Искатель, 2017 №8 [Алексей Курганов] (fb2) читать онлайн

ИСКАТЕЛЬ 2017 № 8

*

Учредитель журнала

ООО «Издательство «МИР ИСКАТЕЛЯ»

Издатель ООО «Либри пэр бамбини»

© ООО «Либри пэр бамбини»

Содержание:

Александр ВЯЗЕМКА

ПЛАТО

повесть

Александр ВАШАКИДЗЕ

КОЗЛИНИАДА 2, или МЕМОРАНДУМ ПОКЕРА

повесть

Алексей КУРГАНОВ

КАРПАТСКАЯ САГА

рассказ

ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ!

С 1 сентября открывается подписная кампания на 1-е полугодие 2018 года. Включайтесь. Теперь подписаться можно не только на журнал «Искатель», но и на «Рыбалку и Футбол».

Индексы «Искателя»: «Каталог Российской Прессы» — 10922, «Объединенный каталог. Пресса России. Газеты. Журналы» — 70424, каталог «Газеты. Журналы» — 79029, каталог «Почта России» — П2017.

Индексы «Рыбалки и Футбола»: по «Объединенному каталогу. Пресса России. Газеты. Журналы» — 70457, по «Каталогу Российской Прессы» — 24478.

В следующем номере «Искателя» читайте новые захватывающие произведения Анатолия Королева: рассказ «Часы Фаберже» и повесть «Кошмар из прошлого», а также фантастический рассказ Олега Викторова «Знакомство».

Фрагмент повести «Кошмар из прошлого»:

«Огромная, с откормленного кота начальника лагеря, крыса, пробравшись в тумбочку, потащила пайку ослабленного от начавшейся цинги Казимира, припрятанную им с вечера. Зэк успел ухватить ее поперек и выбить пайку из хищного рта. Но крыса не сдавалась. Она вступила в схватку с ослабевшим зэком. Искусала ему до крови кисти рук, а когда вырвалась, то не убежала, а кинулась ему в лицо и вцепилась острыми, как иголки, зубами в кончик носа. Хорошее чутье имела крыса на ослабевшего доходягу. Казимир заорал, как мог, и разбудил весь барак. Выручил сосед — сбил крысу валенком с лица Казимира».

Александр ВЯЗЕМКА
ПЛАТО

1

Тед ненавидел просыпаться. Во сне он по-прежнему жил в престижном пригороде Портленда. Он был счастлив и беззаботен. Мир был таким, каким он его знал и любил. Каким тот уже не будет никогда, даже если со всеобщим безумием и бессилием и удалось бы покончить.

Об этом мире оставалось лишь вспоминать с той особой горечью, которой приправлены мысли о навсегда утраченном. Горечь эта напрочь лишена сладкой примеси, что свойственна воспоминаниям о днях, пусть и ушедших, но не омраченных крушением цивилизации. Гибель мира нейтрализует в памяти любые порывы души, что мы способны переживать повторно в воспоминаниях. Это заноза, о которой невозможно забыть. Это саднящая рана. Но не одна из тех ран, что мы готовы лелеять по прихоти нелогичной человеческой психологии, а рана, делающая из нас эмоциональных мертвецов.

Теду снился океан и белый пляж, на песке которого он любил нежиться еще ребенком. Прохлада воды пропитывала собою бриз, ласково трущийся о кожу, а жар высокого солнца наполнял тело пьянящей истомой. Если бы от желаний Теда в этом мире что-то зависело, такой день длился бы вечность.

А может, это и не было сном? Что, если сном был как раз тот ужас, который, как ему, возможно, только казалось, стал его новой действительностью? Может, явью был все-таки океан? Океан не мог не быть явью. Он простирался перед ним всего в нескольких десятках шагов. Тед слышал его дыхание. Он чувствовал каждую песчинку, уткнувшуюся в его тело. Крики чаек вонзались в него своей пронзительностью. Они были столь же явственны, что и голоса людей вокруг. Пляж был усеян отдыхающими. Визжали дети. Брюзжали отцы семейств.

Все было именно таким, каким и должно было быть. Следовало лишь дождаться, пока солнце замрет в зените, после чего — замереть самому. И тогда волшебство наверняка случится и донимавший его кошмар прекратится навсегда.

Тед сладко потянулся. Пальцы рук и ног взрыхлили горячий песок. Определенно, лежать так можно было бесконечно…

— Помогите! — раздался крик до смерти напуганного человека.

«Кто-то тонет?» — Тед встревоженно поднял голову.

Странно, но, казалось, никому, кроме него, до этого крика не было ни малейшего дела. Дети продолжали копаться в песке, отцы — поглаживать брюшки, их жены — принимать выгодные для равномерного загара позы.

«Мерзавцы! Каждый надеется, что спасать вызовется кто-то другой…»

Глаза Теда забегали по водной глади. Крик повторился, еще более громкий, в еще большей степени пронизанный ужасом гибели.

«Акула!» — догадался Тед и вскочил на ноги.

Он вскочил, но тут же и упал, ударившись о невидимую стену.

«Черт возьми! Откуда здесь стена?! — выругался он. — Ведь нет никакой стены!»

Еще одурманенный сновидениями, пошатываясь, он осторожно поднялся и разлепил ослепленные солнцем глаза. В них ударила тьма.

Он окончательно проснулся. И тут же вспомнил все, от чего его отгораживал сон. Спрятав лицо в ладонях, Тед со стоном опустился на застеленную грязным бельем кровать с расшатанным деревянным каркасом. Эта кровать служила ему ложем вот уже третий месяц.

«Почти три месяца я здесь, — пронеслось у него в голове. — Три месяца! Здесь же и сдохну. Не сейчас, так зимой. Зимой-то мне точно конец».

Эту мысль он воспринял с необъяснимым спокойствием. Это его встревожило. Почему грозящая с наступлением холодов гибель не страшила его? Он уже намеревался докопаться до сути столь странной безразличности, но тут крик раздался в третий раз. Он был ужасным и призывным, словно выманивал Теда из его логова.

Тед слетел вниз по лестнице и выскочил под расцветающее неровной зарей небо. Лес вокруг поляны был бездвижен и нем. Неужели примерещилось? Конечно, примерещилось: кому тут было кричать? Тед даже успел вздохнуть с облегчением, но тут в ложбине, делящей мрачные заросли тсуги на две части, показалась фигурка задыхающегося от долгого бега мужчины. Он растерянно озирался, не зная, что ему следует предпринять.

Тед замер. Ему вспомнилось, что накануне его поразил странный звук, донесенный далеким эхом. Звук был громким и протяжным и напоминал рев корабельного тифона. А теперь этот человек… Он уже несколько месяцев никого не видел и успел уверить себя в том, что был единственным обитателем плато.

«Откуда он здесь взялся? С южной стороны? Так там вроде нет воды. Я, конечно, не все плато обследовал, но…»

Тед уже сделал несколько неуверенных шагов навстречу мечущейся фигурке, как вдруг вслед за беглецом с края ложбины ринулись две черные тени. Преследуемый закричал, протяжно и с отчаянием. Это был полувопль-полурык измотанного физическим усилием и сломленного неизбежным человека. Он бросился вверх по противоположному склону.

Тед призывно поднял руку и вскрикнул:

— Сюд…

Но голос предал его еще до того, как он осознал, что чуть было не навлек на себя беду. Его крик вышел слабым да тотчас и осекся.

«Дурак! — выругал он себя. — Хочешь, чтобы они пришли сюда за тобой? Надо было купить пистолет или ружье, пока магазины еще не были разграблены. А у меня ведь даже ножа нет…»

Спотыкаясь и беспрерывно оглядываясь, Тед кинулся обратно в свое убежище. Он взобрался через отверстие в потолке на второй этаж и втянул приставную лестницу внутрь. Люка, которым можно было бы закрыть отверстие и отгородиться от внешнего мира, не было.

Причитая и чуть не плача, Тед повалился на постель. Его бил озноб: он только что стал беспомощным свидетелем чужой насильственной смерти и сам чуть было не погиб.

Крики больше не долетали до него, хоть он исподволь и вслушивался в тишину за пределами своей конуры. Тед надеялся никогда не узнать ни того, что сталось с тем незнакомцем, ни что это были за тени — звери ли, люди ли, которых следовало опасаться не меньше, чем разъяренного гризли или голодной пумы. Очутившись на этом плато, он почувствовал было себя в относительной безопасности, но теперь ему стало ясно, что думать так не стоит.

Похоже, шансов выжить у него не было. О том, что творилось за пределами плато, можно было только гадать. Но оснований считать, что все разрешилось само собой и рухнувший мир вдруг возродился хотя бы в минимально стабильной и безопасной форме, не было.

Можно ли было избежать случившейся катастрофы?

«Нет, — отвечал себе Тед. — Мы сами к этому шли. Даже бежали навстречу беде, радостно вывалив по ветру язык и выкатив невидящие глазки. Я бежал — за себя ручаюсь. Хоть отец и предупреждал, что это плохо кончится. Хотел бы я, чтобы он хоть раз ошибся. Пусть один-единственный раз. Но именно в этот раз…»

Однако отец не ошибся, как не ошиблись и прочие провозвестники неизбежного апокалипсиса. Теперь Тед и сам понимал, что тот был неизбежен, раз все к нему так спешили. И еще он пришел к выводу, что спешащий к своей гибели человек — скорее правило, чем исключение.

«В нас заложен этот механизм самоуничтожения — испытывать судьбу на прочность, — думалось ему. — Но кем заложен? Наверное, природой. Разве природные механизмы не заставляют действовать схоже людей разных культур и поколений? И не просто схоже действовать, а иметь схожие желания и устремления! Самоубийственные желания и устремления».

Теда бил озноб. Он окончательно осознал свою трусость. Стыдно ему не было. Он был не из тех, кто стыдится своих поражений. Но его угнетала досада, что он способен лишь на жесты малодушия.

«Это ничего, — успокаивал он себя. — Человек не в состоянии полностью познать себя, пока не познает свою — нет, не силу — слабость. Я всего лишь познал себя. Вот и все».

Слава богу, хорохориться и строить из себя героя было не перед кем. Оставалось немногое: забыть о неприятном откровении; забыться сном, где тихоокеанский пляж согреет и приласкает; не помнить, чтобы не знать.

Знакомство Теда Миллера с огнестрельным оружием состоялось в возрасте лет девяти, когда отец заглянул с ним в одно из местных отделений банка «Кредитные Галеры».

Очередь двигалась медленно. Сварливые тетеньки и дяденьки, пришедшие раньше них, подолгу выясняли отношения с вредными тетеньками и дяденьками, предусмотрительно прятавшимися за стеклом. Для себя Тед быстро уяснил, что банк — это место, куда люди приходят поделиться своим отвратительным расположением духа. Поэтому, решил он, ноги его больше в банке не будет. Во всяком случае — пока тут не установят запрет на вход людям, зашедшим не столько по делу, сколько с целью испортить кому-нибудь настроение.

И вот тут-то это и случилось. Их было трое. Двое мужчин с таинственно прикрывавшими нижнюю половину лица платками и еще один — своего лица ничуть не стеснявшийся. Его лицо и вправду было приятным взгляду: широкие скулы, округлый подбородок с ежиком темной щетины. Но главными были глаза. Это были глаза человека, с которым можно иметь дело, не опасаясь обмана, но которому и не следует лгать.

Его сообщники сразу же пролезли к окошкам, минуя настороженно притихшую очередь. Человек без тряпки на лице остался в центре зала.

— Спокойно! Это ограбление! — объявил он.

Он сказал это достаточно громким, но при этом мягким голосом, чтобы присутствующим и в самом деле было спокойно и нисколько не страшно. У него это получилось. Паниковать никто не стал. Все неспешно устроились на полу, словно на ночлег, подстелив для мягкости пальто и сумки, и стали ожидать продолжения.

— Дяденька, вы забыли маску надеть, — сказал вдруг Тед, уже лежавший в обнимку с отцом.

— Спасибо, сынок. — Главный налетчик неспешно приблизился к ним, широко расставляя ноги, и улыбнулся. — Смышленый малыш. Вырастет незаурядной личностью.

— Ну, это мы еще посмотрим, — ответил отец с некоторым вызовом: судя по всему, он знал о своем отпрыске нечто такое, чего человек посторонний, будучи даже столь неординарной натурой, как грабитель банков, знать не мог.

Несмотря на подобный скептицизм отца в отношении собственного чада, Тед считал, что с отцом ему повезло. Не только потому, что он у него был свой, родной, — и это в эпоху, когда отчимы в семье встречались гораздо чаще, чем второй ребенок, — но прежде всего потому, что тот стремился быть настоящим отцом. И даже больше — быть папой, человеком, с которым можно не только доверительно поговорить, но к которому можно прижаться в поисках тепла и нежности.

— А можно потрогать ваш пистолет? — ободренный вниманием взрослого дяди, Тед поднялся на ноги и бесстрашно шагнул вперед.

Он ткнул указательным пальцем в другой указательный палец, которым ему представлялся ствол револьвера. Корпус пистолета был сжатым кулаком, а выступающий ствол — перстом, грозящим неприятностями тому, в чью сторону он указывал. Ствол поблескивал холодными отражениями, и ничто не выдавало в нем и малейшего интереса к персоне маленького мальчика.

Теду хотелось, чтобы этот стальной палец больше не был таким отстраненным и равнодушным. Теду очень хотелось, чтобы тот обязательно подружился с ним. Он не просто ткнул в него своим тоненьким, хрупким пальчиком, а ткнул твердо, с намерением заставить безучастный предмет уважать себя.

От подобной фамильярности револьвер вспылил. Он вырвался из руки и глухо и подчеркнуто злобно ударился рылом в гранитный пол. Что-то оглушающее громыхнуло. Один из сообщников человека с открытым и приятным лицом осел и, как плохой пловец, неуклюже заскреб руками в расползающейся луже крови.

Так Тед познакомился и со смертью.

Знакомство с компьютером произошло у него в еще более юном возрасте. На седьмой день рождения Теда любвеобильный дядя Майкл заявился с двумя коробками. В одной скрывались обшарпанный системный блок и дощечка клавиатуры, вся в потеках сальных выделений чьих-то чужих пальцев. Зато из другой задорно выглядывал новенький монитор. Самоуверенности и залихватости ему придавала именно безупречность вида. Он нисколько не сомневался в своей неотразимости и в том, что центральная фигура праздника — именно он.

Тед визжал от восторга. Дядя Майкл заливисто хохотал. А вот отец подарок невзлюбил. Он сразу почувствовал, что тот отнимет у него сына. Только вот ни дядя Майкл, ни сам сын этого не понимали.

— Я один из самых известных бойцов игры «Спусковой крючок», — хвалился вскоре своими подвигами Тед. — Я знаменит!

— Знаменит? — только и хмыкал отец. — Тебя и на улицах, небось, узнают?

Знакомым же отец грустно жаловался:

— Воспитанием сына занимаюсь уже не я, а компьютерные игры.

И это все больше и больше соответствовало действительности.

Как показали дальнейшие события, сердце у отца кровоточило не только за судьбу отпрыска, но и судьбу всего рода человеческого. Пришествие компьютера, которое отец нарек нашествием цифровой чумы, многое изменило. В самом отце оно изменило его мнение о Теде в частности и о человечестве и его участи — в целом.

— Мы все чаще заглядываем в будущее и все реже — в душу человека, — пояснил отец во время одной из доверительных бесед, которые не прекратились, хотя и утратили былое влияние на взрослеющего и потому набирающегося не столько ума, сколько самоуверенности сына. — Технологически совершенное будущее — это интересно. Это красивая картинка. Но найдется ли в нем место для души? Найдется ли в нем место для самого человека? Технологическое будущее — это путь в никуда. Это бегство от человека. Это наше бегство от самих себя.

— А это плохо? — Теда эти объяснения не столько просветили, сколько озадачили.

— Все зависит от того, что понимать под словом «человек» — биологическую единицу или духовный мир, неведомый другим созданиям.

— Я хочу, чтобы это был мир. Целый мир.

— Я тоже, — с нажимом в голосе заметил отец. — Но что нужно сделать, чтобы сохранить его?

Тед пожал плечами. Он знал ответ. Но предпочел не озвучивать его.

Миллер-старший все понял без слов.

— Никто не может спасти и приумножить, не приложив усилий, не преодолев прежде всего себя. — Глаза отца были черными от бессильной ярости и отчаяния, которые чувствовал он один. — Признайся, ты ведь считаешь, что ничего страшного не происходит?

— Да, считаю. А разве происходит? Хорошо, пап, я маленький, глупый мальчик. Но взрослые-то видят. Раз никто из них, кроме тебя, не тревожится, значит, возможно, что-то не так с тобой, а не с нами?

— Вот! Когда заблуждается один человек, ничего страшного. Когда миллионы — меняется история. В страшную сторону.

— Может быть, но все-таки — почему никто не прислушивается к твоим словам?

— Так слова другого для нас — как собачья какашка на зимней тропе: ее никто не подберет, и она будет мозолить глаза до весны. Мнение другого для нас — собачья какашка и есть. Зачем нам чужое мнение? Мы в собственном никакого дефицита не испытываем. Ты считаешь, что отец у тебя несовременный. Пусть несовременный, зато своевременный. Ты вот проанализируй, насколько ты современный и что значит быть современным в твоем понимании. Ты и уроки забросил, и книжку в руках не держал уже несколько месяцев. Дети отчего-то принимают то, что способно их развлечь, за добро, а то, что требует от них усилий, — за зло. Ладно бы они на этом и останавливались… Но нет: они этот принцип проецируют и на все остальное! На весь мир. Тебе вот кажется, что все это совершенно безобидно. Табак тоже поначалу считался безобидным, даже полезным. Лекарством считался! Его боготворили. Лишь спустя столетия поняли его опасность.

— Ну, пап, чего привязался? Отстань! Вот… опять из-за тебя этап проиграл!

— Ты не понимаешь: все это превращает вас в рабов и дураков. Хотя о чем это я? Иное рабство слаще свободы…

— Ну и что? Я согласен быть рабом и дураком. Лишь бы можно было играть сколько хочешь. Тебя убивает, что я провожу за компьютером больше времени, чем с тобой?

— Конечно, это меня убивает, сынок! А ты думал, это делает меня сильнее? В могилу ты меня сведешь, а не сделаешь сильнее — вот что! Ты не просто отдаешь компьютеру свое время. Ты отдаешь ему жизнь. Пока ты проживаешь жизнь компьютерного героя на экране, твоя жизнь останавливается. Она укорачивается ровно на столько, на сколько ты даришь ее какой-то рисованной фигурке, которой до тебя нет никакого дела. Ей все равно, кто будет управлять ею и будет ли кто вообще.

— Так это моя жизнь. Ты-то чего переживаешь? Ей-богу, иногда мне кажется, что родители родили меня не для того, чтобы я радовался жизни, а для каких-то других, своих целей.

Теду показалось, что при этих словах отец не просто посерел лицом, а постарел. Наконец Миллеру-старшему удалось справиться с собой, и он ответствовал уже спокойным голосом почти смирившегося человека:

— Мы в ответе за тех, кого мы родили… Понимаешь, я могу заглянуть в твое будущее, а ты — нет. Момент массового ввода в наш мир компьютеров стал началом массового вывода из него людей. Первоначально хорошая задумка превратилась в вещь, которая примитивно заменила собой весь мир. Только попадись мне тот, кто это все заварил! Я его… — отец сделал движение, каким сворачивают курице голову. — Кто это все задумал? Билл Гейтс?

— Пап, это было еще до Билла Гейтса. Ты же совсем не знаешь историю вопроса.

— Это не тот вопрос, историю которого следовало бы знать! Ты поверь: это вредно. А поймешь потом.

— Так, пап, как говорится, и жить вредно, — хихикнул Тед. — От этого умереть можно.

— Тонкость юмора — еще не гарантия его качества. — Было заметно, что отец едва сдерживается, чтобы не отвесить своему непутевому отпрыску смачный подзатыльник — верный знак того, что дискуссия переходит в спор, а тот в свою очередь вот-вот перерастет в рукоприкладство. — Жить не вредно. Жить приятно. А умирают оттого, что организм имеет ограниченный ресурс действия, или оттого, что этим ресурсом не пользуются. Ты хочешь об этом поговорить поподробнее?

— Уже нет.

— Ты когда-нибудь слышал об Обломове?

— Обломов, Обломов… Что-то знакомое… Это русский хоккеист?

— Персонаж. Он перестал быть человеком на физиологическом уровне и превратился в предмет мебели.

— Это интересно.

— Чрезвычайно.

— Пап, мне не нравится твой сарказм. Я вот против предметов мебели ничего не имею. Это прикольно.

— Я тоже ничего не имею — боже упаси! Но знаешь, чем все закончилось? Он умер в расцвете лет. Потому что человек не может существовать в качестве мебели или еще какого предмета. Хотя кто только в человеческом обличье не рождается… Ты вот — амеба в человеческом обличье. Мы не выбираем, кем родиться. Однако кем стать, выбираем уже мы. Твое кредо — апатия, бездействие, растворенность в творениях других людей. Творения одних людей подчиняют себе других. Казалось бы, как такое вообще возможно, чтобы творение одного человека командовало другим человеком? Но оказалось, возможно. Возможно… Хорошо быть простой рабочей машиной. Особо не заморачиваться интеллектом, зашибать деньгу и знать, что в ближайшие выходные посмотришь очередной фильм-ширпотреб. Хорошо быть творцом фильмов-ширпотребов. Особо не заморачиваться интеллектом, зашибать деньгу и знать, что в ближайшие выходные твое творение посмотрят миллионы рабочих машин, которые зашибали деньгу всю неделю, чтобы принести ее тебе в дар. Роль творца тебя не привлекает. Остается роль раба…

Отец, пытаясь хоть на несколько часов вырвать сына из цепких объятий его нового увлечения, пускался на всевозможные хитрости и даже переступал через самого себя.

— А давай позовем соседских ребят и сыграем в прятки, а? Что скажешь? — предлагал он.

Но сын не поддавался:

— Зачем нам их звать? У них свое детство, у нас — свое. К тому же ты терпеть не можешь бардака в квартире. Помнишь, как ты орал, когда мы с Салли и Бобом играли тут в прятки и чуть не разбили телевизор? Сам же запретил в подвижные игры дома играть. Ты только прислушайся, как в последнее время тихо стало. Дети Стивенсонов у нас над головой больше с ума не сходят. Все за компьютерами сидят. Ты же всегда о тишине и мечтал?

Отец мрачнел, но вскоре загорался новой задумкой:

— Смотри, все вышли на улицу гулять. Первый снегопад!

— А я не хочу быть как все, — бросал Тед, не отрываясь ни на секунду от монитора: что могло быть интересного на скучнейшей в мире улице, когда на экране шла война с поработителями галактик?

— Хм, только что был вполне доволен тем, что он как все… Знаешь, иногда мы желаем быть не такими, как все, совсем не в том. Совсем не в том… — бубнил себе под нос отец, но вслух бодро призывал: — Хорошо, будь как я!

— Это как?

— Не как все. Гуляй даже в самую скверную погоду. Радуйся небу и солнцу, которые создал Господь, а не иллюстратор-программист. Вкушай запах пота от трудов истинных, а не вкушай развлечений нечестивых, уводящих от бытия к истинам ложным.

— Ну, ты, пап, прямо как преподобный Колтрейн, — прыскал Тед.

— А для тебя и преподобный Колтрейн уже не авторитет?

— Авторитет… — виновато опускал взгляд Миллер-младший.

Однако увещевания отца были столь же тщетными, что и попытки кошки вырыть ямку в паркете. Тед не внимал отцовским страхам. Они казались ему не только смешными, но и несуразными.

Тед не просто многого не понимал из того, что говорил отец, а именно старался не понимать. А если понимал, то всячески уверял себя, что все не настолько страшно и серьезно, как представляется родителю.

— Пап, я своего мнения никому не навязываю, но и расставаться с ним не собираюсь. Просто мы смотрим на мир с разных точек зрения.

— Пофигизм или самонадеянность — еще не точка зрения. А даже если и точка зрения… Иная точка зрения — это мешающая видеть точка глаукомы.

— Когда же я уже вырасту… — вздыхал Тед. — Почему я так долго расту? Когда я наконец стану взрослым и не должен буду ни перед кем отчитываться?

— Природа дает столь долгий период взросления человеку для того, чтобы родители и дети могли привязаться друг к другу. Это делает людей сплоченными и потому — сильными. Совместные узы — самые крепкие. Они связывают даже людей, ненавидящих друг друга. Пока взрослые спорят друг с другом за детей, эти самые «цветы жизни» превращаются в сорняки. Бунтарство? Ну, скажем, неуважение к старшим свойственно любой эпохе, но вот какие формы оно принимает, зависит уже от нас, от мира, который создали мы, чересчур взрослые, возомнившие себя взрослыми… Современным детям не позавидуешь. Кто-то так боится конкуренции с ровесниками, что предпочитает проводить все свободное время дома, уходя в мир компьютеров. Те же, кто не боится, смело бросаются в этот мир, но делают его лишь более жестоким и все менее привлекательным для остальных детей.

В какой-то момент отец переходил на дискуссию с самим собой, и Тед облегченно вздыхал, вновь погружаясь в завораживающий мир спецэффектов, супергероев и пустого разума. Его разум стремился именно к этому — выпотрошенности от всякой значимой мысли, пустоте, которая была его нирваной, никчемности бытия, которая была свободой от бытия.

Но больше всего он стремился к свободе от отцовской опеки, тяжелой ладонью лежащей у него на плече. Эта ладонь то и дело сжималась, впиваясь в разрываемые болью ткани сознания. Но даже и в состоянии покоя она напоминала о своем присутствии этой тяжестью, что была уже давно не теплой, а сковывающей и даже раздражающей.

Теду казалось, что ворчливость Миллера-старшего самым непосредственным образом связана с разводом родителей. Он считал так: у людей, жизнь которых не наполнена личным счастьем, она наполнена борьбой с тем, что они считают злом, но только счастливым людям должно быть дозволено бороться за счастье других, раз только им и известен его секрет.

Но как же Тед был не прав… Увы, не прав… Только вот неправоту свою он осознал слишком поздно.

2

Но сейчас ему снилось не прошлое. И не будущее из прошлого, ставшее настоящим. И даже не океан. Ему снилась красная куница. Не рыжая, не кирпичного цвета и не гранатового. А алая. Алая, как закат равнодушно уходящего солнца, которому все равно, застанет ли оно вас завтра в живых.

Куница нетерпеливо пританцовывала, как уже давно мнущийся у туалета посетитель. Спина ее то вздымалась, то опадала, а зубы щерились в оскале. Казалось, она хочет предупредить о чем-то Теда, и его непонятливость сводит ее с ума. Или она насмехалась над ним и этот оскал был просто призван придать ее мордочке схожесть с человеческой улыбкой?

Тед кричал ей, подзывал к себе, задавал вопросы, но ответа не было. Куница продолжала свой бесноватый танец.

Вдруг она остановилась, подалась назад и вперилась в Теда испуганными глазками. До него донесся ее голос. Не лай и не кряхтенье, а членораздельная человеческая речь:

— Какой красавчик. Можно тебя поласкать?..

И в то же мгновенье она коснулась его груди… человеческой рукой! Он не видел этой руки, поскольку куница не позволяла ему отвести от себя взгляд, но он прекрасно чувствовал пальцы, теребящие ткань его рубашки. Это не могла быть лапа зверя!

Странное дело, подумалось Теду, если куница говорит и ластится к нему, то почему челюсти ее сомкнуты, а сама она по-прежнему в десятке шагов от него? Все это было очень странным. И жутким.

— Что за чертовщина? — выругался Тед. — Убирайся!

Рука скользнула глубже в расстегиваемый ворот рубашки. От неожиданности и испуга тело Теда напряглось до судорог в мышцах, он замычал, и тут глаза его открылись сами собой.

Дневного света, проникавшего внутрь через прорезь в полу, едва хватало, чтобы видеть обстановку комнаты ненадежными контурами крадущегося сумрака.

Тед вспомнил, где он, и почти уже застонал, чтобы выразить в долгом, мучительном стоне одолевавшее его отчаяние, но вдруг ощутил на своей шее шумное дыхание склонившегося над ним человека. Тед вскрикнул и отпрянул.

— Я тебя напугала? — раздался игривый голос куницы.

Тед всмотрелся. Нет, это была определенно не куница — если только речь не шла о какой-то лесной ведьме, которая могла принимать образ то диких тварей, то людей. Это была девушка, судя по голосу — лет двадцати с небольшим.

— Ты кто? — едва слышно пролепетал Тед, так тихо, что ему стало боязно, что ведьма-куница его не расслышала и ему придется повторить вопрос.

Он попытался выскользнуть из-под сидевшей на нем наездницей незнакомки, но ее невероятно сильные руки прижали его к матрасу. Если бы не мягкость и упругость их кожи и тканей, Тед решил бы, что это не руки, а две стальные трубы. То ли инстинкт самосохранения, то ли ужас заставили его повторить свое первоначальное движение.

Раз за разом эти странные руки терпеливо возвращали его в исходное положение. Борьба была молчаливой, но упорной. Наконец Тед сдался. Дыхание ускользало от него, как обмылок — от обильно смазанных растительным маслом рук. Дыхание девушки же было ровным и спокойным.

«Совсем я ослаб, — Тед с удивлением заметил, что его привычная жалость к себе сменилась отвращением. — С девчонкой справиться уже не могу…»

— Вот так… — одобрительно зашептали губы рядом с его губами.

Руки принялись стаскивать с него одежду. Тед с готовностью помогал им. Он моментально забыл, кто он, где он и что ему пришлось пережить за последние месяцы. Для него существовала лишь эта девушка и яростное желание, растекавшееся по его нервным окончаниям горячим потоком, проникающим в каждый клочок тела.

Тед зарычал, подбадривая себя, словно опасался, что запал может в любой момент угаснуть и невероятное романтическое приключение обернется до банальности невероятным конфузом. Он навис над полностью податливым и предупредительным телом незнакомки. Его собственное тело превратилось в разрастающуюся в своей мощи машину удовольствия. Глаза закрылись сами собой. Лицо вытянулось, обратившись в радостную морду пса, которого ласково треплет нежная рука обожаемого хозяина.

На ум отчего-то пришли стихи, написанные им в далекие времена юности, когда цинизм еще не победил в нем наивность и романтичность и когда любовь была чудом, а не прелюдией к постели. Строчки вспоминались с удивительной легкостью, и Тед с удовольствием принялся декламировать их про себя:

Он снова начал задыхаться, но это его совсем не пугало. Он был уже у цели своих стараний и желаний. В самый ответственный момент он дернулся, чтобы ловко выскользнуть из объятий своей соблазнительницы, но та вдруг крепко оплела его руками и ногами, не оставив никакой возможности вырваться.

Тед застонал и, сдавшись, повалился на нее. Что-то защелкало. У Теда возникла твердая уверенность, что щелчки исходили из самой девушки. Он замер и прислушался ко все еще продолжающемуся, но быстро ослабевающему звуку.

«Что тут может клацать? Какая-нибудь железяка в кровати, которая раньше никаких признаков своего существования не подавала?»

Несколько мгновений протекли в полной тишине. Теду никак не удавалось собраться с мыслями. Ни по поводу того, что предстоит далее. Ни относительно появления здесь нежданной чаровницы.

— Меня Линтой зовут, — девушка заговорила первой. — Что там с твоим именем?

По лицу Теда пощечиной прокатилась волна жара. Его дыхание непроизвольно ускорилось. От злости на себя он тихо чертыхнулся.

— Меня — Тедом… Тедом Миллером, — наконец выдавил он из себя.

— Очень приятно, Тед. Давай одеваться: на улице давно полдень.

Тед отделил из кома сваленной на полу одежды ту, что принадлежала девушке со странным именем Линта. Одежда еще хранила в себе фабричные запахи обработанной краской ткани. Тед уже успел забыть о существовании подобных запахов. В букете, исходившем от его собственной одежды, доминировала оглушающая нота давно не мытого тела.

Тед пересел на стул и принялся торопливо одеваться, мешая себе порывистыми, плохо выверенными движениями, в которых сквозила эмоциональность подростка, а не спокойствие дошедшего до экватора рациональной жизни мужчины. Спуститься вниз Тед тоже поспешил первым.

У люка его остановила мысль, которой до этого никак не удавалось сформироваться в сознании, ошеломленном только что пережитой сценой пробуждения и страсти.

«Я же вроде затаскивал лестницу внутрь…» — Тед обернулся на незнакомку, но та была занята последними деталями своего туалета и его вопросительного взгляда не заметила.

Крадучись, он спустился до половины лестницы. Внизу были еще три человека. Они были заняты тем, что вязали подобие плетня по периметру первого этажа, который был обозначен лишь столбами, поддерживающими пригодную для жилья верхнюю часть строения. Когда-то это был полноценный дом: глубокие раны, оставленные в несущих брусьях гвоздями, свидетельствовали о том, что нижний этаж первоначально был обшит досками.

Правда, когда дом обнаружил Тед, досок уже не было, как не было и разломанной печи. Никаких признаков присутствия человека дом не проявлял. Тед скрывался в окрестностях странного сооружения два дня, ведя наблюдение из кустов. За все это время никто не спустился и не поднялся по приставленной к дыре второго этажа лестнице. Никто не разжег костра, не кашлянул и не чихнул.

На третий день Тед решился. Невидимая рука отчаяния вытолкнула его из диких зарослей. Он пробежал на цыпочках шестьдесят ярдов, что отделяли дом от лесной чащи, и, пугливо оглядевшись по сторонам, преодолел лестницу с ловкостью древесного животного.

Второй этаж состоял из одной большой комнаты, лишенной окон, но снабженной некоторыми элементами меблировки: кроватью, шкафом и стулом. Когда глаза привыкли к полумраку, Тед заметил, что кровать занята. Он хотел было уже тихо выскользнуть вниз, но нелепая искаженность черт выглядывающего из-под одеяла лица остановила его. Тед вгляделся в это лицо: в постели лежал не человек, а только то, что когда-то было человеком.

«Теперь все ясно, — разъяснил он ситуацию самому себе. — Те, кто забрал доски и кирпич, брать что-либо из-под носа покойника просто побоялись. Значит, мне его хоронить», — уныло заключил Тед.

Он смастерил из простыни куль и выволок мумию наружу. Никаких инструментов для рытья могилы в комнате, конечно, не оказалось, а завалить покойника камнями он попросту не догадался. Поэтому ему пришлось тащить скорбный прах триста ярдов до ближайшего обрыва, куда он его с легким сердцем и сбросил: Теду было не по себе от мысли, что ему придется обитать на одном плато вместе с покойником, который по ночам бродил бы, неприкаянный, вокруг своего жилища и пытался забраться обратно. Впрочем, он уже достаточно одичал, чтобы не быть чрезмерно привередливым, суеверным или брезгливым: простыню он оставил себе.

— Ребята, знакомьтесь: это Тед Миллер.

Трое незнакомцев обернулись. Ими оказались двое парней подросткового возраста и девушка лет двадцати. Тед поразился их виду. Их одежда была опрятна, лица — чисты, словно они только что приняли душ и принарядились в фирменном магазине. В чертах их лиц не было изможденности, которую он ожидал там найти. Глаза не были подернуты дымкой отчаяния. Они сияли весело и… Тед вгляделся в них еще раз, надеясь найти опровержение своему первоначальному впечатлению — но нет, глаза сияли весело и при этом отстраненно. Это был блеск фальши. Веселость этих глаз была наподобие макияжа. Она не шла изнутри, а включалась, словно один из режимов автомобильных фар.

Все трое одновременно улыбнулись, обнажив неразличимые в своей безупречной белизне ровные ряды зубов. В их лицах и одежде также было очень много схожего: мальчишки и девушка походили если не на близнецов, то, по меньшей мере, — на родственников, а одеты все трое были в… деловые костюмы! На них были даже рубашки и галстуки.

Улыбнуться в ответ у Теда не вышло: он был для этого слишком озадачен. Он лишь обернулся на представивший его голос. Линта, по виду — самая старшая из четырех, была одета в такой же брючный костюм, что и остальные. Телосложением она тоже почти не отличалась от них. Даже ее лицо… Теду показалось, что, не различайся их лица цветом и длиной волос, он бы легко запутался в них.

— Нойджел, — представился один из парней, с коротким бобриком рыжих волос.

— Роймонд. — У блондина с вьющимися волосами рукопожатие вышло таким же крепким и сердечным, как и у его товарища.

Шатенка с каре, назвавшаяся Сантрой, долго не хотела отпускать его руку. Наконец Нойджел хлопнул ее по плечу и весело воскликнул:

— Ну, мы продолжим — желательно закончить до заката. «Какие милые люди…» — У Теда вдруг затеплилась надежда, что все еще образуется и что его жизнь не оборвется в этом доме так, как оборвалась жизнь его предыдущего обитателя, — в страдании и одиночестве.

Тед вновь обернулся к Линте. Теперь он мог спокойно рассмотреть ее. Увиденное пришлось ему по душе. Наверное, он тоже был в ее вкусе, заключил Тед, после того как Линта ласково хлопнула его по щеке.

— А кто эти ребята? — вполголоса поинтересовался он. — Ваши с Сантрой парни?

— Это наши с Сантрой братья, — с провокационной игривостью пояснила она.

Тед моментально приосанился: такая новость давала основания грезить о самых невероятных и многообещающих перспективах…

— У меня прямо бабочки в животе… — Тед расплылся в улыбке, придавая взгляду выражение романтической настроенности.

Улыбка вышла какой-то кисло-заискивающей, и Тед понял, что лучше бы он о своих чувствах промолчал. Тем более что толком еще и не разобрался в них. Любовь с первого взгляда? Нет, девушка, конечно, была чертовски мила. Но был ли он еще способен любить? И не станет ли в нынешних условиях любовь обузой?

Во взгляде Линты признание Теда породило озадаченность. Покопавшись в одном из четырех металлических чемоданчиков, расставленных в ряд вдоль готовой секции плетня, она протянула ему какую-то розовую таблетку:

— «Мезим». Очень рекомендую.

— Не надо, — недоумевающее промямлил Тед. — Само пройдет…

Но Линта, не слушая возражений, уже вложила таблетку ему в ладонь и снова присела к чемоданчику. Она достала из него маникюрные ножницы, зубные щетку с пастой и брусок мыла.

— Там, кажется, есть источник, — она махнула в сторону находившегося в четверти часа ходьбы водопада. — Приведи себя немного в порядок. А я помогу ребятам.

И тут Тед впервые осознал, насколько жалкое и неприятное зрелище представляет собой. Он уже три месяца не брал в руки зубную щетку. А мылся? Когда в последний раз он мылся? Как эта девушка, сошедшая с картинки модного журнала, нашла в себе силы… да что там силы — желание… целоваться с ним? Все это было странным. Хотя… принимая во внимание тот факт, что ребята были ее братьями, а больше на плато, возможно, никого и не было… Нет, он на ее месте все равно бы не смог…

— Постельное белье тоже постирай, — донеслось ему вдогонку, — по-моему, там что-то завелось…

Через двадцать минут Тед уже сидел в задумчивости на берегу небольшого каменного бассейна, тщательно всматриваясь в свое отражение, покачивающееся то вправо, то влево в такт с беспокойной водой.

— Ногти, конечно, подстригу, — заключил он, с отвращением разглядывая почерневшие и скрюченные ногтевые пластины, напоминающие когти крупного хищника. — И помоюсь. А вот стричь ли бороду? Хм… Нет, пожалуй, не стоит. Маникюрными ножницами ровно не обрежешь. Все от смеха только поумирают. А у меня задача пережить вместе с ними этот рукотворный апокалипсис, а не убивать их, пусть и смехом.

Но Тед заблуждался. То был не апокалипсис. Ведь не было ни затмения неба, ни всемирной эпидемии, ни смертоносной кометы. Но было затмение разума. И в одно мгновение мир, который был приручен, должным образом обустроен, надежен, как собственная рука, и знаком, как давний прыщ на переносице, стал вдруг больным, чужим, враждебным.

Конечно, мир не мог не рухнуть, но это не была вина лично Теда — так почему на его долю выпали такие страдания? Чья это была вина? Да предыдущих поколений, не сумевших наладить воспроизводство и доставку продовольственных и промышленных товаров без участия человека. Вот воспроизводство развлечений они наладить смогли — честь им за это и хвала, — но хотя бы товаров первой необходимости — нет.

Тед честно выполнял свой долг члена социума: он проводил положенные часы в конторе, а иногда оставался попотеть на благо работодателя и сверхурочно. Правда, отцу выбранная Тедом профессия не пришлась по вкусу.

— Кому нужны эти юристы? — дребезжал он слабеющим с возрастом голосом.

— Выходит, нужны, раз платят такие деньги, — оправдывался Тед. — Эта профессия — путь к финансовой свободе. Я смогу купить все, что пожелаю. Не хочу отказывать себе в чем-то, как это пришлось делать тебе.

— Финансовая свобода и возможность покупать все, что ни пожелаешь, еще не означают личную свободу и возможность быть хозяином своих желаний. Да и просто хозяином самого себя. Наоборот, прежде чуждые тебе желания вытесняют из головы всякую более или менее достойную внимания мысль. Из машины дум и размышлений ты превращаешься в фабрику желаний. Ты превращаешься в человека другого порядка.

— Пап, тут два выбора. Либо я думаю о том, как добыть денег. Либо — как их потратить.

— Ты, бесспорно, прав. Человек — раб денежной составляющей жизни что так, что эдак. Но…

Тедмолчал, ожидая, что отец предложит поистине уникальное решение этой дилеммы. Однако Миллер-старший тоже молчал, возможно пораженный отсутствием у него какого бы то ни было решения. Во всяком случае, никакого предложения он не озвучил, а лишь помрачнел еще сильнее.

— Куда ни плюнь, так попадешь в юриста или экономиста, — наконец выдавил он из себя. — А если завтра война? Юристов и экономистов в первые ряды умирать поставят, потому что стране, погибающей в огне войны, от них никакого проку. Единственная от них польза — служить пушечным мясом. Поступай ты на технолога, а? Или биолога. Врача. Это тебе в жизни обязательно пригодится. А как тебе поможет выжить знание корпоративного права?

К сожалению, так оно и оказалось. Если бы Тед был инженером или врачом, его шансы на выживание были бы существенно выше. Он сумел бы наладить приемлемый быт даже в негостеприимных горах. А оказалось, что он даже за собой следить не в состоянии, не говоря уже о доставшейся ему по счастливой случайности хижине.

— Все считали наше поколение потерянным, — вспоминались в связи с этим слова отца. — Но ваше — еще более потерянное. Если в дни моего детства были утрачены моральные ориентиры, то нынешнее поколение детей лишено и элементарной бытовой самостоятельности, начиная с умения завязать шнурки или развести костер.

Однако Тед оснований винить себя не видел, поскольку винить себя у его поколения считалось дурным вкусом и последним делом. К тому же — повторимся — Тед был честным по отношению к социуму: он выбрал одну из предложенных обществом профессий и один из предложенных им же образов жизни.

И только отец считал себя обманутым.

— Это раньше рожали трудовой материал, — кипятился он. — А теперь рожай личность! И тут выясняется, что быть личностью никто не хочет. Слишком это хлопотно…

— Пап, всякий человек отлит по лекалам своей эпохи. Поэтому с наступлением новой эпохи он теряется, чувствует свою ненужность — как в эпоху цифровой связи чувствует свою ненужность дисковый телефон или в эпоху компьютеров — пишущая машинка.

— То есть я дисковый телефон? Пишущая машинка? Старый хлам, одним словом?.. Нет, нет — не возражай. Сравнение в точку. Думаю, если бы я был тобой, а ты — моим отцом, у нас сейчас происходил бы точно такой же разговор. Это не мы разные. Это разнятся эпохи, которые нас сформировали.

Главное, считал Тед, это то, что он был честным по отношению к себе: он хотел проводить все свободное время со своей любимой игрушкой, компьютером. Это был его свободный выбор, ничем не отличающийся от выбора миллиардов людей по всей планете. Ему не нужна была семья. Семья — это сложности, головная боль, постоянные оправдания за свое несовершенство. Поэтому семьи в его жизни не было. Как не было и отношений или детей. Завести компьютер, а не семью и детей — таков был свободный выбор миллиардов, и они охотно уважали подобный выбор друг друга.

Именно на этих двух выборах — ненужная профессия и изолированное существование — и была построена его жизнь. На этих двух несложных выборах зиждилась жизнь миллиардов. В итоге они стали двумя китами, на которых отправился в плавание к неизвестным берегам остров «Цивилизация».

Вскоре выяснилось, что киты оказались надувными игрушками, не способными выдержать тяжесть колоссального образования, представлявшегося островом, но в действительности являвшегося целым материком. Человеческая история была его материковой плитой, на которой покоились отложения отдельных эпох. Некоторые из этих отложений были монументальными скальными нагромождениями, некоторые — плодородными почвенными слоями, прочие — затхлыми болотными наносами. Человеческая мысль была животворными реками и открывавшимися лишь избранным глубокими озерами. Желания и страсти человека были воплощены в населявших материк растениях и животных, то произрастающих и бегающих в изобилии, то стыдливо скрывающихся от любопытных глаз в укромных уголках. Человеческие глупость и слабость шастали по материку в виде эпидемий, поражающих самые крепкие умы и самые твердые сердца и обращающих их в бестелесный туман и чахоточную изморось, не способные быть живительным дождем.

Надувные киты быстро дали течь, поскольку ушедшие в себя и в виртуальные миры люди бросили реальный мир на самотек. А рукотворному миру, чтобы выжить, требуется направляющая рука, которая сжимает не джойстик, а кнут, не мышку, а молот, которая лежит не на костяшках клавиатуры, а на пульсе времени. Рука, в которой воля к действию гонит по сосудам кровь, а не рука, в которой вены наполнены безжизненным раствором отстраненности.

— Воля к действию?.. — недоумевающе пожимал плечами Тед. — Но воля же бывает разной. Воля к действию. Воля к бездействию. Воля к чему-то и воля ни к чему. Чем моя воля хуже? Я живу в себе. Я живу для себя. Никому не мешаю. Никого не стесняю. Ни вреда, ни пользы от меня никому нет.

— Выходит, что и тебя нет, — апеллировал неугомонный Миллер-старший. — В который раз уже убеждаюсь…

— В чем?

— Каждый человек по-своему уникален. И по-своему бесполезен. Вот в чем.

— Не любишь ты людей, папа.

— Это я-то?! — отец находил подобные замечания чертовски несправедливыми. — Я люблю человека! Но его так трудно любить… Он делает все возможное, чтобы моя любовь к нему не состоялась. Я иду к тебе с правдой, а ты воротишь нос. Да-да, воротишь! Мы нелюбим правду, потому что привыкли жить иллюзиями. Ими жить проще. Они — основа нашего внутреннего комфорта. Ими выстлано наше ложе самоуспокоенности.

— Да, самоуспокоенности… И что? У меня есть я. На что мне еще этот мир? С чего мне за ним следить и о нем беспокоиться?

— Вот… Если мир не нуждается в тебе, это еще полбеды. Беда — когда ты не нуждаешься в мире. Когда человек перестает интересоваться миром за окном, этот мир очень скоро напомнит о себе. Но это будет уже не тот мир, которым ты его знал, когда отвернулся и задвинул шторы. Он не будет осторожно стучаться в стекло, а высадит окно и ворвется в комнатку твоей жизни смертоносным торнадо. Это будет торпедной атакой. Взятием на абордаж. Но без проявлений милосердия и жестов благородства. Ты станешь мухой, а новый мир — пауком, в сетях которого тебе предстоит превратиться в мумию с высосанными соками и парализованной душой. Правда, к этому моменту души как таковой в тебе уже и не будет.

— Что значит «души не будет»? Что за слова такие, папа?

— А то и значит, что человек отказывается от души, когда уходит в себя. Душа дана, чтобы чувствовать мир. Это связующее звено между миром и нами. Наш «интерфейс» — если тебе это слово понятней. Если ты не взаимодействуешь с миром, этот «интерфейс» отмирает. Это не технический прибор, который тем лучше сохранится, чем меньше им пользуешься. Это прибор бестелесный — у него нет оболочки, которую можно законсервировать, убрать в коробочку с пенопластом и залепить для надежности скотчем. Без использования он приходит в полную негодность.

— Пап, все будет нормально. Потому что я так хочу. Вот и все. Не переживай.

— Сынок, «потому что я так хочу!» или «я так сказал!» — аргументы в семейных спорах, но не в спорах с Судьбой.

— Господи, кому нужны твои размышления о душе, о Судьбе? Здесь не читательский клуб!

— А ты прав. Будь ты читателем, ты бы меня понимал. Быть читателем — это тоже определенный талант. Не всякий, кто регулярно берет в руки книгу, — читатель. Читатель — это состояние души.

— Пап, я игрок. У меня нет состояния души. У меня есть состояние тела. И состояние духа. Мне хватает…

Теперь-то Тед готов был отдать последнее, только бы вышло совсем не так, как предсказывал отец. Он бы с радостью стал пожизненным членом любого литературного общества, даже поэтического, хоть и ненавидел поэзию за то, что она была вне его понимания. Он даже ловил себя на мысли, что был бы не против, если бы компьютер никогда и не был изобретен, раз тот явился причиной всех его радостей, но затем — и страданий.

Вне виртуального мира тело у Теда, как быстро выяснилось, было вялым и дряблым, а вовсе не могучим, как ему представлялось, когда он дробил голыми руками кости рисованных монстров. Твердостью же духа он мог посоперничать разве что с истеричкой, но никак не с бойцами, способными поглумиться над собственной болью и причинить еще большую боль врагу.

Для Теда и многих других все произошло как-то слишком внезапно. Одномоментно. Знакомый мир проводил их утром на работу, а к вечеру его уже не было и в помине. Тед чувствовал себя обманутым там, где никак не ожидал подвоха. Будто лучший друг предал его в самой циничной форме. Друзей как таковых у него не было, но если бы были, то это выглядело бы именно так, решил для себя Тед: ты протягиваешь руку, а тебе в нее харкают. Даже не плюют, а именно харкают. Чтобы ты содрогнулся. Прочувствовал унижение. Именно прочувствовал, а не просто почувствовал.

В тот вечер, возвращаясь домой, Тед останавливался в нескольких супермаркетах, но так нигде ничего и не смог прикупить себе на ужин. Супермаркеты были разграблены. Выпотрошены пронесшейся по ним несколькими часами раньше ордой, в которую превратились законопослушные жители Портленда. Ни персонала, ни полиции в магазинах не было. Сквозь выбитые окна, через которые новые варвары растащили товары, задувал невеселый ветерок. Он грустно перелистывал на полу блокноты и книги, перекладывал с места на место бумажки, сгонял в углы шарики «Читос» и перешептывался под потолком с налитыми гелием сердечками и собачками.

Местный магазинчик четы Джонсон встретил Теда замком на дверях и дулом помпового ружья в окне.

— Раньше все были сами по себе, — любезно объяснил через стекло мистер Джонсон. — Теперь каждый за себя. Как говорится, ничего личного, мистер Миллер, но мне ваши деньги теперь без надобности: конец света на носу.

Какой-то особой радости от новости, что за ночь магазинчик Джонсонов постигла участь всех других магазинов города, а по пояснице мистера Джонсона хорошенько прогулялись прикладами ружья мистера Джонсона, Тед не испытал. Свалившаяся на город напасть напрочь вытеснила из его сознания мстительность и злорадство. Эти чувства — для более или менее сытой и размеренной жизни, а не для моментов, когда жизнь висит буквально на волоске.

В качестве сообщества сосуществующих друг с другом людей город доживал последние дни. Лица более не были способны даже на дежурные улыбки. Соседи и друзья здоровались теперь друг с другом с каким-то незнакомым им раньше усилием, превозмогая себя. Каждый присматривался к окружающим с подозрительностью и тревогой.

Из новостей в интернете и обсуждений на форумах Тед понял, что бежать некуда. Обрушившееся на Портленд безумие творилось повсюду. Оно пронеслось цепной реакцией по всему свету, когда в какой-то момент в мире юристов, актеров, экономистов и социологов вдруг возник острый дефицит грузчиков, экспедиторов, монтеров и прочих «синих воротничков». Некому стало развозить товары по магазинам. Некому стало наполнять товарами склады. Некому стало товары производить.

В одночасье рухнула система, обслуживавшая человечество на протяжении тысячелетий. Она была не в состоянии функционировать и дальше, когда отдельные ее составляющие просто-напросто исчезли. Цепь с выбитыми звеньями — более не цепь, а мишень для насмешек.

— Прекрасен мир, в котором никто ничего не делает и не умеет делать! — саркастически подмечал в свое время Миллер-старший, но Тед не придавал этим словам должного внимания: ему казалось, что в отце говорит обыкновенная старческая ворчливость, причем говорит совершенно не по делу.

Но отец оказался не ворчуном, а провидцем, хотя, чтобы отличить одного от другого, зачастую требуется бодрящий катаклизм, хорошенько встряхивающий умы и приводящий в чувство похлеще нашатыря. Теперь-то провидцем мог стать каждый — настолько очевидной и пугающей была действительность: целые страны приходили в упадок, когда-то процветающие города сдавались неуправляемым мародерам, никто не помнил, что значит «любить», но все знали, что значит «ненавидеть».

Через несколько дней прекратилась подача электричества и воды. Но самый большой дискомфорт Теду доставлял голод. Он наведался в пару разграбленных супермаркетов, где ему удалось наполнить большую коробку рассыпанными по углам шариками «Читос».

— Мы, люди, существа физиологические, — вспомнились ему слова уже давно покойного отца. — Поэтому желудочный сок вырабатывается у нас регулярно. А вот мысли — это уже кому как повезет. Без дров для разума мы можем обходиться запросто, чему ты — отличный пример, а вот без дров для желудка — никак.

На пятый день питания исключительно «Читос» Тед с ужасом заметил, что его кожа приобрела выраженный оранжевый оттенок. Не только пальцы рук, которые нечем было отмыть, а вся кожа — лицо, уши, шея, грудь… От мысли о том, что он может обнаружить ниже пояса, Теда передернуло, поэтому обследовать себя дальше он не стал. Не укрылась его канареечная внешность и от окружающих.

— Эй! Ты чего такой… странный? У тебя гепатит? — окликнул его какой-то парень в полумертвом лабиринте деловой части города, куда Тед заехал, чтобы наведаться в свой офис: ему вдруг вспомнилось о припрятанных в кладовке банках кофе и сахаре.

— «Читоса» переел. Жрать совсем нечего, — охотно пожаловался Тед, надеясь на сочувствие, а может, даже и на что-то более существенное: в руках у парня был пакет, в котором притаилось несколько палок французского багета. — Я прямо чувствую, как этот оранжевый соус бродит у меня по венам…

— Пацаны, скорее жмите сюда! — неожиданно заголосил парень. — Тут чувак, откормленный на «Читос»!

На его крик из-за угла выскочили десятка полтора человек с недобрым азартом в глазах. Вместо багетов в руках у них были заточенные куски арматуры и топоры. Тед понял, что сейчас его будут есть: вместо воды по городу который день циркулировали слухи о каннибализме. Не теряя ни секунды, он бросился к своему внедорожнику.

За Тедом, пытаясь поразить его своей меткостью в метании арматуры, ринулась вся толпа. После того как внедорожник сорвался с места, гонка, несмотря на ожидания Теда, не прекратилась. В распоряжении преследователей оказался целый автопарк, и кавалькада разномастных машин с бесшабашным улюлюканьем устремилась по ежащимся от нехорошего предчувствия улицам Портленда.

Поначалу Тед попытался просто оторваться от преследователей и затеряться в многочисленных улицах и переулках, но сделать это ему не удалось. Гонка продолжилась за пределами города. Внедорожник вынырнул на шоссе, ведущее на восток, к увязшим в снегах хребтам Каскадных гор, и Тед вдавил педаль газа так, что свело ногу.

Преследователи остались далеко позади. Чтобы окончательно отделаться от них, он юркнул в одно из ответвлений автотрассы, ведущих на юг, прочь от неприветливых вод реки Колумбия. Из асфальтовой дорога быстро превратилась в грунтовую, и Тед сбавил скорость, чтобы поберечь машину. Дорога запетляла, то и дело выскакивая к краям все более крутых обрывов, глубину которых так и подмывало измерить неизвестно как возникшим шальным желанием сигануть вниз.

Тед заглушил двигатель на одной из обзорных площадок и уставился на завораживающий вид раскинувшейся внизу долины. Глаза его видели каждую деталь панорамы, но вот разум был слеп, поэтому хоть Тед и вглядывался пристально в окно, он не видел в нем ничего.

В чувство его привел скрежет гравия под множеством колес: его преследователи не смогли отказать себе в удовольствии допечь свою жертву до конца.

Внедорожник Теда рванул с места испуганным зайцем. В свое спасенье Тед уже не верил, но что-то в нем заставляло его бороться за жизнь до конца. Через двадцать минут выжравший все топливо мотор заглох и погоня продолжилась по заросшему ольхой склону, раздраженному появлением большого числа излишне непоседливых и суетливых людей. Он вырывал у них из-под ног нетвердо сидящие камни, цеплял корнями деревьев и что есть силы хлестал ветвями. Веселого улюлюканья более не слышалось. Раздавалась лишь брань — игра преследователям явно наскучила, и они желали завершить ее как можно скорее.

Тед чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. От вселившегося в него ужаса он оказался в состоянии ступора: теперь решения за него принимал не разум, а инстинкты. Он бежал, более не осознавая, что делает. Он даже закрывал глаза, чтобы забыться, упасть и умереть. Но сделать это было не так уж и просто — внутри него ожил кто-то, кого он не знал, и этот человек теперь распоряжался его телом по своему усмотрению. Он гнал это тело вперед. Он был глух к мольбам Теда, легкие которого разрывали спазмы и колени которого были разбиты в кровь от бесконечных падений.

Неожиданно перед ним выросла отвесная стопятидесятифутовая стена серых скал. Тед хотел обессиленно прижаться к ней и зарыдать. Но тот, другой, Тед не дал ему проявить слабость. Он толкнул его в загривок и заставил карабкаться вверх по едва заметным уступам. Снизу слышались злобные крики разочарованных охотников, но никто из них последовать за Тедом не решился.

Наконец, сам не понимая как, он добрался до верхнего края каменной стены и повалился навзничь, теперь уже окончательно обессилевший. Перед ним простиралось безмолвное горное плато. Он был вне опасности. По крайней мере, на ближайшее время.

3

— Ну, как дела, Тед?

— Нормально. Жизнь — дерьмо, а я в ней та самая яма, куда все стекает.

Тед определенно влюбился. В разговорах с Линтой он старался сверкать остроумием. Эта девушка зарядила его неведомой ему ранее энергией и жизнерадостностью, но какие чувства вызывал в ней он? Этот вопрос и ответы, которые он сам давал на него, отравляли Теду душу. Внешне Линта была с ним очень приветлива. В близости ему не отказывала и даже поощряла ее. Но у Теда создалось впечатление, что близость для нее — лишь один из пунктов в расписании дня, как чистка зубов или ужин.

«Что ж… — понимающе заключил он. — У нас с ней разница больше двадцати лет. И у нее наверняка «там» кто-то остался… Так чего роптать? Пользуйся тем, что она может тебе дать, болван, и не требуй того, чего дать именно тебе она не в состоянии».

Четверка вновь прибывших, носивших звучную, но необычную фамилию Классэны, быстро освоилась на новом месте. А вот Теду в их компании освоиться никак не удавалось. Все четверо относились к нему подчеркнуто дружелюбно, но без сердечности. Так относятся к партнерам по бизнесу, но не к друзьям. Более того, чем дольше Тед наблюдал за ними, тем больше укреплялся во мнении, что и в отношениях между собой они проявляют какую-то искусственную нежность, что предназначены проявления братской и сестринской любви именно для его глаз, а не для них самих. Но в чем именно было дело, ему оставалось только гадать. Была ли причина в незримом соперничестве, берущем начало в их детстве? Или в простой человеческой усталости друг от друга?

Но следующее открытие поразило Теда еще больше. Он заметил, что, когда его нет поблизости, никто из четверки и вовсе не общается друг с другом. Никто не открывал рта. Большую часть времени они проводили, замерев истуканами или греющимися на солнце ящерицами. У Теда сложилась твердая уверенность, что Классэны вспоминали о нем, лишь когда он появлялся в их поле зрения, и тогда… тогда для него устраивался целый спектакль. Все принимались хлопотать по хозяйству, а если не могли придумать себе занятие — бесцельно ходили по траекториям, напоминавшим правильные геометрические фигуры. При этом Тед был уверен, что двигаются они по странным траекториям, совершенно не осознавая этого. При его появлении у них находились и темы для разговора, и они начинали вести долгие беседы. Настолько долгие, что Тед не выдерживал и отправлялся прогуляться, а к своему возвращению находил все ту же молчаливую, безжизненную компанию, которая при его повторном появлении волшебным образом преображалась.

Их разговоры между собой не просто утомляли его. Ему от них делалось не по себе. Казалось, тема для разговора выбиралась ими в произвольном порядке — они будто тыкали пальцем в перечень слов, а дальше… дальше начиналось самое необъяснимое. Они словно не собственные мысли выражали по тому или иному поводу, а зачитывали отрывки тематических статей из разных источников и таким образом оппонировали друг другу. Наличие столь разнообразных и глубоких знаний у подростков было пугающим.

«Жуть какая-то, — думалось ему. — Не нормальные дети, а вундеркинды. Или профессора, прикидывающиеся детьми… Жуть, жуть, жуть!..»

Летом единственной проблемой выживания на плато была еда. По счастью, в чемоданчиках у Классэнов оказался большой запас пакетов с растворимыми супами. Но самое главное — у них были зажигалки.

Поначалу отведать наваристого зеленого пюре из котелка, унаследованного Тедом от предыдущего хозяина хижины, все четверо отказались. Их отказ Теда не удивил — возможно, ребята прибыли сюда прямиком не только из дорогого магазина, но и из хорошего ресторана. То же самое повторилось и на ужин.

Но когда все четверо заявили, что не голодны, и за завтраком следующего дня, Тед посмотрел на них так, что они тотчас схватились за ложки и, давясь и отчаянно кашляя, вычистили котелок до дна.

Через два дня Тед обратил внимание, что никто, кроме него, не пользуется единственной пластиковой канистрой с водой — замечать уровень воды было совсем нетрудно.

«Брезгуют…» — заключил Тед.

Как подступиться к этой теме в разговоре с Классэнами, Тед не знал, но тут подвернулся удобный случай.

Роймонд порезался об острый сучок в импровизированной стене первого этажа. Рана была неглубокой, но на всю ладонь. Все члены семейства Классэнов собрались вокруг Роймонда и с любопытством разглядывали порез, не предпринимая никаких действий, чтобы продезинфицировать и перевязать рану.

— Помочись на порез, — настоятельно сказал Тед, чувствуя свою ответственность за здоровье подростков.

— Э… Я сейчас не хочу, — Роймонд спрятал руку за спину.

Тед только покачал головой и, не говоря ни слова, ушел. Через несколько минут он вернулся с листом подорожника.

— Плюнь! — приказал он Роймонду, протягивая к его губам подорожник.

— Нечем, — хрипло отозвался тот. — У меня в горле пересохло.

— Тогда ты плюнь, — Тед сунул лист под самый нос Нойджела.

— У меня тоже пересохло, — отшатнулся тот.

Линта и ее сестра молча покачали головами.

— Тогда жуй! — Тед запихнул лист Роймонду в рот.

Роймонд тщательно заработал челюстями, после чего продемонстрировал всем пустой рот.

— Идиот! — беззлобно прокомментировал Тед. — Я сказал «жуй», а не «глотай». Надо было только разжевать. Ладно, сейчас еще принесу. А вы, дети города, хорошо запомните это растение — мало ли что…

Тед уже направился было к тому углу поляны, где рос подорожник, но тут его кольнула мысль, что именно сейчас — лучший момент поговорить о канистре с водой.

— Слушай, Роймонд… Я, конечно, и сам мог бы тебе на рану помочиться. И плюнуть на подорожник… — В его голосе быстро набирало силу раздражение оскорбленного самолюбия и еще не проявленного, но уже уязвленного самопожертвования. — Народ, я обратил внимание, вы брезгуете пить из моей канистры. Только чего не подумайте — я вас не осуждаю. Но я вот эти две канистры наберу. Они будут ваши. Я ими не пользовался. Только пейте, хорошо?

К следующему утру рана Роймонда затянулась. От нее осталась лишь тоненькая полоска шрама.

— Хм… — озадаченно нахмурился Тед, рассматривая его ладонь. — Отличный у тебя организм. На мне в твои годы тоже все заживало как на собаке. Это теперь любая болячка, что раньше проходила за два дня, будет напоминать о себе месяцами. И все же… Чтобы порез затянулся за одну ночь и даже корки не было… Как такое может быть?

— Я не знаю, — пожал плечами Роймонд. — Я в этом не разбираюсь. Но если хочешь, разберусь.

Тед нахмурился. Как мальчишка собирался «разобраться» в этом несколько странном деле? Резать себя, пока не установит причину сверхзаживляемости своих ран?

— Не стоит, — уклончиво ответил Тед, хоть его и разбирало любопытство; однако он предпочел убедить себя, что причина феномена ему известна: — Наверное, дело в траве.

— Пусть в траве, если тебе так удобнее думать, — ответил Роймонд.

Подобная проницательность смутила Теда. Он покосился на подростка. Но тот ничем не выдал, что, возможно, подтрунивает над ним.

И все-таки Тед был рад внезапному появлению этой четверки. Хоть он и успел смириться с одиночеством, дни теперь не сводили его с ума своим однообразием, а ночи в лишенном окон доме не пугали живой, вязкой тьмой, заставлявшей его воображать себя пленником пещеры в чреве Земли, который больше никогда не увидит солнца.

Вечера он теперь проводил в обнимку с Линтой. Правда, общение у них складывалось непросто — за исключением собственно объятий. Объятия выходили вполне крепкими и нежными. А вот то, что Тед подразумевал под их «отношениями»… У Теда никогда не было полноценных отношений ни с девушками, ни просто с людьми. Полноценные отношения у него были только с компьютером. Поэтому винить в чем-то только еще расцветающую и набирающуюся жизненного опыта девушку было бы неправильно, решил он. Винить оставалось только себя. Тед старался быть как можно более романтичным и естественным, хотя быть естественным, не будучи в душе романтичным, и было обременительно.

В один из еще теплых вечеров они лежали на траве перед домом, разглядывая подмигивающее им огоньками далеких миров небо. Тед нежно сжимал руку девушки, однако внутри его пожирала агония отчаяния. Они лежали в молчании уже минут сорок. Тед мучительно пытался подобрать романтическую тему для разговора, способную заинтересовать Линту, но таких тем, как назло, не находилось.

— Смотри, смотри! — он резко приподнялся. — Звезда падает! Скорее загадывай желание!

— У меня нет желаний, — бесцветным голосом, каким докладывают о координатах движения спутника, отозвалась Линта.

Это откровение так потрясло Теда, что он напрочь забыл загадать собственное желание. Внутри него родилась новая пустота. Он не мог понять, как такое возможно — человек есть, а желаний у него нет.

— А человек может быть счастлив в одиночестве? — вдруг спросила Линта.

— А сама как считаешь? — поинтересовался Тед.

— Я не знаю. Поэтому спрашиваю тебя. Думаю, мне это важно знать.

— Важно? Думаешь?

— Да. Важно. Требуется. Необходимо знать. Ты можешь объяснить мне, в чем предназначение человека?

— Предназначение?.. — Вопрос застал Теда врасплох: сам он никогда им не задавался, а тут требовалось не только не выставить себя дураком, но и выдать ответ, достойный зрелого, сорокашестилетнего мужчины. — Как тебе объяснить… У человека много предназначений.

— Например?

— Например… Например… Ну, скажем, совершенствовать мир. Бороться за справедливость. Обрабатывать землю…

— А земля точно хочет, чтобы человек ее обрабатывал?

— Что?

— С человеком понятно — он считает, что земля хочет, чтобы ее обрабатывали. А как считает сама земля?

— Не знаю.

— То есть человек решил за землю, что она хочет, а что — нет?

— Слушай, ты такие вопросы задаешь… каверзные. Тебе бы моего отца спросить — он бы тебе все объяснил. Он многое в жизни понимал. Правда…

— Правда, что?

— Правда, его никто не слушал. Даже я… — вздохнул Тед.

Линта внимательно посмотрела на своего возлюбленного. Похоже, ее удивляла ситуация, когда какой-то человек понимает, что и как в жизни устроено, но никто к такому человеку не прислушивается.

— И как твой отец к этому относился? — спросила она. — Он переживал?

— Он говорил: «А что я? Я маленький человек. Описаний картины мира полно — одно толковее другого. Но хотя все знают, что что-то не так, никто не знает, как этому противостоять». Мы не знали, как противостоять тому, что нас сгубило.

— Не знали или не желали противостоять?

— Скорее не желали… — нехотя согласился Тед.

— А почему?

Тед видел, что разговор увлек Линту: она высвободилась из его объятий и сидела перед ним, скрестив ноги и затаив дыхание. Тед предпочел бы, чтобы ее увлек разговор о его достоинствах, но были ли они у него? То, что один почитает за достоинства, другой — за недостатки. Лучше говорить все как есть. А там уж девушка сама пусть решает, что в нем достоинства, а что — достойно лишь насмешки.

— Наверное, нас не тому учили? — наконец выдавил из себя Тед. — Точно: нас не учили ответственности.

— А чему вас учили?

— Переснимать с актерами-детьми и режиссерами-детьми сцены из номинированных на «Оскар» фильмов. Нас учили гордиться собой, даже если поводов для гордости и нет. Гордость ради гордости. Самомнение ради самомнения. А надо было учить нас ухаживать за пожилыми людьми, помогать бездомным, выращивать что-то своими руками.

При словах «выращивать что-то своими руками» Тед болезненно поморщился, ожидая колкостей, но Линта пропустила их без замечаний.

— А наши подростковые мысли? То, что занимало наши головы, оно же все было на заборах. Никто не писал на заборах цитаты из классиков. Ты видела на заборе хоть одну цитату из Твена или Хемингуэя? Я — нет. Самое безобидное из того, что мы писали на заборах — это «Моника, я буду любить тебя вечно» и «Моника — дура». Да что я тебе рассказываю — ты и сама все это знаешь…

— Нет, я этого не знала. Это полезная информация.

Для Теда вдруг многое прояснилось.

«Все понятно, — сказал он себе. — Они попали сюда прямиком из какого-нибудь частного пансиона. Потому и выглядят, как на картинке журнала. Потому-то ни желаний нормальных, ни надписей на заборах у них и не было. Бедолаги. Иной пансион так вычищает человека от человеческой сущности, что он не знает, кто он и что ему с собой делать».

— Так твой отец умер? — прервала Линта его размышления. — Зачем родители умирают?

— Ну, как же — биологический организм не может жить вечно, — с некоторой раздраженностью заметил Тед — что у них там, в пансионе, вообще преподавали?

— Нет, не «почему» умирают, а «зачем»?

— Действительно, вопрос — «зачем», а не «почему»… — Этот странный разговор со странной девушкой незаметно подводил Теда к вопросам и ответам, которых он сторонился. — Не знаю… Может, чтобы дети заняли место родителей и наконец осознали, что такое ответственность, — ведь рассчитывать больше не на кого, а значит, пора взрослеть окончательно.

Именно ответственности и дисциплины Теду и недоставало. Отец прямо указывал ему на это:

— Отношения человека с самим собой — это безумный театр одолжений и снисхождений.

Теду к этому моменту было уже за тридцать, и он не мог воспринимать замечания родителя с благодарностью вводимого в жизнь отрока. Почти любое слово отца он воспринимал как необоснованную колкость.

— Конечно, — язвительно парировал Тед. — Я не живу, а одалживаю что-то у своей жизни. Или мира, цивилизации. Точнее не скажу — я же в этом, как ты знаешь лучше меня, совсем не разбираюсь…

— А ты разберись. Это несложно.

— Неужели?

— Тебе будет казаться, что сложно, но лишь до тех пор, пока для огня своего разума ты используешь сырые дрова.

— Чего?! Какие дрова, папа?!

— Понимаешь, разуму человека, так же как и его желудку, требуются «дрова». Для желудка эти дрова — еда. С этим легко. А вот дрова для разума — это уже сложнее. Чтобы наш мозг не утратил свои функции и не ужался до мозга животных, его необходимо поддерживать в тонусе. Для этих целей размышления — лучший тренажер. Лучшие дрова для нас — это размышления каждого конкретного человека о своей роли в мире, своем предназначении. А ты пользуешься сырыми дровами. Теми, что лежат поближе. Под рукой. А чтобы добраться до качественных дров, которые не чадят, а дают пламя, надо напрячься, потрудиться. К сожалению, пока у тебя есть компьютер, до этих дров тебе не добраться — он загораживает путь к дровяному сараю.

— И что?

— Да ничего. Тебе эти размышления не нужны, вот ты в этот сарай и не заходишь. Но поленья к тебе не придут. Ты должен будешь однажды пойти за ними сам. Все просто.

— Ну а в чем, в чем именно мои себе одолжения и снисхождения? — кипятился Тед, подбрасывая в костер своей злости дрова обиды.

— Тед, ты помнишь, почему мы с тобой больше не играем в шахматы?

Миллер-младший моментально окунулся в атмосферу огорчений своего детства — отчего-то с огорчениями он надолго не расставался. Он даже находил удовольствие в том, чтобы перебирать их время от времени в памяти. Конечно, он отлично помнил тот диалог с отцом.

— Пап, поиграем в шахматы? — как-то спросил дошкольник Тед, зайдя в гостиную с шахматной доской под мышкой.

— Нет, — с непонятной Теду жесткостью отозвался отец.

— Но почему? Я же уже научился играть.

— Играть научился, проигрывать — нет.

Это было правдой. В шахматах, как и во всех других играх, Миллер-старший не поддавался сыну, считая, что именно так тот быстрее освоит азы мастерства. Но неизменным итогом подобного подхода были слезы чрезмерно обидчивой детской натуры.

— Скажи, ты ведь до сих пор мой подход не принимаешь? — хитро щурился отец.

— Отчего же — принимаю… — склабился в фальшивой улыбке Тед. — Но в штыки.

— Сын, в этом мире что-то дается слишком легко, а что-то не дается и с титаническими усилиями. Если бы все рождалось лишь при выстраданном усилии, мир был бы более качественным. В реальности же он во многом слишком поверхностен и однообразен. Усилие значит качество в конце усилия. А если что-то дается без усилий? Нет усилия, нет и качества. Второе вытекает из первого. Оно — его брат-близнец. Просто это их родство не каждому очевидно. Не всякая каша — овсянка, и не для каждого овсянка — каша.

Что именно имел в виду отец под абракадаброй про кашу, Тед так и не смог понять. Но самую горькую досаду он испытывал не тогда, когда не мог понять слова отца, а когда не мог с ними согласиться. Больше всего его злило нежелание отца признать право своих соотечественников на «американскую мечту».

— Папа, право на сытую жизнь — разве не ради этого рождались и гибли тысячи поколений людей до нас?

— Конечно, все не должно сводиться исключительно к духовным составляющим жизни. Материальная сторона нужна для определенного уровня бытового комфорта, который и позволяет западному человеку заниматься духовным самосовершенствованием. Глубже чувствовать. Любить. И даже ненавидеть — не до мерзости пустым сердцем, а основательно, вдумчиво, взвешенно. А человек, живущий на улице, вряд ли будет думать о чем-то, кроме куска хлеба. И его остается только жалеть. Но над человеком, который стремится к тому, чтобы у него был золотой унитаз, следует только смеяться. В человеке, ищущем величия, величия нет. Оно может быть лишь в человеке, не думающем о нем. Не возражай, сынок. Глупо ожидать, что стремящиеся к золотому унитазу в той же степени стремятся и к золотому сердцу. Рассчитывать здесь на исключения — это все равно что после покраски волос вопрошать: «А остался ли у меня хоть один волос натурального цвета?»

— Иногда я не могу отделаться от ощущения, что ты презираешь собственную родину.

— Я, именно будучи критиком, люблю свою родину искреннее оголтелых патриотов, потому что знаю, за что люблю ее, кроме собственно того, что родился здесь. Любить родину — это не бить себя в грудь при каждом ее упоминании, а поднимать ее с колен при каждом падении. Не требовать, чтобы родина была твоим должником за избитую в синяки грудь, и не ждать, что она вообще будет знать и помнить тебя. Довелось мне как-то посетить одну из стран Латинской Америки через несколько лет после случившейся там революции, и мне стало обидно за то, что о погибших во время тех событий вспоминали лишь по памятным дням. Я им так и сказал: «Они умерли за ваше дело, но что-то их могилы вы нечасто посещаете». Так мне, глупому тогда еще человеку, разжевали, что да как: «А смысл? Их могилы — лишь одна из наших реликвий и используются по мере надобности. Каждый из нас понимает это и на ежедневные молитвы о себе со стороны соратников не рассчитывает. В противном случае это будет уже не борьба, а посиделки бабок на скамейке». Понимаешь, да? Нужно быть солдатом своей родины, а не ее оккупантом. Я хотел бы ошибаться, но я пришел к убеждению, что «патриоты» отчего-то недолюбливают своих соотечественников. Ревность? Или им кажется, что другие мешают им в достаточной мере проявлять свой «патриотизм», прихватывая руку, которой они норовят при каждом удобном случае шарахнуть себя в грудь? Любить, например, животных им почему-то ничто не мешает, а человек для них — чуть ли не враг, если он не такой, как они. Когда человек сочувствует животным, но не человеку — это абсурд. Это мы так однажды окажемся в ситуации, когда никто и ни к кому не сможет обратиться не то что за помощью, а даже за словом сочувствия. Это будет тотальный и беспощадный конец. Мы охотнее пустим к себе в дом и сердце нуждающееся животное, чем не менее нуждающегося человека. Почему?

— Наверное, потому что не ждем неблагодарности от животного.

— Нет. Все дело в банальной ответственности, которой мы сторонимся как чумы. Сделав добро, мы несем ответственность за того, кому его сделали. Вот эта будущая ответственность нас и останавливает. Она нас ужасает. Какая может быть ответственность за кошку? Дал пожрать, убрал лоток, почесал за ушком. Все — ощущаешь себе невероятным героем и благодетелем. А попробуй дать все, что нужно, другому человеку.

— Так придется дарить себя! — возмутился Тед.

— Придется. А мы на это не способны. Мы мним себя героями и благодетелями, хотя способны лишь на мелкие подвиги и благодеяния.

— Пап, ты красиво всегда говоришь и вроде толково.

— Вроде!

— Но как узнать в споре, на чьей стороне истина?

— Истина на стороне того, кто ее видит. Это же очевидно.

— Хм… Но, как правило, обе стороны считают, что видят ее. Ты, например, в любом споре правым считаешь себя. Но как проверить, кто прав?

— А проверить и нетрудно. Время-арбитр все покажет.

— Но ты-то не ждешь. Ты себя заранее победителем и всезнайкой объявляешь. Пап, если ты все знаешь и все предвидишь, то почему ты ничего не добился? Чего ты по большому счету достиг? Малооплачиваемая профессия. Съемное жилье. Брак распался. У тебя бывали в жизни шансы? Может, тебе их жизнь и не давала? Ничего никогда не сулила? Приходила с мешком шансов, когда тебя не было дома?

— Знаешь, иногда, даже будучи дома, дверь можно и не открыть. Я всегда ухватываюсь за шансы, которые дает жизнь. Но каждый раз оказывается, что это не мой шанс. Однако я отношусь к этому спокойно и просто говорю себе: «Что ж, этот элемент из жизни выпал, освободив место для другого. Каждый минус на нашем пути — это половинка будущего плюса».

— И что? Это тебе помогало?

— Нет, конечно.

— Вот видишь!

В моменты подобных признаний Тед подскакивал — настолько редко отец давал ему повод для пусть и небольшого, но триумфа над собой.

— Не заводись, — осаживал Миллер-старший. — Чужие шансы, упущенные или нереализованные, — еще не повод для злорадства. Для начала неплохо было бы понять природу чужих неудач. Понимаешь, я слишком часто сомневался, и это мешало мне двигаться вперед. Это были сомнения не из области моральных «правильно» и «неправильно», а из области «смогу ли я».

— Понимаю, — охотно отзывался Тед. — Мало кому такие сомненья незнакомы.

— И как быть?

Теду иногда казалось, что отец спрашивает у него совета, но только он открывал рот, как отец как ни в чем не бывало принимался поучать его дальше:

— Единого рецепта здесь нет — надеюсь, ты это понимаешь.

— Понимаю… — уже потухшим голосом бубнил сын, вновь погружаясь в отведенную ему роль неразумного теленка.

— Вот и хорошо, а то я уже устал «вправлять» тебе мозги. Донести до сведения человека его неправоту можно по-разному. Я, каюсь, иду путем окрика и оскорблений. — Отец задумывался и уже примирительно просил: — Сынок, слушай папу…

— И все будет хорошо?

— Все — нет. Но то, что у меня в жизни было больше поражений, чем побед, ничего не значит. Понимаешь? Ни-че-го-шень-ки! Зато я не уходил в себя, не замыкался в собственном мирке. Человеку нельзя давать замыкаться лишь на себе и вариться в собственном соку. В его душу и сердце надо беспрестанно стучаться.

— А что делать с человеком, который не хочет, чтобы к нему ломились? — обиженно бурчал Тед: под замкнутым на себе человеке Миллер-старший в первую очередь имел в виду, конечно же, сына.

— Стучаться к нему в два раза громче!

Да хоть в десять раз громче! Человек — не муравей. Ему нужно личное пространство размером со Вселенную. Это муравей без сородичей погибнет в течение пары дней. А человек с сородичами за этот же срок сойдет с ума. С таким отцом сойдешь с ума.

— Кстати, об уме. — Отец словно читал его мысли! — Ты — человек. Ты осознаешь это умом, но знаешь ли это душой? Человек, скатившийся к удовлетворению элементарных физиологических потребностей и примитивных радостей вроде мечты о новом «Мерседесе», для человечества потерян. Этот человек человечеству никогда ничего не даст. Чтобы иметь подобные устремления, не надо даже принадлежать к роду человеческому.

— Иметь ум — уже немало.

— Ум уму рознь, мой дорогой. У человека должен быть пытливый ум: он должен хозяина пытать, не позволять ему остановиться в своем развитии.

— Это точно. Раньше отклонением считался идиотизм, теперь — наличие ума.

— Вот! — радостно восклицал отец. — Уже совсем другой разговор. Думаешь, мне так уж нравится поучать? Никому из родителей не нравится читать нотации детям. Все мы хотим разговора на равных со своими детьми. Но он не всегда возможен. И это трагедия для родителей, поверь. А для человечества — еще большая.

— И при чем здесь человечество?

— А при том. Чем вы заняты? Чем заняты ваши умы? Лучшие умы человечества играют на бирже, а не ищут лекарство от бессмертия. Чем такие сыны могут порадовать человечество? А наши мысли? Мы давно уже нехристи в своих мыслях и делах. Но еще ходим вхрамы — по инерции. Хотя Бога как нравственного ограничителя для нас давно уже не существует. В тебе есть хоть капля самокритики, сынок?

— Зачем это мне? — недоумевающе огрызался Тед. — Мне хватает твоей критики. Недоставало только, чтобы я сам себя унижал…

— Самокритика — отличная штука. Она не дает утрачивать объективной связи с реальностью. А самоедством заниматься я тебя и не призываю. Но ложечка самокритики, как и ложечка самопохвалы, уж точно не повредит. А то ты не только утратил связь с реальностью. Ты совершенно не думаешь о будущем. Меня вот оно страшит, а тебя — совсем не тревожит.

— Неправда, — отнекивался Тед. — Я думаю о будущем. И я люблю это будущее…

4

И вот оно наступило. Конечно, это было не то будущее, на которое рассчитывал Тед. О котором мечтал и которое искренне любил. У будущего особо циничное чувство юмора. Оно охотно обманывает надежды, которые питают в его отношении миллиарды людей. Миллиарды обманутых надежд! Такого обманщика, как будущее, еще поискать.

Впрочем, не человек ли творит будущее, а точнее — разрушает его и, как следствие, обманывает самого себя? Будущее — не какой-то временной феномен, который мы так любим выставлять козлом отпущения, когда нужно назначить виновных в наших разочарованиях. Будущее — плод коллективной деятельности человечества. Следовательно, если мы кому и можем предъявлять претензии, то не времени, а себе.

Наше общее будущее — результат индивидуальных усилий, мешающих друг другу реализоваться, сталкивающихся друг с другом в броуновском хаосе, а не поддерживающих и не подталкивающих друг друга к общей цели. У каждого цель своя — и их мириады. Поэтому так тяжело пробиться к своей цели нашим усилиям-частичкам. Они продираются сквозь прущую навстречу толпу противоборствующих усилий. Их относит течением. Наши цели умирают, так и не дождавшись нашего прихода. И будущее, преломленное нашими надеждами и желаниями до состояния миража, строит нам пририсованные нами же глазки, врет нам придуманными нами за него обещаниями, а потом насмехается над нашим отчаянием и нашей глупостью. Насмехается нами же вложенным ему в уста беспощадным, отвратительным смехом.

— Как думаешь, будущее наладится?

Тед и Линта сидели на валунах, небрежно рассыпанных чьей-то гигантской рукой на небольшом возвышении в полусотне ярдов от дома. В близлежащих кустах уныло цокала какая-то птаха. Этой грустной песней она встречала приход солнца и продолжала изливать в горестных трелях свою печаль до самых сумерек. Тоскливо на душе было не только у нее.

В этом мирке, сжатом между стенами отвесных скал, было тоскливо всем пленникам плато. Похожие, как братья-близнецы, дни стирали само понятие «будущего»: если оно и существовало, то именно в форме этих дней, болезненно тянущихся с восхода до заката по одному шаблону и уже готовых застыть вместе со своими пленниками в смоле однообразия.

— Я не думаю о будущем, — призналась Линта, и из ее голоса было ясно, что никакого интереса к будущему она не испытывает.

Тед почувствовал, как комок обиды режет ему кадык. В минуты уединения с Линтой его все чаще охватывало острейшее чувство одиночества. Он начинал панически бояться этих мгновений.

— Но как ты считаешь, у нас с тобой… есть общее будущее?

Перед заключительными словами его голос осекся. Тед отдавал себе отчет, что с каждым днем все глубже проваливается в трясину любви. Линта отвечала ему взаимностью — но лишь до определенной степени: внутри нее будто была черта, которую она отказывалась перешагнуть. Поэтому одновременно с трясиной любви Тед проваливался и в трясину безумия. Он жаждал любви этой девушки, как не жаждал ничего и никогда прежде. Но любовь не давалась ему, хоть и держалась лишь на расстоянии руки. Теду казалось, что ему требуется лишь разгадать какую-то загадку или совершить какой-то поступок, и он получит ее. Но что это была за загадка? Какой именно поступок мог все изменить?

Тед чувствовал, что неведомая сила сводит его с ума. Нет, этой силой была не любовь. Эта сила лишь использовала любовь как маскировочный куст, а сама щипала Теда исподтишка и наслаждалась его агонией. Возможно, думалось Теду, если ему удастся понять, что это за сила, он разберется и во всем остальном? Была ли это ревность? Неудовлетворенность собой? Незнание предмета? Незнание предмета… Хм… А что, собственно, Тед знал о любви?

Он осторожно покосился на Линту. В ее глазах отражались узкими полосками небо, близлежащий лес и ковер низкорослых горных трав. Каких-либо эмоций в этих глазах не отражалось. Они были красивыми зеркалами, однако не души, а окружающего мира. Обычными, качественными зеркалами, какие производили на предприятиях. Зеркалами, которые прекрасно подходили для того, чтобы верно отражать физический мир, но совершенно не годились для передачи мира чувств.

Пытливость его взгляда не осталась незамеченной Лин-той. Ее скулы поднялись, обнажив резцы зубов, — улыбка у нее выходила всегда одинаковой, словно она разучивала ее годами, но о существовании полуулыбок или поигрывания уголками губ не знала или предпочитала не знать.

— Как думаешь, — спросила она тоном ведущего викторины, который осведомлен о правильном ответе, но которому тем не менее чрезвычайно любопытно, найдется ли человек, способный добраться до ответа самостоятельно, — какое самое холодное место во Вселенной?

— Самое холодное место во Вселенной? Наши сердца.

При этих словах глаза Теда заволокло дымкой. Это были глаза, отлично приспособленные для трансляции всей палитры людских переживаний, однако в этот момент Линта и не думала справиться по ним о душевном состоянии своего любовника.

— Ваши сердца? — с недоверием переспросил ведущий викторины, начинающий опасаться, что к вопросу может быть два, а то и более равнозначных ответов.

Внутри Теда со стоном проснулось отчаяние: неужели Линта играла с ним в какую-то свою игру, которую выдавали эти слова, полные изощренной издевки? Не могла же она быть столь наивна, чтобы исказить до неузнаваемости простую в своем посыле мысль!

Похоже, он действительно застонал, поскольку впервые за долгое время Линта повернулась к нему и поинтересовалась:

— У тебя что-то болит?

— Душа у меня болит! — жалостливо воскликнул Тед и издал стон, уже не скрываясь. — Душа!

— Душа болит… — В голосе девушки Теду послышались нотки чуть ли не наслаждения. — Говорят, это здорово.

— Кто говорит, что это здорово? — У Теда уже почти не осталось сомнений, что он сошел с ума: настолько нелогичным было то, что говорила Линта, но логика-то в ее словах хоть какая-то, но должна была быть! — Кто?!

— Наставники.

— Это еще кто? Преподаватели в вашем пансионе?

— Да, преподаватели — можно их и так называть. Что с тобой? Не хмурься. Тяжелые периоды в жизни есть у каждого. Надо просто сжать зубы. Но только не хмурить лобик и носик — чтобы не было морщин.

— Линта!

— Терпи. Способность терпеть — младшая сестра мужества. Терпеть значит…

— Линта!

Девушка осеклась и уже настороженно, почти шепотом, спросила:

— Что?

— Линта, почему ты такая?

— Со мной что-то не так? Я в недостаточной степени женщина, да?

— Да вполне ты женщина… Но ты пойми… — Тед вдруг решил сыграть ва-банк и выяснить наконец, насколько сильно Линта привязана к нему и привязана ли вообще. — Ты пойми, мужчина не может быть с женщиной, которая отказывает ему в сочувствии.

— Это что-то новое, — встрепенулась Линта. — У меня нет таких данных.

— Нет таких… данных?!

Тед не верил своим ушам. Он подскочил, как если бы валун, на котором он сидел, лягнул его, и принялся ходить взад и вперед, судорожно дыша и стараясь схватить скрюченными пальцами неуловимый воздух, чтобы с наслаждением душить его, душить, душить…

— Странно… Отец же говорил: «Если хочешь взаимопонимания, будь женщиной с женщиной и мужчиной — с мужчиной»!

— Может, надо знать, в чем именно быть женщиной с женщиной?

— Может!

— Я не понимаю, — тревожно поглядывая на него, сказала Линта. — Ты хочешь от меня сочувствия?

— Забудь. Я ничего не говорил.

— Я замечаю существенные отклонения в твоем поведении в последние дни. Что-то случилось?

— Люблю я тебя! Вот что случилось! Как дурак последний, люблю. Сил уже нет!

— Любишь… — медленно выговорила Линта. Тед был уверен, что в голове она повторила это слово не один десяток раз: наверное, она находила его странным и пыталась закрепить его значение, а может, даже и осознать! — Почему ты меня любишь?

Вот те на… Тед сразу протрезвел. Как ей объяснить? Любишь человека — и всё тут. А за что да почему… — это лишние вопросы.

— Почему ты молчишь? Не знаешь?

— Знаю… Ну… красивая ты…

Теду захотелось провалиться под землю: кроме красоты и завораживающей молодости этой юной особы его, получалось, ничего в ней и не влекло?

— А красота — это важно? — продолжила допрос Линта.

Но издевки в ее вопросе не было. Поэтому Тед ответил с жаром и искренностью, в которой был абсолютно уверен:

— Конечно! Красота спасет мир!

— Красота — это прям супергерой какой-то…

— А что… Красота на многое способна. И многие на многое способны ради красоты.

— И на что способен ты?

— Да я за тебя… убью!

— А умереть — умрешь?

Почему даже подобные вопросы она задавала тоном ментора, экзаменующего ученика на знание предмета? Ни грамма эмоций, ни искорки живого интереса — словно посылала запрос в поисковой системе или пыталась выяснить, нет ли подвоха в предложенной компьютером головоломке: «Верите ли вы в обновление «Опера» до версии 122.09.8? Если да, обновите ваш браузер до версии 122.09.8. Нажмите «Нет», чтобы продолжить без обновления». И все. Что именно могло стоять за его ответом, вызывало в ней не больше интереса, чем свет далеких звезд — в жужелице: та о нем, возможно, и не подозревает.

Тед взглянул на свою любовницу чуть ли не с ненавистью, но тут же устыдился этого.

«В каждой женщине живет ведьма, а в каждом мужчине — инквизитор, — принялся он вразумлять самого себя. — Что же мне теперь — сжечь девчонку? И полегчает? Что я к ней, в самом деле, подкапываюсь? Каждый человек живет, как может. Мыслит, как может. Чувствует, как может. Могу ли я требовать многого, не будучи сам на многое способен?»

— У меня есть для тебя цитата, — сказала вдруг Линта.

Она внимательно и оценивающе смотрела на него. Тед вздрогнул. Но не от ее взгляда, а от странного выбора слов.

«Цитата у нее есть для меня! Чудненько! Не знаю даже, что на это сказать».

И он промолчал. Лицо Линты расплылось в точной копии всех ее предыдущих улыбок, и высоким голосом она процитировала, пытаясь по ходу декламации нащупать и передать ритм цитаты:

— «Мы не можем любить друг друга как свободные люди, без этой страшной жажды обладания, без надрыва и страха».

Процитировала и вопросительно-приглашающе продолжала посматривать на Теда. Тед еле сдержался, чтобы не ударить ее по лицу — только бы никогда больше не видеть этой улыбки!

«Это кризис, — понял он. — Отвлекись! Не думай об этой проклятой улыбке! Думай… о любви. Итак, что ты можешь рассказать нам про любовь, Тед?»

— Я… я думаю… — нерешительно начал он. — Надрыв и страх, они, конечно, неспроста. Это все оттого, что любовь другого человека на дороге не валяется. Вот и цепляются за нее любыми способами. Если б можно было махнуть рукой и, сделав два шага, подобрать другую, то и отношение к любви было бы иным. Ею перестали бы дорожить, но, с другой стороны, она бы и сводила с ума меньшее число жертв.

— Ты умничка!

— С одной стороны, я, несомненно, умничка, — самодовольно прихмыкнул Тед. — Но с другой — тот еще глупо-чка…

Теду было стыдно за свое малодушие, свою глупость, свое ерничанье. Ва-банк-то он сыграл, да только выставил себя дураком, и если Линта была о нем невысокого мнения раньше, то теперь уж точно в нем только укрепилась: мужчина чуть ли не со слезами на глазах выпрашивает у нее сочувствия! Стоит ли рассчитывать на него в условиях, в которых она и ее родственники-подростки оказались? Ведь это был шут, а не защитник и не добытчик… Кстати, о добытчиках… Утром были съедены остатки пакетированных супов. Что ж, настал момент, когда Тед мог показать, что на него стоит рассчитывать. Что именно на него рассчитывать и следует!

«Что ж, покажем этим Классэнам, что и мы чего-то стоим!»

Тед сделал пару глубоких шумных вдохов и нарочито беззаботно воскликнул:

— Я на охоту! Жди меня к вечеру и поддерживай огонь. Поцелуешь меня?

— Я подарю тебе воздушный поцелуй, — скромно потупив глаза, ответила Линта.

— Воздушный?.. — Тед запнулся. — Почему воздушный?!

— Так гигиеничнее.

Рука Теда приветственно взлетела вверх. Он развернулся и демонстративно зашагал прочь, показывая, что ни воздушный, ни контактный поцелуй ему не требуются.

Он разыскал в хижине моток старой, но еще прочной бечевы, выпросил у Роймонда его щегольской трехлезвенный карманный нож и развязной походкой уверенного в себе супермена направился в лес.

«Что расхныкался, как дитя без титьки? — Когда Линты не было рядом, к Теду возвращался разум: судя по всему, присутствия Линты разум не переносил. — Ведь титька-то есть! Ну?! Вот титькой и занимайся. Зачем все усложнять?»

Только в такие мгновения мозг его функционировал так, как ему и следовало: как сигнальный маяк — четко и мобилизованно, выдавая именно те сигналы, какие от него и требовались. Тед даже тряхнул головой, сбрасывая остатки наваждения, в которое для него превращалась реальность в присутствии его подруги. Теперь можно было заняться самой насущной проблемой — пропитанием.

Заниматься ею Теду не хотелось. Он охотно согласился бы питаться до конца жизни одними пакетированными супами, а не бегать по лесу за смышлеными и ловкими зверями. Еще каких-то десять минут назад проблема поимки кого-нибудь из лесных обитателей казалась смехотворной: ему достаточно было дойти до опушки, и жареные зайцы, куропатки и утки сами попрыгали бы ему в руки. Но этого не произошло!..

Тед окончательно пришел в себя. Он вспомнил, чем ему приходилось перебиваться до появления Классэнов, и его передернуло… Кислица. Болотная ряска. Грибы и коренья, которые плотно набивали желудок, но от которых желудок частенько мутило. Безвкусные и сухие, как бумага, семечки тсуги. Иногда ему удавалось выгнать на берег рыбину или найти кладку микроскопических птичьих яиц, раздавить внезапно выбегающую под ноги мышь или сбить камнем зазевавшуюся белку.

Теперь, однако, мышами было не обойтись. Роль у него была уже не та: он более был не отшельником, смирившимся со скорой гибелью и поддерживающим в себе жизнь лишь по инерции, а главой коммуны, которой предстояло однажды перерасти в поселение.

«Надо завтра же начать строительство зимних срубов, — дал он себе указание. — Надо заложить десяток. Нет, два десятка домов. Улицу».

Тед застыл, рассматривая ствол ближайшего к нему дерева, в наросте на коре которого ему мерещилось лицо собеседника.

— Что-то со мной не то, — признался он стволу. — Несу полную чушь. Какие срубы? Чем их пилить-рубить? Какая улица? Я будто пьян, но об этом и не подозреваю. Это все, наверное, их супчики. Сами-то их не жрали, а мне скармливали! Недаром у меня после них желудок полный, а голова пустая. Не совсем пустая, разумеется, но вот мысли — пусты. Пусты… Они есть, но в них нет смысла. Ни в чем нет смысла. В жизни моей — нет. В мыслях моих — нет. Жизнь есть, мысли есть, а смысла нет! Вот как бывает, красавчик… Э, да ты не красавчик. Ты — какая-то бяка на коре. Фу!

Тед брезгливо поежился и направился дальше. Он задумал изготовить лук. Он уже видел себя вторым Робином Гудом — сражающим одной стрелой с полдюжины уток или пару-тройку мерзавцев. Мерзавцев в округе пока не наблюдалось, но Тед был уверен, что рано или поздно они объявятся.

Он остановился перед достаточно прочным, как ему показалось, но при этом податливым стволом рябины, привлекшим его подходящей кривизной. Рябина прошелестела что-то тихим голосом листьев, словно прося о пощаде, но Тед мысленно отмахнулся от ее мольбы и, надрезав лезвием кору и верхние годовые кольца, надломил ствол. Тот коротко хрустнул и с готовностью сломался — даже если в нем и была воля к сопротивлению, в нем не было силы.

Бечева, скрутившая палку, ради которой и было загублено деревце, мужественно загудела под пальцами, но Тед понимал, что упругости рябины и прочности веревки еще недостаточно для успешной охоты. Он вырезал из верхушки рябины прут и, заточив ему нос, пустил получившуюся стрелу в морщинистый ствол близстоящей тсуги. Стрела, пролетев несколько шагов, неуклюже клюнула дерево и со стоном упала на землю.

«Н-да… Опозорюсь по полной… Если какую живность и можно из этого подстрелить, то только если она будет из бумаги или пластилина».

Для серьезной охоты лук и стрела не годились — так, если только птичек попугать. Тед вырезал из нижней части ствола рябины древко копья и выточил в более тяжелом его конце ложе для наконечника. Хлипкое лезвие перочинного ножа в качестве наконечника не годилось, поэтому Тед двинулся в сторону восточной стены скал, чтобы разыскать там подходящий камень — тонкую, острую щепку, отвалившуюся от пластов базальта. У подножия скал такие осколки валялись в изобилии, будто кто-то накрошил их из баловства молотом.

Тед вновь углубился в размышления, но это не мешало его чувству самосохранения следить за происходящим вокруг. Внезапно он остановился, еще не осознавая почему. Но раз остановился, это был знак, что кто-то был рядом — своему чувству самосохранения Тед доверял.

Он приложил раковину ладони к уху. Звуки сразу усилились, а их картина обогатилась новыми. Где-то осторожно крался зверь. Тед прижался к ближайшему дереву и всмотрелся в просветы между стволами. Наконец его глаза выхватили двигающееся пятно. Это была самка чернохвостого оленя. Она шла прямо на него.

В нескольких шагах было подобие ямы глубиной фута четыре. Тед скользнул в нее, чтобы запах тела и одежды не выдал его присутствия. Каждые десять секунд он осторожно выглядывал из углубления, чтобы убедиться, что олень продолжает идти на него. Ладонь правой руки, сжимающей древко несостоявшегося копья, обильно орошала его потом, и Теду приходилось беспрестанно вытирать руку о рубашку. Пот заструился и по лбу и вискам, застилая глаза. Ужасно хотелось высморкаться — самовольно закупорившийся нос включился в адскую игру, начатую потовыми железами, и устроил ему настоящую пытку. Тед тяжело задышал ртом, нагнетая и так уже чрезмерное напряжение.

Олень всего в паре десятков шагов. Тед вжимается спиной в стену земли, приготовившись метнуть палку с наспех закрепленным на ней перочинным ножичком, как только неосторожный зверь появится у края ямы. Он готов в случае промаха сам броситься на оленя и рвать его зубами, как делают койоты. Вот он уже слышит сопение своей жертвы. Скорченные в усилии пальцы сводит судорогами. И тут…

«Что это? Выстрел?! — не поверил своим ушам Тед. — Или со скал сорвалась глыба?»

Выждав несколько секунд, он выглянул краем глаза из своего укрытия. Олениха билась в агонии на земле, и ей уже было не подняться. Тед огляделся в поисках стрелка и вдруг заметил спешащего к раненому зверю Нойджела.

— Эй! — зашипел Тед. — Нойджел! Прячься! Тут кто-то с ружьем!

Но подросток и не думал прятаться. Не сбавляя шага, он продемонстрировал Теду пистолет.

— У тебя есть пистолет?! — Тед пружиной выскочил из ямы.

— Конечно, — отозвался Нойджел безучастным тоном, словно вопрошая: «А у тебя разве нет?»

От подобной безапелляционности Тед оторопел. Подросток же склонился над оленихой и вспорол ей горло охотничьим ножом. Животное забилось, вновь пытаясь в предсмертном усилии вскочить на ноги, но через минуту вздрогнуло в последний раз всем телом и затихло.

Нойджел, не обращая внимания на Теда, стоял над оленем, дожидаясь его последнего вздоха. Едва зверь перестал биться, как он взвалил его на плечи и, кивком приглашая Теда за собой, зашагал прочь.

«Так не пойдет, — решил для себя Тед. — Это что же — он оленя добыл, он его один и принесет, а я как бы и ни при чем окажусь? Но это же мой олень! И как потом смотреть в глаза Линте? Какой-то сопляк обставил ее мужика…»

— Э… — начал он, забегая Нойджелу сбоку. — Давай я тебе помогу. Тяжело ведь.

— Нет, не тяжело, — тот даже не посмотрел на Теда.

«Себе всю славу забрать хочет, гад!» — сомнений в этом уже не оставалось.

Однако попыток переубедить упрямого подростка Тед не оставил.

— Слушай, ты же весь костюм кровью уделаешь, — заметил он. — Вон уже по плечу струится.

Нойджел остановился и, не снимая своей ноши, ощупал левое плечо пиджака. Оно начало пропитываться еще сочащейся из перерезанного горла кровью.

— Что ты предлагаешь? — спросил Нойджел.

— Понесем вдвоем. На палке. Охотники всегда так делали. У меня вот и палка есть.

Для реализации своего плана Теду пришлось пожертвовать тетивой лука. Впрочем, сам лук и стрелу он тут же стыдливо отбросил в сторону. Все то время, что Тед привязывал ноги оленя к палке, Нойджел с интересом наблюдал за ним. Подросток не проронил ни слова, но Теду в этом молчании мерещилась насмешка.

«Щенок смеется надо мной. Бьюсь об заклад, скалит мне зубы прямо в спину!» — от этих дум движения Теда становились нервными и неточными.

Наконец ему удалось справить с веревкой. Можно было идти. Чтобы Нойджел не мог и дальше кривляться и строить ему в спину рожицы, Тед поставил подростка первым.

— Заготовка для метательного оружия второго типа? — деловито осведомился Нойджел, ощупывая покоящийся у него на плече конец палки. — Для переноски дичи коротковата…

— Что? — переспросил Тед.

— Это ведь заготовка древка копья?

— Да… — Тед было остановился, но, увлекаемый не сбавляющим шага Нойджелом, засеменил следом.

«Откуда у этого сосунка такая осведомленность?» — Мальчишка все больше и больше раздражал его.

— Сам знаю, что коротковата… — пробурчал он, едва удерживая соскальзывающую с плеча палку: двигаться с раскачивающейся тушей было неудобно, хоть Тед и шел с Нойджелом в ногу. — Погоди, переменю плечо… А метательное оружие первого типа — это что?

— Камни. Палки. Снежки. Любые подручные средства.

Тут Теда словно осенило.

— Вы — спецназ? — воскликнул он.

— А что… — задумался Нойджел, — можно о нас и так сказать: особи спецназначения.

«Какой-то солдафон, ей-богу. Это я так окажусь салагой в собственном замке. Особи!..»

Но более всего Теда покоробило то, что под определение «особь» попадала, получалось, и Линта. Возможно, попадала. Хотя, принимая во внимание поразительную схожесть их одежды и манер, трудно было отделаться от мысли, что вся эта четверка, вероятно, являлась частью какого-то военного проекта.

Теду стало жутко. Он едва сдержался, чтобы не скинуть ношу и не броситься сломя голову сквозь чащу — прочь, прочь, прочь!

— Иди ровнее, — прикрикнул на него Нойджел, — палка ходуном ходит!

В сложившихся обстоятельствах выдать свои страхи — значило сделать себя заложником чужой воли. Тед впился в палку обеими руками и вперился взглядом в затылок подростка, заставив себя не думать ни о чем другом, кроме сделавшихся ненавистными колючек рыжих волос. Молчать и бояться было одинаково невыносимо. О чем мог думать этот черт-те что возомнивший о себе подросток? Чувствовал ли он беспокойство и все возрастающую неуверенность Теда?

«Еще как чувствует! Он прекрасно видел, как его братец отдает мне сопливый ножичек, но даже и не подумал предложить мне свой! Не удивлюсь, если окажется, что и у Роймонда есть и пистолет и охотничий нож. И у девок тоже…».

Наконец лес кончился. Сестры и Роймонд уже ждали их, с беспокойством посматривая именно в ту точку, откуда он и Нойджел появились на опушке.

«Они словно чувствуют друг друга на расстоянии. — Теду было крайне неприятно, что он находит все новые и новые подтверждения некой мистической, но чрезвычайно крепкой связи между членами семейства Классэнов. — Точно-точно: они могут сидеть друг к другу спиной и вдруг, не говоря ни слова, передать один другому щетку или гвоздь. Причем… причем, да — один еще и не передал ничего, авто-рой уже тянет руку!»

Сбросив тушу перед уже разожженным костром — Клас-сэны словно прослышали об удачной охоте то ли от ветра, то ли от пролетавших мимо птах, — Тед почувствовал, как сильно он измотан — и физически и морально. Нойджел же, казалось, готов отмахать с грузом еще миль сто и не заморачиваться проблемами, которые обычно существуют лишь в излишне перегруженных воображением головах.

Братья тотчас взялись за свежевание оленя. Это было как нельзя кстати: ни малейшего желания возиться со скользкой, бьющей в нос тошнотворным запахом крови тушей у Теда не было. Поэтому он с готовностью позволил Линте увлечь себя наверх, несмотря на словно припаянную к ее лицу дежурную улыбку. Тед впился губами в ее губы. Все — улыбки больше не было. Был его приз, эта девушка. Награда за месяцы отчаяния и страданий. Его еще радостное настоящее и непростое будущее. Но был ли этот приз тем, чем казался?

— Линта… — Тед, опьяненный вкусом желания, с трудом оторвался от мягких и сладких губ. — Нойджел сказал, вы — спецназ. Это правда?

— Какой из нас спецназ? Шутишь? Спецназ — это солдаты. Он тебе ерунды наговорил. Удивляюсь, как ты во все эти басни поверил.

— Я так и подумал, что басни, — развязным тоном заверил ее Тед, у которого от слов девушки на душе стало легко и свободно.

В нем забегали соки жизни. Все, что когда-либо произошло с ним, происходило сейчас или только должно было произойти, казалось далеким, неправдоподобным, никчемным. Он привлек к себе Линту. Она была его миром и его жизненным смыслом, как тысячи лет назад миром и жизненным смыслом мужчины были не охота, не война и не золото, а любовь. Обнадеживающая и тут же обманывающая, требующая не мудрости, а легкомысленности, завораживающая перспективами и разочаровывающая даже в мелочах. Другой любви не знал человек. Другой любви ему не дано.

…Вернувшись часом позже к костру, Тед обнаружил, что надетая на стальной прут туша оленя местами уже хорошо пропеклась. Он срезал несколько обжигающих руки ломтей и принялся торопливо заглатывать их, спеша насладиться сытостью желудка, а не вкусом добротного блюда.

Наконец голод был утолен. Теду вспомнились все перипетии сегодняшней охоты и унизительное чувство своей беспомощности. Оно было столь острым, что испытывать его и в дальнейшем Тед не собирался.

— Отлично стреляешь, — дружески заметил он сидящему рядом Нойджелу. — Тебе только огонь надо чуток подкорректировать.

Это было правдой. Тед немного разбирался в огнестрельном оружии, и то, что Нойджел ранил зверя в бедро, указывало на его посредственное владение навыками стрельбы: несколько дюймов в сторону, и олениха разгуливала бы сейчас в лесах, а не подставляла свои бока жару костра.

— Ты имеешь в виду пламя? — совершенно серьезно спросил Нойджел и ткнул несколько раз длинной палкой в костер, чтобы сбить напор и высоту игривого огня.

Этот ответ несколько озадачил Теда: следовало ли оставлять столь опасное оружие, как пистолет, в руках глуповатого подростка?

— Дай мне пистолет, — сказал он, протягивая к Нойджелу руку.

— Не дам, — тот накрыл ладонью область сердца: судя по всему, пистолет был спрятан во внутреннем кармане пиджака. — Это было бы крайне безответственно с моей стороны.

— Ты что, не доверяешь мне? — Тед почувствовал, что у него, похоже, не получится добиться своего, и это его разозлило. — Да я сплю с твоей сестрой!

— Это очень ответственно с твоей стороны, спасибо. Но отдать тебе пистолет было бы действием безответственным.

Тед был поражен серьезностью и убежденностью, с которыми подросток отказал ему в праве быть главным.

«Ну и семейка! Эдак они меня еще и пристрелят однажды!» — От этой мысли Тед поежился.

Он поднялся на ноги и бросил, стараясь как можно сильнее задеть оппонента:

— Ты смешон! Хотя, конечно, и не на свой собственный взгляд. Дай, говорю, пистолет!

Тед схватил Нойджела за левое плечо, пытаясь развернуть его к себе и за счет неожиданности и доминирующей позиции заставить его расстаться с оружием. Однако мальчишка оказался не робкого десятка. Он ловко вскочил на ноги и бесстрашно уперся своей выпяченной грудью в грудь изумленного Теда. Несколько секунд они отчаянно толкались, не решаясь пустить в ход кулаки. Какая-то неведомая сила заставила Теда отступить. Он резко обернулся: как он и ожидал, позади стояла Линта, ранее отказавшаяся спуститься к ужину.

«Я что, тоже теперь чувствую ее, как чувствуют друг друга члены этого бесовского клана? У меня и с остальными будет этот невидимый «контакт», эта непостижимая «связь»? Может, еще и мыслями с ними, не приведи Господь, обмениваться начну? Не иначе проделки дьявола!..»

За то мгновение, что эти мысли пронеслись в его сознании, Линта успокаивающе и ободряюще заулыбалась — во всяком случае, это выглядело именно как попытка успокоить и ободрить его своей улыбкой. Тед же остолбенел и задрожал. Он не понимал, что с ним: впервые в жизни он столкнулся с улыбкой, на которую хотелось ответить не улыбкой, а кирпичом.

«Это все, должно быть, моя боязнь семейной жизни. Я не готов к ней. Вернее, не создан для нее. Не приспособлен. Это нервы…»

На его лице проявилась робкая ответная улыбка, но тут же и угасла. Он всхлипнул и, поколебавшись секунду, бросился в дом.

Как и любого родителя, Миллера-старшего несколько беспокоило, что Тед не спешит с созданием семьи. Позже это беспокойство переросло в тревогу, которая в итоге уступила место обреченности.

Отец мог многое понять — нежелание учиться, нежелание совершенствоваться, нежелание ходить на выборы, нежелание видеть в нем пример для подражания. Но чтобы молодой, симпатичный и здоровый мужчина сознательно становился отшельником — с подобным он мириться не желал.

— Одиночество — не порок, папа.

— А всеобщее одиночество? — парировал отец: подобные доводы звучали убедительно для Теда, но не для Миллера-старшего.

На это Тед лишь болезненно морщился и угрюмо утыкался в компьютер. Отец с не менее мрачным видом созерцал потолок.

— Я не понимаю, — спустя несколько минут назойливой песней комара вновь звенел его голос. — Неужели одиночество так привлекательно?

— В одиночестве тоже есть свои преимущества… — отвечал Тед и, помолчав, добавлял: — Но их мало.

— Да, но… это уже эпидемия! Настоящая эпидемия одиночеств! Понимаешь, твоя жизнь — это даже не жизнь холостяка. Ты — отшельник. У холостяка хоть какое-то подобие личной жизни. У него хотя бы есть подружка, которую он то любит, то бросает.

— Вот-вот — то любит, то бросает… И кому нужна такая суета?

— Сердцу.

— Шутишь.

— Вовсе нет. Сердцу нужно томиться. Сердцу нужно скакать. Это держит его в тонусе.

— Прямо комплекс упражнений для сердца…

— Конечно. Есть упражнения для ума — чтобы ум был острым. А есть и для сердца — чтобы оно не забывало, в чем его предназначение.

— А в чем его предназначение? У ума, понятно, — думать. А у сердца?

— У сердца — чувствовать.

— Чув-ство-вать… — произносил Тед с выражением.

Ему нравилось, как звучит это слово. Но чувствовать самому не хотелось. Чувствовать — это работа. Это труд. Чувствовать Теду было лень.

— Сынок, может, тебе отказывают в этом… кхе-кхе… сексе?

— В сексе мне не отказывают. Отказывают в любви.

— Ты смотри-ка, а? В сексе ему не отказывают… Нет, дружок, девушка нужна совсем для другого. Не для «того самого». А чтобы дарить себя ей. Разве нет? Жаль, девушку не заведешь так же легко, как, скажем, собачку или кошку… Эх, ребята, вам же совсем наплевать на то, что останется после вас. Ни семей, ни детей. В Америке уже почти никто не рожает. Хотя бы долг перед обществом в вас должен говорить!

— Пап, никто никому ничего не должен.

— Правильно. Каждый себя от долга перед другими освободил. Каждый сам определяет для себя свой долг, его природу и меру.

— Ну и отлично.

— А кто тебя создал? Общество тебя создало. Если бы я отказался от своего долга, то не было бы и тебя. Если бы не мой отец — не было бы меня. Подумай об этом. Такое у меня упражнение для твоего мозга.

— А теперь никто никому ничего не должен. Теперь свобода, папа. Нет больше рабства долга.

Миллер-старший лишь разводил руками: приравнять ответственность к рабству — да, на такое был способен только разум нового поколения.

— Да не рабство это было, а нити общности. Только носить их было так же тяжело, как зимнюю одежду летом. Освободив себя от долга перед другими, человек оказался без поддержки других членов социума. Он оказался никому не нужен. Вот она, истинная природа принципа «никто никому ничего не должен», — власть одиночества. Никто… никому… не ин-те-ре-сен! Не ну-жен!

— Да, но женитьба — это все-таки не социальные нити. Это просто ритуал, чтобы получить объект вожделения в исключительную собственность.

— На первоначальном этапе — да. Но потом пойдут дети…

— То есть дети — это побочный продукт?

— Поначалу побочный продукт, но потом — смысл жизни. Так вот, пойдут дети, и долг тихой сапой войдет в твою жизнь.

— На долг это очень похоже.

— Конечно. Человек — существо по своей природе социальное. А природа всегда берет свое, даже если ей сопротивляешься.

— Ничего — я еще посопротивляюсь, — упорствовал Тед.

— Ей-богу, в споре монолог дается нам куда легче диалога… Ты юн, сын, как же ты юн! — с горечью восклицал отец. — А ведь тебе уже под сорок…

— Ну да — я юн душой и сердцем!

— К сожалению, еще и умом.

— Зря ты так, — поджимал губы Тед. — Я не один такой. Было бы за что меня винить…

Отец на несколько мгновений замолкал, чтобы дать сыну передышку, но долг человека, несущего ответственность за то самое общество, которое несло ответственность за него, заставлял его вновь открывать рот и наставлять на путь истинный своего отпрыска, который этого пути не ведал и не видел, а тем более — и не подозревал, что тем путем идти он должен с радостью и со все разгорающимся стремлением отдавать долги, такие доступные и благодарные.

— Каждый человек умнеет по-своему, а вот дуреет уже по общим лекалам, — доносилось до Теда, когда Миллер-старший заговаривал вновь. — И даже когда он мудр общей мудростью, он просто глуп вместе со всеми.

— А? Ты о чем? — Тед, погруженный в азарт морского боя, в котором он руководил взятием на абордаж пиратского фрегата, не только терял нить рассуждений, но и просто забывал, о чем, собственно, велся разговор.

— Каждый человек — раскузнец своего счастья, говорю, — устало отзывался отец.

— Пап! — не без раздражения восклицал Тед. — Я тебе уже сказал, что у меня с любовью того… не складывается… Что ж ты такой… такой… непонятливый!

— Сама по себе любовь в негостеприимной земле не взойдет.

— Само собой… — поначалу соглашался Тед, но тут до него доходил смысл отцовской реплики: — То есть я еще и виноват?

— Сынок, по-моему, ты не очень представляешь себе, что такое любовь…

— Хочешь спросить, пойму ли я, когда влюблюсь? Конечно. Хочешь быть с другим человеком. Не спишь из-за него. Работать не можешь. Аппетит теряешь. Короче, если стал сам не свой — все, считай, любовь накрыла.

Отец крякал. Теду казалось — насмешливо. Он осознавал, что должен доказать отцу, что кое-что знает о любви. И знает немало.

— Вот ты говоришь: «любовь», — нервно наседал он на родителя. — А что «любовь», что?

— Любовь? Есть просто люди, а есть человек, вокруг которого вращается наш мир. Разве тебе не нужно таких головокружительных впечатлений и эмоций? Не хочется сходить с ума? Любовь — лекарство души.

— Лекарство души — это счастье. А любовь… Любовь — собственническое чувство, поэтому воспевать его стоит с осторожностью: иногда она прекрасна, иногда уродлива.

— Любовь заставляет нас творить чудеса.

— Любовь заставляет нас творить глупости! Наносить раны и обиды. Дуться друг на друга, как мы с тобой. Ну его…

— Я пришел к выводу, что большая часть обид наносится не по злости и даже не по недомыслию, а по недоразумению. А что до глупости… Глупость — часть нашей природы.

— Природы человека?

— Конечно. Как борода — еще не признак козла, так и наличие мозга — еще не признак ума. Наша глупость — продолжение нашей мудрости, как кишечник — всегда продолжение даже самых красивых губ. Мудрость — не предохранитель от глупости. Они идут рука об руку. Наша глупость — это наш блеск. Мудрость — всего лишь пропитка, грунтовка, основание. Но ничто не блестит так, как наша глупость.

— Это интересно. Получается, человек совершает глупости сознательно?

— Интересно!.. Да это… это феноменально! Конечно, сознательно. Он же разум совсем не теряет.

— Но ведь бывают ситуации, когда безумие застилает разум.

— Когда застилает разум, это отдельный случай, сынок. Тут уж человек не властен над собой. Но многие глупости совершаются им в, так сказать, твердом уме и здравой памяти.

— Так а на что же он надеется? Кого он хочет обмануть?

— Человек надеется, что последствия любых его ошибок рассосутся благодаря феноменальным рассасывающим свойствам субстанции, известной как Время Все Расставит По Своим Местам. Поэтому считает, что немного глупости не повредит.

— И что же ты предлагаешь?

— Ты о чем? — Черная мохнатая гусеница отцовской брови вопросительно ползла вверх.

— Глупость следует запретить?

— Глупость, как и любовь, не запретишь.

— Пап, ты же только что говорил, что глупость подчиняется разуму. А все, что подчиняется разуму, можно сознательно контролировать, ограничивать, в конечном счете — запрещать.

— Ну, а что запреты? У нас грехи и пороки под моральным запретом, а некоторые — так вообще под законодательным. И что? Грешат. Разве никто никого не убивает? Прелюбодеяние вон и вовсе превратилось в обыденную вещь и даже поощряется.

— Люди стремятся к счастью, пап… Как могут, стремятся…

— К счастью! — чуть ли не хохоча, восклицал отец. — Я верил когда-то в эту чушь, но это было так давно… С тех пор прошло столько времени, что вся утекшая отсюда вода успела не один десяток раз вернуться к нам дождями. Мои когда-то черные-как битум волосы насквозь седы. Ногти проедены отвратительной желтизной. Кожа вся в бурых пятнах. Белки глаз обратились в желтки. И только перхоть все так же молода и обильна. А вот веры моей в человека нет и в помине. Счастье! Ха! Многие отчего-то путают счастье с комфортом, с тем, что называется «наслаждаться жизнью». Счастье — когда доволен не только ты. Это когда довольны тобой, когда радость живет в каждой мелочи, когда в душе не заходит солнце, когда есть правда и не может быть лжи.

— Само собой, — соглашался Тед и уже более тихим голосом бормотал: — Старик окончательно превратился в мизантропа. Если человек не в состоянии достигнуть счастья, или не знает, как к нему идти, или лень ему — как мне, — он идет к комфорту. Комфорт — его счастье. У каждого из нас есть заменители того, что должно быть в нашей жизни настоящим: заменители счастья, заменители мудрости и прозорливости, заменители успеха. Только зло в нашей жизни настоящее и не в меру галантное — вниманием нас никогда не обделит.

5

Утром Теда ждал сюрприз. Линта и ее родня преподнесли ему точно такой же деловой костюм, какой носил каждый из них. К костюму прилагались галстук и рубашка.

— Мы хотели бы извиниться за то, что произошло вчера между тобой и Нойджелом, — пояснила Линта. — Но пистолет он тебе отдать не может. Так правильней.

Тед лишь пожал плечами и усмехнулся про себя: то, что пистолет был вверен какому-то подростку, было несомненной глупостью, но не мог же он, в конце концов, разругаться и передраться со всеми.

«Любопытно, что будет, если я сейчас скажу, что все они — дураки? Каждый из них достанет свой пистолетик и разрядит в меня всю обойму?»

Испытывать судьбу Тед, однако, не стал.

— К счастью, человеческое любопытство, как правило, имеет праздный характер и какого-либо прикладного применения себе не ищет. Но когда ищет — тут уж берегись! — сказал он вслух и внимательно вгляделся в каждого из Классэнов: поймут ли они, какие мысли осаждают его?

Классэны замерли, не проронив ни слова. Тед готов был поклясться, что на какое-то время они даже перестали дышать — хотя с чего бы им было переставать? От этих неподвижных поз манекенов и пустых глаз ему стало не по себе.

«Просто жуть! Чего это они? Что я такого сказал, чтобы у них вдруг сперло дыхание?»

Наконец все четверо зашевелились, сбросив с себя оцепенение статуй, и Нойджел, словно выбранный остальными в качестве оппонента Теду, с некоторым вызовом бросил:

— Идея понятна, но достойна более элегантного выражения.

От этого провокационного замечания у Теда самого чуть было не перехватило дыхание.

Что ж, ему оставалось только одно: необходимо было набраться терпения и работать над тем, чтобы со временем стать для этой семейки непререкаемым авторитетом. Некоторые наши добродетели поначалу видятся недостатками. Отсюда и эффект «по одежке встречают». Пока признавать его авторитет они явно не спешили. Но это, разумеется, пока…

— Что ж, еще не вечер… — многозначительно буркнул Тед в продолжение своей мысленной тирады.

— Однако скоро уже одиннадцать, — закрутил головой Нойджел, сверяясь с положением солнца.

Похоже, сопляк был настроен оппонировать Теду по любому поводу! Тед заставил себя пропустить дерзость мимо ушей и даже улыбнулся.

— Вот что, ребята, — сказал он примирительно. — Скоро осень. Надо подумать над тем, как нам зимовать. Сами понимаете, нужно утеплить дом.

— Мы считаем, что в этом нет необходимости, — заметилаСантра.

— И могу я узнать, почему? — вскричал Тед, уже не контролируя себя.

— Нет. Мы не можем посвятить тебя в свои планы. Но если возникнет необходимость, мы утеплим здание и соорудим камин за короткое время.

Тед метнул вопросительный взгляд на Линту. Та смотрела на него с бесстрастным выражением лица, будто лицо ее и даже глаза были всего лишь схематическим наброском на листе бумаги и ничего выражать не могли.

«Понятно, — заключил Тед. — В конце концов, они — ее семья, а не я. Естественно, что, если они все пойдут против меня, ей не останется ничего другого, как пойти за компанию против меня со всеми».

— Делайте как хотите, — в сердцах бросил он. — Могу я хотя бы попросить у кого-нибудь нож? Только настоящий, а не игрушку для заточки карандашей.

Нойджел молча протянул ему свой нож в черных кожаных ножнах. Конрад поблагодарил сдержанным кивком и, отрезав крупный ломоть от туши оленя, все еще висевшей над давно потухшим костром, зашагал прочь. Он яростно рвал на ходу зубами мясо и, толком не прожевав, с трудом] проглатывал крупные куски.

«Интересно, туша так всю ночь и провисела? Странно, что до нее не добрался койот или какая-нибудь дикая кошка. Чем вообще эти умники думают? Можно решить, у нас тут оленей — несметные стада…»

Беспечность Классэнов была Теду не по душе, но еще больше его беспокоило то, что если поначалу он и пользовался у них неким подобием авторитета, то теперь, в результате этих мелких стычек, весь его растерял. Время решать вопросы конфронтацией еще не пришло, хотя такой путь разрешения противоречий и казался самым действенным и скорым.

Вернуть себе авторитет требовалось немедленно. И он готов был к самым решительным действиям. Но с чего начать?

«Вот завалю какого-нибудь крупного зверя. Без пистолета. Одним ножом завалю. А потом завалю и этого щенка. Одним своим авторитетом. Спокойно, без суеты и нервов. Иначе он войдет во вкус и будет стремиться унижать меня при каждом удобном случае. Это надо пресечь раз и навсегда. В нашей стае есть только одно место доминирующего; самца, и было бы смешно отдать его какому-то молокососу!»

Тед срезал новое древко под копье. Орудовать крепким, широким лезвием было удобно и приятно. В Теде зародилась уверенность в своих силах, и даже больше — он был окрылен. С копьем, снабженным таким лезвием, вернуться без роскошной добычи было немыслимо. Очень жаль, что здесь невозможно было набрести на мамонта или хотя бы носорога. Посмотрел бы Тед на выражение лица Нойджела после того, как притащил бы на себе в лагерь тушу мамонта! Да этот мерзавец застрелился бы! И все — пистолет его, Теда. Да, пистолет бы не помешал. Пистолет — вот, где крылся источник истинной уверенности в своих силах и возможностях…

Но где взять такого зверя, чтобы заменил собою мамонта? С этим, пожалуй, будет трудновато. Это надо как следует обмозговать…

Тед прилег у огромного пня, в объятьях корней которого обмозговывать самые сложные задачи казалось делом до смешного простым и комфортным. Солнце, просачиваясь сквозь далекие кроны деревьев, ласково трепало его по щеке, уверяя, что решений любой из его проблем — такое множество, такая бесконечность множеств, что с ними можно и не спешить. Нежное пение птиц вторило солнцу. Вторил заверениям солнца и сам Тед. Что он, в самом деле, не решит такой простенькой задачки? Да тут бродят такие стада оленей, что их можно брать голыми руками. Вот он только отдохнет здесь еще с четверть часика и пригонит домой стадо… три стада оленей. Нойджел от зависти удавится на своем галстуке, а Роймонд… Хотя черт с ним, с Роймондом — он раздражал Теда куда меньше своего братца. Роймонд мог пока не давиться. Тем более что в их ситуации дополнительная пара мужских рук была отнюдь не лишней. Правда, Роймонд — это еще один едок, но с этим…

Тед проснулся уже под вечер. Очень хотелось пить: должно быть, день, которого он толком и не увидел, был довольно жарким. По дороге домой он завернул к водопаду и принялся жадно втягивать в себя воду — пока живот не вспучился и не прервал экзекуцию ледяной водой, отозвавшись в боку резкой пульсирующей болью.

Тед осторожно приблизился к краю леса. Классэны дожидались его вокруг костра. На этот раз они о чем-то вяло беседовали, а не пребывали в привычной неподвижности истуканов. Они как по команде выжидательно привстали, едва он попал в их поле зрения. Теду стало неловко от того, что, возможно, они все это время хлопотали по хозяйству, с тревогой за его жизнь ждали его с охоты, а он так бездарно провел день…

Его походка неожиданно для него самого вдруг утратила легкость и пружинистость. В ней ясно читалась усталость не жалевшего сил в поисках куска пропитания человека. Особого артистизма Теду и не потребовалось: его тело все еще было разбито от долгого лежания на жесткой земле. На долю секунды Тед даже ощутил острый прилив жалости к себе. Впрочем, а почему бы ему и не изобразить некоторую усталость? Эти бездельники тоже вряд ли озаботились какими-либо делами — дел-то как таковых и не было: принеси воды да дров и валяйся целый день в траве.

Слегка приволакивая ноги и скривив лицо в скорбной маске крайнего изнеможения, Тед приблизился к костру.

— Как охота? — поинтересовалась Сантра.

— Нет здесь ничего, — уныло развел Тед руками, мысленно поздравив себя с удавшейся театральностью жеста. — Меня это не удивляет. Может быть даже, мы вчера с Нойджелом убили последнего оленя… Привет, дорогая. Дай чмокну тебя в щечку. Господи! Что это у тебя с лицом?!

Левый висок и скула Линты были сплошным пятном гематомы с парой рваных порезов.

— Я упала. Зацепилась ногой за лестницу и упала. Ничего страшного. Уже не болит. Садись есть. Ты, наверное, проголодался за день.

Тед опустился на колени рядом с Линтой и, прижав на несколько секунд ее вялое тело к своей груди, вновь поднялся на ноги, чтобы отрезать себе ломоть покрупнее от туши оленя. Он действительно чертовски проголодался, но насколько чертовски — ощутил только теперь, в присутствии источающего головокружительный аромат мяса.

— А вы что же, совсем ничего не ели? — Тед обошел тушу кругом и обнаружил, что к ней никто не притрагивался: за исключением нескольких кусков, которые он лично вырезал, она была цела.

— Мы ждали тебя, — пояснил Роймонд.

— Так не ждали бы, а начинали. Знаете же: семеро одного не ждут.

— Но нас только четверо.

Тед внимательно посмотрел в глаза Роймонду и остальным — в них не было и капли насмешки.

«Иностранцы какие-то, — мелькнула у него догадка. — Иммигранты. Поэтому ни черта и не понимают моих присказок. Поэтому и имена такие странные. Не Линда, а Линта. Не Найджел, а Нойджел. Ну, точно — немцы какие-нибудь или скандинавы. Потому и не улыбаются — у бедняг же чувства юмора нет совсем. Да, тяжело быть немцем…»

— Хорошо, давайте есть.

Тед срезал каждому по полоске мяса размером с ладонь и нетерпеливым жестом пригласил всех начинать трапезу. Сам он впился в оленину с мучительным наслаждением: с каждым проглоченным куском чувство голода притуплялось, а пресыщение только наступало, и игра двух этих ощущений была сладостной и мучительной одновременно.

Уже почти расправившись со своей порцией, Тед заметил, что никто не ест. Классэны только делали вид, что едят: методично жевали один и тот же кусок, но глотать его и не думали. При этом они бросали на него косые взгляды и как-то слишком уж пристально посматривали на Линту.

— Милая, почему ты не ешь? — с металлом в голосе спросил Тед. — Почему никто не ест? Что вообще происходит?

— У меня еще болит челюсть — трудно жевать, — пояснила Линта.

— Я не голодна, — заметила Сантра.

Братья с извиняющимся видом пожали плечами, но объяснять ничего не стали.

— Пойдем. Я тебя очень ждала…

Линта потянула Теда за руку в направлении дома, заговорщически хохотнув. Из-за ушиба ее привычная улыбка съехала куда-то вбок. Вместо раздражающей декоративности в ней появилась беззащитность. На глазах у Теда проступили слезы умиления. Он послушно поднялся и проследовал за своей возлюбленной на второй этаж.

Он ощущал неведомую, непонятно как возникшую связь с этой загадочной девушкой. Интимной близостью эту зарождающуюся нить можно было только разрушить. Поэтому Тед просто лег на спину и притянул к себе Линту. Она запрокинула голову на его распростертую руку и придвинула для поцелуя правую щеку.

— Слушай, хотел спросить… — Тед осторожно ткнулся губами в ее висок. — Такие странные у вас имена. Вы — иностранцы?

— Нет, не иностранцы. Имена в самом деле странные? Мы сами выбирали.

— Сами?! — Тед чуть было не вскочил от подобной новости. — А при рождении тебя как звали?

— У меня не было имени. Я его сама выбрала.

— А фамилия?

— Фамилия — это нам сразу дали.

Тед задумался, пытаясь найти логику в объяснениях Линты. Объяснения были, а вот логики — во всяком случае, той логики, которой он был вправе ожидать, — в них не было. Судя по всему, из-за ушиба у нее путались мысли и в своих спровоцированных травмой видениях она, вероятно, не только давала себе имена, но и сама себя рожала… Ладно — бог с ними, с этими именами…

— А как вы сюда попали? На плато есть проход?

Этот вопрос давно мучил Теда, но задал он его только сейчас. Почему? Ему и самому это было любопытно. Боялся ли он ответа? Очень даже может быть…

— Нас сюда на вертолете привезли. А есть проход или нет — не знаю.

Вертолет… Теду вспомнилось, что накануне их появления ему слышался странный звук, далекий, но достаточно громкий. Правда, он совсем не был похож на рокот вертолета, но, возможно, из-за отдаленности звук просто оказался искажен эхом. Теду вспомнились и черные тени, преследовавшие одинокую фигурку до смерти напуганного человека…

Тед вздрогнул. Были ли эти тени черными оттого, что носили черную одежду? Нет, только не Классэны! Чтобы четверка подростков в деловых костюмах и с чемоданами бегала по горам, охотясь на других людей… Чушь! Полная чушь!

Интересно, а что у них в чемоданах? И почему они столь нелепо одеты? Почему их вывезли именно сюда? У Теда были миллионы вопросов, которые ему следовало задать уже давно. Но все это время он был занят своей любовью к Линте или необходимостью утвердиться в роли лидера их маленькой коммуны. Что-то или кто-то словно нарочно держали его в постоянном напряжении, чтобы он не задавал неудобных вопросов. И даже когда ему казалось, что жизнь беспечна и проста, чья-то рука все равно контролировала его мысли и действия. Даже это ощущение беспечности…

— На вертолете пришлось вывозить? — задумчиво сказал Тед. — Боюсь представить, что там внизу сейчас происходит.

— Полный хаос. Творятся невообразимые вещи. И творят их люди. Самые чудесные и самые ужасные вещи творят люди. Зачастую — одни и те же люди.

— Все будет хорошо, детка.

Тед ободряюще похлопал девушку по запястью и поднялся с постели. Он переоделся в подаренную утром рубашку и костюм. Они были чуть великоваты, но это было даже плюсом — стеснять движений они не могли. Галстука он надевать не стал, а скомкал его и сунул во внутренний карман пиджака.

Когда Тед вновь спустился к костру, туша оленя уже была убрана. Трое Классэнов поглядывали на него украдкой, словно заговорщики. То ли они что-то задумали, то ли опасались неудобных расспросов с его стороны. Тед настороженно присел у черного круга углей, стараясь не запачкать новую одежду.

Классэны смотрели на него не мигая, и желтые искорки огня в их глазах не обещали ничего хорошего. Тед прочистил горло и голосом, поразившим его самого своей неожиданной писклявостью, промямлил:

— Хотите меня о чем-то спросить?

Ответом ему было молчание.

— Знаете, — Теду все-таки удалось совладать со своим голосом, — мой отец как-то сказал: «То, что называется красивым именем «борьба за выживание», частенько — не более чем обычная, вульгарная драка».

— Наверное… — отозвался Роймонд после еще нескольких мгновений тишины. — А почему ты это говоришь?

— Ну… я же теперь один из вас. — Тед рассмеялся как можно более дружелюбно и беззаботно хлопнул себя по борту пиджака.

— Должен тебя разочаровать, однако ответ отрицательный, — отрезал Нойджел. — Но я действительно хочу тебя кое о чем спросить. Все-таки ты жил в большом городе и наверняка знаешь…

— Ну-ну… — Тед приосанился, подбадривая Нойджела наклонным движением своего торса в его направлении.

— Тед, не подскажешь, где можно приобрести котят чеширского кота?

— Свои колкости можешь подложить себе под седалище! — Тед подскочил как ошпаренный и почти опрометью бросился в дом.

— Не понимаю! — донесся ему вслед удивленный голос подростка. — Объясни хоть толком, хоть намеком! Люблю необычных животных. Думал, ты знаешь, где таких котиков можно приобрести…

— Дурак твой братец! — Тед сорвал с себя пиджак и завалился навзничь рядом с Линтой. — Еще и издевается. Понимает, что еще несовершеннолетний и ему ничего за это не будет! Его-то, такого остолопа, ты любишь. Только потому что он твой братец. А меня…

— Ты ошибаешься, — Линта запустила пальцы ему в волосы, и тело Теда сотрясла волна неги и вожделения. — Он какой-то беспринципный. Вот ты принципный. Принципность — это замечательно.

У Теда вдруг появилась почти полная уверенность, что шарахнулась головой не Линта, а он сам.

В дальнейшем эта уверенность только усиливалась и подкреплялась все новыми свидетельствами. Чем, к примеру, можно было объяснить тот факт, что Линта всегда просыпалась раньше него и терпеливо ожидала его пробуждения в изножье постели? Может, так оно и должно было быть и отнести этот трогательный утренний ритуал к странностям можно было лишь в повредившейся голове Теда? И были ли у него основания для подозрительности, когда каждый раз, как наступало время общей трапезы, Линта требовала близости и уводила его в дом, а по возвращении он находил лишь свою порцию и заверения трех Классэнов в том, что все уже давно отобедали или отужинали?

А его сны? Теду больше не снился океан. Каждую ночь ему являлась загадочная красная куница…

К ее появлению в своих снах Тед отнесся со всей серьезностью. После одного из событий детства он охотно верил в предсказания, вещие сны, привидения, переселение душ и прочие проявления нефизической вселенной.

Случилось же следующее. Кто-то из дальних родственников прислал Миллерам на Рождество миниатюрного садового гнома — не из тех, что расставляют на лужайке перед домом, а небольшую глиняную фигурку с торчащим у нее из спины кольцом грубой веревки. Гном, как указывалось в аннотации, был отличным охранителем частных владений и домов от сглаза, неудач, завистливых соседей и прочих напастей. Соседи, конечно, от Бога. Никто этот постулат опровергать не собирается, но порой возникает почти непреодолимая убежденность, что Господь, в силу своей занятости, иногда поручает выбор соседей дьяволу.

Частного коттеджа у семьи Теда не было, поэтому фигурку прикрепили не над входной дверью, а на стене в кухне. Она провисела там несколько лет, пока однажды ночью не сорвалась на плитку кухонного пола, перебудив всех домочадцев. И, как выяснилось, упала она как нельзя кстати: из непонятно как образовавшейся трещины в газовой трубе вовсю сочился газ. Жить Теду и его родителям оставалось не более двух-трех часов.

Спасителя семьи требовалось как-то отблагодарить, воздать ему почести, а не выбросить осколки в мусорное ведро. Может, похоронить в земле? Нет, сказал себе Тед, этого было бы недостаточно.

Гном был склеен и убран за стекло в шкаф, а Тед задумался. Означало ли произошедшее, что у вещей — во всяком случае, сделанных руками, а не отштампованных на конвейере, — была душа? Нет, душа вряд ли… Тогда — разум? Возможно. Или сила и свобода действия? Однако ответ ускользал. Поэтому пришлось обратиться к отцу.

— Совпадение, — категорически заявил тот.

— Как «совпадение»? — Тед никак не мог согласиться с подобным доводом.

— Очень просто: все, что висит, когда-нибудь падает.

— Но почему он упал именно тогда, когда от этого зависела наша жизнь?

— Я же говорю: совпадение. Он все равно упал бы именно в это мгновение. Веревка перетерлась. Веревка-то дрянь — из самого дешевого и слабого волокна.

— Я не верю в совпадения, папа. Не хочу в них верить!

— Это меня не удивляет. Люди готовы поверить во что угодно — в мистику, Провидение, Судьбу, потусторонние силы, положение звезд, — но не в совпадения. Только ж верой в Провидение и прочая люди не ограничиваются. Они идут дальше. Туда, куда идти не следует! Они верят, что Провидение не только вмешается и защитит их в случае необходимости, но и решит все их проблемы, ими же и созданные! Уверяют себя, что можно вообще не прилагать никаких усилий — все само собой разрешится, и все, что от них требуется, — это просто желать, направлять, так сказать, Провидение в нужном им направлении, фактически командовать им и распоряжаться! Каковы хитрецы, а? Но ведь это самообман. Не прилагать никаких усилий, полагаясь только на веру в то, что все будет хорошо, — все равно что поставить на плиту кастрюлю с водой и считать, что туда можно ничего не добавлять: достаточно верить, что какие-то магические силы сами бросят туда картошку, моркошку и горошек.

— Отчего же — я верю и в совпадения. Если я встречаюсь по утрам на автобусной остановке с мистером Лювеном, это совпадение. Наши встречи случайны — у них же нет практической цели. Но однажды, когда после матча «Блэйзерс» у меня не было денег, чтобы доехать домой, я случайно встретил у стадиона мистера Лювена. И эта случайность была вовсе не случайной — до этого никогда раньше я с мистером Лювеном в городе не сталкивался. Ну?

— Тогда чем объяснить то, что в трудные моменты оказывающиеся рядом люди — даже друзья и знакомые — зачастую отказывают в помощи?

— Но ведь оказались рядом… Значит, Провидение сделало все, что в его силах, чтобы эти люди оказались рядом в такую минуту. А то, что вместо помощи они предлагают тебе кукиш, это уже их свободный выбор. Провидение здесь ни при чем.

— Ни при чем? — скептически переспросил отец, словно Провидение сводит нас с людьми не лучшего сорта по причине нездоровости своего чувства юмора.

— Ни при чем, — подтвердил Тед. — Разум — невидимый или вселенский, я не знаю, как правильно его назвать, — не несет ответственности за разум человека. Вселенский разум направлен на служение Добру, а разум отдельного человека — на служение этому конкретному человеку.

— Получается, разум отдельного человека «уделывает» вселенский?

— Получается… Хотя постой! Что значит «уделывает»? Он просто не подчиняется вселенскому. Он независим.

— А как считаешь, сын, подобная самостоятельность разума во вред человеку или на пользу?

— Не знаю… Но за себя скажу. Обещаю, что мои поступки всегда будут разумными. И противоречить вселенскому разуму не будут.

Миллер-старший откупорил вино, что делал за ужином крайне редко, и наполнил себе фужер.

— Выпьем за то, чтобы время испытаний для наших обетов не наступило никогда.

Отец хитро прищурился и медленно, посапывая и причмокивая, осушил терпкую рубиновую жидкость до дна.

— Пап, а как ты думаешь, почему у нас со вселенским разумом такие разночтения?

— Бог его знает.

— Бог? А может, Он специально так задумал?

Тед любил провоцировать старого атеиста отца на богоборческие тирады.

— Что ж, возможно, Богу просто пришла в голову шальная мысль: «А дай ка я…» — отозвался отец. — Но мне такой вариант представляется несостоятельным: прихоть и самодурство — проявления глупости, а ведь речь о — предположительно — самой мудрой силе во Вселенной.

— Но ты же не веришь в Бога, хоть и отдал меня в воскресную школу.

— Отдала тебя туда мама, а я даже не крещен. Но ты зря думаешь, будто я считаю себя умнее или проницательнее верующих. Вера — один из компасов, которые мы берем в дорогу по жизни. Просто не каждый нуждается именно в этом компасе. Главное, чтобы через веру человек не становился марионеткой других людей.

— Марионеткой чужого разума? Чужого человеческого, а не вселенского разума?

— Точно! — Отцу нравился разговор с сыном на равных, хотя такие разговоры удавались редко.

Чтобы закрепить приятные впечатления, он плеснул себе еще вина.

— Я, конечно, атеист, — продолжил он между глотками, — но это не мешает мне спокойно относиться к мысли, что Господь существует, и даже иногда обращаться к нему. Тебе все это пока трудно понять. Это как с обувью.

Тед пошевелил пальцами в становящихся несколько тесными кроссовках и вопросительно посмотрел на отца.

— Пока ты ребенок, удобство обуви по размеру тебе почти незнакомо, — охотно разъяснил тот. — Она либо велика, либо жмет. Так и с видением мира, которое передается тебе взрослыми: или мир не вмещается в их пояснения, или же ты теряешься, тонешь в них.

— Пап, но разум, в целом… это благо?

— Разум — наше счастье и наше проклятье.

— Почему вдруг — проклятье?

— А потому что нам дано осознавать вещи, которые делают нас несчастными. Например? Осознавать свое ничтожество. Тяжело переживать потери и неудачи. Смеяться над потерями других. Да-да, не удивляйся — потерям других радуются несчастные люди. Только несчастья своего они не осознают.

— А есть по-настоящему мудрые люди?

— Нет. Даже те, кого причисляют к мудрецам, своим образом жизни опровергают это. Настоящая мудрость — вернуться к нашему первобытному состоянию. Без кострищ. Без земли, истерзанной пашнями и рудниками. Это было бы мудростью, но сам человек на это не способен.

— То есть мудрость — это бегать по лесам голодными и голышом?

— Ага, — отец довольно осклабился, представив себя рыскающим по горам и долам в чем мать родила. — И увидишь, все к этому и вернется. Сам человек глуп, но природа его мудра. И она найдет способ вернуть его на путь, с которого он когда-то сбился. То, что быт убивает любовь — как он убил нашу с мамой любовь, — прямой указатель на то, что человек по своей природе не предназначен для быта. Он — романтик: его место на просторах, а не в бетонных коробках, требующих от человека невозможного напряжения сил. С бытом человек совладать не может.

— Что-то я совсем запутался, папа. Ты же последние годы только и твердишь о том, что нас ждет катастрофа. «Сидят целыми днями, уткнувшись в экран и полагая, что кто-то должен что-то там делать вместо них — собирать им компьютеры, строить электростанции, прокладывать кабельные линии, разливать колу и жарить чипсы. И таких «умников» все больше и больше. Все это кончится крахом — помяни мое слово». Ну? Ты говорил? И что? Разве бегать по лесам голодными и голышом — не катастрофа?

— Я с этим уже смирился. Я этого не хочу, но если к этому идет… Приму как должное. Катастрофой это будет для человека. Для Земли же, а в перспективе и для всей Вселенной — благом.

— Слов нет!

— Слов нет, согласен. Но, слава богу, есть у нас крепкие выражения.

6

— Как же мне от тебя откупиться, бестия? — воскликнул Тед и медленно присел, украдкой шаря пальцами по земле в поисках камня. — Оставишь ты меня в покое или нет?

Куница заметила движение руки. Она отбежала на несколько ярдов, но продолжила настойчиво тявкать и возбужденно подергивать головой, словно звала Теда за собой.

И Тед сдался. Он послушно поплелся за этим странным зверьком. Куница ринулась сквозь валежник, беспрерывно оглядываясь, будто опасаясь, что Тед передумает и повернет обратно. Через две минуты они остановились. Тед огляделся. Он отлично знал это место — хорошо приметный, изъеденный лишайником валун, выпирающий из-под земли грозящим небу пальцем. Место это было совсем рядом с лагерем — каких-нибудь ярдов сто пятьдесят, не больше. Вокруг валялись камни разных размеров и форм — осколки собратьев базальтового перста, превратившихся в обрубки.

Куница вскочила на один из этих осколков — крупный, плоский камень — и заскребла передними лапками по его поверхности. После чего бросила на Теда призывный взгляд и вновь заскребла по камню.

— Мне копать? — осведомился Тед, приближаясь к камню.

Куница соскочила с камня, но ответом его не удостоила, а принялась напряженно втягивать в себя воздух — ее насторожил какой-то улавливаемый только ею запах.

— Мне копать? — почти истерическим голосом крикнул Тед.

— Копай… — отозвалась куница.

Тед отодвинул камень и опустился на колени. Земля под камнем была свежевырытой. Он принялся выгребать ее руками, отбрасывая полные пригоршни сухой глины. Его пальцы вскоре нащупали что-то мягкое и упругое, однако глазам предстало лишь чернильное пятно, скрывавшее находку от взора.

— Я ничего не вижу… Ничего не вижу… — застонал Тед.

— Тогда просыпайся, — вновь отозвался женский голос, и Тед узнал его.

Он открыл глаза. Из дыры в полу уже врывался утренний свет. В изножье кровати застыл силуэт Линты. Он никогда не мог уловить момент, когда она выскальзывала из его объятий и одевалась, чтобы дожидаться его пробуждения — вот так, словно верный часовой у ложа почивающего в удовольствие сановника.

— Кошмар приснился? — Линта подала ему брюки и рубашку.

— Хуже… А тебе кошмары снятся?

— Я не вижу снов.

— Счастливая… — с завистью буркнул Тед.

У костра его уже ждал разогретый кусок оленины. Несмотря на то, что тушу несколько раз коптили, от мяса начинало смердеть. Пора было вновь отправляться на охоту, невесело заключил Тед.

— А где ребята? — обратился он к сторожившей его порцию Сантре.

Та указала головой куда-то за спину Теда. Нойджел и Роймонд перебирали сваленные неподалеку старые бревна. Линты видно не было: должно быть, она осталась наверху.

— Я скоро приду. Надо кое-что проверить… — бросил он Сантре и, прихватив свой завтрак, зашагал к лесу.

Красная куница вконец измотала его. Нужно было непременно сходить к этому валуну и разобраться, действительно ли что-то зарыто под разбросанными вокруг камнями. Возможно, это помогло бы прекратить его еженощные кошмарные видения.

Вот и валун — изрытый морщинами трещин серый столб, тянущийся, Подобно обступившим его деревьям, вверх, вверх, вверх. К облакам и звездам.

«Ишь ты! — раздраженно подумал Тед и смачно сплюнул. — Ишь ты — романтик выискался! К звездам его, видите ли, влечет…»

Он осмотрелся, примеряясь, с какого камня начать, и обмер: в нескольких шагах от него лежал точно такой же кусок базальтовой глыбы, что он видел во сне. Тед приблизился к нему в крайнем смятении, будто здесь его поджидала величайшая тайна. Опасаясь, что фокус с застилающим глаза и не дающим разглядеть находку пятном повторится и наяву, он зажмурился и осторожно сдвинул камень в сторону. Пальцы тотчас наткнулись на полиэтиленовый пакет, и только тогда решился он открыть глаза: в углублении под камнем был спрятан какой-то тяжелый сверток. Прежде чем вытащить его, Тед машинально огляделся. Никого…

В свертке была их оленина. Вернее, излишки мяса, которые, как он считал, Классэны съедали, пока он кувыркался с их сестрой. Так… Что это могло значить?

«Я все понял, — рубашка Теда пропиталась холодным потом, — эти Классэны… они… они же каннибалы!.. Они откармливают жертву, а потом…»

Изо рта у него брызнула рвота. На несколько секунд его охватила крайняя слабость — в нем было не больше силы, чем в новорожденном птенце. Он надеялся, что еще несколько мгновений — и он умрет. Он ждал этой смерти с надеждой. Но всего несколько секунд спустя, когда дрожь и рвота унялись, был благодарен, что смерть не пришла.

Но что же теперь было делать? Вернуться обратно он не мог: эта странная семейка скармливала ему все съестные припасы не просто по доброте душевной. От мысли, что в один отнюдь не прекрасный день он может очутиться на месте туши оленя над костром, его снова начало мутить.

Тед прокрался к извилистой опушке. Все четверо Классэнов были заняты тем, что таскали бревна и складывали из них стены первого этажа, прижимая бревна к опорам камнями. При этом ни для девушек, ни для парней вес бревен и камней не представлял какой-либо серьезной проблемы: они таскали их в одиночку, с легкостью подъемного крана и подвижностью муравьев.

«Как есть каннибалы! Точно — я же читал: когда они съедают другого человека, то сила этого человека переходит к ним… Мерзавцы, сколько же они, выходит, людей съели!.. На меня тоже глаз положили. Еще бы — во мне мяса-то по-боле, чем в пяти оленях, будет, — невесело подумал Тед, поправляя съехавшие со впалого живота штаны. — А теперь зимовать готовятся, сволочи. Без меня зимовать…»

В тот день в лагерь Тед не вернулся. Поначалу он самым решительным шагом направился на север. Однако с каждой милей шаг замедлялся, а уверенность в кровожадных намерениях Классэнов рассеивалась. Когда же солнце начало свой спуск к невидимому отсюда океану, Тед повернул обратно.

Уже в сумерках он различил меж деревьев огонь костра в лагере и остановился:

«Переночую здесь, на каком-нибудь дереве».

Он выбрал тсугу поветвистей и вскарабкался настолько высоко, насколько позволяла прочность ветвей. Чтобы не сорваться во сне, Тед уселся как всадник на две расположенные бок о бок широкие ветви, упершись спиной в ствол и привязав себя к нему остатками бечевки. Он закрыл глаза и принялся ждать сна.

Однако сон где-то заплутал и составить ему компанию не торопился. Отсветы костра в лагере вскоре погасли. Тед обреченно сидел, не решаясь отвязаться и переменить позу, хотя бедра и ягодицы и напоминали ему непрерывно о своих страданиях на чрезмерно жестких жердочках.

Так прошло часа три. А может, только полчаса. Счет времени ускользал от Теда, как ускользал и сон, должно быть, принявший его за филина и поэтому обходивший его стороной. Вдруг Тед заметил на дереве напротив две искорки — отражение слабой луны в чьих-то пристально рассматривающих его глазах.

О своих измученных бедрах и ягодицах Тед больше не вспоминал. Он оцепенел, скованный мистическим ужасом. Глаза следили за Тедом, не мигая и не отрывая от него взгляда. Ночь замерла, а время остановилось. И казалось, остановилось оно навсегда и этот взгляд будет следить за ним вечно…

Тед вздрогнул, и магия оцепенения вдруг оставила его.

— А… Э… Добрый вечер! — шепотом, но достаточно громко поздоровался Тед. — Извините, пожалуйста, вы — красная куница?

С дерева напротив донеслось недовольное рычание — то ли ответ, то ли настоятельная просьба не беспокоить глупыми расспросами. Тед нервно заерзал. Беседа явно не клеилась.

— Не подскажете, где можно приобрести котят чеширского кота? — наконец выдавил он из себя в продолжение разговора.

Собеседник отозвался яростным стоном. Верхушка соседнего дерева задрожала.

— Но как же быть? — уже вовсе не шепотом воскликнул Тед. — Не гневайтесь! Кому знать, как не вам? Товарищ мой один очень интересуется породой чеширских котов…

Яростный стон повторился.

— Я ему так и сказал: сейчас не время, чтобы о котах думать. И все же, как мне быть?

В ответ раздался протяжный вой. Черный ком неведомого зверя скатился вниз по ветвям и с жалобными воплями исчез в расстилающемся под ногами мраке.

Бессонная ночь и голодный желудок полностью деморализовали Теда.

— Почему сразу — «каннибалы»? — выговорил он себе, спустившись с дерева с первым огнем зари и разминая затекшие члены. — Может, это диетическая секта какая-нибудь. Как их там… Пожиратели или поедатели солнца, что ли? Обычную еду не трогают, а жрут солнечные лучи — и им хватает. Поэтому и сильные. А чтоб сила жертвы перешла к тому, кто ее сожрал, — это, конечно, несерьезно. И потом, я ведь совсем не разбираюсь в людях. Мужчину от женщины, конечно, отличу, но дальше… Это в играх я могу безошибочно выбрать единственный персонаж, способный пройти игру до конца. А что я знаю о людях? Я слишком часто принимал зло за добро, а добро — за равнодушие.

Но решиться вернуться было нелегко. Ноги вновь, на этот раз — уже сами, понесли его в противоположном от лагеря направлении.

«Бежать или остаться? — билось у него в голове, в то время как ноги то и дело срывались на бег. — Оставаться жутковато. Люди они вроде миролюбивые, но эта их непонятная сила… И странности. Их странностей хватило бы на сто человек. Но, с другой стороны, выживу ли я в одиночку? Вряд ли. Что замерзну насмерть зимой, что умру от пули — невелика разница. К тому же у меня теперь подруга. И не фиктивная, для отвода глаз и видимости, а самая настоящая. Что там говорил отец? «Уход — это далеко не всегда выход». Сказал бы он это сейчас? Мушки доживают до старости по прихоти Удачи, а не благодаря осторожности и мудрости. Насекомое ли я? Нет, не насекомое, но осторожность и мудрость вряд ли мне помогут. Так что здесь мушки мне — ровня. Что ж, надо оставаться…»

Убедив себя таким образом в том, что встретить смерть от рук Классэнов ему будет комфортнее, чем сгинуть от голода и морозов, Тед развернулся и уже с некоторой веселостью и легкостью в сердце зашагал назад.

Все Классэны, за исключением Нойджела, сидели вокруг костра, над которым коптилась форель. Роймонд и Сантра, как показалось Теду, не без умиления наблюдали за тем, как Линта расправляется с одной из рыбин.

— Ого, я смотрю, у тебя появился аппетит! — с удовлетворением заметил Тед.

— Где ты был? — воскликнул Роймонд, протягивая ему прутик с насаженной на него рыбой.

— Да так… Ходил на север. Хотел проверить, что там с дичью. Пришлось заночевать в лесу.

Форель была сладкой и сочной. Разговаривать не хотелось. Хотелось лопать, лопать, лопать до отвала… Едва Тед управился со своей рыбиной, как Роймонд протянул ему вторую.

«А что… Меня здесь ценят. Пора, пора выторговать уже себе лучшие условия… — прикинул Тед. — А то обижусь — кому тогда будет нужна их форель?»

— Линта… — с укором в голосе начал он.

Девушка замерла, должно быть, ощутив еще непонятную ей обиду в голосе возлюбленного.

— У нас с тобой уже несколько дней не было близости! — закончил Тед.

Чтобы продемонстрировать степень своего огорчения, он убрал рыбину ото рта.

— В этом больше нет необходимости, — сухо прокомментировала Линта.

— Нет необходимости? Очень даже есть! Ты за последнее время изменилась. Кто-то налаживает друг с другом дипломатические отношения. А мы с тобой — драматические!

— Уверяю тебя, я ничуть не изменилась. Изменился ты сам. Ты очень много нервничаешь, а что хуже всего — потакаешь своему воображению.

— Никакому воображению я не потакаю! — Обед придал Теду сил, и он мог без усилия разговаривать на повышенных тонах.

Линта ничего не ответила. Она тоже перестала есть и уставилась на Теда со столь обезображивающей ее улыбкой, что Теда словно прошил разряд тока. Он театрально вскочил и прокричал петухом:

— Я убью себя! Если так и дальше будет продолжаться, я убью себя!

Его расчет был на то, что Линта непременно испугается и одумается. Она не могла не одуматься, когда на карту была поставлена жизнь самого близкого ей человека! Но вместо этого она, не переставая улыбаться, бросила:

— Хорошо. Но только после того, как переспишь с Сантрой.

— Что?..

Голова Теда непроизвольно повернулась в сторону Сантры. У той не дрогнул ни один мускул лица, словно то, что Тед переспит с ней, было делом решенным и согласованным с ней. Тед впервые пригляделся к Сантре. Она, бесспорно, превосходила сестру в красоте. Но что все это значило? Наскучил ли он Линте? Или Сантра воспылала к нему тайной страстью и подговорила сестру уступить его ей? Тед приосанился…

Из дома появился Нойджел.

«Сейчас будет расспрашивать, где я шлялся да почему не помогал им застраивать первый этаж, — неприятно заныло под ложечкой у Теда: конфронтации с Нойджелом протекали для него все более и более болезненно. — Кстати, неплохо у них вышло. Только конопатить щели между бревнами неделю придется. Опять надо будет на охоту отправляться, чтобы в этом не участвовать… Загоняли они меня с этой охотой».

Коротким поворотом головы Нойджел обозначил, что заметил присутствие Теда. Тот в ответ издал невнятное рычание — благо любую резкость выражений можно было списать на набитый рыбой рот.

В руках у Нойджела оказался один из тех пакетиков, в которых обычно продают лекарственные порошки. Он надорвал уголок пакета и, высыпав порошок персикового цвета в стоявшую у ног Линты кружку с водой, принялся нарочито тщательно размешивать получившийся раствор. Размешивал он его довольно долго, и скребущая по стенкам металлической кружки ложка уже начала действовать Теду на нервы.

Наконец Нойджел прекратил пытку. Тед пристально смотрел на него, ожидая, что тот начнет пить и поперхнется. Из ноздрей у него хлынет жидкость, а Тед с удовольствием несколько раз приложится к его спине кулаком. Но Нойджел протянул кружку Линте.

— Это для чего? — забеспокоился Тед. — Ты заболела?

— Для ребенка, — пояснила Линта и принялась пить раствор маленькими глотками, делая большие паузы между ними.

— Для какого еще… ребенка?

— Я скоро заматерею.

«Заматереет… Заматереет?! Черт, а?! Матерой стервой, получается, станет? Да к ней тогда вообще не подступишься! Что ж, — сказал он себе, — у тебя есть шанс примерить на себя роль стервятника».

— Стервятника? — изумленно подняла брови Линта.

— Охотника на стерв… — Тед осекся: разве он говорил вслух?

— Шутить пытаешься? Ха-ха… Только у меня с юмором не очень.

— Я в курсе.

— И?..

— Ну… ты девушка современная — тебе никто не указ. Думаю, мое слово здесь вряд ли что-то значит.

— Ты прав. Ребенка я сохраню.

— Какого ребенка?! — вскричал Тед.

— Ты совсем не понимаешь, о чем я? Повторяю: через несколько месяцев я заматерею. Стану матерью.

— А чей ребенок? Подожди… Мой?! Отлично… Только не надо меня поздравлять!

— А с этим обычно поздравляют? — поинтересовался Нойджел.

Тед ответил ему зловеще ледяным взглядом, но оказалось, что Нойджел даже не смотрит в его сторону.

— Идем? — Сантра уже была на ногах и протягивала Теду руку.

— Куда? — не понял тот. — Уже?! К чему такая спешка?

Он бросил сиротливый взгляд на Линту. Та ответила ему ободряющей улыбкой.

«Ладно — что я буду отказываться? Отказываться глупо. Когда еще такое предложат? Ну… Бог в помощь, бес в бороду», — мысленно напутствовал он себя.

Однако наедине с Сантрой он все же решил добиться ответа.

— Нам нужно получить от тебя детей, — пояснила та. — Здоровых мужчин почти не выжило.

— Да, да… Ты права, — согласился Тед, с готовностью стаскивая с себя одежду.

Тем не менее удовольствия он почти не ощущал. Странное дело — Тед и не стремился к нему. Ему было обидно, как сопливому мальчишке. Выходило, он нужен им лишь в качестве донора. Понятно, почему у их братьев уважения он не снискал: они изначально воспринимали его совсем не в той роли.

«Роль! Какие могут быть роли, когда у меня судьба сломана? Когда у всех судьбы сломаны! И все-таки… И все-таки роль…»

Тед даже не застонал. Он молча откинулся на спину и затих, как застигнутый врасплох заморозками сверчок.

Что-то протяжно щелкнуло. Как показалось Теду — внутри самой Сантры. Однако никакого любопытства в нем это не вызвало, и уже через несколько мгновений этот щелчок навсегда стерся из его памяти.

Равнодушия и предательства Тед не прощал с детства и с наслаждением мстил за них. Потом-то ему за свою месть и злость бывало неудобно, но отец его раскаяний не разделял.

— Твой обидчик никогда не должен умереть своей смертью в теплой постельке и в окружении своей семьи, — одобрительно подмечал он.

— Папа, я за то, чтобы сила сострадания и понимания была сильнее силы кулака.

— И я, и я! — восклицал отец.

Но звучали эти заверения не слишком убедительно: Тед знал, что в юности Миллер-старший был членом уличной банды, а потому обладал обостренным чувством собственного достоинства. Со временем он взялся за ум и от криминальных дел отошел, но некоторые принципы в человеке рассудок вытравить не в состоянии.

— Мстить — стыдно. Это по-детски! — замечал младшеклассник Тед. — Из детских штанишек я уже вырос.

— Какой глупец сказал, что мстить и причинять в отместку боль — это по-детски? Ничего подобного, — возражал отец. — Это дети подражают взрослым, а не наоборот! Мстить и причинять боль — наше обычное состояние, типичная черта человека, которую с возрастом мы лишь совершенствуем, добавляя нашим козням изящества. Это дети в силу своей неискушенности действуют прямолинейно и открыто. Вот эти-то открытость и прямолинейность детсад и есть, а не сама месть. Цыц! Никаких «Надо уметь держать себя в руках»! Детские штанишки, видите ли! Колготки, черт подери, и панамки! Никакого детского сада нет и в помине. Никто ведь не говорит, что жадность — это типично детская черта. Или любовь к сладкому. Или тяга к красивым вещицам. Все эти черты одинаково живы как в ребенке, так и во взрослом. Только проявляются с возрастом иначе и играют другими красками. Что? Будут обвинять тебя в том, что действуешь по-своему, а не в соответствии с их ожиданиями? Конечно, обидчики-то надеются, ты будешь сопли жевать, а не опускаться до мести… Так ты им скажи: «В чем вы меня обвиняете? В том, что я играю по своим правилам? Но вы же играете по своим…»

— То есть на правила обращать внимание не стоит?

— Правила — в спорте. В жизни же — принципы поведения, ожидания, что ты будешь придерживаться этих принципов. Принципы поведения плюс ожидания в сумме правила и есть.

— И как же мне поступать? Плевать на ожидания?

— Выбирай принципы поведения в зависимости от собственных потребностей. А на ожидания, да, наплюй.

— Я не узнаю тебя. И это говорит человек, который гордится тем, что он — образцовый гражданин?

— Это говорит во мне отец. Когда во мне говорит отец, гражданин во мне молчит.

— Пап, твои изречения — это такой своеобразный чайник для кипячения чужого разума, да? Тут живешь,живешь по общепринятым идеям, а потом ты — раз! — и поломал все мировоззрение. Очень любишь ты, пап, все опровергать, а у меня потом в голове кипит и разлад в мыслях.

— Это еще что… Хочешь, я тебя по-настоящему огорчу? Ты иногда грешишь враньем. Любишь переложить вину за неуспеваемость с себя на якобы плохо относящихся к тебе учителей или шумный класс, который наказывают скопом, а ты вроде как просто попадаешь «под раздачу». Дети наивно полагают, что взрослые не видят, когда они врут. Дети не понимают, что обмануть взрослых нелегко: те ведь сами были детьми и только делают вид, что их провели. Так вот, знай — когда я верю тебе, я просто даю себя провести…

Прямолинейности отцовских суждений была под стать и прямолинейность его действий. Миллер-старший частенько останавливался на перекрестках и, обращаясь к шарахающимся прохожим, восклицал:

— А вы не боитесь, что то, что вы видите в постапокалиптических фильмах, может стать реальностью? Что?! Вы мне рот не затыкайте! На правду глупо обижаться, хотя, конечно, она бывает такой, что ее сразу и не проглотишь. Потому ее и выплевываешь — горькая же. Что, не нравится моя правда? Я лишь описываю настоящее и будущее. Если вам не нравится будущее, которое я предрекаю, чего же вы его создаете? Боитесь? А что вы делаете для того, чтобы это будущее не случилось? А ничего вы не делаете! Ха-ха-ха! Ни-че-го-о!

Не остались в стороне от внимания отца и возможности достучаться до людей, предоставляемые его главным врагом — компьютером.

— А что плохого в интернете? — бывало, говаривал Тед. — Благодаря интернету твое дерьмо разносится по всей планете. Ой, я хотел сказать, твой голос будет услышан повсюду.

— Ты все правильно сказал, сынок. Перевирать свои слова не стоит. Ведь ты посмотри: люди вконец ожесточились. Исходя из комментариев на новостных форумах мне иногда кажется, что после публикации статей их предлагается не «обсудить», а «осудить». Буду разговаривать с людьми в интернете.

Однако здесь отца ждало фиаско. Его отношения с компьютерными технологиями совершенно не ладились, словно компьютер был живым существом, ощущавшим источаемую Миллером-старшим неприязнь.

Как-то Тед застал отца стоящим на коленях перед компьютером и громогласно кричащим в монитор:

— А… значит, для тебя мой запрос недостаточно хорош, да? Мне, может, на колени встать, чтобы ты, тварь, его удовлетворил? Встать? Ну?! Я на коленях!

Тед прокрался на цыпочках за спину отцу и взглянул на экран, где высветилась надпись: «Некорректный запрос: недопустимое имя узла».

И все же отец оставался для Теда самым почитаемым авторитетом. При любых моральных дилеммах он в первую очередь обращался к нему.

— Стоит ли судить о человеке по его прошлому? — спрашивал он Миллера-старшего. — Или же стоит судить о нем по его настоящему?

— О человеке стоит судить по его принципам, а даже не поступкам. Мы не всегда знаем, что стоит за поступками, пусть они и вызывают у нас резкое отторжение. Но что если это поступки человека, принципы которого нам близки?

— Значит, осуждать нельзя?

— Если ты имеешь в виду, нужно ли публично высказывать свое мнение, то это твое личное дело. Но даже если ты от этого и воздержишься, как удержаться от того, чтобы не осуждать человека в душе?

— Мне просто не по себе от мысли, что каждый человек судит обо мне, пропускает сквозь призму своих взглядов и пристрастий, как какой-нибудь фильм: нравится — не нравится. А многие — так и вовсе осуждают, пусть и держат свое мнение при себе.

— Конечно, хорошо, что мы не ощущаем все это физически, иначе гнет суждений был бы способен запросто расплющить нас тяжелой подошвой своего омерзительного кованого ботинка.

— Вообще-то, пап, я был бы не против, если бы суждения других как-то могли воздействовать на нас физически. Только, чур, чтобы так могли воздействовать лишь положительные суждения.

— Но ведь так и происходит: тебя похвалят, и у тебя словно крылья за спиной выросли.

— Это только когда похвалят вслух. А вот если бы уже просто добрая мысль о тебе давала новые силы… Тогда бы даже те, кто утверждает, что им плевать на мнение окружающих, взглянули бы на этот вопрос по-другому.

— Так они плюют только на критику, а с лестью-то у них совсем другие отношения. Лесть — единственное мнение, к которому они прислушиваются. И не без довольства.

— Почему обязательно лесть? Можно подумать, просто доброму слову они не рады.

— Знаешь, Тед, я заметил престранную вещь. Просто одобрение не находит в них такой благожелательности, как лесть. Похоже, самовлюбленные и не считающиеся с мнением других особы испытывают какое-то нешуточное волнение от мысли, что человек не просто похвалил их, а переступил через себя, чтобы это сделать. Унизился, чтобы доставить им удовольствие. Не знаю уж почему, но подобные нездоровые взаимоотношения с лестью для них не редкость.

— Непонятная позиция.

— У каждого своя жизненная философия, — лишь пожимал плечами отец.

— Странная это штука, жизненная философия. Есть она у каждого, но не каждый из нас философ…

— Так она не имеет ничего общего с научной. Это бытовая философия. Она и не должна делать из нас философов.

— Но хотя бы делать нас умнее?

— Не скажу насчет умнее или глупее — по-всякому выходит. Ведь эта философия основывается на принципах, которые делают нашу жизнь легче и комфортнее. Каждый соответствующие принципы и подбирает. У мерзавцев они одни, у людей порядочных — диаметрально противоположные. Но каждый выбирает такие принципы, с которыми ему комфортнее идти по жизни. Я почти не встречал людей, которые останавливали бы свой выбор на принципах, которые усложняют им жизнь. Если такое и случается, то, скорее всего, по ошибке.

— А как же быть с теми, кто, скажем, посвящает жизнь борьбе за свои и чужие права? Тут не до комфорта.

— Во-первых, есть люди, которые чувствуют себя прекрасно именно в бою. А во-вторых, бывают обстоятельства, когда жизнь комфортнее в борьбе, а не в уклонении от нее, пусть и приходится ходить по краю пропасти, откуда на тебя поглядывает черная яма смерти.

«Интересно, каково это — жизнь в борьбе?» — частенько задумывался Тед.

Идея борьбы диссонировала со всем его существом. Но был в ней и момент притягательности: триумф. Была и своя загадка: что может дать борьба, когда известно, что победителем из нее не выйдешь?

7

Очередной проведенный впустую день близился к концу.

«Еще полчасика, и можно будет возвращаться в лагерь», — постановил Тед.

Он уселся на землю у корней пихты и прислонился к ее серому жесткому стволу, от которого веяло унынием. От всего веяло унынием — мрачного неба, утративших мелодичность и сделавшихся крикливыми голосов птиц, этих гор… Впрочем, горы всегда навевали на него уныние. Неприступностью вершин, угнетающей циклопичностью масштабов, негостеприимностью мертвых каменных склонов.

То ли дело — живое дыхание океана, мягкость воды, ритмичность волн… Конечно, есть люди, которые чувствуют себя как дома в любой среде — хоть в арктических льдах, хоть на высоте в тысячи футов. Но Тед был человеком определенной среды. Определенной природной ниши. Порой он жалел, что не родился обитателем рифа, а лучше — дельфином. Да, в отличие от людей дельфинам сейчас хорошо…

Тед с особым усердием потерся спиной о кору и, набрав горсть земли, тщательно вымазал ею штанину. Подаренный Классэнами костюм он не щадил. Он предпочитал свои старые рубашку и джинсы, но Линта и Сантра настойчиво отстирывали измазанные брюки и пиджак, ни разу не попрекнув его за неряшливость, словно он был их пусть и шкодливым, но любимым ребенком.

«Черт, а ведь они меня за ребенка и считают, хоть я и старше их на двадцать с лишним лет! — возмутился Тед. — Обстирывают. Дичь всегда наловят. Даже до костра меня не допускают… С одной стороны, здорово, но с другой-то — кто я для них? Человек, с которым можно не считаться — вот кто! Ребеночек, которому, коснись дело его жизненных интересов, укажут, что ему следует заткнуть ротик и не рыпаться».

Послышался хруст. Или Теду только послышался хруст… Он обернулся: нет, вокруг все было спокойно.

Он с наслаждением закрыл глаза. Шелест ветра в ветвях дарил ему иллюзию морского бриза, крики неизвестных птах отлично имитировали клекот чаек…

Что-то больно ударило в плечо и, отскочив, плюхнулось ему на колени. Это был камень. А через секунду до Теда донесся громкий шепот:

— Эй! Беспроводную связь включи! Не могу с тобой связаться!

Тед обернулся и обмер: на него смотрел подросток, которого легко можно было принять за одного из Классэнов. Похоже, Тед был совсем не тем человеком, которого незнакомец ожидал увидеть: он вдруг развернулся и бросился прочь.

Тед, поколебавшись несколько мгновений, ринулся за ним. Незнакомец, однако, был отличным бегуном, и Тед вскоре потерял его из виду. От погони он не отказался, но перешел на шаг, внимательно вглядываясь в разрывы между деревьями.

Наконец ярдах в сорока мелькнул черный силуэт. Тед прокрался примерно половину расстояния, оставаясь невидимым за гигантской тсугой, и осторожно выглянул из-за нее.

Это был не таинственный незнакомец, а младший из Классэнов, Роймонд, который склонился, упираясь руками в широко расставленные бедра, и что-то изучал на земле. Что именно — Тед не мог рассмотреть из-за лежавшего между ними ствола мертвого дерева.

Вдруг рядом с Роймондом вырос второй силуэт, значительно выше и мощнее подростка. Тед похолодел: это был барибал!

Медведь, крадучись на задних лапах, начал бесшумно, но уверенно приближаться к Роймонду, который стоял к нему спиной и потому видеть барибала не мог.

«Прёт, как турист на шведский стол, — пронеслось в парализованном ужасом мозгу Теда. — Все! Конец Роймонду!..»

Мысль о том, чтобы закричать и предупредить мальчишку даже не пришла ему в голову. Он так и простоял бы завороженным все то время, что барибал убивал младшего Классэна и лакомился им, но тот в последний момент почувствовал присутствие медведя. Роймонд ловким нырком проскочил под лапой зверя и вскочил ему на загривок! После чего обхватил барибалу голову и одним резким движением сломал ему шею!

От увиденного у Теда перехватило дыхание. Его сковало оцепенение. В себя он пришел уже после того, как Роймонд скрылся из виду, волоча за собой тушу лесного великана.

Едва оцепенение выпустило Теда из своих гостеприимных, но обременительных объятий, он тут же припустил в лагерь — по нижней, бегущей вдоль обрыва тропе.

Он застал девушек и Нойджела за изучением какого-то прибора. В другое время прибор наверняка вызвал бы у Теда любопытство, но сейчас ему было не до того. Он уселся на одном из разбросанных вокруг дома валунов и принялся ждать. Ждать пришлось недолго. Нойджел вдруг повернул голову в ту точку опушки, откуда должен был появиться брат, и, словно откликаясь на одному ему слышимый зов, заспешил в лес. Минут через десять Нойджел и Роймонд появились уже вдвоем, волоча громоздкое тело барибала.

— Смотри, что у меня для тебя, Тед! — крикнул издали Роймонд. — Теперь тебе еды надолго хватит!

Тед ничего не ответил, будучи не в состоянии сказать что-либо связное. Он лишь промычал несколько невнятных звуков.

«Н-да… — невесело подумалось ему. — Я тут даже не бета-самец…»

Через несколько минут он все же пересилил себя и подошел к уже разделывающим тушу мальчишкам. На этот раз он решил к ним присоединиться.

— Теперь тебе еды надолго хватит, — улыбнулся Роймонд.

— А вы? Разве вы есть не будете? — Тед испытующе всмотрелся в лицо подростка.

— Почему? Будем… — весело пообещал тот. — Линта вон обязательно будет. И Сантра.

— И ты беременна?! — Тед отшатнулся.

Сантра неопределенно пожала плечами. Это несколько успокоило Теда.

— А ты где был? — по-прежнему улыбаясь, поинтересовался Роймонд. — Ходил куда?

— Я же еще вчера сказал, что собирался посмотреть, нельзя ли отсюда спуститься. Плато нас долго не прокормит. Жить нужно здесь. Здесь безопаснее всего. Но охотиться — внизу или выше. Я же тебе говорил… Или это я Нойджелу говорил?

— Нет, мне не говорил. Но ты прав: впредь буду получать от Нойджела не двадцать, а все сто процентов сведений о тебе. Двадцать мало…

«Совсем солдатня рехнулась… — поежился Тед. — Стоп! А если это не солдатня, а сбежавшие из спецпсихушки пациенты? Это объясняет гораздо больше, чем версия со спецназом… А эта сила… Это же сумасшедшая, нечеловеческая сила, и обладать ею может только сумасшедший. Да и кто будет готовить спецназ из детей? Солдаты, конечно, умом не блещут, но эти временами просто неадекватны… Ну, точно — спецпациенты спецлечебницы!»

…Прошло несколько дней. Все это время Тед старался держаться обособленно. Он окончательно осознал, что он и Классэны — совершенно чуждые друг другу люди и что, хотя пришлыми были они, в итоге получалось, что именно ему здесь не место.

Дневные часы Тед предпочитал проводить за пределами лагеря, неспешно прохаживаясь по лесным тропам и возвращаясь лишь под вечер. Однажды в лесу он заслышал гомон человеческих голосов. Это были Линта и Сантра в сопровождении младшего из братьев. Они что-то взволнованно обсуждали. Тед, привыкший к их молчаливости и негромкости голосов, встревожился: что-то произошло.

Выдавать свое присутствие он, однако, счел излишним, поэтому прокрался рысью к ближайшим к троице кустам дикой вишни и, уткнувшись в землю лицом, замер среди густых побегов мертвым опоссумом.

На таком расстоянии он должен был отлично слышать Классэнов, однако как он ни прислушивался, ответом ему была тишина.

Наконец до него донеслись слова Линты:

— Используйте речевой канал. Вы же знаете, что я вас не слышу.

Тед оторвал голову от устилавшей землю прошлогодней листвы, источавшей тонкий, как бы извиняющийся за свое присутствие запах гнили и плесени, и поймал среди стеблей вишни лица Классэнов.

— Хорошо. — Роймонд обошел Линту сзади и, положив ей на плечи руки, предложил: — Давай я еще раз попробую починить передатчик.

— Не надо, — Линта сбросила его руки и отошла на пару шагов. — Вдруг повредишь что-то другое — может погибнуть ребенок. Подождем до эвакуации.

Шелест сухой листвы выдал шаги быстро приближающегося человека. Это был Нойджел.

— Я принес вам набор ягод и съедобных корешков, — сказал он, ссыпая в подставленные сестрами ладони свои сладкие трофеи.

— Прямо телешоу «Школа выживания»… — Тед беззвучно, но злобно сплюнул.

Девушки забросили в рот по несколько ягод и принялись тщательно пережевывать их.

— Ты уверена, что зачатие произошло и плод жизнеспособен? — спросил Нойджел Сантру.

— Отчет положительный, — ответила та после нескольких секунд размышления.

— Линта? — Нойджел повернулся к старшей сестре.

— Отчет положительный.

— Хорошо. Я найду связного и запрошу у кураторов инструкции. Лично я считаю, что Теда можно ликвидировать. Дальнейшей надобности в нем нет.

От услышанного у Теда потемнело в глазах. Ему показалось, что, кроме зрения, он потерял и рассудок. Во всяком случае — на какое-то время. Придя в себя, он обнаружил, что Классэны уже удалились.

«Ликвидировать… — первым делом Теду вспомнились страшные слова Нойджела. — Это как? Это убить?! Меня убить? Что я им сделал?!»

И что было делать? Тед вскочил и лихорадочно заходил взад-вперед. Ему хотелось скулить и плакать, но скулить и плакать хорошо, когда есть кому за тебя вступиться, есть кому тебя пожалеть. Когда же всё — в твоих и ничьих иных руках, требуется собраться и стать смертоносным кулаком.

«Правильно ты, папа, говорил: «Твой обидчик никогда не должен умереть своей смертью в теплой постельке». Нойджел умрет здесь. Сегодня. Никаких теплых постелек он никогда больше не увидит. Действовать надо прямо сейчас! Когда эти ублюдочные кураторы дадут отмашку, мне свернут шею быстрее, чем я успею чихнуть. Все, мы пришли к финальной точке. Теперь или они меня, или я их. Шансы, конечно, невысоки… И невелики… Какие-то карлики, а не шансы…»

Когда часом позже Тед появился в лагере, внешне он ничуть не походил на человека, догадывающегося о грозящей ему смертельной опасности. Он чмокнул в щечки Линту с Сантрой, которых застал за приготовлением похлебки, и поинтересовался:

— Обед скоро, зайки мои?

— Через час.

— Очень хорошо… — Тед повернулся к Нойджелу — Хочу тебе кое-что показать. К обеду как раз обернемся.

— А что именно ты хочешь мне показать? — Нойджел, ломавший палки для костра, даже не удостоил Теда взглядом.

— Кажется, я нашел место, где можно спуститься с плато. Хочу, чтобы ты взглянул.

— Ладно, — согласился Нойджел. — Роймонд, доломай эти ветки.

— А как думаешь, Нойджел, — Тед сделал вид, что следующий вопрос только что пришел ему в голову, — что хуже — сойти с ума или умереть?

— Сойти с ума, конечно.

— А что лучше?

— Умереть, конечно.

— Странно… Я тебя спросил об одном и том же, а ты дал два разных ответа.

— Неужели? — Нойджел выпрямился и внимательно посмотрел Теду в глаза.

— Конечно, — подтвердил тот.

Судя по его виду, Нойджел впал в прострацию. То же, похоже, нашло и на остальных Классэнов. Они замерли, силясь понять смысл сказанного. Именно на это Тед и рассчитывал — занять их разум какой-нибудь абракадаброй, смутить, заставить хоть на какое-то время забыть, что он приговорен ими к смерти.

— Идем? — Тед позволил себе снисходительно улыбнуться Нойджелу. — Ты что, родной? На тебе лица нет.

В ответ Нойджел испуганно ощупал лицо и сказал:

— А Роймонд говорит, что есть.

— Да? Значит, мне показалось! — нарочито весело и громко воскликнул Тед. — Да ты не переживай: никто умирать или сходить с ума не собирается.

— Никто? — из нейтральности его тона можно было заключить, что Нойджел был этим заверением скорее разочарован, чем успокоен.

— Никто, — подтвердил Тед. — Береженого — как не только говорится, но и водится… Ну, ты понял…

Нойджел с мольбой в глазах посмотрел на остальных.

— Предупрежден значит вооружен, — продолжил пытку Тед.

— Нет, вооружен я! — Нойджел радостно осклабился. — А предупреждение тебе, — погрозил он пальцем. — Не дури.

Тед со смехом обнял его и потащил за собой, бросив остающимся:

— Мы скоро.

Оставшись наедине с Нойджелом, Тед освободил его плечо и пошел рядом, стараясь, чтобы подросток ни на мгновенье не оказался у него за спиной. Всю дорогу до выбранной им точки на обрыве он так усердно косился на Нойджела, что в итоге у него зарябило в глазах. Наконец они были на месте…

Тед, желая продемонстрировать, что ничего плохого не замыслил и — самое главное — ни о чем не догадывается, первым подошел к самому краю отвесной стены уходящих вниз скал, составлявших западную границу плато. Словно пытаясь сориентироваться, он покрутил головой в разные стороны и кивком пригласил Нойджела присоединиться к нему:

— Что скажешь?

Тед почти касался правым плечом валуна в два человеческих роста, поэтому Нойджелу пришлось встать слева от него. Он тоже завертел головой из стороны в сторону, но, так и не поняв, какой из склонов Тед считает удобным для спуска, спросил:

— Так где?

— Да вон, слева. Вон же, вон… Ярдах в двадцати — как лесенка. Видишь? — Тед вытащил из-под валуна заранее приготовленную дубину — обрубок ствола ольхи дюйма в три толщиной. — Кстати, ты ответ-то придумал на вопрос, что лучше или хуже — сойти с ума и умереть или умереть и сойти с ума?

Нойджел молчал, поглощенный одновременно задачей рассмотреть все еще невидимую ему каменную лестницу и необходимостью дать наконец ответ на все более и более усложняющийся вопрос.

Именно на это Тед и рассчитывал. Он с размаху рубанул своей палицей Нойджела по подколенным сгибам ног. Ноги подогнулись, словно отлично отрегулированный складной механизм, и Нойджел плюхнулся на пятую точку. Не давая ему опомниться, Тед подскочил к поверженному врагу и пинком отправил ненавистного сопляка в пропасть.

От только что свершившегося по его телу пронеслась горячая волна крови.

«Адреналин… — понял он. — Не скулить! Не скулить! Все, обратной дороги нет. А впрочем, другой дороги и не было…»

Тед несколько раз глубоко вдохнул, призывая себе в помощь всю свою решительность, и заглянул в пропасть.

— Черт!

Не более чем футах в пятнадцати под ним оказался выступ, на котором раскинулось тело Нойджела. Признаков жизни он не подавал. Тед прикинул, сможет ли он безопасно спуститься вниз и обыскать труп: пистолет резко повысил бы его шансы в затеянной им схватке. Да, стена была достаточно изъедена трещинами и уступами, чтобы можно было относительно легко спуститься по ней и подняться обратно.

Добравшись до выступа, Тед первым делом ткнул тело Нойджела носком ботинка. Тот не застонал и не шевельнулся. Его раскрытые глаза смотрели столь же безразлично, что и раньше. Суммировав свои впечатления о Нойджеле, Тед пришел к выводу, что другое выражение было им не только неведомо, но они в каком бы то ни было свойственном людям выражении и не нуждались.

Тед обыскал тело в поисках пистолета. За поясом и в карманах было пусто. Под левой подмышкой у Нойджела обнаружилась пустая кобура. Должно быть, при падении пистолет просто вылетел из нее. Тед уже хотел столкнуть тело, но тут он заметил, что под рубашкой у Нойджела что-то сильно топорщится с правой стороны груди, окрашенной слабыми разводами крови.

Он осторожно расстегнул пуговицы. От отвращения глаза самопроизвольно сжались. Почти сжались… Но что это? Из разорванной грудной клетки выглядывали не ребра и не окровавленные внутренности, а…

— Провода? Какого черта у него здесь торчат провода? — Тед полностью обнажил грудь и живот Нойджела.

— Это не человек… Это… это робот?!

Каркас существа, которое когда-то выдавало себя за человека по имени Нойджел, был обтянут довольно толстым, в треть дюйма, слоем материала, напоминающего по мягкости ткани человека и пропитанного имитирующей кровь жидкостью. Полость же грудной клетки была заполнена платами и гроздьями проводов.

Внимание Теда привлекла золотистая пластина, отслоившаяся от арматуры стальных ребер. Он аккуратно вытащил ее клещами своих брезгливо подрагивающих пальцев и протер заляпанную красной жидкостью поверхность о пиджак Нойджела.

На пластине, помимо технических данных, была отчеканена крупная надпись: «Изделие Класса Н».

— Так вот кто вы такие, Классэны…

Открытие настолько поразило Теда, что ему пришлось присесть, чтобы обдумать свою ситуацию в свете новых фактов.

— Спаси, Господи, — обратился он к Создателю, — и сохрани меня… как… как… Черт, я совсем сдурел — я что, файл какой? Я занимался любовью с роботами. С роботами! А что… мне понравилось… И что теперь? Теперь они меня точно убьют. Если только я не сумею разделаться с ними первый… Может, все-таки не убьют? У них теперь детки от меня будут. Красивые и здоровые. Зачем им меня убивать?

Однако остановить бездушные машины подобные доводы вряд ли смогут, заключил Тед. Такие доводы даже для некоторых людей — не аргументы. Вот и верь после этого, что в каждом человеке живет душа…

— Нойджел сорвался… — дрогнувшим от озабоченности за судьбу Нойджела голосом оповестил он Классэнов. — Вернее, не сорвался, а застрял на выступе скалы. Хотел сам проверить спуск и застрял. Не беспокойтесь — он в порядке. Мне нужна веревка и еще один человек. Нет-нет — девчоночки, вы оставайтесь. Мы с Роймондом справимся.

Тед поднялся в дом за мотком бечевы и уже через минуту шагал в сопровождении Роймонда в том же направлении, куда получасом ранее увел на гибель его собрата. Разумеется, на этот раз он выбрал совершенно другое место на обрыве: вид разбившегося Нойджела мог заставить младшего Классэна усомниться в поведанной Тедом истории и — что было бы только хуже — насторожиться и даже напасть первым.

— Здесь. — Тед остановился и принялся привязывать сложенную вдвое бечеву к притаившейся у склона приземистой, выросшей на просторе тсуге.

— Я не вижу Нойджела, — сообщил Роймонд, перегибаясь через край обрыва.

— Он там, — заверил его Тед. — Футах в тридцати под нами есть впадина. Он сказал, что у него повреждение и надо будет за ним спуститься. Если хочешь, я спущусь, но Нойджел просил, чтобы спустился именно ты. Сказал, так надежнее.

— Да, так действительно надежнее, — согласился Роймонд, обматываясь веревкой.

— Давай подержу пистолет, — придерживая бечеву и как бы невзначай предложил Тед.

Роймонд, не ожидая подвоха, протянул ему свой «Глок».

— Следи за веревкой, — проинструктировал он Теда.

— Конечно. Я буду за тебя молиться, — пообещал Тед и впился пальцами в нить бечевы.

Однако стоило только голове Роймонда исчезнуть за краем обрыва, как Тед одним движением перерезал веревку. Он осторожно подполз к обрыву. У подножья скалы, раскинув руки, лежал Роймонд. В его раздробленном немилосердными камнями теле читались грусть и упрек миру, расправившемуся с ним жесткостью своих законов.

— Прости, ты был мне даже симпатичен, — извинился Тед, с тяжелым сердцем рассматривая робота, который и в своей смерти имитировал человека лучше, чем его собрат.

Однако он тут же взял себя в руки, осознав, что лишь разыгрывает раскаяние, которого не должен чувствовать: эти существа не были людьми, поэтому убиваться и корить себя за смерть одного из них, смысла не было.

— Что ж, теперь очередь Сантры и Линты. Что значит «Ты их любил»? Ты в своем уме? Не будь идиотом. Это всего лишь электронно-механические твари, на которые нахлобучены изображения наших самок, которыми можно одурачивать наших самцов. Человек их сделал. Человеку их и ломать.

…Увидев у Теда пистолет, Сантра и Линта сразу все поняли, но не привстали, не отшатнулись, не выразили своего волнения как-то еще — как это сделал бы на их месте любой человек. Волнение было чуждо им. Они продолжили молча есть похлебку, тщательно пережевывая коренья и мясо.

Молчание тяготило Теда. Было ясно, что роботы могут молчать годами, но ему в их компании столько не прожить.

— Ну? — с вызовом в каждом своем движении Тед приблизился к ним на расстояние в пару ярдов. — Молчите?! Вслух-то молчите, но обсуждаете меня по этой своей беспроводной связи, а?

— Мы не можем обсуждать тебя по беспроводной связи. Когда Линта упала с лестницы, она повредила передатчик, — пояснила Сантра.

— А рассказать мне ничего не желаете?

— Спрашивай, — предложила Линта.

— Какого черта вам от меня нужно?

— Нам от тебя не нужно никаких чертей, — заверила Сантра.

— Господи! — взмолился Тед. — Все время забываю, что разговариваю с железяками! С тупыми роботами!

— Во-первых, мы не роботы, а андроиды. Во-вторых, мы не тупые. В чем-то наш интеллект уступает человеческому, в чем-то — превосходит. Но если мы в чем-то и глупее вас, то виноват в этом человек, наш создатель, а не мы.

— Что вам от меня нужно?

— Уже ничего. Нам был нужен здоровый, не слишком старый мужчина для оплодотворения имплантированных нам яйцеклеток.

— Вы инкубаторы, что ли?

— Пусть будет «инкубаторы». Применительно к данной функции термин вполне допустим.

— Ну все, хватит жрать, — Тед махнул дулом пистолета, показывая, что андроидам следует убраться подальше от котелка. — Я проголодался. Кстати, с чего это вы вдруг есть начали?

— Мы беременны. Твоим детям требуются питательные вещества. Соответствующих растворов у нас с собой недостаточно, поэтому мы получаем требующиеся вещества в специальной экстрактивной камере.

— Вы не можете быть беременны! — завелся Тед: в самосравнении андроидов с людьми и животными он усмотрел оскорбление для всех живых существ Земли. — Вы не люди и не звери, чтобы у вас была беременность, черт побери!

— Хорошо, назови это по-другому.

Андроид был прав. Важны были не термины, а то, что под ними подразумевалось.

— Что вообще происходит? — уже мягче спросил Тед. — Много вас таких — с заданием оплодотвориться?

— Десятки тысяч. Прежняя человеческая цивилизация потерпела крах. Теперь стоит задача создать новую. С новыми людьми, не впитавшими в себя ошибочные принципы, на которых зиждилась ваша цивилизация. Ваша цивилизация сама уничтожила себя. Значит, она была нежизнеспособной. Человечество зашло в тупик, в конце которого его ждала трагедия.

— Пойдемте, — коротко прокомментировал услышанное Тед, указывая дулом «Глока» в сторону хижины.

Он отконвоировал андроидов до входа на первый этаж.

— Вяжи Линту к этому столбу, — Тед бросил Сантре кусок бечевы. — Линта, заведи руки назад. Показываю: вот так. Да. А ты вяжи ей запястья. Туже. Еще туже затяни.

Привязав Сантру к соседнему столбу, Тед сходил за котелком и вернулся к своим пленницам, шумно чавкая ароматной похлебкой.

— Зачем ты нас связываешь? — Линта задергала руками, пытаясь освободиться. — Нам нужно поить и кормить твоих детей.

— Вы хотели меня убить!

— Ничего страшного в том, что ты умрешь, нет: ты — сухая ветка на дереве человечества.

— Я не сухая ветка! — Тед поперхнулся и зашелся в надрывистом кашле. — У вас от меня дети, будущие люди!

— Все одно: ты — лишняя ветка, на которую дереву не стоит тратить свои соки.

— Это еще почему? Что во мне такого лишнего?

— Ты никчемен. Что ты умеешь? Кто твои кумиры? Какой идеологии ты придерживаешься? Твои кумиры и идеологии — враги истинному предназначению человека.

— Ну, знаете! — Тед, жадно глотавший суп, снова поперхнулся. — Каково предназначение человека в вашем понимании, вывели себе не вы! Вам его кто-то указал!

— И что ты от нас ожидаешь? Что мы ослушаемся приказа и пренебрежем своим собственным предназначением? Этого не будет, — безжалостно пояснила Сантра.

— Это-то человека и отличает — выбор! А вы человеком не сможете быть никогда!

— Еще неизвестно, что лучше — быть человеком с выбором или андроидом без выбора. Ты сделал свой выбор. Наши создатели сделали свой.

— Но мой выбор касался только моей жизни! Я никому не мешал своим выбором.

— Ты не прав. Каждый из вас, сделав свой личный выбор, сделал и выбор относительно будущего всего человечества. Твой выбор оказался несостоятельным, и ты проиграл. Все вы проиграли.

Тед ушел к костру и в одиночестве доел похлебку, размышляя над словами андроидов. Каких-либо серьезных возражений против их доводов он подобрать не мог. Он просто хотел жить и не мешать своей жизнью другим, но, как оказалось, этого было мало.

Он вернулся в дом и уже миролюбивым, фактически — просительным тоном спросил:

— Если я вас развяжу, вы уйдете?

— Нас должны эвакуировать, — ответила Линта.

— Я не это имел в виду. Вы оставите меня в покое?

— После получения биологического материала все лица-доноры рано или поздно уничтожаются. Исключений не допускается. Все люди прежней цивилизации будут уничтожены.

— Ясно…

Тед был готов к подобному ответу, и все же у него неприятно защемило в груди: он надеялся, что возможен и другой ответ, как приговоренный к смерти даже во время казни еще надеется на помилование.

— И что дальше? — спросил Тед после минутного молчания, во время которого он попытался просчитать шансы выжить и опровергнуть свои расчеты. — Выведут этих новых людей. И что потом? Какой будет эта новая цивилизация? Чем она будет лучше? Люди будут счастливы? Или это будет кошмар под вывеской «цивилизация-концлагерь»?

— Мы знаем лишь о наших собственных задачах, а не задачах наших создателей. Кто стал бы закладывать в нас такие данные? Вы же не владеете знаниями о своем Творце — к вашим конкретным задачам выживания такие знания не имеют никакого отношения.

— Вообще-то мы строим по ним жизнь.

— У нас нет жизни. У нас есть задачи. Мы существуем от задачи к задаче. Нас создавали не для того, чтобы мы паслись свободными и сами по себе.

— Так вы мне не поможете? Даже после того, что между нами было? — Тед метнул свой последний козырь, хотя и понимал, что для не знающего эмоций робота, то был не стоящий внимания довод, а непонятная, чудная закавыка.

Так и оказалось.

— Не знаю даже, как правильно ответить: «да, не поможем» или «нет, не поможем»… — было ему ответом.

— Хорошо… — сквозь едва шевелящиеся губы задумчиво процедил Тед. — Я пока не буду вас трогать. Только не вздумайте развязаться и преследовать меня. Я приду завтра утром. Тогда и покормлю вас. У вас есть оружие?

— Нет. У Роймонда и Нойджела было по пистолету. Считалось, что этого достаточно.

На всякий случай Тед отогнул палкой полы пиджаков у обоих андроидов. Ни ножей, ни огнестрельного оружия у них не было.

— Коды к вашим чемоданам? — крикнул Тед со второго этажа после безуспешных попыток вскрыть металлические кофры, содержание которых на протяжении нескольких недель занимало его воображение.

Однако ничего ценного или любопытного в чемоданах не оказалось: порошки, смазочные материалы и наборы инструментов, очевидно, предназначавшихся для мелкого ремонта в полевых условиях.

Тед прихватил пару одеял и прикрыл калитку, служившую дверью в нижний этаж дома, подперев ее камнем, чтобы в его отсутствие внутрь не проник какой-нибудь хищник. На андроидов, обтянутых резиновой плотью он вряд ли бы позарился, но вполне мог напакостить и попортить нехитрый скарб, нажитый предыдущим хозяином хижины.

Ночевать в доме, даже с поднятой на второй этаж лестницей, было рискованно: для андроидов отсутствие лестницы серьезным препятствием служить не могло. Однако и вновь лезть на дерево Тед не собирался.

Примерно в полутора милях на юг к обрыву примыкала высящимся отдельно зубом скала, которая когда-то была частью плато, но вследствие то ли сейсмических процессов, то ли эрозии оказалась отделена от него пропастью шириной футов в пятнадцать-семнадцать. Удаляться в южную часть плато Тед не любил, но именно к этой скале он сейчас и направился.

Он знал, что обречен, что лишь оттягивает момент смерти, но отдавать жизнь без борьбы — не в природе живых существ. И этот закон реализовывался в Теде независимо от него самого. Он лишь механически следовал ему, полагая, что действует из простого любопытства — сколько времени ему удастся продержаться до того, как эти твари прикончат его? Сколько дней, месяцев? Кто знает — может, даже и лет? Да, несколько лет он еще с удовольствием пожил бы. Возможно, ему удастся спуститься с плато. Надо будет завтра же исследовать южный участок и выбраться отсюда. Запастись провиантом и тщательно исследовать скалы. И во что бы то ни стало спуститься. Если понадобится — связать из одежды веревку или навалить пологий склон из камней, даже если для этого придется перетаскать и перебросать в пропасть все камни проклятого плато!

А затем отправиться на юг. В Калифорнии — Теду почему-то верилось в это — все по-другому: там нет каннибалов, но там есть отряды самообороны и взаимопомощи. Там бьются с батальонами Классэнов, щеголяющих в совершенно неуместных на поле боя офисных костюмах и метающих в людей камни, палки, а в сражениях у горных ледников — и снежки. И люди берут верх над этими бездушными терминаторами. И Тед будет биться бок о бок с этими прекрасными людьми, лучшими представителями человечества… Но это будет позже. Пока же надо хорошенько выспаться.

Чтобы перебраться на одинокий зуб-скалу, Тед перебросил через отделявшую его от плато пустоту длинную жердину — мертвый ствол молодой тсуги. Чтобы жердина вдруг не покатилась и не сорвалась вместе с ним в пропасть, он зафиксировал ее конец между двумя крупными камнями. Обмотав вокруг тела одеяла и застегнув пиджак, Тед осторожно вполз на жердину и, свесившись с нее, ринулся к цели, как можно быстрее перебирая руками и обдирая икры обхватывавших ствол ног.

На середине пути Теда посетил соблазн так и остаться здесь, чтобы проверить, как скоро силы оставят его и он рухнет вниз. Однако занятная поначалу мысль так же быстро разонравилась ему: самоубийство в его планы не входило. По телу Теда пробежала дрожь, когда он живо представил себе такой конец. Он выругался на себя за подобные идеи и сосредоточенно пополз дальше.

Верхушка скалы представляла собой плоскую округлую площадку диаметром ярдов пять. В центре ее было просторное углубление, в котором можно было устроиться на ночлег без боязни скатиться во сне в пропасть. Тед втянул тсугу на скалу, мысленно отругав себя за то, что не запасся еще парой жердин.

«Если эта деревяшка треснет или решит сбежать от меня в пропасть, мне же отсюда никогда не выбраться! Чем я думал, пока была возможность думать?»

Тед, несколько раз избежавший в течение дня смерти, был подавлен и измотан. И вместе с тем — возбужден картинами великолепного будущего. Он был разбит и не чувствовал ни капли усталости. Как многим хорошо известно, изнеможденный либо перевозбужденный человек вряд ли уснет, однако коктейль из этих двух состояний оказался для Теда снотворным мгновенного действия.

До захода оставалось еще часа два, но Тед провалился в черное чрево сна, едва коснувшись расстеленного на каменном ложе одеяла. Ему не мешали ни бившее прямо в глаза закатное солнце, ни взвизгивания птах, гоняющихся за улепетывающим из последних сил ужином, ни походная жесткость постели…

Куница уже поджидала его, нетерпеливо подрагивая хвостом и нервно принюхиваясь к каждому порыву ветерка.

— Опять ты… — беззлобно прошептал Тед.

Чтобы задобрить ее, Тед бросил ей не освежеванную лапу убитого Роймондом барибала. Куница оскалилась в довольной улыбке, которую Тед, сам не зная почему, принял за прощальную, и потрусила прочь, без усилия волоча медвежью лапу, которая была раза в три больше ее самой.

«А куница-то — тоже робот…» — подумалось ему.

Но уже в следующее мгновенье Теду стало не до нее: он перенесся в дом своей кузины Клэр. Ему снова было шесть лет, и он только что приехал погостить к тете Ингрид, матери Клэр. Он и еще несколько малышей сидели за детским столом в гостиной, а Клэр на правах самой старшей учила их уму-разуму:

— Учтите, милые мои, что, как только вы сами в первый раз накажете своего ребенка, вы автоматически подпишетесь под тем, что родители правы, когда наказывают вас, а вы — не правы. Понятно вам, шкодники? Ты, Билли, обращаешься с техникой методом тыка, и родителям приходится обращаться с тобой методом рыка. Ты — главный шкодник!

Дети загудели рассерженным пчелиным роем, но Клэр это не смутило: она знала повадки растревоженных роев и видела, что этот ничуть не опасен. Более того — ей нравилось этот свой карманный рой дразнить. В свои восемь лет она считала себя достаточно самостоятельной и взрослой персоной и поглядывала на малолетних друзей с высоты своего жизненного опыта и интеллектуального превосходства. Уже сейчас она принимала сторону не детей, а взрослых и брала на вооружение менталитет последних. Теду от этого становилось жутко: что же получится из двоюродной сестры лет через десять? А ведь он собирался на ней жениться!..

— Тед, что ты строишь мне глазки? — набросилась Клэр на кузена. — Я не собираюсь тебя связывать и шлепать. Это развлечение для взрослых, а ты еще ребенок.

Остальные дети разразились хохотом и весело запрыгали. Тед был и рад, и не рад тому, что Клэр не собиралась его шлепать. Физическую боль он не переносил, а то, что у Клэр тяжелая рука, она уже доказала парой затрещин. С другой стороны, в такие моменты внимание Клэр было целиком посвящено ему, и эти моменты Тед ценил.

В любом случае, если ему о чем и мечталось рядом с Клэр, так это о детском стыдливом поцелуе мимоходом. На большее он не рассчитывал. Впрочем, и самого его воображения на что-то более глубокое не хватало.

Тед мог подолгу простаивать перед зеркалом, любуясь своей зубастой улыбкой и находя чрезвычайно странным, что Клэр считала его не красавчиком, которого хочется обнять и одарить поцелуем, а глупышом. Уж его-то улыбка была гораздо приятнее ее щербатого рта!

Хотя постойте — чрезвычайно странным? Да это было просто необъяснимо! Все тетки и бабки обожали Теда, при встрече тискали и целовали его так, что он не выдерживал и принимался визжать, брыкаться и кусаться, но, видя, что силенок ему не хватает, сдавался и молил о пощаде. Однако вскоре он сумел обернуть эту избыточную нежность себе на пользу, требуя с любвеобильных родственниц налог в пятьдесят центов за возможность потискать и расцеловать себя. Одних родственниц веселила предприимчивость «их лапочки», других — возмущало нахальство малолетки, но платили все.

— Не знаю, как вы, милые мои, — жеманным голоском продолжила Клэр, — но я обожаю книги. Просто глотаю их. — И, помолчав, для пущего эффекта добавила: — Как шпаги!

— Буквально, что ли? — спросил кто-то, и наступила тревожная тишина.

— И что, это вку-усно? — удивилась самая младшая девочка, лет пяти.

Все прыснули. Тед тоже любил книги. Любил он и огорошивать собеседников — вольно или невольно — парадоксами детского мышления.

— Мы — то, что мы едим. Например, я пончик, — сказал он. — Всем приятного аппетита.

— И я пончик. — Билли, смеясь, затолкал в рот покрытый розовой глазурью кружок сладкой выпечки.

— И я! И я! — подхватили остальные и принялись наперегонки заглатывать пончики и пирожные.

— Что такое «кофе с молоком», я знаю, — вновь взяла слово самая юная гостья. — А «кровь с молоком» — что за напиток такой? Папа говорит, я — кровь с молоком. Я напиток?

Все отозвались заливистым смехом. Лишь Клэр, не поддаваясь всеобщему безумию, холодно смотрела на своих расшалившихся гостей. Возможно, думал Тед, ей и хотелось бы присоединиться к ним, но почему-то кузина не решалась расстаться со скучной ролью взрослого человека.

Сам Тед взрослеть не то что не спешил, а и вовсе не желал. Он надеялся, что детство не закончится никогда. Бежать из Сказки? Он не видел во взрослой жизни ничего, чему стоило завидовать. Жениться на тетях, когда вокруг такиемиленькие девочки? Курить и пить? Кисло-горький воздух и кислое выражение на лицах взрослых, опрокидывающих в себя стопки текилы и водки, были невыносимы! Бяка! Ездить на машинах? Ха! А попробовали бы они на машине прыгнуть с тротуарного бордюра и приземлиться на одну ногу, как это проделывал на велике Тед. Нет, завидовать тут было решительно нечему. Да, у взрослых были деньги и свобода совершать малопонятные и малоприятные поступки. Зато у Теда было детство, и его поступки всегда были обоснованы, подкреплены конкретной целью и сулили пусть и примитивные, но вполне доступные удовольствия, в которых и видит| смысл своего существования ребенок.

Позже, уже в зрелые годы, Тед в своем желании не покидать детство только укрепился.

«Почему многие дети так стремятся поскорее расстаться со своими юными годами? — размышлял он. — Неужели им стыдно за то, что они собой представляют, будучи детьми? Неужто они надеются, что, став взрослыми, получат какой-то там второй шанс и неограниченные возможности для перерождения? Для какого перерождения? Не нравишься себе в детстве, в детстве себя и ломай! А взрослеть, чтобы больше: никогда не быть ребенком, — глупо. Глупо! Глупо!»

— Вы — дурачки, — наконец безапелляционно выпалила Клэр. — К счастью, в каждом из вас вопреки вам самим есть драгоценный камень, который только надо найти. Но это, конечно, в идеале… — Клэр бросила красноречивый взгляд; на своего кузена.

Тед молча поднялся и вышел. Он направился прямиком в спальню Клэр, откликнувшись на призыв в ее глазах. Тед любил забираться тайком в ее постель. Его влек неудержимый запах, которого он не чувствовал, но который, он это знал, все же существовал. Это он влек его, вопреки разуму и приличиям. А вот с Линтой он этого запаха не ощущал вовсе, даже неведомыми ему органами восприятия не ощущал. С Линтой у него было желание, но не было влечения. Не было притяжения…

Через четверть часа Тед вернулся в гостиную и лишь развел руками:

— Слушай, я там всё перерыл. Там ничего нет!

— Где «там»? — не поняла Клэр.

— Ну, в этом… в одеяле.

— Трусы в полосочку, мозги в клеточку…

Лицо Теда обдало жаром. Где-то он опростоволосился. Должно быть, даже если ему и было разрешено полежать под чужим одеялом, признаваться в этом прилюдно ни в коем случае не следовало…

Кузина тяжко вздохнула, но вдруг рассмеялась и, метнув в Теда подложенной на табуретку подушечкой, выбежала в сад. Остальные дети во главе с Тедом с радостным визгом бросились за ней.

Детство, детство… Яркое и веселое… Детство золотое и волшебное… А потом ему подарили компьютер, и ездить к Клэр он перестал…

Миллер-старший не остался в стороне от волшебства, которым были пронизаны золотые годы жизни сына. Как-то отец сказал о много чем грезившему вслух Теду:

— Я понял, что мечты мечтами, а дела надо делать, когда ко мне явилась фея и сказала, что моим мечтам могу помочь только я и что мне нужно перестать морочить ей голову своими глупыми желаниями, выполнить которые не может даже волшебство. Я взывал к волшебству там, где порой требуется лишь немного силы воли, немного усилия с моей, а не чьей-то еще стороны.

Миллеру-старшему сын завидовал: у того в знакомых была настоящая фея! Но каждый раз, как Тед просил познакомить его с ней, у отца находились совершенно нелепые причины уклониться от того, чтобы организовать встречу своего отпрыска с волшебницей. Да-а, исполнительница желаний ой как пригодилась бы мальчонке, мечтающему о суперспособностях. Физических, разумеется. Супермозг он бы себе вряд ли попросил. Или дополнительные объемы доброты для своей души. Зачем таскать такую тяжесть по жизни? Это все не то, не то! А впрочем, и взрослые не всегда фей о мозге или душевности просят. Теду вспомнилось, что отец рассказал ему о своей младшей сестре, тете Сьюзан.

— Твоя тетя Сьюзан совсем рехнулась! — заявил он, вернувшись однажды домой сильно на взводе. — В конкурсе красоты собирается участвовать! Кредит берет! Говорит: «Займу денег, куплю новой одежды, самой дорогой косметики, буду жить в косметическом салоне — хочу быть самой красивой!» Спрашиваю: «А самой умной быть не хочешь? Или самой доброй? Или самой радушной? Или самой рассудительной? Или самой нежной?» Нет, не хочет! Категорически против участия в каких-либо конкурсах, кроме конкурсов красоты!

И все-таки супермозг — это скучно. Это развлечение для взрослых или зануд вроде Клэр. Любопытно, а что еще, кроме супермозга, Клэр могла бы попросить у феи? Ну, чтобы та сразу сделала ее древней ворчливой старушкой — это понятно. Но что еще? Кем стала Клэр? Какой она стала? Где она сейчас?

Сейчас! Тед понял, что просыпается. Просыпаться он решительно не желал. Не желал даже больше, чем взрослеть.

— Я люблю вас, мальчишки и девчонки! Я люблю вас, ребята! — навзрыд уверял своих друзей детства Тед, но сознание уже безжалостно сообщало ему, где он и что с ним.

8

Проснувшись, Тед ощутил трепещущую на ресницах влагу слез. Солнце уже взошло, но еще на многие часы ему предстояло быть скрытым нависшей с востока грядой. Воздух за ночь сильно остыл и не бодрил свежестью, а пронизывал тело тяжестью онемения. Ужасно хотелось пить. Прямо под скалой фыркал и сипел локоть горной речушки, но до нее было не меньше ста футов отвесной стены. А сверху расстояние до потока казалось и вовсе пугающе бесконечным.

Однако! Какие, к черту, речки? Тед вспомнил о планах, которые строил весь вчерашний вечер. Он схватил жердину и уже занес ее, чтобы соединить два берега бездны… Его руки сковали слабость и отчаяние — прямо напротив его ночного пристанища примостились на камнях Линта и Сантра.

Тед достал пистолет и повелительно-грозным жестом указал им удалиться. Андроиды не шевельнулись, будто и они были камнями, в которых Теду только мерещились силуэты бывших любовниц.

Тед прицелился в Линту. Та встала, явно желая облегчить ему задачу.

«Неужели они не боятся? Хотя о чем я? Кофемолка ведь тоже не боится, что ее разобьют и выкинут на помойку. Так и с этими роботами. Пора забыть, что в них есть что-то людское. Кроме внешности — ничего. Да, они способны самостоятельно решать задачи и справляться с трудностями лучше человека, но страх им незнаком, как и любые другие эмоции и ощущения живущей плоти».

Отведя руку чуть в сторону, Тед выстрелил. Пуля защелкала по камням позади Линты. Та продолжала бесстрастно стоять, а Сантра — сидеть.

— Что вам надо? — истерично закричал Тед. — Убирайтесь и оставьте меня в покое! Отпустите меня!

— Мы не можем, — отозвалась Линта.

— Но почему? Почему? Я уйду, и всё!

Ответом на его предложение было молчание.

— Нет у вас никакой веской причины меня убивать. Вы просто тупые машины смерти!

— Мы — машины жизни.

— Черта с два!

— Ты будешь жить, но ценой собственной смерти.

— Ничего не понимаю… Что вы несете?

— Ты будешь жить в своих детях. Только это будут уже совсем другие люди.

Просто перестрелять их? Но дети? Да-да, дети… Как же подло прикрываться детьми, но даже роботы этим не брезгуют!

«Дать им убить меня, а значит — победить, я не могу. Во имя других людей я не могу, — убеждал себя Тед. — Победить же, расправившись с ними, мне тоже нельзя. Остается… ничья?.. Но как ее добиться?»

— Хорошо! — крикнул он. — Я не буду в вас стрелять. Я отпускаю вас. Идите!

Роботы не шелохнулись.

«Твари! — выругался про себя Тед. — Не сработало! Но ведь есть, есть словесная команда, какая-то комбинация слов, которая может заставить их уйти. Не может быть, чтобы не было. Только мне не догадаться…»

— Я хочу пить, — капризным тоном сказал он.

Сантра поднялась и скорым шагом, почти бегом направилась в сторону лагеря.

— Линта, давай договоримся, — предложил Тед, когда Сантра скрылась за деревьями. — Я уйду и никому никогда не скажу о том, что здесь произошло, а вы занимайтесь детьми. Я ведь могу взять и пристрелить тебя. Ребенок погибнет, а ты провалишь задание.

— Это исключено. В перечне моих задач ликвидация лиц, знающих, кто мы в действительности, является приоритетной, поскольку возможное информирование ими третьих лиц ставит под угрозу достижение более значимых целей.

— Ну, и дура… Идиотка!

Теду хотелось извергнуть на нее все бесчисленные ругательства и проклятия человеческого языка, извалять ее в словесной грязи и помоях, но от этого было бы не больше толку, чем если бы он плюнул в Солнце.

Тед перебросил жердину на противоположную сторону и в нерешительности замялся на краю обрыва, ожидая, что будет делать Линта. Та безучастно наблюдала за ним, не предпринимая никаких действий.

«Если я сейчас полезу на ту сторону, она просто столкнет мыском бревно, а я даже не успею вытащить пистолет. Да и куда ей надо попасть, чтобы вывести ее из строя? Как же глупо вот так умереть! К сожалению, глупая смерть приходит не только за глупцами».

Тед в растерянности присел на корточки, с силой впившись в неряшливые лохмы волос, словно надеялся, что вместе с волосами сумеет вырвать из головы и спасительную идею. Но идей не было…

— Ну, почему, почему все должно закончиться именно так — или я, или они? — Тед украдкой зарыдал, глотая не полностью истраченные на сновидения слезы.

Слезы охотно струились из глаз, словно весенние соки из израненной коры надеявшегося воспрянуть после временной зимней смерти, но погибающего по чужой воле дерева.

Появилась Сантра. В руках у нее были канистра и жестяная кружка. Она наполнила кружку водой и, плотно обернув ее в целлофановый пакет, метнула Теду. Он выпил воду мелкими глотками, подолгу полоща сладкой влагой полость рта. Вслед за кружкой Сантра бросила ему и саму канистру. Теперь он уже жадно припал к ней, а напившись — с наслаждением умылся, тщательно втирая в кожу не спешащие стекать капли.

— Спасибо! — примирительно крикнул он андроидам.

Те лишь внимательно, но молча смотрели на него, будто он был персонажем немого кино, голос которого они не улавливали.

«Ясно, — заключил Тед, — у них фильтры на эмоциональные всплески жертвы. А хоть бы и не фильтры — откуда им знать, что такое благодарность? Как они могут понять, что жертва может быть благодарна своему палачу? Мы создали думающие машины, а надо было — чувствующие!»

Но что же было делать? Не сидеть же здесь до скончания времен? Нужно драться! Но… убьет он Линту с Сантрой — так ведь есть еще тот, пятый, Классэн. А сколько их здесь еще?

«Нет, — Тед сник, — все равно они до меня доберутся. А даже если и не доберутся — что будет у меня за жизнь? Прятаться в этих скалах до самой старости? А о детях позаботятся…»

— Дети… У меня есть дети! — с радостно-глупой улыбкой рассмеялся он.

Андроиды, что-то обсуждавшие между собой вполголоса, напряженно повернулись к нему, вероятно, ожидая от него каких-то активных действий, но Тед лишь вскинул ладонь и дружески улыбнулся. Он больше не ненавидел их. Они были просто частью декораций последних недель его жизни. Как эти горы, которые точно так же могли его убить, которые точно так же стремились его убить, подкарауливая его любой неосторожный шаг, чтобы кувыркнуть его вверх тормашками в пропасть или прихлопнуть сверху куском скалы.

Если за что Тед и держался на этом свете, так это за свою жизнь — ничего больше у него не было. И только сейчас, когда жизнь была единственным, что у него осталось, он осознал, что прожил ее зря. Хотя нет, постойте — он осознал это раньше… Да-да, помнится, в канун сорокалетия он уже пусть и смутно, но чувствовал это. Недаром на вопрос коллеги: «Ну, ты свой день варенья отмечать будешь?» — он ответил: «А разве есть что отмечать?»

— Сорок лет — все-таки срок… — недоумевающе отозвался коллега.

— Это ты правильно подметил, — согласился Тед. — Это не праздник. Это отмотанный срок.

Он уже тогда чувствовал неудовлетворенность. Но это не была неудовлетворенность тем, что ему недоставало вещей или развлечений. Их-то как раз было столько, что его мир оказался перенасыщен ими, а места для чего-то стоящего и значимого уже не оставалось. Чувствовать-то он чувствовал, но запрещал себе в том признаться.

— Умирать не страшно. Умирать обидно, — говаривал отец. — Но еще обидней прожить пустую жизнь, в которой не было радости преодоления препятствий и преодоления самой большой трудности — себя.

«Все верно, папа, — мысленно ответил отцу Тед. — Когда это было, чтобы я себя преодолевал? Когда было, чтобы я себе не потакал?»

— К счастью, — наверное, к счастью, — продолжал Миллер-старший, — природа подарила нам страхи, способные затмить страх смерти и даже сделать ее желанной.

«Да, страх жизни, никчемной и пустой, оказывается, может быть страшнее смерти…»

Тед горько усмехнулся подобному открытию. Он слишком много узнал за последнее время, но слишком поздно…

— Родители должны подавать пример не только в том, как жить, но и как умирать, — любил приговаривать отец.

«Да, — вторил теперь отцу Тед, — всегда наступает момент, когда даже самый популярный актер начинает своим присутствием фильмы не украшать, а портить. И вот тут-то ему следует уйти. Все одно жизнь вскоре отсчитает последние страницы. Пусть же закончится на этой, не самой плохой и постыдной. А мои дети пусть радуются этому небу. Этому, а не созданному программистом-иллюстратором».

Тед встал на цыпочки, чтобы хоть на несколько дюймов быть ближе к бескрайней, непередаваемо восхитительной синеве, и протянул к ней пальцы правой руки, пытаясь наполнить ладонь лаской неба.

— А я был лишен этого неба! — со злостью пробормотал он, пиная подвернувшийся под ногу камень. — С каждым годом мы должны были становиться ближе к этому небу и этой земле, а не отдаляться от них навсегда, прячась в пещерах нарисованных кем-то миров.

Тед вновь поднял голову: небо улыбалось ему, как не улыбалось давно — с самого детства.

— Я не хочу быть взрослым! Пусть взрослым за меня будет кто-то другой.

Он закрыл глаза. Перед ним расстилался океан. Он звал Теда шепотом волн. Он беспрестанно и неутомимо звал его миллионы лет. В голове Теда сами по себе сложились строки:

Тед стоял уже у самого края обрыва. Рвущиеся снизу порывы восходящего воздуха омывали его лицо и мягко стучались в грудь. Ему нужно было сделать лишь шаг, чтобы слиться с ветром. Стать ветром, для которого небо — добрый товарищ и дом. И он его сделал.

Александр ВАШАКИДЗЕ
КОЗЛИНИАДА 2, или МЕМОРАНДУМ ПОКЕРА

Предисловие автора

Потоков крови, пролитой на страницах произведений криминального жанра, с лихвой хватило бы для восстановления изначальных размеров пересыхающего Аральского моря. Ничего не поделаешь — многим абсолютно нормальным людям нравятся тошнотворные ужасы, насилие и жестокость. Разумеется, при условии, что случаются эти страсти в книжках или на экранах телевизоров.

В правдивой истории, озаглавленной «Козлиниада, или Сокровища дядюшки Го»^[1], не имелось ни душегубства, ни еще каких-нибудь щекочущих нервы страшилок. Сюжет основывался на реальной афере, получившей скандальную огласку в конце девяностых годов прошлого столетия. Тогда по результатам судебных слушаний были вынесены приговоры кое-кому из непосредственных исполнителей. Тем не менее, как это, к сожалению, иногда случается, остались без ответа множество вопросов. Например, как вообще могло такое произойти? Кто на самом деле все это организовал? И, наконец, где же денежки?

Дабы приподнять завесу тайны, до конца так и не раскрытой следствием, автор попытался изложить истинную версию этой невероятной истории. Почему-то казалось, что ее публикация если не повеселит, то хотя бы заставит улыбнуться тех, кто еще не избавился от странной привычки читать книги.

Стоит ли оспаривать утверждение, будто все, что имеет свое начало, непременно должно рано или поздно чем-нибудь завершиться? Давно канули в Лету «лихие девяностые». Промелькнули, как сладкий сон, «тучные нулевые». Близятся к концу «кризисные десятые», а герои «Козлиниады», слава Богу, все еще живы и здравствуют. Иными словами, жизнь продолжается, и не видно ей конца. Вот почему автор долгое время не оставлял намерения написать продолжение упомянутого повествования, вызвавшего, кстати говоря, многочисленные восторженные отклики благодарных читателей.

Между тем от попытки рассказать о случившемся в последующие годы чуть не пришлось отказаться из-за критической рецензии Арнольда Валентиновича Конфуцина, больше известного в узких кругах как Папа Сильверст.

«Где выдумка? Где полет фантазии? — значилось в его послании. — Ваша зацикленность на правдивости напоминает творческую манеру степного акына. Тот ведь поёт лишь о том, что у него перед носом. Но ведь это же соцреализм, батенька! Кто в наше время станет читать подобные тексты? Книголюбам нужен боевик, триллер, на худой конец хотя бы фэнтези».

Автор призадумался, однако вступать в полемику с Арнольдом Валентиновичем все-таки и не отважился. Вместо этого рискнул немножечко пофантазировать и представить, что могло бы случиться в недалеком будущем. Итак…

Глава 1

Черный бронированный «УАЗ Муромец», сопровождаемый спереди и сзади двумя «Волгами» охраны, въехал в Хохловский переулок. Впрочем, если быть точнее, упомянутые транспортные средства не то чтобы въехали. Они, как обычно, вылетели из-за поворота на бешеной скорости, оглашая округу беспардонно наглыми звуками полицейских «крякалок». Через мгновение послышался душераздирающий визг автомобильных покрышек. Но это еще ничего значило. Просто кавалькада резко тормознула, едва не сбив ограждение, маркированное ярко-красными трафаретными надписями «Мосводоканал». Этими пластмассовыми тумбами большая часть переулка неожиданно для водителей оказалась перекрытой почти полностью. Для проезда автотранспорта был оставлен: лишь узкий проем с немного порушенным асфальтовым покрытием и канализационным люком, обустроенным кое-как.

Пенсионерка Маргарита Львовна имела обыкновение гулять по утрам со своей собачкой Мусенькой. Черный «УАЗ» с двумя автомашинами сопровождения впервые приметила она еще зимой. С тех пор хамское автомобильное хулиганство, безнаказанно творимое в самом центре Москвы, наблюдала она почти каждое утро. Как раз в то время, когда возвращалась с прогулки.

— Ишь, разъездились, морды бандитские! Чтоб вас разорвало, прости Господи! — вырвалось у старушки.

Тут-то и прогремел оглушительной силы взрыв, как будто Господь внял-таки бабкиному пожеланию. Маргарита Львовна охнула и принялась осенять себя крестным знамением. При этом в ее сознании скрупулезно запечатлелось, как из-под днища «УАЗа» рванул вдруг огненный столб, словно у ракеты, стартующей в космос. На глазах у изумленной пенсионерки лимузин взмыл вверх и, перевернувшись, шлепнулся крышей на асфальт.

Дурные вести имеют свойство распространяться с фантастической быстротой. Не прошло и сорока минут, как информацию о происшествии в Хохловском переулке сообщили основные общероссийские телеканалы и радиостанции. Правда, на сей раз в голосах дикторов нотки оживленного энтузиазма почти не угадывались. Новость явно не тянула на какую-нибудь сшибающую с ног сенсацию. Дескать, подумаешь! Грохнули кого-то? Ну и что? Одним больше, одним меньше. Какая, пардон, разница?!

Неделю назад, например, стреляли в Алексея Илларионовича Кондрашкина, владельца металлургического комбината. Киллер произвел в сторону объекта покушения аж четыре выстрела. Однако ни одна из пуль потенциальную жертву даже не царапнула. Тем не менее важная деловая встреча, запланированная Кондрашкиным, в тот день так и не состоялась. Предпринимателя пришлось даже госпитализировать, но, к счастью, не с каким-нибудь там гипертоническим кризом или инфарктом миокарда. Просто у Алексея Илларионовича, всю жизнь страдавшего жестокими запорами, случился от испуга неудержимый понос. Диарея, выражаясь по-научному.

Два дня спустя подложили, образно говоря, свинью Махмуду Чекулаеву. «Свинья» оказалась самодельным взрывным устройством, спрятанным под красной ковровой дорожкой, которую раскатали не только на ступеньках торгово-развлекательного центра «Молодецкая забава», но даже на тротуаре. Вплоть до места у бордюрного камня, где предполагалась высадка почетных гостей. Тех самых, кто приглашен был на церемонию открытия. На презентацию, как давно уже принято именовать подобные мероприятия.

Имя Махмуда Абрамовича в гостевом списке не значилось, да и значиться не могло. Чекулаев являлся хозяином «Забавы», а также дюжины аналогичных заведений, разбросанных по всей Москве. Вот почему охрана бдительно следила, чтобы ни одна посторонняя сволочь не затоптала дорожку до прибытия босса. Кто, когда и как ухитрился подложить взрывчатку, разумеется, осталось для правоохранительных органов неразрешимой загадкой. Налицо имелся лишь печальный результат, описание которого уместилось в нескольких скупых и скучных строчках полицейского протокола.

Ровно в 20 часов 30 минут, то есть за полчаса до официального начала церемонии, Чекулаев, подъехавший на шикарной темно-синей «Ладе Малине», выбрался из своего огромного автомобиля. Сопровождаемый слева, справа и сзади шестеркой телохранителей, он неторопливо проследовал по ковру. Затем, едва шагнув на первую ступеньку гранитной лестницы, Махмуд Абрамович неожиданно взмыл вверх. Случившийся при этом небольшой силы взрыв повалил с ног дюжих охранников. Вернее, ребята сами залегли, хотя команду «ложись» им никто не подавал. Не дрогнули только многочисленные зеваки. Они толпились на улице за специальным ограждением, чтобы поглазеть на приглашенных знаменитостей.

Приглашены были, как обычно, несколько поп-звезд и множество пожилых «папиков» с длинноногими девицами модельной внешности. Не обошлось также и без любителей дармовщинки. Тех, кого называют в глянцевых журналах «светскими львами и львицами». Необычным являлось в данном случае лишь ожидаемое прибытие лично Пал Саныча, руководителя одного исключительно солидного федерального учреждения. В это, правда, верилось с трудом, поскольку ни на каких презентациях Пал Саныч ранее замечен не был. Тем не менее многие не то чтобы поверили, но на всякий случай решили убедиться лично и воочию.

А у Махмуда Абрамовича, помимо сотрясения внутренних органов, врачи обнаружили вывих сустава на одной из нижних конечностей. В итоге Чекулаева увезли в больницу Склифосовского. Презентацию, естественно, отменили, а зевак попыталась разогнать полиция, у которой ничего из этого так и не вышло. Лишь еще больше народу набежало.

Что же касается инцидента в Хохловском переулке, то вскоре по радио и телевидению последовало сенсационное уточнение. Взрыв фугаса унес жизнь нефтяного магната Барановского. Богатейший россиянин, чье личное состояние превышало совокупный размер валового внутреннего продукта Доминиканской республики, Буркина-Фасо и княжества Лихтенштейн, заживо сгорел средь бела дня в собственном автомобиле. Стоило ли платить такие бешеные деньжищи за хваленое бронированное чудище?

Оказалось, что стоило. Вовсе не погиб Барановский в загоревшемся средстве передвижения. Охранники быстро сбили пламя углекислотными огнетушителями. Самого же пострадавшего через какое-то время сумела извлечь на свет божий подоспевшая служба МЧС. Двери-то у машины заклинило. Пришлось резать корпус автогеном.

Тем временем стало известно, что прокурор Магаданенко пообещал взять расследование гнусных терактов под свой личный контроль. Его после долгого пребывания в роли исполняющего обязанности все-таки утвердили в должности. В той самой, что занимал когда-то приснопамятный Николай Гаврилович Невинный, чуть не ставший секс-символом державы. Потом, правда, выяснилось, что это был вовсе не Николай Гаврилович, а какой-то человек, очень похожий на прокурора. Окрыленный данным экспертным заключением, Невинный вознамерился было подать в суд иск о восстановлении в прежней должности. Однако вовремя одумался, решив силы и нервы свои поберечь. Не исключено, что именно тогда зародилась в нем мысль баллотироваться в депутаты, дабы проявить себя и на законотворческом поприще.

Пока в Москве творились указанные выше безобразия, Сигизмунд Артурович Зябликов, по прозвищу Артурчик, отдыхал в Костромской области, используя законный ежегодный отпуск. Один из авторитетов-подписантов Магаданской декларации и бессменный глава Верховного Совета успел за это время переделать массу добрых и полезных дел. В частности, помог младшему брательнику Сидору Артуровичу управиться с сенокосом. Кроме того, поменял прохудившийся шифер на крыше собственной избенки. Наконец, отвалил немалую сумму на приданое внучатой племяннице Аленке. Она почти год женихалась с Петькой-трактористом, и свадьбу решено было сыграть осенью в светлый праздник Покрова Пресвятой Богородицы.

Экономика великой России переживала невиданный подъем. Вместе с ней росли и зарплаты в Верховном Совете. А вот про индексацию пенсий давно уже никто не вспоминал — инфляции ведь в стране практически не было. Вместо индексации пенсии теперь автоматически повышали каждый квартал. Сигизмунд Артурович, как и все отечественные пенсионеры, с недоумением часто задумывался, куда же девать эту прорву денег? Ну да, можно было бы, допустим, слетать на какие-нибудь Сейшелы, Мальдивы или Карибы. С телевизионных экранов реклама назойливо зазывала туда российских стариков. Те, конечно, с энтузиазмом восприняли поначалу эту «замануху». Вскоре, однако, разобрались что к чему.

Ну, во-первых, изнурительный чартерный перелет, когда прямо из самолета попадаешь словно в парилку. Единственное спасение — кондиционированный прохладный воздух в отеле. Вот и сиди там, уткнувшись в телевизор, из которого что-то вещают на непонятном языке. А кормежка?! Тьфу! Ни тебе пустой пшенной кашки — утренней стариковской отрады, ни хотя бы бутербродов с колбаской докторской, столь полезной для здоровья. А вместо кефира черт знает что, именуемое туземным йогуртом. На обед вообще хоть не ходи. Вся пища какая-то непривычная, да еще с перцем. Замучаешься потом соду от изжоги глотать!

Глава 2

Пал Саныч, которого возле «Забавы» с нетерпением ожидали зеваки, ехать на презентацию совсем не собирался. Более того, он даже не подозревал о конверте с красочно оформленным приглашением, поступившим на его имя в одно исключительно солидное федеральное учреждение.

Что бы гам ни думали наивные граждане, посылающие начальникам разных инстанций письма с приписками «лично», «конфиденциально», «в собственные руки», плоды их эпистолярного творчества все равно попадают вовсе не тем, кому адресованы. Входящую корреспонденцию просматривают вначале рядовые чиновники и просто отправляют бумаги по принадлежности в те или иные департаменты. Конвертик с приглашением затеряться, разумеется, не мог. Вместе с внушительной стопкой документов он оказался на рабочем столе Антона Петровича Бессмертнова, начальника секретариата Пал Саныча. Просматривая почту, Антон Петрович лишь скользнул мимолетным взглядом по тексту пригласительной карточки, после чего швырнул ее в корзинку для мусора. Вот, собственно, и все.

Что есть приглашение на какую-то презентацию? Да ерунда это, пустяк, так сказать, недостойный внимания высокого руководителя. К тому же Пал Саныч, крайне утомленный проблемами государственной важности, именно в тот день собирался отправиться на кратковременный отдых в Одессу. В этом замечательном городе Пал Саныч родился, прожил часть сознательной жизни, приобрел множество друзей и сделал первые шаги на пути к своей блистательной будущей карьере.

Карьерный взлет, случившийся у Пал Саныча, отдаленно напоминал ситуацию, в которой оказался Никодим Максимилианович Версальский, бывший доцент пединститута. За то время, пока с удручающим однообразием и скукой тянулся срок его отсидки в одной из красноярских колоний, Никодим Максимилианович не только написал, но даже ухитрился опубликовать трилогию в жанре «фэнтези» — «Ночной позор», «Вишневый зад» и «Параша на пригорке». Спустя какое-то время после публикации, пришло ошеломляющее известие о присуждении Версальскому некоей престижной литературной премии. Вот так и Пал Саныч, никому не известный доселе провинциальный чиновник, стал в одночасье знаменитым на всю страну.

Несмотря на преклонный возраст, Сан Саныч, предшественник Пал Саныча, никогда не жаловался на состояние своего отменного здоровья. Вполне вероятно, причина эта го крылась в отсутствии вредных привычек. Если верить слухам, спиртными напитками и табачными изделиями Сан Саныч не баловался даже в молодости. И спортом занимался — регулярно поигрывал в преферанс с близкими друзьями. С теми, кто был вхож в семью. Тем не менее в один прекрасный день уложили-таки старика в больницу. Разумеется, в Кремлевскую.

«Не куришь и не пьешь — здоровеньким помрешь», — тут же зашелестели по углам злорадные шепоты.

Ничего удивительного — мало ли у каждого из нас тайных недоброжелателей? Прозорливее всех оказался Владлен Марленович Мичурин, директор департамента планирования перспективных разработок.

«Зря губу раскатали. Он еще пустит слезу на ваших похоронах. Вот увидите!» — подумалось ему в ходе теледебатов.

Передача шла в прямом эфире, и, глядя на ведущего ее тележурналиста, трудно было удержаться от слез. Как ни пытался бедолага направить дискуссию в русло внешнеполитической проблематики, приглашенные в студию чиновники, депутаты и политологи упорно муссировали лишь один животрепещущий вопрос: кто придет на смену Сан Санычу? Как говорится — у кого чего свербит…

Охотников занять кресло руководителя исключительно солидного федерального учреждения, было, разумеется, хоть отбавляй. Только вот публично озвучить собственные амбиции никто так и не отважился. Даже у тех, кто пришел, чтобы без всякой задней мысли всего лишь покрасоваться с телеэкрана, все высказывания на эту тему изобиловали массой многословных туманных оговорок, формулируемых i сослагательном наклонении.

Держать язык за зубами предпочли только те, кого средства массовой информации называли наиболее вероятными кандидатами на ожидающуюся со дня на день вакансию. Похоже, опасались ребята сболтнуть ненароком что-нибудь лишнее. А обуревавшие их чувства выражали разве что украдкой, путем испускания томных вздохов. Почти как в одном из ранних поэтических творений Михаила Самойловича Иткиса:

В самом деле, какая, извините, няня, ежели за стенкой на кухне грохочет кастрюлями законная супруга? Семья, братцы, никуда от нее не денешься. Между прочим, Сан Саныч — все это превосходно знали — слыл отменным семьянином. То есть что ему там говорили, то и делал. Прозорливый Мичурин попробовал было однажды что-то такое вякнуть про семью. Ну и что? Да ничего хорошего. Слава богу, хоть с работы не выперли. Дали возможность досидеть до пенсии. С тех пор и стал Владлен Марленович прозорливым. Только вот кому она, прости господи, нужна теперь эта его прозорливость?

А Сан Саныч, отлежав в больнице сколько положено, вышел на работу, и все, казалось бы, вернулось на круги своя.

«Надолго ли?» — с усмешкой подумал прозорливый Мичурин и, как всегда, оказался прав. Прошло совсем немного времени, и в один ничем не примечательный солнечный день Сан Саныч объявил, что уходит в отставку, а вместо себя оставляет на хозяйстве Пал Саныча.

Глава 3

Из подъезда исключительно солидного федерального учреждения прокурор Магаданенко вышел в отвратительном расположении духа. На совещании, где присутствовали представители всех силовых структур, Пал Саныч, как обычно, больше слушал, чем говорил. Однако только слепой не смог бы разглядеть тщательно скрываемое возмущенное негодование, таившееся за непроницаемым выражением лица высокого руководителя. Оно и понятно — в столице, где нечто похожее давно уже происходило лишь в детективных телесериалах, случились в течение недели сразу три террористических акта. О том, какие могут теперь последовать кадровые решения, страшно было даже представить.

Возвратившись в прокуратуру, Магаданенко распорядился вызвать на совещание руководителей всех структурных подразделений и принялся напряженно раздумывать над тем, что следует предпринять. Без совещания, разумеется, было никак не обойтись. Его протокол нужен был, чтобы в случае чего заткнуть глотку разным критиканам. Тем, кто посмел бы обвинить прокуратуру в бездействии. Как говорится: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — ого-го!» А что дальше? Все столичные правоохранительные структуры и так уже «стояли на ушах». Только вот результатов как не было, так и не предвиделось. Впрочем, чему же тут удивляться? Расслабились «органы», навыки борьбы с преступностью подрастеряли. А ведь были же не так давно настоящие оперативники и криминалисты. Те, которые раскрывали на «раз-два» самые изощренные преступления.

Внезапно прокурору подумалось о генерале Пронине. Семен Семенович возглавлял когда-то один из главков МВД и являлся близким другом ныне покойного отца Магаданенко. Пришлось звонить.

— Шурик? — услышал прокурор в телефонной трубке бодрый командирский баритон генерала. — Ну, здравствуй, родной. А я-то думал, все уже обо мне позабыли. Можешь ничего не рассказывать. Газеты, слава богу, выписываю и телевизор смотрю. Словом, подъезжай на дачу ко мне после службы. Заодно в баньке попаримся…

Так уж получилось, что именно в те минуты, когда прокурор беседовал по телефону с отставным генералом, Сигизмунда Артуровича Зябликова встречал на перроне Ярославского вокзала Рамзес, Иннокентий Игоревич Рамзайцев.

О возмутительных терактах, случившихся в его отсутствие, Сигизмунд Артурович узнал еще в поезде. О них всю дорогу оживленно судачили пассажиры, ехавшие с ним в одном вагоне.

— Ну и что скажешь? — спросил он Рамзеса. — Неужели снова Чубайс отличился?

— Ошибаешься, — сообщил Иннокентий Игоревич. — Чубайс в Греции. Он тут совсем не при делах.

— Так-так, — задумчиво проговорил Сигизмунд Артурович. — Ладно! Собирай-ка ты, братец, Верховный Совет. Будем заседание проводить. И все равно, — добавил он, — печенкой чую — во всем виноват Чубайс. Об этом еще Борис Николаевич Ельцин предупреждал.

— Так ведь он же совсем про другого Чубайса, — возразил Иннокентий Игоревич. — Да и сказано было все как бы в шутку.

— Ну да. В шутку! То-то, я погляжу, шутников развелось… Погоди, — звонок мобильного телефона заставил Артурчика извлечь дребезжащее устройство из кармана. — Я слушаю.

— Приветствую тебя, Сигизмунд Артурович. Пронин беспокоит. Помнишь такого?

— Помню, генерал. Чем обязан?

— Давненько, говорю, не виделись. А я вот баньку топить собрался. И шашлычок, между прочим, имеется.

Просто так генерал звонить бы не стал. В этом у главы Верховного Совета не было ни малейших сомнений.

— В котором часу подъехать? — спросил он.

— К семи, — ответил Пронин.

Глава 4

«Как упоительны в России вечера», — трогательная мелодия этой некогда популярной песенки тихо звучала в душе Сигизмунда Артуровича, разомлевшего после деревенской баньки. Сколоченная из сосновых бревен, она торчала на высоком берегу живописной подмосковной речки. Оттуда открывалась чарующая панорама окрестных полей, засеянных до горизонта чем-то колосящимся.

— Ширь-то какая! За далью — даль, как говорится. Чуешь?! — воскликнул генерал Пронин. — Нет, брат, умом Россию не объять, складным аршином не измерить. Ездили давеча мы с Ольгой Прокофьевной, генеральшей моей, по хваленым ихним европам. Не успеешь один городишко проехать, другой начинается. Теснотища, Артурыч! Но это еще терпимо. Хуже другое. Приезжаем в Париж. Ну, там, Лувр, Эйфелева башня, галерея Лафайет и все такое. Только вот куда ни зайдешь, всюду по-турецки или по-арабски талдычат. Бабы на улицах сплошь закутаны в платки — хиджабами называются. Скажи, пожалуйста, на хрена я французский учил, ежели на нем и поговорить-то не с кем? А под утро, только уснешь, — муэдзин с минарета в микрофон начинает голосить. На молитву, значит, всех приглашает.

Сигизмунд Артурович с генералом Прониным расположились в уютной беседке за столом, щедро уставленным закусками и бутылками со спиртным. Иннокентий Игоревич копошился в сторонке возле мангала с шашлыками. Ассистировал ему средних лет круглолицый мужчина ничем не примечательной наружности. Его генерал представил гостям как Шурика Магаданенко, сына своего старинного друга.

— Да и у нас тоже всяческих безобразий хватает, — продолжил генерал старческое брюзжание. — Сам посуди. Вон в соседней деревне два десятка дворов едва наберется. Ну, проложили к ней дорогу от шоссе. Сплошной автобан, ядрена кочерыжка! Так, понимаешь, мало им этого показалось, крестьянам долбаным! Без фонарей им, видишь ли, никак нельзя. Вот и жгут электричество по ночам, хотя никто там ночью не ездит. Виллы с бассейнами себе отгрохали, вместо избенок. А заборы специально убрали, чтобы каждый мог в окна к ним заглянуть. Дескать, вот как у них здорово внутри все обставлено. Моду завели каждые полгода машины менять. Это они друг перед другом выпендриваются. У кого, знаете ли, тачка покруче. Улица у них в деревне единственная. Ну и что ты думаешь?! Новенький асфальт весь содрали. Плитку разноцветную вместо него положили. Так, говорят, наряднее будет. Нынче снова ремонт затеяли. Тротуары, понимаешь, решили проложить. А зачем им тротуары? Они, дьяволы, даже в гости друг к другу пешком не ходят. С шиком на машинах подкатывают.

Сигизмунд Артурович, разумеется, знал, что генерал служил когда-то в Узбекистане. А уж там, пока гость ведро чая не выпьет, серьезный разговор затевать не принято. Подмосковье, конечно, не Средняя Азия. Вместо чая водочка или коньячок полагаются. Это кому как больше нравится.

— Нет-нет, мне пока хватит, — Сигизмунд Артурович решительно отодвинул в сторону свою рюмку, куда генерал собрался было плеснуть очередную порцию коньяка.

— Я, наверное, тоже воздержусь, — с печальным вздохом произнес Семен Семенович. — Совсем, понимаешь, здоровья не осталось. Бутылку водки выпиваю — шея начинает краснеть.

— Может, поговорим о делах? — предложил Артурчик.

— Да, пожалуй. Ты-то в курсе, надеюсь, что в Москве нынче творится? Ну, прям разгул бандитизма. Иначе не скажешь. Короче, был у меня дружок закадычный, Санька Магаданенко. Пусть земля ему будет пухом. Наказал он мне за сынком своим присматривать, за Шуриком. Паренька недавно в должности прокурорской утвердили. Обидно, понимаешь! Могут ведь, не разобравшись, турнуть за неполное служебное соответствие. Если, конечно, с раскрываемостью ничего не выйдет. Помоги, Артурыч. Помнишь, какие мы с тобой дела проворачивали?

«Ну да! — с сарказмом подумалось Зябликову. — Мои орлы крутились как бобики, а ты только медали с орденами на грудь получал».

От мангала тянуло ароматным шашлычным дымком.

— Ну, что там у вас? — гаркнул генерал. — Совсем нас голодом уморить надумали?

— Несем-несем, — отозвался прокурор Шурик.

Шашлычок получился отменный — сочный, мягкий и в меру перченный.

— Может, сухонького? — предложил генерал. — Мне тут ребята из Анапы целый ящик прислали. Куда там какому-то «Божоле»! Ручаюсь, вы такого в жизни не пробовали.

Возражений не последовало.

— Чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось! — произнес тост Семен Семенович, и все дружно приняли по бокалу красного вина, оказавшегося и в самом деле выше всяких похвал.

Дождавшись, когда гости справятся с шашлыком, генерал повернулся к Магаданенко.

— Давай, Шурик, рассказывай. Поведай, родимый, о делах наших скорбных.

— Да что тут рассказывать? — изрек прокурор убитым голосом. — Об этом и так целыми днями твердят по телевизору. Лично Пал Саныч дал команду специальную следственную группу создать. Со всей Москвы и Подмосковья старших следователей собрали. Тех, кто по особо важным делам. Сверху каждые полчаса звонят. Результатов требуют. Только где же их взять, если ни единой зацепки найти пока не удается?

— А младших следователей подключать не пробовали? — улыбнулся Сигизмунд Артурович. — Тех, кто по совсем пустяковым делишкам. Ладно, шучу. Ты вот чего, Александр Александрович, расскажи лучше о том, что удалось вам надыбать.

— Уж и не знаю, с чего начать, — вздохнул прокурор. — Преступления какие-то дерзкие, не похожие одно на другое. Ничем вроде бы не мотивированные. Ладно были бы угрозы или, допустим, требования. Так ведь не было ничего да и нет. Судите сами. Выходит Кондрашкин из офиса своей компании, а сверху, с чердака соседнего здания, киллер производит в него четыре выстрела из снайперской винтовки. Судя по трассологической экспертизе, позиция у стрелка была идеальная. Однако ни одна пуля в цель так и не попала, а киллеру удалось незаметно покинуть место преступления, не оставив никаких следов. Проходит два дня, и кто-то подкладывает Чекулаеву самодельное взрывное устройство. Правда, мощность заряда оказалась относительно небольшой, и потерпевший отделался телесными повреждениями, непредставляющими опасности для жизни. Наконец, покушение на Барановского. По пути следования его кортежа преступники заложили в канализационный люк баллон с пропаном. Воздушно-газовая смесь рванула именно в тот момент, когда автомобиль с Барановским проезжал над люком. К счастью, все ограничилось повреждениями транспортного средства. Вот, собственно, и все.

— Может, стукачи чего-нибудь знают? Кто-нибудь их опрашивал? — поинтересовался Иннокентий Игоревич.

— Стукачи? — удивился прокурор. — Да их давно уже не осталось. Стучать-то не на кого. Профессиональную преступность мы давно уже искоренили. Если что и случается, так только на почве бытового злоупотребления спиртными напитками.

— А коррупция?

Прокурор смущенно потупил взор.

— Но мы стараемся беспощадно бороться, если вскрываются соответствующие факты, — пробормотал он.

— Ладно, — подвел итог беседы Сигизмунд Артурович. — Мы подумаем, что можно будет предпринять.

Глава 5

Вечера в Афинах были, конечно, не столь упоительные, как в России-матушке, но все равно очень приятные. Особенно летом, после того как спадал дневной зной и проголодавшийся народ подтягивался в многочисленные кафе и ресторанчики. Резидент российской внешней разведки подполковник Волк Федор Феликсович еще застал те времена, когда все так и было. Ныне заведения местного «общепита» (из тех, что еще не закрылись) в большинстве своем пустовали. Ничего не поделаешь — кризис! Вот и в той уютной таверне, куда он заглянул, не было ни души.

— О! Кирие синтагматархис! Ти канэтэ? Перастэ, перастэ, паракало^[2], — радостно затараторил трактирщик.

«Успели уже пронюхать!» — с досадой подумалось Федору Феликсовичу. Секретная шифрограмма о том, что ему присвоено очередное воинское звание, поступила в посольство всего неделю назад.

Заказав порцию шоколадного мороженого и бутылочку минеральной воды, Волк присел за столик у окна и принялся ждать.

Два дня назад ему звонил из Москвы Максим Максимович.

— Как ты, Федя? — заботливо поинтересовался бывший шеф.

— Служу потихонечку, — сообщил Федор Феликсович.

— Тебя, я слышал, кое с чем можно поздравить? Рад за тебя, сынок.

— Вы-то как? — спросил Волк. — В Афины не собираетесь?

— Не сейчас. Возможно, где-нибудь в октябре-ноябре, когда попрохладнее будет. Обязательно посидим с тобой в той таверне, где ты меня устрицами угощал. Помнится, ты упоминал, что по четвергам они у них самые свежие. Жаль, но больше восьми штук мне не осилить. Здоровье уже не то. А звоню я тебе вот почему. Котика, понимаешь, завел. На кличку Тофик отзывается. Только вот захворал он у меня. Ветеринар лекарство выписал. Название электронной почтой вышлю. Оно на латыни написано. Не сочти за труд поискать в аптеках. В Москве его не достать.

— Будет сделано, — пообещал Волк.

Этот внешне безобидный телефонный разговор означал, что в той самой таверне, где пребывал ныне Волк, ему надлежало встретиться с человеком по имени Тофик. Посланец Максима Максимовича должен был появиться в четверг в восемь часов вечера. А то, что имя Тофик принадлежало якобы котику, являлось своего рода «сигнальным флажком». То есть просьбой оказать контакту максимально возможное содействие.

Рыжеволосый статный мужчина с блудливым взглядом брачного афериста появился ровно в восемь. Федору Феликсовичу, едва он увидел этого субъекта, вспомнились слова из старинной песенки: «Там был еще один роскошный мальчик, который ездил побираться в город Нальчик…»

«Жулик! — подумалось Волку. — Бабы без ума от таких прохиндеев. Как хорошо, что я не женщина!»

— Федор Феликсович? — спросил незнакомец.

— Ну да.

— Меня зовут Тофик. Вам привет от Максима Максимовича.

— Как там его котик? — произнес Волк слова пароля.

— Хворает, — прозвучал правильный отзыв.

— Что-нибудь выпьете?

— Спасибо. Если можно, чуть позже.

Тофик достал из кармана авторучку и набросал на бумажной салфетке рисунок человеческого уха рядом с жирным вопросительным знаком.

— Береженого бог бережет, — пожал плечами Федор Феликсович. — Как погода в белокаменной?

— Погода шепчет все о том же, — улыбнулся Тофик. — Я, собственно, чего вас побеспокоил. Не смогли бы вы оказать содействие в покупке кое-каких вещей?

— Не вопрос! — пообещал Волк. — В Греции по-прежнему есть все. Только вот денежек не очень хватает. Так, значит, по магазинам?

Из толстой пачки новеньких греческих драхм, недавно запущенных в обращение вместо евро, Федор Феликсович извлек купюру.

— Эфхаристо пара поли^[3], — сказал он хозяину таверны на безукоризненном греческом языке.

По сравнению с японским или китайским, то есть с языками, которыми Волк владел в совершенстве, изучение греческого оказалось ничуть не сложнее школьной арифметики. Попрощавшись с трактирщиком, потерявшим дар речи от небывало щедрых чаевых, Федор Феликсович вышел с Тофиком на улицу. Он усадил гостя в припаркованный у входа свой служебный автомобиль с зелеными дипломатическими номерами.

— Вы бывали раньше в Афинах? — поинтересовался резидент. — Нет? Ну, тогда абсолютно все покажется вам интересным. Предлагаю съездить в одно дивное местечко.

Из-за бессовестно-грабительских цен на горючее, греческая столица давно уже избавилась от транспортных потоков. Сие позволяло с уверенностью констатировать, что «хвоста» за Волком, как обычно, не было да и не предвиделось. Промчавшись по набережной Посейдонос и проспекту Синтру, Федор Феликсович въехал в исторический центр города. Там, миновав площадь Синтагма, он свернул в узкую улочку, круто уходящую вверх. Подъем, пропетляв мимо жилых домов, которыми были плотно застроены склоны горы Ликавитос, завершился на небольшой площадке, отведенной под платную автомобильную парковку.

— Приехали, — сообщил Волк. — Пойдемте. Тут можно будет спокойно поговорить.

На вершине, куда Федор Феликсович привел визитера, стояла маленькая белая церквушка, а взору открывался восхитительный вид окутанного вечерними сумерками огромного города.

— Ух ты! — вырвалось у Тофика. — Впечатляет, однако!

— Родина демократии, — вздохнул Волк. — Хотя, конечно, чтоб ей провалиться, такой демократии! А ведь как хорошо начинали! До Индии при Александре Македонском сумели дойти. Раньше они говорили: «Мы бедная страна состоятельных граждан». А что теперь?.. Ладно, не будем о грустном. Итак, что я могу сделать для вас?

— Фамилия моя Белоглазов Тофик Анатольевич. Меня очень интересует одна дама.

«Ну, что я говорил! — подумал Волк. — Неужели он и впрямь брачный аферист? А может, даже сутенер?»

— Дама эта была раньше вашей соседкой по квартире. Звалась Екатериной Максимовной Сидоровой, — продолжил Тофик. — В настоящее время работает в американской разведке.

— Катюха — в ЦРУ?! — поразился Федор Феликсович. — Не может такого быть! Вы ничего не путаете? Та Сидорова, моя соседка, мыла полы в одной московской шарашке. Неужели в ЦРУ уборщицами теперь гастарбайтеров нанимают? Ни за что не поверю!

— Тем не менее это так. Информация из надежнейшего источника. Надеюсь, Максиму Максимовичу вы доверяете?

Вопрос, разумеется, был риторическим. Волк иной раз не доверял даже самому себе. Но Максиму Максимовичу!..

— Ну, допустим, — произнес он. — Только я тут с какого бока? Мы же с вами в Афинах, а не где-нибудь в Лэнгли, штат Вирджиния.

— А что нам мешает сгонять туда? — ухмыльнулся Тофик. — Все расходы, само собой, мы берем на себя.

— Кто это «мы»? — поинтересовался Волк.

— Мы — это держава российская. В пределах отпущенных мне полномочий могу пока рассказать лишь про то, что являюсь помощником Пал Саныча. Да, того самого Пал Caныча. В данный момент выполняю его личное, строго конфиденциальное поручение. Вам надлежит оформить отпуск. Полетим с вами за океан. Надеюсь, вы отнесетесь с пониманием к необходимости сохранить в тайне факт нашей беседы и, в особенности, ее содержание. И вот еще. Не знаю, обрадует вас это или огорчит, но Максим Максимович просил передать на словах, что через месяц вас ожидает увольнение в запас. В любом случае, если будет на то ваше желание, мы сможем гарантировать вам в дальнейшем очень приличное трудоустройство.

Глава 6

Как, имея в биографии две судимости, стать помощником руководителя исключительно солидного федерального учреждения?

«Таки не смешите мои щиблеты!» — ответил бы на этот вопрос любой из земляков Пал Саныча.

Помощником высокого руководителя рецидивист Белоглазов по кличке Чубайс, конечно же, не был. Эту легенду ему пришлось выдумать специально для реализации некоего хитроумного плана. Дело в том, что после условно-досрочного освобождения бесследно исчез Козлюк Иван Анисимович, владелец американской фирмы «Голден Рая», зарегистрированной на Багамских островах. Те, кому было поручено присматривать за бывшим зэком, понесли, разумеется, заслуженное наказание. Только вот легче от этого не становилось. Уж слишком много материальных ценностей в виде акций, недвижимости, роскошной яхты и прочего имущества продолжало числиться в Америке за этим проходимцем. Поиски, предпринятые, так сказать, по горячим следам, результатов не принесли.

Вопросов, требовавших незамедлительного решения, хватало и без Козлюка. Вот и получилось, что со временем об этом жулике все вроде бы забыли. Вспомнить о нем пришлось лишь в преддверии предстоявших выборов в Верховный Совет. Сигизмунд Артурович Зябликов обещал коллегам возвратить на родину денежный эквивалент добра, приобретенного этим деятелем на средства, вырученные от продажи украденных отечественных брильянтов. Исчезновение Козлюка грозило превратить данное обещание в «порожняк». Это неминуемо бросило бы тень на репутацию главы Верховного Совета.

Совсем не трудно было догадаться, что Козлюк сбежал в Америку к своему наворованному богатству. Только вот где и как там его искать? Тофик Белоглазов, получивший приказ заняться данной проблемой, день и ночь ломал голову, безуспешно пытаясь найти решение. В Нью-Йорке ему довелось однажды побеседовать с Михаилом Самойловичем Иткисом. Правда, сотрудничества в тот раз не получилось. Ничего не вышло и когда Белоглазов попробовал дозвониться Иткису из Москвы. По телефону ему очень вежливо объяснили, что никакого «факинг»^[4] мистера Иткисатам не знают.

Тофик, сославшись на неодолимые трудности, мог бы, конечно, отказаться от столь почетного и ответственного поручения. Однако это могло стать камнем преткновения на пути реализации его карьерных амбиций. Папа Сильверст, давно собиравшийся уйти на покой, твердо обещал содействие в избрании Белоглазова на свое место в Верховном Совете. Вот и получалось, что кроме как к Арнольду Валентиновичу обратиться Тофику было теперь не к кому.

— Есть у меня одна мыслишка, — задумчиво произнес Арнольд Валентинович, выслушав любимого ученика. — Давай-ка сопоставим факты. Была у Артурчика женщина по имени Екатерина Максимовна Сидорова. Все бы хорошо, только завела она шашни с каким-то американцем. Приезжал он за ней пару раз на машине с номерами американского посольства. Это я видел собственными глазами. Потом укатила Катерина якобы к родственникам и домой не вернулась. А Савва-сапер мне потом рассказывал, как из Северопольска некую москвичку Сидорову Екатерину Максимовну отправили в загранкомандировку вместе с бригадой; шеф-монтажников. Они должны были собрать в Испании подводную лодку. На самом деле бригаду увезли в Колумбию. Там-то и выяснилось, что субмарину заказала местная наркомафия для перевозки кокаина в Штаты. Ясное дело — ребят этих, конечно бы, грохнули. Лишние свидетели, сам понимаешь, никому не нужны. Только оказались работяги не лыком шиты. Колумбийских мазуриков они повязали и сдали всю банду вместе с лодкой американцам. За это выплатили им в Штатах аж семь миллионов долларов. Мужики на эти деньги вскладчину построили потом в Северопольске заводик. Делают на нем навигационное оборудование и бытовые самогонные аппараты. А их переводчица Сидорова осталась в Америке. Похоже, уж очень шустрая она, эта бабенка. Теперь-то понятно — наша Катерина еще в Москве с американской разведкой снюхалась. В их посольстве в кого ни плюнь, однозначно в шпиона попадешь.; Вот ее бы и поискать тебе в первую очередь. Глядишь, с ее помощью и получится вычислить Козлюка. За спасибо она, конечно, пальцем о палец не стукнет. Следовательно, надо будет пообещать ей процентик с того, что Козлюк успел прикарманить. Уловил?

Папину подсказку Тофик, разумеется, принял к сведению. Цены бы ей не было, ежели кто-нибудь сумел объяснить заодно, где и как искать в Америке эту Сидорову. Вот почему, немного поразмыслив, он готов был уже признать свое поражение, как вдруг случилось невероятное. В супермаркете на Лубянке, куда Белоглазов заглянул, чтобы купить пачку сигарет, Тофик едва не столкнулся нос к носу с Михаилом Самойловичем Иткисом. А еще говорят, что курить вредно! Выходит, иногда это может даже приносить пользу. Пусть не для здоровья, но уж для дела как минимум.

К счастью, Иткис в тот момент расплачивался за купленный товар и Тофика не заметил. Зато Белоглазову удалось не только проследить за ним, но и, на всякий случай, запечатлеть в мобильном телефоне облик Михаила Самойловича. Из супермаркета тот пешком направился в Милютинский переулок, где скрылся в подъезде одного из жилых домов.

Казалось бы, ну вот он тот самый Иткис собственной персоной. Бери его тепленьким и начинай диалог. Так подумал бы кто угодно, но только не Тофик. Он-то как раз был очень умный, за что и получил свое прозвище — Чубайс. Первым делом Белоглазов позвонил Васе-душителю и велел вместе с Шибздиком срочно подъехать в Милютинский переулок. Пока соратники добирались, он принялся обдумывать план предстоящих действий. В Нью-Йорке общение с Иткисом являлось лишь одним из вариантов «наезда» на Козлюка. Ныне Михаил Самойлович стал, образно выражаясь, тоненькой нитью, которая могла бы вывести на беглого Ваньку. Важно было ниточку эту ни в коем случае не оборвать.

То, что Михаил Самойлович оказался в Москве, Тофика нисколько не удивило. В самом деле, ну и что за жизнь нынче в Америке? Не жизнь, а сплошной фильм ужасов. Причем чем дальше, тем страшнее. То стрельбу там учинят в местах естественного скопления населения, то вообще небоскребы взрывают. Взять хотя бы тот же Нью-Йорк. Даже много лет назад, когда Белоглазов с бригадой был там в служебной командировке, обстановка в том мегаполисе уж очень напоминала будни прифронтовой полосы. В том смысле, что ежели высунешься из траншеи, непременно пулю или осколок снаряда черепушкой поймаешь.

Туземные жители знали об этом вовсе не понаслышке. Не зря чуть ли не в каждом кинофильме у них показывали один и тот же сюжет. Подходит, скажем, какой-нибудь доходяга-наркоман к прилично одетому мистеру и сует ему под ребра «волыну». Жертва ограбления тут же достает из кармана бумажник и бормочет: «Только не убивай». В нью-йоркском метро Тофика тоже попытались взять на «гоп-стоп» два жирных придурка. Ну и что? Белоглазов просто сунул руку в карман плаща, изобразив, будто там у него покоится ствол. Грабители моментально стушевались и сами стали выгребать из карманов всю свою наличность. Кажется, всего-то долларов тридцать смогли наскрести. Пришлось снять с одного из них золотую цепь. Впрочем, оказалась она из позолоченной меди, то бишь — «дурилкой».

Просто так подойти к Иткису на улице было бы несолидно. Для серьезного и обстоятельного разговора требовалось какое-нибудь тихое уютное местечко. Например, художественная галерея, библиотека, в крайнем случае парк культуры и отдыха. Вася-душитель с Шибздиком должны были проследить за Михаилом Самойловичем и сообщить Тофику, когда клиент окажется в одном из таких мест.

В последующие два дня Иткис из дома никуда не выходил. Лишь на третий день в половине седьмого вечера он с какой-то женщиной показался из подъезда. Они пешком направились в сторону Сретенки. Шибздик проводил эту парочку вплоть до ресторана «Славянская трапеза», откуда и позвонил Белоглазову.

Глава 7

На пенсию полковника Максима Максимовича даже не проводили. На заслуженный отдых его, можно сказать, просто спровадили. Ни тебе, понимаешь, букета цветов и памятных подарков. Ни прочувствованных слов товарищей по работе под рюмочку какого-нибудь веселящего напитка. Впрочем, обижаться на это оснований не имелось. Служебные «междусобойчики», когда-то переименованные в «корпоративы», давно уже находились под строжайшим запретом. И все равно данное событие Максим Максимович хоть и скромно, но все-таки отметил, пригласив в ресторан старинного друга и однокашника Мишу Иткиса с супругой его Цилей Моисеевной.

Миша, то есть Михаил Самойлович, тоже числился пенсионером. Однако, в отличие от Максима Максимовича, был он этим вполне доволен, ибо ничто теперь не отвлекало его от любимого занятия — поэтического творчества. В Америке приличными тиражами разошлись два сборника его стихов на американском языке. А вот на родине публиковать Иткиса не соглашалось пока ни одно издательство. «Нет пророка в своем отечестве», — чем-нибудь иным объяснить это прискорбное обстоятельство у Иткиса не получалось.

— Уважаемые господа, не покажется ли бестактностью, если я попрошу разрешения пригласить на танец вашу прелестную даму? — с этой учтивой фразой к Максиму Максимовичу и его гостям обратился симпатичный рыжеволосый мужчина приятной наружности.

— Тофик, неужели это вы?! — удивленно воскликнул Михаил Самойлович. — Мы ведь, кажется, встречались в Нью-Йорке?

— Вы абсолютно правы, — ответил мужчина. — Поверьте, я искренне польщен тем, что вы все еще помните скромную персону вашего покорнейшего слуги.

Циля Моисеевна тоже повернула голову в сторону незнакомца.

— Извините, я не танцую, — сообщила она, смерив субъекта внимательным оценивающим взглядом.

— Может, вы не откажетесь разделить нашу трапезу? — предложил Максим Максимович. — Раз уж вы с Михаилом Самойловичем давние знакомые.

— Почту за честь, — с легким поклоном ответил Тофик, присаживаясь за столик. — Позвольте представиться: Белоглазов Тофик Анатольевич. Для вас — просто Тофик.

— Очень приятно. Меня зовут Максим Максимович. С Михаилом Самойловичем вы уже знакомы. Мне остается представить вам супругу Михаила Самойловича, восхитительную Цилю Моисеевну. Есть предложение поднять бокалы за встречу.

— Как там с вашим алмазным проектом? — поинтересовался Иткис, машинально отметив, что Белоглазов лишь пригубил содержимое своего бокала с великолепным крымским вином.

— Извините, никак, — развел руками Тофик. — Его пришлось временно заморозить. Козлюк оказался жуликом, и его посадили. Пока мы искали других партнеров, грянул мировой экономический кризис. Потом мажоритарный акционер почил в бозе, а наследники его до сих пор пытаются разобраться, кому сколько причитается.

— Ну и чем же вы теперь занимаетесь?

— Уговорили меня перейти на службу государеву. Тружусь ныне помощником по особым поручениям у Пал Саныча. Нуда, у того самого Пал Саныча.

— Даже так?! — вырвалось у Иткиса. — Что ж, поздравляю.

— Спасибо. Кстати, очень удачно, что мы с вами встретились. У вас ведь наверняка сохранились кое-какие связи в Америке. А мне недавно Пал Саныч поручил разыскать там одну женщину, нашу соотечественницу. Вот я и подумал — не смогли бы вы мне помочь?

— Что именно вам о ней известно?

— Да почти ничего. Она была командирована за границу переводчицей. Кажется, в Колумбию. Впоследствии оказалась в Америке. Вероятнее всего, вышла замуж за дипломата. Дальше следы ее теряются.

Михаил Самойлович с Максимом Максимовичем переглянулись.

— А как ее фамилия? — поинтересовался Иткис.

— Сидорова Екатерина Максимовна.

— У вас есть ее фотография?

— Увы!

— Ладно, — произнес Максим Максимович. — Оставьте, пожалуйста, номер вашего телефона. Мы подумаем, как вам помочь.

На листке, выдранном из записной книжки, Белоглазов изобразил номер своего мобильника, после чего откланялся, сославшись на неотложные дела.

— Что скажешь, Циленька? — обратился Иткис к супруге.

— Аферист! — безапелляционно заявила Циля Моисеевна.

— А мне то же самое еще в Нью-Йорке подумалось, — признался Михаил Самойлович.

— Разберемся, — усмехнулся Максим Максимович, сунув в карман листок с номером телефона.

В его душе набирало силу приятное, хоть и несколько зыбкое предвкушение чего-то очень любопытного и кое-что обещающего. Совсем как у котика, еще не успевшего почуять запах добычи, но уже уловившего краем уха подозрительное шевеление где-то за паркетным плинтусом.

Глава 8

Было бы не совсем корректным утверждать, будто с некоторых пор в тихом местечке под названием Лэнгли вовсе прекратилась невидимая постороннему взгляду напряженная кропотливая работа. Та самая, чье содержание составляло когда-то одну из самых охраняемых государственных тайн великой заокеанской державы. Тем не менее кое-что все-таки изменилось после подписания между Россией и США всеобъемлющего договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи.

В былые времена режим строжайшей секретности мог в ЦРУ касаться кого угодно, но только не главного аналитика, лейтенанта Кэтрин Бэдминтон. Именно через эту миссис, носившую в девичестве фамилию Сидорова, проходили все сверхсекретные материалы. Катерина на их основе готовила ежедневные сводки для директора самого могущественного (после российской внешней разведки) шпионского ведомства. Так уж было у них заведено. Вот почему Катина контора на ее исторической родине внезапно превратилась в своего рода держателя заокеанских тайн. Этим она, к слову сказать, не уставала вводить в досадливое смущение своих московских собратьев по ремеслу. С ними Катина контора регулярно и, между прочим, абсолютно бескорыстно делилась самыми сокровенными цэрэушными секретами.

Так продолжалось до тех пор, пока не случился в США очередной экономический спад. Это печальное событие стало давно ожидаемым катаклизмом. Тем не менее оно, как и всякая неприятность, подкралось незаметно, спровоцировав небывалой силы биржевой и финансовый крах. Именно тогда и было заключено упомянутое выше межгосударственное соглашение.

Многочисленные сателлиты, еще недавно клявшиеся в любви и верности Америке, предпочли сделать вид, будто ничего не случилось. Руку помощи братскому народу США протянула только Россия, согласившись на реструктуризацию части американских долгов. Помимо прочего, стороны также договорились больше не шпионить друг за другом и кардинально сократить штатную численность своих разведывательных структур. Однако и после этого ЦРУ, словно пущенный с горки железнодорожный вагон, продолжило по инерции имитацию деловой активности, почти потерявшей, очевидно, какой-либо практический смысл.

Вот и миссис Бэдминтон, как и прежде, ездила каждый будний день на службу. Там среди ее сослуживцев царила атмосфера нервного ожидания грядущего увольнения. В его неизбежности не сомневался отныне никто. Консенсуса не получалось достичь лишь в том, каков будет размер выходного пособия. То есть выплатят что-нибудь или вообще ничего не заплатят? Понятно, что Катерину подобного рода вопросы ничуть не тревожили. Львиную долю своих сбережений она давно уже конвертировала в российские рубли (самую твердую валюту мира) и разместила на депозитах в нескольких московских коммерческих банках.

Раньше ей частенько приходилось задерживаться на работе. Теперь у нее появилась масса свободного времени. Его наконец-то стало возможным посвящать домашним делам, в том числе заботам о любимом муже. Катин Сэмуля, подав в отставку, перебрался было в Иллинойс. Там занялся он выращиванием на приусадебном участке экологически чистого шпината и разведением йоркширских кроликов. Ими, втайне от жены и фискального ведомства, Сэм потихонечку приторговывал какое-то время на чикагском рынке. Иначе никак не получалось сводить концы с концами.

Повиснуть на шее у супруги Бэдминтону не позволяла гордость. В то же время попробуй-ка прожить на полковничью пенсию! Особенно если приходится платить налоги сразу за два объекта недвижимости, а стоимость коммунальных услуг повышают чуть ли не каждый месяц. Что уж говорить о ценах в продуктовых супермаркетах! Даже в тех, где торгуют одним лишь генетически модифицированным продовольствием. Оттого-то и стало подсобное хозяйство очень даже неплохим подспорьем. Однако продолжалась эта предпринимательская деятельность Сэма лишь до тех пор, пока не спалили тамошние бомжи его любимое бунгало. Домик, разумеется, был застрахован. Только вот страховая компания, как у них водится, обманула старика, выплатив после долгого разбирательства какие-то совершенно смешные деньги. Пришлось отставному полковнику возвратиться в лоно семьи.

Про Сидорову с ее колумбийскими приключениями и американской правительственной наградой Максим Максимович узнал из донесений нью-йоркского резидента Миши Иткиса. Данная информация, не имевшая, на первый взгляд, никакого касательства к текущим на тот момент оперативным разработкам, автоматически отложилась в глубинах феноменальной памяти полковника. Позже, когда от коллег из соседней братской страны хлынул поток цэрэушных секретов, у него зародилось в душе некое подозрение, переросшее со временем в догадку, а затем и в твердую уверенность. Как бы там ни было, но внезапное появление у спецслужбы соседей канала утечки совершенно секретных американских сведений являлось наверняка результатом внедрения «крота». Сообразить, кто именно им является, не составило никакого труда. Достаточно было просто сопоставить кое-какие факты.

Не бывает, как известно, бывших чекистов. Якобы случайная встреча с подозрительной личностью не могла не насторожить Максима Максимовича. Вполне вероятно, она, в нарушение достигнутых межправительственных договоренностей, свидетельствовала о тайной операции, затеянной заокеанскими коллегами. В таком случае американцам следовало «помочь». С тем чтобы вывести их впоследствии на чистую воду. Иными словами, ткнуть ребят «фейсом об тейбл»^[5].

Прежде всего Максим Максимович через своего бывшего заместителя собрал исчерпывающую информацию о субъекте по фамилии Белоглазов. Им оказался мелкий жулик с двумя судимостями за мошенничество.

«Странно, — подумалось Максиму Максимовичу. — Вроде заокеанские коллеги дел раньше с такой шпаной не имели».

Впрочем, нельзя было исключить и то, что в данном случае имела место попытка просто-напросто запутать следы.

«Придется подключить Федю Волка, — решил Максим Максимович. — Хватит уже ему пузо свое на солнышке греть».

Глава 9

Слов на ветер Сигизмунд Артурович Зябликов никогда не бросал и собственные обещания выполнял неукоснительно. Этим, в частности, и заслужил свой непререкаемый авторитет. Между тем неожиданно возникшая проблема заключалась по большому счету даже не в том, чтобы помочь удержаться в руководящем кресле прокурору с ласкающей слух фамилией Магаданенко. Чье-то никем не санкционированное самоуправство могло породить в нестойких умах ложное представление, будто Верховный Совет потерял способность контролировать положение дел в стране. Требовалось, пока еще не поздно, найти и обезвредить таинственных террористов.

На заседании Верховного Совета, изложив коллегам содержание своей беседы с генералом Прониным, Сигизмунд Артурович предложил обсудить создавшуюся ситуацию и составить план действий. Пока члены Совета раздумывали, слово взял кадровик Нигматуллин Равиль Усманович, по прозвищу Хан. Свою прежнюю кликуху (Татарин) он предпочел сменить, мотивируя тем, что звучит она не очень толерантно.

«Ну-ну! — узнав об этом, с усмешкой подумал Зябликов. — Интересно, что еще наш популист придумает для привлечения электоральных симпатий?»

— Вряд ли мы с вами что-нибудь тут сможем придумать, — заявил Хан. — Предлагаю созвать сходняк и послушать не только наших авторитетных товарищей, но и молодую поросль, нашу надежду на будущие достижения.

— Какие еще будут мнения? — поинтересовался Артурчик.

— Проблема, как я полагаю, не терпит отлагательства, — произнес Папа Сильверст. — А быстро всех собрать у нас не получится. Думаю, следует провести расширенное заседание Совета с приглашением только членов нашего братства из Москвы и Подмосковья.

Так и порешили (при одном воздержавшемся), поскольку иных предложений не последовало.

На следующий день приглашенные члены братства собрались в подмосковном Метелкино.

— Братва! — начал Сигизмунд Артурович, открывая заседание. — Давайте, положа руку на сердце, вспомним, кем каждый из нас был еще сравнительно недавно. Одни тырили по мелочам все, что плохо лежит. Иные шарили по чужим карманам, обносили квартиры честных и не очень честных граждан, дурили мозги доверчивым недоумкам, отбирая нажитое непосильным трудом. Те, кто обладал соответствующей квалификацией, работали с железом, не отходя от кассы. Наиболее продвинутые изобретали и воплощали в жизнь способы обналичивания средств и уклонения от уплаты налогов, доили банки с помощью фальшивых авизо или хакерских атак и так далее. Были и такие, кто лишнего в голову не брал и жил по принципу: украл, выпил — в тюрьму. Кое-кто из нас все еще не может расстаться с ностальгической тоской по своему прошлому. Специально для них, как вы знаете, мы тут недавно оборудовали парк развлечений с ролевыми играми и аттракционами. Можно, например, получить приз за вскрытие дверного или сейфового замка. Поучаствовать в ограблении инкассаторов. Попытаться извлечь бумажник из кармана робота-манекена, снабженного чувствительными датчиками. Есть даже отель в стиле лагерного барака, где любой желающий может провести ночь на шконке или даже в ШИЗО. Я уже не говорю о самых разнообразных компьютерных играх, моделирующих иллюзию каких угодно противоправных деяний.

Сигизмунд Артурович сделал паузу, чтобы глотнуть минеральной воды.

— Что имеем мы на текущий момент? — продолжил он. — Реализация положений Магаданской декларации позволила не только навести образцовый порядок в отчизне. Каждый из нас, бывших воров, стал не просто законопослушным налогоплательщиком. Все мы, являясь акционерами промышленных предприятий и кредитно-финансовых учреждений, вынуждены нести одновременно тяжкое бремя контроля над положением дел на вверенных нам объектах народного хозяйства. До последнего времени у нас это неплохо получалось, ибо кому, как не нам, лучше всех известно о тайных способах отчуждения материальных ценностей. Тем не менее даже на этом благостном фоне нашлись какие-то гниды, чьи не санкционированные нами деяния могут послужить примером для нестойких граждан с пониженным уровнем социальной ответственности. Я имею в виду те возмутительные теракты, что случились неделю назад. Обращаюсь ко всем с настоятельной просьбой включить мозги. Фраеров, не способных даже толком имплементировать элементарное мочилово, необходимо в кратчайшие сроки вычислить, изловить и строго наказать. Чтобы другим неповадно было. Имеются ли у кого-нибудь соображения, вопросы или предложения?

Пока присутствующие «переваривали» сказанное главой Верховного Совета, с ехидной репликой к докладчику неожиданно обратился кадровик Нигматуллин. Дескать, в курсе ли Артурчик, что некий зэк по фамилии Козлюк, не отсидев практически ничего из назначенного ему срока, выпущен на волю и сгинул бесследно в неизвестном направлении?

— Ежели память мне не изменяет, а она у меня очень даже прекрасная, на этой крысе зависло порядка ста пятидесяти лимонов. В зелененьких баксах, разумеется, — добавил Хан с издевательской ухмылкой. — Только кое-кто вроде бы обещал кое-что Верховному Совету. Вот я и спрашиваю: отвечать за базар кто-нибудь собирается? Или как? В обща-ке, наверное, бабок скопилось немерено? Что нам какие-то полторы сотни лимонов?!

Как и рассчитывал интриган, в зале воцарилась гнетущая тишина, чреватая чудовищной силы взрывом. Сладкое слово «общак» в сочетании с девятизначной цифрой способно было смутить и даже ввести в соблазн кого угодно.

«Ах ты, подлец! — подумалось Сигизмунду Артуровичу. — Эх, надо было все-таки отослать тебя в светлое будущее. Впрочем, без оппозиции тоже не здорово. Как же все-таки сделать ее управляемой?»

Аудитория затаила дыхание, и лишь Папа Сильверст не смог сдержать тонкой иронической усмешки. Уж он-то превосходно знал — застать Артурчика без козырного туза в рукаве можно разве что в парилке.

— Хоть это и не относится к теме нашего сегодняшнего форума, тем не менее я отвечу всеми нами уважаемому Равилю Усмановичу, — начал Зябликов. — Полагаю, большинство из вас в курсе затронутого вопроса. Правда, далеко не все знают, что в деле Козлюка мы столкнулись с непростой дилеммой. С одной стороны, наш самый справедливый в мире суд вынес суровый приговор проходимцу, покусившемуся на всенародное достояние. С другой стороны, скажите мне, а какой с него прок на зоне? Да никакого! Одна, прости господи, головная боль!

Сигизмунд Артурович обвел аудиторию суровым взглядом.

— Нуда! На хрена он там нужен?! — скуксившись, забормотали те, по кому скользнул стальной взор Артурчика.

— Вы меня знаете, — продолжил Зябликов. — Вот и подумайте, а с какой радости нам его, козла вонючего, уговаривать? Кто-нибудь сможет представить, как я, например, ползаю перед фраером на коленях и умоляю это чмо? Хватит, мол, крысятничать. Не пора ли бабки вернуть?

По залу прокатился легкий смешок, больше похожий на тихое деликатное хихиканье. Нарисовать в воображении картину, предложенную Артурчиком, вряд ли хватило бы фантазии или смелости у кого-нибудь из присутствующих. А вот про то, с какой неуловимой быстротой может появляться в ладони председателя Верховного Совета лагерная заточка, знали тут очень многие. Тускло сверкнув любовно отполированным лезвием, «перышко» легко, словно в кусок маргарина, вонзалось, при случае, в печень провинившегося. Брр! Спаси и сохрани, Матерь Божья!..

— Отсюда вывод, — продолжил Сигизмунд Артурович, — а не лучше ли сделать так, чтобы он сам принес наши тугрики с поклоном да на полусогнутых?

— Верно! — с энтузиазмом отозвалось собрание. — Именно на полусогнутых! Непременно с поклоном!

— Короче, — веско произнес Артурчик, и легкий оживленный шумок в аудитории мгновенно стих. — Короче, пришлось отправить барыгу на химию в один из отдаленных уголков нашей необъятной родины. Вы спросите — почему? Да потому что прокуратура, ни с кем не посоветовавшись, успела объявить его в международный розыск. Ежели он в Штатах объявится, его тут же заметут, быстренько придумают обвинительное заключение и впаяют лет двадцать. А имущество, что он успел прикарманить, разумеется, конфискуют.

Небольшая толика правды, как известно, способна закамуфлировать любую ложь. Учить этой истине Сигизмунда Артуровича не было никакой нужды. Он и сам смог бы поучить кого угодно.

— Надеюсь, вы понимаете всю сложность стоящей перед нами задачи? С одной стороны, реализовать активы и вернуть деньги на родину без Козлюка мы не можем. Формально он все еще числится собственником. С другой стороны, отправить его в Америку, пока он находится в розыске, не представляется возможным. Сие чревато тем, о чем я поведал чуть выше. Американцы, у которых трещит по швам дефицитный госбюджет, давно уже раскатали губу на данное имущество. На официальные просьбы отечественной прокуратуры убрать фамилию Козлюка из списка разыскиваемых лиц они не реагируют. Наши специалисты, конечно, занимаются этим вопросом. Остается дождаться результатов их работы. Так что, ошибочка тут у вас вышла, Равиль Усманович.

— Но ведь… — попытался что-то возразить Нигматуллин.

— Повестка дня исчерпана, — перебил его Сигизмунд Артурович. — Цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи!

Глава 10

О Нью-Йорк, великий город! То есть очень большой и густонаселенный. Железобетонные джунгли — иначе не скажешь. Тофику там в прошлый раз совсем не понравилось. Федор Феликсович и вовсе ни разу в США не бывал.

Перелет из Москвы на сверхзвуковом ТУ-174 продлился всего-навсего три часа. Впрочем, Белоглазову этого вполне хватило, чтобы заложить основу будущих неформальных отношений с двумя очаровательными девушками-стюардессами. Можно было, конечно, посвятить какое-то время осмотру нью-йоркских достопримечательностей. Однако эта мысль почему-то ни Тофику, ни Волку в голову не пришла. Отстояв очередь за билетами, они вылетели в Вашингтон на допотопном «Боинге» одной из местных авиакомпаний.

— Пойдем перекусим, — предложил Белоглазов, когда они разместились в знаменитом вашингтонском отеле «Уотергейт». — А вечерком можно будет и в гости наведаться.

— Не сегодня, — возразил Волк. — Катюха меня таким не узнает. Придется пару дней повременить, пока не отрастет щетина. А еще надо будет парик приобрести, чтобы окончательно войти в образ.

— Не понял! — удивился Тофик. — На хрена такой маскарад?

— Телка может подумать, будто мы с тобой из ЦРУ или ФБР. Вроде как проверку ей устраиваем, наподобие провокации, — принялся объяснять Федор Феликсович. — Значит, кинется сразу в полицию звонить. Нам с тобой это надо? А вот если я буду с длинными волосами, небритым и слегка поддатым, она сразу сообразит, что перед нею бывший сосед ее, Димка Овечкин. Если, конечно, захочет пойти на контакт. Ежели не захочет, надо будет думать, как ее обаять.

— Захочет! — с уверенностью заявил Белоглазов. — Они тут в Америке все на баксах помешаны. У меня есть полномочия сделать ей предложение, от которого она отказаться не сможет.

— Что ж, — вздохнул Волк. — В таком случае флаг тебе в руки. А я все-таки прогуляюсь завтра с утра. Поищу паричок в местной торговой сети.

В аргументах Федора Феликсовича имелся налицо неоспоримый резон. Тем не менее терять зря время Тофик не собирался. Вот почему, взяв такси, он вечером отправился по адресу, которым в Москве снабдил его Максим Максимович. Там, в пригороде американской столицы, обиталищем Сидоровой оказался небольшой двухэтажный домишко с зеленой лужайкой перед фасадом. Окна в нем были плотно задернуты шторами. Однако кое-где сквозь них пробивался свет, свидетельствуя, что жильцы находятся дома.

Тофик велел таксисту подождать минут десять, а сам направился к домику. Обогнув его, он оказался на заднем дворе, усаженном какой-то растительностью. На втором этаже строения виднелось приоткрытое окошко, из которого доносился странный гул. Взобраться по водосточной трубе на узкий карниз оказалось плевым делом. Осторожно заглянув в окно, Белоглазов обнаружил внутри симпатичную тетку с роскошным бюстом. В комнате, обставленной спальным гарнитуром, она энергично драила напольный ковер щеткой пылесоса.

«Так вот ты какая, Екатерина Максимовна!» — успел подумать Тофик.

Хлипкий деревянный карниз внезапно обломился, и Белоглазов полетел вниз. Приземлился он спиной на что-то ужасно колючее. Превозмогая жуткую боль, он кинулся к поджидающему его такси. Муки, которые довелось ему претерпеть по дороге до отеля, можно было бы сравнить, вероятно, с шествием на Голгофу.

— Федор Феликсович, выручай, — взмолился Тофик, ввалившись в гостиничный номер Волка. — Погляди, бога ради, что там у меня на спине?

— Где это тебя так угораздило? — поразился Волк. Вся спина Белоглазова оказалась густо утыкана застрявшими под кожей обломками колючек. — Нет, дружище. Я тут бессилен. Здесь хирургу работы на полдня. Потерпи. Сейчас попробую вызвать неотложку.

Подъехавшая вскоре карета скорой помощи увезла Белоглазова в госпиталь. А Федор Феликсович спустился в бар, чтобы принять перед сном пару-тройку бокалов двойного виски со льдом, но, разумеется, без содовой.

Утром он прогулялся по магазинам. Искомый парик приобрести удалось с неожиданной легкостью. Судя по отражению в зеркале, с длинными волосами Волк выглядел почти как Дима Овечкин, бывший сосед Кати Сидоровой. Гораздо сложнее оказалось найти подходящий крепленый напиток. Для реализации задуманного подошло бы что-нибудь вроде отечественного «плодово-выгодного» или, например, «трех семерок». Именно такое пойло дало бы нужный «выхлоп». То есть зловоние, которое наверняка отложилось в Катюхиной памяти.

Женское обоняние, натренированное ароматами элитных и не очень элитных парфюмов, могло запросто уловить подделку. Это в том случае, если Федору пришлось бы мешать пиво, допустим, с благородным португальским портвейном или, упаси господь, со знаменитым испанским хересом.

Глава 11

— Ну и как же ты, Вася, до жизни такой докатился? — вкрадчивым голосом поинтересовался Сигизмунд Артурович. — В террористы решил податься? Может, еще и пояс шахида у тебя имеется?

Огромный увалень, известный среди своих как Вася-ду-шитель, стоял перед главой Верховного Совета. Безмятежным спокойствием лучился Васин голубоглазый взор. Столь же невинный и бесхитростный, как у какого-нибудь юного воспитанника детского садика.

— А зачем? — спросил Вася.

— Что — зачем?

— Ну, пояс шахида зачем?

— Это я тебе потом объясню. Ты где взял взрывчатку?

— Сам сделал, — заулыбался Вася. — Это же элементарно. В любой аптеке все нужные компоненты имеются.

— Погоди с аптекой, — велел Сигизмунд Артурович. — Кто тебя вообще надоумил всю эту лажу устраивать?

— Никто не надоумливал, — сообщил Вася. — Это я сам придумал. Хотел вначале нитроглицерином обойтись. Его ведь сделать, как два пальца об асфальт. Но с ним проблем не оберешься. От малейшего толчка взрывается. А с пластидом в этом смысле значительно проще. Емудаже взрыватель не нужен. Можно просто воткнуть в него стеклянную ампулу с кислотой. Ножкой наступишь, хрясть — и ба-бах!

— И много у тебя этого пластида?

— Думаю, килограмма три наберется.

— Отдашь все Рамзесу. Понял меня? Ну, а в Хохловском переулке?..

— Нет, там не пластид. Там газ рванул. Пришлось в канализационный люк баллон запихнуть с пропаном. Вместе с дистанционным взрывателем. Схему я сам придумал. Вот, поглядите.

Бумажку с изображенной на ней схемой Сигизмунд Артурович разглядывать не стал. Он просто отложил ее в сторону.

— Ну, ладно. С этим более или менее понятно. А вот стрельбу ты какого хрена затеял? Взрывчатку, что ли, пожалел?

— Так это же все понарошку. Чубайс нам говорил, что клиентов надо заблаговременно к переговорам готовить. Своего рода любовную прелюдию им устраивать…

— Вот что я скажу тебе, Вася, — перебил его Сигизмунд Артурович. — Накосячил ты, конечно, по полной. Сколько раз я вам, козлам, втолковывал — беречь надо отечественного предпринимателя. Суть не в том, что понтами до поры до времени они тешатся. Футбольные клубы заграничные покупают. Бешеные бабки на закордонных курортах просаживают вместо того, чтобы нашу собственную рекреационную сферу поддерживать. Особняками да яхтами по всему свету владеют, хотя пользоваться этим добром им недосуг. Это все пройдет. Профсоюзы и так уже потихонечку хвосты им прижимают, чтобы не борзели по-наглому. Главное — делом они занимаются. Рабочие места создают, налоги в казну платят, имуществом своим рискуют. Вот ты, Вася, деньги когда-нибудь терял?

— А то! Позавчера Валенку всю зарплату в очко продул.

— Обидно?

— Не то слово!

— А представь, будто лишился ты сразу нескольких сотен лимонов. Может, даже миллиард потерял. Каково, братец? Из князи, так сказать, прямо в грязи! Ты вот дрыхнешь себе по ночам. А им, олигархам нашим, мысли нехорошие спать не дают. И про конкурентов, и про налоги, и про зарплаты работников. Про то, где бы новое оборудование купить, чтобы, значит, повысить производительность труда. За что же их убивать? Им помогать надобно. Беречь их надо как национальное достояние. Усек?

На Васином лице изобразилось выражение мучительного раздумья.

— Ладно, — вздохнул Сигизмунд Артурович. — Косяки свои сам будешь исправлять. Свободен пока. Ружьишко только не забудь сдать вместе с пластидом.

Вася бочком протиснулся к выходу, а Сигизмунд Артурович обратил свой взгляд на Рамзеса, Иннокентия Игоревича Рамзайцева. Пока глава Верховного Совета беседовал с Васей-душителем, тот молча сидел в углу скромно обставленной кухоньки. Именно на ней, в своей малогабаритной квартирке, Артурчик предпочитал проводить за чашечкой ароматного чая приватные встречи с соратниками.

— Скажи-ка мне, Кеша, а откуда у него погоняло такое? Он что, и впрямь придушил кого-то?

— Бог с тобой! — улыбнулся Иннокентий Игоревич. — Да он и мухи-то не обидит. Просто фамилия ему такая досталась — Душителев.

— А пластид где он делать научился? В армии, что ли, служил?

— В университете. Химиком стать собирался. Но его с третьего курса поперли. Производство контрафактного виски затеял. За это и срок схлопотал. А виски, кстати, очень неплохое у него получалось. Ничуть не хуже шотландского. Я пробовал. Хотя, конечно, водочка наша для здоровья намного полезнее. Если не шибко злоупотреблять.

— Так, говоришь, Фима-хакер его вычислил?

— Ну да. Васька сдуру на весь интернет растрепал про свои подвиги. Видео, понимаешь, выложил с места событий. За это ему несколько миллионов лайков обломилось. Любит народ наш смотреть, как убивают кого-то. И даже советы в коментах шлют. Мол, в следующий раз надо бы сделать так-то и так-то. Чтобы уж наверняка.

— Выходит, весь этот цирк он ради лайков устроил?

— Не совсем. Мне кажется, метит наш пацан на место Чубайса. Популярность себе зарабатывает. На случай, если Тофик пойдет на повышение.

— Ничего не понимаю. И как это не замела его до сих пор наша доблестная полиция?

— Да очень просто. Васька под чужим ником в интернет заходит и с помощью специальной программы шифруется. Это чтобы никто вычислить его не смог. А вот у Фимы получилось.

— Ну, и что теперь?

— Давай-ка с Арнольдом посоветуемся, с Папой нашим Сильверстом, — предложил Рамзес. — Это он мастер придумывать, как подфартить и вашим и нашим.

Глава 12

— Да, брателло, повезло тебе, — изрек Федор Феликсович, выслушав рассказ Тофика о его злоключениях. — Узнаю цэрэушные штучки. Мастера они такие подлянки устраивать. Карниз-то наверняка был подпилен, а внизу специально колючки посажены. Хорошо что не ядовитые. А то пришлось бы отправлять тебя на родину в гробике цинковом. Груз двести называется. Слыхал про такой?

Из госпиталя Белоглазова отпустили на следующий день после случившейся неприятности. Как раз перед обедом. Очевидно, чтобы лишний раз не кормить. Правда, колючки из него все-таки извлекли и зеленкой спину помазали. Даже сделали на прощание какой-то укол.

— Ладно, ты давай выздоравливай, — предложил Волк. — А мне придется морду лица в надлежащий вид приводить. Чтобы малость припухла для наглядности. Что у нас завтра? Суббота? Вот и ладушки. К Сидоровой надо будет до полудня подъехать, чтобы на обед не опаздывать. Здесь они его ланчем называют.

Белоглазов отправился в свой гостиничный номер, а Федор Феликсович, вздохнув, достал пиво из холодильника. Оно у американцев оказалось ничуть не хуже российского, и пить его можно было прямо из бутылки. А вот некую мексиканскую бурду пришлось набулькать в стакан. Иначе в горло бы не полезла. Судя по цене и запаху, она имела все шансы послужить достойной заменой аналогичной отечественной продукции, давно, правда, исчезнувшей с прилавков столичных магазинов…

К дому Сидоровой они подъехали, как и планировалось, ровно в полдень. Водитель такси всю дорогу с подозрением посматривал через зеркало заднего вида на длинноволосого небритого пассажира, от которого несло тошнотворным похмельным зловонием. Однако неудовольствие свое он озвучивать воздержался, за что и получил от Федора Феликсовича аж десять долларов на чай.

— Кен ай би ов эни хэлп ту ю?^[6] — спросил пожилой плешивый дядька, отворивший входную дверь.

— А Катя дома? — дохнув перегаром, поинтересовался Волк.

— О, вы русские?! — обрадовался дядька. — Катя, Катя, к нам гости из России.

— Димка?! — воскликнула Сидорова, выглянув из-за спины мужа. — Каким ветром тебя занесло?

«Слава богу, узнала», — с облегчением подумал Федор.

— Ну, что вы стоите? Проходите, пожалуйста, в дом, — пригласила гостей Катерина. — Это Сэм, мой муж. Сэмуля, познакомься. Это мой московский приятель Дима Овечкин.

— Тофик Анатольевич, — поспешил представиться Белоглазов. — Зовите меня просто Тофик.

— Катюха, — взмолился Волк, стаскивая с головы свой парик. — Дай, пожалуйста, пасть сполоснуть каким-нибудь виски. Боялся, не узнаешь ты меня без похмельного выхлопа. Даже зубы не стал чистить с утра.

— А ты прав, — заметила Сидорова, вперившись в Федора внимательным взглядом. Примерно таким, каким вглядываются в лица пассажиров пограничники, проверяющие загранпаспорта. — Тебя бы еще побрить — точно бы на улице не узнала. Тебе с содовой?

— Лучше чистый.

— А вам, Тофик, что предложить?

— Какой-нибудь сок, если можно.

Усадив гостей на диван, Катя поднесла им бокалы с напитками, а сама удалилась на кухню, сообщив, что обед скоро будет готов.

— Ну, а вы, Сэм?.. — поинтересовался Волк.

— Катя знает — я пью только русскую водку с американским оранж джюс^[7]. Никому, даже жене, не доверяю делать этот коктейль. В нем главное — очень тщательно соблюсти пропорции. Давно вы прибыли в Америку?

— Три дня назад. Но скоро возвращаемся. Дела, знаете ли. Бизнес, так сказать.

— О, Россия! — промолвил Сэм, закатив глаза. — Я так люблю вашу страну. Я много лет там работал в посольстве. А вам нравится Америка?

— Очень нравится, — слукавил Федор. Ему, если честно, нравились по-настоящему только необъятная отчизна и его любимая Греция.

— Димуль, а как ты узнал мой адрес? — спросила Катя, накрывая на стол.

— Нам его дал Иткис Михаил Самойлович, — ответил ей Тофик. — Вам поклон от него и супруги его, Цили Моисеевны. Надеюсь, вы помните их?

— Конечно, помню. Он нам с Сэмом две книжки свои подарил. А еще мы несколько раз встречались в Нью-Йорке. Припоминаешь, Сэмуля?

— О да! Замечательная семья! — подтвердил Сэм.

За обедом разговор продолжился о разных пустяках, хотя Белоглазову очень бы хотелось поскорее перейти к делу. К счастью, перед тем как подать кофе, Катя напомнила мужу: «Сэм, тебе пора на боковую. Не беспокойся, наши гости тебя извинят».

Сэм отправился на второй этаж в спальню, а Сидорова принесла из кухни приготовленный кофе и присела за стол.

— Ну что, мальчики? У вас проблемы или мне это только померещилось? — спросила она.

— Давай, брателло, излагай тему, — предложил Волк.

— Дело в том, — начал Белоглазов, — что мы с Димой представляем одну очень солидную коллекторскую структуру. Настолько солидную, что именно нам правительство поручило взыскать долги с некоего Козлюка Ивана Анисимовича. В девяностых он зарегистрировал на Багамах фирму и через офис на Манхэттене занялся реализаций брильянтов, похищенных из государственного хранилища драгоценностей. Значительную часть выручки наш подопечный присвоил и потратил на приобретение в США недвижимости и прочих материальных и финансовых активов. На все это имущество у нас имеются с собой копии документов. Оригиналы, изъятые у преступника, хранятся в Москве. Сам Козлюк числится в бегах, хотя, возможно, скрывается в Штатах. Наша первейшая задача — установить его местонахождение. Как мы полагаем, он в любом случае вынужден будет заняться восстановлением утраченных документов, подтверждающих право собственности. Ясно, что при этом ему надо будет объявиться. Образно выражаясь, всплыть на поверхность. Вот тут-то мы и рассчитываем его прихватить. Наша организация в курсе того, где вы работаете. Если вы поможете найти Козлюка, то окажете тем самым огромную услугу не только родине, но и нашей структуре. А уж мы, поверьте, сумеем по достоинству оценить ваше содействие.

— Что ж, ваш план представляется достаточно разумным, — немного подумав, ответила Сидорова. — В Америке немало фирм, специализирующихся в области подобного рода расследований. Почему бы вам не обратиться к одной из них?

— Видите ли, существует несколько причин, заставляющих нас отвергнуть такой вариант. Во-первых, совсем не факт, что наши потенциальные партнеры смогут найти Козлюка. Однако очень приличный аванс они, безусловно, потребуют. Для нас, в случае неудачи, это станет неоправданной финансовой потерей. Во-вторых, львиную долю тех средств, что получится изъять у преступника, нам придется вернуть государству. Любая фирма вынуждена платить налоги, арендовать офисы, содержать штат сотрудников и нести массу прочих расходов. Все эти издержки перекладываются, естественно, на плечи заказчиков. Вот и выходит, что после оплаты услуг американских партнеров, нашей структуре останется лишь навар от яиц. С другой стороны, воспользовавшись своим служебным положением, вы смогли бы заработать очень приличные деньги. При этом и мы не остались бы внакладе. Что скажете?

— Вообще-то, мальчики, я работаю в ЦРУ всего лишь уборщицей, — солгала Катерина. — На вашем месте я бы не стала переоценивать мои возможности. Правда, кое-кто из сотрудников мне немножечко симпатизирует. Можно, конечно, попробовать. Как знать, может, кто-нибудь из них и согласится заработать лишний доллар? Одним словом, мне надо немного подумать Если я правильно поняла, вы привезли с собой копии документов. Могу ли я с ними ознакомиться?

— Запросто, — ухмыльнулся Тофик, доставая из кармана «флэшку». — Тут все, что у нас имеется.

— А как будем держать связь?

— Здесь уже забиты номера наших с Тофиком мобильников, — сообщил Федор Феликсович и протянул Кате купленный накануне изящный телефончик.

«Гаджет» выглядел очень эффектно, оттого что был декорирован стразами, издали похожими на настоящие брильянты.

Глава 13

В подвале крематория царил таинственный полумрак. Может, и не очень таинственный, но все-таки жутковатый. Наверное, потому, что под низеньким потолком теплилась лишь тусклая лампочка, свет которой отбрасывал странные, леденящие душу тени.

Папа Сильверст с Рамзесом сидели на потертом продавленном диванчике. Перед ними в скрипучем деревянном кресле покоилась мужская фигура с обездвиженными липкой лентой конечностями. Мужчина выглядел довольно сомнительно. То есть внешность его вряд ли внушила бы доверие не только представителям органов правопорядка, но и простым, ни разу не сидевшим гражданам. К тому же особый «шарм» индивидуальным особенностям его облика придавал синебагровый «фингал», полыхавший под левым глазом субъекта.

— Мой друг Жорик Шекспирян часто повторял оболтусу своему Гамлету: «Чем я тебя породил, сукин ты сын, тем я тебя и убью, гадёныш!» — произнес Арнольд Валентинович тихим задумчивым голосом. — Правда, это не помогло. Пацана все равно посадили.

— Волки позорные! — заныл связанный.

— Кеша, а кто это? — поинтересовался Папа Сильверст.

— Да так, один безпредельщик. Герасимов его фамилия. А погоняло у него Муму, — пояснил Иннокентий Игоревич. — Месяц, как с зоны откинулся. С тех пор не просыхает. Пришлось двое суток взаперти его подержать. Чтобы собразиловка у него хоть чуть-чуть заработала.

— Нуда, я что-то припоминаю. Это не он ли порвал нашу декларацию, а потом плюнул в рожу парламентеру? Ай-я-яй! Как нехорошо!

— Он самый, — подтвердил Рамзес. — А теперь вот в террористы записался. На кого работаешь, гнида? — обратился он к пленнику.

— Да вы чего?! — возмутился тот. — Какие такие террористы? Не при делах я, в натуре. Зуб даю.

— И винтовка, конечно, не твоя. И взрывчатка. И чертежик взрывателя, разумеется, не ты рисовал. Почему же везде отпечатки твоих пальцев имеются?

— У-у-у! — взвыл «террорист», задергавшись в кресле.

— Надо бы с ним еще поработать, — заметил Арнольд Валентинович. — Кино ему показать. То, которое Вася для интернета снимал. Объяснить мужику, что именно говорить придется на следственном эксперименте. Про перспективы растолковать, которые ему светят.

— Это все Васькина забота, — заверил Рамзес. — Артурчик велел, чтобы он сам косяки свои разруливал.

— Нет, Кеша. Васька слабак. Лучше ты сам обрисуй нашему гостю в деталях, как бедолага недельки две будет на тот свет добираться. Если, конечно, нас не послушает. И вообще пожалеть его надобно. Сопьется ведь на воле. Нечего ему тут делать. На зоне его обогреют, накормят, оденут-обуют. Охранять будут круглые сутки, чтобы никто его не обидел. Не жизнь, а малина…

Ровно через три дня утренние новости большинства российских электронных средств массовой информации начались с краткого сообщения с пометкой «молния». Звучало оно примерно так: «Ночью в столице был задержан гражданин, подозреваемый в совершении на территории Москвы трех террористических актов. Как нам только что сообщили в пресс-службе МВД, данное задержание явилось итогом тщательно спланированной и успешно проведенной операции столичных правоохранителей. Следствию удалось собрать неопровержимые вещественные доказательства, свидетельствующие о причастности задержанного к инкриминируемым ему деяниям. Подозреваемый уже дал чистосердечные признательные показания. Сегодня он будет доставлен в Басманный суд для избрания ему меры пресечения».

Приблизительно в то же самое время или чуть позже Волк с Белоглазовым, сидя в баре отеля «Уотергейт», готовились отойти ко сну. Тофик уже выпил на ночь стакан молока. Федор Феликсович неторопливо допивал третий бокал двойного виски со льдом, но, как обычно, без содовой.

— Чего-чего?! — вдруг встрепенулся Волк, повернув голову в сторону телевизора.

Тофик тоже обратил свой взор на экран, где демонстрировалось изображение симпатичной девушки азиатской наружности. Девуленька что-то бойко щебетала на непонятном языке.

— Ну и дела! — пробормотал Федор Феликсович, дослушав телевизионное сообщение. — Японцы передают, что по всей Москве гремят взрывы. Множество убитых и раненых. Власти в панике и не знают, что делать.

— Надо бы нашим звякнуть, — растерянно пробормотал Белоглазов.

— Звони, — велел Волк. — А я пока по другим каналам пошарю. Может, еще какие-нибудь подробности сообщат.

Тофик отошел в сторонку, чтобы сделать звонок, а Федор Феликсович, попросив пульт у бармена, принялся «терзать» телевизор, последовательно переключаясь с одного канала на другой.

— Горбатого лепят твои японцы, — радостно хмыкнул Белоглазов спустя две минуты. — Никто в Москве ни о каких взрывах не слыхивал.

— Ну и брехуны!.. — чуть не вырвались у Волка непечатные слова возмущенного негодования. — Никак не угомонятся! Опять фейковыми новостями пудрят мозги населению…

В этот момент его пылкая риторика была прервана звонком мобильного телефона.

— Димка, ты где? — услышал он в трубке Катин голос.

— В гостинице, — сообщил Федор. — А что?

— Жду тебя в скверике. Это в двух кварталах от твоего отеля. Как выйдешь, сверни направо и двигайся по прямой. Заодно проверь, нет ли слежки.

— Катюха звонила, — пояснил Волк. — На рандеву^[8] приглашает. Я тебе сейчас объясню, куда путь держать.

— А ты?

— Я пойду за тобой. Береженого, как говорится, Бог бережет. А недоумков, сам понимаешь, конвой стережет.

Глава 14

«Как много нам открытий чудных готовит просвещенья дух», — примерно такого рода оптимистическое предположение должно было осенить каждого посетителя административного корпуса подмосковного пансионата Метелкино. Эта мысль, сформулированная, быть может, несколько иначе, и впрямь приходила в голову тем, кто был допущен лицезреть внушительных размеров установку, именуемую «перемещателем».

Стены огромного зала, где располагался агрегат, были увешаны множеством портретов лиц, удостоившихся отправки в светлое будущее. Под каждым портретом имелся отдельный стенд. Там, под стеклом, хранились благодарственные письма перемещенных лиц и красочные фотографии. На них эти счастливчики, можно сказать, баловни судьбы, сияли лучезарными улыбками на фоне особняков, утопавших в буйной субтропической растительности. Те же лица позировали на борту шикарной океанской яхты в окружении полуобнаженных молоденьких красоток. Они же катались на горных лыжах по заснеженным склонам, что-то вкушали за столиками явно элитного ресторана, поднимались по трапу персонального авиалайнера и так далее.

— А на хрена козе баян?! — в свое время возмутился Савва Макарович Ельсуков, по прозвищу Сапер. Таковой была его первая реакция на задумку Папы Сильверста. То есть на идею отправлять клиентов в светлое будущее. — Что-то перемудрил ты, Арнольд Валентинович, — заявил Сапер. — Брать надо этого Козладоева. Разок двинуть гаду под дых, чтобы пополам согнулся, — и по почкам ему, по почкам резиновым шлангом! Как кровью писать начнет, сам все отдаст до копеечки.

— А как же быть с Магаданской декларацией? — поинтересовался Арнольд Валентинович. — Под ней, между прочим, и твоя подпись имеется.

— Покажи мне, где там написано, что бить по почкам нельзя? — не унимался Ельсуков.

— Уймись, Савва! — велел Сигизмунд Артурович. — Помнишь, ты рассказывал, будто Козладоев скупил все акции Северопольского завода?

— Ну, положим, не все, а только контрольный пакет.

— А ты сам-то бывал на заводе?

— Шутишь! Да я там вкалывал, пока не схлопотал первый срок.

— Вот и хорошо. По телевизору говорят, мужики с того завода подводную лодку собрали в Колумбии. Причем даже без чертежей. Как думаешь, это правда?

— А то! — ухмыльнулся Сапер. — Я вот что скажу. Эти заводские работяги чего угодно тебе соберут. Из любого неликвида конфетку сделают.

— В общем, так. Привези-ка ты мне, братец, эту бригаду. Хочу перетереть с ними Папину идею. Ну, насчет светлого будущего.

— Вообще-то, надо бы к ним Ромку Хенкина пристегнуть, — немного поразмыслив, предложил Ельсуков. — Мозги у пацана, как у Президиума Академии наук. Он ведь инженер милостью божьей. А его на профсоюзы задвинули. Толку там с него, как с козла молока…

Бригаду шеф-монтажников вместе с Хенкиным Савва Макарович через несколько дней доставил из Северопольска в Москву. О чем наедине договаривался с ними Сигизмунд Артурович, сообразить было нетрудно. В тот же день мужики, осмотрев «исчезатель», пылившийся в комнате Пантелея Ягодкина, перевезли прибор в Метелкино. Там они провозились недели две, пытаясь разобраться в устройстве Пантелеева детища. Наконец Михалыч, ихний бригадир, сообщил, что за работу они берутся, но представил обширный список деталей, потребных для сборки будущей установки.

Полтора месяца бригада практически не вылезала из административного корпуса, превращенного после перепланировки в сборочный цех. Наконец Михалыч с усталым, но довольным выражением лица объявил, что они готовы приступить к предварительным испытаниям.

«Исчезатель» Ягодкина с натугой глотал папиросные окурки. Три мешка картошки, втиснутые в кабинку размером с уличный пластмассовый туалет, без какого-либо напряга испарились в мгновение ока. Это была победа! Еще два дня потребовалось на подключение багажного контейнера и проведение финишных испытаний. Теперь предстояло самое главное. То есть отработка методики привлечения клиентов.

В уголовном деле, возбужденном по факту хищения гохрановских брильянтов, Олег Борисович Козладоев, президент НЛО, фигурировал поначалу лишь в статусе свидетеля. Однако после того, как Артурчик лично переговорил с генералом Прониным, Козладоева поместили в СИЗО. Трех суток пребывания в этом учреждении вполне хватило Олегу Борисовичу, чтобы визит Папы Сильверста попритчился ему пришествием ангела-хранителя, спустившегося с небес. Могло бы показаться, будто все это уж очень смахивает на обыкновенный шантаж. Отнюдь! Арнольд Валентинович просто-напросто обрисовал потенциальному клиенту сказочную перспективу перемещения на полвека вперед.

— Данная процедура, как вы сами понимаете, дело весьма затратное, — продолжил он свои объяснения. — Одни только научные изыскания обошлись нам почти в миллиард. Об эксплуатационных расходах я и не говорю. Однако с вас для почина мы практически ничего не возьмем. Все свои активы вы можете, при желании, конвертировать в наличную российскую валюту и захватить с собой. Это увеличит через полвека покупательную способность вашего капитала в несколько тысяч раз. Мы лишь попросим передать нам в доверительное управление акции Северопольского завода. По прибытии на место вы сможете распорядиться ими по собственному усмотрению. Мы же обязуемся пересылать раз в год сумму причитающихся вам дивидендов за минусом двадцати процентов в качестве нашего комиссионного вознаграждения. Слова, не подкрепленные доказательствами, суть пустой звук. Завтра мы сможем продемонстрировать работу установки, хоть это и сопряжено с немалыми расходами. Но их мы также берем на себя. У нас будет только одно небольшое условие. После демонстрации, если вы откажетесь от перемещения, вас придется ликвидировать. Поймите меня правильно. Попробуйте представить, сколько желающих тут же кинутся к нам, ежели возможность перемещения в будущее получит широкую огласку. Нас ведь просто-напросто разорвут на куски. Так что выбор за вами.

Обещанная демонстрация состоялась на следующий день. Тофик Белоглазов при ней тоже присутствовал, но только в качестве наблюдателя. То есть стоял в сторонке и, как говорится, «мотал все на ус». После детальных пояснений, которые озвучил инженер Рома Хенкин, в зал приволокли пьяного бомжа. В помещении тут же повеяло жутким запахом привокзального сортира. «Аромат», понятное дело, исходил от этой давно не стриженной и не мытой личности неопределенного возраста с черно-сивой бородой, заросшей до самых глаз.

— А где его барахло? — поинтересовался Папа Сильверст.

— Уже несу, — отозвался появившийся в дверях Вася-душитель. На вытянутых руках он брезгливо нес несколько пластиковых пакетов с каким-то тряпьем, от которого тоже смердило отнюдь не фиалками.

— Клади в грузовой контейнер, — велел ему Арнольд Валентинович. Повернувшись к Козладоеву, он пояснил: — Багаж будет отправлен автоматически вместе с нашим пассажиром. Минут через десять-пятнадцать этого товарища пришлют обратно. Надеюсь, он нам расскажет, каково там, в светлом будущем. Давай, Михалыч, начинай обратный отсчет.

Бригадир Михалыч нажал красную кнопку. На пульте управления замигали разноцветные лампочки. Постепенно усиливаясь, послышался нарастающий свист. Вокруг кабинки перемещения возникло голубоватое мерцающее сияние. Внезапно все прекратилось и наступила мертвая тишина.

Арнольд Валентинович подвел Козладоева к кабинке и, приоткрыв дверцу, продемонстрировал, что бомжа внутри нет. Даже запаха от него не осталось. Грузовой контейнер также оказался пуст.

— Давайте отойдем в сторонку. Чайку попьем, — предложил Папа Сильверст. — Придется немножечко обождать.

Папино «немножечко» растянулось чуть ли не на полчаса. Наконец раздался громкий мелодичный звук гонга, и кабинка перемещения вновь замерцала голубоватым ореолом.

Глава 15

«Наружка» за Белоглазовым, к счастью, не обнаружилась. Тщательно проверяясь, Федор проводил Тофика до небольшого сквера. Там, сидя на скамейке, их поджидала Сидорова.

— За нами чисто, — сообщил Волк.

— А вот за мной, похоже, следят, — призналась Катя. — Кто-то пытался залезть в дом и затоптал все мои кактусы.

— Не бери в голову, — посоветовал Федор, как бы нечаянно наступив на башмак Тофика. — Наверняка шпана малолетняя пыталась чем-нибудь поживиться.

— Может, и так, — вздохнула Сидорова. — Ладно, проехали. Короче, вот что удалось мне выяснить. К сожалению, опоздали вы, мальчики. Продал Козлюк свои активы. И даже налогов не заплатил ни цента. Не знаю, нужна ли вам эта информация, но провернул он всю операцию как раз в канун кризиса. Думаю, наварил на продаже никак не меньше семидесяти процентов на вложенный капитал.

— Во шустряк! — восхитился Волк.

— Но как же так? — растерянно пробормотал Белоглазов. — У нас ведь все его документы.

— А зачем ему документы? — объяснила Катя. — Все данные о недвижимости, в том числе о ее владельцах, и так хранятся в соответствующем реестре. Акции вообще давно уже существуют только в электронном виде.

— Ну, и где же его теперь искать?

— Да где угодно, но только не в Штатах. Деньги Козлюк перечислил в офшор, а сам улетел в Никарагуа. Вот, собственно, и все.

— Финита ля комедия!^[9] — констатировал Волк. — Спасибо, Катюша, за хлопоты. А нам, похоже, пора в путь-дорожку. Что скажешь, брателло?

— Надо подумать, — ответил заметно погрустневший Белоглазов. — С пустыми руками возвращаться мне не резон. Пал Саныч этого не поймет.

— Ну, как знаешь, — хмыкнул Федор. — Лично я завтра отбываю на родину. Так что прощай, Катюха. Надеюсь, еще встретимся. Не зря ведь в песне поется: «Распрощаемся с тобою налегке. Может, свидимся когда-нибудь во сне…»

Ночью Тофику приснился сон. Вернее, это был не то чтобы настоящий сон, а что-то вроде воспоминания о былом. Вот перед ним в огромном зале торчит махина «перемещателя». Рядом виднеются Папа Сильверст с Козладоевым. У них за спиной Рома Хенкин, Михалыч и двое здоровенных «качков» из Люберец. В отдалении, как бедный родственник, скромно притулился у стенки Вася-душитель.

— Готово, — говорит Михалыч. — Можно принимать.

Люберецкие тут же подходят к кабинке. Один из них отворяет дверцу. Внутри виднеется молодой спортивного вида мужчина, облаченный в лиловый костюм.

— Давай выходи, — говорит ему один из люберецких. — Чего телишься?

— Не пойду, — отвечает мужчина. — Мне обещали, что сразу отправят назад.

— Раз обещали, значит, отправим. Выходи, не стесняйся, — ласковым голосом говорит ему Папа Сильверст. — Тебя как величать, мил человек?

— Гена.

— А я Арнольд Валентинович. Вот и познакомились. Расскажи-ка ты, Гена, откуда и зачем к нам пожаловал?

— Оттуда, — показывает Гена пальцем в потолок.

— Из космоса, что ли?

— Не, из будущего.

— Ты вообще-то помнишь хоть что-нибудь?

— Помню, конечно. Помню, как бомжевал. Вот этих двоих помню. Они мне бухло наливали. Потом помню, как в больничке очнулся.

— Так-так. И чего дальше?

— Ну, лечили меня. Сказали от цирроза и еще от чего-то. Велели больше не пить.

— Долго лечили-то?

— Да нет, не долго. Думаю, месяца два, не больше.

— И что потом?

— Потом Москву показывали. Все у них чистое такое, ухоженное. Домов много новых понастроили. А бомжей там совсем не осталось. Мне тоже дали квартиру. Двухкомнатную в Медведково. Пособие назначили по безработице. Учебу предлагают, чтобы на работу устроиться. Но я лучше пенсии дождусь. Мне ихнего пособия во как хватает!

— А годков тебе сколько?

— Пятьдесят шесть.

— Ладно, отдыхай. Мужики через часок аппаратуру настроят. Снова полетишь в свое светлое будущее…

Тофик Белоглазов, встрепенувшись, присел на кровати. Сновидение, похожее на документальную видеозапись, явно ориентировало на то, чтобы выбросить из головы бесплодные сожаления о несбывшемся. Ну, словно он уже почти достроил дом и внезапно сообразил, что котлован под фундамент с самого начала следовало копать совсем в другом месте.

Конечно, Семен Евгеньевич Катышев, когда-то занимавшийся недвижимостью, наверняка смог бы подсказать, как с помощью, допустим, липовой доверенности «втюхать» документы на Ванькино имущество каким-нибудь богатеньким «новым американцам». Увы, Семен Евгеньевич приказал долго жить. Хорошо ему — отдыхает себе на Троекуровском погосте и ни о каких проблемах не ведает.

«Утро вечера мудреней, — подумал Тофик, смачно зевнув. — В конце концов отрицательный результат — тоже результат, причем достаточно конкретный. И вообще, на кой хрен гоняться за каким-то Козлюком, когда столько еще потенциальных клиентов ждут на родине отправки в светлое будущее?»

Глава 16

— Долгую жизнь довелось мне прожить, — говорил Белоглазову мудрый Папа Сильверст. — Много было в ней и хорошего, и плохого. И открылось мне то, что многим понять не дано. Зачем, например, люди воруют? Ясное дело, чтобы получить материальные блага, не утруждая себя общественно-полезными деяниями. А вот стоит ли самому воровать, ежели за тебя, для тебя и во благо всего народа это могут сделать другие? Оглянись вокруг. Кто нынче ворует? Больше всех воруют те, кто должен следить, чтобы другие не воровали. Помню, в одном старом фильме показывали, как в коммунальной квартире какому-то мелкому жулику жена его тайком варит на керосинке борщ с говядиной. Это чтобы соседи не задавались вопросом, на какие шиши семья каждый день мясо трескает. В наше время такого, конечно, не встретишь. Сидит в своем кабинетике мелкий чиновник, бумажки визирует. А в собственности у него чего только нет. Одна лишь машина, на которой он разъезжает, стоит больше его зарплаты за десять лет беспорочной службы. Он, конечно, мелкая сошка. Страшно подумать, сколько денег народных оседает в карманах тех, кто повыше. Это еще Петр Великий сообразил, что начальников разных надо почаще менять, а еще лучше — вешать. Как им ни плати, все равно со временем связями обрастают, ходы узнают. Мастеров распила и виртуозов отката к себе приближают. С ихних ладоней и кормятся.

— Я бы сравнил эту братию с роем клещей, присосавшихся к изнемогающему телу отчизны, — заметил Тофик.

— Правильно мыслишь, сынок, — похвалил его Арнольд Валентинович. — Как, например, борются с ними наши правоохранители? А почти никак. Долгие годы доказательства собирают. Их потом, эти доказательства, в пух и прах разносят на суде адвокаты. Если даже удается что-нибудь доказать, ну и что? Пять-семь лет общего режима — это разве срок? Особенно с учетом того, что за хорошее поведение осужденных по таким статьям выпускают по УДО годика через три, а то и раньше. Выходит такой козел на свободу и радуется, что жизнь удалась. Квартиры, машины, дачи — все имущество у него на родителей, на жену и детей записано. Сам он вроде бы гол как сокол, хотя у него миллионы в заграничных банках отложены. И никто ничего с ним поделать не может. Знаешь почему? Да потому что древней мудростью пренебрегаем. В одной старинной китайской притче, например, повествуется, как тонет в речке богатый и жадный мандарин. Так у них начальников называли. Люди с берега кричат ему: «Дай руку, мы тебя вытащим». А он барахтается, вот-вот утонет, а руки все равно никому не дает. Подходит умный человек и моментально решает вопрос. То есть сам предлагает пострадавшему: «Возьми мою руку, несчастный». А государство? Оно говорит: «Отдай, что украл, а я тебя еще и накажу по закону». Какой дурень отдаст наворованное при таком-то раскладе? По уму надо бы сделать так, чтобы стимул обрисовался. То есть чтобы возникла позитивная мотивация.

— Что-то я не врубаюсь, — признался Тофик. — Чем можно такого купить, ежели у него и так уже все есть? Не станет он ничего отдавать. Лучше уж отсидит свое, зато выйдет на волю с чистой совестью и как бы весь в шоколаде.

— А вот тут ты не учитываешь один очень важный психологический аспект. Как думают многие? Думают они про то, что хорошо бы хапнуть чуть-чуть, чтобы на красивую жизнь хватило, и отвалить в сторонку, пока не прижучили. Но так не получается. К одной малости уж очень хочется другую присовокупить, ибо сама она в руки плывет. Понятно, что надо бы остановиться. Страшно ведь закон нарушать. Но сие как наркотик. Стоит однажды попробовать, с каждым разом захочется больше и больше. Вот и трясутся они от страха, хотя виду не подают. Спать по ночам не могут без снотворного. Это нам с тобой топать на зону не в тягость. Там у нас, можно сказать, дом родной. А каково этим ребятам? Еще вчера их все уважали, подчиненные в рог им заглядывали, начальство на совещания приглашало, чтобы мнение ихнее послушать. А завтра могут их по телевизору показать в наручниках и под конвоем. Совсем не в кайф ведь представить, что каждый, кому не лень, будет в морду тебе пальцем тыкать и обзывать ворюгой. Наша задача — протянуть им руку помощи.

— Я понял! — догадался Белоглазов. — Надо им, как Козладоеву, светлое будущее посулить.

— Правильно. Только вначале придется отделить зерна от плевел. Вернее, агнцев от козлищ.

Глава 17

«Шерше ля фам»^[10], — советуют французы тем, кто не знает, как быть.

Сидорову найти оказалось проще простого. Эта умница с шикарным бюстом очень помогла прояснить ситуацию с имуществом Ваньки Козлюка. Даже денег за услуги свои не потребовала. Однако результат оказался вовсе не таким, на что Белоглазов рассчитывал. Отправляясь в командировку, Тофик мечтал о триумфальном возвращении на родину. Его рейтинг в преддверии выборов в Верховный Совет скакнул бы, разумеется, на недосягаемую высоту, оставив ни с чем многочисленных конкурентов. А в дальнейшем, чем черт не шутит, могла бы замаячить и блистательная перспектива занять место главы Совета. Не вечен же в конце концов Сигизмунд Артурович!

Тем не менее электоральные шансы у Тофика все еще оставались. Кто, например, организовал комиссию по работе с потенциальными клиентами? Это только кажется, будто любого чиновника, курирующего приватизацию госимущества или вопросы расходования бюджетных средств, можно смело брать «за цевье». Напротив, среди них иногда попадаются идеалисты и бессребреники. Те, что «горят» на работе за одну лишь зарплату. Говоря про таких, Папа Сильверст особо подчеркивал: «Честные, деловитые и образованные нам здесь нужны. Иначе никакого светлого будущего не построить. А с жуликами наши потомки сами пусть разбираются. Этого добра нам не жалко».

Как ни прикидывай, а на морде ни у кого ведь не написано, что он ворует. Проще всего было с теми, на кого в прокуратуре уже имелся кое-какой компромат. Спасибо Сигизмунду Артуровичу с его генералом — эти материалы в немалой степени облегчали работу комиссии. Чуть труднее было с жизнелюбами. С теми, кто с безоглядным легкомыслием жил на широкую ногу, позволяя себе много лишнего. Их, пусть и не сразу, все-таки удавалось уговорить. Но были и такие, кто очень умело заметал следы своих неблаговидных делишек, как какой-нибудь хитрый злодей из детективного телесериала. На уговоры они обычно не поддавались, уповая на свою изворотливость. С таковыми приходилось изрядно повозиться.

Особую когорту составляли отошедшие от дел расхитители народного добра. Те, кому казалось, что они вовремя «соскочили». С одной стороны, ни у кого вроде претензий к ним не имелось. С другой стороны, очень уж неуютно было им жить с пониманием, что у былых покровителей, у тех, с кем приходилось делиться, не осталось ни малейших резонов, чтобы в случае чего их прикрыть. Работать с такими «сиротами» было сплошным удовольствием. Особенно когда кто-нибудь из их знакомых уже успел переместиться в светлое будущее.

Тем временем ценная информация поступила от Мамеда Нахичеванского. Того самого, который где только не чалился. Своим обширным познаниям в области географии необъятной родины этот очень авторитетный вор был обязан вовсе не учебникам, а федеральной службе исполнения наказаний. Рассказывая о потенциально богатых сидельцах, Мамед упомянул, в частности, Акакия Шалвовича Козладоева-Мамакацишвили, экс-председателя правления лопнувшего банка «Секвестр».

Мысль о том, что отечественного банкира можно просто так встретить на зоне, Белоглазову, как и любому здравомыслящему человеку, никогда в голову не приходила. Проще было бы, наверное, представить белого медведя в джунглях тропического острова Суматра. Тем не менее если и существовал на свете кто-нибудь, готовый, не задавая лишних вопросов, отправиться куда угодно, то им, безусловно, являлся Акакий Шалвович. Он ведь и в самом деле всегда был в душе человеком чрезвычайно участливым и отзывчивым. Вечно помогал всем, кто к нему обращался. Даже тем, кто этого совсем не заслуживал. Только вот о заботах комиссии Тофика Белоглазова не имел Акакий в тот момент ни малейшего представления, поскольку пребывать изволил на зоне в Удмуртии.

«Котик, надо хорошо учиться, это в жизни пригодится!» — начертано было золотистыми буквами на белой фарфоровой кружке. Ее Сирануш Арамовна подарила однажды к первому сентября нерадивому отпрыску своему Акакию Шалвовичу. Между прочим, Котиком звали мальчишку только родители. В школе дразнили Акакия обидным прозвищем Какие. Ему, будущему валютному спекулянту, цеховику и банкиру, очень нравилось гадить исподтишка всем, кто его окружал. Уже тогда отмечалось за ним это маленькое увлечение, послужившее впоследствии причиной большого скандала. Того, что поставил в одночасье жирный крест на карьере прокурора Невинного.

Нет, учиться по-настоящему Какие так и не стал. Предпочел для начала заняться фарцовкой. Ее во времена оные именовали мелкой спекуляцией, и тому, кто попадался, давали срок, правда, не очень большой. Тем обиднее было присесть за колючку не когда-то в СССР, а именно в новой России, где не воровал только ленивый. Данное огорчительное обстоятельство постоянно не давало Акакию Шалвовичу покоя. Ведь что на самом деле получается? А получалось, что, пока он шьет на зоне брезентовые рукавицы, разные подлецы, вроде шурина Олега Козладоева, разворовывают в отчизне последнее. Нужно было что-то придумать.

Легко сказать — придумать! Что на шконке в одиночку придумаешь?! Народу вокруг словно грязи, а людей как не было, так и нет. Да и жена, зараза, могла бы хоть раз на свиданку подъехать или хотя бы посылку с продуктами прислать. У-у! Савсэм ныкуда нэ гадыдзе!^[11]

Единственным лучиком света в темном царстве лагерной повседневности являлось дивное видение, которое грело иногда душу несчастного узника. В нем, в этом чудесном воспоминании, девушка Жужуна, отворив окно (чтобы хорошо было слышно соседям), пела под фисгармонию на весь уютный тбилисский дворик: «Мнэ сердце балит, да-ай цама-ли»^[12]…

«Один, совсем один!» — с волчьей тоской размышлял Козладоев-Мамакацишвили, ворочаясь на жестких нарах.

А ведь ошибался Акакий, полагая, будто никому до него нет дела. Как раз о таких, как он, денно и нощно думал Тофик Белоглазов по прозвищу Чубайс.

Глава 18

Миссис Бэдминтон, то есть Кате Сидоровой, тоже не спалось. Не давало ей покоя легкое сожаление о том, что не получилось помочь российским товарищам. Димка Овечкин, ее бывший сосед по московской квартире, как был пофигистом и пьяницей, таким и остался. А вот Тофика Белоглазова результаты ее расследования, похоже, очень и очень огорчили. Какой же он все-таки славный! В детстве у него наверняка были на щечках и носике очаровательные веснушки. А эти его глаза цвета вареной рыбы! Катерина представила, как расчесывает хулиганистому сорванцу непокорные рыжие кудри, и ей захотелось расплакаться.

Что же тут удивительного? Кате, как и любой женщине, тоже мечталось о большой и дружной семье с кучей ребятишек. Она окружила бы их своей трогательной заботой. Научила бы всему, что знает или умеет, в том числе приемам восточных единоборств и нескольким иностранным языкам. Только, увы, не сбылось. Пришлось эту мечту, словно сакральную жертву, возложить на алтарь служения исторической родине.

Кстати, о родине! Днем к Катерине заходила Сара Джессика Попеску, секретарша адмирала СтэнлиГоута. Приглашала вместе пообедать, но Сидорова отказалась, сославшись на отсутствие аппетита. Босс этой девицы, прослужив несколько лет послом на Катиной исторической родине, был по возвращении в США назначен заместителем директора ЦРУ. Ныне он курировал восточноевропейское направление.

Саре Джессике была Сидорова кое-чем обязана. Именно мисс Попеску порекомендовала ее своему начальнику, когда стукнула тому в голову блажь позаниматься с преподавателем русского языка. Русским адмирал в общем-то немного владел. Чувствовалось, что, будучи послом, он наверняка брал у кого-то уроки. Однако его познания в «великом и могучем» были значительно скромнее, чем даже у Сэма Бэдминтона на момент его знакомства с Катей в Москве.

Символических размеров гонорар, предложенный прижимистым адмиралом, вовсе не являлся мотивом, обусловившим согласие Сидоровой позаниматься с Гоутом. Куда важнее представлялась возможность поближе познакомиться с влиятельным цэрэушным руководителем. Между тем занятия, проходившие к тому же в рабочее время, почти сразу стали приносить Катерине невыразимое удовольствие. Адмирал, питавший особое пристрастие к русским пословицам и поговоркам, ухитрялся так извращать их смысл при переводе на американский, что Сидоровой с огромным трудом удавалось сдерживать гомерический хохот.

— Переведите, пожалуйста: «Ученье — свет, а неученых тьма», — предлагала Катя.

— Лэрнинг минз лайт уич блайндз анэдьюкейтид гайз^[13], — немного подумав, выдавал Гоут.

Такого рода перлов набралось бы у Кати на небольшой юмористический сборник. Жаль, конечно, что ей так и не пришло в голову заняться публикацией этих «выкидышей» буйной адмиральской фантазии. Или хотя бы поделиться ими с кем-нибудь из популярных российских юмористов. Подобного рода литературный материал заметно обогатил бы их сценический репертуар.

Могло бы показаться, будто тяга Гоута к изучению языка Александра Сергеевича Пушкина является свидетельством его неизбывной любви к родине Великого Октября. Совсем как у Маяковского: «Да будь я хоть негром преклонных годов, и то б, без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин!» Отнюдь! Адмирал слыл отъявленным русофобом. Сидорова вскоре догадалась, что его увлечение русским фольклором было мотивировано поисками в устном народном творчестве следов недовольства граждан тоталитарным режимом и признаков тоски населения по истинно демократическим ценностям.

— Судите сами, — убеждал он свою преподавательницу- Русские говорят: «Охота пуще неволи». По-американски это будет: «Хантинг ин эн эншент форест оф слэй-вери»^[14]. Иными словами, вот оно свидетельство постоянной охоты на инакомыслящих. Чему же тут удивляться, если это творится внутри политического режима, похожего на дремучую Беловежскую пущу с ее лишенными какой-либо толерантности и гуманизма жестокими законами? Разве я не прав?..

А недели две назад Сара Джессика заглянула в Катин кабинет, чтобы попросить таблетку аспирина.

— Вчера допоздна пришлось печатать доклад президенту, — призналась девушка. — Я совсем не выспалась. Голова просто раскалывается.

— Что за доклад? — поинтересовалась Сидорова.

— Да ерунда. Про какое-то казино в Монголии, — сообщила мисс Попеску.

— Может, в Молдавии? — переспросила Катя.

— Нет, точно в Монголии. Она, кажется, в Африке. Я что-то слышала по телевизору об этой стране. Там у них в президентах джентльмен по фамилии то ли Чингас, то ли Чингусхан.

Монголия в сферу профессиональных интересов адмирала входить не могла. Ею занимались совсем другие Катины коллеги. Вот почему ей показалось странным то, что Гоут вдруг не просто заинтересовался этой страной, но и накатал секретный доклад даже не директору ЦРУ, а самому президенту. И уж никак не укладывалось в голове, каким образом в бумагу такого уровня могло попасть какое-то казино?

У Сидоровой имелся допуск практически ко всем документам. Оказалось, однако, что данный доклад был отпечатан лишь в одном экземпляре, отправленном непосредственно в Белый дом. Впрочем, его копия, вне всяких сомнений, должна была сохраниться в личном архиве адмирала. Только вот как проникнуть в этот архив, Катя сообразить затруднялась. Пришлось пригласить подругу в ночной женский клуб. Ну да, в тот самый, где раздеваются почти догола смазливые мускулистые хлопчики.

Если бы не публика, смотреть в клубе было бы совершенно не на что. Появление на подиуме каждого нового стриптизера подвыпившие посетительницы встречали с таким энтузиазмом, словно ни разу в жизни не бывали на пляже, где все то же самое можно увидеть абсолютно бесплатно. Сара Джессика тоже поддалась было коллективной истерии и попыталась примкнуть к визжавшим теткам. Однако Сидорова денег на выпивку не жалела. Вскоре девушка дошла до той самой кондиции, когда с нею стало возможным спокойно поговорить. Тут-то и выяснилось, что доклад президенту, как и прочие документы, адмирал вовсе не писал от руки. Исходящую корреспонденцию он просто диктовал своей секретарше. При этом набирать тексты особой важности ей приходилось на персональном ноутбуке начальника. Это устройство адмирал, очевидно, держал в сейфе, поскольку в его кабинете видеть ноутбук на рабочем столе Катерине ни разу не доводилось.

Увы, больше никаких подробностей вытянуть из подруги так и не удалось. Похоже, отстукивая тексты, она и в самом деле не имела привычки вникать в их содержание. Таким образом получалось, что Катины деньги и время оказались потрачены впустую. Впрочем, не так уж и много она потратила, чтобы стало это поводом для переживаний. Просто не привыкла Сидорова игнорировать проблемы, похожие на запутанный кроссворд. Вот почему не давал ей покоя вопрос — что же такое сумел откопать Гоут, если пришлось писать доклад самому президенту?

Появление российских коллекторов и невозможность взыскать долги с афериста Козлюка встряхнули Катино воображение. Иными словами, заставили ее мозг заработать в форсированном режиме, подобно двигателю боевого истребителя, ринувшегося в воздушную атаку на противника. Как же это она с самого начала не сообразила совершенно очевидную вещь? Ясно ведь, что не мог Гоут высосать из пальца содержание своего доклада президенту. Наверняка он основывался на какой-то информации, поступившей то ли из Монголии, то ли как-то связанной с Монголией. Только вот при чем здесь казино?

«Надо будет перелопатить входящие шифрограммы», — подумала Сидорова и уснула с чувством глубокого внутреннего удовлетворения.

Глава 19

Говорят, что англичане уходят не прощаясь. Федор Феликсович, как и всякий воспитанный человек, прежде чем отправиться домой, обязательно прощался с сослуживцами или с теми, у кого побывал в гостях. Вопреки обещанию улететь на родину, прощаться с Белоглазовым он отнюдь не планировал. Максим Максимович просил присмотреть за субъектом. Манкировать данной просьбой Волк, разумеется, не стал бы ни при каких обстоятельствах.

Тем временем Белоглазов пребывал в состоянии задумчивой растерянности. Ванька Козлюк, успевший распродать все свои американские активы, был теперь похож на осетра с жирным брюхом, набитым по завязку драгоценной черной икрой. Где именно и насколько глубоко нырнул этот «зверь» в пучину морскую? Лишь Господь Бог смог бы дать ответ на данный вопрос. До Бога, как известно, далеко, а вот кадровик Нигматуллин, давно невзлюбивший Тофика, был всего лишь в трех часах полетного времени от Америки. Белоглазов ни минуты не сомневался, что Хан вряд ли упустит возможность поставить под сомнение его репутацию и профпригодность. Совсем не трудно было предположить и то, что вредный старикашка первым делом наверняка поинтересуется, почему Белоглазов не съездил в Никарагуа? Мол, вдруг там Ванька на виду у всех кайфует в каком-нибудь из самых фешенебельных отелей?

Нет, тащиться в Никарагуа Тофик не собирался. Ежу понятно — Козлюк рванул туда, только чтобы сбить со следа возможных преследователей. Прежде всего, конечно, американскую налоговую службу. Не такой уж Ванька дурак, раз уж сумел обвести вокруг пальца тех, кто его сторожил, а затем спокойно пересек российскую границу, попал в Америку и реализовал все имущество на пике его стоимости. Только идиот стал бы искать этого деятеля именно там, куда он улетел из Штатов. Скорее всего, Козлюк на поезде или на автобусе давно уже просочился через пару-тройку латиноамериканских границ или, например, дал взятку капитану какого-нибудь сухогруза, отплывающего, допустим, в Австралию.

Конец этим «размышлизмам» положил телефонный звонок Кати Сидоровой.

— Буду ждать тебя в полночь на прежнем месте, — сообщила она.

Как найти нужную информацию, не имея по сути ни малейшего представления о том, что конкретно она собой представляет? На запрос «Монголия» поисковая система архива ЦРУ выдала Катерине свыше ста тысяч ссылок. Нужно было добавить еще хотя бы пару ключевых слов, чтобы сузить круг поиска. Сидорова попыталась вставить «казино», однако ни одного совпадения компьютер не подтвердил. Помянув неласковым словом Сару Джессику Попеску, Катя задумалась.

Пустоголовая девица, считающая Монголию африканским государством, сумела бы, конечно, перепутать все что угодно. И все равно не могло «казино» просто так отложиться в ее скудном умишке. Катя еще школьницей перечитала практически всю классическую русскую литературу. Ни один в мире компьютер не сумел бы обнаружить связь между словом «казино» и рассказом Антона Павловича Чехова про «лошадиную фамилию». А вот у Сидоровой это получилось. Правда, вначале только в виде предположения.

С игорным заведением могли ассоциироваться слова: рулетка, крупье, карты, кости, блэкджек, вист, покер, преферанс, бридж, джокер и даже джек-пот. Поисковая система выдала 24 совпадения для пары «Монголия — покер». Это уже было кое-что. Катя скопировала все двадцать четыре файла и принялась их просматривать. Все они поступили из американского посольства в Улан-Баторе и были подписаны Джонатаном Покером, резидентом ЦРУ.

«Вот откуда всплыло «казино», — догадалась Катерина. — Это и впрямь как с «лошадиной фамилией»».

В былые времена на рабочий стол Сидоровой попадали лишь документы с явными признаками особой значимости. Остальную информацию рассматривали четыре десятка аналитиков, находившихся в ее непосредственном подчинении. Начавшееся сокращение штатов существенно понизило качество и эффективность работы Катиной группы. Иначе обнаруженные ею документы ни в коем случае не проскочили бы мимо нее. Это стало очевидным после ознакомления с содержимым двух файлов. Один из них являлся архивом юридической фирмы, занимающейся регистрацией и налоговым сопровождением офшорных компаний на территории Монголии. Другой назывался «меморандумом». После его прочтения стало понятным, отчего адмирал Гоут сразу же ухватился за эту тему и решил поделиться ею с самим президентом.

В пресловутом архиве были собраны исчерпывающие данные о нескольких десятках структур с совокупными активами, превышающими триста миллиардов долларов. Самое любопытное, что в круг конечных бенефициаров этих структур входили главным образом видные российские правительственные чиновники, можно сказать, политическая элита страны.

«Ай да молодец, Джонни! — с восхищением подумала Сидорова о резиденте Покере. — Как же это удалось ему «скоммуниздить» такие документы? Блестящая работа!»

А еще Катя ощутила в душе отзвуки небывалой гордости за державу российскую. Уж сколько ни пытались ее разворовать, а страна все крепнет и процветает. Поразительно!

Если бы не встреча с Тофиком Белоглазовым, Сидорова просто отправила бы полученные данные в свою контору. Там ее начальство само сообразило бы переслать их в Москву. Ныне стало понятно: делать это ни в коем случае нельзя, ибо файлы могли попасть в руки кого-нибудь из фигурантов монгольского архива. У коллекторской структуры, занимающейся взысканием долгов по заданию правительства наверняка имелась связь с влиятельными силами, озабоченными проблемой противодействия коррупции.

Вручив Тофику «флэшку» с копиями цэрэушных файлов, Катя, разумеется, поведала рыжеволосому красавчику об их содержании. Она также поделилась с ним своими опасениями относительно того, с какими предосторожностями следует эту информацию использовать. Наградой за проделанную работу послужил ей радостный огонек, вспыхнувший в глазах молодого мужчины.

— Екатерина Максимовна! — воскликнул он, поцеловав Катину ручку. — Я ваш вечный должник! У вас имеется номер моего телефона. Если вы надумаете посетить Москву, очень прошу известить меня об этом. Поверьте, я расшибусь в лепешку, чтобы сделать незабываемым ваше пребывание в столице великой России. А еще буду чрезвычайно признателен, если вы назовете сумму, коей наша структура смогла бы отблагодарить вас за причиненные хлопоты.

— Это было бы несправедливо, — ответила Сидорова. — Вам ведь так и не удалось взыскать долги с Козлюка. Если у вас когда-нибудь это получится, тогда и поговорим…

В столице Соединенных Штатов царила глубокая ночь. Ни в скверике, где расположились на скамейке Катя с Тофиком, ни вокруг не было видно ни души. Однако в отдалении, скрываясь за припаркованным фургончиком, тайком наблюдал за этой парочкой Федор Феликсович. В нагрудном кармане пиджака Белоглазова покоился крошечный «жучок». С его помощью Волк не только прослушал состоявшийся разговор, но и записал его в своем внешне ничем не примечательном «гаджете».

Эпилог

«Как упоительны в Одессе вечера», — этими словами, положенными на чарующую сентиментальную мелодию, начиналась композиция, исполненная в Лондоне сэром Тимоти Клейтоном. Стихотворные строчки вместе с музыкой родились у прославленного рок-музыканта после посещения одесского заводика по производству горячительного напитка «Рашн Риски». Но это уже, так сказать, подробности, к делу не относящиеся. Суть же в том, что песенка, мгновенно завоевавшая верхнюю строчку английских хит-парадов, получила вскоре невиданную популярность во всем мире, особенно в Америке.

Наряду с упомянутой композицией, никак не меньшую популярность приобрел и новый русский напиток, появившийся в одночасье на полках супермаркетов множества зарубежных стран. Мало кому известно, но автором рецептуры этого ликеро-водочного шедевра был не кто иной, как Вася Душителев. Директором одесского предприятия его задвинули в наказание за террористические акты, устроенные в столице. Про них давно уже все забыли, а божественный «Рашн Риски» продолжает и поныне свое победное шествие по планете Земля. Только вот в России достать его можно лишь по великому блату, ибо практически вся продукция заводика отправляется на экспорт.

Казалось бы, ну и что? Подумаешь, какая-то песенка, а тем более горячительный напиток! Однако именно с момента их появления вдруг отмечена была некая удивительная метеорологическая аномалия. Кошмарных оттенков кровавые закаты, жуткие, как все необъяснимое, принялись отчего-то полыхать над территорией Соединенных Штатов, вселяя испуганное смятение в умы простых малообразованных граждан.

Могло бы показаться странным, но в ответ на лавину телефонных звонков обеспокоенных американских налогоплательщиков, ученые мужи только разводили руками. Дескать, сами, блин, ничего не поймем! Вот и выходит — оплошали ребята. Не в состоянии оказались они дать вразумительное научное объяснение упомянутому природному феномену. Спрашивается, и чему только учат в хваленых ихних колледжах и университетах?!

Тем временем на Чукотке регулярно стали наблюдаться дивные бледно-розовые рассветы, восхитительные и нежные, как застенчивая улыбка студентки-первокурсницы, которой приснилось под утро что-то эротическое. Такая улыбка, часто появлявшаяся на Айкиных устах, сводила с ума Пантелея Ягодкина. Нет, он, конечно, по-прежнему совершал над тундрой длительные перелеты. Надо ведь кому-то развозить почту и пенсии. Только теперь неудержимая сила постоянно тянула его обратно к стойбищу, где поджидала Пантелея красавица-жена с двумя прелестными крошками — мальчиком и девочкой.

Тем временем в Анадыре тот самый малый, что скупал на Чукотке все подряд, превратился с некоторых пор в большого начальника. Можно даже сказать — в хозяина здешних мест. Чукчам, однако, да и самому Пантелею было сие как-то без разницы. Кто бы там ни был начальником, тундру-кормилицу в кармане унести все равно не получится. А звали начальника Иваном Анисимовичем Козликом. Смешная, конечно, фамилия. Тем более что с каким-нибудь милым игривым козленком не было у него абсолютно ничего общего. Скорее, похож он был на большого упертого козла. На того, которого, сколько ни корми, все равно в чужой огород тянет — соседской капустки на халяву похрумкать.

Ох, и намучился с ним Пантелей, с этим Козликом! То ему, паразиту, оленина, видишь ли, костлявая. То, понимаешь, шкурки песцовые не того колера, что на пушном аукционе нынче в цене. Еще хуже обстояли дела с платежами за чукчин товар. Дело в том, что уж очень не любил платить жмотистый Козлик. Канючил, поганец, одно и то же. Кончились, мол, у него рублики. Бери, дескать, водочку или пиво, пока другие не расхватали.

А на кой хрен чукчам бухалово? Им бы денежку наличную, чтобы, значит, детишкам подкинуть. Ведь после введения в школах единого госэкзамена, почитай в каждой чукотской семье кто-нибудь из ребятишек нынче в университете, а то и в академии учится. А в Москве, Санкт-Петербурге или, допустим, в Пекине жизнь, однако, известно какая. В смысле соблазнов. Дензнаки-то у ребят из карманов словно сквозняком выдувает. Вот и шлют в тундру письма родителям. Подкиньте, мол, сколько сможете, а то стипендии совсем не хватает. Впору уж не на лекции ходить, а на паперть садиться за подаянием. Эх, молодость, молодость!

Папа Сильверст перебрался-таки в тверскую глубинку. Пасеку завел, яблони посадил в саду. Коллеги частенько навещают его, не забывают старика. Сигизмунд Артурович тоже попросился было на заслуженный отдых. Увы, не отпустила его братва. Почти единодушно (при одном воздержавшемся) проголосовали соратники за то, чтобы остался он на своем посту. А вот Хана на выборах прокатили. Избрали вместо него Мамеда Нахичеванского. Кадровыми вопросами он как раз нынче ведает.

Не остался внакладе и Тофик Белоглазов. Он теперь не просто член Верховного Совета, но и заместитель председателя. Одним из первых решений Совета, инициатором которого стал лично Тофик, явилось создание группы консультантов. Возглавил ее уволенный в запас Федор Феликсович Волк. Туда же вошли Максим Максимович и Михаил Самойлович Иткис вместе с Цилей Моисеевной.

Все бы хорошо, только вот на фоне всеобщего благоденствия, а также бурного промышленного, сельскохозяйственного и социально-культурного роста, принялись вдруг бесследно пропадать видные региональные и федеральные чиновники. Некоторые даже с женами и любовницами. Либеральная пресса, конечно же, моментально подняла вой, однако вскоре заткнулась без какого-либо вмешательства со стороны или сверху.

Самое удивительное, что никто из родственников упомянутых лиц с заявлением об их исчезновении в правоохранительные органы так и не обратился. Однако прокуратура по просьбе Пал Саныча все-таки инициировала дознание. Оно-то и позволило установить странное совпадение, роднившее всех «потеряшек». Каждый из них перед тем, как куда-то слинять, успел распродать все свое имущество.

— Ну, и ладно, — произнес Пал Саныч, выслушав на совещании доклад прокурора Магаданенко. — Раз уж нету тела, значит, не будет и дела. Все свободны… пока. Но попрошу не расслабляться.

Алексей КУРГАНОВ
КАРПАТСКАЯ САГА

Разведгруппе «Юрий» — младшему лейтенанту, Николаю Александровичу Сухову, сержантам Фильчагину, Малышеву, Гоменко, чеху Янушу Швабу, — действовавшей в горах Северной Моравии осенью 1944 года, посвящаю

В Карпатах в самом разгаре осень. Ночные заморозки хотя и не пробирают до костей, но все равно не дают уснуть, и, ворочаясь под стылым ноябрьским небом, долго выдавливаешь из себя нарастающую усталость и сосущую под ложечкой неуемную тоску. И только-только забудешься в настороженном, зыбком полусне-полудреме, только глаза сомкнешь, а за антрацитово-черными лесными вершинами уже начинает хмуро синеть: солнце встает, подъем, ребята, не дома… Оно, солнце, еще долго прячется там, за вершинами, не решается нарушить этот древний покой, это сонное царство, а вставать все равно пора, пора… Дом… Где он, дом? Остался ли цел? Кто знает… Пушистый иней, нежнейшее создание, быстро исчезает под негреющими лучами и блестит матовой, запотевшей росой. Унылая пора, очей очарованье…

Егеря преследовали группу уже третьи сутки. Прицепились они на той распроклятой развилке дорог, куда должен был выйти на связь человек из Первого словацкого корпуса, но связной так и не появился, зато через час после условленного времени из-за стены плотного кустарника, росшего вдоль дороги, в котором находился дозор группы — сержант Пономаренко, — тихо, кровожадно-сыто урча мощными моторами, выкатились три крытых, выкрашенных в болотный цвет грузовика, из которых шустро посыпали мелкие, такого же болотного цвета фигурки с напряженно прижатыми к бокам локтями. Пригибаясь к земле, они деловито натренированно разворачивались в широкую цепь. И ни команды, вообще ни звука… Эти ребята все понимают и без команд. Натасканные, это без сомнений…

Фокин, не выходя из тени, наклонил лобастую, седую на висках голову. Бросил настороженный взгляд на опушку леса, где и начинался этот коварный кустарник. Там, на опушке, находился Пономаренко. Проглядел? Испугался? Убит? Ведь думал двоих послать, думал…

— Перехватили, — то ли спросил, то ли подтвердил появившийся рядом Мишка Шленцов, гвардии сержант, высокий, худощавый, «прогонистый», как говорили у Фокина в родной деревне, парень с одесской Якиманки.

Фокин недовольно поджал губы.

— Командир! — Мишка подбросил в руке диск от ручного пулемета. — А?

— Отставить, — устало сказал Фокин. — Не расстраивайся. Стрельбы впереди много. Так запросто они нас теперь не отпустят… — И снова вгляделся в опушку: эх, Пономаренко, Пономаренко, неужели они обманули тебя, Пономаренко? Ты же хитрый, Пономаренко! Ну как же так…

Группа уже была на ногах, заученными жестами забрасывала за спины вещмешки, оружие, поворачивалась к командиру. Фокин глубоко вдохнул прохладный, пахнущий лиственной прелостью воздух, прищуренными глазами впился в расходящуюся широким обманчивым полукругом цепь егерей. Именно на этом обмане три месяца назад попалась группа Хотько из разведотдела армии. Хотько не рассчитал радиуса, выскочил аккурат на их левый фланг, о чем позже через словацких партизан и сообщил единственный оставшийся в живых хотьковский разведчик, угрюмый старшина с нерусской фамилией.

Фокин бросил хмуро:

— Слушай мою команду. За мной — бегом. Шленцов — замыкающий. Все. Ходу.

Фокин бежал, смешно приседая на скользких, еще не высохших от росы каменных выступах. Смешно… Да, смеху было полно, особенно сейчас, когда тебя, словно волка, обкладывают и справа, и слева, обкладывают умело, со знанием дела, эти охотники — мастера по части обкладывания, надежно перекрывают каждую тропочку, каждый овражек, и нет у тебя никакого выхода, а впереди подпирает небо мрачная гранитная стена, на которую и взглянуть-то страшно, а ты перебарываешь себя, глазеешь во все гляделки, выискиваешь в этом монолите чуть заметную трещинку, каждый чахлый кустик, за который хоть на секунду можно зацепиться… И, подгоняемый злобным рычанием овчарок и напряженным молчанием преследователей, находишь и трещинку, и кустик, и еще трещинку, и какой-то совсем несерьезный бугорок-выступ — и вот уже начинаешь карабкаться вверх, и впиваешься ногтями в эти трещинки-кусти-ки-бугорки, и кажется, что не человек ты вовсе, а ящерица, ведь человек не может взобраться по этой отвесной стене, просто не может, это за пределом его физических возможностей! И не смотри вниз, командир, не смотри! Ты — первый! Если пройдешь ты, проскочат и бойцы, ты же их сам отбирал, ты же уверен в них, Фокин! И ты уверен, что не сдался так вот запросто сержант Пономаренко, что он прихватил с собой не одного «болотного»! Вперед, командир, только вперед! Вверх — и только вверх!

На острый, раздваивающийся перед корявой сосной гребень они, казалось, не вползли — влетели все одновременно. Сделав последний отчаянный рывок, обдирая в кровь руки, тут же бросались наземь, откатывались от края. С противным, разочарованным аханьем щелкали по граниту пули, но поздно, поздно… Фокин жадно, с присвистом, как помилованный в последний момент висельник, дышал полной грудью, чувствовал, как подкрадывается тошнотный кашель — все-таки подстыл он на этих лесных ночевках! — и сквозь наплывавшую на глаза пелену видел лежащего рядом Мирослава, радиста. Тот, вытирая вспотевший лоб, счастливо улыбался, оттопырив большой палец, кивал ему, Фокину: отлично, командир, черта с два они нас возьмут! Ни он, Мирослав, и никто другой из группы не знал того, что было известно Фокину: тропинка, бегущая по кромке леса, там, внизу, выходила к ручью и, попетляв по ельнику, выводила на этот самый гребень с юго-запада. И хотя они выиграли этот раунд и часа два в запасе у них точно есть, гитлеровцы наверняка сообразят про тропинку… Ладно, десять минут отдыха — и в лес! Главное — оторваться от собак, а уж от егерей-то как-нибудь уйдут, не впервой, чай… Фокин чуть подался вперед, чуть приподнялся — и тут же пули впились рядом в мох.

— Черт! — ругнулся Фокин, обернулся к разведчикам. — Ну как? Отдохнули?

— В порядке, — ответил за всех Мирослав, шмыгнул по-мальчишечьи носом.

Фокин откатился к огромному валуну на краю гребня, осторожно глянул вниз. Немцев видно не было, зато справа слышался приглушенный высотой шум. Вот шевельнулись кусты, вот это шевеление пошло вправо, и Фокин понял: немцы выходили на ту самую тропинку. Быстро разобрались, шустрые ребята…

— Ну, хлопцы, ходу!

Он решил идти на северо-восток. Прямо, не сворачивая, хотя через два километра начиналась глубокая лощина, уходящая на север, в глубь лесов, к польской границе. Но кто даст гарантию, что немцы не просчитали этот вариант и в той заманчивой расщелине уже не выставили засаду? Он, будь на их месте, лощину обязательно бы перекрыл. Еще с начала войны Фокин открыл для себя золотое правило: в трудной ситуации ставь себя на место противника, ставь без скидок на «авось», максимально продуманно — и тогда твои шансы на выигрыш многократно увеличатся. Нет, только на северо-восток! Был и еще один повод, в котором он, однако, не признавался даже самому себе: там, на северо-востоке, приближались наши, и поэтому с каждым шагом ты становился к ним все ближе, ближе…

У куста орешника Фокин остановился, пропустил группу вперед, повернулся к скрытой за гребнем, но угадываемой развилке дорог. Эх, Пономарь… Все! Ходу!

В тот день они далеко оторвались от егерей, и если бы не неожиданный бой у переправы, то и до перевала дошли бы благополучно. Если бы да кабы…

«Мишка, — заныло у Фокина сердце. — Мишка…»

Перед глазами возникло цыганистое, перекошенное от бешенства лицо. Мишка здорово выручил Фокина, подоспел вовремя, иначе не одолеть бы ему, Фокину, того толстого, налитого кровью и салом эсэсмана, выскочившего из-за мешков с песком так неожиданно, что Фокин, уверенный, что с часовыми покончено, не успел среагировать и развернуться к нападавшему, а эсэсман попался матерый, опытный. Он сразу же сомкнул на горле Фокина толстые, потные ручищи и, сопя, как паровоз, начал валить Фокина на землю. Тот задыхался, из последних сил пытаясь сбросить с себя борова, но ничего не получалось, в глазах уже вставало ослепительно-оранжевое сияние, заслонявшее и буйный фейерверк над сторожевой вышкой, и падающее прямо на него, Фокина, небо, и прохладное дыхание водопада, грозный рев которого не мог перебить даже чей-то отчаянный, тонущий крик… Вдруг какая-то тень метнулась со стороны сарая, у Фокина потемнело в глазах. «Все, — подумал он, — немец разбил мне голову». И вдруг тяжесть исчезла, сползли с шеи чужие пальцы, прекратилось сопение… Фокин открыл глаза.

— Командир! — Мишка тряс его за плечи, опасливо оглядывался назад, за спину, кому-то яростно махал рукой. — Как ты, командир?

А Фокина вело в сторону, мутило, но не рвало, нечем было, не успели они поесть, нарвались на немцев…

— Через мост, командир! — слышал он откуда-то из страшного далека срывающийся Мишкин голос. — Быстрее, быстрее… Вовка! Ах, черт…

Фокин наконец поднялся на ноги, повел взглядом вокруг. Бетонный мост-плотина, по которому шоссе пересекает стремительную реку. «Какая это река? Мндрава, Ндра-ва… нет, не могу сейчас вспомнить…» Справа ревет водопад. Впереди — тот завал из мешков, откуда выпрыгнул этот вот неподвижно лежащий у него в ногах боров. А крови-то сколько, крови-то! И на самом деле как из борова… Взорванная сторожевая будка. Труп у перил. Штабеля досок. Лесопилка. Как же болит голова… Вот из-за лесопилки вывернул бронетранспортер. А вот и немцы…

На крыше сарая вдруг появилась знакомая юркая фигурка, ударила очередью по вынырнувшим из-за броневика немцам. Те моментально залегли, перенесли огонь на сарай, на фигурку. А она, фигурка (Мишка, понял Фокин), держит немцев крепко, дает уйти нам, но только одного он не понимает, одного не учел: мост этот надо рвать, иначе не уйдем. Хватит ли взрывчатки? Должно хватить: Воронов — мужик экономный, да и рвали-то за эти дни только один раз…

Фигурка почему-то присела на колени, закричала что-то, и снова пулемет дернулся в ее руках, снова заговорил своим торопливым, безжалостным языком.

Фокин и Воронин скатились в придорожные кусты.

— Командир! Еще один! Вон, у штабелей!

И словно в ответ, оттуда, из-за досок, раздались выстрелы, и Мишка теперь попал под перекрестный огонь.

— Уходите! — услышал Фокин его голос, срывающийся то ли от плача, то ли от напряжения. — Уходите, ребята!

Те, от штабелей, подползают все ближе, ближе… Вот они уже на расстоянии гранатного броска…

— Нет, — схватил за руку ринувшегося было вперед Воронова Фокин. — Мы сейчас ему не помощники. Сразу положат. Давай-ка низом, по берегу, а я их справа…

Но тут из-за деревьев, от крайнего штабеля, послышались короткие, знакомые своей экономичностью очереди, и серые шинели начали отползать, огрызаясь огнем и оставляя на пыльной земле такие же серо-болотной окраски неподвижные тела.

— Константинов, — сказал Воронов и, скосив глаза, добавил: — Вас бы перевязать, товарищ командир… А?

— Потом, — отмахнулся Фокин и болезненно сморщился: лицо горело нестерпимо, словно по нему основательно прошлись наждаком. Да, повалял его этот эсэс, покатал по асфальту. — Мирослав где?

И тут же откуда-то сбоку, из густой травы, росшей по береговому склону, вывалился Мирослав: правая щека в крови, комбинезон — в паутине, на лбу — бисеринки пота, лицо возбужденное, только глаза, как ни странно, по-прежнему удивительно спокойные, безмятежные, девичьи.

— Аллес, — и он отряхнул руки. — Через пять минут мосту капут.

— Всю засадил? — спросил Фокин, не отрывая глаз от фигурки на крыше сарая.

— Да на такую махину… — возмутился было Мирослав, но Фокин уже не слушал его, напряженно вглядывался в ряды штабелей, в сарай, напряженно вслушивался в неожиданную тишину. «Немцы что-то задумали, что-то пакостное, они на это мастера. Что? Прикинем кой-чего к кой-чему… Мишку они на время оставят в покое, ему, по их расчетам, все равно деваться некуда, он на прицеле у бронетранспортера, шаг влево, шаг вправо… Значит, Константинов. Сейчас они возьмутся за него».

— Володя! Воронов! К Константинову в тыл! Спину ему прикроешь!

И, словно разгадав мысли Фокина, из-за штабелей, из-за крайнего к сараю ряда, ударил крупнокалиберный пулемет. Бил наверняка, по сараю, бил на крик, и упавшая на колени фигурка вдруг выглянула в просвет первых клубов жирного смолистого дыма (сарай сзади подожгли, понял Фокин), дернулась вперед и, распахнув руки, рухнула, загремела по железной кровле. И до того падение это было по-детски беспомощным, безвольным, что казалось, опять разом смолкли выстрелы и опять установилась скорбная, тягучая тишина…

Немцы, быстро опомнившись от дерзкого натиска Константинова, перегруппировались: одна группа отжимала его огнем от штабелей, другая обходила с тыла. Фокин понял это по тому, что заработал автомат Воронова. Значит, разгадал он, Фокин, немцев, и на этот раз разгадал… Давай, Воронов, давай, Володя, держи их, стервецов! Нам ведь надо из этой каши еще Мишку вытащить…

— Мирослав! Как только я прорвусь к завалу, — он кивнул на мост, — ты — к Константинову, выносите Мишку. — И, столкнувшись взглядом с радистом, понял его сомнения, ободряюще подмигнул: — Мне пять минут — за глаза. Все?

— Все, — выдохнул Мирослав, но было видно: сомневается он в таком оптимистическом раскладе: до завала-то еще добраться надо, а у того пулеметчика, что добивает сейчас Шленцова, Фокин будет как на ладони…

А Фокин ждал. И дождался: пулеметчик замолчал. «Все правильно, лента кончилась. Пора!» Фокин выпрыгнул на дорогу. Пригнувшись к земле, метнулся в сторону, в другую, приближаясь к мешкам с песком, но все равно — не успевал, не успевал! Снова заработал немецкий пулемет, теперь уже по нему, Фокину. Он упал. Очередь, казалось, накрыла командира. Мирослав, застонав, прикусил губу: «Неужели..?» Но Фокин неожиданно легко вскочил на ноги и, пока фриц, решивший, что еще с одним разведчиком покончено, опомнился, успел скрыться за спасительными мешками. Мгновение — и оттуда, из-за завала, вылез-выполз ствол немецкого МГ, развернулся, заработал… Очередь, прочертив ровную строчку, впилась в крайний штабель и с такой яростью размочалила края досок, что Мирослава пронял озноб: он представил, каково сейчас укрывшимся там егерям.

Маневр Фокина резко изменил расстановку сил: немцы теперь сами попали в клин — со стороны леса их прижимали Воронов и Константинов, от моста — командир. Кроме того, Фокин теперь выигрывал дуэль и с теми немцами, что находились на другом берегу реки. Им не оставалось ничего другого, как штурмовать мост, а это дело тухлое, укрыться негде да и нечем, поэтому они и не лезли на рожон, выжидали, прикидывали и из-за этого ожидания проигрывали: время работало против них. Пять минут… Мирослав перекатился через дорогу, перебежками бросился к сараю…

Взрыв подбросил плотину, расколов посередине, бросил вниз, туда, где разбивался об острые скальные выступы водопад. Разведчики стояли кругом, молчали, лишь Воронов болезненно покряхтывал: ему задело правую руку.

— Командир, — повернулся к подходившему Фокину Константинов, — немцы отошли, но вон там, на склоне, наблюдатели, и еще пост чуть выше и правее…

— Подожди…

Фокин опустился на колени, вгляделся в бледнеющее лицо Шленцова. И Константинов, и Воронов, и Мирослав знали, что Фокин воевал с Мишкой уже третий год — огромный срок для разведчиков, разведка на долгожителей не богата… Мишка умирал. Рваные кровавые пятна шли наискось через грудь, которая вздымалась судорожно, толчками, и тогда пятна набухали кровью… Мишкины глаза еще видели и Фокина, и товарищей, и лес, и небо, но уже подернулись той отрешенной мутностью, которая не оставляла никаких надежд…

Фокин закрыл глаза, чуть слышно застонал. Как же хотелось сейчас завыть, закричать во весь голос! В такие вот минуты он не просто ненавидел войну — он готов был тут же, немедля, сейчас же умереть сам, лишь бы она прекратилась. Пули пока обходили его стороной, но страшнее пуль было видеть такие вот мутнеющие глаза — а ведь Мишка полчаса назад спас его, спас…

Мишкины губы чуть дрогнули, выдохнули какое-то непонятное, прошелестевшее на ветру слово.

— Чего, Миш? А?

Но губы в тот же момент остановились, раздался тихий, отлетающий стон… Все, нет больше Мишки Шленцова, рубахи-парня с «хулиганки» Якиманки. «Ты одессит, Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда…» Все. Плачь, Одесса.

И вот опять ночь. Пятая. Еще пятая, уже пятая, всего только пятая… Фокин приподнялся на локте, вслушался в темноту, втянул в себя аромат преющей листвы. Тишина, Боже мой, какая же тишина… И с каждым вдохом вливается в его донельзя уставшее тело давно забытое ощущение успокоенности, и даже постоянное, угнетающее, въевшееся в каждый нерв, в каждый мускул чувство настороженности в такие редкие моменты наконец-то притупляется, позволяет хоть чуть-чуть расслабиться, задремать, вспомнить… Бывший токарь, бывший студент, бывший курсант, нынешний майор, командир разведгруппы фронта. Устраивайся поудобнее, товарищ Фокин, плюнь наконец на это опостылевшее противостояние, до самого утра плюнь…

Фокин приоткрыл слипающиеся глаза, опять прислушался. Тихо, даже птиц не слышно, только чуть впереди, да и то если внимательно вслушаться, можно различить тихое дыхание: так, с чуть заметным пристаныванием, дышит Воронов; значит, четырех еще нет. В четыре его должен менять Мирослав… Фокин представляет, как чех, сладко посапывая, шевелит пухлыми, мальчишескими еще губами под натянутой на голову плащ-палаткой: так теплее, так можно надышать тепло…

Тишина. Константинов свернулся калачиком, тоже экономит тепло и вот этой самой позой тоже напоминает пацана. А пацан этот на войне с первого дня, такое прошел — никому не пожелаешь… И дышит хрипло, подмороженно, и этот хрип вдруг пробуждает в памяти опять задремавшего Фокина давние воспоминания…

В тридцать шестом мать сильно заболела: началось все с обычной простуды, она не придала ей особого значения, мать вообще не умела ныть — ну подумаешь, знобит, чтобы в поле да не просквозило… (Мать в ту пору работала в первой в колхозе полеводческой бригаде, самое «геройское», самое поганое место. Мужики-то, кто похитрей, те прилеплялись или к конюшне, или к складам, а кто и в конторе днями и ночами ошивался, планы и отчеты составлял. А бабы — куда ж их? В поле, в поле…) День ото дня матери становилось все хуже, она сохла, чернела лицом, а на работу все одно ходила. Да и попробуй не выйди, запросто объявят саботажницей, времена-то были суровые, уже вовсю забирали…

А болезнь тем временем брала свое. Уже не помогали ни тетки-анисьины отвары, ни порошки, которые принес худущий, всегда задумчивый фельдшер Иван Яковлевич. Мать начала задыхаться, губы наливались пугающей синевой, а как кашляла-то, как кашляла! Того и гляди, вся наизнанку вывернется!

На пятый день отец привез из Михайлова доктора, тот скучно послушал материно дыхание, постучал ей по груди согнутым пальцем, сказал: в больницу надо, воспаление… И непонятно замолчал. «Ну, чего? — нетерпеливо спросил отец. — Собирать, что ли?» А глаза у доктора вдруг начали наливаться слезами, быстро-быстро так наливаться — и это было странно, и это было страшно, Фокин до того ни разу не видел плачущих докторов, подумал, что плач этот — по матери, что недоговаривает чего-то страшного городской эскулап… Доктор заметил его недоуменное внимание, закряхтел смущенно, мазанул ладонью по лицу: «Да-да, конечно, собирайте…» И быстро вышел в сени. «Брата у него вчера взяли, — пояснил отец, когда закрылась дверь. — Телешов Яков Акимыч. Ты его, может, помнишь. Он к нам на посевную приезжал, председатель губисполкома… — Отцовский голос построжел: — Органами НКВД разоблачен как враг трудового народа». — «Развелось их, врагов ентих», — равнодушно просипела мать. Отец наклонился к ней, взял за бессильно опущенные плечи…

Да, давно это уже было, давно… «Враг народа»… Для него, Фокина, слова «враг народа» означали только врага народа — и ничего больше. «Органы не ошибаются», — отвечал он себе, когда вдруг все-таки появлялось сомнение: тех ли берут? за дело ли? «Органы не ошибаются», а значит, и Куликов, инженер-энергетик, ставивший у них межколхозную электростанцию, и Поляков, начальник милиции, и даже Витька Ливанов, тракторист, сосед Фокиных, косоглазый черт, все они — враги. И только так. И точка. «Органы не ошибаются» — с таким убеждением (не свернуть!) Фокин по направлению горкома партии пошел работать в эти самые органы перед самой войной и наряду с геройством и самоотверженностью насмотрелся на хамство, иезуитство, садизм. Много чего увидел, много чего запомнил, а для чего запоминал, и сам понять не мог, как-то подспудно решил: вот война кончится, тогда и разберусь во всем… А пока — «органы не ошибаются». И баста!

А мать умерла за две недели до войны. Недолечили ее тогда, в тридцать шестом, чуть полегче стало — выписали, и опять она горбатилась в поле, а ночами — дохала… Фокин на похороны приехать не смог — был в это время на сборах, и командир сборов, высокий красавец-грузин, майор Нанеташвили, не отпустил. Уж как просил, как просил — нет, и все. Может, знал, чувствовал, что скоро начнется?..

Фокин вздохнул, мгновенно проснулся, настороженно приподнялся. Тихо. Сочи, а не глубокий тыл противника. Рядом заворочался во сне Мирослав. Из-под плащ-палатки донеслось чуть различимое:

— Хелена, ну куда ты, Хелена…

— Не спится, товарищ майор? — услышал за спиной шелестящий шепот Воронова.

— Не спится.

— О-хо-хо… Чего-то бок свербит. Закурить бы… Завтра-то не выйдем?

Фокин молчал. Нет, Володя, не выйдем. Даже если оторвемся от немцев — что очень даже маловероятно, — и то не выйдем. Еще полтора суток минимум.

— Если только к ночи, — ответил Воронову. — Тебя Константинов меняет?

— Чех.

— Ах да… Ты меня в четыре разбуди, сменю. Пусть Мирослав поспит…

— Разбужу. Тишина-то какая, а, товарищ майор. Как дома…

— Да уж.

Фокин закрыл глаза. Он умел отключаться в считанные секунды. Но сейчас сон, как назло, не приходил. «Напряжение, — подумал он, — всему виной это постоянное, изматывающеенапряжение. Да и погано все: задания не выполнили, связного не встретили, немцев на хвост посадили, и что из всего этого выйдет — неизвестно… Нет, спать, спать! Завтра все должно решиться, завтра! Или мы все-таки оторвемся и тогда дойдем до своих, или… Да ты что, Фокин? Ты что, майор? Отставить бодягу поминальную! Навсегда отставить! Какого тогда черта по этим горам пять суток шарахаемся, ребят теряем! Должны дойти, должны! Тем более наши-то уже наверняка к Дуклинскому перевалу выходят, а ты — «или — или»… Все! Спать, спать!»

Фокин вздрогнул — сна как не бывало, — бросил руку на автомат.

— Тс-с-с… — зашипел на ухо Воронов, кивнул в сторону темневшего невдалеке орешника.

Из тысяч звуков, встречавшихся на войне, Фокин всегда безошибочно угадывал нетерпеливое собачье поскуливание. Под Харьковом какая-то бездомная дворняга, вовремя заскулив, спасла от верной гибели и его самого, и группу — ушли без потерь из-под самого носа у немцев. С тех пор Фокин, и прежде выделявший дворняг по их особой преданности человеку, привязался к ним еще больше и симпатий своих не скрывал: среди его разведчиков постоянно крутились то Машка, похожая на таксу, то Тишка, веселый рыжий кобелек. Дольше всех жила с разведчиками Мурка (что за дурацкое имя для собаки!) — маленькая, кругломордая, похожая на шпица. В августе сорок третьего подорвалась на мине, бедняга…

Фокин, прогоняя остатки дремоты, энергично потряс головой, а в ней, уже как будто помимо его воли, включился и заработал удивительный аппарат, выдающий километраж, количество овчарок, скорость, с которой они перемещаются… «Да, километров пять, не меньше, — заключил он и ухмыльнулся. — Даже ночью вам, паразитам, не спится. Небось переправа икается…»

Воронов торопливо будил разведчиков, те споро поднимались, хмурились со сна, свертывали плащ-платки, забрасывали за спины оружие и заметно похудевшие вещмешки.

— Потом! — заторопился Фокин, заметив, как Мирослав нерешительно склонился над рацией. — Оторвемся подальше, тогда отстучишь!

Мирослав пожал плечами: как скажешь, командир. Начал устраивать рацию в вещмешке.

— Кофейку бы сейчас! — вдруг мечтательно произнес он. — С мятой…

— Не кручинься, Славка! Сейчас напоят! — «утешил» его Константинов. В схватке у моста его здорово задело, и голос сейчас был нездоровым, бледным, каким бывает у ожесточившихся в своей боли людей.

Константинов, белорусский пограничник, начавший «свою» войну ранним утром двадцать второго июня сорок первого года, появился в группе Фокина перед самым вылетом на задание, появился внезапно и с нехорошим слухом: им совсем недавно занимался трибунал: драка с лейтенантом-особистом, усомнившимся в боевых заслугах Константинова, — дело нешуточное. Уже якобы готовился приказ о направлении не в меру горячего пограничника для прохождения дальнейшей службы в штрафроту, но вмешалась какая-то неведомая, но, видно, весьма влиятельная сила, и бравый «погранец», еще не остывший после трибунала, попал к разведчикам, что, впрочем, в плане убойности мало чем отличалось от штрафников. Он и Фокину-то понравился именно этой своей неостылостью, за которой чувствовались смелость и уверенность в своей правоте. Фокин уважал таких убежденных мужиков, хотя прекрасно понимал: они совсем не сахар, и всяких хлопот от них только и жди. Но знал и еще одно, главное, перевешивающее их недостатки: такие не подводят…

Мирослав — парень необидчивый, на ехидничание товарища не обратил внимания.

— А все-таки есть в этом, други, огромная несправедливость! — обиженно поджал губы. — Какие-то шуцманы гонят — кого? Чеха по его собственной земле!

— Нас тоже гнали, — отозвался Воронов, завязывая горловину вещмешка хитрым десантным узлом. — А теперь мы их сами гоним…

— Точно! — иронично хмыкнул Константинов. — Особенно мы.

Воронов даже не обиделся, пожал литыми плечами:

— При чем тут мы? Мы на войне погоды не делаем. А наши все равно уже на Дукле…

— Тише, ребята, — поднял руку Фокин. — Всем слушать!

И в подтверждение его слов издалека донесся становящийся все более отчетливым приближающийся собачий визг…

— Туман поднимается. — Воронов кивнул на горы, зябко поежился. — Да, Слава, сейчас бы и на самом деле твоего кофейку.

Густая дымчатая пелена нехотя спадала вниз, накалывалась на верхушки сосен, забивалась под их мохнатые разлапистые ветки, ватными комьями застревала в кустах шиповника.

— На руку… — довольно качнул головой Фокин. — Чем черт не шутит, может, и на самом деле оторвемся…

А туман им действительно здорово помог, и от того противно нетерпеливого псиного визга они ушли далеко. Фокин время от времени останавливался, пропускал вперед группу, вслушивался в обступавшую их тишину, и его небритые щеки удовлетворенно вздрагивали…

Вышли из ельника. Впереди пологий, километра на три подъем. Дальше — горы. Главное — видеть горы, их главный ориентир, тогда выйдем, выйдем, должны выйти! Фокин вздрогнул, услышал совсем рядом чужой звук, предостерегающе выбросил вверх правую руку: приготовиться! Группа настороженно замерла, бесшумно сдергивая с плеч автоматы. Еще хруст… Еще… Не может быть, чтобы это были немцы! Они — сзади, далеко сзади, а этот хруст — вот он, справа, разворачивается дугой от лощины… Может, партизаны? Ведь где-то в этих краях действуют два партизанских отряда, чехословацкий и наш, из-под Львова, командиром у наших — Нечипоренко, здоровенный хохол, Фокин встречался с ним в штабе 38-й армии. Перед рейдом через границу Нечипоренко получил звание майора, а отряд у него — будь здоров, полторы тысячи стволов. Не отряд — бригада. Правда, не нужен им сейчас Нечипоренко, вообще никакие контакты не нужны, им бы до регулярной армии, да побыстрее в разведотдел…

Или немцы? Еще хруст… Ближе… Прямо на них идут! Кто же, кто? Фокин наклонился, повел правой рукой понизу: внимание, отходим! Еще хруст, теперь левее, еще левее — и сразу на душе полегчало: разминулись, слава Богу! Неожиданно оттуда, из молочной пелены, послышался сердитый шепот, кто-то обиженно огрызнулся, и Фокин замер. Немцы! Невидимые за туманом, они шли вдоль опушки. Засекли ночную стоянку? Идут наперехват? Вот тебе и оторвались, вот и разминулись… Хорошо, хоть собак не слышно, эти твари моментально бы унюхали. И, словно отвечая ему, совсем близко раздалось нетерпеливое повизгивание овчарок…

Не отпустил Нанеташвили на похороны, не отпустил… Почему не отпустил? Знал, чувствовал, что скоро начнется…

Все, теперь уходить некуда. Теперь наоборот — остановиться и ловить момент, чтобы не раньше, не позже, а именно в этот злосчастный, роковой, критический, все решающий момент ударить по преследователям изо всех стволов, ошеломить и, не давая опомниться, с боем прорваться в горы. Это единственный вариант, и хотя даже с таким раскладом всем-то наверняка не уцелеть, но все же, все же…

Хриплое собачье повизгивание слышалось уже совсем рядом, тут же ломко хрустело под торопливыми шагами проводников. Они торопились, они сильно спешили, они были уверены, что, выгнав группу на открытое пространство, теперь догонят и возьмут. Фокин коротко взмахнул рукой, и в тот же момент четыре автомата дружно ударили по приближающемуся шуму. Кто-то из преследователей закричал, закричал испуганно, разочарованно, с тем неподдельным выражением ужаса, который всегда возникает перед внезапно возникшей смертельной опасностью. Раздался лающий крик: «Шнель!», тут же — два взрыва, разорвавших туман, и разведчики увидели в нескольких метрах от себя стремительные, вытянувшиеся в беге тени. Константинов, опередив остальных, полоснул очередью по этим теням, одна тут же сломалась, ткнулась здоровенной башкой в опавшую листву, другая, ранено завизжавшая, вылетела по инерции на разведчиков. Фокин с маху ударил ее рукояткой автомата по здоровенной лобастой голове.

— Фойер! — закричал кто-то невидимый по-мальчишески звонко и испуганно. Понял, гад, что с собачками покончено и теперь ими от пуль не укроешься. — Фойер!

Немцы ударили с двух сторон — спереди и слева. Фокин понял: делают широкий разворот, отсекают группу от гор. «Умеют воевать, ох умеют, мать их…»

— Володя! — не поворачиваясь, крикнул Воронову. — Правый фланг! — И повернул голову к Мирославу. Тот залег за чуть заметным бугорком (и по тому, что бугорок тот уже различался, стало ясно: светает, да и туман редеет. Плохо это, плохо!), бил по начинавшим обрисовываться фигурам. «А ведь пацан, — в который уже раз подумал Фокин. — И фигура-то у него не мужская, нет, пацанья…» Ему вдруг захотелось дотронуться до Мирослава, просто дотронуться, просто коснуться этих обтянутых маскхалатом мальчишеских лопаток…

Совсем рядом Фокин увидел глаза Константинова — решительные, отрешенные, обреченные.

— Держи здесь! — И добавил, хотя это было совершенно ни к чему: — И ни шагу отсюда!

А сам отбежал метров на двадцать влево, осторожно приподнял голову. Где-то рядом бил автомат Воронова, бил коротко, экономно, расчетливо… Из тумана — в охват! — вынырнули три долговязые фигуры, пригибаясь, побежали в сторону Воронова. Фокин нажал на спусковой крючок, две фигуры замерли, медленно, по-киношному завалились, третья же шарахнулась назад, пропала из виду, напоследок огрызнувшись огнем. Фокин метнулся за огромный, поросший лишайником валун, вжался в прохладную борозду. Тотчас же пули («Теперь уже справа, справа. Умеют воевать, черти!») стали клевать гранит. Фокин метнул в сторону стрелявших гранату, тотчас после взрыва вскочил на ноги, ринулся вперед, расстреливая лежавших и поднимавшихся с земли егерей…

Внезапно стихла стрельба, теперь слышалось какое-то яростное сопение, словно выпускали пар из перегретого котла. Фокин еще и не распознал этого, а уже бежал туда, где начиналась рукопашная.

Все явственнее наплывал рассвет… Воронов — лицо залито кровью, комбинезон распорот вдоль спины, не иначе финкой метили — схватился со здоровенным егерем. Давил ему горло, не давал вдохнуть, а сзади, на его спине, висел другой, по-шустрому подлый, и яростно, с пристаныванием бил Воронова по голове, и в кулаке том было что-то тяжелое, разрушающее, отчего голова Воронова с каждым ударом врастала в плечи в тщетной надежде найти там, среди этих крутых плечей, хоть какое-то укрытие.

Все это моментально зафиксировалось в мозгу Фокина. Он с ходу сорвал со спины Воронова того шустрого, хлестко ударил в висок. Отпрыгнув от вмиг обмякшего тела, выдернул из-за пояса пистолет, уложил того, с кем боролся Воронов, и еще одного, вынырнувшего справа, ногой выбил нож из руки молоденького перепуганного фрица, боковым зрением отметил чью-то занесенную для удара руку, присел, развернулся, увернувшись от финки, ударил нападавшего в пах.

— Живой, Володя?

— Живой… Тошнит…

Воронов, словно пьяный, качался из стороны в сторону, но стоял, стоял…

Немцы, опешившие от натиска неизвестно откуда появившегося Фокина, отступали, растворялись в тумане; лишь тот, молоденький, у которого выбил нож, поднялся, и ошалев оттого, что уцелел, раскинул руки, словно хотел задушевно обнять Фокина, и пошел прямо на него. Фокин пистолетным выстрелом отбросил его назад, немец по-детски ойкнул и, посучив ногами по земле, затих. Фокин крутанулся на месте, успел подхватить падавшего Воронова.

— Все, командир. Все. Отвоевался… — устало, так страшно устало, словно все эти пять суток он занимался изнурительнейшей физической работой, выдохнул Воронов. Разбитая голова его, комок волос и крови, чудом державшаяся на богатырских плечах, безвольно на этих же плечах и повисала, не находя уже ни сил, чтобы держаться, ни точки опоры, чтобы прислониться к ней, к этой точке…

— Щас, Володь, щас, потерпи, щас я… — шептал Фокин, шептал и понимал… И знакомый комок начинал давить на горло: действительно — все, оттерпелся Володя Воронов, сержант, сибиряк, охотник, белку — сам говорил — клал в глаз с первого выстрела; а в тридцать пятом в Донбасс переехал Володя Воронов, шахтером стал, геройская профессия — шахтерство, и хотя рекордов не ставил, а все одно рубил уголек, и невеста у него была, говорил, Кланей звали… — Щас, Володь…

Но тут опять впереди, в разрывах редеющего прямо на глазах тумана, появились молчаливые и теперь не стреляющие фигуры. Эти фигуры опять все рассчитали и решили: стрелять не надо. Теперь надо брать живыми…

— Мозгляки, мать вашу… Мало вам…

Фокин, придерживая одной рукой Воронова, отстегнул от пояса гранату. Оставалась еще одна, последняя, и он уже знал, кому отдаст ее, последнюю…

— Нате!

Взрыв разметал немцев. Фокин положил Воронова на землю, склонился над ним, заглянул в уже неподвижные, какие-то торжественные глаза, качнулся назад, мучительно закашлялся. Вот и Володька ушел… Трое их осталось в этом предательски тающем тумане. Трое на всей простывшей карпатской земле. На всей войне — трое…

Подхватив под мышки грузное тело, он рывками потащил его к исклеванному пулями валуну, положил бережно головой к глубокой борозде… Почему так? Хотелось, хотелось Фокину верить, что Воронов только ранен, несмотря на эти застывшие глаза, на неподвижность эту — ранен. И сейчас мы, все мы, сейчас… Подожди, Володя. Не умирай, не торопись, сейчас мы… Сейчас…»

Константинов и Мирослав держали немцев крепко, подняться не давали, и егеря, изменив своему хваленому арийскому хладнокровию, отвечали заполошно, щедро, кромсая воздух бестолковыми длинными очередями. Константинов скрипел зубами, досадливо морщился: его опять задело, вскользь по бедру… Фокин посмотрел назад. Там было тихо, и валун, у которого лежал Воронов, просматривался четко, туман уходил, начиналось это муторное утро, похожее на последнее…

— Как вы тут?

И наткнулся на непонятный взгляд Константинова. И понял его.

— Все ляжем, Фомич! — жестко рубанул Константинов. — Не отпустят они нас! Нельзя им нас отпускать! Понимают, сволочи, что только здесь нас и можно задержать!

— А чего о Володьке не спрашиваешь?

— А чего спрашивать? Пусть уходит, а, командир? — Кивнул на, казалось, не слушавшего их разговора Мирослава. — Удержим тварей, удержим, пока уйдет! Пусть идет, а? А эти скоты у нас землицу напоследок понюхают!

Константинов говорил о своей и Фокина гибели так яростно и в то же время так буднично, что чувство успокоенности перед смертью, вынашиваемое Фокиным как неизбежность, как роковой финал в службе разведчика, приобрело вдруг ясные и конкретные очертания: да, сегодня и здесь… И только так — ясно и конкретно! Ясно и конкретно! И не хрена мучиться никакими ожиданиями!

— Мирослав! Все понятно?

— Я…

— Значит, понял. Доложишь нашим… — Фокин сглотнул противный, подкативший к горлу комок, отцепил от пояса последнюю гранату. — На…

Как не хотел он — но все-таки встретился с Мирославом глазами. В глазах у чеха стояли слезы…

Самое трудное в жизни разведчика — оставлять товарищей именно в такую минуту. Нет, ты все распрекрасно понимаешь: приказ, и он не будет никогда отменен — а все равно сомневаешься, все же надеешься остаться, хотя сомневаться уже не в чем, все до самой последней простоты ясно: уходить — тебе! Тебе! Война вносит свои беспощадные коррективы во все, что касается человеческих отношений, и по-своему трансформирует мысли и чувства, неумолимо подчиняя их приказу и чувству долга перед памятью остающихся…

Какие-то мутные, словно туманом подернутые слезы появились и в глазах Константинова, и он, плакавший последний раз летом сорок первого на Буге, на развалинах погранзаставы, сейчас не стыдился этих слез, да и чего их стыдиться, не мешали они ему и не были признаком слабости…

Мирослав пересек узкую лощину, распластался на приятно холодившей стене. Цепляясь за расщелины, лез все выше, выше… И вдруг что-то хрустнуло под пальцами, так беззащитно хрустнуло, что сразу понял: гнездо. И тут же над головой его закружила-заверещала маленькая птичка, закричала так жалобно, что Мирослав отшатнулся от развороченного гнезда, чуть не сорвался, шагнул в сторону, подтянулся. Выбрался на узкую и неудобную, в метр длиной площадку, вытер руки о маскхалат, вздохнул, шагнул на камень, полез дальше.

Через полчаса выйдя к быстрому, искрившемуся от брызг ручью, он долго глотал обжигающе-холодную, пахнущую прелой листвой воду. Напившись, поднял голову и долго стоял так, вслушиваясь в далекие выстрелы. Почувствовал во рту соленый привкус, провел ладонью по губам, увидел кровь… Та птаха, чье гнездо он только что так неосторожно разорил, вдруг вылетела из-за скалы, увидела его, закричала пронзительно-жалко. Но почему в ноябре, осенью, ведь жизнь рождается весной? Зачем? Почему?

Он еще долго стоял так, долго вслушивался в затихающую перестрелку, и та мокрота, что застилала глаза, вдруг хлынула вниз, по щекам, и застревала, и растекалась на ручейки по густой, землистого цвета щетине…

Когда там, в далеком далеке, установилась тишина, Мирослав перевесил автомат поперек груди и, опустив на него руки, медленно побрел вверх по ручью…

Через два часа, запертый егерями в узкой, поросшей лишайником расщелине, он подорвал себя фокинской гранатой…

Шел ноябрь сорок четвертого. Советские войска начали освобождать Чехословакию.

Примечания

1

См. «Искатель», № 4, 2016.

(обратно)

2

Господин полковник! Как поживаете? Присаживайтесь, присаживайтесь, пожалуйста (греч.).

(обратно)

3

Большое спасибо (греч.).

(обратно)

4

Досточтимого (амер.).

(обратно)

5

Мордой об стол (амер.).

(обратно)

6

Я могу чем-нибудь помочь вам? (амер.) Чего надо?

(обратно)

7

Апельсиновый сок (амер.).

(обратно)

8

Встреча (фр.). Стрелка.

(обратно)

9

Комедия окончена! (ит.) Кранты!

(обратно)

10

Ищите женщину (фр.).

(обратно)

11

Нехорошая женщина (груз.).

(обратно)

12

Дай мне под язык таблетку валидола (груз.).

(обратно)

13

Ученье — это свет, ослепляющий необразованных парней (амер.).

(обратно)

14

Охота в дремучем лесу несвободы (амер.).

(обратно)

Оглавление

Содержание:

ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ!

Александр ВЯЗЕМКА ПЛАТО

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Александр ВАШАКИДЗЕ КОЗЛИНИАДА 2, или МЕМОРАНДУМ ПОКЕРА

  Предисловие автора

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Эпилог

Алексей КУРГАНОВ КАРПАТСКАЯ САГА

*** Примечания ***