По ступенькам к виселице [Саша Ино] (fb2) читать онлайн

Саша Ино По ступенькам к виселице

Ступень первая: Снегопад красных лепестков

Шел снег, и было в этом снегопаде что-то особенное, что-то чудовищное, но в то же время, завораживающее. Я не помнил себя от холода, руки стали ватными, и стоило больших трудов удерживать букет роз.

Стебли цеплялись о перчатки своими вымерзшими колючками. Я отрывал лепестки. На белом снегу черной ночи они выглядели, нет, не каплями крови, а скорее вырванными кусками человеческого мяса.

Падение снега с высот небосклона усилилось, все собравшиеся люди спешили сгрудиться в одну кучу и избавиться от цветов. Я замер и продолжал стоять неподвижно, то закрывая глаза, то открывая и наблюдая за снегопадом. Пусто. Как волосы на мертвом теле, как крики вороны над гробом, как урчание моторов машин вдалеке. Был лишь снегопад, голодные цветы и я.

И если бы сейчас у меня спросили «Как ты?», я бы убил. Тогда у меня, возможно, появился бы смысл жить каждый последующий час. А теперь… я стал амебой, онемелой частицей сегодняшнего снегопада.

Я и сам не заметил, как ноги подкосились, а я полетел коленями в снег. На белую пустыню обрушились и цветы, мгновенно утопая в ледяном холоде.

Люди обернулись. Их губы-линии, нахмуренные брови, серые лица, отливающие матовым блеском, напоминали восковые маски. Они тоже были трупами, неживыми ходячими материями.

Перехватило дыхание. Я сжал руку на сердце и отчаянно закашлял, истошно выкрикивая бессвязные обрывки слов:

— Ну, почему? Почему ты умер… Зачем же… Зачем ты это сделал, чертов идиот! Самоубийство… Ведь ты так любил этот мир, снегопад и цвет красного на белом. Смысл! Покажи мне смысл?!

Толпа шелохнулась. Люди задвигались под дыханием ветра, как марионетки на веревках. Их серые фигуры расступились, и я увидел лицо мертвеца на красном шелке обивки. И это был… Я…

Ступень вторая: Карта Люцифера

Я медленно шел по берегу багровой реки. Под ногами хрустели трупы белоснежных мотыльков, а лес вокруг таил смерть. Сухие деревья хранили молчание, пряча в своих трухлявых телах умерших белок. И все здесь было пустым. В руках я сжимал карту Таро — Дьявол. Она вела меня вперед по берегу безмятежной кровавой реки.

Прямо по курсу виднелся отсыревший бревенчатый мост. Страстно желая дойти до него, я ускорил шаг. Но у самого входа на черные стволы, будто из-под земли, выросла фигура.

Низкий рыжий мужчина в атласной шляпе фокусника, с белой манжетой на шее и красном камзоле, расшитом мастями обычных карт, встретил меня беззубой улыбкой.

— Тебе нужен мост, не так ли? — певуче произнес он.

— Нужен, — кивнул я.

— Тогда отдай мне свой язык.

— Что? — вздрогнул я и взглянул на карту. Багровый Дьявол ожил на своем троне, в руках у него появилась лира, и он неспешно бренчал заунывный мотив, перебирая хрупкие струны когтистыми пальцами.

— Не бойся, — развел руками незнакомец в шляпе, — этот лес без боли. И если ты хочешь пройти, отдай свой язык.

Я хотел пройти. Не зная почему, я ощущал жизненно необходимым стремление идти вперед и поэтому неуверенно кивнул. Мужчина улыбнулся. Он схватил меня за лицо и заставил наклониться к нему. В следующую секунду наши губы сплелись в поцелуе. Когда он выпустил меня, с губ на белоснежную рубашку лилась кровь, и во рту больше не было языка. Я оторопел.

— Вот и все, — довольно кивнул рыжий, — первый дар Дьяволу принесен.

Он с торжеством протер рот рукавом и испарился. Не помня себя от ужаса, я двинулся дальше, а карточный Дьявол не унимался и все выдавал свои трели. Выругавшись про себя, я пересек мост и почти сразу оказался на аллее алых деревьев. Они роняли свои яркие листья на пепельную землю, и те сразу превращались в прах.

Впереди маячил холм. Он притягивал. Я сделал несколько шагов и буквально столкнулся с женщиной. Она восседала на камне в грязных лохмотьях некогда королевского белого платья. Длинные спутавшиеся волосы плохо скрывали ее лицо, насквозь изъеденное крысами. Впрочем, крыс здесь было много и от их бесконечного шуршания казалось, лес заговорил.

Женщина сидела, широко расставив ноги. Она доставала из окровавленного чрева младенцев и, обрезая пуповину ржавыми ножницами, кидала в крысиную кучу. Серые твари не дремали — мгновенно накидывались на свежую плоть и вскоре не оставляли и косточки. Странно, но младенцы молчали.

— Ты ведь хочешь пройти на холм? — простонала женщина, вытащив очередного младенца из хлюпающей дыры.

Я поморщился, а Дьявол на карте залился небывалым смехом. Вокруг него возникла орда чертят, устраивающих цирковые представления на расписных предметах. В них я хорошо различил человеческие останки.

— Интересно, что мне отдать? — подумал я и к удивлению уловил собственный голос, вырвавшийся из безъязыкого рта.

— Мне нужны твои руки, — проговорила женщина, запихивая острием ножниц голову нового ребенка обратно в себя.

— Но…

Она застонала. И я вспомнил, что мне нужно, во что бы то ни стало пройти на холм.

Я подался вперед к женщине. Ржавые ножницы щелкнули у плеч, мои руки упали в крысиное море и исчезли навеки.

Только карта Дьявола оказалась каким-то чудом в руках женщины. Она торопливо вложила мне ее в нагрудный карман и, громко вскрикнув, сама бросилась к крысам вслед за моим вторым даром Дьяволу.

Я не стал наблюдать кровавое зрелище. Быстро, насколько мог, я взбежал по холму. Отдышался. А холм-то кишел змеями. Они сплетались в тысячи клубков, покрывая землю плотным полотном из гибкой переливающейся чешуи. Я опасливо передвигался вперед, к противоположному спуску. Змеи опутывали ноги, и идти становилось совсем невмоготу.

Внезапно, как по сговору, они стали собираться в центре, формируя из своих извивающихся тел фигуру мужчины в черном балахоне. Черные суровые глаза, неподвижное белое лицо. Он поприветствовал меня поклоном.

Я вздрогнул, но сглотнув ком, тоже кивнул.

— Ты верно знаешь о Третьем даре Дьяволу, — губы мужчины не двинулись, но заупокойный степенный голос ударил по вискам, сжимая их плотным обручем звуков.

— Да, — снова вслух подумал я.

Карта Дьявола отозвалась бурным весельем. Отложив лиру, Дьявол подносил ко мне золотую чашу с пенной кровавой брагой. Его лукавые глаза смеялись надо мной.

— Отдай мне свои очи, — мужчина не заставил себя долго ждать.

Я опустил голову.

— Ну же, — поторопил мужчина, — такие красивые глаза, они должны быть моими.

Я вскинул голову и посмотрел в его лик. Огромная ладонь моментально накрыла мое лицо и две змеи, выросшие из нее, впились в глаза, выгрызая их.

Однако, против всякой логики, зрения я не утратил. Я отчетливо увидел хлынувшие из глазниц фонтаны крови, и как мужчина со звериным оскалом принялся рвать мои глазные яблоки острыми акульими зубами. Захотелось бежать.

Сломя голову, я бросился вниз и несся по лесу, пока легкие не стало сводить спазмами. Я остановился. Оказалось, я стоял около огромной пещеры. У ее входа раздавалось мерное жужжание прялки. Я прошел чуть вперед и увидел косматую старуху, прядущую багровую нить трясущимися скрюченными руками. Ее оборванную одежду покрывал мох, а голову — грибы. Она сразу почуяла запах чужого присутствия и обернулась. Вместо глаз зияли дыры.

— А ты упертый, — произнесла она, не размыкая губ. — Сюда мало, кто доходит.

— Четвертый дар? — устало произнес я и глянул на карту. Как же переменился Дьявол! Он сидел неподвижно, сложив руки на груди, и внимательно вглядывался в меня, будто ожидал решительных действий. Или выжидал…

Старуха расхохоталась.

— Сердце, — произнесла она, сквозь смех и, отбросив пряжу, схватила меня за плечи.

— Я не могу, — прошептал я, делая шаг назад.

— Почему? — удивилась старуха. — Что тебя держит позади? Разве не за этим ты сюда шел… Ты хотел обрести… Так, смотри!

Словно дождавшись ее команды, сотни мертвых мотыльков воспрянули с земли и окружили меня, пробиваясь в тело. И вот у меня уже выросли новые костяные руки, а во рту плясал змеиный язык. Вороньи глаза взирали на мир алым блеском.

— Твое сердце — ничего не стоит, — проговорила старуха, поджимая губы и раскачивая головой на стариковский лад.

— Стоит…

— И чего же? Клубка змей, крысиной возни, мертвых мотыльков и грешного поцелуя? Велико диво.

Я сжал кулаки, но тут же, взглянув на карту, успокоился. Я печально улыбнулся.

— Ведь после четвертого дара Сатане, — осторожно начал я, — дар получу я?

Старуха скрипуче покашляла и быстро кивнула.

— Хорошо, Госпожа мира без Боли, я согласен.

Старуха воздела руки с веретеном к небесам, обрушила его острие мне на грудь. Оно прошло в самое сердце. Ковыряя и выкорчевывая мясо, старуха старательно орудовала своим подручным инструментом. Наконец, непокорная плоть поддалась и, дернув рукой, старуха вырвала сердце на острие веретена. Оно еще билось, но пробитое насквозь, вскоре дернулось последним импульсом жизни и затихло.

Я покачнулся. Стало страшно от содеянного. Но подумать мне не дали. Дряхлые руки толкнули меня в пещеру. Тьма сгустилась вокруг меня. Внезапно тишину прорезал звон битого стекла.

Дьявол с карты вырвался на свободу. Он описал несколько кругов надо мной и залил все огненным светом от своих алых крыльев. Вокруг пульсировали города, планеты, люди, вселенные. Они были объяты пламенем. А дьявол таял в пространстве.

— Я даю тебе новое сердце, тебе, новорожденному Люциферу мира сегодняшнего! — проговорил он мне, швыряя карту. Я перехватил ее рукой и, спешно глянув, ужаснулся. Она была зеркальной, и на ее идеальной глади ветвистыми красными буквами плясало слово: «Месть».

Я оглянулся, желая ее свершения, но Дьявола уже не было. Мир приветствовал своего нового Властелина. А внутри моей разорванной груди уже зрело иное сердечное семя. Из него багровыми лепестками пламени распускалась Ненависть.

Ступень третья: Arbeit macht frei^[1]

Говорят, черный цвет теряет свою однородность, если брошен разрезанным полотном на небо ночного космоса. Звезды разметали свой свет сквозь черную ткань неба, они — живые источники нашего холодного отчуждения от земли.

Что является более показательным символом жизненной быстротечности? Кроме звезд, пожалуй, ничего. Поднял голову на небо — и ты уже мертвец, а они смеются — вечные, запоздалые, степенные и холодные. Твой дед проиграл им, твой отец уже тоже, да и ты сам, даже твой сын проиграет… Они сильнее, это глаза Смерти.

Она, несмотря на суждения многих, не старая, не лохматая и вовсе не скелет в черном одеянии. В черном всегда ходит ночь. Смерть и ночь не одинаковые и даже не подруги.

Смерть — дипломат, яркий, вальяжный, на первый взгляд интригующий, который не прочь с вами пошутить или поиграть. Но не надо забывать, смерть — дипломат. Он на работе. Вот так легко, как поступь летней мухи по натюрморту стола, перебирающей мохнатыми лапками по спелой коже фрукта, Смерть открывает двери в любые дома. Он не избирателен, до мозга кости либерал.

Земля его не сильно любит, но терпит. Она принимает присутствие Смерти, как нечто собой уже разумеющееся. Земля — это Жизнь. Она молчаливая и согласная со всем, но в глубине таит свое особое мнение.

И вот, когда Смерть высушит реки и нашлет эпидемии в города, Жизнь упрямо и незаметно, с мастерством рукодельной швеи, разбросает свои причудливые узоры там, где их и быть не должно: цветком клевера меж камней мостовой, нечаянно сохраненным в разоренном куницей гнезде яйцом, из которого вот-вот должен вылупиться птенец, маленьким ребенком, случайно и против всяких правил, выздоравливающим после, казалось бы, неизлечимой болезни.

Но Жизнь всегда проигрывает Смерти, она теряет лучших и самых любимых из своих детей. Земля плачет, окунает мир в дождь, рвет и мечет бурями, замораживает свое сердце льдами и одевается в белую седину снегов. Но потом вновь золотится солнце — и рождается новое дитя. Она неугомонна… эта вселенская мать мертвецов. Моя Мать.

У меня есть брат. Его имя — Самоубийство. Когда он родился, я радостно и весело носился с ним, как с чем-то очень великим и ценным. Позже я понял — чаще всего он бессмыслен.

Очень редко, конечно, способен на красоту, обоснованность и рациональность, но чаще… Кокетливый позер, стремящийся привлечь к себе мое внимание, или капризная девка, возомнившая эту шлюху Любовь своим наркотиком. Хотя она даже не из нашей семьи… Так, приблуда какая-то.

Сейчас Самоубийство стоит перед огромным, утопленным в белый мрамор, зеркалом. Крутится, капризно морщит нос и кривит волнующие линии губ, он прикидывает новый наряд из глубоких порезов на левой руке. Но то ли они недостаточно багровы, то ли слишком несерьезно и по-детски смотрятся. Самоубийство недовольно. Хотя оно редко таковым бывает и только под влиянием взрослых достаточно умных людей.

Но сейчас мой брат скорее сестра. Белое длинное платье почти теряется на фоне нежного мрамора монументальной гостиной, в которой есть то, что ровным счетом вы себе представите. Все и ничего. Его черные спутанные волосы подметают плиточный пол. Босые ступни изысканы и утончены в своей фарфоровой хрупкости. Самоубийство обманчиво — с виду ломкое и беззащитное, грустное и величественное. Каждый может обманываться, пока не увидит его истинную суть.

Я наблюдаю за ним из-под стола с длинной скатертью, что сам себе вообразил. Скатерть спадает на пол, но из-за ее неровных складок, приоткрывающих тканую завесу на комнату, я могу наблюдать за всем, что происходит снаружи.

Я представляю собой оторванную голову. Точнее не оторванную — слишком грубо, а отрезанную. Четко, правильно, расчетливо и даже несколько цинично. Кто посмел? Но полноте, кто кроме меня? Я сам.

Как бабочка отбрасывает куколку, олень рога, а ящерица хвост — я отбросил тело за ненадобностью. Раз и отсек. Почти было не больно.

С Болью я умею договариваться, она меня почему-то любит, моя первая женщина и незримая спутница. Иногда оборачиваюсь, а она стоит за спиной, ждет, не подходит. Или в момент пьянящего веселья может неожиданно прильнуть всем телом, обнять со спины так мягко, но сильно, что меня даже парализует на некоторое время, а внутри все обрывается в бездну и мрак.

Она это умеет — вольная колдунья, скитающаяся по свету в разодранной алой накидке. Бесстыже голая, откровенная, побитая, но красивая, сладкая на вкус, горячая в моменты страсти, несколько ревнивая потом…

Люблю, бывает раздвинуть ее ноги, припасть к сочащемуся теплой влагой вожделению и сладко зализывать его языком, будто рану, пока она, Боль, рвет мне спину в кровавые ошметки, как мастер неудавшийся холст с картиной. Так мы и сливаемся в неповторимом терпком коктейле из боли и наслаждения…

Но все это не сейчас. Ибо я пока — просто отрубленная голова, валяющаяся под столом.

И тут мое уединение нарушает Самоубийство. Он беспардонно приподнимает скатерть и впирается в мое пространство своей башкой, глядя на меня с детским любопытством огромных черных глаз.

Он похож на ребенка, но лишь на первый неумелый взгляд. Лицо брата, хоть и бело, но покрыто тончайшим, как кружево мастерицы, витиеватым орнаментом морщинок. Словно он много раз падал, разбивался вдребезги, а его упорно и ревностно собирали и склеивали.

— Как я выгляжу? — произносит Самоубийство и хлопает длинными ресницами.

— Мне нет до этого дела, — фыркаю я и закатываю устало глаза. Я бы с удовольствием потряс головой для усиления эмоции, но, к сожалению, шея у меня перерезана.

— Скажи, скажи, скажи! А то… — он на секунду задумывается и отводит взгляд влево, словно оно ему подскажет нужный ответ-угрозу. — Не знаю, убью себя!

— На этот раз, сделай милость, навсегда! А то мне надоело лицезреть твою глупую старую физиономию в моменты моего уединения, — произношу я, иронично прищурившись.

Самоубийство негодует. Брови сдвинуты, черты лица заостряются, уголки губ резко опущены, в черных глазах святое негодование. Я фыркаю, зная уже заранее, что будет дальше.

Но что может простая голова, кроме извержения словесных лезвий? Пожалуй, громко смеяться. Однако на сей раз я обхожусь лишь саркастичной улыбкой, пока лечу прочь, отфутболенный этим ревнивым и жадным до признания мальчишкой.

* * *

Я падаю в лоно матери Земли, прямо носом в снег. Я бы выругался, но пушистое белое месиво набивается в рот, я напоминаю себе тряпичную куклу, порванную и распетрушенную до состояния, когда ватная начинка лезет изо всех отверстий.

Приходится немного напрягаться, менять углы реальности, двигать действительность и переворачивать линию горизонта. И вот… Я уже лежу лицом наверх, глаза застилает пелена из падающего снега. Скоро он меня засыплет, но это будет вовсе не плохо.

Глупое Самоубийство думало мне отомстить, но, возможно, именно в мире людей, здесь на равнине, покрытой снегом и редкими черными голыми деревьями, я смогу обрести покой, в одиночестве и тишине медленно разрастаясь и пуская корни своего нового тела. Лишь бы никто не помешал… Надоели эти вечные назойливые существа, я так устал от их бесконечной глупости, с которой не может соперничать даже сотворение мира.

Но разве такое бывает? Стоит только подумать, помечтать, как на тебе, твои планы сорваны насмешницей Судьбой. Вредная и ироничная старуха, хоть и не противится обычно воле человеческой, дает себя переиграть, но нередко можно ждать от нее и сюрпризов — точных, как выстрел, хлестких, как пощечина цыганки, насмешливых, как… Судьба.

Сквозь пелену белой мглы я четко услышал скрипящий шум шагов. Слишком легкий и невесомый, чтобы принадлежать мужчине, слишком ровный, чтобы стать поступью недевственной женщины, давно познавшей радости от вторжений в свою нежную плоть.

Ребенок… Или подросток. На меня набрело дитя человеческое. Я устало выдохнул… Ледяной воздух поднялся из перерубленной трахеи и вырвался изо рта, не успевая согреться и превратиться в пар. Зачем отрубленная голова дышит? Зачем я делаю это? Дышать — просто привычка.

Шаги приближаются, они идут прямо на меня — какая жалость, черт… Скрип слышится все сильнее, я успеваю лишь презрительно изогнуть губы, как шаги обрываются, снег сминается от падения тела на колени. Я слышу тихий всхлип удивления вперемешку с ужасом. Последняя капля — и я все-таки решился открыть глаза, хоть и весьма нехотя.

Девочка-подросток. Она сидела на снегу и, распахнув от ужаса глаза цвета лесного ореха, плакала. Тихо и беззвучно, просто истекала ручьями слез, больно кусающих щеки поцелуями зимней стужи.

Но она была совсем раздета. Тонкое льняное платье больше походило на ткань мешка, где наспех сделали разрезы для рук и головы. Достаточно куцая одежда для такой, прямо скажем, не летней погоды.

Маленькую голову с впалыми щеками страдалицы обрамляют светлые пряди волос, грубо и спешно выстриженные, а кажется просто назидательно обрубленные и теперь представляющие собой лишь подобие прически.

Вся ее фигурка — точеное сосредоточение нищеты и страдания. Миниатюрность в болезненной худобе от частого недоедания, белизна кожи нарушена следами от побоев и лентами рассечений.

Ей страшно, холодно и одиноко. Босые ноги скручивает мороз в окоченении лиловых пальцев. Наглядная иллюстрация — живая картина людского равнодушия и злости. Немыслимо! Хотя отрубленной голове стоило бы помолчать…. Мое существование куда более немыслимо.

— Голова, — пискнула Девочка, поднимая к своему лицу кулачки, будто закрываясь от неведомой опасности.

— Голова, — запросто согласился я.

Она вскрикнула и отпрыгнула на метр, шлепнувшись на задницу, и невольно широко расставив ноги. Я отвел взгляд, давая понять, что смотреть на ее промерзшие прелести, не прикрытые элементарно даже тонкой тканью белья, я не намерен. Она торопливо и смущенно прикрылась, краснея и согреваясь от этого, потом вновь села на колени и подползла чуть ближе.

— Живой… — прошептала девочка, по-детски округляя глаза, будто увидела чудо.

— Живой, живой, — подтвердил я, смотря на разворачивавшуюся картину восторга глазами постоянного, привыкшего к подобному, зрителя, — не бойся, я не смогу тебя обидеть… Без рук и ног это крайне затруднительно, сама понимаешь.

Но она не слышит меня. Все еще объятая восторгом, опасливо тянет ко мне свою крохотную ручку с тонкими дрожащими пальцами и быстрым мимолетным движением касается моей щеки.

Тепло. Я на мгновение прикрываю глаза. Почему у побитых, израненных людьми существ всегда столько тепла? Мне не понять.

— Теплая, — произносит девочка. Она рассматривает свой палец, будто после прикосновения к моей щеке на нем осталась драгоценная золотая пыль. Нет ее там, но девочка улыбается. Вымученная страдальческая улыбка, хотя даже при этом необъяснимо счастливая. Неужели, она всерьез обрадовалась мне, как чуду? М-да…

— Разумеется, теплый, — я вывожу ее из придурковатого оцепенения немного резким тоном, — Я же живой, все живое теплое.

Она вздрагивает и опускает голову, невольно подбирая под себя ноги. Ее губы шепчут сбивчивые слова признания:

— Нет, не все живое теплое, некоторое живое — мертвое и совсем холодное, холоднее снега. Поэтому я его не чувствую.

— Люди такие, — спокойно подтверждаю я.

Естественно, смысл ее слов мне понятен, он стар, как самая древняя профессия, рожденная смыслом именно этих слов. Но девочка вздрагивает и устремляет свой взор на меня.

— Почему? — шепчет она.

— Потому что они люди. И ты человек. Если тебя забили и сделали жертвой, это не значит, что ты хуже, но и не означает, что лучше. Просто ты подходила на эту роль. Но будь ты на их месте, уверен, поступила бы так же.

— Нет! — она вскрикивает, перебивая меня, и тянет на груди ткань своего покрова в таком смешном и святом исступлении. — Я бы никогда…

— Наслышан. Не желаю спорить, — обрываю я и прикрываю глаза, мол, разговор окончен. Слабая надежда, что она теперь оставит меня в покое.

Как бы ни так! Люди всегда любопытны. И хватаются за веру в чудо, как за спасительную соломинку. Устал…

Ощущаю, как меня отрывают от земли и поднимают, теплые ладони ласково и чувственно обволакивают нежностью, оставаясь отпечатками под ушами и на висках. Ровный след ее ладоней хорошо ощутим на границе с мерзлотой.

Я хочу улыбнуться, но вместо этого лишь открываю глаза, взирая на девочку блеклым равнодушием зрачков. Мы сейчас близко, почти нос к носу. Чувствую ее горячее дыхание на своей коже, и вижу, как мои длинные черные волосы, висящие ровными прядями в пустоте после шеи, изредка, при порыве холодного ветра щекочут шею и грудь моей «гостьи».

И этот момент она совершает нечто. Подается вперед всем телом, припадая к мои губам своими — обветренными и просящими любви. Ей страшно, во мне она ищет спасение.

Напрасно. Я держу глаза распахнутыми, спокойно смериваю девушку почти бесцветным взглядом своих «стеклянных» фиалковых глаз. Она тянется ко мне, жмется своим маленьким забитым телом, но ее порыва слишком мало, чтобы пробудить меня.

Потом наступает молчание тел, она замирает, вздрагивает от безответности, и, наконец, отстраняет мою голову от себя, смиренно укладывая на озябшие колени.

— Что это было? — тихо спрашиваю, а ветер ласкает холодком мои губы, еще влажные от уснувшего на них поцелуя.

— Поцелуй, — тихо произносит девочка, чуть отводя взгляд.

— Я это понял, мыслительная функция не нарушена, — я делаю голос ласковее. Эти бедные существа так зависимы от эмоций, что даже малейшее колебание способно изменять картину их внутреннего мира. Пусть успокоится несчастная девочка.

Она легонько улыбается и смотрит на меня с застывшей благодарностью.

— Так делала моя мама… Всегда, когда мне было плохо, и я сразу успокаивалась, — девочка виновато пожимает плечами.

— Стало легче? — без особого смысла и искры интересуюсь я.

Она мотает головой и поджимает губы. Вспомнила хорошие времена, по-человечески изматывая себя памятью. Безумство саморазрушения.

— Да уж, на роль матери я плохо гожусь. Разве, что роль отрезанной головы вполне сойдет. Можно поставить на сервант или украшением к главному праздничному блюду, — я кошусь на девочку, не хватало еще мне потока слез. Пусть отвлечется моей иронией.

И она отвлекается. Мои слова гладят ее по голове, заставляя думать о «сейчас», а не о том, что было когда-то, в далеко минувшем и навсегда погребенном временем.

— И яблоками украсить, — тихо немного боязливо шутит она.

— Я буду выглядеть глупо, — я жмурюсь и фыркаю.

Девочка смеется — забитый и скромный у нее смех, она боится радоваться, потому что сородичи обвиняли ее в этом слишком часто, заставляя платить. И я уверен, а уж, судя по ее внешнему виду, не напрасно уверен, что цена была неоправданно высокой.

— Когда она умерла? — спрашиваю я, перебивая нашу идиллию.

— Мама… Почему ты понял? — с тоской, но уже умиротворенной и смиренной спросила девочка.

— Я же голова…

— Год назад, — срывается с ее губ, и глаза моментально гаснут, становясь лишь отражением окружающей метели, — она была деревенской знахаркой. В тот год многие умерли от черной болезни, и моя мама среди них. Но люди… Наверное, от горя и боли обвинили ее. Мол, она наслала проклятье, а сама отправилась к своему Демону, избежав наказания. Виноватой они посчитали меня…

Мне хотелось посмеяться над святыми бреднями и развитой фантазией людей в поисках виновного во всех собственных невзгодах. Но я не стал. Передо мной сидело пока еще живое доказательство слепоты и жестокости человеческого племени. Это существо дрожало и искренне не понимало «за что?!». Я-то знал, но мой ответ, едва ли вызовет желание принять его на веру. Правда всегда режет цинизмом в кровь.

«Ни за что, просто так, без смысла. Таковы люди», — я едва заметно улыбнулся. Девочка замолчала, ввергая нас в свистящую морозным ветром тишину.

— Били? — разбил ее я.

Она лишь кивнула.

— Издевались… Оскорбляли… Унижали… Заставляли выполнять самую черную работу за тарелку помоев в качестве еды… Насиловали…

— Нет! — девочка встрепенулась и затрясла головой, но лишь на последнем моем предположении, лишь на том, в котором я собственно и не был уверен. — Они боялись, что я грязная и заражу их нехорошей болезнью, — она опустила глаза, невольно покраснев от столь постыдного для себя признания. — Но я ведь еще никогда не…

Глупая. Стыд — суррогат глупости и страха, навязанная величина, призванная запечатать человека в клетке выдуманных приземленными сородичами норм. Стадо должно быть едино и ровно, иначе это уже не стадо. Человек привык жить в стаде, чего же от него еще ждать?

— Хоть что-то путное преподнес страх в их беспросветной глупости, — изрекаю я. — Как тебя звать, девочка?

— У меня нет имени, — растеряно произносит она, — я его забыла… А ты кто?

— Голова, но мы это уже выяснили.

— Но и головы носят имена?! — она по-человечески упрямо спорит.

— У голов отдельно от тела имен не бывает, — лениво отвечаю я, отнюдь не приходя в восторг от ее любопытства, колеблющего границы моей личности.

— Но… — девочка теряется, но ее суть не позволит отступить или сдаться, дитя человеческое. — Ты же не всегда был головой!

— Головы вполне достаточно.

Она смотрит на меня и не понимает. Кто я для этого забитого, но все еще поразительно не утратившего любопытства существа? Чудо? Доказательство существования ее богов?

Догадывается ли она, кем я являюсь на самом деле?! Нет. Конечно же, нет. Но ей и не надо. Степенно и ровно, несмотря на яркую палитру слов, я выплескиваю на нее свое спокойствие и, пожалуй, единственную истину:

— Моя голова лежит на твоих руках. Ты удивляешься, как я еще жив. А я отвечаю, что и не собирался умирать, просто отбросил все лишнее. Вот так просто, взял и отбросил — хоп, и нет этого лишнего, насквозь человеческого, эмоционального. Понадобится — потом приращу. Позже. А пока ни к чему, без толку… Мне так привычнее и удобнее. Такова моя суть.

— Ну… — ее растерянность пульсирует холодом, но я и не ожидал другого.

— Я знал, не поймешь. Не стоило и спрашивать.

— Извини, но я первый раз встречаю чудо…

Нет, черт…. Нет! Я не чудо. Почему же ты мыслишь так линейно?!

Самое неблагоприятное течение сценарного цикла жизненной ситуации складывается передо мной, как карточный пасьянс. Для людей я чудовище, монстр, катастрофа, но никак не чудо. И горе тому, кто обманется. Досадно…

Но эта девочка, устав от людской жестокости, возвела мою отрубленную голову на пьедестал чудес. «Блажен, кто верует», но в века безумства ничтожности и раздолья глупости лучше уж без веры.

— А если я тебя возьму в город и покажу людям! — глаза девочки вспыхивают идеей и отнюдь не собираются гаснуть, лишь набираясь все более уверенности и решимости.

Плохо… Очень плохо.

— Отвратительная идея, забудь, — честно советую я, презрительно морщась.

— Почему? Люди увидят, что я несу Чудо и примут меня! Они поймут, что раз я пришла с Чудом, я не могу быть опасна. Я просто хочу доказать им, что я нормальная…

Мне стоило бы ее удушить сразу, это было бы, по крайней мере, милосерднее, того, о чем она сейчас так самозабвенно помышляет.

— Послушай, — мой бархатистый голос ласкает слух девочки, хотя я и не испытываю огромной надежды ее переубедить, она не одумается — нет.

Человек в отчаянии, человек на пороге, он склонен быть, как никогда решительным, особенно в заблуждениях. В них всегда проще верить и легче притворять в жизнь. Под гнетом сомнений гибнут лишь идеи гениальные, но заблуждения — никогда.

— Послушай, — повторяю я уже более отрешенно, — со мной не идут к людям и не вносят в их твердыни. Действительно, не надо. Войдешь со мной в город и посеешь вражду. Я вовсе не Чудо, мне привычнее имя — Чудовище, Монстр… Не надо совершать столь необдуманных шагов.

— Но ты Чудо! Точно Чудо! Дивное диво, — тараторит девочка.

А потом подхватывает меня, прижимая к груди, и на крыльях воодушевления несется в сторону деревни, откуда и пришла столь забитая и сиротливая. Девочка не замечает ничего, даже колючего снега под босыми ногами. Кажется, и лютый холод отступает под напором дитя человеческого.

Мне остается лишь прикрыть глаза и выдохнуть слабую усмешку. Я примерно представляю, чем все закончится, но что я могу… Я всего лишь голова, отрубленная голова в руках хмельной от грез малышки.

* * *

Мы входим в город под крики обезумевших черных воронов, уже задолго почуявших мое приближение. Меня несут, как знамя, как голову убиенного Иоанна Крестителя, на чей счет у меня большие сомнения, но все же… меня вносят в мир людей, как святыню.

Я открываю глаза и взираю на красочный лишь оттенками серого цвета город с неподдельным интересом. В стекле моих глаз всего-то отражение мутных витрин, окон и луж, впрыснутых бликами в фиалковую дымку моих зрачков и от этого цветных. Я улыбаюсь. А в небе круговой паникой неистовствуют вороны.

— Ш-ш, — срывается с моих губ ироничное обращение к пернатым вестницам катастроф.

И они замолкают, рассаживаются по крышам, столбам, проводам меж домов и скудным веткам деревьев, блестя хитрыми выжидающими глазами-бусинами и с интересом наклоняя голову в бок. Они ждут, теперь жду и я.

Сначала нас догоняет враждебный шепот, я чувствую, как трясет девочку, и ее сердце начинает бешено колотиться в маленькой грудной клетке. Мне нравится его встревоженный ритм, но она прижимает меня крепче, успокаиваясь и набираясь еще большей решительности. Наивная, но от нее исходит тепло. Это иногда приятно…

Мы двигаемся дальше, и нас окружает дребезжащая какофония звуков ненависти и вражды, оплетая цепями оскорблений. Сотни словесных кнутов взмывают в воздух и обрушиваются на девочку, беспощадно хлеща по открытой людям спине, по подставленным им щекам, губам, ушам и даже попадают по сердцу. Булыжник дороги раскаляется от огненного и страстного желания уничтожить, разорвать это трепещущее маленькое существо.

— Зачем ты сюда явилась?! — поет хор из людских голосов: старых, молодых, женских, мужских, все как одно многоголовое существо в едином сплетении душ и тел. Их раздирают противоречия, мелочность, желчь.

— Прочь отсюда! Прочь, грязная ведьма! — поднимается новая волна людского океана.

Я наслаждаюсь его рокотом, слегка искривив губы в усмешке. Люди никогда не изменятся, у человечества всегда один портрет. Но его окупает свет рожденных вне человечества и ему не принадлежащих, ровным счетом, они же окрашивают своей кровью жертвенные алтари храмов мнимой людской Истины. Такова правда миров, хотя и она отнюдь не статична.

Но моя спутница, а точнее носительница, далека от философии вечности, она живет здесь и сейчас, ступая босыми ногами по грязи раскаленной злобой дороги. Смело и отчаянно она несет меня людям, робко бросая на их оскорбления:

— Посмотрите! Я несу Чудо! У меня в руках Чудо! Я несу его вам показать! — звонок и жалостлив ее одинокий голос.

Но люди не понимали смысла слов девочки и отвечали лишь усиливающимся огнем, мечущим словесные снаряды в хрупкое тело их визави.

— Чудо? Да это срам! Мертвая голова! Как ты смела принести эту гадость в наш город! Или ты убийца! Теперь угрожаешь и нам?! Вон! Пошла вон, чумазая дрянь, гнойная рана на лице человечества!

Девочка в отчаянии мотала головой и теснее прижимала меня к себе. Она не понимала, почему люди не хотят видеть столь очевидного для нее знания, которым она жаждала с ними милосердно поделиться.

Девочка уже понимала, что заблуждалась, изначально не послушав меня. Ее план по завоеванию сердец «чудом» рушился и разбивался, как ледяная сосулька, поцеловавшая в полете землю своим поддельно-хрустальным острием.

Я промолчал, не хотелось ехидничать, мол, «А я же говорил! Предупреждал». Не время и не место. Девочка убедилась в собственной неправоте и теперь засыпана булыжниками рухнувшей в пыль уверенности. Упертость — сторонница глупости, но стоит намного больше в эквиваленте душевных синяков и ссадин, ведь в отличие от глупости не является анестетиком.

Теперь я уже точно знаю, чем все закончится. Девочка забита и затравлена ударами слов. А вскоре следуют и вполне реальные тычки… И мне очень лень что-либо предпринимать, видит Сила, насколько лень. Я не хочу войны, но обещать себе ничего не стану. Не люблю обещаний, они меня удручают кабальной зависимостью вопреки здравости желаний.

Ну, а пока, в мятежном мире наступает пауза. Девочку окружают разъяренные здоровые мужики, возвышаясь над ней черными тенями, в руках у них факелы, на лицах начертаны символы жестокости в переплетении мимических складок. Их рты кривятся оскалами, они готовы на все, ведь призваны «защищать» свой дом, свой мир, свою систему, пускай разум и покинул их далеко не светлые головы, выдав карт-бланш на бесчинства.

— Мы говорили тебе больше никогда сюда не являться, — произносит один из мужчин, наверное, самый авторитетный. — Мерзкое существо!

Огромные черные брови сдвигаются над лютым взглядом, и мужчина заносит здоровенную ладонь над моей меленькой страдалицей. Взмах и хлесткий удар. Девочка вскрикивает, валится с ног и вся сжимается. Ее руки плотно обхватывают мою голову, привлекая к груди, и я могу слышать отчаянный стук детского сердца.

Ее бьют, пинают ногами, хлещут ремнем. Я улавливаю вибрацию ударов по хрупкой спине, слышу, как жалобно стонет девочка, вижу, как она морщит лоб и жмурит полные слез глаза. Но стиснув зубы, она терпит. Почему?

И тут до меня доходит. Она нависает надо мной, как самка зверя над своим детенышем, защищая от всех ударов собственным телом.

«Она серьезно что ли?» — мне не в пору удивляться, но маленькое существо меня поражает. Возможно, ей легче сносить боль, понимая, что кого-то защищает своим телом. Но мне уж точно не нужна ее суицидальная самоотверженность. Тем более не очень-то комфортно сотрясаться от шквала ударов, меня и укачать может. Бред…

— Отпусти меня и беги, — совершенно спокойно произношу я, отплевываясь от слез девочки, что капают мне прямиком в рот. Их хозяйка морщится и трясет головой, с ее губ срываются тихие стоны и всхлипы.

Как и ожидалось — весьма упертое создание мира людей, но о ней я это уже понял. Оставалось смотреть, чем все закончится. Наконец, моя персональная мука сотрясания окончилась — девочку пнули так сильно, прямо с ноги под печень, что она завалилась на бок, невольно выпуская мою голову из рук. Свободный от ее тактильного плена, я укатился вглубь переулка и ткнулся носом в лужу талого снега.

— Что за… — устало выдохнул я. — Только микробов ваших, людских, мне на обед не хватало.

Вновь пришлось работать с пересечениями пространств, преломлять углы и разворачивать ландшафт для себя максимально удобным ракурсом. Теперь голова лежала боком, я мог видеть все, что происходило с девочкой.

Она плакала, глаза-щелочки роняли водопад слез, а распахнутый рот извергал жалобные стоны и всхлипы. Девочка тянула ко мне свою руку, совсем позабыв о себе и о том, что ее окружал с десяток крайне враждебно настроенных возбужденных безнаказанностью мужчин.

«Я всего лишь отрубленная голова», — сказал я сам себе, оставаясь немым свидетелем всего происходящего.

А люди тем временем подтягивались к месту явной расправы. Они окружали его, достаточно близко, чтобы разглядеть все до мельчайших деталей, но и удаленно, дабы считать себя непричастными очевидцами. Сзади меня тоже слышались звуки торопливых шагов и возгласов.

Люди жаждали зрелища. Нет! Они голодными и обезумевшими глазами впивались в картину неравновесной жестокости и, нетерпеливо сглатывая слюну, предвкушали заранее известный финал. Люди замерли, впитывая ароматный кровавый сок действительности. Но самое поразительное — они искренне, я бы сказал фанатично, верили в то, что поступают правильно.

— Мы говорили, говорили тебе! — ревели свирепствующие детины, склоняясь над девочкой, она лишь плакала и жалась теснее к земле, обнимая костлявыми содранными в кровь руками свое дрожащее тщедушное тело. — Мы приказывали исчезнуть! А ты не послушалась! Ты дитя нечистой силы! Маленькая шлюха, желающая совратить наших сыновей…

Народ ликовал в согласии и требовал вершить суд по справедливости. А я чуть ли не смеялся. Более забавной и гротескной вещи, нежели людская тупость трудно сыскать. Однако приговор вершился, и ничто не могло его отвратить.

— Давайте, раз и навсегда накажем эту дрянь! Дадим огонь ее развратному чреву! Сотрем заразу! — предложил самый широкоплечий из мужчин, и, судя по добротно сшитой одежде, самый богатый, а потому и уважаемый.

— Так ее! Проучить сволочь! — заревела восторженная толпа, пьяная кровавым предвкушением.

— Прошу не надо, нет! Я же ничего не сделала! — противовес людскому морю кричала и роптала заплаканная девочка, но было поздно.

Сильные руки мужчин распяли ее тело на земле, удерживая от резких движений и мешая вырваться, другие раздирали ее куцее одеяние, обнажая перед публикой сокровенные, никем не тронутые, места девственного тела.

Я видел, как девочка попыталась сдвинуть ноги, когда белесый пушок на ее лобке стал виден всему сборищу горожан. Ей было стыдно, она кричала и извивалась худым побитым телом, грозящим вот-вот надломиться, а толпа похабно улюлюкала, и самые смелые выкрикивали сальные непристойности.

— Поджигай! — выкрикнула какая-то женщина с грубым, изуродованным оспой, лицом. Ее слова подхватили все и разнесли восторженным эхом на многие километры вокруг.

Словно по наитию, мужчины послушались. Факел танцевал по их условной цепи, передаваемый из рук в руки, пока не оказался у самого уважаемого из карателей. Сдвинув брови, он стал подносить огонь, искрящийся своим обжигающим величием, к незащищенной промежности девочки.

И тут она все поняла, словно жертва, брошенная на алтарь, девочка перестала кричать и биться. Она повернула голову в мою сторону, устремляя на меня непонимающий, отчаянно горестный и проникновенно смиренный взгляд.

На секунду все замерло, превратившись в замедленную размытую картинку. Я видел только девочку — неподвижную, почти уже мертвую от страха. И лишь слезы с неизменным соленым отчаянием продолжали катиться из ее сейчас огромных глаз, блестящих смертной мукой и страданием. «Почему?» — вопрошал ее взгляд, призывая меня к ответу.

— Вот только не надо… Не надо так на меня смотреть, — с искренней досадой буркнул я и отвел взгляд. Но я все равно продолжал его чувствовать. Сознание ярким кадром напоминало мне «как!» девочка смотрит.

— Черт вас дери, люди… — раздраженно рыкнул я.

Пришлось призвать ветер и метнуть на факел. С разочарованным шипением огонь подчинился моей воле и не стал сопротивляться. Но там, где даже стихии отступают, человек продолжает поражать своей идиотической настырностью. Мужчины сыпали бранью и тянулись за новым факелом….

— Ладно, — отчеканил я, прикрывая глаза и сдвигая брови, внутри меня рождалось единственно правильное решение. — Видит Сила, я не хотел… Но все! Достали. Бесите… Как же вы меня бесите… Как же!

Мне было безразлично, пока люди не пустили в ход неоправданную Жестокость, самое дурное облачение моей сестры. Жестокость, хоть и составляет со мной одну семейную линию и находится крайне близко, лично мне чужда.

Я и так не в восторге от ее винтажных, вечно перепачканных в грязи нарядов, наброшенных на мощное тело с вызовом и провокацией. Но вот «неоправданность» я не выношу совершенно. Глупые человечки, так легко попались в лапы искусной сестрицы. Что ж… Придется им познакомиться и со мной.

Мои губы искривила усмешка, плавно переходящая в оскал безумного рта. Зубы заострились, знаменуя начало трансформации. Хитрые вороны, почуяв опасность, пренебрегли интересом и взмыли в воздух, дальновидно уносясь прочь.

А дальше… От моей шеи разлились черные струи, походящие на густой мазут. Они мерно докатились до домов и, превращаясь в липкую массу, стали ползти вверх по стенам, твердеть и образовывать в нити блестящей паутины, поднимая мою голову в метрах трех над землей. Сзади из подворотни послышался пронзительный крик мальчишек-зевак, им не повезло увидеть меня первыми.

Нити среагировали молниеносно. От общей массы отлипло две или три, приняв форму заостренных черных копий. Еще секунда и выстрел, надоедливый источник крика был неотвратимо поражен. Жаль пареньков, но кровь такая вкусная… Я поглощал ее через черные нити, питая и обогащая свое будущее тело.

Я бесшабашно рассмеялся во все клыки и распахнул глаза. Безумие глаз горелоярко-синими лампами без зрачков. Меня уже невозможно было не заметить. Поднялся крик, и люди бросились бежать, как стая муравьев в охваченном пламени муравейнике. Их паника смешила и только сильнее распаляла.

— Чудовище! Монстр! Демон! — слышалось со всех сторон и так приятно ласкало слух страхом.

— Да… — сладко протянул я, объятый восстановительной трансформацией. — Чудовище… Монстр… Это гораздо приятнее, чем какое-то там Чудо. Но вы же сам хотели получить Возмездие в чистом виде, вот и получайте… Я ношу имя Возмездие!

Я не врал. Да зачем и кому? Слишком быстрая трансформация означает лишь одно — принятие чистой формы, а она всегда чудовищна для человеческого глаза. Но мне было уж точно плевать на носящихся под ногами испуганных тварей. Я заканчивал свое стремительное превращение.

Трехметровое существо с туловищем из иссиня-черного и очень плотного панциря, очерчивающего развитую мышечную структуру, длинные птичьи ноги, покрытые перьями и заканчивающиеся когтистыми лапами, как у гигантского ястреба.

А главное, за спиной расправлялись перепончатые крылья, тоже усеянные перьями с прекрасными, на мой взгляд, переливами от глубоко черного, ночного, цвета до яркой голубой лазури.

Руки тоже пришлось сделать мощными лапами с длинными черными когтями и шипами на костяшках и локтях. Вот такой образ имел я в чистом виде… Истинное Возмездие, с которым не входят в города, которое не несут людям, как знамя, ибо оно сеет вражду.

Лишь неизменная в своей форме голова венчала мое инфернальное тело. Белая мраморная кожа, черные волосы, что спадали на лицо и чуть прикрывали пляшущие бесами ярко-синие глаза-прожекторы. Небольшая контрастная капля спокойствия вечности в мятежный дух.

А внизу кишели пресмыкающиеся. Глупые, глупые люди… Гримаса отвращения исказила мое лицо. Они сами пробудили меня! Дитя человеческое, сейчас жмущееся к стене и явно, боящееся меня, Монстра, меньше, чем своих сородичей, все же внесло меня в город. Но именно люди заставили меня прибегнуть к ненавистному мне «чистому виду». Эх…

Лишь с Гневом и Болью я могу принимать прекрасные формы и контролировать свою сущность. Точнее, не совсем так. Если мой старший брат Гнев решает топить мир в своем естестве, он снисходит до меня и берет силой, протыкая мое тело своим плотским мечом.

В насильственном соитии с Гневом я подчиняюсь ему и становлюсь оружием. Совершенный меч, который целиком и полностью контролирует Гнев, творя свое, лишь ведомое его логике, Возмездие.

Боль — моя вечная любовница и спутница. Лишь в плотном сплетении наших тел, я принимаю самую прекрасную из форм. Союз с болью совершеннее любых других. Но на подобное восстановление уходит много времени.

Боль переживает меня, плетет из сотни редких ингредиентов, подвластных только ей. Она вынашивает меня в сладости и любви, возлагая надежды. За Боль и ее слезы я сражаюсь, и уж тогда точно с багряным цветом пролитых вод не смогут соперничать даже бескрайние поля маков.

Но сейчас людской род получил истинное Возмездие. Я реву долго сдерживаемыми доселе бурями и ветрами. Из моей груди вылезает рукоять меча, который я всегда ношу в своем сердце. Лезвие полыхает синим пламенем, да я и сам начинаю гореть. Выхватываю меч из груди и в восторге безумия срываюсь вниз.

Расправленные крылья с бешеной скоростью проносят над самой землей. Я размахиваю мечом, превращая людской поток в кровавое месиво, в мясную кашу. Огромное лезвие перерубает дома, по наитию находит спасшихся и лишает их жалкой жизни. Кого не настигает меч, рвут когти лап, вспарывая их теплые, набитые харчами животы, и раздирают тела обертками от конфет.

Я ношусь над городом в неистовом танце и крушу все подряд, уже не оставляя камня на камне. Крики, ор, призыв глухих богов составляют чарующую и услаждающую мой слух мелодию, под аккомпанемент которой я с большей охотой выплескиваю собственное Возмездие, так долго копившееся в моем существе. Я ликую и смеюсь. Наверное, в этот момент, горя синим пламенем, я счастлив и я по-настоящему жив.

Но вскоре все смолкает, страшная мертвая Тишина окутывает разрушенный подчистую город. Я не оставил камня на камне, ни один человеческий житель не спасся. Я уничтожил всех…

Настала пора возвращаться.

Я схватил спасенное мною и мне отныне принадлежащее дитя человеческое лапой за плечо и взмыл ввысь. Я не сильно заботился о том, что крепким захватом когтей, скорее всего, сделаю ей больно, плевать. Ловя крыльями свободные потоки ветра, я цедил в сердце легкое разочарование. Мне не хотелось войны… Но разве я мог отказаться от своей природы?

Внизу забрезжил лес черными стволами голых деревьев. Сделав круг, я стал приземляться. Сначала швырнул девочку на мягкий снег, а потом плюхнулся сам, откидываясь спиной на дерево. Я тяжело дышал, запыхался, да и вообще порядком устал. Девочка скулила, опасаясь глядеть в мою сторону.

«Правильно, молчи. А лучше вообще исчезни и не попадайся мне больше на глаза,» — раздраженно подумал я.

Но тут, по своему обыкновению, проклятие в виде дитя человеческое все испортило, наполнив о себе слезливым визгом:

— Но я же не хотела этого! Я не хотела, чтобы так все вышло!

— Однако вышло, — устало буркнул я.

— Получается, я виновата? — девочка в ужасе смотрела на свои окровавленные руки.

— Получается…

— Но я… — она слабо возразила.

— Говорил, не тащить меня к людям.

— Прости…

Я цыкнул и усмехнулся. Сейчас мне было не до девичьих соплей, я боролся с самим собой. Бесконтрольное тело требовало продолжения пиршества, а я, как его голова, адекватно не мог пойти навстречу инстинктам. Равновесия сил нарушать не хотелось, совсем не хотелось. Поэтому грустно взглянув на свои, столь полезные руки, я приставил меч к горлу и одним движением отсек себе голову.

Меня встретил пушистый снег и отчаянный крик девочки. И как после всего увиденного она еще способна пугаться? Загадка. Но я снова стал головой и не хотел ничего кроме покоя. Мое тело же отмирало, рассыпалось на куски и расползалось разными отвратительными гадами во все стороны света. Жаль…

Но иначе никак, у меня лишь один выбор — трезвость или разгул. Второе, конечно, прельщает, но и быстро теряет остроту. И по мне уж лучше копить силы до нового всплеска и наслаждения, чем подсесть на вечную утомительную погоню за удовольствием на дороге крови и смерти, когда даже хаос начинает граничить с порядком и приобретать его черты. Скучно…

— Зачем ты это сделал? — меня вывел из задумчивости робкий голосок.

— А зачем мне тело?! Оно мешает! — рявкнул я, не желая больше ни с кем говорить и отвечать на глупые тысячелетние вопросы.

— Прости… Но что мне теперь делать?

«Сдохнуть», — хотелось сказать, но я сдержался. Все же девочка — лишь человек, она не виновата, что такая…

— Ждать, — тихо произнес я.

— Чего?

— Моего брата. Усердие.

— Зачем?

— Узнаешь… Ты ведь теперь тоже больше не человек.

Я зажмурился, более находиться в снежном мире людей я не желал. Изменив все углы и параллели вселенных, я вновь очутился под столом, скрытый приятной тенью скатерти.

«Как хорошо… — подумалось мне, и я расслабленно выдохнул. — Хоть мне и пришлось стать невольно отцом одного из нас, ничего не поделать. Так вышло. Девочка больше не может жить среди человечества, она коснулась меня… Упорство научит ее силе. И скоро она узнает свое имя… Я породил само слепое Отмщение, но пусть об этом печалятся другие…».

Я усмехнулся, теперь мне уже точно было безразлично.

«И все же, не перестаете вы меня удивлять, странные Люди», — прошептал я и погрузился в столь приятный сон бытия. Отдых я заслужил.

Разрыв: Многолик^[2]

В этом мире я обречен. И мои желания обречены покоиться в мечтаниях и выражаться только на бумаге. Мне мало одной жизни, я хотел бы проживать тысячи. Разные.

Мне хотелось бы испробовать себя во всем: стать летчиком, скрипачом, генералом, ученым, повстанцем, вором, проститутом, дальнобойщиком, художником, карточным шулером, врачом, колдуном, маньяком, примерным семьянином, светским львом, монахом, путешественником, гангстером, тюремщиком, тату-мастером, инопланетным захватчиком, бароном или князем, вампиром, демоном, наконец. Попробовать все.

Но у меня есть лишь одно тело, одна жизнь, работа, дом. И каждый день похож на другой.

Музыка: «Дом кукол», «Танцор».

Примечания

1

«Arbeit macht frei» — «Труд освобождает» — слова, написанные на воротах Освенцима и многих других лагерей смерти. Цитата впервые была использована как заголовок романа немецкого писателя фашистской эпохи Л. Дифенбаха, а позже распространялась крылатым выражением Теодором Эйке, известным генералом СС.

(обратно)

2

Я просто считаю, что этому место именно здесь.

(обратно)

Оглавление

Ступень первая: Снегопад красных лепестков

Ступень вторая: Карта Люцифера

Ступень третья: Arbeit macht frei[1]

Разрыв: Многолик[2]

*** Примечания ***