Джим. Рассказ [Роман Владимирович Торощин] (fb2) читать онлайн

Роман Торощин Джим. Рассказ

Мне сняться странные сны. И самое необычное в них – это люди. Они есть.

Как все началось? Точнее, как все закончилось?…

Наша планета имеет прелестные голубые переливы и какую-то нежность в образе перьевой облачности. Так она выглядит из космоса. Но если спуститься с небес на землю – картина меняется. Цвета злые, перья грязные.

Мы жили в эпоху Последнего Декаданса. Это время модерновой еды из полуфабрикатов. Но чтобы получить доступ к этим продуктам, надо было забыть про вкус. Хотя выбор, как всегда, почти что-то был. Как говорили – «не нравится жевать – не жуй. Глотай».

Если бы нам сказали тогда, что это путь в бездну, мы бы все равно хоть одним глазком, но заглянули бы за ту ширму. Толи гормоны, толи мамоны – что-то уже стало сильнее нас. А жаль…

Я долго думал, когда же наступил тот момент бесповоротности? Наверное, когда умер последний апостол. Когда животворящий вирус любви потерял своего последнего носителя. Все остальные болели уже усреднёнными штаммами. И Любовь стала чем-то вроде сезонного гриппа. Скоротечна, порой бессимптомна и никаких осложнений. Но свято место пусто не бывает. И Падший, еще будучи Ангелом, хорошо это запомнил.

Сын Господний хотел спасти людей, но не только от самих себя, сколько от Смотрителей. Он поручился за нас, пожертвовал собой, уверовав в чистоту наших помыслов, но он ошибся.

По законам, что недоступны нашему каменновековому сознанию, человечество не входит в понятие цивилизации. Мы как страна, не имеющая ни корней, ни истории. Сам факт существования недоразума это еще не повод для места на скрижалях.

Нам давали время, нас направляли, нас терпеливо пытались учить. Но мы все это воспринимали как природные напасти. Единственное, чему мы научились – пережидать эти уроки. Мы вечно ждали переменки, чтобы вдоволь набегаться, сломя голову. Не наперегонки, не на время, а просто бессмысленно и ожесточено бегать, время от времени ставя подножку однокласснику и оскаленно хохотать над его низвержением. Видимо, упавшему доставляет единственное удовольствие вид падения другого.

Решение Смотрителей не носило никакой эмоциональности. Сверка часов, сверка результатов, вынос решения. Их не отвлекла пушистость голубой атмосферы. Они видят все в другом спектре. Если бы мы знали, что интеллект и агрессия тоже светятся, то нас бы не удивил приговор. Спасибо, что все было довольно гуманно. Человечество не стали травить смертоносными вирусами, не стали подталкивать кометы на земную орбиту. Видимо, наша планета сама по себе была потенциально интересна, и поэтому не было смысла загрязнять ее миллиардами смердящих трупов. К тому же дельфины и совы, к примеру, не вызывали у Смотрителей никаких нареканий. Решение было гениально в своей простоте и эффективности.

Они сделали 10 миллиардов копий Земли, и каждого жителя поместили в свой отдельный мир. А потом, через каких-то 50 лет, когда люди тихо скончаются в беспросветном одиночестве, Смотрители соединят все обратно и получат чистую Землю, не перегруженную эхом коллективной агонии.

И вот одним утром люди проснулись – а вокруг никого. Если посмотреть чуть сверху, то ничего не изменилось. Дети открыли глаза в своих кроватках, родители ворочались рядом, булочник с первыми лучами солнца встрепенулся в каморке, пропахшей дрожжами и ванилью, рыбак, дремавший на сетях, потянулся, распутал от верёвок затёкшую ногу и сел, уперевшись взглядом соленых глаз в голубой горизонт… Но это вид сверху. Как проекция разных измерений складывается в единую тень на стене, так и жизнь стала причудливой коллекцией непересекающихся форм и плоскостей.

Плечо супруга было пусто, рука матери обнимала воздух, смуглая согнутая ножка уже не лежала милой тяжестью на ноге возлюбленного. Просто на матрасе. Все вначале не поверили в реальность происходящего, греша на недосып, перепой или глупую шутку. Забегая вперёд, скажу, что многие так и не успели трезво осознать произошедшее, скатясь, как на санках с горы, в стремительное сумасшествие. Они бегали голодные и взъерошенные по родным местам, разрывая криками бездушные бетонно-стеклянные стены. И только эхо… Только эхо.

Но для животного мира сделали послабление и выделили им совместную коллективную реальность – что там происходило, я не знаю, но думаю, они были по началу приятно удивлены, а потом и вовсе забыли про людей, как не вспоминаешь уехавших шумных соседей.

Я проснулся сразу с чувством чего-то свершившегося. Безвозвратно свершившегося. Утро было пятнистое – серые, но не несущие дождя облака плыли, как на репетиции парада – рядами, но чуть безалаберно. Первое, что бросилось в уши – это тишина. Очень странная тишина. Абсолютная. Даже не звенящая, а оглушающая. Я не стал торопиться подтверждать свои смутные опасения.

Открыл кран с водой. Струя беззаботно потекла, и эта обыденность вдруг показалась невероятной. Как потом я уже понял, все, что не требовало участия человека, все то, что было автоматизировано и имело запас прочности, все продолжало функционировать, постепенно угасая и выходя из строя как-то на полпути, внезапно и нелепо замирая в незавершенности циклического движения.

Спасительную мысль «Это сон» мой разум отмел мгновенно, видимо, не желая тратить силы на инфантильные надежды. Не спеша, потому что некуда было спешить, я сделал немудрёный завтрак, заварил кофе и сел у пустующего окна. Если честно, я боялся туда посмотреть, в эту бездну. Но в омут тоже прыгают как бы невзначай. Я и не заметил, как уже уставился в странный силуэт мусорного бачка, укрытого пыльной кроной низкой рябины. Будто предрассветное затишье, но без рассвета. Так порой выглядит труп. Почти живым. И на миг мне даже показалось, что все это мне показалось.

Но разум был трезв и беспощаден. Он уже заметил какие-то детали, которые безошибочно подтверждали теорию одиночества.

Я почему-то не рискнул спускаться на лифте. Лестничные клетки были тихи и безмятежны. Ни шепота, ни лепета, ни детского крика, ни лая.

Выйдя из двери подъезда, мне показалось, что я нахожусь в замкнутом пространстве, в павильоне, и все это лишь декорации.

Проходя мимо закрытых дверей супермаркета меня одолело нестерпимое желание совершить какой-то незаконопослушный поступок, чтоб меня поймали. Пусть накажут, зато я увижу, что я не один. Схватил крышку от урны и бросился на двери. Но они плавно открылись, не давая повода для агрессии.

Я растерялся и как-то устыдненно взял отточенным жестом тележку и покатил ее меж рядов. В какой-то момент накатила детская эйфория – это все моё! Можно брать все, что захочешь!.. Но ничего не хотелось.

Первый вечер я провёл перед компьютером, просматривая завалявшиеся на жестком диске старые фильмы. Уснул сидя с бутылкой виски в руке.

Второе утра было тяжелым, и мысли в голову не шли, там пировало похмелье. В полудреме я валялся в кресле, вызывая в памяти все, что было мило сердцу. Я понимал, что память – это единственная мышца, которая мне пригодится на всю оставшуюся жизнь, и ее необходимо пестовать и тренировать, не позволяя воспоминаниям затухнуть. Как пламя первого костра в пещере…

Когда алкоголь протер мои мозги и испарился, Разум без предварительных ласк задал вопрос – «Как ты думаешь, где все?»

Он пронзил меня, будто холодной иглой от пяток до макушки, пронзил и застыл внутри, так что я не мог даже пошевелиться от ужаса.

– Нам надо это обсудить, ты же понимаешь!

– Да. Надо. Я понимал.

«Может болезнь мгновенная?

– Нет, тогда бы все вокруг должно быть усеяно трупами.

–Может была спешная эвакуация?

– Нет, я бы услышал. А если не услышал, а если впал в шок и все забыл? Да, и вообще были бы следы паники – брошенные коляски, потерянные документы, открытые двери, нет.

– Может какая-нибудь нейтронная бомба, уничтожающая все живое?

–Тоже вряд ли. Я же жив, к тому же остались бы от уничтоженных живых существ неживые атрибуты – одежда, портфели, кепки, очки.

– А может все же это сон? Глупый, страшный сон?

– Может… Но как проверить? Ведь во сне все логично, все по сонному логично, это только после пробуждения начинаешь вспоминать и осознавать нестыковки, но пока ты внутри грезы, ты не удивляешься зеленому небу, облакам из камня и неустойчивому облику в зеркале…»

Главное, не паниковать!

Но как тут удержать себя в руках? Со временем я нашёл выход – я неистово кричал, выпуская страх, пока волна ужаса не отступала, и появлялась возможность дышать.

–Так что же могло случиться? Давай вспомним, каким был последний вечер?

–Обычным. В новостях истерия по поводу ковида, ЛГБТ и хакерских атака. Люди на улице были обыкновенно угрюмыми, не было всплесков агрессии или зачатков истерии. Из окон лился шансон, алюминиевый запах пивных пробок и разговорный мат. Дождя не было. Была серая городская духота, без надежды на прохладу. Все было как обычно.

Я вернулся с работы часов в 9 вечера, позвонил любимой, поболтали минут 15 о милых деталях предстоящих выходных. Она как раз заехала к родителям в загородный дом и там собиралась заночевать. Мы пожелали друг другу спокойной ночи и попрощались. Всё. Я вышел на балкон, пытаясь разглядеть сквозь смог зачатки вечерних звезд, но безуспешно. Мне не спалось как обычно, я ворочался с боку на бок, откидывал одеяло, зарывался руками под подушку, лежал на спине, следя за лучами проезжающих фар на потолке и в какой-то миг вырубился. Никаких магических вспышек, схлопываний или зловещего зеленого тумана. Просто пустая ночь в голове.

–Хорошо, предположим, что все это сон. Значит, я когда-нибудь проснусь и все встанет на свои места. Ну, а пока во сне можно подумать над этой загадкой. А если это не сон, то тем более.

Но как на зло, все мысли вертелись вокруг голливудских штампов и наивных сюжетов братьев Стругацких.

–А если я так и не смогу? Не смогу разгадать случившееся? То просто умру в одиночестве и человечество умрет вместе со мной?

И вот тогда и родилась мысль, что это индивидуальный приговор всей цивилизации. Что рядом со мной по своим пустынным улицам ходят испуганные и растерянные люди, порой проходят сквозь меня и не в силах обуздать отчаянье тихо растворяются в смерти. Где-то лежит старик на больничной койке, где-то плачет младенец, лишенный материнского молока, где-то прыщавый подросток удивленно смотрит на опустевший холодильник и не понимает, что же ему съесть.

Лишь монахи-отшельники с благодарностью посмотрят в небеса и побредут по тропе одиночества, но вскоре горько осознав, что теперь им не от чего отрекаться, лишатся всякой и без того иллюзорной сути.

А служитель островного маяка в голодном обмороке будет посылать в морскую пустоту сигналы, теряя нить повествования. Круизный лайнер, не увидя спасительного света, тихо сядет на риф, накренится на бок, и одинокий пассажир на время привыкнет спать под углом, пока не возьмёт обезвоженной и трясущейся рукой кухонный нож…

Вся эта глобализация сделала из человечества толпу, а у толпы свои законы, своя физиология. Это единый организм, причём простейший. В его арсенале нет интеллекта, только саморазрушительные инстинкты. До тех пор, пока все население Земли было суммой индивидуальностей, наша планета светилась слабым зеленоватым отблеском разума в телескопах Смотрителей. Но интернет уравнял нас по самому низшему пользователю. Мысли больше не рождались в умах, мысли стали копироваться и терять при передаче байты смысла. В итоге Сеть заменила людям разум, и хомосапиенс стал копипастозавром. А говорят у Эволюции не бывает заднего хода. У нее есть даже задний проход.

Так вот, эта пустая серая масса, что облепила испуганную планету, перестала представлять интерес для Смотрителей. Но единый десятимиллиардный предсмертный ужас отравил бы Землю, как радиационное дождливое облако над Припятью, он еще долго бы блуждал гигантским злобным призраком, не давая прижиться новым росткам разума. Вот и разделили нас, вот и поломали прутики веника без усилий и без треска, по одному.

На мой взгляд, эта теория была вполне рабочей, по крайней мере очень логичной. И главное – вполне заслуженной.

Я вышел на улицу за продуктами. Магазинных запасов мне хватит на пару лет, так что вопрос пропитания не стоял. Стоял другой вопрос – а зачем мне эти пара лет? Всё! Это конец всей цивилизации, конец человечества, для чего его затягивать своим номинальным существованием?

Но стОит ли собственноручно заканчивать жизнь только из-за того, что она не имеет перспектив?

«Разве буквально несколько дней назад, одиноко сидя на вечерней лавочке с фляжкой в опущенной руке, ты имел понимание смысла своего существования?»

«Пожалуй, имел. Любовь».

«Это не смысл, это способ».

«Но Любовь давала повод просыпаться каждое утро».

«А сейчас какой смысл?»

«Но Любовь – это ведь не реакция, это состояние. Ведомый Её, Христос шёл на крест… И обрёл! Получается, что Любовь – это некий ключ, который мы сами себе выковываем для последней двери. Ведь иного смысла во всепрощении и вселюбови нет, нет практического применения при жизни – лишь пинки, насмешки и гонения. И облегчения нет от Неё – Любовь потяжелее иного бревенчатого перекрестия ложится на плечи. Свет Её ярок, но весОм.

Не смог Христос объяснить словами суть Любви – люди не любят проповеди, люди любят чудеса, вот он и показал нам Чудо – кульбит через Смерть.

И тогда всё обрело смысл, и тогда всё встало на свои места, на свои настоящие места».

После этой беседы на душе стало как-то уютно и покойно. И захотелось пройтись.

Москва начала постепенно дряхлеть. Стали появляться первые морщинки. Легкое и неопрятное покрывало пыли укутало деревья, машины, лавочки. И дождь уже не умоет, лишь поможет грязи въесться в трещины и навсегда загасить цвета, выравнивая зеленый, синий, красный до серого.

Я часами бродил по городу. Было что-то в этих прогулках эксгибиционическое. Я ходил в неприкрытом одиночестве, впервые не пряча его и не стесняясь.

В прошлой жизни так было непринято, нужны были улыбки там, где хотелось грустить, нужны были слова, так где хотелось молчать, нужно было внимание, там, где кроме безразличия на полках души ничего не было.

От возможности жить по естеству легче не стало, стало так, как будто снял бывалую рубаху, и ушел из жизни запах усталого дня.

Кстати, запахи тоже поменялись. Москва всегда сплетала свой венок ароматов – чуть горький, чуть сладкий и по голубому свежий.

Сейчас же город пах, как любое покинутое жилье, легкими нотками гниения и безграничной тоски.

Небо наконец-то стала сама собой. Без какой-либо оглядки она висела, непричесанная и бледно-серая. Солнце тоже перестал выходить на работу, перебегая за облаками по своим делам, оставив табличку о 15 минутном перерыве.

Вдруг где за домами показалась тонкая струйка дыма. Кто-то подавал знак? Быть не может!?

Я рванулся в переулок, пробежав полдома и запыхавшись, чуть сбавил темп и сосредоточился на вычислении источника. Углубляясь в чрево дворов, я прыгал, как по кочкам с радости на отчаянье. В итоге я нашел тот дом. Дым сочился из окна старой пятиэтажке. Но за тлеющими шторами не было ни паники, ни криков. Горела ветхая проводка. И даже стОящего пожара не получилось у внезапного огня. Он будто, потеряв зрителей, лишился своей хохочущей страсти. Покружился тлением по комнате и уснул, оставив после себя разочарование и смердящие нотки в шлейфе ветерка.

Дни стали тянуться, как черная резинка, с налётом талька и прилипшими седыми волосками.

Будто на забытом Богом полустанке где-то в пыльной степи. Шумное купе умчалось в надвигающиеся сумерки, часы на перроне разбиты, стрелки висят, не в силах самостоятельно сражаться с силой притяжения. Уголок газеты «Правда», намертво приклеенный к фанерному щиту, повествует о былой битве за урожай, обрываясь на самом интересном месте, и не понятно, кто и с каким счетом победил в том трудовом сражении.

От названия остановки осталось только надпись "… километр". Какой? Куда? Небо серая, без светил и без звезд. Так что можно выбирать стороны света на своё усмотрение.

Тем временем, хотя время тоже исчезло вместе с людьми… Ну тогда, тем безвременьем ночи стали приносить в своих зыбких ладонях пригоршни холода. Видимо, что-то осталось незыблемым. И осень всё же наступит.

А за ней и зима…

Одеваться по сезону не хотелось, просто накидывал новый слой одежды на уже имеющийся, а если становилось тепле, скидывал – прям человек-капуста. Но было в этом что-то уютное. Как будто, чем больше слоев тебя отделяет от мира, тем сохраннее то, что внутри.

Электричество стало непостоянным явлением, непрогнозируемым, как погода в Питере. Да и не к чему оно уже было. Готовить можно и на огне. Хотя разогревание консервированных голубцов прямо в банке вряд ли можно назвать готовкой. Но холода… с ними не договоришься. И не будет той доброй руки, которая откроет вентиль горячего отопления. Надо было что-то придумать.

Хотя, всё уже давным-давно придумано. Печь, камин на худой конец. Отличный способ сравнять счёты с зимой.

Найти в ближайшем опустевшем Подмосковье теплый дом не составляло особого труда. Но хотелось другого, хотелось еще и душу отогреть, хотя бы лёд сбить, дать ей открыть блеклые глаза…

И я решил пойти туда, где закончилась вселенная моей любимой, в дом ее родителей. Там был и камин, и печка и, на что я больше всего надеялся, там остался ее запах. А запах – это самый надежный способ хранения информации. Самый точный и самый ёмкий.

Идти предстояло километров 50. Когда нет в кармане времени, то передвижение теряет понятие скорости, остается только расстояние.

А так как я не автолюбитель, то вырвать провода и завести железного коня у меня бы не получилось, поэтому я даже не стал оглядываться на брошенные машины.

Рюкзак был полупустой – нож с огнивом, спички на первое время, три банки тушенки, бутылка воды и фляжка виски. Ну и конфетки, куда ж без них. Сладости почему-то придавали особую абсурдность происходящему. Не закрыв за собой дверь, я вышел из дома. Не оглядываясь.

Мне нужно было попасть на шоссе, вытекающее из обратной стороны города. Я решил пойти напрямик. Природа возвращала столице весь её смог, неровным слоем размазывая копоть по тротуарам, стенам, стеклам. Выйдя дворами на автостраду, я попрел по широкой и нелепо-пустой дороге, огибая редкие и понурые авто.

Прибитая пыль мягко хрустела под подошвами. Следы были похожи на первые отпечатки астронавтов на Луне. Ощущение замкнутого пространства не покидало меня, казалось, что вот те дальние дома уже просто нарисованы на стене павильона. Но это казалось.

Я решил придумать себе собаку, чтоб хоть как-то скоротать бесконечность. Это удобно – придуманная собака. Можно ей бросать палки, можно отдавать ворчливые команды, можно делиться с ней пищей и, не глядя, гладить по короткой шерсти. И она не лает, не кусается, на прохожих не бросается, а только послушно и грустно смотрит в глаза, будто что-то знает о вселенском отчаянии.

Назвал я ее Джим. Мы побрели, болтая. Вдруг мне захотелось курить. Точнее, мне захотелось сделать картинку завершенной. Просто в прошлой жизни я представлял себя прогуливающимся по осенней аллее, с собакой, с дымящейся сигаретой и со светлым прошлым, настоящим и будущем. Я зашел в первый попавшийся магазин, взял пачку Мальборо и закурил прямо у прилавка. Я давно бросил курить, и первые впечатления от затяжек были невкусными. Но зная по опыту, что к плохому нужно привыкать, я продолжил курение. И действительно, к вечеру сигареты уже начали приносить если не наслаждение, то умиротворение. Пообедали мы на Проспекте Мира. Поломав сухое деревцо, я развел костер в каменной цветочной тумбе и разогрел тушенку. Сигареты смягчили вкус, придав какой-то особый шарм этому бомжевому пиршеству.

Я огляделся вокруг, город как будто стал ниже, появился горб. Недостройки торчали острыми ребрами и белесыми глазницами пустых оконных проемов смотрели в пустоту. Джиму порой было скучно. Даже придуманная собака не могла найти каких-нибудь придуманных кошек, чтоб погонять и порезвиться. Но со временем он смирился с одиночеством и плелся, глядя под ноги, изучая опечатки своих выдуманных лап.

Ночевали уже на Остоженке, в старом доме с кривым комодом и шкапом, который помнил еще полет Гагарина. Тогда он был молод и наполнен разноцветными крепдешиновыми рубашками, которые пахли весенней оттепелью. А сейчас в нем висели пара галстуков с жирными пятнами, мешковидные штаны и поношенный пиджак, с затертыми до блеска локтями, а во внутреннем кармане кошелек с выцветшей фотографией, у которой были резные края. На фото сероглазая красавица, в разлетающимся сарафане, игриво улыбается в пол-оборота, где-то на Моховой.

Чугунная кровать с продавленным матрасом пахла сыростью и плесенью. Сон был прост и скор.

Завтракать не хотелось, и мы двинулись дальше. Переходя реку, я зачарованно смотрел, как криво по течению несло речной трамвайчик. То стукаясь о берега, то выравниваясь по фарватеру, он будто не плыл, а стекал, как капля по едва наклоненному стеклу.

Пройдясь по набережной, я вышел на Ленинский проспект. Он больше походил на взлётную полосу, на бесконечную взлетную полосу. Прямой, пустой и бесполезный. Там, в конце, у самого МКАДА я и заночевал. Спал в этот раз салоне мягкой мебели. Холодно и неуютно, будто в морге или в госпитале, что открыт на скорую руку в бальной зале.

Наступил третий день исхода. Москва пройдена, началось царство плачущих березок и недоверчивых елей. Пригородные перелески были тихи и незаметны, будто их и вовсе нет. Так, просто штрихи в расфокусе. Покрытые толстым слоем пыли дома, некогда пылавшие показным богатством, сейчас выглядели как дореволюционные усадьбы – заброшены и неуместны.

Воздух не становился чище, казалось, что сажа навсегда вплелась черной грубой нитью в голубой бархат атмосферы. Трасса выползла из леса на поле. Завыл ветер. На тлеющем закат палки сухого чертополоха торчали, как символ бескрайней русской тоски. И это стало последней каплей. Невыразимая печаль, что лежала заваленная играми разума, нашла лазейку и вырвалась гейзером из каждой поры души. Как будто вместе с этим криком ушла вся сила, которая дырявым вязанным платком была накинула на поникшие плечи. Хотелось лечь на этот грязный и мягкий асфальт. Лечь и стать пылью. Не плакать, не стонать, заламывая руки, а просто стать пылью. Сколько я так просидел – не знаю. Из оцепенения меня вывел Джим, он лизнул мои пустеющие глаза и положил мокрый нос мне на колени. Я вытер лицо, размазав оседающую с неба грязь, выдохнул пустоту и встал. Уже темнело и мне пришлось искать убежище от ночного холода. Но как найти в ползающих сумерках неживые силуэты домов? Я набрел на какую-то свалку и смастерил при свете костра немудреный шалаш. Допил остатки виски и уснул, обняв Джима.

Утром, продрогший и не выспавшийся, я перекусил вечной тушенкой и, стараясь не вспоминать вчерашний вечер, двинулся по дороге, вымощенной пеплом и печалью.

Судя по карте, которую я предусмотрительно взял в туристическом магазинчике, до конечного пункта мне оставалось километров десять. В голове была пустота, я старался сохранить её, как шаткое равновесие старается сохранить воздушный акробат на канате. Дорога всасывала меня, будто питон. Я потерял счет шагам, метрам, световым годам, всему, что служит мерой.

Ближе к полудню я уперся в знакомый шлагбаум. Старый писательский поселок. Финиш. Вековая дубовая аллея гостеприимно вела мимо пруда к заветной улице. Вон на углу и заветный дом. Небольшой, но крепкий. Два этажа и веранда, на которой пахнет липой и керосином. Я здесь бывал – пару раз на днях рождениях ее родителей, пару раз раз помогал по перманентному ремонту, и однажды мы с любимой здесь встречали Новый год…

Чуть скрипнули ступени. Входная дверь была не заперта. Здесь вообще было не принято закрывать двери.

Воздух внутри сырой и холодный. Запахи висели в нем, как пожелтевшие листья на березе – запах потухших поленьев, чего-то квашенного, сладость сушенной малины и шёлк библиотечной пыли. Поднимаюсь наверх. Там твоя спальня. Родители всегда держали ее наготове, даже когда ты стала очень редко к ним заезжать. Вот и дверь. Я, чуть задержавшись, толкаю ее.... Как же я счастлив, что ты оставила окно закрытым. Ты сохранила и передала в мои руки самую главную, из оставшихся на Земле, ценность – свой запах. Я спешно прикрыл за собой дверь, чтобы не расплескать, чтобы не дать растечься единственному сокровищу. Он улетучится скоро, но пока… пока он был мой. Твой запах. Он, видимо, имеет свои ключи от всех моих потайных дверей. Он распахнул их одним движением, и меня не осталось – я будто вывернулся наружу и стал цельным облаком воспоминаний о тебе.

Мир зашатался. Я это физически почувствовал…

Вот это и есть ад – когда свою любовь ты не можешь вылить, ты обречен гореть её пламенем изнутри. А я пылал. Смешивая года и секунды, поцелуи и взгляды, шёлк твоих волос на руке, шёлк твоего тела на губах, твой смех, твои глубины и твои высоты, всё пылало во мне, пылало голубым не погашаемым пламенем.

На прикроватном столике лежал томик Чехова и карандаш. Это твоя привычка с детства. Читая книгу, ты всегда подчеркивала мысли, которые тебе понравились своим смыслом или приглянулись своей узорчатостью. Я открыл книжку и на пустой титульной странице выплеснул свой огонь:

«Я люблю тебя! Я готов бы был отдать тебе всю свою кровь до последней капли, если бы ты нуждалась в ней. Я готов был бы отдать тебе последний глоток воздуха, если бы мы застряли в морских глубинах. И я готов был выбрать ад, если бы это тебе открыло райские двери.

Я готов был отдать всё, но я не успел. И мне нет покоя. И не будет мне покоя, пока я не увижу твоё лицо, пока я не увижу твоей счастливое лицо. И пусть даже твоя радость будет мимо меня, но этого мне будет достаточно, чтобы самолично спуститься в ад и принять всё, что мне полагается. И ходя по раскалённым углям, я буду знать, что ты счастлива, и пусть все черти лопнут от моей улыбки.

Я люблю тебя! Именно так с древнееврейского и переводится слово Бог. Будь жива в Свете, и я тебя найду, пускай мне придётся для этого сгореть в темноте. Но только будь, иначе все эти миллиарды лет были бессмысленны, иначе все звёзды взрывались напрасно и напрасно падали в наши ладони. Не покинь меня! Не покинь!»

Вырвав страницу, я положил ее на твою кровать и побрёл прочь, пошатываясь.

Спустившись на первый этаж, я подошёл к камину, сложил в него пару дежурных поленьев и поджег. Камин загудел, будто противясь зарождающемуся огню, но, сменив гнев на милость, подхватил пламя своими ладонями, лаская первые всполохи, как новорожденного котенка. Мне показалось, что мир стал цветнее, даже в этом полумраке всё стало чётче и ярче.

Вдруг что-то кольну между рёбер. Я схватился за бок. Вскоре боль начала потихоньку отпускать, и я так и заснул, чуть скрючившись в кресле…

Свет заглянул в окно твоей спальни. Этого давно не было или ты просто соскучилась по солнцу, пока спала. Было холодно, ты поежилась под одеялом, натянула его по самые щеки и хотела было ещё подремать, но вдруг что-то лёгкое, будто перо, соскользнув с постели, мягко сфланировало на пол. Мягко, но весомо. Это был листок бумаги. Откуда он? Но твоё любопытство всегда было сильнее логики. Ты подняла его, юркнула обратно, и щурясь от утренних лучей, прочитала послание. Ты узнала почерк. Ты узнала слог. Ты зажмурилась от чувств и что-то внутри у тебя засияло от простого и такого неземного счастья. Когда ты вновь открыла глаза, тебе почудилось, что стены чуть раздвинулись, и весь мир стал чуть больше. Свесив ножки с кровати, ты нащупала пушистые тапочки и мягко поплыла по дому. Спустившись по лестнице, ты увидела любимого, что уснул в кресле у потухшего камина. Ты нежно обняла его за шею и поцеловала в белый висок. Он, не открывая глаз, погладил твою руку.

– Доброе утро, милый. Я не слышала, когда ты приехал. Знаешь, мне снился странный сон, будто все исчезли… так всё было реально. А что так холодно?

– Привет, родная. Это просто ранние заморозки, я сейчас затоплю камин и что-нибудь приготовлю на завтрак, хочешь тушёнки?

– Тушёнки? Впервые мне такой завтрак предлагают.

– А теперь всё будет впервые.

Она, потягиваясь, подошла к окну. За стеклом на ветке висели яблоки, все в мелком бисере первого инея.