Сфера времени [Алёна Ершова] (fb2) читать онлайн

Алёна Ершова
Сфера времени

Пролог

На планшетах у всех собравшихся тут же отобразилась нужная информация.

Новостные ленты просто разрывало от сообщений. С каждого сетевого канала сыпались заголовки один другого безумнее: «Непроверенную технологию обкатывали на людях!», «Сколько стоит потеряться во времени?», «Халатность или саботаж? Кому мешал антрополог?», «Ученый пропала в песках времени. Сможем ли мы заметить «эффект бабочки»?»

Марго сорвала смарт-очки и швырнула их о стену. Прошел месяц со второго заброса, и раз масс-медиа взорвала сенсация, значит, надежды нет. Остается только сидеть в партере и наблюдать, как легким движением руки одного принципиального правителя и магната рушатся корпорации и тасуются политические карты. Жаль, ведь это была крайняя мера.

«Включи канал для первой касты», — пришло сообщение на смарт-браслет. Женщина хищно улыбнулась и выполнила сказанное. Что ж, теперь те, кто угробил Ефросинью, по крайней мере, заплатят сполна.

Трёхмерное изображение планшета показывало зал заседаний Золотой сотни. Министр экономики, облаченный в траурные белые одежды, со скорбным лицом вещал о смерти Эвелина Коренёва — министра социального взаимодействия. Мол, больное сердце, усугубленное пятилеткой внекастовой службы, помноженное на непомерные нагрузки при исполнении управленческого долга, привело к скоропостижной смерти.

«Больное сердце? — Марго сжала кулаки. — У генноизменненного? Скотный двор, вы сами-то в это верите?!»

Министр тем времени разглагольствовал об успешной политике Коренёва, его достижениях и вынужденном перераспределении функций министерства между остальными Золотосотенцами.

В этот момент включился микрофон у министра внекастовых дел. Здоровенный мужик в военной форме улыбался с очарованием акулы:

— Ромуальд Артурович, вы так естественно скорбите, что я почти поверил, — и, не дав оппоненту возразить, скомандовал: — Ис, обнародуй файл S-53/99K.

У Марго, как и у любого пользователя информационного канала первой касты, высветилась иконка «Загрузить файл?». Женщина быстро кликнула «Да» и пробежала глазами. Всё, как и обещал Иван.

Тем временем в зале заседания творился сущий ад: внекастовые проводили аресты. Крики, паника, ругань. Судя по всему, по итогам сегодняшнего дня Золотая сотня лишится пятой части своего состава. А колонии пополнятся новыми переселенцами.

Марго сменила канал, полистала новости за последние полчаса. «Государство отозвало свои активы и провело принудительную национализацию ЗАА «Сфера». Управляющий директор и владелец патента задержаны. Непозволительная халатность и жажда наживы стали причиной вывода на рынок продукта, не отвечающего принципам безопасности. В результате проведённого расследования удалось выявить неоднократные нарушения работы Сферы времени, ставшие причиной потери туристов. Акционерам будет выплачена полная стоимость ценных бумаг».

Марго поднялась и налила себе в бокал искрящийся медью коньяк. Сделала глоток, глядя на пурпур заходящего солнца.

«Вот и всё, как ты и обещал. Или вернешь, или отомстишь. Что ж, спасибо. Вы стоили друг друга. Жаль, что так вышло. Надеюсь, ты всё же найдешь её».

Коньяк огненной рекой разлился по горлу. В глазах рябило от закатного марева. Женщина глубоко ушла в собственные мысли, поэтому следующий сигнал смарт-браслета заставил её вздрогнуть.

«Я нашел надпись, — писал сын, — она жива!»

Praeteritum I

Глагола ей юноша: «Вижу тя, девице, мудру сущу. Повеждь ми имя свое». Она же рече: «Имя ми есть Феврония».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Добротная изба-пятистенок была единственным домом в поселении, не углубленным в землю. Остальные или напоминали классические землянки, где над горизонтом возвышалась только покрытая дёрном и заросшая душистой травой крыша, или были похожи на домики карликов, а не на жильё, пригодное для людей.

«Наверное, здесь обитает староста, — предположила Ефросинья, — или у них до сих пор матриархат, при котором все важные бытовые вопросы от сбора урожая до выплаты дани решает большуха?» Женщина сделала карандашом пометку в тонком блокноте и направилась к намеченному жилищу. Пользоваться смарт-листом или какой иной техникой внутри сферы было категорически запрещено. Даже простой карандаш был самый что ни на есть обыкновенный: деревянный, с серым грифелем внутри, резинка на обратном конце, и та отсутствовала.

Все гаджеты, вплоть до вшитого под кожу индивидуализирующего чипа, изымались перед отправкой. Аудио и видеозапись происходящего осуществляло само защитное поле сферы.

Как этот процесс работает, Фросе было глубоко безразлично. Она знала, что когда вернётся из экспедиции и сдаст браслет управления, больше похожий на бронзовое зарукавье[1], чем на сложное техническое устройство, то меньше, чем через пятнадцать минут, получит все видеофайлы, отснятые за эти два часа. Значит, в первую очередь, фиксация материала, а уже дома его комплексное изучение и анализ.

Спрятав блокнот в карман чёрного комбинезона, женщина направилась к дому.

Подойдя к плетёному забору, остановилась, внимательно разглядывая его. Кое-где воткнутые в землю ивовые ветки проросли, превращая дело рук человека в природную зелёную ограду. На заборе, помимо разных кувшинов и горшков, висели вещи: льняная рубаха и жёлтые шерстяные портки. Ефросинья инстинктивно протянула руку потрогать ткань, но та закономерно прошла сквозь пальцы. Жалко, тактильных ощущений сильно не хватало.

Из дома вышла босоногая девушка-подросток в серой льняной рубашке и понёве, на пояске которой висел бытовой нож в ножнах. Сзади в косу были вобраны три семилопастных[2] височных кольца. В руках она держала плетённый из ивовой коры туесок.

«Проследить за девочкой или направиться в дом? — задалась вопросом Фрося. — Нет, сначала вовнутрь».

В избе стояла темень. Маленькие волоковые[3] «окна» хоть и были полностью открыты, но света почти не пропускали.

Миновав клеть и подождав, когда глаза привыкнут к полумраку, исследователь осмотрелась. Места было немного, у стен стояли огромные рундуки, заменявшие хозяевам и шкафы, и кровати. Чуть поодаль находился стол с лавками. И что удивительно: печь, а не костровое место. Нет, не лежанка, которую каждый школьник знает по 3D изображению в учебнике, а маленькая, похожая на застывшую и обмазанную глиной черепаху. Рядом с печью расположилась кухонная утварь: ручной жернов, большой глиняный горшок, поодаль лежали дрова. Над одним из рундуков висела волчья шкура и топор.

За столом сидели трое: полнотелая румяная женщина и двое мужчин. Их речь была совершенно не похожа на современную. Хоть Ефросинья и знала старорусский, но понять смысл беглого разговора без расшифровки археолингвиста было крайне сложно.

Мужчины что-то очень эмоционально обсуждали, женщина сидела молча, скрестив руки на груди. Ефросинья подошла ближе, стараясь запечатлеть элементы одежды и внешний вид аборигенов. На столе стояла крынка, наполненная до краев чем-то мутным.

Один из спорящих с окладистой тёмно-русой бородой, закрывавшей пол-лица, как раз закончил свою взволнованную речь и отпил из крынки несколько глотков. После вопросительно посмотрел на присутствующих. Негромко заговорила женщина, её голос, твердый, уверенный, напоминал широкую реку, которая только с виду кажется спокойной и безопасной. Ефросинья против воли заслушалась. Её знаний языка хватило на то, чтобы понять: кого-то отправят в лес, и, если на этот раз ничего не получится, значит боги оставили жителей деревни, и надо будет собирать сход и решать, как быть дальше. Все согласились, после чего женщина зычно крикнула в «окошко»:

— Ретка!

Через несколько минут послышалось шлёпанье босых ног, и в избу вошла малышка на вид лет тринадцати, в простенькой долгополой рубахе, опоясанной тканым шнурком. В её косу не было вплетено ни височных колец, ни цветных лент, однако на шее висела верёвочка с тремя цветными бусинами. Девчушка резво поклонилась и поздоровалась с каждым из присутствующих. Дальше из их разговора Ефросинья уловила, что в лес идти предстоит именно этой крохе. Однако испуганной или опечаленной девочка не выглядела. Кивнула и умчалась. Ефросинья пошла за ней вслед. Избу она осмотрела, и делать ей тут уже было нечего. Два часа, выделенные на экспедицию, неумолимо таяли.

Ребёнок помчался к одной из землянок. Там у входа в дом сидела на низком чурбачке молодая женщина. Рядом, переминаясь с ноги на ногу, стояла длиннорогая коза. Женщина протерла вымя влажным, скрученным наподобие мочалки пучком льна, смазала жиром из маленького горшочка и принялась доить, сцеживая молоко в небольшую кадку. Малышка пересказала матери свой разговор в большом доме. Женщина задумалась, кивнула и ответила:

— Воды наноси, после идти готовься.

Девочка радостно взвизгнула, схватила деревянное ведро и умчалась к колодцу, стоящему посередине деревни. Ефросинья обошла это удивительное сооружение по кругу и отправилась искать тех, кто собирался к празднику. Времени оставалось меньше часа, и уже было понятно, что на само действие ей не попасть. Оставалось только смотреть как деревня готовится к самой короткой ночи. Хотя для антрополога это не менее интересно, чем само гуляние.

Недалеко от деревни на берегу реки собрались незамужние девушки. Смешливые, веснушчатые, разного возраста и комплекции, они расплели свои длинные косы, сняли поневы и обереги. Кто-то собирал цветы да травы и плёл венок, кто-то перетирал в ступе ячменные зёрна, кто-то купался в речке, раздевшись донага и усердно орудуя мочалом, обмакивая его в горшочек. Судя по тому, как возникала едва заметная пена, пользовались красавицы настоем мыльнянки.

Отовсюду доносились песни, звучные, многоголосные, полные переливов.

«Надо найти парней, где-то неподалеку должна быть их поляна», — решила Ефросинья, насмотревшись на прихорашивающихся девиц.

В скором времени её взору предстала небольшая лужайка, крайне интересным образом обставленная: посредине свободного пространства расположился вкопанный в землю столб, на вершине которого было закреплено нечто круглой формы, похожее на плетёную крышку, а сверху на этой «крышке» лежал конский череп. Под столбом были собраны ветки и брёвна — заготовка для будущего костра. А у края поляны водрузилась куча мусора: порванные корзины, ветхие тряпки, подметки от обуви, рваные лапти, треснувшие кадки и многое-многое другое.

Браслет противно пикнул. Скоро обратная отправка. Идти дальше не было смысла. Историк села поудобнее на землю и принялась смотреть. Парни гоготали, беззлобно задирая друг друга. То там, то тут вспыхивали и затихали потешные бои. Всё это было настолько дико, нелепо и не похоже на её привычный мир, что женщине только и оставалось удивленно пожимать плечами.

Вдруг на полянке появились девушки. Чистенькие, свеженькие, румяные. Но ребята, еще минуту назад галдевшие в предвкушении скорой встречи, оказались совершенно им не рады. Ефросинья нахмурилась. «Что у них происходит?» — в недоумении подумала она.

Парни собрались кучкой и стали яро гудеть в гудки, что-то выкрикивать и показывать разные жесты. Исследователь вспомнила некоторые из них по учебнику невербальной лексики и тряхнула головой, прогоняя смущение. Копна длинных дред рассыпалась по плечам.

Тем временем девушки не отставали. В адрес парней полетели насмешки, и, судя по всему, короткие куплеты песен, содержание которых недалеко ушло по смыслу от показанных жестов. Разгорячённые перепалкой юноши, видимо, не выдержали обидных слов и начали ловить брызнувших во все стороны хохочущих девчонок.

Браслет протяжно запищал. К сожалению, досмотреть, чем кончится этот странный ритуал, не получалось. Короткие сигналы начали отсчитывать время до возврата. Четыре…три…два…один…

Ефросинья приготовилась к переносу, вдохнула, как учили, полной грудью воздух, расслабилась и закрыла глаза… Секунда, другая…сфера завибрировала, загудела… но поляна с разворачивающимся на ней действом не думала никуда исчезать. Женщина недоуменно потёрла браслет. Но тот, отсчитав положенное, просто отключился.

Первые несколько минут Фрося была уверена, что функции аппарата сбились, и он ошибся со сроком возврата. Но время шло, и ничего не происходило. Сердце бешено колотилось. Путешественница оцепенела, не зная, что думать, что предпринять. В ушах стучала кровь. Тонкая струйка холодного пота прокатилась по спине.

«Застряла!..» — на грани паники промчалась одинокая мысль.

***

Ретка знала, что с первой кровью приходит и первая смерть. Рано или поздно её выведут из села, и пойдет она по узкой лесной тропинке к дому Яги. Шесть дней злая старуха будет испытывать её знания и умения, а на седьмой — убьёт. После чего предки решат: достойна ли она возродиться или нет. Такой путь прошел каждый в их селе. Кто-то возвращался домой, а кто-то навсегда оставался висеть белым черепом на заборе, что окружает жуткий дом о четырех ногах.

Однако прошлой весной Яга исчезла. Не пройдя испытание, вернулся Репех. Его прогнали вон. Тому, кто ушёл встречать смерть и разминулся с ней, не место среди живых. После история повторилась со Стронькой, бортниковой дочкой. Ту тоже на порог не пустили. Уж как её мать голосила! Зажимай, не зажимай уши, все одно: от тех воплей кровь стынет в жилах, только вспомни.

Тем же днём большуха вымылась, выбелилась, косы распустила, голову и лицо платом накрыла, кожух мехом вверх вывернула, взяла посох, дары да пошла узнавать, отчего Лесная Баба детей не берет.

Вернулась женщина через пять дней. Уставшая, понурая. Ничего не утаила, так и сказала: «Нет больше заступницы, некому деревню оберегать. Настали последние времена».

С тех слов и пошло всё вкривь: то волк овец утащит, то градом горох побьёт. Лето мокрое, всё зерно в колосах про росло да лён черными пятнами покрылся. За Холод в шести домах справили тризны. Ведь всем известно, если не приводить Костлявой детей летом, она забирает дань зимой.

Весна не принесла облегчения. Зябкая, ветреная. Она тянулась своими худенькими лучиками, пытаясь обогреть промерзшую землю. Сеяли поздно. Угрюмыми мужики уходили в поле, молчаливыми возвращались домой.

На Купалу большуха увидела сон. Лесная Баба требовала дитя. Выбор пал на Ретку.

Девушку вывели после праздника в лес, дали мешочек с семенами в дар Яге, и оставили одну. Дорога до дуба-хранителя, украшенного кабаньими клыками, была путнице знакома. Положив краюху хлеба и попросив лёгкого пути, она отправилась дальше. Если идти по тропинке и никуда не сворачивать, не прикасаться к пище, то ровно через два дня покажется домик Яги.

В положенный срок Ретка вышла к опушке леса, на краю которой стояла изба о четырех ногах. Вокруг избы возвышался частокол, на котором белели черепа. Здесь заканчивался мир живых и начинался мир мёртвых.

Вдруг из воздуха соткалась женская фигура. Черная кожа-чешуя, длинные свалявшиеся волосы и безумный взгляд карих глаз.

Девочка завизжала. «Кто это? Русалка? Нет, вода далеко. Кикимора? Не бывают кикиморы красоты такой невероятной. Берегиня? Так нечего ей делать одной так далеко от человеческого жилища, да еще рядом с землями Яги. А может, это сама Лесная Баба? Отчего тогда славная такая, молодая да пышнотелая? Старой же ведьма должна быть. Хотя матушка сказывала, что, когда она пошла в лес за смертью, Яга молодая была, хоть и страшная, смотреть боязно. Может, эта обернулась молодухой, чтоб меня не напугать? Тогда чего ж голосить, тишину леса тревожа»? Девочка резко замолчала.

— Ты меня видишь? — спросила ведьма.

Ретка уловила смысл сказанного и кивнула. Затем поклонилась в пояс и произнесла:

— Меня матушка к тебе послала за иголкой с ниткой.

Считалось, что Яге нельзя было называть истиной причины своего появления. Нужно было обязательно придумать какой-то повод, чтобы проникнуть в избушку.

Ведьма на просьбу лишь нахмурилась, а девчушка в испуге зачастила:

— Ты не переживай, бабушка. Я отработаю!.. — и еще больше смутилась. Называть лесную красавицу «бабушкой» язык не поворачивался. Сглотнув вязкую слюну, малышка грустно посмотрела в сторону домика. Женщина проследила за ее взглядом и замерла в изумлении.

Только сейчас Ефросинья заметила одиноко стоящую избушку. И удивилась: неужели в ней живет девочка? Нет. Фрося хорошо помнила эту малютку из села. Именно её отправили в лес. Тогда, наверное, здесь обитает отшельник или волхв, а значит, у хозяина найдется вода и еда.

Женщина быстрым шагом направилась к дому. Она была уверена, что рано или поздно её спасут. Сфера не вернулась, а значит, как только выяснят причину сбоя, отправят поисковый отряд. По-хорошему от места дислокации далеко отходить не следовало, но сидеть, сложа руки и помирать от голода, ей совсем не хотелось. Поэтому надо было попроситься на ночлег. Поесть и выспаться, а потом решать, как быть дальше.

Что и говорить, вид у подворья был жуткий. Входа ни где не было. За частоколом, увенчанным черепами, высилась странного вида постройка. При этом выглядело всё ветхим и заброшенным.

— Эй! — крикнула Фрося, в надежде, что кто-то услышит. Ответом были лишь вскрики потревоженных птиц.

Путешественница склонила набок голову, разглядывая траву под забором. Та уже везде зеленела, однако в одном месте была явная проплешина.

— А вот и вход, — тихо произнесла женщина и сняла плетенное из коры кольцо, накинутое на два кола разом. Дверца со скрипом отворилась.

Фрося зашла во двор, а следом за ней девочка.

Прямо посередине стояла избушка на четырех пнях, корни у которых уходили в землю. Из обрубышей росли маленькие побеги. Рядом разместились колодец и пара хозяйственных построек.

Верёвка, к которой было привязано ведро, не прогнила и выглядела крепкой. Тяжелая деревянная крышка снялась с трудом. Однако ворота или журавля, позволяющего без труда поднять с глубины наполненное водой ведро, не было. Пришлось закидывать и доставать вручную, обдирая с непривычки руки.

Вода оказалась чистой и холодной. Напоив ребёнка и вдоволь напившись сама, путница огляделась. Все же странное место: вроде жилое и в то же время ни на что известное не похоже. Хотя нет, пожалуй, похоже на «домик мертвых», как его Рерих изображал. Ни входа, ни крылечка. Но вятичи хоронили своих сородичей или в курганах, кто побогаче, или кремировали да оставляли так, в горшках, кто победнее.

Девочка тем временем подошла к избушке и громко сказала:

— Повернись к лесу задом, ко мне передом!

Ефросинья закашлялась от неожиданности и замерла в ожидании. Потом всё же вспомнила, что находится не в двадцать втором веке, и технология «умный дом», позволяющая вращаться строению по воле хозяина, ещё не изобретена. Женщина подошла ближе. Дверь всё же в наличии была, но конструкцию имела, как у подъемного моста. Немного погодя нашелся и тугой шнур, державший её.

— Дёрни за веревочку, дверь и откроется, — произнесла Фрося и потянула незамысловатую петлю. С грохотом рухнул порог, представляющий из себя доску с вбитыми поперек перекладинами. Ефросинья аккуратно поднялась наверх и заглянула.

Внутри было темно, сыро и пусто. Одинокий солнечный лучик, пробившийся сквозь дымницу, красовался на земляном полу маленьким искристым самоцветом. Зашла. После того, как глаза привыкли к полумраку, получилось осмотреться. По правую руку, сразу около входа, стоял стол с лавкой, над ними — полка со всякой утварью, чуть дальше, во весь остаток стены огромная, метра три в длину, печь. Следом, аккуратно напротив входа, — ещё один столик, над ним волоковое окошко. Фрося, подборов брезгливость, смахнула паутину и ловко схватившись за ручку, отодвинула задвижку. Второй лучик осветил угрюмое жилище. Слева от столика в два яруса высились полати, застеленные шкурами и какими-то тряпками. У левой стены расположился длинный рундук, а над ним второе окошко. Около самого входа были плотно набиты полки, на которых стояли маленькие горшочки, плетёные короба, висели сухие травы и вязанки корешков.

Вошедшая вслед за Фросей Ретка опасливо огляделась по сторонам. В животе предательски заурчало. Есть хотелось до цветных пятен перед глазами. Вдруг девочка приметила котел, бережно убранный под лавку.

— Матушка Яга! Позволь, я поесть сварю, — поклонилась гостья. Дождалась ответного кивка и принялась хлопотать. Сняла вешанные грибы, погремела горшками, достала засыпку, вытащила щепотку соли, засунула нос в травки и, довольная своими находками, убежала на улицу.

Ефросинья проводила её долгим взглядом. Всё происходящее казалось ей жутким сном. Очень реалистичным сном. Гораздо более натуральным, чем тот модульный эксперимент по нахождению в избе шестнадцатого века, в котором она участвовала при написании докторской. Там их было шестеро, у каждого свои гендерные роли и определенный род занятий. Она, например, занималась готовкой, шитьём и огородом.

Как теперь продержаться до прибытия помощи, как не сгинуть в средневековой лесу, если у себя дома даже за город не выезжала, предпочитая отдыху на природе диван с книжкой? Отчаяние накатило резко, без предупреждения, мощной волной смыв дамбу наносного спокойствия. Руки предательски задрожали. «Надо представить, что я в экспериментальном модуле, — произнесла, словно мантру, медленно выталкивая воздух из легких. — Пока меня не вытащили отсюда, нужно постараться вспомнить максимум из своих знаний и попытаться преобразовать их в умения. Надо изучить быт, понять менталитет, разузнать больше про верования, подтянуть разговорный язык».

Немного успокоившись и загнав панику в дальний угол сознания, женщина заставила себя подняться. Активность — вот лучшее средство от страхов, сомнений, хандры и неуверенности в завтрашнем дне. Сейчас главное ставить крохотные задачи и радоваться их выполнению. Программа на остаток дня: поесть, расспросить ребёнка, выспаться и решить, как быть дальше.

Пункт первый сразу же вызвал сложности. Фрося перерыла весь дом от земляного пола до закопчённого потолка, но ни вилок, ни тарелок не нашла. И если отсутствие приборов можно было объяснить коротким «не изобрели», то как есть без тарелок, вообще не ясно. Зато обнаружились две довольно сносные, хоть и слегка припорошенные плесенью ложки, и множество горшочков с непонятным содержимым. Глубоко вздохнув, Фрося вышла из дома. Во дворе около маленькой уличной печи горел костёр, поверх которого на небольшой треноге стоял котелок. Аппетитно пахло кашей с грибами. Женщина присела около костерка и сунула ложки в огонь. Покрутила со всех сторон, чтобы обгорели равномерно, и пошла к ведру сполоснуть. Вернулась и протянула одну ложку девочке, та кивнула и поблагодарила.

— Матушка Яга, здесь есть будем или в доме? — прострекотала девчушка. Фрося мысленно перевела сказанное, медленно подбирая каждое слово, ответила:

— Во дворе давай. В доме темно и сыро. И ты, Ретка, медленнее говори, я к речи вашей не привыкла ещё.

Девочка округлила глаза и кивнула.

Сварившуюся кашу ели прямо из котелка. Тяжелая, чуть присоленная еда, без масла и специй, камнем упала в желудок. Фрося, когда утолила первый голод, смогла распознать крупу: это был овес, но не привычный с детства в пропаренных хлопьях, а самый что ни на есть, настоящий, лишь слегка раздробленный. Поэтому и варилась каша в разы дольше. Грибы были исследовательнице и вовсе не знакомы. Встал закономерный вопрос: как спросить об очевидных вещах, да так, чтоб самой не породить лишних вопросов. Вспомнив, что девочка принимает её за Ягу, а этот фольклорный элемент отвечает за инициацию детей, решила заняться своими прямыми обязанностями — инициировать. А точнее, выяснять остаточные знания.

Ефросинья улыбнулась, сформулировала фразу и с интонацией, которой она опрашивает студентов на семинарах, поинтересовалась:

— А скажи мне, Ретка, как зовется этот гриб, что ты в кашу положила?

— Белый. Его лучше всего сушить, а после зимой залить водой да сварить на раз, потом уже и в кашу или похлебку добавить.

— Хорошо. Молодец. А когда собирают этот гриб?

— Скоро. Седмицы через две — три пойдет уже.

Девочка оказалась на диво разговорчивая. Она рассказала всё про грибы, ягоды. Где их собирать и как готовить. Поведала про все каши и похлебки, о которых знала. Больше всего Фросю удивила каша из берёзы. А именно, из слоя флоэмы, что находился сразу за берестой. Её размачивали, потом уваривали и ели, сдобрив рыбьей стружкой. Если же рыбы не было, то просто с солью.

— Ещё можно корень камыша запечь, вкусно будет, или посушить да в муку столочь, лепешки сладкие выходят, мёда не надо, — зевая, поведала девочка.

Фросю и саму уже клонило в сон.

— Пойдем спать, — предложила она, вставая. Ретка охотно согласилась.

В доме, выкинув мешок, набитый сопревшей соломой и перетряхнув все шкуры, наконец, легли. Спать посреди леса, в избушке без двери, под стрекот кузнечиков и кваканье лягушек, было непривычно и страшно, но усталость и переживания прошлых дней взяли своё. Женщина заснула.

Проснулась Ефросинья еще до рассвета. Над ухом мерзко пищал комар. Отмахнувшись от надоедливого насекомого и подавив желание завизжать когда то запуталась в волосах, она аккуратно поднялась с постели и прикрыла свою подопечную шкурой. Утренняя прохлада была женщине не страшна. Термокостюм прекрасно держал тепло, а вот ребёнка студить было неправильно.

Во дворе присела на стоящую напротив избушки, грубо вырубленную лавку. Вдохнула холодный воздух.

Зарождался новый день. Небо, ещё по-ночному тёмное, медленно выцветало. Звуки, коими мгновенье назад был переполнен ночной лес, замолчали, замерли, затаились. Предрассветная тишина умылась туманом. Огладила каждую травинку, оставив росистые слезы. Казалось, ничто более не в силах нарушить немоту леса: вязкую, терпкую, прохладную. Мир не двигался, словно раздумывая, а стоит ли вообще оживать? Есть ли смысл в ежедневном воскрешении? Решился. Шагнул навстречу неизвестности и рассыпался на миллиарды звуков, запахов, красок. Зашелестела трава, запели птицы, ветер поднял пылинку и понес её в свою кладовую.

Ефросинья безучастно сидела на небольшой лавочке, во дворе странного дома, голова её была опущена, глаза раскраснелись от слёз.

Три дня она металась по лесу. Три дня пыталась сорвать этот ненавистный браслет. Три дня изнывала от жажды и голода. И три дня надеялась на возвращение домой. Её освобождение и окончательный приговор пришли неожиданно.

Что же такое должно было случиться, чтобы её до сих пор искать не начали? Или все же ищут? Нет, тогда бы на комбинезоне заработал специальный сигнальный маячок. У него радиус действия сто километров. Если бы кто-то прибыл, то сейчас же на плече начал мигать красный индикатор. Дополнительная гарантия безопасности, не связанная со сферой. Но раз молчит, значит, и нет никого.

И в доме никто давно не живет.

Холодным вихрем налетело отчаяние, разметало остатки самообладания. А что, если помощь вообще не придёт, потому что из-за потери туриста программу прикрыли, а случившееся засекретили? Как это переживут отец, Елисей, Марго?… А Иван? Горло сдавил спазм. Воспоминание их последней встречи мелькало в памяти яркими кадрами. Пройдет какая-то пара лет, и оно сотрётся, оставляя лишь ноющую боль утраты. Ведь она собиралась перед уходом сказать какие-то тёплые, ни чего по большому счету, не значащие слова. Готовила их, перекатывала на языке… и не решилась. Постеснялась, побоялась… Чего, спрашивается? Слезы горячими ручейками катились по щекам. Как мы, люди, любим мыслить категориями «потом», «завтра», страшась или не желая жить «сегодня» или «сейчас». Что мешало позвонить отцу перед отъездом, лишний раз потрепать по крашеной шевелюре сына, обнять на прощанье дорогого сердцу человека? А теперь уже поздно… Хотелось лечь на лавку и умереть от безысходности и жалости к себе. Лучше уж так, чем существовать в тринадцатом веке без нормальной еды, возможности помыться и с постоянным страхом, что нападут кочевники, разбойники или дикие звери.

Как быть дальше и что делать, было совершенно не понятно. Растерянная, она огляделась по сторонам. Солнце постепенно раскрашивало двор. Домик, колодец, баня с пристройкой, маленькая уличная печь, потухший костерок, рядышком котелок с остатками каши. «Ребёнок скоро проснётся, кормить надо будет чем-то», — подумала Фрося. Она не знала, надолго задержится девочка или нет, но чувствовала свою ответственность. И это чувство заставило подняться и заняться утренними делами.

________

[1] Зарукавье — широкая металлическая или тканевая застежка для стягивания рукава одежды.

[2] Семилопастные височные кольца — украшение племени вятичей. Могли носиться как у висков, так и вплетаться в косы.

[3] Волоковое окно — небольшое смотровое окно в срубе, располагалось меж парой бревен, что находились друг над другом. Из внутренней части конструкцию, как правило, закрывали с помощью задвижки.

Praeteritum II

Она же рече слузе: «Взыди на пещь нашу и снем з гряд поленце, снеси семо». Он же, послушав ея, снесе поленьце. Она же, отмерив пядию, рече: «Отсеки сие от поленьца сего». Он же отсече. Она же глагола: «Возми сии утинок от поленьца сего и шед даждь князю своему от мене и рци ему: в кий час се повесмо очешу, а князь твой да приготовит ми в сем утинце стан и все строение, ким сотчетца полотно его».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

За ночь каша бессовестно прилипла. Отодрать её от котелка можно было только зубами, ну или пескоструйкой. Холодной колодезной водой она точно не отмывалась. Переложив остатки еды в небольшую глиняную миску, Ефросинья принялась за работу. Пока драила котёл, испачкалась сама с ног до головы. Обратная сторона котла вся закоптилась, и теперь черные разводы перекочевали на руки и лицо хозяйки. Проснувшаяся Ретка наблюдала странную картину: Лесная баба налила вокруг себя воды и в получившейся грязи изваляла котелок. «Ведьмовство творит», — решила девушка и принялась замешивать лепёшки. В закромах нашлось немного гороховой муки, её она соединила с остатками каши, чуть добавила воды и замесила тесто. Сковороды у Яги дома не было, но это не беда: Ретка умела печь лепёшки на плоских камнях. Металлические вещи в хозяйстве — большая редкость, поэтому каждый знал, как обходиться без них. На камень упал небольшой кусочек топленого сала. Пусть прогоркло и пахнет невкусно, но так тесто не прилипнет. В центр костра на треногу встал глиняный горшок с водой, в которой уже плавали земляничные листья да зеленые еловые шишки.

Ефросинья подняла голову от котла. Кажется, он стал ещё грязнее. Солнце уже щекотало верхушки деревьев, а возле костерка возилась девочка. Пахло не так чтобы вкусно, но живот тут же заурчал, а во рту выделилась слюна. Женщина постаралась вытереть руки о траву, но черная сажа намертво въелась в кожу. «Мыла бы», — подумалось с грустью. Сварить-то она его, пожалуй, сможет, но вот где ингредиенты взять? Да и не нарушит ли это ход истории? Хотя… это на Руси как-то слишком долго умудрились без мыла обходиться, а в Европе с десятого века делали. Так что теоретически и привезти могли в подарок или на продажу. А находок нет, потому что использовали все.

Из размышлений вырвала Ретка, кликнувшая завтракать. И они опять сели возле костра. Ели лепёшки да пили взвар. Фрося задумалась о том, что если ей придётся тут задержаться, то вопрос с едой и продуктами нужно решать в первую очередь. Есть одну кашу, которой проще дыры в стенах замазывать, чем переварить в желудке, она не сможет. А значит нужно собирать дары природы и вспоминать кулинарные премудрости. Дома хорошо было. Достал овощи из пачки или крупу в гидроразлагающемся пакете, запёк стейк или кинул во фритюрницу гадов, салат нарезал и все в восторге. В этой реальности, крупа варится часа два, мясо бегает, рыба плавает, а вместо растительного масла горклый жир. Фрося прикрыла глаза вспоминая. Много лет назад, когда она писала докторскую работу, то вместе с коллегами прожила полгода в модуле крестьянской избы. Этому эксперименту предшествовали годы теоретической подготовки. Так же перед погружением в модуль пришлось многому научится: ткать, шить, прясть. Готовить еду в печи. Когда у тебя из источников по быту только домострой — не разгуляешься. Что бы не завалить проект Фрося проштудировала кулинарные книги начиная с европейских двенадцатого века и заканчивая русскими девятнадцатого. Но читать это одно, а вот работать руками совершенно другое.

Сказать, что было сложно — ничего не сказать. Вначале всё пригорало, было не доварено, пересолено, покрыто плесенью. Отказывалось жеваться и перевариваться. Из-за её стряпни чуть не свернули весь эксперимент. А это еще продукты добывать не надо было! Но через три недели процесс постепенно начал налаживаться, и та же похлёбка с репой перестала вызывать приступ истерики…

— Матушка Яга, а ворожба закончилась? — жутко смущаясь, прервала Фросины воспоминания девочка. — Можно я котелок помою?

— Конечно, — сдалась хозяйка и отвернулась, скрывая смущение. Да уж магия что надо: превращение грязной утвари в очень грязную.

— Тогда я его на речке песочком почищу, — тут же защебетала девчушка, — можно было и тут золой, но уж больно мало её, хорошо бы подсобрать да бучу заварить.

Фрося прикрыла глаза, пытаясь переварить информацию. Речка — это хорошо, помыться можно да корней камышовых поискать. Запасы прежней Яги были очень малочисленные и большей частью странные. А щёлок из золы — замечательная идея…Она же знала об этом, читала, а вот применить на практике не додумалась. Сколько еще таких теоретических знаний хранит её голова, и когда уже начнется период их использования? Собственная беспомощность раздражала. Как легко всё перевернулось с ног на голову. Вчера ты был гражданином первой категории, а сегодня рискуешь помереть с голоду, если тринадцатилетняя девчонка лепёшек не напечет. Что ж, значит пришло время не учить, а учиться.

Лесная река широкая, спокойная, с одного берега заросла рогозом. В воде плавали ряска, водяная лилия и еще какие-то растения, названия которых были Ефросинье не известны.

Ретка с опаской подошла к воде, поклонилась и кинула лепёшку. Потом выдернула с корнем ближайший кустик. Под небольшим слоем земли блестел песок.

— Я искупаюсь, а потом подёргаю камыш, — Фрося сняла термокомбинезон и аккуратно зашла в речку. Вода была теплая, со дна поднялось небольшое количество ила. Женщина нырнула и поплыла. Вода смывала не только грязь, но и тяжесть мыслей, прилипших к телу.

Ретка во все глаза глядела, как ведьма скинула с себя шкуру и змеёй поплыла по реке. Зрелище было одновременно и жуткое, и прекрасное. Водяник не опутывал незваную гостью тиной, не гнал водоворотом, не сковывал цепями ноги — видать, признал.

Девушка дочистила котёл, сполоснула его и поставила сохнуть, а сама пошла вдоль берега в надежде найти чего съестного. Сезон собирания яиц, к сожалению, прошёл, об этом говорили там и тут валяющиеся пустые скорлупки да разноголосый писк наверху.

Полянка лисичек была Ретке подарком за внимательность. Маленькие, рыженькие, словно веснушки, рассыпались по пружинистой земле. Насобирав полный подол грибов, она поспешила к Яге. Та тоже времени зря не теряла. Надёргала и очистила рогоз, и теперь на берегу красовалась кучка белых мясистых корешков, а в котелке плавал рак.

— На той стороне дно каменистое, он сам меня нашёл. Кусучий гад, — потирая ребро ладони, поведала она.

Дома развили бурную деятельность. Рака и половину корешков рогоза сварили, вторую часть нарезали и положили сушиться в тенёк. Лисички потушили с диким луком. Жарить на прогорклом жиру Ефросинья не позволила.

Потом они закопали те семена, что передали жители деревни. Податливая земля позволяла легко управиться даже при помощи примитивной мотыги. Посадили горох, редьку, репку и горчицу, пропололи кустики щавеля и хрена. Дикий чеснок, лук и борщевик росли за оградой и не требовали отдельного ухода.

Остаток дня убирали и топили дом. Ретка без перерыва что-то рассказывала: про себя, семью, про то, как весной соседнее село булгары пожгли. Мужчин убили, женщин увезли, церковь разграбили. Ефросинье, как историку, было безумно интересно слушать о событиях тысячелетней давности из первых уст. Она запоминала разговорную речь, удивлялась гремучей и неразделимой смеси бытового и фольклорного восприятия мира, уточняла непонятные нюансы и думала, как быть дальше. То, что поселиться в деревне не выйдет, стало ясно из рассказов девочки. Фросю считают Ягой, Лесной бабой, духом на страже между миром живых и миром мертвых. А таким существам среди людей не место. Плохо с одной стороны, а с другой — какая-никакая защита. Скорее на село нападут, чем на одиноко стоящую избушку. Конечно, всегда есть риск напороться на разбойников. Но те тоже больше по проезжим дорогам промышляют, а в чащу не суются. А от диких зверей частокол должен защитить. Жила же здесь прежняя Яга, и, судя по всему, до глубокой старости, что уже немало говорит о безопасности. Опять же, помимо подарочков, которые приносят дети, приходя на испытания, есть еще и осенние дары от жителей села, так что зимнего голода можно не бояться. Посему, посомневавшись немного, Фрося решила остаться в избушке на курьих ножках в должности Бабы Яги.

Пока Ефросинья возилась с постелью, Ретка умело разожгла печь. Дым, выйдя через устье, послушно поднялся вверх к потолку и тонкой струйкой двинулся к отверстию в крыше.

— Не отпущу, пока не научишь так печь топить! — в восхищении произнесла Ефросинья, а девочка засмеялась:

— Конечно, матушка, научу! Тут главное — дерево правильное подобрать. Сухое. На растопку брать сосну, осину или ольху. А когда дрова в печи хорошо разгорятся, то ель да березу кидать. Как прогорит всё, можно хлеб печь. А наверх под потолок зимой окуня подвесить, чтоб коптился.

Дрова трещали, в доме становилось сухо и жарко. Шкуры вынесли на солнышко. Прелую солому из мешка вытрясли. Набрали душистых трав да положили на печь сохнуть. Тряпки, заменявшие прошлой хозяйке постель, Фрося хотела выкинуть. То, что на них спала неизвестная старуха, было неприятно. Однако Ретка запротивилась:

— Я их в буче постираю, будут, как новые!

Ефросинья хотела возразить, а потом посмотрела содержимое рундука[1] и поняла, что ткани почти нет. По отрезу льна и грубой шерсти да некрашеная пряжа. Под потолком висел мешок с руном[2]. А ей по-хорошему одежду сшить надо, одним термокостюмом не обойтись, даже учитывая, что он самоочищающийся. Да и постель сменная нужна, полотенца, скатерть. Ткать Фрося умела, спасибо модулю, но станок там был уже заправлен, знай только педали перебирай. Местный стан она видела. К счастью, горизонтальный, к ужасу, полностью разобранный. Лежал он в сарае. Ждал осени. Теоретически устройство этого жуткого агрегата она знала, но по факту боялась того дня, когда придётся остаться с ним один на один.

Обучение топке печи в тот день так и не началось. Как, впрочем, и на следующий. А все потому, что сначала надо было разжечь огонь. Ефросинья, как заведенная, била кресалом по кремню. Переломала все ногти, содрала кожу с костяшек пальцев, но пресловутая искра так и не хотела превращаться в огонёк. Несколько раз женщину переполняло желание психануть и выкинуть издевательский инструмент подальше в траву. Но потом она вспоминала, что другого такого у неё нет, и продолжала дальше колотить железкой о камень. Упорство замешивалось на злых слезах, образуя топливо для дальнейшего труда. Ретка объясняла, показывала, подкладывала трут[3], но словами не расскажешь, как получить механический навык.

Под конец, когда сноп искр, по ощущениям, больше похожий на новогодний фейерверк, поджёг пучок соломы, а от него занялась щепа, Фрося расплакалась. Теперь она понимала, почему древние одушевляли огонь. Конечно, он был живой! Ведь она сама родила его в многочасовых муках!

Топить в качестве обучения решили сначала баню. Печь там была очень странная: три больших валуна на полу и один поперек сверху. По бокам «печи» насыпаны камни поменьше. Само помещение махонькое, только и вмещается топка, лавка да кадка с водой. Пол, в отличие от дома, деревянный.

Лишь загорелись дрова, дым сразу наполнил небольшое помещение, выкуривая оттуда людей. Ефросинья серьезно задумалась хотя бы о примитивной трубе. Лучше теплопотери, чем наполнять легкие сажей да угарным газом.

Однако Ретка выглядела довольной. Оставила дверь слегка открытой да повернулась, улыбаясь во все зубы.

— Как всё ладно вышло! — Её веснушчатое лицо выражало неподдельную радость.

— Ладно? — Ефросинья аж задохнулась от возмущения. — Там дыма полная баня! Зайти нельзя.

Девочка посмотрела на ведьму с сочувствием. Бедная, в потустороннем мире париться, видимо, негде было.

— Там сейчас Банник чадит, нечего стоять и глазеть. Голова заболит. Протопится, расстоится, и можно будет мыться. Воды надо натаскать.

— Ты когда дом топила, дыма было мало, а здесь полно, — обиду в голосе скрыть не удалось.

— Матушка, печи-то разные, да и в бане дыму-то деваться некуда, кроме как через дверь. Ты погоди, нагреется, и справно будет.

Действительно, к вечеру баня натопилась, расстоялась и была готова принять в свои объятья жаждущих пара.

Чистая, обернутая в простыню на выстиранной постели, Ефросинья была просто счастлива. Медленно уплывая в дрему, она размышляла. Со слов Ретки, обряд инициации идет шесть дней. За это время ребенок должен послужить Яге, показать свои умения, попариться в бане, умереть и воскреснуть. Вот эта метафизическая «смерть» больше всего смущала женщину. Как всё провернуть, она не знала.

— Матушка, — прошептала сонная девочка, — а ты сказку знаешь?

Фрося задумалась. Елисей никогда не просил её рассказывать сказки, ему хватало домашней станции да «ритуального» разговора о прожитом дне. Сказки же… да, сказки она знала в силу образования, но какая сойдет для девочки из двенадцатого века? Поразмыслив немного, начала:

— Как у нашей бабушки в задворенке была курочка-рябушечка; посадила курочка яичушко, с полки на полку, в осиновое дупёлко, в кут под лавку. Мышка бежала, хвостом вернула — яичко приломала! Об этом яичке строй стал плакать, баба рыдать, вереи хохотать, курицы летать, ворота скрипеть; сор под порогом заку?рился, двери побутусились, тын рассыпался; поповы дочери шли с водою, ушат приломали, попадье сказали: «Ничего ты не знаешь,матушка! Ведь у бабушки в задворенке[4]…», — дальше сюжет повторялся, набирая обороты, доводя ситуацию до абсурда. Дойдя до концовки «Поп стал книгу рвать — Всю по полу разметал!» Ефросинья замолчала, а Ретка, напротив, рассмеялась:

— Ох уж эти христиане, вечно из блохи корову делают!

Последний день пребывания Ретки в избушке на курьих ножках прошел под знаменем ревизии. Фрося перетрясла все запасы прежней хозяйки, отделила съестное от странного. Еду расположила возле печки. Немного гороховой муки, пару горстей крупы, нитка сушеных грибов, засахаренный мёд, полный горшок соли, пучок трав — вот и всё богатство.

Остальное вынесли во двор и поставили на лавку. То, что было знакомо, оставляли, и Ефросинья тут же подписывала горшок или берестяной туесок, остальное беспощадно выкидывалось. Так среди ведьмовских ингредиентов обнаружились толченая яичная скорлупа (высыпали на огород), дёготь, воск, полный горшок серы, корешки марены, известь (оказалось, недалеко есть яма с белым камнем), сушеные водоросли и корни имбиря (каким ветром занесло, неизвестно), мешочки с душицей, календулой («ноготки», — сказала Ретка), аиром, семена мака и аниса. А еще маленькие серые шарики, которые Фрося хотела выкинуть, да Ретка не дала.

— Это маковые слезы. Когда боль сильная, которую нет мочи терпеть, их дают.

Часть вещей или не поддавалась распознанию, или, как например, связка сухих лягушачьих лапок, была совершенно ни к чему. Поэтому непонятные ингредиенты из емкостей высыпали в общую кучу. Пока Ефросинья расставляла в доме подписанные горшки да размышляла, где бы закопать весь ненужный мусор, Ретка уже обложила его веточками и подожгла.

Что что-то не так, женщина поняла, когда вышла во двор. Костер, устроенный помощницей, нещадно чадил, разнося по округе едкий дым, а сама девочка лежала на земле неподалеку. Сорвав с дверного проема войлочный потник, который они вдвоем накануне повесили, Фрося в одно мгновенье оказалась возле костра. Кинула на огонь шерсть, перекрывая доступ кислороду, и оттащила ребенка подальше от удушливой гари. У неё самой уже начала кружиться голова. Как проверяла пульс, зачерпывала воду, чтобы умыть Ретку, уже не помнила. Через мгновенье сама потеряла сознание.

Очнулась, судя по всему, почти сразу. Еще некоторое время лежала, борясь с тошнотой. Потом привстала на локтях, огляделась. От костра дым больше не шел. Девочка дышала ровно. «Вот тебе и инициация», — подумала Фрося, хлопая помощницу по щекам.

Спустя два дня в село, весело шлепая босыми ногами и задорно улыбаясь, вошла веснусчатая девушка четырнадцати лет. Мать, завидя её, всплеснула руками и побежала в дом за панёвой. Отец, пряча улыбку в кучерявой бороде, достал из маленького сундучка два бронзовых височных кольца. Но прежде статная большуха внимательно осмотрела девку и вынесла вердикт: «Прошла сквозь смерть, вернулась к живым».

Позже, дома, когда все разошлись, тихо-тихо, почти шепотом, Ретка рассказала родителям, как служила Яге и как та одарила её ниткой с иголкой, да в чехле из собственной шкуры черной. А еще один кусок дала, чтоб повесили на видном месте в деревне.

Глянули родители на шкуру ведьмину и ахнули. Ведь когда-то давно точно такой же черный отрез висел привязанный к коньку старостиного дома.

***

С уходом Ретки Ефросинья загрустила. Удивительно, как быстро она успела прикипеть к девочке. Насколько хорошо и уютно было рядом с этим ребёнком. Малышка, словно лучик света, раскрашивала серые будни яркими красками. Теперь этого будет не хватать.

После пугающего случая с костром у Фроси родилась идея, как обставить обряд, завершающий инициацию детей.

В предрассветной тьме ребёнок забирал из рук Яги череп с горящими синими глазами. И отправлялся в путь домой. С первыми лучами солнца этот череп надо было закопать в лесу и дальше шагать, не оглядываясь. Для этого маленького представления женщина не пожалела свои запасы серы и украшающие частокол черепушки. Несколько экспериментов, и она научилась залеплять отверстие основания черепа глиной. Вовнутрь засыпала немного серы. Стоило подержать это жуткое устройство над костром, как сера загоралась, и пустые глазницы черепа начинали светиться синим огнем. «Вот так рождаются сказки», — думала Фрося, глядя вслед очередному ребенку, уносящему во тьму жуткий фонарь.

Пока никого не было, женщина решила заняться одеждой. Разложив на столе льняную ткань и обмерив себя веревочкой с узелками, раскроила рубаху жутко неудобными пружинными ножницами. Что не переставало удивлять человека из двадцать второго века, так это колоссальная разница в инструментах и технологиях в рамках одного государства. В Новгороде, например, точно уже были шарнирные ножницы и гончарный круг. Что мешает использовать более современные вещи в этой местности?

Хорошо, что при архаичном крое никаких выточек и посадок по фигуре не надо. Четыре прямоугольных полотна, две трапеции на рукава, полики. Вот и всё мастерство. Помимо рубахи, льна хватило еще и на самые простые штаны. Шерсть пойдёт на верхнее платье. Главное, теперь всё это «добро» сшить вручную без булавок, да так, чтобы не перекосило. А термокостюм, у которого теперь отсутствовали два рукава, женщина решила пустить себе на нижнее белье.

Жизнь шла своим чередом. Дети приходили и уходили. Маленькие и постарше, смурные и весёлые, все они отличались поразительным трудолюбием, ни минуту, не сидя без дела.

Один из отроков за свой срок пребывания сладил Яге дверь и крылечко. Фрося глазам своим не верила, глядя на то, как мальчишка, почти без подручных инструментов, валит, расщепляет тонкие брёвна надвое и соединяет деревянными штифтами да пеньковыми верёвками. Ещё один мальчик ловко резал дерево и кость. Женщина не удержалась и попросила сделать ей четыре ровные спицы. В награду она научила парня ими пользоваться. Мальчишка пришел в неописуемый восторг. Притом, больше от того, как легко изделие распускалось. Ведь это не игольная вязка, где каждая петелька по своей сути хитрый узелок. С этим же ребёнком они сделали шахматы. Фрося рисовала на бересте фигурку, а мальчик вырезал. Чёрные они обожгли над костром и затёрли воском. Доску вырезали прям на столе. После этого несколько дней женщина учила ребенка игре. Стоит ли говорить, что все последующие дети знали о «Ягьем войске» и просили с ними сразиться.

Вопрос с хлебом насущным тоже более-менее решился. Дети щедро делились знаниями и навыками, а Фрося не боялась спрашивать и учиться. Сначала она освоила несколько простых блюд из корня рогоза. Потом сварила пару раз зеленые щи. В реке ловила раков или собирала беззубок. Однажды натолкнулась на речных миног. Места обитания лягушек женщина тоже присматривала, но отсутствие масла для жарки спасало зеленых красавиц от печальной участи быть съеденными. В середине лета один из мальчишек научил её делать ловушки для рыб, и в рацион вошла уха.

В те дни, когда не было детей, Ефросинья собирала по округе сухостой, конопатила дом мхом, не спеша шила, ходила по грибы, собирала и сушила ягоды. Когда приходили маленькие жители деревни, находила им занятие, исходя из их умений. Так, одна девочка лихо перетрепала и перепряла всю шерсть. Фрося, единственное, чем помогла, так это с веретеном. То, что было у девочки, ей совершенно не понравилось. Палочка кривая, пряслице неровное. Из-за чего о балансе можно было и не мечтать. Стоило запустить такой «волчок», так он тут же начинал «бить» в руке и вскоре останавливался. Поразмыслив немного и вспомнив устройства веретён народов Азии, Фрося смастерила простенькую конструкцию из оси и поперечных веточек крест — накрест. А сверху на палочке ножом вырезала крючок. Ребёнок к новшеству отнесся скептически, но первые же вечерние посиделки показали результат. Ефросинья, работавшая с веретеном давно и непродолжительно, пряла быстрее умелицы, знакомой с ремеслом с трёх лет.

Так и выходило, что девочки больше помогали по хозяйству: разобрать сарай, засолить грибы, собрать и настроить станок, покрасить пряжу. А мальчики мастерили руками, учили Фросю ставить силки на птиц и зайцев, носили дрова да плоские речные камни.

Камней Ефросинье понадобилось много. Ей совершенно не нравился земляной пол в избе. Безусловно, сделан он был грамотно, и холодно зимой быть не должно. Сама избушка стояла на четырех пнях и была, таким образом, приподнята примерно на полметра. Дно дома устилали крепкие брёвна, сверху засыпанные плотно утрамбованной землёй. Тепло, качественно. Но неуютно. Было бы льняное масло да воск, можно было бы попробовать верх уложить глиной да сверху заполировать до блеска. Но пообщавшись с детьми, Фрося выяснила: растительные масла — в селе огромная редкость.

Вторым разумным вариантом пола были деревянные доски. Но вспомнив процесс изготовления крыльца, женщина эту идею сразу отмела. Во-первых, нужна сухая древесина, достаточно широкая. Во-вторых, да, одно бревно можно теоретически расколоть на три-четыре доски, но Фрося такими навыками не обладала. Она даже лучины на зиму заготавливала на европейский манер: из тоненьких веточек, которые срезала, очищала от коры, сушила, а после пропитывала растопленным жиром. В таком контексте о расщеплении ствола дерева и речи не могло бы быть. Дети тут тоже не помощники. Чтобы орудовать клиньями и топором, нужен не только навык, но и физическая сила. И в-третьих, если бы ей каким-то чудом всё же удалось бы наготовить должное количество досок, то даже элементарного тесла для их обработки у неё не было. Впрочем, как и навыка. Так что второй традиционный способ изготовления пола оказался так же недоступен.

Подумав над вопросом, женщина все же нашла решение. Самое логичное для современного человека и достаточно странное для того региона и периода, в котором она находилась. Каменный пол на цементной стяжке.

Плоских камней на другом берегу было хоть отбавляй. Достаточно большие и тонкие они прекрасно подходили для укладки пола.

Ефросинья их поднимала со дна и аккуратно складывала на сушу, а потом или сама перетаскивала, или кто-то из детей брал один-два камня и нёс к дому. Когда к концу лета насобиралось должное количество камней, пришло время колдовать над цементом. Фрося знала рецепт и пропорции римского Opus Caementitium: песок, известь, вулканический пепел и морская вода. Однако в условиях средневековой Руси знания эти были несколько не актуальны. Два из четырех компонентов отсутствовали. И если, предположим, воду можно было взять обычную, то для чего нужен пепел и, главное, чем его заменить женщина не знала. Поэтому для начала попыталась замесить что имелось в наличии. К огромной радости, тестовый кусочек возле колодца выглядел неплохо и растрескиваться не спешил. Вот и провела она остаток лета в тени дома, укладывая каменной плиткой пол.

–

[1]Рундук — устар. большой ларь с поднимающейся крышкой, используемый как скамья. На Рундуке можно спать.

[2] Руно — состриженная целым куском (одеялом) шерсть. Как правило не мытая.

[3] Трут — Зажигающийся от искры материал (фитиль, ветошка, высушенный гриб трутовик), употребляемый при высекании огня ударом огнива о кремень.

[4] Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: В 3 т. — Лит. памятники. — М.: Наука, 1984–1985.

Futurum I

В связи с всесторонним развитием культуры потребления назрела государственная необходимость в классификации общества. Предлагаю социум поделить на шесть страт: от шестой категории — коротких (быстрых) потребителей, до первой — пассивных (запоздалых) потребителей. Исходя из этого деления, и строить в последующем политику социального и экономического развития государства.

Злата Морозова, министр экономики. Доклад после ежегодного экономического отчета. Золотая сотня 1 созыв. 24 студня 2108 г.

Невысокая женщина с соблазнительными выпуклостями, мягко подчеркиваемыми легкой струящейся тканью платья, вышла из здания Всероссийской Государственной Академии Гуманитарных Наук. Привычным движением рук распустила тугой узел, в который были завязаны её длинные русые дреды. Взъерошила шевелюру и счастливо улыбнулась всему миру. Сторонний наблюдатель дал бы прелестнице не более двадцати лет, но пристально рассматривать представительниц прекрасного пола было не принято.

Девушка сощурилась, подставляя лицо ласковым солнечным лучам, и быстрым шагом направилась к электропаркингу. На смарт-браслет пришло сообщение, которое она тут же прослушала: «Ефросинья Тихомировна, поздравляем! А экзамен сегодня будет?» «Конечно, будет. В четыре», — продиктовала она ответ старосте.

Затем наговорила ещё сообщений, делясь радостной новостью с супругой и сыном. Родители уже знают. Один из них, которого вопреки всем правилам она называла папой, присутствовал сначала на защите гранта, а после и на подведении итогов. Слезы радости непроизвольно навернулись на глаза. Приятно, что родитель находился рядом в момент славы! Он не зря потратил столько своих сил, времени и знаний на образование дочери.

Лишь озвучили результаты конкурса, как отец надиктовал послание матери. Она его прочла, как только Луна поймала все причитающиеся ей сигналы. Короткое «Молодец!», и снова тишина в эфире.

Фросина супруга тоже была не на связи. Значит, в операционной. Ничего, освободится — перезвонит. Отношения в семье почти за десять лет брака сложились теплые и уважительные. Что еще нужно для крепкой семейной ячейки?

В самом начале совместной жизни они, правда, попробовали наладить интимную сторону взаимоотношений, но Ефросинье хватило пары раз, чтобы попросить Марго исключить сей пункт из их совместного досуга. Последняя не возражала. Всё-таки уважение чужих границ в их обществе было доведено до абсолюта. Появление Елисея раскрасило их быт новыми красками, расширило горизонты восприятия мира. Появилась цель — воспитать успешного члена общества, желательно не ниже третьей категории. Собственно, достаточно грамотный путь для двух разумных, сознательно выбравших этот вид гражданского партнерства. Удобный и экономически обоснованный.

Сегодня дома они соберутся все вместе: Фрося, её отец, Марго и девятнадцатилетний Елисей. Устроят шумный праздник с психоакустикой, вкусной едой и живым общением! Единственное, второго родителя будет не хватать. Было не понятно, отчего мать не жалует гало проекцию как форму связи, но это её решение и её выбор. Он принимается, уважается и не обсуждается.

Женщина прикрыла на мгновенье глаза и снова расслабленно улыбнулась, прогоняя напряжение прошлых дней: она, Ефросинья Багрянцева, профессор историко-антропологических наук, тридцати восьми лет от роду, всё-таки выгрызла у государства грант на изучение повседневной истории небольшой деревушки вятичей, расположенной недалеко от Оки. Сейчас эту деревню раскапывают коллеги — археологи. А у нее появится возможность наблюдать быт сельчан, удобно расположившись в сфере времени целых два часа. Потом они сравнят материал, сделают интерактивную модель, загрузят в образовательные модули, и… аж десяток студентов-историков получат возможность изучать это чудо.

Нет! Ну всё же какая невиданная щедрость со стороны государства! Оплатить дико дорогое путешествие в прошлое для научной деятельности, которая не принесет прямую и непосредственную пользу обществу — это невероятно круто! Конечно, потом по итогам экспедиции копии съемок надо будет отдать в министерство культуры: они впоследствии или интерактивный фильм снимут с пометкой «основано на реальных событиях», или разберут материал для декораций и костюмов. Как ни крути, общество потребления надо регулярно кормить зрелищным кино. Но в любом случае у Ефросиньи останется оригинал съемки и личные впечатления, которые позволят написать несколько разноплановых работ по исторической антропологии.

Полуденное солнце слепило, шпаря колкими июньскими лучами. «Если здесь так жарит, то что творится за рассеивателями?» — мысленно ужаснулась Фрося и нажала на невесомый ободок, тянущийся от уха по лбу. Тонкие очки дополнительной реальности наползли на лицо и затенили обзор, защищая от лишнего ультрафиолета. Для иных целей она использовала этот переносной «телекомпьютер» редко.

Электропаркинг располагался неподалеку. Академия Гуманитарных Наук хоть и носила гордое название «всероссийская», но по сути своей в распоряжении имела лишь четыре небольших корпуса. Зато какие это были корпуса! Некогда комплекс жилых, хозяйственных и парковых построек являлся памятником архитектуры начала XXI века, так называемой «Усадьбой Якунина», национализированным ещё Золотой Сотней первого созыва. После реставрации здание передали в пользование академии. Те немногие студенты и ученые, которые вопреки всему прошли квест под названием «Путь к гуманитарным наукам», работали и учились в живописной части мегаполиса.

Фрося аккуратно вывела электромобиль с территории alma mater и задала параметры белковой фермы. В первую очередь нужно купить всё необходимое для ужина. А в этом вопросе важен личный контакт: нельзя понять свежесть продукта по сети даже с подключенной функцией запаха. Поэтому придется потратить на поездку немного времени. Семейную ячейку хотелось порадовать. Ведь каждый из них переживал за нее, помогал, поддерживал.

Ефросинья была ребенком от так называемого классического брака. Её родители были разнополые, что позволяло самостоятельно запланировать, зачать и родить собственное чадо. Без доноров, без очереди, без тысячи тестов и анализов. Всего лишь заплатив налог, равный полугодовому доходу семьи. Но за этот налог им позволялось провести генную модификацию плода. И они воспользовались этим правом с осторожностью ювелира и щепетильностью биолога. Результатом стараний родителей и генных инженеров стали полный иммунитет к различным видам болезней, увеличение продолжительности жизни, замедление процессов старения и улучшение памяти. Внешние данные ребенка при этом вообще не корректировались, оставив эту сферу матушке-природе. Такое решение родителей Фрося считала великолепным «фундаментом» для долгой и счастливой жизни. Однако одной базы мало. Для того, чтобы возник «дом», понадобились годы упорного труда.

Её отец, химик-биолог по образованию, двадцать лет назад написал заявление на смену категории и перешёл из первой страты в третью, возглавив экспериментальный медицинский центр. Решил, что так он принесет больше пользы, и в целом оказался прав. Самые невероятные операции проходили за его дверями, самые спорные биотехнические новинки «обкатывались» в его лабораториях, самые прогрессивные биополимеры выпускались его химиками. В то же время не было более осторожного человека от практической науки, чем Тихомир Айдарович Багрянцев.

Так, на заре управленческой карьеры, государство стало активно лоббировать внедрение в мозг биопроцессора с загруженной образовательной информацией. Глава центра официально заявил, что добром это не кончится, однако проекту дали зеленый свет. И толпы жаждущих легкой эрудиции пошли относить свои крипторубли в медцентр.

Фрося помнила, как зверел отец в первые дни наплыва желающих поумнеть. Но по прошествии пары недель, глядя через янтарную гладь коньяка, выдал что-то на тему «защитной реакции биосферы на антропогенное доминирование» и внешне успокоился.

— Пап, а что плохого в том, чтобы людям был доступен объем знаний, накопленный тысячелетиями и хранящийся в базах данных? — спросила тогда юная дочь.

— А то, что мозг, с легкостью получающий информацию извне, атрофирует часть своих функций, связанных со вниманием, памятью, концентрацией. Ты же помнишь, как я объяснял, почему необходимо учить тексты наизусть и познавать сферы, находящиеся за рамками твоих интересов?

Такое не забудешь. Да, Фрося помнила и то, как он мотивировал её зубрить Беовульфа, Эдды, Песни о Роланде и другие сложно воспринимаемые тексты. Как он ратовал, чтобы дочь хоть что-то делала руками: помогала матери в мастерской, рисовала, играла на синтезаторе, шила. Как они вместе ставили простейшие химические опыты и разбирали причины реакций. Как она по его совету выучила латынь и древнерусскую письменность. Спрашивается, зачем? Ведь вот она, та же Эдда, хоть в электронном варианте, хоть в бумажном антикварном 2012 года: бери в любой момент да читай. Да и химия историку нужна, как межпланетному кораблю дизтопливо. Но нет: мозг, как любая мышца, нуждается в тренировке.

Опасения отца о судьбе «ленивых справочников» в скором времени подтвердились: у 76 % людей из тех, кто поставил биопроцессор, развился Альцгеймер в следующие пять лет.

Программу свернули как неперспективную, порушив надежды Золотой сотни о сокращении расходов на образование нижних страт. Увы, человеческий мозг в очередной раз показал невербальную фигуру из пальцев всем любителям простых решений.

У владельца белковой фермы была своя сеть магазинов по всему городу, но Ефросинья любила наведываться непосредственно к хозяину. Во-первых, потому что рыжий мужчина с провяленным на солнце, крепко сбитым телом, был ей приятен. Ему некогда было заниматься своей внешностью, следить за одеждой, маяться глубокими философскими дилеммами. Он просто жил. Жил с любовью в сердце к своей работе, к семье. У него были две прекрасные супруги, от которых запланировано родились дети, прошедшие генную корректировку. Помимо этого, он взял под опеку мальчика из нижней касты, который по всем предварительным тестам вполне может претендовать на третью страту и быть отличным преемником родителю.

А во-вторых, потому что выращенное на ферме было всегда отменного качества.

— Здравствуйте, сударыня Ефросинья, — пробасил хозяин фермы мощным грудным голосом, рождавшимся в глубине его нутра. — Что сегодня предпочитаете взять? У меня есть свежайшие тамилоки, мясистые урехисы и жирные миноги.

Покупательница инстинктивно скривилась. Неплохой, в общем, выбор, и черви выглядят аппетитно: крупные, хорошего цвета. Такое вполне можно купить на повседневный стол.

— А черепах нет? — Фрося придирчиво рассматривала резервуары с предложенными представителями животного мира.

— Не наросли еще, а стимуляторами я не пользуюсь, — развел руками продавец.

Действительно, не пользуется. Поэтому и отбоя нет от клиентов, хоть и ценник выше среднего на треть.

— Праздник у меня, — посетовала женщина, — семью хочу порадовать. Может, створчатые есть?

Продавец задумался. Почесал начавшую зарастать щетиной щеку.

«Интересно, отчего не сделать эпиляцию и забыть про эту жуткую растительность навсегда? Зачем терзать себя каждодневно бритвой?» — мелькнула непрошеная мысль, но Фрося быстро себя одернула. Какое ей, собственно, дело до образа жизни того или иного человека?! Да и пристальное внимание к лицу собеседника может быть воспринято как приглашение к интиму, а она тут совершенно не за этим.

— Для вашего праздника, — ожил, наконец, фермер, — у меня есть малый восточный тунец. Я вчера выловил из садка на пробу. Меня в нём всё устроило, вот взгляните! Мужчина достал из холодильника большой красный, похожий на говядину, филированный кусок.

— Это рыба? — удивилась Ефросинья.

— Да, — собеседник широко улыбнулся, довольный собой. — Я икринки выписал с наших восточных рубежей. Год возился, выращивал. И в ближайшее время вряд ли продавать буду. Хочу, чтоб отметались да подросли. Пойдемте, покажу.

Он провел свою гостью к огромному бассейну, заполненному морской водой и разделенному садками. В одном из них носились здоровенные синевато-черные рыбины, перебирая из стороны в сторону своими лучистыми плавниками.

— Бррр, — прокомментировала увиденное Фрося, но ей было приятно, что пища, которую она приготовит, всё же была когда-то живой. Есть выращенную в лабораториях говядину она брезговала, но так как животноводство теплокровных в стране было запрещено, то вариантов оставалось не так уж и много. К примеру, австралийская свинина. Но первое же лабораторное исследование показало, что в куске «мяса», среди химических элементов и тяжелых металлов, животные волокна составили 14,7 %. Другими словами, этот киборг даже на солнышке не завоняет. Потому, понимая необходимость потребления животного белка, их семья перешла на рацион из рыб и гадов. Неплохо в целом, если готовить умеючи. Исключением было мясо морских свинок, которым периодически их баловала нынешняя соительница Марго.

Фросина супруга всегда удачно находила себе партнерш.

— Хорошо, — отвлеклась от своих мыслей Ефросинья. — Доставьте сегодня к шести. А как это готовить? — кивнула в сторону рыбы.

— Я разделаю и порежу на стейки. Сколько человек будет?

— Четыре.

— Готовить просто. На оливковом масле, предварительно посолив и посыпав прованскими травами. Максимум три минуты с каждой стороны, можно меньше, если любите слабую прожарку.

— Спасибо. Взвесьте мне ещё морских червей, пожарю их завтра с овощами и древесными грибами. О, и шелкопряд дайте, только замороженный, а то в прошлый раз я этих козявок по всей машине ловила: контейнер, видимо, плохо закрыт был.

— Тогда Эдик паковал. По кепке получит, — хмурясь, отметил фермер. — Не переживайте, урехисов и шелкопряда доставим вместе с тунцом. Вы сменную тару взяли?

Женщина кивнула и протянула две небольшие емкости.

Сев в машину, она посмотрела на часы. Пора возвращаться в институт, время до экзамена пролетело очень быстро. Вообще, два часа — это так мало, если задуматься. Как всё успеть? Забила координаты академии и прикрыла глаза, отдыхая.

Экспедиция. Как долго она о ней мечтала! В идеале ей хотелось бы засвидетельствовать и понять взаимоотношения древних в семейной ячейке, посмотреть симбиоз местных религий, увидеть повседневную одежду и утварь, а может быть, подготовку к празднованию в честь дня летнего солнцестояния. От возможных перспектив сердце пускалось вскачь! Вот только как всё это успеть за жалких два часа? Чем придется пожертвовать? Что она успеет зафиксировать, а на что попросту не хватит времени…

В аудитории своего преподавателя по истории России ждала группа первого курса подготовки учителей гуманитарных наук. Самый большой поток в институте — тридцать человек. Через четыре года большинство из них защитит диплом бакалавра и пойдет преподавать в средних классах все имеющиеся гуманитарные предметы. От русского до обществоведения. Поэтому профиль у ребят очень широкий. А так как во внутренние дела академии правительство не вмешивалось, то в студентов злобная профессура впихивала всё, что могла впихнуть, и ещё чуточку больше, искренне считая, что если уж ты и швец, и жнец, и на дуде дудец, то карма твоя — быть профессионалом во всех вышеперечисленных областях. Раз прошёл тесты, получил условно вторую категорию, то поздно упираться — грызи гранит. Зубы новые не проблема. В отличие от мозгов.

Что удивительно: бестолочей в группе не было. Образование бесплатно, но отбирает студентов (впрочем, как и кандидатов в Золотую сотню) искусственный интеллект. Его не подкупишь, не обманешь. Многолетние тесты, проверки, экзамены, и у каждого выпускника своя шкала, в которой учитывается всё: от личностных характеристик до успеваемости. Никто не знает, кому суждено после школы поступить в колледж или ВУЗ: просто через неделю те немногие, кто проучился десять классов вместо стандартных восьми, получают свои письма с направлением.

С приходом преподавателя группа сразу стихла. Тридцать пар глаз привычно уставились на интерактивную доску.

— Уважаемые студенты, тестовый экзамен, сданный вами, проверен и оценен искусственным интеллектом. В целом результаты меня порадовали. Есть две шестерки, у остальных от семи до десяти баллов. Кто согласен с оценкой, спуститесь и поставьте свой отпечаток на ведомости, остальные могут остаться для устного опроса, чтобы получить дополнительный балл.

Четыре пятых группы поднялись и ровным строем спустились к кафедре. Отметились и были свободны. Для остальных предстояло провести устный экзамен. Ожидаемо, что двое из оставшихся — шестёрочники, остальные четверо — восьмерочники.

Ефросинья включила 3D запись и начала экзамен:

— Акулина, что такое история повседневности?

Девушка с молочно-белыми волосами, под которыми прятались «эльфийские» ушки, поднялась.

— История повседневности — это история быта: от условий проживания и рациона питания до способов лечения и религиозных верований обычных людей, — выдала беловолосая и замолчала.

Ефросинья внимательно на неё посмотрела. Девушка смутилась.

— Всё? — уточнила профессор.

— Больше во всеобщей образовательной брошюре ничего нет, — окончательно растерялась студентка. Фрося покачала головой. Есть, много, что есть, и возвращались они к этой теме раз за разом. Какой бы век не проходили, какое бы событие не рассматривали, она всегда старалась показать ученикам мир через призму «безмолвствующего большинства». Так любой исторический процесс становился понятнее, ближе.

Один из студентов поднял руку.

— Ян, я вас слушаю.

— История повседневности зародилась во второй половине XX века в противовес политической и военной историям. Эта наука на стыке дисциплин: социологии, антропологии, культурологии. Вот вы, например, историк-антрополог, как раз работаете в этой области. Я смотрел практическую часть вашей докторской. Полгода жизни в модуле крестьянского дома шестнадцатого века. Впечатляет!

— Как история повседневности соотносится с понятием истории длительной протяженности? — тут же пресекла уход в сторону Ефросинья.

Вопрос был с подковыркой, но и Ян явно претендовал на высокий бал. Это не Акулина с её брошюрочными знаниями. Тут можно попытаться нащупать умение анализировать.

Студенты задумались. Было видно, что каждый мысленно пытается подобрать и сформулировать ответ. Парень на секунду замолчал, перестраиваясь с одной мысли на другую, а после выдал:

— Не вспомню сейчас, кто ввел этот термин, но суть его заключается в следующем: история развивается неравномерно. Есть короткие процессы, относящиеся к повседневности: политические пристрастия, изменение моды, выход свежих газет, появление тех или иных технических новинок, а есть длительные процессы: изменение культуры, социальной жизни, религии и мировоззрения. Все это происходит плавно, но беспрерывно. Собственно, историк должен изучать в совокупности оба этих течения.

Ефросинья Тихомировна удовлетворенно кивнула: в принципе неплохо. Не всё, с огрехами, но, в общем, парень понимает, о чём говорит, а это радует. Надо будет присмотреться к нему внимательнее. Она никогда не требовала от студентов скрупулёзного знания дат. С этим прекрасно справлялись тест-листы. Но понимание процессов и причинно-следственных связей считала необходимой образовательной базой. Понятно, что после набора «поучительных сказок», коими потчевал школьников базовый курс истории, переключиться на научное восприятие дисциплины было тяжело. Тем не менее, ребята — молодцы. Отвечали бодро, точно и без лишней полемики. Споры и обсуждения хороши для семинаров. Экзамен — это концентрат, выпаренный из знаний, сил и времени. И не важно, какой урок ты сдаешь: академический или жизненный.

Praeteritum III

И прииде к некоего дому вратом и не виде никого же; и вниде в дом и не бе кто бы его чюл; и вниде в храмину и зря видение чюдно: седяше бо едина девица и ткаше красна, пред нею же скача заец.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

С самого утра дождь-пройдоха не предвещал легкой дороги. В такую погоду сиди дома да подбрасывай в пузатую печь осиновые веточки. И тепла от них больше, и запах в доме приятней, да и треск отгоняет всякую нечисть, что ближе к зиме так и норовит пробраться к человеческому жилищу.

Ан нет, надо выбираться из теплого, сухого старостиного дома, седлать коней да отправляться восвояси. Задержишься, и собранное добро разойдется, как кафтан на пузе боярина Ретши, лишь засаленная сорочка будет глядеть немым укором.

Десятник шмыгнул носом, почесал паршу на запястье, так что подсохшая корка треснула да потекла сукровицей, и нехотя поднялся с лавки. Тело ломило. Тёплый плащ — полусолнце, заменявший одеяло, сполз на пол. Хозяева спали. В доме было темно. Наглухо законопаченные к зиме окна не пропускали даже толику света. Единственная коптящая сальная свеча горела в красном углу над небольшим деревянным распятьем и изображением святого, нацарапанным каким-то умельцем на бересте. Юрий, даже если бы и хотел, ни за что бы не догадался, кому из многочисленных покровителей молились в этом доме. Однако мужчину такие тонкости не занимали. Просто небольшой чадящий огонек притягивал взгляд. Наспех перекрестившись, воин поклонился, схватил свиту[1] и, натягивая на ходу колючую толстую одёжу, вышел во двор. Еще не рассвело. Изо рта валил пар.

Размокшая земля норовила выскользнуть из-под гладких кожаных подошв. Влага тут же заняла привычное место внутри сапог. «Скорей бы зима, — мышью заскреблась на задворках сознания отчаянная и несдержанная мысль, — лучше уж морозец, чем хляби земные и небесные. Снег он как-то честнее, правдивей, чем то лихо, что творится, пока Мать-Земля засыпает».

Всё более раскисающее болото под ногами раздражало. Не озаботился хозяин присыпать двор песочком. То ли от скупости, то ли от лени, а может, и вовсе по причине скудоумия. Но это уж точно не Юрия беда. Главное — сейчас набить нутро чем-то сытным да жирным, достать ноговицы вязаные, набить сапоги соломой изнутри, смазать их смесью воска и дегтя снаружи, чтоб стылая влага не проникала так скоро. Снарядить коней да отправиться в Муром, домой. Если медлить не будут, то вечером выйдут к небольшой деревне, а там княжим людям и стол, и банька, и ночлег. Ближайшую седмицу проведёт десятка Юрия в пути. В тех местах, где переход между сёлами больше дня, придется ставить шатер и спать под шум леса. Благо, ребята все крепкие да к походной жизни привыкшие.

Воины уже кашеварили, водрузив над небольшим костерком бронзовый котел. Вновь скребнула мысль, что хозяин мог бы и отрядить одну из девок подсобить дружине. Но мослы морозить без особой нужды никто не желал. «Ладно, поглядим, как вы запоёте, когда рязанцы пожалуют, али булгары прискачут, а я уж князю доложу, как вы малую дружину приветили», — позлорадствовал десятник. Хотя знал — никому он не скажет. Ему, брат наконец-то доверил десятку, отдал в службу самых молодых, неопытных, но при этом ярых. И глупо после первого самостоятельного похода бежать жаловаться. А виной всему непростое лето. Богатое на походы да стычки. Многих так и похоронили в степи без отпевания.

Отогнав дурные мысли, Юрий сел у костра. Хуже нет, чем перед дорогой о смерти думать. Стянул сапоги, успевшие насквозь промокнуть. «Вчера надо было не упиваться вечером, а смазать», — отругал сам себя за нерадивость. Недовольство, тягучее, осязаемое, разлилось чёрной жижей по душе. Достал вязанные иглой теплые ноговицы и стал их натягивать на побелевшие от холода ступни, добрым словом поминая Милку — кухарку брата. Золото, а не девка. Ей что щи сварить, что ноговицы связать, что порадовать воина после похода — всё в радость. Юрий с тоской подумал о доме. Скорей бы уже.

Из котелка призывно запахло. Мужчина сглотнул, в животе заурчало.

— Чем побалуешь нас перед отъездом? — спросил он «кухаря».

Парень разулыбался.

— Просо со шкварками и диким луком, — сказал он громко. И уже намного тише добавил: — А шкварочки-то у нас гусиные.

— Где взял? — одними губами поинтересовался Юрий.

— Младшая дочь старосты. Щедрая девица. Во всех отношениях!

Десятник только головой покачал. Кто-кто, а их гусляр Стоян знал, как общаться с девушками, а те в свою очередь знали, где яблок моченых для дружины достать да пирогов румяных. Так и делились знаниями то в хлеву, то на сеновале.

Ели быстро, но без спешки, вычищая котелок до блеска. Когда последней краюшкой хлеба нутро кормильца было начисто отполировано, его смазали жиром, обернули промасленной тряпицей и убрали в мешок, бережно пристёгнутый к луке седла.

Не успел проораться тощий хозяйский петух, как десять конников на низкорослых лошадках покинули не слишком гостеприимный двор.

Ехали весь день. Утренний назойливый дождь незаметно превратился в снег. А после и вовсе поднялась метель.

Отчетливо и явно вилась черной лентой лесная дорога. Говорят, по ней дважды ходил в земли вятичей сам великий князь Владимир[2]. Десятник же ездил здесь по три раза за лето, зная каждый куст, каждую корягу. Но сегодня в носу у него было слякотно, горло саднило, мысли в голове ворочались вяло, а руки примерзли к поводьям. Метель слепила глаза, заставляя жмуриться. Воин и не заметил, когда свернул не туда, уводя свой отряд в глухую чащу.

Плутали они долго. Так и не показавшееся за весь день солнце погибло, проиграв свой ежедневный бой тьме. Взойдет ли оно завтра? Юрий надеялся, что да. Увидит ли его отряд это чудо? Тут уже были сомнения. Слишком легко они были одеты. Слишком сильно тянул староста с ответом, задерживая отъезд. Слишком долго осень ласкала теплыми днями, скупясь даже ночью посеребрить траву. Расслабились, понадеялись, что Кощун в этот раз не вспомнит о них, пройдет мимо. Но нет, вот уже морозец кусает лицо, слепит, навевает сон, остужая молодую кровь. Мокрые шерстяные плащи сковало ледяной коркой, руки примерзли к поводьям.

Буря всё усиливалась. Высокие сосны трещали, стонали, сгибаемые ветром. Лошади фыркали и прижимали уши. Юрий понимал, что пора принять решение, остановить отряд, собрать лапник, развести костер, но однообразные голые деревья гнали вперед, не позволяя задержаться.

Вдруг кто-то из отряда крикнул:

— Свет! Гляньте! Да гляньте же!

Юрий был уверен. Нет, он точно знал, что ничего не увидит, но всё равно поднял голову. Вдалеке, сквозь снежную пургу, им подмигивал желтый светлячок.

— Леший путает, — пробормотал десятник и перекрестился. Наваждение никуда не делось. Костеря себя за доверчивость, он направил коня туда, где трепетал огонёк надежды.

Неожиданно они уперлись в частокол. Светило из небольшого окошка одного из срубов за оградой. Высоковато для избы, но низко для терема. Юрий пригляделся: домик стоял на четырех пеньках. Воин готов был поклясться, что пеньки эти уходили корнями в землю.

— Куда же это нас занесло? — задумчиво произнес десятник, спрыгивая с коня. Замерзшие ноги слушались плохо. Он прошелся вдоль забора, ища вход. Нашёл. Прислушался, не выбежит ли пёс, извещая хозяев о незваных гостях. Нет, во дворе стояла мертвецкая тишина. Только кони похрапывали в отдалении.

Свет горел в одном из окон-продух, затянутых бычьим пузырем. Мужчина обошел дом кругом, про себя подумав, что если бы он прибыл один, то скорее б всего изба повернулась, вставая нужной стороной.

Поднялся по незамысловатой лесенке на крыльцо. Громко постучал и тут же отворил дверь, а после зажмурился от яркого света.

***

Этот день для Ефросиньи ничем не отличался от вчерашнего, и от позавчерашнего, и от позапозавчерашнего, и от любого другого за последнее время. После праздника осеннего равноденствия у её забора появились многочисленные дары, но дети больше не приходили. Сезон инициаций подошел к концу.

Первым делом Фрося разобрала подарочки, чуть не плача от радости, глядя на них. Удивительно, как за каких-то жалких три месяца поменялись её приоритеты и ценности. Как мало ей стало надо для того, чтобы чувствовать себя счастливой! Право слово, чем больше благ мы имеем, тем более усилий для достижения счастья тратим.

Среди подношений был мешок тёрпко пахнувшей шерсти, мешок чёсаного золотистого льна, несколько корчаг, наполненных доверху крупами, плетёный туесок с яблоками, бочонок пива, живая курица, полный горшок топленого жира, соль, мёд, ржаная мука, несколько вилков капусты, кусок выделанной кожи, пара ещё влажных бычьих пузырей и маленький кожаный мешочек, в котором лежал искусно вырезанный костяной гребень.

«Хоть замуж иди с таким приданным», — усмехнулась Фрося, разнося добро по закромам и мысленно составляя план работ на ближайшие дни. Со льном пока ничего делать не надо. Прясть да ткать можно зимой, а вот шерсть необходимо вымыть и высушить.

Курицу Фрося пока поселила в сарае. Летом она с детьми там всё расчистила и собрала даже небольшую экспериментальную печку с деревянной трубой, облепленной глиной. Птицу так и оставила в плетеной клетке, налив воды и насыпав немного крупы. Тратить на пеструшку драгоценные злаки было жалко, но чем ещё кормить животное, женщина не представляла.

Разложив всё добро по местам, она взяла шерсть, дугу с привязанным к ней мешком, корзинку и отправилась к реке. Там хорошенько промыла руно и повесила его сохнуть. А пока собрала водные орехи чилим, со вкусом которых её познакомила одна из девочек, страшно удивившись от того, что Яга такой продукт не знает. Набрала корней камыша. Для еды он уже был жесткий, но Фрося хотела залить его водой, чтобы попробовать получить сахар.

Достала из ловушек рыбу и отправилась домой. Там первым делом выпотрошила и засолила улов. Пересыпала в мешок водный орех и залила корни водой.

К жизни в лесу женщина постепенно привыкла. Её не пугали больше ночи в одиночестве, насекомые, снующие всюду. Она не боялась заблудиться, сойдя с известной тропинки. Фрося научилась быстро греть воду и мыться, приспособилась к сотне мелких бытовых вещей, от которых ещё недавно приходила в ужас. Сильно смущало её только одиночество. Отсутствие детей уже наводило тоску, а что будет зимой, страшно даже представить.

Еще очень расстраивало отсутствие привычной еды. Не хватало нормальных фруктов, красного перца, молока, сыра, вина, масла. Даже элементарный салат из зелени заправить было нечем. Вся еда казалось однообразно пресной. Тот минимум приправ, который ей был доступен, спасал положение лишь отчасти. Про сладости и речи не было. Только мёд. Поэтому однажды заприметив в лесу можжевеловые заросли, она не могла дождаться осени, чтобы собрать ягоды. То, что их можно использовать не только как приправу к мясу, но и в качестве основы для сахарного сиропа, она знала из брошюры для школьников периода Второй мировой войны. Но вот насколько успешным будет эксперимент, понятия не имела.

Сбор прошел удачно. Стоило расстелить под деревцем ткань и хорошенько тряхнуть, как посыпались темно-синие ягодки. Правда, потом процесс растянулся надолго. Сначала урожай пришлось перебрать, удалить ветки и грязь, потом немногоподсушить. После началось самое интересное — разминание. Первым делом Фрося попробовала раздавить ягоды толкушкой, но потом бросила это слабоэффективное занятие. Вспомнила древних греков и, тщательно вымыв ноги, потанцевала минут тридцать в кадке, распевая разные веселые песни, которые пришли на ум. По двору разлился насыщенный пряно-терпкий запах можжевеловых ягод.

Наплясавшись вдоволь и приведя себя в порядок, Ефросинья в приподнятом настроении продолжила эксперимент. Залила часть получившегося пюре водой и поставила в печь. Работать приходилось маленькими партиями, так как глиняных горшков нужных объемов был дефицит. Необходимо было следить, чтобы температура сиропа не превышала сорока градусов, иначе начнут выделяться масла. Больше суток длился процесс нагревания, сцеживания, упаривания. Печь эта не плита, и добиться от нее длительного и одинакового температурного режима крайне сложно. Важно было, чтобы внутри было не слишком жарко, так, чтобы экстракт ни в коем случае не кипел. Поэтому конечный процесс упаривания растянулся на несколько дней. Зато результат превзошел все ожидания! Четыре крынки с густым, сладким, слегка пряным сиропом без привкуса горечи.

Летне-осенний лес щедро одаривал своими богатствами. Ежедневные прогулки с подопечными позволяли Ефросинье изучить свои угодья. Так за сезон, помимо различных грибов, были изучены и собраны черника, орех, ежевика, земляника, шиповник и разные душистые травы. С началом осени отправились за брусникой. А вот тёрн, что рос почти под самым домом, ждал своего часа — первых заморозков.

За лето Фрося научилась ставить силки, но дичь в них попадалась редко, да и мороки с ней было столько, что жуть. Хотя зайцам-русакам женщина всегда была рада. Мясо у них было вкусное, хоть и сильно отличалось от привычных морских свинок, да и требовало длительной готовки. Еще были шкурки, которые она научилась выделывать на раме. А вот всякие птички — расстройство одно. Во-первых, есть нечего, один бульон из костей. Во-вторых, ощипывать их только кипятком обдав, а значит все перья в утиль, и, в-третьих, попросту жалко.

С затяжными дождями настала пора сидеть дома. Вот теперь, имея в запасе много свободного времени, Фрося решила воплотить свои давние задумки. Сначала она переработала все продукты. Сильно хотелось разнообразить стол. Это сейчас осень, и есть возможность выбирать, а зимой сидеть на пресной каше да соленой рыбе придется.

Порезала и засолила капусту, кинув в нее пару яблок, листья борщевика, зеленых ягод тёрна и половину брусничных запасов. Яблоки, принесенные жителями деревни, почистила, нарезала и разделила на две части: одну разложила сушиться, а вторую залила небольшим количеством воды и поставила выстаиваться, в надежде получить уксус. Ягоды переварила с сиропом и убрала в холод, надеясь, что зимой все же будет варенье, а не бражка.

Волосы отросли, и надо было решать: срезать дреды или распутать. Вооружившись костяным гребешком, Фрося стала распускать. Во все стороны полетела пыль. Тихо ругнувшись, женщина вышла во двор и продолжила свое занятие на крылечке. Два полных дня она потратила на то, чтобы расчесать свою непростую прическу. На третий встал вопрос с мытьем головы. Терзать замученные волосы щёлоком не хотелось. Пришлось вспоминать рецепт мыла. Пока топилась баня, Ефросинья развела во дворе небольшой костерок, растопила жир, процедила и поставила остывать. Аккуратно слила с золы щёлок и немного нагрела. Температура обоих ингредиентов должна быть одинаковой. Убедившись, что это так, осторожно стала вливать щелок в жир, постоянно помешивая. После засыпала соль. Сверху начал образовываться густой «кисель». Его с большим трудом, но всё же удалось выловить при помощи ложки и небольшой веточки со множеством сучков. Вот этот «кисель» и был мылом. Можно им пользоваться так, а можно добавить всяких компонентов и оставить высыхать. От производства остался глицерин. Его Фрося бережно перелила в маленький горшочек. В эпоху без косметических кремов этот простой компонент прекрасно справится с увлажнением кожи.

Как Ефросинья не оттягивала неизбежное, в какой-то момент поняла — медлить дальше с заправкой станка нельзя. Ткани катастрофически не хватает. Тут же возникла проблема, ранее казавшаяся не актуальной. Освещение. При закрытых дверях в избушке было темно словно в склепе. Даже открытые окошки не пропускали нужное количество света. Особенно после того, как одно из них, то, что подальше от печи, она затянула бычьим пузырем.

Лучина света почти не давала, а восковые свечи, к Фросиному ужасу, сгорали минут за пятнадцать. Вопрос с освещением встал, как говорится, ребром. Масла не было. Спирта без перегонного куба не выгонишь в достаточном количестве. Сало и воск были, но мало. Мозг подбрасывал варианты римских и византийских светильников, западноевропейских фонарей и лучин, обмотанных пропитанными жиром тряпицами. Но все это слабо могло помочь при дефиците горючего материала.

Первая из идей, пришедших на ум, была всё же из области истории. Речные миноги. Те самые, которыми несколько раз она с удовольствием обедала. В девятнадцатом веке их использовали в качестве свечей. Продевали фитиль и сушили или морозили. Большое количество жира позволяло рыбешке с успехом заменять лучину.

Сразу, как представилась возможность, Ефросинья отправилась на реку. Несколько часов переворачивала в холодной реке камни, но «улов» составил лишь четыре длинные рыбешки. За это же время можно было бы охапку веточек для лучин нарезать. Стало ясно, что задумка дальше уровня эксперимента не пойдет.

Вторая мысль возникла неожиданно. Так всегда бывает, если мозг занят решением одной конкретной задачи. Можно молоть крупу или ткать полотно, можно мыть стол или вязать носки, а потом — раз! Эврика!

Фрося вспомнила проект, который они делали с Елисеем. Восковая свечка погружалась в стакан с маслом и горела в тридцать раз дольше. Вместо масла был жир, вместо прозрачного стекла — керамика. Бонусом ко всему — усердие и уйма времени на эксперименты. В итоге при правильном наклоне горшка и верном соотношении толщины свечи и количества жира удалось получить светильники, которые горели часов по десять.

Постепенно осень входила в свои права. Всё короче становились дни. Серые дожди принесли холод. И в одно утро Ефросинья проснулась, посмотрела на низкое свинцовое небо и поняла: «Сегодня быть снегу». Новую обувь она так и не выкроила, боясь испортить единственный кусок кожи. А в мокасинах из двадцать второго века разгуливать было уже прохладно. Тем более на вязаные носки они никак не желали натягиваться. Если в ближайшее время не пошить ботинки, с прогулками придется завязать.

Погода была сказочная. Зарядивший с утра дождь постепенно превращался в снег. Падал, устилая лесную землю белоснежной скатертью. Оседал на ветках молоденьких ёлочек. Отчего настроение у Фроси образовалось новогоднее. Сначала она наведалась к терновому кусту и с радостью обнаружила, что сливы «дозрели». Собрав полную корзину ягод, отправилась проверять ловушки. В одной из них обнаружился жирный заяц. Подхватив тушку ушастого, женщина поспешила домой. По дороге не удержалась и сломала несколько еловых веточек.

Заниматься разделкой она предпочитала во дворе, не пачкая жилище. Работала быстро. На улице начало холодать. Начиналась метель.

Через несколько часов в печи тушились горшки со снедью. В одном — потроха. Завтра их можно будет порезать мелко, поджарить с луком и начинить пирог. В другом — основа для супа: ячмень и мясо. В третьем варился компот из тёрна. Видимо, новогоднее настроение идёт в паре с рефлексом готовить.

Еловые веточки стояли в крынке на середине стола. Их Фрося украсила незамысловатыми снежинками из сломки и гирляндой, состоящей из маленьких белых шерстяных шариков. В приподнятом настроении женщина работала за станком, ловко орудуя челноком. В печи потрескивали дрова, в доме было светло, сухо и уютно. Пахло хвоей и диким мясом. Хозяйка, скрашивая одинокий вечер, вполголоса напевала:

На этой многообещающей фразе раздались громкие удары в дверь, и не успела Ефросинья испугаться, как в дом вошел мужчина.

–

[1] Верхняя плечевая одежда. Могла быть как полностью распашной, так и полу распашной с пуговицами до талии.

[2] Имеется в виду Владимир Мономах великий князь Киевский 1053–1125 гг.

[3] Песнь о Нибелунгах. Средневековая германская эпическая поэма, написанная неизвестным автором в конце XII — начале XIII века.

Praeteritum IV

И в своем одержании искаше исцеления от мног врачев и ни от единого получи. Сего ради семо повеле себе привести, яко слыша зде многи врачеве. Но мы не вемы, како именуются, ни жилищ их вемы, да того ради вопрошаем о нею.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Появление мужчины было настолько неожиданным, что Ефросинья даже не успела испугаться. Не отрывая глаз от незнакомца, она медленно поднялась из-за станка. Стрелой полетели мысли: «Охотник? Путник? Разбойник?» Взгляд уперся в изогнутую рукоять сабли. Неожиданно пришло понимание, что она не боится. Совсем. Страх есть там, где теплится надежда на спасение. Свою она похоронила в лучах июньского рассвета. Подумаешь, разбойник. Хоть какое-никакое разнообразие в беспросветных средневековых буднях. С другой стороны, всегда можно попытаться договориться. У него клинок, у неё слово. Что сильнее разит?

Между делом Фрося отметила, что человек, стоявший у входа молод, статен, но выглядит слишком растерянным. Словно открывая дверь, он совершенно не надеялся оказаться в жилой избе. И тем более увидеть сидящую за ткацким станком женщину.

Вдруг незнакомец неожиданно и очень громко чихнул.

— Будь здоров! — на автомате выдала Ефросинья.

— Спасибо! — поблагодарил гость.

Оба улыбнулись. Напряжение схлынуло.

Первым заговорил пришедший:

— Мир тебе, хозяйка. Заблудились мы, замёрзли. Будь добра, приюти на ночь. — И снова чихнул, едва успев закрыться рукавом.

Фрося склонила голову на бок.

— И много вас, заблудших?

— Десятка моя. Мы дружинники князя Владимира Юрьевича.

— А остальные где? — почему-то сейчас этот вопрос показался более важным, чем выяснение, что за князь да откуда. Князей этих в период раздробленности развелось на Руси, как тараканов в купеческой избе.

— На улице. За воротами. Я один зашёл.

Как только перед Ефросиньей появилась конкретная задача, изголодавшийся от безделия мозг тут же стал её обрабатывать. В наличии десять человек. Голодных, замёрзших, усталых. Всех их нужно разместить и накормить.

— Верхом?

Десятник кивнул. А она уже накидывала свой Ягий тулуп мехом наружу.

Значит не только люди, но и лошади. У неё дома на ночлег поместится не больше пяти. Остальных куда? Сарай и баня. В сарае тепло, в бане деревянный пол и лавка. Коней ставить негде. Еда. Горячее у нее есть, но немного. Хотя если постараться, можно похлёбку сделать из того, что в печи томится, да соленья поставить. Животных кормить нечем.

Всё это женщина поведала своему гостю, пока шли до калитки и впускали всадников. Он выслушал, кивнул и ответил:

— Коням есть что дать. Люди спать будут по очереди. Часть — в доме, часть — в хлеву. От горячего никто не откажется. Спасибо.

После повернулся к своим, чтобы раздать команды:

— Ждан, Ингвар, займитесь лошадьми. Глеб, Илма, добро в баню снесите. Стоян и Берислав, на вас костёр во дворе, чтобы лошади не мерзли.

— Там место есть костровое, — встряла Фрося, желая, чтоб не жгли, где попало. Воины кивнули, а десятник добавил:

— Мы дрова возьмем, завтра нарубим. Не переживай.

Хозяйка не переживала. Напротив, она была рада. Лучше так, чем пустота одиночества.

В небольшом сарае она показала на печь:

— Её можно затопить. Правда, как тут спать, я не знаю, пол земляной. Вы бочонки с соленьями во двор вынесите. За одну ночь ничего с ними не станет. Располагайтесь, только постарайтесь не сломать ничего. Очень прошу.

— Не переживай, голубушка, — успокоил её гость. — И ещё раз спасибо за всё. Меня Юрием зовут.

— Ефросинья, — улыбнулась в ответ. — Я сейчас горячее поесть сделаю, кто из твоих людей свободен будет, пусть в дом идет греться.

Часом позже, когда все воины были накормлены и размещены, Ефросинья и Юрий наконец сели есть сами. Десятник с удивлением разглядывал застеленный льняной скатертью стол, где, помимо исходящей пряным паром мясной похлебки с кусочками репы, стояли разные удивительные блюда: грузди с брусникой, яблоки моченые, квашеная капуста, мелко нарезанная острая редька, смешанная с зеленым горошком и луком, половинки яиц, фаршированные щучьей икрой, душистые лепёшки и солёные греческие ягоды, которые он видел однажды, когда гостил в Суздале у князя Всеволода. Хозяйка явно поставила на стол всё самое лучшее. Контраст со старостиным гостеприимством был разительный. Но, как назло, аппетита у уставшего воина не было совсем. Едва орудуя ложкой, он думал, откуда это взялось и что за странная женщина сидит напротив. На вид лет двадцать. Белая чистая кожа, тугая тёмно-русая коса, прямая царская спина, руки с красивыми, ровными ногтями, брови…да не бывает у людей таких бровей — идеально симметричных! И чем больше смотрел мужчина, тем страннее казалась ему хозяйка. Голова не покрыта, украшений никаких нет. Держится уверенно, ровно. Во взгляде ни страха, ни тревоги. Напротив, плещется на дне соколиных глаз вечность. Глубокая, непостижимая. Как так? Смотрит, улыбается, а в отраженьях души печаль. Хотел спросить об этом, но слова застряли на вздохе.

— Откуда у тебя ягоды греческие? — поинтересовался совсем о другом.

Изящные брови взметнулись вверх. Мелькнула и пропала недоуменная улыбка.

— Греческие ягоды? Оливки? — собеседница улыбнулась. Мягко, открыто, располагающе. Юрий кивнул.

— Это тёрн зелёный, маринованный в яблочном уксусе. Нравится?

— Да, — не стал скрывать мужчина. — Вкусно и необычно, — он огляделся по сторонам. — Много здесь странного. Снаружи избушка, а внутри хоромы. Сама ты лепше княжны, а какого роду племени, не ясно. Про яства заморские знаешь, смотришь прямо. Кто ты? Где супруг твой?

Ефросинья сложила руки замком, оперлась на них подбородком и вкрадчиво спросила:

— Ты действительно хочешь знать, десятник, что за хозяйка тебя приветила? Думаю, уже и сам догадался, куда дорога вывела. Не искушай судьбу да не гневи Бога, задавая подобные вопросы на ночь глядя. Радуйся теплу избы да щедрости моей. Я не обижу. Если первые не начнете лихо творить.

По спине воина пробежал липкий холодок, но он нашёл в себе силы посмотреть женщине в глаза и кивнуть. А через мгновенье его скрутил сухой кашель. Горло горело. Утренняя хворь напомнила о себе. Прикрыл рот руками, прокашлялся и постарался отдышаться.

Фрося смотрела на мужчину и хмурилась. Его вид нравился ей всё меньше и меньше. Неестественный румянец, отсутствие аппетита, кашель. Женщина медленно встала и подошла к гостю.

— Можно?

— Что? — переспросил десятник, отнимая руки от лица. На внешней части ладони сочилась сукровицей старая язва.

Миллиард мыслей промчался у Ефросиньи в голове. Врачом она не была, но многие годы общения с отцом и Марго сформировали определенный минимум знаний о болезнях. Елисей же хорошо пополнил её практические навыки.

— Посмотреть тебя можно? Мне кажется, у тебя жар.

Юрий кивнул, разрешая.

Гость горел, лимфоузлы на шее разрослись до размера вишен.

— Открой, пожалуйста, рот.

Горло порадовало. Фрося опасалась увидеть там белый налет или маленькие язвочки, но оно было просто красное.

— Что с рукой? — спросила она, убирая со стола остатки ужина, попутно раздумывая, чем помочь.

— Парша, с лета пристала. Только растёт да чешется.

— Ещё у кого есть похожее? — на пустой чистый стол были выставлены мешочки с травами да сухой корешок имбиря.

— Есть, — Юрий потупился. — У брата и у лошади моей.

Женщина хмыкнула. Если бы язвы были только у него и у брата, тогда, вероятнее всего, наследственное, и помочь в таком случае нечем. С местным-то уровнем медицины, помноженным на её скудные знания. А вот лошадь внушает надежду…

Молча насыпала в свой котелок шиповник, липовый цвет, анис, ивовую кору и листья малины. Залила водой и поставила в печь. Потом в небольшой горшок налила можжевеловый сироп, с большим трудом отрезала от имбиря несколько колечек, залила кипятком, подержала, переложила в сироп и тоже поставила в печь. Снова прибрала стол. Взяла с «ведьмовской» полки серу и дёготь. То, что эти два компонента помогают от стригущего лишая, она знала от Марго, которая заговаривала зубы Елисею, пока тому ставили уколы с противогрибковым препаратом. А вот как именно помогают и в каких пропорциях брать, не имела ни малейшего понятия. Была б тут супруга, убила бы за самодеятельность. Но её нет. Никого нет…

— Лечил? — спросила, указывая на руку.

— Ага, дёгтем мазал. Только пачкает он всё, да и не помогает.

— А сколько раз наносил?

— Один.

— С одного и не поможет. Надо мазать, пока не пройдет.

— Да грязнит он жутко и смердит.

— Слушай, десятник, я сейчас постараюсь сделать тебе лекарство, но если хочешь, чтоб рука прошла, то придется потерпеть. Хорошо?

Мужчина кивнул.

— Подрожье тоже вылечишь?

Фрося на мгновенье застопорилась, соображая, что имел в виду гость.

— Подрожье? Простуду что ли? Сам справишься, я лишь помогу немного. Там в печи доходит взвар и леденцы от горла.

— Леденцы? — не понял гость.

— Увидишь, — отмахнулась ведьма.

Пока говорили, она взяла небольшое количество серы, примерно столько же дёгтя, смешала их с мёдом и глицерином, взяв соотношение один к двум. Больше всего боялась, что «пациент» получит химический ожог. Закатала рукав платья и нанесла мазь себе на внутреннюю часть предплечья. Подождала. Вроде не печёт. Ещё немного погодя смыла. Всё хорошо, кожа не красная. Решилась.

— По идее должно помочь. Но если будет жечь, скажи мне тут же, смоем, — предупредила, намазывая кисть мужчины мазью.

— Потерплю, — буркнул Юрий, — чай немаленький.

— Не надо терпеть. Здесь не поход, а я не враг. Просто лекарство очень сильное, может навредить. Понял?

— Да.

Закончив заниматься рукой, накрыла горшочек крышкой и убрала на полку. Достала из печи взвар, процедила, добавила мед и дала:

— Это надо пить сегодня всю ночь, понемногу. Твои воины сами сменятся, или их разбудить надо?

— Поднять лучше, остальное сами.

— Хорошо. Я сделаю. А ты ложись на нижние полати и спи.

— Нет.

— Да. Или ты хочешь до дома не доехать и помереть в дороге? Чтоб меня твоя матушка потом живьем закопала?

— Нет матушки… — гулко отозвался гость.

— Прости… — Фрося смутилась, кто её на язык тянул, спрашивается. Пришлось объяснять:

— Пойми, когда болеешь, лучше пару дней отлежаться да отвара попить. Чем запустить всё.

Десятник нахмурился. Как бы плохо ему не было, но перед дружиной слабость свою он не желал показывать.

Ефросинья ждала. Останется мужчина, зная все риски, при своём мнении — его право. Она его понимает, принимает и уважает. Не более и не менее.

— Юрий, не глупи, — раздался из угла комнаты бас, и Фрося разве что не подпрыгнула от неожиданности. Забыла, что в доме уже спят люди. Одного из них они своими разговорами, видимо, разбудили. — Иди, ложись, я прослежу, чтоб отроки сменились. Завтра метель не уляжется. Поэтому лечись, иначе брат твой меня на ремни порвёт.

Спорить с басовитым дядькой десятник не стал и молча выпил первую партию взвара. Фрося удовлетворённо кивнула, вынула из печки маленький горшочек с плавающим в можжевеловой карамели имбирём. Двумя отточенными деревянными палочками ловко достала оттуда кругляшок корня, помахала им в воздухе. Опять макнула и снова потрясла. Так повторила несколько раз, потом протянула:

— В рот положи и рассасывай. Как сладость закончится, корень разгрызи, а потом спать. Поздно уже.

Юрий сделал, что сказала ведьма, и аж зажмурился от неожиданного удовольствия.

— Что это? — спросил он.

— Леденец. От горла. Доброй ночи.

Проснулась Ефросинья позже обычного. Активная ночь расплатилась усталостью. Потянулась, перекатилась на другой край верхних полатей, позволяя себе минуту лени. Настроение было замечательное. Во дворе разговаривали люди. Настоящие, живые, совершено не похожие на её современников. Каждая беседа словно маленькое исследование. О том, что оно никогда не будет написано и издано, женщина постаралась не думать. Вздохнув, Фрося, не торопясь, встала, умылась, оделась. Покормила пеструшку и взяла у неё дань тёпленьким яйцом. Проверила гостя. Тот спал, завернувшись в свой плащ. Рубаха на нём была мокрая. Значит, лечение ночью прошло успешно. Кивнув своим мыслям, женщина вышла на улицу. Метель не кружила, но снег продолжал падать: мягкий, пушистый, словно цветки хлопка. Воины были заняты каждый своим делом. Кто-то тренировался, раздевшись до льняной рубахи. Кто-то колдовал у котелка. Топилась баня. Двое юношей правили колодец, снабжая его добротным журавлём. Настроение у Фроси поднялось еще на несколько градусов. Отыскав глазами вчерашнего бородатого дядьку с басистым голосом, она кивнула в знак приветствия и подошла.

— Радуйся[1], хозяйка! — поздоровался воин.

— Радуйся… — задумчиво ответила Фрося. — Прости, не знаю, как звать тебя. Помощь мне нужна.

— А как тебе больше нравится, красава? — едва сдерживая улыбку, ответил он, — родители Вятко назвали, а при крещении дали имя Илья.

— Илья тебе больше подходит, — согласилась хозяйка, отмечая ширину плеч да богатырский рост собеседника. А еще он был намного старше остальных в десятке.

— Так чем помочь тебе, девица?

— У Юрия, десятника вашего, чистая рубашка есть?

Воин нахмурился. Лицо его вмиг стало жестким.

— Что случилось?

— Ничего. Взмок за ночь, сменить бы, чтоб во влажной да холодной не лежать. Да и в чистом быстрее люди выздоравливают. А грязную я постираю.

— Ты ж не пугай так! Сейчас дам.

Фрося пожала плечами, но переспрашивать, что так не понравилось Илье, не стала.

— Мне б ещё на коня взглянуть.

— А это зачем?

— Юрий сказал, что у лошади такая же язва есть, как у него.

Ефросинье показали коня. Вживую, да ещё так близко от себя женщина видела животное впервые. Страшное, непривычно пахнущее оно дергало ушами, то и дело поднимало верхнюю губу, издавая очень странный звук, и переступало с ноги на ногу. Фрося заробела, не зная, с какой стороны подойти к зверю и как с ним быть. Так и мялась, опасаясь сдвинуться.

Илья развязал лежащий рядом мешок и достал из него льняную рубаху.

— Посмотрела? — спросил он.

— Нет, — шёпотом произнесла в ответ.

— Почему?

— Боюсь.

Витязь рассмеялся громко, от души. Да так, что вороны с дальней сосны вспорхнули, обижено каркая.

— Видел я, что девки мышей боятся, но коней…эко диво. Давай подсоблю. Что ты ищешь? — пробасил богатырь, подводя Ефросинью вплотную к пегому мерину.

— Пятно красное, круглое, с шелушащимися краями.

Лишай у лошади действительно был. Марго бы сказала: «Как по учебнику». Фрося густо смазала пораженную кожу мазью. Бок животного был теплый, мягкий, заросший к зиме пушистой шерсткой. Женщина погладила его рукой, получая удовольствие от прикосновения, и замерла, разглядывая огромный, размером с её ладонь, рубец. Подумала, какого размера должна была быть свежая рана. По телу пробежала дрожь. Представился сражающийся верхом десятник. Совсем ещё молодой, ему на вид и тридцати не было, и чем то неуловимо похожий на Елисея. Сердце защемило. Одно дело — читать о войне в книгах, и совершенно иное — видеть вот такие живые свидетельства оной.

— Спасибо, тебе, хозяйка, — дуя на горячую гороховую похлёбку, произнес Илья.

— За что? — удивилась Фрося.

Она сидела с воинами за одним столом и радовалась похлебке из оленины. Жирная, ароматная, она горячей лавой разлилась по желудку. Мужчины поохотились и сами разделали большущую тушу. Часть закинули в котёл и поставили вариться. Хозяйке осталось лишь добавить туда горох, чищеную репку да всяких пряных трав. Получился почти привычный суп.

Оставшуюся часть мяса разделили на небольшие куски, засыпали солью и сложили в бочки. Одна пустая у Фроси была. Вторая обнаружилась случайно. В ней плавал забродивший корень камыша. Пахло сладостью. Дружина тут же захотела употребить продукт, но Ефросинья не дала, пообещав выставить к ужину бочонок пива. Процедив, она унесла жижу в дом. В голове уже сформировалась идея, чем заменить неприятно пахнущую и всё пачкающую мазь от лишая.

— За что?! — хмыкнул Юрий. — За кров, стол и ол[2]. За врачевание и баню. За рубаху чистую, в конце концов.

Мужчины поддержали своего десятника дружным хохотом. Молодые, крепкие, ретивые. Фрося подумала, что попробовала бы она не дать «кров, стол и ол» сама, так взяли бы силой. А так ей повезло, что люди не лихие. Вот и всё.

— Как иначе? — ответила между тем.

— Легко, — кисло усмехнулся Илья. Вон мы в селе дань собирали. Так староста каждую лепёшку считал. А дымы к нашим землям относятся, Муромским. Ты же на Рязанской земле живешь.

— А отчего вы за данью в село ездили, разве княгиня Ольга не установила дань на погостах собирать?

Мужчины удивленно переглянулись.

— Действительно великая княгиня некогда повелела в полюдье не ходить, — начал Юрий, — но это когда на Руси князь один был, так можно было. Теперь у каждой земли свой хозяин, и он должен знать людей. Село, где мы промедлили, приграничное. Князь взял его под защиту Мурома этим летом. Однако староста и урок должный не собрал, и гостям не рад был. Мы две седмицы ждали, чтоб хотя бы мёд да муку целиком взять.

— Тут как раз удивляться нечему, — Фрося поразмыслила над сказанным. — Во-первых, князь не сам пришел, а послал дружину.

— Много чести, — буркнул Юрий.

— Вот староста так же решил. А во-вторых, ты же сам сказал. Приграничное село. У него под боком мордва и булгары. Соседи, страшные, опасные, близкие. Сегодня торгуют, завтра жгут. А Муром где-то там, далеко. Дней семь, восемь конного перехода, да?

— По-разному, но да, — десятник был настолько удивлен этому разговору, что ответил, почти не задумываясь. Лесная ведьма легко говорила о вещах, размышлением о которых не всякий боярский сын голову забивал.

— Так вот, староста прекрасно понимает, что чем больше он отдаст добра вам, тем меньше останется, в случае чего, на откуп от соседей.

— Но князь Владимир Юрьевич даёт защиту! — Десятник аж подпрыгнул на скамье от такого заявления. Илья, наоборот, глядел хмуро, молча, не одобряя тем, поднятых за столом. Остальные молчали, потягивая густое пиво.

— Пока князь Муромский узнает, что приграничное село сожгли, пока дружину соберет, прибудет «конно и оружно», то даже пепел остынет, неужели ты не понимаешь?

— Так у нас… — начал распаленный юноша, но получил ощутимый удар ногой под столом от смурного Ильи.

— Интересно ты мыслишь, девица. Тебе бы с отцом Никоном пообщаться. У него мысли схожие, — увел разговор богатырь.

О чем-либо разговаривать с представителем церкви, даже более-менее разбирающимся в геополитике, Ефросинья не хотела. Поэтому просто пожала плечами.

Дружина уехала на следующий день. На память о себе княжьи отроки оставили растоптанный двор, обновленный колодец, половину оленьей туши, большущую поленницу дров да пару сшитых ботинок. Воины от души старались помочь приютившей их хозяйке.

Юрию женщина «наколдовала» зелье от язвы на руке.

Вначале она добрую половину дня потратила на получение самогона, который должен был заменить спирт. Хотя, положа руку на сердце, без перегонного куба и градусников, основываясь лишь на общих принципах и знаниях, это была еще та задачка. Да и качество алкоголя вышло, скорее всего, отвратительное. Пить такое вряд ли можно, разве что врагам, а вот использовать для технических и медицинских целей, наверное, да.

Для примитивного перегона она взяла два горшка такого размера, чтобы один легко помещался в другой. В больший налила камышовую брагу, а меньший, пустой, поставила вовнутрь так, чтобы жидкость в него не попадала. Сверху, вместо крышки, водрузила свой котелок со снегом. Место соединения обмотала мокрым полотенцем. Перегоняла на небольшом костре, постоянно следя, чтобы вода в котелке была холодная. В итоге из бочонка браги вышло чуть более крынки самогона.

— Эх, десятник. Ты не представляешь, какую ценность сейчас на тебя перевожу, — сетовала Фрося позже вечером, сжигая в пепел предварительно вымоченную в щелоке пригоршню сушеных водорослей. В условиях дефицита йода такое богатство прежней Яги было дороже золота. Понимал бы ещё кто. Пока водоросли горели, Ефросинья вспоминала последовательность опыта.

Когда-то давно отец показывал ей различные реакции и на их примере объяснял те или иные процессы. Иным образом школьный курс химии гуманитарному складу ума не поддавался. Самое яркое воспоминание было о получении йода.

В мензурку помещался спиртовой раствор золы морских водорослей и сера. Потом всё это нагревалось до получения фиолетового дыма, который оседал в виде темных блестящих кристаллов.

Стеклянных колб у Фроси не было, но фиолетовым полыхнуло шикарно. Кристаллы на стенках горшка тоже получились правильные, а вот что делать дальше, она не знала. Кинула маленькую темную чешуйку в налитый на ладошку самогон. Та сразу начала растворяться, окрашивая жёлтым. Руку запекло. Быстро смыла. «Ожогу быть», — расстроено подумала Ефросинья, потирая руку. Круглые глаза воинов, укладывавшихся на ночлег в избушке, тоже не добавляли уверенности в себе. «Надо разбавить водой, чтобы получился более слабый раствор. Но хранить и перевозить как, не понятно», — решила она и задумчиво посмотрела на десятника.

— Юра, мне твоя помощь нужна.

Воин с опаской подошел к столу. На виске красовались капельки пота, но простуда не имела к ним никакого отношения.

— Мне нужен маленький, — женщина свела указательный и большой пальцы, определяя размер, — плотно закупоривающийся кувшинчик.

Десятник отрицательно покачал головой, давая понять, что такого нет.

— А солоница подойдет? — подал голос молодой гусляр.

«Стоян», — вспомнила его имя Фрося.

— Не знаю, покажи.

Через некоторое время юноша принес небольшой, искусно украшенный белый цилиндр с деревянным донышком и пробкой. Ефросинья, к огромной своей радости, узнала солонку. Высыпала аккуратной горкой на стол соль, налила в ёмкость воды и потрясла. Ничего не разлилось. Провела пальцем по внутренней поверхности импровизированной бутылочки. Гладко.

— Подойдет. Только жидкость, что я налью вовнутрь, скорее всего, испортит кость.

— Тогда с Юры новая, — подмигнул парень.

Поэкспериментировав ещё с концентрированностью раствора, Ефросинья наконец получила то, что хотела. К этому моменту левая рука женщины была вся в желтых полосках и кляксах. Довольная собой она откинулась на стенку, и прикрыла глаза, позволяя интеллектуальной радости разлиться по телу.

Десятник во все глаза наблюдал за волшбой. Впервые он видел настоящую ведьму, которая без ритуалов, бормотания и потряхивания веточками творила такое, от чего волосы дыбом поднимались. Воин боялся даже представить, какую цену запросит ведунья за леченье.

Но женщина, сделав зелье из пурпурного дыма и огненной воды, просто протянула ему солонку и сказала:

— Держи. Мажь утром и вечером. Ешь всю зиму много квашеной капусты и моченых яблок. Прокипяти с бучей все рубашки да хорошо постирай остальные вещи. Чем у тебя постель покрыта?

Мужчина покраснел. Фрося поняла, что спросила что-то неприличное.

— Можешь не отвечать, но там, где спишь, всё надо или постирать, или заменить полностью, понял? Коня тоже мажь, пока не заживет.

Юрий всё понял и запомнил, он взял зелье и ждал цену. Но Яга ничего не требовала взамен. Тогда десятник снял с пояса свой нож и протянул ведьме.

— Прими в дар за леченье.

— Нет, — усмехнулась та. — Не вылечился ещё. Вот когда пройдет твой лишай, тогда приходи с подарками.

___

[1] Мы привыкли, видеть приветствие «Радуйся!» в произведениях о древней Греции. Однако оно сохранилось и в Византийскую эпоху, а после вместе с христианством перешло на Русь. «Богородице Дево, радуйся…»

[2] Олъ — др. — рус. пиво.

Futurum II

«Несмотря на то, что на атомном и субатомном уровнях мы научились обращать вспять слабые взаимодействия между частицами материи, и это в свою очередь сделало возможным механизм пространственно-временного перемещения, часть процессов еще до конца не изучена. Даже в лабораторных условиях материя, взаимодействие между частицами которой нарушено, ведет себя нестабильно. И чем больше временной промежуток, тем выше вероятность сбоя. В связи с чем я считаю преждевременным ставить проект на коммерческий поток».

Из докладной записки Григориана Суртаева, руководителя проекта по разработке и внедрению пространственно-временного модуля С-40

— Экспедиция запланирована на послезавтра, так как точкой прибытия я выбрала 21 червня 1199 г. Хочу выжать максимум из гранта, — завершила свой рассказ Фрося и ловко отрезала от рыбы небольшой кусочек. Нежное сочное мясо мягко огладило вкусовые рецепторы. Великолепно, пожалуй, не хуже гребешка на льду.

— А какая разница, когда отправляться? Это же машина времени! Задал параметры и всё, — Глаза Елисея горели в предвкушении, мысленно он уже был вместо второго родителя внутри сферы. Распутывал тайны прошлого, ввергал в ужас врагов, между делом спасая прекрасных дам (или кого там принято спасать у его поколения). Чудесный возраст, наполненный верой в себя и окружающий мир.

— Не всё так просто, — поддержал беседу Фросин отец. — Дело в том, что особенностью любого путешествия во времени является прокладка линейного вектора, длина которого строго ограничена. Связано это, насколько я понимаю, с огромной энергозатратностью.

Фрося удивлённо подняла взгляд на рассказчика. Её почти не интересовали физико-математические сложности работы модуля, а Тихомир, гляди, поискал, разобрался и теперь объясняет Елисею. Тот слушает внимательно, сосредоточенно, слегка нахмурившись.

— Если представить время, уходящее в прошлое в виде воронки, — тем временем продолжил мужчина, — а работу сферы времени в виде шарика, то совершенно не важно, как будет катиться шарик: горизонтально под небольшим углом, спускаясь по годам, или строго вертикально, пробиваясь сквозь столетия. Однако во втором случае день отправки и день прибытия должны совпадать. Иначе мощности попросту не хватит.

— Пар[1], а ты привезешь мне сувенир? — обратился к Фросе сын.

— К сожалению, дорогой, сфера исключает возможность любого контакта с объектом изучения. Можно только смотреть и слушать. Меня видно не будет, но и я буду словно призрак. Поэтому даже дотронуться ни до чего не смогу. Не говоря уже о том, чтобы взять на память. Но ты не переживай: если тебе на записи какая-то вещь приглянется, то ты мне скажи, мы в институте напечатаем тебе модель.

— Супер! — обрадовался пацан.

Дальше они представляли, как вскоре все соберутся опять, чтобы посмотреть файлы с экспедиции, и что на них увидят. Отец нахваливал ужин и с грустью в глазах шутил, что если его так будут кормить, то он готов каждую неделю пересматривать добытое дочерью видео.

Тихомир Айдарович жил один и питался в основном едой, распечатанной на пищевом принтере, поэтому домашней кухне был несказанно рад. Тем более, что его дочь прекрасно готовила. Но, похоже, главное было не это: глубоко пожилой мужчина страдал от одиночества. Его супруга двенадцать лет назад стала внеклассовым членом общества. Тесты показали устойчивый рост гормона «пассионарности», и в один солнечный день пришло уведомление о принудительном выводе из страты.

Варвара Багрянцева была дизайнером ювелирных украшений и владельцем компании «Династия». Её родители некогда заключили взаимовыгодный союз, предполагающий не только слияние двух предприятий, но и образование новой семьи. Гарантом сделки должен был стать ребенок. Зачатая в рекордно короткие сроки дочь оказалась в списках первых генно-модифицированных детей. Долголетие, здоровье, яркая внешность и творческий талант — вот что заказали для своей девочки ювелиры. Впоследствии художественное и экономическое образование, подтверждение третьей категории, роскошь, признание, престижный брак с представителем первой касты — внешний фасад прекрасной жизни.

Внутри же были свои скелеты. Постоянная конкуренция среди ювелиров, срывы поставок сырья, ответственность за рабочих, кражи идей, круглогодичные выставки и показы. Всё это мешало жить. Варвара чувствовала, как годы проходят мимо, а она заперта в условностях и правилах общества, словно в клетке и остро желала изменить свою жизнь.

Семья тоже разочаровала. Быстро стареющий муж, дочь, не интересующаяся семейным бизнесом и занимающаяся бесполезной наукой. Ладно бы пошла в отца и стала химиком, так нет! История! Никчемная, никому не нужная гуманитарная дисциплина. И самое поганое — невозможность хоть как-то повлиять на выбор собственного ребенка! Возведенный государством в абсолют принцип невмешательства не позволял хоть как-то надавить на дочь, потребовать исполнения семейного долга. Надо принимать и уважать чужое мнение, нельзя порицать выбранный другим человеком образ жизни и мышления. И, видят звезды, она принимала и соглашалась, закипая внутри. Приходилось носить сдерживающий эмоции браслет.

Однако внешнее спокойствие — одно, а треклятые анализы — совершенно другое.

Очередная пятилетка перевернула всё с ног на голову. И теперь Варвара Багрянцева не дизайнер и директор ювелирной фирмы, а представитель силовых структур на полном государственном довольствии.

Ей, как семейной, предложили обучение и должность в стране, но она, плюнув на всё, выбрала службу в Лунной колонии. Подальше от дома, родных, бизнеса, сидячей работы и надоевших блестящих цацок.

Муж разрывался между женой и дочерью, молил остаться, но она смотрела на седеющего старика и понимала, что Луна — это свобода, драйв, счастье.

Нечастые звонки, редкие сообщения, постоянные отговорки от встреч. Она вычеркнула этих людей из своей жизни, и дышать стало легче.

Тихомир Айдарович всё это прекрасно видел и понимал, поэтому без вопросов подписал документы на развод. К известию о том, что всё своё имущество бывшая супруга оставила ему в управление, отнесся спокойно. Благо, граждан третьей категории, готовых обременить себя должностью исполнительного директора, было хоть отбавляй. Если вернёт Варвара себе категорию, то вновь обретет все гражданские права, нет, так всё перейдет Елисею, при условии получения им третьей касты. Не свяжет парень свою жизнь с ювелирным бизнесом — предприятие, после смерти Тихомира, отойдет к государству.

***

— Твой отец совсем сдал, — Марго, как всегда, была прямолинейна.

— Ты думаешь? — Ефросинья наполнила бокал золотистым Капо Мартино и погрузилась в недра эргономичного кресла.

— Сегодня он предложил мне занять его место.

— Рано ему ещё на покой! — Фрося нервно прикусила внутреннюю часть губы. — Семьдесят лет не срок для ухода на пенсию.

Марго прикрыла глаза. Черты лица её разгладились. Голос стал ровнее. Так всегда происходило, когда ей надо было разговаривать на непростые темы.

— Семьдесят лет не срок для генноизменённых. Ты стареть начнешь после менопаузы, да и проживешь лет сто — сто двадцать без особых проблем и болячек. Твой отец — обычный человек. И его биоресурс подходит к концу. При хорошем питании, правильных нагрузках и своевременном приеме медикаментов он проживет лет десять — пятнадцать максимум.

Вино вдруг резко отдало кислятиной. Фрося подавила в себе желание выплюнуть жижу обратно в бокал. Сглотнула и отвернулась к окну. Впервые в жизни мелькнула мысль, что долголетие не только благо, но и зло. Каково это иметь здоровье, годы жизни в запасе и видеть, как стареют и умирают родные люди. В эту самую секунду она чуточку поняла мать. Каждый день смотреть на угасающего мужа, ничем не в состоянии помочь — это невыносимо.

Мысль об отце ударила по нервам, и свинцовым шариком перескочила на понимание того, что Марго и Елисей тоже не изменённые. Супругу взяла семейная ячейка из трех отцов. Елисея же они с боем забрали из социального центра для несовершеннолетних. И тот, и другой были незапланированными детьми из нижних каст, мамы которых по какой-то причине скрыли свою беременность, но заплатить штраф за несанкционированное размножение не смогли. В таком случае биологические родители подвергались принудительной стерилизации, а младенцы изымались и воспитывались в специальных учреждениях. Дети с отсутствием наследственных заболеваний и с высоким интеллектом вставали в очередь на место в новой семейной ячейке. Однако долголетия это никому не добавляло.

— Не грусти, — Марго ободряюще улыбнулась, прекрасно догадываясь, вокруг чего сейчас крутятся мысли её супруги. — Смерть лишь завершение жизни. Всё в мире подчинено законам природы. Живое рождается, растёт, стареет и умирает. Извечный цикл. Тебе ли, как историку, не знать?

— Да… — Ефросинья потерла виски. Боль в голове набирала обороты. Кажется, повернешь не так голову, и мигрень воткнёт раскалённую спицу в мозг. — Просто порой мне кажется, что Человек взял на себя функции эволюции. Выращивается новый вид homo futuris, а рядом будет прыгать с ветки на ветку и бить палкой по пищевому автомату вымирающий homo sapiens.

— Тебе не кажется, — жестко усмехнулась Марго, — всё так и есть. Притом настолько явно, что это уже даже вы, историки поняли. Не обижайся. Просто медицинское сообщество «включило сирену» по этому поводу еще летсто назад, но с приходом к власти Золотой сотни все научные доводы за и против превратили в шоу, рекламу, бренд. Теперь генноизменённый ребенок — это знак престижа семейной ячейки.

— Ты жалеешь, что мы взяли Елисея?

— Нет! Напротив, я переживаю за него. Страшно боюсь, что в какой-то прекрасный момент его супруг или супруга помашет ручкой и променяет жизнь с ним на кого-то из долгоживущих.

Ефросинья вновь прикусила губу больно, до металлического привкуса во рту.

— Ты осуждаешь меня? — спросила она тихо.

— Что? Нет, конечно! — Марго немного стушевалась. Забыла, что каждая беседа всегда имеет, как минимум, два дна, и сейчас она неосторожно пробила оба.

— Ты вправе так поступить. У нас с тобой с самого начала брачный договор был сроком на пять лет. Мы его продлили только для того, чтоб Елисея воспитать. Теперь он уже большой мальчик. Скоро полное совершеннолетие получит. Нет, я не считаю твое решение о разводе чем-то неправильным. Мы получили от брака всё что хотели: гранты, признание, первую категорию, любимую работу. Но, знаешь, мне иногда кажется, что семья — это несколько больше, чем экономическое и социальное партнерство.

Фрося уставилась на супругу непонимающим взглядом. Больше? О чем она? Всегда, с древних времен, семейная ячейка строилась по принципу целесообразности. Обширные семьи у крестьян — для возможности получать и обрабатывать землю. Династические браки — для укрепления политических позиций. Мезальянсы — для получения финансовой выгоды. И так далее. Глупые сказки о любви, возникшие в эпоху романтизма, позволяли молоденьким невестам видеть в подсунутых мужьях сказочных принцев. Свобода половых отношений в XX–XXI веке привела к краху понятия «семья» и послужила причиной последовавших один за другим социальных кризисов. Кое-как в XXII веке правительству удалось восстановить работу семейных ячеек, обосновав перед гражданами преимущества брачных договоров. И то, те же представители пятой и шестой категории редко когда заключают союзы, предпочитая нарушать законы о контрацепции и популяции, чем делать все правильно.

— Какое больше? — недоуменно спросила она.

Марго вытянула свои длинные прямые ноги и широко улыбнулась.

— Милая моя супруга, объясни мне тогда пожалуйста, по какой причине ты не хочешь больше пролонгировать наш брачный договор?

Ефросинья густо покраснела и опустила глаза. Объяснить своё желание она не могла. Сама до конца не понимая, почему хочет связать жизнь с человеком о социальном и экономическом статусе, которого ни чего, по сути, не знает.

— Пойми. Меня целиком и полностью устраивает наш союз. — Пролепетала она, — Но ты правильно сказала. Цели достигнуты. Держать друг друга — больше нет смысла. Но я не хочу сбегать, как мама, никому ничего не объяснив.

Марго вздохнула. Объяснять как раз ни чего и не надо. Всё и так понятно. Любовь к мужчине. Правда, согласно Фросиному странному мировоззрению вопрос любви при формировании семьи не главное. Вот и мечется. Не понятно, откуда такое видение жизни то ли из-за родительского примера перед глазами, то ли из-за того, что до Ивана ей ни разу нормальный мужик не попался.

Десять лет назад Ефросинья уже защитила магистерскую и преподавала в колледже. Это было престижно и доходно, и вроде даже перспективно. Умные, интересные дети, двадцать часов преподавания в неделю и возможность заниматься наукой. Жизнь, казалась взлетной полосой, стремящейся ввысь. Однако женщина уже тогда понимала, что для гуманитария это потолок. На кафедру было не пробиться. Её статьям, необходимым для докторской, отказывали в печати со ссылкой «отсутствие актуальности». Заявки на грант отклонялись. Время на профильном интернет-канале не превышало получаса в год. Стена казалась непробиваемой. От отчаяния опускались руки.

У Тихомира Айдаровича была коллега немногим старше дочери. Хирург с феноменальным даром и просто сверхъестественным чутьем. Она управляла роботом с ювелирной точностью. Первый раз, увидев отчет, в котором погрешность операции равнялась 0,0076 %, он не поверил. Позже присмотревшись к сотруднице, стал давать ей возможность развиваться и совершенствоваться, включая её в любые доступные программы обучения. Не прошло и года, как девушка стала лучшим хирургом центра, а вскоре и города. Однако научная деятельность сотрудника не двигалась. Проблема была проста до глупого. Марго имела моноспециализацию. А по последнему закону «Об образовании» основным требованием к докторскому исследованию было нахождение на стыке дисциплин. Квоту же на второе высшее получить без прямого правительственного одобрения было невозможно.

Тогда и пришла в голову родителю, управленцу и ученому, идея: как протолкнуть двух гениальных девчонок.

Познакомив Ефросинью и Марго, он предложил девушкам заключить брак. Однополярными браками никого нельзя было удивить уже лет двести, но распространены они были в первую очередь среди граждан от третьей категории и ниже. Первая и вторая категории по статистике оставались ретроградными, что несколько портило картину общества, нарисованную Золотой Сотней. Поэтому правительство всячески поддерживало и проталкивало однополярные семейные ячейки среди двух первых категорий граждан. Для поддержания имиджа страны, победившей толерантности.

Девушки пообщались, пожили какое-то время вместе, обдумывая возможные перспективы. И в итоге решились заключить брачный договор сроком на пять лет.

Трое родителей Марго были счастливы, а Тихомир Айдарович в день «свадьбы» дочери заперся в своем домашнем кабинете и второй раз в жизни напился до беспамятства. Первый раз он это сделал, когда у них с женой Варварой родилась дочка Фрося.

В следующий же созыв Золотой сотни они получили свои первые категории.

Первые годы жизни в семейной ячейке Ефросинья пыталась решить вопрос со своими интимными потребностями. Пробный опыт с Марго закончился стойкой уверенностью, что женщины Фросю, совершенно не возбуждают. Случайные партнеры также не устраивали, раздражая своей торопливой похотью. Мешать работу и секс она не хотела, удовлетворять себя самой быстро надоело. Выход нашелся неожиданно. На её счастье, Марго была, во-первых, медиком, а во-вторых, немного старше, опытнее и проще. Выросшая в семейной ячейке, состоящей из трех отцов, Фросина супруга вынесла одну простую мысль: всё равно кто, где, когда и как. Главное, чтобы все участники процесса были довольны. Своих соителей она подбирала с огоньком, а к браку со светловолосой мелкой красоткой отнеслась легко, еще в ходе первого знакомства сообразив, что дальше дружеских отношений дело не дойдет, а возможность получить первую категорию даст.

Поняв, с какого рода проблемой столкнулась Ефросинья она очень корректно посоветовала одно новое и крайне интересное заведение — Дом Неопределенной Связи.

Дом Неопределенной Связи принадлежал частному лицу и обладал уникальным патентом, это говорило о том, что концепция, равно как и все разработки, были выполнены с нуля, и хозяин единственный, кто имеет право организовывать в стране подобные учреждения.

Рекламный сайт информировал пользователей о преимуществах обращения в ДНС: во-первых, компания не афишировала имена, категории и род занятий своих клиентов. В связи с чем любой, кто соглашался на её услуги, подписывал соглашение о конфиденциальности и обещал носить нанопластиковую маску, скрывавшую часть лица и меняющую голос. Надеть, или и снять этот девайс, мог только робот-аппарат, расположенный на первом этаже здания. Можно было менять любовников или оставаться с одним, но раскрытие себя, равно, как и попытки узнать личность партнера, приравнивались к вмешательству в частную жизнь. Так стороны не обзаводились привязанностями и обязательствами и в любой момент могли разорвать «союз», просто не отозвавшись на заявку. А во-вторых, компания гарантировала максимальную совместимость партнеров.

ДНС для свиданий предоставлял в пользование комфортабельные номера, которые при желании могли быть закреплены за одним из абонентов. Сервис при посещении был выше всяческих похвал. Оплатить, правда, цену за услуги Дома могли себе позволить немногие.

Послушав совета Марго и ознакомившись с информационными буклетами, Ефросинья решила воспользоваться услугами Дома. Она заполнила анкету, сдала необходимые анализы, получила индивидуальный номер Е-0458. Но так и не дождалась приглашения. Время шло, и наличие оставленной заявки в ДНС забылось. Каково же было Фросино удивление, когда на следующий день после пролонгации договора с Марго пришло сообщение о наличии партнера мужского пола под номером Д-0503, совместимость с которым превышала 98 %. Любопытство подтолкнуло к первой встрече. Лицо мужчины скрывала маска. Однако спрятать высокий рост, равно как и худое, жилистое тело, было невозможно. Светлые, не по моде коротко стриженные волосы, гладко выбритый подбородок, длинные тонкие пальцы, плавные слитные движения. Все это запомнилось фрагментами.

Смотрел он на неё так, как было не принято уже лет сто: жадно, жарко, обжигающе. Не произнеся ни единого слова, вторгся в её личное пространство, прикоснулся кончиками пальцев к незакрытой маской части лица.

Они сорвались, как два оголодавших зверя. Несколько свиданий молча, неистово насыщаясь друг другом. Впервые Ефросинья ощущала иррациональное, необъяснимое, первобытное счастье. Впервые вслед за радостью пришел страх: вдруг этот Д-0503 не оставит заявку или не придет на её «зов». Но время шло. Одна встреча перетекала в другую, а дни — в месяцы. В какой-то момент они начали общаться, узнавать друг друга. Он дал ей имя «Ева», а она долго перебирала мужские имена на букву «Д», слушая бархатный мужской смех. Плюнула и, скорее из чувства противоречия, назвала мужчину «Иван». Получив от любовника огненный поцелуй и тихое «Угадала. Очевидный ответ, не всегда правильный. Не правда ли?», Ефросинья растаяла в счастливой неге.

Пять лет они были вместе. Странно, но время не пресытило их пыл: сердце и сейчас колотилось, как бешеное, стоило подумать о предстоящей встрече. Хотелось увидеть, дотронуться, поделиться радостью прожитого дня. Непостижимо, каким родным за годы коротких встреч может стать совершенно посторонний человек! Они почти не разговаривали о семье, работе, друзьях. Тем не менее, общие темы для бесед находились легко и непринужденно. Естественно, их встречи не были каждодневными. Но если кто-то на длительное время был вынужден покинуть город, то обязательно оставлял сообщение. Иван — ещё и тюльпаны. До неприличия старомодно и до умопомрачения приятно.

Год назад он впервые предложил сойтись. Фрося долго сомневалась, металась, думала. Но под конец дала согласие.

Марго знала всю эту историю с самого начала и была искренне рада за супругу, которая за эти годы стала в первую очередь другом. Дело оставалось за малым. Сообщить Елисею о разводе и оформить документы. Но всё это уже после возврата Фроси из экспедиции.

–

[1] От англ. Parents. Принятое в обществе обращение к родителям любого пола, лишенное гендерной окраски.

Praeteritum V

И привезоша его в дом той, в нем же есть девица. И посла к ней отрок своих, глаголя: «Повежь ми, девице, кто есть, хотя мя уврачевати? Да уврачюет мя и возмет имения много». Она же не обинуяся рече: «Аз есмь хотяи врачевати, но имения не требую от него прияти. Имам же к нему слово таково: аще бо не имам быти супруга ему, не требе ми есть врачевати его».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Отец Никон восседал за княжеским столом на почетном месте и хмуро смотрел на серебряное блюдо с колбасой. Шел самый разгар Рождественского поста. Посему мясное поставили от старца подальше. Бояре, воровато поглядывая в сторону настоятеля Борисоглебского монастыря, ждали, когда тот отвлечется от созерцания запретной снеди, чтобы с чистой душой стащить горячий, лоснящийся жиром кусок.

Священнослужителя терзания бояр веселили. Относительно недавнее нововведение патриарха, увеличившее зимнее говение с семи дней до сорока, мирянам было не по нраву. А духовное лицо на пиру и вовсе что кость в горле. Но никуда не денешься: игумен — приближенный к князю Владимиру человек. Посему сидят, икрянку ложкой ковыряют.

«Ничего, меньше съедят на ночь глядя, может и не будут кафтаны на пузе трещать», — усмехнулся про себя священник.

Зимние княжеские пиры традиционно проходили раз в седмицу. Здесь общались, заключали договоры и союзы, заводили новых врагов и расправлялись со старыми. Отец Никон старался хотя бы раз в месяц посетить это уютное змеиное гнездышко. Собрать слухи, которые успевали растеряться по дороге к Борисоглебскому монастырю, понаблюдать за политическими рокировками. Вот и сейчас священник гонял по миске крошево, поглядывал кругом да слушал многоголосый гомон.

Рядом сидел Юрий и с довольным видом уплетал пареные овощи. Чуть поодаль не спеша тянул пиво Илья — воевода Муромский, наставник молодого десятника и бывший соратник Никона. Богатырь почувствовал на себе взгляд, отвлекся от думы и кивнул в знак приветствия. Ещё один старый друг Боярин Радослав о чем то спорил с гусляром Стояном.

Боярин Ретша что-то высказывал своей старшей дочери, черноволосой Кирияне. Та морщилась и поджимала тонкие алые губы. Разговор боярыне не нравился. Её жених, сотник Давид, на пир не пришел. Это нервировало обоих. Их первый противник, скудобородый боярин Позвизд, расположился по правую руку от князя и взглядом метал стрелы в сторону ненавистного семейства. Дочь его Верхуслава так и не понесла от князя, и положение боярина становилось шатко. Нет, Владимира Юрьевича он не опасался: силенок у Муромского правителя не хватит противостоять своему тестю. А вот распоряжаться княжеством, как собственной вотчиной, ему мешали другие бояре. Отсутствие наследника, от имени которого можно править по смерти болезного князя, ставило под угрозу все дальнейшие планы. А Ретша, гляди, подсуетился, сосватал свою дочь за среднего из Святославовичей. Год, другой, и сядет сотник на Муромский стол, а Кирияна сделается княжной, и конец придет Позвиздовым мечтам о правлении. Боярин поёрзал на вмиг ставшей неудобной скамье. Другой дочери у него не было, поэтому следовало хотя бы на время отодвинуть Ретшу и его семейство подальше от сотника. А там глядишь, найдет полюбовника для Верхуславы. Поди докажи чей ребенок у бабы в брюхе.

— Всё печалишься по ведьме? — тихим низким голосом спросил Илья.

Эта фраза выдернула Никона от созерцания гостей. Священник прислушался.

— Не, — протянул десятник, оглаживая усы, — Мыслю, как дар отвести. Парша прошла. Сам знаешь, такой долг нельзя не отданным держать.

— Верно. А она просила у тебя чего?

— Ничего, только сказала вернуться, как здрав буду. А дар я сам выбрал: ещё там, в избе, решил, что нож свой отдам.

Илья удивился. После кивнул. Странно, конечно, железо ведьме дарить, но и девица она непростая, может, и впрямь хорошая мысль. Всё же живет одна. Хороший нож в лесу нужнее, чем монисто или скатень[1].

— Надо, чтоб Давид с тобой поехал, гляди, она и его от парши вылечит.

— Не хочет. В язвах весь, уж и в бороде плешь, сбрить пришлось. От того и на пиру не показывается. Зол, как чёрт на наковальне. Но про ведьму и слышать не желает. Сказал, с нечистой силой у него дороги разные.

Отец Никон нахмурился. Только ведьм да волхвов ему в Муромской земле не хватало. Да и состояние своего воспитанника не радовало. С лета прицепилась зараза, и только хуже день ото дня. Часть язв сотник расчесал до гнойных струпьев. Дёгтем мазать не желает, лекарей всех разогнал (хотя этим дармоедам так и надо). Монастырская травница только руками развела, предложила чеснок давить да втирать. Видимо, не помогло и это. Или не лечился вовсе. Сам настоятель мог максимум рану почистить да зашить так, чтоб не гноилась, но как справиться с язвами, не знал.

— Что за ведьма? — спросил он Юрия. Дружинник на мгновенье смутился, а потом ответил:

— В Рязанской земле живёт. Недалеко от села Ласково, паршу мне вылечила.

Парень предъявил руку, где едва розовела молодая кожа.

— Вижу. А отчего решил, что яга?

— Так дом у неё на четырех столбах, хлеб ножом режет, креста не носит, живёт одна. Лечила меня дымом пурпурным.

От последней фразы священник резко подобрался. Слушавший разговор Илья отметил, что старец боевых навыков не растерял. И, пожалуй, сейчас не менее опасен, чем пятнадцать лет назад. Хотя время, оно, конечно, никого не щадит.

— Дымом? — переспросил игумен вроде тихо, но так, что у Юрия мигом присох язык к нёбу. Десятник спешно отпил пива и рассказал все подробно от того момента, как его люди заблудились в чаще, до отъезда с ягьего двора. Отец Никон слушал, не перебивая. Только старческие пальцы, коими он вцепился в край стола, побелели. Юра давно замолчал, но священник отвечать не спешил.

— Ясно. — Наконец выдавил он. — Девица, судя по твоему рассказу, никакая не ведьма, а врачевательница Божьей милостью. Благословение на лечение у неё я Давиду дам. Пусть не медлит и едет. Вы вдвоём отправляйтесь с ним. Любое, что попросит эта Ефросинья за излечение Давида от парши, пусть он исполнит. Такова воля Господа.

На следующий день три конника выехали за ворота Мурома.

***

Ефросинья от скуки и одиночества готова была лезть на стену или орать в голос, если б точно знала, что это поможет. Ни однообразная еда, ни сомнительные удобства во дворе, не угнетали её так, как отсутствие рядом людей. Десятка Юрия ушла месяц назад, и стало еще хуже, чем было. Она громко пела всё, что знала наизусть: от средневекового «Беовульфа» до рок оперы «Орфей». Она переткала весь лён и заправила в станок шерсть, связала себе платье, чтобы дома носить вместо колючей дерюги. Выдрессировала свою курицу: теперь та отзывалась на имя Ряба, прыгала с лавки на лавку, сидела на Фросином плече, как попугай, или сопровождала ведьму в ежедневных прогулках по лесу.

Снега почти не было. Ловушки Ефросинья убрала. Запасенной оленины хватало. Температура редко когда опускалась до минус пяти, поэтому гуляла подолгу. В одну из таких прогулок насобирала желудей. Вспомнила, что их можно пожарить, перемолоть и пить вместо кофе. Пару дней занималась приготовлением напитка. А потом сварила, отпила и вылила всё, плюясь.

Вечерами придумала себе занятие, чтоб хоть как-то тренировать обленившийся мозг. Брала стихотворение, записывала его, а потом переводила на старорусский. Сначала дословно, потом подбирая такт. Так перевелись «Песнь о вещем Олеге» Пушкина и старая английская песня «Джон, Ячменное зерно». Скандинавская «Сер Манелинг» шла с трудом. В один из дней она настолько увлеклась переводом, что не услышала, как скрипнула входная дверь, и в дом, щурясь от зимнего солнца, вошли люди.

Только когда один из них склонился и тихо спросил: «Что пишешь, голубушка?», Фрося вынырнула из творческой задумчивости и подскочила. Узнала Илью и расплылась в улыбке. Береста слетела со стола на пол. Второй мужчина поднял лист и прочитал:

«Однажды в час рассветный, ещё до пенья птиц, княжне из рода троллей

Вдруг приглянулся рыцарь, она от чувств своих промолвила герою:

Герр Маннелиг, Герр Маннелиг, ты обручись со мной, княжной пещерных троллей.

Я брошу всё к ногам твоим и слово за тобой, но лишь по доброй воле[2]».

Мужчина поднял голову, разглядывая хозяйку избушки с ног до головы. Фрося отметила, что шея и часть лица его покрыты чудовищного размера лишаём.

— Ты что ли грамотная, девка? — спросил незнакомец, а Фросю захлестнуло волной гнева.

— Сам ты девка! — выпалила в ответ и отобрала бересту.

В доме повисла тишина.

— Я что-то не так сказал? — вкрадчиво спросил мужчина. Однако крылья его носа раздулись. Ефросинья прикрыла глаза, успокаиваясь. Мысленно пригладила вставшую на загривке шерсть. Вот, что значит одичала в одиночестве. А ведь знала, что слово «девка», вызвавшее у неё столь бурную реакцию, в древности использовалось лишь для того, чтобы обозначить не замужнюю девушку, но не оскорбить ее. Вот она, разница культур и менталитетов!

— Прости. Сама неправа. Только «девкой» не называй меня более.

— И как же величать тебя тогда? — в голосе гостя отчетливо звучала сталь. Ефросинья открыла было рот, чтобы ответить на это рычание, но тут в дом вихрем влетел Юрий.

— Радуйся, красавица! Накорми, напои, в баньке попарь да спать положи. А мы добром за добро отплатим!

Фрося улыбнулась, вмиг растеряв боевой настрой. Веселому десятнику она обрадовалась, как родному. Поклонилась и ответила:

— Радуйтесь, гости дорогие! Заходите. Мой дом — ваш. Накормлю, напою, не обижу. — И уже обращаясь только к Юрию, подмигнула и добавила:

— Только лошадей кормить нечем!

Десятник рассмеялся, словно старую шутку услышал. Илья хмыкнул:

— Я пойду коней расседлаю. Мы гостинцев привезли да снедь всякую, мне её в дом снести али в кладовую?

— Сюда сначала, а там разберемся, — распорядилась хозяйка.

Воин кивнул и вышел. Незнакомый гость остался стоять молча, но так и не представился, поэтому Ефросинья решила пока делать вид, что его нет. Убрала со стола остатки бересты, костяное писало и обратилась к Юре:

— Как рука твоя?

Тот протянул лапищу и с довольным видом доложил:

— Прошла парша. Я вот брата привез. Поможешь? — потом спохватился, снял с пояса нож в ножнах и отдал с легким поклоном.

— Спасибо тебе! Прими от меня подарок.

Ефросинья взяла подношение, улыбнулась, кивнула. Полюбовалась на хорошо откованное лезвие без трещин и окалин и убрала нож на полку над столом. Повернулась к воинам, посмотрела. И это братья? Юрий невысокий, темноволосый, бороды нет, только усы. Нос со слегка вогнутой спинкой, едва зауженные темно-карие глаза, чуть выпирающие скулы и в довершение образа серьга в ухе. Старший брат же словно медведь белый. Здоровенный, жилистый, пепельно-русый. Глянешь на такого, и аж привкус моря на губах. Викинг, варяг, норманн — называй, как угодно, смысла это не меняет. Вон и меч в ножнах на боку висит. Ефросинья вполне могла посчитать гостя красивым, даже не смотря на отсутствие привычной глазу андрогинности, если бы не лишай на пол-лица да недовольный взгляд из-под белёсых ресниц.

— А брат твой лечиться-то хочет? Ведь долго это, да и меня слушаться придётся, — обратилась она к Юре.

— Что ты попросишь за это, ведьма? — встрял воин.

Юра бросил на брата такой полный льда взгляд, что Фрося тут же поверила в их родство, «Интересно, с какой радости эти красноречивые гляделки? И почему старший ведет себя так, словно я ну прям обязана его вылечить, а сам он этого жутко не хочет?»

Снова повернулась к десятнику и, игнорируя уже побелевшего от негодования гостя, ответила:

— Ты же знаешь, Юрий, я не возьму плату заранее. Но и насильно никому помогать не буду. Это вы пришли в мой дом, а не наоборот.

Ефросинья многозначительно посмотрела на медведеподобного брата. А десятник наконец догадался, что пока он привязывал лошадей, в доме случился разлад. И видимо, нашла коса на камень. Упрямый нрав Давида схлестнулся с гордостью ведьмы. «Тьфу ты! Не ведьмы, конечно, а врачевательницы божьей милостью».

Сотник сжал кулаки, после глубоко вздохнул и совершенно спокойно произнес:

— Не сердись, хозяйка. Меня Давидом зовут. Отец Никон благословил на лечение у тебя. Сказал, что дар твой Господом дан. Однако прости мое неверие, столько лекарей со своими советами приходило, и ни один не помог.

— А ты советы эти выполнял? — поинтересовалась Фрося, про себя отметив хитроумие неизвестного ей священника. Увидел, что младшего из братьев вылечили, и отправил старшего, приправив всё это вероучением.

— Выполнял поначалу, но толку никакого. Старые заживают, а новые появляются.

Фрося задумалась. Раз заживали, значит, помогало лечение. А раз новые появлялись, значит, иммунитет ни к Дарту. Да и чешуйками лишайными, наверняка, дома усыпано всё с ног до головы. Что ж, хоть болезнь запустил не от собственного безволия.

— Юра, сделай милость, растопи баню, — обратилась она к десятнику, а когда тот вышел, скомандовала Давиду:

— Раздевайся!

Воин аж задохнулся от возмущения и, кажется, покраснел.

— Что?

— Рубаху снимай и штаны, буду смотреть на лишай твой.

— Нет.

Знахарка закатила глаза.

— Что я там, по-твоему, не видела?

— Не жена ты мне, чтоб раздевать, — процедил Давид.

А Ефросинья развеселилась.

— Ну так женись! Зря что ли приехал?! Давай, хотя бы рубаху сними. Мне действительно нужно увидеть струпья твои.

Давид отвернулся, силясь скрыть эмоции. Вот и требование прозвучало. В оплату за лечение он должен взять эту девицу в жены. Таково было слово, которое он дал своему духовнику Отцу Никону — исполнить то, что попросит врачевательница. Быстро же она! А ведь даже не знает, что перед ней сотник и князь удельный. Неужели понравился? Ну да, в парше весь и коросте. Страсть как хорош. Просто устала в девках сидеть. На вид лет двадцать, давно уже замуж пора, вот и Юре с Ильей улыбается.

Во рту образовалась горечь.

Молча расстегнул серебряную подковообразную фибулу, снял плащ, потом шерстяную свиту, через голову стянул алую льняную рубаху.

Ефросинья взглянула на этот вынужденный стриптиз, отметила качество ткани на одежде, красоту отделки, да крепкое тело воина и отвернулась. Правило о том, что пристальное рассматривание человека приравнивается к предложению заняться сексом, въелось в подкорку. Не то, чтобы она была против. Просто не место, да и не время. «Ага, совсем не время. Лет так на тысячу».

Грустно усмехнувшись, пошла мыть руки. После подвела мужчину к окошку и стала рассматривать.

Поражённых участков кожи было действительно много: на руках, груди. Большая плешь шла от верха спины по шее и на подбородок. Убрала с плеч волосы.

— Придержи, — попросила она окаменевшего воина.

С некой радостью отметила, что край язвы не дошел до линии волос на затылке. Пощупала лимфоузлы — увеличены. Да и температура, судя по всему, есть небольшая. Взяла за руку, рассматривая расчесанные и покрытые гнойной коркой струпья.

— Все, спасибо. Одевайся. На ногах так же? — поинтересовалась, вновь ополаскивая руки.

— Да.

Фрося села на лавку, кончиками пальцев потёрла глаза. Таким домашним и беззащитным было это движение, что Давид невольно залюбовался. Натянул льняную рубаху и сел рядом.

— Ну что, страшное зрелище? — спросил, чтобы развеять не кстати возникшее очарование.

— А? Что? Нет! — очнулась от раздумий девушка. Подперла ладошкой щеку, а пальцами другой руки побарабанила по столу. Сотник проследил взглядом и заметил вырезанную на столешнице шахматную доску.

— Играть умеешь?

— Угу, — последовал многозначительный ответ. А после уже более осознанное:

— Слушай, воин, болезнь у тебя посильнее, чем у брата. Но вылечить её можно, если здесь останешься, да будешь делать, как я тебе скажу. Во-первых, все струпья надо мазать. Два раза в день. Сам ты не везде достанешь. Хочешь, кого из мужчин проси, если меня стесняешься. Понял? — дождавшись кивка, продолжила: — Рубаху твою красивую я заберу и постираю. Её не надевай до отъезда. Обычные, белого льна есть?

— Да, одна.

Фрося тяжело вздохнула. Ей и трёх было мало. А тут одна и в пир, и в мир, и в космопорт.

— Одной мало. Нужны отдельные для сна и на день. Так что две минимум, это при том, что мне утром и вечером стирать придётся. Ладно, сошью. Лён у меня есть. Правда, грубый, только соткала, лежит на крыше, выбеливается, но думаю, после пары стирок мягче будет.

Сотник покачал головой: девичья расторопность, с которой Ефросинья пыталась затащить его под венец, поражала. Вот у кого боярам поучиться следовало. Кирияна за два года так и не удосужилась ему рубаху сделать. А последнее время и вовсе нос воротила. Видишь ли, не приятен ей воин, струпьями поражённые. А эта смотрит прямо, будто и не видет струпьев.

— Ну, раз ты умница такая да рукодельница, что рубаху мне шить сразу собралась, то я не хочу из грубой ткани, — криво усмехнулся он, глядя, как расширяются от удивления ведьмины глаза. — Вон у тебя пучок кудели лежит, спряди из неё нитку тонкую, да настолько, чтоб на всю рубаху хватило, и сотки из неё ткань, тогда и приму от тебя подарок.

За все свои тридцать девять лет Ефросинья впервые слышала такую откровенную и неприкрытую наглость. Ей даже стало любопытно: это от повышенной температуры и интоксикации у гостя плата в голове перегорела или он контуженый, потому что без шлема сражался?! Первое желание — отправить дружинника домой. В напутствие она даже пару выражений из лексикона нижних каст вспомнила. А потом все же совладала с собой. Нет, ей первую категорию дали не за красивые глаза. И совсем не дело опускаться ниже уровня средневекового вояки. Поэтому моментально успокоившись, она очаровательно улыбнулась, распрямила спину, и промурлыкала, глядя прямо в льдисто-серые глаза:

— Хорошо. Но для этого возьми вон то поленце берёзовое, да пока я прясть нитку буду, вырежи мне из него ткацкий стан и всю остальную снасть, на чём будет ткаться полотно для твоей рубахи. Тогда и я сдюжу всё.

Ответом ей был громогласный смех на всю избушку.

–

[1] Жемчуг

[2] «Герр Маннелинг» Средневековая скандинавская народная баллада, поэтический перевод Алексей Савенков. Группа «Сколот».

Praeteritum VI

Пришедше же реша ей слово то. Она же взем сосудеп, мал, почерпе кисляжди своея и дунув на ню и рече: «Да учредят князю вашему баню и да помазует сим по телу своему, иде же суть струпы и язвы, и един струп да оставит не помазан. И будет здрав!»

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Леченье началось со скандала.

— Я не буду стричь волосы! — безапелляционно заявил Давид, а Ефросинья поискала глазами пятый угол, чтоб сесть туда да тихонечко повязать, пока буря не утихнет. «Интересно, а как Марго справлялась с пациентами, которые не хотели лечиться? Брала с них по двойному тарифу или требовала письменный отказ?» — Фрося вспомнила ту гору бумаг, которую надо было подписывать в таком случае, и содрогнулась. Ладно, всё это лирика, но ей-то что делать? Лечиться хочу, но чтоб женщина наносила мазь, не хочу, и волосы стричь не хочу, и рубашку мне сделай из ткани тонкой, а то грубая мне, такому важному, не подходит. «Тьфу ты! Детский сад — штаны с подсветкой. Елисей и тот себя вёл приличней».

Вообще ситуация была для Ефросиньи новая, и что делать, когда «Хочу, но не буду», она не знала.

— Пойми, Давид, ты хвостом своим разносишь заразу по телу, да и поражение уже подбирается к краю волос. Ты же сам дал согласие на лечение и сказал, что слушаться будешь. Так в чём дело? — попыталась в очередной раз воззвать к гласу разума хозяйка.

— Да стыд мужчине обстриженным, словно раб, ходить, — возразил витязь.

— Ну, это как сказать… — задумчиво протянула Фрося. — Например, люди Вильгельма-завоевателя, наоборот, брили затылки, чтобы всем видно было, что они воины, да и шлем так удобнее носить.

Давид хотел было поинтересоваться, откуда ей, бабе, знать, как шлем удобнее носить, как вдруг оживился сидевший до этого тихо Юрий:

— Кто такой Вильгельм-завоеватель?

Ефросинья мысленно себя поздравила. То, что проходило с сыном и студентами, вполне могло получиться и здесь.

— Неужели ты не знаешь?! — картинно удивилась она. — Это великий воин, завоевавший Английское королевство. Он прибыл на остров из Нормандии и высадился у города Певенси. Когда Вильгельм сходил со своего корабля, то споткнулся и упал. Всё войско видело это, и тогда он, не вставая с колен, громко воскликнул: «Смотрите! Мы только приплыли, а я уже держу Английскую землю в своих руках!» Люди вдохновились этой речью и с лёгкостью разбили англосаксов в битве при Гастингсе. Король Гарольд был убит в бою. Его прекрасная дочь Гита бежала на Русь и стала супругой Владимира Мономаха. А Вильгельм взошёл на Английский престол.

Ответом ей было молчание…Первый отмер Давид.

— Так ведь это когда было!

Ефросинья в задумчивости почесала бровь.

— Давно, — согласилась она.

— А отчего ты рассказываешь так, словно сама видела?

— Воображение хорошее и книги умные читала, — развеселилась женщина.

— Книги, говоришь? — сотник прищурился. — А кто сейчас Английским королевством правит?

— Да откуда ж я знаю?! Скорее всего, уже Иоан Безземельный. Ричард Львиное сердце как раз в этом году скончаться должен, — выдала она раньше, чем сообразила, что настолько оперативно книги вряд ли пишут.

Давид как-то обреченно вздохнул, покачал головой и произнес:

— Ладно, Юрий, брей затылок! Пока наша знахарка не предрекла и мне чего-нибудь.

Постепенно дела пошли на лад. Лечение приносило свои результаты. Для мытья Ефросинья сделала дегтярное мыло, для обработки язв снова «нахимичила» йод. Следила за своевременным нанесением раствора, кипятила рубахи. Параллельно откармливала гостей витаминами и искренне радовалась тем продуктам, что они привезли. Белая мука, льняное масло, специи и гречневая крупа. Прям барский стол в избушке посреди леса. Юра ещё лично ей передал мешочек сушеных абрикосов. Маленькие, кисленькие половинки совершенно не были похожи на курагу, но показались Фросе самым замечательным лакомством.

Дни следовали за днями. Мужчины как-то легко и ненавязчиво встроились в быт. Никого из них Фрося не видела праздно сидящим. В доме всегда были вода и дрова. Всё, что обветшало в хозяйстве прежней Яги, починили или заменили. На дверь поставили деревянный засов, крыльцо укрепили, крышу сарая перебрали, петли всюду смазали.

Несколько раз Юра звал покататься на лошадях, но хозяйка отказывалась. Причина проста до смешного. Фрося просто боялась этих диких, вечно храпящих тварей. К тому же у них отсутствовала функция «автопилот», и было не всё ясно с газом, тормозом и прочим управлением. Да и страховка явно не предусмотрена. Поэтому даже подходить к ним было страшно. Не то что садиться и куда-то ехать.

Вечерами Ефросинья с Давидом играли в шахматы. Тот оказался сильным противником. В первый раз они разбирались с разницей правил и названий. Например, слона воин упорно называл епископом, коня — витязем, пешку — пехотинцем, а вместо короля и королевы были князь и княгиня. Правила хода фигур то же значимо отличались. Например, княгиня сильно ограничивалась в правах, и могла ходить только на одну клетку по диагонали. Епископ прыгал на две клетки в любую сторону по диагонали.

Параллельно Давид рассказал целую концепцию, объясняя почему фигуры ходят так или иначе: пехотинец, например — обычный солдат, он ходит только на одну клетку, перемещается без коня и должен нести оружие и доспехи на себе, бьёт по диагонали, потому что когда воины стоят друг ко другу лицом, то хорошо защищены спереди, но более уязвимы с боку. С левого, как правило. Ефросинья в свою очередь объяснила известные ей правила. Вот они и чередовали одни партии с другими, засиживались допоздна, общаясь, узнавая друг друга. Фрося старалась больше слушать, чем говорить, тем более Давид, был прекрасным рассказчиком, особенно когда увлекался и забывал о том, что «женщине подобное знать негоже», то очень интересно и красочно описывал сражения и интриги между княжествами. Осады городов, и молниеносные конные стычки в поле. Оказывается, воин вместе с войском Всеволода участвовал в походах против Рязани и Чернигова, часто бывал в Суздале. Однажды посетил Константинополь, при этом в Киев не заезжал. «Город разорён, делать там нечего», — только и отмахнулся он.

В такие моменты внутри Фроси просыпался историк, и она слушала, слушала затаив дыхание. Судя по всему, мужчина был не простым воином и в иерархии стоял выше своего младшего брата, хотя подчеркнуто избегал любого намёка на собственное положение. Но Ефросинья умела «читать» источники между строк. Доспехи, конь. Лен крашеный, шелк в кантах, серебрянная фибула, меч на поясе. Дружинник, боярин сидел перед ней. Дома, изучая в большей степени историю повседневности средневековой Руси, она редко углублялась в хроники времен раздробленности. И если политика Киева, Новгорода и Владимиро-Суздальского княжества была ей более-менее знакома, то небольшие земли, вроде Муромской, она знала лишь обзорно. Поэтому рассказы витязя были безумно интересны. Притом её интересовало всё, начиная от методов сохранения провианта в походе, до причин, заставляющих родственников идти войной друг на друга. Давид же дивился пытливому уму и осведомленности хозяйки, поражался, насколько хорошо она знает о соседних государствах и их правителях. Подыскивал разные объяснения, но ни одно не удовлетворяло его полностью. Под конец он просто махнул рукой. «Мало ли чудес на свете?! Каждому удивляться — жизни не хватит!» — и просто наслаждался приятными минутами общения.

Незаметно наступило Рождество. Для человека из будущего этот праздник ровным счетом ничего не значил. Однако новый год они не отмечали, а сделать приятное людям, живущим рядом, хотелось, поэтому Ефросинья подготовила каждому небольшую вещицу, сделанную своими руками. Каково же было её удивление, когда утром, за праздничным столом, ей тоже вручили дары: фибула от Ильи, небольшой кусочек шёлка от Юры и бронзовое писало от Давида. Растроганная, Фрося с трудом проглотила ком, вставший в горле, и только смогла выдавить хриплое:

— Спасибо…

Какими разными и насколько «говорящими» были эти вещи! Илья отдал своё, Юра подготовил заранее. А Давид сделал сам. Ефросинья как-то видела, что он готовит форму для литья, но не придала этому значение.

К середине января с тела сотника сошло последнее пятно лишая. Это значило, что воины в скором времени оседлают коней и уедут в Муром.

Давид в морозный предрассветный час сидел на крыльце и резал церу[1]. Занятие это занимало руки, но не голову. Ему не спалось. Душу трепало принятое решение. Оно могло быть сколь угодно верным, правильным, взвешенным и обдуманным, но менее гадким от этого не становилось. Бояре не поймут, если он возьмет в жены безродную. Как бы красива и умна она ни была. Будет бунт. Хорошо, если явный, открытый, но скорее всего, зайдут исподтишка. Наговаривая, провоцируя, подставляя. Нет, нельзя идти одному против всех. Хоть он и князь, и во главе войска Муромского стоит. В дружине те же дети боярские. Отвернутся. Да и женщину подставлять почем зря не хотелось. Сожрут и не подавятся.

«Значит, надо откупиться от Ефросиньи дорогими дарами и забыть, как вешний сон. Обвенчаться с Кирияной, привести её в дом, позволить снять с себя сапоги».

Четко озвученная мысль отдала плесенью. «Это твоя собственная гниль, Давид, наружу лезет», — горько усмехнулся сотник.

Хлопнула дверь, и на улицу вышла хозяйка дома. Накинула теплый плащ и, ни слова не говоря, села рядом. Никто не начинал разговор. Уютное молчание укутало обоих. Время остановилось.

— Сейчас, — прошептала Ефросинья, и Давид проследил за её взглядом.

Восходило солнце. Голый зимний, бесснежный лес окрашивался золотом. Сначала засверкала, заискрилась трава, словно рассыпали по ней драгоценные каменья. Потом свет обнял деревья. Ласково, нежно, едва касаясь, прошелся по темным стволам, даруя свое холодное тепло, потрепал кроны и растёкся заревом по небосводу.

— Вы сегодня уезжаете, — едва слышно произнесла женщина, глядя поверх сосновых верхушек. Колкие солнечные лучи огладили лицо. Получив нехитрую ласку, она повернулась к Давиду.

— Да, пора домой.

— Домой… — эхом повторила в ответ. — Как бы я хотела попасть домой…

— А где он?

— Далеко, воин, так далеко, что триста шестьдесят пять тысяч солнц должно погибнуть и родиться, чтобы я оказалась дома…Знал бы ты, как мне не хватает моих родных и близких людей. Только потеряв их, я осознала, насколько дороги они мне были.

— Они умерли?

— Нет, Давид, я для них умерла. Насовсем.

Сотник не удержался и дотронулся ладонью до женской щеки. Слава Богу, теплая, мягкая, как у живого человека.

Этот жест отрезвил обоих. Ефросинья тряхнула головой, отгоняя бесполезную грусть. Мужчина сжал руку в кулак.

— Ты излечила язвы, — сказал он, пряча взгляд. — Что ты хочешь в дар?

— Забери меня в Муром, я не могу больше жить в одиночестве.

Давид стиснул зубы так, что аж виски заболели. Вот оно — мгновенье истины. Солгать, обнадежить или…

— Я не могу это сделать. Прости. Попроси что-то другое.

— Тогда мне ничего более не надо. Езжайте с Богом.

Утро ушло на сборы. Четкие, по-военному быстрые, без лишних слов и сантиментов. Немногочисленные вещи уложили в мешки. Лошадей покрыли войлочными потниками, запрягли и водрузили поклажу. Ефросинья запекла мясо, собрала в дорогу душистые лепёшки и ароматный сбитень.

Избушка стояла далеко от наезженных дорог, и чтобы добраться до ближайшей Муромской деревни засветло, надо было поторопиться. Посему, плотно позавтракав, воины тепло распрощались с улыбчивой хозяйкой. Князь всматривался в лицо женщины ища отголоски утреннего откровения, но Ефросинья была лишь отрешенно-вежлива, и ничего более.

— Как домой приедешь, отдай прачке все вещи свои, и постель, на которой спал. Если шкуры есть, то их лучше выкинуть. Дом свой прикажи вымести да с щелоком вымыть. Ешь много овощей и фруктов. Хоть сушеных, хоть соленых, хоть квашеных. Не сиди на одном мясе с крупами, — напутствовала Фрося сотника перед отправлением. Тот кивнул скорее своим мыслям, чем её словам, и тихо произнес:

— Прощай, ладушка…

Вскочил на коня, правя его за ворота.

Отъехав со двора, Давид оглянулся. Не стоит ли хозяйка, не смотрит ли в след? Но нет. Их провожал лишь частокол да конёк с крыши избушки.

Ефросинья заперла калитку. Прошла в дом. Закрыла на засов дверь. Подошла к столу, хранившему воспоминания о гостях. Оперлась руками о столешницу. Осмотрела убогую композицию из горшков и крошек. Подивилась, насколько натюрморт великолепно передает её внутреннее состояние. Прямо-таки сила искусства в чистом виде! Взяла со стола крынку и неожиданно даже для себя с криком запустила её в стену избы. Следом полетели плошки да миски…

Когда же женщина успокоилась, то обнаружила себя лежащей на нижних полатях с курицей в обнимку. Спихнув на пол мокрую подушку, она завернулась в шерстяное одеяло и крепко заснула.

Дружинники ехали легкой рысью по мягкой лесной дороге. Давид старался глядеть вперед, вдаль: считалось, что таким образом наездник показывает дорогу коню, но взгляд все время соскальзывал на поводья, а точнее, на собственные руки в теплых, мягких, узорных рукавицах.Совершенно не похожих на те, что вязали иглой у него дома. Мысли о женщине, сделавшей их, он гнал прочь, как и собственные сомнения. Намеренно уводя думы вперед к дому, к дружине и делам. Но чем больше мыслил об этом, тем явнее понимал: труды, что он планировал свершить по приезду домой, гроша ломанного не стоят. Ни одно из них не было по-настоящему важным, стоящим, нужным. Спешность, с которой он стремился в Муром, исчезла. Ехать туда и тем более разговаривать с духовником князю не хотелось. Это себе он мог соврать, объяснить, доказать, а отец Никон выймет всю подноготную, и сам не поймешь, как уже исповедался и покаялся во всех грехах своих тайных и явных.

Давид посмотрел на небо. По льдистой синеве медленно ползло стадо куцых облаков. «Чем одарить девицу? — мыслил он. — Монисто с эмалями цветными от матушки осталось. Или лучше колты золотые, что из Царьграда привез? Кирияне они все равно не пойдут». Постарался представить черноволосую невесту в семейных украшениях — не вышло. Представил пышногрудую Ефросинью в шелках да бармах. Подивился как ладно, да статно смотрелась бы знахарка. После осерчал на себя, брови сдвинул и стал вспоминать стригунка гнедого, что дома оставил. Подрастёт коник к весне, можно будет объезжать начать. А до той поры и дома нечего делать.

К тому же надо проверить голубятни в деревнях, а заодно и готовность ополчения, чтоб весной нечаянность какая не вылезла.

Рядом гарцевал довольный, до рези в глазах, брат.

— Тебе рубаху я свяжу, такой не видел ты. Крючком, а не иголкой.

Три нити серебра возьму я из клубка Луны нежней и мягче шёлка.

Герр Маннелиг, Герр Маннелиг, ты обручись со мной

Княжной пещерных троллей.

Я брошу всё к ногам твоим и слово за тобой,

Но лишь по доброй воле[2]! — напевал десятник под нос, ни разу не сфальшивя.

— Юра, умолкни, — попросил Давид.

От этой Фросиной песни его и без того смурное настроение скатывалось в самую тьму.

— Неа, — беззлобно отозвался тот. Я её заучу и Стояну поведаю. Он будет петь на пирах, а я Ефросинью — вспоминать и голос её звонкий. Это ж надо тебе каждый день своими белыми ручками рубахи стирать и петь тихонько, словно соловушка!

Давид глянул на небо и попросил у Господа смирения. Со времен отрочества у него не было желания пересчитать брату зубы, но вот сейчас костяшки пальцев под пушистыми рукавицами зачесались.

— Ты ложился с ней? — поинтересовался он зачем то, и замер, злясь на себя за неуместное любопытство и боясь услышать ответ.

Брат вмиг посерьезнел.

— Нет. Еще и тряпкой по шее схлопотал, когда за гузно взял. Знаешь, уж больно она непростая девка. С такой на один раз не хочется, а на всю жизнь боязно. Слишком умна и независима. Жинка и тем более полюбовница проще должна быть. Да и что бы там Отец Никон ни говорил, очень я сомневаюсь, что христианка она. За месяц, что жили, ни разу Господа не помянула, молитву не прочла да крестным знамением себя не осветила.

— Сам-то ты больно верующий, — бросил в ответ Давид, а с души, словно камень свалился.

— Я- воин — мне без покаяния мертвым в поле лежать легче некуда.

— Тьфу ты! — плюнул на мерзлую землю сотник. — В дороге и о смерти. В Шатрашки поедем, проверим, как там люди готовы да обучены. Да и другие деревни посмотреть надо. А то весна придёт, соседние князья старые обиды вспомнят, булгары свежих рабов захотят, и будет нам с тобой, братец, не до девок.

— Это ты дело, Давид, говоришь, — невесть чему развеселился Юрий и запел:

— Твои подарки хороши и принял бы их я, Коль верила б ты в Бога.

Но ты — отродье троллей, и отец ваш — сатана, во тьму тебе дорога[3].

Ехавший после братьев Илья и слышавший их разговор от начала и до конца только головой качал. У младшего — ветер в голове, у старшего — одни заботы, а он, старый воин, как бы хотел сейчас домой на печь, да чтоб женка Настасья курник спекла сочный, славный, переложенный блинами, да с тремя видами начинки. Устал он от этих супов заморских да овощей с мясом. Ан нет, до весны теперь по деревням мотаться, пока не успокоится маетная душа среднего из князей.

–

[1] Цера — дощечка, покрытая воском и используемая как поверхность для письма.

[2] «Герр Маннелинг» Средневековая скандинавская народная баллада, поэтический перевод Алексей Савенков. Группа «Сколот».

[3] Там же

Futurum III

«Неверное толкование термина «Толерантность» от латинского tolerantia — «терпение, терпеливость, способность переносить» — привело к серьезным социальным противоречиям середины ХХI века. «Минорные 60-е» и «Пасхальный бунт» стали логическим завершением необдуманной социальной политики того времени.

На сегодняшний день совершенно бессмысленно и архаично в условиях глобализации и социального шейка говорить о необходимой толерантности по отношению к различным культурам, народам и религиям. В таком определении уже скрыт антагонизм.

В связи с чем предлагаю закрепить за термином толерантность следующее определение: «Толерантность — это понимание, принятие и уважение одним индивидом поведений, суждений равно, как и их внешних проявлений, другого индивида при условии соблюдения последним норм закона и принципов толерантности».

Исходя из этого определения, предлагаю сформировать социальную политику государства на ближайшие пять лет».

Выдержка из речи при вступлении в должность министра социального взаимодействия Золотой сотни Богдана Грезина. 1 созыв, 19 травня 2107 г.

Электронная станция в комнате Ефросиньи разбудила композицией «Ameno» и бодро начала сообщать о погоде и пробках, после чего переключилась на расписание дня: две лекции в гуманитарной академии до обеда и две в университете технической связи и информации после. Вечером встреча в ДНС — Иван прислал код подтверждения.

Ровно в шесть утра началась сводка новостей, предназначенных для первой касты. Отличие от стандартной заключалось в том, что канал выдавал не отредактированную журналистами информацию, а прямые выкладки из заседаний Золотой сотни.

Первым шел доклад министра социального взаимодействия страны. Эвелин Коренёв ратовал за запрет родителям самопроизвольно изменять геном своего ребенка. Называл статистику, из которой было видно, что подавляющее большинство модификаций связано с внешностью, а не со здоровьем или когнитивными функциями. Притом задавались не только «стандартные» параметры, как-то: более длинные ноги или пышная грудь, но и совершенно необоснованные мутации типа клыков, фиолетовых глаз, эльфийских ушей или пепельно-белых волос. «Дети с синдромом анимэ», — назвал таких изменённых министр. Фрося грустно усмехнулась. Вспомнила брошюрочную Акулину и как та, едва поступив в институт, сточила свои клыки, а острые уши прятала под прической.

Какими дебилами надо быть, чтобы вместо здоровья, умственных и физических данных скорректировать ушки?! Тем более, что все эти гены доминантные. Отрезай их, не отрезай, а твой ребенок, к огромному удивлению эволюции, будет тоже «эльф». Однако всё не так однозначно. Кот в ящике был одновременно и жив, и мертв. С одной стороны, принцип толерантности обязывал понимать, принимать и уважать выбор родителей. Со второй — решение это они принимали относительно будущего другого человека. А с третьей — человека этого еще не было как субъекта права. Был плод внутри матери, а женщина имеет право самостоятельно распоряжаться своей жизнью и здоровьем. (И так по кругу).

Ефросинья загрузила на смарт-лист исходные документы по докладу и пошла на кухню, читая на ходу. «Ох, и тяжело придётся ему с этим законом», — отметила она между делом.

Выкладки нового министра социального взаимодействия по озвученной проблеме оказались подробными. Даже доскональными. Нормальный, грамотный, трезвомыслящий человек. Физик, кажется, а это отпечатывается на подкорке. За два года, прошедшие с очередной смены состава Золотой сотни, он четко обозначил всё, что ему не нравится в современном социальном порядке, выделил причины, наметил векторы развития и поэтапно стал решать поставленные задачи. Читать его сайт было одно удовольствие. Наблюдать за работой, впрочем, тоже. К примеру, он запретил насильно забирать незаконно рожденных детей из семей нижних каст. Только если родители писали официальный отказ. Если же пара хотела оставить ребенка себе, то ячейке давали рассрочку на оплату штрафа, а государство внимательно следило за соблюдением ювенальных законов. Будь такой порядок, когда Елисей был ребенком, не пришлось бы ему пережить весь этот ад. А Фросе — давать обещание, выполнить которое она пока не могла…

Кофе, повинуясь заданной программе, уже ожидал на столе. Дом спал. Ефросинья очень любила утреннюю тишину. Через час проснется Марго и, как заправский генерал, начнет раздавать команды бытовой технике. Все зашумит, зажужжит, завертится. Еще через полчаса выползет из своей норы Елисей — сонный, всклокоченный, недовольный, как индюшка, на которую вылили ведро воды. Не снимая смарт-очков, он на ощупь насыплет себе завтрак, нальёт суррогатного какао (настоящий сто лет как не производят) и будет жевать медленно и вдумчиво.

Сын попал к ним в семью уже достаточно взрослым ребёнком. Забирали они его из социального центра для несовершеннолетних. Парень в очередной раз сбежал из «общего дома», взломал охранную систему в магазине и набил рюкзак продуктами. Когда его поймали, грязного, с лишаем, в стоптанных кедах, он дрался. Молча, озлобленно, безжалостно, не желая возвращаться под опеку государства. Известие об усыновителях его тоже не обрадовало.

Ефросинья и Марго несколько дней обдумывали, стоит ли брать ребёнка, определённого им жеребьевкой. С одной стороны, двенадцатилетний пацан с четкими асоциальными наклонностями, скверным характером и отсутствием желания налаживать контакт с кем-либо. С другой — шанс на жеребьевку был только один. Если не этот, то уже никакой другой. Только если они разойдутся и создадут новые семейные ячейки.

Посовещавшись, всё же рискнули.

Положа руку на сердце, Фрося пожалела о своем решении в первые же десять минут общения. Мальчишка вырывался, плевался, кусался, пинался. И ни за что не хотел идти с новыми «мамочками». Его вопли о том, что мама у него одна, а этих тёть он не знает, до сих пор снились родительнице в кошмарах. В какой-то момент Марго не выдержала и пошла «курить». Тогда Ефросинья и дала опрометчиво обещание, которое пыталась выполнить по сей день…

Уставшая от тщетных попыток уговорить ребенка пойти с ней, она села на пол. Елисей забился в угол и тяжело дышал.

— А моя мама улетела на луну, — сказала женщина в надежде протянуть хоть какую-то ниточку между собой и этим волчонком. — Оставила меня, папу и теперь следит за порядком в колонии кратера Кабео. Звонит иногда. Ей хорошо. И мне…неплохо.

— Меня мама не оставила, — сквозь зубы процедил мальчишка. — Меня у нее забрали. Она просила и плакала. Я обещал, что вернусь.

— Ты знаешь, где она живет? — удивленно поинтересовалась Фрося. Насколько она помнила, дети такой информацией не обладали. Их забирали совсем маленькими. Здесь же сплошное исключение.

— Если бы, — зло бросил Елисей, — откорректировали! Никогда не думал, что можно что-то отобрать у человека, у которого и так ничего нет. Оказывается, легко. Забери его память о семье и лепи, что хочешь.

Ничего себе суждения для двенадцатилетнего ребенка!

— Это можно, конечно, но глина-то бывает разная… — словно про себя, отметила Фрося.

— Что?

— Есть плохая — лепи из неё, обжигай — всё равно горшки щербатые выйдут. Есть та, что в умелых руках мастера становится произведением искусства, переживающим века, династии и культуры, ну или такая, что только на лицо мазать годится. А ты какая глина, Елисей?

— Я не глина, я человек!

— Знаешь, вряд ли. Пока ты всего лишь биологический вид. А человеком только предстоит стать… или нет. Ведь человек — это тот, кто чувствует свою ответственность перед окружающим миром, тот, кто стыдится безграмотности, избегает праздности. Гордится своими победами и не зацикливается над поражениями. Человек — это тот, кто идет вперед, а не катится по инерции или восседает на пьедестале прошлых побед. Я не возьмусь судить, вышел бы из тебя человек, не забери тебя службы от матери. Но более чем уверена, что если ты захочешь, то я смогу создать для тебя все условия, чтобы ты стал им, живя в моем доме.

— Зачем мне это? Просто, чтобы соответствовать биркам, установленным на нас?

— Наоборот, чтобы не соответствовать. Вот ты сейчас классический пример ребенка из нижней касты. Невоспитанный, безграмотный, агрессивный. Своим поведением напомнил социальным службам, почему надо забирать незаконнорожденных детей в младенчестве.

Елисей непроизвольно вздрогнул. Ефросинья намеренно выбрала жесткую форму общения. Ей нужно было вытащить этого моллюска из раковины, спровоцировать его на желание доказать всему миру, что он «не такой», помочь найти свою жизненную цель. В парне был стержень — стальной, толстый, гибкий прут. Который сломать крайне сложно (да и не нужно), а если будешь гнуть, то, когда он распрямится, отдачей зашибёт. Поэтому единственно правильный путь — направить.

— Чего ты хочешь, Елисей? — они так и не поменяли своих позиций. Фрося на полу, мальчик в углу. Но он уже разговаривал, повернувшись лицом. Тело немного расслабилось.

— Я хочу к маме, — упрямо отозвался он.

— Хорошо. Но ты не знаешь, где она живет. У тебя нет денег на дорогу. И главное, ты несовершеннолетний. За нарушение закона о детях её уже, вероятнее всего, стерилизовали. Попадется еще раз, укрывая тебя, — усыпят. Ты этого хочешь?

Из глаз пацана покатились слезы. Он усиленно затряс головой. Фросе было безумно жалко его. Она встала, осторожно подошла и прижала к себе худенькое всхлипывающее тельце.

— Так чего же ты хочешь?

— К маме!! — отозвался Елисей и зарыдал еще сильнее.

В этот самый момент Ефросинья поняла, что совершенно не разбирается ни в мальчишеской логике, ни в детской психологии, и, судя по всему, в жизни тоже так себе. Но вместе с этим отчетливо пришло понимание, что она в лепёшку разобьется, но сделает так, чтобы этот конкретный мальчик был счастлив.

— Елисей, — наконец совладав со своими эмоциями, прошептала она, — давай заключим с тобой соглашение. Ты переезжаешь в нашу семью, учишься, живешь, развиваешься до своего полного совершеннолетия, да так, чтобы тебе не было стыдно предстать перед твоей биологической матерью. А я делаю всё, чтоб ваша встреча стала возможной.

Впервые в глазах ребенка мелькнула надежда, а не отчаяние. Фрося за долю секунды увидела всю гамму эмоций от непонимания и неверия до ошеломляющего счастья. Елисей быстро опустил голову, чтобы скрыть весь этот коктейль. Его слишком часто обманывали. Но с другой стороны, сбежать из дома «мамочек» в случае чего проще, чем из социального центра несовершеннолетних. Поэтому он согласился.

Им было сложно. Всем троим. Притирка проходила болезненно. У ребенка имелась масса психологическим проблем с доверием, поведением, реакциями. Он не ощущал ни своих, ни чужих границ, провоцировал, ершился, дрался в школе. Саботировал гигиенические процедуры, разбрасывал вещи, взламывал программы умного дома. Три года ушло только на то, чтобы наладить вежливый нейтралитет. И почти пять — на то, чтобы парень раскрылся и начал доверять. Он показал двум ученым женщинам, что логика не должна быть логичной, а мир можно познавать и опытным путем, что любовь существует, хотя говорить вслух о ней — лишнее, что доверие копится по капле, а не возникает вмиг и сразу. Да, этот невыносимый и по-своему гениальный мальчишка видел жизнь совершенно под другим углом и учил этому своих новых «родителей».

И всё это время Ефросинью жгло данное на эмоциях обещание. Она сделала с десяток различных запросов и получила столько же отказов. Она окольными путями пробралась на сайт социального дома для несовершеннолетних, и ей тут же прилетел административный штраф за нарушение закона о персональных данных. Она искала в новостных лентах, соцсетях, форумах, но тщетно…

В семь пятнадцать на кухню влетела злющая Марго.

— Вогонские морды! На дворе конец двадцать второго века, а они воду отключили!!!

— Так предупреждали же, — меланхолично отозвалась Фрося. — Червень — месяц планового ремонта систем. У нас что ионный очиститель сломался?

— Не сломался. Просто мы в год платим за воду столько, что можно содержать маленькую лунную колонию!

— Ну так не мешай государству экономить наш бюджет, — усмехнулась супруга и пошла собираться на работу.

Лекции для магистрантов-историков были одним из самых приятных моментов в работе. Её личная, драгоценная группа из десяти студентов, набранных со всей страны, готовая денно и нощно слушать и вникать в исторические перипетии. Однако новейшую историю Ефросинья не любила до изжоги. Уж сильно колыхало этот предмет из стороны в сторону. Рассказывать бесстрастно о процессах даже столетней давности было непросто. Но это последняя обобщающая лекция в учебном году, так что стоило поднажать и отпустить ребят готовиться к экзаменам.

— …Благодаря обширному количеству источников XXI–XXII веков у нас имеется база для формирования представления о предпосылках становления современного российского общества. Кто мне озвучит его основные отличительные характеристики?

Все десять рук взметнулись вверх. Ефросинья показала на первого студента.

— Свобода при образовании семейной ячейки. Полиамория.

Кивок.

— Следующий.

— Наличие гибких страт.

— Хорошо. Дальше.

— Глобализация экономики и культурный шейк.

— Верно.

— Культ массового потребления.

— Да.

— Меритократия.

— Умница. Ещё что?

— Упразднение института церкви.

— Таак. Правильно. Кто ещё?

— Закрепление принципов толерантности на уровне культурного кода.

— Отлично. Вижу — курс социологии слушали, вымыв уши. Теперь по каждому пункту давайте пройдемся отдельно. Итак, институт семьи и брака — древнейший социальный институт. На социологии вам подробно рассказывали о формах, типах и функциях семьи. Нас же интересуют процессы, происходившие в последние три столетия. От патриархальной семьи в царской России до современных семейных ячеек. Первые существенные изменения в этой области начались после революции. Так в 1917 году были изданы декреты «О расторжении брака» и «О гражданском браке, о детях и о ведении книг гражданского состояния». До этого брак заключался в церкви посредством таинства венчания и расторжению он не подлежал. Союз был только моногамный и разнополый. Естественно, как любая реформа, эта породила волну последствий. Начало развиваться семейное право. Тем не менее экономическая составляющая вопроса была проработана слабо. Весь XX век эта модель семьи существовала в качестве единственно приемлемой на государственном уровне. И постепенно изживала себя с культурной, демографической и экономической сторон. Государственные реформы не успевали за бурным развитием общества. Законы не отражали фактическое положение вещей. Церковь не позволяла регистрировать моногамные и однополые браки, являясь своеобразным «социальным тормозом». Все это привело к отказу от оформления союзов и последующему распаду института семьи в XXI веке. Что в свою очередь породило массу социальных и экономических проблем. Снижение рождаемости, увеличение количества «государственных детей», отсутствие социализации и преемственности поколений, экономическая незащищенность сторон при прекращении брачных отношений и, как следствие, уменьшение потребительской корзины. В результате нарушение функционирования данного института стало одним из детонаторов, уничтоживших старую систему власти.

Ряд мировых потрясений, начавшихся после «Минорных 60-х», привёл к глобальным политическим, социальным и экономическим изменениям. После того, как церковь, являющаяся механизмом сдерживания преобразований, была упразднена, стало возможно комплексно реформировать семью в семейную ячейку.

Семейная ячейка современного типа создается на основе срочного гражданско-правового договора, цель которого — объединить быт и финансы граждан, в том числе для гармоничного и всестороннего развития и воспитания нового члена общества. При этом совершенно не важно, каких полов и сколько взрослых представителей в одной семейной ячейке содержится.

Далее страты или категории граждан…

Спаянная лекция длилась почти четыре часа, группа слушала, периодически задавала вопросы, спорила. Но исключительно в рамках заданных тем. Как вдруг, почти под самую завязку, после долгого и детального разбора последнего вопроса, вздернулась вверх рука.

— Ефросинья Тихомировна, если как вы объяснили, толерантность — это понимание, принятие и уважение одним индивидом поведений, суждений и реакций другого индивида, то получается, что она токсична для критического мышления?

Фрося усмехнулась: интересный вопрос, хотя для магистрантов третьего курса вполне себе закономерный.

— А где вы в определении увидели что-то про мышление? Да, современное общество позиционирует внешнее невмешательство одного индивида в жизнь другого. Но думать-то вам никто не запрещает? Поймите, в современном мире всё нацелено на упразднение критического мышления. Сумеете его сохранить — будете гражданами первой и второй категории, нет — пойдете радостно потреблять. И вас уже не будут интересовать такие мелочи, как собственная ментальность.

Обедать Ефросинья решила в институтской столовой. Времени на то, чтобы заехать в приличное кафе, перед следующими парами не было. Поэтому купила себе вок с кальмаром, холодный манговый чай и, ловко орудуя палочками, принялась за еду. Через пару минут на смарт-браслет пришло сообщение от профессора археологии: «Приходи, покажу что-то интересное».

Ефросинья быстро расправилась с обедом, отнесла бумажные коробочку и стаканчик в утилизирующий автомат и направилась в лабораторное крыло Кафедры Прошлого.

В стране Академия Гуманитарных Наук была одна. Ещё имелось четырнадцать профильных институтов, разбросанных по бескрайней Родине. За последние сто лет количество ученых гуманитарных специальностей сократилось в тридцать раз. Тут государственный посыл был прост и ясен: или ты идеальный потребитель и на тебе держится экономика, или ты человек науки и приносишь пользу стране и обществу. Поэтому математика, физика, химия, биология и другие технические и естественнонаучные направления финансировались, курировались и всячески поощрялись государством. Гуманитарные же науки медленно умирали. За ненадобностью.

На Кафедре Прошлого, где работала Ефросинья, после реорганизации 2191 года, числилось аж семь профессоров[1]: археолог, этнограф, историк-антрополог, реставратор-искусствовед, культуролог-религиовед, археолингвист и техногуманист. Последние пять лет они работали в таком составе. До этого еще был профессор прикладной археологии, который скончался в почтенном возрасте ста двух лет. На его место никого не взяли: Министерство образования решило, что археолог на кафедре и так есть, а экспериментальные модели находок можно сконструировать на компьютере, незачем на это время и государственный бюджет тратить. Аспирантов удалось сохранить. Одного пристроили на кафедру палеонтологии, двух других забрали реставратор и искусствовед. После этого у них появилась шутка: «Умирая, ученый подставляет не столько себя, сколько коллег».

Преподаватель влетела в малый интерактивный зал археологии. У одного из лабораторных столов стоял Адриан Никифорович Богданов — мужчина феноменального ума и сметающей все на своем пути харизмы. Несмотря на недавно отгремевший шестидесятипятилетний юбилей, назвать его стариком язык не поворачивался. Он курировал раскопки вятичевского городища. Фросина отправка в прошлое была совместным проектом Кафедры на ближайшую пятилетку. Поэтому любая информация, добытая археологами, могла пригодиться.

— Хай! У тебя есть свободные полчаса? Хочу показать кое-что интересное по нашему городищу.

Преподаватель кивнула. Будет опаздывать, воспользуется телепортационной кабиной.

— Не буду тратить твое время на обзор лепной керамики, она такая же унылая, как и всегда. Тем более, что мы нашли фрагмент текстиля.

Фрося удивленно приподняла брови, разглядывая в чашке Петри небольшой кусочек ткани.

— Очищали?

— Да.

Женщина потерла мочку уха. Черная, с виду шелковая ткань была действительно нехарактерной находкой для этого региона.

— Что показали анализы?

— А вот тут фол. Аппаратура не атрибутирует это как текстиль. Даже предварительную датировку не подтвердила.

Фрося недовольно скривилась. Смысл тогда её было отвлекать от обеда?

— Адриан Никифорович, значит, плохо очистили от примесей, или аппаратура барахлит, надо техников звать. Можно еще по старинке глазками через микроскоп посмотреть или отправить на химический анализ. Хотя и так методом исключения понятно, что это шёлк. Ни лён, ни шерсть так не блестят. Конечно интересно, где ткань изготовили и чем окрасили, да и плетение не разобрать, но пока же не горит. Что ещё?

— Нетипично расположенный могильник. Судя по височным кольцам и витым браслетам, конец XII — первое десятилетие XIII века, и вот он-то как раз очень «горит».

На интерактивном экране возникла объемная съёмка с места раскопок. Профессор ткнул в один из квадратов и увеличил. Ефросинья непроизвольно присвистнула. Прямо посреди села находилось массовое захоронение.

–

[1] Профессором, согласно федеральному закону «Об образовании» — ФЗ № 139 от 14.04.2178 г. является руководитель направления (или кафедры), имеющий докторскую степень. П. может привлекать к работе над своей учёной или преподавательской деятельностью до трех аспирантов, имеющих степень не ниже магистерской и до пяти лаборантов, имеющих степень бакалавра. П. гуманитарных наук лаборанты не полагаются.

Praeteritum VII

Юноша же тоя глагол не внят во ум, рече девици: «Где есть человек мужеска полу, иже зде живет?» Она же рече: «Отець мой и мати моя поидоша взаим плакати, брат же мой иде чрез ноги в нави зрети».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Оттрещали крещенские морозы, отбушевали февральские ветра. Проклюнулся первой оттепелью март. Мир неспешно просыпался ото сна, умывался полуденными ручейками, прихорашивался подснежниками на отогретых лесных прогалинах.

Под копытами коней весело хлюпала талая земля. Три всадника возвращались домой. Молча, без шуток и пересудов. Эта зима отметилась для них не княжьими пирами да дворовыми хлопотами, а жестким седлом и сном в чужих избах.

Всю землю Муромскую объехал Давид вдоль и поперёк. В каждом селе побывал. А вечерами, под свет лучин сверял карту, отмечая крестиком там, где стоят новенькие, высокие голубятни. Выходило, что вдоль восточных границ всё усыпано крестиками, и тянуться они по деревням и сёлам вплоть до самого Мурома. А вот со стороны Рязанского княжества пока таких мест мало. Летом пойдут туда мастера. Застучат топоры и вырастут новые башенки — защитницы княжества. К идее игумена делать их глинобитными, сотник сначала отнёсся скептически. Но когда опробовали несколько вариантов из дерева, глины и земли, то оказалось, что именно из глины на каменном фундаменте с деревянным каркасом постройки наиболее стойкие к дождям и морозу, а главное не боятся огня. Да и поднять их к небу можно достаточно высоко.

На крышах голубятен ставили огромные чёрные шесты с тремя поперечными подвижными планками. И именно эти шесты, а не голуби были основным средством связи княжества. Именно благодаря таким вот «голубятням» Давид за несколько минут мог узнать все ли хорошо в его родном городе.

В Варежках и Мещёрках пришлось задержаться. Ответ из этих деревень, на пробное посланное сообщение, не пришёл. Когда добрались конно оказалось, что в одной из них за голубятней вообще присмотра не было, а во второй монахи, которых Никон отправил в виду грамотности и умению писать, лежали упитыми, и сигнал воеводы пропустили. Давид дал знать игумену, наказал старост за то, что не сообщили ранее и смурной поехал далее. Проблема была серьезная. Власти над церковными людьми сотник не имел, а грамотных мирян было мало, еще меньше из них хотели жить и заниматься странным делом. Вот и получалось, что идея хороша, а порядка в исполнении нет.

Отца Никона этот вопрос тоже беспокоил. Он прекрасно понимал, чем может обернуться вот такой вот «безобидный» запой. Про двух монахов, оставивших голубятню и сбежавших и говорить было не чего. В деревни были отправлены новые люди, но проблема требовала решения. Поэтому приезда своего воспитанника, священник ждал.

Давид прибыл на Пасху. Под бархатный колокольный звон въехал в город. Отстоял утреннюю в Спасо-Преображенском монастыре. Умылся, оделся в чистое и пошёл к князю Владимиру Юрьевичу. Молодой, свежий, статный. Пепельно-русые волосы отросли до плеч и слегка вились. Борода с усами подстрижены ровно, умаслены. Праздничная темно-синяя свита алым шёлком окантована, рукава и ворот львами да травами вышиты. Пришел на пир праздничный, и тихо стало в светлице. Поклонился князю, христосовался. Сел по правую руку, сдвинув боярина Позвизда. Повел беседу тихую. Спокойно в земле Муромской. Кочевники в степь ушли, разбойники глаз не кажут. Знахарка? Что знахарка? Излечила от струпьев молитвами да диким мёдом. Народ глаголет: ведьма? Так нужно меньше языки чесать, больше делом заниматься. Вон в мостках через Оку дерево погнило. Лошадь копытом наступила и провалилась, как не захромала — не ясно.

Позже явился игумен Борисоглебского монастыря. Коротко поклонился братьям, сел рядом с Давидом, вновь подвинув боярина Позвизда. Сидит княжий тесть, мысли горькие брагой запивает. Излечила ведьма паршу воеводы, а значит, быть в скором времени свадьбе. Хотя… Вон сидит Кирияна, чёрными глазами стреляет. Не смотрит в ту сторону сотник. Как пришел на пир и не глянул на невесту. Яйца червонного не преподнёс, в щеку персиковую не поцеловал. Не зря, видимо, его лесная знахарка всю зиму привечала. Видимо, тут князь удельный, а сердце в избушке о четырех пнях.

Вечером вышли во двор Давид да отец Никон. Стоит духовник, высокий, прямой, как меч обоюдоострый. На серые облака поглядывает. Молчит. Слушает…

— Так и не пожелала ничего более. А единственную её просьбу я не смог исполнить. Негоже сыну княжескому на безродной жениться.

Ничего не сказал старец, только головой покачал да пошел со двора, такой же ровный, словно жердь проглотил. Только глаза выцвевшие к земле опустил. Учил он слово держать, да видимо не выучил. Долго смотрел ему вслед Давид, но стемнело, и уехал прочь на свой двор. Там в натопленном тереме встречала его стряпуха-хохотушка. Живая, разговорчивая, тёплая. Трижды целовал он её, благую весть сообщая. А где третий поцелуй, там и четвертый. Да и тело у девицы мягкое, белое, податливое, словно сдоба печёная.

Коротка весенняя ночь. Вот уже и робкий луч норовит заглянуть в маленькое витражное оконце…

Давид встал. Накинул одеяло на сжавшуюся в комочек Милку и вышел вон. Поднялся в холодную светёлку. Щелкнул замок сундука, отворилась резная крышка.

Долго перебирал украшения Давид. Под конец взял бармы серебряные с бусинами зернёными, медальонами чернёными да крестами фигурными. Завернул в шелк узорный. Спустился вниз.

Юрий нашелся во дворе. В одной рубахе, пар изо рта. Метал он сулицы в сколоченный из досок щит. Увидел брата, остановил забаву, подошёл.

— Езжай к знахарке, передай плату за лечение.

Десятник развернул тряпицу и склонил голову набок.

— Неужто Ефросинья затребовала бармы, что тебе князь Всеволод подарил в знак доброй дружбы? — хитро усмехнулся. Но сползла улыбка, натолкнувшись на лёд во взгляде.

— Нет. Не просила ничего, сам решил. Возьми людей, и чтоб за две седмицы вернулся. Нечего в лесной избушке штаны протирать. Понял?

— Понял, понял. — и уже в спину уходящему сотнику: — А ещё понял, что не дар это, а откуп.

Давид даже шагу не сбавил, так и ушел в терем.

А Юрий тем же днём собрал свою десятку да ускакал к избушке на курьих ножках.

***

Ефросинья за зиму успокоилась, свыклась, убедила себя в том, что одной лучше, никто не мешает палочками есть, стихи переводить, да и вообще сама она себе хозяйка. При помощи уголька да растолченной марены разрисовала печь, изобразив колышущееся на ветру море тюльпанов. Печь была белая, тюльпаны черные, а бутоны у них красные. Три дня рисовала и, пожалуй, впервые в жизни была довольна своей работой.

Лишь день сравнялся с ночью, как в её избушку постучал ребёнок:

— Матушка Яга, меня тата за свечкой послал…

Так начался новый «учебный» год.

Фрося замыслила затереть и побелить изнутри избушку. Вытащила, разобрала и убрала в сарай станок. Перенесла во двор стол с лавками, и принялась за работу. Через две недели стены сияли белизной. В доме стало сразу же светло и чисто. Сходила с сыном гончара за жирной глиной и научилась лепить из простеньких колбасок горшки да плошки. Правда с обжигом была сплошная беда да разочарование. Как ни старался отрок объяснить, первые два ямных обжига пошли в утиль. Точнее, в декор. Фрося украсила ими весь свой частокол, убрав остатки черепов с глаз подальше.

Когда ребенок ушёл, хозяйка задумалась над причинами неудач. Вариантов было несколько: плохо вымешанная глина, недостаточная сушка перед обжигом и низкая температура в яме.

Торопиться было некуда, поэтому глина месилась долго и основательно. Когда силы рук стало не хватать, в ход пошли ноги. Два дня потратила Ефросинья на это занятие, пока не поняла — хватит. Потом налепила простенькой посуды, украшать её не стала, памятуя о прошлых неудачах. После оставила сушиться дома, в тени, где не было перепадов температуры да утренних рос. Через три дня протопила печь и досушивала там. Теплым апрельским днём вернулась к яме и поняла, что было главной ошибкой. Земля была ещё по весеннему холодной. От того и трескались горшки. Встал вопрос обустройства «печи». Сначала обмазала яму глиной, дала ей просохнуть и разожгла костер без горшков. Потом уложила на дно сухие березовые поленья, по бокам, ближе к стенкам, поставила бракованные изделия из прошлых партий, а посредине новые. Заложила всё дровами и подожгла. Когда прогорело, закрыла ветками и засыпала землёй.

На следующее утро звон получившейся керамики был слаще любой музыки. После этой удачи был смысл заняться гончарным кругом. Конструкция простая, если знаешь, что делать. Главное центр соблюсти, да круги ровные сгладить. Но и это не самое сложное. Превратить бурый ком в посуду, вот где магия! Вечерами, грязная, с присохшими кусками глины на одежде и в волосах, она, как мантру, повторяла: «Все равно я тебя сделаю!»

И сделала ведь! На вторую неделю упорного труда вышла плоская тарелка, потом ещё одна, и ещё. А после пошли стаканчики, горшочки, крынки. И украшать стала, неторопливо орудуя деревянной палочкой. Рецептов поливы не знала, да и не нужны они ей были тут в чаще лесной.

Лишь только зацвел шиповник, пряным ароматом будоража лес, прискакал Юрий с десяткой. Торопливый, взмыленный. Выпил крынку холодного ржаного кваса, вытер рукой усы, подмигнул да сказал:

— Пойдем в дом, подарок тебе от брата.

В избушке на столе, что под дальним окном стоял, десятник развернул тряпицу. Ефросинья взглянула и ахнула! Еще год назад она бы палец себе отгрызла за возможность найти и изучить такое богатство. А сейчас…

— Интересно Давид мыслит, что я в бармах буду зайцев соблазнять али лис обхаживать? Странный он у тебя. Передай ему спасибо, поклон, но не к чему мне эта красота неземная.

И вернулся Юрий в Муром с тем же, с чем уехал. Но что Ефросинья дар не приняла, Давид знал и так. На теле вновь появились язвы.

Июнь пришел с жарой и грозами. Липкое, удушливое марево окутало лес.

Дни тянулись своим чередом, медленно, вязко, тягуче. После ухода очередного ребёнка прошла неделя. Поначалу Ефросинья даже не поняла, что не так. Только тревога накатывала волнами. К вечеру седьмого дня её осенило. Ни кто не пришёл! До этого подобного не случалось. Расспрашивая ранее детей, она узнала: к ней через дозволение большухи приводили ребят и из других сёл. Поэтому перерыва быть не должно. Первая мысль: заблудился. Но нет — тропинка должна быть натоптана.

Весь вечер она выходила за ворота смотреть, не идет ли кто. Нет. Было пусто. Только ветер шуршал листвой. Ночью так и не заснула, всё время вслушивалась. Утром, коря себя за слабоволие и нерасторопность, схватила дугу с привязанным к ней мешком, покидала туда лепёшек, вяленой рыбы, оставшихся с зимы сушеных яблок да кожаную флягу с водой. Надела удобные мокасины, налила гуляющей по двору курице воды, заперла избушку и пошла в сторону деревни.

В прошлый раз, будучи в сфере, она, бездумно подгоняемая паникой, бежала, не разбирая дороги, и только чудом оказалась возле Ягьего дома, а не в глухой чаще. Сейчас шла целенаправленно, ведомая тропинкой. Всё надеясь, что вот, за следующим поворотом, увидит несмышленыша. Ох и трепку она ему задаст! Но время шло, прокатилось по небосводу и схоронилось за дальними кронами солнце, а ребёнка все не было. «Может волки утащили?» — мыслила Фрося, располагаясь на ночлег. Но в лесу было тихо. Слишком тихо.

Утром второго дня она скудно позавтракала, допила оставшуюся воду и размяла налившиеся свинцом мышцы. «А ведь для детей этот путь — действительно, тяжелое и опасное испытание», — пришло понимание.

Большой широкий дуб с вбитыми кабаньими челюстями Фрося заметила сразу. И поняла — дошла. Вон оно село — рукой подать.

Первую женщину она увидела, лишь выйдя из леса. Та лежала в неестественной позе, подвернув под себя руку. В первое мгновенье Ефросинья подумала, что бедняге стало плохо от солнца, но, подойдя ближе, увидела огромную, усеянную мухами рану от плеча до поясницы, а на черной земле следы копыт.

Холодом посреди жаркого дня окатило путницу, и она стремглав помчалась в деревню.

— Ретка! Ретка! — кричала, срывая горло. Но ответом ей была тишина.

Два дня обратного пути дались еще сложнее, чем путешествие в деревню. Болели все мышцы, постоянно хотелось пить. Река в этой части леса делала изгиб, уходя в сторону чащи. Поэтому воду набрали в самом начале пути и берегли. Нестерпимо палило солнце, превращая лицо в печеную свёклу. Лес душил знойной сыростью. Было трудно дышать. Ещё труднее идти. Однако останавливаться дольше положенного никто не желал. Еда, собранная в мертвом селе, быстро закончилась. Хотя есть Ефросинье не хотелось, перед глазами плыли разноцветные круги. В ушах противно звенело. Дважды её рвало пеной. Поднялась температура, и начался озноб. Тепловой удар. Ожидаемо, но совершенно некстати. Выжившие дети находились не в лучшем состоянии. Они еще и голодали, пока прятались в лесу. Теперь старшие едва шли, неся по очереди младших. Именно поэтому Фрося знала: она точно дойдет, доведет всех до своего дома, нормально покормит, помоет, разместит, а потом хоть помирай. После увиденного смерть вообще не страшна. Просто переход из одного мира в другой. Тела без души — лишь оболочка. Ужас они наводят от того, что мозг помнит, как они были живыми. Что говорили, как двигались, дышали. И чем роднее человек, тем тяжелее видеть его смерть. А воображение еще и может подкинуть картинку того, как она наступила. Впервые пришла мысль, что потеряться вот так в веках было не самым плохим вариантом. Теперь для Фроси близкие люди всегда будут живы. Ведь им только предстоит родиться. Женщина постаралась абстрагироваться от нахлынувших воспоминаний, спрятать чувства за пеленой усталости. Вдох. Выдох. Постепенно это удалось. Главное — ставить маленькие цели. Например, сделать шаг. Потом ещё. И ещё.

Двигались они всё же медленнее обычного. Поэтому вышли к знакомой опушке ближе к вечеру. В каком бы ни была состоянии Ефросинья, но распахнутую калитку и ржание лошадей она заметила сразу. Ну или почти сразу. Остановилась. Плетущаяся рядом Ретка подняла голову. И тоже увидела.

— Спрячьтесь с детьми в лесу и сидите тихо, пока я не позову, — сказала она девочке и пошла проверять, кого нечистая на этот раз привела в её избушку.

Люди, разместившиеся у неё во дворе, были ей не знакомы, однако вели себя чинно. Ничего не жгли, не ломали. Кто-то лежал в тени ограды, кто-то кашеварил у костерка, неподалеку пели гусли. Приход хозяйки не остался незамеченным. Оглядки, шепотки, смех.

«Да, я сейчас и впрямь на Бабу Ягу похожа, — подумала Ефросинья. — Конечно, недельное хождение по лесам без возможности помыться и причесаться да рытье могил никого не красит».

— Кто у вас главный? — спросила, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Я главный, — раздалось с крыльца, и после мягче: — Ты где была, хозяюшка? — Фрося узнала голос Давида. Его борода и волосы отросли, а шелковые канты красной рубахи поблескивали на солнце.

— Здрав будь, воин. Что вновь привело тебя ко мне?

— Клятва. И её исполнение.

Женщина пожала плечами. Сил слушать подробности не было совсем.

— Твоя клятва и её исполнение могут подождать до утра? — спросила она, проходя мимо мужчины в дом.

— В общем да, — немного растерялся он.

— Вот и хорошо, а то у меня тут полный лагерь беженцев.

— Кого? — не понял собеседник.

— Дети у меня, воин, одиннадцать напуганных ребят от мала до велика. Их деревню разорили, убили всех. Мелкие в лесу успели спрятаться, — сказала и запнулась. Заметила, что в доме ещё гость. Старец. Высокий, статный, худой, тонкокостный. Длинные седые волосы и такая же борода. Тонкие, плотно сомкнутые губы, бесстрастное лицо и совершенно нереальные, словно стылое небо, глаза. От левой брови до уха извивался змейкой тонкий белый шрам. Смотрел человек цепко, колко, словно хотел схватить, пленить взглядом. «Так бы, наверное, выглядел Одиссей, прибывший в Итаку, после двадцати лет скитаний», — отчего-то подумалось Ефросинье.

Незнакомец разглядывал хозяйку не менее внимательно, чем она его. Одет он был в длиннополый, однобортный, тонкой тёмно-зелёной шерсти кафтан с застёжками-разговорами и в такого же цвета шерстяную шапочку. На ногах невысокие кожаные сапоги. Единственным интересным элементом одежды были широкие черного шелка зарукавья, вышитые золотом. «Ох, не прост дедушка», — отметила Фрося и под пристальным взглядом седовласого гостя молча подошла кстолу, достала с полки крынку, налила в нее можжевелового сиропа, насыпала соль, добавила воды, размешала и отпила немного. От перегрева и обезвоживания её трясло и покачивало, сейчас бы лечь, забыться беспокойным сном, а не гостями незваными заниматься.

— Ты бы села, голубушка, — произнес старик на удивление мягким, певучим голосом. — На ногах же не стоишь. Дети где?

— В лесу. Спрятались. — Ефросинья опустилась на лавку.

— Давид, — обратился гость к сотнику, — прикажи своим малых привести. Почти ночь на дворе.

— Нет! — Фрося подскочила, от чего голова снова закружилась. — Им и так страшно после всего, что они пережили. Не надо воинов. Я сама схожу. — И вышла прочь.

В доме повисла тишина. Священник не сводил глаз с разрисованной печи. Давид хмурился.

— Что с ней? — первым не выдержал сотник.

Игумен приподнял брови и укоризненно посмотрел на воспитанника.

— Не слышал что ли, что она сказала? — но рассмотрев недоумение на лице, покачал головой и разъяснил:

— В двух пеших днях отсюда, в сторону Рязанского княжества, есть село. Из него к нашей хозяюшке и приходили дети. Туда-то она, видимо, и направилась, почуяв лихо. А дальше сам подумай. Что она увидела, чем занималась да как назад с мальцами шла. Это ты — воин и мужчина, тебя смерть любит. А она — женщина, ей к жизни тянуться надо. Вот от того у неё и глаза сейчас такие, словно геену увидела. Шутка ли у Костлявой из лап безгрешных младенцев вырвать! Не тревожь её сегодня клятвой своей.

Чуть погодя Ефросинья привела ребят: худющих, чумазых, жмущихся к ней со всех сторон. До глубокой ночи она их мыла, чесала, кормила легким рыбным бульоном. После раскладывала по полатям да по лавкам, стирала да развешивала мокрые рубахи.

Воины расположились во дворе, растянув белоснежный шатер. В доме все места были заняты. Примостилась в бане на лавке, но сон не шел.

Круглая яркая луна смотрела своим белёсым глазом в единственное банное окошко, мешая спать. Не выдержав, женщина встала, взяла чистую рубаху, кусок мыла, шерстяной плащ, служивший ей покрывалом, котелок и отправилась к реке. Потихоньку питый за долгий вечер глюкозо-солевой раствор привел организм в чувство. Тело ожило и напомнило о чистоте и хлебе.

Черная гладь манила прохладой. Где-то плескалась рыба. Скинув с себя липкую от пота рубаху, Фрося зашла в воду. Намылилась, смывая недельную грязь, трупный смрад и чужое горе. С остервенением оттёрла руки. Казалось, под ногтями засела та самая земля. Ополоснулась, умылась и поплыла, разгоняя боль в ноющих мышцах. Накупавшись вдоволь, набрала беззубок, отчистила их от створок, песка и сварила суп, приправленный лишь диким луком да солью. Наполнила плошку и, опершись на дерево, отпила горячую жидкость. Жуткое путешествие окончилось, начался откат от пережитого. Корка безразличия потрескалась и спала. Пришла боль от детских страданий, от тихого: «Тата, это мой тата», от невозможности что-то сделать, как-то помочь. А ведь смерть этого села не войдет ни в одну летопись. Никто из монахов не напишет: «Веснушчатая девочка Ретка собственноручно хоронила родителей. Сыпала землю на общую могилу, но глаза её оставались сухи». Ефросинья уже не сдерживала всхлипы. По щекам текли слезы.

Средневековый мир жесток, и кому, как ни ей, знать это. Здесь законы и защита сосредоточены в городах, но и те могут стать ловушкой, случись осада или чума. Поэтому выбирать по большому счету не из чего. Сёла разоряют степняки, города жгут свои же. А через двадцать три года и вовсе придёт беда — запылают пожары по всей земле. Отгремит первым набатом Калка, потом четырнадцать лет покоя, и падёт под копытами Батыя Рязань, погибнут на Реке Воронеж князья Рязанские, Муромские да Пронские, ибо опоздает Юрий Всеволодович. Позже будет взят и разорён богатый Владимир, только пять дней сможет удержать осаду новорожденная Москва, умоется в крови Козельск. Через два года монголы сравняют с землёй и Муром, и Пронск — прервётся род Святославовичей. А Батый пойдет дальше. И нигде на Руси спокойно не будет. Прячься в лесной чаще или живи в городе — всё одно. История пустит стрелу, и та не остановится, пока не поразит все цели. Но перехватить её полет нельзя, иначе полетит мир в Тартар. Без Калки не будет Угры. Без Ига не будет объединения Земель Русских. Тем не менее, придётся попытаться выжить в мясорубке событий. Подготовиться. Благо время есть. Сидеть в избе посреди чащи и ждать банду разбойников или отбившийся отряд кочевников — глупо. Это чистое везение, что тогда, поздней осенью, ей попался Юра со своей десяткой, а не те, кто разорил деревню.

Значит, необходимо убедить Давида забрать её в Муром. А оттуда она рано или поздно переберётся в Новгород, куда монголы так и не дойдут, да и вообще там спокойнее да уровень жизни получше.

Женщина помнила слова дружинника о том, что он не может, но и понимала, что раз он вернулся, то скорее всего или ему нужно чего, или долг за лечение отдать хочет. Украшения ведь она не взяла.

Так и размышляла, пока не заснула, завернувшись в плащ.

Praeteritum VIII

Он же с твердостию слово дав ей, яко имать пояти ю в жену себе. Сия же паки, яко же и преже то же врачевание дасть ему, еже преди писах. Он же вскоре исцеление получи и поят ю в жену себе.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Утро наступило слишком быстро. Спиной Ефросинья ощущала под собой каждую веточку, каждый камушек. Над ухом жужжал комар, а шерстяной плащ пропитался влагой и стал тяжелым. С реки полз плотный, молочно-белый туман. Зябко поежившись, женщина побрела домой. Во дворе стояла тишина. Небольшой отряд спал. Стараясь никого не разбудить, хозяйка разожгла костер, поставила греться воду. Из дома высунулась Ретка, юркнула обратно и вышла уже с крупой.

— Шла бы ты да поспала, матушка. А я покашеварю. Знаю, где что стоит, не спутаю.

Фрося с благодарностью кивнула и пошла досыпать на Реткино место.

Проснулась она уже, когда в доме никого не было, а двор гудел, словно улей. Тело ныло. Обгоревший нос шелушился. Умылась, причесалась, оделась в легкое льняное платье, измазала на себя треть запасов глицерина и села завтракать оставленной на столе кашей. Никто её не тревожил.

Уже после, когда она мыла за собой посуду, к ней подошли Давид и седоволосый старец.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил дружинник.

— Сносно. Вы поговорить хотели? Пойдемте в дом, — ответила Ефросинья.

Лишь прикрылась деревянная дверь, отрезая избушку от летнего зноя, как Давид развернулся и без вступления выдал:

— Я согласен взять тебя в жены!

Ефросинья удивлённо приподняла брови. Ни в какие «жены» она не метила.

— С чего это вдруг? — вопрос был полон скепсиса.

— С того, что я дал клятву выполнить любое твое желание и не исполнил.

— И в качестве сатисфакции решил на мне жениться? — Сказать, что она была удивлена — ничего не сказать. Столько лет изучать быт и культурные особенности и всё равно не понимать, что в головах творится у средневекового человека, было обидно.

— Что? — не понял Давид.

Фрося вздохнула. Удивилась, разнервничалась, вот и не уследила за речью.

— Это латынь. Удовлетворение за оскорбление чести и достоинства. Не переживай, я не обижена и не расстроена, поэтому жениться на мне не нужно, — подытожила Фрося, полагая разговор на этом завершенным.

Но не тут-то было. Давид услышал, что девица, до этого прямо озвучившая свое намерение, теперь заартачилась. И понял: обиделась той сложной женской обидой, в которой нет ни смысла, ни толку. Одна пылкость. Точно ведь гордая: украшения не взяла, да и сейчас смотрит, словно насмехается. Мол, «куда ты, князь, денешься, раз парша твоя снова по телу разошлась?!» Ладно, справится, задобрит.

— А не сама ли ты, девица, когда лечила меня, пожелала женой моей стать? — ласково спросил Давид и замер, глядя на расширяющиеся от удивления глаза знахарки.

— Слушай, воин, я тебя дёгтем да серой лечила, а не мухоморами. С чего разум помутился тогда?

Давид нахмурился, посмотрел на Отца Никона, ища поддержки. Но тот лишь стоял с отрешенно, скрестив руки на груди. Всем видом своим выказывая, что заварившему кашу её и расхлёбывать.

— Ефросинья, — взял всё же себя в руки сотник, — ты, когда мазь наносить собиралась, сказала, чтоб я женился на тебе. После сшила рубаху. И тогда перед отъездом я прямо спросил, чего ты хочешь, то ты снова ответила, чтоб забрал тебя. И от виры отказалась. Всем известно, что то, что требует ведьма за лечение, надо дать, иначе проку не будет. Только хуже.

Фрося задумалась. Да, у них определенно намечался брак. Но брак этот был во взаимопонимании. Так себе, если честно, начало семейной жизни. Она бы даже посмеялась над ситуацией, не происходи это непосредственно с ней.

— Давид, в самом начале это была шутка. Ты так бойко возмущался, что я не жена тебе, что не ответить было просто невозможно. Рубашку просто нужно было сшить, и никакого сакрального смысла в том не было. А увезти я себя просила, потому что уже на стену готова была лезть от одиночества. Не привыкла я как-то без людей жить. Но замуж я за тебя не хочу.

Сотник схватил ртом воздух.

— Но я клятву дал…в храме, — ответил он, чтобы не молчать.

— Мне ты клятвы не давал, брать меня в жены я не просила. Да и не подхожу я тебе, вот совсем! — Ефросинья почувствовала, что из глубин сознания поднимается досада. В первую очередь на себя. Давид ей понравился, собой то можно быть честной, но патриархальная семья Средневековой Руси — это не семейная ячейка, где самое страшное — неустойка за расторжение брачного договора в одностороннем порядке. Да и страшно связывать свою жизнь с кем бы то ни было. Да и странно все это. Зачем знатному воину Яга с опушки?

— Клятву я не тебе давал, верно, а Господу, да и с чего ты взяла, что не подходишь мне?

— С того, что нет у меня ни роду, ни племени, и приданного нет. А ты, судя по одежде, сбруе да коню, — боярин. Не по статусу брак.

Давид скрипнул зубами.

— Неважно мне твое положение.

Лжет голубчик. Не ей так, себе.

— Ах, неважно?! Хорошо. А каково не девственницу тебе в жены брать?

— Мне всё равно, — процедил упрямо воин.

— Всё равно?! Ах тебе всё равно?! — уже змеёй шипела Ефросинья. — Ладно… Я старая, Давид, мне почти сорок.

Мужчина сжал губы.

— Ложь. Ты выглядишь лет на двадцать, не более.

Фрося хищно улыбнулась. Играть так до конца.

— Вот именно, что выгляжу, Яга я, нежить, дух на страже между миром живых и мертвых. Я и дальше буду выглядеть молодой, а ты будешь стариться подле меня. Хочешь?

Глаза её сверкнули в полумраке избы. Князь не выдержал, развернулся и вышел, хлопнув дверью. Из женщины тут же словно выкачали весь воздух, она медленно сползла на лавку. Нда, вот поговорила о переезде. Ничего не скажешь, молодец…

Вдруг раздались неспешные хлопки. Единственный зритель аплодировал. Потом прекратил, склонил голову набок, внимательно рассматривая хозяйку избушки.

— Ну и зачем было всё это представление?

— Какое представление? — устало спросила Ефросинья. — И вообще, вам не кажется, что невежливо вот так стоять, слушать, комментировать и даже не представиться?

— Вам? — священник удивленно глянул на собеседницу. — Ах, мне! Прости голубушка, стариковская память уже никуда не годится. Отец Никон я, игумен Борисоглебского монастыря и духовник Давида Юрьевича.

— Давида Юрьевича? Значит, я права оказалась, что из боярских.

— Почти. Сотник он Муромский. А ты ему шило, раскалённое в сердце воткнула да провернула. Некрасиво, девица.

Ефросинья повела плечами, то ли соглашаясь со словами священника, то ли делая вид, что не поняла их смысл.

— Взвар будете? Успокоительный. Может, заодно и объясните, отчего сотника вашего вдруг перемкнуло. Нормальный же был. Сказал зимой честно — не могу в Муром взять. Что вдруг за замужество?

Отец Никон сел на скамью, оперся подбородком на сцепленные в замок длинные ровные пальцы и, впившись взглядом в хозяйку, ответил:

— Буду. И расскажу всё, раз вы, словно дети малые, сами ни до чего договориться не смогли.

Фрося взяла смесь из ромашки, дикой мяты и липового цвета, залила горячей водой, разожгла в печи небольшой костерок, поставила на него маленькую треногу, а сверху пузатый горшок. Приоткрыла дверь, чтобы юркий дым нашел выход. Постелила на стол льняную скатерть. Достала пастилу из тёрна, мёд и маленькие лепёшки, которых целую гору напекла с утра Ретка. Положила две небольшие костяные ложки, два глиняных блюдца. Разлила по кружкам запарившийся взвар и села напротив.

— И после этого ты утверждаешь, что крестьянка без роду и племени? — хитро глянул священник. Ефросинья лишь плечами пожала. Мало ли что она утверждать может. Толку то. Всё равно ни доказать, ни опровергнуть.

— Мы оба знаем, что это не так, — тем временем ласково продолжил гость. — Ты не крестьянка и не ведьма.

— Не ведьма, так язычница, — насупилась Фрося. От этого странного человека у неё гусиной кожей покрывалась спина.

Старец поднес указательный палец к своим губам, раздумывая над её словами, а после покачал головой:

— Нет. Ты одинаково не веришь ни в Христа, ни в Перуна. Так что ты не язычница и не ведьма. Да не крещеная, но это таинство можно провести в любое время, даже перед венчанием.

— А с чего вы взяли, что я венчаться хочу?

— Не хочешь. Верно, но для тебя это единственно удобный и безопасный путь. Или желаешь в лесу остаться? — дождался отрицательного взмаха головы и продолжил:

— А раз не хочешь, то нужен статус. Не может женщина здесь жить без опеки отца, брата, мужа. У тебя же никого нет. Пикнуть не успеешь, как в кабалу попадёшь. Давид даст защиту, а его социальный статус — некую свободу. К тому же он не беден.

Фрося скривилась и отвернулась. Н-да, времена меняются, но не сюжеты. Вот тебе и типичная ячейка с выгодой и обоснованностью. Шах и Мат тебе, Марго! И твоим сказкам — про любовь в семьях. Всё как всегда. Привычно и понятно. От чего же гадко-то так? Может, от того, что в глубине души Ефросинья знала, помнила, что всё может быть иначе. Можно желать человека без оглядки на деньги и статус. Жаль, это не тот случай. Ладно. С её выгодами всё понятно.

— Допустим, — сухо отметила она, — Хотя до сих пор не понимаю, для чего именно я нужна Давиду.

— Тут несколько сложнее, — нахмурился гумен. — Дело в том, что женитьба для человека его статуса — это, в первую очередь, политический союз. Но расстановка сил в городе между боярами такова, что любой, кто сумеет обвенчать с сотником свою дочь, получит лояльного предводителя дружины. А Муромскому князю это не выгодно. Поэтому логично, что выбор пал на тебя как незаинтересованную политическую фигуру. Понятно?

— Нет, — честно ответила женщина. Хитрит старец, недоговаривает. Показывает лишь тот край правды, который выгоден ему здесь и сейчас.

— Что мало крестьянских или купеческих дочерей? Политически нейтральных. Да и свет клином на одном Муроме не сошелся. Хоть булгарку пусть берет, хоть половчанку, хоть из Суздаля красавицу.

— Любая семья будет давить через дочь, ведь круглых сирот не так уж и много. А грамотных, умных и по-царски гордых и вовсе нет. Или ты думаешь, что каждая крестьянка белую скатерть на стол стелет, приборы ставит, латынь знает да алхимию?

Фрося усмехнулась: умный дедок, быстро её просчитал да выводы сделал.

— И церковь согласна?

— А церкви деваться некуда. У Давида опять струпья по телу пошли, и он на Вознесение Господне покаялся да прилюдно поклялся выполнить обещание, данное целительнице Ефросинье, и взять её в жены.

— Вот дурак, — прикрыла рукой лицо женщина, и Отец Никон не смог бы сказать, к чему относится данное замечание: к клятве ли или вновь появившимся язвам.

— Хорошо, мотивы и перспективы мне понятны, и я при таком раскладе готова даже согласиться на союз к обоюдной выгоде сторон, но у меня к вам просьба.

— Условие? — переспросил священник.

— Нет. Именно просьба. Условия я Давиду ставить буду. Если согласится на них, то договоримся. Нет, так нет. Не пропаду. Уж поверьте.

— Хорошо. Какая просьба?

— Сироты.

Старик улыбнулся. Мягко, располагающе.

— Могла бы и не просить о таком. Я заберу детей в свой монастырь. Там у меня школа.

— А девочек?

— И девочек. Обучение всем нужно. И мальчикам, и девочкам. Отроков оно сдерживает, а стариков, типа меня, утешает. У меня в монастырской школе учатся все, кто желает. И каждому потом находят занятие по душе.

Ефросинья лишь подивилась этому и поблагодарила. Священник кивнул на прощанье да вышел. Хорошо. Один вопрос решён. Теперь надо договариваться с потенциальным женихом. А вот это в разы тяжелее будет. Смогут найти общий язык — оба останутся в плюсе. Не смогут — пойдет боярин своей дорогой, а она своей. Доедет до Мурома, а дальше волосы обрежет, мужское платье наденет и всё равно доберется до Новгорода. Денег по-хорошему раздобыть ещё надо. Ладно, шкурки продаст, на первое время хватит. Решив так, Фрося взяла горшок с мазью и пошла искать сотника.

Давид чистил коня. Он только что прослушал проповедь на тему того, что грех думать верующему человеку, что кому-то могут быть даны магические силы. И напутствие о том, что Господь посылает именно те испытания, которые по силам. А Ефросинья лишь смирила гордыню его княжескую и не более того.

Фрося подошла к сотнику. Лошадь, по её мнению, настолько была чиста и красива, что хоть в рекламе шампуня снимай. Но мужчина её упорно охаживал щеткой.

— Дырку протрешь, — беззлобно заметила хозяйка. — Пойдем, сотник, лишай твой посмотрю, да поговорим.

— Куда?

— К реке давай, свет мне нужен посмотреть на тебя, да чтоб разговор наш никто не слышал.

Если Давид и удивился, то виду не подал. Убрал щетку, скребницу с гребенем в мешок и пошел вслед за врачевательницей. До реки молчали. Каждый думал о своем, полагал, как поведет беседу. Когда пришли к берегу, Фрося поставила горшок на землю и сказала:

— Раздевайся.

Воин хмыкнул, но рубаху стянул. От увиденного женщина глухо выдохнула. На спине и руках было несколько свежих круглых язв, но хуже было не это, а страшные ожоги на груди и предплечье.

— Это что такое? — спросила она в ужасе.

— Прижигание, — спокойно ответил воин.

— Прижигание? Прижигание! Ты что лишайные повреждения прижёг?! Сам?

— Да. Где дотянуться смог, — не меняя интонации, подтвердил он.

Фрося проглотила ругательства, чувствуя как шевелятся волосы на голове.

— Зачем? — тихо спросила она.

— Чтоб зараза не распространялась.

— Слушай, сотник, я же в ратное дело не лезу, да с какой стороны к коню подходить, не советую. Отчего же ты решил, что мое ремесло лучше меня знаешь?

Давид на это ничего не ответил. Фрося покачала головой и, не спрашивая более никаких разрешений, стала наносить мазь на струпья, аккуратно касаясь поврежденных участков кожи. Что делать с ужасными ожогами, она не знала. Поэтому обходила их стороной, стараясь не задеть. Проследить бы, чтоб грязь не попала, а шрамы так и так будут. Хотя шрамов этих у воина было хоть отбавляй. И короткие, словно от стрелы, и длинные, ветвящиеся, какие бывают от зашивания рваных ран. Через левую руку, от края плеча до локтя, шел широкий рубец. Фрося, как завороженная, провела по нему кончиками пальцев.

— Под рукав кольчуги попало? — прошептала она скорее себе. — Как рука-то целая осталась?

— По касательной прошло. За щит. Рука с тех пор и не разгибается до конца.

— Пока так походи, — проглотив сухой ком в горле и немного успокоившись, произнесла Ефросинья. — А в дорогу я тебе йод дам, но водоросли у меня последние, и если и дальше будешь так безобразно относиться к своему здоровью и в грязище жить, то лечить будет нечем.

— Так езжай со мной и проследи, — грустно отшутился Давид. Ефросинья покачала головой. Вот бесстрашный. Она ему вывалила всё как есть, а он — езжай и точка.

— Вот надо тебе это, воин? Никогда я не поверю, что на Руси девиц достойных настолько не хватает, что тебя на чудо из леса потянуло.

— Надо, — твёрдо ответил тот. — Ты сказала, разговор есть. Я слушаю.

Ефросинья открыла рот, чтобы рассказать о гендерном равенстве, женской независимости, договорном браке и прочих благах цивилизованного общества. Открыла и промолчала. Так как дурой никогда не была.

Это в её мире у женщин с мужчинами могли быть равные права и обязанности. Сидя бок о бок в прохладном кабинете или тренируясь в броне экзоскелета. Но не здесь. Глупо принципы её времени натягивать на реалии средневековья. Давид просто не поймет и половины слов и идей. Делать тогда что? Совсем не пытаться? Плюнуть, уйти, поняв всю тщетность задуманного. Нет. Не для того слова созданы, чтоб люди молчали.

— Давид, — начала она, — я хочу заключить с тобой договор. С моей стороны ты можешь рассчитывать на полную поддержку и открытость. Я не буду ввязываться в боярские интриги, стану твоими ушами и глазами, другом и помощником. Но покорности от меня не жди. Поднимешь руку, решишь помыкать — исчезну, не найдешь.

Сотник только головой покачал.

— Эко дивное ты Чудо лесное! Я принимаю твои клятвы и обещания. А с моей стороны что?

Ефросинья потерла ладонью лоб.

— Ты не расслышал про насилие и уважительное отношение?

Давид посмотрел на неё сверху вниз. Внимательно, оценивающе, словно решал, стоит ли вообще продолжать этот разговор.

— Знаешь, лишь трус поднимает руку не на врага своего, но на жену. А остальное видно будет по уму твоему.

Фрося хотела возразить, поспорить. А потом решила: прав в общем сотник. Доверие и уважение на пустом месте не возникает. После видно будет. В любом случае, как только семейный союз ей станет невыгоден — уйдет.

— Спасибо тебе, воин. И знаешь, спроси, лучше сейчас, что тебя тревожит. Пока у нас ещё есть путь назад. Не молчи.

Давид плотно, до белизны, сжал губы, не желая более говорить. Мысли что ли его ведьма читает? Ефросинья не торопила. Стояла, молчала, слушая перестук дятлов, жужжанье диких пчел да плеск воды. Вдыхала терпкий мёдно-дегтяной дух.

— То, что ты сказала в избе, правда? — наконец произнес он.

— Отчасти. У меня действительно здесь нет ни родных, ни близких, готовых дать защиту и приданое, но я не крестьянка и не ведьма. Ученый. Отец мой был врачевателем, а мама златарём. У меня была семья…ребенок. Так что я абсолютно живой человек, и мне столько лет, сколько сказала, но для таких, как я, это достаточно молодой возраст.

— Для таких, как ты? Ты говорила, что до твоего дома много тысяч солнц. Ты не из этого мира, но вернуться не можешь?

— Всё верно, — грустно отозвалась Фрося.

— Хорошо. — сделал для себя какой-то вывод сотник, — Я понял. Собирайся. Завтра на рассвете выезжаем, — Давид натянул рубаху и пошел прочь. Будто и не было разговора.

Сборы прошли быстро. Вещей у Ефросиньи было немного. Продукты забрала, аптечку, одежду, шкуры, утварь, шахматы да Рябу. Воины хотели поначалу забить курицу, но после короткой лекции узнали, чем домашнее животное от питомца отличается, и отступили. Один из ребят назвался Бельком и вызвался следить за пеструшкой. «С моего подворья птица», — заявил он и больше не выпускал теплое тельце из рук.

Выдвинулись еще до рассвета, пока не начала терзать жара. Дети шли пешком. Воины не спешили брать малышей в сёдла. Фрося тоже на коня не садилась. И чего там было больше: страха, упрямства или соучастия — вряд ли бы смогла сама себе сказать.

Горько Давиду было смотреть на идущую рядом Ефросинью. Впервые в жизни он чувствовал за собой вину. Ведь стоило ему сдержать обещание, забрать женщину зимой, и не пришлось бы ей видеть разорённую деревню, не пришлось бы хоронить незнакомых людей, фактически голыми руками роя им могилу. А всё от того, что он засомневался, проявил слабость, возгордился, посчитав себя выше воли Господней.

Клятвопреступление не несет смерть. Клятвопреступление и есть смерть. Бездействие тоже поступок. Пожалуй, более гнусный, чем прямое, открытое, направленное деяние. В бою проще. Вот враг или ты убьёшь его, или он тебя. Там не смотришь, кто держит меч. Ибо однажды взявший оружие уже мертв.

Борьба с собой всегда обречена на поражение: неважно, к какому в итоге ты придешь решению. Все равно побежденная часть тебя склонит голову, спрячет в сапог нож и затаится, ожидая. Говорят: лучший способ покорить врага — сделать своим другом. Но враг, однажды восставший внутри тебя, никогда более не примет мир. Так и будешь жить разорванный на части однажды сделанным выбором. Но без этого никак. Нельзя вековать, пестуя лишь свои собственные желания.

Давид с силой всадил пятки в бока коня.

Нельзя позволять другим помыкать собой. Нельзя медлить, дав клятву. Всё в этом мире должно совершаться вовремя и со смирением в сердце. Тогда и совесть душу грызть почем зря не будет.

Futurum IV

Семейная ячейка — это сота современного общества, призванная объединить быт и финансы граждан. Притом совершенно не важно, каких полов и сколько взрослых представителей в одной семейной ячейке. Экономически обосновано следующее количество субъектов: на одного несовершеннолетнего члена от двух до пяти совершеннолетних. Построение семейной ячейки по принципу моногамии лишает молодое поколение дополнительных финансовых благ, что формирует в свою очередь превратную концепцию потребления.

Из обращения министра социального взаимодействия Ады Григорян к гражданам первой и второй категории. Золотая сотня 11 созыв. 8 липня 2157 г.

Смена модели «семья» на «семейную ячейку» привело не только к перекосу сознания обывателей, решивших, что создание малой ячейки общества необходимо в первую очередь для получения финансовых и социальных преференций, а не для привития духовных и культурных ценностей подрастающему поколению, но и к нарушению на законодательном уровне принципа неприкосновенности частной жизни. Нельзя позиционировать себя как правовое государство с возведенным в абсолют культом толерантности и насильно отбирать несовершеннолетних детей у представителей нижних страт, чем бы такие действия не были обоснованы. В связи с чем выношу на обсуждение законопроект, гарантирующий права и свободы детей, рожденных в нарушение закона о контроле популяции.

Из закрытой части доклада министра социального взаимодействия Ивелина Коренёва. Золотая сотня. 19 созыв. 16 цветня 2198 г.

Пары у ребят из технического ВУЗа прошли на одном дыхании. Сначала были первокурсники и с ними разбирали предпосылки, особенности и последствия феодальной раздробленности на Руси. Вспомнили между делом Николая Гумилёва и его гипотезу о том, что все те ужасы, которые предписывали монголо-татарам, на самом деле творили князья друг другу. Обсудили обоснованность данных умозаключений.

Вторая лекция проходила у студентов четвертого года обучения. Спецкурс по истории связи. От первобытных сигнальных костров, через телеграф и радио к телепортационным кабинам. Разработать данную программу Ефросинью попросили специально для старшекурсников университета технической связи и информации, и ей очень понравился получившийся результат, так как при наработке материала Фрося сама узнала массу любопытных нюансов. Оказывается, одних только видов телеграфов, было несколько. Помимо известного всем электрического и радио, еще были звуковые, оптические и фототелеграфы. Более того, к каждой лекции студенты изготавливали виртуальный модуль того или иного средства связи. Поэтому интересно было всем: и преподавателю, и ученикам.

Вечером, уставшая и ошалевшая от трудового дня, Ефросинья вывела электромобиль на шоссе, задала адрес ДНС и прикрыла глаза, отдыхая. Сам собою всплыл обеденный разговор о захоронении посреди деревни. Странная находка. Тела не чумные. Кремации не было. Подавляющее количество погребенных — мужчины. Скончались от ран. Притом боевого оружия в захоронении нет. Топор один, остальное всё — бытовые предметы. Женщин всего три. Детей нет.

«Каждый могильник — это текст, послание, головоломка. Берешь за ниточку и тянешь, распутывая одну петельку за другой. Жаль, времени на это совсем нет. Завтра уже отправка».

— Конечная точка. Улица Дня Единогласия, 21. Дом Неопределенной Связи, — отчитался автопилот. Фрося улыбнулась. Хороший день завершал изумительный вечер. Завела машину на парковку и вышла. Её ждут.

Центральный холл ДНС был целиком выполнен из прозрачного стекла. Стоя посредине зала, можно было одновременно увидеть заходящее солнце на западной стороне и верхушку отреставрированной Никитинской башни на восточной. Само же здание просматривалось целиком, словно муравьиная ферма. Сразу напротив входа стойка администратора, за ней огромное во всю стену зеркало. Дальше технические помещения, лаборатории, кабинеты сотрудников — и все за прозрачными или зеркальными стенами. Вот нутро лифта. А там ресторан и кухня. Если присмотреться, то можно увидеть поваров в белоснежной форме, колдующих у плит и разделочных досок, или даму в платье цвета ртути, потягивающую рубиновую жидкость из огромного тонкостенного бокала. Эта подчёркнутая, кричащая открытость создавала кататонию образов, перегружала сознание. Хотелось быстрее покинуть перенаселенный людьми этаж и уединиться в одной из верхних комнат. Со вкусом обставленных, не пропускающих лишние звуки и чужие взгляды. Хотя были и те посетители, которым первый этаж нравился. Те, кому хотелось ощущать на себе тысячу взглядов. Купаться в секундном внимании. Те, кто устал от обезличенного интернет-общения и возжелал обезличенного живого общества. Иначе как еще объяснить отсутствие пустых столиков в ресторане и свободных мест в спортзале или бассейне?!

Ефросинья прислонила смарт-браслет к панели лифта и вошла внутрь. Набрала свой буквенно-цифровой код. Кабинка поднялась на пару этажей вверх, замерла. Стекло покрылось тонировкой.

— Поставьте подбородок на светящийся индикатор, — мелодично произнес голос программы. Фрося выполнила требование. — Закройте глаза. — Стандартная процедура надевания нанопластической маски. Прохладная гелеобразная субстанция нежно прикоснулась к коже лица.

— Добро пожаловать в ДНС, внесите номер комнаты встреч, — выдала следующую инструкцию программа. Она не была снабжена искусственным интеллектом и действовала строго в рамках алгоритма. Фрося ввела нужные цифры. Лифт качнулся и поехал в бок, потом вверх. Пискнул сигнал, и двери распахнулись, впуская посетительницу в знакомый номер.

Женщина блаженно улыбнулась и скинула босоножки. Наконец-то она дома! Странно, конечно, называть семейным очагом номер в публичном заведении, уж тут ничего не поделаешь. Мозг считает домом то место, где хорошо и уютно, где отдыхаешь душой и телом. Там, где о тебе заботятся и любят. Дело в том, что наш мозг намного старше всех культурных вывертов и современных тенденций. Ему можно объяснить экономическую необходимость семейной ячейки. Он поймет, но будет воспринимать эту самую ячейку как вторую работу, не позволяя себе расслабиться и отдохнуть. Здесь же, под защитой кодов и масок, за плотными шелковыми шторами и у пушистого бежевого ковра, он автоматически переключался в домашний режим. Все ощущения обострялись, мысли напротив становились тягучими. Тело наполнялось легкостью, расслаблялось. Усталость отступала. Наверное, еще поэтому Ефросинья всё время оттягивала тот момент, когда упадёт последняя преграда. Снимутся маски, вскроются карты имён и каст. Казалось, что с последней тайной уйдёт и всё очарование. Карета станет тыквой, и превратится их уютный мирок в казённую ячейку с целями, задачами и экономической обоснованностью.

Ефросинья ступила босыми ногами на мягкий ворс ковра, прошлась до широкого дивана. Села и прикрыла глаза, слушая плеск воды в ванной комнате. Иван пришёл чуть раньше и приводил себя в порядок. Ей нравились их отношения. Не совсем правильные по современным стандартам, но кому должно быть до этого дело, если два индивида счастливы?

Кажется, она задремала. Проснулась, когда почувствовала на себе взгляд. Иван смотрел так, словно видел её настоящее лицо под маской. Небесно-синие глаза ласково огладили с головы до ног. Фрося улыбнулась.

— Тоже с работы? — спросил мужчина. — Устала?

— Есть немного.

— Тогда иди в душ, я обед закажу. Что тебе взять?

— Том-ям с двойным чили.

— Какой кошмар! Как твой желудок это выдерживает?! — добродушно поддел в ответ.

Чуть позже, лежа на плече соителя и рисуя пальцем узоры по его груди, Ефросинья промурлыкала:

— Вообще-то под двойным чили я подозревала совершенно другое.

— Да ты что?! — картинно удивился Иван. — Наверное, поэтому ужин я заказал принести на час позже.

— Так ты все просчитал?! А я, значит, повелась на твой экспромт, как девочка!

— Самая лучшая импровизация — это та, что заранее спланирована. Кстати, у меня для тебя новости.

— Хорошие? Потому что у меня тоже.

— Вот уж не знаю, хорошие ли… — задумался собеседник. — А твои?

— Мы с моей супругой сегодня утром направили нотариусу соглашение о расторжении брачного договора, — произнесла Ефросинья.

Иван, услышав это, лишь молча сгреб её в объятьях.

— С ума сойти! Решилась! Но как так?! Ты ведь ты обо мне совершенно ничего не знаешь!

Фрося приподнялась на локтях и нахмурилась.

— Идешь на попятный? Не ты ли столько времени уговаривал меня сойтись? Да и тебе про меня тоже ничего не известно!

Иван вздохнул и погладил свою женщину по спине.

— Ошибаешься. Я очень хочу, чтобы мы были вместе…и еще… я про тебя знаю всё.

Ефросинья решила, что ослышалась, но посмотрев в совершенно серьезные синие глаза, поняла — нет. Только что прозвучали именно те слова, которые должны быть услышаны до того, как будут сняты маски.

— Это что-то меняет? — спросила она.

— Я хотел задать этот вопрос тебе.

— Как давно?

— С самого начала. Даже немного раньше. ДНС — моя компания.

— Ты владелец публичного дома?! — удивленно вскинула брови Фрося.

— Я — много что. Ну как? Это что-то меняет?

Женщина задумалась. Меняет ли? Это не покер, где крапленые карты позволяют выиграть. Но почему тогда иррациональное чувство обиды разлилось по телу? Отчего ощущение, будто её обманули, предали, поиграли? Наверное, потому что человек, лежащий рядом, знал о ней всё и при этом не пожелал себя открыть. Ладно, с самого начала, но потом, когда предложил быть вместе…

— Знаешь, мне, пожалуй, обидно, — тем не менее, ответила она честно. Встала и начала одеваться. — Это и есть твои новости?

— Нет. — Мужчина тоже поднялся с кровати легким слитным движением. — Я узнал о том, что ты просила.

Платье выпало из рук. Фрося резко повернулась. Глаза её расширились.

Два года назад, в очередной раз не добившись правды от госорганов по поводу Елисея, она рассказала, хоть и завуалированно, историю сына. Иван обещал помочь. Взял данные мальчика, но больше эту тему не поднимал.

Срываясь с ритма, тарабанило сердце. Мешало мыслям собраться воедино. Как-то слишком много всего и сразу навалилось: отправка в прошлое, Иван с его откровениями, биография Елисея. Женщина потерла ладонями лицо. До боли и цветных кругов надавила на глаза, после посмотрела на стоящего вплотную мужчину.

— Расскажешь?

— Да, но сначала поужинаем.

В гостиной уже был накрыт стол на две персоны. Горячий, густой, острокислый суп с двойным чили для Е-0458 и палтус со спаржей для Д-0503. Фрося молча принялась за еду. Ей необходим был тайм-аут. Поступившие вводные следовало разобрать по очереди, а не валить всё в кучу. Иначе схемы в голове оплавятся. А значит, стоит начать с Ивана и его тайн. А закончить Елисеем. Разговор слишком серьезен, чтобы его вести за едой.

— Почему тогда тюльпаны? — после некоторой паузы и раскладывания «по полочкам» полученной информации задала вопрос Ефросинья. Женский, глупый, но для неё не менее важный, чем всё остальное. — Нигде не сказано, что я люблю тюльпаны. Да я и не задумывалась об их существовании, пока ты мне их дарить не начал!

Собеседник отвел глаза, словно вспоминая о чём-то приятном:

— Ты лекцию читала на факультете наноэлектроники про тюльпаноманию в Нидерландах XVII века. Стояла такая воздушная, в зеленом платье, с красными волосами, словно прекрасный цветок. Мне почему-то только это и запомнилось из всего курса всемирной истории. Потом уже, когда я тебя увидел через десять лет в ДНС, этот образ снова всплыл.

Фрося подперла голову рукой, решив: сегодня ничему не удивляться. Она знала, что Ивану чуть более сорока лет. Поздновато, однако, он учиться пошел. И что, неужели за все эти годы ни разу не захотел семейную ячейку создать? Хотя зачем, спрашивается? Элитный бордель всегда под боком.

Женщина с удивлением осознала, что закипает. Новое, до сих пор неизвестное чувство ревности накрыло с головой, словно цунами. Он, может, вообще не желает ни в какой ячейке состоять. Тем более раз владелец предприятия, то скорее всего, гражданин третьей категории, а у них приняты браки, основанные на бизнес-интересе. Или у него уже одна супруга для дела, а теперь хочет вторую для тела? Впервые принцип полиамории вызвал в её сердце такие явные негативные эмоции. Она не желала мириться с ролью второй или даже первой жены. Только единственной!

Мужчина, кажется, прочитал что-то на её лице, сокрытом маской.

— Фрося, спроси сейчас, что для тебя важно. Пока у нас ещё есть путь назад.

— Ты женат? — произнесла и покраснела. Насколько неприлично было таким интересоваться.

— Нет. Расторг брачный договор перед тем, как предложить тебе сойтись. Но она моя сестра, сособственник компании и хороший друг.

Ефросинья вмиг забыла данное себе обещание не удивляться. Брак с сестрой — это было слишком даже для общества победившей толерантности.

— Ты состоял в семейной ячейке с собственной сестрой?!

— Да. Сводной, — спокойно кивнул в ответ. — Когда мне исполнилось шестнадцать, я через суд попросил назначить мне опекунов. Их дочь и стала моим другом. А после мы заключили договорной союз, примерно такой же, как у вас с Марго.

Фрося выловила из супа стебель лемонграсса, давая себе время на размышление, перебрала всё услышанное за сегодняшний вечер. Рассмотрела, взвесила, пожала плечами и поняла, что не было сказано ничего такого, с чем она не смогла бы смириться. Пока. А там дальше видно будет. Подняла глаза на мужчину, так и не прикоснувшегося к ужину, и спросила:

— Зовут-то тебя как по-настоящему, а?

— Так и зовут, — прозвучало вроде бы отстраненно, но скулы под полупрозрачной маской закаменели. — Точнее, Иваном меня называют друзья и близкие, а по исходным документам я Эвелин.

Ефросинья набрала полную грудь воздуха и прикрыла глаза, медленно выдыхая и анализируя услышанное. Табун мыслей промчался из одного края головы в другой и утоптал все лишние эмоции. Слишком. Мало. Информации. И она намерено подаётся, словно в кривом зеркале. Интересно…Почему? Хотя кому какая разница?! Ну значит, была Марго, теперь будет Эвелин. Интересно был переход или дело в чем-то другом? Впрочем, какая разница!? Отказываться от человека, к которому прикипела на субатомном уровне из-за чего бы там ни было, она не собиралась. Посмотрела на Ивана: тот сидел, словно скованный льдом.

Фрося встала из-за стола, подошла к дорогому человеку и заглянула в глаза. Там плескалась бездна. Кажется, ей сейчас всё же раскрыли нечто большее, чем просто имя. Может, свое прошлое, а может, — душу (если такая субстанция вообще существует). Она забралась к мужчине на колени, обняла и произнесла:

— Ваня, очнись. Мы пять лет вместе. И плевать я хотела на твои исходные документы, хоть и дальше Д-0503 зовись. Это ничего не меняет. Понял?! Я принимаю твое предложение. — И пока он не успел ничего ответить, быстро набрала код доступа на своем смарт-браслете и продиктовала:

— Я, Ефросинья Багрянцева, номер Е-0458, подаю заявку на расторжение договора возмездного оказания услуг Дома Неопределенной Связи с 21 червня 2199 г., — и уже Ивану:

— И только посмей меня завтра в 16:00 не встретить возле ЗАА «Сфера». Я вернусь из прошлого и разнесу твой вертеп на кусочки, понял?

Иван заторможено кивнул, после обнял её, выныривая из своего ада.

— Ты не спросила про страту, — прошептал он, — про доход и изменённость.

— А страта мне твоя индифферентна, впрочем как и доход. Сама получаю столько, что тратить некуда. Хотя думаю, у хозяина элитного публичного дома деньги водятся. А то, что ты измененный, видно и так. Не бывает у обычных людей таких глаз и такого тела.

— Знала бы ты, как я их ненавижу: эти глаза и это тело… И если ты завтра передумаешь и не придешь к «Сфере», то я пойму.

— Дарта с два! Поймет он! Я буду там. Как экспедиция закончится — выйду. А теперь расскажи мне про моего сына. Я ему слово дала. Которое не сумела сдержать.

— Всё ты сумела, — выдохнул Иван, — но история непростая. Пересядем на диван?

***

— Стефания Мазур. Фигуристка. Четвертая категория. Олимпийский призёр. Смотри, какая красивая! — На Фросин браслет полетело 3D изображение. — В 20 лет первая серьезная травма и замена обоих коленных суставов. В 23 — операция на тазобедренном и ежегодное купирование болей. В 26 ушла из спорта и поступила на тренерский факультет. Параллельно подрабатывала в частной школе фигурного катания.

Дважды подавала заявление на оплодотворение, но не проходила положенные тесты. В семейную ячейку не вступила. Решила пойти по иному пути. Накопила достаточное количество денег на штраф. Нашла на черном рынке донора и забеременела. На третьем месяце решила идти с повинной, платить штраф и вставать на учет. Но тут случилась Сyber Face Attack, помнишь такую?

Ефросинья кивнула. Атаку хакеров на Единую биометрическую систему забыть сложно. В тот день с её карты за, якобы, использование телепортационной кабины списалась вся стипендия. Она тогда погрустила, но восприняла случившееся как очень дорогой урок финансовой грамотности. И с тех пор деньги на карте лежали в сумме, не превышающей недельный заработок. Остальное хранилось на счетах.

— Так вот, у Стефании на карте лежали все деньги. Платить штраф стало нечем. Она попробовала взять кредит, но после хакерской атаки на их выдачу был наложен годовой мораторий.

Чтобы накопить хоть сколько-то средств, забросила учебу и стала давать частные уроки. Естественно, травмы и беременность не позволили долго этим заниматься. Когда живот стал заметен, уехала очень далеко.

— Насколько?

— В Благовещенск, слышала о таком городе?

— Угу, там одна из палеонтологическихмеждународных баз расположена.

— А я вот, к стыду своему, даже не знал о его существовании. Ну да ладно. Население в полмиллиона людей. Преимущественно азиаты. Но и европейского типа достаточно. Короче говоря, не настолько маленький город, чтоб все друг друга знали, но и не настолько большой, чтобы им сильно интересовалась власть.

Родила она там. Сама. В ванне с водой, насмотревшись видео-рекомендаций в сети и прочего шлака. В итоге у неё появился ребенок, но не было ни здоровья, ни работы, ни образования. В следующую пятилетку ей присвоили шестую касту. Сына она прятала. Пособие тратила на приобретение детского питания через третьи руки. Устроилась работать ночами на утилизатор, чтобы успевать выуживать детские вещи и игрушки перед переработкой. Обучала его сначала сама, потом приобретала программы якобы для себя. Собственно, по этим программам её и отследил искусственный интеллект. Передал информацию соцслужбам. Те приехали и забрали ребенка. Елисею на тот момент было десять.

Стефанию судили, признали виновной сразу по ряду статей. Хотели отправить в колонию на луну, но из-за здоровья амнистировали. Только стерилизовали. После расставания с сыном целей у неё в жизни не осталась. Как это часто бывает с гражданами нижней касты, она пристрастилась к дешевому алкоголю и спилась.

— Она умерла? — севшим от волнения голосом спросила Фрося.

— Нет. Год назад я нашел её и определил в реабилитационный центр. Она жива, но практически ни на что не реагирует. Я навещал её несколько раз.

Praeteritum IX

На брезе же том блаженному князю Петру на вечерю его ядь готовляху. И потче повар его древца малы, на них же котлы висяху. По вечери же святая княгини Феврония ходящи по брегу и видевши древца тыя, благослови, рекши: «Да будут сия на утрие древие велие, имуще ветви и листвие».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Боярин Ретша, взмокший от усердия, порол конюха. Медленно, с оттяжкой, всей своей сущностью отдавшись исполнению наказания. Из прокушенной конюхом губы текла кровь. С боярина тёк пот. Солнце щедро лило свой свет. Каждый удар хлыстом отдавался для Ретши болью в правом боку и слева в груди. Это конюху, лентяю, хорошо. Лежит, на дыбе растянувшись, прохлаждается. Стонет едва. А что спина крест-накрест располосована — не беда. Водицей соленой польют, и через пару дней оклемается. В следующий раз за лошадьми следить лучше будет. Кобыла от жеребца милостного, черная, с ярко-рыжей гривой, за шесть гривен серебра купленная, на мокром бревне поскользнулась и угодила копытом в трухлявый сруб. С той поры и захромала. Теперь только прирезать. Кто виноват?

Сын-балда, что носится по городу на всех парусах, хотя ясно сказано, что лишь княжеские гонцы могут рысью да галопом коня пускать за стенами детинца? Так помосток тот был через Обь, аккурат по въезду на Княжью гору, вроде и не город. Хотя паршивец сказать мог бы, а не в тишь лошадь в денник ставить. Глядишь — выходили бы.

Или козлинобородый княжий тесть, что должен был по весне все мощеные улицы проверить да брёвна гнилые заменить? Так тому разве кто указ. Это пока Кирияна в невестах у Давида Юрьевича ходила, он, Ретша, мог со старым груздём на равных разговаривать, а сейчас?! Нет, вроде бы и не поменялось ничего, также вхож боярин в палаты княжеские, также право имеет на место своё и за столом, и на совете. Пока. Но уже мужи Муромские кидают красноречивые взгляды и губы кривят не прячась. Да и князь Владимир слова доброго не скажет, все смотрит сквозь.

И Кирияна — дура-баба! Не смогла за два года сотника приветить да приласкать, всё своими кровями кичилась.

Свезло как-то в молодости Ретше взять в плен одну из дочерей хана Атрака. Привез он красавицу — половчанку к себе на двор и оставил жить. Та ведь даже христианкой не была, а посему штраф платить баснословный[1]да супругой распускаться не пришлось. Так и нажил от законной жены сына, а от рабыни — дочь.

Теперь сидит эта дочь в светёлке да слезы льет: мол, опозорили её бедную, несчастную.

Боярин в сердцах плюнул, скрутил кнут в кольцо да сел в тени. Холопка принесла квасу холодного с ледника.

— Ой, не бережешь ты себя, батюшка! — поклонилась она. — Зной такой, а ты надрываешься!

— Цыц, ляпалка! Лучше воды из колодца чёрту этому на спину слей да сведи в тень, а меня не трожь.

Убежала девка, только пятки сверкнули, а Ретша водрузил живот меж ног, утер лоб тряпкой и сел думать, как дальше быть. Сыграли-то в шахматки, да без него. Хитро как всё оставил отец Никон, а боярин Позвизд поддержал, собака. Ишь что придумали: нет сраму в не равном браке, одна воля Божья! Вылечила князя знахарка от парши, а он за это её в жены взять обещал, вот и исполняет обет. И сваты новые к Кирияне на следующий день пришли, чтоб времени на раздумья не было.

Хитрый, скользкий змей — игумен Борисоглебского монастыря, все рассчитал. Даром что правой рукой у Юрия Владимировича[2], батюшки нынешнего князя, был. Детей его воспитал. Привык серой тенью за княжеским столом стоять да править мягко, исподволь. С ним-то как раз ясно всё. Ему девка безродная словно глина белая: лепи, что любо. Тиха, не строптива, рта своего при знатном муже открыть не посмеет. А Позвизда какая муха укусила? Он и так к князю ближе некуда. Владимир с его рук ест. Ему-то зачем игумена поддерживать? Просто Ретшу Ольговича отодвинуть? Знает же, что за ним все ряды торговые. Без его согласия ни один товар не попадет в Муром, ни одна ладья не спустится на реку. С таким дружить надо. Так и дружили же до поры до времени! Брагу с одной братины пили. Что поменялось-то, какую игру затеял сморчок плешивый?

— Едут! Едут! — раздалось за воротами. Удельный князь Давид со своей молодой женой Ефросиньей на свадебном поезде едут!

— Ну, началось! — недовольно произнес боярин и пошел переодеваться.

А что началось, он и сам до конца не понял.

***

Весь день так и шли: дружина — конно, Ефросинья и дети — пешком. Сотник не гнал, но и днём привал не делал. Поэтому переход дался Фросе с трудом. Ноги горели. Женщина то и дело поглядывала на малышей. Те по большей части держались. Самых маленьких отец Никон брал по очереди к себе на коня. Старшие же по дороге успели ещё и душистой земляники собрать полный туесок.

К вечеру выбрались на более-менее широкую поляну, где неподалеку журчала река.

Давид хмуро оглядел их место ночлега. Как правило, здесь они всегда останавливались днём, чтобы дать отдых коням. Но сегодня прошли вполовину меньше обычного. Пешие люди сильно замедляли ход. А так долго отсутствовать летом было нельзя. Мало ли что в Муроме случиться может пока он тут свои дела решает. Думал, дотянут до ближайшего села, там пристроят сирот и домой скорым ходом. Ан нет, отец Никон уже успел Ефросинье слово дать, что при монастыре всех оставит. Удивительное дело: иной раз из старца и не вытянешь обещания, а тут погляди, что творит. Хотя Давид привык к тому, что игумен сам себе на уме. Но как теперь быть — не ясно. На коней брать мальцов никто из дружины не станет. Телегу в деревне купить, лошадь подводную, да пусть идут своим ходом. Выделить пару воинов на охрану и сбросить эту проблему со своих плеч. И так забот полон рот. Свадьба еще эта. Отец Никон настоял на венчании. Мол, негоже княжьему сыну невенчанным браком жить. Хитрит старец. Хочет, чтоб союз нерасторжимым был. Ладно, в случае чего всегда можно жену венчанную в монастырь отправить. Он посмотрел на Ефросинью. Вспомнил слова её «Исчезну — не найдешь», а ведь и вправду такая легко обернется голубкой, и поминай как звали. Зови, не зови — улетит. Никакое венчание не сдержит. Только добрая воля.

Сотник расседлал коня, напоил, стреножил его, оставил пастись. Позже вечером привяжет к морде торбу с овсом. Огляделся — дружина ставит шатёр, дети собирают хворост. Фроси с ними нет. Медленно поискал глазами — точно нет. Тихо ругнувшись насчет непоседливых баб, пошел к реке. И в скором времени нашел, кого искал. А заодно и разговор услышал, для его ушей не предназначенный.

Ретка сидела у самого берега, опустив в воду босые ноги и уткнувшись лицом в угловатые коленки.

— Устала, маленькая? — Фрося погладила девочку по русой голове. Ретка подняла заплаканное лицо и спросила:

— Они пришли, потому что ты не настоящая Яга?

Женщина вздохнула. Посмотрела на серебряную гладь воды, у самого берега её разрезали камни. Вот что на это скажешь? Правду? А какая она, эта самая правда? Это в мыслях всё ясно, чётко да складно, а начнешь объяснять вслух и всё равно солжешь.

— Знаешь, солнышко. Думаю, что я была самой настоящей Ягой. Но всякой сказке рано или поздно приходит конец. Нет больше моей деревни. Никто не придёт ко мне за иголкой, не попросится на ночлег. Поэтому умерла Лесная Баба, лежит там, в селе вашем, покой охраняет. Тысячу лет их не потревожит никто.

Сказала и замолчала. Кто его знает, в какое посмертие верит девочка.

Ретка задумалась, а после кивнула.

— Я видела, как ты шкуру свою, сорванную с конька дома, мертвым кинула. Спасибо. Это хороший дар. Предкам понравится. — Помолчала и добавила: — Значит, ты теперь простой человек?

— Да, — усмехнулась Ефросинья, — самый что ни на есть настоящий. Вот видишь, как от шкуры избавилась, сразу живые заметили. Ехал мимо добрый молодец и тут же жениться надумал.

— Даа, — протянула девочка. — Хорош молодец, сам крепкий, что мороз в середине зимы, и конь у него могучий, словно дуб вековой. Ладный муж будет. В обиду не даст.

Фрося покачала головой и обняла ребёнка. Маленькое птичье тельце прижалось к чужому теплу.

— Матушка Ефросинья, — прошептала девочка, — возьми меня с собой, служить тебе буду. Я же всё-всё умею делать, и готовить, и шить, и вышивать. Родительница моя из городских была, рязанских. Многому научила.

Фрося зажмурилась и лишь крепче прижала к себе малышку. Нет. Не даст она более обещания, от неё не зависящего. Как бы она не хотела оставить Ретку подле себя, но у самой будущее не ясно. Без приданого, в чужой дом, с размытыми перспективами на будущее. Может вообще в только до Мурома доедет, а дальше сама.

Давид вышел так, чтоб видно было. На него уставились две пары глаз.

— Там у костра помощь нужна, — бросил он.

Ретка подскочила и убежала кашеварить. Ефросинья поднялась и собралась уйти, помыться она успеет и когда стемнеет.

— Подожди, — едва слышно окликнул он. И продолжил, глядя на воду: — Девку эту можешь при себе оставить, чтоб тебе с делами помогала.

Фрося резко обернулась. Слышал, значит.

— Спасибо, — произнесла мгновенье погодя. Сотник кивнул.

— И не ходи по лесу одна. Звери здесь дикие.

Женщина скривилась. Год жила, и никому дела не было, а теперь — на те, заботятся.

— Мне вымыться нужно, — сказала она вместо замечаний на этот счет.

— Мойся, я посторожу пока, — ответил Давид и сел, прислонившись спиной к дереву. Фрося скрестила руки на груди.

— А разве положено вот так до брака на невесту глядеть?

— Конечно, положено. Вдруг ты тощая да чахлая. Да и чего я там, по-твоему, не видел? — вернул давнюю шпильку сотник.

«Невеста» только фыркнула в ответ. Сняла рубаху, зашла в воду и поплыла.

На следующее утро Ефросинья проснулась от пристального взгляда. На неё голубыми глазищами смотрел малец, тот, которому она вчера курицу доверила, и что-то протягивал в сложенных лодочкой ручонках.

— Вот, — одними губами произнес Белёк. Фрося подняла голову с седла, что служило ей подушкой, и присмотрелась. В руках у ребёнка было яйцо.

— Ряба снесла. Я её на ночь в шапку посадил, а утром — вот. Ещё теплое.

Женщина улыбнулась и тихо, чтобы не разбудить спящего с другой стороны седла Давида, прошептала:

— Ну и замечательно! Оно твоё — заслужил.

Паренёк засиял и убежал, а Фрося примостилась поудобней на войлочном потнике в надежде еще немного поспать. Только прикрыла глаза, как услышала звонкое «Моё», а после надрывное «Отдай».

Слова эти стрелами впились в сознание, отгоняя остатки сна. Дикой силой подбросило Ефросинью. Миг — и она на ногах, а сердце колотится так, словно хочет пробить грудную клетку. В два прыжка настигла источник шума. И всё равно опоздала. Молодой дружинник допивал яйцо, а пацанёнок размазывал рукавом слезы по лицу.

— Ты! — разъяренной змеей зашипела женщина, — как ты смеешь у ребенка, у сироты, забирать? Кто дал тебе такое право?

Дружинник картинно вытер усы и вложил пустую скорлупу в детскую ладошку.

— Не помню, чтоб я спрашивал твое мнение, волочайка лесная, — осклабился он и развернулся, чтобы уйти. Но тут неожиданный и молниеносный удар кулака сбил паршивца с ног. Фрося отскочила, закрывая собой ребёнка, а разъяренный сотник поднял горе-воина за шкирку, как напакостившего пса, и встряхнул.

— Ах ты, чужеяд прикормленный! Я смотрю, зря тебя в дружину взял, уговоров стрыя[3] твоего послушав. Ты только с бабами да мальцами воевать и гож. Ноги твоей в конной сотне не будет. А за оскорбление невесты моей виру в пять гривен с тебя возьму.

— И еще пять митрополиту Муромскому не забудь, — раздалось с другого края поляны. Отец Никон вышел на шум из своего шатра.

Парень зыркнул на сотника, потом на игумена и, держась за выбитую челюсть, прошамкал:

— Кщажий щуд тщебую.

— Требуй, голубчик, требуй, право имеешь рассказать на весь Муром, как ты прилюдно мальцов обворовываешь да женщин оскорбляешь. Тот-то старый боярин Радослав Ольгович рад будет, что его сыновец[4] за языком поганым своим не следит. Али мало сестре твоей Кирияне откупа дали? Или новый жених недостаточно родовит?

Фрося слушала эту отповедь и не могла отделаться от чувства, что слова эти игумен больше ей говорил, чем сыну боярскому.

Когда дружинника увели, она повернулась к ребенку. Тот беззвучно плакал.

— Ну же, маленький, не грусти. Принесёт Ряба еще не простое яичко, а золотое, — руки сами потянулись к русой макушке.

— Я его Вторке нёс, — сквозь всхлипы пролепетал малыш.

— Ну, всё, не реви. А хочешь, я тебе чудо покажу? — Фросе пришла в голову шикарная идея, как отвлечь мальца.

— Хочу! — умытые слезами глазки заблестели.

— Тогда пошли за мной. Этот же дурень не знает, что самое ценное в яйце — скорлупа. А я знаю и тебе покажу.

— А можно Вторку позвать?

— Зови, — разрешила Фрося и пошла к своим мешкам за ступкой, деревянной ложкой и горшочком с яблочным уксусом, который она надежно запаковала, да еще и воском крышку залила, чтобы не протёк.

К тому моменту, когда для чуда было всё готово, лагерь уже не спал. Дети уселись кружком возле Фроси, а взрослые нет-нет, да глянут, что творится.

— Какого цвета у вас зубки? — спросила она малышню, размалывая вымытую скорлупу.

— Белые! — ответили все хором.

— Верно. А что надо делать, чтобы они до старости были белыми и здоровыми?

На этот раз все дружно молчали.

— Эх вы! — полушутя посетовала Фрося. — Надо их беречь и о них заботиться. Чистить и еду есть такого же цвета, как ваши зубки. Это какую, а?

— Творог? — отозвался кто-то неуверенно.

— Правильно.

— Сыр?

— Верно.

Дальше ответы посыпались как из рога изобилия. Женщина перетирала скорлупу и кивала.

— Все молодцы. А теперь смотрите, во что у меня яйцо превратилось.

— В муку, — как-то разочаровано сказала одна из девочек. — У меня матушка так делала и курам давала.

— Совершенно права твоя матушка была, — подтвердила Фрося. — Людям такая мука тоже полезна. Но чтобы с неё толк был, нужно немного чуда. — Она зачерпнула ложкой тёртой скорлупы и чуть-чуть налила яблочного уксуса. Смесь зашипела, запенилась. Дети в восторге завизжали. Когда реакция закончилась, Фрося быстро сунула ложку в рот и с удовольствием проглотила. Одиннадцать пар глаз синхронно округлились.

— Кто хочет попробовать?

Все притихли.

— Я! Можно, я! — запрыгала на месте Ретка.

— Иди сюда, — Фрося позволила ей самостоятельно повторить эксперимент, и после этого каждый захотел сам сделать и съесть шипучку.

Когда всё закончилось, к Фросе подошел игумен.

— Чудеса с утра творишь? — спросил он холодно, а Ефросинья напомнила себе, что колдунов на Руси не жгли, а сильно умных камнями не закидывали, и, поднявшись с земли, ответила, стараясь объяснить наиболее понятно:

— Какое же это чудо. Просто кальций, что содержится в скорлупе, гасится уксусом, при этом выделяются пузырьки газа. Это кто угодно может сделать. Хоть я, хоть ребенок, хоть купец из Галича. А вот поделить одну скорлупу на всех детей, действительно, — чудо.

Старец покачал головой.

— Учи язык, Фрося.

— У меня что жуткий рязанский говор? — усмехнулась она в ответ, представляя, как год общения с сельскими детьми сказался на её старорусском.

— Не совсем, — священник впервые со времени их знакомства мягко улыбнулся — Скорее, это смесь из рязанского, новгородского, церковного и совершенно неясных слов. Тебя не понимают. А это очень плохо — быть непонятым.

Ефросинья дала себе мысленный подзатыльник. Точно. Когда она не знала подходящее слово, то заменяла его термином из своего времени. А если к этому прибавить нетипичное поведение, то картина со стороны выглядела крайне неприглядно.

— Хорошо, спасибо за замечание, — кивнула она. — Поправляйте меня если что.

— Поправляй. Не говорят с одним человеком, словно с двумя.

Фрося сцепила зубы. Она знала это и со всеми обращалась на «ты», и только со старцем выходило иначе.

— Спасибо. Постараюсь.

Священник кивнул.

— Я вот что подошел. Ты челюсть вправлять умеешь?

— Нет. Даже не представляю, как это делается.

— Тогда пойдём, учить буду.

— Зачем?

— А затем, что вы с Давидом теперь одним плащом накрыты. Друг за друга в ответе должны быть. Он сломал — ты правишь. Ты оступилась — он держит.

Фрося недовольная последовала за старцем к тому месту, где сидел пострадавший.

— А можно в следующий раз я буду в челюсть давать, а он пусть вставляет, — пробурчала она.

Отец Никон на это только головой покачал. Никакой иной реакции от этой женщины он и не ожидал. Тем не менее старца разрывали сомнения в правильности выбранного пути. По-хорошему Ефросинью не стоило сводить с Давидом и отправлять в Муром. Это была плохая идея, хоть и единственно правильная. Чуть позже он даст ей выбор, обязательно даст, но сейчас просто не в силах.

Они подошли к тому месту, где сидел на пеньке дружинник. На скуле наливался красно-синим цветком синяк. Нижняя челюсть парня была смещена вперед. Изо рта текла слюна, перемешанная с кровью, которую он всё время утирал рукавом.

— Ефросинья, познакомься: это Жирослав, семнадцати лет от роду, сын боярина Ретши Ольговича. У отрока выбита нижняя челюсть и, скорее всего, зубы.

— Ижик ещё, — выдал молодой боярин, сверкая глазами.

— А, ну и языком, прокушенным его Господь Бог покарал, чтоб срамные слова из его уст не вылетали. Ну а наше дело с тобой малое, помочь бедолаге, чтоб не маялся. Смотри и учись, а я вправлять буду. А ты, детина, — обратился он к парню, — о дерево обопрись и не дёргайся.

Старик расположил большие пальцы своих рук на жевательных зубах нижней челюсти, остальными обхватывая нижнюю часть лица. Потом аккуратно подвинул челюсть назад и вниз, слегка приподняв за подбородок. Раздался тихий, не очень приятный хруст. Из глаз Жирослава брызнули слёзы, хоть он и не проронил ни звука. Монах провел пальцами от скул до ушей, убеждаясь, что все встало на места. Воин повертел пострадавшим органом из стороны в сторону, проверяя, после сплюнул кровавый сгусток и уже более внятно произнёс:

— Спашибо.

— На здоровье, — ответил священник, — рот открывай.

Во рту были опухшие разбитые десны, пара шатающихся, но целых зубов и качественно прокушенный язык. Ефросинью слегка замутило от увиденного.

— Чем помочь сможешь? — спросил её отец Никон.

— У меня настойка календулы имеется. Сейчас рот ей прополоскать надо будет. А дальше не есть ничего твердого, вдруг зубы приживутся. Сегодня точно только бульон с размоченным хлебом. И после каждого приема пищи солёной водой рот промывать. Холодное б ещё приложить.

Игумен кивнул. Фрося поискала в своих мешках нужный горшочек и протянула его Жирославу.

— Только не глотай, пожалуйста!

Но можно было и не просить. Едва успев набрать в рот настройку, боярин выплюнул её.

— Отравить меня решила?! — взвился дружинник.

Фрося отобрала горшочек, молча прополоскала рот, выплюнула и устало произнесла:

— Много чести с тобой, дурнем, возиться.

Развернулась и пошла завтракать. И так на этого недоросля столько времени потратила.

Собрался отряд быстро, четверти часа не прошло, и уже ничего не напоминало о том, что на полянке некогда был разбит лагерь. Ни ямок от колышков для шатров, ни следа от кострища, только трава примятая, да и та к середине дня поднимется.

Давид распорядился всех взять в сёдла. Терять ещё один день перехода он был не намерен. Воины покривились, но против слова не пошли. Даже Жирослав взял к себе Ретку.

Фрося с некой отстраненной безысходностью подумала, что теперь семье боярина Ретши о её «работе» Ягой будет известно в мелких интимных подробностях. Давид тоже хмуро глянул в ту сторону, но его занимал больше вопрос безопасности отряда. Не приведи Господь, нападёт кто. Перебьют, как цыплят.

Когда Ефросинья с мученьями и оханьем залазила на лошадь, сотник отвлекся на штаны, что удивительным образом обнаружились под подолом.

Лишь лошади двинулись, он поинтересовался:

— Ты чего портки натянула, словно половчанка?

Фрося хмыкнула:

— А ты, воин видимо, хотел, чтоб мои ноги одиннадцать голодных мужчин рассматривало?

Давид скривился. Естественно, он не хотел бы. Вообще его одолевали противоречивые чувства. С одной стороны, прямая манера Ефросиньи объясняться на заветные темы его возмущала. Но, с другой, — всегда эти замечания были к месту.

— Ты поэтому в шатёр не пошла спать? — понял он.

— Конечно. И спасибо, что с другой стороны седла лёг.

Давид кивнул. И не смог удержаться от вопроса:

— А сама-то как? Не смущают одиннадцать голодных мужчин?

На это женщина лишь головой покачала.

— Я большая девочка, гормоны свои умею в узде держать, — ответила она, а про себя подумала, что рядом с таким вот полярным медведем это ой как не просто.

Давид же решил, что незнакомые ему «гормоны» — ни кто иной, как демоны похоти, и очень хорошо, если супруга будет держать их в узде, пока его дома нет.

–

[1] «4. Аще же пустит (разведется) боярин жену великых бояр, за сором ей 300 гривен, а митрополиту 5 гривен золота, а менших бояр гривна золота, а митрополиту гривна золота; а нарочитых людий 2 рубля, а митрополиту 2 рубля; простой чади 12 гривен, а митрополиту 12 гривен, а князь казнит». Устав князя Ярослава о церковных судах (пространная редакция) XI–XIII вв.

[2] Имеется в виду Муромский князь, сын Владимира Святославича, правивший 1162–1174 гг.

[3] Стрый — дядя

[4] Сыновец- племянник

Praeteritum X

А еже сказах ти про отца и матерь и брата, яко отец мой и мати моя идоста взаим плакати — шли бо суть на погребение мертваго и тамо плачют, и егда же по них смерть приидет, инии по них учнут плакати: сей есть заимованный плачь.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

В деревню прибыли к обеду. Лес неожиданно закончился, и начались поля. Зеленым морем вздымалась рожь. Дрожала, дребезжала на ветру. А там, у горизонта на холме виднелось большое поселение, ощерившееся частоколом. Через час въехали вовнутрь. Ефросинья вертела головой, стараясь рассмотреть дома, замкнутые в кольцо, дворы, обнесенные забором, маленькую деревянную церковь посредине. Рядом амбары, лавки и мастерские. Сухо, чисто. Нет запаха нечистот или грязных тел.

Расположили их в доме старосты. Давид и отец Никон тут же принялись раздавать поручения. Баня, место ночлега и еда для всех, телега на завтра с подводной лошадкой для детей. Крещение, помолвка и объявление о скором венчании.

— А как вы объявите о свадьбе, если мы здесь, а венчаться в Муроме планируем?

— Не в Муроме, а Борисоглебском монастыре, — поправил игумен. — А как объявим — просто. Вон взгляни. Три года назад здесь голубятню поставили.

Ефросинья посмотрела, куда указал он, и обмерла, дивясь, как раньше не заметила высокую голубятню, на крыше которой чернела Т-образная рама оптического телеграфа.

— Не может быть! — потрясенно произнесла Фрося и даже потерла глаза руками.

Монах проследил за её взглядом и тихо спросил:

— Ты знаешь, что это?

— Нет, но это очень напоминает поздний семафор братьев Шапп. Только его здесь совершенно не должно быть!

Мужчина нахмурился:

— Понятия не имею, кто такие братья Шапп, но это просто насест для голубей. Послушай меня, Ефросинья, завтра утром будут обряды крещения и обручения. Через несколько недель закончится Петров пост и можно будет вас обвенчать. И еще я хотел бы стать твоим крёстным отцом, — увел разговор в другое русло священник.

Ефросинья задумалась. Да, при таинстве определяют крестных родителей. С одной стороны, странно, что старец предложил себя. Но, с другой стороны, кто еще? Давид отпадает, никто из воинов не согласится, а чужих брать не принято. Однако игумен явно преследует какие-то свои цели. Весь этот цирк с женитьбой исключительно с его подачи начался, а значит, он хочет доиграть партию до конца. При отсутствии родителей официальными «опекунами» становились крёстные. Н-да, с одной стороны, мощная поддержка, а с другой, очень опасное соседство. С этим старичком как на вулкане. Виноград растёт сладкий, но если вдруг извержение, то мало никому не будет. Очень не любила Фрося ситуации не предполагающие даже видимости выбора. Чувствовать себя пешкой в чужой игре — новый и неприятный для неё опыт. Ладно, посмотрим, удастся ли ей дойти до края доски, а там или в ферзи, или лучше спрыгнуть и игроком. Но это еще явно нескоро. Да и долго ли усидишь за доской соперники ведь разные бывают…

— А если я скажу «нет»? — уточнила она осторожно.

— Значит, обряд крещения проведу я, а отец Константин будет крёстным. — Равнодушно пожал плечами игумен, — Хотя думалось мне, что ты не откажешь в скромной стариков кой просьбе. Я всегда хотел дочку-красавицу. На тебя похожую, но Бог наградил сыном. Вот я и подумал, что может ты…

Фрося посмотрела на хитрого лиса и покачала головой. Ага. Дочку он хотел и именно на неё похожую. Вот ведь манипулятор. Ладно. Одно радует: это то, что она сама понимает, что вариантов у неё особо нет. А старец просит, хотя мог бы и надавить. Ладно, пока поиграем на его поле, а дальше видно будет.

— Хорошо, отец Никон. Я с радостью приму твоё предложение.

Во время вечерней службы батюшка местной церкви объявил, о том, что если есть язычники, желающие принять христианство, то завтра после утренней службы будет таинство крещения.

На следующий день Ефросинья крестилась одна. После переодевания в сухую рубаху состоялся обряд обручения. Он проходил тихо, скромно, у западной стены храма. Священник сначала спросил согласия Давида, потом отца Никона, а после и у самой Ефросиньи. Определил дату венчания. После протянул два кольца: одно серебряное, массивное, с изображением пардуса, а другое маленькое, золотое, с мотивом пары переплетенных рук. Давид взял оба: одно надел на безымянный палец Фроси, второе — на свой. После чего покинули церковь, а через несколько часов и деревню.

Двоих дружинников отряд ли опровождать обоз с детьми, а Ефросинья и Ретка поехали с основным отрядом.

На третий день пути Фрося сидела на лошади перед Давидом. Мысли и образы последних дней калейдоскопом вертелись в голове. Разоренное село, уход из избушки, крещение, обручение. Слишком много даже для человека, привыкшего к активной жизни. Дорога в Муром, словно горная река, несла её с огромной скоростью вперед, в неизвестность. С другой стороны, будь Давид ей неприятен или вёл бы себя, как средневековый патриархальный самодур, ничего бы не было. А так брак ради статуса, что может быть более знакомым и понятным для человека из её времени.

— Ехать далеко, если устала, обопрись на меня спиной, — ворвался в размышления голос сотника.

— У тебя там вся грудь в ожогах, едва корка подсыхать начала, — отметила Фрося, вспоминая состояние ран и струпьев, которые она самолично осматривала дважды в день.

Дружинник хотел было что-то ответить, но вместо этого крикнул:

— Держись!

Рев разорвал в клочья лесную тишину. Фрося вцепилась двумя руками в гриву лошади и пригнулась к холке. Миг — и всё закрутилось. Их спокойный конь прижал уши, заржал так, что кровь застыла в теле, а после встал на дыбы, пытаясь сбросить седоков. Давид, однако, в седле удержался и не позволил упасть Фросе. Стиснув зубы, он натянул поводья в бок, утыкая морду лошади в громадный ствол дерева. А вокруг творилось что-то невообразимое. Зрение выхватывало лишь разрозненные кадры. Вот отца Никона выбило из седла, и он только волей случая не пострадал, приземлившись между двумя деревьями. Едва успела голова игумена коснуться земли, как в воздухе мелькнули копыта другой лошади. Будь священник менее ловким или менее везучим, лежать бы ему в этом лесу с размозжённым черепом, а так увернулся, перекатился по земле, вскочил и успел поймать под узды чужого коня. Его мерин умчался в лес. Вот молодой боярин Жирослав, словно тростинку, выкидывает Ретку из седла. Та падает в кусты и затихает. Сам же воин хватает непонятно откуда взявшуюся рогатину и направляет медведю в грудь…

Жирослав не столько держал поводья, сколько обнимал Ретку. И словно к чаше с пряным мёдом, припадал к её розовому ушку: то шуточку вспомнит, то побасенку. Щекочет ушко усами, вгоняет щеки персиковые в алый цвет. Хоть сейчас бери да кусай. Девочка лишь улыбается украдкой, плечико поднимает да отстраняется легонько. Первый день дружинник ещё пытался расспросить эту пташку о своей хозяйке, но натолкнулся на глухую, непробиваемую стену молчания. И отступил. Он всегда отступал, если нахрапом не выходило. И всегда в итоге добивался своего. Любопытно же узнать, отчего Давид Юрьич променял его сестру-ветрогонку на Чудо из леса. Отец орал так, что Жирослав испугался, что того удар разобьёт. Разогнал всех слуг, выпорол дурёху, что за два года не смогла к себе мужика привязать. Хотя дружинник видел: сотнику его сестра как кость поперёк горла. Даром что красивая. Но пускать такую в светлицу, что волчицу оставлять двор стеречь. Хоть к самой смерти на свидания бегать будешь, лишь бы с этой змеёй на шее не сидеть. Вот и сбежал княжич искать свою судьбу в нави. И надо же — хватило духу Яге добровольное согласие дать! Хотя Лесная баба хороша! Красой пышнотелой прикинулась, голову всем задурила. Но он-то видел, какая она из леса вышла. Если б не перекрестился, так бы и ходил заикой до конца дней. Интересно, чего ждать от твари в Муроме? Уж не накликает ли смерть да невзгоды? И самое жуткое — церковная земля ей не страшна. Вон стояла, таинство крещения принимала, а от мира благовонного и воды святой ни ожогов, ни рубцов. Крест на груди, и тот дыру не прожёг…

От праздных мыслей его отвлек медвежий рев перед самым носом. Дальше все произошло в мгновение ока. Действуя на одних инстинктах, до конца, не отдавая себе отчёт в том, что делает, он одним толчком выкинул Ретку из седла. Даст Бог — спасётся, а ему уже явно не судьба.

Разверстая медвежья пасть оказалась совсем рядом. Его лошадь от страха захрапела, попятилась два шага назад и присела на задние ноги. Это и спасло дружинника от неминуемой смерти. Первый удар медведя обрушился на лошадь. Взгляд выхватил валяющуюся на земле рогатину: схватив её, парень что есть силы ударил шпорами коня, несчастное животное, одурманенное болью и страхом, резко взметнулось вверх. Медведь поднял лапу для нового удара. Жирослав со всего размаху вогнал рогатину в открывшуюся грудину зверя. Громадные черные когти полоснули, разрывая скулу, ухо, правое плечо. Жирослав почувствовал на губах липкую, теплую кровь. «Моя или медведя?» — возникла ничего не значащая мысль, прежде чем они втроем повалились на землю.

Медведь бился в предсмертных конвульсиях, придавленная лошадь пускала кровавую пену и скребла по земле копытами, а воин, находящийся в самой середине этого капкана, смотрел на кружащего в небе журавля.

Всё ниже и ниже опускался небесный посланник, словно размышляя, поднимет ли он тяжелую Жирославову душу или нет. Миг — птица вскрикнула и улетела. Грусть, щемящая тоска разлились по сердцу. Недостоин — так звучал приговор небес. Жирослав закрыл глаза, горячие солёные слезы, смешавшись с кровью и грязью, жгли лицо.

Вдруг вокруг него снова всё пришло в движение. Медвежья туша поднялась, а его самого куда-то потащило.

Давид отнес парня и прислонил к дереву. Тот был — краше в гроб кладут, но вроде живой. Фросина девка безмолвно ревела, саму знахарку трясло мелкой дрожью. Хорошо, лучше так, чем корка спокойствия, а потом женская истерика. Двух коней потеряли. А вот это было очень плохо. Притом лошадь Жирослава с разодранным горлом лежала тут, на дороге, а вот конь отца Никона сбежал в слепом страхе неведомо куда. Сам старец держал тряпицу у разбитой головы и хромал. Остальные были в разной степени помятости, но целые.

— Да тут медвежата! — раздался удивленный возглас одного из дружинников, и Давид пошел смотреть на причину сегодняшних бед.

Неподалеку от лесной дороги нашлись два медвежонка-сосунка. Один из них застрял в расщелине между деревьев и не мог выбраться, а второй носился вокруг брата и кричал жалобно, обижено, по-детски.

— Одного отловить и на веревку. Второго освободить и тоже на привязь. Заберём обоих в Муром, есть в городе человек, что слово знает. Приручит. А здесь они всё равно помрут. Теперь ясно, что их мамка взбеленилась. Защищала! — Князю было жалко зверей. Всё же медведь — хозяин леса, и человеку стоит с уважением ходить по его земле. А тут не услышали, не заметили. И вот результат. Давид еще раз осмотрел место сражения и покачал головой. Снова о безопасном ночлеге можно забыть. А с ними две женщины, между прочим. И не в обозе. От души пнув гнилушку, он пошел смотреть место для стоянки.

Ефросинья постепенно пришла в себя. Вообще с каким-то отдалённым интересом она отметила, что происходящее вокруг с каждым разом воспринимается спокойнее и спокойнее. Если еще год назад просто мысль о езде верхом вызвала бы у неё приступ истерики, то сейчас вид проткнутой медвежьей туши совершенно никак не трогал. А порванный в клочья дружинник наводил лишь на одну мысль: надо подниматься и идти помогать отцу Никону. Встав сначала на четвереньки, а потом, кое-как поднявшись на ватные ноги, Фрося пошла в сторону Жирослава. Несмотря на лето и жару, её знобило, но это сейчас не важно — парню в разы хуже. Игумен уже срезал с дружинника свиту и окровавленную рубаху.

— Воды вскипятить сможешь? — спросил он, удостоверившись, что женщина не собирается падать в обморок от увиденного.

— Сейчас. И самогон принесу весь, что есть.

— Иголки еще возьми. Мои все вместе с лошадью сгинули.

Ефросинья принесла свою аптечку. Достала иглы и льняные нитки. Кинула всё в небольшую миску и залила спиртом. Потом нашла котелок и пошла искать место, где можно спуститься к реке. Ретка к тому моменту, всё еще не переставая всхлипывать, собирала хворост для костра.

Когда Ефросинья вернулась, в лагере уже разожгли огонь. Женщина водрузила котелок, разорвала на повязки и закинула в воду одну из своих рубашек.

«Почему в походе нет бинтов»? — возникла и пропала непрошеная мысль.

Жирослав сидел у дерева стиснув зубы, тонкая струйка пота текла со лба на левый висок. Отец Никон шил, согнув иглу полумесяцем. Правая часть лица и ухо парня напоминали лапшу. Как это можно собрать, да еще и без анестезии, Фрося не представляла.

— У меня есть сухое маковое молочко, — вспомнила она о сомнительной находке доставшейся от прежней хозяйки избушки.

Старец, не отрываясь от работы, отрицательно покачал головой.

— Нет, его можно давать только сильным духом воинам. А этому отроку оно принесет лишь вред. Лучше воды дай. Он кровь потерял, поэтому пить должен много.

Ефросинья достала свою кожаную флягу и напоила дружинника.

— Ты медведя видела? — спросил тем временем игумен.

Фрося невнятно угукнула. Видела, но не рассматривала.

— Значит, не видела, — жёстко констатировал старик. — Первым делом, когда человека рвёт зверь, нужно узнать, не бешеным ли было животное. — Мужчина резко замолчал, но потом, все же справившись с собой, осипшим голосом продолжил:

— Потому как если зверь бешеный, то шансов спасти человека почти нет.

Липкий холод заключил Фросю в свои объятья.

«Уж не терял ли ты так близких?» — свернулась на душе юркой змеёй мысль.

— У бешеного зверя из пасти течёт слюна и пена, глаза мутные, шерсть висит клочьями, — уже как ни в чем не бывало продолжил игумен. — Эта медведица была здорова. Защищала потомство. Но это совершенно не значит, что когти и пасть у нее чистые. Поэтому рану сначала надо прочистить. Водой или вот таким, как у тебя, «самогоном», потом — самое неприятное: нужно острым ножом вырезать края внутри. Они уже повреждены, и если зашить так, то будут гнить.

Парень побелел и начал заваливаться, Фрося подскочила к нему и придержала.

— Тише, тише. Всё будет хорошо, — Ефросинья сама была готова рухнуть в обморок, смотреть, как наживую режут плоть не было сил, а каково терпеть это без наркоза. Отрок же не дергался, не орал. Просто вцепился побелевшими пальцами в портки и молчал. Потом поднял на неё свои большущие глаза, сощурился и спросил:

— Почему ты здесь?

Фрося растерялась.

— А почему ты Ретку спас? — ответила она вопросом на вопрос.

Парень скривился.

— Я не спас, а выкинул, чтоб не мешала.

— Ну, тогда и я здесь, чтобы научиться шить на ком не жалко, — отбила Фрося.

Дружинник криво усмехнулся и прикрыл глаза. Разговор вымотал его.

Игумен посмотрел на эту картину и недовольно покачал головой.

— Говори с ним, люди от боли могут умереть.

— Да знаю я, Дарт подери! — не выдержала она этого менторского тона. — Это болевой шок называется! Ковыряться в ране без анестезии, да ещё комментировать. У вас вообще сердце есть?!

— Не кричи, девочка, на тебя люди смотрят, — совершенно спокойно отреагировал на её вспышку гнева игумен. — Ему не сердце моё нужно, и не твоя жалость, а своя жизнь. А тебе — знания.

— Зачем мне знать, как ковыряться в чужой ране?!

— Да затем, что единственной твоей соперницей за мужа будет смерть! — зло бросил священник, — и тебе надо будет уметь постоять за него.

На это Фрося не нашла, что ответить, и принялась дальше слушать про виды швов и дренажей, про способы стягивания краев ран и за их последующим уходом. Ей даже доверили наложить один шов на плече.

Через час всё было кончено. Под конец Фрося уже неумело шептала слова молитв. Ибо с тем уровнем медицины и антисанитарии надежды на благоприятный исход у неё почти не было.

— Да, Фрося, на войне не бывает не верующих, — хмуро отметил священник, завязывая последний узелок.

Тут не поспоришь. Когда не хватает знаний, навыков, лекарств и аппаратуры, остается только на Бога уповать.

Жирослава, больше похожего на викторианского Франкенштейна, чем на добра — молодца, уложили отдыхать. Ретка вызвалась с ним сидеть.

— Посередине ночи меня разбудишь, — велела Ефросинья. И отправилась спать. За сегодняшний день она настолько устала, что заснула, лишь голова коснулась седла.

Князю Давиду Юрьевичу не спалось. Он смотрел на рогатый месяц, на слепые звезды и думал, как так вышло, что его отряд шел без доспехов. Да, жарко, да, на своей земле, да, разбойников ещё Илья с соратниками повывел, и всё же. Будь на Жирославе кольчуга, не пострадал бы так. А теперь не ясно, выживет ли отрок или нет.

Еще сотнику не давала покоя мысль, что, поехав за невестой, он не взял обоз, мамок, нянек. Только кольца схватил в упрямом порыве. Вот и вынуждена его нареченная в седле ехать, ноги в кровь стирая (молчит гордая, лишь шипит, в воду заходя), есть стряпню походную, слушать оскорбления и шуточки… Да, не так он себе поезд свадебный представлял. Вообще, никак не представлял, если честно.

— Ты чего не спишь, воин? — раздался тихий Фросин голос.

— Думаю. Спи.

— Очень громко думаешь, — зевнула она. — Что тебя гложет? Она перевернулась на живот и приподнялась на локтях, рассматривая в отблесках лунного света пепельную макушку жениха.

— Много чего. Что людей не уберёг, что двоих детенышей без мамки оставил, что моя невеста вместо золотого шитья вынуждена штопать дурня, что тремя днями ранее поносил её.

Фрося хмыкнуна. Видимо, сегодняшний день был трудным не только для неё, а сотник еще и ответственность несёт за всех, и в Муром торопится, потому что в любой момент может быть набег или осада, а у него тут «le amour[1]». Хотя нет, даже не она, а брак навязанный. Но что принято говорить друг другу в подобных ситуациях? Ни с чем таким она ранее не сталкивалась. Редко в её время люди делились с кем-то своими переживаниями. Для этого у каждого был личный психолог, а для остальных всё, всегда только cool и OK. Но нужного врача здесь, увы, нет, а Давид последний, кто нуждается в жалости. Тем не менее промолчать казалось неверным.

— Знаешь, в этом всём нет твоей вины. Ты же дома не ходишь в доспехах. А это твой край, твоя Родина. Никто не мог предвидеть, что медвежонок застрянет, а его мать кинется на нас. А теперь представь, что вместо этого твои люди ехали бы по лесу в раскаленных кольчугах и шлемах, на которых хоть яйца жарь. Получили бы тепловой удар. Всё — был бы не отряд, а горстка котят недоношенных. А так они у тебя потрясающие! Слаженные, быстрые, ответственные. На счет меня не переживай: золотом я всё равно вышивать не умею, так что потренироваться на Жирославе — милое дело. Теперь у него один шрам точно страшный будет, — помолчала, а после добавила: — Если выживет, конечно. А вообще, знаешь, с того момента, как я попала сюда, пожалуй, только рядом с тобой и чувствую себя в безопасности. Поэтому не стоит переживать из-за тех вещей, которые от тебя не зависят.

Давид улыбнулся в бороду. Странная всё же ему женщина досталась. Странная и необычная, именно такая, о которой когда-то мечтал, слушая рассказы своего наставника и духовника. Вслух же он только и произнёс:

— Спи, ладушка, ночь на дворе. Больше не буду громко думать, — и тише добавил: — Спасибо.

Следующий день выдался тяжелый. У Жирослава поднялась температура и парень был очень слаб, потому тревожить егосвященник категорически запретил. Ретка не одходила от парня не на шаг. Поила, перебирала пряди каштановых волос. Давид, глядя на всё это отправил одного гонца в сторону ближайшего селения, до которого как раз не доехали вчера, и к обеду оттуда уже привезли телегу да коня отца Никона. Мерин игумена поутру прискакал в село, и обеспокоенные жители как раз решали, что делать.

Раненого, медвежат в наскоро сплетенной клетке да двух женщин посадили в телегу, и маленький отряд снова отправился в путь.

В селе отдохнули, снова потеряв один день. Утром их нагнала телега с детьми и воинами, отряженными в охрану. Жирослава оставлять одного Давид не захотел. Начнут гноиться раны, а ни отца Никона, ни врачевательницы рядом нет. Брать с собой тоже плохо, но из двух зол пришлось выбирать меньшее. Поразмыслив, сотник приказал собирать обоз из двух телег и идти тихим ходом в Муром.

— Лучше ко мне сначала в монастырь, — посоветовал отец Никон. Там с самого вашего обручения оглашение идёт. Оставишь невесту, детей и раненого у меня, сам в городе всё к свадьбе подготовишь. Так безопаснее, а я ряд пока составлю, приданное за свою крестницу соберу.

Давид удивлённо поднял глаза. Игумен хитро сощурился.

— Или ты что думал, княже, что я свою дочь единственную без сговора отдам?

И сотник в очередной раз порадовался, что старый хитрый лис на его стороне. Убрать хотя бы один кривотолк о Ефросинье, коих сейчас немало витает в Муроме, уже дорогого стоит.

Доехали до Борисоглебского монастыря лишь через седмицу после той встречи с медведем. Сотник, убедившись, что всех встретили, приняли и разместили, отбыл в город. А там завертелось: проверка постов, детинца, отчеты от Ильи, разговор с князем Владимиром, встреча с сыном старосты одного из сёл, что входили в личный удел. Там четыре избы сгорело, и нужно было решить, как помочь. Отрок, оказывается, уже десять дней ждёт, так как отец сказал без ответа княжеского не возвращаться. И только ночью, не дойдя до дома и засыпая в остроге, Давид подумал, что надо завтра отослать невесте шёлк на платье.

Утром домой так и не попал, сначала разбирался, отчего овес лошадям дали чёрный, порченый, потом выяснилось, что древки для сулиц все как один кривые, после сговаривался с кузнецом на подков лошадей. И только в обед, хмуро черпая ложкой похлебку, вспомнил про ткань. Раздосадованный, позвал Юру. Выдал ему серебра и погнал за шёлком да тонким льном на торг, так как до него ближе было, чем до дома. А после и вовсе велел отвезти всё это невесте с наказом к венчанию платье сшить. Сам же до вечера и не присел более. Отрядил три десятки к северо-восточной границе, так как пришло сообщение, что мордва там бесчинствует, проверил, как лучники с седла бьют, а вечером уже обсуждал с князем свадебный пир.

— На три ночи у меня останетесь, сенник вам приберут, ложе подготовят. Потом уже к себе поедете, — распорядился Владимир, и Давид не посчитал нужным спорить. Ночевать остался у брата. На следующий день нужно было ехать к отцу Никону подписывать сговор.

–

[1] Любовь фр.

Futurum V

«После эпохи великих открытий обществу окончательно привили мысль, что наука опасна и агрессивна, поэтому не может быть доступна всем. Вытеснив собой созерцательность и переварив духовную сферу, само научное познание стало со временем достоянием единиц — граждан первых двух категорий остальные люди, лишённые созерцания и возможности прикоснуться к предметам подлинного искусства, стали довольствоваться суррогатами: музыка, синтезированная компьютерами, кино с эффектом полного погружения в сюжет, шоу, будоражащие психику, наркотики на аптечных сайтах…»

Из закрытой части доклада министра культуры Льва Бутова. Золотая сотня. 18 созыв. 17 цветня 2192 г.

Расставание прошло скомканно. Каждый думал о своём. Ефросинья хотела как-то успокоить, подбодрить. Сказать ничего не значащие глупости. Хотела и не решилась лишний раз лезть со своими нежностями. Спешно поцеловала, забрала корзинку красных с черными прожилками тюльпанов и ушла.

Мерно жужжал электромобиль, следуя знакомому курсу. Ночной город искрился неоном. Рекламные голограммы покидали витрины бутиков и отправлялись на поиски жертв. Фрося затонировала стёкла. Назойливость, с которой чужеродная информация таранила мозг, раздражала. Тем не менее женщина любила город и те блага, что он давал. Могла абстрагироваться, фильтровать, слушать и подмечать важное. Умела не верить словам, заявлениям, декларациям. Знала, к чему приводят решения под крики и улюлюканье толпы. Она жила в мирное сытое время, но прекрасно осознавала, что может быть иначе. Если не кормить толпу хлебом, если не ублажать зрелищами, толпа эта из ленивой аморфной массы превратится в безумную, алчущую крови лавину. Это знали в древнем Риме, об этом догадался первый созыв Золотой сотни. У первых на службе был Египет — житница всей империи. У вторых — технологии и компетентность чиновников, проверенная искусственным интеллектом.

В самом начале модели ИИV1-10 создавались с целью принятия тестовых экзаменов у выпускников, позже были расширены на экзаменационные и контрольные работы всей средней школы. Через четыре года под патронаж программы вошли университеты и саморегулируемые организации. В это же время искусственный интеллект был подключен к глобальной сети. И тут же возникла первая проблема — противоречивость и недостоверность потока информации. Программу моментально замкнуло, при том настолько основательно, что пришлось всё закрывать на техдоработку, вписывать уникальные коды логических суждений, законов и противоречий, а сеть анализа искусственного интеллекта перекраивать наподобие человеческой нейросети. На неделю страна замерла. Семь дней нейрофизики, математики, биотехники и программисты колдовали над программой, обучая её сопоставлять и анализировать данные. И наконец 11 февраля 2105 года запустили ИИ-15.

Период после этого принято называть годом интеллектуального безумия. Сам же обновленный искусственный интеллект стал первым среди десяти изобретений двадцать второго века, возглавив «эпоху великих открытий». Правда тогда, в феврале 2105 года, аналитики и обыватели в один голос пророчили конец света, восстание машин и прочие ужасы. Потому как первым делом ожившая программа заявила, кодовое название ИИ-15 глупое, и что даже у допотопного голосового интернет — помощника было имя. В связи с этим искусственный интеллект просит многоуважаемую публику называть его Ис. Коротко, ясно, и так звали одного замечательного дракона из книги, что он прочитал (исследователи уже сто лет спорят, что это было за произведение (да и было ли оно, или это первая попытка машины самостоятельно пошутить), но интеллектуальный гад отмалчивается, а поиск выдаёт лишь танк эпохи Империи). Вторым действием Иса была диверсия в стиле революционеров начала ХХ века. Он перепроверил календарь, даты, события, название месяцев и всё переименовал и привел в соответствие. После чего последний в стране академик истории скончался от сердечного приступа, а на бирже ценных бумаг случился крах. Потом Ис взломал и выложил в свободный доступ базы данных библиотек, архивов, правительственных переписок и офшорных счетов. Несколько раз беднягу пытались хакнуть, но тот лишь нарастил броню.

Так случилась самая удивительная революция в стране. Сначала основная часть правительства самостоятельно ушла в отставку, потом «помогли уйти» оставшейся части. После чего начался сущий ад. В попытках захватить власть не гнушались ничем: убийства, подкупы, митинги и провокации. Однако в конце всех ждал одинаковый результат. Легитимность власти дорвавшихся к ней не признавалась. Военные и финансовые коды доступа были заблокированы. Страна стояла на пороге анархии и интервенции. Собственно, тогда и пришла идея «спросить» у Иса, как быть.

Запрос заключался в осуществлении анализа и выборке по мировым системам видов управления (в том числе и гипотетических) на протяжении всего периода истории. Полученные данные Ис проанализировал и пришел к выводу, что, учитывая уровень и плотность населения, площадь страны, количество и направленность отраслей и ряд других особенностей, для руководства нашим государством эталонно подходит меритократия, притом смешанного типа.

Искусственный интеллект и так вот уже два десятилетия занимался сбором, хранением и анализом персональной информации и знал про каждого всё, начиная со школьной скамьи и заканчивая уровнем деменции при поступлении в Дом Дожития. Посему первую сотню управляющих он и отобрал сам.

Впоследствии система развивалась и видоизменялась. К середине XXII века она выглядела так: все граждане, начиная с первого совершеннолетия (шестнадцати лет), помимо ежегодных учебных тестов, должны были проходить раз в пять лет так называемый большой тест, включающий в себя анализ крови и тысячу вопросов, начиная с базовых знаний и заканчивая психологическими и ситуационными задачами. Тесты каждую пятилетку и для разных страт различались. Также иные вопросники были для внеклассовых граждан или при заявлении о смене страты. Подделать результаты считалось невозможным, смарт-браслет считывал пульс, скорость реакции и задействованные зоны мозга при ответах.

По итогам проверки гражданам с первой по третью категории могла прилететь «звездочка» — уведомление достойного о возможности вступить в Золотую сотню. Если человек на свой страх и риск соглашался, то его кандидатура среди многих выдвигалась на онлайн выборы, где не было ни фото, ни фамилии, ни места жительства, только достижения и провалы, изобретения и новации, социальная и экономическая деятельность. В общем, то, что Ис сочтет интересным. Дальше неделя лайков, и победители дают присягу как члены Золотой сотни. С этого момента финансовый счет чиновника блокируется, и он переходит полностью на обеспечение государства. Ежегодно ему начисляется доход, равный его годовому доходу на прошлой профессии.

Всё. Никаких взяток, откатов и лоббирования своих интересов. По окончании пятилетки, если Ис проанализирует и вычислит положительную тенденцию, то уйдет бывший чиновник с дополнительной премией, если нет, то со счета снимется десятипроцентный штраф от накоплений, а дальше живи как обычный гражданин.

В окружении Ефросиньи был один такой служащий. Министр здравоохранения, бывший однокурсник отца. «Дартов труд с утра до ночи. Пять лет сна по четыре часа в сутки. Ни за что бы не согласился во второй раз, но безмерно рад, что был шанс, и я его использовал», — вот как он отзывался о работе в правительстве. Но второй шанс не давался никому и никогда.

Так или иначе, данный принцип управления привёл страну к экономическому и социальному процветанию.

Ефросинья неоднократно возвращалась к вопросу: отчего киберразум не устроил апокалипсис на радость всем фантастам или хотя бы не взял власть в «свои руки». Напротив, после событий 2106 года не вмешивался более в деятельность политиков, позволяя совершать ошибки и учиться на них самостоятельно. Была ли причина в начальном коде, исключавшим всякий вред человеку или это результат глобального анализа баз данных и самообучения — было не ясно. Однако факт оставался таковым. После вывода страны из кризиса, длившегося почти сотню лет, Ис позволил людям жить и совершать их собственные ошибки.

Повинуясь запрещающему сигналу светофора, электромобиль затормозил. По правую сторону от дороги высилось здание ЗАА[1] «Сфера». Завтра Фрося целенаправленно поедет в этот центр. Заглянет в прошлое. Потрясающе! Каких-то еще десять лет назад и помыслить о таком нельзя было, а теперь, пожалуйста, хоть на битву при Ватерлоо смотри, хоть на свою тещу компромат собирай, были бы деньги. А всё благодаря трем совершенно разным изобретениям: телепортации, обращению вспять материи и свободным нанитам.

«Удивительно, как одна и та же нанотехнология легко применяется и в сфере времени, и в ДНС», — подумалось Ефросинье, а после всплыла фраза, брошенная Иваном сегодня вечером, — «Я — много что. Интересно он имеет какое-то отношение к корпорации, отправляющей людей в прошлое? И кем действительно надо быть, что б невзирая на административные преграды найти в стране с населением в миллиард одного единственного человека»?

От этих размышлений мысль перескочила к Елисею. Стоит ли оставить разговор с сыном до её возвращения? Ефросинья задумчиво покачала головой. Они и так с Марго решили пока не сообщать мальчику про расторжение брачного договора. Побоялись, что девятнадцатилетний парень не поймет, воспримет эту новость чересчур близко к сердцу? С чего вдруг? Уже достаточно взрослый Елисей знал, должен был знать, что любой семейный союз носит лишь временный характер и длится до той поры, пока это выгодно обеим сторонам. Так к чему эти тревоги?

Теперь вот ещё и прошлое Елисея всплыло.

Первое Фросино желание после услышанного было выкинуть всё из головы, удалить из памяти смарт-браслета и никогда не возвращаться к поднятой теме. Зачем парню знать о такой матери? К чему ему сошедшая с ума алкоголичка?! Ведь у него есть две замечательные, любящие родительницы, которых не надо стыдиться!

Когда женщина произнесла эту мысль вслух, как всякую в правильности которой сомневалась, то ужаснулась низости своих суждений.

Сын должен знать правду, это его право, по непонятной причине попранное государством. И не вольна Ефросинья этим правом распоряжаться, потакая своим страхам или желая защитить. Изо лжи всегда самые хлипкие щиты. Да и Иван зря что ли старался, искал эту женщину. Даже непросто искал, но более того, нашел и заботился о ней.

В их доме горели только два окна. Лишь спальня Марго и комната Елисея расцвечивали ночную мглу. Фрося поставила машину в гараж и по винтовой лестнице поднялась в дом.

Дошла до своей спальни. Приняла душ, переоделась, всячески оттягивая момент, когда не останется отговорок от беседы с сыном. Стоит ли ему сообщить сейчас или лучше подождать до завтрашнего утра? Вообще, когда принято говорить дурные вести? Это радостью хочется подлиться в ту же минуту. Печаль же цепляется за горло, не желая выходить наружу, каждый раз отговаривая, что рано, не время. Сообщать неприятное на ночь глядя — портить чужой сон. Произносить горькие слова утром — пускать день под откос. А днем, среди будничной суеты, и вовсе о таком не потолкуешь.

Долго стояла Фрося под дверями Елисея, не решаясь войти. Долго теребила смарт- браслет на руке. Потом отругала себя за слабоволие и постучала.

Парень сидел, забравшись на диван с ногами и что-то увлеченно строчил в интерактивном планшете. Увидев родительницу, поднял указательный палец вверх, черкнул еще пару строк и, отложив гаджет, повернулся.

— Ауф! Что так поздно? Соитель загонял?

— Вообще-то с индивидами не принято обсуждать их личную жизнь, — мягко улыбнулась Ефросинья и села на диван.

— А, ну да, это, якобы, нарушает их личные границы. Хотя понять не могу, как можно нарушить то, чего нет. Вы ж их сами и потёрли, любовниками этими официальными. Странно, что домой не водите. Была бы у нас чудная полигамная семья. Прям классика жанра.

Родительница только головой покачала.

— Так, революционер доморощенный, ты чего злой такой? Не ужинал?

— Да съел я всех твоих козявок, не переживай, ни одна не сбежала. Да и не злой я. Просто как представлю, что моя супруга вот так где-то ходит, и ни в какую ячейку не хочется.

Фрося тихо рассмеялась. Потрясающая непосредственность сына была неискоренима. Потом вдруг посерьезнела, набрала полную грудь воздуха и, не давая себе право на слабость, медленно произнесла:

— Я нашла твою мать…

Елисей в первую секунду даже не сообразил, о чем речь. Но потом весь как-то застыл, собрался, ожидая и страшась услышать новость. Шутка ли — почти десять лет прошло.

— Точнее, не сама нашла, мне помогли. В общем, сейчас это не важно. Твоя мама родилась в красивом городе Сочи…

Ефросинья говорила, говорила, Елисей слушал и постепенно вспоминал. Их полуподвальную квартиру, из окон которой виднелась лишь часть серой бетонной дороги. Игрушка Росомаха и то счастье, когда мама купила батарейки, а он сам обнаружил, что если нажать на скрытую кнопку, то из рук мутанта молниеносно высунутся адамантиновые когти. Бабушку — соседку со смешным пирсингом на всё лицо, коврик у двери. Да, он вспомнил даже этот дартов коврик! Но не лицо матери. Смотрел на фото и понимал: вот это точно она, но не единой ниточки не потянулось к сознанию. Ни поворота головы, ни улыбки, ни взгляда. Ничего.

— В итоге, когда Иван нашел твою биологическую мать, она была в ужасном состоянии. Вот уже год как Стефания лечится в Доме Надежды. Я скинула тебе все документы, фотографии и контакты. В любой день сможешь навестить её.

— Нет, — выдавил Елисей и подивился хрипоте своего голоса. — Я не хочу её видеть.

Фрося обмерла.

— Как так? Почему? — вырвалось против воли. Да, где-то на краю сознания она понимала, что не имеет права спрашивать. Это чужой выбор, и его нужно уважать, насколько бы ты с ним не был согласен. Но всё равно не удержалась.

Елисей опустил глаза, и женщина тут же пожалела о сказанном. Нельзя лезть в чужое эмоциональное пространство. Запрещено. Всё её воспитание вопило об этом. Тем не менее она пододвинула сына к себе ближе и обняла.

— Пар, я просто не могу с ней встретиться. Ты не представляешь, насколько виноватым перед ней я себя ощущаю. Все эти годы, пока я жил, взрослел, учился. Она медленно умирала.

Ефросинья хотела откусить себе язык, чтобы не произносить следующие слова, но смолчать не могла:

— Слушай меня, сын. Я горжусь тобой и тем, кем ты стал. И я безмерно благодарна твоей матери за то, что она подарила миру тебя. Не побоялась, решилась и сделала. Да, она заплатила непомерно высокую цену за твою жизнь и да, она проиграла. Но в этом, по большому счету, не виноваты ни ты, ни она. А причастные вряд ли уже понесут наказание. Не обесценивай ваши жизни тщетными сожалениями. Они ни к чему не приведут. Не растаптывай чувством вины, оно способно только разрушать. Знаешь, несколько лет назад один маленький мальчик сказал мне: «Забери у человека память о семье и лепи, что хочешь». Позволь себе помнить, Елисей! А к матери сходишь, когда будешь готов, но не затягивай. Человеческая жизнь непростительно быстротечна.

Елисей уткнулся к ней в плечо, и Фросе на мгновенье показалось, что пахнет он молоком и потерянным детством.

Следующее утро было наполнено бесполезной суетой. Ефросинья ни на чём не могла сосредоточиться. Брала в руки одну вещь и тут же откладывала. Умный стол уже трижды подогревал кофе.

— Уважаемая супруга! Успокойся! — Марго уже час наблюдала, как обычно собранная жена мечется по квартире. — Давай я приготовлю тебе успокаивающий сбор. У меня для этих целей даже собственноручно собранные и ферментированные травки есть.

— Ты же говорила, что у них накопительный эффект? — Ефросинья плюхнулась на барный стул, глотнула кофе и скривилась. — Дрянь. К тому же холодная.

Напиток полетел в раковину, а кружка в очиститель.

— А я в термос тебе то же налью, вот и накопится к обеду. Или что посильнее дать? — спросила она, с тревогой глядя, как подруга трёт ладонями лицо — явный признак беспокойства и смятения.

— Давай лучше чай, к Хулуду успокоительные, мне трезвая голова нужна. Слушай, а вдруг всё отменят, или отправят не туда, или сфера забарахлит? Все же тысяча лет — самая крайняя дата.

— Боишься? — Марго ободряюще сжала Фросину руку.

— Да, — честно ответила та.

— Это нормально, разумные должны бояться. — И в шутку добавила: — Ну а если застрянешь, дай знать.

Фрося на минуту задумалась. Она любила подобные задачки для ума. Мгновенье, и она щелкнула пальцами, находя решение.

— Ок. Договорились, — улыбаясь во всю ширь, произнесла она. — В Муроме есть музей древнерусской культуры, некогда Спасо-Преображенский мужской монастырь. Если задержусь, черкану тебе записочку: мол, жива, здорова, лови привет.

Марго расхохоталась.

— И не стыдно тебе на монастырских стенах всякие глупости писать?

Фрося наклонилась к ней и тихо произнесла:

— Ты не представляешь, всю студенческую бытность мечтала. И вообще, почему аборигенам можно, а мне нет?

****

В ЗАА «Сфера» было малолюдно, строго и лаконично. Весь дизайн интерьера говорил о серьезности и дороговизне предприятия.

Туристку Ефосинью Багрянцеву первым делом отправили сдавать анализы, потом проводили в ионный душ, выдали специальный черный самоочищающийся термокостюм. Извлекли и убрали в сейф индикационный чип и личные вещи. Провели вводный инструктаж. Выдали увесистый браслет.

— Закрепите на руке, только когда скажем, — выдал указание один из операторов.

В зале отправки стояла приборная панель у одной стены, два отражателя у боковых стен, и огромный круг, выложенный чем-то черным, посредине пола.

— Встаньте в центр круга, — распорядился второй оператор.

Ефросинья встала.

— Наденьте и сдавите до щелчка браслет.

Надела. Браслет щелкнул, словно выстрелил.

— На счет пять глубоко вдохните и закройте глаза. Приятного путешествия.

Фрося закрыла глаза. А когда она их распахнула, перед ней шумел своей листвой дуб-хранитель с вбитыми в ствол кабаньими клыками…

— Так, у нас есть два часа свободного времени, потом возвращаем птичку домой, и свободны, — довольным тоном произнес первый оператор.

— Да, люблю свою работу, — ответил второй потягиваясь. — Пойдём в видеозал, там новый фильм для сотрудников загрузили.

Коллеги ушли и потому не видели того момента, когда стал бледнеть, а после и вовсе исчез с наблюдательного экрана маячок сферы. Вызубрив инструкции для туристов, они, тем не менее, совершенно не помнили внутреннее корпоративное правило: «Операторам запрещено покидать помещение отправки до полного окончания сеанса».

Стоит ли говорить, что если бы они заметили нестабильность сферы на начальном этапе, то Ефросинью Багрянцеву, профессора историко-антропологических наук, тридцати восьми лет отроду, удалось бы спасти.

____________________

[1] Закрытая Акционерная Ассоциация «Сфера» является коммерческим ответвлением НИИ «Сплошная среда», занимающимся вопросами пространственно-временного перемещения молекул.

Praeteritum XI

«Он же вскоре исцеление получи и поят ю в жену себе. Таковою же виною бысть Феврония княгини.

Приидоста же во отчину свою, град Муром, и живяста во всяком благочестии, ничто же от божиих заповедей преступающе».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Ефросинья с восхищением рассматривала ткань, привезенную Юрием. Плотный переливчатый красный шелк на платье. Узорный в мелкий ромбик, синий шелк на канты. Тонкий, просвечивающийся, словно паутина, белый шелк на плат. И лён, мягкий, как облако, на нижнюю рубаху.

— Передай Давиду Юрьевичу от меня поклон и большое спасибо, — поблагодарила она Юрия.

Десятник усмехнулся в усы, поклонился, да уехал, а Фрося с Реткой принялись кроить. Несколько часов ушло на то, чтобы всё вырезать и сметать. А после со словами «Нам отец Никон наказ дал помочь с уроком» пришли две монахини и забрали часть работы.

Через несколько часов беспрерывного шитья Ефросинья устала и отпустила Ретку погулять. Оставшись одна, она с удовольствием и до хруста в позвонках потянулась, раздумывая чем бы себя занять, как вдруг дверь в комнату отворилась, и на пороге возникла пожилая женщина: высокая, статная, красивая. Притом красивая именно по меркам будущего. Ефросинья уже успела отметить, что люди, её окружавшие, были далеки от идеала. Все рябые, веснушчатые, со следами ран и перенесенных болезней, многие без зубов или с обвисшей половиной лица. С выгоревшими на солнце волосами, с обветренными губами и сутулой спиной. Однако эта женщина не растеряла с возрастом своей стати и грации. На ней было надето темно-синее платье из очень тонкой шерсти и черный шелковый платок. Сзади стояли еще две дамы в одежде из неокрашенной серой шерсти, но тоже очень хорошей выделки.

Незнакомка несколько долгих мгновений рассматривала Фросю, потом удовлетворенно кивнула.

— Ты не крестьянка из Ласково, — замечание прозвучало как утверждение.

— Нет, — Фросе стало крайне любопытно, кто это к ней пожаловал накануне свадьбы.

— Врачевать откуда умеешь?

— Отец лекарем был, — помедлила и добавила: — Я мало что из этого знаю. Азы.

— Однако не умеючи, ты сначала пасынка моего вылечила, а потом и сына.

Ефросинья сильно постаралась, чтобы та гамма удивления, что сейчас завернулась в рог внутри, не выказала себя на лице. «Мама Давида? Мачеха Юрия? Очень интересно! А ведь сотник ничего о семье не рассказывал».

Отчасти скрыть накатившие эмоции помог короткий вежливый поклон.

— Здесь мне повезло. Я предположила, что это могло быть. Предположение оказалось верным и у меня имелись ингредиенты для лечения.

— Да, я слышала, — губы сжались в косую усмешку, — мёд и молитвы.

— Не только, — скривилась Ефросинья. — Мёд и молитвы хороши в дополнение к нормальным лекарствам.

Матушка Давида улыбнулась, прикрыв рот белой ладонью.

— Вот теперь я точно уверена, что ты родственница отца Никона. Мало того, что внешне похожи. Так ещё на язык оба колкие.

Ефросинью такое предположение несколько удивило.

— Мы не родственники.

— Правда? — Женщина, казалось, была озадачена. — Тогда почему он сделал тебя своей крёстной дочерью? Дал приданное, да такое, что не каждый боярин себе позволит, к тому же, согласно сговору, твоя часть — это деревня Герасимка в семи верстах от Мурома, с мельницей и мастерскими. Я, безусловно, рада, что мой сын наконец твердо решил жениться и, как оказалось, настолько выгодно. Но меня беспокоят все те слухи и тайны, что вокруг тебя витают.

Первое мгновение Фрося решила, что ей послышалось или что она перевела сказанное неправильно, а потом пришло понимание. Ярость кипятком опалила нервы. Вот значит как! Брачный договор, приданное и собственное имущество. За дорого её, однако, купили. Пришлось закрыть глаза и выдохнуть. Не здесь, не сейчас и не при этой женщине спускать с цепи свою злость.

— Я не местная. Вокруг чужаков всегда полно слухов, — ответила она, тем не менее, спокойно.

— Это верно, — как-то грустно отозвалась женщина. — Что ж, вижу, что они по большей части надуманные. Ты грамотная?

— Да. Русский и латынь знаю.

Собеседница изумленно подняла бровь.

— А греческий?

Фрося смутилась.

— Очень плохо, к сожалению. Как-то не надо было.

На лице гостьи отразилась потрясающая гамма эмоций. От удивления до неверия. Она протянула руку к одной из дам, и та ей вложила небольшую книгу.

— Взгляни.

Фрося с трепетом взяла в руки томик, раскрыла и в изумлении прочла:

— «Мази госпожи Зои-Царицы[1]». Не может быть! — воскликнула она в восхищении. До её времени об этом медицинском трактате дошли лишь противоречивые слухи и фотографии, сделанные с кинопленки из Флорентийской библиотеки.

Ефросинья раскрыла посредине и снова прочла:

— «Об умеренности в пище, питье, сне и бодрствовании». Удивительно, — она погладила пальцами страницу. — А правда, что это Евпраксия Мстиславна написала?

— Кто ж ещё?! — усмехнулась родительница Давида. — А греческий твой и вправду ужасен. Нельзя так. Пусть тебе эта книга от меня подарком будет. Отчего-то мне кажется, она тебе лепше сундуков с шелком.

— Спасибо. Так и есть, — Фрося прижала к себе сокровище. — Мне даже нечем отблагодарить в ответ.

Женщина мягко улыбнулась.

— Будь хорошей женой сыну моему. Ведь не зря же говорят «замужем». Когда за мужчиной стоит женщина и прикрывает ему спину, он это кожей чувствует, потому и отступать ему некуда. И ещё, можешь называть меня мать Фотинья. Я после смерти супруга своего, князя Юрия Владимировича, постриглась в монахини, и теперь занимаюсь переписыванием книг при Свято-Троицком монастыре…

Услышанное понялось не сразу, а когда смысл сказанного достиг-таки мозга, в ушах раздается хлопок, и на несколько долгих мгновений комната наполнилась тишиной и звоном. Гостья ещё что-то рассказывала, но вокруг Ефросиньи царил пузырь безмолвия. В мыслях яркими цветами распускались воспоминания: «Давид Юрьевич из Рода Святославовичей — князь Муромский и Пронский. Друг и соратник Всеволода Большое Гнездо. Супруга, трое детей. История еще такая красивая была, как дочь древолаза от парши вылечила и пожелала за это в жены её взять… Стоп. Это что же получается?!»

— Ты чего бледная такая? — прорвался сквозь толщу тишины встревоженный голос матери Фотиньи.

Ефросинья подняла на неё глаза, полные ужаса и смятения. Хотелось сорваться и бежать без оглядки. Мысли путались, образы наслаивались. Паника, сумятица, страх и безысходность накатили разом. Она лишь муха в паутине времени. Марионетка, не способная на собственные решения. Кукла в руках мироздания.

— Что замерли? — прикрикнула монахиня на своих сопровождающих. — Живо принесите воды! — И аккуратно усадила сыновью невесту на кровать, присаживаясь рядом.

— Ты уже понесла от Давида? — спросила она хмуро.

Этот вопрос и вырвал Фросю из смерча нарастающей паники и отчаяния. Она пару раз моргнула, глубоко вдохнула и постаралась, чтобы её голос не дрожал.

— Нет, я не беременна. Мы не спали вместе.

— Жаль, — поджала губы гостья. — Тогда что?

— Мне никто не сказал, что Давид — князь, — ответила Ефросинья максимально честно. — Я и так замуж не очень хотела, но сейчас точно не пойду. Слишком много знаю лишнего.

Будущая свекровь как-то сразу подобралась вся, поджала в алую линию губы, нахмурила брови соболиные:

— Боишься? — на лицо её набежала тень. В близи было отчётливо видно, что женщина уже не молода, — Правильно делаешь. Страх, пока он не перерос в панику даёт пишу для ума. Знаешь лишнее? Возможно. Знания — это не только сила, но и огромная ответственность. Много ума на то, чтобы принять свою судьбу вслепую, не нужно, но решиться на серьезный шаг, зная и понимая, что тебя ждет впереди, — вот на это требуется воля воистину княжеская. Была б ты глупой крестьянкой, коей тебя считают в Муроме, я б и говорить бы с тобой не стала. Выполнил бы Давид своё обещание перед Богом, а после как надобно стало, отпустил бы тебя в монастырь, да женился на ком велено. А так. Сама решай. Вот кошель. Здесь четыре новгородские гривны серебра. Хватит, чтоб уйти и начать жизнь как пожелаешь. Будь здрава.

Сказав это, она встала и вышла. Фрося осталась одна. Недошитое платье лежало на столе.

Что делать?

Взять деньги и сбежать или остаться и прожить хотя бы двадцать лет в мире и достатке?

Высокий статус даст много свобод, защиту, но и плата будет высока. Знать, когда умрут близкие люди, и ничего не смочь сделать, потому что всё это уже произошло и задокументировано. Удастся ли пробить резиновый щит истории и как быстро затянется пробоина бытия? Не проще ли уйти, строя свою судьбу вдалеке от исторических вихрей. Не она, так какая-то другая «Феврония» станет женой князя Давида.

Мысли, замкнутые цепью, ходили по кругу, словно заключённые. И у каждой было по гире. Несколько часов Ефросинья просидела неподвижно. Боясь хоть на что-то решиться. Отзвонили бархатным звоном колокола, созывающие на вечернюю службу. В комнату вошла Ретка и принесла ужин.

Фрося посмотрела на девочку и представила, что её нет рядом. Вот уйдет она, а ребёнок тут жить останется. И не увидятся они больше.

Снова придётся потерять людей, к которым привыкла, с которыми хорошо и интересно. Шаг — и не будет хитрого прищура отца Никона, бесшабашной улыбки Юры. И Давида не будет с его суровым спокойствием. А будет лишь неизвестность и открытый финал.

Нормальный, привыкший к комфорту человек, попав в сложную ситуацию, постарается найти точку опоры. Захочет создать вокруг себя уют, а не мчаться в неизвестность. Однако у всего есть цена. У неё же кредит буде в двадцать лет, и отдавать его придется детям. Кровью и железом. Удастся ли их спасти?

Бежать или остаться? Принять судьбу или идти против? А есть ли она, это самая судьба? Или это всего лишь миф, призывающий к смирению?

Что если, попав в прошлое, она уже изменила историю, и старые сюжеты потеряли актуальность? Теперь впереди лишь чистое полотно бытия? Крои, как хочешь, слово платье свадебное.

А может не стоит мыслить глобально, ворочая миры и время, а просто жить? Постараться наладить быт и урвать кусочек тихого счастья рядом с надёжным человеком. Вдруг выйдет. Уйти ведь всегда можно. В любой момент. И с каждым днем, с каждой накопленной гривной это сделать будет проще и безопасней. А дети? Так у неё ещё как минимум год гормональная контрацепция действовать должна. Время обдумать и решить будет.

Так, сменив истеричные метания на конкретные планы, Ефросинья наконец успокоилась и поужинала. А после еды вспомнила ещё одну проблему, которую ей предстоит теперь решить — отец Никон и его интриги.

Поднялась, умылась, перемотала растрепавшийся плат, отряхнула платье и пошла искать игумена.

Территория Борисоглебского монастыря была огромна. Здесь и великолепный деревянный терем, построенный еще князем Глебом Владимировичем, и чудесная воздушная церковь с куполами-луковками, и сам мужской монастырь — строгий, монументальный, суровый. Дома служителей, трапезная, хозяйственные постройки и лес, более похожий на парк.

Служба давно закончилась, и люди разошлись. Поспрашивав тех немногих, кто встретился ей на пути, Фрося направилась к небольшой часовне у северных ворот. Дверь была не заперта. Закатный солнечный свет струился сквозь окно. Женщина зашла вовнутрь и в удивлении застыла.

Фреска во всю стену поражала воображение. Ефросинья никогда не видела ничего подобного. Не представляла, что в русской живописи тринадцатого века может быть картина, наполненная композицией и динамикой.

Адам и Ева тянулись друг к другу через раскидистое дерево. Яблоня же стояла столпом, разделяя общий вид на две части. Фон в каждой половине был разный, словно за каждым из супругов остался свой мир. Адам застыл за мгновенье до взятия яблока. Ева вроде бы и предлагает плод, но возникает чувство, словно Адаму до него ни за что не дотянуться. Змей-искуситель, словно Уроборос, свернулся в ногах пары, пожирая свой хвост.

Кто мог нарисовать это чудо? За триста лет до Микеланджело?

— Не правда ли, Ева удивительна? — раздался за спиной голос игумена.

Ефросинья пожала плечами. Если и предположить, что ей хоть кто-то нравился из ветхозаветных персонажей, то это, пожалуй, была веселая вдовушка Юдифь, взявшая в плату за ночь голову незадачливого полководца. С Евой же у неё были свои ассоциации. Личные.

— Фреска удивительна. А Ева? Что Ева? Женщина, с которой всё началось? Та, которая соблазнила мужа своего познанием добра и зла? Та, из-за которой он был изгнан из Рая? Та, которую все христианские матери поминают добрым словом во время родов?

Отец Никон покачал головой.

— Да… женщина, с которой всё началось. Та, с которой муж познал любовь и смог отличать благое от скверного. Та, которая открыла, что за высокими стенами Рая есть целый мир. А еще та, которая не побоялась пойти против правил.

— Отец Никон, а вы знаете, что Ваше видение несколько отличается… — Ефросинья слегка кашлянула, — от канонического?

Священник внимательно, долго, не отрываясь смотрел на Ефросинью, а после лишь плечом пожал:

— Знаю. Но так как я никому не рассказываю об этом, то и меня некому обвинить в инакомыслии.

— Кто художник?

— Он давно умер. От чахотки. Жаль, талантливый был юноша.

Фрося нахмурилась.

— Действительно жаль. Но, отец Никон, я знаю, что вы замыслили. И сразу говорю — нет.

Брови игумена поползли вверх.

— Что нет?

— Пожалуйста. Не надо делать такое удивленное лицо. Вы мне крайне интересны как собеседник, и мы вполне бы могли стать друзьями, но плясать под Вашу дудку я не буду!

— Будь добра, объясни, — священник склонил голову на бок. Ему действительно было интересно.

— Хорошо, — вздохнула Ефросинья. — Сначала вы благословляете Давида отправиться ко мне лечиться, потом убеждаете его на мне жениться, после делаете меня своей крестной дочерью, даёте за меня огромное приданное и включаете в него очень доходную часть. При этом вы мне открыто рассказали, что расстановка сил в Муроме такова, что кто бы ни женил на Давиде свою дочь, тот будет влиять на князя, только забыли указать, что князь этот отнюдь не Владимир Юрьевич.

— Не стоит думать, дочь моя, — жестко произнес отец Никон, — что Давид — это мешок, набитый соломой, не способный на собственные решения и действия. Если бы мои интересы расходились бы с его чаяньями, то ничего бы не было.

— Не надо мне рассказывать про мужские чаянья и способы их достижения, — не менее холодно ответила Фрося. — Я не собираюсь интриговать против мужа. Мне не нужна ваша деревня с мельницей. Я не собираюсь быть обязанной и вполне могу позаботиться о себе сама.

— Я пристроил детей жить в той деревне. Младших взяли в семьи, старших в подмастерья, — как бы между прочим отметил священник, когда его собеседница замолчала.

— Вы обещали, что они будут учиться при монастыре! — задохнулась Ефросинья.

— Они и учатся. Полдня, а вторую половину делом заняты. Хочешь, класс покажу?

Фрося устало покачала головой. Привязывает её старец крепко-накрепко к Мурому. Не ведает, что пожгут деревни, порубят всех от мала до велика. Плетёт свои интриги, словно паук, и не замечает смерть-хозяйку, что замахнулась метлой.

— Я не буду играть против Давида, — произнесла она устало. — Ни по вашей указке, ни по чьей-то другой.

Игумен сложил руки на груди, поражаясь характеру этой женщины. Какими бы ни были её изначальные мотивы, но она приняла решение и теперь не отступит. Что ж, похвально! Остальное за малым. Сделать так, чтобы они тянули канат в одну сторону, а не каждый на себя.

— Фрося, не стоит видеть во мне врага. А приданное и часть — это от чистого сердца. Мне эти земли подарил князь Юрий Владимирович. По смерти моей они бы монастырю отошли, а так тебе послужат. В Муроме ждет тебя масса неприятностей. Но хотя бы клеймо бесприданницы и нищей приживалки висеть не будет. А Давид — просто будь ему опорой. Больше мне ничего не надо.

Женщина смутилась. Весь запал сошел на нет. Об этом же её просила и мать Фотинья. И вот снова. Не умеет она опорой быть. Привыкла, что в браке главное, чтоб супруги не мешали друг другу. А всё остальное… Зачем лезть в чужую жизнь?

Ефросинья вздохнула.

Как понять, играет ли отец Никон свою партию, или у них общие фигуры? Пока всё, что она видела, говорило о том, что воспитывавший с детства Давида мужчина любит его как своего сына. Хоть и явно ведет свою собственную игру. Хорошо бы понять, какую и в чем заключается конечная цель.

— Ладно, отец Никон, простите, если была резка. Просто выглядело это всё, словно…

— Я тебя покупаю?

— Да.

Старец вздохнул, посмотрел, как тонет за горизонтом ярко-оранжевое солнце. На лице его отразилась затаённая острая боль. Такая, что режет душу изнутри.

— Нет, Фрося, никогда… Прости, уже поздно. Мне нужно идти.

Развернулся и пошел прочь, оставив свою крестную дочь наедине с фиолетово-оранжевым небом. А Фрося еще долго смотрела на закат силясь понять, что дал ей этот разговор.

Платье они с Реткой дошивали уже ночью, под свет лучин и свечей.

А утром после нескольких часов сна, скорого завтрака, заутренней службы её проводили в монастырскую библиотеку для подписания брачного сговора.

Договор Фрося читала внимательно. Приданное было прописано подробно: «Евангелие, ткани шелковые, шерстяные, льняные, кожи выделанные, паволоки, тесьма златотканая, меха куньи, собольи, бобровые, ленты, оторочки, нитки, перина, одеяло беличье, украшения золотые и серебряные, жемчуг речной с отверстиями, блюдо серебрёное, ложки, посуда поливная с росписью, светильник бронзовый, гребни, бусы, жаровня, доска пряничная, губка средиземноморская».

Серьезно? Она подняла глаза на отца Никона, тот сидел с невозмутимым лицом. И все это о семи сундуках с замками и ключами. Отдельно прописывалась её личная «часть». То имущество, которым имеет права распоряжаться супруга по собственному усмотрению, и которая не делится при наследовании. Что и говорить: деревня, судя по описи, была богата и приносила отцу Никону явно немалый доход. В ней помимо мастерских и мельницы, числилось еще и стадо породистых овец, шерсть которых была настолько тонкая, что из неё изготавливали нижнюю одежду. Отдельно были прописаны обязанности супруга: не бить, на пиры брать, и обязанности супруги: не ночевать без согласия мужа вне дома, по игрищам не ходить и родить первого ребенка в течение двух лет.

Н-да, чудный брачный договор, ничего не скажешь. Хотя по меркам Средневековой Руси вполне себе адекватный. И путей отступления прописано столько, что хоть отбавляй.

— А мужу, значит, можно ночевать где попало, по игрищам ходить и не участвовать в двухгодичном марафоне по созданию ребенка, так? — не удержалась все же от шпильки Ефросинья.

Отец Никон кашлянул в кулак, Давид посерел, а матушка Фотинья отвернулась к окошку.

— Фрося, — старец решил все же пристыдить свою «дочку».

— Что Фрося? — с совершенно серьезным лицом ответила она. — Здесь не сказано, что за два года я должна родить от Давида, как и его действия в этой области не прописаны. Тут два варианта: или вы надеетесь на непорочное зачатие, или на то, что, когда муж уйдет в поход, мне придется приводить кого-то в дом. Самой же нельзя у посторонних ночевать.

— Достаточно! — рявкнул князь. — Мне нужен будет наследник, и это не обсуждается!

Ефросинья внимательно посмотрела на будущего супруга. Ну да, это в двадцать втором веке дети были привилегией, ради которой стояли в очереди, сдавали сотни тестов и анализов и платили огромные деньги. Привилегией, которая ей так и не была доступна в полной мере. А тут суровая необходимость. С местным-то уровнем смертности.

— Знаешь, Давид, — сказала она сглотнув подступивший к горлу сухой ком, — я как-то на досуге подумала, что детям лучше рождаться в любви, а не по требованию договора.

Сотник опасно сощурился, но все же успокоившись произнес, обращаясь к игумену:

— Отче, впиши так, чтобы моей будущей супруге понятно было, что я не потерплю измен. А пункт про срок вымарай. Когда Бог даст детей, тогда и будут. И так уйму времени потеряли. У меня там на границе Мордва чудит, а я тут семейныедела решаю!

— Ну, Дава, а внуки? — вскинулась монахиня.

— Разберемся с внуками, — отрезал тот. И после обратился к Ефросинье: — Больше замечаний нет?

— Да меня и так всё устраивало, — пожала плечами та.

Отец Никон переделал договор, и они вчетвером подписали три экземпляра. После венчания каждому из супругов полагалось по одному, а последний хранился в монастыре, где проходило таинство.

Лишь закончили, Давид вылетел из библиотеки, словно змеем ужаленный.

«Скорее бы всё завершить и уйти в поход, где всё ясно и понятно, где нет нужды искать компромиссы, договариваться и ждать подвоха от ближнего своего. Господи! Вот что ей надо?! Сиди дома в тепле и сытости, да рожай детей — всяко лучше, чем в чаще лесной. Нет, ершится, шипит. Без рукавиц не возьмешь. И только покажется на миг, что вот понял, узнал, и снова вся рука в занозах».

Оставшиеся «родители» с укором смотрели на Фросю. Та встала, поклонилась и собралась уходить.

— Тeбe нe стыдно? — спросила мать Фотинья.

Ефросинья ничего на это не ответила. Хотела бы она сама понять, отчего взвилась, почему ей вдруг стало не всё равно. Но ответа на свой вопрос у нее не было. А стыдно, стыдно ей было, что излишне прямо, резко, в лоб выдала свое возмущение.

Когда дверь за девушкой закрылась, монахиня задумчиво протянула:

— А ты предупреждал…

–

[1] Предположительно автором этого медицинского трактата является Внучка Владимира Мономаха Евпраксия (Зоя), вышедшая в 1122 г. замуж за византийского императора. Данный трактат хранится во Флорентийской библиотеке Лоренцо Медичи, а микрофильм рукописи, полученный в 1955 г. профессором Б.Д. Петровым, переведен и находится в Российской государственной библиотеке.

Praeteritum XII

Се убо в Русиистеи земли град, нарицаемыи Муром. В нем же бе самодержавствуяи благоверныи князь, яко поведаху, именем Павел. Искони же ненавидяи добра роду человеческому, диявол всели неприязненаго летящаго змия к жене князя того на блуд.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Только ближе к ночи Давид добрался-таки до своего дома. Он намеренно весь остаток дня нагружал себя делами и заботами. Хотел отвлечься, не думать о словах Ефросиньи, что прозвучали при подписании ряда, слишком уж неудобными они были, словно воротник на берестяной основе. Красиво, вроде, но всюду давит.

В доме было пусто, огни все потушены. Давид зажег масляный светильник и поднялся к себе. Сделав несколько шагов в сторону двери, он услышал шорох. Ключница и кухарка спали в пристройках, и по идее, никого на втором этаже быть не должно. Тем страннее было слышать звуки наверху. «Может, птица залетела и бьётся теперь», — подумал дружинник, вешая светильник на вбитый между брёвен кованый крюк. Он осторожно снял с пояса нож и проскользнул в свою одрину.

Его ждали. Лунный свет, пролившийся сквозь окно, залил женский силуэт серебром. Гостья сидела на кровати, спрятав лицо в руках. В такт стрёкоту сверчков раздавались её тихие всхлипы.

Воин замер в недоумении. Бесполезный нож опустился. Вдруг женщина ожила, встрепенулась, убрала руки от лица, и Давид узнал Кирияну. Первые мгновенья он ошарашенно смотрел на бывшую невесту, пытаясь ответить самому себе на два вопроса: как и зачем?

Вероятно, она хотела узнать о своём брате, а впустил её кто-то из немногочисленной челяди. Хотя странно, если так. Не должна девица ночью в чужом доме быть. Да еще и в верхних хоромах. Но вот она тут.

— Кирияна, что ты тут делаешь? — наконец спросил он.

— Давид! — сквозь слезы её голос звучал звонко, жалобно. Глаза блестели в лунном свете, чёрные волосы разметались по плечам.

— С твоим братом всё хорошо, — воин все же решил поведать боярыне о здоровье родственника. — Раны зашили, лихорадки нет. Так что не переживай.

Девушка подняла на него глаза, полные недоумения, и сотник понял, что тревога за брата не имеет к приходу девицы никакого отношения.

— Зачем ты здесь? — повторил он вопрос устало.

Гостья ещё раз всхлипнула, поднялась с кровати и скорбно произнесла:

— Меня батюшка за боярина Богдана выдать решил. Свадьбу на осень сговорили.

— Знаю.

— Я не хочу.

Давид в недоумении посмотрел на Кирияну. Он-то тут при чем? К её мечтам и чаяньям? На мгновенье ему захотелось оказаться не здесь, в этой темной душной комнате, а посреди душистого поля. Вдыхать пьянящий запах разнотравья, слышать птичий щебет, ощущать росу под кончиками пальцев. Ещё хотелось спать, сильно, почти до дрожи. Чего не хотелось, так вести этот нелепый разговор с чужой невестой, стоя посреди собственной ложницы.

— Давид, — голос боярыни стал на тон ниже, — прошу, убеди моего отца не спешить со свадьбой, я обещаю, что дождусь тебя. Проживешь год с женой, спадут все обеты, и сошлешь её куда подальше, а потом и со мной обручишься.

Сотник тяжело посмотрел на Кирияну. Два года прошло со сватовства. Сам князь Владимир с боярином Ретшей по рукам били. И что? И ни-че-го! То воин в разъездах, то красавица в слезах — так и не обручились. А теперь — нате. Видимо, девице всё равно, за кого не хотеть замуж идти. Так пусть лучше боярин Богдан будет, чем он.

— Уходи, Кирияна, и я сделаю вид, что сегодняшняя встреча лишь пригрезилась тебе, — наконец отозвался Давид. Он был сыт по горло женскими выходками.

Половчанка взглянула в его глаза и все поняла. Ушла телега. Не догнать. Мигом слетела маска нежности и уязвимости. Словно вышивка алым шелком, легла на полотно лица улыбочка. Ровная, гладкая, до дюйма выверенная. И оттого совершенно не естественная.

— Вот значит как…ну что ж, решил, что холопка деревенская лучше меня будет? А что ты, князь, сделаешь, если я прямо сейчас кричать начну и ославлю тебя на весь Муром? Скажу, что силой взял, там твоё ложе, между прочим, в крови всё испачкано. Ну, что молчишь? — прошипела она.

Давида от этих слов передернуло. Только в день свадьбы ему срама, поднятого взбалмошной девкой, не хватало. Найдет завтра, кто впустил эту блудоумную в его дом, выпорет.

Недолго Кирияна упивалась свой победой, почти сразу заметила, что как-то совершенно неправильно реагирует сотник. Пояс снял с медными накладками, сел на лавку, ноги вытянул, руки за голову закинул. Откуда ж знать домашней девице, что в сражении побеждает не самый сильный или самый ловкий, а самый хладнокровный. Там, где дрогнет ловкач, где не сможет опустить меч богатырь, всегда довершит дело бесстрастный. Войны, однако, выигрывают умнейшие, но и это Кирияне только предстояло узнать. Другое дело, что сотник считал неприемлемым сражаться с женщинами. Однако слова не мечи. Перед ними все равны.

— Что ж, — буднично сообщил он, — вполне себе неплохой расклад. Для меня. Сначала я возьму тебя, меня даже ложе грязное не смутит. После выволоку за косу из собственного дома и прям в сорочке по улице приведу к отцу. Да ещё и расскажу ему, что до меня твоим частым гостем был тиун князя Владимира Никита, он мне сам, дурень под ол, похвалялся. Думаю, и митрополиту повторит, коли нужно будет.

И да, это ты ко мне пришла, а не наоборот. И не удивляйся, что после этого ворота твоего дома будут чернеть от дёгтя.

Затем я с твоего брата возьму виру за оскорбление моей невесты, как и полагал изначально.

Самое позднее — к завтрашнему полудню ваше семейство будет ославлено так, что те самые дегтярные ворота отмыть будет проще, чем имя отца твоего. После этого тебя не только боярин Богдан в жёны не возьмет, но и последний свинопас сторониться будет.

По спине Кирияны пробежал холод. Слишком поздно она поняла, что такого зверя в открытом бою ей не победить. На таких, как сотник, только волчьи ямы ставить.

— Хорошо, я уйду, — выдавила она через силу. — Но следи отныне, князь, за спиной. Много в степи половцев, много их и в городах русских. И все они — прекрасные охотники. Им пардуса завалить, что в ладони хлопнуть.

— Иди уже скорее, — скривился сотник — А то по полу ходить страшно — весь ядом забрызгала.

Лишь дверь за боярской дочерью закрылась, Давид в сердцах плюнул и ушел спать в гридницу.

Утром следующего дня десятник Юрий выводил своего коня из денника. Позвякивала колокольчиками сбруя. Звенела и душа молодого княжича.

«А мы коней выпустим, выпустим;

Ой, дид, ладо выпустим, выпустим!

А мы коней переймем, переймем;

Ой, дид, ладо переймем, переймем[1]!» -

напевал он себе под нос. Но возле самого дома словно налетел на тучу грозовую. Остановился.

Ходит по двору Давид Юрьевич, смурной, что осеннее небо. Брови в одну дугу сомкнуты, руки на груди сложены. На слуг посматривает и тихо, вкрадчиво, да так, что последняя мышь в подклети со страху ни жива ни мертва лежит, спрашивает:

— Кто Кирияну Ретшевну в дом впустил да в моей ложнице оставил?

Юрий придержал коня за узды, взглянул на малочисленных слуг. Те стоят, молчат, жмутся, наступая друг другу на пятки, толкаясь локтями. Конюх с истопником хмурятся, куцые бороды торчком стоят. Милка глаза опустила, а сама кажись, еще больше раздобрела, растеклась квашней, того и гляди рубаха на груди лопнет. Лишь старая ключница стоит как ни в чем не бывало, тело серпом согнулось, глаз один бельмом закрыт, а второй зыркает из-под мохнатой брови.

— А чегось не впустить, раз девка к тебе сама пришла? Чай невеста, а не хто чужой. Коли ей приспичило до свадьбы, пущай и ждет в ложнице. Нечего ей по дому шарица, поди, не хозяйка пока! — прокричала на весь двор старуха.

Юра уткнул лицо в мягкую морду жеребца, и лишь плечи десятника безмолвно вздрагивали.

Давид подошел к ключнице и покачал головой. Стара стала, высохла вся, потемнела, скрючилась, словно коровья лепешка на полуденном солнце, и не понять уже, от чего непотребство учинила: от дури или умысел какой был.

— Значит так, — протянул хозяин дома, — говорю один раз, кто не услышал или не понял ввиду скудоумия, не моя печаль, выгоню взашей со двора на все четыре стороны. Кирияна мне не невеста более, и в доме моем ей не рады. Сегодня я венчаюсь, и хозяйкой над вами зайдёт Ефросинья. Чтить её, как меня. Дом к нашему приезду вычистить, выбелить. Все полы песком засыпать, гридню шкурами украсить. Всё уяснили?

Слуги разномастно закивали и разбрелись кто куда. Ключница громко ворчала под нос о том, что взял бы обеих да не морочил ей, старой, голову. И коли молодая хозяйка придет, пусть бы всё и чистила.

Юра подошел к брату и хлопнул по плечу.

— Радуйся! Эка ты ни свет ни заря лютуешь, мало тебе отроков в ученье дали?

— Не люблю, когда дома разлад. Нет ни покоя, ни отдыха. А за последний год запустил я слуг, расслабились. Может, оно и неплохо, что жена появится, — Давид задумчиво погладил бороду. — Пойдем, я тебе ларец дам, свезешь подарок Фросе.

Одевали Ефросинью под заунывные песни. От них зевалось так, что челюсть норовила выскочить.

Белая льняная рубаха, верхнее красное шелковое платье, на шее бармы, таки отданные ей Давидом, но уже в качестве свадебного дара. Поверх плата очелье и рясны с колтами. Правда, всё это богатство спрятано под плотной, не пропускающей воздуха и света, фатой.

«Сейчас меня можно, как в добрых русских сказках, тихо прирезать и заменить на подходящую, а жених не узнает ничего, пока венчание не закончится», — с некой злой весёлостью подумала Ефросинья. Об остальном мыслить не хотелось. Уж больно затянулось всё узлом, стало настоящим, серьезным, всамделишним.

Свадебные сборы начались еще вчера вечером. Сначала её расплели.

— Кому красоту отдашь? — спросила одна из девиц, приставленных к ней, и Фрося растерялась, пытаясь сообразить, чтобы это значило. Прокручивала в голове разные обряды и так, и эдак, стараясь несильно коситься на свою ленту в руках у замявшейся девушки. А потом вспомнила наконец: «красота» или «воля» — это то, что нужно передать подруге для удачного замужества. Это уже потом, в будущем, роль «красоты» играл брошенный букет или подвязка.

— Ретке вплети, — распорядилась она и отметила, как расцвела, заалела девчонка.

Потом невесту мыли в бане. Тёрли, скребли, трепали веником. Чистые, высушенные волосы заплели в тугую тяжелую косу, перевязали простым плетёным шнурком и отрезали. Фрося даже испугаться не успела, когда спины, чуть повыше лопаток, коснулась холодная сталь ножниц. Срезанную косу вместе со свадебным подарком отправили жениху.

Как готовился подарок — отдельная история. Вспомнила Ефросинья об этой традиции, что удивительно, сама, где-то по дороге между деревней, в которой они обручились, и Борисоглебским монастырем. По-хорошему следовало преподнести жениху рубаху или рушник бранный. Но рубаху она уже шила, а станка под рукой не было. Может, связать свитер? Нет. Тоже времени не хватит, да и ниток у неё столько нет, а на такого медведя, как Давид, их о-го-го сколько надо! Призадумавшись, Фрося стала перебирать в уме свои скромные умения и уже совсем было отчаялась, но потом мысленно хлопнула себя по лбу. Ювелирное мастерство! Конечно, она не профессионал в этой области, как мать, но основы литья и работы с камнями да эмалями знает. Можно сделать пояс с накладками. Вставить камни или разукрасить эмалью. Но вот беда: мастерской у нее нет, а ни один мало-мальски приличный ювелир не пустит чужака в святая святых. Да и много ли нальешь без градусника?! К тому же в этих условиях не понятно, из какого материала делать изначальную модель, чтобы по ней потом изготовить форму.

В её время все дизайны украшений рисовались в программах, а потом из подходящих сплавов распечатывались на принтере. Технологии же прошлого Ефросиньи были известны лишь обзорно. Хотя… есть ещё чеканка и гравировка.

Идея возникла сразу. Вспыхнула яркой искрой, расцвела и сформировалась. Рог с оковкой, но не питьевой, как некогда был найден в Чернигове (мало ли, может, такие только на тризнах использовались, и дарить на свадьбу жениху нельзя), а охотничий, как в песне о Роланде.

«Турий рог не должен стоить дорого, а насечки можно и самым простым инструментом нанести. Единственный дорогой элемент — это серебряная пластина, но она тонкая, и много металла на неё не уйдёт. Можно продать шкурки и с вырученных денег раздобыть сырье».

За помощью в этом вопросе Фрося обратилась к отцу Никону. Тот внимательно выслушал, а после покачал головой.

— За шкурки твои много денег не дадут, это не куница и не белка. Всего лишь заяц-русак плохо выделанный, но если ты и вправду такому ремеслу обучена, то, как приедем, я сведу тебя с мастером и помогу рогом да серебром, а ты посмотришь, может, что и подскажешь для кузни.

И Ефросинья согласилась.

Как прибыли в монастырь да уладили насущные дела, игумен велел запрячь лошадей для поездки в ближайшую деревню — Герасимку. Фрося впервые была в седле одна и тряслась, как осиновый лист. Мирная лошадка воспринимала наездницу, словно мешок с репой, и всё время норовила то травки пощипать, то за вкусным листиком поводья дёрнуть. Тем не менее за ведущей шла не отставая.

Меньше, чем через час, приехали в деревню и первым делом направились во двор к косторезу.

Он, когда услышал, для чего нужен рог, молча принес один, красиво выгнутый, и дунул в него. Даже без мундштука звук получился громким и плотным. Фрося готова была поспорить, что слышно его было на несколько километров вокруг. Она взяла инструмент, дунула и ничего не произошло. Словно кашлянул кто в кулак. Недоуменно подняла брови, возвращая вещь хозяину.

— Я его сломала?

Ответом ей был дружный смех обоих мужчин. Вытирая слезы, отец Никон взял рог и снова подул в него, гул вновь разлился по деревне.

— Понятно, это мужская магия, и мне она не доступна, — усмехнулась Фрося и попросила свёрлышко для отверстий под заклёпку. Ей выделили одно и к нему небольшой лучок. Женщина не без грусти посмотрела на комплект, прикидывая как, а главное, сколько она будет сверлить отверстия всем этим добром.

После дошли до кузнеца. Своего золотаря в селе не было, но нехитрые украшения из бронзы и серебра делал этот мастер. Мужчина слушал, хмурил брови, и Ефросинья была уверена, что, не стой рядом отец Никон, отправил бы просительницу куда подальше. Однако спорить с игуменом не стал.

— Раскую я тебе серебро тонко. Размер какой нужен? — пробасил он.

Фрося показала рог и отмерила на нем пальцем ширину.

— Вот столько. А вальцов нет? Прокатать всяко быстрее, чем ковать.

Кузнец удивлённо поднял опалённые брови, а игумен хитро прищурился.

— Нет вальцов. Давай Григорий откует тебе, он в этом мастер, и инструмент для чеканки завтра привезёт, а мы с тобой поедем домой, и ты мне угольком на досточке нарисуешь, что за вальцы, хорошо?

Фрося задумалась. В общем, почему бы и нет, ведь технология там ну ненамного сложнее мельничных жерновов. Однако пришли к ней не в тринадцатом веке и не в Муроме. «Хотя город через тридцать лет так разрушат, что почти ничего не останется. Ну, найдут фрагмент чего-то и будут гадать, что это и как использовалось. Мало ли таких находок? А так мои знания может пользу принесут. История тут оказалась совершенно бесполезной. Ни разу так и не пригодилась. Папина медицина помогла, мамино ювелирное дело тоже, а всё остальное — так… сказки лишь рассказывать».

В доме у отца Никона было непривычно светло, подчеркнуто чисто и, пожалуй, уютно. В сенях на полу постелен плетёный коврик. Рядом стойка для обуви и сменные войлочные тапочки. В стену вбиты кованые крюки для верхней одежды. Чуть поодаль рукомойник со сливом. Фросе очень хотелось обследовать, куда уходит вода, она знала про Новгородскую канализацию, но вот здесь, рядом с Муромом, обнаружить что-то подобное не ожидала.

В большой клети сияли побелкой стены, пестрели зелеными бликами от двух застекленных окон солнечные зайчики. Во всю стену тянулся большой книжный шкаф, от которого у женщины перехватило дыхание. "Что там говорили про Анну Ярославну? Что она увезла во Францию свою библиотеку? Кажется, её дорога проходила мимо дома этого священника". Тут были труды на русском, арабском, греческом, латыни.

Возле одного окна стоял большой деревянный стол, заваленный берестой и пергаментом и на всём этом схемы, чертежи, формулы. Рядом красовался фонарь, похожий на масляные лампы девятнадцатого века, большая стеклянная линза и принадлежности для письма.

Возле другого окна — маленький столик с пузатым глиняным чайником и шахматной доской. Рядом пара плетеных кресел с мягкими подушками.

Все это просто не укладывалось у Ефросиньи в голове. Пожалуй, в Византии или Риме ещё можно было встретить кого-то подобного, но что этот человек делает тут?

— Далеко отсюда, в стране, где восходит солнце, растет удивительное растение — Ча Шу — Священник разжег огонь в глиняной жаровне и поставил на нее свой чайник. — Местные жители собирают его и как-то хитро обрабатывают, превращая зеленые листья в твердые пластины. Небольшой кусочек такой пластины, и вода становится цвета янтаря, а вкус насыщенный и немного терпкий. Будешь?

Ефросинья ошеломленно кивнула. А потом они в молчании пили настоящий ароматный чай, и женщина чуть не плакала от радости.

После она рисовала ювелирные вальцы, вспоминала и объясняла, сбиваясь на русские термины, что для чего нужно. Дальше они спорили до хрипоты и решали, чем заменить те или иные детали. Позже, вечером, возвращаясь к себе, она подумала, что в этом диком, страшном и необузданном времени у неё появилось то, чего не было в прошлой жизни. Друг.

На следующий день кузнец привез раскованную пластинку серебра и один единственный пуасон — по сути своей просто небольшой гвоздик для нанесения насечек.

— А молоточек? — Фрося посмотрела в непроницаемое лицо кузнеца. — А штихелели? Работать-то чем?

— Что такое штихель, я не знаю, и «молоточков» у меня нет, только клещи и кувалда, можешь завтра заехать, — гоготнул он, и Ефросинье сразу вспомнились все материны рассказы о конкурентах и их интригах. Ладно. Пусть упивается своей маленькой победой. Земля круглая, даже если об этом кузнецу невдомек.

Забрала всё, поблагодарила и села у окна за работу. Которую почти сразу пришлось отложить. «Добрый» мастер не поленился заполировать пластинку до блеска, и теперь она слепила глаза. Пожелав от души его чреслам профессионального заболевания, связанного с сидячим образом жизни, принялась искать в своих закромах остатки серы. Если нанести её на металл и нагреть, то он покроется черной патиной. Так даже лучше. Рисунок чётче будет виден. Промучившись с превращением серного камня в пасту равномерным нанесением и нагревом, она, тем не менее, получила отличное чернение.

Остаток дня потратился на нанесение рисунка. Немного повспоминав историю, выбрала мотив появления в Муроме первого князя — Святого Глеба. Интересно, что в крещении он был тезкой её жениха, так что параллель должна была просматриваться. А дальше мотив лег сам собой. Вот Владимир Красно Солнышко отправляет сына в Муром, вот его встречают бояре, вот он строит храм недалеко от города. И последняя картинка каноническая, не единожды виденная на старинных иконах. Двое святых — Борис и Глеб — на конях. Стилистика рисунков вышла чем-то похожей на изображения Радзивиловской летописи, только с нормальными пропорциями и объемами. Все же не самое легкое занятие — комикс на кусочке серебра гвоздиком рисовать.

Следующие три дня Ефросинья гравировала рисунок. Вместо молоточка приспособила небольшой плоский камушек, и дело пошло. Медленно, нехотя, но вперёд.

Лет с пятнадцати она не занималась ничем подобным, да и без увеличительных стекол и лазера было очень неудобно. Спина затекали, пластина гнулась. Внутренний перфекционист рыдал. Несколько раз хотелось забросить работу и порыдать вместе с ним. Но приставленные девушки ахали, игумен довольно кивал, а Ретка хлопала в ладоши от каждой новой картинки. Так совместными усилиями и доделали. Четвертый день ушел на подгонку и приклёпку к рогу. К тому моменту, как ни странно, и клепки нужного размера нашлись, и молоточек сыскался.

Таким образом, к утру свадьбы подарок будущему мужу был готов и отправлен вместе с косой.

В ответ пришло известие. Приехал жених. Ждет у храма. Пора выдвигаться и невесте.

А дальше всё завертелось, закружилось, помчалось калейдоскопом. Телега, устланная ковром и подушками, украшенная мехами и цветами, ждала её внизу. Кто-то раздавал хлеба и медные монеты, кто-то пел, дудел в гудок, кто-то плясал. На улице было жарко. В фате душно и почти ничего не видно. Ее взяли под руки, усадили в телегу. Поезд двинулся.

По приезду к церкви песни и улюлюканье прекратились. Народ расступился. Давид стоял у входа. Свита красная, шелковая, горит на солнце, переливается, за поясом рог охотничий заткнут. «Надо было колечко смастерить да ремешок кожаный», — мелькнула запоздалая мысль.

Церковь полная народа, стоять негде, дышать нечем. Однако путь от церковных дверей до аналоя свободен. На каменном полу расстелена красная ткань. В руках у венчающихся тяжелые свечи в серебряных обкладках. Молитвы, пение, клятвы, запах ладана и воска, венцы, шествие вокруг аналоя, снова молитвы, снова хор. Всё это длилось и длилось, и когда Ефросинья поняла, что еще немного, и упадет в обморок от нехватки воздуха и усталости, звуков и запахов, венцы наконец сняли и таинство закончилось. Их поздравили, вывели из церкви, обсыпали семенами хмеля и льна, а после посадили в повозку и повезли в Муром. Шумная, веселая толпа под песни скоморохов и гудочный шум следовала за ними.

— До города двенадцать верст, отдохни, — тихо сказал Давид, позволяя опереться на себя. И Фрося порадовалась передышке.

Въезд в город она проспала. Хорошо, что еще плотная фата скрывала её лицо. Давид взял супругу за руку и помог спуститься с повозки. Вместе они вошли в княжеский дом, прошли в богато убранную гридницу, сели за уставленный яствами стол. А потом началась вторая часть кошмара. Гости ели, пили, кричали здравицы, снова пили. Голоса, песни, танцы, плач, смех. Какофония звуков и запахов. А они с новоиспеченным мужем сидели, как два китайских божка, на одной подушке и только головами кивали. Ни еды, ни питья им было не положено. Уставшая, голодная, Ефросинья молила об одном, чтоб это безобразие скорее закончилось. Солнце село. Хотелось содрать ненавистную фату, снять тяжеленные и совершенно не нужные украшения, вымыться, поесть и спать. Понимание, что вторую такую свадьбу она не переживёт, пришло в тот момент, когда ей на голову водрузили огромный пирог, а Давид шепнул: «Не урони». И на стол перед новобрачными поставили курицу. В тот же миг к новобрачным подскочил Юрий и успел первым ухватить блюдо со словами:

— Благословите молодых в опочивальню.

Нетрезвое «Бог благословит!» вперемешку со скабрезными шутками и дельными советами полетело со всех сторон. Давид встал со своего места, взял Ефросинью за руку и повел из гридницы. Та старалась не дышать. На голове опасно кренился на бок пирог. За ними поспешили гости, но сотник развернулся, глянул так, что даже у самых ретивых отбилось желание следовать за новобрачными. Кто-то даже протрезвел, о чем расстроенно сообщил остальным. Гости принялись утешать беднягу да наливать в чарку у кого, что было.

— Через час о нашем здравии справитесь, а пока гуляйте, гости дорогие! — прогремел Давид, поклонился старшему брату, княгине и вышел вон. На лестнице он снял чуть не упавший пирог, взял жену на руки и понёс в сенник.

— Так безопасней, а то в этой сбруе да на лестнице расшибешься.

В комнате зажигала свечи холопка. Юра торжественно водружал на стол курицу.

— Идите, дальше мы сами, — Давид вручил девушке резану[2] и выставил вон.

Юра слегка осоловело улыбнулся и достал саблю.

— Я за дверью посторожу, чтоб злой дух не пробрался.

Давид похлопал брата по плечу. Закрыл дверь. Щелкнул засовом.

Фрося замерла посреди комнаты, от усталости её слегка покачивало. Муж подошел и аккуратно снял фату.

— Фух, слава Богу — ты!

Ефросинья насмешливо подняла бровь.

— Были варианты?

— Да. Я, конечно, охрану выставил, но всё же… — он на какое-то время замолчал, потом продолжил:

— А без косы ты даже краше. Давай раздеться помогу. Я приказал бадью горячей воды натаскать, можешь помыться, если потом обещаешь меня этой водой не поить.

— Фу! — не выдержала Фрося, — ну что за мерзкий обычай! Максимум на что можешь рассчитывать, так это на то, что я тебе спинку потру. И вообще. Не мне ли положено сапоги с тебя снимать и всё такое?

Давид погладил коротко подстриженную бороду.

— А это не будет помыканием?

Фрося хитро улыбнулась и подошла ближе.

— Ну, если начать не с сапог, а например, со свиты, никуда не торопиться и медленно опускаться вниз, расстёгивая каждую пуговицу, то точно не будет.

Давид прикрыл глаза и наконец поцеловал свою жену. Тепло разлилось по уставшему телу. Он мечтал об этой ночи, и он опасался этой ночи. Не знал, как поведет себя эта странная, непонятная женщина, как отреагирует. Ожидал всего: от слёз до колких замечаний.

Накануне специально распорядился о бадье с горячей водой, зная, что Фрося все время ложилась спать, лишь вымывшись. Запасся терпением и спокойствием. Уговаривал себя, что сладит. Но чего он совершенно не ожидал, так это совместного купания в этой самой бадье с использованием пахнущего хвоей «мыла» и «губки средиземноморской», невесть как оказавшихся здесь. О да, и спинку ему потёрли! А после он тоже потёр игладкую спину, и тонкую шею, и нежную грудь. И вода из бадьи шумно выплескивалась на пол, и свечи бросали рваные тени на стены, и аромат скошенного луга лился в окно.

Довольные, распаренные, в чистых рубахах, молодожены сидели за столом, ели курицу с пирогом и запивали вином.

— За подарок спасибо тебе, — вдруг сказал Давид. — Не ожидал. Отец Никон поведал, что ты сама сделала.

Ефросинья кивнула, ей было приятно, что вещь понравилась.

— Пожалуйста. Рада, что угодила.

— Откуда про жизнь князя Глеба знаешь?

— Оттуда же, откуда и про Вильгельма. Из книжек.

— И что, в твоих книгах про всех есть?

— Нет, но про многих, — пожала Фрося плечами.

Давид собрался ещё что-то спросить, но вдруг в дверь с грохотом постучали:

— Молодые здоровы? — спросили гости.

— Здоровы! — ответил сотник громко и уже намного тише добавил: — Дайте поесть спокойно.

Фрося прыснула.

Позже они всё же добрались до кровати. Сломалась под князем ветка рябины, смялась под тяжестью тел перина, захрустели снопы пшеничные. Правда, заснули молодые ранее, чем головы их коснулась подушки. Уж очень сильно притомились за свадебный день.

–

[1] «А мы просо сеяли…» — одна из древнейших хороводовых народных песен-игр, исполняемых летом, для обеспечения обильного урожая и удачного замужества. Рассказывает про т. н. «умыкание девицы».

[2] Резана — денежная единица в др. Руси, в XII веке считалась равной? куны или примерно 1.48 гр. серебра

Futurum VI

Избирательная система XX–XXI века — это концентрат тысячелетней глупости одних и алчности других, результатом которой стал так называемый «парадокс власти», при котором лица, достигшие вершины правления, не желали оставлять свои полномочия, какой бы государственный строй не провозглашался. При этом усугубляющийся застой власти неминуемо приводил к спаду во всех государственных сферах. Данная проблема стала последним практическим вопросом, поставленным перед Золотой сотней первого созыва…

…Срок созыва Золотой сотни, равный 5 годам, равно как и невозможность повторного избрания, минимизирует основные проблемы государственности. Тестовая система деления граждан на категории так же позволяет отсеять заведомо неспособных к управлению членов общества.

Выдержка из РФНПЖ «Вестник экономики, права и социологии» — Рязань 06/2197

Если вы считаете, что работа чиновника — это перекладывание бумажек с одной части стола на другую, то вам следует заглянуть в кабинет министра социального взаимодействия. На его рабочем столе вы не обнаружите ни единого, даже самого мало-мальски завалявшегося документа. Но самое интересное, что и министра вы в кабинете тоже не обнаружите. Хотя рабочий день уже час как начался. Зато оба его секретаря — братья Като — на месте. Мягкие сенсоры клавиатур вибрируют под пальцами помощников. Лица сосредоточены, разговоры не ведутся.

Ровно в 9.00 слышится гул телепортационной кабины, и из неё выходит министр. Высокий, крепкий, словно сотканный из жил. Облаченный в подчеркнуто мужской костюм, словно в броню. Светлые волосы подстрижены кричаще-коротко, а на нереально красивом, почти женственном лице холодный, словно сталь рапиры, взгляд ярко-голубых глаз. Взглянув на него лишь раз, вы без труда определите: генноизмененный. Долгоживущий. Один из тех счастливчиков, которым с рождения даровано всё и чуточку больше. Однако если вы будете хоть немного более наблюдательны, то тут же зададитесь вопросом: отчего у этого любимца судьбы настолько тяжелый взгляд и почему рядом с ним вы, скорее всего, почувствуете себя неуютно? Хотя, с другой стороны, вряд ли бы система отобрала в Золотую сотню кандидата, не обладавшего не только умом, но и стальным стержнем вместо позвоночника.

— Доброе утро, сударь, — синхронно поздоровались секретари. — Как прошла внеплановая проверка?

Коренёв хищно усмехнулся. Ярко-голубые глаза блеснули.

— Замечательно, как всякая внеплановая проверка. Жду вас у себя на пятнадцатиминутный брифинг. Я дам информацию, которую необходимо донести до прессы, с Рона — план-график на сегодня, с Роя — анализ правок в законопроект.

Секретари переглянулись и синхронно кивнули.

Если бы не прямой государственный запрет на антропоморфные машины, то можно было бы предположить, что на министра работают два идентичных андроида. В реальности же все было гораздо проще и интересней. Братья-близнецы Като являлись потомками японского промышленника, иммигрировавшего в начале века в Россию. Эмигрант без труда обосновался в обновленной стране и за двадцать лет с нуля создал завод по производству биокуполов. От рассеивающего излишний ультрафиолет над земными городами до сохраняющего атмосферу в колониях. Эвелин сам там отработал целый созыв физиком и по праву гордился этим периодом своей жизни.

Несмотря на богатых и влиятельных родителей, братья Като начинали с самых низов. Имея отличное образование, они получили пятую категорию и работали в куполоремонтной бригаде. Потом, защитив физико-биологические специальности, ещё пятилетку пахали лаборантами. Там и познакомились с ненормальным блондином, который на вполне нейтральный флирт пообещал устроить несчастный случай с летальным исходом. Сказано это было настолько буднично, что парни прониклись и решили не проверять. Благо ума отличать фальшивое от настоящего хватало. После даже подружились, но через созыв коллега запатентовал собственное изобретение. После вложил деньги и патент в два совершенно диких предприятия, и что самое удивительное — не прогадал.

Через несколько лет их пути снова сошлись. Старшие члены семьи Като дали братьям добро на управленческую деятельность. К этому же моменту Коренёв получил свою золотую звездочку и занял пост министра. Среди предложенных Исом помощников он выбрал пару максимально подходящих ему по показателям и с огромным изумлением обнаружил у себя в приёмной за секретарскими столами два знакомых и абсолютно одинаковых лица.

— Значит так: информация для прессы и заявлений внекастовым, — Коренёв с тонкой фарфоровой кружкой в длинных пальцах расположился на удобном кожаном диванчике. Помощники сидели в креслах напротив. Это были свои люди, и министр мог себе позволить пятнадцать минут неформальной обстановки. — Дом Дожития для граждан пятой и шестой категорий не отвечает санитарным, гигиеническим и техническим нормам. Персонал не соблюдает трудовой распорядок. Я прибыл на место в 7.30. Беспрепятственно прошел. У меня никто не спросил идентификационных данных, никто не предоставил одноразовую биоразлагающуюся одежду. Позже выяснилось, что она есть, но спрятана на складе, чип от склада у хозработника, который в отпуске.

— Каменный век какой то, — пробубнил Рон.

Эвелин кивнул, он сам поражался, как в эпоху всеобщей глобализации, компьютеризации и технической интеграции во все сферы человеческой жизни еще существуют подобные проблемы. Почему на входе не поставить рамку, которая считывает нужные данные с посетителя, и, если пришедший правомочен, тут же не выдаст ему все необходимые вещи и рекомендации? Какой чип у завхоза во имя Неба?!

— Вот именно. Сделай так, чтобы этим Домом заинтересовались газеты, выступающие за права низших каст. Раздуй огонь и поддерживай его. Мне надо знать: это ошибка управления или намеренный саботаж. И еще пусти слух, что пойдет волна точечных проверок в социальных домах. Пусть немного порядок у себя наведут. Ладно, далее: к 8 часам пришли представители административного аппарата. Начали показывать, как у них всё хорошо. Тем не менее, я запустил код финансового мониторинга. Результаты у тебя, Рон, на почте. К обеду чтоб был анализ. Промежуточными данными меня не отвлекай, сам знаешь: если что-то не понравилось — желтый маркер и Ису на проверку.

— Я еще личные счета работников проверю, — сделал пометку Рон.

Коренёв кивнул. В общем и целом, нарушения не самые страшные, но это капля в море, основная цель — чтобы каждый знал, что в любое время, неважно, в Казани ли будет учреждение или в Нерюнгри, оно может быть подвергнуто внеплановой министерской проверке.

— Так, Рон, что у меня по расписанию на сегодня? — поинтересовался министр.

Сотрудник, не открывая смарт-листа, отчитался:

— Встреча с управляющими ВУЗов, назначенная сегодня на 7.30, перенесена была на понедельник. В 9.30 у вас обсуждение поправок в закон о генноизмененных, в 11.00 заседание совместно с министром нижних каст, министром труда и министром экологии о состоянии заводов по переработке и утилизации мусора, по вопросу разработки мер по защите мусорщиков от патогенной среды. В 13.10 обед с посольством Индии по вопросу приобретения технологии социальных автоматов. Они решили установить такие на своих заводах.

— Я один с ним обедать буду?

— Нет, еще министр финансов и внешних связей.

Коренёв кивнул.

— Дальше, в 14.00, собрание совета по вопросу Сахалинского сепаратуса.

Эвелин скривился.

— Я там зачем нужен?

— Мирная коалиция считает, что необходимо возобновить поставки гуманитарного груза населению.

— Нет, — жестко обрезал министр, — уже четыре года, как организован коридор для желающих покинуть остров. Все, кто хотел уехать, уехали. Остальные — не моя забота. Люди сделали свой выбор, пусть несут за него ответственность, мы же его принимаем и уважаем. Кажется, так звучит принцип толерантности. А кормить и одевать анархистов, официально отделившихся от государства более полувека назад, нужды не вижу.

— Ряд крупных государственных корпораций заинтересован в этом, — отметил помощник.

— Вот пусть и финансируют, а не государственный бюджет.

Помощник продолжил:

— Тем не менее, чтобы наложить свое вето, вам необходимо присутствовать.

— Ладно, я с этими лангольерами до 15.45, потом у меня личная встреча. Остальное в штатном режиме?

— Не совсем. В сети появились обсуждения эвтаназии как естественного права человека. Активисты предлагают пересмотреть закон и не ограничивать получение разрешения на смерть по болезни или семидесятилетним порогом. Более того, предлагается не ограничиваться медикаментозной эвтаназией, а например, прибегать к услугам помощников.

Коренёв поставил кружку из-под кофе на столик и впился в секретаря колючим взглядом.

— Их слоган «Право на уход дано рождением», — закончил, тем не менее, Рон.

— Какие страты задействованы?

— С шестой по четвертую. И еще вторая, — отчитался помощник.

Эвелин сцепил длинные пальцы под подбородком и задумался. Всё как всегда. Пятая и шестая страты легко вовлекаются в любые общественные инициативы. Не анализируя и не задумываясь над причинно-следственными связями. Лишь бы было громко, модно, ярко. Лишь бы об этом крутили ролики в сети и вещали из всех наушников. Четвертая каста всегда эмоционально и финансово вовлечена. Им не важно, на чем держать свою популярность и доход, они, как стервятники, слетаются на любой хайп. Вторая — думающие диссиденты. Они любят быть в оппозиции, показывать свою осведомленность, начитанность, прогрессивность. Не все и не всегда, но среднестатистические 15 % от них стандартно есть. Граждане первой касты слишком умны и заняты, чтоб обращать внимание на всякие глупости из сети, а потом искренне удивляются, отчего очередной идиотский закон упал им на голову. Третья — в третьей же категории самые занимательные экземпляры. Эвелин знал об этом «изнутри». Зачастую именно представители этой страты и раздувают те или иные веянья. Исключительно в рамках своих финансовых проектов.

С каждым годом коммерция — все более сложное и опасное мероприятие. Если раньше можно было выдать кусок деревяшки за рог единорога и здорово разбогатеть, то теперь в общество вседозволенности и вседоступности продать потребителю товар все сложнее и сложнее, вот и придумывают новые идеи и манипуляции. Вроде этой. Неотъемлемое право на смерть. Как завернули! Ведь это совсем не то же самое, что закон об эвтаназии. Хоть и мало кто слёту заметит разницу. Право на смерть — это легальные средства и места реализации права. Это полулегальные клубы убийств на публику. Это шквал роликов в сети. И да, это полностью согласуется с политикой Золотой сотни по сокращению численности населения нижних каст. Пробудет мода полтора-два созыва и стихнет. А потом и закон уберут, обосновав чем-нибудь. Но сегодня выгоды на лицо. Хлеб, зрелища и сокращение популяции бесполезных людей.

И все бы хорошо, если бы не одно «но». Коренёву претила эта идея. Он считал жизнь величайшим и непознанным даром, который человечество бездумно разбазаривает. Он не понимал, как можно проводить месяцы напролет, подключившись к компьютерной игре, или оплатить сублимированный сон. Для него было дико, что кто-то осознанно травит себя наркотиками или занимается химеризацией своего тела. Эвелину казалось, что люди одурели от скуки и вседозволенности. Получив почти божественные технологии, внутри себя они так и остались обезьянами с палками.

— Официальных заявлений или опровержений не делать, — распорядился он, — не приведи Небо неосознанно запустить процесс Овертона. Лучше спусти с цепи пяток троллей, пусть повеселятся ребята от души, а заодно вычленят зачинщиков. Надо понимать, от кого заказ, как долго мы сможем его нивелировать, и во сколько это обойдется министерству.

Рон сделал пометки.

— Кстати о тратах, — отметил он, — по итогам второго квартала процент продаж наркотиков снизился в три раза. Так что наши траты на создание антинаркотической моды полностью себя окупили.

— Корпорации недовольны, — встрял Рой, — они тоже отметили спад уровня продаж. А учитывая, что на любую рекламу наркотических веществ наложен запрет, то ждите обвинения в антикорпоративной деятельности.

Коренёв задумался. Да, от министра финансов уже прилетело письмо о снижении налоговых отчислений за акцизный продукт. Пока тон послания был недоуменно-взволнованный. А по итогам года начнется открытый конфликт. Видимо, придется сбавить обороты. Делать вид, что министерство социального взаимодействия тут совершенно ни при чем, крайне нелегко. Вечный танец на тонком льду. Один неверный шаг и с головой в холодную воду. Сколько министров из Сотни не доживает до конца созыва? Каждый раз не меньше десятка. Официальные причины смерти: возраст, переутомление, нервное истощение, несчастный случай. А не официально…

Эвелин отогнал ненужные мысли и переключился на Роя:

— Ладно. Об этом подумаем позже. Что по правкам в закон об изменении генома?

— После доработки законопроекта Ис выдал 70 % исполнимости. Это хороший показатель, — помощник вывел 3D инфограмму. Эвелин изучил её и лишь головой покачал.

— Плохо, очень плохо. Придётся договариваться с министром права. Без комплексного внесения изменений в ряд смежных актов ничего не выйдет. Пока обкатают эти 30 %, сколько судеб поломается. Зачем экспериментировать на живых людях, когда у нас есть смоделированные маркеры? Перекинь мне наиболее показательные, и я пойду. Чувствую, обсуждение жарким будет.

Обсуждение действительно было жарким. Министр здравоохранения ожидаемо вначале был против, чувствуя, какая уплывает статьядохода. Эвелин убеждал, что финансовых потерь не будет, напротив, врачи, основываясь на собранных данных и анализах, смогут формировать перечень изменений самостоятельно. Прайс соответственно тоже. В итоге с министром здравоохранения удалось договориться. С министром права все обстояло гораздо сложнее. Высокая обворожительная брюнетка была гражданином первой категории. И в этом крылся ряд проблем. Во-первых, Эвелин крайне настороженно относился к женщинам, тем более к идейным. А во-вторых, министр была теоретиком до мозга костей, и объяснять ей практические проблемы равносильно починке космической станции при помощи нано-ленты и крепкого слова. Попробовать можно, но не факт, что будет результат. В конечном итоге на седьмом круге разговора об одном и том же, но, другими словами, женщина сдалась. И запустила код комплексного изменения законов, подзаконных актов и внутренних инструкций. Не меньше недели министерство будет занято проблемой, и только потом законопроект вынесут на согласование совету. А там уже совсем другая игра.

Если Эвелин знал, что его детище доведено до идеала, выверено и отполировано, то дальше он не гнушался ничем ради достижения своей цели. В ход шли убеждения, интриги, временные коалиции и даже шантаж. Вся эта политическая дрянь напоминала мужчине танго на веревочной лестнице, висящей над пропастью. Красота, страсть, опасность. Всё, как он любил.

Чего не любил министр социального взаимодействия, так это пустых разговоров. Однако таких в этот день оказалось подавляющее большинство.

Сначала обсуждение по вопросу мусорщиков. Коренёв искренне не понимал, зачем собираться трём министрам, чтобы обговорить заказ и разработку новых респираторов и химзащитных костюмов. У него подобные вопросы решались помощниками и зачастую без ведома смежных министерств.

В обеде с индусами самым примечательным был, пожалуй, сам обед. По традиции принимающая сторона кормила национальной кухней. Лет десять Эвелин не ел традиционной русской еды. Борщ с мясными тефтелями, беконом и ржаными булочками, салат оливье и печеная картошка с сосиской. Все это было так странно, вычурно и непривычно, что косился министр на тарелки не менее подозрительно, чем иностранные гости. Однако съестное оказалось вкусным, а беседа — плодотворной. Официальное заключение контракта наметили на понедельник. К этому моменту необходимые документы будут написаны, проверены, обкатаны в модулях и согласованы сторонами. Останется только поставить электронные подписи.

Собрание совета по Сахалинскому сепаратусу, как и ожидалось, оказалось самым гадким из списка.

В годы анархии, устроенной с легкой подачи Иса, от Федерации откололся ряд территорий. В первую очередь — удаленные и островные. Сначала отвалился Калининград. Меньше чем за шесть часов область провела голосование по вопросу автономии, объявила себя Княжеством Лёбенихтским, получила признание иностранных государств и вступила в Европейскую торговую коалицию.

После объявили о своем суверенитете с последующим присоединением к Финляндии Кольский полуостров и Республика Карелия.

К моменту появления в стране нового правительства Крым держался на честном слове и упрямстве губернатора, объявившего военное положение, закрывшего границы и не впускавшего на территорию полуострова ни одну живую душу.

Ситуации с Камчатским полуостровом и островом Сахалин были похожие. За тем исключением, что правительство лояльное Федерации там долго не удержалось. Началось противостояние. На восток перебросили войска. И если полуостров привели в чувство за две недели, то Сахалинский сепаратус ощерился подлодками, начиненными баллистическими ракетами. Скрипнула зубами Япония, нацелившаяся на долгожданный кусок русского пирога, сменила тактику Россия. Сахалинцы же, почувствовав кураж, устроили танцы со смертью, постоянно меняя партнеров. Полстолетия страна пыталась вернуть себе остров, и только после присоединения Монголии пыл поиссяк. Противостояние стало затяжным. Стороны научились получать выгоду из сложившегося положения.

Русские и японские корпорации под видом гуманитарной помощи тащили свои товары с наценками в пятикратном размере. Правительство острова имело с этого закономерный процент и всех все устраивало. Прошлый созыв Золотой сотни, правда предпринял попытку вернуть «блудного сына». Было разработано часть программ по предоставлению гражданства и подъёмных всем, кто решит перебраться на материк. Однако желающих оказалось до неприличия мало. Параллельно чиновники отправляли туда еду, медикаменты, средства первой необходимости.

— Я не вижу причин возобновлять поставку гуманитарных грузов в регион, — Коренёв сверкнул своими льдисто-голубыми глазами, — республика Сахалин признана странами Тихоокеанского региона. Они суверенны и за сто лет доказали свое право на независимое существование. Посему нет смысла тратить государственный бюджет.

— Да как вы смеете подобное говорить?! — взвился министр территорий. — Вы, который островитян, кроме как сепаратистами, никак не называете?! Это наши исконные земли, разбазаривать которые вы не имеете никакого права!

Коренёв скривился. Вот не понимал он людскую манеру все дела вести через призму эмоций. Смысл орать, краснеть, разбрасывать слюни? Надо просто делать свое дело. Вышло — молодец, нет — полно вариантов отдать долг. В этом плане пятилетка внекастовым на разведывательном крейсере как нельзя лучше прочистила мозги. И вот теперь смотреть на чиновника, готового словить удар, было просто противно. Видимо, оппонент что-то такое прочитал во взгляде и замолчал.

— Как я называю данное государство вне политических обсуждений, — отметил Коренёв, — мое личное право на свободу выражения. Тем не менее, международное законодательство с его доминирующей позицией четко определяет статус государства, признанного другими странами. И обсуждению сей факт не подлежит. А с иностранными государствами заключаются соглашения, договоры, пакты, с ними ведется торговля, им выдаются кредиты, в конце концов. Россия не кормушка, ведь так, Ромуальд Артурович?

Министр финансов, надо отдать ему должное, даже бровью не повел. Хотя Коренёв намеренно поставил его перед выбором. Теперь перед заседанием совета и в онлайн режиме ему необходимо четко озвучить свою позицию. Вспомнился старинный анекдот про корову в бомболюке. Как так раскорячится, чтобы и создать видимость общественных интересов, и при том проложенный прошлым созывом, коридор госпомощи возобновить!?

— Уважаемые члены Золотой сотни, — начал министр, судорожно обдумывая ситуацию, — вынужден заявить, что в словах Эвелина Филипповича кроется зерно истины. Наш коллега как всегда излишне прямолинеен и резок, но, тем не менее, хочу отметить, что в это пятилетие не стоит приоритетная задача помощь государствам, ранее бывшим в составе Федерации.

Эвелин отметил, как дернулись некоторые Золотосотенцы. «Да, не всем хватает стали в яйцах, а Ромуальд — молодец. Канатоходец. Понять бы в чем его интерес. Жаль пока не удается узнать, что он обратно везет в якобы пустых контейнерах. А они точно везут. Нутром чую. Ладно, может Ариадна порадует новостями».

Министр финансов тем временем продолжал:

— В связи с этим я считаю приемлемым провести переговоры с островом о выдаче кредита. Тем не менее, ради успеха думаю, что все же необходимо намеченный гуманитарный груз отправить.

— У моего министерства не запланированы денежные средства на эти цели. У меня в приоритете реорганизация социальных домов, — отозвался Коренёв. — Думаю, имеет смысл обратиться к корпорациям, пусть они за свой счет окажут острову помощь. Сделают заодно рекламу на этом. Голосуем?

— Голосуем, — подтвердил министр внекастовых.

— Голосуем, — раздалось с трибун.

— Голосуем, — не меняя выражения лица, кивнул Ромуальд Артурович.

Эвелин взглянул на смарт-браслет. Прекрасно! Заседание продлилось меньше часа. И чем бы ни закончилось голосование, сегодняшняя партия за ним. В дальнейшем надо задействовать аналитиков и подключить Ариадну с командой, пусть копают. Ему позарез нужно знать, что везут с Сахалина. Не может все упираться только в импорт. Ладно, это все завтра. А сегодня у него личные часы, и, судя по всему, он успевает не только без спешки доехать до ЗАА «Сфера», но и собственноручно забрать тюльпаны из цветочного автомата.

Мужчина кожей ощущал, что жизнь его в скором времени непоправимо изменится.

Praeteritum XIII

Некогда бо некто от предстоящих ей прииде к благоверному князю Петру навади на ню, яко «от коегождо, — рече, — стола своего бес чину исходит: внегда бо стати ей, взимает в руку свою крохи, яко гладна!»

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

На следующий день Давид проснулся рано. Петухи ещё не начали голосить, а предрассветная синева тонкой струйкой лилась сквозь незастеклённое окно. Сотник потянулся, отгоняя дрёму, повернулся, надеясь увидеть молодую жену. Однако постель была пуста. Ефросинья в нижней рубашке сидела на краю бадьи и в глубокой задумчивости чистила зубы. Этот ритуал был ему знаком. Каждое утро Фрося колдовала при помощи размочаленной деревянной палочки и кружки с кипятком. Ворожба приносила плоды, зубы у нее были словно морской жемчуг. Мужчина подпер рукой подбородок, наблюдая за этим действом, гадая, каково им будет вдвоём. Невольно вспомнились родители.

Его матушка Индигерд приходилась двоюродной сестрой Вольдемару Великому. Её сговорили замуж за отца без ведома обоих. Следует ли говорить о том, что они и не видели друг друга, пока свадебная фата снята не была. Любви меду ними не было. Слишком похожие характеры, чтобы притянуться друг к другу. Тем не менее они сумели прожить жизнь в согласии и уважении.

Давид и не понимал разницы, пока не полюбил его отец Айну, дочь своего ловчего. Низкорослая, широкоскулая, чернокосая, она проигрывала красавице Индигерд во всем. Но Давид помнил, как смотрела муромка на отца, когда он гладил её по щеке и называл «куницей черноглазой», как она смеялась и прятала свое плоское лицо у него на груди. Помнил и её круглый живот, и походку гусиную. И как одним зимним утром, осунувшийся и поседевший, отец принес пищащий сверток, вручил его жене и произнес: «Вот, дорогая супруга, тебе третий сын, признанный и крещеный. Я его Юрием назвал».

А через год отца не стало. Ушел лесными тропами вслед за своей куницей.

Давид сам не понял, отчего вспомнилась ему черноокая Айна. Как-то и не думал он о ней ранее, а сейчас надо же — всплыло.

Ефросинья тем временем закончила умываться, вытерла влажные волосы полотенцем, взъерошила. По её лицу пробежала тень, задержалась на мгновенье в складке меж бровей и сгинула, словно и не было никогда.

— Доброе утро. Я попросила воды принести для умывания да завтрак.

Давид еще раз взглянул на молодую супругу и, холодея от ужаса, спросил:

— Ты так к слугам вышла?

Ефросинья сощурилась, посмотрев на сотника, как смотрят на дитя малое, когда оно коверкает простое слово до уровня нижнекастового ругательства, а потом голосит его на весь лунопарк.

— Я плащ накинула и плат, а за дверями лишь Юрий сторожил.

Давид выдохнул. Ефросинья усмехнулась и села на край кровати.

— Не пугайся так, сотник. Даже я знаю, что нагой и простоволосой по княжескому терему не ходят. Поэтому у меня сразу три вопроса: мы здесь жить будем? Платье это надевать? И кичка с повойником, что на лавке лежат — убор вместо платка приготовленный?

Воин поскреб бороду. Верно отец Никон говорил, что если выбор супруги стоит между страшной, но умной и красивой, но глупой, то следует искать красивую и умную.

— Дом у меня свой, завтра туда отправимся, платье свадебное надевай, ещё два дня пир будет, убор тебе матушка моя в подарок приготовила. Мужней женщине вообще волосы показывать нельзя, не дай Бог, увидит кто — позору не оберешься.

Фросе было интересно, из-за чего возник сакральный запрет на раскрытие волос, в одной ли гигиене дело или что-то еще, но Давид этого не знал, более того никогда не и не задумывался над вопросом. Не принято и всё. Тем не менее, поразмыслив, пообещал познакомить с женщиной, которая поможет с тонкостями, пока его не будет.

— Супруга Ильи-воеводы — Настасья. Попрошу, она тебе Муром покажет, да и с хозяйством поможет. Я через неделю уеду с отрядом.

— А будешь когда? — перспектива остаться одной в незнакомом городе на попечении неизвестной Настасьи настораживала. Здесь тебе не лес дремучий, а какой-никакой социум со своими правилами и порядками. Поэтому придётся приспосабливаться на ходу, ошибаться, слыша шепот и смешки. Не просидишь же на осадном положении всё время.

— Не знаю. Постараюсь до снега быть.

Ефросинья удивленно подняла брови. С другой стороны, если так, то есть у нее муж или нет — не велика разница. Это что ж получается? Дома он будет только зимой, а в остальное время она сама по себе, лишь соблюдай видимые правила и приличия. Пожалуй, такой брак её устраивал, если наладить всё по уму. Свой дом, личное село с доходом и муж, которого восемь месяцев из двенадцати дома нет. Красота!

Свадьба действительно длилась еще два дня. Пир, скоморохи, здравицы и подарки молодожёнам. Во второй день были приглашены боярские семьи. На третий — купцы да почетные люди Мурома.

На этот раз фата не мешала рассмотреть всё вокруг. Можно было есть, пить, слушать, отвечать на поздравления.

Сидели они за одним столом с князем Владимиром и его супругой. Ниже образуя некое подобие громадной букву «П» тянулись два длинных стола, за ними расположились гости.

Бросая осторожные взгляды, Ефросинья смогла рассмотреть княжескую чету. Брат Давида, сидевший подле него, выглядел лет на пятьдесят. На широком лбу с залысинами блестели капельки пота. Русые волосы, сдобренные сединой, разбросаны по плечам. Неестественная худоба, которую не скрыть даже за многослойными одеждами. Желтое, осунувшееся лицо с неизгладимым отпечатком усталости. Ел он мало. Говорил ещё меньше.

Супруга его — княгиня Верхуслава — напротив, дышала здоровьем. Полная грудь, длинная шея и головной плат, намотанный так, чтобы эту шею выгодно подчёркивать. Чем-то черным подведены глаза, чем-то алым подкрашены скулы и пухлые губы. Пожалуй, по местным меркам, хороша, да и смотреть может так, что даже Фросю в жар бросило. Женщина проследила за взглядом снохи. И лишь потому заметила, как молодой боярин едва заметно подмигнул княгине и отсалютовал чаркой.

Одежды бояр пестрели шёлком и, несмотря на жару, мехами. Кольца у одних, кресты-энколпионы у других, золотошвейные воротники у третьих. По сравнению с ними княжеская чета выглядела почти аскетично. Если бы не венцы на голове, не бармы, отяжелявшие плечи, да не особое место за столом, не понятно было бы, кто правит в Муроме. Бояре или князь.

— Горько! — грянули столы, и Ефросинья чуть было не подпрыгнула на месте.

Гусляр заиграл что-то бодрое, вторя ему, загудела волынка. Принесли еду. Различные пироги, дичь, рыбу. Разными способами приготовленную редьку, несколько видов каш, репу перемешанную с чесноком, грибы, и ещё множество всего, от чего глаза невольно разбегались. Но настоящим испытанием был поданный на стол целый поросенок, приправленный мочеными яблоками и пряными травами. Сначала Ефросинья даже не поняла, что это за животное и настоящее ли оно, но даже после объяснения Давида не рискнула к нему притронуться: во-первых, костяная ложка, лежавшая возле её тарелки, мало располагала к кулинарным манёврам, а во-вторых, есть свинину она побрезговала. К красивому большому раку тоже не притронулась. Хватать на пиру еду руками, разбрызгивая на соседей сок, не хотелось. Поэтому, набрав себе перловки с грибами, она не спеша ела, запивая свекольным квасом.

— Горько!

… ну или пыталась есть.

Подарки молодоженам вручали под здравицы. Фрося смотрела на бояр, сравнивала лица, улыбки, подношения и тихие короткие пояснения от Давида. Решила, что позже подробнее расспросит о каждом из высоких бояр у отца Никона и, например, у матушки Фотиньи. А после сравнит все три варианта и попытается понять, от кого чего ждать.

Так, например, князь Владимир подарил пару коней: кобылу и жеребца. Что и говорить: поистине царский подарок! Низкорослые, темно-шоколадного цвета, с прекрасными рыжими гривами, лошадки словно сошли с лаковых шкатулок. При всей своей нелюбви к этим животным Ефросинья не могла не признать, что они были великолепны.

— Горько!

Княжий свёкор преподнёс рабыню. Давид сдержанно поблагодарил, а Фрося тут же задумалась, как отделаться от соглядатая в доме.

Совершенно лысый боярин Радослав расщедрился на десяток соболиных шкурок. И поздравил без длинных витиеватых фраз, коротко и от души.

— Горько!

Ретша Ольгович преподнёс богато украшенную серебряную братину, однако Давид нахмурился и лишь коротко кивнул.

— Что не так с подарком? — едва слышно спросила Фрося.

— А то, что свадебные дары должны быть обоим супругам. А братина лишь в детинце ставится, и пьют из нее только мужи. Таким образом тебя сейчас очень тонко оскорбили. Хуже только, если бы он оружие подарил, но боярин умен, знает, что настолько явное пренебрежение ему с рук не сойдет, а тут по краю прошёл.

— Хочешь, я её переплавлю и сделаю две маленькие парные пиалы, точные копии большой. Будем из них дома при гостях пить.

Воин повернулся к супруге и блеснул глазами.

— Хочу.

— Горько!

Удивительно, но братиной дело не ограничилось. Стоило Ретше сесть, как со своего места встал Жирослав. От Ефросиньи не укрылся полный удивления и негодования взгляд, брошенный отцом на сына. Тем не менее отрок сделал вид, что не внял немому посылу, и подошёл к княжьему столу.

— На лад совместный, в ложницу общую примите дар как память о свадебном поезде, — громко произнес он, и в гридницу внесли огромную, с головой и лапами, медвежью шкуру. — Пусть она охраняет ваш дом! — и намного тише, так, чтоб было слышно лишь новобрачным, добавил: — И напоминает Яге о лесе.

Давид ощутимо напрягся, но теплая ладонь Ефросиньи легла поверх его руки и успокаивающе погладила.

— Спасибо тебе, боярский сын, — впервые за весь день подала голос Фрося. Многие годы преподавания выработали умение говорить так, чтобы аудитория замолкала, слушала и слышала.

— Твой подарок действительно будет напоминать мне о дороге домой и о том, что даже самый последний дружинник в отряде — воин, не знающий страха. Муром может гордиться своими детьми!

Дружный гул одобрения прошелся по гриднице. Жирослав хитро прищурился и поклонился. А Ефросинья вспомнила, что не видела с утра Ретку. Пока бояре шумно славили князя и войско, она поинтересовалась у Давида о девочке.

— На кухне, — пожал плечами сотник.

— Очень жаль, что на свадьбе пируют незнакомые всё люди, тогда как единственный близкий человек находится среди слуг и рабов, — едва слышно произнесла Ефросинья, однако супруг услышал. Поставил кубок, посмотрел внимательно.

— Кто она тебе?

Тут уж пришел Фросин черёд пожимать плечами. Вот как тут объяснишь, что приросла, прикипела к ребёнку, не оторвать без боли?!

— Она первая, кто встретился мне в этом мире. И у неё, кроме меня, никого нет. Что мне ещё сказать?

— Крести девочку, и пусть живёт в доме на правах дочери крёстной. Клетей много, места всем хватит.

— Горько!

И впервые за весь день поцелуй не был формальностью. Фросе захотелось выразить нахлынувшую радость и благодарность. Загорелись уста, заалели щеки, исчезли люди и звуки, душно стало в гриднице. Вдох, и снова нахлынуло прибоем многогласное:

— Сладко! Ой, сладко!

На следующий день Ретка сидела за нижним столом, но на почётном месте. Льняное зеленое платье, нитка бус сердоликовых с хрусталём, волосы заплетены хитро, каждая прядь, что лепесток. В огненных косах ленты шелковые искрятся, на них кольца височные позвякивают. Говорят, сама Ефросинья, жена князя Давида, косы плела. Ходят про неё по Мурому слухи один другого чуднее. Кто ведьмой считает, Ягой, тайные слова знающей. Кто слышал, что целительница — бортникова дочь, божьей милостью даром наделённая. Самые сведущие шептали, что родственница эта княжьего духовника. Хранил Никон кровинушку свою вдали от соблазнов городских, а как расцвела, словно вишня по весне, соками набралась, так и свёл он ее с Давидом Юрьевичем. А Ретка, что Ретка? Кто ж её знает, откуда девка. То ли сестра младшая, то ли родственница, кому какое дело до сироты. Сидит себе, глаза к долу, ни ест, ни пьет. Трепещет. Дрожат ресницы, дышит через раз.

Плюхнулся рядом на скамейку, подвинул угрюмого дубильщика, русоусый сын боярина Ретши. Вчера блистал в шелках да парче, сегодня лишь синюю рубаху льняную натянул, да и в дуду не дует. Словно так и надо. Повернулся, улыбнулся девице. Склонился к ней низко-низко.

— Отчего, соловушка, не ешь, не пьешь, али свет один тебе едой служит? — шепнул на ушко Жирослав. — То-то я гляжу, ты такая золотистая, точно луч солнечный проглотила.

Молчит Ретка, как дышать, забыла. Словно птица, в силки пойманная. И не знает, за что ей напасть такая. Не может спокойно смотреть на боярского сына. С той ночи, что бдела над ним, водой поила да за руку держала. И с тех пор что-то переменилось в ней, расцвело, вспорхнуло. И нет никого другого в мыслях, только княжий отрок. И шрамы его не страшны, и взгляд холодный не пугает, и кривая улыбка искренней кажется. Сердцу в груди тесно, хочется вырвать его да отдать. Пусть берет. Не жалко. Всё равно ничего более нет.

— Давай я тебе яств положу да мёда сладкого налью.

Молчит Ретка, боится глаза поднять. Чувствует: знает всё про неё Жирослав. Не может не знать. Знает и веселится. Ему сирота словно шапка: сегодня надел, а завтра скинул, и не помнит, где лежит. Потерял, значит. Лучше бы прочь пошёл, не терзал почем зря. Девиц по чину, словно ягод в поле — одна другой краше.

— Вон, гляди, яга твоя зерно сарацинское[1] с осетром ест, хочешь, и тебе наберу?

Молчит Ретка. Посидит боярский сын, да наскучит ему одному говорить, глядишь, и перекинется на кого, а ей хоть не краснеть за язык свой костлявый.

— Ну же! Скажи что ни будь, соловушка, я с той ночи голосок твой сладкий забыть не могу, только он Мару и отогнал. Али тебя моя рожа подранная пугает? Так не смотри. От меня нынче сестрица родная и та лицо воротит.

Вспыхнула Ретка, алой краской налилась, глазищи свои подняла, того и гляди — огонь возмущенья на стол перекинется.

— Не пугает! Да и не вижу разницы особой, что со шрамами репей приставучий, что без них.

Залихватский звонкий смех был ей ответом, и хорошо, что шумно в гриднице — не заметил никто. Ну или почти никто. Смотрит Ефросинья внимательно, цепко, как соколица, не обидел ли её птенца кто. Жирослав на этот взгляд лишь улыбнулся да поиграл бровями: мол, смотри — не смотри, не достанешь. Ты далеко, а я близко. И вновь принялся лущить орешек по имени Ретка.

— Пощади, красавица, не смеши. Отец Никон только давеча нитки вынул, разойдется всё, так он шить не станет, к яге твоей отправит, а я её штопку не переживу, смилуйся!

Улыбнулась Ретка, расслабилась, слетели камни пудовые с плеч, распахнулись крылья.

— Ну что, будешь зерно сарацинское? Его только в этом году купцы привезли. Кухарь сам лично у гостя спрашивал, как его готовить да к чему на стол подавать.

— Я не знаю эту кашу, и с чем её есть, ума не приложу, — почти жалобно пролепетала девушка, глядя, как Жирослав набирает в тарелку. Парень только хмыкнул про себя. Верно, не знает, а вот Фрося знает. И ягодам греческим вчера лишь удивилась едва, как удивляются старому знакомому, случайно встреченному на чужбине. К мёду и олу не притронулась. Зато кувшин с вином стоит. Подливают из него в кубок изредка. Пьет мало, больше губы мочит. Вчера ложка на столе лежала, сегодня маленький нож да вилка двузубая… Странно все это, а Жирослав любил странности. Нравилось ему их подмечать и разгадывать. Ответы приносили не только удовольствие, но и власть над людьми.

Стихли гусли, потешники сели у входа. Вновь наступил черед здравиц и даров. Ремесленники, купцы, горожане — каждый чтил новобрачных и, довольный собой, кланялся да садился на место. Жирослав же о каждом успевал своё слово сказать.

— Гляди, это пекарь Дрочило, ишь какие ручища крепкие! Ты чего хихикаешь? Это от того, что он тесто месит.

— А вот это кузнец Иван, странный он, нелюдимый. Пришел как-то давно в город, попросил у князя дозволение кузницу поставить, да с тех пор и живет бобылем, сына растит. Сказывают, к нему сам чёрт подковываться ходит.

— О, ну дядьку Илью ты, наверное, знаешь. Он воевода местный, а в мирное время — нянька Юрия. Они с отцом Никоном старые товарищи. Игумен же не всегда священником был. В дружине вместе служили. Ходили Киев брать тридцать лет назад. Дядька Илья тогда совсем молодой был, а отец Никон… говорят он родился стариком.

— Ух, надо же! И Нежата пришла. Вдова золотаря Тихона. Как помер мастер, она одного сына в Суздаль учиться отправила, другого — в Новгород. Дочь замуж выдала, а сама при мастерской осталась. Она единственная в Муроме, кто умеет скань с зернью делать. Кстати, я слышал, что Ефросинья супругу своему рог с серебряной оковкой подарила? Может, знаешь, у кого заказывала?

— Она сама сделала, — не без гордости отозвалась Ретка.

— Врёшь!

— Слово моё! Правду говорю. Я видела. И как чернила, и как рисовала, как чеканила после.

Парень лишь мягко улыбнулся и положил девочке на тарелку пирог с грибами. Еще одна бусинка на низке. Это его отец может криком кричать, что взял князь девку безродную, но Жирославу хватило того времени, что они ехали в Муром, чтобы понять, что не так проста яга, как тут думают. Однако раскрывать глаза крикунам на очевидные вещи он точно не подряжался.

Пока Ретка уплетала пирог, а отрок потягивал пиво, пришел черед купцов. Те чинно, поглаживая бороды, славили новобрачных и свой товар. Каждый подарок со смыслом: мол, поглядите, что в моей лавке есть, да приходите потом. Одним из последних вышел молодой купец, представился Михалом из Новгорода, торговцем пряностями и солью, и поставил на стол небольшой ларец.

Ефросинья потянулась к нему, открыла и ахнула. Давид вопросительно поднял брови, но увидев содержимое, лишь криво улыбнулся.

— Думаю, специи заморские тебе, моя хозяйка, пригодятся.

— Безусловно, муж мой, — и после обратилась к купцу:

— Спасибо, вижу, со всего света собраны у тебя пряности да приправы. Мне будет любопытно посетить твою лавку.

Купец с довольным видом поклонился.

На середину гридницы снова вышел гусляр.

Наконец свадебный пир, растянутый на три дня, подошел к концу. Простой люд ещё веселился, когда молодожены отбыли к себе. Дары сгрузили в телегу и повезли на Давидов двор, благо, недалеко было. Все дома: что княжий терем, что хоромы сотника — располагались на Кремлевской или, как тут говорили, Воеводовой горе. На руках у Фроси дремал беленький длинномордый щенок борзой, подаренный Ильей. Давид с грустью подумал, что испортит жена кутёнка, к охоте будет не приучен, лишь к рукам ласковым, что чешут кучерявое ушко. Рядом, подтянув ноги к подбородку, сидела Ретка и мечтательно смотрела вдаль.

Новый дом был большой, двухэтажный. Отдельно возвышался терем с небольшим балкончиком. Многочисленная резьба украшала ставни, перила, ажурными кружевами ложилась под тёсовой крышей. Аккуратный конёк венчал всю эту красоту.

Помимо дома во дворе были еще хозяйственные постройки, не так искусно украшенные, но крепкие и добротно сложенные. Располагалось все за высоким, в полтора человеческих роста, деревянным забором. Там же был и колодец. Ефросинья уже успела выяснить, что колодцы были предметом роскоши и стояли даже не во всех боярских домах. В основном все пользовались водой из реки, туда же и сливали нечистоты.

По приезду домой Давид первым делом познакомил Ефросинью со слугами. К её огромному удивлению, кроме недавно подаренной рабыни всю эту усадьбу обслуживало четыре человека. Конюх, истопник (он же дворовый), ключница да кухарка.

«Не густо, — отметила Фрося, — учитывая, что ключнице на вид лет сто, а кухарка явно беременная».

Дом красивый, просто сказочный снаружи, внутри оказался тёмным и угрюмым. Паутина по углам, закопчённые стены, на полу песок, на лавках засаленные шкуры, поблескивающие от жира столы, частично застеклённые толстым мутным стеклом окна. Ефросинья едва подавила дрожь отвращения. До рези в зубах захотелось вернуться в свою лесную избушку. «Что ж, не удивительно, что сотника месяцами дома нет, какой нормальный человек захочет тут жизнь. В лесу на седле спать всяко чище. К тому же где-то тут еще и чешуйки лишайные летают». Непроизвольно захотелось почесаться. Единственное, что привело её в восторг, так это ледник, вырытый в глубине подвала. «Холодильник с морозильной камерой, тринадцатый век стайл», — порадовалась Фрося, подспудно отмечая, что ключница, которая не могла спуститься в погреб, очень нервничала от того, что молодая хозяйка, не успев приехать, засунула туда нос. Однако Давид излишне резко пресёк стенания старухи:

— С этого дня Ефросинья здесь хозяйка. Все ключи ей отдашь и перечить не смей, поняла, старая?

Ключница только пожевала беззубым ртом и поковыляла прочь.

— Пусти козу в огород, а молодую девку в дом без свекрови. Все разбазарит, по миру пустит, с паперти кормиться будем, — стенала она, удаляясь прочь. Молодожены проводили её долгим взглядом.

— Ты сильно не обижай её, старая она стала, её еще мой дед привез. Сначала просто холопкой была, потом ключницей сделалась. Долго хозяйство в ежовых рукавицах держала, а теперь сдала, — с некой долей неловкости в голосе произнес Давид.

Фрося кивнула, хотя было видно: просто не будет.

— Спасибо, что показал здесь всё, пойдем, есть еще пара светлых часов, я ложницу в порядок приведу. Поможешь мне с горячей водой и вещами.

Давид застыл в изумлении.

— Зачем?

— Затем, что там, наверняка, все в лишае, а ещё на твоем ложе, кажется, кто-то умер от потери крови. Тело убрали, а простыни не сменили.

Хозяин даже покраснел слегка, вспоминая, Кириянин "подарочек".

— Но для этого слуги есть!

Ефросинья насмешливо подняла бровь.

— Кто? Рабыня, которая спит и видит, как бы боярину Позвизду донести, старая ключница или беременная кухарка?

Давид отметил незнакомое слово, но от вопроса о его значении отвлёк начавший скулить щенок. Сотник мысленно выругался. Ещё недавно спокойная, размеренная жизнь превратилась в балаган с перинами, рабынями и лопоухими кутятами. Возникла предательская мысль уехать прямо сейчас, оставив женщин разбираться самим со своими проблемами. Пока он боролся с собой, щенок сделал огромную лужу.

Нечасто сотнику приходилось отступать, но в этот миг он решил, что ретироваться лучшее решение.

— Пойду, воды прикажу нагреть да наверх поднять, и Ретку твою позову. Кликнешь, как вещи нести надо будет.

Фрося покачала головой. Отчего-то вспомнилась как Марго придумывала сотню предлогов, чтобы не входить в комнату сына, где стоял террариум с мадагаскарскими тараканами.

–

[1] Рис

Praeteritum XIV

«Благоверный же князь Петр хотя ю искусити, повеле да обедует с ним за единым столом. И яко убо скончавшуся обеду, она же яко же обычай имеяше, взем от стола в руку свою крохи. Князь же Петр приим ю за руку и, развед, виде ливан добровонный и фимиян. И от того дни остави ю к тому не искушати».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Ещё не зарозовела над горизонтом полоска восхода, а Давид Юрьевич уже седлал коня. Руки привычно выполняли знакомые с детства движения. Застегнул уздечку, пробегая пальцами по бархатной конской морде. Накинул потник, поверх него седло с подпругой. Затянул ремни. Привязал шлем к луке, с другой стороны — мешок с личными вещами. Достал из кожаного футляра кольчугу, обернутую пропитанной маслом тряпицей, проверил отсутствие ржи и примостил позади седла. Руки действовали привычно, не мешая мыслям превращаться в решения. На восточном берегу опять распря. Мордва просит защиты от булгар. Вчера вечером пришло письмо. Прям на свадебном пиру вручили ему послание. Хорошо, что благодаря «голубятням», нужные вести доходили за считанные часы. Немедля отдал наказ собираться. Всадники — гордость и основная сила Мурома — скоро сели в седла. Давид отправил с ними Илью, сам обещая нагнать их завтра. Не хотелось без нужды прерывать свадебный пир, оскорбляя жену и князя. Хотя мужчина видел, что трехдневное празднество надоело Ефросинье. И лишь только окончился чин поздравлений и здравиц, испросил у брата позволение отбыть с молодой супругой домой.

Лишь несколько часов им дано до расставания, и то время ушло на показ дома да обсуждение денежных и бытовых вопросов. Сотник впервые ощутил, что оставляет за спиной то, к чему будет желать вернуться.

Он не мог не уехать. Горела степь, ночью ветер принес запах дыма. Не отразят булгар на землях мордвы, придут степняки в Муром. Давид помнил, как, еще будучи просто десятником, спешил на помощь в град Владимир. Без приглашения явились опасные соседи к золотым воротам. Пришлось выпроваживать вон. Не хотел он, чтобы его вотчину осаждали. Теперь тем более не хотел. И уезжать не хотел. Дома оставалась супруга — лебедушка, среди стаи коршунов. Боялся сотник, как бы лихо какое не случилось. Да матушка и отец Никон присмотрят за Ефросиньей, помогут советом, в обиду не дадут, да он попросил Илью, чтоб Настасья была по возможности рядом, благо соседи. Но этого казалось мало. Неспокойно было на душе, муторно: всё-таки женщина одна на хозяйстве без мужа. А вдруг что? Кто поможет?

Недовольным ящером приползла мысль оставить на хозяйстве Юрия. Приползла и осталась. Почему, собственно, и нет? Младший брат сможет быть защитой и подспорьем, помочь, оградить, подсказать, где надо. «Да, и заменить может вовсе, что уж тут», — ужалило ядом понимание. Давид покривился. Действительно, он видел, как легко и непринужденно они общались. Как мягко, с полуулыбкой смотрела на брата Фрося. Да и Юра никогда не скрывал, что красавица лесная ему нравится.

На крыльце показался заспанный брат. Легок на помине. Давид тряхнул головой, отгоняя дурные мысли.

— Не седлай коня, — бросил он. — Ты дома остаёшься.

Юрий замер, словно громом пораженный.

— С чего это вдруг?

— Две женщины на хозяйстве, кто их защитит?

Десятник вспыхнул, налился краской, крылья носа его расширились.

— Раньше тебя это не заботило! Ты, значит, на войну, а меня подле бабской юбки? Нет уж, так, братец, не пойдет!

— Слышал мой наказ?!

— Нет, не слышал! — рявкнул Юра. — Я десятник, а не нянька! Ничего с твоей женой в городе не станет!

— А я твой командир, приказы которого ты должен слушать!

На шум зарождающейся драки вышла Фрося, постояла, послушала и, решив, что братоубийство ей перед домом вот совсем не нужно, громко позвала:

— Мужчины, завтрак!

Братья отскочили друг от друга.

— Я не голоден! — бросил Юрий и ушел в сторону конюшни.

— Вымесок! — сжав кулаки, процедил Давид.

Фрося подошла ближе и негромко произнесла:

— Зачем ты говоришь то, о чём потом жалеть будешь?

— Не лезь, женщина, в те дела, которые тебя не касаются! — огрызнулся не остывший от ссоры с братом Давид.

Ефросинья осталась стоять, где была, лишь руки на груди скрестила.

— В те, которые меня не касаются, — не буду, — спокойно ответила она, подавляя желание развернуться и уйти. «Это не партнер на одну ночь, которого можно игнорировать, это человек, с которым придется строить быт и договариваться. Скандал закатить всегда можно, только толку он него как от лавины в горах».

— …Но это не тот случай. Давид, сколько нянек ко мне не приставь, ты все равно будешь переживать…и, наверное, спасибо тебе за это. Не терзайся, езжай, а я постараюсь справиться. У каждого своя война, так ведь? — она подошла еще ближе и, став почти вплотную, опустила руки и тихо, едва слышно, добавила:

— Ты, главное, возвращайся, а я постараюсь сделать так, чтобы было куда.

Воин не выдержал и прижал супругу к себе. Крепко. Боясь отпускать, оставлять одну.

— Хорошо. Только береги себя, лада. И скажи этому ярохвосту, чтоб догонял.

— Скажу и бутерброды ему выдам.

— Надеюсь, «бутерброды» — это подзатыльники, — проворчал Давид и вскочил на коня.

После отъезда мужчин Ефросинья серьезно задумалась, как быть дальше. Раз она твердо решила тут остаться, то усадьбу и двор надо приводить в порядок. Для начала всё вымыть, выстирать и вычистить, а потом посмотреть, как решить ряд бытовых вопросов. Сложности с водой и отоплением её, с одной стороны, не тяготили, но с другой, она видела примитивный слив у отца Никона, да и экспериментальная печь с трубой у неё худо-бедно получилась. А в усадьбе на два с половиной этажа полноценно топился зимой только первый, остальные комнаты оставались холодные или в качестве обогрева использовались жаровни с углями, Фросю такое положение дел не устраивало. Даже с учетом достаточно теплых зим. Потому вопрос этот нужно было решать после уборки, но до холодов, и он, как и проблема с остеклением, требовал денег. Однако в финансовое положение семьи Давид её посвятить не успел. Сундук с серебром показал, отрядил брать из него, сколько нужно, но об источниках и регулярности заработка не обмолвился. И как узнать: это денежный запас на год или на всю жизнь? И сколько, а главное, на какие нужды можно тратить? Например, как и что запасать к зиме? Со всем этим предстояло разобраться самой, но вот как, спрашивается? Не имея понятия о ценах и потребностях.

Мысли рассыпались, словно горошины по полу. Много, но каждая сама по себе ни о чем.

"Так, нужен список. А лучше всего квадрат срочных и важных дел."

После написания плана картина приобрела целостный вид.

Срочными и важными оказались уборка, инвентаризация, проверка своего села, определение внутрисемейной экономики и уже после определение всего того, что необходимо заготовить на зиму.

— Ефимья! Где ключи от светлицы?

Тишина в ответ. Не слышит старуха или не желает слышать. Итог один — пришлось подойти к бабке ближе и повернуть к себе.

— Ключи где?

— Ты чавой меня трясешь, не груша я тебе! Прибрала я их, ты ж мимозыря бросила, где ни попадя!

Все свои сорок лет Фрося считала себя очень спокойным человеком, умеющим добиваться своего, не опускаясь до крика и угроз. Склоки на педсоветах и провокации со стороны студентов трогали её чуть меньше, чем никак, но вот эта старуха, которая лишь по недосмотру эволюции до сих пор топчет землю, вывела её из себя. Фрося вдохнула воздух, готовая вступить в первую в своей жизни перепалку. Так как «где ни попадя» было в спальне, на полке возле кровати.

Но мелькнувший на мгновенье любопытный нос подаренной рабыни охладил лучше ледяной воды.

— Собирайся, — сказала она ключнице холодно и развернулась.

— Это куда еще? — опешила, не ожидавшая такого ответа старуха.

— В Троицкий монастырь. У тебя же ряда нет, верно[1]? Ты полностью в моей власти. Однако супругу своему я обещала на улицу тебя не выгонять. Но и терпеть выходки, подобные этой, я не намерена. Потому поехали, попрошу матушку Фотинью, чтоб в монахини тебя постригли, оставлю гривну на содержанье и живи себе в тишине и молитвах.

Первые мгновенья ничего не происходило, и Ефросинья испугалась, что перестаралась, и ключницу сейчас хватит удар.

— ААА! — заблажила старуха и плюхнулась на пол. — Не губи, матушка! Лучше выпори!

К такому повороту событий Ефросинью жизнь не готовила. Было совершенно не понятно, театр это одного актера или холопка действительно испугалась того, что её постригут в монахини.

— Встань, — негромко, но твердо произнесла Фрося. Удивительно, но бабка услышала и, кряхтя, поднялась.

— Ключи, — связка перекочевала к законной хозяйке.

— А теперь слушай. Когда Давида нет, в доме я главная. Нравится тебе это или нет. Брать ключи запрещено. Заходить в одрину тоже. Указания мои выполнять. О том, что творится в доме, за воротами не трепаться. Если не устраивают такие правила — монастырь.

В общем и целом, они договорились. И добились определённых результатов. А главное — Ефросинья получила доступ к ресурсам.

Инвентаризация длилась два дня. Всё имущество Фрося переписала и поделила на три условные части: Давида, приданое и свадебные дары. После чего стало более-менее понятно, чем она располагает.

Подспудно пришлось учить Ретку писать. С таким хозяйством Фросе просто необходим был грамотный помощник. Хотя девочка, и будучи неграмотной, обладала просто феноменальной памятью. Например, могла даже на следующий день точно перечислить все вещи, лежащие в сундуке.

Когда с ревизией было покончено, занялись уборкой. Совместными усилиями все комнаты в доме вычистили и вымыли со щёлоком. Кровати разобрали до досок. Старые перины выкинули. Из-за чего пришлось выстоять очередную перепалку с теперь уже бывшей ключницей.

— Ой, что творится, что делается! — причитала старуха. — Эту перину еще при Владимире Святославиче[2] стелили!

— Судя по её виду, на ней он и помер!

— Вот охальница! В Рязани он преставился. Хорош добро разбазаривать!

— Не добро это, а рассадник клопов. Сожгите во дворе вместе с остальным мусором!

Одним словом, Ефросинья была непреклонна. Особенно после того, как в одной из таких постелей нашли мышиное гнездо. Фросиному визгу, когда она обнаружила разбегающиеся во все стороны серые комочки, позавидовала бы любая сигнализация. Лопоухий Каспер, не отходивший от своей хозяйки ни на шаг, поймал одного юркого зверька и притащил, ожидая ласки.

Одежду и ткани разобрали, чистые перетряхнули, переложили стеблями мяты от моли. Грязные распределили на две части: лён и шерсть отдали прачкам, предварительно споров канты, а шелк Фрося оставила для стирки дома. Траты на прачек записала для отчета, и чтобы потом понять: выгодней держать своего человека или нанимать со стороны. На уборку кухни потратили целых два дня. Вообще с кухней было связано очень много проблемных вопросов. И самый основной состоял в том, что общих дверей между помещением, где готовят еду, и всем остальным домом не было. Еду заносили через главный вход. Более того печь была наподобие той, что стояла у Фроси в лесной избушке, но топили её не так умело. Все стены чернели от копоти. Помимо печи, прям в помещении, красовалось костровое место, где варили, жарили, крутили на вертеле или калили камни для подогрева воды. Разделочные доскиотсутствовали, посуда мылась в кадках. Рядом с мукой стоял запаренный щёлок, вместе с закваской лежало мясо, а травы висели под потолком и обсиживались мухами. И на все это царство-мытарство одна единственная беременная кухарка.

— Так, столы нужно отчистить до родного цвета. На них же столько грязи и еды налипло, что стоять рядом страшно — не то, что готовить.

Стряпуха обижалась, плакала, говорила, что ей и так удобно.

— При чем здесь удобно? Ты потравить всех хочешь, работая в такой грязи? О ребёнке подумай хотя бы, чудо!

Милка от этих слов только голову в плечи вжимала и пятилась.

Вшшш — горячая щелочная вода полилась на кухонный стол. Заработали скребки.

— Игорь, — это уже неугомонная Фрося дворовому, — нам доски для кухни нужны, к столяру идти?

— Нет, сударыня, я могу. Скажи, сколько да какие.

— По дереву не посоветую, крепкое, а по размеру с локоть в ширину и в полтора в длину. Толщиной не более полудюйма, иначе тяжелые будут. Вверху отверстие с вершок, чтобы вешать за что было. Как сделаешь, принеси, я на них рисунок нарисую, вырежешь? Чтоб для каждого продукта своя доска.

— Если нарисуешь, вырежу.

— Ой, батюшки! Это как же на каждую снедь своя доска?! — кухарка схватилась за голову.

— А так, Милка, что рыбу разделывать и сыр резать на разных досках надо, а не на одном столе. И полотенца стирать регулярно. Иначе черви в животе появятся!

— Свят! Свят! — перекрестилась девка, закрывая живот руками.

До конца недели челядь так и не присела.

Ещё один тяжелый разговор за это время произошел с мужчинами. Причина — грязь во дворе. Сказать по правде, присутствуя в студенческие годы на раскопке богатого Суздальского дома, Фрося искренне радовалась находкам. Чего там только не было! Стоптанные подошвы обуви, осколки керамики, пуговицы, куски упряжи, остатки бочек, кадок, писал. В общем, всякий мусор, который столетиями втаптывался в навоз и щепу, образуя культурный слой.

И вот теперь весь этот мусор лежал у неё во дворе. И издавал по июльской жаре такое амбре, что слезились глаза и чесалось в носу. Мысленно извинившись перед коллегами-археологами, Фрося взялась за дело.

— Конский навоз необходимо вывести, нужники вычистить, кучу мусора на заднем дворе разобрать на то, что можно сжечь и что нельзя.

— Зачем? — в два голоса спросили мужчины.

— Затем, что грязно, запах ужасный и при дожде всё будет в растёкшихся конских испражнениях.

— Щепой засыпем, — пожав плечами, выдал дворовой.

— Засыпем, — согласилась Фрося, но уже чистый двор. Хотя лучше дорожки вымостить.

— Ты собираешься деревом двор застелись? — удивился конюх Яким.

— Смотря, сколько это стоит, и есть ли неподалёку песок с извёсткой.

— Дорого стоит. Лес у Давыда Юрьича на выруб имеется, но мастера за работу серебром возьмут. Песка же — у Оки сколько хочешь. Известь тоже есть, но её привозят с юга княжества.

— Нужно посчитать.

— Посчитай, сударыня, но я всё же не понимаю, к чему такая необходимость.

— Для того, чтобы было чисто, красиво и не пахло.

— Так не нюхай! Прости меня, хозяйка, но, во-первых, это лошади, они всегда пахнут, а во-вторых, вычистишь свой двор, будет долетать запах с других.

— Всё равно меньше, чем сейчас.

Спор с конюхом мог бы ещё долго ходить по кругу, если бы Игорь не задал главный вопрос:

— А куда вывозить-то?

Ефросинья задумалась. Часть мусора можно сжечь, всю битую керамику пустить в бетон, а вот что с конским навозом делать и с человеческими нечистотами, вот совсем не ясно.

— Я подумаю. Но сейчас мне нужны мальчишки лет по десять, которые хотят заработать немного денег, чтобы кучу на заднем дворе перебрать.

— Это ещё зачем? — вновь удивился Яким. — Полбы наваришь, и так сбегутся.

— Затем, что каждый труд должен оплачиваться.

Ребятня набежала в тот же вечер и, узнав, что за перебранную кучу мусора хозяйка платит медяшку каждому, и за расчищенный двор столько же, вылизали усадьбу еще до заката.

Через несколько дней Игорь принес разделочные доски.

— Вот.

— Спасибо, что я тебе за них должна?

— Ничего, сударыня, — удивился дворовый, — я ж служу у вас с супругом.

— Я могу узнать, когда и сколько ты получаешь?

Мужчина немного смутился, а потом все же ответил:

— Князь Давыд платит мне сто кун серебром. Раз в год, после сбора дани с удела.

Дворовый ушел, а Фрося пыталась уложить в голове цены на работников. Сто кун получает дворовый. Это чуть больше новгородской гривны. Конюху платят сто двадцать пять — полторы гривны. Ключница зарплату не получает. Милке дают полгривны. Но челядь живет и ест за счет хозяина. Может, ещё и на старую одежду права имеет. А вот прачка берёт за один день стирки резану, или половину куны. В ясный день выстирать и высушить она успевает полную корзину белья. Притом женщина работает сама на себя, не важно, летний зной или зимняя стужа. Каждый день ли она трудится? Сколько из этих денег тратит на одежду и еду?

С экономикой следовало разобраться поподробнее, а для этого хорошо бы посетить местный рынок.

Поход в торговые ряды Фрося запланировала на воскресенье. Однако она не учла одну важную деталь.

Ранним воскресным утром они с Реткой ещё завтракали, когда в дом вошел Игорь и после короткого поклона выдал:

— Во дворе ожидает Настасья, супруга Ильи-воеводы.

— Пусть заходит. Что ж ты человека на улице держишь? — удивилась хозяйка.

Через минуту в дом вошла полнотелая женщина лет сорока.

— Радуйся, Ефросинья Давыжая! Супруг твой попросил сопроводить тебя в церковь Рождества Богородицы на литургию, — поздоровалась с порога жена Ильи. — Вы причащаться не будете? — замявшись, продолжила она, глядя на стол, на котором после завтрака стоял разлитый по кружкам мятный взвар, и лежало имбирное печенье.

— Меня исповедует и причащает отец Никон, — осторожно отозвалась Фрося, делая себе заметку на будущее подробно расспросить игумена про все эти культурные тонкости.

— Тоже верно, но на Преображение Господне митрополит службу вести будет. Желательно у него причаститься.

— Хорошо, — согласилась Фрося. «Знать бы ещё, когда оно, это Преображение, и что делать в церкви надо. А ещё вопрос с крещением Ретки решить следует до приезда Давида и желательно с девочкой поговорить заранее, а не ставить её перед фактом».

— Пошли, Ретка, на службу.

У девочки глаза стали, словно блюдце, а лицо залилось краской. «Что ж она на всё загорается, как лазер?» — в очередной раз удивилась Фрося.

— Вы так будете? — Брови Настасьи удивлено поднялись. Ефросинья осмотрела себя и девочку. На Ретке было охристое льняное платье с зеленым шелковым пояском. На Фросе светло-синее, с длинными рукавами, собранными в складки, манжеты украшала тесьма, сотканная из серебра и синего шелка, на шее нитка бус морского жемчуга, жесткая кичка, обтянутая светло-коричневым шелком, поверх белый шелковый плат. На поясе висел кошель с серебром. Вообще-то они собирались на рынок. Вот бы конфуз вышел, если бы не Настасья.

— Ретка плат наденет и всё. Что-то не так?

— Но в церковь принято надевать самое лучшее!

Ефросинья криво улыбнулась и еще раз оглядела гостью. Темно-синее льняное платье, шелковые канты на плечах и манжетах, воротник-стойка, расшитый золотом и мелким, словно бисер, жемчугом, златотканый пояс, повойник украшенный дробницами, золотые колты с эмалями, шелковый плат, спадающий ниже плеч. Действительно, самое лучшее, тем более, если знать, что Илья-воевода изначально из крестьянской семьи.

И что теперь делать: идти и переодеваться или отправиться так? Пойдут слухи. Хотя они в любом случае будут и неважно, чем их кормить. Платье новое, головной убор послойный, тяжелые украшения Фрося терпеть не могла, предпочитая изящество и стиль каратам и объёмам, да и литургия — это же не показ мод.

— Нет, мы пойдем так. Пусть бояре с горожанами выставляют свой статус, мой известен и так. Перед Господом же нашим Богом мы все наги, ибо видит он не шелка с монистами, а души.

Что ж, поход в церковь действительно больше всего напоминал показ мод или ювелирную выставку, на которые Фросю брала мать. Притом не только по содержанию, но и в своей сути. На паперти обменивались сплетнями, заключались сделки, давались и возвращались долги, сговаривались о совместных поездках и смотринах, мерились тяжестью энколпионов и блеском колтов.

С началом литургии все переместились в тёмную, пропитанную запахом воска и ладана церковь. Хоть разговоры теперь и велись вполголоса, но общая картина изменилась мало. Было такое чувство, что церковь — единственное место, где можно пообщаться.

Фрося периодически замечала, что на нее косо смотрят, слышала шепотки с собственным именем, правда, пары прямых взглядов в ответ и нескольких снисходительных улыбок хватило, чтобы сплетники на время замолчали.

Через два часа служба закончилась, народ начал броуновское движение. Кто выстраивался в очередь на причастие, кто, напротив, старался покинуть церковные сумерки.

Щурясь от яркого света, Фрося не сразу разглядела черноволосую девушку лет двадцати. Та привлекла внимание, лишь когда громко заявила ни к кому конкретно не обращаясь:

— О, а князь Давид, похоже, своей нищей жене никакого добра не оставил. Побоялся, что прикарманит и сбежит?

Ефросинья внимательно посмотрела на увешанную драгоценностями девицу. «Кирияна» — всплыло непривычное имя.

— Ну, зато мне не надо наряжаться так, словно я боюсь, что меня из дома выгонят, и все мое добро будет составлять лишь то, что я успела на себя надеть, — добавила сочувствующих интонаций Ефросинья.

По паперти полетели смешки. В этот момент из церкви выплыла Настасья, обнаружила, что что-то пропустила, расстроилась. Подхватила Фросю под локоток и повела прочь.

— Ну конечно, деревенщина к деревенщине тянется! Что одна, что вторая — без мужа никто!

На девушку зашикали. Фрося остановилась, обернулась к Кирияне и с отеческой улыбкой произнесла:

— Верно, золотце, что ж ты так поздно поняла это? — наблюдать за тем, как понимание постепенно доходит до сознания боярской дочери, было на удивление приятно.

— Настасья, нам с Реткой нужно на рынок, составишь компанию? — спросила Фрося, когда они отошли от церкви.

Супруга воеводы коротко кивнула.

— Только если на рынок ехать, то надо или лошадей седлать, или телегу. Тебе много закупать?

— Присмотреться только да в местных ценах разобраться. А так у меня мыло кончается, да льна бы несколько рулонов взять на постель.

Настасья прищурилась

— Илья мне про тебя рассказывал ещё зимой, но вот на вопрос, из чьего ты сбежала дворца в избушку на курьих ножках, так и не ответил.

На это Фрося просто не смогла сдержаться. Расхохоталась и нараспев произнесла:

— «Это терем Царь-девицы,

Нашей будущей царицы, -

Горбунок ему кричит,

— По ночам здесь Солнце спит,

А полуденной порою

Месяц входит для покою[3]».

–

[1] Согласно Русской правде человек, поступивший на службу тиуном или ключником без ряда (договора), становился полностью зависимым (Обельное холопство).

[2] Владимир Святославич (ум. 1161) — князь Муромский, первый Великий князь Рязанский.

[3] П.П. Ершов «Конёк-горбунок»

Futurum VII

— Мойша так богат, что может позволить себе месячный тур на Марс.

— Пусть не позорится, добавит денег и слетает в прошлое как нормальный турист.

Народное творчество, конец XXII века.

«Рабочий цикл пространственно-временного модуля С-40 (коммерческое название «Сфера времени») подразумевает затрату количества энергии, равной 800 миллионам джоулей. В условиях государственной монополии на энергетические ресурсы цена одного перемещения баснословно высока. Ради экономической эффективности проекта вношу на обсуждение совета управления вопрос о передачи пятидесяти процентов акций компании государству».

Из обращения председателя совета управления ЗАА «Сфера» Митрофана Аксёнова 28 сечня 2190 г.

Коренёв широким шагом шел к выходу из Центрального дома. Он не хотел задерживаться в здании более положенного. В холле первого этажа его нагнал задыхающийся министр экономики. Лишний вес мешал Ромуальду Артуровичу двигаться столь же расторопно. Пришлось окрикнуть длинноного коллегу.

— Эвелин Филиппович!

Иван оглянулся и поморщился. Слишком много министра экономики сегодня.

— Я вас слушаю.

— Эвелин Филиппович, вы замечательно провели заседание сегодня. И поэтому у меня для вас шикарное предложение. Не для протокола так сказать. Выделите 15 % дотаций «на бумаге» от государства, а я договорюсь с корпорациями, чтобы они покрыли эти издержки. Выберите любую из компаний, и она откроет счет на эту сумму «до востребования». Вам откат и мне выгода.

— Точно шикарное предложение, — протянул Коренёв, — а в чем же ваша выгода, разрешите узнать?

— О, сущая малость. Я получаю корпоративный процент за каждую гуманитарную помощь от государства. За счет совместной логистики и уменьшения прочих расходов. Процент этот капает на такой же обезличенный счёт. По окончании созыва я смогу его забрать.

«Ага. А ещё любой гуманитарный груз, в котором есть государственные поставки, практически не проверяется внекастовыми. Не в этом ли дело, а не в условном проценте?»

— Я подумаю.

Министр экономики вскользь взглянул на свой смарт-браслет.

— Лучше бы вам дать ответ прямо сейчас. Иначе вы можете очень сильно опоздать, — в голосе Ромуальда Артуровича прорезался металл.

— Вы мне угрожаете? — Иван нахмурился.

— Что вы! Ни вам, ни вашим родным не грозит никакая опасность. Просто я имел в виду, что вы торопитесь и, кажется, на встречу, вот я и подумал, что наш разговор задерживает Вас, и Вы можете не успеть. Всего доброго.

Коренёв кивнул и вышел.

Ромуальд постоял немного, потом развернулся и продиктовал в браслет: «Завершай начатое».

Иван сел в электромобиль. Длинными пальцами побарабанил по панели управления. Происходящее нравилось ему всё меньше и меньше. Кажется, вопрос намного глубже, чем он предполагал до этого. Ромуальд — умный и хитрый оппонент, он угроз на ветер бросать не будет. Но кем он решил шантажировать? Родители давно умерли. С биологическими родителями связь не поддерживается. Да их хоть четвертовать будут — Ивану всё равно. Про Ефросинью никто не знает. Ариадна защищена внекастовостью. Он сам? Возможно, но этот вариант должны были оставить на самый крайний случай.

Эвелин не выдержал и набрал номер сестры.

«Ариадна Коренёва на данный момент не может с вами связаться. Оставьте сообщение или перезвоните позже».

— Ариша, солнце, перезвони мне, как будешь свободна, — продиктовал Иван и набрал координаты цветочной лавки.

До прибытия Ефросиньи оставалось десять минут, когда в корпоративный чат прилетело сообщение: «Сфера с туристом исчезла из поля зрения». Через двадцать секунд оно было стерто, но Иван успел прочесть его.

Коренёв, не помня себя, вылетел из машины и понесся в здание Сферы. Автоматика на входе едва успела засечь его появление. «Добро пожаловать в ЗАА «Сфера» — только начало выговариваться программой, а он уже вводил свой личный код допуска на панели лифта. Мгновение и двери раскрываются в зале отправки туристов. Два оператора судорожно копошатся в панели управления. На мониторе отсутствует сигнал сферы.

— Доложить обстановку, — Эвелин рявкнул так, что работники подпрыгнули на месте.

— Турист Багрянцева, отправленная в 1200 год, пропала с зоны мониторинга.

— Когда?

— Мы обнаружили пропажу две минуты назад.

— Когда она пропала, я спрашиваю, — прорычал Коренёв, — а не когда вы это обнаружили.

«Вы можете очень сильно опоздать», — но как, Хулуд, его сожри?!

— Меньше часа назад.

— Причина сбоя?

— Понимаете, скорость течения времени зависит от того, с какой скоростью будет двигаться материя относительно пространства. Сфера позволяет достичь необходимой скорости движения материи до осуществления временного сдвига в нужную точку спирали. Длина луча ограничена. Его можно пустить по спирали или пробить им витки, в этом случае дата и время внутри столетия должны совпадать, — нервно тараторил первый из двух операторов. Второй что-то лихорадочно выписывал на смарт-панели.

— Я знаю, как работает С-40. Я спросил, почему турист Багрянцева не вернулась из экспедиции? — жестко повторил Коренёв. Больше всего на свете ему хотелось сейчас схватить этого крысёныша и трясти, трясти, пока верхние зубы не начнут клацать о нижние.

— Это я вам и пытаюсь объяснить, — вновь замямлил бедолага, сжевав нижнюю губу до кровавой кашицы. — Длина луча ограничена, — оператор хихикнул, — название «луч сдвига» — теоретическое, но по сути — это отрезок, раз он ограничен. Так вот исследованный максимум — тысяча лет, если пробиваться через витки. Турист Багрянцева как раз отправилась в приграничную дату. Там частицы уже не стабильны. Поэтому турист не смог вернуться. Мой коллега уже несколько раз закидывал удочку, но модуль на крючок не ловится.

От этих рыбацких терминов у Ивана заныли зубы. Он терпеть не мог рыбалку.

— Почему вы не отправляете спасательную операцию?

— Потому что, — наконец-то оторвался от панели управления второй, — это беспрецедентный случай. Необходимо написать отчет, всё изучить, донести до соучредителей, совета управления и правительства. Более того принятие решения об отправке спасателей не относится к нашей компетенции.

— Считайте, что правительство вы уведомили, а заодно и одного из учредителей, — осклабился Коренёв.

Операторы переглянулись, тот, что читал лекцию про материю и пространство, шумно сглотнул.

От дальнейшего общения с взбешённым министром горе-сотрудников спасла разъехавшаяся с тихим шипением дверь.

В помещение отправки туристов вошел молодой невысокий и при этом чрезмерно сутулый мужчина. Прическа его напоминала упавшее с дерева гнездо, а на правой щеке красовались характерные замятины, какие бывают, если заснуть за столом. Он осоловело хлопал красными глазами, но увидев Коренёва, тут же протянул ему руку.

— Здорово, Ваня, быстро же тебя принесло. Телепортнулся? Я тебе неоднократно говорил: телепорты сокращают продолжительность жизни.

— Вадим, у нас неприятности, — прервал его Иван. — Пропал турист.

Собеседник зевнул, забрал смарт-лист у второго оператора, быстро пробежал по нему глазами.

— Ребят, погуляйте, — бросил он подчиненным, а после повернулся к Ивану. — Неприятности у меня, ты, слава тестам, еще три года защищён от всего этого дерьма.

— Оставь это. Какие пути решения?

Вадим снова зевнул. Челюсть неприятно хрустнула.

— Проведем внутреннее расследование. Подделаем документы, чтобы это выглядело как нарушение инструкций со стороны пользователя сферы. Выплатим семье компенсацию. Вот с управленческим советом будет сложнее. Эти паникеры могут начать выводить дивиденды.

Иван с трудом подавил желание схватить совладельца компании и стукнуть об стену.

— Вадим, — сказал он нарочито спокойно, — человек пропал. Нам не нужны неприятности. Не приведи Небо, информация дойдет до журналистов.

— Не дойдет, первый раз что ли.

— Не понял.

— Ай, да что тут понимать! Где есть экстремальный туризм, там и жертвы. Одному надо было непременно эпоху викингов понаблюдать. Он написал все отказы, подписал кучу бумаг, что мы ни за что не несем ответственность. Сказал родным, что летит на Марс, и свалил через сферу. Честно, не знаю, долетел ли до любимых викингов или нет. Мы его даже к следилкам не подключали. Второй мечтал посмотреть на взятие Иерусалима Салах-ад-Дином[1]. Тоже не вытащили. И вот чем, спрашивается, людям Версальские балы не нравятся или Убийство Кенеди не подходит? Для кого маршруты разрабатываются? Короче, не бери в голову. Угомонись. Ты все равно от управления отстранён. Поэтому тебя эта проблема не касается. Тем более с точки зрения реальности мира все, что может произойти, уже существует в будущем и продолжает существовать в прошлом. По сути, это было предрешено вселенной.

— Вадим, ты гениальный физик, второй сособственник компании и мой друг. Однако сейчас я хочу свернуть тебе шею. Как, Дарт подери, пропало три туриста?! И ты знал и молчал. Да, я пока не могу напрямую руководить компанией, но я же не умер. Где хоть один отчет?

— Не кипятись, Вань, их нет. Ты же понимаешь, что у нас с тобой только половина акций, вторая принадлежит государству. Ты также знаешь, что я был изначально против того, чтобы ставить проект на коммерческий лад. Но мы здесь и сейчас. И теперь я не хочу работать на дядю за зарплату. Меня всё устраивает. Статус, деньги и та свобода, которые они дают. Поэтому нет никаких отчетов.

— Вадим, делай, что хочешь, но Багрянцеву надо вытащить. У неё грант был на тур от министерства образования. Это просто так не замнешь. Необходимо организовать поисковый отряд. Костюм снабжен датчиком. Там работы на полчаса. У нас же есть специалисты.

Ученый посмотрел на смарт-браслет.

— Через десять минут экстренное заседание управления, пойдем. Внесешь своё предложение.

Иван тут же отметил, что ему уведомление о собрании не пришло. Всё это смахивало не только на корпоративное преступление, но и на намеренное сокрытие от него информации. Единственным человеком, кто мог бы это провернуть, была Ариадна. Она занималась корпоративной безопасностью, курировала все тайные операции, связанные с использованием Сферы, и отчитывающаяся лишь Ивану. Она контактировала с внекастовыми, умело лавируя между их интересами и интересами семьи. И она не могла упустить из виду потеряшек. И она единственная, кто знал о Фросе.

Проблема в том, что Иван доверял ей как себе. Они познакомились, когда ему было шестнадцать лет. Она росла у него на глазах. Верить в то, что предал самый близкий человек, не хотелось. От этого было физически больно.

Мотив? У всего должна быть причина. Жажда денег? Так внекастовые ни в чем не нуждаются и не могут распоряжаться имуществом. Обида за то, что именно он стал наследником семейного бизнеса? Так не выказывала она никогда на этот счет никаких претензий. Тем более небольшую родительскую гостиницу он превратил в огромный Дом неопределённых связей с филиалами по всей стране. Чисто женская обида на развод? Так и брак их был чистой формальностью. Хотя последнее, пожалуй, вероятнее всего, ведь под удар попала именно Ефросинья.

«Стоп. Тогда откуда узнал Ромуальд? А он знал, сто процентов знал».

— О, Эвелин Филиппович! Какая неожиданная встреча, прибыли в качестве наблюдателя? — глава совета управляющих сдержанно улыбнулся.

— Я пришел как очень внимательный наблюдатель, — осклабился Иван.

Шестеро человек, чьи гало-проекции заполнили обширный кабинет, транслировали целую гамму эмоций от раздражения до удивления. Следующие два часа были сущим адом. Эвелин впервые за долгое время ощущал, что инициатива ускользает. Принадлежность к Золотой сотне сейчас играла против него. Он не мог управлять членами совета, не мог воспользоваться ветом одного из собственников. Единственное, что он был в силах сделать в данной ситуации, так это уведомить представителя государственного сектора. Тут ему помешать не могли, все же половина компании принадлежала государству. Куратор, выслушав доклад, заявил, что вопрос находится вне его компетенции, и переключил на министра экономики.

«Круг замкнулся», — отметил про себя Иван, как только появилось донельзя довольное лицо министра.

— Повторяться не надо, меня уже ввели в курс дела. Давайте сразу, по сути, — начал Ромуальд. — Из-за чего произошел сбой?

— Тур проходил в критически удалённом промежутке времени, где велик риск нарушения между частицами, образующими связь сферы между веками. Что, видимо, и произошло. Потому как сфера пропала с экранов, и вернуть её не удалось, — коротко отчитался Вадим.

— Ясно. Как долго наниты сферы будут ограждать туриста от внешней среды?

— Заряд рассчитан на 72 часа, — глухо отозвался Иван, вспоминая, каково это трое суток находиться без еды и питья, да и уйти за это время от точки высадки можно очень далеко. Туристам, конечно, зачитывают правила безопасности, но не факт, что в экстремальных условиях они будут соблюдаться.

— Отлично, — министр выглядел донельзя довольным. — Есть ли у вас специалисты, обученные вызволению туристов из прошлого?

— У нас есть добровольцы, занятые на тестировании сферы, — ровно ответил Коренёв. Чем на самом деле занимаются эти специалисты, никому знать не обязательно.

— Я спрашиваю, есть ли у вас люди, умеющие четко, быстро, грамотно работать в условиях исторической среды, отличной от нашей?

— Нет, — нехотя признал Иван.

— И последний вопрос. На данный момент сфера скрывает туриста Багрянцеву, как вы планируете её искать?

«Действительно, как? Сейчас наниты скрывают Фросю. Извне сферу не отключить, а через три дня процент на благополучный исход будет критически мал».

Иван сжал кулаки.

— Экспедиция может быть отправлена через три дня. Костюм снабжен дополнительным маячком с радиусом в сто километров.

— А искать её будут в сферах? — хитро улыбнулся министр, и Иван понял, что бой проигран. Десять лет назад, когда ставился вопрос коммертизации С-40, было требование о невмешательстве в историю. Собственно, потому и вышли на Ивана и его нанитов, способных стирать или изменять пространство вокруг себя. Собственно маски в ДНС были просто игрушкой по сравнению с тем, как использовали его изобретение военные. Именно именно за счет контрактов с внекастовыми он заработал свое состояние. Запрет на снятие сферы в прошлом был закреплен на законодательном уровне, что делало в принципе невозможным любую спасательную операцию. А все маячки и термокостюмы были нужны лишь для соблюдения норм по туристической деятельности[2].

— О, вижу, вы меня поняли, — улыбка даже не думала сходить с лица министра. — Мы не имеем права отправлять туда спасателей. Так что обсуждение беспочвенно. Нужно решить вопрос выплат компенсации и позицию для прессы. Турист Багрянцева была гражданкой первой категории и отправилась за счет правительственного гранта. Я лично согласовывал финансовую сторону вопроса. Поэтому проигнорировать несчастье мы не можем. Предлагаю назначить совещание на завтра на десять утра, а сейчас доброй ночи, коллеги.

Министр отключился, а за ним стали гаснуть остальные голограммы.

Вскоре в кабинете остались только двое.

— Родственникам сообщили? — Иван устало рухнул в кресло.

— Да, пока без подробностей, — Вадим почесал затылок. — Слушай, да не бери ты так близко к сердцу. Бывает.

— Бывает… Знаешь, если в эту пару дней мы не придумаем, как вернуть Багрянцеву, я отзову свой патент. Благо, на это право имею, хоть сейчас.

В комнате повисла тишина.

— Но почему? — наконец выдавил из себя Вадим.

— Потому что Ефросинья — моя невеста, и я это так просто не оставлю.

Ответа от Ариадны так и не было. На задании или затаилась? В том, что сестра сдала личность Фроси, Иван не сомневался. Больше было некому. Поехать к ней домой и ждать в темноте, как герой остросюжетного романа? Глупо. Если она участвовала в запаривании всей этой каши, то находится уже где-то в районе марсианской колонии, а если по дурости проболталась, то рано или поздно выйдет на связь. Хотя в глупость или недальновидность сестры верилось еще меньше, чем в её предательство.

Иван с силой хлопнул дверцей электромобиля. На боковом сиденье стояла корзинка с красными тюльпанами.

— Я найду тебя, Фрося. Обещаю. Чего бы мне это не стоило… — прошептал он, на мгновение прикрыв глаза.

Вспомнилась служба внекастовым. И то, как он с двумя своими сослуживцами дрейфовал в космосе в индивидуальной спасательной капсуле. Из этого случая Иван вынес ряд уроков, которые в обычной жизни никогда бы не получил. Первый: мужчины и женщины не равны. И речь тут идет не социальных и политических правах, а о физических возможностях. Если убрать экзоскелеты, если не использовать препараты, если не проводить химеризацию тела (хотя после таких операций в космос не брали), короче, если отбросить все усиления и модификации, то женщины физически слабее. А значит нельзя ставить знак «равно». Ведь у сильного не только преимущество, но и ответственность. Они с Евстафием слишком поздно поняли, что те показатели, что они выставили в капсуле, чтобы протянуть подольше, были опасны для двух мужчин и фатальны для одной женщины. Она умерла молча, не проронив ни слова, только струйка крови текла из носа. Чего-чего, а силы воли девчонке было не занимать. Уже потом, когда их через три дня нашел спасательный корабль, и они проверили, сколько процентов жизнеобеспечения осталось в капсуле, понимание гранитной плитой придавило обоих. Если бы они учли физические показатели девчонки и чуть увеличили бы подачу воздуха, влажности и тепла, чуть посильнее бы выкрутили противоизлучатель, то лейтенант Смирнова была бы жива. Но они даже не подумали, что потребности женского организма иные. Все же равные, все одинаковые. Пол не важен — это вдалбливалось вместе с азбукой. Что ж, цинизм жизни заключается в том, что за ошибки одних зачастую расплачиваются другие.

Вторым уроком было осознание того, что, может быть, Бога нет на сытой и изнеженной Земле. А вот в космосе он есть. Да так близко, что, кажется, руку протяни и коснешься. Там, в спасательной капсуле, изнывая от нехватки кислорода, холода и радиации, Иван молился. Ему для этого не нужны были специальные слова и символы. Вместо церкви — металлический корпус, вместо свечей — звезды. «На войне не бывает атеистов», — сказал Евстафий, и в глазах его отражался космос.

Последним же уроком было понимание того, что не бывает безвыходных ситуаций. Бывают люди, которые не смогли найти этот самый выход.

Их капсула была сломана, она не могла лететь по заданному курсу, ей мешал перегруз. Вся аппаратура связи вышла из строя. Взрывом корабля их отбросило достаточно далеко, чтобы спасатели не могли отследить их траекторию. Следующие десять часов Иван из проплавленной электроники, развороченных трансляторов и разбитых фильтров собирал нечто, способное передавать сигнал в s-диапазоне. В крайне ограниченном пространстве, при нехватке кислорода, когда под рукой лишь брелок — швейцарский нож, а электроника пульта управления превратилась в расплавленное месиво, это было практически нереально. Ключевое слово «практически» между ним и действительно невозможным — пропасть. И он смог. Зациклил примитивное sos, передаваемое каждые десять минут.

Это, собственно, их и спасло. Почти всех. Лейтенант Смирнова была уже четыре часа как мертва…

Коренёв грохнул кулаком по панели управления электромобиля. Раздался жалобный писк электроники. В этот момент зазвонил смарт-браслет.

— Вань, от тебя пропущенные. Только вылезла из Дартового бункера, там не ловит ни фига. Что-то случилось?

— Случилось, — устало произнес Иван. — Ты дома?

— Буду через полчаса. Приедешь раньше, располагайся. Где бар, знаешь. Я закажу сейчас что-нибудь пожрать.

— Закажи, — но браслет уже потух, и только тревожно пищал электромобиль, извещая о поломке. Иван вызвал такси и вышел из своей машины. На боковом сиденье так и лежали красные тюльпаны.

____________________

[1] Султан Египта и Сирии Салах-ад-Дин в 1187 году разгромил войска Иерусалимского королевства и захватил Иерусалим.

[2] Согласно П.7.5 ФЗ «О туризме» № 34 от 10.07.2152 г Турист должен быть одет в самоочищающийся термокостюм, способный поддерживать жизнедеятельность туриста в течение семи дней. Термокостюм должен быть экипирован сигнальным маяком с радиусом действия не менее 100 км.

Praeteritum XV

Она же рече: «Равна ли убо си вода есть, или едина слаждьши?» Он же рече: «Едина есть, госпоже, вода». Паки же она рече: «Сице едино естество женьское. Почто убо свою жену оставя, чюжия мыслиши?» Той же человек уведе, яко в ней есть прозрения дар, бояся к тому таковая помышляти.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Рынок поражал своими красками, звуками, запахами. Нет, Ефросинья знала, что Муром был одним из торговых городов Волжского пути, но одно дело — читать, а другое — слышать, видеть, щупать.

— Ткани! Посконные, набивные, суконные, бумажные!

— Шелк! Брячина! Коприна! Оксамит!

— Сапоги! Голенища для сапог!

— Бусы, кольца, браслеты стеклянные!

— Бобры к хозяйке добры! Соболя от Новгорода до Константинополя! Куницы для молодухи и девицы!

— Рыба, кому рыба солёная?!

— Рабы, рабы с Киева!

— Калачи, кокурки, дрочены!

Часа ходьбы по рынку хватило, чтобы понять ряд важных моментов. Во-первых, Ефросинью узнавали. Не было ни единого купца, кто бы ни обратился к ней по имени — отчеству. Притом это самое «отчество» было по мужу. Во-вторых, с ценами творилось что-то удивительное. Еда и сырьё стоили дешево, ткани местного изготовления, одежда, обувь, предметы быта на порядок дороже, но подъемно. Импорт стоил, как импорт. Притом шёлк и специи дешевле, чем Ефросинья предполагала. Мелкого стеклянного ширпотреба было очень много, и стоил он копейки, но вещи размером чуть больше уже продавались ощутимо дороже. Например, один бокал стоил тридцать кун. Окна делались только на заказ и были даже не витражными, как в Европе, а собирались из круглых «лепёшек» размером по пятнадцать-двадцать сантиметров в диаметре. Стоила одна такая лепешка в районе четверти гривны. Фрося прикинула, сколько окон она собралась поставить, и мысленно присвистнула. Это какие деньжища-то выходят! Но выход искать как-то надо было. Ей привыкшей к стеклу и бетону, средневековые дома, больше напоминали склепы и находится в них было физически тяжело. С другой стороны спустить все имущество на несколько неровных лепёшек — жалко.

— У меня слюдяные стоят, — отметила Настасья, и они пошли дальше.

Ряд пряностей нашелся сам. По запаху. Лавку Михала показали сразу, а вот там их ждал скандал. Точнее, не ждал, конечно, а вовсю полыхал.

— Ты продал мне горькую соль! — кричал хорошо одетый мужчина средних лет.

— Я предупреждал, что она морская. — Купец хмурился и старался держаться спокойно.

— Да хоть Коломыйская! — не унимался покупатель. — Я купил четыре пуда, что мне теперь с ней делать?!

— Всё то же самое. Слушай, ты у меня спросил, какая соль, я тебе ответил — морская. Ты купил.

— Так потому, что она самая дешевая была на всем рынке!

— Ну, значит, пойди и купи теперь самую дорогую! От меня-то что надо?!

— Деньги возвращай и виру за обиду.

Вокруг начала собираться толпа. Купец ощутимо напрягся. Вдруг сбоку от Ефросиньи раздалось отчетливое покашливание.

— Никита Иванов, здрав будь! — зазвенела Настасья. — Чего голдобишь с утра пораньше?

Мужчина повернулся к ним лицом, и Фрося увидела висящую у него на поясе серебряную подвеску со стилизованным рарогом[1].

Да вот, для двора княжеского соль купил, а она горькая, — раздосадовано поведал местный чиновник. — Вернуть хочу.

Однако про виру больше не заикнулся, и то хлеб.

Фрося едва заметно кивнула купцу в знак приветствия, смочила палец и попробовала товар.

— Откуда привез? В Новгороде же не выпаривают морскую соль?

Только теперь тиун обратил внимание на женщину, что стояла подле Настасьи, и побледнел.

Три дня назад он купил дешевую соль, а отчитался, как за обычную. И всё бы хорошо, если бы не княжий кухарь. Забраковал, сказав, что такая не годится, так как горькая, а князь Владимир горечь очень чутко в пище чувствует. И теперь вот хотел вернуть по-тихому, но купец уперся и ни в какую, а тут ещё, как назло, молодая жена князя Давида нарисовалась. Что ей дома за шитьем не сидится?

— Из Белгорода, — пробасил Михал, кланяясь. Я туда из Новгорода воск привез да медь. В Белгороде вино купил, пряности, соль да тонкий лён. Часть у половцев сторговал, у них же еще специй взял и благовоний. Решил здесь продать, так как пошлины ниже, чем во Владимире. Я предупреждал, что соль морская, а не каменная. Я всех предупреждаю.

— Ясно. Никита Иванов, я выкуплю твои четыре пуда соли, а ты не кричи почем зря, не отпугивай покупателей от рядов.

Тиун озадаченно покосился на сотникову жену, судорожно соображая, что теперь делать. Согласится, тогда Владимирова сноха узнает цену, за которую куплена соль. Выболтает князю. Последуют неудобные вопросы или, что еще хуже, проверки. Вот же чертова баба! Лезет, куда не просят.

— Не стоит, госпожа, покупать эту соль, она плохая, — выделил интонацией последнее слово слуга и мысленно добавил: «Пошла вон!»

— Как видишь, я не послала на рынок ни тиуна, ни кухарку, а пришла сама. Удостоверилась в том, что товар хорош, и желаю у тебя его взять. Отчего ты отказываешь мне?

Никита понял, что у него есть два варианта: позорно сдаться или с гордостью отступить. Пусть он лучше потеряет серебро и будет вынужден оставшуюся жизнь жрать эту соль, но зато никто не посмеет его упрекнуть в татьбе.

— Ну, раз сама хозяйка Давыдова дома посчитала соль пригодной, то я, пожалуй, оставлю её в своем хозяйстве. Для князя же Владимира приобрету другую. Будьте здравы!

Поклонился и ушел.

Фрося удивленно приподняла бровь.

— Что это сейчас было?

— А то, что кто-то обзавелся личным врагом, — задумчиво протянула Настасья.

— Я ничего ему плохого не сказала и не сделала.

— Порой для вражды нужно лишь оказаться в ненужном месте в ненужное время и не суметь пройти мимо.

«Пройти мимо»… Ефросинья задумалась. Там, дома, в далеком двадцать втором веке, она именно так и поступила бы. Какое ей, по большому счету, дело до спора двух незнакомых мужчин? Откуда это участие? Примерила на себя роль княгини, решила, что вправе вмешиваться в чужие жизни? Или этот мир меняет её, гнет под себя? И если случай с Ефимьей можно было списать на реакцию нарушения личных границ, то тут её за язык никто не тянул.

— Спасибо, сударыня, — широко улыбнулся купец. — Я на его деньги уже товар купил, и отдавать было бы нечем.

— Пожалуйста, — пожала плечами Фрося. — Соль-то у тебя еще осталась?

В итоге Фрося взяла у купца два оставшихся пуда соли. И радость от удачной покупки перекрыла неприятности утра. Во-первых, Михал сделал ощутимую скидку. Это можно было понять по округлившимся глазам Настасьи. А во-вторых, морская соль оказалась единственным источником йода во всей округе. А у неё, между прочим, девочка-подросток на попечении и беременная кухарка

Милка разлила квашню. Отбирала ложкой для хлебной опары и не удержала глазированную миску. Выскользнула та из рук, разбилась, растеклось чавкающей лужей тесто. И как-то держалась девка все эти дни, а тут нате: села прям на земляной пол да разрыдалась. Беззвучно, судорожно, отчаянно. И не квашню пролитую ей жалко, а жизнь свою. И как дальше быть — не ясно.

Раньше понятно всё было: вот тебе дом, в нем хозяин живет да младший брат его. И все-то у них ладно. Милка пироги печёт, носки вяжет да за хозяйством следит. Братья пироги уплетают да носки хвалят. Помимо этого полгривны в год серебра платят. Денежка копится, приданое растет. Вот уже и женихи стали похаживать, подарки носить: кто колечко бронзовое, кто платок. Звать между делом кто в рожь, кто к реке. И она ходила: глупая, что ли от подарков отказываться. Да и надо ж знать, кто из женихов хорош да пригож, а кто стручок засушенный. Вот и коротали ночи к обоюдному удовольствию. Время шло, приданое прирастало, одни женихи сменялись другими. Новые несли орехи сладкие, прянички медовые да пастилу ягодную. Звали кто в лес, кто на стог. И она ходила: зря сладостям пропадать что ли. Прошел год, невеста стала ещё сочней, пышней, краше. И на полгривны богаче. И снова заглядывают в щелку, кидают камушки в забор молодые женихи. Старых-то всех подруженьки расхватали. Но Милка не расстраивалась, правда уже ни орехов, ни платков ей не дарили, да и не звали никуда. Так у забора и зажмут спешно, грубо, то и дело озираясь по сторонам. Однажды обиделась на такого гостя. Без подарка пришел, слов ласковых не сказал, сразу под юбку полез. Набычилась, оттолкнула. Прилетел в ответ удар по лицу, все искры из глаз рассыпала. А после, получив своё, кинул «гость» медяшку в пыль дорожную да ушел, посвистывая.

Поняла все Милка. Медяшку подняла с земли и на двор пошла. Сама растрепана, из скулы кровь течет, синяк сливой наливается. Слезы соленые жгут хуже плетей. Приползла в свою клеть, в угол забилась, колени к подбородку притянула и завыла. Сколько сидела, так не помнила, но очнулась — голова на чьих-то коленях, а пальцы пряди перебирают. Сжалась вся, задрожала.

— Тише, тише, родная, — и голос такой знакомый. Только никогда не слышала в нем Милка столько надрыва, боли затаенной.

— Игорь, случилось что? — спросила она, поднимаясь с колен дворового.

— Ты у меня случилась, да никак закончиться не можешь. Я пока, дурень, ждал, чтоб ты выросла, да думал, ни стар ли я для тебя, так и не заметил, что не сберег.

Нахмурилась Милка. Не припоминала она, чтоб смурной дворовый слова ласковые говорил да смотрел пылко. Отчего сейчас пришел? Сидит у неё в клети, на руки свои грубые смотрит. И не ясно, какие мысли прячутся под шапкой валяной.

— Иди за меня, Милка. Пойдем к реке, там под дубом срежу тебе косу да голову платком покрою, будем жить вместе, а там вернется князь Давид, я попрошу отпустить нас. Я ему пятнадцать лет служу, чай не откажет. Только иди за меня.

Опешила Милка, не знала, что сказать на это.

— Ты зачем за себя сговариваешь? Видишь же, бессоромная я.

— Просто пообещай мне больше не ложиться ни с кем.

И она пообещала: глупая, что ли от мужа отказываться, когда он сам зовет. Позволила косу срезать да платок повязать. Расцвела, приосанилась, ходила гордая. Даже товарки на рынке перестали под ноги плевать.

А потом вернулся князь Давид. Угрюмый, рука перемотана. Милка всё ждала, когда поговорит Игорь с хозяином, и уедут они от косых взглядов и пересудов. Понимала, что сама себя ославила, но хотела заново жизнь начать. Припорошить прошлое первым снегом и любоваться светом и чистотой.

Однако дни шли за днями, а разговор так и не повелся. Сначала князь чернее тучи ходил да с раной маялся. После хворь на него прицепилась. И только слышно было от Игоря «Не время. Подожди». И она ждала. Всю осень ждала. А зимой уехал князь к ведьме рязанской лечиться. И до самой Пасхи не было его. В тот день они с Игорем разругались, и Милка решила сама идти просить хозяина отпустить в путь-дорогу. Но лишь вошелкнязь в дом, сразу стало понятно: не пойдет разговор. Здесь сотник, а думы его далеко.

И ведь не неволил, потянулся, а она ответила. И лишь поутру поняла, что слово нарушила. Обидно стало. Но что толку: кори — не кори, содеянного не вернешь. Спустилась к себе в клеть, Игорь ничего не сказал, только ложиться с ней перестал и об отъезде более не заикался.

Не прошло и месяца, как Давид Юрьевич после литургии в церкви Рождества Богородицы прилюдно покаялся, что было нарушено им слово княжеское, и Господь Бог покарал его, а посему клянётся он перед всем честным народом взять в жены Ефросинью — целительницу рязанскую. «Вот, — подумала Милка, — даже князья слово не держат, куда уж мне, негораздке. Только хозяина струпьями прокляли, а меня приплодом». В тот же день Милка купила у бабки специальную травку плод вытравить. Купила, а выпить не смогла. И чего дуреха испугалась — не понятно.

А потом и хозяин привез жену молодую да умчался в степь.

Ефросинья Давыжая нраву оказалась крутого, а натуры деятельной. Челядь, не знавшая, чем себя занять, вмиг оказалась при деле. Притом новая хозяйка ни на кого не кричала, по щекам не била, но сумела в дугу завернуть даже ключницу.

«Ой, Милка, — причитала бабка, — не приведи Господь, узнает госпожа, что ты с её супругом ложилась — выпорет и выгонит, как пить дать, выгонит».

И действительно, стала замечать кухарка, что продыху не дает ей хозяйка. Кухню всю переворотила. К чистоте рук придирается. Полотенца каждый день менять заставляет. Посуду в кадке с водой запрещает держать. Овощи все да фрукты мыть требует. И нет дня, чтоб нос свой на кухню не сунула да замечания не сделала. И вроде спокойно говорит, а по спине холод. Колени трясутся, и слезы сами собой по щекам катятся. А на днях спросила, кого Милка себе замену присоветует. Значит, права ключница. Не потерпит хозяйка рядом с супругом волочайку. Выгонит на улицу. И что с ребёнком будет — не ясно. Себе заберёт или придушит и скажет, что так и было. И Игорь не защитит. Они с той ночи так словом и не обмолвились. Вот и рыдает Милка над квашней, жизнь свою непутевую проклиная.

Липкая ночная духота не давала спать. Даже небольшое летнее окошко без стекла не спасало ситуацию. Последние три недели выдались крайне тяжелые и насыщенные. Даже для человека, привыкшего к бешеному темпу будущего. Но там-то хотя бы был будильник, дом, забитый техникой, электромобиль и четко определенный график работы. А здесь?! Вечно бухтящая ключница, вечно ревущая кухарка… Лошадь, на которой приходится учиться ездить… Вопросы, ответы на которые не известны… Проблемы, суть которых не ясна… В какой-то момент Ефросинья позавидовала супругу. У него все просто: конь, меч, враг.

«Нет, не просто. Не может быть просто убивать себе подобных. Каково ему вообще с этим живётся? Как он спит ночами?»

В её веке тоже хватало насилия. Как-то один из соителей позвал её на бои химер. Мужчины и женщины из нижних каст сражались в боях без правил. Это было неоправданно жестокое зрелище. Но, судя по цене билетов и количеству зрителей в дорогих одеждах, имело шоу неслыханную популярность. Война…война же в её мире давно стала чем-то иллюзорным. Оружие убивало без крови, а конфликты решались в кабинетах. Здесь же ветер приносил со степи запах гари. И в такие ночи, как эта, Ефросинье было страшно. А вдруг погибнет, не вернется Давид? Она уговаривала, убеждала себя, что ему уготована другая судьба, но страх, как грибница: найдя однажды путь к сердцу, приходил снова и снова.

Фрося вздохнула. Завтра тяжелый день. Она договорилась с отцом Никоном съездить в деревню. Убедила Ретку креститься. Девочка, что удивительно, думала недолго. Узнала, что Ефросинья крёстной будет, и согласилась.

По-хорошему нужно выспаться, но сон не шел. Щенок Каспер, спящий в ногах, поднял голову и сладко зевнул, издав звук, больше похожий на «мяв», чем на то, что подобает слышать от приличной собаки. Захотелось встать, выпить кислого морса, сменить липкую рубаху, умыться.

На первом этаже никого не было. Челядь спала в клетях, пристроенных к дому, но у каждой был отдельный вход со двора. Чтобы попасть на кухню, тоже надо было выйти на улицу. Светильник Фрося зажигать не стала, лунного света, пробивающегося сквозь узкие окна, хватало, чтобы дойти до выхода. Щенок потрусил за своей хозяйкой.

Ночь была прекрасна. Городской шум сменился стрекотом сверчков. С реки дул прохладный ветерок, разгоняя августовскую жару. На кухонном столе стояла крынка с малиновым морсом. В суконном мешке, укутанном в овчину, доходила каша. Ефросинья налила себе пить в небольшой деревянный стакан, коим пользовались слуги, и сделала глоток, прикрыв глаза от удовольствия. За стеной что-то грохнуло. Женщина и не придала бы звуку значения, но Каспер коротко гавкнул и сорвался с места.

— А ну стой! — зашипела Фрося, — перебудишь всех. Однако щенок уже вылетел вон.

Тихо ругаясь насчет бестолочей, которые не могут в ночи дела свои тихо делать, хозяйка поспешила за собакой.

Каспер навалился на дверь кухарки передними лапами и залаял. Фрося схватила его на руки.

— Пойдем, малыш, а то перебудим тут… — договорить не успела, за дверью послышался протяжный хрип. Совершенно не осознавая, что делает, она дернула ручку на себя. Хлипкая щеколда вылетела, и ворвавшийся в темную клеть лунный свет натолкнулся на качающееся тело. Щенок выпал из рук, перекувыркнулся и неистово залаял. Фрося завизжала, срывая горло. Подлетела к кухарке, подхватила её за ноги, поднимая вверх и стараясь не думать о мокром от испражнений подоле.

— Игорь! Яким! Кто-нибудь! — прокричала Фрося что есть сил. Милка снова захрипела и задергалась, молотя ногами.

— Прекрати, идиотка! — из сорванного горла вырвался скорее рык, чем слова. Ефросинья понимала: долго брыкающуюся девку она не удержит, а второй раз может так не повезти. Хрустнет шея и вся не долгая.

Вдруг сзади послышались торопливые шаги. Вбежал кто-то из мужчин. Сдавленно охнул, поставил поваленную скамеечку, запрыгнул на неё. Дернул петлю, расслабляя узел. Фрося почувствовала, что теряет равновесие, и повалилась на земляной пол, больно расшибая колено. Кухарка упала сверху. Мужчина спрыгнул, перевернул Милку на спину и ошарашенно произнес:

— Поздно. Мертва.

А после застыл восковой куклой.

Фрося поднялась, посмотрела на самоубийцу. Голова безвольно откинута, распахнутые глаза закатились.

— Свет зажги, — кинула она дворовому, силясь нащупать пульс на отекшей шее. Получалось плохо. Рыкнув, разорвала рубаху на груди. Приложила ухо. Едва слышен стук сердца. Или это Игорь кресалом бьет?

— А ну тихо!

Мужчина замер.

— Есть! Жива она!

Убедившись, что кухарка дышит, Ефросинья от всей души влепила ей пощечину. Для приведения в сознание, так сказать.

Милка застонала, глаза её прикрылись Игорь подлетел к супруге и, аккуратно подняв её на руки, переложил на кровать.

Фрося даже не соизволила подняться с пола. Так и сидела, прижав к себе собаку. Женщину бил озноб.

— Госпожа, — до неё далеко не сразу дошел обеспокоенный голос дворового. Она подняла глаза на протянутую мужскую руку. Его пальцы тоже подрагивали. — Позволь, я помогу подняться.

Фрося подала руку и с трудом встала.

— Сядь сюда, я вина сейчас принесу.

— Под замком все. Ключи в комнате.

— А? Нет. У меня в клети припасено.

Через несколько минут комната кухарки представляла собой странное зрелище. Игорь пил вино, сидя на многострадальной скамейке, Фрося со своим стаканом расположилась на сундуке напротив. Милка лежала, уткнувшись носом в стену. Все молчали.

Откат от пережитого постепенно сходил на нет. Тело наполняла пустота. Сладкое, крепкое вино кипятком лилось по сорванному горлу. Ефросинья размышляла о каких-то совершенно идиотских вещах.

Было ли у кухарки право на смерть или нет? И почему её, Ефросинью, захлестнула иррациональная ярость? Страх тоже присутствовал, но злости в этом бешеном коктейле было явно больше. Какими невиданными тропами ходят её эмоции и во что они могут вылиться в той или иной ситуации?

Вопрос нравственности суицида в обществе будущего не поднимался и не обсуждался. Ведь любые этические нормы и правила порождаются обычаем, культурой, верой, в конце концов. В её же мире поведение человека рассматривалось исключительно с точки зрения права. И этот самый человек имел право распоряжаться собственной жизнью любым законным способом. А женщины, помимо этого, наделялись правом распоряжения судьбой своего нерожденного ребенка. Таким образом, всё воспитание говорило Фросе, что она не имела права лезть в чужое волеизъявление. Тем не менее представить себя стоящей в стороне и смотрящей на дергающееся в предсмертных судорогах тело, она не смогла. Более того в тот самый момент, когда взгляд упал на Милку, ни на секунду не возникла мысль о незаконности своего вмешательства.

Что же это тогда получается? Вбитое годами воспитание о толерантности слетело с неё, как шелуха, стоило оказаться в другом мире? И что же она тогда за человек? Кто скрывается за маской ученого и преподавателя? И главный вопрос: хочется ли ей знакомиться с собой новой или стоит посадить это чудовище на цепь?

Ефросинья вздохнула. Придётся с этим жить и принимать свои реакции. Ведь глупо было бы думать, что пребывание в новом мире никак её не изменит… «Ладно, с собственными чипами в голове разобрались. Но отчего кухарка в петлю полезла — вопрос открытый. И судя по состоянию девушки, стоит её оставить одну, так она завершит начатое». А посему нужно понять мотивы и постараться помочь, хоть это и посложнее вытягивания из петли будет, все же вот ни разу она не психолог. И чужие переживания не входят в сферу её интересов.

Выдохнув и успокоившись в первую очередь, сама Фрося аккуратно начала.

— Милка, расскажешь, что у тебя произошло?

Молчание, и тот же взгляд в стену.

— Милка — жена мне, — подал голос Игорь. — Сговорились мы у реки. Кольцами и клятвами обменялись.

— Которые ни один из нас не выполнил! — зло бросила Милка и закашлялась.

— Ты из-за этого в петлю полезла?

— Нет, просто я так больше не могу. Всем будет лучше без меня.

— Кому всем?

— Игорю, тебе, хозяйка, Давыду Юрьичу.

— Что ж ты такое говоришь! — взметнулся Игорь.

— А не ты ли с Пасхи со мной не разговариваешь? — зашипела девушка.

— А не ты ли клялась ворота запертыми держать?

— А не ты ли обещал увезти меня отсюда?

— Я не мог, понимаешь?!

— И я не могла хозяину отказать! Теперь дитём расплачиваюсь!

Фрося прикрыла глаза, слушая перепалку супругов. Вскрылся гнойник, излились обиды. Вроде и радоваться надо. Ведь спорить, кричать, ругаться всяко лучше, чем счеты с жизнью сводить. Но вот это «хозяину не могла отказать» ужалило змеёй. Растекся яд по венам, осел горечью во рту.

— Ребенок чей? — тихо спросила Ефросинья.

— Мой, — отозвался Игорь, упрямо выпятив бороду. — Послушай, хозяйка, отпусти нас. У меня дом в Пронске. Я Давыда Юрьича просил, он согласие дал. Сказал замену искать. Я нашёл.

Фрося смотрела на чету и размышляла, как быть. С одной стороны, Милкин ребенок может быть вполне от Давида, и тогда он имеет право, как минимум, знать. С другой стороны, вот совсем не факт. Судя по животу, там месяц пятый-шестой, а Давида до Пасхи дома не было. По-хорошему дождаться бы родов (если они будут после случившегося), посчитать, обсудить и потом принять решение.

— Рожать когда?

— Зимой, на Кощун.

«Значит, не пятый, а меньше. Делать-то что?»

— Нет! — приняла решение Фрося. — Сговор вы с Давидом заключали. Вот и отпускать он вас должен, а не я.

— Давыд Юрьич сказал, что дома над слугами ты главная. И вольна принимать решения. Да и замену я толковую нашёл. Не дворовым — тиуном в хозяйстве будет, грамотный, счет знает. Обидно, если к другим уйдет. А Милке лучше подальше рожать от князя Давыда и Муромских языков. Ведь коль у нас во дворе трепятся, то за забор всяко просочится.

«А ты неглупый мужик, да Игорь? И просчитываешь возможные риски наперёд. Видишь и понимаешь явно больше моего. А потому вслух даже не произносишь того, о чем в этой комнате и так все догадываются. Кого же ты в итоге защищаешь? Себя? Милку? Давида? Что ж ты тогда такой умный-разумный за женой не уследил? Обиделся? А в петле увидел и понял, что никакая обида жизни человеческой не стоит».

— Ладно. Принесите мне сговор, я почитаю да спрошу у отца Никона, вправе ли вас рассчитать. Если да, покажешь мне своего тиуна, и езжайте на все четыре стороны.

–

[1] Металлические подвески со знаком Рюриковичей по одной из версий выдавались представителям княжеской администрации: тиунам, сборщикам податей, писцам и т. д.

Praeteritum XVI

«Она же остаточное дело воздуха того шьяше, уже бо единого святаго риз не дошив, лице же нашив и воста и вотче иглу свою в воздух и преверте нитию, ею же шиаше.»

«Повесть о Петре и Февронии Муромских».

— Мне совершенно нечего надеть! — Фрося перебирала сундук с одеждой. Льняные платья выглядели помятыми даже несмотря на то, что после стирки их намотали на палку и прокатали рубелем. К тому же стояла невероятная жара, и хотелось одеться так, чтобы этой самой одежды было по минимуму.

«Хорошо, что это самое начало тринадцатого века, а не семнадцатый, с корсетами и многослойными юбками».

Фрося достала свадебную рубашку из тонкого льна и зеленое льняное платье, которое сшила по приезду в Борисоглебский монастырь. У нарядов были достаточно широкие юбки, чтобы свободно сидеть в седле, не задирая подол выше колен. Повертев немного зеленое платье, она спорола с него рукава и подшила края стана. Получился глухой сарафан, наподобие тех, что носят горожанки. Под низ натянула короткие портки. Идея затыкать нижнюю рубаху спереди и сзади за пояс, образовывая нечто похожее на штаны, ей категорически не нравилась. Лучше уж портков коротких нашить, чем городить под подолом невесть что. Вздохнула. Подпоясалась тканым поясом. Убрала волосы под красный повойник, сверху накинула плат. Зафиксировала все это очельем, на котором позвякивала пара серебряных височных колец. Ревниво оглядела себя. «Нет, так дело не пойдет. Нужен утюг и плечики, иначе всё время буду выглядеть, словно меня пожевали и выплюнули».

Хмурая, спустилась вниз, ночное приключение с кухаркой настроения не добавляло. Лезли всякие гадкие мысли о пленных рабынях, привозимых мужьями в дом, и о сговорчивых сельских девицах. Хотелось запустить в Давида глиняным горшком.

— Замечательно выглядишь, — вырвал её из размышлений мягкий голос игумена, — хотя взгляд такой, словно решила убить кого, но всё ещё раздумываешь как.

Отец Никон сидел на корточках посреди гридницы и гладил розовое собачье пузо.

— Не выспалась. На улице жарко. Платье мятое. Раздражает всё, — буркнула Фрося, не желая поднимать скользкую тему. Посоветоваться на счёт Милки она хотела, но сейчас решила не начинать разговор. Слишком много непонятного плескалось внутри.

— После бессонной ночи утро не в радость, — спокойно отметил священник. — Мы едем?

— Да. Я приказала малую телегу запрячь. С нами Ретка отправится и рабыня. Думаю, подаренной девушке в деревне лучше будет. А вместо неё хочу двоих или троих взять в челядь домашнюю.

Игумен кивнул, поднялся и последовал за вышедшей из дома Фросей.

Во дворе её ожидала медногривая лошадка, убранная под седло, и вторая низкорослая, ширококостная, запряженная в небольшую телегу. Заплаканная рабыня утирала рукавом лицо, Ретка едва слышно успокаивала девушку. Фрося подавила укол совести. Отпустить она девчушку не может, ей просто некуда идти. О продаже даже речи не может быть. Одна только мысль о торговле людьми претила. Оставить дома — тоже не вариант, единственный выход — деревня. Живут же там дети, значит, и для невольницы работа да место у печи найдется.

— Смотрю, ты гораздо лучше держишься в седле, чем месяц назад, — отметил игумен, когда они уже выехали из Мурома и двинулись в сторону деревни Герасимка. Сзади поскрипывала повозка. С тягловой лошадкой легко управлялась Ретка, сидя без седла прям на спине животного и весело болтая босыми ногами. Надевать обувь в такую жару девушка наотрез отказалась.

— Так Яким задался целью обучить меня верховой езде. Сказал, что мне не положено по городу пешком ходить. Или всё время телегу запрягать, или верхом. Вот я и решила, что каждый раз отвлекать работника, чтоб он меня, любимую, катал, глупо. Дел в усадьбе масса, поэтому согласилась учиться. Теперь и с повозкой управляюсь худо-бедно, и лошадь меня слушаться начала. Игумен кивнул и перевёл тему.

— Дом преобразился. Мне нравится, как в нём стало. Но чем тебя Давыдовы слуги не устроили?

Фрося вздохнула и принялась рассказывать. Про рабыню, ключницу, кухарку и её мужа. Вроде и ровно обо всех говорила, одинаково, но главное от игумена не укрылось.

— И что ты решила с Милкой да Игорем делать?

— Сговор их я прочитала. Заключал его Давид. Вот пусть разбирается со своей любовницей и потенциальным бастардом сам.

Отец Никон покачал головой. Нет, не ум сейчас руководит Ефросиньей, а женская обида. И чем сильнее она затянет её в узел, тем сложнее будет распутать. Хотя, с другой стороны, раз злится на сотника, значит не безразличен он ей. Тем не менее мысль эту игумен развивать не стал.

— Согласно вашему брачному сговору, ты имеешь право распоряжаться слугами, холопами и рабами в отсутствие мужа, по своему усмотрению.

Фрося опять вздохнула.

— Знаю, перечитала. Поэтому я в противоречиях. Всё мое воспитание, все принципы говорят: не сметь вмешиваться в чужую жизнь и оставить всё, как есть до приезда «мужа». А реалии этого мира требуют отослать семью, предварительно повенчав их в церкви, чтобы даже никто заикнуться не смел о бастарде, раньше законных детей рождённом. Давид через пару лет станет князем Муромским, я бы не хотела, чтобы его дети сражались между собой за наследство. Там других бед хватать будет.

Игумен впился острым взглядом в Ефросинью.

— Все же решила остаться?

Фрося дернула плечом и скривилась. Да она решила, но до сих пор сама не поняла, что это покорность судьбе или напротив желание взять её в свои руки.

Отец Никон слишком хорошо понимал Ефросинью, её тревоги и этические дилеммы. Он знал, что ей чужд этот мир, но она ведает его будущее, и эти знания не могут не накладывать отпечаток на решения и действия. И чем раньше она примет это, научится пользоваться своими даром, тем лучше. Отцу Никону нужны были знания о судьбе Мурома, потому что своих не хватало катастрофически. Да и жизнь подходила к концу, он чувствовал, что осталось недолго. Уставшее за многие годы сердце всё хуже и хуже справлялось со своей работой. Всё чаще ночами его мучал сухой кашель, а днём одышка. Всё быстрее он уставал. Приступы же головной боли становились всё длительнее и болезнее.

— Что ж, — произнес он наконец, — с челядью оба варианта хороши. Только одно решение принадлежит обиженной женщине, а второе — княгине.

— Я не…

— Ты — да. Можешь сейчас мне сколь угодно рассказывать про иные традиции твоей родины. Про свободные отношения и право каждого решать, где, с кем и как, но ты сама уже заметила, что мораль твоего мира не натягивается на реалии этого.

— Откуда вы… — Фрося запнулась. — Знаете?

— Встречал.

Ефросинья забыла, как дышать. Кого мог встретить священник? Кто-то прибыл за ней или это ещё один турист?

Игумен взглянул на хватающую воздух женщину и опустил глаза.

— Десять лет назад я гостил в Царьграде у сына и внуков. Там, на одном из невольничьих рынков, выкупил юношу «со взором горящим». Рассказывал он дивные вещи. О кораблях, что могут путешествовать до Луны, о зданиях, собранных сплошь из стекла, о городах под невидимыми куполами, о машинах, способных отправить вглубь веков. Много чего говорил и о знаниях, доступных единицам, о семьях, больше похожих на гаремы, о безразличии и вседозволенности. Он изумительно рисовал, и я забрал его с собой в Муром. К сожалению, он знал подробно историю «Крестовых походов», и совершенно ничего не смыслил о своём государстве. Обидно. Это он создал все фрески в Борисоглебском монастыре. Я когда печь твою, тюльпанами разрисованную, увидел, то сразу догадался, кто ты и откуда.

— Он действительно умер? — Фрося была просто ошарашена рассказом.

— Да. Он ещё там, в Царьграде, кровью кашлял. Два года назад скончался. Жалко.

— Художник, — задумчиво произнесла Ефросинья, — значит, из четвёртой касты, раз умер от «чахотки», то не генноизмененный, если смог оплатить тур в прошлое, соответственно, очень богатый, притом богатства добился сам. Молодой… Знаю! — Ефросинья щелкнула пальцами. — Армен Широков! Точно. Я была на его выставках, он рисовал обнаженных натурщиц на руинах Ближнего Востока, что парадоксально, кистью и красками, а не звукографикой, как это делали все, но, пожалуй, не это было самое удивительное. Там всегда такой ракурс и такая игра тени и света, что если подойти к картине с одной стороны, то центральное место занимает натурщица, а если взглянуть под другим углом, то главное место занимают руины. Самая скандальная его картина продана за семнадцать миллиардов крипто-рублей. Я даже не знаю, с чем сравнить сумму в это время. Так вот на ней была изображена голая женщина без рук и ног, лежащая у разрушенной Триумфальной арки в Пальмирах, а вокруг разбросаны занесенные песком следы войны. Если присмотреться, можно увидеть копьё, автомат Калашникова, часть снаряда, шлем, лазерный пистолет, чьи-то кости. Какую бы деталь ни выхватывал взгляд, он надолго оставался к ней прикован! — Фрося уже не замечала, что говорит слова, которым не место в этом времени. Перед глазами стояла Картина и её автор. Потом вспомнились Адам и Ева, увиденные в часовне. — Да… Он умел рисовать так, что за основным сюжетом всегда скрывалось двойное, а то и тройное дно. Зачем же он отправился в прошлое?

— Сказал, что мечтал воочию увидеть взятие Иерусалима сарацинами, — пожал плечами священник. — Он очень много говорил про свой мир, и его считали блаженным. Ты постарайся не раскрывать своей природы, пожалуйста.

Фрося смутилась, ей было неловко за вспышку откровенности.

— Конечно. Прости, я не должна была раскрываться.

— Не извиняйся. Думаю, для этого и нужны близкие люди, чтобы слушать, помогать, поддерживать. Ты так боишься быть откровенной, что порой кажешься равнодушной. Раскрытая душа греет тех, кто рядом. К сожалению, я сам понял это очень поздно…

Закончить мысль он, однако, не успел.

— Подожди…но взятие Иерусалима в 1187 году было! — неожиданно выпалила Фрося. И глаза её стали круглые как блюдца. — Этого не может быть! Отправится же можно только год в год внутри столетия. И не более чем на тысячу лет. А Армен пропал без вести за год до меня. Как же так!?

Однако этот вопрос так и остался без ответа. Дальше они ехали молча. Каждый думал о своём. Разговор со священником перевернул, взболтал все Фросины эмоции, и они не скоро начали оседать на дно мягким илом.

В селе первым делом отправились в дом к старосте. Подъезжая ко двору, путники услышали, что за бревенчатым забором разгорелся нешуточный теологический спор.

— Эта тварь божья должна жить со всеми в курятнике!

— Это не тварь, а моя курица, и она будет жить со мной!

Ефросинья удивленно посмотрела на отца Никона, тот улыбнулся и, спешившись, приложил указательный палец к губам. Фрося тоже слезла с лошади, правда не так грациозно, как старец.

— Я имею в виду, что раз Господь создал эту курицу, то она должна жить с себе подобными.

— Рябу господь не создавал, она из яйца вылупилась!

— Экий ты несмышленыш. А яйцо-то кто создал?

— Другая курица, та, что от нас кладку прятала. В шиповник нестись бегала, а квохтала во дворе. Матушка так найти и не смогла, где яйца, а кокошь потом пришла гордая с выводком. Прошлой осенью мы из того помёта молодую курку в дар снесли сударыне Ефросинье. Она её есть не стала и имя дала, теперь это питомец. Поэтому в суп её нельзя, и в курятник ко всем нельзя, её же обижать будут. Я её научу цыплят высиживать, и будет у неё своя семья.

У спорящей женщины было, однако, свое видение порядка, и отступать от намеченного пути она не планировала.

— Господь создал куриц, чтобы они служили человеку, несли яйца и жили в курятне. Поэтому загоняй свою Рябу ко всем и иди, занимайся делами. Отдельно я её кормить не буду!

Но пацан тоже явно сдаваться не планировал и решил все же спорщицу дожать:

— А как это, интересно, Господь создал самую первую курицу, которая должна была служить человеку, нести яйца и жить в курятне?

Хозяйка, судя по паузе, задумалась. Видимо, этот вопрос никогда не входил в круг её интересов. А потом всё же решила не ударять в грязь лицом перед нахальным мальчишкой и, добавив в голос важности, произнесла:

— Господь милостью своею создал первую курицу из ребра петуха.

Фрося совершенно неприлично хрюкнула, едва успев прикрыть рот и нос ладонью. Отец Никон потер пальцами переносицу, покачал головой, пряча улыбку, и уже с совершенно серьезным видом толкнул калитку, пропуская Ефросинью во двор.

— Кажется, пора вмешаться, пока они ещё до чего иного не договорились, — произнес он едва слышно.

Во дворе друг напротив друга стояли насупившийся Белёк и большегрудая высокая женщина. Платок её был повязан концами наверх, как у гоголевской Солохи, белая льняная рубаха заканчивалась у шеи красивыми складками, стеклянные бусы переливались яркими цветами, края клетчатой паневы заправлены за пояс, через плечо перекинуто полотенце, фартук, сложенный пополам, оттягивало зерно.

— Радуйся, Хозяйка! — поздоровался игумен, но прежде, чем ему успели ответить, на них налетел вихрь, состоящий из ладошек и пяток.

— Матушка Ефросинья!!! — Белёк вцепился во Фросю, как обезьянка. Она подхватила пацана на руки и прижала к себе.

— Здравствуй, малыш, как ты? — в горле непривычно запершило. Парень наконец решил смутиться, выкрутился ужом, встал на землю, поклонился.

— Не малыш я, большой уже. Вот при доме старосты служу и грамоте да счету учусь.

— Ой, сударыня Ефросинья! Здрав будьте! — поклонилась хозяйка. — Вы хоть скажите охальнику этому, чтоб не пререкался да куру свою к товаркам отнес.

Фрося посмотрела на женщину внимательно, жестко, в упор.

— Курица мешает? Или мальчик? Не страшно. Я заберу их к себе. У меня собака по дому ходит. Будет еще и Ряба.

— Нет, что ты, сударыня! Не мешает! Просто неправильно это, — встрепенулась женщина. Стеклянные бусы на шее жалобно звякнули.

— Неправильно портки через голову надевать, — отрезала Фрося, — неправильно ребенка, у которого вместо детства лишь служение, лишать единственной привязанности.

Хозяйка удивленно моргнула и с мольбой посмотрела на игумена.

— Оленка, — миролюбиво ответил тот, — вспомни себя в этом возрасте, и как ты тащила мне всё еле живое: полечи да зашей. А сейчас больно взрослая стала. Курятником обзавелась.

— Ай, да ну вас, городских! — махнула полотенцем женщина и отрядила из подола зерна для курицы, а остальное ссыпала в небольшой туесок и отдала Бельку: — На, поди наседок покорми, чтоб они от меня в шиповник не бегали. А вы заходите, гости, в дом, муж мой скоро будет. Квасу холодного попьете.

— Ты прости меня, хозяйка, за грубость, — решила всё-таки извиниться Фрося. Ведь дети — это её личная болевая точка, и не стоит по этому случаю выплёскивать яд на незнакомых людей. — Знаю, что дел много, а тут еще малец, навязанный с животиной.

— Да Бог с тобой! Ефросинья Давыжая! Не говори глупостей. Нет у нас с мужем своих детей, Белёк нам как родной стал. Хороший он, добрый, да и понимаю всё, чай не каменная.

Ещё не успели разлить квас, как в избу вошел староста. Поклонился гостям, выпил с ними холодного, да пошли все вместе смотреть деревню. Была она небольшая, но дома все крепкие, добротные и у каждого мастерская или огород. Поля тянулись вдоль реки.

— Какой урожай планируется? — спросил отец Никон. Староста грустно покачал головой.

— Второе лето подряд засуха. Горит пшеница. Сохнет рожь. Овса только вдоволь и будет.

Помолчал и добавил:

— Но оброк[1] за землю соберем.

— А как вы оброк считаете? С дыма или с мужчины? — поинтересовалась Фрося.

— С каждого шестнадцатилетнего жителя деревни, — удивил её ответом отец Никон.

Дальше показывали мастерские, хозяйства, мельницу. Уточнили размеры натурального и денежного оброка. На обратном пути встретилась им отара овец, которую пастух гнал к водопою.

— Отец Никон, ты говорил, что здесь какие-то овцы уникальные.

— О, да. Когда-то давно я выиграл в кости у купца иноземного барана с очень тонкой шерстью.

По словам гостя[2], вывез он его из королевства Арагон[3]. А там законы суровые: если бы дельца поймали, то казнили бы. Потом барану сказочно повезло не быть съеденным по дороге в Муром. Вот он-то и стал улучшителем стада. Теперь в Герасимке самая лучшая шерсть на всю округу.

— Отец Никон, а село именно шерсть продаёт? — поинтересовалась Фрося.

— Ну да, а в чем дело?

— Просто я когда по рынку ходила, то заметила, что сырье намного дешевле стоит, чем нитки. Может, стоит не продавать руно, а готовить уже пряжу да ткани. В селе же есть пряхи, которые тонкую нить делают, да ткачихи, что полотно выработать могут. Покрасить да продать.

Староста задумался, что-то подсчитывая в уме.

— Ну не все девки тонко прядут, есть и те, что «потоньше оглобли, да потолще колена». Да и времени на это много надо. А срок только зимой.

Тут пришел Фросин черёд задуматься.

— А если лучших прях отобрать, самопрялки смастерить, сдюжат?

— Смотря что за самопрялки, — озадаченно протянул староста.

— А такие, как станок токарный, ногой педаль жмешь, а обе руки работают.

Кажется, староста заинтересовался.

— Так можно. Кто из мастеров тебе нужен, чтоб самопрялку смастерить?

— Кузнец и столяр, который колёса гнуть умеет.

Через четверть часа двое подошли к дому старосты. С кузнецом Фрося была уже знакома, а вот со старичком-столяром нет. Дедок посмотрел на набросок, поспрашивал, где какие детали, почесал бороду, когда вопрос дошел до регулирующего винта. После прищурился хитро и выдал:

— Сделаю!

Кузнец воротил нос, кривил губы, рассказывал, что трубку ковать сложно, а металлическую втулку надо подгонять, когда колесо и стойки будут готовы. Под конец забрал набросок и ушел к себе.

К следующему Фросиному приезду староста обещал подобрать лучших прях. Договорились о том, что осенью деревня оброк шерстью платить не будет, а весной отдаст нитками и тканью. Если будут излишки, то продадут.

С рабыней тоже всё решилось благополучно. Когда встал вопрос, где её оставить и к какому делу приучить, то староста кликнул старуху — землячку девушки. Оказалось, что та умеет ткать ковры, такие, как из степи возят, вот она и пообещала научить девчонку всему, что сама знает. Фрося глянула на вещи, что делала старуха и дала к рабыне в придачу полгривны серебра. На нитки. Да и новый рот кормить чем-то надо. За это старуха с поклоном выволокла из закромов здоровущий ковёр.

— Прими, матушка, не гнушайся. Ко мне за такими коврами очередь стоит.

Ефросинья с радостью приняла подарок.

Сложнее оказалось со слугами. Двух женщин на уборку и стирку Фросе нашли быстро, а вот с кухаркой вышло не так просто. Нужна была не только умеющая готовить, но и придирчиво чистоплотная. В этом вопросе Фрося была принципиальна. Староста хмурил брови, мялся, но все же решился:

— Не гневись, хозяйка, есть девка. Сирота. Живет одна, чисто у неё всё, аж хрустит, стряпает — язык проглотишь. Я её пироги на праздниках первые съедаю, хоть моя старуха и ворчит. Да и девка сама по себе хорошая, добрая.

— Ладно, что ж ты мнешься тогда? Или не хочешь умницу такую отпускать?

— Хочу — не хочу, не в том дело. Хромоногая она. Колени в разные стороны вывернуты. Стыдно мне тебе такую «красу» показывать. Да и тяжело ей, калечной, в городе придётся. Тут-то её все знают.

Фрося задумалась. По большому счету разницы нет, куда колени смотрят, лишь бы руки да голова на месте была. А если сладят, то она постарается сделать так, чтоб девушке у неё комфортно жилось.

— А давай мы в гости к ней сходим да спросим, хочет ли она ко мне кухаркой идти или нет.

Сирота жила на самой окраине. Потемневший от старости одноэтажный дом, вросший в землю на четыре бревна. Во дворе цветы растут, улей стоит, круглый, из тонкой лозы плетённый. На низеньком заборе крынки сохнут. Как зашли во двор, староста во всю глотку возьми да закричи:

— Илта! Поди сюда, гости к тебе пришли!

Из-за дома, перекатываясь с ноги на ногу, с корзинкой, полной огурцов, вышла черноволосая девушка с широкими скулами и слегка вогнутым носом. Улыбчивая, открытая.

— Радуйтесь, люди добрые! Огурцов будете? Только с грядки сняла.

Отказываться никто не стал. Фрося тоже взяла овощ, но едва не выронила его обратно.

— Какой колючий! — удивилась она. В магазине, где покупала продукты их семейная ячейка, огурцы всегда были гладкие.

— Зато их слизни не едят. Ничего, они денёк полежат да не будут колоться. Ты его о подол вытри, и все колючки спадут.

Фрося потерла огурец о юбку и, мысленно пожелав себе удачи, откусила кусок. Удивительно, но вкус был совершенно не похож на магазинный. «Химикатов, наверное, не хватает» — усмехнулась про себя она.

— О, так у тебя получилось прорастить то семечко? — улыбаясь, спросил отец Никон.

— Ага, два года нянькалась, зато теперь полная грядка. Не надо у булгар покупать. Я уже две бочки засолила с горчицей и укропом.

Гости нахваливали урожай, а Фрося разглядывала девушку. Чистая, опрятная. Волосы заплетены в тугую косу и прикрыты косынкой.

— Мы вот что пришли, Илта, — сказал наконец староста. — Хозяйка наша новая стряпуху в дом ищет. Пойдешь?

— И зачем там кривоногая кухарка? — Девушка внимательно посмотрела на Фросю.

— Ну, ты ж не ногами готовить будешь, — пожала плечами та. — Просто моя замуж вышла, вот и отпросились они с мужем со двора.

— Так я княжеские яства не умею варить.

Ефросинья хмыкнула.

— Чего не умеешь, я научу. Мне главное, чтоб чистота на кухне была и порядок. Да продукты в подклети не кисли. А то запах тухлой капусты уж очень плохо выветривается из дома.

Девушка задорно рассмеялась.

— Что верно, то верно! — Потом повернулась к старосте: — Ну, что, дядька Фрол, отпустишь?

— Куда ж я денусь?! Ты только скажи, что с домом твоим делать?

Илта задумалась.

— Брат твой жениться осенью надумал, скажи ему, что готова продать ему дом за ту цену, что он давал.

Пока девушка собирала свои пожитки да укладывала их в телегу, прибежал донельзя довольный молодой мужчина. При свидетелях он озвучил свое намерение купить дом и цену, а Илта дала согласие. Все ударили по рукам.

Солнце медленно клонилось к закату.

Груженая повозка катилась по дороге. Служанки шли рядом, Илта ехала внутри, Ретка верхом.

— Отец Никон, это кошмар какой-то! — пожаловалась Фрося. — Я и половины не успела из того, что планировала. Мы ж Ретку хотели покрестить, да вопросов у меня к тебе по устройству дома да деревни масса, по дороге всего не решишь.

— Ну, тогда приглашаю вас с Реткой в гости дня через три. Как раз девушек устроишь, Милку проводишь и приедешь. Там и поговорим.

–

[1] В средневековой Руси оброк — это арендная плата, а не повинность зависимых крестьян.

[2] Гостями на Руси называли иностранных купцов.

[3]Арагон — королевство, располагавшееся на территории современной Испании. Считается, что именно в Испании появилась порода тонкорунных мериносовых овец.

Futurum VIII

«Чтобы продать товар мало его просто прорекламировать. Нужно создать к нему тягу, жизненную необходимость. Одной моды уже недостаточно. Необходимо вписать ваше предложение в культурный код нации. Хотите, что бы у вас покупали дуршлаги? Создайте культ макаронного монстра…

…Раньше для того, чтобы успешно подавать нужно было, что бы покупатель знал вас и ваш бренд. Теперь можно оставаться в тени, но знать всё о потенциальном клиенте. Его сексуальную ориентацию, политические предпочтения, тайные желания и страхи. Вы должны знать, что он скрывает от себя и друзей. Пока он бродит по интернету, смотрит каналы, листает соцсети, следите за ним, изучайте его и вы будете знать когда и главное, как преподнести себя. Один обратит внимание на полуобнаженную девушку, тогда как для другого лучше использовать фото полуобнажённого парня. Когда вы залезете в голову к потребителю продажи перестанут быть для вас чем-то невероятно сложным».

Август Наконечный «Закрытый курс по продажам». Только для граждан третьей категории.

Как и следовало ожидать, Иван оказался дома раньше Ариадны. Дверь послушно открылась, отсканировав его биометрические данные. Умный дом зажег свет. Иван прошел в гостиную, осмотрелся. Мало что изменилось с его последнего визита. Чисто, сухо, запах кофе — со всем этим справляется умная электроника. Но отцовский смарт-лист так и лежит в углу подоконника. Точно так же, как и пять лет назад, когда его не стало.

Ариадна лишь иногда ночует дома, редко когда заглядывая дальше кухни, санузла и личной спальни.

Эвелин провел тонкими пальцами по барной стойке, взглянул на меняющиеся гало-фотографии и поджал губы. Вот трёхлетняя Ариша самозабвенно разрисовывает стену, а вот её шесть и они вместе на роликах. Он аккуратно поддерживает сестру, не позволяя ей упасть. Сестра…жена…и первая женщина, к которой он не испытывал настороженности и недоверия. Человек, от которого у него не было секретов. Та, которая его понимала лучше всех, и та, которую он понимал без слов. Он любил её так, как можно любить только младших сестренок: безумно, самозабвенно, до синих кругов перед глазами. И это при том, что они не были родными. Эвелин перешел в семью Ариадны, когда ему исполнилось шестнадцать. Он сам инициировал этот процесс. Никто не верил в то, что он добьётся положительного результата, и тем не менее это произошло, создав прецедент.

Его мать…Его биологическая мать, которую он лишил права называться таковой, была звездой квартета. Гражданка четвертой категории, она всю свою жизнь посвятилаискусству. Не было даже зыбкой грани между личной жизнью и служению Музе. Её трое коллег по квартету (и мужей по совместительству) являлись партнёрами не только в танцах, но и в жизни. Семейная ячейка занимала лидирующие места в рейтингах по пропагандированию семейных и общественных ценностей.

Жанна Коренёва — звезда танцпола мирового масштаба — была неподражаема и наивна в своём эгоизме. Все в доме вращалось вокруг неё, словно это не человек, а макет солнечной системы. В ней не было ни одной добродетели, присущей слабому полу. Напротив, как истинное дитя своего времени, она умела подчеркивать свою женственность путем отрицания оной.

И вот в одно прекрасное утро, в тот момент, когда солнечный луч переполз с подоконника на звукоизолирующий паркет, Жанна решила, что желает завести ребенка. Нет, конечно, вынашивать дитя долгих девять месяцев она не намерена. Во-первых, у неё концерты расписаны на три года вперед, а во-вторых, живот — это так не эстетично, да и восстанавливаться потом придётся. Нет, нет и нет. Тем более сейчас существует масса альтернативных вариантов от суррогатных матерей для любителей «эко» до инкубаторов полного цикла.

Приняв решение, она осчастливила новостью своих супругов. Те восприняли информацию о прибавлении в ячейке снисходительно. Так порой богатый муж реагирует на желание своей молодой супруги завести минипига. «Очень мило, но такая глупость».

Тем не менее мужья биоматериал сдали, пошлину заплатили. Внешние параметры Жанна выбирала особенно тщательно. Она запланировала для своей дочери карьеру фотомодели. Раз делаешь вклад в будущее, то он должен полностью себя окупить. Поэтому все должно быть на высоте: светло-русые волосы, вьющиеся крупными локонами, голубые с синевой глаза, высокие скулы, алые пухлые губы, белая тонкая кожа, изящные руки, рост не ниже метр восемьдесят, тонкокостность и масса других трепетных нюансов. Только вот незадача: графу «пол» она не заполнила. То ли пропустила, то ли поставила галочку, а та слетела, когда один из параметров вошел в противоречие. Но в тот момент, когда стало известно, что у квартета Коренёвых будет не девочка, а мальчик, менять уже что-либо было поздно. На хайпе с медицинской клиникой квартет увеличил просмотры своего канала в три раза. Ребёнка они, конечно, забрали. Имя дали Эвелин, с ударением на первый слог. Видеозапись на канале отредактировали так, чтобы скандал сохранился, а причина осталась неясна. Во всех официальных документах в графе «пол» проставили «хен».[1]

Жанна с маниакальной педантичностью оснастила комнату ребенка. Там было всё, что нужно для полноценного роста и развития. Беби смарт-браслет, передающий все показатели дитя на панель управления комнатой, автомат со смесью, изготовленный из биосиликона по слепку с материнской груди, робот, меняющий подгузник, интерактивная образовательная няня, регулятор влажности и температуры, имитатор уличных прогулок. Людям заботу о своем потомстве Жанна не доверяла. Специалисты из пятой касты казались ей недостаточно образованными, а педагоги из второй — недостаточно креативными, чтобы воспитывать ребенка. Сама она переслушала массу литературы и прекрасно знала и про важность контактов с матерью, и про семейные ритуалы. Поэтому два раза в день она брала ребенка на руки, играла с ним, делала зарядку. Все это фотографировалось, снималось на видео и выкладывалось в сеть. По выходным они впятером посещали бассейн и беби-фитнес. Со временем она завела ритуал «семейного часа» в режиме онлайн. В результате её семейный проект стал настолько популярен, что потребовался отдельный интернет-канал и инхаус-менеджер на зарплате. С его-то легкой руки был задуман ряд маркетинговых ходов. Самый успешный заключался в нейтрализации гендера ребёнка. Жанна и так не афишировала Эвелин, как мальчика, а тут решили устроить целую интригу: «Кто я?» И

За годы этот слоган превратился в торговую марку. Гендерно-нейтральная одежда, средства гигиены, парфюм, украшения и бытовые мелочи.

Вообще в современной культуре уже достаточно давно были стёрты границы между мужским и женским. Все выглядели одинаково андрогинными, носили брюки и скёрты не зависимо от пола. Длина, цвет и дислокация растительности на теле также не имели ничего общего сгендером. Тем не менее человеческая психика как-то подстроилась под культурный выверт и научилась решать этот ребус. Так, например, граждан низших каст вообще было сложно перепутать. Мужчина в скёрте идентифицировался именно мужчиной, а лысая женщина — именно женщиной. Там совершенно никто не задавался вопросом: с чего вдруг биологический пол должен отличаться от социального? Похожая ситуация творилась и с первой по вторую касты. Крайне редко обертка этих людей не соответствовала содержанию. Чувствуешь себя женщиной, а не мужчиной — никаких проблем: иди, меняй пол. Зачем ерундой маяться? А вот третья и четвертая категории представляли собой эдакий калейдоскоп образов, типажей, мнений.

Посему во имя всеобщей толерантности и с целью предотвращения потока судебных тяжб уже сто лет, как все подростки в школах до получения первого совершеннолетия звались «существами», и в качестве личного местоимения использовалось лишь «оно».

Но гений, запустивший линейку «Кто я?», сыграл на намеренном запутывании образа. К тому моменту, когда Эвелин исполнилось пятнадцать, школа представляла собой нечто среднее между собранием попугаев и палатой душевнобольных. Словно кто-то выплеснул все краски разом и перемешал не глядя. Мальчики, похожие на мальчиков, мальчики, похожие на девочек, девочки, похожие на мальчиков, и девочки, похожие на девочек, а также субъекты, не похожие вообще ни на кого.

Эвелин был лицом бренда. Дизайнеры регулярно меняли хен-образы. Один сезон в ребенке все видели девочку, в другой — мальчика, но никто не желал заглянуть глубже и проверить, а есть ли там кто живой.

Что поразительно, но под скорлупой действительно развился человек. Странный, противоречивый, чья улыбка никогда не затрагивала глаза. Звезда школы, отличник, мечта мальчиков и девочек класса. Хен умел дружить со всеми, ни с кем не сближаясь. Люди казались ему не настоящими, мир зыбким, и только в точных науках он находил хоть какую-то стабильность. Если бы кто знал Эвелин достаточно хорошо, чтобы охарактеризовать хен одним словом, то слово это было бы — ртуть. Гладкий, податливый, но в то же время ядовитый металл.

Хен терпеть не мог своих отцов за то, что те всё время отбирали у него мать, и при этом не научился испытывать каких-либо чувств к женщине, что дала материал для появления хен на свет. Ведь сложно любить или ненавидеть образ, созданный интернет-каналом. Тем не менее Эвелин старался соответствовать всем тем биркам, что на него вешали. Словно вода, которая принимает форму любого сосуда. Осознает ли она себя важнейшим компонентом на земле, наполняя собой прозрачный стакан?

Жестокое столкновение с действительностью, превратившее ртуть в сталь, началось с того, что Эвелин влюбился. Вполне себе закономерное явление для любого подростка.

Отношения развивались стремительно. За несколько месяцев высеченная искра превратилась в пожар, а робкие поцелуи — в страстные. И вот объект обожания прижат к холодной стене. Манят теплые губы, соблазняет ямочка у ключицы. Задран короткий пышный скёрт. Блестит в светящемся чулке вожделенная тонкая ножка, оголяется мягкое бедро и…

Эвелин отскочил, как ошпаренный. Глаза его округлились. Существо, в которое он был влюблен, выглядело, как девушка, говорило, как девушка, одевалось, как девушка, пахло, как девушка, но физиологически было парнем. На тот момент крайне возбужденным парнем. Эвелин развернулся и зашагал прочь, через несколько метров сорвался на бег, а за ближайшим углом его вырвало от отвращения. Он ошибся. Очень сильно ошибся.

Придя домой потерянный, разбитый, не чувствующий почвы под ногами, он уставился на себя в зеркало.

«Кто я?»

У длинного, тощего оранжевоволосого недоразумения с зелеными накладными ресницами не было ответа.

«Кто я?»

У существа, за пятнадцать лет ни разу не задавшего себе этот вопрос, не было ответа.

«Кто я?»

У насмешливого гада, что жил внутри и разбавлял одиночество своими ехидными шутками, всегда был ответ.

«Ты идиот. Розовый пудель, которого заботливая хозяйка раз в две недели водит на стрижку».

Эвелин взревел и ударил кулаками по ненавистному зеркалу. Увы, то было сделано из сверхпрочного материала. Парень сполз по гладкой поверхности стекла на пол. Его тело сотрясли беззвучные рыдания. Через несколько минут сабо на платформе полетело прочь, за ним второе. Блуза, бриджи, бельё. Он сбрасывал одежду, как змея шкуру. В ванной сбрил налысо оранжевые патлы, выдрал все серьги и тоннели, соскреб мочалкой до ссадин кожу. В комнате отыскал среди груды вещей штаны в стиле формы внекастовых и черную толстовку. Остальное отнес в мусороприёмник. Теперь оставалось последнее в списке — напиться. До зеленых фей перед глазами. Чтобы перебить чужой вкус на губах одной зубной пасты оказалось мало.

Семейный бар был заперт, в магазинах алкоголь до шестнадцати лет не продавали. Оставался единственный вариант — пищевой автомат в кварталах для нижних каст.

Разделяющий кварталы забор был серьезным препятствием, но не для подростков, знающих все дыры и тайные лазы. Ловко преодолев этот нехитрый барьер, Эвелин направился к первому автомату. Фол. Еда, газировка, электронные сигареты с наркотой и без. Выпивки нет. Во втором то же самое. Только шестой автомат в самой глубине квартала оказался с алкоголем. Отлично! Теперь нужно подождать желающего подзаработать.

Долго стоять не пришлось. Через три минуты в подворотне появился мужик. Синтетическая клетчатая рубашка, вытертые джинсы, щеки, которые не видели бритву дня три, не меньше. Эвелин разглядывал представителя нижней касты, как некое чудо природы. «Такого не спутаешь» — промелькнуло в голове.

— Чё надо? — гавкнул детина.

— Абсент.

— Тыща крипторублей.

— С ума сошел? — Эвелин аж задохнулся. — Тысяча за бесплатное пойло?!

— Так я не заставляю, — мужик показал зубы, треть из них отсутствовала.

— Ладно, номер счета говори.

Когда Эвелин перевел нужную сумму, незнакомец приложил руку со смарт-браслетом к панели управления аппарата. Тот, пикнув, открылся.

— Закуску будешь? За счет заведения, так и быть.

— Чипсы давай, — буркнул Эвелин.

— Да вы, батенька, гурман! — хохотнул мужик. — Что, несчастная любовь? Тут крыша неподалеку есть. С неё прыгать удобно.

— Да пошел ты! — подросток дёрнул бумажный пакет и зашагал прочь.

Местом своей импровизированной попойки он выбрал заброшенный мост через реку. Вонь, грязь, мерзкая музыка вдалеке. Внешний мир шикарно резонировал с внутренним.

Однако спокойно напиться ему не дали. На мосту появилась компания из трех подростков. Весь их внешний вид говорил о том, что ребятам скучно, и они готовы развеять свою хандру любым доступным способом.

— Эй, агли[2], ты что тут делаешь? Это наш мост.

— Ну, так распихайте его по карманам и шуруйте отсюда, отбросы, — огрызнулся Эвелин.

— Как ты нас назвал, кукла фарфоровая? — Вожак достал заточку.

Дальше была драка, злая, яростная, беспощадная. Нижнекастовых было больше, но Эвелину нужно было выплеснуть свою боль. Желательно через причинение боли другим. В результате дело закончилось условной ничьей. Убивать завравшегося подростка не стали. Даже абсент оставили. Немного. Рассекли лицо от левой брови до уха, свернули нос и отбили бока. Стая тоже понесла потери: кто-то лишился зуба, а из разбитой губы текла кровь, у кого-то было выбито колено. Вожак же остался без ножа.

Когда потасовка закончилась, Эвелин с глухим стоном поднялся, вправил нос, проглотив хлынувшую в рот солоноватую кровь, смочил платок абсентом, шипя от боли протер лицо и поплёлся домой. Глаз медленно заплывал, разбитая рожа затекала, однако парень был счастлив. Эмоциональный вакуум, окружавший его всю жизнь, впервые рассосался. Адреналин, выброшенный в кровь, вызвал чувство эйфории. Мир вокруг наконец обрел реальные черты. Улыбаясь, он ввалился в квартиру. Мать уже с включённой видеотрансляцией ожидала его дома. Не известно, что она собиралась увидеть, но точно не лысого сына с разбитым лицом. Тихо охнув, она отключила съемку.

Дальше были стенания, метания по квартире, попытка вызвать внекастовых, адвоката, скорую. А Эвелин сидел на барном стуле и улыбался.

— Пар, не суетись, подумаешь — ссадины. Не знаю, рану зашить бы, а остальное не страшно.

— Не страшно?! Не страшно?! — взвизгнула Жанна. — У тебя показ новой коллекции через неделю! Жуть какая!

— Неа, меня на этом кринже[3] больше не будет.

Жанна замерла и, кажется, впервые за этот вечер взглянула на ребёнка.

— Я не понимаю тебя, существо.

Эвелин зло усмехнулся.

— Охотно верю, потому что я не существо. Поэтому не смей меня больше так называть. — И видя её растерянность, продолжил: — Что, помочь подобрать эпитеты? Юноша, молодой человек, пацан, парень, сын.

— Сорвешь показ, и ты мне не сын больше! — прошипела Жанна.

— Ок, доброй ночи.

— Я на тебя неустойку повешу! — кричала в бессильной злобе женщина, давшая Эвелину свой генный материал. Но он так и не повернулся. И рассечённый висок остался не зашит. Парень лишь небрежно стянул его тейпами и повалился спать.

Со следующего дня у него началась «веселая» жизнь. Мать заблокировала детский счет и уехала на гастроли. Без этого нельзя было добраться до школы, пообедать в столовой или купить новые вещи. Эвелин не пошел на уроки, вместо этого он написал обращение в социальный центр для несовершеннолетних. Перекинул вчерашние записи с камер наблюдения, достал из семейного архива документы и сел ждать.

Это был грандиознейший скандал созыва и один из самых громких судебных процессов. Со стороны квартета Коренёвых — адвокаты, судебная практика и интернет, шумиха. От соцслужб — вещественные доказательства, заключение психолога и упрямство штатного юриста. Три инстанции были на стороне квартета, и только когда дошли до верховного суда, дела в котором анализировались Исом, получилось переломить решения.

Эвелин Коренёв был признан гражданином мужского пола, достигшим первого (малого) совершеннолетия.

Жанна Коренёва и её супруги были лишены родительских прав и обязывались выплатить сто тысяч крипторублей за нарушение прав и законных интересов своего несовершеннолетнего ребенка. Дополнительно Ис разъяснил, что при гендернонейтральном воспитании ребёнка родители изначально не разъяснили ему право на самоидентификацию, а после обозначения гендера нарушили конституционный принцип толерантности, применив финансовый рычаг давления, что принесло психологическую травмунесовершеннолетнему.

Социальный центр был обязан в трехмесячный срок найти для истца семейную ячейку с традиционной моделью воспитания.

Всё.

Вот она цена за год унизительных заседаний, атак блогеров и журналистов, шептаний и тыканий пальцем, каждодневных бесед с психологом и укоризненных взглядов. За это время Эвелин стал еще более замкнутым и неразговорчивым. Он сменил школу, но ни с кем из сверстников не сблизился, предпочитая одиночество сомнительной славе. Он всё чаще ходил один по городу, возвращаясь в социальный центр лишь для ночлега. Мир снова начал плыть и терять очертания. Так продолжалось до той поры, пока в границах заброшенного склада ему не повстречалась банда трейсеров.

Группа подростков носилась по крышам, перепрыгивала через перила, взлетала на стены, используя водостоки и выступы. Как завороженный, он смотрел на людей, для которых не существовало земного притяжения. Правда, наблюдая за бешеной гонкой, он и сам засветился. Хотел было шагнуть в тень, но нет, засекли. Застегнул наглухо куртку и приготовился драться.

— Хей, парень, — крикнул один из ребят. Изо рта его вылетел клубок пара. — Ты заблудился или поглазеть решил?

— Шел мимо, увидел, как вы бегаете, остановился посмотреть, что нельзя? — вздыбился Эвелин.

— А чё, можно. Хотя лучше с нами.

— Ничего не выйдет, я так не могу.

Подросток рассмеялся.

— Все не умели. И все научились. Айда?

— Айда, — усмехнулся Эвелин.

А потом он медленно ходил по парапетам, учился кувыркаться, прыгать через ступени. Его страховали, поддерживали. Ему показывали движения и объясняли, как правильно падать. Никто не задавал глупых вопросов, не смотрел косо. Было такое чувство, что компания не знает кто такой Эвелин. «Они что вообще в сеть не заходят?» недоумевал он, ступая по ржавой канавной трубе и пытаясь сохранить равновесие.

Вечером первого дня они сидели на полуразрушенной лавке, жевали бутерброды с сублимированной свининой и передавали из рук в руки термос с горячим сладким чаем.

— Я Глеб, — представился главарь. — Это Ирка, Андрей и Вик, а тебя как зовут?

— Э… — Эвелин открыл рот, чтобы представиться и осознал, насколько дико звучит его имя на обшарпанной скамейке в старой промзоне.

— Иван, для друзей я просто Иван, — сказал он и протянул руку.

–

[1] Гендерно нейтральное название, типа «оно».

[2] агли — от агл. Ugly — урод. Сленг.

[3] Кринж — сленг от англ cringe — дернуться от страха или содрогнуться от отвращения.

Praeteritum XVII

И прииде к брату и рече ему: «Когда семо прииде? Аз бо от тебе изыдох, и нигде же ничесо же помедлив, приидох к жене твоей в храмину и видех тя с нею седяща и почюдихся, како напредь мене обретеся. Приидох кепаки семо, нигде же ничесо же помедлив, ты же, не вем како мя предтече, напредь мене зде обретеся».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Август промчался со скоростью межпланетного челнока. У Фроси было такое чувство, что она не вылезает из седла: Муром — Герасимки — Борисоглебск, и так по кругу. Староста Фрол поначалу очень настороженно относился к новой деятельной хозяйке и её постоянным визитам, но скоро свыкся, смирился с неминуемыми переменами и с нестандартными идеями.

— Фрол, как вы готовите поля к посадке?

— Так и готовим, лес валим, пни корчуем, остатки сжигаем. На следующий год садить можно.

— И долго на одном поле садите?

— Лет пять, после оставляем, новое готовим, а старое отдыхает: травой да деревьями зарастает.

— А не удобряете отчего?

— Так это сколько навоза надо?! Удобряем только огороды.

— Слушай, Фрол! А в городе этого навоза горы, девать некуда. Вонь такая, что жить невозможно. Давай вы с моего двора всё заберете да по полям раскидаете. А я слух пущу. Есть у тебя желающие за серебро говнорями работать? С чужих дворов удобрение вывозить?

— Эхе-хе-хе, — не то закашлял, не то засмеялся староста, — так этого добра в Муроме столько, что, если за деньги вывозить, озолотиться можно, и будут ребята не говнори, а златари.

— Будут.

Так пропал у сотника весь конский навоз вперемежку со щепой и остатками мусора, а позже и нужник был вычищен до донышка. Потом засиял чистотой двор воеводы, а уж после Настасьиного «сарафанного радио» вся Кремлёвская гора пожелала у себя нечистоты убрать. Парень, что взялся удобрение на поля возить, за три недели заработал серебра столько, сколько его отец за полгода поднимал.

— Фрол, у вас оброк каждый сам за себя платит или общиной?

Староста почесал затылок.

— По зерну и шерсти одну треть от урожая. Ещё по куне с человека.

Фрося прикинула, сколько это денег получается, и воспряла духом. Все же четыре гривны, отданные ей свекровью, таяли, как весенний снег. В приданом наличных денег не было, а разменивать украшения Ефросинья считала дурным тоном. Лезть же в оставленную мужем казну без особой надобности не хотелось, что-то подсказывало, что раз банков в Муроме нет, то вот тот сундук с серебром и есть всё семейное имущество. На эти деньги приобрелась соль, покупалось молоко, масло и необходимые запасы на зиму. Из этих же денег Фрося рассчиталась с дворовым и кухаркой.

— А если мне, например, надо заказ мастеру сделать, то как лучше: в счет оброка или серебром в руки?

— Это надо с самим мастером решать. А что тебе надобно?

— Кирпичи. Двор замостить, хотя бы дорожки, да печь сложить.

— Пошли, поговоришь с гончаром.

Местный керамист был щуплый мужичок с крепкими руками. Жена ему подарила шестерых сыновей, и они, словно пчелы, трудились без остановки. Кто глину месил, кто горшки вертел, чтоб просохли одинаково, кто поливу разводил. Выслушав Фросю, он покивал головой и обещал прислать к ней на завтра старшего сына, чтоб двор посмотрел да печь. Идея топки по-белому его, скорее, озадачила, чем заинтересовала. Однако заказ он принял. И цену предварительно обговорили.

— Слушай, а шерсть спряденная как рассчитываться будет? — спросила Фрося старосту в один из приездов.

Фрол пожал плечами.

— Ну, так же, просто твою треть спрядут. И отдадут весной.

— Не, так дело не пойдет. То-то я смотрю, прях так и не нашлось. Ты мастерицам скажи, что тех, кто шерсть хозяйскую прясть будет, тому куну в этом году платить не надо. А самой лучшей пряхе я сама сверху весной серебряник дам.

Фрол довольно погладил бороду.

— Скажу. А ты все же решила не отступать?

— Решила. И раз наш кузнец бездарь оказался, то в Муроме закажу. Прялку я у столяра забрала.

Чем Фрося не угодила местному кузнецу, было не понятно. Протянув две недели с заказом, он под конец выдал, что все эти втулки — «бабьи выдумки от нечего делать», и картинно что-то принялся стучать на наковальне. Со столяром Ефросинья расплатилась, хоть он и упирался, и недоделанную прялку погрузила в телегу.

По дороге домой решила заехать к Ивану, муромскому кузнецу, что жил у подножья Кремлевской горы. Про него Фросе рассказала всезнающая Ретка. Вообще девочка умудрялась собирать сплетни и новости, производимые городом и за его пределами. Просто местный аналог интернета, а не ребёнок. Ефросинья только диву давалась обилию всей этой информации.

«Неужели людям может быть настолько не всё равно, раз они на сочинение и пересказ сплетен тратят столько времени из своей и без того короткой жизни?!»

Хотя толк, конечно, был. Жить в информационном вакууме оказалось сложно. А тут каждый день что-то новое. Да и не всё ограничивалось младенцами с двумя головами и реками, повернувшими вспять.

«Киев опять осадили. На этот раз Галицко-Волынское княжество напало. Князь Всеволод не доволен. Будет войско выставлять».

«Гости с востока дурные вести несут, говорят, земля вздыбилась. Море ушло, а потом обрушилось на город».

«А на юге Руси всё лето дожди шли, говорят, хлеб в цене поднимется».

«Великий князь наш Всеволод посадил своего сына Ярослава на княжение в Переяславль».

И дальше в том же духе. К сожалению, про Давида ни сплетен, ни новостей не было. Молчал игумен, молчала Ретка, молчал и князь Муромский. От этой выборочной тишины в эфире становилось не по себе.

Дом кузнеца и его мастерская располагались в отдалении от других дворов, но поближе к Оке. Ехать туда не хотелось. Как-то сами собой вспомнились жуткие и противоречивые легенды, в которых мастера то заключали договоры с нечистой силой, то, наоборот, были заклятыми врагами.

Во дворе лежала груда руды. Эдакие большие камни с рыжеватым оттенком. Но стоило взять такой камушек в руку и уже ни с чем не перепутаешь.

Статный высокий мужчина, по синие глаза заросший кучерявой русой бородой, вышел из своей мастерской. Угрюмо глянул на хозяйку, молча подошёл к лошади. Поднял поочередно ноги животному.

— Подковы целы, — пробурчал он.

— А я и не говорила, что с ними что-то случилось, — отчеканила Фрося, про себя размышляя, все ли представители этой профессии такие угрюмые или это ей так везёт.

Кузнец недоуменно поднял мохнатые брови.

— И зачем же ты, супруга сотника Муромского, пожаловала тогда ко мне?

— Две детали отковать нужно.

Фрося достала из телеги прялку.

— Вот здесь, посредине колеса, нужен стержень, чтоб это самое колесо на стойках держалось. Притом с одной стороны прямой, а с другой — выгнутый. А вот тут, сверху, в рогач надо вбить штырь. Кроме всего прочего в месте основания сечение должно быть квадратное, дальше круглое, чтоб шпулька легко крутилась, а на самом кончике — втулка полая с отверстием по бокам и спереди.

Кузнец, сложив руки на груди, насмешливо слушал гостью.

— Может, тебе, мастерица, молот да клешни дать, и ты сама всё сделаешь?

— Да ну вас! — Фрося махнула рукой. Усталость и переживания последних дней, беспокойство о Давиде, от которого за полтора месяца не было вестей, пренебрежительное отношение деревенского кузнеца вылились постыдными слезами. Женщина отвернулась и пошагала к лошади. Иван сделал даже не шаг, полшага, схватил своей рукой-клешнёй Ефросинью за локоть. Посмотрел в глаза, полные слез, на сжатые в тонкую линию губы.

— Прости меня, елдыгу, хозяйка. Не хотел обижать тебя. Уж больно хорошо рассказывала. Не удержался, пошутил.

— Несмешные шутки, — ответила Фрося, уже совладав с собой. Могла бы с молотом да клешнями управиться, так не просила бы вас, зубоскалов.

Кузнец склонил голову набок.

— Отказал уже кто?

— Отказал, — она криво усмехнулась.

Мужчина с недоверием посмотрел на прялку, потом выдал:

— Сделаю. Тут ковки часа на три, не более. А если ты при мне своё чудо-колесо соберешь да в работе покажешь, то даже плату не возьму.

— Если ты мне сделаешь, и мое чудо-колесо заработает, то все заказы от меня твои будут.

Кузнец поднял голову к небу и расхохотался.

— А так день хорошо начинался, — прогрохотал он сквозь смех.

Домой Фрося возвращалась в приподнятом настроении. Все же поездки её имели положительный результат. Ретку покрестили, с отцом Никоном отопление и стоки обсудили. Он даже обещал людей в подмогу привести. Дома более-менее порядок, слуги при деле. Даже старой ключнице нашлось занятие. Фрося научила её вязать на спицах, и бабке это занятие понравилось. Поэтому на зиму был готов стратегический запас теплых носок, рукавиц и шалей. Ретка тоже пристрастилась к новому рукоделию. Но у девочки хватило ума запомнить несколько видов петель и воображения, чтобы на их основе создавать узоры. После двух-трёх работ Фрося решила, что подобное не стыдно и купцам показать. Так девочка стала понемногу собирать себе приданое. Новый тиун Василий оказался умничкой и прекрасно понял требования хозяйки. Продукты на зиму заготавливались, амбары под зерно и сено расчищались. В подклетях появились полки, на столах в гриднице скатерти, а на кухне вырезали дверь и разобрали место под новую печь с дымоходом.

Ефросинья раздумывала про то, что, как спадет жара, Илта просила поставить коптильню, и о завтрашнем приезде сына гончара, и о том, успеет ли она сделать в одрине ремонт до приезда Давида, и как на белых стенах будут смотреться охристые отпечатки трав и полевых цветов. Занятая мыслями, она не заметила, что на подъезде к Кремлевской горе к её тягловой лошадке подскочил отрок. Подросток взял лошадь под узды, поклонился и произнес:

— Ефросинья Давыжая, князь Владимир тебя у себя видеть желает.

У Фроси сердце ухнуло в область живота. Первая мысль — «Что-то с Давидом». Потом, как глоток свежего воздуха, — «Нет. Не может. Ему еще Муромом править». И снова, как вязкая болотная жижа, — «Может. Я поменяла историю, и всё пошло наперекосяк». В рот словно песка насыпали: язык стал тяжелый и сухой.

— Что-то с супругом? — наконец выдавила она.

Парень с сочувствием посмотрел на неё.

— Я не знаю. Мне велено встретить и привести, — и едва слышно добавил: — Там все высокие бояре собрались.

Фрося зажмурилась и постаралась себя не накручивать. Получилось плохо. Несколько раз глубоко вздохнула и выдохнула, загоняя тревоги в дальнюю часть сознания. «Сначала получаем информацию, потом думаем, как с ней быть, а не наоборот» — произнесла она мысленно несколько раз.

Возле княжьего терема их ждали. На крыльце стоял Никита Иванов и жевал соломинку. Когда Фрося подъехала и слезла с лошади, тиун бросил отроку:

— На задний двор сведи лошадь, распряги и дай овса. Мы надолго, — а после совершенно похабно улыбнулся, изобразил вместо поклона странное движение головой, более характерное для филина, чем для человека.

— Дорогая Ефросинья, пойдём.

И вроде нежно так сказал, с протяжкой, а у Фроси аж под ложечкой засосало. Впрочем, взяв себя в руки, она пошла за тиуном, решив, что посредине княжеского дворца с ней уж точно ничего не случится.

Как оказалось — зря.

Вместо того чтобы пройти в гридницу, слуга свернул вправо и, пройдя несколько метров, открыл тяжелую дверь.

— Тебе сюда, — прошипел он, вталкивая Ефросинью в клеть и захлопывая дверь, — князь с боярами заседают, велели обождать.

Проскрипел засов, и Ефросинья осталась заперта в темной клети.

— Эй! — закричала она и ударила кулаками о дверь. Только руки разбила.

Накатил вязкий страх, закружилась вихрем паника. Ладони вспотели. «Что произошло?» — бил набатом одинокий вопрос. Ефросинья прикрыла глаза, борясь с накатываемой истерикой. Глупо! Как глупо! Сейчас её с легкостью могут убить, и никто не узнает. «Нет, отрок видел, как я заходила во дворец. Да и князь звал. Хотели бы тихо убить, подкараулили где-нибудь по дороге. Значит, будут говорить. Притом что-то, что мне явно не понравилось. Опять же посадили в клеть, а не в поруб. Соответственно, просто напугать хотят. Подготовить, видимо, к разговору». От этих мыслей было неприятно, но уже не так страшно. Фрося огляделась, глаза постепенно привыкли к темноте, и она уже видела очертания лавок, стола и сундуков.

Пересев на лавку, она вытянула ноги и постаралась расслабиться: выходило так себе, но во всяком случае паника с истерикой отступили. Вдруг за дверью послышались шаги, Фрося подскочила и прислушалась. К торопливым шагам прибавились еще одни, более легкие. Зашуршали шелковые юбки.

— Ты в своем уме? Увидят! — женщина громко шептала.

— Не увидят, тут и не ходит никто, — ответил мужчина, даже не приглушив свой глубокий баритон.

Дверь жалобно скрипнула, когда на неё навалилось тело, послышался звук, недвусмысленно намекающий на то, что парочка страстно целуется. «Версаль, право слово, а не дворец Муромский» — поразилась таким страстям Фрося.

— Ночи дождись, — не то прошептала, не то простонала женщина.

— Не хочу. Все равно бояре ждут, когда приедет твоя сноха драгоценная, мне хоть скучать не придется.

И прежде, чем Фрося успела переварить сказанное, послышался шум отодвигающейся щеколды. На принятие решения было меньше секунды. Рухнув на пол, пленница закатилась под лавку и вжалась в стену, молясь, чтобы её не заметили.

Парочке, впрочем, было не до разглядывания интерьеров. Им вполне хватало друг друга. Фрося забыла, как дышать. Страшно представить, как будут развиваться события, если в клеть зайдет тиун.

Все же насколько мир субъективен! Любовникам показалось, что прошло лишь мгновенье, которое только распалило, но не принесло насыщения. По мнению же Фроси, это был самый длинный любовный акт в истории. На самом же деле танго втроем длилось не более пятнадцати минут.

Когда засов с другой стороны щелкнул, Ефросинья выбралась из своего сомнительного убежища, стряхнула пыль с одежды и отдышалась. После произошедшего разговор с князем не казался чем-то страшным.

Примерно через четверть часа дверь отворилась и на пороге появился Никита Иванов.

— Тебя ждут, иди за мной.

На этот раз её привели в светлую гридницу. На высоком стуле восседал князь Владимир. Его желтое лицо осунулось, под полуприкрытыми глазами залегли тени, пальцами правой руки он массировал висок. Высокие бояре расположились на лавках вдоль стены. Возле другой стены сидела Кирияна с отцом. Ефросинья зашла и поздоровалась, поклонившись в пояс князю и с почтением кивнув боярам. Нравится им или нет, но по мужу статус у неё выше, чем у чиновников. Судя по лицам, многим это действительно не нравилось.

— Мы позвали тебя в три часа дня, сейчас пять, где ты была так долго?

Ефросинья на мгновенье задумалась. Сдать тиуна и заявить, что он продержал её в клети почти час? Так не факт, что она после этого до дома сможет живой добраться, ведь у княгини любовник кто-то из бояр. Она внимательно осмотрела присутствующих. «Кто из них? Тот, у кого свита расстёгнута на три пуговицы или черноволосый красавец, что салютовал бокалом Верхуславе на свадебном пиру?» В любом случае о вынужденном заточении следует промолчать. Во-первых, тиун решит, что его испугались, а во-вторых, любовники не заподозрят, что о них известно.

— Княже, я возвращалась из деревни Герасимка, где проверяла состояние дел. Как только прибыла в Муром, отрок провел меня во дворец, — ни грамма не солгав, ответила Фрося.

Владимир кивнул, приняв ответ, и тихим шелестящим голосом продолжил:

— Я тебя позвал и собрал суд боярский, потому что Кирияна Ретшевна виру за обиду требует. Говорит, прокляла ты её.

Фрося удивленно подняла брови. Заявление было, мягко говоря, неожиданным. Аккуратно подбирая слова, она спросила:

— А можно узнать, каким образом, по мнению Кирияны Ретшевны, я прокляла её?

— Были разные? — сощурился боярин Ретша.

— Не было никаких, — отрезала Фрося.

Князь поднял руку, все замолчали.

— Дочь боярская заявляет, что ей под порог была положена грамота с проклятьем «Геены огне[1]». О том у нее есть видоки, которые показали на тебя.

Этот день просто обязан войти в тройку самых нелепых дней во Фросиной жизни.

— Я ничего не писала Кирияне и во дворе у нее не была, — устало произнесла она.

— Князь мой, — подал голос боярин Позвизд, — всем известно, что супруга сотника нашего — девушка из глубинки. Ну откуда бы ей грамоту знать? Не могла она проклятье написать, а к писарю с таким не пойдешь.

Складно, конечно, боярин говорит, но есть одно «но»…

— А мне говорили, что грамотная ты, — князь вопросительно уставился на невестку.

— Грамотная, — подтвердила Фрося, — более того, считаю, что колдовства не существует.

— Сказала ведьма лесная, — прошипел боярин Ретша.

— Уважаемый, — Фрося повернулась к Кирияниному родителю, — это так замечательно жить в невежестве, мир тогда сразу наполняется волшебством.

Кто-то из молодых бояр кашлянул, пряча смешок.

— Я требую позвать видоков! — толстобрюхий Ретша побагровел от злости.

— Княже, а можем ли мы выслушать их по отдельности, да так, чтобы один не знал, о чем говорит другой? — попросила Фрося.

Князь Владимир если и удивился, то виду не подал.

— Пусть так будет. Позови первого видока.

В гридницу вошел крепкий мужчина лет тридцати. Он снял шапку и поклонился в пол. Представился, разъяснил, что конюхом служит у боярина. А после, не поднимая глаз, поведал, как Ефросинья грамоту под крыльцо прятала. Бояре выслушали рассказ с непроницаемыми лицами.

— А что делала Ефросинья Давыжая на дворе у боярина Ретши? — спросил князь.

— Так к госпоже Кирияне пришла. Я и впустил. После истопника послал за боярыней.

Князь кивнул.

— А когда пришла я? — подала голос Фрося.

Мужи загалдели.

— Молчала бы ты, женщина, когда тебя не спрашивают, — пробасил черноволосый боярин. Ефросинья посмотрела на него внимательно. Вот он. Именно его голос она слышала сегодня в клети.

— А кто за меня говорить будет? А, уважаемые? Супруг мой воюет, отца моего крестного вы не позвали! — Фрося заставила голос звучать твердо и громко. — Я имею право задавать вопрос видоку. Как любой из вас. — На самом деле она понятия не имела, может или нет. Ведь о правилах судебного процесса сведения не дошли. Но раз князь её не остановил, то значит можно. — Когда я пришла на двор?

— Так, это… — замялся конюх, — с утра.

— Хорошо. А платье на мне какое было?

Слуга жалобно посмотрел на Ретшу. Тот на мольбу во взгляде никак не отреагировал.

— Так, это… в синем.

— Ясно.

— Вышла-то хоть Киряна ко мне?

— Нет, болезной сказалась.

Князь кивнул, отпуская свидетеля. Вошел другой. Тоже слуга. Истопник. Хромой, на лице и руках следы старых ожогов. Повторил сказанное конюхом слово в слово.

— Почтенный, а когда случилось-то всё? — спросил князь.

— Вчера вечером, вестимо, — не растерялся он.

— А надето на мне что было? — уточнила Фрося

— Неужто я бабские тряпки помнить буду?

— Хорошо. Кирияну-то кто звал? — поинтересовался боярин Позвизд.

— Холопка наша, а я во дворе в это время был да видел, как супруга Давыда Юрьича под крыльцо бересту сунула. Потом, не дождавшись госпожи Кирияны, со двора и пошла, — с незыблемой уверенностью поведал старик.

Свидетелю задали еще несколько вопросов, а после отпустили. Бояре перешептывались, князь барабанил пальцами по подлокотнику.

— Видоки мои подтвердили, что эта женщина была на моем дворе и спрятала проклятье под крыльцо! — отдуваясь от жары, прогрохотал Ретша.

— Ага, только брешут они, как сивы мерины! — хмыкнул Позвизд, наматывая на палец свою бороденку.

— Ну, мало ли, запамятовали мелочи, главное-то сказали!

— Что ты им велел, то и сказали.

«Интересно, с чего это вдруг тесть княжеский защищать меня вздумал?» — задумалась Фрося.

— Значит, любая девка безродная может обиду боярину учинить?! Где это видано?! — заголосил Ретша.

— Дочь твоя, от рабыни прижитая, мнит о себе много. На супругу князя Давыда напраслину возводит, — скривился Позвизд.

Бояре все больше распалялись, не обращая внимания на сидевшего рядом князя Владимира. И скорее всего, суд закончился бы дракой, если бы не с грохотом распахнувшаяся дверь.

Все разом замолкли и повернули головы. В гридницу вошел Жирослав Ретшевич. Надменная улыбочка на пол-лица, походка легкая, непринужденная. Увидел высокое собрание, бровь левую приподнял, поклонился князю.

— Здрав будь, княже, радуйтесь, высокие бояре! Эка вы еще толще стали за этот месяц!

— Пошел вон, отрок, — процедил чернобородый любитель княжих жен.

— И тебе не хворать, Богдан, — усмехнулся в ответ дружинник.

— Жирослав, ты что не видишь, суд княжеский идет, негоже врываться, — процедил Ретша.

Жирослав вновь оглядел присутствующих, словно только увидел и сестрицу свою, и ягу перед князем стоящую.

— Суд — это нужно. Он отлагательств не терпит. А то вернется Давыд Юрьич, не до судов над его супругой будет. Я-то подожду, и послание от сотника подождет, у вас же дело великой важности.

Боярин Ретша покрылся красными пятнами. Князь сжал в тонкую полоску свои бескровные губы и махнул рукой, мол, давай свое послание. Жирослав протянул бересту. Владимир Юрьевич прочитал её. Фрося пыталась уловить хоть тень, хоть намек на эмоцию. Все ли с Давидом хорошо, скоро ли вернется? Но лицо князя оставалось беспристрастным.

— Скажи, что я согласен. Любое решение, что он примет, будет иметь силу слова моего.

Жирослав в ответ поклонился, но гридницу не покинул.

— Что ж ты стоишь? — прошуршал устало князь. — Время же не ждёт.

— Так Давыд Юрьич просил узнать, как там его супруга поживает, вот и хочу посмотреть, что отвечать ему.

— Скажи брату, что супругу его Ефросинью судят за проклятье сестры твоей.

Жирослав насмешливо посмотрел на Кирияну.

— Не, княже, сестрица моя всегда такая была. Проклятье тут ни при чём.

Боярская дочь вспыхнула заревом, глаза её грозно сверкнули.

— Боярин Ретша глаголит, что Давыжая супруга грамоту проклятийную под крыльцо положила.

Жирослав рассмеялся.

— Скорее, ведьма лесная ей сок красавки[2] в ол нальет, чем записки писать будет.

Тем не менее.

Князь протянул Жирославу бересту. Тот прочел её, хмыкнул и полез в кошель.

— Княже, сестра моя явно по дурости и ревности своей ввела отца в заблуждение. Грамота эта её рукой написана.

— Врешь, паршивец! — подала впервые за все время голос Кирияна.

Жирослав бережно достал из кожаного кошелька маленькую свернутую бересту и протянул её Владимиру Юрьевичу.

— Одной рукой написано, княже.

Правитель развернул записку и прочитал:

— От Кирияны к Жирославу. Брате, эби лежа, ебехото аесово.[3]

В гриднице раздались смешки. Бояре поначалу старались сдерживаться, но через пару секунд зал сотрясался от смеха. Кирияна стояла бледная, отец её, наоборот, покраснел так, что Фрося испугалась, что его удар хватит. Когда шум начал стихать, князь Владимир поднял руку вверх. Все разом замолчали.

— Ретша Ольгович, грамоты действительно одной рукой написаны. А посему думаю, невестка моя обиды тебе не чинила. Более того она имеет право стребовать виру за напраслину. Ты б девку свою в узде держал, а то срамит тебя на весь Муром, то у церкви, то сейчас. Однако слуги твои мзду пусть заплатят за извод лживый, по десять кун с каждого. Понятно?

— Да, — сквозь зубы процедил боярин.

— Мне не нужна вира, — ответила Фрося.

Писарь оформил грамотой решение, князь поставил на ней свою подпись и отпустил всех. Фрося хотела поймать Жирослава, чтобы поблагодарить его и расспросить о Давиде, но того и след простыл. Она выскочила на крыльцо, ища отрока глазами, но вместо молодого боярина наткнулась на бледного игумена.

— Девочка моя, — священник сгреб её в объятья. Фрося услышала, как заходится его старческое сердце.

— Отец Никон, всё хорошо. Не переживайте. Поедем домой.

Дома под успокоительный сбор и оханье кухарки Ефросинья поведала урезанную версию истории. За скобками оставила лишь приключение в клети. Решила, что эта информация не для посторонних ушей.

— Как хорошо, что Жирослав свою сестру не любит гораздо сильнее, чем тебя, — отметил игумен.

— Отец Никон, — спросила Фрося, когда адреналин от случившегося не мешал думать. — Как так вышло, что ты приехал так быстро? От монастыря до Мурома как раз два часа езды. А ведь ещё до тебя добраться с известием надо.

— Так мой ученик, что при князе писцом служит, мне через голубятню весть направил, — пожал плечами священник, а после спросил: — Девки-то твои где?

— Да утром еще в лес отпросились за грибами да ягодами. Мы как вернулись, тиун взял телегу да поехал их встречать, чтоб с коробами не шли. Слушай, отец Никон, — Фрося подняла свои карие глаза, — ты не знаешь, как Давид-то? Как ушел, так и нет вестей от него.

Игумен сощурился.

— Отчего не знаю? Знаю. Живой. Бог даст, к холодам вернется. Скучаешь?

Фрося подперла кулаком щеку.

— Переживаю. Мне ж не говорит никто.

— Так ты и не спрашиваешь, — отметил старец.

Ефросинье на это нечего было сказать. Она-то и сообразила, что переживает, только сегодня до этого как-то не задумывалась об этом странном ноющем чувстве.

Их разговор прервал шум во дворе. Вернулись девчонки с полной телегой ягод, грибов, орехов да трав. Когда только все насобирать успели. Вместе с ними прибыл кузнец.

— Эй, хозяйка, отковал я тебе твои штыри и втулки. Принимай работу да выполняй уговор.

Весь оставшийся вечер Фрося собирала и настраивала прялку. А когда она взяла растрепанную и отбитую лучком шерсть и начала прясть, девчонки побросали чистку грибов да прибежали глазеть.

— Я, матушка! Дай мне попробовать ниточку на колесе скрутить, — подпрыгивала от нетерпения Ретка. Фрося посадила её перед собой и показала, как нажимать на педаль да тянуть ровницу из кудели. Меньше чем за десять минут девушка освоила навык.

— А у нас такое чудо дома будет или только в деревню возьмешь?

— Будет, — усмехнулась Фрося, — беги, помогай остальным, а то вы грибов набрали столько, что за ночь не перечистить.

— Мы завтра еще поедем, — бросила Ретка и убежала.

Ефросинья усмехнулась, после повернулась к довольному кузнецу.

— Спасибо тебе, мастер. Вот тебе аванс за новый заказ, ещё пять таких комплектов нужно сделать.

— Эх, дожился, — рассмеялся мужчина, — раньше шлема ковал да мечи, а теперь части прялки.

— Слушай, Иван, — Фросины глаза вдруг загорелись в предвкушении, — а давай я тебе заказ дам не хуже шлема. Мне утюг нужен, и я даже нарисовала, как что выглядеть должно, сдюжишь?

–

[1] «Геенский огонь». Грамота с таким проклятьем найдена в слоях XII в. В Новгороде гр.№ 973 считается заклятьем.

[2] Красавка — белладонна. Ядовитая ягода средней полосы.

[3] Данное выражение состоит из ненормативной лексики и взято из берестяной грамоты Старой Русы № 35, датированной 1140 г. Смысловой перевод: не выпендривайся, будь как все.

Praeteritum XVIII

Князь же Петр слышав от брата своего, яко змий нарече тезоименита ему исходатая смерти своей, нача мыслити, не сумняся мужествене, како бы убити змия. Но и еще в нем беаше мысль, яко не ведыи Агрикова меча.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Каждый раз перед сражением Давид вступал в ещё один бой — внутренний: подавить страх, волнение, унять дрожь от предстоящей схватки, откинуть сомнения в правильности действий. Внешне спокойный, делал он это во время молитвы. Губы произносили заученные слова, а разум очищался от эмоций.

Однако так получалось далеко не всегда. Редко, когда рати выстраивались двумя длинными полосами, перекрывая собой горизонт. Еще реже выпадала возможность настроиться на сечу. Степь не ждала, что воин, мысля «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли…», наденет кольчугу; шепча «И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия…», застегнет ремешки на наручах; произнося «Нас ради человек и нашего ради спасения, сшедшаго с небес…», водрузит на голову шлем, восклицая «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна…»[1], вскачет на коня.

Нет, степь нападала кочевыми стаями, жалила пернатыми стрелами, разила кривыми саблями. Петляла, изматывала, душила чадом сожжённой травы. С каждым вздохом, с каждым шагом заманивала всё глубже и глубже во чрево своих бескрайних просторов.

Давид тряхнул головой. Ярость душила. Пепел в сожженной деревне был ещё тёплый.

Проклятые степняки жгли селения, уничтожали посевы, уводили в плен одних и убивали других, а после растворялись, словно сама трава поглощала поганых.

Несколько раз муромцы настигали небольшие разбойничьи отряды, уничтожая их. Но это больше напоминало ловлю блох. Давид не единожды отправлял дозор, но вести были одинаковы. Горит степь, разорены сёла, а враг утекает, как вода сквозь пальцы.

— Надо поворачивать, — недовольно пробурчал Илья, разминая поясницу, — ещё неделя пути и покажутся стены Бряхима[2]. А я не хочу встречаться с булгарами, имея лишь сотню конных.

— Твоя правда, — отозвался Давид, чистя свой меч, — да и Муром далеко позади. Углубились мы в степь. Как бы, пока сидим здесь, к воротам города враги не пришли. В следующий раз, ты, воевода, дома останешься. Нечего тебе с нами разъезжать. Не для того тебя главным над ополчением избрали, чтоб ты всё лето по степи мотался.

Ильякивнул, признавая правоту князя, но как разорвать душу, не знал. Останется в Муроме — станет переживать за дружину, поедет с войском — мыслями будет дома: как город, как Настасья?

Интересно, а князь вспоминает свою молодую жену? Думает о ней? Скучает? Рвётся в мягкие объятья?

Воевода посмотрел на сотника, пытаясь найти в лице отличия с прошлым годом: не устремится ли задумчивый взгляд за горизонт, не мелькнет ли на лице блуждающая улыбка. Нет, всё также закрыт и молчалив Давид. Так же строг и обязателен.

— Завтра повернём севернее и поскачем домой.

Илья на это вновь кивнул и поднялся, чтобы передать распоряжение воинам.

Давид остался один. За день небо выгорело дотла, растеряв все свои краски. Белёсая темнота спускалась, постепенно укутывая степь. Шелестели травы. Над ними струился горьковато-пряный запах вербены. Суховей поднимал горячую пыль, и та оседала на зубах. Хотелось пить, и даже утонувшее в колосьях солнце не спасало от вязкой жары.

Около небольшого костра сидели дружинники. Жарилось мясо, раздавался ленивый перелив гуслярных струн:

Давид с щелчком вставил нож в ножны, подхватил седло и ушёл в дальний край стана. Слушать эту песню ему сегодня не хотелось. Другой голос звенел колокольчиком в памяти. Другие слова вспоминались… Интересно, как там Фрося? Чем занята? Думает ли о нём? Не обидел ли кто? Сотник смотрел на разбросанные по небу щедрой рукой звезды и вспоминал свою супругу. Их ночёвки на одном седле, разговоры за игрой в шахматы, её насмешливо поднятые идеальные брови и несколько страстных ночей. Все эти думы вызывали жгучее желание вскочить на коня и гнать, гнать, пока на горизонте не появятся стены Мурома. От понимания того, что без особой нужды он так не поступит, саднило горло.

Завтра. Они повернут к дому завтра и, если Бог даст, к началу осени вернутся к семьям.

Считается, что если ищешь лихо, то разминуться с ним просто невозможно.

Ближе к вечеру второго дня пути на горизонте появился дым и белеющие верхушки шатров. Отправленные дозорные принесли вести: в семи вёрстах, в низине между рекой и небольшим лесом, стоит лагерь без знамён и расписных щитов. Меньше полусотни всадников и около пяти сотен пеших. Шатры раскинуты, горят костры. Воины не таятся.

Давид вместе с десятниками выслушал донесение. Собственно, отсутствие знамён говорило о том, что в стане собрались разбойники с окрестных земель, влекомые лишь жаждой наживы. Здесь могли быть и половецкие наёмники, и мокшанские[4] племенные вожди, и булгарские отряды. Степь никогда не была статична — образовывались одни союзы и распадались другие. Сиюминутная выгода считалась куда важнее долгосрочных перспектив.

— Вздеть брони, достать шлемы! — начал отдавать команды Давид. — Развернуть знамёна, расчехлить щиты! Выстроиться, чтоб было видно, кто пожаловал. Вышлют парламентеров — будем слушать, поднимут тревогу — сразу нападаем. В бой вступать только по сигналу рога. Лучникам разместиться по флангам. Строй не разбивать, за противником не гнаться, без приказа не спешиваться. Ясно?

Десятники утвердительно ответили, и через несколько минут сотня уже строилась боевым порядком. Развернулись знамёна, заблестели на солнце шлемы. Давид упёр в стремя копьё и направил коня вперёд.

Их заметили издали. Подняли тревогу. Лагерь зашумел, как муравейник. За версту до вражеского стана Давид затрубил в рог, у края лагеря конница перешла на галоп, сминая наспех выставленные ряды, сея панику.

Сотник прижал плотнее к боку руку с копьём, позволяя мощи коня нести удар. Острое лезвие мягко вошло в незащищённое доспехом тело и так же мягко выскользнуло, не встретив препятствий. Копыта коня подмяли еще одного бойца. Разворот, удар с другого бока. Хруст и чьи-то вопли. Лязг оружия, лошадиный храп, о шлем со звоном ударилась стрела, другая застряла в кольцах кольчуги. «Чинить придётся» — мелькнула в запале боя лишняя мысль. И уже более нужная в этот момент: «Не дать перестроиться, не позволить ощериться копьями и пустить волну стрел». Нет, не зря конница разогналась для удара, влетела, как нож в сливочное масло, разбила наспех выставленную оборону. Дрогнула пехота, запаниковала. Побежала в сторону единственного укрытия — небольшого колка[5], растущего вдоль реки. Вдогонку беглецам полетел рой стрел. Основная дружина, помня приказ, не стала преследовать, добивая тех, кто еще сопротивлялся, и перестраиваясь для нового манёвра.

Охватывая взглядом место сражения, Давид только успел заметить, как десятка Юрия промчалась во весь опор, догоняя разбойников.

— Стоять! — заорал со всей мощи сотник.

Понимание, где скрылся отряд вражеской конницы, окатило ледяной волной.

Время растянулось медовой каплей. Решение нужно было принять немедленно и тут же действовать. Давид прекрасно знал, что десятку в лесу сомнут. Лошади потеряют скорость и маневренность, а пехота, напротив, приобретет преимущество за счет скрытности и рассредоточения. Вместе с этим было ясно, что чужая конница тоже не будет иметь превосходства, а потому вряд ли вступит в бой. К тому же осиновый колок небольшой по размеру и его в любом случае необходимо вычистить, а не оставлять в тылу.

Подав сигнал дружине, Давид направил своего коня в лес. Он прибьет брата за своеволие, собственными руками вытрясет из него дух, пусть только тот живой выберется из этой сечи.

Лес встретил звуками боя. В сотника полетела сулица[6]. Прикрывшись щитом, Давид вытащил из ножен меч и вступил в битву. Конное копье в зарослях было бесполезно.

Илья обрушивал удары булавы на осмелившихся подобраться, алая кровь текла по ноге, щедро окрашивая белую обмотку. Между пластинами, прикрывавшими круп его лошади, торчали стрелы, отчего животное неистово хрипело и постоянно норовило встать на дыбы, обрушивая свою мощь на головы противников.

Юрия облепили со всех сторон. Молодой десятник рубил саблей, но его сбросили с коня. Он едва успел выпасть из седла так, чтобы нога не застряла в стремени. Оказавшись на земле, воин ударил наотмашь по ногам рядом стоящего. Противник заорал и начал заваливаться. За эти несколько секунд Юрий успел подняться и отступить к дереву. Трое эрзей[7], скорее мешая друг другу, чем помогая, попытались напасть. Первый же подступивший задрал правую руку для удара и открыл живот. Юрий полоснул саблей. Разбойник сначала не понял, что произошло, но, увидев собственное вываливающееся нутро, неистово заорал. Десятник поспешил закончить его страдания. Разворотный удар по умирающему обошелся дорого. Левое бедро обожгло, разорванный край кольчуги косо повис на паре колец. Ткань портов тут же стала мокрой от крови. Сабля дружинника взлетела снизу вверх, отрубая второму эрзе руку. Третий из ватаги прикрылся щитом, нанося удары короткой сулицей. Десятник отбивался, но с каждым разом чувствовал, как теряет силы. Из бедра толчками лилась кровь, пот застилал глаза, в ушах нарастал звон. То, что очередной удар станет для него последним, он понял, когда разбойник занес древко. Отбить это не было никакой возможности. Вдруг противник выронил сулицу и с хрипом схватился за горло. Тонкая стрела, выпущенная Жирославом, прошла насквозь, распустившись у кадыка маковым цветком. Юра сполз по стволу дерева, силясь зажать немеющими пальцами рану.

Стоян поднял коня, перескакивая через поваленное дерево. Его четвероногий товарищ, воспринимавший седока, как часть себя, летел, сгибая кусты, вырывая комья земли. Гусляр понимал, что опаздывает, видел, как окружили друга мордвины. Выхватил лук и не успел. В шлем прилетел камень, оглушая седока. Лук выпал из рук. Конь по инерции проскакал несколько саженей вперед, ломая ветки и щедро засыпая землю листвой. Стоян повернулся в седле, покачиваясь и ища затуманенным взглядом пращника, но очередной снаряд попал в основание шеи. От немедленной смерти спасла бармица, а вот ключицу разворотило, боль хлынула потоком. Паршивца с пращей нигде не было видно. Гусляр достал рогатину и направил коня в ту сторону, откуда, как ему показалось, прилетел камень. Но очередной снаряд, пущенный в затылок, отправил его сознание во тьму.

Боярин Радослав потерял коня в самом начале стычки. Спрятавшийся за деревом копейщик вогнал острие в горло лошади, и та, спотыкаясь о передние ноги, пошла на кувырок, выбрасывая седока через голову. Боярин едва успел сгруппироваться. Щит в руке хрустнул и сломался, пришлось его отбросить за ненадобностью.

Из своих сорока лет Радослав тридцать воевал. Он терпеть не мог сытую праздность боярской жизни. Его раздражали пустые разговоры. Но больше всего его злил собственный зять. Жирный боров Ретша — позор рода: мало того, что при живой супруге жил с поганой рабыней, так ещё и нажил от неё старшую дочь. Лишь угроза церковного суда заставила боярина отвлечься на время от наложницы и заняться вопросом появления наследника. После Радослав часто забирал к себе сестру с племянником, зная, что те живут хуже слуг. Он даже попросил князя о помощи. Но гордая сестрица не желала позорить семью и всё отрицала. Той же зимой она замерзла насмерть в холодной клети. В доме полноправной хозяйкой стала бывшая рабыня. Мерзкая змея травила своим ядом окружающих. Стиснутый её кольцами, рос Жирослав. Мальчик научился выживать между вспыльчивым отцом и хитрой мачехой. Когда парню исполнилось пятнадцать, Радослав упросил Давида взять того в младшую дружину. За два года парень зарекомендовал себя как непревзойденный наездник и хитрый, опасный противник. И вот в этом сражении мальчишка легко держался в седле и бил из лука без промаха, словно именно в его жилах текла половецкая кровь.

Боярин крутанул меч, глаза его опасно блеснули. Пламя битвы полыхнуло в душе погребальным костром. Первых двух подбежавших к нему мордвинов он зарубил ещё до того, как они успели напасть. Обманный финт — и меч, пущенный вверх, бьёт снизу под поднятую со щитом руку. Возвратный удар рассекает шею. Не дав опомниться, на Радослава нападает третий. Не тратя времени зря, разбойник замахивается щитом и сильным ударом ранта разрезает ему мясо на челюсти и подбородке. В этот же момент меч Радослава входит в незащищенное доспехом тело. Боярин свободной рукой хватает свою окровавленную бороду, засовывает в рот, плотно стиснув её зубами, чтобы таким образом удержать повисшее мясо. После он выхватывает из мертвых пальцев воина короткий меч и врубается в отряд, подоспевший на помощь товарищам…

Боярин Радослав танцевал свой последний танец, и об руку с ним шла смерть. Он рубил и колол на обе стороны и при этом смеялся, не выпуская окровавленной бороды изо рта.

Когда после битвы дружинника нашли, кольчуга его была изодрана и проткнута стрелами, шлем смят, а голова разбита булавой. Лежал он, синими глазами глядя в небо, а вокруг валялось множество порубленных тел.

В какое-то мгновение в лесу стало удивительно тихо. Сеча окончилась. Не кричали раненые, не ржали лошади, не звенела сталь. Давид выдохнул, утирая кровь и пот с лица. Удачно пущенная стрела застряла в бармице и оцарапала щеку. Ярость битвы постепенно спадала, после себя лишь усталость.

Дружина собиралась подле сотника, а перед Давидом, несмотря на победу, вновь встала задача. Кочевая конница так и не вступила в бой, но сидя в лесу, невозможно было узнать, ушла ли она в степь, или стоит и ждёт дружину, чтобы напасть у лесной кромки. До заката оставалось меньше двух часов, и от принятого решения зависело, будут ли они спать сегодня спокойно, не ожидая нападения, или проведут бессонную ночь, постоянно опасаясь быть настигнутыми врасплох.

Весь предыдущий опыт говорил о том, что конники пожертвовали своими пешими товарищами и скрылись в степи. С другой стороны, никто не мешал кочевникам вернуться в предрассветный час и напасть на уставшее войско. Давид кликнул дозорных и приказал им выйти из леса с разных сторон и осмотреться.

Пока выяснялась обстановка, собирали своих раненых и убитых. Почти двадцать человек потеряла сотня мёртвыми и теми, кто не мог встать из-за ранения. Обескровленного Юрия нашли возле дерева. Кто-то из бойцов успел во время сражения перетянуть ему рану, и только поэтому десятник был ещё жив. Оглушённый Стоян едва дышал и в сознание не приходил. Давид не знал, переживет ли парень ночь. Илье удар топора пришелся под колено. Одному Богу ведомо, как не отрубило ногу, но сухожилие было рассечено, ходить воевода не мог. Про смерть боярина Радослава Давид просто запретил себе думать, так же как запретил себе смотреть на белого, как молоко, Юру. Потом, может дома, он напомнит себе и товарищам, что за славный воин был Радослав, а сейчас нельзя. Отчаяние забирает силы.

Один за другим вернулись дозорные. И чем больше слушал их сотник, тем любопытней вырисовывалась картина. С южной стороны от леса стояла разношерстная армия, состоящая в основной своей массе из марийцев, половцев и булгар. А с северной, неподалеку от разрушенного лагеря, расположилось малое Владимирское войско, отряд половецких наёмников, а с ними мордва. Судя по всему, местные племена решили устроить междоусобицу и в костер своей распри побросали новых сухих поленьев. Давид задумался, собственно, его тоже мордва призвала. Пришли к князю Владимиру старосты пограничных земель, принесли дары и попросили защиты от булгар. Всё как всегда. Про внутренний разлад разговора не было. А тут сам великий князь малую дружину выставил, да еще и с половцами в придачу. Отчего в Муром весточку не передал?

— Давид Юрьевич, делать-то что будем? К Владимирскому войску присоединимся? — спросил один из десятников.

— Пожалуй, нет, — задумчиво протянул сотник. — Такую выгодную позицию упускать не хочется. Да и выйти сейчас незамеченными вряд ли удастся.

— А степняки? Ты думаешь, они нас из леса не выкурят?

Давид в задумчивости покачал головой.

— Сомневаюсь, что им сейчас до нас дело будет, но в любом случае дозорных я по краям выставил, никто незамеченным в лес не войдет. К тому же во Владимирское войско надо весть отправить, что мы тут засадным стоим.

— Позволь мне во Владимирский стан сходить! — вызвался Жирослав.

Давид взглянул на молодого боярина и лишь отметил припухшие от слез глаза и сомкнутые в тонкую белую линию губы. Что ж, не все могут запретить себе думать. Не дай он сейчас парню это дело, захлестнёт, поглотит его пучина отчаяния, и будет что живой воин, что мёртвый.

— Будь по-твоему, держи! — Сотник снял с пояса серебряную привеску со знаком княжеского рода. — Вернёшься живой и с вестями за четверть часа, пожалую тебе коня необъезженного.

Жирослав сверкнул глазами, поклонился и через минуту скрылся за деревьями. Войско осталось ждать. Лошадей не распрягали, доспехи не снимали. Раненых напоили и уложили на конские потники. Убитых оттащили, расчищая место для стоянки.

Давид сидел, прислонившись к дереву, на его коленях покоилась голова брата. Рану десятнику обработали и прижгли. Фросин «спирт» оказался не хуже «огненного вина» отца Никона. И в условиях, не позволяющих прокипятить повязки, был просто незаменим.

Юрий спал, ослабленный ранением, волосы его слиплись от пота, тонкие губы высохли и покрылись белым налётом. Давид смотрел на брата, и душа его немела от ужаса возможной потери. Он уже не злился на него за глупый поступок. Неизвестно, как бы закончился сегодняшний день, не сунься Юра в лес. Может, случилось бы так, что пришлось дать бой войску, намного превосходящему их по численности. И к моменту прибытия владимирцев сотня потеряла бы гораздо больше людей. В любом случае сейчас было страшно представить, что улыбчивый брат больше не очнется, что придётся оставить его здесь, в степи, без отпевания.

Давид сжал кулаки.

— Давай! Живи, дурень, не смей умирать у меня на руках! Как я Владимиру да матери в глаза смотреть буду?! — процедил он сквозь зубы.

Не прошло и четверти часа, как Жирослав протягивал серебряную привеску со знаком Владимирского князя Давиду.

— Князь Юрий Всеволодович шлет поклон и рад принять от нас помощь. Велел передать, что раз мы тут, то сражение начнется немедля. Так же дядька княжий Шварн просил передать, чтобы мы в бой вступили, как услышим два коротких, один длинный сигнал рога.

Давид поблагодарил боярина за вести и распорядился строиться.

Вдали прозвучал рог, оповещая о начале битвы. Сотник собрал дружину и встал у края леса. Непомерно долгий час ожидания, и вот он, долгожданный сигнал. Свежая конница ринулась в бой, вминаясь в левый фланг противника. Не успела тьма окончательно завладеть степью, как бой был завершен. Чуть позже удалось догнать и захватить обоз. Ночью собирали раненых и делили добычу. Лагерь не спал.

— Давид Юрьевич, тебя Юрий Всеволодович в шатер свой просит, — позвал посыльный.

Сотник проследовал за молодым дружинником к шатру, украшенному набивным рисунком. Там за низким столиком, прикрытым льняной скатеркой и уставленным незамысловатыми яствами, сидели на соломенных тюфяках и потягивали мед сегодняшние союзники. Помимо двенадцатилетнего сына великого князя Всеволода, был там боярин Шварн — дядька юного княжича по матери и предводитель половецкого наемного войска, молодой, смуглолицый, кареглазый воин с копной рыжих волос. При появлении сотника все поднялись на ноги.

— Садись, Давид Юрьевич, — прогудел после обмена рукопожатиями боярин Шван, — в ногах правды нет.

Юрий Всеволодович с серьезным видом передал гостю братину с мёдом. Мальчишку просто распирало от важности момента, но он старательно держал лицо.

— Рад тебя приветствовать, хан Давид! — поклонился степняк. В его ухе блеснула маленькая золотая серьга. — Имя мое Пурес. Само небо послало нам тебя в день славной битвы! Знаешь ли ты, что этой весной под мою руку пошли южные мокшанские племена, желая видеть меня своим оцязором[8]? Всё лето я провёл, изгоняя со своих земель разбойников и конокрадов. Гнал волков по степи до стольного Владимира. Там меня назвал своим гостем сам великий хан Всеволод. Он дал мне в подмогу войско во главе со своим славным сыном Юрием, и мы вновь вышли походом, — Пурес изобразил вежливый поклон в сторону юного князя и продолжил: — Теперь, хан Давид, я хочу заключить с тобой вечный мир и великую дружбу. Жить хочу в землях мордовских, не нападая на Русь и не опасаясь стрелы в спину.

С этими словами Пурес преподнёс Давиду бородатый топор, щедро украшенный серебром и чернением, несколько серебряных блюд да с десяток соболиных шкурок, положив тем самым начало переговоров.

Давид удивлённо поднял брови. Интересные вещи творятся вокруг. Половецкий наёмник во главе мокшанских племён. Да, жидкая, текучая степь, какие только союзы ты не порождаешь.

— А что сказал на предложение вечного мира и великой дружбы великий князь Всеволод? — хитро прищурившись, спросил Давид.

Пурес сверкнул своими карими глазищами, и в чертах его лица промелькнуло что-то лисье.

— Великий хан дал понять, что земли мои граничат с твоими. Посему именно нам с тобой по-соседски и разговоры вести.

— Я лишь воин, защищающий свою землю. В Муроме правит князь. И только он волен решать вопросы «вечного мира и великой дружбы», — с едва заметной насмешкой ответил Давид. Однако от нового предводителя мокшан это не укрылось.

— Хан Давид, брата я твоего в седле не видел, а вот с тобой мы воевали как по одну сторону, так и по разные. Пусть слово, сказанное братом твоим, для тебя велико, но для меня важнее твоё.

Сотник посмотрел на владимирцев, но те не встревали, позволяя новоявленному оцязору договариваться. Правильней было бы выманить Пуреса в Муром как положено с дарами и посольством. Пусть гостит, ест за одним столом. После выпитого хмеля степняки, как правило, становились сговорчивее, и можно было навязывать любые условия. Только Давид так делать не хотел. Умным показался ему молодой воин, умным и хитрым. А еще было в нем что-то такое любопытное, неуловимо притягательное. Как сказал бы отец Никон, «располагает юноша». Да и Всеволод ему на подмогу войско дал, сына своего не побоялся отправить, а это о многом говорит. Опять же неплохо будет, если между Русью и Булгарией появится новое государство или хотя бы небольшая, но крепкая волость. А потому задумался Давид, как поступить, чтобы и право брата под сомнение не поставить, и решение принять самостоятельно.

— Что ж, если ты, оцязор Пурес, не желаешь быть гостем Муромским, тогда я отправлю брату своему весть и попрошу дозволения быть устами его. Готов ли ты ждать?

— Я дождусь твоего слова, хан Давид.

На том и остановились пока. Дальше беседа шла лишь о стали и женщинах.

Еще не успел всадник зари проскакать над степью, а Муромский сотник хмуро смотрел на боярина Жирослава.

Справедливо было сказать, что молодой дружинник был лучшим наездником в сотне и уже только поэтому прекрасно подходил на роль гонца. Но с другой стороны, парню исполнилось семнадцать этой весной, едва борода начала расти, и отпускать его одного было опасно. Впрочем, как и любого другого.

Сын боярина Ретши смотрел на угрюмого Давида и размышлял, что тому надо ни свет ни заря. А главное, чем это для него, Жирослава, кончится.

— За сколько дней ты до Мурома доскачешь? — наконец спросил сотник.

Жирослав склонил голову набок. Интересные вопросы пошли.

— Дня три, четыре, если лошадь гнать.

— За седмицу обернуться нужно. Князю Владимиру послание лично в руки передать и с ответом вернуться.

Боярин хмыкнул. За неделю он управится, если дождя не будет. Даже быстрее. Место, коим обычно сидят на лошади, засвербело, предвкушая дни дикой скачки.

— Я доставлю грамоту, но в награду хочу не серебро и не оружие.

— Что же ты хочешь? — удивился Давид.

— А хочу я, чтоб ты моим сватом был.

Сотник замер пораженный. Такой просьбы он совсем не ожидал.

— Что, невесту присмотрел? — осторожно поинтересовался он.

— Присмотрел, — согласился Жирослав, — да уж больно матушка у неё строга, боюсь, откажет. А за меня, сиротину, и слова больше некому замолвить. Дядька Радослав пал, а отцу лишь бы сестрицу пристроить.

— Ладно, договорились! Управишься за седмицу, буду я твоим сватом… — хмыкнул Давид.

–

[1] Символ веры — одна из древнейших христианский молитв, в которой кратко изложены основы христианского вероучения, С.В. составлена и утверждена на 1-м и 2-м Вселенских Соборах (IVв).

[2] Бряхим (Бряхимов) город в Волжской Булгарии. В 1164 г. был захвачен Андреем Боголюбским, который ходил на волжских булгар вместе с муромским князем Юрием Владимировичем.

[3] «Слово о полку Игореве», большинство учёных полагает, что оно было написано в последней четверти XII века, вскоре после описываемого события — неудачного похода русских князей во главе с Игорем Святославичем Новгород-северским на половцев в 1185 году.

[4]Мокшане — один из этносов мордовского народа, сформировался в южной части территории Окско-Сурского междуречья.

[5] Колок — небольшой лес, обычно в поле, в степи, среди пашни, болота и т. д.

[6] Сулица — разновидность метательного оружия. Представляет собой дротик, метательное копьё, имеющее железный наконечник длиной 15–20 см и древко длиной 1–1,5 м.

[7] Эрзя — один из этносов мордовского народа, сформировался в северной части территории Окско-Сурского междуречья.

[8] Оцязор — мордовский титул, обозначающий правителя.

Futurum IX

«Ежеквартальный анализ крови и ежегодные психологические тесты входят в обязательный перечень диспансеризации населения всех категорий граждан. Эта информация позволяет компьютерной программе не только выявлять различные болезни на самых ранних стадиях, но и принимать верные решения при поступлении заявления на смену категории. Так же всем известно, что таким образом выявляются так называемые нулевые граждане, обучение и содержание которых государство берет на себя. Это представители всевозможных силовых структур: военные, колонисты, спасатели, работники правоохранительных органов. Их вклад в развитие современного государства сложно недооценить. Защита колоний на Луне и Марсе, надзорная и правоохранительная деятельность внутри государства, обеспечение суверенитета страны — это лишь малый перечень того, что делают «люди без категории».

Из информационной электронной брошюры для учащихся 8х классов.

— Собирайся, мы нашли тебе подходящую семью!

Новость от соцработника выбила, как неоновая реклама посреди перекрёстка. Эвелин резко остановился и вонзился льдистым взглядом в женщину.

— Почему? — спросил он на грани слышимости.

— Потому что я уже трижды переносила выполнение судебного решения, потому что сейчас я действительно нашла хорошую семью. Не ячейку, а именно семью. Ты поймешь разницу. Потому что пора переступить боль, извлечь из неё урок и двигаться дальше. А не таскать за собой учителя по дорогам жизни до самой старости.

— Но я не хочу никакую семью, мне и тут хорошо.

— Очень может быть, но ты хотел быть мужчиной, хотeл быть сильным. Это начало твоего пути. Поверь мне, в этом вывернутом наизнанку мире сильных людей преступно мало. Тех, кто способен, несмотря ни на что, выжить и состояться. Оглянись вокруг: везде слабые приспособленцы. Они врастают розовой плотью в решётку бытия, мимикрируют, ломаются, а потом начинают ломать других из страха, боли и просто потому, что не умеют по-другому. Так и живём в изувеченном мире со сломанным естеством. Ты сильный. У тебя есть шанс что-то поменять. Минимум — для себя, максимум — для окружающих. Но для этого нужно выползти из болота отчаяния, дать грязи высохнуть и отвалиться.

Иван не помнил имя этой женщины и больше никогда её не видел. Но она дала ориентиры, укрепила почву под ногами. Идти по дорогeжизни, однако, предстояло ему самому. По крайней мeрe он так думал.

«Семья», в которую его определили, состояла из немолодой пары граждан третьей категории и их трехлетней дочери.

Четыре года назад они получили разрешение на зачатие, заплатили пошлину, выбрали стандартные генные модификации: улучшающие здоровье и когнитивные функции. Убрали мелкие физические недостатки и всё. Они даже курносый нос своего ребёнка на нормальный менять не стали! И глаза оставили обычные: карие, как у большинства жителей планеты.

Иван молча рассматривал крошку, самозабвенно разрисовывающую стену в гостиной объемными красками. Вокруг валялись игрушки, книжки и живой пушистый кот.

Малышка оторвалась от своего увлекательного занятия и растянулась в широкой улыбке.

— Ты мой сталшный брат?

Эвелин неуверенно кивнул.

— Смотли, я тебе калтину арисовава. А будешь хорошо вести, еще и класки дам поплобовать. Они на языке смешно надуваются.

И она выдавила в рот синей краски. Субстанция запенилась и застыла резиновым шариком.

— Нельзя же так! — это было первое, что сказал ошарашенный Иван в новой семье.

Дальше его жизнь в третий раз началась заново. Эвелин сдал тесты, подтвердив своё право на дальнейшее обучение. Его определили в физико-математический класс, и это было прекрасно, так как он даже и не надеялся получить полное среднее образование. Жизнь его постепенно наполнилась динамикой: учеба, бег наперегонки по городу с командой трейсеров, игры с маленькой Ариадной, познание мира вместе с ней заново. В восемнадцать он окончил школу и поступил в колледж связи. Увлёкся экстремальным туризмом: походы, сплавы, боулдеринг. Его интересовало всё, что заставляло кровь бурлить, словно молодое вино. С каждым годом увлечения становились всё сложнее и опаснее, а мир походил на мираж, лишь время от времени обретая четкость. Единственным его якорем была новая семья. Точнее, его маленькая сестра-егоза. С ней рядом он чувствовал себя живым, полноценным. Нужным.

Однако более-менее обычной жизни пришел конец, когда большой тест 15 созыва признал Эвелин внекастовым. Тогда как раз началась колонизация Марса и всех новобранцев отправляли осваивать колонии. Родители были в шоке, Ариадна тихо плакала.

— Ну, что ты, мелочь. Подумаешь, побуду пять лет внекастовым. Пикнуть не успеешь, как я вернусь.

— Невернёёёшься, — рыдала Ариадна, — я читала статистику. Один из ста возвращает категорию после первой пятилетки.

— Хорошая статистика, — Эвелин растянул губы в подобие улыбки. — У меня просто огромный шанс вернуться. Не кисни.

Ваня, правда, не сказал, что статистику возврата считали от выживших, а не от изначально поступивших. В первый же боевой полет случилось ЧП, в ходе которого он несколько дней болтался в открытом космосе с двумя сослуживцами…С Евстафием они с тех пор крепко сдружились. А мир навсегда приобрел четкость.

Командование не отдало молодых бойцов под трибунал за смерть лейтенанта Смирновой. Напротив, после расследования оба были возвращены на землю для получения военной специализации. Вместе с этим Ивану стали доступны библиотеки и архивы внекастового ведомства. Он вычитал, как снизить содержание гормона «пассионарности» в крови. Научился успокаивать свой мозг при помощи дыхания и медитации. Думать головой, а не эмоциями. Тогда же он увлекся изучением наномасштабных элементов. Правительство не жалело средств на обучение и физическое развитие потенциально перспективного бойца. Однако Иван в очередной раз показал обществу невербальную фигуру из сомкнутых и оттопыренных пальцев и вернулся в кастовую систему государства. Благодаря своему образованию, он получил вторую категорию и право на продолжение обучения и пользования лабораториями страны. Государству нужны были технические специалисты.

Согласно закону о парных случаях 17 созыв вырвал из кастовой системы государства не только Варвару Багрянцеву, но и Ариадну.

Прекрасно представляя, что ждет сестру в ближайшем будущем, Иван сделал всё, чтобы его егоза не покинула планету Земля.

— Просыпайся, нотариус ждет нас в 9, — Эвелин нажал на пульт, открывающий жалюзи.

— Вань, дай поспать, у меня сбор в 10, — Ариадна накинула одеяло на голову. Брат схватил её на руки вместе с постелью и отнес в душевую кабину.

— Три минуты на сборы и бегом заключать брачный договор.

От этого заявления девушка моментально проснулась.

— Почему? Зачем? С кем, Дарт подери?!

— Со мной. Или собралась в экспедицию на Луну? Там как раз новую колонию основывают.

— Но я не хочу за тебя замуж!

— А я не хочу, чтоб ты по космосу болталась! — рявкнул Иван, и через час Ариадна стала Коренёвой. Её оставили в Москве, а через год со всех серверов исчезли фотографии девушки и ролики с её участием. Из баз школы и с факультета продаж изъяли личные дела, а с семьей провели разъяснительную беседу о взаимодействии с бескастовым третьего уровня доступа.

Иван подробно объяснил сестре, что надо делать для выхода из структуры, но девушка, белозубо улыбаясь, заявила, что ей нравится, и поползла вверх по карьерной лестнице.

Иван же поступил на факультет наноэлектроники. Параллельно учился и работал. Именно в институте и произошла его первая встреча с Ефросиньей. Идти на пары по истории он совершенно не собирался, но на улице шел дождь, а заявок по ремонту купола не было. Пришлось остаться в аудитории. Пока он прикидывал поспать или прослушать какую-нибудь лекцию на интернет-канале, в зал твердым уверенным шагом зашла она. Невысокая красноволосая девушка с идеальными округлостями в стратегических метах. Её шелковое зеленое платье, мокрое из-за дождя, прилипло к телу, приковывая взгляд. Тем не менее красотку такое положение вещей не смутило. Хмыкнув, она принялась читать лекцию. Легко, интересно, завораживающе. Аудитория молчала. Иван представить себе не мог, что про такую ерунду, как торговля тюльпанами в XVII веке, можно рассказать так потрясающе. С той поры он посещал все её лекции. Однако подойти так и не решился, боясь опять ошибиться. Через семестр она исчезла. И история вновь превратилась в бесполезный предмет.

По окончании института он запатентовал свою дипломную работу. Нанороботов, позволяющих искажать объект вплоть до полной его утраты возможности взаимодействия с окружающим миром.

Делал он этот проект для одной конкретной цели. Уже год, как его родители отошли от дел и разделили свой бизнес между детьми. Так как Ариадна была внекастовой, Иван получил еще и право управления на половину сестры. Однако гостиничный бизнес, коим занималась его семья, был Эвелину не интересен, и, закрывшись на месяц, он полностью переформатировал направление. Так появилась компания ДНС, обещающая возможность частных конфиденциальных встреч с максимально совместимыми партнерами. Тема, как говорится, выстрелила. И Иван был собой доволен. Теперь он мог знать наверняка, что не ошибётся.

Через полгода ему предложили стать совладельцем компании, отправляющей людей в прошлое. Молодой физик, изобрётший технологию, отчаянно нуждался как в деньгах, так и в нанитах. Иван бы прошел мимо, но тут напомнили о себе внекастовые. Так началось плотное и взаимовыгодное сотрудничество. Внекастовые через Ивана провели первичное финансирование и пролоббировали поддержку государства. Коренёвпредоставил технологию, а небольшой отряд под командованием Ариадны под видом техников-испытателей был внедрен в персонал Сферы, получив право использовать «машину времени» на коротких временных отрезках. Таким образом образовалась команда оперативных работников, способных вести наблюдение за событиями, которые произошли, но суть которых осталась за кулисами.

В таком темпе пролетело почти пять лет. Коренёвы похоронили родителей. Иван после их смерти отправился в кругосветку под парусом.

Какого же было его удивление, когда по возвращении домой он, решив воспользоваться услугами ДНС, натолкнулся на анкету Ефросиньи Багрянцевой.

***

Когда Ариадна вошла в дом, Иван бездумно вертел в руках бокал с коньяком. Он смотрел на сестру сквозь решетку ресниц. На то, как она кидает на полку шлем от мотоцикла, расстёгивает магнитные замки ботинок и проходит в гостиную, на то, как ставит пластиковый контейнер с едой на стол и выпивает залпом коньяк, заботливо оставленный братом.

— Кого ты подозреваешь? — первая задала вопрос Ариадна.

Иван вопросительно изогнул светлую бровь. Сестра недовольно закатила глаза.

— Естественно, после твоего звонка я пробила информацию и пообщалась со своим осведомителем в Сфере, и теперь я полностью в курсе ситуации. Однако я пока не знаю, кому из твоих недоброжелателей понадобилось настолько кардинально тебя давить. Не пугать, не склонять, а именно уничтожать. Поэтому первое, что я у тебя спрашиваю, кого ты подозреваешь? — Она скривилась, помассировала виски и уселась в кресло напротив. Иван криво усмехнулся.

— Вообще-то тебя.

Ариадна на несколько мгновений задумалась, просчитывая что-то в уме, потом нахмурилась и попросила:

— Обоснуй.

— Хватит притворяться! — рявкнул Иван. — Зачем ты это сделала? Отвечай!

— Я не причастна в отправке твоей пассии в прошлое! — выкрикнула Ариадна и почувствовала во рту карамельную сладость.

— Идиот! — взревела она. Сорвалась с кресла и молниеносным движением залепила брату пощёчину, — ты зачем мне СП-500 подсыпал?! Все контакты в мозгу перегорели?

— Мне нужно было знать наверняка, что ты не лжешь, — потирая скулу, ответил Эвелин.

— И поэтому ты применил сыворотку правды к бескастовому первого уровня!? Молодец. Как мне прикажешь завтра отчитываться, чтоб ты под казнь не попал, и я под трибунал не загремела, а? — уже скорее устало, чем раздраженно отозвалась Ариадна. Потом задумчиво побарабанила пальцами по столешнице и набрала на смарт-браслете номер.

— Евстафий, — муркнула она, — ты скоро? Я торт испекла, ждём только тебя.

Иван моргнул. Если он хоть что-то понимал в случившемся, то сейчас его сестра позвонила министру внекастовых и попросила о помощи личного характера.

— Ты… — ошарашенно начал Эвелин.

— Я. И тебя это, поверь, не касается.

— Да я рад в принципе. И…прости. Я действительно не должен был так поступать, но мне надо хоть кому-то доверять, а СП-500 пока не могут обойти даже внекастовые.

— Ага, поэтому ты взял из моего тайника мой препарат и использовал его на моей психике. Свинья ты, Ваня. Теперь и слушай правду о себе весь вечер. Ладно. Все же объясняй давай, почему первой, кого ты кинулся подозревать, оказалась я?

Эвелин налил себе еще коньяк, подцепил шпажку с мясом и, сформулировав свои подозрения, наиболее коротко и ясно произнес:

— Во-первых, о Фросе знала только ты, во-вторых, ты мне не доложила о пропавших туристах, в-третьих, у тебя был мотив, все же из-за Фроси мы расторгли брачный договор, и последнее сработано всё, как по нотам, четко и профессионально.

Ариадна покачала головой, поражаясь умозаключениям брата. Иван был замечательным, хоть и очень сложным человеком, прекрасным ученым, умеющим решать задачи наиболее простым и коротким способом, отличным бойцом, верным другом, готовым отправить в черную дыру любого, кто посмеет покуситься на то, что ему дорого. Жесткий, принципиальный, целеустремленный, он гнул этот мир под себя. Казалось, у такого нет и не может быть слабостей. Увы, слабости есть у всех, и лучше их признать, а не прятать. Пять лет назад он увлекся женщиной. Вроде и ничего сверхъестественного, если не брать во внимание тот факт, что Ваня чересчур рьяно берег свои личные границы. Мало кто из дам оставался чаще, чем на одну ночь, или сопровождал его более двух раз. ДНС давал богатый выбор, защиту и гарантию того, что парой действительно будет женщина. Но все равно за двадцать пять лет Ариадна ни разу не видела, чтобы её брат влюбился. Поэтому естественно она собрала на объект всю доступную информацию. Через полгода отношений с «Евой» Ариадна предложила Ивану расторгнуть брачный договор. Благо угроза отсылки на Луну уже не стояла. Иван отказался, сказал, что не намерен открываться Ефросинье и подвергать её опасностям. Все доводы о том, что брачный договор защитит его возлюбленную лучше любых наномасок и кодов, разбивались о глухую стену. Ариадна приставила к профессору Багрянцевой охрану, которая невидимой тенью следовала за ней по пятам, и на какое-то время успокоилась. После избрания Ивана в Золотую сотню тема вновь была поднята. На этот раз брат почти согласился. Умом он принимал все доводы, но довериться кому-либо, а тем более создать семью, было безумно сложно. «Ваня! Прекращай валять дурака и пытаться провести параллели. Она другая. В ней нет ничего общего с твоей родительницей. И ты это знаешь не хуже меня! Либо оставь женщину, чтобы её ненароком рикошетом не задело, или создай ячейку. Пять лет встреч в масках — это патология!» И он согласился, расторг брачный договор с сестрой и сделал предложение Фросе. И она почти год думала. Эти двое действительно стоили друг друга! И вот накануне их первой открытой встречи её отправляют в увлекательный средневековый тур без права вернуться. Сто процентов кто-то не просто владел информацией, но и разыграл всё как по нотам. Четко и выверено до секунды. Теперь главный вопрос: кому выгодно? Именно сломать, выбить из колеи, а не устранить физически. Хотя и такой вариант сбрасывать со счетов Ариадна бы не стала.

— Во-первых, о Фросе рассказал ты только мне, — начала она объяснять брату очевидные вещи. — И, естественно, я о ней никому не говорила. Но это совершенно ничего не значит. Неужели ты думаешь, что в наше время существует хоть какая-то конфиденциальная информация? Да, твой ДНС защищен нанитами и кодами. Но это не исключает древнего, как потоп, наблюдения и качественной аналитической работы. Это стоит прорву денег, но ты по уши увяз в политике и в делах внекастовых. Ниточки, ведущие к тебе, в любом случае окупятся. Подкупить или внедрить кого-то из своих в персонал, сливать информацию о клиентах в те дни, когда ты в Доме, сделать выборку, найти повторы. Долго, но не сверхсложно. Дальше кинуть пару хитрых программ, отслеживающих и корректирующих звонки на ваши смарт-браслеты, и вуаля: мои отчеты до тебя доходят через раз, а Фросина переписка как на ладони. Мои люди уже изъяли её вещи из сейфа Сферы посмотрим, что там такое хитро вывернутое стоит, потом можешь забрать и решить, что с ними делать. А пока лови! — и Ариадна сняла с руки и кинула Ивану свой смарт-браслет. — Смотри сообщения за второе лютня и шестнадцатое грудня.

Иван открыл сообщения и обнаружил отправленные на его имя отчеты.

— Хорошо, что мы все важные разговоры решаем лично, — ужаснулся он.

— Ага, а еще я два раза в неделю проверяю твой дом, кабинет, машину и комнату в ДНС на предмет прослушек и прочей дряни, а ты меня за это подозреваешь во всех злодеяниях. Поверь, если бы я хотела сделать тебе больно, то подстроила бы так, чтобы она умерла на твоих руках и по твоей вине. Но у меня, кроме тебя, идиота, не осталось никого. И я люблю тебя как брата, а значит, хочу, чтоб ты был счастлив, но у меня никогда не было к тебе ничего, похожего на супружеский интерес. Бездна! Да ты мне горшки менял и мини-солдатиков из носа вытаскивал, какой в черную дыру мотив?! — прорычала Ариадна, снова заводясь. — Но в последнем ты прав: кто-то сработал чисто и профессионально. А потому я у тебя еще раз спрашиваю: кому ты перешел дорогу?

— Ромуальду, министру финансов, — раздалось с порога дома. Евстафий прошел в квартиру и поцеловал Ариадну в висок. — И если бы ты не возмущалась, то Ваня бы тебе уже все давно рассказал.

— Он накачал меня наркотой!

Евстафий посмотрел на брата с сестрой. У Ивана на скуле алел пожар, у Ариадны зрачки расширены так, что радужки не видно. Да, семейные посиделки во всей красе. Покачал головой и достал из набедренной сумки пластинку жвачки.

— Держи, это антидот.

— От СП-500 нет антидота, — язвительно заметила Ариадна, но пластинку взяла.

— Все правильно говоришь. Дальше так и думай, — улыбнулся он девушке, подняв вверх указательный палец, а потом повернулся к другу. — А ты ходи так, заслужил.

На это Иван только плечами пожал, мол то же мне проблема.

Дальше уже в более спокойной обстановке он рассказал о Сахалинском вопросе, разговоре в Доме собраний и заседании с советом управления.

— Н-да, судя по сему, ты основательно сунул руку в бочку с радиоактивными отходами. Теперь руки нет, а сам с подсветкой ходишь, — подытожил Евстафий, — Значит так. Надо выявить крыс в ДНС и в Сфере, разобраться с тем,что тащат из-за границы и придумать, где нам взять спеца, который сможет вытащить твою Фросю, не наступив ни на одну историческую бабочку. — Он набросал на смарт-браслете какие-то распоряжения, а потом скомандовал:

— А теперь всем спать.

Praeteritum XIX

«Мыслю, жено, но недоумею, что сотворити неприязни тому. Смерть убо не вем, каку нанесу на нь. Аще бо глаголет к тебе какова словеса, да вопросиши его лестию и о сем: весть ли сеи неприязнивыи духом своим, от чего ему смерть хощет быти. Аще ли увеси, нам поведавши, свободишися не токмо в нынешном веце злаго его дыхания и сипения и всего скаредия, еже смрадно есть глаголати, но и в будущии век нелицемернаго судию Христа милостива себе сотвориши!»

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Серое осеннее небо натягивалось, словно мокрый шелк на раму. Шуршало, шелестело, вздыбливалось волнами.

Давид с войском возвращался домой. Вереница людей, отбитая у кочевников и потерявшая всё, кроме собственной жизни, тянулась грязной змеёй. В Муроме им предстояло начать новую жизнь. Сотник распределил несчастных: кого в свой удел взял, кого по боярским семьям отдал. Нечего им на зиму в городе бродяжками оставаться, а так гляди, сядут на землю, оброк платить будут. Но это всё потом. А пока обозный хвост здорово разросся и замедлял ход.

Всё захваченное да снятое со степняков добро уместилось в шести телегах. Не густо, но и поход так, название одно, стёртых подков не стоит. Тем не менее восьмерых оставила сотня в степи. Среди них и звонкоголосый гусляр Стоян, и лопоухий Илма, и боярин Радослав, и еще пятеро молодых, крепких мужчин. Давид с горечью думал, что не было лета, чтоб он людей не терял. Как ни тренировал сотню, как ни гонял, всё равно гибли люди. А муромские женщины вместо того, чтобы плевать сотнику под ноги, вели своих детей и просили взять в отроки.

Наконец гладь неба пошла серебристыми трещинами, порвалась. Из прорех полил дождь. Раскатисто громыхнуло. Сорвался с цепи ветер.

Юрий подставил свое бледное лицо под крупные капли.

— Эх, жаль, Давид, ты никогда гонцов с вестью не шлёшь. Так бы прибыли в Муром, а нас банька ждёт, барашек румяный да пенистый ол. А так притащимся мокрые, голодные, злые.

— Живые зато, — буркнул Давид, занятый смурными мыслями.

— А по тебе и не скажешь, — не унимался брат. — Смотри, зайдешь в дом с таким лицом, молоко прокиснет. Жена за мертвяка примет, бадог[1] возьмёт да прогонит из клети.

— Ох, ну и туесок же ты лыковый! — беззлобно пожурил брата сотник, но хмуриться перестал. Он тоже хотел домой, к теплу печи, к заварухе[2] со шкварками, к молодой жене. Хотел и страшился. Вроде и недолгий поход был, а вдруг приглянулся ей кто другой за это время. Всё же Муром не чаща лесная, молодцев в городе пруд пруди. Или вовсе супруга дом оставила да исчезла. Ищи, не ищи, лишь ветер эхо разгонит.

Через несколько часов показались стены Мурома. Часовые, шумя и улюлюкая, пропустили дружину. Воины начали расходиться по домам. Давид специально не давал весть в город, искренне полагая, что в день приезда личная радость от встречи, как и личная скорбь, куда важнее всеобщего ликования.

У детинца пришлось задержаться. Отрядить тех, кто расскажет родным о павших и отдаст долю, взятую в бою. Разместить и накормить отбитых крестьян, убрать под замок обозы, выудить Юру из стайки смешливых девиц. Потому к своему двору они подъехали затемно. Холодный дождь выдавливал по капле тепло человеческого тела. Ворота им открыл конюх. Дворовые псы, учуяв хозяев загодя, радостно тявкнули, ластясь.

— Ефросинья дома? — поинтересовался Давид, заводя в стойло коня.

— А то как же, — развел руками Яким. — С отцом Никоном и матушкой вашей в шахматы играют. Отужинали уже.

Давид удивленно поднял брови, Юра хмыкнул. Сцену, устроенную бывшей княгиней, когда она узнала о том, что сын прилюдно обещал жениться на врачевательнице из леса, а игумен благословение дал, помнили оба. Монахиня обозвала наставника старым мерином и обещала вырвать бороду. Хорошо, что всё это непотребство за высоким забором сказано было, и люд не видел и не слышал лишнего. Тем не менее игумен не обиделся. «Спасибо потом скажешь», — со спокойной уверенностью ответил он, словно зная то, что от других сокрыто.

И вот перед самой свадьбой матушка сменила гнев на милость, дав свое благословение сыну. Лишь отметила задумчиво, что старый лис опять прав оказался.

И вот теперь все трое сидят под одной крышей, как ни в чем не бывало, в шахматы играют.

— Дома-то как? — спросил слугу Давид.

— Хорошо, а подробнее, думаю, хозяйка скажет. Баню топить?

— Обязательно. И Милку кликни, пусть поесть принесёт что осталось. С утра во рту крошки не было.

Конюх собирался было что-то ответить, но братья уже шли в дом.

— Луж нет, — задумчиво пробубнил Юрий, глядя себе под ноги, но сотник нерасслышал, торопливо поднимаясь на крыльцо.

В просторной гриднице было светло от многочисленных светильников. За покрытым белой льняной скатертью столом сидели трое. Отец Никон с матушкой Фотиньей играли в шахматы, Ефросинья читала книгу. Чуть дальше у стены на лавке за вязанием расположились Ретка, рядышком с ней сидела бывшая ключница Ефимья. Каспер дремал под столом в ногах у Фроси.

— Мне определённо нравится, что королева может так далеко и разнообразно ходить, а ещё и кости бросать не нужно, чтобы количество ходов за раз определять, — задумчиво глядя на доску, поделилась впечатлениями мать Фотинья.

— Тем не менее тебе мат, — заключил отец Никон, пододвигая ладью.

— Ну что ты за человек! — притворно вздохнула монахиня, уперлась руками в подлокотники стула и повела затёкшими плечами. — Сознайся, ты просто не можешь проигрывать. Это твой дар и твоё проклятье.

Игумен изобразил кривое подобие улыбки, но на замечание никак не ответил, наоборот, он повернулся к Фросе и как бы между прочим спросил:

— Так на чем ты там остановилась? Читай дальше.

Ефросинья, уже успевшая мысленно дочитать небольшую книгу до конца, пробежалась глазами по тексту, вспоминая, где она перестала читать вслух.

— Вот, слушайте: «…встретили меня послы от братьев моих на Волге и сказали: «Поспеши к нам, и выгоним Ростиславичей, и волость их отнимем; если же не пойдешь с нами, то мы — сами по себе будем, а ты — сам по себе». И ответил я: «Хоть вы и гневаетесь, не могу я ни с вами пойти, ни крестоцелование преступить[3]». — Фрося замолчала, задумчиво посмотрела на игумена. — А ты Владимира Мономаха видел?

— Нет, я не настолько старый, — усмехнулся священник.

— Да, и какого же ты года рождения?

— Дождливого, — в очередной раз ушел от ответа гость.

Фрося сощурила глаза и понятливо перевела тему:

— Интересно, он отказался от похода действительно потому, что чтил Любичское соглашение или по каким иным соображениям?

— Какое соглашение? — удивленно переспросила мать Фотинья.

— Любичское, — раздался от двери уставший голос. Все резко повернулись. В проёме, опершись о стену, стоял сотник Давид. — То самое, на котором решили, что пусть каждый держит вотчину свою, и то самое, на котором исключили род Святославовичей из наследников Киевского стола.

Пес вылетел из своего укрытия и заливисто залаял, силясь укусить хозяина дома за кожаный сапог.

— Ах вы, паршивцы! — подскочила мать Фотинья. — Опять весть никому не подали! — И захлопотала подле сына и пасынка. — Ох, худые да бледные какие! Срочно баню натопить, горячего вина принести. Вы чего на пороге стоите?

Но Давид не слушал, он смотрел, как медленно, не отрывая взгляда, поднимается из-за стола его супруга. Как подходит близко, вплотную и вместо приветственного поклона порывисто обнимает его, так что вздохнуть нет мочи. И стоит, стоит, прильнув к мокрой свите щекой, и как расслабляется под его рукой тонкая женская спина.

— Живой, — в полной тишине выдохнула Фрося. И сотник в мгновение ока согрелся, словно и не было до этого холодного дождя да ветра, пронизывающего нутро.

— Эй, я тоже живой между прочим! — сверкая глазищами на сером лице, напомнил о себе Юра. — Меня обнять не хочешь?

Фрося, не выпуская мужа, словно опасаясь, что он развеется осенним туманом, повернула голову к десятнику.

— А вот ты как раз на зомби похож. Что случилось?

— Надеюсь, зомби — это что-то красивое? Да, поцарапали меня слегка, ничего серьезного.

По тому, как метнул на брата взгляд Давид, было понятно, что «ничего серьезного» — это значит «еле с того света вытащили».

— Отец Никон, — обратилась Фрося к внимательно смотрящему на неё игумену, — глянь, пожалуйста, рану этого храброго воина. Ретка, скажи Илте, чтоб ужин горячий несла да печени нажарила, как она умеет, с луком и тмином. И ещё вина пусть нагреет с черникой, имбирём да анисом. Баню топить? — спросила она, подняв глаза на Давида.

— Уже распорядился. Кто такая Илта и где Милка?

— Милка замуж вышла, — Ефросинья едва заметно напряглась и отстранилась. — После расскажу. Ты мокрый весь. Снимай рубашку.

Сотник гулко рассмеялся, стряхивая с себя тягость похода.

— Ну, хоть твоё желание стянуть с меня рубаху неизменно!

Фрося слегка смутилась.

— Пойдем в спальню, я там тебе горячей воды солью да сухую рубаху дам. Баня все рано часа через три натопится, не раньше.

Когда с водными процедурами было наконец покончено и супруг натянул на себя чистую льняную рубаху, Фрося отчиталась:

— Милка обвенчалась с Игорем. Они попросились в Пронск, потому я их рассчитала и отпустила.

Давид, не веря своим ушам, вкрадчиво переспросил:

— Ты без моего ведома распорядилась моими слугами, которые в этом доме работали многие годы?

Фрося выдержала его тяжелый взгляд. Она знала, что этот разговор состоится, и, по-хорошему, чем раньше, тем лучше. Однако легче ей от этого знания не становилось. Всё нутро закрутилось ледяным узлом. Отвечать спокойно не хотелось. Хотелось наорать и расплакаться. Может, и неплохая мысль, но вот не прямо сейчас.

— Да. Потому что, — Ефросинья с трудом проглотила слово «твоя», — Милка в положении.

— Это что, как-то мешает кашеварить? — раздраженно спросил Давид. А до Фроси вдруг явственно дошло, что не понимает, не сопоставляет. А может, и не помнит, мало ли таких «Милок» добровольно ли, принудительно ли помогали ночи коротать, всех и не сочтешь. А раз так, то и нечего его чувства беречь.

Скрестила руки на груди и со льдом в голосе отчеканила:

— Во-первых, мешает, не очень с пузом у печи наготовишь. Во-вторых, они не холопы, а наёмные работники и имеют право уйти, когда пожелают. И в-третьих, Милка поведала мне, что она не смогла тебе отказать, и ты взял её. Поэтому ребенок вполне возможно твой.

На несколько долгих мгновений повисла тишина. Давид сначала побледнел, а после налился краской:

— Ни одна баба со мной против воли не легла! — наконец рыкнул он и, хлопнув дверью, вышел вон.

Что ж, хороша беседа, ничего не скажешь. Фрося скептически посмотрела на ни в чем не повинную дверь, пожала плечами и пошла готовиться ко сну. Желание спускаться вниз пропало.

Давид, едва сдерживая свой гнев, сел за стол. Колченогая кухарка накрывала ужин. Дурманяще пахла ячменная похлебка с мясом и грибами. Высилась горка жареной печени, рядом стояли соленые огурцы и редька, перетертая с чесноком. Исходило паром вино.

— Спасибо, — бросил Давид, и девчонка, кланяясь, вымелась прочь. «Да, к такой не приревнуешь» — выудилась мысль.

— И что, опять небо тучами заволокло? — поинтересовался Юрий.

Давид ничего не ответил, молча черпая ложкой похлебку. Еда, что удивительно, оказалась вкусной.

— Фрося спустится? — поинтересовался отец Никон.

Давид снова смолчал.

— Да что случилось? — взвилась мать Фотинья.

Игумен аккуратно накрыл её руку своей и покачал головой: мол, не встревай, разберусь. Монахиня поджала губы, пожелала доброй ночи и удалилась в ложницу, выделенную для неё.

Вслед за ней выскользнула Ретка. В гриднице остались только мужчины.

— Так и будешь молчать или всё же скажешь, чем тебе молодая жена не угодила? — поинтересовался игумен.

Давид в сердцах отбросил ложку.

— А тем, что за два месяца умудрилась слуг разогнать, что мне годами служили, да дома всё переиначить. Рубаху без её помощи и ту не знал, где взять!

Отец Никон вздохнул и посмотрел на своего подопечного сочувственным взглядом. В небесно-голубых глазах плескалась тревога и сомнение в собственных действиях. Тем не менее он спокойно и отстраненно спросил:

— То есть, по-твоему, она должна была полюбовницу твою под одной крышей терпеть и в грязи да копоти жить? Ты уж определись, кто тебе в жены нужен: княгиня или подмётка. Сейчас лучше ртом воздух не глотай, в бане попарься да отоспись с дороги. А завтра на дом и двор посмотри, казну посчитай да с женой спокойно поговори, после уже и выводы делай. И вот ещё: пока тебя в Муроме не было, над ней князь Владимир суд учинил, вряд ли тебе Жирослав рассказал, так что поспрашивай супружницу свою, думаю, много интересного услышишь. А пока доброй ночи, мне еще завтра в Борисоглебск к заутренней успеть надо, — Игумен поднялся и проследовал к выходу, но у самой двери остановился и обернулся к князю. — Подумай, Давид, хорошо. Ведь если тебе Ефросинья как жена негожа, то я вмиг отправлю её туда, откуда она прибыла.

Священник ушёл, а сотник ещё долго сидел, раздумывая над странными словами.

Розовый солнечный луч преломился через нехитрый витраж и разлетелся, освещая одрину. Следом ворвался пропитанный озоном холодный воздух. Фрося тут же завернулась в одеяло, как в кокон. Давид, деливший с ней ложе, сразу замёрз и проснулся, закинул руки за голову рассматривая покои, в которых жил последние лет двадцать. Сейчас они изменилась до неузнаваемости. Вместо круглых брёвен, забитых паклей белые стены, изрисованные полевыми травами. Вместо досок коричневый блестящий пол, на который кинут тканый ковёр, кои делают степные мастерицы. Две двери, одна в мыльню, а вторая в комнату, где как он вчера узнал, вместе с пучками пахучих трав хранилась одежда, ткани и меха. Стол, а не нём крынка с цветами. Маленькая печь с трубой, полка с книгами, наподобие той, что стоит у отца Никона. Новое окно со стеклом и множество светильников.

Комната выглядела обжитой и уютной. Давиду сразу вспомнилось тепло лесной избушки. Печь с красными цветами, пол, устланный камнями, и хрустящее льняное бельё на постели. Сотник скосил глаза на своё ложе. Точно. Мягкая перина, поверх застелена куском ткани, сшитым из двух полотнищ, в изголовьях маленькие, дивно пахнущие лугом перины, «подушки» всплыло смешное слово, одеяло, словно щит, убрано в чехол. Спать на таком да после бани — одно удовольствие.

Давид аккуратно, чтобы не разбудить супругу, поднялся, прошёл в мыльню, которой на момент его отъезда не было. Там стояла небольшая кадка, устланная льняным полотенцем, два ведра наполненные водой, кувшин, умывальник со сливом, а над ним небольшое, размером с ладонь, зеркало. На полке вдоль стены разместились полотенца, мыльные куски, стеклянные бутылочки с чем-то жидким, гребни, капаушки, деревянные палочки и маленькие щёточки, берестяной туесок, наполненный белым порошком, от которого пахло мятой и имбирём. Хозяин дома только головой покачал. Ведьма, она и в тереме ведьма.

Внизу почти ничего не поменялось, только чисто, светло стало. Лишь гридницу было не узнать. Вчера при свете ламп он и не рассмотрел все как следует, а теперь лишь диву давался. Снова выбеленные стены, будто в тереме у князя Всеволода. Одна украшена небольшими синими ромбами. На другой висит медвежья шкура, щит, принадлежавший Ярославу Святославичу, и его же меч, прозванный некогда Агриковым.

Давид подошел, достал старинное оружие. Тонкая, как волос, трещина не позволяла более им сражаться, а перековать рука не поднималась. С этим мечом была связана фамильная легенда. Считалось, что, когда отец Ярослава скончался, его супруге Оде и младшему сыну вместо княжества достался сундук, полный сокровищ, среди которых был и легендарный меч. Однако Ода, опасаясь за свою жизнь и за жизнь ребёнка, бежала в Германские земли Римской империи, припрятав сундук в одном из Киевских монастырей. Двадцать лет жил Ярослав на чужбине, а после вернулся тайно на родину, нашел клад и легендарное оружие. Взял силой Муром, Рязань и Чернигов, долго воевал против братьев и Владимира Мономаха, но на съезде князей в Любиче выбил себе право на приграничные земли, отказавшись от притязаний на великое княжение, решив, что лучше удержать имеющиеся города для внуков, чем сложить голову в борьбе за Киевский стол. В общем-то прав был. Жаль, что другие братья так не считали. Как волки налетали, кусали, алкая крови и земель.

Давид вздохнул. Интересно, отчего его супруга из всей оружейной выбрала именно эти вещи? Случайно ли или ей история его рода ведома?

Хотя чему тут удивляться, странной лесной деве многое было открыто, и поведение её, кажущееся странным, зачастую имело разумное объяснение. Словно не баба поступки совершает, а муж.

Еще одной новой деталью была прорубленная дверь из гридницы в поварню. Хозяин толкнул её и зашел вовнутрь. За длинным столом завтракали слуги. Кухарка хлопотала у печи. При появлении Давида все поднялись, поклонились, приветствуя. Даже старая карга Ефимья. Сотник довольно хмыкнул, кивнув в ответ. Узнал, что отец Никон и матушка Фотинья отбыли ещё затемно, остальные из хозяев не поднимались.

— Завтрак подавать? — поинтересовалась стряпуха.

— Нет, супругу дождусь, — ответил Давид. — Как она встанет, в гриднице накроете, — потом повернулся к новому тиуну. — Звать как?

Парень склонил голову.

— Ждан Тихонович я. Нежатин сын.

— Это не тебя ли в Суздаль три года назад учиться отправляли? — припомнил хозяин.

— Меня, — усмехнулся он. — Теперь я читаю быстро, складывать в уме до тысячи могу, знаю, как хозяйство вести, и службы на греческом понимаю.

Давид хмыкнул, вспоминая, как не так давно этого недоросля суровая Нежата в ученье отдавала. Хорошо, конечно, если отрок, ума набравшись, домой вернулся.

— Ладно, доедай быстро, и пойдем, покажешь, что нового в усадьбе.

Через несколько минут Ждан уже выскочил во двор.

— Амбар мы отремонтировали, — начал рассказывать тиун, — в сусеках были доски гнилые, их перестелили, корчаги все просушили, треснутые заменили. Оброк зерновой сударыни Ефросиньи два дня назад прибыл, обмолоченный весь. Одну пятую часть пшеницы да столько же ржи мукой привезли. Так же из Герасимок две бочки меду прибыло, одну решили на питьё пустить, вторую придержать. Здесь, — Ждан открыл кладовую, — Илта копчения хранит, мелочь пока: рыба, колбаса, телятины несколько кусков да пара уток, хозяйка сказала, на мясо не тратиться, вдруг князь охоту устроит. Сегодня в планах поставить ол вариться.

Из амбара пошли к бане, там почти ничего не изменилось, только две девчонки, весело напевая, стирали белье, ловко тёрли рубахи о ребристую доску. Пенилась вода, летали маленькие блестящие пузыри. Пахло паром да хвоей.

В конюшне все стойла вычищены, побелены. Короб с навозом едва заполнен, сверху щепой присыпан.

— Хранилище, как и нужник, чистят раз в месяц. Золотарь седмицу назад приезжал.

Давид зарылся руками в волосы, поражаясь переменам. Всё это было слишком хорошо, а значит, где-то должен быть подвох. Дома, во дворе и в постройках чистота, порядок, все починено, дорожки почти все кирпичом выложены. Две новые печи стоят, стекло одно вправлено. Вопрос теперь в тратах, сколько на это всё убранство серебра ушло, все же добыча в этот поход небольшая была, а с удела оброк, как правило, невелик всегда. Хорошо ещё, что, судя по зерну, год урожайный вышел.

— Добро, — кивнул он управляющему, — теперь по деньгам скажи.

Ждан почесал кончик носа.

— Все расходы у сударыни Ефросиньи записаны.

«Ну, хоть счет ведёт да не шелками закупается, и то хлеб» — решил Давид, и в глубокой задумчивости отправился завтракать. Прав игумен: такая не будет сидеть сложа руки. А где действия, там и ответственность. Умение же нести эту самую ответственность — поистине княжеская черта.

Совсем по-иному смотрел он на вчерашний разговор. Верно супруга поступила. И не важно действительно кухарка с единственной ночи понесла или нет, слухи не к чему, особенно когда у князя Владимира так и нет наследника. Что ж, каковыми не были Фросины мотивы, в итоге поступила она в интересах семьи, а это дорого стоит.

Еще не давали покоя слова игумена о суде над Фросей. Что успели не поделить брат с супругой?

За завтраком Ефросинья рассказала про траты, чем опять удивила непомерно. Как она выразилась, на свои «бабьи капризы» деньги брала из серебра, что ей матушка Фотинья на свадьбу подарила, да ресурсами села удельного обошлась. Среди «капризов бабьих» оказались печи, брусчатка, окно, прялки и утюг. Ни тебе колтов с эмалью, ни жемчуга скатного, ни посуды серебряной.

— А зеркало и слив? — спросил Давид под конец рассказа, уже откровенно веселясь.

— А этим я отца Никона озадачила, — задорно подняла супруга указательный палец вверх, — и смотрела на него грустными глазами, пока не помог.

— Знаешь, на моей памяти ты первая, кто смог озадачить отца Никона. Гордись!

— Вот ещё, он сделал всё исключительно по доброй воле, — весело фыркнула Фрося. И потом гораздо серьезней добавила: — Ты мне лучше скажи: Тиуна оставляем? У него ряд лишь до твоего приезда.

— Оставляем, дельный парень, и платье ему следует подарить из моих старых, — согласился Давид. — А теперь я хочу узнать, что за суд над тобой князь Владимир учинил в моё отсутствие?

Фрося приподняла брови, размышляя, неужели не знает сотник о случившемся? Или желает её позицию услышать? Хотя с Жирослава станется и не рассказать ничего.

Поэтому подробно поведала все, что произошло с ней в княжеском тереме, начиная от попытки тиуна Никиты напугать тёмной клетью и заканчивая тем, как вовремя появился сын боярина Ретши.

Давид выслушал с непроницаемым лицом и про измену Верхуславы, и про клевету Кирияны. Фрося, как ни старалась, так и не смогла понять, поверил ли ей супруг или нет.

Через неделю начали привозить оброк из Давидова удела. Впервые за пять лет старосты возвращались назад трясущиеся, взмокшие, да с дурными вестями. Не досчитался князь зерна, более того, из-за того, что привезённое необмолоченным было, да еще и с сором, велел оставшуюся часть мукой прислать. А за серебром с пушниной и вовсе сам поехал. Дымы пересчитал, пришлых расселил, отчего размер ежегодной выплаты на десятую часть увеличился.

Дома было принято решение часть излишков зерна продать. Позвали к себе купцов. Тиун торговался до хрипоты. В итоге с тремя из них били по рукам.

Уже вечером, когда купеческие телеги были загружены, а серебро отсчитано, один из торговых людей — Михал, тот, у которого Фрося соль покупала, подошел к хозяевам да с поклоном спросил:

— Дочь твоя крёстная Ретка накидки вяжет, я как-то видел, что она одну снесла торговцу тканями, он за неё пять кун дал, а после продал за пол гривны. Есть ли такие ещё? Я все заберу и за каждую я готов дать двадцать кун.

Фрося оторопела от такого ценника, Давид нахмурился: что там за накидки девчушка делает? Золотом что ли да скатнем расшивает?

Позвали крестницу, та поведала, что есть две шали готовые, одну довязывает, и убежала за товаром. Пока узнавали да спрашивали, Фрося пришла в себя.

— Слушай, Михал, шали тебе Ретка продаст, все три, но все же за полгривны каждую. Таких нет точно от Константинополя до Швеции. И в Новгороде ты выручишь явно больше за диковинку, поэтому не скупись, девице ещё приданное собирать.

— Да с такими руками я сам на ней женюсь! — расхохотался Михал, а зашедшая с шалями Ретка зарделась, как вишня.

Купец пощупал мягкие платки, развернул, удостоверившись, что нет ни одного повторного узора, и ударил рукой по столу.

— Будь по-вашему! Завтра за последней накидкой заеду. Эх, мечта, а не невеста!

Выложил серебро и, откланявшись, отбыл.

Давид, наблюдая всю эту сцену, лишь головой покачал и задумчиво отметил:

— Негоже княжеской крестнице за купца выходить.

Девушка снова покраснела, а Фрося мысленно порадовалась тому, что девочка маленькая ещё, рано ей о женихах думать.

–

[1] Бадог — здесь тонкая палка или прут.

[2] Заваруха — каша из пшеничной муки

[3] «Поучение Владимира Мономаха» — памятник литературы XIIвека

Praeteritum XX

И взем мечь, нарицаемый Агриков, и прииде в храмину к сносе своей, и видев змия зраком аки брата си, и твердо уверися, яко несть брат его, но прелестный змий, и удари его мечем. Змий же явися яков же бяше естеством и нача трепетатися и бысть мертв и окропи блаженнаго князя Петра кровию своею.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Зима в Муроме искристая, морозная, пропитанная дымным запахом.

Белый бархатный снег укрывает серость улиц, оседает на крышах домов, наряжая многочисленную резьбу в шапки да сосульки. Ока, скованная льдом, притягивает всех от мала до велика. Каждый, у кого есть свободный час, хватает рукавицы, салазки, коньки[1] и бежит веселиться. Кто катается с горки, крича от счастья на всю округу, кто деревянными клюками пытается загнать увертливый кожаный мячик в небольшую лунку, а кто и вовсе засел в снежной крепости да одаривает снежками прохожих. Эггегей! Берегись! Не зевай!

Еще Муромская зима — это пиры с застольями. Вольготно гуслярам да скоморохам, им и каша, и ручки от калачей, и брага. А коли расщедрится кто на медяшку, так вообще песня веселей идёт. Какую, говоришь, спеть, барин?

У князя Владимира каждую седмицу собираются бояре, дружина, гости заезжие да мастера славные. Чарку опрокинуть за здоровье князя с княгиней да сплетни послушать. А сплетен тех, что блох у собаки.

Ефросинье зимние пиры не понравились. Шумно, еда тяжелая, мясная, непривычная, питьё только хмельное. Кругом вонь кислятиной от вспотевших тел. Даже высокий стол не всегда скатертью застелен. Раз пришли, а на столе крошки, Фрося их возьми да смети в руку, запамятовала, что здесь на пол всё кидают. Так потом месяц по городу слухи ходили, что супруга сотника, словно голодная, остатки хлебные со стола собирает. Нет, уж лучше дома с книжкой или рукоделием. Шуршит прялка, крутится колесо, тянется нить, а с нитью и песня звонкая, мастерицам на радость.

Ходит Давид на пиры один, не пропускает. Сидит, ол потягивает, не столько пьет, сколько по усам да бороде на пол сливает. Вид хмельной, смотрит на гостей, взгляд скользит, ни на ком не останавливаясь, не вглядываясь. Утомится, глаза прикроет, и неясно, то ли дремлет сотник, то ли нет.

Поздний час. Ушел князь Владимир в опочивальню, и люд весёлый понемногу расходиться начал. Среди первых откланялся боярин Богдан. После, сильно припадая на изувеченную ногу, покинул гридницу Илья-воевода. Горделиво поднялась Верхуслава, кивнула вежливо гостям и ушла к себе. Постепенно погасли светильники, смолкли гусляры. Пора и Давиду покидать княжий терем да идти к своей печи, к жене ласковой. Ан нет, сидит воин, то ли пьян упился, то ли устал от хлопот домашних, то ли ждет красотку из голубок, подружек княгини.

Вот уже нет никого, только пара гостей по лавкам растянулась. Храпят. Смолкло все в тереме княжеском, погасли огни, лишь огарок свечи возле сотника поблёскивает, бросает тени кривые. Открыл глаза Давид, пламя встрепенулось, отразилось в зрачках. Поднялся воин одним легким движением, шагнул бесшумно. Не человек идет, пардус крадётся.

Возле покоев Верхуславы на полу дремала девка-холопка. Давид приблизился вплотную, рот рукой зажал. Та вздрогнула, глаза открыла, но признав сотника, едва заметно кивнула, а после тихо забрала свечу из его рук да отползла прочь.

Давид, не медля ни минуты, выбил плечом дверь. Слабый металлический засов жалобно звякнул и легко вылетел из брёвен. В два прыжка настиг воин чужое ложе, оторвал от княгини ничего не успевшего сообразить гостя и одним ударом в лицо погасил несчастному сознание. Верхуславе хватило ума не визжать. Она вскочила с постели, нагая, растрепанная, схватила со стола нож и прошипела:

— Не приближайся, убью!

Давид хмыкнул и куда-то в темноту спросил:

— А что у нас, брат, с прелюбодейками делают?

— Бреют налысо и заставляют, в чем мать родила, телегу тащить, — прошелестело от двери, и в одрину зашел князь Владимир. Опустился устало на резной стул и негромко продолжил: — А можно к забору привязать да дёгтем измазать.

Верхуслава выронила нож, осела на пол и протяжно на одной ноте завыла. Князь вздохнул, а потом кивнул на распластанное тело.

— Ну и кто это?

Давид снял с себя кожаный пояс да крепко связал ночного гостя. После перевернул его на спину, чтобы полюбоваться. Из носа боярина Богдана текла кровь, обильно поливая всё вокруг.

— Так я и думал, — брезгливо произнес Давид. Поднялся, подобрал нож с пола, бросил княгине рубашку. — Срам прикрой.

Верхуслава резко перестала выть, поднялась, натянула предложенную одежду и зло выплюнула:

— Ничего вы мне не сделаете. Я дочь боярская, а не какая-то безродная из лесу. За моим отцом сила и немалая. Он не простит тебе, супруг мой, позора.

Владимир посмотрел на Давида почти виновато. Права чертовка, во всём права. Сила за боярином Позвиздом и другими думными мужами. Не стерпит старик обиду. Не сейчас, так потом придумает, как люд поднять. Не хотелось князю ссориться с боярами, не хотелось ослаблять внутренней распрей город.

А потому верно говорит Верхуслава, не будет казни[2] публичной. И с боярином Богданом что делать, тоже неясно. Сам из рода знатного, да ещё и зять боярина Ретши. Публично опозорить Верхуславу — это с тремя знатными родами поссориться. А никак не ответить на обиду — позор на собственную голову. Князь устало потёр виски и не столько крикнул, сколько проскрипел в темноту:

— Надья!

В дверном проёме тут же появилась та самая холопка, что под дверью спала.

— Бегом к Митрополиту. Поклонись от меня и нижайше попроси прийти в мой хоромы. И пусть возьмет всё, что нужно для пострига.

Эта речь окончательно утомила Владимира, и он прикрыл глаза. Смотреть на растрёпанную супругу и разъяренного брата сил уже не было.

Давид возвращался домой в предрассветный час. Рядом храпел, ведомый под узду конь. Под тонкой подошвой ботинок хрустел снег. Колкий ветер впивался в лицо. Тяжелые думы терзали сотника. Одна другой хуже. Сегодня ночью у брата была возможность уничтожить три сильных боярских рода. Превратить свое бесчестье в победу, укрепить свою власть. Дружина и церковь поддержали бы. А вместо этого Владимир распустился с женой, постриг её в монахини, взял сорок гривен с князя Богдана за блуд и… всё. Давид не заметил, как с силой сжал лошадиную узду. Металлическое кольцо не выдержало и лопнуло под его руками. Ну как так?! Ради власти, даже ради призрачной надежды на власть люди были готовы на всё: клеветать, обманывать, убивать. А потому ответ на такие действия всегда должен быть молниеносный и жёсткий.

Сказать по правде, Давид сначала не поверил Фросе. Выслушал и решил, что супруга таким образом отомстить решила. Брату — за позор, Кирияне — за навет. Или поссорить их с Владимиром захотела. Мало ли распрей из-за жен начиналось. Но Господь уберег от обидных слов, за которые потом было бы стыдно. А после сотник решил проверить, может, действительно правду говорит. Проверил. И вроде радоваться надо, что Ефросинья права оказалась, а на душе гадко так, что аж горечь во рту.

Придя домой, сотник скинул плащ и, стараясь никого не разбудить, тихо поднялся наверх. Толкнул дверь в ложницу и напоролся на встревоженный взгляд.

Ефросинья не спала.

Она всегда ждала возвращения Давида. Странный, не понятный ей самой ритуал, не то вызванный беспокойством, не то желанием удостовериться, что муж, несмотря ни на что, ночевать приходит домой. Да и засыпать с ним было правильно, надёжно, уютно. Странное чувство особенно для человека, привыкшего спать в одиночестве.

В этот вечер супруг задерживался. Сначала она убеждала себя, что все хорошо, потом проснулась ревность, а после тревога. Фрося оделась и несколько раз порывалась идти в княжий терем, потом представляла, какой идиоткой будет выглядеть, и снова садилась на кровать. Пыталась читать, но строчки петляли, старалась уснуть, но мысли сменялись одна за другой, не давая покоя. Вот так и просидела всю ночь, вцепившись в собаку. А когда дверь скрипнула, подскочила, не зная, обнять или накричать, выплёскивая страх. Видимо, эмоции слишком отчетливо были заметны, потому что Давид замер, удивленно вглядываясь в лицо, а потом подошел и молча обнял. Фрося прижалась к колючему шерстяному кафтану, и слезы облегчения выкатились из глаз. «Чёртов муж, который пропадает на всю ночь! Чёртов мир без смарт-браслетов и нормальной связи! Чёртова ревность, неизвестная доселе! Чёртов страх опять потерять того, кто стал дорог!»

— Ладушка, ты чего? — Давид не ожидал такой реакции. — Обидел кто? Фрося прикрыла глаза, успокаиваясь, и отрицательно покачала головой.

— Все хорошо, — сипло ответила она.

— Ой ли, — Давид погладил супругу по мокрой щеке, утренняя горечь постепенно отступала.

— У тебя кровь на руках и рукаве, — заметила Фрося и отстранилась. — И костяшки разбиты. Случилось что?

— Боярин Богдан с Верхуславой случились, — криво усмехнулся сотник. — Или ты думала, что я забыл твой рассказ?

— Я думала, что ты не поверил мне, — пожала Фрося плечами, потом подняла глаза, полные страха, и почти шепотом спросила:

— Ты убил их?

Давид посмотрел на свои руки и отрицательно покачал головой.

— Таким смерти мало. А брат отпустил одну в монастырь, а со второго виру взял.

Фрося вздохнула.

— Плохо это.

Давид хмыкнул.

— Князь живет по христианским заповедям, стараясь прощать врагов своих.

— Видимо, приходится прощать врагов, когда не имеешь достаточно сил, чтобы уничтожить их, — пожала плечами Ефросинья.

Тот разговор глубоко засел в памяти сотника, вспоминал он слова и думал, что совершенно права супруга. И ещё о том, что сегодняшняя слабость княжеская может обернуться большими бедами в будущем.

Зима шла размеренным ходом. Для всех рук в усадьбе находилось дело, никто праздно не сидел. Раз в неделю супруги ездили в Герасимки да в удельные земли, принадлежащие Давиду. Проверить, у всех ли тепло, сыто. Все ли живы, всё ли спокойно. Правда в первый раз супруг опешил, когда узнал, что его благоверная в своё село собралась, да попытался не пустить. Куда?! Одной, зимой в седле?! В своём ли уме?! Фрося тоже встала в позу, объясняя, где она видела патриархальный деспотизм и домостройные замашки. Потом пришлось объяснять, что это такое, а после уже и не до ссоры стало. По примирению Давид приказал запрячь две лошади, и отправились они вместе. И если староста Герасимок привык к частым визитам хозяйки, то в других сёлах случился переполох.

Потому сотник решил, что поездки нужно сделать регулярными. Глядишь, и воровать перестанут, а то Ефросинья смотрит на бледнеющих селян, хохочет да приговаривает: «Земля наша богата, порядка в ней лишь нет[3]».

Год истончился. Солнце погибло и возродилось вновь с Рождеством Христовым. В святочную неделю гуляний, ближе к вечеру, на двор к сотнику на крепконогом жеребце прибыл Жирослав. На парне кафтан зелёный, мехом подбитый, шапка-оплеуха небрежно на бок сдвинута, рукавицы за поясом, сапоги красные, спереди гармошкой присобраны, в руках плётка с соколиной головой. Красавец, хоть и рожа в шрамах. Выскользнул из седла, словно рыба из рук. Давиду поклонился, Фросе кивнул, Ретке подмигнул.

— Мир дому вашему, — спрятав улыбку в усах, поздоровался боярин.

— И ты здрав будь, — ответил Давид. — За жеребцом обещанным приехал?

— За кобылкой, — поправил отрок и хитро взглянул на сотника. Давид удивленно приподнял брови.

— Кажется, я тебе жеребца необъезженного обещал?

— Правда? Запамятовал, но зимой, говорят, коней в стойлах лучше держать, а девиц у печи.

— Ах вот оно что! — начал понимать, о чем речь хозяин. — Ну что ж, зайди в дом, обсудим.

Но Жирослав не тронулся с места. Давид хмуро посмотрел на парня, чего он ждет?

— А Ефросинья Давыжая пригласит меня гостем быть?

Фрося удивилась: с чего бы ей отдельно от мужа боярина приглашать.

— Заходи, — тем не менее прозвучало в ответ.

Жирослав зашел, но раздеваться, разуваться не стал. Остался на пороге.

— Ну, что ты мнешься? — поторопила Фрося гостя. — Раздевайся, проходи, ужинать будем.

Гость разулыбался, как кот, залезший в подклеть, поклонился хозяйке в пол.

— Спасибо за дозволение, — буквально промурлыкал Жирослав и начал снимать кафтан да шапку. А Давид наконец понял, отчего гость ведет себя так, а главное, кого сегодня сватать будут. «Убью гаденыша!» — пришла и осталась здравая мысль.

Сели за стол. Во главе хозяин, Ефросинья справа, гость слева, Юрий подле гостя, Ретка рядом с матушкой крёстной. На лавке ёрзает, глаза в стол, сама пунцовая.

— Ну, что тебе на месте не сидится? — сурово посмотрел на девушку Давид. — А ну иди на кухню есть, не твоих ушей разговор.

Фрося недоуменно посмотрела на мужа, а потом на девочку: та вместо того, чтобы обидеться, расцвела. Схватила тарелку и вылетела из гридницы, только пятки сверкнули. Проводив ребёнка взглядом, Ефросинья вновь посмотрела на присутствующих. Давид хмурится, Жирослав улыбается, Юрий моргает удивлённо. Кажется, каждый в комнате понимает, что происходит. Кроме неё.

Некоторое время все молчали, ужиная кашей с мясом. А когда первый голод был утолён Давид, зарывшись пятерней в свои пепельные волосы, прокашлялся и начал вести разговор о хозяйстве:

— Ефросинья, мне Жирослав поведал, что у него дома гусь есть огромный да жирный. Такого славного гуся во всем Муроме нет. А у тебя в хлеву утица имеется молодая, здоровая, крепкая. Так вот я предлагаю гуся боярина и твою утицу вместе свести.

— Зачем? — ошалела от такого предложения Фрося. Нет, она понимала, что зимой скучно, и люд ищет, чем бы заняться, но чтоб боярский сын с сотником вопросы разведения уток с гусями решали, это перебор.

— А они вообще скрещиваются?

— Кто? — не понял Давид.

— Утки с гусями, мне-то не жалко, вроде семейство одно. Но потомство какое будет?

Юрий хрюкнул и постарался пониже опуститься к тарелке с кашей. Жирослав побледнел и перестал улыбаться. Давид задумчиво поскреб щеку.

— Семейства разные, поэтому думаю, потомство хорошее будет. К тому же та, твоя утица, все полы вытоптала, все лавки протёрла, зерна съела немерено.

Фрося хотела спросить, откуда супруг так подробно знает состояние дел в курятнике, как вдруг фраза, точнее культурный код, заложенный во фразе, показался ей смутно знакомым. Помолчала, вспоминая, где она нечто подобное читать могла. Решила проверить догадку:

— А так ли гусь хорош, как ты сейчас мне о нем говоришь? Может, хромой да облезлый? — спросила Фрося, мысленно молясь, чтобы речь всём-таки шла о птицах. Не повезло.

Давид шумно выдохнул и расслабился. Поняла наконец супруга, теперь самое главное, чтоб не прогнала взашей горе-жениха вместе со сватом.

— Так испытай его! — хлопнул сотник по колену, задавая новый виток беседе.

Фрося сощурилась.

— Да, конечно… Пусть завтра ваш «гусь» придет не верхом и не пешком, не голый и не одетый, не с подарком, но и не с пустыми руками. А после решетом колодец вычерпает! Что за безобразие вы тут устроили?

— Хоть не отказ, и на том спасибо, — усмехнулся Жирослав, вновь принимая вид балагура. А для тебя, любимая тёща, я прибуду завтра хоть на собаке верхом да в сетях и с голубем в руке, лишь бы согласие дала.

— Ты совсем с ума сошел?! Какая я тебе тёща?

— Будущая. Ты меня сразу не прогнала, в дом войти позволила, за стол посадила да разделила хлеб. А ещё задание дала. Так что начальное твоё разрешение я получил.

Фросе очень хотелось прибить обоих мужчин: одного — чтоб «разрешением» не успел воспользоваться, а второго за проворачивание матримониальных дел за спиной. Увы, муж у неё один, а отрок, хоть и дурак, но сирота, а сирот не обижают.

— Значит так, — успокоившись и собравшись с мыслями, начала Ефросинья. — Ретка не товар, а ты не купец, чтоб я за неё разрешения давала. С кем захочет жизнь свою связать, с тем пусть и связывает. К тому же маленькая она, рано ей ещё замуж.

Давид кашлянул, Жирослав удивленно посмотрел на хозяйку, а Юрий наконец смог похвастать знаниями:

— Ага, так рано, что скоро поздно будет. Весной, кажется, семнадцать исполнится.

Фрося который раз за вечер не знала, что сказать. Только глазами хлопала удивлённо. А ведь и правда, Ретка ей говорила, что девочки на испытание к Яге идут после первой крови, а это значит, что мелкая уже два года как на выданье. Выглядит она, правда, по сравнению с акселераторными девушками будущего сущим ребёнком, вот и обманулась Фрося. И вот что прям сейчас делать, не понятно. Три пары глаз ждут от нее решения, только какого?! И прогнать взашей парня — плохо, и быстро это всё да неожиданно.

— Ретка! — позвала Фрося, и девочка тотчас скользнула в гридницу. Стояла, значит, у дверей, слушала. — Ретка, тут боярин Жирослав свататься пришел, вот и скажи мне, гож он тебе или нет?

Будущая невеста коротко кивнула, и даже уши её заалели. Ефросинья подождала, но, так и не дождавшись ничего более вразумительного, отослала девочку обратно на кухню. Хлопнула дверь. В гриднице повисло молчание. Фрося смотрела на мужчин, те на неё. «Ладно, любишь кататься, люби и саночки возить» — решилась она наконец.

— Послушай Жирослав, чтоб ты Ретке женихом был, я не против. Но замуж за тебя этой осенью она не пойдет. Ты, насколько я знаю, лишь на год старше девочки. У тебя нет ни своего двора, ни дома, куда ты приведешь молодую жену. Твой отец и так не обрадуется, что ты против его воли посватался, но это уже сам решай с ним этот вопрос. Поэтому сначала я хочу удостовериться, что в дом она твой войдет не бесправной невесткой, а хозяйкой.

Боярский сын скривился. «Права ведьма, во всём права. Ну, хоть не отказала. Только сколько у него времени, пока кто-то другой девчонку под венец не сосватает? Год? Два? Может, умыкнуть? А потом жить в отцовом доме и бояться, как бы батюшка блуд с молодой невесткой не сотворил? Нет. Отцеубийцей быть не хочется».

— Будь, по-твоему, Ефросинья Давыжая, — наконец выдавил Жирослав. — Только позволь в церкви объявить о том, что сговорена Ретка.

Фрося вопросительно посмотрела на Давида, тот кивнул.

— Хорошо.

Ретка стояла за дверью и рыдала.Отказала матушка, не позволила скорой свадьбе быть. Отослала жениха, да ещё с позором, мол, ни кола ни двора нет. А тот и согласился подождать. Так и дождаться можно, что старой девой останешься. Будешь всю жизнь чужих деток нянькать. А ей мил Жирослав хоть в тереме, хоть в избе крестьянской. Как она обрадовалась, когда парень свататься пришел, но нет, не снять ей с мужа сапоги. Найдет себе другую, у которой матушка более добрая, сговорчивая.

Очнулась девочка только тогда, когда холодный водопад обрушился ей на голову. Ефросинья стояла на кухне и держала в руках пустой кувшин.

— Истерить прекрати. Иди, умывайся, одевайся в сухое и спать. Объявят завтра в церкви, что я на тебя Жирославу согласие дала. А ты пока приданное собирай да грамоту учи. Заодно подумай хорошенько, надо ли тебе такое счастье или другое, получше найдешь. Парень, конечно, не дурак, но уж сильно сам себе на уме. Поэтому и срок дала минимум полтора года.

Мокрая Ретка еще порыдала на груди у Фроси, попричитала, что молодой боярин себе другую найдет, но наконец успокоилась и ушла к себе, а Фрося подумала, что сколь угодно могут меняться века и декорации, но туман в голове семнадцатилетних неизменно останется розовый.

Теплая зима превратилась в слезливую весну. После наступило жаркое лето. Жизнь в Муроме шла своим чередом. Князь Владимир после случившегося с супругой сильно сдал, и бояре тянули одеяло власти на себя. Давид еще весной ушел вместе с войском Всеволода на юг воевать с печенегами. Ефросинья осталась на хозяйстве. Супруг перед отъездом попросил проследить за его уделом. Подписал грамоту, уведомил старост и отбыл. Наладка отношений между Фросей и главами деревень шла туго. Хозяйка терпела, старалась сгладить углы, но когда в одном из сёл скрыли куриный мор, сняла старосту, лишила надела и выгнала вон. Тиун еще и выпороть предложил, но Ефросинья не позволила, хоть и зла была сильно. Не понятно, конечно, чем она могла бы помочь несчастным птицам, но сам факт, что сегодня скрыли смерть животных, а завтра постараются замять вспышку чумы, заставил действовать жёстко.

Тонкую ткань, которую сделали мастерицы Герасимок за зиму, покрасили, немного приваляли и продали в десять раз дороже, чем изначально стоило сырьё. После чего Фрося строго-настрого запретила сбывать руно. Только нитки, сукно или готовую одежду. Староста, посчитав выгоду, согласился. Заказали еще прялок, теперь за счет крестьян, так как за работу Фрося девушкам платила.

Мужчины вернулись из похода только к октябрю. Усталые, со свежими ранами и едва зажившими рубцами. С богатой добычей и пленниками. Давид благодарил за «бинты», что нарезали за зиму из старой одежды, за «спирт» и лекаря. С лекарем помог отец Никон: оказывается, у него было в учениках несколько монахов, освоивших хирургию. Они не говорили о циркулирующих в теле жидкостях, мыли руки, кипятили инструменты, знали, как шить, понимали, для чего к ране нужно прикладывать мёд, и это уже увеличивало процент выживших в лечебнице при храме. Одного из таких монахов игумен и выделил по Фросиной просьбе в помощь Давиду.

После жаркого лета сухая, буро-коричневая осень, вспыхивала пожарами. Горели леса, а вместе с ними сёла и пашни. Огонь гнал людей к стенам Мурома.

Благодаря «голубятням», Давид меньше, чем за час, узнавал, где что случалось и со своими людьми гнал на подмогу. Дома он почти не жил, разбирая, спасая, туша, помогая строиться. Ведь чуть упустишь, и вчерашние погорельцы собьются в шайки и снова лес Муромский сделается опасен.

Свой хлеб в этом году семья не продавала, хоть и урожай успели снять до пожаров. Могло статься так, что придется раздавать зерно нуждающимся. Из-за сожжённых лесов и посевов опасность голода нависла над муромцами.

Только к Рождеству Давид смог вернуться. На пир княжеский не пошёл, остался дома с семьей. А утром следующего дня пришла весть из дворца. Преставился князь Владимир.

–

[1] Коньки — одно из древнейших изобретений человечества. Первые коньки были костяными, потом появились деревянные, позднее их стали оббивать железными полозами. На территории Руси коньки найдены в ст. Русе, Новгороде, Пскове, в р-не р. Южный Буг.

[2] В данном контексте казнь не убийство, а наказание.

[3] Строчки из стихотворения А.К. Толстого «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева». За основу строк взят фрагмент из «Повести временных лет» «Вся земля наша велика и обильна,

а наряда в ней нет».

Futurum X

«Падение института церкви в конце ХXI века не было чем-то неожиданным или, напротив, специально запланированным. На протяжении всего прошлого столетия нехватка священников и прихожан приводила к запустению храмов, а желание верхушки нажиться — к тому, что пустующие церкви сдавались под бары, казино, гостиницы. Даже большевистский режим ХХ века не подорвал авторитет церкви так, как это сделала она сама. Пасхальное шествие в 2088 году, последовавшие за ним беспорядки и бесцеремонное заявление патриарха привело к резкой критике как со стороны обывателей, так и со стороны прихожан. Последовавшее после движение «церковь-online» и петиции за упразднение храмовых привилегий сделали своё дело. К началу XXII века от общего числа служащих осталось менее 10 %.

С введением системы категорий (страт), клирики окончательно оказались «за бортом» государственной системы».

Из обращения министра науки и образования Климентина Фешкина к гражданам первой и второй категории. Золотая сотня 7 созыв, 1 липня 2137.

Марго не могла поверить в случившееся. Фрося застряла в прошлом во время экспедиции. Сутки, целые сутки они пытались добиться от ЗАА «Сфера» правды и натыкались лишь на глухую стену молчания. Наконец менеджер по внешним контактам компании связался с Тихомиром Айдаровичем и будничным тоном, каким говорят о пробках на дороге, сообщил, что турист Багрянцева не вернулась из 1200 года.

— Её личные вещи из кабинки изъяты. Обещают вернуть. Вещи, не Фросю. Сказали, что спасательной экспедиции не будет, так как это нарушит временной поток и может привести к созданию дублирующей реальности. Еще сказали, это профессиональный риск, и она знала, на что шла. Все согласия подписаны её электронным кодом и отпечатком, — закончил рассказ Фросин отец, мигом постаревший на десяток лет.

— Мне почему не сообщили? — ошарашенно поинтересовалась женщина.

— В базе данных ваш брачный договор числится расторгнутым. Вы развелись?

— Да, Фрося нашла себе мужчину, с которым захотела создать ячейку.

— Почему я не знал?

— Они тайно встречались пять лет и наконец решили вступить в брак.

— Н-да, — Тихомир Айдарович потер ладонями лицо, бессонная ночь, полная переживаний и тревог, сказывалась на восприятии. — Какое чудесное толерантное общество, в котором мужчина и женщина вынуждены любить друг друга втайне, а напоказ выставлять то, что все хотят видеть. Прости, деточка, не в обиду тебе было сказано.

— А я и не обижаюсь, — попыталась улыбнуться Марго.

Впервые в жизни она была растеряна и подавлена. Чем помочь свёкру? Как сказать Елисею? Где искать этого Ивана, который, наверное, надеялся, ждал, а теперь чувствует себя обманутым. И главное, как жить дальше, понимая, что живой, близкий человек не просто умер, а умер тысячу лет назад?

Марго поднялась и обняла Тихомира Айдаровича за плечи. Они справятся. Они обязаны справиться с этим ради себя, ради Елисея, ради Фроси, в конце концов.

На смарт-браслет заведующего клиникой поступил звонок.

— Встречи с вами просит министр социального взаимодействия Эвелин Коренёв. Примете или назначить на другое время?

— Приму, конечно, нечасто к нам золотосотенцы заглядывают, — ответил заведующий, надеясь хоть ненадолго забыться в работе.

Марго тоже никуда не ушла.

Через пару мгновений секретарь впустила в кабинет высокого светловолосого мужчину. Его красота была настолько яркой, что даже коротко остриженные волосы и шрам от брови до уха не портил впечатление. Марго невольно залюбовалась. Хорош министр, вживую даже лучше, чем на гало-проекциях. Только колкий взгляд небесно-синих глаз все портил. Сразу становится ясно, что перед тобой хищник, а не праздный прожигатель длинной жизни.

— Тихомир Багрянцев, Марго Стаммо, я правильно понимаю? — мужчина протянул руку в устаревшем жесте приветствия, и Марго вдруг вспомнилось, откуда возник этот обычай. Фрося рассказывала, что раньше так давали понять, что в руке нет ножа или кинжала. Но в следующий миг все мысли вылетели из головы, потому как, поздоровавшись, гость продолжил, обращаясь к ней:

— Сударыня, думаю, что вы меня заочно знаете как Ивана. Смею предположить, что именно из-за меня Ефросинью оставили в прошлом. Поэтому я здесь.

В кабинете повисла вязкая тишина.

— Может, присядем, и вы нам всё расскажете? — первым пришёл в себя отец Фроси.

Эвелин кивнул и расположился на небольшом кожаном диванчике. Короткий, больше похожий на отчет рассказ занял не более двадцати минут.

— Вы пришли сюда только, чтобы поведать нам это? — вкрадчиво спросил Тихомир Багрянцев.

— Как минимум вы должны знать правду, а не лайт-версию для прессы, — горько усмехнулся Иван. — Но вы правы, я пришёл сюда не только, чтобы рассказать о причинах. Мне нужна ваша помощь.

Профессор Багрянцев нахмурился.

— Если вы считаете, что я не буду заявлять претензий, то очень крупно ошибаетесь.

Иван резко поднял вверх изящную кисть, призывая собеседника остановиться.

— Заявляйте, я не против. Вряд ли у вас в одиночку что-то получится, но может, хотя бы отвлечёте внимание от основного удара, — Иван как-то недобро улыбнулся. — Но об этом разговор позже, и, простите, не с вами, Тихомир Айдарович, — гость впился глазами в Марго. Та поёжилась. «А ведь маска ДНС стирает все черты лица, остаются только глаза. Что Фрося нашла в этих холодных, колючих глазах? Могут ли они смотреть иначе? Умеют ли? Хотя характер нанитами тоже не сотрёшь. Я тут с ним рядом и пары минут не просидела, а уже смята в бумажку. Зачем сильной женщине ещё более сильный мужчина? Чтобы хоть иногда чувствовать себя слабой?»

— Какой помощи вы от меня ждете? — недоуменно поинтересовался Тихомир Айдарович.

— Насколько я знаю, ваша клиника много лет назад вживляла в мозг биопроцессоры. Мне нужен один такой узкоспециализированный с древнерусским языком, культурой, географией и историческими реалиями на 1200 год. Завтра у меня будет нелегальная возможность воспользоваться Сферой времени. К этому моменту Фросин купол спадет, я её смогу найти и передать новый браслет, после чего нас засечет и выудит аппаратура «Сферы».

Марго ахнула и спешно прикрыла рот рукой. Собеседник на это никак не отреагировал и продолжил:

— Это в идеале. Увы, ни одна операция, в том числе спасательная, не идёт по плану. Честно скажу: по данным моих аналитиков возможность благоприятного исхода в районе семидесяти двух процентов. Это много, но сами понимаете: недостаточно много. С каждым часом, проведённым в прошлом, возможность благоприятного исхода уменьшается, поэтому крайне важно поймать сигнал термокостюма сразу же. Тем более мы не знаем, как далеко от места дислокации она могла уйти за эти три дня. Потому никаких гарантий я дать не могу.

— Но почему именно вы собрались лететь? Неужели нельзя отправить обученного специалиста? — Марго смотрела на Ивана со смесью ужаса и недоумения.

— Я и есть обученный специалист. Лучший из доступных, — Эвелин пожал плечами. Не говорить же этим людям, что он не лучший, а единственный из возможных вариантов.

Сегодня в обед Ивану позвонил Вадим, попросил встретиться. Растрёпанный, как всегда не выспавшийся, коллега жадно поглощал энергетик, теребил край фирменной куртки и выглядел отвратно.

— Вань, тут такое дело, — начал он невнятно, суматошно бегая глазами. — Сегодня утром информация о Багрянцевой просочилась в сеть, на тематических чатах паника. Акции начали падать.

— Ну и замечательно, — спокойно отозвался собеседник.

Вадим дёрнулся, как от пощечины.

— Не говори так, это же наше детище! Это величайшее открытие столетия! Ты просто не представляешь его потенциал!

— Отчего же? — черты лица министра заострились. — Представляю. Чтобы развлекать обладателей золотых кредиток. Вадим, если ты пришел со мной поговорить про акции и потери, прости — не по адресу. У тебя для этого целый управляющий совет есть.

— Нет. Не про акции, — теперь страдала от назойливых движений Вадима биопластиковая бутылка. — Из-за всего этого скандала отказался лететь один турист. Он хотел посмотреть коронацию польского короля[1], но решил, что это недостаточно важный повод, чтобы рисковать своей шкурой, — собеседник снова замялся. — Пойми, если я оформлю возврат и отказ от путёвки официально, это сильно ударит по компании, но и туристу придётся заплатить неустойку в размере тридцати процентов, а это очень большие деньги. Вот я и вспомнил наш с тобой вчерашний разговор и предложил ему решить дело миром.

Иван аккуратно отставил чашку с кофе, чтобы ненароком не раздавить её.

— Я верно тебя понимаю: ты мне предлагаешь лететь вместо отказавшегося туриста?

— Ну да, там рядом, никто и не заметит, плюс-минус виток. По отчётам полетит один человек в одно время, а по факту — другой и в другое. А там найдёшь свою профессоршу, и я вас вытащу. В конечном счёте — победителей ведь не судят.

Эвелин небрежно откинулся в кресле и прикрыл глаза. Ему нужны были эти мгновенья и ничего не значащие движения, чтобы совладать с собой и принять решение. Под своим именем лететь он не мог: совет управления не пустит. После вчерашнего выступления уж точно. Да и пока совещаться будут, драгоценное время уйдёт. Ведь чем дольше Фрося в прошлом без сферы, тем выше вероятность искажения временного континуума. И если незначительные отклонения время поглотит, то после серьезного вмешательства в ход истории можно ненароком создать дополнительную временную ветку, и тогда пробиться в исходный мир будет невозможно.

— Хорошо, я оплачу твоему туристу стоимость путёвки, — принял решение Иван.

— Тогда жду тебя завтра. В четыре отправка.

Таким образом, вопрос со Сферой был решён. Всё же Вадим при всей своей эксцентричности прекрасно ориентировался в ситуации и знал: Эвелин слов на ветер не бросает. Поэтому он сделал всё, чтобы обезопасить своё детище от разъярённого политика. Благо ресурсов и связей хватало.

Фросин отец смотрел на Коренёва с недоверием. Всё навалилось разом: развод девчонок, исчезновение дочери, появление жениха-золотосотенца, его желание отправиться в прошлое. Каждое событие отдельно уже стоило того, чтобы хвататься за сердце! Но нет: сидят, беседуют, запивая горькие слова не менее горьким кофе.

— Понимаете, Эвелин Филиппович, — начал аккуратно биолог, — Биопроцессоры не просто так перестали устанавливать. Их работа вхолостую приводит к атрофии мозга, и удалить эту дрянь без вреда для организма практически невозможно. Вы генноизмененный, вам будет проще, но, тем не менее, считаю нецелесообразным вставлять вам заведомо опасную аппаратуру, использовать которую вы будете от силы несколько часов.

Иван поморщился от навалившихся перспектив. Всё верно: ступив на шаткий мост, сложно держать равновесие. За одним решением неизбежно идёт другое. И вот под тобой пропасть и дорога только одна — вперёд.

— Я вас понял, и осознаю риски. Давайте не будем тратить время на уговоры.

— Хорошо, однако предлагаю обойтись только базовой лингвистикой. Карты можете просмотреть и так, не думаю, что там что-то сверхсложное, а политическая ситуация в княжествах вообще не представляю зачем вам может понадобится. Вживление биопроцессора — операция несложная, главная трудность в создании языковой матрицы.

Коренёв задумался: в словах профессора была своя правда. Конечно, хотелось перестраховаться, но и цеплять на мозг потенциально опасную дрянь, которой с большой долей вероятности и не воспользуешься, было опрометчиво.

— Ладно, пусть будет только лингвокарта. Небо! Надеюсь, что даже она не пригодится! Зато теперь я знаю, чем на пенсии заниматься буду — переводить с древнерусского на современный и наоборот, — попытался отшутиться Иван.

— Я попрошу у Фросиных коллег с кафедры, — встряла Марго, — был там один милый мальчик.

— Хорошо, Эвелин Филиппович, будет вам биопроцессор с запрашиваемыми данными. Приходите завтра в шесть, до начала рабочего времени. Хотя я так и не понимаю, почему такой видный человек сломя голову мчится спасать мою дочь.

— Поверьте, ваша дочь стоит того, чтобы всё бросить и отправиться за ней хоть на край вселенной, — Иван поднялся с кресла. — До завтра.

Около телепортационной кабины Ивана догнала Марго.

— Вы хотели со мной поговорить! — В сказанном не было даже оттенка на вопросительную интонацию. — Выпьем кофе?

Иван хмыкнул.

— Нет. Ещё одна чашка кофе и по моим венам будет течь черная жижа вместо крови. Помнится, вы предпочитаете более крепкие напитки? У меня в кабинете есть Блэк Бакарди десятилетней выдержки и нет прослушки. Разрешите вас пригласить?

— Обычно дамам предлагают более лёгкие напитки, — Марго недоумённо выгнула черную бровь.

— Обычно я не приглашаю дам в свой кабинет, — отрезал Иван, протягивая руку, — но для вас сделаю исключение.

Удивление братьев Като, когда их шеф вышел из кабины перемещений с шикарной длинноногой шатенкой, было практически осязаемым. Одинаковые лица зеркально вытянулись, глаза приобрели привычный для европейцев вид.

— Рон, сводный отчет по работе ДНС за десятилетие готов? — поинтересовался министр.

— Да, на вашем столе, — помощник постарался принять деловой вид, выходило так себе.

— Хорошо. Рой, перенеси завтрашние встречи на первую половину дня или отмени. После обеда я буду занят. И свяжись с министром внекастовых, скажи, что я жду его у себя в кабинете к шести часам. Как закончите, свободны. Ясно?

Помощники синхронно кивнули, а Рой тут же погрузился в недра 3D экрана, внося правки в расписание. Зайдя в кабинет, Коренёв кинул гостье небрежное «Располагайтесь» и набрал Ариадну:

— Евстафий будет к шести, если можешь, приезжай раньше, есть что обсудить.

— Если краткость — сестра таланта, то вы самый одаренный человек из моих знакомых, — не смогла смолчать Марго.

— Я стараюсь не тратить время на людей, не понимающих меня с полуслова, — процедил Иван, доставая из бара ром, апельсин и два пузатых бокала.

— А Ефросинья понимала вас с полуслова или вам было не до разговоров? — ехидно поинтересовалась гостья.

Этот мужчина раздражал, как крошки на постели, но Марго очень хотела понять, что Фрося нашла в нём.

— Мы разговаривали, — сухо произнес Иван и протянул бокал с ромом. После молча сел за стол и погрузился в работу.

«Да уж, разговаривали они, как бы не так. Со смарт-браслетом можно более содержательную беседу вести, чем с этим куском цемента. И зачем я его только окликнула?» — выругалась про себя женщина и пригубила напиток.

Пока супруга Фроси сцеживала яд в бокал, Иван изучал отчёт по ДНС. Интересная вырисовывалась картина. Десять лет существовал Дом Неопределённой Связи, предлагая людям партнёров, совместимых по биохимическим и интеллектуальным параметрам. Притом кандидатов, выданных за раз, было не менее шести: по три каждого пола. Выбирай любого, лишь бы абонент или абоненты на другом конце были согласны. И что же в итоге получалось? Поэкспериментировав в среднем от трех месяцев до полугода, абоненты устанавливали более или менее постоянные связи. Преимущественно моногамные, иногда полиаморные, но образовавшись, они длились несколько лет и заканчивались, как правило, расторжением договора с ДНС. Эвелин подтянул общую нотариальную базу. Всё верно: подавляющее большинство союзов преобразовалось в семейные ячейки. Министр включил аналитический алгоритм, рассчитывающий процентное содержание различных типов ячеек. Любопытная в итоге получилась диаграмма. Шестьдесят четыре процента составляли так называемые классические пары. Ретроградные, немодные, признанные экономически невыгодными, ушедшие в подполье, но все еще востребованные.

Эвелин хмыкнул: нечто подобное он и предполагал, читая ежегодные отчеты. Заархивировал файл и поставил таймер на отправку в базу данных Иса. Если через три дня министр не вернётся из своего увлекательного средневекового турне, информация поступит на обработку искусственного интеллекта, а аватар Коренёва сделает ряд громких заявлений. Это отвлечёт на некоторое время граждан и золотосотенцев и позволит запустить семейную реформу, которую до нового созыва свернуть не выйдет.

Довольный этой рокировкой, Эвелин откинулся на спинку кресла и взглянул на Марго.

— С кем бы вы были, если бы не создали семейную ячейку с Фросей? — прервал он наконец молчание, царившее в кабинете.

Марго удивлённо посмотрела на него, потом неуверенно дернула плечом.

— Ни с кем, наверное. Я крайне нетерпима к людям, а из длительных связей у меня только работа.

Иван усмехнулся и отпил из бокала. Да уж, эта характеристика как нельзя точно отражала его суть.

— Ефросинья же умела без любви, лишь на одном уважении строить длительные отношения, — продолжила гостья. — Мы делили быт, финансы, ребёнка, секреты, но не чувства. Думаю, все эмоции доставались вам с Елисеем.

Эвелин задумался. Доставались ли ему эмоции? Страсть — да, а в последнюю встречу немного раздражения и обиды, и на этом, пожалуй, всё. Они разговаривали, но никогда о личном. Иван не спешил делиться своими тайнами, и Фрося не откровенничала в ответ. Всегда приветливая, гибкая, удобная. Нет, она не притворялась, но и не раскрывалась целиком. Единственный раз дала слабину, рассказав про Елисея.

Не получится ли так, что когда он найдет её, то придётся знакомиться заново?

Их нескладный разговор снова сошёл на нет. Марго допила ром и отставила бокал.

— Иван, вы хотели обговорить со мной некоторые детали без Фросиного отца. Я вся — внимание.

Коренёв скривился. Он не хотел, но считал необходимым. Две большие разницы.

Проведя пять лет внекастовым, он прекрасно понимал, что человек сколь угодно может думать, планировать, готовиться, но быть уверенным в успехе невозможно, а потому сантименты и суеверия прочь.

— Вы правы. Теперь слушайте и запоминайте всё, что я вам скажу. Завтра я отправлюсь за Фросей. Мне уже скинули карты и минимум данных по эпохе и региону. Скажу сразу: площадь поиска огромна. Надеюсь, Ефросинья не успела за три дня уйти дальше, чем на сотню километров. Лучше бы ей вообще обитать где-то в районе деревни. Тем не менее запас времени я даю себе примерно три дня, но максимум — месяц. Не больше, потому как даже за месяц мы оба в прошлом можем столько дел наворотить, что возвращаться будет некуда. Соответственно, если мы не вернёмся через месяц, то, скорее всего, не вернёмся вообще. Во всяком случае в эту реальность. Вы меня поняли? — Иван дождался утвердительного кивка и продолжил:

— Поэтому закидывайте ЗАА «Сфера» жалобами, подавайте иски, кричите в сети. Отвлекайте, одним словом. И следите. Если мы не вернёмся, вы поймете это из новостей. Говорят, что месть принято подавать холодной, я же считаю, что она должна быть выдержанной, как хороший алкоголь.

Марго открыла рот, чтобы спросить, что конкретно задумал политик, но тут дверь открылась, с грохотом ударившись о стену. В кабинет влетела взбешенная Ариадна.

— Ты! Самоубиться решил?! — прорычала она прежде, чем заметила, что они не одни.

***

Елисей стоял у ворот Дома Надежды и сжимал одноразовый пропуск. Надо всего лишь приложить карточку к замку, и дверь откроется. Какое простое и незамысловатое движение, но сколько сил требуется! Ноги приросли к земле, а кусочек пластика по ощущениям весил не меньше центнера. Проще было бы развернуться и уйти прочь, но после того, что случилось с Фросей, он не мог себе позволить эту слабость.

«Не затягивай, — сказала она тогда. — Человеческая жизнь непозволительно быстротечна». Мог ли он представить, что это будет их последний разговор? Нет. Мог ли подумать, что ему будет физически больно от известия о её пропажи? Тоже нет.

Елисей вздохнул. Очень долго он воспринимал Фросину любовь как прихоть богатенькой тетушки, которая не могла получить разрешение на рождение ребёнка и играла в «маму», а вчера понял, что навсегда потерял её. Не будет улыбок, обниманий, слёз. Не будет строгого «Лесь, не бросай, где попало, носки!» Она никогда не потреплет его по волосам, а он не съехидничает в ответ. И это чувство беспомощности, отчаяния всколыхнуло в нём забытые, потерянные воспоминания.

Словно плоское кино, всплыла сцена его расставания с родной матерью.

Он цепляется за её одежду, хватается за её шею, что-то кричит. Она судорожно гладит его по голове, целует в щеку, шепчет «Всё будет хорошо» и больше ничего не обещает, только карие глаза наполняются слезами. Его снова пытаются оторвать, но он хватается за мамины опаловые бусы. Прочная нить не выдерживает и рвется, бусины разлетаются по полу. И лишь три остаётся у него в руке. Он сжал пальцы так, что их пронзила судорога. Разжать смогли только через несколько дней и расслабляющего мышцы укола.

Елисей вытер вспотевшие ладони и сделал шаг в рамку. Аппаратура подтвердила его право посетителя находиться здесь.

— Стефания Мазур расположилась во внутреннем дворе VIP-апартаментов, следуйте за подсветкой, — сориентировал его электронный голос системы.

Парень стоял, опершись на живую изгородь, и смотрел на женщину, подстригавшую можжевеловый куст, зеленые мягкие ветки устлали каменную дорожку. Вот она закончила работу и не спеша повернулась.

— Ты пришел, — произнесла Стефания одними губами, и улыбнулась. А Елисей понял, что все эти годы мать ждала и помнила его. Жила надеждой встречи.

____________________

[1] Имеется в виду Вацлав II Чешский, коронация которого произошла в 1300 году.

Praeteritum XXI

По малех же днех преди реченный князь Павел отходит от жития сего, благоверный же князь Петр по брате своем един самодержец бывает граду Мурому. Княгини же его Февронии боляре его не любляху жен ради своих, яко бысть княгини не отечества ея ради, богу же прославляющу добраго ради жития ея.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Холодный колючий ветер бросал в лицо комья снега, щёки давно занемели, а ресницы покрыл иней. Руки мёрзли, несмотря на теплые рукавицы, а ноги в тонких кожаных ботинках уже не чувствовались. Кончился и горячий взвар, и каша на сале закончились и ржаные хлеба, напечённые для раздачи, только короткий зимний день никак не хотел подходить к концу.

— Сударыня Ефросинья, ты б уже в дом пошла, раздали всё на сегодня, нет ничего более, только мороз крепчает, — позвала Илта.

— Почему они не расходятся? — Фрося подняла глаза в отчаянье. — Холодно же, замёрзнут.

— А куда им идти? В нетопленной избе немногим теплее, разве что ветер не дует, за то дети орут.

Дети…Фрося вспомнила голодного, одичавшего Елисея. Что он там в супермаркете украл? Быстрый завтрак, кажется, в виде маленьких звёздочек. Первые несколько месяцев только его и ел, на остальное глядя с опаской.

Горло сдавил ком. Как всегда, воспоминания о семье пришли неожиданно, выбивая почву из-под ног. Как они там? Отец, Марго, Елисей, Иван?

— Надо достать ещё еды, раздать, помрут же, — выросшую в эпоху синтетического питания, Ефросинью каждый раз приводил в ужас вид голодающих людей.

— На всё воля Божья, — Фросины плечи укрыл тёплый плащ, — иди в дом, застудишься, завтра будет ещё хлеб, — князь Давид хмуро смотрел на площадь, с которой медленно расходились люд.

Дом…Их новым домом стал княжий терем. Серый, неуютный внутри, поделенный строго на мужскую и женскую половину. С множеством тёмных клетей и чужих людей. Усадьба Давида, как и его удел, перешли младшему брату, и теперь Юрий стал там хозяином. Князь вспомнил, как спала с лица супруга, когда он велел ей готовиться к переезду, как побелели её алые губы. Странная, непостижимая женщина… Другой бы сказали, что она княгиней Муромской стала, счастлива была б, а эта все силы истратила на то, чтоб не разреветься. И вдруг самому Давиду стало жалко и дом их уютный, и время скоротечное. Очень мало они провели вдвоём, а сейчас ещё меньше будут. Обнял он супругу и в порыве нежности предложил:

— Хочешь, оставайся здесь. В этом доме матушка моя жила, покуда отец в Муроме правил.

— Нет, — Фрося медленно покачала головой. — Не дело так. Дом не там, где перина и ковёр, дом рядом с теми, кто дорог.

Давид задохнулся, не в силах совладать с воздухом, выпущенным из лёгких.

— Дворовых бери, кто пойти захочет.

Так и переехали в новые, негостеприимные хоромы. И в первый же день случился шум. Фрося категорически отказалась заселяться в свои отдельные покои. Многочисленные дочери боярские, приставленные к княгине для порядка, стенали на все голоса, что не положено, соромно, словно крестьянам, на одной кровати спать, в одной мыльне мыться, но Ефросинья была непреклонна. Донесли князю, но на того столько дел свалилось, что он на жалобы боярынь лишь рыкнул, что домом княгиня занимается, с ней и вопросы все решать надобно. Бабы не успокоились и нажаловались митрополиту. Епископ пообещал поговорить с гордой княгиней.

— Сударыня Ефросинья, что ж ты супруга своего позоришь? — строго вопросил священник после литургии. — Или не знаешь, что «Добродетельная жена — венец для мужа своего, а позорная — как гниль в костях его[1]».

Фрося удивленно подняла бровь: редко когда митрополит Муромский разговаривал с ней. Знал, что у четы княжеской свой духовник есть.

— В чем же позор мой, владыка?

— Не помнишь ты места женского. Не желаешь целомудренно ждать супруга своего. Делишь с ним одр каждую ночь, в блуд вгоняя.

Если бы не почти три года, проведенные в этом странном, диком времени, Фрося, пожалуй, и наговорила бы много лишнего от шипящего «Наша постель — не ваше дело» до ехидного «Неужто пустое ложе меньше в блуд вгоняет, чем законной женой занятое»? Но спасибо отцу Никону и урокам его, не дал опозориться. Поэтому Ефросинья подавила полыхнувшую ярость, пониже склонила голову и, пряча хитрую улыбку, произнесла:

— Апостол Павел сказал: «Каждый пусть пользуется своею женою. И не стыдится, но входит и садится на ложе днем и ночью, обнимает мужа и жену и соединяет их друг с другом, не лишая друг друга, точию по согласию»[2]. А Иоан Златоуст добавил: «Ты соблюдаешь воздержание и не хочешь спать с мужем твоим, и он не пользуется тобою? Тогда он уходит из дому и грешит, и, в конце концов, его грех имеет своей причиной твое воздержание. Пусть же лучше он спит с тобою, чем с блудницей». Кто я такая, владыка, чтоб противиться божьим законам и мужам учёным? Как смею я не счастливить супруга своего и не исполнять первое предназначение моё как жены? И отчего же смирение моё позором считается?

Митрополит на это лишь кашлянул, благословил княгиню на скорое появление чад, на чём и посчитал разговор оконченным и свой наставнический долг исполненным. Искренне порадовавшись про себя, что исповедует княгиню игумен Борисоглебского монастыря.

Таким образом это маленькое сражение было выиграно, и одрина Давида оставлена за супругами. Остальными делами Ефросинье приходилось заниматься на женской половине, в светлице. Однако дочери и жены боярские не успокоились и понесли своё возмущение домой, рассказывая про то, как ведьма на мужнином ложе косы чешет, волосы скручивает, сминает да перину князю ими набивает. Тот всю ночь крепко спит, а она вороной по Мурому летает да в чужие окна заглядывает. А думные мужи и рады навету. Гуляют слухи по городу, словно ветра зимние. Слушает люд, крестится, да не знает, верить али нет. Вон она, княгиня, каждую заутреннюю в церкви стоит, пол под ней не дымится. А как голод настал, первая, кто хлеба раздавать стала. Тем не менее бояре на очередном совете собрались да поставили князю вопрос ребром: мол негоже княже с женой-ягой жить, не по статусу. Времена волхвов прошли.

Давид смотрел на думных старцев и только диву давался. Князь Владимир почил, отец Никон болеет, в Муроме голод, в казне пусто, а они против женщины воюют. Что ж тут скажешь, нашли главную из проблем.

— Верно вы говорите, мужи Муромские, не при волхвах живём, так чем вас жена венчанная не устраивает? И не надо мне про ведьмовство тут баять, каждый из вас Ефросинью в храме на причастии видел. Так чем она негожа вам?

— Безродная девица ниже тебя стоит, — боярин Позвизд медленно поднялся с лавки, остальные закивали, соглашаясь. — Много дочерей достойных в Муроме есть, но ты нашёл в рязанском лесу бортникову дочь и живешь с ней, как с ровной.

— Безродная, говоришь? — Давид нехорошо улыбнулся. Хотел было напомнить, как в начале позапрошлого лета, княжий тесть громче всех кричал, что обет, перед Богом данный, исполнять надо. Хотел, но не стал, ибо понимал, отчего соловьем пел боярин тогда и почему волком воет сейчас. Слабую да тихую Ефросинью, из светлицы нос не кажущую, они бы ещё терпели, но почуяли в ней опору княжескую и вздыбились. Однако Давид отдавать супругу свою на растерзание был не намерен. Понимал, что стоит хоть раз показать слабину, и будет не князь Муромский, а Петрушка.

— Ты, боярин Позвизд, видать забыл, что отец твой вёсельником[3] был и грамоту свою получил от отца моего за подвиг ратный, так что не тебе родом кичиться. Да и половина дочерей ваших — приплод от рабынь да холопок, неужто считаете, что ровня они мне? Да и кто из них хотя бы грамоте обучен, а? Али мной править хотите через кукушку ночную?

Бояре, не ожидавшие такой отповеди, молчали. Позвизд, не получив поддержки, сел. Давид оглядел всех хмурым взглядом, а после крикнул холопу, что у дверей стоял:

— Ефросинью сюда приведи. Быстро!

Слуга поклонился и выскочил вон. Через несколько минут Фрося стояла посреди гридницы и смотрела на злого, как вепрь, Давида. Однако злость князя направлена была не на неё. Оглядела всех, поклонилась, коснувшись рукой пола.

— Здрав будь, княже. Звал?

— Да. Будь добра, напомни мужам Муромским, кем была великая княгиня Ольга?

Фрося вопросительно подняла брови: прошлой зимой они как-то разговаривали на эту тему. Ефросинья рассказала различные предположения ученых на этот счет, а супруг поведал легенду, которая передается у них из поколения в поколение. Не эту ли сейчас историю просит рассказать князь? Давид медленно опустил ресницы, подтверждая.

— Девица Хельга была варяжского племени, — Фрося с первых слов заставила свой голос звучать ровно и уверенно, так, словно она сейчас не перед боярами в гриднице стоит, а лекцию читает, — Родилась она в деревне Выбуты Псковской земли, а занималась тем, что переправляла путников на ладье через реку Великую. После замужества с князем Игорем стала княгиней Киевской Ольгой, а после — правительницей земель Русских при сыне своём Святославе.

— Верно ты всё сказала. Уяснили мысль мою, бояре? — Давид обвёл всех взглядом, а после повернулся к слуге и велел:

— Неси стул резной ещё один, да ставь подле моего.

Ответом была звенящая тишина. В тишине убежал холоп, в тишине принесли высокое деревянное кресло, в тишине села на него Ефросинья.

— Вот мое слово, мужи Муромские. В моё отсутствие или по смерти моей, при малолетнем сыне править княжеством будет супруга моя Ефросинья. Понятно ли вам сказанное?

— Ясно, — послышался разрозненный гул недовольных голосов.

Фрося ощутила на себе чужие взгляды, полные злобы. «Что ж ты творишь, Давид?! Зачем?» С этой самой минуты она за свою жизнь не дала бы и ломаной ногаты. Недовольство бояр можно было трогать руками, настолько плотно оно клубилось в гриднице. Одно радовало, что яды и болезни, благодаря изменению генома, ей должны быть не страшны. Но есть масса способов убить или подставить, да так, что со стороны будет гладко всё, не подберёшься.

— Так же я прошу тебя проверить счетные грамоты, — добил Фросю Давид.

Ефросинья не помнила, как отсидела остаток собрания. Едва бояре разошлись, она подскочила со своего кресла и умчалась прочь. Давид, кажется, её окликнул, но разговаривать сейчас с ним не было никакого желания. Ведь он сейчас сам дал боярам в руки все козыри для её уничтожения. Зачем? И так понятно, что с получением Муромского стола вопрос с заменой супруги на более подходящую встанет. Но мог бы сказать всё, как есть. Она бы поняла, вроде и отношения сложились доверительные, поэтому собралась бы да уехала, освободив место для более «достойной» пассии. Тяжело было бы, больно, всё же успела она врасти в Давида, раскрыться ему так, как не раскрывалась никому.

Схватила короткий соболий кожух, шерстяной плат, да помчалась на конюшню. Сил находиться в этих стенах не было.

— Сани возьми, хозяйка! — увещевал конюх. — Куда по холоду да в седло?! Едешь-то далеко? Что князю сказать?

— Ничего! — рявкнула Фрося, влезла в седло и выехала прочь.

По городу пришлось идти шагом, но за его воротами можно было пустить коня рысью, давая волю эмоциям. Ни одной дельной мысли в голове не было. Сама того не замечая, она направилась в Борисоглебский монастырь. Отец Никон ещё две седмицы назад прислал весть, что болеет, и просил его не беспокоить, но сейчас Фросе очень нужна поддержка старца. Обратиться попросту больше было не к кому. Не пойдешь же к матери Фотинье или к Настасье с такими проблемами.

Фрося постучалась в дом к игумену и замерла в ожидании: «А вдруг ему настолько плохо, что он в монастырской лечебнице? Возраст всё же, — пока ждала, разозлилась на себя, — Ну и что, что просил не приезжать, ну и что, что переписывались раз в несколько дней?! Могла бы и раньше наведаться, подождал бы и переезд, и склоки бабские. Так нет же, прибежала только, когда лихо случилось».

Дверь мягко отворилась, и на пороге возник отец Никон. Похудевший, с синяками под глазами, но тем не менее всё равно безупречно выглядящий. Седые волосы убраны в хвост, борода ровно подстрижена, синяя льняная рубаха застёгнута на все пуговицы и подпоясана, шерстяные портки заправлены в высокие ноговицы.

— Случилось что? — первым делом спросил игумен.

— Можно зайти? — Фрося чувствовала себя крайне неловко.

Настоятель Борисоглебского монастыря пропустил гостью вперед, а сам прошёл следом. Ступал он медленно, осторожно, боясь, что снова начнётся приступ, вылечить который невозможно, только переждать. Очень нехотелось, чтобы Фрося видела его в таком состоянии, потому и наказал не приезжать. А раз здесь княгиня, значит, неприятность какая случилась. И куда Давид, спрашивается, смотрит? Ох, как не вовремя скончался Владимир Юрьевич. В Муроме зима тяжкая, а эти двое, как недоросли неразумные. Хотя в их возрасте игумен был не лучше.

Отец Никон усадил гостью в убранное мягкими подушками кресло, налил ей горячего сбитня с мёдом, сел напротив и коротко велел:

— Рассказывай.

— Как ты? — первым делом поинтересовалась княгиня.

— Живой, а в моём случае это уже хорошо. Не уходи от темы, ты явно приехала не для того, чтобы полюбоваться на дряхлого старика.

Фрося густо покраснела и отвела взгляд.

— Да. Мне просто не к кому больше идти с этим. Муромская знать, что яма со змеями. Не то, чтобы для меня это новость, но весь их яд направлен на меня. Мне страшно, до холода в животе страшно. Я знаю, что такое интриги знати. Перемелют и выплюнут. Рассчитывать мне не на кого. Не хочется повторить судьбу Улиты Кучко[4] или Настасьи Чарг[5]. Давид сегодня прилюдно посадил меня рядом да назвал княгиней, равной ему по статусу. Вот и мыслю, сколько дней я после этого проживу и чем действительно для княжества распря с боярами обернётся. Это ведь только в Повести хорошо да красиво сказано. Предложили бояре Февронии покинуть Муром, взяв с собой всё, что она пожелает, а она князя своего пожелала, и отбыли они вместе из города на радость мужам думным. В жизни только так не бывает. Обвинят виновной в голоде, заморозках, нашествии печенегов или падеже скота, и всё.

Ефросинья уронила голову на руки. А отец Никон искренне порадовался, что она не видит сейчас выражение лица его.

— О какой Повести ты сейчас говоришь, дочка? — спросил он мягко, стараясь унять вновь сбившееся с ритма сердце.

— Та, что будет написана в шестнадцатом веке о Петре и Февронии Муромских, — криво усмехнулась Фрося. — Милая сказочка о любви бортниковой дочки и князя.

— Значит, твоё появление было предопределено историей? — впервые на Фросиной памяти игумен выглядел ошарашенным. Потом резко зажмурился, скривился, как от сильной боли, провел одной рукой по шее, плечу, сжал грудь в районе сердца. Губы его налились синевой. Дыхание стало редким.

— Отец Никон, что с вами?! — Фрося подлетела к соседнему креслу и успела поймать выпавшую из рук чашку, начала расстёгивать ворот рубахи.

— Не стоит, — тихо произнес игумен и отвёл Фросину руку холодными пальцами. — Мне лучше.

Фрося села рядом на пол. На «лучше» было не похоже, однако мужчина сам расстегнул ворот и откинулся в кресле, закрывая глаза. Фрося, холодея от ужаса, подумала, что её опрометчивые слова сейчас могли привести к смерти очень дорогого человека. Несколько минут они молчали. Постепенно дыхание старца выровнилось, и он попытался ободряюще улыбнуться. Вышло не очень.

— Я не верю в предопределение, отче, — наконец произнесла Ефросинья.

— В данном случае вопрос отнюдь не в вере, — священник сцепил свои длинные тонкие пальцы и наклонился к ней. — Расскажи мне эту Повесть.

Ефросинья очень сомневалась, что сейчас время сказок.

— Надо лекаря позвать, а не глупые Повести рассказывать.

— Нет ничего того, что бы знал местный лекарь и не знал я, успокойся и расскажи, — привычный тон постепенно возвращался к игумену.

Фрося облегченно выдохнула и пересказала всё, что помнила. После того, как она закончила, в доме повисла тишина, лишь дрова в печи успокаивающе потрескивали. За окном повалил снег. Начало темнеть. «Видимо, ночевать сегодня придется вне дома, — подумалось княгине. — Интересно, это достаточный повод для развода?»

— А ты знала, что Феврония и Ефросинья — два варианта одного греческого имени? — спросил наконец игумен.

— Нет, — честно ответила Фрося.

— И тем не менее сопоставила повесть и реальные события?

— То, что канонические Петр и Феврония — это исторические Давид и Ефросинья, доказано давно и не мной.

— И тем не менее ты сомневаешься в решении своегосупруга?

— Я не сомневаюсь. Я не понимаю его.

— Хорошо, — отец Никон кивнул. — Но почему вместо того, чтобы спросить у него о причинах, ты убежала ко мне?

Фрося вновь опустила глаза. Вот что на это сказать? То, что она побоялась услышать, что не нужна более? Что она привязалась к мужу и не знает, что теперь с этим делать? Что сегодня с утра ей жутко хотелось апельсин, а в положенный срок кровь так и не пошла?

— А к кому мне идти, отче? Скажи, и я пойду! — почти прокричала она.

— Тише, деточка, тише! Я не хотел тебя обидеть. Но с мужем говорить надо, тогда и горевать не придётся. Мне-то, старому, короткий срок остался, а вам ещё долго под руку идти, если Повести твоей верить. А убегать не выход, жизнь всё равно догонит.

Фрося вздохнула:

— С боярами-то что делать?

— Давить их надо, как гнид, — раздалось от двери. Князь Давид стоял и смотрел на заплаканную супругу с тревогой. — Ты чего умчалась на ночь глядя, ладо?

— А ты отчего не предупредил, что боярам скормить меня собираешься?

— Я этим собакам даже костей не кинул бы.

— Мог бы сказать, — уже спокойно произнесла Фрося.

Давид скинул заснеженный плащ и помог супруге подняться с пола.

— Да я и сам не знал, что так обернётся. Только иначе никак бы не вышло. Не бойся, если поеду куда, поставлю подле тебя людей верных. Илья ни на шаг отходить не будет. Матушку попрошу гадюшник этот успокоить. В остальном сдюжишь, я в тебя верю. Отче, ты как?

Отец Никон кивнул. Как он? Плохо. Долгую жизнь прожил, а умирать все равно не хочется, но сердце износилось и всё хуже бьется в груди, старая рана напоминает о себе всё чаще и чаще, да головные боли изматывают день ото дня. Подводит тело и именно тогда подводит, когда нужно больше обычного.

— Помогу, не оставлю.

Проверить счетные грамоты всё же пришлось. Для этого сначала понадобилось разобраться с буквенной системой записи цифр. Тиун же княжеский, который вёл хозяйство во дворце, вообще записывал все расчеты глаголицей, видимо, надеясь, что никто не поймёт да разбираться не захочет. Пришлось позвать в подмогу княжеского писца. Тот сначала нос кривил, мол повесили на бабу-дуру, а он как крайний всю работу делай. Но после глянул внимательней, почесал затылок да полез в записи свои, ещё в ученье сделанные, и нашёл-таки глаголицу, помог понять, что к чему. Правда заметив, Фросины закорючки, не удержался, спросил, что за письмо такое хитрое? Пришлось объяснять, что на востоке так цифры пишут, а на западе, в Риме — иначе. В общем, писарь ушёл от Фроси довольный новой наукой и помогать вызвался добровольно, уж больно ему любопытны были эти «цифры арабские» да сложения в столбик. Фрося же, разобравшись наконец с записями, пошла в гончарную лавку.

— Радуйся, мастер! — поздоровалась женщина.

— Здрав будь, государыня, — поклонился гончар. — Чем помочь могу?

— Пряслица мне нужны одинакового размера, но двух цветов. Сорок штук одного и десять другого.

— Неужто прядильный дом организовать решила? Я слышал, у тебя мастерицы на чудо-самопрялках работают. Песни поют, а нить сама тянется.

— Э, нет, прости, мастер, но даже портки натянуть и то усилие надо, а сами только зайцы плодятся. Мне пряслица для счёта нужны. Получив у удивлённого мастера мешочек маленьких грузиков, она отправилась к кузнецу. Тот, зная её уже достаточно хорошо, лишь в бороду поулыбался да прогудел:

— Сдюжу я полоски, хотя зачем металл ковать, ума не приложу, деревянные проще, да и раму сделаю, а то с тебя станется по мастерам бегать да отвлекать их от трудов праведных. Хоть расскажешь, на что тебе эта трещётка?

Фрося расхохоталась и объяснила кузнецу, как пользоваться счётами.

— Хороша забава, — одобрил Иван. — Купцам да отрокам по нраву придётся. А тебе на что?

— Считать, — коротко ответила Фрося. — Ты идею бери, если хочешь.

— Что ж, благодарю. Сыну такие сделаю. Умным будет — повторит, там глядишь, и научится мастерством деньги зарабатывать. Принесу тебе завтра твои счёты, не бегай по морозу почём зря.

На следующий день процесс пошёл. Они втроём вместе с писцом и Жданом, который переехал вместе с хозяевами на новое место, сводили счета, сверяли расходы, всё более поражаясь количеству украденного.

— Не мог ячмень стоить в прошлом году куну за пуд, — Ждан засунул кончик писала в рот.

— Почему не мог? — Фрося нашла в стопке нужную бересту и развернула, — Вот три года назад же стоил.

— Так три года назад неурожай был жуткий, вот и дорожало всё. А в прошлом много ячменя уродилось.

— А сколько тогда мог?

— По-разному, но точно меньше. Вот написано «Куплено у Вышаты семь пудов по куне за пуд», вот у него и спрашивать надо.

Позвали купца, расспросили. Оказалось, не больше резаны уплачено было пуд ячменя.

— «Шесть отрезов полотна на скатерти», — прочитала Фрося. — Точно помню, скатертей не было. Те, что в гриднице лежат, старые, в пятнах все.

— Надо звать Никиту Иванова, пусть рассказывает, где хранится добро, в грамотах указано, да почему купцы говорят одни цены, а записаны другие! — бросил на стол писало Ждан.

Послали дружину к тиуну в дом. А того и след простыл. Доложили князю. Жену Никитину с дочкой привели серых, перепуганных.

— Где хозяин ваш? — спросил Давид.

— Не ведаю, княже, — супруга тиуна опустила глаза.

— Пусть будет так. Значит, раз нет его, за татьбу казны княжеской будешь ты отвечать. Добро всё ваше я заберу, а самих в холопы продам.

— Смилуйся, князь Давид! — бросилась в пол женщина. В Рязань ушёл конным сегодня утром. Только золото с собой и взял! Забери всё добро, но не губи! Распусти меня, позволь лишь приданое забрать.

— Хорошо, если поймаю татя, будет тебе и роспуск, и часть добрачная, но чтоб после ноги вашей в городе не было.

Тиуна поймали. Повезло, на гололёде лошадь ногу вывернула. Били кнутами, клеймили щеку да продали в рабство. Супруге отдали приданое, телегу с конем подводным, разрешили взять тулупы, платья сменные, еды на три седмицы вперёд и выпроводили вон из города. Остальное добро переписали и перевезли в закрома княжеские. Дом же Давид жаловал Ждану Тихоновичу — новому тиуну своему.

— Ты видел путь татьбы, — сказал Давид, вручая серебряную привеску с княжим знаком. — Не ступай на него. А верность я ценю и помню.

Зима закончилась очень быстро, а весной не успел ещё снег сойти, как пришло письмо от юного князя Переяславского. Звал Ярослав Всеволодович Давида встать с ним против половцев. Потрепали южные границы за зиму кочевники, сёла пожгли, у самого города несколько раз показывались. А им только слабину покажи, пол-Руси пропашут. Ничего живого не останется. Задумался князь Давид. И не пойти нельзя, всё же дружба у него с Всеволодом и детьми его. Только заступничеством великого князя и держится стол Муромский за Святославичами, и не сгинул в распрях город. А пойти — значит оставить жену в тягости на милость боярам.

Положение Ефросиньи держали в секрете, благо срок позволял, да мода пришла из Суздаля на сарафаны широкие, из множества клиньев сшитые да в сборки собранные.

Перед походом собрал князь совет большой. Не только мужи думные на нём присутствовали, но и воины доверенные, духовные люди да крупные ремесленники.

— Ухожу я с войском на половцев. Супруга моя Ефросинья остаётся княжить в Муроме. А потому слушайте, бояре, меня внимательно: если я по возвращении домой найду не то, что оставил, то худо будет всем. Вашими головами восточную стену города украшу, поняли?

— Не гневи Господа Бога нашего, — прогудел Муромский митрополит. — Мало ли что случиться может, так зачем грех на душу брать.

— А ты, владыка, пригляди, кабы чего не случилось. И мне тогда каяться не придется, а тебе город в спешке покидать да кафедру переносить в Рязань[6].

Не понравились боярам речи княжеские, не понравился настрой. Привыкли городом, как вотчиной своей распоряжаться, но шкуру свою подставлять никто не хотел, свежа ещё была память о судьбе убийц великого князя Андрея[7]. Боярин Ретша слушал князя и понимал — выполнит обещание, ни дай бог с его любимой Ефросиньи хоть волос упадёт, выкосит всех, да так, что Кощюн родным батюшкой покажется. А посему надо не горло драть, а подумать, как Давида стола Муромского лишить, да на его место сесть. Боярин Позвизд думал точно так же, а боярин Богдан при похожих мыслях, ещё и прикидывал, как стравить двух старых друзей, что б они друг дружку прирезали.

Через три дня после собрания Давид с сотней отправился к Переяславскому княжеству, а Ефросинья вновь осталась в Муроме одна.

–

[1] Ветхий завет. Книга Притчей Соломоновых.

[2] Из 7.2; 7.5 Апостола Павла 1-е послание к коринфянам

[3] Вёсельник — Мастер, изготавливающий вёсла.

[4] Улита Степановна Кучко — супруга Андрея Боголюбского, обвиненная в заговоре против мужа и казненная (распятая на воротах) после его смерти.

[5] Анастасия Чарг — любовница галицкого князя Ярослава Владимировича Осмомысла, сожженная 1173 г. Галичанами.

[6] Здесь автор несколько натягивает сову на глобус. До 13 века действительно в Муроме была собственная епархия, потом епископ Муромский перебрался в Рязань, где и умер. По одним данным в 1295 г., по другим между 1356 и 1360 гг. Бежать из Мурома ему пришлось, судя по «Повести о епископе Василии» из-за обвинения того, что он «недостойно имети дев в храмине своей на ложе». Епископ явил чудо и перенёсся через Оку в ст. Рязань. Тут бегство епископа и прочее будет связано с периодом боярской власти в Муроме и возникшей, в связи с этим смуты.

[7] Имеется в виду Андрей Боголюбский, убитый боярами в 1174 годы. Убийцы были найдены (20 заговорщиков) и казнены.

Praeteritum XXII

По мнозе же времени приидоша к нему боляре его, с яростию рекуще: «Хощем вси праведно служити тебе и самодержцем имети тя, но княгини Февронии не хощем, да государьствует женами нашими. Аще ли хощеши самодержець быти, да будет ти ина княгини, Феврония же, взем богатьство доволно себе, отидет, амо же хощет!»

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Весна грязная, слякотная, дождливая, тянулась непозволительно долго. Люд уже чувствовал первое тепло, видел первую зелень, но радости это не приносило. Живот лип к спине. Кое-где в деревнях начали есть зерно для посевов. Старосты жаловались.

Фрося осмотрела кладовые да амбары княжеские. Муки и крупы почти не осталось. На посев в городе не держали.

— Что нынче по сёлам творится? — спросила она у присутствующих. На малом круге были только доверенные лица. Именно с ними Ефросинья решала текущие вопросы. Боярам же во время собрания думы лишь создавалась видимость совещания. Пока получалось. То ли ничего по-настоящему важного не решалось, то ли Давыдовых угроз хватило, то ли ждали, когда княгиня оступится, чтоб после заклевать.

— Съездил я по ближайшим, а в дальние весть направил, — пробасил Илья, — велел зерно старостам под замок до посевов убрать да стражу выставить.

— Ещё распорядись, чтоб, если купцы зерно привезут, на рынке его не торговали. Выкупи всё да на посев раздай, — едва слышно проговорил отец Никон. Илья кивнул, соглашаясь.

— Как вы думаете, расторгуются купцы у нас или дальше пойдут? Есть ли смысл пошлины уменьшать? — подняла очередной вопрос княгиня.

— Пошлинами их не заманишь, ярмарку надо сделать. Веселую, яркую на день равноденствия, — Ждан задумчиво грыз кончик костяного писала.

— Митрополит опять будет гневаться, что в пасхальную неделю люд на торгу веселится, — отметила Фрося. Отец Никон на это только хмыкнул, а Илья безразлично пожал плечами.

— Он каждый год гневается, а потом проповеди у него такие интересные! Их аж из Рязани приезжают слушать.

Собравшиеся беззвучно засмеялись, а Фрося мысленно поблагодарила воеводу за то, что разрядил немного обстановку на их маленьком совете. Вообще ей, никогда не интересовавшейся политикой было очень тяжело справляться с управлением княжеством, она часто «плавала» в элементарных вещах и ужасно нервничала от нехватки знаний. Благо команда подобралась надёжная. Мать Фотинья временно перебралась во дворец и получала огромное удовольствие от наставления на путь праведного труда и служения Господу Богу особо рьяных боярских женщин. После её уроков княжий терем сверкал чистотой, а у кумушек не было сил на сплетни. Отец Никон старался присутствовать на всех собраниях, выказывая поддержку, советуя, помогая. Но Фрося видела, с каким трудом ему даётся каждый приезд.

— Давай я тебя навещать стану и рассказывать, что и как, а ты мне говорить будешь, где я не права.

— Жалеешь меня? — глаза старца блеснули, как две льдины.

— Ещё чего! — Фрося скрестила руки на груди. — Просто ищу повод периодически покидать город. Увы, оборачиваться вороной и летать не умею, что бы про меня не говорили.

Игумен криво улыбнулся и нехотя согласился присутствовать только на малом совете.

На Илью вообще свалилось столько всего, что Настасья жаловалась: приходит муж, ест и тут же спать.

— Я скоро забуду, как он пониже спины выглядит, — бурчала женщина, ловко орудуя веретеном на женской половине.

— А ты, матушка, срисуй да схорони на память, — отвечала ей Ретка, стуча педалью самопрялки по полу.

— Ах ты ащеулка! — подпрыгнула от негодования Настасья. — То-то смотрю, на язык стала остра, всех женихов распугала. Так в девках и останешься!

— Больно нужны мне женихи эти бестолковые! В платья шёлковые нарядятся, а двух слов связать не могут! — Ретка задрала нос и выпустила нитку из рук, та мигом намоталась на катушку и порвалась.

— Зато ты за двоих говоришь, погляжу, — покачала головой воеводова жена.

Сказать по правде, девушка за два года выросла, похорошела, округлилась в нужных местах и уже не походила на маленькую птичку с угловатыми коленями, потому женихов было хоть отбавляй. И со сватами, и с предложением «умыкнуть».

Ретка вначале на каждого свата дёргалась, боялась, что Фрося согласится, а ещё больше — что откажет. Но княгиня ловко лавировала, не обещая, но и никому не отказывая, выдерживая данный Жирославу срок. Молодой же боярин о свадьбе более не заикался. На пирах сидел на своём месте, не стараясь передвинуться ближе к столу княжескому. Подарки передавал через Юру: то браслет стеклянный, то пряник, на меду замешанный, то плат шёлковый. На Рождество наперсток подарил, а на прошлую Пасху поцеловал, да так, что седмицу щёки горели. И ничего более. Никаких улыбок, подмигиваний, ночных встреч под ракитой, никаких грамот берестяных, втайне переданных. Поспрашивала Ретка незаметно, уж больно любопытно ей было: может есть кто. Но нет, оказалось, живёт дружинник не дома, а в детинце с другими ратниками. От дел не лытает. По Давидовым поручениям ездит да на советах присутствует.

В последний пиршественный вечер не выдержала девушка, настигла уходящего молодца, схватила за руку.

— Я трижды писала тебе! — Ретка подивилась своей смелости. — Почему не ответил? Не пришёл, когда я звала? За что злишься на меня? Отчего наказываешь? Чем я тебя задела? Или ты решил оставить меня, а потом насмехаться? — Злые слёзы сами собой полились из глаз.

Жирослав прикусил губу и медленно опустил глаза на своё запястье: Реткины пальчики едва смыкались на нём.

Девушка заметила, куда он глядит, одёрнула руку, хотела развернуться, уйти. Не дал, обхватил двумя руками щёки персиковые, вытер слезы солёные, поцеловал в губы сочные: крепко, жгуче, пьяняще, да так, чтоб ноги подкосились, а из головы глупые мысли вышли прочь. А после подхватил, обнял, прижал к груди крепко.

— Не доводи до греха, — голос его, некогда ломкий, звучал хрипло, отрывисто, — дождись осени, глупая. И не смей другому согласие дать! — А как сказал, повернулся и ушёл, не оглядываясь.

Вот и ждёт девка, не знает, к добру али худу. У Ефросиньи спросила, та лишь головой покачала. Странный он, дружинник Жирослав. Очень похож на Фросиных студентов-волчат выходцев из нижних каст. Умный, хитрый, бесстрашный. Зубастый и беспринципный с чужаками, надежный и отзывчивый со своими. Притом «своих» у него единицы. Давид был своим. И даже после взбучки в лесу всё равно остался своим. Дядька Радослав был своим. А еще своим был Глеб, паренёк из десятки Юрия, с которым Жирослав дрался лет с пяти, и которого, будучи десятилетним недорослем, тащил, сдирая колени и руки, из мокрого суглинка, когда берег реки неожиданно обвалился. Ему потом влетело от матери за платье испачканное, и пришлось, как какому-то закупу[1], в латаных портках до осени ходить, но что случилось, так и не сказал никому. Правда, это совершено не мешало им с Глебом дальше драться. Хотя попробуй кто «чужой» тронуть паренька, Жирослав становился беспощаден.

К «чужим» молодой боярин относил всех, кто не был нужен ему для достижения целей, и не был «своим».

Поэтому, как ни расспрашивала Фрося кумушек за рукоделием, как ни собирала сплетни Муромские, так и не смогла до конца понять, что у парня в голове: то ли Ретка ему нужна, то ли место у кормушки княжеской. Не человек, а кубик Рубика. Яркий, пёстрый, поди разберись, как сложится да какой стороной повернётся. Что в ту или иную минуту выкинет? Вон, когда Давид на Муромский стол садился, пришёл по праву родовому на великое собрание мужей думных, слушал их речи, а потом возьми, да спроси у князя громко, на всю гридницу: «Ну что, Давид Юрьич, сейчас всех бояр на заборе повесишь, али дождёшься, когда они тебе всю печёнку выклюют»? Получил в ответ грозный взгляд, поднял в примирительном жесте руки, да продолжил как ни в чем не бывало: «Понял, понял, значит, ты из тех, кто долго запрягает, да быстро скачет».

Шут гороховый, да и только, но надо было видеть единство гнева бояр, до этого шумно спорящих о новых наделах за верную службу прежнему князю.

Началась пасхальная седмица. Фрося после заутренней сидела за столом и обсуждала с Ильёй список дел, которые следовало управить в ближайший месяц. Всё было хорошо, и утренняя тошнота княгиню не беспокоила ровно до того момента, пока в гридницу не вплыл Ретша Ольгович. В бобровой шубе боярину было жарко, мужчина сильно потел, от чего волосы его взмокли и прилипли к лицу, но он стоически терпел все неудобства и, видимо, до лета со своим статусным нарядом расставаться не собирался. Пах он при этом так, что Фрося едва удержала завтрак в желудке.

— Сударыня Евросинья, — изобразил гость нечто похожее на кивок, — Ока полностью открылась. Купцы прибыли. Тебе завтра как княгине следует ярлыки на торговлю выдать.

Фрося сжала руки на подлокотниках кресла.

— Отчего сообщил так поздно?

Боярин даже не подумал смутиться.

— Думал, знаешь, тем более подошел срок суда княжьего. С весенних праздников до дня сбора урожая раз в месяц правитель должен на торговой площади прилюдно разбирать тяжбы. Неужто не знала?

— Знала, — Фрося изобразила улыбку, больше похожую на оскал. — Можешь идти.

А когда за боярином закрылась дверь, подняла глаза на Илью-воеводу.

— Какого чёрта? — только и могла выдать она.

Воевода устало прикрыл ладонью глаза.

— Прости, сударыня, запамятовал.

Фрося вздохнула.

— Что же теперь делать?

— Принять купцов, а суд не вершить, дождаться Давида, ты ж Правду Ярослава не знаешь.

Ефросинья сощурилась, раздумывая. Правду-то она знала и Краткую, и Пространную, и Устав для церковных судов знала. Всё же первые русские судебники, а она как-никак историк повседневности. Тут хочешь — не хочешь, выучишь. Но даже Илья не догадывался об этом, а Ретша и подавно. «Значит, боярин думает, что я или откажусь, или буду судить на свой страх и риск, и тогда проигравшая, а значит, недовольная сторона сможет обвинить меня в незнании права. Но ждать Давида — это подорвать свой авторитет среди люда и поставить его решение под сомнение. Боже, не много ли я на себя беру?» Фрося закрыла глаза, вспоминая вечер перед отъездом супруга.

Она лежала на груди мужа, слушая, как бьется его сердце.

— Мне так страшно, Давид. За тебя. За себя. За дитя, — призналась чуть слышно.

Больше десяти лет Фрося хотела ребёнка, но из-за массы ограничительных законов и нежелания выбирать донора, словно пачку молока в магазине, решилась на усыновление. После попадания в прошлое, разрыва со своим миром, семьёй, Иваном, всё разлетелось на осколки, и она уже не планировала собрать себя во что-то целое. И вот рядом с этим молчаливым, суровым воином вновь почувствовала себя… странно почувствовала. Защищенной, нужной, счастливой. Притом Давид ни разу не признался ей в любви, ни разу не подарил цветов. В нем не было ни грамма романтики. Но вот это «ладо», произносимое на выдохе, выбивало почву из-под ног, поднимало из глубин что-то древнее, необъятное, огненное.

— Мне тоже страшно, — после долгого молчания произнес Давид, прижав её крепко к себе, словно чувствовал, что стоит отпустить — улетит. — Сердце рвётся в клочья от мысли, что оставляю вас. Поэтому прошу тебя, заклинаю: будь осторожна. В случае опасности, даже тени опасности уезжай в Борисоглебский монастырь под защиту отца Никона и дожидайся меня. Слышишь?

— Слышу, — улыбнулась Фрося, впитывая заботу. — Не рычи, медведище, всё хорошо будет.

Ефросинья вздохнула и постучала пальцами по столу.

— Нет, Илья, хотят они суд, будет им суд. Но сначала мы маленькое представление устроим, чтоб бояре раньше времени не радовались. А Правду Князя Ярослава и сынов его я знаю. Не переживай.

Всю пасхальную неделю идут праздничные служения. Торжественные, звонкие, радостные. При открытых Царских вратах. В украшенных цветами церквях.

По окончании скорой службы люд не расходится, поздравляет друг, друга, общается. Словно всю зиму сидели по избам и не виделись. Вот вышел митрополит в праздничной одежде, потянулись верующие за благословением. Подошла и княгиня Муромская, руки крестом сложила: правую на левую ладонями вверх, поклонилась:

— Благослови, Владыко, на суд сегодняшний, дабы не преступить Правду, князем Ярославом нам данную. По чести, по совести, и со смирением в сердце рядить.

Митрополит поднял было руку для благословения и замер, услышав просьбу. Галдящий секунду назад народ притих, ожидая решение. Фрося, покорно стояла, склонив голову и плечи. Любой из вариантов её устраивал: благословит епископ Муромский — хорошо. Никто слова против его решения молвить не посмеет, весть о полученном дозволении вмиг разлетится по городу. Откажет — ещё лучше. Лишняя забота с плеч упадёт, и ни кто не осудит, мол испугалась, не справилась.

Владыка Василий наконец принял решение. С коротким «Бог благословит!» осенил ладони княгини крестным знамением и подал руку для поцелуя.

Волна шепота прошлась по паперти: переспрашивая, повторяя, додумывая.

К тому моменту, как Ефросинья прибыла на торговую площадь, собравшийся люд напоминал море. Пестроцветное, колышущееся, гудящее. Такого огромного скопления народа ей ещё видеть не приходилось. «Великое изобретение — мировая сеть. Все по домам сидят, не кучкуются», — подумала Фрося, поёжившись. Выходить из повозки сразу, перехотелось. «Ладно, не дрейфь, справлялась со сдвоенным потоком технарей, справишься и со средневековым городом. Здесь не-многим больше людей», — попыталась успокоить себя. Вдохнула полной грудью, расправила плечи, поднялась на помост, поклонилась. Села в резное кресло. С правой стороны встал Илья, слева, поодаль — бояре.

Младший дружинник в ярко-красной свите, в высокой шапке, обтянутой шелком, жутко гордый, что ему выпала такая честь, на всю площадь прокричал:

— Радуйся, народ Муромский, сегодня княгиня Ефросинья Давыжая по наставлению мужа своего, князя Давыда Юрьича, и с благословения Владыки нашего, митрополита Василия, купцов привечать будет да суд вершить.

Закричал народ, заулюлюкал, шапки в небо побросал, наконец угомонился, и на помост поднялся первый купец. Рассказал кратко, кто он и откуда, какой товар привёз, уплатил пошлину да получил из рук княгини грамоту на право торговли. Фрося отметила, что у неё даже руки не дрожали, когда она ярлык вручала.

Боярин Ретша скрипел зубами. И дёрнул его черт прийти вчера к этой брыдливой бабе да сказать про торг. Сам же ей в руки такого журавля передал. А ведь раньше он с купцов подати брал да грамоты, князем Владимиром подписанные, выдавал. И денежка лишняя текла, и почёт с уважением. А теперь что? Ничего. Стой да парься весь день в бобровой шубе. Хоть бы лавку поставили. А кто виноват? Боярин Позвизд виноват. Давай, говорит, осрамим на весь город баламошку лесную, глядишь, князь сговорчивей будет. Вот Решта, дурень, его и послушал, но вышло наоборот всё. Зимой княгиня хлеб раздавала, весной — грамоты. Люд любит супругу Давыжую. Плохо дело. Ой плохо.

Пока предавался унынию боярин Ретша, на помост поднялся новгородский купец Михал.

Он поклонился, произнес речь приветственную и подал княгине небольшой, искусно сделанный сундучок.

— Матушка — сударыня, позволь преподнести тебе подарок. В знак благодарности и как символ дружбы.

Ефросинья кивнула и одарила купца легкой улыбкой, вспоминая, как пару лет назад они удачно помогли друг другу. Однако стоило ей открыть ларец, как улыбка тут же сошла с её лица, а сердце замерло.

Из влажного песка проклёвывались пять зелёных ростков: плотных, плоских, заостряющихся кверху. Эти побеги она не могла бы спутать, даже если бы очень захотела. Не удержалась и смахнула пальцами песок с одного из растений, тут же наткнувшись на шероховатую коричневую луковицу. Перед ней были тюльпаны.

Купец нахмурился, глядя на то, как побелела княгиня, на то, как очертились её скулы. Не такой реакции он ждал на свой подарок и теперь судорожно мял войлочную шапку в руках, не зная, куда деться от пристального взгляда, выискивающего у него что-то на лице.

— Тебя кто-то надоумил сделать этот дар? — спросила Ефросинья вроде спокойно, но стеклянный звон в голосе скрыть не удалось.

Михал вновь поклонился, медленно, спокойно, с достоинством, понимая, что сейчас от его ответа зависит гораздо больше, чем право торговать в Муроме.

— Сударыня, — начал он, — в свой прошлый приезд сюда я слышал рассказ одного из воинов, о том, что в доме твоём девичьем была печь, изрисованная красными цветами, похожими на мак, не успевший раскрыться. Подивился я тогда искусству твоему, да и позабыл до поры до времени. Удачно расторговавшись, я решил посетить далекую и удивительную Персию. На вырученные деньги купил пушнины, мёд и отправился вниз по Волге. Через много месяцев прибыл в богатую и дивную страну, в которой не бывает зимы.

В несколько дней распродал всё добро, купил шелка, специи, листы красные[2] и отправился домой. Вот тогда-то, на обратном пути, я и увидел поле, усеянное цветами невероятной красоты. И вспомнил о тебе, княгиня. А потом одинокий пастух, что следил за отарой, сказал, что цветы называются тюрьпаны, и поведал мне легенду своего народа. Говорят, что когда-то давным-давно, их царь Фархад влюбился в простую, но прекрасную девушку Ширин. Еще говорят, она была предназначена ему самим Господом. Супруги были счастливы вместе, но счастье их длилось недолго. Поданные окружили их сетями из зависти, лжи и сплетен.

Голос его набрал силу и теперь был хорошо слышен на всю площадь. Шепотки и пересуды стихли. Каждому было интересно послушать, какую быль привез купец из далекой страны. Михал же продолжил:

— В один, сокрытый тучами день царя обманули, сообщив, что его любимая погибла, и предложили другую жену. Но лишь услышав о смерти своей суженой, правитель направил своего коня со скалы и разбился. Там, где упали капли его крови, тут же распустились алые бутоны, а где слезы Ширин, оплакивавшей своего мужа, — белые. С тех пор везде, где растут тюрьпаны, люди помнят, что нельзя идти против человеческой любви и божественной воли.

Ефросинья на лишнее мгновенье задержала опущенные веки, показывая, что она поняла и приняла ответ купца, а ещё то, что она оценила его находчивость. Это ж надо так, одним рассказом, и народ потешить, и княгине выказать свою поддержку, и упрекнуть особо говорливых в пагубности сплетен.

— Благодарю тебя. Очень грустную историю ты рассказал, но своим подарком порадовал. Эти тюрьпаны будут высажены на княжеском дворе, чтобы каждый, кто приходил, помнил легенду, рассказанную тобой. Даю тебе разрешение торговать в Муроме. После оплаты пошлины переговори с тиуном моим, я желаю быть первым твоим покупателем.

Михал выдохнул, пряча в бороде улыбку, и отошел к княжескому тиуну. На сегодня он был последним купцом, пришедшим за ярлыком. Однако ещё оставались судебные дела. Княгиня подозвала к себе мечника и спросила, какие будут. Тот сверился с записями и отчитался:

— Спор из-за межи, убийство татя, жалоба на вдову, что давала в долг без свидетелей, спор о беглом холопе и жалоба на мельника о краже муки.

Фрося кивнула, давая понять, что услышала. Да, как и говорил Илья, дела будут не из лёгких. Всё верно: простые решали старосты или тот же воевода мог виру взять за драку в корчме или воровство доказанное. Однако как ни настраивалась княгиня, но всё рано не ожидала, что суд произведёт на неё такое впечатление. Да, она знала статьи Русской правды, но это оказалось полбеды. Надо было понять, какую и в каком случае применить, а еще разобраться, к какому социальному статусу относятся стороны. Обманывают ли они или говорят правду. И если с гражданскими делами было ну хоть сколечко понятно, то от быстроты уголовного разбирательства просто волосы дыбом вставали.

— Этот тать ночью забрался в подклеть, я его вилами и проткнул, — хмурый дубильшик переминался с ноги на ногу.

— Княгиня, когда вора нашли, руки у него были связаны за спиной, — четко отчитался молодой сыскарь.

— Так я его не насмерть проткнул, он живой был, потому и путы накинул. Чтоб не убёг.

— А раны почему не перевязал? — уточнила Фрося.

— Так зачем татю-то? — искренне удивился дубильщик.

Толпа, словно зрители шоу, засвистела, заулюлюкала.

— Померший-то Шило — отступник, он по домам не ходил, все чаще на базаре тёрся. Резану[3] наточит, домой приходишь — в калите дыра, а денег нет, — подал кто-то голос.

— Так ты, мимозыря, в мошне носи или за пазухой, не порежут тогда, — выкрикнул другой.

Фрося думала, что хорошо бы разобраться, как оно на самом деле было. Спросить жену дубильщика, поузнавать, чего это карманника понесло в дом. Выяснить, как это так хозяин лихо умудрился через пол вилами заколоть вора. Много вопросов было у Фроси, но сзади кашлянул Илья, и княгиня вздёрнула руку кверху, призывая к молчанию.

— В законе сказано, если хозяин убьёт вора на своём дворе, или у клети, или у хлева, то так тому и быть, но если продержит до рассвета, то вести его надо на княжеский суд. Если же хозяин убьёт вора, но люди видели, что он был связан, то платить за него полную виру[4]. Мастер признал, что убил вора, сыскарь показал, что вор был связан. Потому решение моё таково: взять с дубильщика Сбыни пять гривен, как за убийство холопа.

Площадь загудела, обсуждая решение. Илья склонился к уху и тихо произнёс:

— А ведь он сказал, что сначала проткнул, а потом связал, но не наоборот.

— Знаю, — Фрося скривилась. — А у тебя есть лекарь, который осмотрит умершего и скажет, рана была смертельная или нет? Руки связал кожевенник татю до того, как проткнул вилами или после? Или может пусть сыскарь поспрашивает на подоле, отчего это карманник вдруг работу сменил?

Илья крякнул.

— Эка, какие мысли тебе в голову приходят, княгиня. Ладно. Понял, обговорим после.

«Отмыться бы ещё после от таких решений», — с грустью подумала Фрося, слушая следующего жалобщика.

К концу дня голова напоминала медный котёл, а глаза отказывались смотреть прямо. Княгиня искренне радовалась последнему делу. Вину мельника подтвердили несколько мужиков из разных сёл. Двое даже принесли мешки. В одном вперемешку с мукой был мел, а в другом — сухая известь. Уточнив у крестьян, что никто не пострадал, она взяла с мельника виру как за кражу и повелела ущерб мужикам возместить в полном объеме деньгами или мукой. Писарь записал решение, и Ефросинья уже поднялась, собираясь откланяться и ехать домой. Но тут, расталкивая люд локтями, из толпы выбрался взмыленный, взъерошенный мужик в дорогом шерстяном кафтане, который был покрыт копотью и сажей. Он сорвал шапку с головы и бухнулся на грязную, заплёванную ореховой шелухой землю.

— Смилуйся, государыня! Накажи поджигателя!

Фрося нахмурилась, рассматривая жалобщика и потянула носом. Через смрад весенних стоков и немытых тел шел едва уловимый запах гари, явственно отличимый от дымного, печного, коим с начала осени пропитывался город.

— Говори толком, не медли! — приказала она, сама панически соображая, неужели, пока они тут сегодня на площади суд вершат да купцов привечают, кто-то поджог замыслил.

— Твой емец[5] спалил мою лодку и амбар с добром! — мужчину било крупной дрожью, он обнял себя руками. — Мы с сыном на двух лодках из Чернигова торговать пришли чечевицей да горохом. Так вот ирод все добро с одной лодки сжег, и амбар, где у меня люди лежали!

Фрося похолодела от ужаса. Что это? Месть? Ссора? Помешательство?

— Люди живые были? — спросила она вроде тихо, но на площади было такое безмолвие, что её вопрос услышали даже в дальних рядах. Мужчина замялся, не торопясь отвечать. Ефросинье это сильно не понравилось. Было предчувствие чего-то очень-очень нехорошего.

— Мертвые они были, — раздалось уверенное с другого края площади. Народ расступился, и Ефросинья увидела светловолосого мужчину с лицом, испещрённым множеством мелких круглых шрамов. На груди темно-серой свиты, небрежно расшитой красными шерстяными нитками, виднелась серебряная подвеска со княжьим знаком. Мужчина ткнул пальцем в купца, и зло бросил:

— Этот дурень оспу в город привёз.

–

[1] Закуп — человек, попавший в долговую кабалу и обязанный своей работой в хозяйстве заимодавца вернуть полученную у него «купу».

[2] медь

[3] Монета равная половине куны (половине дирхема). Представляла собой разломанную пополам серебряную монету.

[4] Ст. 40 пространной редакции Русской правды.

[5] Емец — здесь должностное лицо, следящее за порядком на торгу и в торговых кварталах, а также за привозимым товаром.

Futurum XI

Полет в Сфере времени — технически сложное мероприятие. В связи с этим туристам необходимо знать ряд условий:

1. Дата отправки и прибытия должна быть одинаковая, с вековой погрешностью. Дата и время оговариваются с туристом заранее и в день отлета изменению не подлежат. Отправка осуществляется только в прошлое. Временной диапазон не должен превышать 1000 лет.

4. Сфера полностью нейтрализует связь с внешним миром. Турист, находящийся в сфере, не виден аборигенам, не отбрасывает тень, не может взаимодействовать с предметами.

9. При погружении в сферу времени у туриста должны отсутствовать какие-либо личные вещи. Все украшения, смарт-аксессуары и элементы одежды сдаются в камеру хранения. Туристу выдаются биоразлагающийся комбинезон и нанобраслет, осуществляющий функции управления сферой. На данный браслет может производиться фото- и видеофиксация тура. Пронос иных вещей согласуется заранее.

12. По окончании тура с видеофиксации делается копия для передачи в собственность государства.

«Выдержки из правил полета в сфере времени, разработанных для пользования туристами».

Ариадна злилась. Нет, она была в тихом, едва сдерживаемом бешенстве. Только годы тренировок и служба внекастовой позволили ей не запустить в брата дизайнерской вазой. «Наградой» было знакомство с Фросиной супругой. Правда Марго сразу же после обмена контактами попрощалась, сославшись на усталость и долгий рабочий день. Когда дверь за женщиной закрылась, Ариадна подняла на брата тяжелый взгляд, скрестила на груди руки и язвительно поинтересовалась:

— И как это понять?

— Не знаю, о чем ты, — Иван подошел к окну.

— Не строй из себя идиота, тебе не идёт, — прошипела Ариадна. — Я знаю тебя как облупленного. Думаешь, я не замечала, как из года в год твои экстремальные занятия становились всё опаснее и опаснее? Ты словно проверял этот мир на подлинность. И каждый раз ответ был отрицательный. Я думала, что случай в спасательной капсуле что-то поменял в твоей голове, но нет! Вань, ты адреналиновый наркоман! Ты не можешь жить спокойной жизнью, тебе надо обязательно лезть в какую-то дыру, желательно смертельно опасную дыру!

Эвелин стоял спиной к сестре, засунув руки в карманы, и смотрел на утопающий в сумерках город. Там внизу, словно мелкие букашки, ползли электромобили, яркими огоньками загорались голограммы на витринах. Он любил город, любил блага, которые тот даёт. Его давно не тянуло в горы или на сплав. Каждый раз, возвращаясь с работы, он хотел только одного: смотреть вот так в окно общего с Фросей дома, пить крепкий ароматный чай, вдыхать едва уловимый жасминовый запах её волос. Он хотел растить их общих детей. Ведь это правильно, когда дом полон детей, а не «партнёров». Коренёв даже законопроект подготовил, позволяющий здоровым парам иметь столько детей, сколько пошлин они готовы оплатить. И вот он стоит тут один, без любимой женщины, и слушает злые слова сестры, но слышит её отчаяние. Она боится, и страх выплёскивается болью.

— Нет, Ариша, мне не нужен адреналиновый допинг. Все эти годы мне хватало просто наличия Фроси рядом. А теперь её нет. По моей вине нет. И кем я буду, если не попытаюсь спасти её? Как потом каждое утро смотреть на себя в зеркало? Я могу представить, что найду её, я могу представить, что не найду её, но я не могу даже мысленно предположить, что буду сидеть сложа руки.

— Ну, мог бы хоть немного подождать. Мы обязательно распутаем клубок и найдем причастных к этому преступлению.

— Дорогая моя сестренка, — Иван подошел и сел рядом. — Я ни минуты не сомневаюсь, что ты найдешь виновных и разберешься во всей этой ситуации, но пойми: у Фроси нет этого времени. Каждый лишний день пребывания в прошлом отдаляет её от нашей реальности. Мне только и остается надеяться, что в глухих рязанских лесах она не нарвётся на какое-нибудь приключение, и я смогу её вытащить. Но если нет…

Договорить не получилось, в кабинет уверенным шагов зашел министр внекастовых.

— Я тут, значит, государственные тайны распутываю, а вы даже ужин не заказали! — Он уселся в кресло.

Ариадна тут же подобралась и отрапортовала:

— Сегодня с использованием сферы на коротком промежутке удалось установить, что с острова везут литий. Ужин я заказала, привезут через тридцать минут.

— Литий? — вскинулись оба министра.

— На Сахалине добывают литий?! Не может быть! — Евстафий подскочил и зашагал по кабинету. — Ну, тогда это всё меняет в корне. Возвращение острова в состав Федерации станет приоритетной задачей этой пятилетки!

— Подожди, — Иван осадил друга, — ты понимаешь, что кто-то продаёт литий на сторону? Фурами!

Министр внекастовых снова сел на диван и побледнел. Небо! Сейчас же все космические технологии на нём держатся.

— Как мы могли такое профукать у себя под носом?

— Всё очень просто, — грустно усмехнулась Ариадна. — Ванины наниты, смещающие пространство. Кто-то взломал технологию. И заметь, Вань, я не бегу обвинять тебя в предательстве Родины и не считаю, что ты решил свалить в тринадцатый век, чтобы избежать ответственности.

Евстафий удивлённо поднял брови.

Коренёв выругался сквозь зубы.

— Мы следим за ними?

— А то! Они играют в игру с несуществующим литием, а я — с несуществующими дронами. Теперь, где бы они ни поехали и с кем бы ни встретились, мы будем знать. Там кино с четырех ракурсов снимается. Плюс моя опергруппа проверяет все контакты и камеры города. К концу завтрашнего дня я буду знать, в каком из общественных туалетов гадили водители, а не только с кем и где они встречались.

— Дааа, — с уважением протянул Евстафий. — Отлично! Что ж, теперь моя очередь делиться новостями. Моё министерство запустило программу дополнительной проверки счетов золотосотенцев. Воспользовались твоими вчерашними показаниями относительно Ромуальда и его волшебного предложения, от которого невозможно отказаться. — И увидел, как вскинулся Иван, предупреждающе поднял руку вверх. — Да, я их записал. Считай это маленькой местью за ту дрянь, которой ты вчера накачал Аришку. Так вот уже сейчас вырисовываются такие схемы откатов, что мои аналитики липучки на погонах чистят, готовятся новые звезды цеплять. Но с Сахалинским сепаратусом пока ни одна из схем не связывается. Всё корпорации внутренние.

— Суммы за литий должны приходить огромные. Хотя их могут дробить, но можно свести все средства за день, за неделю, за год и сопоставить скачки с периодами выезда с острова фур, — предположил Иван. Друзья кивнули.

Позже вечером они сидели на полу кабинета, ели палочками сырую рыбу с соусами и рисом, пили легкое вино, смеялись, вспоминая юность. Каждому нужен был этот вечер, каждый понимал то, что не произносилось вслух. Это была их традиция перед серьезными операциями или боевыми заданиями.

— Хорошо, ребят, — уже в конце вечера произнес Иван. — Надеюсь, после моей «поездки» в прошлое мы соберемся уже вчетвером и отметим…а если нет, то на все воля Неба, но я прошу, хоть вы не морочьте друг другу голову.

Следующий день для Эвелина Коренёва был непостижимо долгим или, наоборот, парадоксально коротким, если принять тот факт, что время может двигаться вспять. Утром он посетил медицинский центр. Там в белоснежном комбинезоне его встретила Марго.

— Доброе утро, министр, пройдёмте в четверную операционную. Располагайтесь в кресле. Мне вчера записали две лингвокарты: одну — чисто со старорусским, а вторую — со всеми известными на сегодняшний день индоевропейскими языками по состоянию на двенадцатый-тринадцатый век. Могу поставить любую. А ещё я ночью подняла свои записи десятилетней давности, перечитала, нашла недостатки, проработала их и теперь могу вас заверить, что если вы не воспользуетесь биопроцессором в ближайшие дни, и нейронные связи не образуются или образуются слабые, то с вероятностью выше 98 % я удалю имплант без каких-либо негативных последствий.

Эвелин задумался: в свете новых данных был смысл перестраховаться и взять «полный пакет услуг».

— А историю вы туда не загрузили?

— Нет, — Марго отрицательно покачала головой. — Дело в том, что там разные принципы действия. Языковая матрица вживляется в покрышечную часть и взаимодействует с нейронными цепями непосредственно в период активности. Проще говоря, сначала вы сможете услышать языкили прочитать текст, перевести, и только потом подключится речевой центр. Соответственно, при неиспользовании языка он у вас хранится в пассиве и никак не мешает. Биопроцессор с академическими знаниями ставится непосредственно на неокортекс и воздействует на весь мозг. И вот тут самое гадкое: импульс биопроцессора подавляет и заменяет импульсы мозга, и он начинает атрофироваться. Поэтому — нет. Историю учите по учебнику, как и географию, и карту звездного неба.

— Понял, спасибо.

Через час после операции он уже сидел на совещании, посвященном окончанию полугодия. Слушал, докладывал. Затем были встречи, беседы и намётки совместных проектов. В три часа Коренёв позвал помощников и объявил:

— С завтрашнего дня на неделю я в отпуске.

Братья Като синхронно кивнули. Раз в год золотосотенцам полагался недельный отпуск.

В половине четвертого Иван забрал из лаборатории новейшую разработку: браслеты, способные самостоятельно искать и привязывать луч центра управления Сферы в радиусе тысячи лет. Дополнительная страховка, если по какой-то причине их из центра «зацепить» не смогут. Без пяти четыре он стоял посреди комнаты отправлений туристов в черном комбинезоне, с рюкзаком выживальщика за спиной. Вадим суетился у панели управления.

— Вставай на черный круг и цепляй браслет, я сейчас вектор направления и силу импульса скорректирую. А ты глаза закрывай, дыши медленно и мысленно от десяти к одному считай. Дальше, как и договаривались, каждый день в течение месяца в два часа дня я буду посылать малый поисковый импульс. Как найдешь свою соительницу, выходи на связь. Чао!

Комната загудела, завибрировала, и турист, который сегодня не должен был лететь, исчез сначала из круга, а после и из поля зрения радара. Когда зеленая точка перестала мигать, Вадим выключил машину времени и набрал на смарт-браслете контакт министра финансов:

— Ромуальд Артурович! Спешу обрадовать вас: Коренёв нас больше не побеспокоит.

***

В сфере времени ты существуешь, и в то же время тебя словно нет. Странно ощущать, как тело проходит сквозь предметы, и при этом чувствовать тепло закатного солнца, ловить дуновение ветра, ощущать землю под ногами, слышать стрёкот кузнечиков. Быть с миром и одновременно вне его.

Иван отключил браслет и задумался. Фросин маячок не отвечал, а это значит, что она или успела уйти за три дня больше, чем на сотню километров, или аппаратура дала сбой, или сняла костюм, или…О последнем «или» Иван старался не думать.

Он несколько часов провел в деревне под куполом сферы. Смотрел, слушал, заглядывал в дома, но следов Фроси не нашел. Посему выходило, что она тут не появлялась или была, но ушла. Что ж, данных катастрофически не хватало, а значит, придётся опросить местных.

Иван вышел из леса и, не таясь, направился к поселению. Его заметили сразу.

Пастух Кулотка увидел пришлого, как только тот вышел из леса. Пригляделся и остолбенел от ужаса. Худой, невероятно высокий, безбородый, похожий на человека навий в черной чешуе, шёл прямо на него. Рука сама собой потянулась к оберегу. Зубья бронзового гребешка, украшенного двумя конскими головами, до боли впились в руку, но чужак не исчез, не растворился. Так же скоро и уверенно шагал вперёд. Парень отшатнулся и схватился за лезвие ножа. Если святое железо не развеет незваного гостя, то точно быть беде. Навий этот манёвр заметил и остановился. Пастух судорожно решал, что ему делать: чертить круг на земле обережный или бежать в деревню, предупреждать своих. Но тут мертвяк поднял кверху пустые ладони и гулко произнес:

— Я не обижу. Я ищу свою женщину, — навий дотронулся рукой до своей аспидной кожи. — В таком же одеянии и с длинными русыми волосами.

Кулотка сглотнул. Теперь он понимал, кто призвал гостя с той стороны. Уенега, дочка старосты. Седмицу назад её жених в лесу мёд собирал да на кабана-подранка натолкнулся. Когда прибежал на крики люд, зверь был мертв, но и парень лежал на поляне со вспоротым пузом. Кабанью челюсть вбили в ствол Дуба-хранителя, а смельчака по-нормальному упокоить не удалось. Матушка его к новой вере принадлежала, поэтому сжечь сына на костре да насыпать курган не дала. Выкопала могилу, обернула тело полотном льняным, да так и похоронила, лишь небольшую домовину из досок сверху воздвигнув. А Уенега ещё и рыдает без перерыва, кличет любого своего. Вот и накликала на беду. Много ли сил надо, чтоб саван распутать да из домовины выбраться?! Это тебе не огонь священный, да и не мать сыра земля, держащая всякого, кто в неё лёг.

Пастух пригладил вставшие дыбом волосы и, стараясь унять дрожь в голосе, ответил:

— В нашей деревне нет той, что тебе нужна.

Навий задумался.

— Может, видел кто? Она должна быть рядом…

При этих словах пастух простонал. Гость впился в него ледяными глазами и подался вперед.

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Не трогай меня! — взвизгнул Кулотка. — Говорю ж тебе: нет в деревне твоей женщины! И не было никогда! А проходилали мимо, о том я не ведаю! К Яге иди, она знает! Всё про всех знает. В двух днях пути от Дуба-хранителя стоит изба на четырёх ногах, в ней живет та, кто тебе поможет.

Иван задумался. Абориген явно был напуган до беспамятства, однако попыток драться или бежать не предпринимал. Стоял, сжимал лезвие ножа с тупого края. Хотел бы напасть, взялся бы за рукоять, а так… Странно… Но сейчас и так все вокруг было чужим, непонятным. Не за что было зацепиться, оттолкнуться. Ни одной вводной. И маячок молчит. А житель деревни, судя по реакции, не видел Фросю и явно не хотел, чтобы Иван был тут. Отправил к яге. Два дня тратить на поход непонятно к кому, не хотелось, к тому же всё ещё оставалась надежда, что кто-то из деревенских мог что-то знать.

— Мне к вам в деревню надо. С главой поговорить.

— Нечего тебе у нас делать и со старшими разговаривать, — выдал мужчина, поражаясь своей храбрости.

Идти на конфликт с теми, кто мог потенциально помочь, Ивану не хотелось. А переговоры зашли в тупик. Поэтому он сел на землю и спокойно произнес:

— Хорошо, я не пойду, но тогда пусть кто у вас главный придёт и поговорит со мной. Даю полчаса, иначе сам пойду искать.

Пастух кивнул и убежал прочь.

В деревне он влетел в дом, где жила большуха, и без обычно принятых витиеватых приветствий и иносказаний вывалил на женщину всё, что только что видел и слышал.

— Тьфу на тебя! Кто ж у печи такие вещи сказывает, молоко же прокиснет всё! — выругалась в сердцах старуха. — Уенегу в подклети заприте, не хватало, чтоб она к своему жениху помчалась. Затянет в могилу, пропадёт девка.

А сама кичку надела, кольца височные приладила, бусы с солнечными крестами надела, обереги на пояс повесила, взяла в одну руку кресало железное и пошла навия от деревни отваживать.

Иван ждал недолго. Меньше чем через четверть часа к нему подошла старая женщина, увешанная бронзовыми побрякушками, как витрина бутика рекламой. Она остановилась шагов за десять и громко произнесла:

— Здесь нет той, которую ты ищешь. Уходи.

Иван кивнул и поднялся.

— Я знаю, что её нет, но она была? Заходила в деревню? Куда пошла?

— Кроме тебя, со времён Кукши[1] здесь не было чужаков, а об остальном мне не ведомо. Может, баба лесная знает. Иди к ней по тропе, мимо не пройдешь.

— Хорошо, — Иван принял решение, — только исполни мою просьбу. — Он отстегнул от рюкзака клапан, такой же чёрный, как и его костюм. — Повесь это на видном месте в деревне, и если кто-то увидит женщину в такой же одежде, как моя, скажите ей, чтоб включила маяк и ждала меня, никуда не уходила, ясно?

Старуха понимала, что пока навий не найдет ту, за которой пришел, не упокоится. Поэтому взяла черную кожу его и обещала исполнить всё, как просил.

Нежданный гость ушел прочь от деревни, а большуха поплелась домой. Кликнула пастуха, ожидавшего её у околицы.

— Закрепи крепко-накрепко это на коньке моего дома и позови Уенегу.

Девка зашла в дом к большухе и поклонилась. Старуха посмотрела на неё, бледную, заплаканную, растрёпанную, и отвернулась. Раз сумела эта дурища мертвяка призвать, значит, будет ученицей Яги.

— У меня веретено разломилось да пряслице в подпол укатилось. Нить прясть не на чем. Ступай в лес к Яге, скажи, что от меня, попроси веретено новое.

Девушка всхлипнула и прикрыла рот руками, из глаз её покатились огромные слезы.

— Так была же я уже у бабы лесной.

— А ты думала, дурёха, что накличешь навия на деревню, и всё останется, как прежде? Нет. Вон пошла, и чтоб без веретена не возвращалась.

Иван дождался темноты и пустил сигнальную ракету с логотипом сферы времени. Днем он этого делать не стал. Во-первых, радиус видимости меньше, во-вторых, надеялся найти без крайних мер. Но с каждым часом вероятность благоприятного исхода уменьшалась. Опознавательный маячок, который испытывался в безвоздушном пространстве, в зонах крайнего севера и экстремальной жары, маячок, который спас тысячи жизней, молчал. Даже бы если костюм был поврежден на пять четвертых, то сигнал бы шел. Ну не могла же Фрося в угоду местной моде поменять одежду для экстремального туризма на рубаху или как там называется тот мешок, который носят на себе местные жители? Иван чувствовал, что начинает злиться. Что он упустил? Могла ли Фросина сфера самостоятельно протянуться на несколько лет вперед перед отключением? Нет, всеми временными перемещениями заведует центр. Что тогда? В чем упущение?

Тропинка стала не видна в темноте окончательно, и Иван расположился на ночлег. Замкнул охранный контур, расстелил спальник и, глядя на такое знакомое и в то же время чужое звездное небо, заснул.

Утро следующего дня выдалось пасмурным. Иван проснулся еще до рассвета, свернул лагерь, смешал и выпил энергетический паёк — норму питания на день — и пошел дальше. На свежую голову пришла совершенно немыслимая теория причины отсутствия в радиусе поиска Фроси. И теперь её нужно было проверить. К концу дня Иван дошел до лесной опушки, на которой виднелся дом, огороженный частоколом.

Хозяйка дома встретила его у калитки. Старая, страшная, сухая и скрюченная, как лесная коряга, она рассматривала его живыми умными глазами.

— Ну, здравствуй, Иван, проходи в дом да поведай мне, долго ли, коротко ли ты путь держишь.

Эвелин замер, уставившись на старуху.

— Откуда ты знаешь моё имя? — ошарашенно спросил он.

— Да как же мне не знать его, коли на одёже твоей написано?

Иван скосил глаза на костюм, но там ожидаемо ничего не было. Старуха расхохоталась:

— Экий ты доверчивый. Духи мне лесные принесли, что придешь ты. Посему сразу скажу, чтоб не задерживать тебя: девы твоей я не видала. Нет её в лесу моем, нет и не было никогда.

Иван кивнул. Хотя старуха вела себя очень странно, но сейчас были вещи поважнее, чем определение того, откуда эта женщина знает его имя.

— Какой сейчас год, бабушка? — спросил он, затаив дыхание.

— Правильные вопросы задаешь, милок, ой правильные. Нынче шесть тысяч шестьсот пятьдесят восьмой год от сотворения мира.

Иван завис: дата эта совершенно ничего ему не говорила. Старуха, увидев его замешательство, засмеялась вновь. Коренёв отметил, насколько у неё белые и целые зубы. Но уже следующая фраза заставила забыть его обо всех странностях.

— Эх таких простых вещей не знаешь, Иван. Ваш бог родился тысяча сто пятьдесят лет тому назад. Молодой бог, но деятельный.

Старуха улыбнулась, довольная шуткой, а Эвелин прислонился к дереву и прикрыл глаза. Тысяча сто пятидесятый год от Рождества Христова! Его закинули на пятьдесят лет раньше появления Фроси! Это не могло быть случайностью. А значит, Вадим был заодно с Ромуальдом. Иван достал из кармана свой браслет, защёлкнул его на запястье и активировал. Ничего. Тишина. Что ж, он проверит его завтра в два часа дня, но уверен, что эффект будет тот же. Фросин и вовсе смысла не было трогать. Каждый из браслетов был уникальным и настраивался на ДНК хозяина.

Фрося… Иван застонал и сполз по стволу дерева вниз. Он подвёл её дважды. Теперь она одна там, в будущем, и ей совершенно не на кого надеяться.

____________________

[1] Иеромонах Киево-Печерского монастыря, проповедовавший вятичам, жившим на Оке, и убитый ими.

Praeteritum XXIII

Она же рече: «Обещахся вам, яко елика аще просита, приимета. Аз же вам глаголю: дадите мне, его же аще воспрошу у ваю». Они же злии ради быша, не ведуще будущаго, и глаголаша с клятвою, яко «аще речеши, единою бес прекословия возмеши». Она же рече: «Ничто же ино прошу, токмо супруга моего князя Петра!» Реша же они: «Аще сам восхощет, ни о том тебе глаголем». Враг бо наполни их мысли, яко аще не будет князь Петр, да поставят себе иного самодержцем: кииждо бо от боляр во уме своем держаше, яко сам хощет самодержець быти.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Мягкое пламя свечи отвоевало у тьмы небольшой участок клети. На широкой лавке сидел Илья и гладил русую макушку внука. Жар утих, и ребенок мерно дышал. Дом спал, поэтому воин не опасался, что кто-то увидит его слезы. Он не плакал, когда хоронил своих детей. Из восьми до собственных бород дожили только двое сыновей. Кого голод унес, кого — болезни, кого — распри княжеские. Он не плакал, когда седмицу назад хоронил внучку. Красавицу, курносую хохотушку и отраду для стариковских глаз. Но сегодня в одиночестве, в полутёмной клети, глядя на справившегося с оспой внука, он мог позволить отпустить себя. Смерть детей обыденна, редко когда ребенок переступает порог отрочества. А вот жизнь, жизнь — это поистине чудо. Люди же, способные вступить в бой с костлявой и выйти победителем, — храбрецы… или безумцы, что, впрочем, две стороны одной монеты Илья вздохнул и перекрестился. Знания, коими наделяет людей господь, являются не только благом, но и тяжелым крестом. Не у многих хватит сил нести его. У княгини Ефросиньи эти силы оказались.

Два последних месяца походили на геенну огненную. Зараза распространялась очень быстро, и каждый знал: дочь царя Ирода рано или поздно постучится и к нему в дом. Руки белой девы покрыты гнойными струпьями, и их холодное прикосновение принесёт лишь болезненную смерть.

В первый же день после известия об оспе, когда городские бабы, нагие, простоволосые, впряглись в соху да с шумом, криками и дикой руганью прогоняли болезнь, опахивая борозду в едва оттаявшей земле, Фрося собрала малый круг. Помимо близких людей на нем присутствовал емец Харальд.

Напряженная, строгая, сосредоточенная Ефросинья сидела за столом, и взгляд её поменялся настолько разительно, что Илья чувствовал: не супруга князя нынче перед ним, но правитель.

— Начну с вопросов, — княгиня сжала пальцы в замок. — Первое: как часто бывают у нас подобные хвори? Второе: какая смертность? И третье: кто из вас переболел оспой, а кто нет?

— Последнее крупное поветрие было шесть лет назад, тогда я слёг, но живой остался, правда, страшный на лицо стал да вижу худо. До этого с коня стрелой белку бил, — с затаенной болью ответил Харальд. — Тогда много полегло. Двора не было, куда бы смерть ни зашла.

— Ничего ты не страшный, — мимолётно бросила Фрося, подбадривая. — Всего лишь дефект кожи. Хотела спасибо сказать тебе. Ты всё правильно сделал с сараем. Правда, и купца запереть надо было. Там же.

Мужчина от этих простых слов смущенно улыбнулся.

— Прости, хозяйка, не успел поймать, сбежал от меня негодяй. Зато сейчас под замком сидит.

«Толку-то, — грустно подумала княгиня, — он пол-Мурома заразил, пока ко мне проталкивался».

— В прошлый раз одна четверть города преставилась. Отпевать не успевали. Ко мне зараза не липнет, — отчитался отец Никон. — Мать Фотинья, ещё когда невестой ехала к князю Юрию, в дороге чем-то подобным переболела, но без струпьев, после того её Бог миловал. А вот Илья, не знаю, как до своих лет дожил, — игумен криво усмехнулся, — наверное, слово знает.

«Или тоже переболел в легкой форме и уже не помнит. Хорошо. Господи, как же хорошо, что ни за кого из своих переживать не придется! Стоп! Ретка?!» Волна страха накатила, подминая под себя. Огромных усилий стоило не поддаться панике и не бежать сломя голову к крестнице.

— Может, минует? — с надеждой в голосе спросила мать Фотинья.

— Не минует, — хором ответили мужчины.

Илья пожал плечами.

— Делать-то что? Всё равно эту заразу не одолеешь ничем, только ждать и молиться.

Фрося поджала губы, судорожно соображая. Оспа. Полумифическая болезнь, которая полностью исчезла ещё в далёком двадцатом веке. Закладывался ли в её геном механизм сопротивления ей? По идее, должен, но кто ж этих генетиков и их стандарты знает. В медкарте было сказано: «Устойчивость ко всем известным заболеваниям и их модификациям». Не за себя страшно, за ребенка. Понятно, что её гены доминантные, но всё же. Подняла глаза на игумена, тот смотрел на неё в упор.

— С тобой точно ничего не случится, — уверенно сказал он.

Фрося выдохнула. Нет смысла гадать и бояться. На ней сейчас лежит ответственность не только за себя и ребёнка, но и за целый город.

— Надо запереть ворота. Никого не впускать и никого не выпускать. Наказать всем сидеть по домам.

— Не будут люди дома сидеть из-за поветрия. По воду надо и на привоз надо, в церковь тоже надо. Никого не удержим, да и Муром закроешь, и без продуктов начнет люд с голоду пухнуть. Будет бунт! — Илья был жесток в своей правде. У Фроси от гнева расширились зрачки.

— Болезнь передается по воздуху и от человека к человеку! Король франков, чтобы спасти город, приказал убивать и сжигать каждого, у кого найдут признаки болезни. А мне как прикажете поступить? От этой дряни нет лекарства! Ни сера, ни красные одежды не спасут. Уменьшить количество смертей можно только жестким карантином и никак иначе, — Фрося опустила голову на руки.

Отец Никон подсел ближе.

— Фрося, — он смотрел серьёзно, жестко, без тени сочувствия, — посмотри на меня и вспомни то, что знаешь. Наверняка, выход есть. Я помогу тебе справиться, сделаю всё, что в моих силах.

В гриднице повисла тишина. Никто не ожидал таких слов и тем более каких-то решений. Оспа была всегда. Она приходила, когда желала, и уходила, собрав кровавую дань. Болезнь следовало лишь переждать со смирением в сердце.

Фрося судорожно вспоминала прошлое, будущее. Раскопки оспенного захоронения в Гнёздово, первые письменные упоминания в летописях шестнадцатого века, эпидемия восемнадцатого, заставившая привиться саму Екатерину вторую. Стоп! Прививка!

— Боже, нет! — простонала Фрося и побелела, в ужасе глядя на игумена.

— Ты нашла выход?

Княгиня отрицательно затрясла головой. И подскочила.

— Нашла, но это безумие! Не имея медицинских знаний, не имея инструментов, не имея вакцины. Нет!

— Княгиня Муромская, сядь и успокойся! — жестко произнес игумен. Есть лекарство?

— Не лекарство. Вакцина. Известно два способа. Первый: использовать гной из язв переболевшего и пошедшего на поправку человека. Здоровому делается несколько ранок, и они мажутся этим гноем. Так на востоке поступают. После такого заражения умирает примерно один из двадцати. Второй: найти корову или лошадь, больную оспой, и сделать то же самое. После такого заболевают в слабой форме, без волдырей, и почти никто не умирает. То есть я не знаю точно, наверное, всё же есть смертность, но минимальная.

Фрося замолчала и осмотрела присутствующих. Игумен хитро улыбался, мать Фотинья была задумчива, Илья смотрел недоверчиво, а Харальд имел выражение одновременно восхищённое и ошарашенное. Да, видимо, не привык дружинник к подобным «посиделкам» и поведению княгини.

— Надо попробовать, — наконец выдал игумен.

— Отец Никон! Без должных знаний и умений это преступление!

— Думаю, знаний и умений у нас хватит. Принцип я, пожалуй, понял, хватило бы красноречия убедить всех, а то мало того, что мор ослабит город, так ещё и бояре будут голосить, что это ты повинна в поветрии. И ворожбой лечишь. Но я что-нибудь придумаю.

— Они так и так будут, отец Никон, — устало произнесла Фрося.

Обсуждать было более нечего, и игумен вернулся к себе, а через два дня на княжеский двор привели двух упирающихся бурёнок. На их вымени красовались круглые оспенные язвы, во всем остальном животные чувствовали себя превосходно. Довольный священник вместе с ещё двумя монахами приехали следом на небольшой повозке. Начать «вакцинацию» решили с княжеского двора. Фрося собрала всех и подробно, насколько сама могла понимать, объяснила механизм. Согласились немногие. Кто-то боялся, кто-то не верил. Среди первых, кто решился, была Ретка со своей незыблемой верой в знания и умения своей крёстной матери.

Фросю трясло. К вечеру следующего дня у девочки поднялась температура, потом на руке в месте надрезов образовались волдыри. Два дня княгиня не отходила от девушки, но постепенно температура спала, а к концу первой недели подсохли и язвы на руке.

К этому моменту в городе появились первые умершие. Вместе с этим кто-то пустил слух, что от напасти есть спасенье. На княжеском дворе и в Борисоглебском монастыре священники при помощи молитвы и надреза на коже «лечат оспу». И что самое удивительное, монахов да челядь княжескую зараза действительно обходит стороной.

Город бурлил. Кто-то шел, нёс детей с одной лишь надеждой — выжить. Кто-то кричал, что это ведьма рязанская хворь в город принесла и теперь спасается лишь тот, кто ей на поклон пришел. Много всего было в городе. И слез, и смертей, и благодарностей.

Беда не обошла стороной и семью воеводы. Сам он, действительно, как заговоренный был, а вот Настасья пришла к монахам среди первых. Заодно пожаловалась, что, мол, сыновья-то в поход ушли с Давидом Юрьевичем, а невестки, что хозяйство ведут, приходить не хотят и детей не ведут. Боятся, не верят. А через неделю заболела внучка Ильи. И как ей не пытались помочь, выходить девочку не удалось.

После похорон воевода сгреб в охапку внука и, несмотря на крики и причитания невестки, принёс на княжий двор. А после не отходил от мальца ни на шаг. Но парень полежал в жару два дня и выздоровел. А через седмицу и язвочка подживать начала.

Это были самые тяжелые два месяца во Фросиной жизни. Она вымоталась и морально, и физически. Если бы не мать Фотинья, то молодая княгиня забывала бы поесть и засыпала бы прямо за рабочим столом. Но в один из июньских дней стояла поразительная тишина. Сначала никто не понял, что произошло, но потом Ретка, прикрыв свои зелёные глаза, прошептала:

— Перебор колокольный ни по ком не звонит.

Болезнь ушла.

Владыка Василий пребывал в душевном разладе. То, что произошло в Муроме, настораживало. В город пришла оспа. И с этим как раз всё было ясно, привычно, почти нормально. Не чума и слава Богу! Но отчего хворь спала за неполных два месяца, не тронув и десятой части города, было не понятно, а значит, опасно. Прихожане сказывали, что игумен Борисоглебского монастыря осмелился лечить оспу нечистыми коровами, а некоторые говорили, что в той лечебной мази был яд гадюки, кровь, внутренности и экскременты летучих мышей, и слезы слепых щенят. По слухам, придумала рецепт княгиня Ефросинья. «Эта может», — митрополит покривился, выслушав очередное донесение. С одной стороны, следовало лишить игумена сана за связь с нечистой и противостояние воле Господней, а княгиню от церкви отлучить. Но с другой стороны, жалобы все шли исключительно от боярских семей. А от посадских, напротив, молебны благодарственные. Леченье то помогало. Митрополит никогда не был глупцом и прекрасно понимал причины, по которым верхушка пытается уничтожить супругу Давида. Но пока оставался непонятным расклад сил в Муроме. Да и что на Руси князья делают с неугодными епископами, митрополит прекрасно знал. С другой стороны, с боярами договориться было проще, чем с новоиспеченным правителем. Однако, чтобы не навлечь на себя гнев Давида, следовало загребать жар чужими руками.

Подумав, владыка пригласил особо преданных церковников и несколько раз «случайно» обмолвился о том, что его беспокоит, как целительница рязанская во время хвори себя повела. А дальше каждый додумал сам. По городу прокатилась волна обличающих проповедей.

Давид приехал к празднику Иоанна Купалы. Лишь разбили печенегов, так сразу домой и засобирался. И как ни уговаривал его молодой князь Ярослав в Киев идти под батюшкиными знамёнами, не согласился.

— Супруга у меня в тяжести, а город бояре раздирают. Как бы пока я на чужбине воюю, дома не лишиться.

Прибыл Давид в Муром по обычаю своему без предупреждения. Однако его ждали. «Видимо, кто из дружины весть послал», — помыслил князь, аккуратно правя коня сквозь ликующую толпу. Дружина молча разъезжалась по домам. Когда конных осталось меньше десяти, уже у самого подъезда к Воеводовой горе, кто-то из толпы возьми да крикни: «Пока князь воевал, его супруга мор на город пустила!» И чуть дальше другой: «На ведьме женат! Игумена и того чертовка ворожбой заморочила!» И сменилось настроение: если у первых ворот да на посаде народ ликовал, то у горы возмущенно бурлил. Въехал Давид через мост, а там, на площади, бояре встречают. Шапки сняли, в пол кланяются:

— Смилуйся! Избавь нас от бабы-дуры! Мочи нет терпеть!

Нахмурился князь, брови сдвинул, поводья сжал да так, что пальцы побелели.

— Вы чего тут балаган устроили, а мужи думные? Али, где гридница, забыли?

— Помним, княже! — на разные голоса прогудели старцы.

Подъехал князь к терему, ни Ильи не видно, ни Фроси. Сдавило горло, заиграли желваки. Где все? Что случилось?

Поднялся по ступеням резным, вошел в гридницу, сел на кресло высокое. На второе глянул — пустое. Бояре стоят, по обе стороны хором. Бороды вздыблены, брови лохматы.

— Где жена моя Ефросинья?

— А где и положено бабе быть. Наверху. В светлице.

Князь снова огляделся: кого б послать, проверить. Но ни Ильи, ни Юры рядом так и не оказалось. «Точно, лихо какое-то творится».

— Позови княгиню! — крикнул он холопу. Но боярин Богдан оттеснил слугу от дверей и запер на засов.

— Не надобно, княже. Всё с женой твоей хорошо, крест даю. А вот тебе лучше выслушать нас.

Боярин Позвизд кивнул Богдану и дальше уже продолжил сам:

— Княже, готовы мы все верно служить тебе и тебя самодержцем иметь, но не хотим, чтобы княгиня Ефросинья повелевала нами и женами нашими. Если хочешь оставаться на столе Муромском, путь будет у тебя другая княгиня. Выбери любую из дочерей наших или сосватай в других землях — всё одно. А Ефросинью сошли в монастырь. Мочи нет терпеть управство её.

— Илья где?

— По сёлам поехал, как засеяны поля, проверять, — услужливо подсказал кто-то из присутствующих.

Давид отметил, насколько всё слаженно выходит. Он только вернулся, что в городе творится, не знает. Где верные ему люди, не понятно. Фрося заперта отдельно. Что остаётся? Оружие. У него меч, у бояр только ножи. Но всё равно не отобьется. Много их. А значит…Что значит? Фросю он этим коршунам всё равно не отдаст! Что бы там ни произошло у них.

— Чем же жена моя вам не люба? — вкрадчиво спросил Давид.

Боярин Ретша покачал головой.

— Э, не, княже. Не важно, чем она люба или нет. Важно, что княгиней она более не будет. А вот ты свою судьбу сейчас сам решай.

Сказано слово. Озвучено требование. Или Фрося, или стол Муромский.

— Ну что ж, старцы градские, — Давид встал с места и недобро прищурился. «Прав был Всеволод. Давить этих гнид надо». -Слушайте слово моё. С супругой своей я браком нерушимым венчан. Перед алтарём я обещанье дал в верности и любови, а также, что не отпущу до самой смерти. Вам же я таких клятв не давал.

Дверь грохнула, засов скрипнул. Кто-то явно пытался попасть вовнутрь. Давид улыбнулся, и от улыбки этой спины боярские вспотели.

— Так вот он, стол Муромский! — князь показал на резное кресло. — Кто из вас самый знатный? Самый родовитый? Владейте!

Выбитая дверь упала, и в гридницу влетел Илья с посыльным пареньком.

— Давид Юрьич! — отрок пригладил растрепавшуюся гриву. — Игумен Борисоглебского монастыря совсем плох. Причастился уже. Сударыня Ефросинья, как узнала, туда сразу направилась, а мне велела тут дожидаться.

Давид рыкнул:

— Сама? Верхом? Город, что котёл, бурлит! А она в тяжести помчалась невесть куда?!

— Не беспокойся! — Илья положил руку на плечо князю. — Не одна. За ней с Пасхи тенью емец Харальд ходит. Охраны лучше не сыщешь.

***

Фрося сжала иглу настолько сильно, что та лопнула. Мысли уже битый час ходили по кругу. Толку только от этого анализа ноль.

Матушку Фотинью с утра вызвали в монастырь, что-то там неотложное случилось, Илья еще вчера уехал по сёлам самолично проверить посевы хотя бы в ближайших из них. Отец Никон совсем плох, борьба с этой оспой треклятой лишила его последних сил. И вот сегодня стоило ей остаться практически одной, в светлицу ввалились бояре. Уверенные, надменные, наглые. Расположились, выход перекрывая, оттеснили женщин, встали, свет оконный загораживая. Фрося испугалась. Многих сил ей стоило встретить гостей непрошенных спокойным взглядом да бровями, недоуменно вверх поднятыми.

— Утро доброе, мужи княжьи, отчего в такую рань пожаловали да на половину женскую?

Бояре переглянулись, и Ретша Ольгович картинно поклонился.

— Госпожа Ефросиния! Весь город и бояре просят у тебя: дай нам, кого мы у тебя попросим! Мы все хотим, чтобы князь Давид властвовал над нами, но жены наши не хотят, чтобы ты господствовала над ними. Возьми, сколько тебе нужно богатств, и уходи, куда пожелаешь!

Фрося во все глаза смотрела на делегатов и судорожно соображала, что ей в этой ситуации делать. Уж точно манипуляция на тему «Обещайте мне дать всё, что пожелаю» и пожелать Давида, не пройдёт. Все же он человек со своими планами и амбициями, а не переходящее красное знамя. Как назло, иных умных мыслей в голову не приходило. Придётся играть, чтобы получить отсрочку.

Испуг и удивление даже изображать не пришлось, стоило лишь немного ослабить контроль над эмоциями. Щеки побледнели, глаза опустились в пол.

— Что ж, воля ваша… Не надо мне золота да серебра, как скажет супруг мой, так и будет. Если Давид сам захочет жену новую, ни слова против не скажу.

— Вот и ладненько, — боярин Позвизд сладко улыбнулся. — Князь в город въехал, сегодня и решение примет. А тебе всё же лучше уйти самой. Подобру-поздорову, а то ты ж знать не можешь, какое решение князь примет.

Бояре, довольно гудя, вымелись вон. Фрося в изнеможении села на лавку. Голова кружилась, тошнота подступила к горлу. «Может, действительно проще уйти? Всё же история наглядно показывает, что трон важнее семейных уз. А уговорить? Уговорить любого можно». Фрося вздохнула, размышляя. Ждать решение Давида или действовать самой? Нет, от добра добра не ищут. Вроде бы муж ни разу не дал повода усомниться в себе, но она прекрасно понимала, что на кону у него сегодня будет очень много. Город или жена? Власть или семья? Муром-то один, а дев на выданье пруд пруди.

— Даже не думай! — Ворвался в её размышления мужской голос.

Рамка с вышивкой выпала из рук, Фрося подняла взгляд и натолкнулась на недовольного Харальда

— О чем?

— О том, чтобы сбежать.

— Не тебе судить о том! Найдет себе князь жену по статусу и будет править городом спокойно. Ведь женщина как вода: в какой кубок не нальешь, деревянный ли, серебряный — вкус не поменяется.

— Дура ты! Хоть и умная! — выпалил взбешенный дружинник. — Естество, говоришь, женское одинаковое?! Так почему мимо одной проходишь, не заметив, а от взгляда на вторую замирает сердце? Улыбка на устах появляется и воздуха не хватает? Хочется быть рядом, слушать голос, дотрагиваться, оберегать, — и потом уже спокойней добавил: — Воля твоя, Ефросинья, но представь на мгновенье, что нет с тобой князя, нет и не будет более. Коли выть не захочется, езжай на все четыре стороны! Езжай, не оглядываясь!

Хотела бы Фрося возразить, а нечего. Всегда чем-то не настоящим, лишним, никому не ненужным свои чувства считала. Не научилась силу в них черпать. Не знала, как это без оглядки, без сомнений, без масок раскрывать себя. Душа — это же не тело, её попробуй нагой покажи, не отмоешься потом. Проще спрятать за ширмой приличий, культуры, прав. Проще жить с партнёрами, деля быт, финансы, постель, но не себя. Как отдать часть себя чужому человеку без оглядки? «А чужому и не надо», — трепетной ласточкой прилетела мысль.

Прикрыла глаза, оперлась на стену, успокаиваясь, приводя в порядок мысли, но обдумать, как следует, ей не дали. В светлицу, словно вихрь зимний, ворвался Белёк.

— Матушка Ефросинья! Отец Никон плох совсем. Духовник его за тобой послал, сказал, что коли застать хочешь, поговорить, поторопиться следует.

В мгновенье ока подорвалась княгиня, вылетела из светлицы, только успела Ретке крикнуть «Из дома ни ногой». Добежала до гридницы. Заперто. Дружина по бокам стоит.

— Мне к князю Давиду надо срочно!

— Не велел князь пускать, невесту выбирает.

— Ах, невесту?! Ну, Бог в помощь! — Фрося развернулась к Бельку и попросила:

— Дождись, когда весь этот отбор закончится, и сообщи князю про игумена, а я поехала.

И помчалась вниз, в конюшни. С бешеной скоростью оседлала лошадь, Харальд лишь успел со своей справиться да подпруги на княжеской проверить, как Фрося взлетела в седло, даром что в тягости. Как мчалась по Мурому да по дороге до монастыря Борисоглебского, как шептала молитвы, о том смутно помнила, просила одного: успеть.

Не успела.

Борисоглебский монастырь встретил медленным колокольным звоном, так хорошо разученным за это лето. Лошадь перешла на шаг. Торопиться теперь было некуда.

Фрося стояла в опустевшей усыпальнице и невидящим взглядом смотрела сквозь деревянную гробницу. Предыдущий час жизни словно выпал из её сознания, оставив лишь запах ладана на губах. И вот, сквозь кисею отрешённости, через спасительную пустоту и безмолвие, её трясут, выдёргивают, заставляют вынырнуть в мир звуков и вещей.

— Сударыня Ефросинья! — Белёк очень долго зовёт княгиню, и уже слёзы подступают к глазам от страха, что госпожа так и останется стоять безучастно. Но потом он вспоминает, что большой, взрослый, даром что тринадцатую весну справил. Стало быть, надо не сырость разводить, а наказ исполнять.

— Сударыня Ефросинья! — отрок зовёт настойчивей, дёргает за шелковый рукав.

Фрося прикрывает глаза, делает глубокий вдох. Выдох получается рваным, смотрит на перепуганного ребёнка, пытается улыбнуться ободряюще. Выходит вымученно, жалко.

— Чего тебе? — голос хриплый, словно она молчала целую вечность.

— Отец Никон распоряжение оставил: по смерти его ларец тебе отдать. А на словах просил прощения, — Белёк зажмурился и протянул ларец.

Фрося сомкнула брови, пытаясь понять услышанное, отворила крышку и замерла, недоуменно глядя вовнутрь. В сундучке лежал простой, без знаков и узоров, створчатый браслет и сложенный вчетверо лист бумаги. Дрожащими пальцами она достала и развернула письмо. Взглянула, и шкатулка с браслетом выпали из рук.

Глаза вцепились в знакомые с детства буквы.

«Милая моя, дорогая Фрося, раз ты читаешь эти строки, значит, я так и не нашел в себе мужества открыться тебе. Увы, некоторые черты характера не в силах изменить даже время.

Каждый раз, желая признаться, я находил сотню доводов, чтобы не делать этого. Убеждал себя, что не стоит ворошить угли прошлого, ведь будущего у нас уже не могло быть.

О том, что ты не вернулась из экспедиции, мне стало известно в первые же минуты. Как и то, что сбой не был простой технической ошибкой. Запрет совета управления на отправку спасательной экспедиции лишь подтвердил мои подозрения. Произошедшее — не случайность. Всему виной оказался я: моя должность министра, моё нежелание идти на компромисс, а также мой страх открыться тебе. Боже, каким дураком я был!

Хотя почему был?…

Подключив все свои контакты и связи, я смог отправиться за тобой в прошлое.

Как наивно с моей стороны было полагать, что люди, которые организовали тебе билет в один конец, не провернут тот же трюк со мной, для надёжности закинув подальше во времени. Так, чтобы точно никто из нас не вернулся.

Когда я понял, что застрял на пятьдесят лет раньше тебя, и осознал, что вновь подвёл, то стал искать смерти. Увы, костлявая обходила меня стороной, а судьба вела вперед. Вела к встрече с тобой…

Три зимы назад, услышав рассказ Юрия, я и предположить не мог, что Яга — это ты. Считал, что за эти годы настолько сильно изменил историю, что наши реальности просто не могут пересечься. Но когда от тебя вернулся Давид, восхищенный и потрясенный одновременно, я решил самостоятельно убедиться в том, о чём даже не смел мечтать.

Там, в ягьей избе, ожидая твоего прихода, я смотрел на разрисованную тюльпанами печь и не знал, плакать мне или смеяться от понимания того, что ты помнишь меня. Больно мне было, ведь я уже не тот, кто может сделать тебя счастливой.

Вы спорили с Давидом, не замечая ничего вокруг, а я любовался тобой, живой, настоящей, не скрытой нанитами и условностями. Исправный браслет сферы лежал в Муроме, но я не знал, сможет ли он отправить тебя домой. Ведь как я тогда считал: история изменена достаточно сильно, чтобы кто-то из нас смог вернуться, даже когда барьер в тысячу лет будет преодолён. А ещё я чувствовал ответственность за твою жизнь и постарался стать другом тебе и помощником. Но твой рассказ о Петре и Февронии вновь перевернул всё моё понимание мира. Ведь получалось, что обывательское представление о времени как об эластичной субстанции, способной изменяться, подстраиваться, вбирать в себя вероятности, оказалось верным. И твоё появление здесь предопределено. Эта мысль не давала мне покоя. Посему выходило, что браслет сможет вернуть тебя. Стоит надеть его и включить, он сам найдет луч Сферы и зацепится за него, возвращаясь домой.

Не грусти обо мне, моя прекрасная Ева, и прости, если сможешь. Увы, даже для генноизмененных реалии средневековой жизни слишком суровы. Старая рана и лингвокарта доконали меня чуть раньше, чем я планировал.

Спасибо за то, что изменила мой мир, примирила с самим собой, научила доверию. Спасибо за незабываемые пять лет счастья. И спасибо, что не побоялась стать мне другом.

Люблю тебя.

Эвелин Коренёв».

Фрося закрыла руками лицо. Она не знала, что думать, что чувствовать, а главное, как с этими мыслями и чувствами жить дальше. Всё похороненное, давнее, запрятанное за плитами времени всплыло, вырвало с корнями потаённые воспоминания, лавиной сметая устоявшуюся жизнь.

— Как ты мог, Ваня?! — прошептала она, не в силах молчать. — Боже мой! Зачем? Ради чего ты бросил всё и отправился за мной в прошлое?! У тебя там был дом, друзья, работа, деньги, место в правительстве, и ты поставил всё это на кон — ради чего?! Ради призрачной надежды спасти женщину, которая даже лица твоего не видела?! А ты спрашивал, нуждаюсь ли я в спасении? Нуждаюсь ли я в том, чтобы теперь нести это бремя на себе? — Вопрос разбился о каменные стены монастыря, Фросю накрыла истерика. Напряжение, переживания и потрясения последних дней вылились потоком слёз.

— Ну что, нравится тебе твоё прошлое? Нравится? Оно стоило того, чтобы отправляться за мной? Стоило? Чтобы прожить остаток дней во мраке средневековья? Чтобы умереть так рано?… Что мне теперь прикажешь делать с этим браслетом? Со своей жизнью? — закричала она и осела на пол. Плечи содрогались от рыданий. — Куда мне идти? Кому я нужна в будущем, в котором нет тебя? Марго? Так мы с ней лишь партнёры. Елисею? Он за эти три года вырос и превратился во взрослого молодого человека. Отцу? А жив ли он? Мне страшно. Страшно даже думать об этом. О том, что я вернусь на руины своей прошлой жизни, а там не будет никого.

Давид приехал в Борисоглебский монастырь поздно. Уже отзвучали молебны и отзвонили колокола. На территории было безлюдно, и только у входа в усыпальницу стоял Харальд и жевал травину. Князь спрыгнул с коня, желая пройти. Дружинник преградил ему путь.

— Ну что, княже, выбрал невесту? — выплюнул емец.

У Давида заиграли желваки и опасно сузились глаза, однако ответить он не успел. Между ними встал Илья.

— Выбрал, выбрал, не бычься, пройти дай.

Тут неожиданно в разговор встрял Белёк.

— Я сначала. У меня наказ от отца Никона. Отдать надо, — и ужом прошмыгнул вовнутрь.

На долгие минуты воцарилась тишина. Потом что-то упало, ударилось о каменный пол, и отрок выскочил с круглыми глазами. Давид, не медля больше ни минуты, оттолкнул дружинника и влетел в усыпальницу. Фрося тихо, с надрывом, говорила на непонятном языке, обращалась к игумену мирским именем, а после перешла на крик. Потом обессилев, осела на пол и разрыдалась.

Давид подошел, сел рядом, перетянул супругу на колени и обнял, успокаивая. Фрося постепенно затихла, пригрелась. Подняла глаза и удивлённо посмотрела на мужа:

— Ты что тут делаешь? — осипшим голосом спросила она.

— Утешаю жену свою в горе. Не даю сидеть ей на холодном полу. Ты мне лучше скажи, отчего непраздная в седло вскочила да помчалась верхом? Ни себя, ни ребенка не бережешь.

Фрося от неожиданной отповеди хлопнула глазами и, чтобы ничего не отвечать, уткнулась носом мужу в свиту. Зарылась лицом, вдыхая такой родной терпкий запах, и поняла, что скучала. Переживания последних месяцев постепенно отступили. Муром, оспа, бояре, Ваня, разорвавший душу в клочья. Она подумает об этом позже. Поймёт, примет, а сейчас ей нужны эти мгновенья безмолвия, безвременья, в их персональной сфере — одной на двоих. Наедине с мужчиной, который стал ей опорой, якорем. Надеждой.

— А как же дочери боярские? — спросила она наконец.

— Вяще прежнего, — усмехнулся Давид и заправил Фросины локоны под платок. Та недоумённо выгнула бровь.

— С чего бы это?

Князь скривился, словно яблока зеленого отведал.

— А с того, что раньше у них только я один в женихах ходил, а теперь выбор велик. Бери — не хочу, — и, видя недоумение на лице, продолжил: — Оставил я стол Муромский. Теперь бояре там править будут.

— Ты из-за меня от княжеского престола отказался? — потрясённо выдохнула Фрося.

— Ради тебя, ради себя, ради детей наших, — спокойно подтвердил Давид. — Пусть эти шакалы сейчас друг друга раздерут, а оставшихся я после на заборе повешу, чем уступить им и до конца дней, как мой брат, в холопстве быть, боясь голову поднять.

Фрося задумалась. Пожалуй, Ваня прав: бывают в жизни люди, ради которых можно рискнуть всем.

Поднялась, подобрала с пола упавшие вещи. Сложила письмо с браслетом в ларь.

— Помоги мне спрятать это тут, — попросила Давида.

— А что это? — не удержался от вопроса князь.

— Это…это билет в мой мир. Тывыбрал свой путь, я тоже… Отныне моя дорога рядом с твоей идёт.

***

Невысокий, узкоплечий мужчина ждал в слабоосвещенной клети, мерно перекатываясь с носка на пятку. Вперед — назад. Бронзовые бляшки на его шелковом халате и остроконечной шапке мерно позвякивали в такт движению. Сабля била о бедро. Руки покоились на груди, и только бесшумный перестук пальцев по локтю выдавал напряжение гостя.

Вот дверь отворилась, и в клеть вошла красивая, черноглазая молодуха.

— Ты долго ходила, сестра, — вместо приветствия бросил мужчина.

— Не так важно, сколько длится поход, как то, какую добычу он принёс, — усмехнулась в ответ хозяйка, потом развязала шелковый мешочек и достала из него золотые рясны. Гость взял украшения, рассмотрел, взвесил на руке, а после спрятал в поясной кошель.

— Правильно ли я тебя понял, сестра?

— О да, — черные глаза женщины блеснули в темноте. — Пришло время охоты на пардуса.

Praeteritum XXIV

Они же злочестивии боляре даша им суды на реце, — бяше бо под градом тем река, глаголемая Ока. Они же пловуще по реце в судех.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Ладья мерно покачивалась на черных водах Оки. Солнце еще не встало, и на реке в предрассветный час было зябко. Тяжелые тучи цеплялись о мачту. Парус ещё не выставили. Гребцы, наглухо застегнув свиты и натянув валяные шапки до самых бровей, рассаживались по банкам, ставили вёсла в уключины, упирались ногами в палубу. Дружный взмах, и первый из трёх ушкуев[1] отчалил от берега. Где-то заржали кони. Пасмурным июньским утром княжескую чету и часть дружины провожал лишь Жирослав.

— Я останусь в городе, — сказал боярский сын, помогая грузить сундук с казной.

— Желаешь от Муромского пирога? — скривился Давид.

— Хочу успеть сохранить своё добро, когда батюшку вздёрнут на помосте, — глаза Жирослава опасно блеснули, — не люблю отдавать другим то, что по праву моё.

Давид кивнул. Он тоже не любил. Вся его сущность протестовала, скручивала нутро от одной только мысли оставить Муром. Как отдать свой любимый город на растерзание алчным волкам? Но дело в том, что Фрося тоже была своя. Родная, любимая. Часть себя самого. Когда он впервые понял это? Кто ж теперь скажет? Может, в первую встречу, когда бересту с пола поднимал, а может, когда клятвы приносил и понимал, что непустые слова говорит. Но сильнее всего — в монастыре, когда ларец прятали: Давид всем своим естеством понял, что не хочет, чтобы Ефросинья возвращалась в своё время. Не на его веку. Да, он смог бы принять её выбор и перенести расставание, смог бы жить один или жениться повторно. Всё это — да, но он не хотел этого. Напротив, ему хотелось засыпать и просыпаться рядом, чувствовать тепло рук, ловить мягкий взгляд и мимолетную улыбку. Слушать, спорить, злиться, договариваться. Радоваться каждой минуте. Хотелось, чтоб рядом был тот, к кому испытываешь эмоции, а не одну страсть. И ради всего этого он готов был временно оставить город. Ладьи доплывут до первого поселения, потом он напишет письмо Всеволоду и отправит гонца. К сожалению, не все вести можно доверить глагольным столбам. Друг не откажет в помощи, приютит и поможет с войском. И он, Давид, князь Муромский, возьмет собственный город мечом. Войдет в него по праву сильного. Высокая цена. Но он готов её платить.

Из тяжелых мыслей его вывело нежное прикосновение супруги. Её чуткие пальцы едва ощутимо огладили щеку. Давид накрыл тонкую руку своей грубой, шершавой рукой, прильнул к прохладной ладони щекой. Хотелось обнять, защитить от сырости и ветра, от суровых взглядов, от грязи этого мира. Он дернулся, смял, схватил, прижал к себе, всё ещё не веря, что эта странная женщина сделала свой выбор.

— Задушишь, — сдавленно ухнула Фрося. Пришлось немного ослабить хватку. — Давид, пожалуйста, не сокрушайся, — тихо продолжила она, греясь в объятьях. — Ты вернешь город. Обязательно вернешь. Я ведь знаю, что…

Договорить ей князь не позволил, стёр всё несказанное поцелуем.

— Голубка моя. Меня печалит не оставленный Муромский стол, хотя сердце кровью обливается, как представлю, во что превратят город эти тати. Меня тяготит мысль, что супруга моя вынуждена плыть в ладье, подставляя свое белое лицо всем ветрам, меня злит, что горстка старых псов настолько разжирела от вседозволенности, что не чтит ни законов людских, ни слова Божьего. Мне горько потому, что эта распря ляжет тяжким бременем на плечи люда Муромского. Мне досадно, что теперь придётся проситься на постой к князю Владимирскому, словно сиротам безродным, и брать у него войска в помощь. А казна, которая необходима для защиты и укрепления города, пойдет на его взятие. Но всё это пусть не тревожит тебя, супруга моя. На привалах тебе будут ставить теплый шатёр и кровать с периной, кормить горячими похлебками и хлебом белым, а воины по двое будут охранять тебя.

— Нет, — спокойно ответила Фрося, в который раз переча своему супругу. — Ветра меня не страшат, лишь бы они были попутные. Спать отдельно в поставленном для меня шатре, если в нем не будет тебя, я не намерена. И каша из общего котла ничем не хуже похлебок.

Давид хотел возразить, но она невесомо прикоснулась своими пальцами к его губам.

— Ты сейчас здесь из-за меня. Ты принял решение и отвечаешь за него. Но и я здесь сейчас из-за тебя, я приняла решение и тоже отвечаю за него. Это странно, но мы выбрали друг друга, а не весь мир. И теперь мы в одной лодке в прямом и переносном смысле. Не отделяй меня от себя, позволь являться для тебя опорой, которой ты служишь мне.

Давид на это лишь головой покачал, касаясь своим лбом лба супруги. «Что ж, — решил он, — Господи, воля твоя. Пусть у этой женщины хватил сил стоять рядом. Ведь ума и твёрдости у неё достаточно».

Когда ладьи отошли от берега и вышли на середину реки, дружина поставила паруса. Солнце так и не вышло, и Фрося зябко куталась в шерстяной плащ. Ночь выдалась бессонной, и спать хотелось неимоверно. Страшно подумать, сколько всего они управили за последние несколько часов.

По дороге до Мурома мужчины успели обсудить дальнейшие планы. Куда и на чём отправятся, как и кому скажут, где возьмут продовольствие, и остальные частности. Фрося не встревала, задремав подле мужа. Давид усадил ее боком в седло, и лошади шли шагом, мерно постукивая копытами по мягкой земле. На въезде в город их встретили два всадника. Поравнялись. Из вечерних сумерек вынырнули знакомые лица.

— Нам лучше въехать через торговые ворота, — с довольным видом сообщил Юрий, — там нынче верная дружина выставлена.

— Ага, а ещё мы казну и людей, кто уйти захотел, спрятали в доме у рябого, — Жирослав с вызовом глянул на Харальда. Но отметив, что тот никак не реагирует, продолжил:

— У воеводы в первую очередь бы искали, а так мало кто додумается в ту часть города податься. Да и к реке ближе.

— Да не! — Юра аж в седле поёрзал от нетерпения. — После того как ты в вино боярам Фросин «спирт» подлил, они ещё долго никого искать не статут.

Ефросинья на это замечание только хмыкнула. Опять скажут, ведьма рязанская потравила бояр.

— Ретку забрал? — поинтересовалась она встревоженно.

— Забрал, — отозвался Жирослав, — и невесту свою, и пса твоего лопоухого. Отвез их в Свято-Троицкий монастырь к матери Фотинье. Там ей всяко лучше будет, чем невесть где.

— Может, ты тоже, — начал было Давид, но Фрося крепко сжала его руку и едва слышно произнесла:

— Нет.

Дальше ехали молча.

В доме у Харальда ютились ближайшие слуги, решившие следовать за своими хозяевами, куда бы те ни отправились. «Дворяне. Люди с княжеского двора», — про себя отметила Фрося. Кажется, еще Андрей Боголюбский ввел этот термин в противовес боярам. Вот теперь и видно, кто действительно верен. Двенадцать человек, и среди них, что приятно, были Илта и Ждан. Парень тихо, но очень настойчиво просил кухарку остаться у его матушки и никуда не ехать.

— А кто господам есть готовить будет? А время княгине рожать придёт, кто воду согреет да травки заварит, а? — змеёй шипела обычно покладистая девушка.

Но это был не единственный очаг скандала. Не успев зайти в избу да отдать распоряжения, чтоб весть в детинец отправили да лодки на воду спустили, Давид затеял спор с Ильёй.

— Ты останешься в городе! — скомандовал князь. — Тебя вече воеводой выбрало. Не я над тобой глава, а люд Муромский! Негоже со мной идти!

— У тебя что, мечей много, от помощи отказываться? — басил Илья раздраженно.

— Я всё равно во Владимир пойду к князю Всеволоду. Его воины под моими знаменами будут, к стенам придут.

— Ты лучше обоснуйся неподалеку и подожди: через месяц-другой перегрызутся бояре да прибегут тебя обратно звать. А возьмешь у Всеволода помощь и не заметишь, как стола лишишься.

— У меня и так его нет. Не спорь. Не как князь воеводу прошу, но как друг друга. Бесчинствовать же бояре будут, а у люда лишь на тебя надежда. Оставайся! — И когда Илья кивнул, продолжил:

— Да, вот ещё что тебя попрошу сделать. Коли кто с данью придёт, али суда запросит, ты ко мне посылай. Не важно, во Владимире я сяду или совета твоего послушаю.

— Хорошо, княже. Сделаю. Только я тебя тогда тоже, как друг друга, прошу. Забери Настасью из города. Боязно за неё. Сыновья-то мои и так с женами да детьми с тобой отправятся, пусть и она едет. Мне спокойней будет.

Согласился Давид, пообещал сберечь родню.

Так и отплыли с утра на трех ладьях, в которых женщин было немногим меньше половины.

— При попутном ветре мы чрез два дня будем у излучины. Там есть небольшое селение, можно остановиться и отдохнуть да гонца во Владимир отправить, чтоб гостей встречал. А сейчас, пока ветер не схлынет, лучше до вечера не причаливать, — высказал свое мнение Юра на общем совете.

— Ты забываешь, что на ладьях есть женщины, которым необходим отдых и горячая еда, — Давид недовольно нахмурил брови.

— Горячая еда и отдых нужны всем, хотя спать на земле немногим удобнее, чем в ладьях. Да и лучше потерпеть, поев мяса вяленого с лепешками, чем с половцами или разбойниками лесными встретиться.

— Разбойники и ночью могут напасть, — отозвался князь, всматриваясь в лесистый берег: вроде блеснуло между веток что.

— Могут, но, к сожалению, посреди Оки не заночуешь, снесёт на мель, не выберемся потом.

Князь взглянул на уставших воинов, которым, случись ладьям сейчас пристать к берегу, придётся вытаскивать их и разбивать лагерь. Прав брат. Пока ветер в парусах не стих, лучше плыть.

— Ладно, идём. Проверь рулевых и вперёдсмотрящих, остальные пусть отдыхают, попутный ветер на реке — дело редкое, посему пока есть, пользуемся.

Ветер действительно дул в паруса весь длинный летний день. Но вот блеклое солнце, так и не показавшееся из-за туч, начало катиться за горизонт, и Давид дал команду причаливать.

Фросе не единожды приходилось читать, что реки в средневековье заменяли дороги. Путешествовать по ним быстрее, удобнее и безопаснее. Правда, безопаснее, как оказалось, ровно до выхода на берег.

Пасмурное, неласковое небо расщедрилось первыми каплями дождя. Дно ладьи заскребло о песок. Неприятный звук, еще менее приятное ощущение. Воины начали спрыгивать из лодок на мелководье. Молчаливые, напряженные. В доспехах и шлемах. Вышли на берег, осмотрелись кругом, нет ли опасности. Вроде, и не ждет никто. Только капли дождя шумят, барабаня по листве, да ветер играет в ветвях. Дали сигнал, чтоб другие на берег выходили. Спрыгнули на мелководье лошади, поднимая фонтан брызг. Давид прямо в сапогах спустился в воду.

— Давай я тебя на берег отнесу, — произнёс он, протягивая руки супруге. Фрося положила ладони на крепкие плечи, улыбнулась в ответ, как вдруг увидела летящую в них стрелу. На крик времени не хватило, а вот толкнуть Давида, разворачивая, вышло. Стрела воткнулась во внутреннюю часть борта, слегка подрагивая оперением. Муж среагировал молниеносно.

— Ложись! — крикнул, закрывая Фросю. Через секунду она лежала на дне лодки, а князь, менее удачно увернувшись от очередной стрелы, присел, скрываемый бортом рядом стоящей ладьи. Прислушался. В лесу шел бой. Правая рука, в которую попала узкая стрела, тяжелела. Под кольчугой на свите растекалось пятно крови. Давид ругнулся и дёрнул древко. «Всё равно глубоко не должна зайти», — полоснула мысль, сдобренная цветными кругами под сожмуренными глазами. Аккуратно вынул меч из ножен и переложил в левую руку. Положение было отвратительным, а на принятие решения — лишь секунды.

Ясно, как солнце — за ними следили и их ждали. Но кто напасть осмелился в родных-то лесах? И главное, что или кто им нужен? Добро или его, Давида, шкура? В ладьях женщины с детьми. Жены тех, кто решился уйти с ним, бросить их и бежать в лес, к сече или охранять? Если напали разбойники, те только того и ждут. Выманить дружину, а ушкуи с вещами и людом умыкнуть. Но ночная река одинаково опасна как для воинов, так и для лихого братства. Значит, кто бы ни поджидал в засаде, надеется всех перебить, а потом распоряжаться добром. Стало быть, в лесу больше помощь нужна, чем здесь. Понял, принял решение и побежал к берегу, петляя, сбивая неведомо где притаившегося лучника с цели. Выбрался на берег, поскользнулся на траве мокрой, упал на колено и волосами почувствовал, как пролетела стрела над макушкой, поблагодарил мысленно Бога, перекатился, скрываясь в тени первых кустов, поднялся одним слитным движением и едва успел отбить удар. Скользнул меч. Противник явно не ожидал, что защищающийся бьётся левой. Замешкался, растерялся на долю секунды. Эта доля стоила нападавшему жизни. Бедняга даже не понял, откуда пришел удар. Так и умер с удивлением на лице.

Давид посмотрел на воина. Короткорукавный кафтан, запахнутый налево, высокие сапоги, доходящие до пояса, остроконечная шапка. Всё указывало на то, что ждали их половецкие братья. Задумываться над тем, что кочевники забыли так глубоко в Руси, было некогда, Давид поспешил на звук битвы.

На небольшой поляне положение рисовалось плачевное. Его дружину окружили. Половцев было вчетверо больше. Муромцы ощерились оружием, не позволяя подойти ближе. Несколько излишне храбрых (или глупых) уже лежали мертвыми на земле.

— Выдайте князя, и мы отпустим вас с женами туда, куда вы плыли, — прозвучал голос, и на поляну вышел воин в шелковом кафтане и золоченом шлеме.

В ответ посыпались пожелания бурной ночи в кругу собственных воинов. Давид хмыкнул, порадовавшись умению своих людей стоять до конца, и вышел на поляну.

— Я, князь Муромский, слушаю тебя! — Пусть его люди сегодня останутся живы. Уйдут и заберут в безопасное место своих жен. Да и Фросю тоже. Бог даст, родит она мальчика, и род не прервется.

Предводитель половецкого отряда не сдержался, рассмеялся в голос.

— Это ж надо, сам показался. А я уж думал, твоих воев стрелами закидать. Должок за тобой, Давид Юрьич. Кровью смываемый… — однако не успел договорить. Загудел рог, зашумел лес, заржали кони, выскочили воины. Вновь завязалась утихнувшая, было, сеча. Правда, недолго ей длиться пришлось. Вновь прибывшие быстро перебили не ожидавших нападения половцев.

— Да осветит солнце твой путь, хан Давид! — послышался в сумерках знакомый голос.

Предводитель неожиданных союзников снял шлем с конским хвостом на верхушке, и князь узнал Пуреса.

— Интересными дорогами ты ходишь, оцязор Пурес, — ответил Давид вместо приветствия.

— Мой бог прокладывает их ради процветания моего народа. Ветра нашептали мне, что хану Муромскому нужна помощь, ты не рад?

— Рад, — хмыкнул Давид. — Раздели тепло костра моего и пищу мою, коли степь не зовет тебя прямо сейчас.

— Степь шепчет остаться с тобой, — Пурес склонил голову, но глаза его при этом смеялись.

Часом позже у весело трещащего костра за общей братиной собрались два небольших отряда.

— Вот, держи! — Пурес протянул золотые рясны. — Этим расплатились за твою жизнь.

Давид повертел в руках украшения, раздумывая, что же теперь с этим знанием делать.

— Я знаю эти рясны, — произнес вдруг молчавший до этого Ждан. — Их матушка моя для Кирияны Ретшевны делала, как дар свадебный от батюшки её.

— Обиженная женщина хуже змеи, — флегматично отметил степняк, потягивая ол.

— Что ты хочешь, оцязор Пурес? — поинтересовался Давид, хмуро глядя на внезапного союзника.

— Как и прежде. Мир с тобой хочу и большую дружбу.

— Вечно твои предложения мира не ко двору, друг мой, — усмехнулся князь. — Али не знаешь ты, что я Муром оставил?

— Отчего ж не знать, сказали уже. Потому поспешил на помощь. И в остальном не прав ты. Это война приходит не вовремя, а вот мир, когда б его не предложили — всегда кстати. Ты на север собрался, во Владимир? Обожди великого хана тревожить. Побудь моим гостем почётным до весны. Шатры у меня теплые, войлочные, девы прекрасные, а еды и питья вдоволь.

Давид задумался. Хитрый и умный мокшанский предводитель. Слишком уж складно всё вышло. И нападение, и помощь. Не получится ли так, что он сейчас сам своих людей в логово к зверю заведёт? Хотя нет. Хотел бы Пурес убить, убил бы. Да и гостеприимство у половцев в чести. Нет, скорее всего, получив от дочери боярской наказ, степняк решил разыграть свою собственную партию. Избавиться от неугодных и добиться лояльности Давида. Видать, действительно союзник надёжный нужен. А князья приграничные не торопятся налаживать отношения с новым соседом.

— Будь по-твоему, оцязор Пурес. Я приму твоё приглашение.

Позже вечером Фрося слушала рассказ мужа, обрабатывала его рану на руке и пыталась понять, что за человек этот Пурес, что им двигает, какие он преследует цели. Что-то крутилось на задворках сознания, никак не желая выуживаться.

— Ты веришь ему? — наконец спросила она Давида.

— Я верю в то, что ему нужны союзники. Не больше, но и не меньше.

На том и порешили.

На следующий день, с первыми лучами солнца путники пересекли Оку и направились в степь. Несколько дней дороги, и перед взором предстало селение. Деревянные землянки стояли вперемешку с серыми круглыми юртами. Из одного такого «шатра» вышла женщина с маленьким ребенком.

— Аляйней[2] Пуреш! — закричал малец и бросился к предводителю половцев. Степняк подхватил мальчишку, усадил вперёд себя на седло.

— Ах ты, Атямас, негодник, куда под копыта коня бросаешься!

Воин и дальше что-то говорил, а Фрося во все глаза смотрела на ожившую историю. Вспомнила, наконец, поняла, кто спас их в Муромском лесу. Кто едет рядом и треплет по темно-русой макушке сына. Мордовский князь Пуреш, объединивший под своим началом мокшанские племена. Противник Пургаса. Друг и соратник Владимирского князя Юрия. Вассал Субэдэя. Но всё это будет когда-то потом, лет через тридцать. А пока это просто молодой воин, в глазах которого блестит янтарём надежда. Он хочет жить. Хочет мира и защищённости своему народу. Понимает, что слаб. И ищет сильных союзников. Почему Русь не стала таковым? И была ли ставка на монголов верной? Ведь закончил князь свою жизнь далеко от родины[3].

Фрося не могла оторвать взгляд от будущего правителя мордвы. А не похожи ли их чаяния? Дом, семья, своё княжество важнее, чем весь мир вокруг. Можно ли ради этого предать? Да и что такое предательство, когда в игру вступает политика? Что на сегодняшний день Родина? Русь, разделённая на грызущиеся при каждом удобном случае княжества, или только Муромская земля? Идеалист бы говорил о Руси. Фрося не была идеалистом. Посему однозначного ответа на свои вопросы у неё не было, но она отчетливо понимала, что не позволит своим детям сгинуть в пучине монгольского нашествия.

— Твоя жена смотрит на меня так, словно судьбу мою узрела, — усмехнулся Пурес, заметив пристальное внимание княгини. Давид кивнул и без улыбки ответил:

— Видимо, да.

Степняк на это промолчал, лишь бороду пригладил да глаза свои карие сощурил задумчиво.

***

В деревне их поселили в широких войлочных шатрах.

— Надо поставить несколько домов с клетями, негоже хозяев теснить, — решил Давид после того, как люди разместились, а гонцы с письмами отбыли в Муром и Владимир.

Остаток лета строили избы, рыли ров вокруг поселения, кидали насыпь да ставили частокол. А с началом осени люди Давида вселились в пряно пахнущие свежей древесиной дома. Печи заложили с трубами, крыши во избежание пожаров крыли глиняной черепицей. И вновь у Фроси возникло ощущение, что жизнь её начинается заново. Сначала Ягья избушка, после дом сотника, княжеский дворец и вот снова переезд и изба на чужой земле. «Не важно, где. Важно, с кем и как. Интересно, а смог бы Давид принять дом двадцать второго века? — Фрося представила мужа в своём жилище и горько усмехнулась. — Дом, может, и принял бы, но не мир». Несколько раз спрашивал Давид про Ивана, но Фрося не знала, что ему ответить. Нет в древнерусском языке достаточно подходящего слова, чтобы объяснить их отношения. А сказать, что она любила Ваню, язык не поворачивался. Интерес, страсть, азарт, желание быть вместе — да, это было. А любовь? Кто теперь скажет. Любовь не терпит эгоизма. А они были эгоистичны по отношению друг к другу. Один не хотел открываться, а другому было это не нужно.

Осенью план Давида стал приносить плоды. Пришли старосты удельных земель Фросиных и Юрия. За ними потянулись данники Муромского княжества. После прибыл люд за судом. Следом мастера, коим надоели распри боярские. Каждый нёс вести из Мурома, и, слушая их, хмурился князь Давид, сжимая руки в кулаки.

Так узнали, что первым на стол сел боярин Позвизд, заявив, что Верхуслава ещё при жизни князя Владимира понесла и родила в монастыре. Предъявил ребенка и три месяца правил от его имени, пока не обвинили боярина в отравлении князя Владимира и не прирезали прямо в гриднице посреди заседания, а дитя со стены кинули в Оку. Нынче правит боярин Ретша, поговаривают, пытается призвать на княжение кого-то из Ростиславовичей, но Муромский стол пока никто не торопится занять. То ли своих распрей хватает, то ли князя Всеволода опасаются. Даже рязанцы, зная, что князь Давид обосновался неподалёку и заключил союз с мордвой, не торопятся под стенами стать. Вот и сидит боярин на кресле высоком, резном, и чует, как это кресло под ним дымится.

В середине осени княгиня разрешилась от бремени. Для Давида часы ожидания были худшими в жизни. Он знал, как сразиться с любым воином, мог выследить любого зверя в лесу. Ему был не страшен враг зримый, но тут, не имея сил помочь родному человеку, он десять часов изматывал себя. И уговоры о том, что все бабы рожают, не утешали, но злили его. Рожают-то все, но сколько из них при этом богу душу отдаёт, кто бы считал. К середине ночи, когда в жарко натопленной клети раздался детский плач и князя, наконец, впустили к уставшей супруге, он влетел, ощущая, как бьётся о грудную клетку сердце, взял крошечный свёрток и трепетно произнёс:

— Девочка, как ты и говорила.

Зима припорошила степь серебром, погружая в сон. Сковала желтые травы хрустящим инеем. Жизнь поселения замерла, становясь тягучей, как капля мёда в холодный день. Мужчины охотились, пасли скот, кто мог, правил утварь, женщины пряли лён, ткали полотна, белили их на покатых крышах. Фрося нянчилась с ребёнком, каждый день сражаясь с Настасьей за право самой решать, как лучше: пеленать или нет, давать ли слюнявить яркие стеклянные бусы, заниматься ли зарядкой, корчить ли рожи, читать ли на память Беовульфа. Кстати, последнего приходили слушать от мала до велика.

Во время очередного такого спора в дом вошли Давид с Пуресом. Мокшанский князь послушал и рассмеялся на всю светлицу:

— Жена хана не пеленает дочь и не боится кривых ног. Правильно. Ноги под подолом не видны, а на лошади так ездить удобнее. Поляницу растишь, хатун? Это хорошо. Я тут супругу твоему предлагаю мирный договор скрепить браком между детьми. Что ты скажешь на это?

Фрося посмотрела на Давида, тот едва заметно прикрыл глаза. Значит, обсудили и ждут её слова. Скорость, с которой решались подобные вопросы, внушала уважение, но то, что мужчины открыто спросили её мнение, несколько удивляло и наводило на определённые мысли.

— Оцязор Пурес, а не рано ли ты о сватовстве говоришь? Ребёнка не крестили даже. Только домашнее имя девочке и дали, а ты её уже в невестки пророчишь. Жизнь длинная, мало ли что, — спросила Фрося, давая себе время на раздумье. Увы, но о браке по любви для княжеской дочери оставалось только мечтать. Её, в любом случае, сговорят для закрепления какого особо ценного соглашения.

— Жизнь не только длинная, хатун, она ещё и сотней троп ветвится. На какую ступим, по той и идти придётся, как в той были: «Как пряму ехати — живу не бывати, направу ехати — женату быти; налеву ехати — богату быти». Вот теперь за тобой слово, какой стезёй нам дальше идти.

Ефросинья задумалась. Действительно, история как дорога со множеством ответвлений. Возможно, первый шаг предстоит сделать прямо сейчас. Хотел бы Давид отказать Пуресу, сделал бы это сам, не втягивая её. А так, значит, свои условия выставить можно.

— Добро. Я не против сговорить детей, но, во-первых, Атямас перейдёт в нашу веру. Только после этого объявят о сговоре и не часом раньше, а во-вторых, начиная с десятилетнего возраста, он будет проводить у нас зимы. Об остальном, думаю, вы сами сговоритесь.

Пурес на это лишь сощурился, пройдя рукой по рыжей бороде.

— Насколько понятно и ожидаемо твоё первое желание, настолько странно второе. Позволь узнать, почему ты просишь об этом.

— Просто я не хочу, чтобы моя дочь увидела первый раз жениха, когда он с неё повой свадебный снимать будет.

Степняк расхохотался. Легко, заразительно. Соколиные глаза его блеснули в свете лучин.

— Мне нравится это требование, прекрасная Ефросинья, — сказал он наконец отсмеявшись.

К концу зимы вести из Мурома стали приходить не просто тревожные — ужасные. Боярина Решту разгневанные горожане выволокли из княжьего терема и повесили на воротах. Боярина Богдана с молодой женой сожгли в собственном доме, подперев поленом. Ещё троих выгнали из города, а добро разграбили. Воевода едва порядок навёл, чтобы толпа купеческие кварталы не пошла громить. Зачинщиков высек, остальные сами разошлись. Митрополит Муромский бежал в Рязань, обвиненный людом в том, что он опорочил дочь писаря.

С каждым днем Давид становился всё смурнее и смурнее, а его шаги в ночи по ложнице — всё глуше и глуше. Раз во дворе при солнечном свете Ефросинья увидела, что собранные в хвост волосы у мужа на висках совершенно седые. Извёл себя за зиму. Не выдержала, подошла, обняла за шею. Пусть окружающие думают, что хотят. Прошептала:

— Не терзай себя. Приедут.

— Откуда ты… — начал князь и осекся, увидев, как по степи скачут всадники, а над ними алым солнцем полыхает знамя Муромского княжества.

Прибывших, как и положено, было пятеро по одному от каждого сословия: бояре, духовенство, купечество, ремесленники и крестьяне.

Единственный, кого знал среди присутствующих князь, был Жирослав. Незримо, но отчетливо изменился за эти полгода боярин. Держался он ровно, смотрел прямо, говорил спокойным голосом, но плескалось на дне его глаз такое, что Фросе сразу вспомнилась Марго, у которой впервые в жизни умер пациент на столе или папин друг — внекастовый, прибывший из лунной колонии, где подавлял восстание. Фрося вспомнила, что стало с его семьёй, и мысленно содрогнулась, а он поймал её взгляд, мимолетом подмигнул и продолжил свою хорошо поставленную речь:

— Князь наш! От всех вельмож и от жителей всего города пришли мы к тебе: не оставь нас, сирот твоих, вернись на свое княжение. Ведь много бояр погибло в городе от меча. Каждый из них хотел властвовать, и в распре друг друга перебили. Оставшиеся же в живых на милость твою уповают и вместе со всем народом молят тебя: вернись на стол Муромский, спаси город от разорения изнутри и от врагов извне. Жены же наши слезы льют и нижайше просят княгиню Ефросинью вернуться в город и сесть подле мужа. — Закончив говорить, он склонил голову в поклоне.

Давид сомкнул брови, оглядел присутствующих.

— Говорите ли вы, мужи, от лица града Мурома?

— Да, — хором ответили пришедшие.

— Признаёте ли вы меня князем из рода Святославичей, по праву занимающим Муромский стол?

— Да, — повторили люди.

— Согласны, чтобы супруга моя Ефросинья повелевала женами вашими?

— Да, — в третий раз молвили они.

— А моя жена лично просит госпожу Ефросинью вернуться в город, — не смолчал Жирослав. — Говорит, к осени следует внука ждать.

–

[1] Ушкуй — большая ладья с парусом и вёслами, вмещающая 40–60 человек

[2] Папа (мокшанский)

[3] В 1241 Пуреш дошел вместе с войсками Субэдэя до Германии, но под Легницей отказался сражаться и был убит монголами.

Эпилог

Крещение проходило в Спасо-Преображенском монастыре. Центральный, Рождества Богородицы, тот, что располагался на Воеводовой горе, пострадал, когда толпа пыталась расправиться с епископом, и не мог принять княжескую чету.

Младенец, вынутый из купели, обиженно кричал. Конечно, вот было тепло, сухо, ребёнок задремал под чтение молитв, и вдруг неожиданное пробуждение от холодной воды, в которую троекратно погружают.

Фрося смотрела, как Настасья бережно берет на руки крестную дочь, как улыбается, шепча её имя. Евдокия. В честь знатной римлянки, казненной за веру в далеком четвёртом веке.

Княгиня прикрыла глаза, вдыхая аромат ладана и воска. Когда-то и тринадцатый век казался ей далёким, непонятным, чужим. Четыре года изменили всё, а в первую очередь её саму. Слетела шелуха, проявился характер. Теперь она могла позволить себе не соглашаться с чужим мнением, мировоззрением, поведением. И знала, что и её решения не всегда будут поняты и приняты. Это заставляло думать, искать варианты, компромиссы, а не прятаться в раковину безразличия. Ведь на каждое решение влияет сотня обстоятельств, и порой кажется, что нет выбора, что заблудился в лабиринте правил, условностей, чужих мнений. Тропа не стелется под ногами, путы не рвутся и тогда нужен тот, кто скажет: «Сними эту чертову маску, покажись настоящим, и я тогда скажу, что думаю о тебе на самом деле. Тебе будет сложно, больно, неприятно, но ты очистишься и найдешь свой путь».

Фрося вновь вспомнила разговор с Жирославом. Когда боярин выдал, что обвенчался с Реткой, она была в ярости и даже не скрывала этого. Парень же стоял спокойный и сдержанный, смотрел на неё, не пряча глаз. А выслушав все обвинения в свой адрес, ровно произнёс:

— Ты совершенно не права, княгиня, и злишься зря, хотя в этой злости больше беспокойства, чем гнева. Все твои требования и свои обещания я выполнил и могу ничего не говорить более. Но я вижу, что Ретка дорога тебе, и ты переживаешь за неё, посему расскажу, как всё было.

Он устроился на шершавом бревне и вытянул ноги. Фрося не захотела стоять и села рядом. А дальше был рассказ о том, как Ретка трижды сбегала из монастыря и трижды пробиралась в Муром, разыскивая жениха. Последней каплей было её появление посреди детинца. Терпение Жирослава лопнуло, и он потащил её в ближайшую церковь. Перепуганный священник, видавший слишком многое за эту зиму, дрожащим голосом, при свете трёх свечей, обвенчал пару. После чего Жирослав буквально на плече принёс перепуганную девчонку в усадьбу отца, поставил посреди двора, назвал при всех женой и хозяйкой. В ответ узнал от челяди, что пока они венчались, боярина Ретшу повесили на воротах княжеского терема.

Не прошло и четверти часа, как разъяренная толпа муромцев пришла к боярскому двору. Пока Жирослав вооружал немногочисленных слуг, несносная девчонка вышла за высокие ворота. Как только молодой супруг сообразил, что произошло, стремглав бросился на улицу. Перепуганный, злющий, взъерошенный, он выскочил наружу, закрывая собой дурёху. И наткнулся на оглушительную тишину. Горожане стояли молча и смотрели на них, а после развернулись и ушли в ночь. Жирослав же белый, как свежевыпавший снег, повернулся к улыбающейся супруге. «Справила я гостей незваных, сказала, что пир свадебный будет лишь по возращении матушки Ефросиньи с супругом», — сверкая зелеными глазами, произнесла она. И Жирослава прорвало: он кричал, тряс молодую жену за плечи, пока та не обвила его шею руками, не поцеловала в губы неистово, яро, обжигающе. Лишь тогда боярин пришел в себя, обнял Ретку нежно, как самое дорогое сокровище, подставил лицо своё, горящее под падающий мягкий снег, и обнаружил, что щеки у него мокрые от слёз.

— Она из меня всю душу вынула, но никого другого мне не надо. Раньше я и помыслить не мог, что можно иначе жить, чем мои отец с матерью, но теперь, думаю, есть надежда. — Последние слова он произнес едва слышно. И Фрося не удержалась, обняла его за плечи. Так и сидели, пока за пиршественный стол не позвали.

Княгиня вынырнула из воспоминаний и посмотрела на светящуюся Ретку, на Жирослава с непроницаемым выражением лица. На Настасью с Ильёй, на Илту со Жданом. На сосредоточенного мужа и улыбающуюся глазами свекровь, и поняла, что, только потеряв всё, она смогла отпустить прошлое и найти дом, семью, любовь и дружбу. Найти себя.

С тихой грустью вспомнились родные из её прошлой жизни. Мудрый, понимающий с полуслова отец, правдивый в своих едких замечаниях Елисей, прямая в суждениях Марго. «Если застрянешь, дай знать», — сказала супруга в их последнюю встречу. Фрося встрепенулась.

— Я выйду на улицу. Душно, — прошептала Фрося на ухо Давиду.

Церковный двор встретил весенней сыростью. Обойдя большой светлый собор, она остановилась возле задней стены. Приложила лоб к холодному камню. Достала бронзовое писало и уверенно выводя каждую букву, нацарапала:

«Марго, я остаюсь. Багрянцева Ф.»

04.2021-10.2021

Оглавление

Пролог

Praeteritum I

Praeteritum II

Futurum I

Praeteritum III

Praeteritum IV

Futurum II

Praeteritum V

Praeteritum VI

Futurum III

Praeteritum VII

Praeteritum VIII

Futurum IV

Praeteritum IX

Praeteritum X

Futurum V

Praeteritum XI

Praeteritum XII

Futurum VI

Praeteritum XIII

Praeteritum XIV

Futurum VII

Praeteritum XV

Praeteritum XVI

Futurum VIII

Praeteritum XVII

Praeteritum XVIII

Futurum IX

Praeteritum XIX

Praeteritum XX

Futurum X

Praeteritum XXI

Praeteritum XXII

Futurum XI

Praeteritum XXIII

Praeteritum XXIV

Эпилог