КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706338 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272771
Пользователей - 124663

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Дом в переулке [Людмила Захаровна Уварова] (fb2) читать онлайн

Книга 542467 устарела и заменена на исправленную


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Людмила Уварова Дом в переулке




Рисунки А. Борисенко

22 июня 1941 года немецко-фашистские захватчики напали на нашу страну. Началась Великая Отечественная война. Весь советский народ встал на защиту своей Родины.

Осенью 1941 года врагам удалось подойти почти к самой Москве. Немецкие самолёты прорывались к городу и сбрасывали на дома бомбы. Москва стала прифронтовым городом.

Тысячи москвичей строили заградительные сооружения, рыли траншеи, дежурили на крышах домов — гасили зажигательные бомбы. На подступах к Москве шли ожесточённые бои.

В октябре советские войска остановили наступление немецко-фашистских войск, а в декабре — перешли в наступление и отбросили врага далеко от Москвы.

Это был первый решительный шаг к Победе.

Но жизнь в городе продолжала быть суровой и напряжённой и подчинялась одному требованию: «Всё для фронта, всё для победы!»

В Москве оставалось много детей, которые наравне со взрослыми по мере сил старались помочь фронту, нашим бойцам.

Об одной такой девочке рассказывается в этой книжке.

ЧТО ВАЖНЕЕ ВСЕГО?



— Знаешь, Анюта, что, по-моему, важнее всего? — спросил меня Любимов и, не дожидаясь ответа, сказал: —Важнее всего знать, что тебя ждут. Чтобы ты был уверен, что тебя ждут, как…

Он замялся в поисках нужного слова.

— Что тебя ждут, как… соловей лета, поняла?

И поднял кверху палец.

— Вот это и есть самое важное…

Я подумала: «Кто меня ждёт? Разумеется, бабушка, она никогда спать не ляжет, пока я не вернусь домой. А я жду маму и папу. Очень жду».

Я приходила в госпиталь два раза в неделю. В этом доме раньше была наша школа. Но началась война, в школе оборудовали госпиталь, а я пошла работать в швейную мастерскую вместе с бабушкой. Мы шили ватники и телогрейки. Это называлось: выполнять заказы фронта. А мама и папа мои были врачи, и оба ещё летом ушли на фронт.

Меня привела в госпиталь подруга моей бабушки, Анастасия Ивановна. Она работала в госпитале поварихой.

— Слушай, Аня, — сказала однажды Анастасия Ивановна. — В нашем госпитале много раненых. Им бывает скучно, сама понимаешь. А что, если бы ты приходила туда?

Я спросила:

— Разве им будет веселей, если я приду?

— Безусловно. Ты им почитаешь, письмо напишешь, расскажешь что-нибудь такое… Наконец споёшь — ведь ты, кажется, хорошо поёшь?

…И вот, впервые за всё время, как началась война, я переступила порог нашей школы. То был, по словам нашей классной, исторический дом. Говорят, этот дом единственный в нашем переулке уцелел во время пожара в дни нашествия Наполеона, в 1812 году!

Потолки в нашей школе были высоченные, лепные, и коридоры длиннющие — хоть катайся по ним на велосипедах, никогда не столкнёшься ни с кем.

Наш класс находился на втором этаже. Это была большая, очень светлая комната с двумя окнами. Вся задняя стена в ту пору была завешана географическими картами, а в простенке между окнами висела наша стенная газета «Василёк». Над заголовком был нарисован ярко-синий на зелёном стебле василёк.

Итак, я вошла в наш класс, в котором теперь была палата номер 23.

Первый взгляд я бросила на простенок между окнами: там раньше стояла моя парта, а теперь находилась койка, на которой лежал раненый. Позднее я узнала, это был Семечкин — самый молодой из всех. Он быстро оглядел меня:

— Кто тебе нужен?

Я не успела ответить. За меня ответил другой раненый, лежавший на соседней кровати, Любимов.

— Что, позабыл, кого мы ждём нынче?

— Нам уже сказали, что придёт очень славная девочка.

Семечкин спросил:

— Тебя как зовут? Кажется, Аней?

— Да, — ответила я, — Аней.

Я обвела взглядом стены. Разумеется, нашей стенгазеты не было нигде видно.

— Что ищешь? — спросил Семечкин.



— Так, ничего, — сказала я. — Раньше это был мой класс. Ведь это наша школа.

— Да? — спросил Семечкин. Казалось, он нисколько не удивился, и Любимов тоже не удивился, сказал:

— Что ж, бывает. Почему бы и нет? Всяко бывает.

Семечкин вглядывался в меня с откровенным любопытством.

Любимов сказал:

— Чего это ты на девочку уставился?

— Она на мою сестрёнку похожа, — ответил Семечкин.

— Как же, похожа, — проворчал Белов.

Это были первые слова, которые я услышала от него.

Он был старше всех и всё больше лежал, закрыв глаза. У Белова не было правой руки и обеих ног.

Доктор Аркадий Петрович сказал ему:

— Фашисты старались изо всех сил тебя уничтожить, и не их вина, что ты выжил…

— Знаю, — коротко ответил Белов.

Однажды я пришла в палату с гитарой.

— Это ещё что такое?! — вскрикнул Семечкин. — Никак, петь будешь?

— Попробую, — ответила я. Натянула потуже струны, стала мысленно прикидывать, что бы спеть.

У бабушки была старая-престарая граммофонная пластинка знаменитой певицы Вари Паниной, которая, по словам бабушки, гремела на всю Россию.

Варя Панина пела этот романс сперва тихо, как бы шепча кому-то на ухо, потом всё более разгораясь; голос её креп и звучал всё сильнее, ярче.

Я тронула струны и запела:


Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить…

Потом, когда я замолчала, Семечкин сказал:

— Спой ещё что-нибудь…

Семечкина перебил Любимов:

— Давай опять то же самое…

И я снова начала — сперва тихо, едва слышно, потом всё явственней, всё громче.


Ямщик, не гони лошадей…

И вдруг Белов, лежавший возле окна, приподнялся на кровати. Глаза его лихорадочно блестели. Я впервые заметила седину, сквозившую в его русых волосах.

— Перестань, — глухо сказал он, — очень тебя прошу… Потом взглянул на меня пристально и задумчиво.

— Ты не сердись, девочка, на меня что-то нашло нынче…

— Я не сержусь, — ответила я.

Однако больше уже не приносила гитару, и хотя все они, даже тот же Белов, уговаривали спеть что-нибудь, я не соглашалась. Вдруг опять не то спою.



ТОГДА, ДО ВОЙНЫ…

Приходя в свою палату, я подолгу сидела там — кому читала, кому писала письма. А ещё рассказывала о том, как я жила до войны, с кем дружила в нашем дворе, как в первый раз пошла в первый класс…

Помню, мама и бабушка провожали меня, и мне было поначалу совестно: ведь я уже большая, уже учусь в школе, пусть даже в первом классе, а меня, словно маленькую, провожает вся семья. Но потом я увидела: всех провожают, всех как есть, даже ребят постарше меня. И ещё я рассказывала о том, как мы весело и дружно жили до войны. А теперь мама и папа на фронте… Но я надеюсь, что война скоро кончится, и мама с папой вернутся обратно домой, и мы опять весело, дружно заживём все вместе…

Слушали меня внимательно, жалели меня, это я чувствовала по всему: по тому, как на меня смотрели, как усиленно начинали угощать чем-нибудь вкусным. А Любимов сказал однажды:

— Ежели с твоим отцом что случится, я тебя к себе возьму. У нас с женой детей нема, будешь заместо дочки…

Я не стала возражать, но про себя решила: ни за что ни у кого жить не стану. Во-первых, у меня бабушка, а потом с мамой и папой ничего никогда случиться не может, не может, и всё!

Шли дни, превращаясь в недели, месяцы…

Летом, в первые месяцы войны, мы с бабушкой каждый вечер во время бомбёжки прятались во дворе, в щели, вырытой возле забора.

Мы ложились рядышком. Многие жильцы нашего дома были уже там. Я прижималась к бабушкиному тёплому плечу и смотрела в небо, в котором скрещивались длинные, пронзительно-голубые лучи прожекторов.

Прямо над нашими головами появлялась в небе зловещая, темнокрылая птица — немецкий самолёт. Тогда лучи прожекторов мгновенно выхватывали её из темноты и уже не отпускали ни на секунду. Внезапно раздавался оглушительный грохот: значит, где-то упала бомба. В небе вспыхивали ярко-малиновые сполохи — пожар, горели дома, может быть, даже неподалёку от нас, в Замоскворечье, а может, подальше — в Тюфелевой Роще, в Нижних Котлах или в Карачарове…




Иногда я с удивлением спрашивала себя: «Не снится ли мне всё это? Сирены «воздушной тревоги», бомбёжки, противотанковые железные заграждения — «ежи» на улицах, крест-накрест заклеенные полосками бумаги окна, зенитки на Никитском и Тверском бульварах?..»

Но нет, это был не сон, а самая что ни на есть подлинная явь.

Вечером на улицах не горели фонари, не светились окна домов, по заваленным сугробами улицам пробирались тёмные, неосвещённые трамваи… Днём трамваи перевозили обычных пассажиров, а вечером — раненых.

Не только наша школа — многие школы Москвы стали госпиталями.

Я приходила в свою палату обычно под вечер, после работы в мастерской. Меня уже ждали.

И мы начинали вспоминать нашу жизнь до войны.

Любимов до войны жил в Сызрани, работал киномехаником, ездил с кинопередвижкой по колхозам.

— Такую работу поискать и не найти отродясь нигде и никогда, — хвастал он. — Я всегда в курсе всего самого интересного, потому что нет на свете ничего интереснее кино, а я смотрю, случается, в день и по три, и по пять фильмов, как же иначе?



— Не надоест смотреть одно и то же? — спросил его Семечкин.

Он решительно замотал головой:

— Ни в жизнь! Веришь, я, к примеру, «Бесприданницу» раз двадцать смотрел. И каждый раз, как запоёт Алисова «Нет, не любил он», каждый раз плакал, вот такими слезами…

— Наш лейтенант говорил, что тот, кто плачет в кино или над какой-нибудь жалостной книгой, тот, выходит, жестокий человек, — сказал Семечкин.

— Да я, милый, если хочешь знать, жука навозного, и того пальцем не трону, не то чтобы ещё какую-нибудь букашку обидеть. Не говоря уж о человеке. У меня, знаешь, какое сердце жалостливое? Это надо уметь меня довести до злости, очень даже надо уметь!

— Немцы сумели, — вставил Белов.

— Это да, — согласился Любимов, — это они сумели. Много старались, зато своего добились, я на них теперь такое зло имею, что, как говорится, ни пером описать…

Я узнала, что у Семечкина в Костроме остались родители и сестрёнка. Что после войны, как вернётся домой, он непременно первым делом найдёт себе невесту и женится в добрый час, и свадьбу сыграет, самую что ни на есть шумную, на весь город. У Любимова была жена, с которой он, по собственным его словам, прожил «без году неделю». У Белова было двое детей — близнецы. Мальчик и девочка, примерно моих лет.

Любимов и Семечкин стали называть меня Аней или Анечкой. А Белов называл меня Нюрой. Так звали его дочь.

КАК ЛЮБИМОВА ВЗЯЛИ ДОМОЙ

Однажды, когда я в очередной раз пришла в госпиталь, в коридоре, возле палаты, мне встретился Любимов, он стоял у окна с какой-то женщиной.

— Ну, Аня, сейчас я тебе такой кинофильм продемонстрирую!

И подтолкнул вперёд женщину в синей кофте. Она протянула мне большую, жёсткую на ощупь руку.

— Это моя жена, — с гордостью произнёс Любимов. — Вот ведь какая, разыскала, поехала, ни на что не поглядела: ни на бездорожье, ни на свою работу, ни на что…

— Будет тебе, — низким, медленным голосом сказала жена. — Ну чего ты в самом деле…

— Сам начальник госпиталя подарил мне целую неделю отпуска, — сказал Любимов. — Вот ведь какая она у меня!

— Кто — она? — спросил Семечкин.

— Жена, кто же ещё, — радостная улыбка не переставала светиться в глазах Любимова. — Она прямо так вот сразу вопрос ребром: дескать, хотите, чтобы он окончательно поправился, чтобы принёс пользу Родине, так дайте ему дома побыть, непременно дайте! Ну, наш полковник в ответ только головой кивнул: дескать, чего с вами поделаешь, всё одно, любого переговорите…

— Уж так любого, — возразила жена.

— Вот и всё, — сказал Семечкин, когда Любимов в последний раз, уже стоя во дворе, помахал ему в окно рукой.



«ВОЙНА — НЕ РОДИМАЯ МАТУШКА»



— Вот кончится война, женюсь, возьму себе красавицу, ни в сказке сказать, ни пером описать… — мечтал Семечкин.

Белов прищурился:

— На войне всяко может статься. Может, и не вернёшься домой обратно…

— Ну что ж, — Семечкин попытался улыбнуться, но улыбка у него получилась кривой, какой-то вымученной. — Ну что ж, ежели так, то и говорить не о чем…

— А ты, милок, видать, ехидный изрядно, — сказал Белову новый раненый, занявший койку Любимова. — Дальше, как говорится, некуда…

Новый раненый — фамилия у него была Сизокрылов — был с виду типичный старый вояка, какими их представляют иной раз в кино: коренастый, крепкий, на лбу и щеках — крутые морщины… У него было сквозное проникающее ранение в область лёгкого, и лежать ему предстояло никак не меньше трёх месяцев.

Белов, казалось, нисколько не обиделся на его слова.



— Чем же я ехидный? Просто знаю, что это такое, война: не родимая матушка, не родная сестра…

— Это верно, — согласился Сизокрылов.

— Всё может статься, — снова сказал Белов. — А то и другое может случиться — вернёшься вот таким, как я…

— Лучше не надо, — быстро проговорил Семечкин. — Лучше уж пусть сразу пуля скосит…

Сказал и осёкся. Вдруг понял, кому он это сказал. С опаской глянул на Белова, но тот словно бы и бровью не повёл.

Даже слегка улыбнулся.

— А я вот живу, как видишь…

И Семечкин, по-прежнему виновато глядя на Белова, послушно проговорил:

— Да, вижу…

Похоже, ему стало невмоготу находиться в одной палате с Беловым, которого он так сильно, пусть и не желая этого, обидел, и он вышел за дверь. Сизокрылов повернулся к стенке.

— Вздремнуть, что ли, — сказал он, и уже минуту спустя раздался негромкий, ровный храп.

ПИСЬМО

— Послушай, Нюра, — сказал Белов, — подойди-ка, милый человек, ко мне поближе.

Я подошла.

— Вот что, напиши письмо за меня.

— Хорошо, — ответила я.

Он кивнул на свою тумбочку, там лежали книга Шолохова «Тихий Дон» и тоненькая тетрадка.

Я взяла карандаш, потом положила тетрадку на книгу Шолохова.

— Готова? — спросил Белов.

— Готова.

— Тогда пиши.

…Много лет прошло с того дня. Но, кажется, до сих пор помнится мне каждое слово, произнесённое Беловым, помнится его негромкий, немного хриплый голос.

«Здравствуй, Паша!

Пишу тебе последнее письмо, больше писать не буду. Пути наши разошлись, поэтому даю тебе свободу. Я свою жизнь как надо устроил, теперь давай устраивай свою. Обо мне забудь. Я встретил хорошую женщину, она меня полюбила, и я её полюбил. Скажи Андрюше и Нюре, что помогать им буду, чем сумею, а видеться с ними ни к чему. Желаю вам всем всё, что сами себе желаете.

К сему остаюсь Белов Василий Порфирьевич».

Я дописала последнее слово. Чуть сильнее нажала карандашом, графитный кончик сломался.

Он спросил, не поворачивая головы:

— Дату поставила?

— Сейчас поставлю.

Я написала внизу остатком грифеля: «3 декабря 1941 года».

Он сказал:

— Адрес госпиталя не пиши, не надо.

Я сложила письмо треугольником, и Белов продиктовал мне:

«Горьковская область, Холодовский район, село Корчаково, Беловой Прасковье Фёдоровне».

— А обратного адреса не пиши, — снова повторил он. — Просто напиши — от Белова В. П., поняла?



— Поняла.

Я взяла письмо и собралась уходить.

— Сегодня опустишь?

— Конечно. Вот пойду от вас и опущу.

— Ну, давай, — сказал он.

Закрыл глаза, слегка повернул голову. Под глазами его лежали глубокие тени, губы чуть заметно вздрагивали.

Я молча смотрела на него. Он, видимо, почувствовал мой взгляд, открыл глаза. Притворно — я сразу поняла, что притворно! — засмеялся:

— Во даёт!

Сизокрылов и в самом деле храпел всё время, без перерыва.

— Надо же так уметь…

Я промолчала. Зачем он всё это выдумал? Какую женщину он встретил? Кого это полюбил?

Я пыталась ответить на эти вопросы и не могла отыскать ответ.

Но спросить его не решалась. А ведь надо было бы не стесняться, спросить напрямик, почему он велел написать всё это своей жене!

Мне представилась его жена — она ждёт его с фронта, думает о нём, надеется, что он останется живым, вернётся к ней. И вот вместо долгожданной встречи — такое письмо!

Я шла из госпиталя домой, а письмо, которое я должна была опустить в почтовый ящик, лежало в моём кармане. Казалось, оно жжёт мой карман, я только о нём и думала, больше ни о чём.

Если я опущу письмо в ящик, значит, оно дойдёт по адресу, жена Белова получит его. Значит, я тоже вместе с ним несу часть вины, значит, я тоже участник злого, обидного дела. Но как же можно не послать чужое письмо по адресу? Ведь это же моя обязанность — послать письмо Белова его жене…

Я поняла, почему он велел так написать: он боялся оказаться в тягость своей семье и поэтому решил оборвать всё разом, а чтобы его не жалели, придумал такую вот историю, будто встретил кого-то, полюбил на всю жизнь…

Но разве он прав? Разве можно так поступать с женой, с детьми, которые ждут его? Если бы мой папа или мама вернулись с фронта инвалидами, разве мы с бабушкой отказались бы от них? Нет, такое даже представить себе невозможно!



Я уже не шла, а бежала, подгоняемая ледяным, пронизывающим насквозь ветром. Говорят, такие же морозы стояли в 1812 году, когда русские заставили французов отступать.

По тёмному переулку медленно, как бы на ощупь, шёл трамвай. Его чёрные окна были покрыты густой коркой льда.

Как хорошо, что мне не надо дожидаться ползущего трамвая: вот сейчас, за этой аркой, наш дом!

«Так и быть, — решила я, — опущу письмо завтра, когда пойду на работу. Не сегодня, а завтра, в конце концов, один день ничего не решает».

Вечером я рассказала эту историю бабушке…

СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Однажды в морозный вечер вернулась я из булочной, не успела позвонить в дверь, как бабушка мгновенно выросла на пороге, схватила меня за руку и быстро потянула в комнату.

— Слушай, — только и сказала она. И я услышала:

«…Клин, Ясную Поляну, после трёхдневных ожесточённых боёв освободили город шахтёров Подмосковья — Щёкино…»

Я перевела взгляд на бабушку:

— Что это? О чём говорят?

— Неужели непонятно? — Бабушка обняла меня, потом сразу же отпустила, глядя на меня в упор, словно никогда до того ещё не приходилось ей со мной видеться. — Наши разгромили фашистов под Москвой! Слышишь? Освободили Клин, Ясную Поляну, Яхрому, Крюково!

Она прервала себя. Снова послышался вдохновенный голос диктора Левитана. Мы замолчали, прижались друг к другу, стали слушать его, а он продолжал перечислять города и посёлки, освобождённые Красной Армией, наши трофеи, потери фашистов…

Мы слушали эти слова, как слушают самую прекрасную музыку. Я обернулась к бабушке, и она поняла меня.

— Я готова слушать Левитана целые сутки, — сказала она. — А ты?

Я хотела ответить ей, что тоже, конечно, как же иначе… Но внезапно горло моё словно сжала чья-то невидимая рука, и слёзы полились из глаз. В этот миг я представила себе папу и маму: вдруг они там, совсем близко от нас, вместе с нашими воинами — защитниками Москвы?

Глядя на меня, бабушка тоже заплакала, и мы долго плакали, обнявшись, не зажигая света, потому что я забыла задёрнуть маскировочные шторы, и потом вообще было как-то отрадно сидеть рядышком, глядя в тёмно-синее, уже по-ночному отяжелевшее небо, в котором привычно повис грузный аэростат…

Мы не выключали радио, и ровно в шесть часов утра снова раздался ставший самым близким и любимым голос Юрия Левитана:

— «Наши войска после ожесточённых боёв освободили…»

О, какое счастье было слушать его и представлять себе наши заснеженные города и деревни, из которых навсегда, на веки вечные прогнали фашистов!..



— Лежи, — сказала бабушка. — Сегодня — праздник, а поэтому я разрешаю тебе полежать подольше…

И мне и бабушке всё равно надо было во вторую смену, и я с удовольствием подчинилась ей.

Она принесла из коридора три полена берёзовых дров. Мы бережно расходовали дрова в ту холодную, ледяную зиму. Старались не топить каждый день. Но тут бабушка расщедрилась, запихнула все три полена в нашу железную печку-времянку, и вскоре весёлый огонь забушевал на дверце, железные бока празднично заалели, в комнате стало тепло, уютно… Совсем как до войны…

Я представила себе, как раненые в госпитале тоже слушают Левитана и тоже радуются, так же, как и мы…

— Сейчас сбегаю в госпиталь, — сказала я бабушке. — Погляжу на своих…

СЕМЬЯ

Незадолго до Нового года пришла я вечером в свою палату и увидела: на кровати Белова сидит женщина, немолодая, примерно такого же возраста, что и он. А возле окна стоит девочка, наверное, моя ровесница, поразительно похожая на Белова.

Когда я вошла в палату, Белов сказал:

— А, это ты…

И замолчал, как бы оборвав себя. Он показался мне каким- то ошеломлённым, что ли. Женщина — я поняла, что это его жена — смотрела на меня молча, сдвинув брови, сложив на груди руки.

Сизокрылов встал со своей койки, кивнул мне:

— Поди-ка сюда на минутку…

Мы вышли из палаты в коридор. Он приблизил губы к самому моему уху:

— Что тут было, если бы ты знала!

— А что? — спросила я.

— Вдруг гляжу, входят эти обе, его жена, стало быть, и дочка, а он до того удивился, до сих пор прийти в себя не может.



— Что, никак не узнаёт? — спросила я.

Сизокрылов махнул рукой.

— Какое там! Они к нему подошли, а он говорит: «Зачем вы здесь? Да на что я вам?..»

Не дослушав его, я вернулась в палату.

Жена Белова обернулась ко мне.

— Это кто писал письмо? — спросила. — Никак, ты?

— Да, — ответила я. — Я писала, а он диктовал. — В ту же секунду я почувствовала, как всё моё лицо, до самых ушей, заливает горячий румянец.

Она медленно покачала головой.

— Вот ведь какое дело получается… Мы с Нюрой приехали, а хозяин наш вроде бы и признавать нас не желает…

— Почему не желает? — тихо спросил Белов. Мне показалось, что он избегает смотреть на жену, чтобы не встретиться с ней взглядом.

Потом, словно нехотя, всё-таки взглянул на неё.

— Как Андрюша, здоровый?

— Здоровый, — ответила жена, — чего ему сделается…

Моя тёзка подошла ко мне.

— Ты, значит, ходишь в госпиталь, помогаешь раненым?

Голос у неё, как ни странно, поразительно походил на голос отца, такой же густой, и слова она произносила, как и он, отчётливо, как бы проверяя их на слух.

Вошёл доктор Аркадий Петрович, удивлённо поднял брови.

— Что, Белов? Никак, поздравить можно? С семьёй свиделся?

— С семьёй, — ответила за Белова жена. — С кем же ещё!

— Ну и ладно, — сказал Аркадий Петрович. — Тогда я попозже зайду…

И тихо прикрыл за собой дверь.

— Неужели это доктор? — спросила Нюра.

— А что? — встрепенулся Белов. — Разве не похож на доктора?

— Какой-то такой, невидный из себя, тощенький…

Белов хотел было что-то сказать, но за него ответил Сизокрылов, который вслед за Аркадием Петровичем вошёл в палату.

— Ну и что с того, что тощенький? Он, дочка, знаешь, какой доктор? Всем докторам нос утрёт, такого мастера на всём свете поискать — не найдёшь…

Как бы поняв, что именно о нём идёт речь, Аркадий Петрович вновь появился в дверях палаты.

— Так как же, Белов, будешь выписываться?

Меня поразил взгляд Белова — не то вопросительный, не то умоляющий. Он молча смотрел на жену и на дочь, уже не боясь встретиться с ними взглядом.

Жена не замедлила ответить:

— А как же! Неужто здесь на веки вечные останется?

— Хорошо, — произнёс Аркадий Петрович, — стало быть, приступим к оформлению…

АННА

Белов приподнялся на постели.

— Постой, как же это так всё вышло?

— Что вышло? — спросила жена.

Не отвечая ей, он посмотрел на меня.

— Вроде ты письмо писала? Верно ведь, ты?

— Да, я.

— Постой, — снова повторил Белов, повернулся к жене: — Ты моё письмо получила?

— Ну, а как же, Вася? — удивилась жена. — Как же иначе мы бы приехали, как ты думаешь?

— И адрес там был? — продолжал допытываться Белов.

— Само собой, как же без адреса письмо посылать?

Он медленно покачал головой.

— Ничего не понимаю, хоть бейте меня до утра до самого, ничего никак не пойму!

— Чего же тут не понимать? — спросила жена. — У меня твоё письмо при себе.

Отогнула свою плюшевую жакетку, отстегнула булавку, которой был застёгнут внутренний карман — наверное, там лежали деньги и документы, — вынула письмо. Я сразу узнала этот голубовато-серый треугольник, уже порядочно измятый.



— Хочешь, прочитаю? — спросила жена и, не дожидаясь ответа, стала читать:

«Здравствуйте, дорогие мои Паша, Нюра и Андрюша! Теперь уже всё позади. Я был сильно ранен в бою, но остался жив, и теперь думаю о том, как бы поскорее с вами встретиться. Приезжайте ко мне, я в Москве, в госпитале, адрес: Малый Головин переулок, дом восемь. Спросите, где бывшая школа номер тридцать четыре, вам каждый покажет. Жду вас, как соловей лета. Ваш муж и отец Василий Порфирьевич Белов».

— Ну как, теперь понял? — спросила она. — Мы как получили твоё письмо, так в тот же момент к нашему председателю колхоза, к Прохору Алексеичу. Так и так, говорю, и письмо показываю, что хочешь, говорю, делай, а мы с Нюркой за отцом поедем…

Белов по-прежнему недоумевающе смотрел на неё…



— Андрюша тоже хотел приехать, — добавила Нюра. — Да мы с мамой отговорили его, дома тоже надо кому-нибудь остаться, правда ведь?

— Правда, — не сразу ответил Белов. Глянул на меня, сказал:

— А ну, Анна, подойди на минутку…

Я удивилась: что это он меня, как взрослую, Анной стал называть? Подошла к его койке. Он потянулся, обнял меня одной рукой. Прижался жёсткой, плохо выбритой щекой к моей щеке…

— Ты что, неужто плачешь? — удивилась жена.

Он ничего не ответил, всё ещё не отпуская меня.

— Что это с ним? — озабоченно спросила жена. — Может, доктора позвать? Давай тогда, зови…

— Никого не надо звать, — сказал Белов. — Всё хорошо. Это мы с ней знаем, как оно всё есть, верно, Анна?

— Верно, — сказала я. — Вернее верного!

«СКОРЕЙ БЫ КОНЧИЛАСЬ ВОЙНА!»

В тот же день я повела Нюру по госпиталю, словно хозяйка. Я показывала ей палаты, лечебные кабинеты, перевязочные и даже двор, огороженный высоким забором. Мы с Нюрой стояли на нашем дворе, среди огромных сугробов, и, закинув головы, глядели на дом, в котором раньше находилась наша школа, а теперь расположился госпиталь.

Окна дома заклеены белыми полосками бумаги крест-накрест. Хотя нет уже в Москве бомбёжек, но ещё не снята маскировка. Синие бумажные шторы подняты кверху и опускаются только вечером, когда зажигается свет.

Мимо нас пробегают сёстры и санитарки. К окнам подходят ходячие раненые и глядят на нас. Нюра тоже смотрит на них.

— Гляди, поправляются. Должно, скоро уже на выписку… — На миг глаза её темнеют. — А папане никогда уже не ходить на своих ногах…

Потом она снова оживляется.

— А школа у вас справная. У нас в селе куда меньше…

Мы постояли ещё немного, и она спросила:

— Когда кончится война, опять учиться пойдёшь?

— Конечно.

— В эту же школу?

— Если к тому времени не будет здесь госпиталя, то в эту же самую. Скорей бы кончилась война!




«ЗДРАВСТВУЙТЕ, МАМА И ПАПА…»



Однако война скоро не кончилась. Целых три с половиной года ещё шла война, и в госпиталь привозили всё новых и новых раненых.

Сразу же после Нового года, первого января, мы получили письмо от мамы и папы. Письмо было на этот раз довольно длинным. Писал, как всегда, папа, а мама приписала в конце, что очень соскучилась и ждёт не дождётся, когда же мы увидимся дома, в Москве…

А папа писал:

«Не беспокойтесь за нас, мы уверены, что уже недалёк тот час, когда мы победим и вернёмся домой. Почему вы нам так редко пишете? Пишите почаще. Аня, ты ведь уже большая девочка, пиши, не ленись, каждое письмо от тебя — радость для меня и для мамы…

Мы много работаем. Наш полевой госпиталь находится в лесу. Мы стараемся, чтобы раненые солдаты поскорее поправлялись, становились здоровыми и крепкими. Конечно, бывает иногда нелегко, но что поделаешь — война…»

Я несколько раз прочитала письмо бабушке, хотя она сама могла читать, и даже без очков. Но бабушка сказала:

— Читай, Анечка, после я сама ещё раз прочитаю всё письмо от начала до конца…

А я сказала:

— Бабушка, как же это получается? Мы же писали письма на фронт очень часто, почему же они не получают наши письма?

— Не знаю, — ответила бабушка. — Может быть, почта медленно работает?

И я решила: буду писать маме и папе каждый день, в конце концов, какое-нибудь письмо непременно дойдёт…

В тот же вечер, вернувшись из госпиталя, я села писать письмо. Я писала обо всём: о том, как мы живём с бабушкой, как ходим в швейную мастерскую, как слушаем радио. Написала о госпитале, о своих раненых.

А ещё написала о том, как мы ждём с бабушкой возвращения мамы и папы домой. Я отложила карандаш и стала представлять себе, как это будет. Я сидела и смотрела в окно, заросшее диковинными морозными папоротниками, словно могла там разглядеть нашу встречу после победы. И почему-то мне вспомнились слова Любимова: «Важнее всего знать, что тебя ждут…»







Оглавление

  • ЧТО ВАЖНЕЕ ВСЕГО?
  • ТОГДА, ДО ВОЙНЫ…
  • КАК ЛЮБИМОВА ВЗЯЛИ ДОМОЙ
  • «ВОЙНА — НЕ РОДИМАЯ МАТУШКА»
  • ПИСЬМО
  • СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
  • СЕМЬЯ
  • АННА
  • «СКОРЕЙ БЫ КОНЧИЛАСЬ ВОЙНА!»
  • «ЗДРАВСТВУЙТЕ, МАМА И ПАПА…»