До конца жизни [Иван Иванович Евсеенко] (fb2) читать онлайн

До конца жизни

Арина — мать солдатская

Почти с самой войны собиралась Арина в эту поездку. Но все откладывала, медлила. Думала, может, хоть один еще объявится. Не верилось Арине, что все трое могли погибнуть. Особенно надеялась она на самого меньшего, Ильюшу. Даже в церковной грамотке писала его не за упокой, а за здравие. Ильюша ведь не погиб, а пропал без вести. Уже в сорок шестом году пришла на него синенькая бумажка, которую Арина чаще других носила к Борисихе. Та, надев очки с тоненькими пружинчатыми дужками, читала, рассказывая Арине, что написано печатными, а что самописными буквами:

ИЗВЕЩЕНИЕ

Ваш, сын, муж, отец и т. д., сын

Воинское звание лейтенант

Фамилия, имя, отчество Захаров Илья Демьянович

В бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, пропал без вести

Похоронен с отданием воинских почестей _____

____________________________________________________

Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (Приказ НКО СССР № 239)

Большесокирский райвоенком

гв. майор       (Петров)

Вот на этот прочерк в графе «Похоронен с отданием воинских почестей» больше всего и надеялась Арина. Раз не похоронен, значит, может быть, еще и жив. Да и на картах у Борисихи выходило, что вернется Ильюша.

Но теперь ждать больше некуда. Чувствует Арина, что нынешняя весна у нее последняя. Вот и решила она съездить хоть к старшим, посмотреть, где лежат, где погибли. В извещениях на них обозначено, где кто похоронен. Тихон в селе Царичанка на берегу Днепра, а Митя в городе Вена.

Еще с вечера Арина собрала кошелку. Положила туда немного хлеба, сала, чистую хусточку. Потом достала из сундука сверток с извещениями и письмами от сыновей. Долго раздумывала, брать все это с собой или нет — вдруг затеряется где-нибудь в дороге. Но все-таки решила взять, завернула вместе с деньгами в носовой платок и заколола в кармане булавкой.

Деньги для этой поездки Арина начала собирать тоже очень давно, каждый месяц откладывая понемногу от пенсии. Может быть, и хватит. Правда, пенсию ей платят небольшую, солдатскую, за Тихона.

Борисиха уговаривает ее подать прошение, чтоб давали пенсию за Илью. Арина обещает подать. Но каждый раз, вернувшись домой, думает: как же так можно получать пенсию за Ильюшу? Вдруг он живой?..

О своей поездке Арина до самого последнего дня никому не говорила. Боялась, вдруг начнут отговаривать, а она возьмет и согласится.

Но теперь бояться нечего. Все у Арины собрано. Остается только занести Борисихе ключ, попросить, чтоб приглядела за курами. Другого хозяйства у Арины нет.

Арина задернула занавесками окна, поправила постель, потом присела на стуле. Посидела минуты две, оглядывая все в хате, как будто прощалась навсегда и с печью, и с ухватами, и с иконой. На душе было неспокойно. За всю свою жизнь Арина всего лишь один раз ездила с покойным Демьяном в Орел. Так это ведь совсем рядом. Да и с Демьяном было не страшно: он дорогу хорошо знал и с железнодорожниками умел ладить. А теперь придется все самой. Ну да ничего, свет не без добрых людей.

Арина завязала платком через плечо кошелку и пошла от хаты, все время думая, как лучше рассказать Борисихе о своей поездке, чтоб та не отговаривала, не останавливала.

Борисиха как раз сеяла в палисаднике цветы. Завидев Арину, еще издали спросила:

— До города?

До города, хотела ответить Арина, но вовремя спохватилась. Все равно ведь придется обо всем рассказать, отдавать ключи.

— К сыновьям я… — призналась она.

Борисиха ничего не ответила, присела на завалинке и вдруг заплакала, вытирая фартуком глаза.

— Ну чего ты? — стала ее успокаивать Арина. — Чего ты?

— Да так, своего вспомнила.

У Борисихи тоже погиб на фронте сын. Ровесник Тихона. Но кроме него у Борисихи еще две дочери. Одна живет в городе, а другая здесь. Борисиха уже правнуков нянчит.

— Так ты посмотри за хатой, — попросила ее Арина.

— Посмотрю.

Арина отдала Борисихе ключ, попрощалась. Но та вдруг остановила ее, сунула в руки сверток с семенами:

— На вот, может, на могиле посеешь…

Теперь заплакала Арина. Найдет ли она еще ту могилу? Но, может, найдет, раз указано, где похоронен. Попросит у кого-нибудь лопату, грабли, вскопает землю и посеет сразу все цветы. Пусть растут… А может, они там уже и посеяны. Теперь везде о погибших помнят.

Арина еще раз попрощалась с Борисихой и пошла, время от времени оглядываясь назад. Борисиха стояла, опершись на штакетник, маленькая, сгорбленная. Кто его знает, может, и свидеться уже не придется. Здоровье у Борисихи слабое. Да и у Арины тоже. Ревматизм домучивает. Иной раз ухваты в руки нельзя взять — не держат. А бывало, по пятнадцать коров доила, когда еще дояркой работала. От этого и ревматизм.

Борисиха тоже на своем веку всякой работы переделала, дай бог каждому, И звеньевой была, и птичницей, и свинаркой. Правда, бросила все это немного пораньше, как только дочери замуж повыходили. За внуками надо было кому-то смотреть.

Арина по-доброму завидует Борисихе. Были бы у нее сейчас внуки, все как-то по-другому складывалось бы. То к одному бы пошла, то к другому… И везде свои.

Но что теперь поделаешь? Ребята жениться не успели. Ильюше-то, правда, еще рано было. А вот Тихон и Митя могли бы и жениться.

Демьян даже заговаривал с ними об этом несколько раз. Но они все отшучивались:

— Успеется еще, отец!

К учебе тянулись. Тиша в агрономы хотел, а Митя на учителя собирался ехать.

У Тиши хоть невеста быта. Дочь Борисихи. Может, и породичались бы. Правда, об этом они с Борисихой теперь не говорят. Дочь с мужем хорошо живет. Борисиху зять жалеет. Чего мечтать о пустом?!

Про Митю Арина ничего не знает. Он скрытный был, стеснительный. А вот Ильюша, не погибни, привез бы себе из армии. В последнем письме обмолвился, даже фамилию назвал, Нагибина Мария.

Письма все Арина сохранила. Нет-нет да и попросит Борихису прочитать.

От Тиши было всего одно письмо на сереньком листочке с печатным рисунком и стишком. На рисунке изображен солдат с гранатою в руках и стоит подпись: «Немецкому танку здесь не пройти!» Потом пропечатаны стишки:

А дальше уже начиналось само письмо:

«Здравствуйте, дорогая мама!

Только что узнал, что вас освободили, и вот пишу.

Уже прошло два с половиной года, как мы расстались. Я с начала войны воевал под Москвой, потом под Сталинградом. Был ранен в голову, но не тяжело. Пролежал два месяца в госпитале и сейчас снова уже на фронте. Бьем проклятого врага. Близится тот час, когда мы расплатимся с ним за все.

Я пока живу хорошо. Только очень скучаю по вас. Но ничего не сделаешь, надо поскорее изгонять врага.

Мама, напишите, что у вас произошло за эти два года? Кто остался жив, кто погиб? Известно ли что о Мите и Илье? Я от них не получал ни одного письма.

Мама, я посылаю вам немного денег, 250 р., и еще буду высылать сколько смогу. Мне здесь деньги не нужны. На этом кончаю. Оставайтесь живы и здоровы. Я скоро иду в бой. Когда вернусь, напишу еще.

25 сентября 1943 г.

Полевая почта 81001.

Целую вас Тихон».

После этого в письме стоит еще небольшая приписка, всего в две строчки:

«Если моей матери нет в живых, то пусть мне ответит первый, кто прочтет это письмо».

Но Арина сама ответила. Попросила Борисиху написать поподробней и поразборчивей. Письмо получилось длинное, на три странички. Арина описала Тихону, как вслед за ним ушли на войну Митя и Ильюша. И еще много про хозяйство, про соседей, про Тишиных товарищей, на которых уже пришли извещения.

Письмо Арина сама отнесла в город, побоявшись доверить почтарке. Стала ждать ответа. Но вместо него вначале пришло извещение о Тихоновой смерти, а потом двести пятьдесят рублей денег.

Что делать с этими деньгами, Арина не знала. Покупать на них что-нибудь было никак нельзя. Деньги долго лежали в сундуке вместе с Тишиным письмом и извещением. И лишь весною, посоветовавшись с Борисихой, Арина раздала их на станции раненым.

После Тиши первым прислал письмо Ильюша. Он воевал летчиком на севере против финнов. А потом уже откликнулся и Митя. От этого письма приходили чаще и почти до самого конца войны.

Арина уже ждала его домой, надеялась увидеться…

Митя был похож на Демьяна, высокий, плечистый. Только посуровей, посдержанней. Фотографию с фронта прислал — вылитый Демьян в молодости. Арина иногда посмотрит и расплачется и по одному и по второму…

Демьян умер рано, едва пятьдесят исполнилось. И тоже, считай, от войны. Правда, не от этой, а еще от первой.

Не успели пожениться, его в армию призвали. А там война. За пять лет они ни разу не виделись. Вся молодость прошла в страхе, в ожидании…

С войны Демьян пришел совсем никудышным. Все у него внутри поотбивало. Он в коннице служил. Говорит, падал так, что на носилках уносили. Да и ранен не раз и пулей, и саблей.

И все-таки Арина теперь завидует Демьяну. Умер при сыновьях, как и положено всем людям умирать, раньше своих детей.

А она вот пережила их на тридцать лет. Хотя что это за жизнь?! Настоящая жизнь осталась там, вместе с ними, до войны. А остальное уже как во сне — можно было и не жить.

Так за всякими мыслями и воспоминаниями Арина потихоньку и дошла до станции. В вокзале сняла кошелку, поставила в уголок возле дощатого дивана с высокой спинкой, заняла очередь в кассу. Стала смотреть, у кого бы можно было спросить про дорогу. Но все робела. Люди заняты своим делом, не до Арины. Да и чего их волновать своими вопросами? Лучше уж она покажет кассирше извещение, а та выдает ей билет и надоумит, как ехать.

Арина присела на диване. Что-то совсем разболелись ноги. Пока шла, вроде бы ничего, а теперь начало крутить в суставах. Наверное, к перемене погоды.

Арина поплотней закуталась в платок. Не захворать бы в дороге. Ну да, может, пройдет помаленьку. Не первый год болеет. Надо только притерпеться, привыкнуть, думать о чем-нибудь другом, боль и забудется.

Изредка Арина поглядывала на людей, толпившихся возле кассы. По давней привычке сравнивала почти всех мужчин со своими сыновьями. Такими они были бы сейчас или какими-нибудь особенными? Выходило, конечно, что особенными, знаменитыми людьми должны были стать ее сыновья. Жили бы, наверное, в больших городах. А может, кто и при ней остался бы. Тиша, конечно. Он землю любил, природу, да и невеста здесь…

Остальные стали бы приезжать на праздники, в отпуск. Арина ждала бы их, готовилась. За неделю еще побелила бы в хате, повесила рушники, постелила скатерть. Потом хлопотала бы возле печки. Сыновья приезжали бы с женами и детьми. Зашли бы в хату, поздоровались:

«Здравствуй мать! С праздником тебя!»

«Здравствуйте, сыночки!» — ответила бы Арина. И повела бы их в другую комнату, пригласила за стол.

Внучата, те, конечно, сразу в сад за яблоками и грушами. А сыновья, выпив вместе с женами по рюмке, начали бы рассказывать Арине про жизнь в городе, интересовались бы ее здоровьем, хозяйством. Потом все пошли бы на речку. Сыновья — ловить рыбу, а невестки и внучата — купаться, загорать.

Митя, наверное, жил бы в самой Москве. Он своего добился бы. А Ильюша, тот, конечно, в Ленинграде. Борисиха говорит, раз против финнов воевал, то это возле Ленинграда. Да и по письмам понятно. Все рассказывал, что город слишком разбомбили и что людям не хватает еды. Про невесту писал:

«Мама, если я погибну, вам напишет письмо моя близкая знакомая, Нагибина Мария. Мы с ней давно знаем друг друга, дружим. Мария расскажет вам обо всем, кем я был, где находился, как воевал».

Когда перестали приходить от Ильюши письма, Арина все ждала, что вот-вот придет почтальон и принесет письмо от Марии. Но та не написала. Может, забыла адрес или нашла себе другого парня, а может, погибла, затерялась где-нибудь вместе с Ильюшей.

А как бы хотелось встретиться, поговорить. Мария ведь знала Ильюшу на фронте. Многое могла бы рассказать. А может быть, ей даже известно, что с ним случилось…

Пока Арина размышляла о Марии, об Ильюше, народ возле кассы заволновался, зашумел — начали давать билеты. Арина тоже встала в очередь, переживая теперь лишь об одном: хоть бы ей достался билет, чтоб не сидеть больше на вокзале, не томиться. Из кармана она достала платочек с деньгами и письмами. Отыскала среди них извещение на Тишу. Оно серенькое, с оторванным кончиком. С Ильюшиным и Митиным его никак не спутаешь — те синие.

Продвигаясь медленно к кассе, Арина прислушивалась к разговорам. Люди говорили о билетах, о поездах, расспрашивали друг друга, кто куда едет. Выходило, что старшие едут к детям, а те, кто помоложе, наоборот, — к родителям. Да так оно и должно быть. Иначе куда же и ехать?..

Арина подошла к окошечку. Кассирша показалась ей не злой. Молодая еще женщина, примерно одних годов с Ильюшей. Может, она и без извещения знает, как надо доехать до Царичанки. Арина подала вначале одни только деньги, попросила:

— Мне до Царичанки, что на Днепре.

Но кассирша, видимо, не поняла ее, потому что переспросила:

— Куда вам, бабушка?

Арина заволновалась. Вдруг ей не дадут билета, раз она точно не знает, куда надо ехать? Кассирша уже сердится, торопит Арину. Да и сзади люди беспокоятся. Тогда Арина протянула в окошечко извещение:

— Тут вот написано, голубка. Я неграмотная.

Кассирша прочла извещение, вздохнула. Потом молча начала искать что-то в толстой книжке. Наконец спросила Арину:

— Вам в плацкартном или в общем?

Теперь не поняла уже Арина, и кассирша принялась пояснять:

— Сидячее вам место или чтоб полежать?

— Полежать, конечно, лучше, — попросила Арина, радуясь, в душе, что билет ей достался и что она теперь уже точно попадет к Тише.

Кассирша сказала, что Арине вначале надо доехать на поезде до Киева, а потом уже автобусом или чем придется до Царичанки.

Арина заторопилась из очереди. Долго разглядывала билет: серую картонную плиточку с различными цифрами и дырочками. Завернула его в носовой платок и пошла на выход, волнуясь теперь о том, чтобы благополучно сесть на поезд. А то вдруг случится что-нибудь в самый последний момент.

Люди, ожидавшие поезда, тоже волновались, переходя из одного места на другое, переставляя узлы и чемоданы.

Арина стала прислушиваться, не идет ли поезд. Но его пока что не было. А может, Арина просто не слышала, потому что рядом с ней молодежь, собравшись в кружок, пела какие-то песни. Заправлял всем высокий усатый парень с гитарою в руках. Арине он понравился. Усы у него были русые, почти белые, с загнутыми вниз кончиками. Такие усы в молодости носил Демьян.

Парень тихонько перебирал струны и пел, подавшись всем телом в середину круга. Ему помогали остальные. Особенно старалась маленькая курносенькая девочка в белом, как будто подвенечном платье. Наверное, невеста этого парня. Слов песни Арина не разобрала, но чувствовала, что песня добрая, должно быть, про любовь, про верность.

Чтоб не мешать молодежи, Арина отошла немногое сторону. Но теперь уже прислушивалась не только к поезду, но и к песне, радуясь за молодежь. Пусть веселятся, пусть любятся. Лишь бы войны не было. И кто только ее придумывает, кому она по сердцу?!

Не успела Арина подрасти, как началась война, потом подросли ее дети — и снова война. А теперь, не дай бог, еще и внуков ожидает то же самое. Неужто нет на свете людей, которые могли бы запретить ее?!

Арина присела на коротенькую лавочку возле забора. Отгоняя ежечасные мысли о войне, начала думать о том, кто же ей достанется в попутчики. Хотелось бы, конечно, чтоб человек пожилой. Поговорили бы о своем, стариковском.

Наконец из вокзала вышел в красной фуражке дежурный. Все засуетились. Арина тоже подошла поближе к рельсам, чувствуя, как земля у нее под ногами вздрагивает и как эта дрожь отдается в пояснице короткими больными ударами.

Вскоре из-за поворота вынырнул небольшой зеленый вагончик. Железными прутьями он придерживался за протянутые сверху провода. Вслед за ним побежали вагоны побольше, с широкими квадратными окнами.

Как только поезд остановился, люди кинулись искать свои вагоны. Арина тоже поспешила вдоль поезда, спрашивая у проводниц, куда надо садиться. Наконец одна, посмотрев на Аринин билет, помогла ей взобраться по крутым ступенькам и велела занимать место под номером семнадцать.

Арина стала пробираться по узкому проходу. Вагон совсем не был похож на тот, в котором она ездила в Орел. Там все места были сидячими, а здесь по обе стороны полки, да еще в два яруса. На верхних люди спят, укрывшись простынями и одеялами, а на нижних играют в карты, читают книжки. Место Арине показал низенький лысоватый мужчина в майке. Она поблагодарила его. Мужчина поинтересовался, что за остановка.

— Большие Сокиринцы, — ответила Арина. — Такая станция.

— Россия еще?

— Россия.

Мужчина пошел дальше по вагону, а Арина начала располагаться. Поставила в уголок кошелку, сняла платок. Рядом на полках никого не было. Может, еще не успели сесть, а может, сядут где-нибудь на другой остановке.

Поезд начал потихоньку отходить от станции. Люди, стоявшие за окном, стали махать руками, что-то кричали отъезжавшим родственникам, плакали… Арина тоже кивнула, прощаясь с Большими Сокиринцами. На сердце, как и тогда в хате, ей снова навалилась какая-то непреодолимая тяжесть. Арине на минуту даже показалось, что она не просто прощается с Большими Сокиринцами, а навсегда расстается с жизнью. И хоть Арина давно уже была готова к смерти, думала о ней без страха, новее-таки хотелось еще раз посмотреть на родное село, встретиться с людьми, рассказать им, что видела в дороге, как нашла могилы своих сыновей.

А за окнами уже мелькали березовые рощи, одинокие будки путевых обходчиков, бежали покрытые ясной, майской зеленью заливные луга. Арина прислушивалась к мерному постукиванию колес, потихоньку привыкая к езде. Мрачные ее мысли постепенно отступали, сменяясь более радостными.

Да и было отчего радоваться. Сколько лет собиралась Арина в эту поездку и вот наконец-то едет. И уж как бы там ни было, а отыщет могилы детей: и Тишину, и Митину, а если даст бог, то и Ильюшину. Посеет на них цветы, чтобы радовались и погибшие, и живые.

Арина изредка поглядывала в окно на все те же березы и луга, на села, неожиданно появлявшиеся вблизи железной дороги. Ее никто не беспокоил. Один только раз пришла проводница, спросила, будет ли Арина брать постель. Арина поколебалась немного, но потом сказала, что будет. Хотелось отдохнуть, полежать на чистых простынях, а то ноги совсем разболелись, затекли.

Проводница принесла ей простыни, одеяло. Лысоватый мужчина, возвращавшийся откуда-то с выпитой до половины бутылкой в руках, принялся доставать Арине с верхней полки матрас и подушку. Арина начала его отговаривать:

— Не надо. Я сама.

Но мужчина не послушался. Расстелил на полке матрас, помог заправить простыни. Потом тяжело присел возле окна. Минут десять они ехали молча. Арине стало неловко. Она хотела спросить его о чем-нибудь. Но мужчина вдруг заговорил сам, отодвинув подальше от себя бутылку:

— Мать у меня умерла. На похороны еду.

Арина тихо вздохнула, жалея не столько неведомую свою ровесницу, сколько этого тоже уже немолодого мужчину. Пожила бы еще немного старушка, и не ехал бы он не ко времени за тридевять земель, не расстраивался бы. Арина хотела утешить мужчину, сказать ему что-нибудь. Но он уже поднялся и, обращаясь то ли к Арине, то ли к своей матери, проговорил:

— Ну ничего, мать, как-нибудь…

И пошел в свой вагон, все время придерживаясь руками за полки и блестящие поручни.

Арина вдруг представила, как он приедет домой, как попрощается с матерью, поплачет. А потом будет распоряжаться на похоронах и поминках. Она по-доброму позавидовала старухе, хотя все еще и корила ее в душе за смерть, за беспокойство, которое та доставила своему сыну.

До самого темна Арина сидела на полке, закутавшись в платок, думала об умершей старухе, о ее сыне. Наконец собралась ложиться: ноги у нее снова разболелись, должно быть, совсем отекли в нерастоптанных, выходных ботинках.

Но тут в проходе показался тот самый усатый парень, который в Больших Сокиринцах играл на гитаре. Он поздоровался с Ариной:

— Здравствуйте, бабушка! Тут наши места.

Арина поглядела на него, снова вспомнила Демьяна. Мрачные ее мысли куда-то отлетели. Она отставила подальше из прохода кошелку, ответила парню:

— Здравствуйте! Занимайте, пожалуйста.

Рядом с парнем примостилась на полке курносенькая девочка в белом платье и еще один парень, черноволосый, похожий на цыгана. На вокзале его Арина что-то и не заметила. Девочка, смешно подобрав под себя ноги, защебетала:

— Вы куда едете? В Киев?

— В Киев, — ответила Арина.

— Мы тоже. Значит, попутчики.

Усатый парень начал подкручивать на гитаре какие-то винтики, изредка дотрагиваясь до струн рукою. Они тоненько, по-девичьи звенели. Парень поколдовал над гитарой еще немного, потом ударил по струнам сразу всей ладонью и вдруг запел вначале совсем тихо, а после немного погромче, ту же самую песню, что и на вокзале в Больших Сокиринцах.

Девчонка тоже стала петь, постукивая себя по колену рукой с широким золотым колечком. Такое же колечко Арина заметила и у черного молчаливого парня. Она этому немного удивилась, Оказывается, девчонка невеста совсем другого.

А усатый парень пел дальше, прислонив к гитаре русую голову:

Арина слушала эту непонятную, грустную песню, и почему-то ей вспомнилось довоенное время. Как они ходили с Демьяном по свадьбам, по всяким праздникам. И пели, и танцевали… Демьян хоть и слаб был здоровьем, а повеселиться любил. С ним за столом не заскучаешь. Песни тогда, конечно, пели другие. Ну, а все остальное так же, как и теперь…

Женщины на тех свадьбах часто намекали Арине:

— Скоро на своих напоешься, нагуляешься!

— Напоюсь, — отвечала тогда Арина…

А ребята уже пели другую песню про солнце, про речные перекаты, про солдат, которые возвращаются с войны.

Сразу после победы эту песню часто пели в селе. Изредка пела и Арина. А теперь уж, конечно, не хватит дыхания…

Поезд все так же размеренно постукивал колесами, то разгоняясь с неизведанной силой на крутых подъемах, то замедляя ход перед крошечными полустанками и разъездами. Ребятишки еще долго пели разные песни: и новые, все такие же непонятные, и старые, но переделанные на иной лад. Наконец они, о чем-то пошушукавшись, поднялись:

— Пойдем покурим. Располагайтесь.

Арина сняла ботинки, поставила их рядом с кошелкой. Потом легла, укрылась одеялом. Почему-то снова ей привиделась умершая старуха. Хоронить ее будут, наверное, завтра, когда приедет сын. А сегодня горит еще над ней лампадка, свечи. Кто-нибудь из старых людей читает Псалтырь. Посторонние все, конечно, уже разошлись, остались одни дети, дочери, сыновья. А может, из сыновей у нее только этот, а остальные погибли на войне…

Неужто правда война снова будет? Арина-то, конечно, не доживет. А как же вот эти ребятишки? Что им придется испытать? И девчонке, и ее мужу, и усатому парню, так похожему на Демьяна в молодости. Что станет с их родителями, с детьми? Но сколько Арина ни думала, а выходило, что будет с ними то же самое, что и в эту войну. А может, еще и хуже. Теперь, говорят, навыдумывали какого-то нового, страшного оружия, от которого нигде нет спасения.

Заснула Арина далеко за полночь. Она еще слышала, как вернулись ребята. Парень тихонько взобрался на полку над Ариной, а молодые еще долго шептались о чем-то своем.

Приснилась Арине река Днепр. Широкая, светлая. А по берегу Днепра с топорами в руках идут ее сыновья и Демьян. Собираются строить дом. Демьян останавливается почти возле самой воды, показывает рукою:

— Здесь будем. Размечайте.

Потом подзывает к себе Арину, спрашивает:

— Ну как тебе место, нравится?

— Нравится, — отвечает она. — Вода близко.

А сыновья уже раскатывают бревна, точат топоры. Первым тесать начинает Тиша. Потом принимаются за дело и Митя с Ильюшей. Демьян тоже выбирает себе бревно. Арина, предупредив их, чтоб не опоздали к обеду, идет вниз к речке, где у нее сложена печка-времянка.

А топоры все стучат и стучат… Демьян в белой посконной рубашке распоряжается работой, все время окликает сыновей, о чем-то с ними советуется. Они уже срубили основу и теперь накатывают только что отесанные сосновые бревна для первого венца. Арина приносит им чистой студеной воды из Днепра. Сыновья пьют, потом снова берутся за топоры. Кто-то из них поет эту нескладную песню о звездах, о ночном дежурстве. Арина хочет распознать, кто это: Ильюша или Тихон?

Но сыновья неожиданно замолкают, перестают стучать топорами. Арина просыпается. Оказывается, поезд остановился на какой-то станции. И нет больше ни Демьяна, ни сыновей. Но верить этому Арина не хочет. Она снова закрывает глаза, ожидая, что сыновья еще раз появятся и она поговорит с ними, расспросит, где они столько времени находились, почему не писали ей больше писем…

Но сыновья не появились. Арина вздохнула, поднялась, долго зашнуровывала ботинки, стараясь не шуметь, чтоб не разбудить тихо посапывавших ребятишек.

Людей на станции почти не было. Мимо окна прошел куда-то дежурный, да невдалеке, возле изгороди, стоял мужчина, у которого умерла мать. Но теперь он был в военной форме с тремя большими звездами на погонах. Арина хотела ему махнуть рукою, но мужчина не поглядел в ее сторону. Он поднял с земли чемодан и пошел к подводе, которая показалась из-за деревьев. Арина видела, как с подводы спрыгнул босой белоголовый мальчонка, помог военному поставить на воз чемодан, потом застелил поверх свеженакошенной травы одеяло. Мужчина снял китель, забрал у мальчонки вожжи. Лошадь пошла вначале шагом, а потом засеменила мелкой рысцой по утренней мокрой дороге.

Поезд вскоре тоже отошел от станции. Снова побежали луга, перелески. Изредка мелькали деревеньки, все в яблоневом и вишневом цвету. Должно быть, в одной из них и жила ныне умершая старуха. Арина все думала про ее жизнь, про ее детей. А за окном уже начинался какой-то город. Вначале пошли одно- и двухэтажные домишки, склады, а потом появились и настоящие городские дома.

В вагон вошла проводница, начала всех будить:

— Вставайте, следующая — Киев!

Арина хотела было окликнуть ее, чтоб расспросить, как ехать дальше. Но пассажиры стали слезать с полок, загородили все проходы. Арина забеспокоилась, но потом решила, что узнает все, когда будет сходить с поезда.

Ребятишки тоже проснулись, Поинтересовались все трое:

— Как спалось, бабушка?!

— Спасибо, хорошо. А вам?

— Нам что, — ответила девчушка. — Экзамены снились.

— Так уж и экзамены, — улыбнулся усатый парень.

Девчушка тоже улыбнулась, но промолчала и принялась собирать постели вначале с полки мужа, а затем уже со своей. Усатый парень позатаскивал на третью полку все матрасы, отнес проводнице белье, потом вдруг поинтересовался у Арины:

— Вам дальше куда ехать?

— До Царичанки, — ответила Арина.

— А как добираться, знаете?

— Да нет, — созналась она. — Первый раз еду.

Муж девчонки, до этого молча глядевший в окно, тоже вступил в разговор:

— Это на автобусе надо до Новой Гуты.

Арина обрадовалась его словам. Вот все и обошлось. Ребята, оказывается, знают дорогу. Она стала расспрашивать поподробней, чтоб после никого уже больше не тревожить.

Но как только поезд остановился, девушка указала на усатого парня:

— Миша проводит вас. Ему по дороге.

Арина засмущалась:

— Да что вы! И так спасибо. Я доберусь.

Но усатый парень стал уверять ее:

— Нам, правда, по дороге, — и, забрав кошелку, пошел на выход.

На перроне молодые распрощались с Ариной:

— Счастливо вам погостить, бабушка!

— Вам тоже жить счастливо! — ответила она.

Молодожены юркнули куда-то в толпу, и вскоре Арина потеряла их из виду. Да и как не потеряешь, когда возле поезда столько народу! От одного вагона к другому с цветами в руках толкаются встречающие, разыскивают своих родственников, целуются, плачут. Носильщики на маленьких, юрких тележках везут к вокзалу чемоданы и сумки.

Арина засмотрелась на всю эту праздничную суету и даже немного поотстала от Миши. Он подождал ее возле голубенькой будочки, где, несмотря на раннее время, продавщица уже торговала газетами и книжками. Потом повел куда-то вниз по крутым каменным ступенькам.

Придерживаясь за перила, Арина внимательно смотрела на людей, которые поднимались ей навстречу, как будто надеялась увидеть кого-нибудь знакомого. Один мужчина, и правда, показался ей похожим на сына Борисихи, Ивана. Арина остановилась. Но потом поняла, что ошиблась, отвела взгляд в сторону, стала смотреть под ноги. В голову снова полезли всякие путаные, ночные мысли об Ильюше…

Миша вскоре вывел Арину на вокзал. Здесь людей было еще больше. Они все куда-то торопились, спешили, обминая Арину. Она обрадовалась, что у нее есть провожатый, а то сама затерялась бы в этой толчее. Просидела бы, наверное, здесь целый день, не зная, куда податься, где искать билеты, автобус. Вокзал громадный, со множеством всяких картин и непонятных длиннолистых цветов в крашеных бочонках и ящиках. Вдоль стены располагается десятка два касс. И возле каждой толпится народ.

Арина вдруг вспомнила, как она вот так же стояла за билетом в Больших Сокиринцах. Сердце у нее забилось. Как там сейчас дома? Чем занимаются соседи, Борисиха? Наверное, все копается на грядках, сеет цветы. У нее вокруг дома нигде свободного места не остается. В хате тоже цветы на каждом подоконнике. Любит Борисиха это дело, всем раздает семена. Засевайте, говорит, пусть растут на земле цветы. Интересно, каких семян она дала Арине? Хорошо бы астры. Они цветут до самой зимы…

На привокзальной площади Миша усадил Арину в длинный красный автобусе гармошкою посередине, взял билет. Вот так заботился о ней и покойный Демьян, когда они ездили в Орел. Все сам: и билет раздобыл, и место нашел. А в городе показывал, где что находится. Так и этот — все гомонит и гомонит над ухом, рассказывает, как называются улицы, остановки, долго ли еще ехать. Арине даже показалось, что и голос у Миши такой же, как у Демьяна. Она слушала его, затаив дыхание. Смотрела на громадные дома, на машины, сновавшие по улицам из одного края в другой. И как-то спокойно и радостно стало Арине в этой суете и поспешности.

Город ей понравился. Много зелени. Особенно каштанов. По обе стороны улицы от них белым-бело. А из каштанов то там, то здесь виднеются церкви с позолоченными куполами. В таком городе, наверное, и жили бы сыновья Арины.

Вскоре Миша заторопил Арину. За окном показался небольшой двухэтажный домик, окруженный со всех сторон всевозможными автобусами и машинами. Миша помог ей выбраться на улицу. Арина начала его упрашивать, чтобы он занимался теперь уже своими делами, а она разузнает у других людей, как ехать дальше. Не было больше силы смотреть на него, слушать его голос. В каждом Мишином движении она то узнавала Демьяна, то вдруг ей начинало казаться, что перед ней, живой и невредимый, стоит Митя.

Но ничего у Арины не вышло. Миша побежал к кассам, потолкался немного в очереди и вскоре вернулся с билетом в руках. Ждать им пришлось совсем мало. Минут через десять по радио объявили, что начинается посадка на автобус до Новой Гуты.

Миша усадил Арину на высокое, обтянутое белым чехлом кресло. Потом подошел к шоферу, попросил:

— Бабушка до Царичанки едет. Не провезите.

— Не провезем! — пообещал тот. — Чего там!

Миша попрощался с Ариной:

— До свиданья.

— До свиданья! — ответила Арина. — Спасибо тебе!

— Не за что, — заторопился Миша. — Мне ведь по дороге. Я здесь живу, — и поспешно вышел из автобуса.

Сквозь мутное, запотевшее окно Арина в последний раз посмотрела на него. И вдруг ей снова показалось, что там, за окном, действительно стоит Митя. Арине стало до боли жалко расставаться, отпускать от себя этого парня, так похожего на Митю, и на Демьяна, и на остальных ее сыновей…

Но автобус уже пробирался по городу, часто останавливаясь на перекрестках, пропуская вперед себя низенькие проворные машины. Народ помалу рассеялся. Арина, прислушиваясь к не совсем понятному украинскому говору, волновалась теперь о том, как у нее все сложится дальше. Жалела, что забыла расспросить у ребятишек про город Вену и Ленинград. Те бы ей, конечно, рассказали, как лучше всего доехать. А теперь придется снова кого-нибудь беспокоить и самой переживать.

Автобус тем временем выехал из города. Каштаны сменились цветущими вишнями и рябинами. В селах часто попадались кусты сирени: белой, светло-голубой, синей. Земля везде была усеяна разноцветными опадающими лепестками.

Когда-то по этой земле, под вишнями и рябинами шел Тиша. Уклонись он в тот момент от пули, припади к земле, и, может быть, смерть и миновала бы его.

Но тут же и о другом подумала Арина. Раз пули отливают, значит, они должны в кого-нибудь попадать. Вместо Тиши мог погибнуть иной солдат. И теперь бы плакала его мать. А кто знает, может быть, ей горя досталось еще больше, чем Арине. Почти возле каждого села Арина бралась за кошелку, ожидая, что это и есть Царичанка. Но автобус ехал дальше. Пассажиры дремали, откинувшись на высокие спинки. Арина уже начала бояться, что шофер забыл о ней. Она не выдержала, спросила у своей соседки, моложавой женщины:

— Далеко ли еще до Царичанки?

— Да вы не хвылюйтэсь, — ответила та, — я скажу. — И принялась расхваливать Царичанку: — Гарнэ сэло. На бэрэзи Днипра.

Арина немного успокоилась. Но вскоре тревога снова заполонила ее. И уже не столько оттого, что Арина боялась проехать, сколько от скорой встречи с местом, где погиб Тиша, где он похоронен вместе с другими солдатами.

Наконец женщина предупредила ее:

— Зараз будэ зупынка. Збырайтэсь.

И правда, автобус остановился возле зеленого свежевыкрашенного навеса. Шофер открыл дверь, позвал Арину:

— Выходите, бабушка. Приехали.

Арина выбралась из автобуса, поблагодарила шофера и женщину. Те по-доброму улыбнулись, кивнули ей в ответ. Автобус постоял еще самую малость и отправился дальше, ныряя под громадные вербы, нависающие с двух сторон над дорогой.

Привыкая после долгой поездки к земле, Арина посмотрела вокруг. Почему-то хотелось увидеть вначале Днепр, о котором столько наслышалась и который даже приснился ей во сне. Но за вербами и цветущими садами его не было видно.

Арина пошла потихоньку вдоль улицы, надеясь расспросить у кого-нибудь встречного, где находится кладбище. Но ей долгое время никто не попадался. Оно и понятно. Время весеннее, все на работе.

А село действительно красивое, богатое. Дома все под железом и черепицею, на восемь окон. Не деревянные, правда, но зато аккуратные, беленькие. И возле каждого сад, вербы. Здесь только и жить.

Наконец Арина увидела подводу. Пожилой уже мужчина в сереньком выгоревшем пиджаке тихо покрикивал на лошадь, придерживая укороченной беспалой рукой два бидона, гремевших на возу. Арина спросила у него про кладбище. Мужчина остановил коня, рассказал, как надо пройти, и хотел уже было ехать дальше, но вдруг поинтересовался, зачем это Арине понадобилось в такое раннее время идти на кладбище.

Она рассказала все как есть. Тогда мужчина снова натянул вожжи и, мешая русские и украинские слова, пригласил Арину:

— Сидайтэ! У нас памятник на берегу Днипра. Нам по дороге.

Арина взобралась на телегу. Мужчина прицмокнул на коня, стал расспрашивать:

— Издалека?

— Издалека, — ответила Арина. — С Орловщины.

— Знаю, — начал закуривать мужчина. — Воевал там.

Они свернули в один из переулков. Мужчина все рассказывал о Понырях, о Прохоровке и еще о разных местах под Орлом и Курском, где ему пришлось воевать и где его так нескладно ранило в руку. Слышал он и о Больших Сокиринцах, но самому там бывать не довелось.

Но вот мужчина перестал рассказывать и показал рукою на блеснувшую из-за деревьев речку:

— Днипро.

Арина встрепенулась, подняла голову. Так вот, оказывается, какой Днепр! Еще шире, еще светлее, чем причудился ей во сне. Она долго смотрела на чистую, тихую гладь реки, на луга, раскинувшиеся до самого горизонта. И вдруг увидела на берегу под зелеными вербами памятник. Солдат с автоматом в руках звал откуда-то из-за Царичанки на другую сторону реки своих товарищей.

Мужчина остановил коня, ловко подхватил локтем беспалой руки Аринину кошелку. Потом завязал за колесо вожжи и повел Арину к памятнику.

Чем ближе они подходили к нему, тем сильнее билось у Арины сердце. Она не сдержалась, заплакала. Мужчина не успокаивал ее, молча шел рядом.

Вокруг памятника стояла серебряная ограда с красной звездой на калитке. А за оградой на небольшой клумбе уже начинали пробиваться посеянные недавно цветы.

Арина попросила мужчину прочитать длинный список, золотыми буквами написанный на камне.

Мужчина откашлялся, стал читать, останавливаясь после каждой фамилии. Арина не торопила его. Вслушиваясь в имена погибших вместе с Тишей солдат, думала о том, какими они были при жизни: молодыми или уже в летах, кто у них остался дома?

Наконец мужчина замолчал. Арина удивилась, что Тишиной фамилии в списке нет. Она попросила перечитать список еще раз, решив, что просто не расслышала ее. А может, и мужчина как пропустил, заторопился.

Но фамилии Захаров все равно не было. Мужчина начал расспрашивать у Арины, точно ли она знает, что ее сын погиб в Царичанке. Арина кивнула ему, достала из платочка извещение. Мужчина молча прочитал его, потом присел на лавочке возле ограды, закурил.

Арина ждала от него какого-нибудь пояснения, но мужчина все курил и курил, казалось, совсем забыв о ней. И лишь немного погодя он заговорил глухо и сдержанно:

— Днипро здесь форсировали. Река широкая, перебраться через нее трудно. Да еще под огнем. Многие погибли. Писали, конечно, что похоронены в Царичанке, а так…

Арина вдруг поняла, о чем не досказывает мужчина, хотя и не верилось, что ее Тиша мог утонуть в этой чистой спокойной реке. Да и как можно было поверить! Ведь вырос Тиша возле воды. Плавал не хуже других. Бывало, возьмет его Арина с собой на речку стирать белье, а он в одну минуту переплывет саженками Сокиринку и уже кричит что-нибудь с другого берега.

Но это там было, а здесь, должно быть, ранило его где-нибудь на середине и не хватило у Тиши силы.

Широкая река Днепр. Вода в ней студеная, быстрая. Возле берега растет лоза, а под лозою белые лилии, кувшинки и еще разные водяные цветы. А на том берегу виднеются такие же, как и в Царичанке, хаты, цветут сады.

И вдруг Арине как-то совсем некстати снова вспомнилась умершая старуха. Ее, наверное, сейчас уже хоронят. Впереди несут хоругви, венки. Потом идут священник и певчие. А позади сын в военном, измятом после дороги мундире. Арина не могла понять, почему ей все это вспомнилось. Но все равно на минуту ей стало легче от совсем посторонней, несвоевременной мысли. И за эту минуту Арина успела привыкнуть к новому, неожиданно навалившемуся на нее горю.

Арина поглядела еще раз на солдата, который все так же терпеливо звал на другую сторону Днепра товарищей, потом на мужчину, молча сидевшего на лавочке, вздохнула и, собираясь в дорогу, может быть, более дальнюю и трудную, начала расспрашивать про город Вену.

Мужчина ответил ей как-то виновато, растерянно:

— За границею это. Не пустят вас туда…

Арина ему не поверила. Как же так! Ведь Митя там погиб. Почему же не пустят?!

Но мужчина, все время перебирая здоровой рукой подобранную возле ограды ветку, продолжал:

— Разрешение туда особое нужно. А где его брать, я и сам толком не знаю.

Скорбные, горестные мысли заполнили Арине голову. Что ж это выходит?! Тишиной могилы нет, Ильюшина тоже бог знает где, а к Митиной ее не пустят… Но, может, мужчина еще и ошибся, может, до города Вены можно доехать так же, как и до Киева, стоит только взять билет? Арина начала перебирать в памяти Митины письма, надеясь найти в них ответ. Вспомнила одно из последних, суровое, сдержанное:

«Ты, мать, не сердись, что пишу редко. Все время наступаем. За 17 суток прошли с боями 650 километров. Я проехал всю Белоруссию, Латвию, Литву и сейчас нахожусь на границе с Германией. Ожидаем приказ товарища Сталина о дальнейшем наступлении. Будем бить врага на его земле.

Узнал из твоего письма, что погибли Тихон и Илья.

Что ж, мать, война никого не щадит! Может быть, и я погибну, но победа будет за нами и скоро.

Желаю тебе счастья и здоровья.

13 сентября 1944 года.

Твой сын

Дмитрий Захаров».

Сколько раз перечитывала Арина вместе с Борисихой и это письмо и извещение о Митиной смерти, но никогда ей не приходило в голову, что раз погиб за границей, то, значит, нельзя поехать к нему, посмотреть на могилу, попрощаться перед своей скорой смертью. Знала бы она это раньше, может, и добилась бы разрешения, узнала бы у людей, где его берут. А теперь, конечно, уже поздно. Больше как до осени Арине не дожить…

Мужчина, все еще куривший на лавочке, поднялся:

— Мне пора ехать. Доярки будут ругаться.

— Езжай, сынок, — не стала его удерживать Арина.

Раз надо человеку — значит, надо. Да и чем он ей теперь поможет…

Мужчина подошел к подводе, долго развязывал вожжи, наконец прикрикнул на коня и скрылся за вербами, все так же придерживая раненой рукой бидоны.

Арина осталась одна. Посидела еще несколько минут на лавочке. Но уже ни о чем не думала, а просто глядела на Днепр, на кувшинки, на прибрежные камыши и лозы. Потом достала из кошелки семена, посеяла немного на клумбе поверх взошедших любистка и мяты. А остальные бросила в быструю днепровскую воду.

Может, прибьет их где-нибудь к берегу и вскоре зацветут над водою, над могилами погибших вместе с Тишей солдат красные маки, бессмертники илигвоздики…

И вдруг Арина подумала, что все-таки не должно такого быть, чтоб ее не пустили к Мите. Надо только расспросить у знающих людей, в какой стороне находится эта Вена. Вот съездит Арина домой, переговорит обо всем с Борисихой. Та напишет ей прошение в сельсовет или еще куда… Арина дождется ответа, а потом снова соберется в дорогу. Может, еще и не поздно, может, она и успеет еще побывать и у Мити до осени…

До конца жизни

Пока Ольга собиралась на работу, Антон молчаливо сидел возле окна, пытаясь понять, каким нынче будет день. Он научился это делать почти безошибочно. Если темнота перед глазами оставалась по-прежнему густой и непроглядной, то, значит, день предстоял пасмурный, ненастный. Если же она вдруг светлела, превращалась в огненно желтую, то можно было надеяться на солнце, тишину и безветрие.

Сегодня ожидалось солнце.

Антон это понял сразу. Пробившись сквозь листья росшей под окном березы, солнечные лучи скользнули по его лицу: по слепым глазам, по шраму вдоль щеки, по густым, уже поседевшим, говорят, волосам, словно хотели обласкать, обнадежить Антона.

Он улыбнулся этим добрым намерениям солнца, но продолжал сидеть молча, пытаясь определить, станет сегодня дочь прятать гармошку или нет?

По тому, как Ольга вдруг притихла, а потом робко, почти бездыханно прошлась по комнате, Антон понял — станет. Но он ничем не выдал своей догадки, не окликнул дочь, зная, что Ольга все равно его не послушается.

Антон терпеливо выслушал все дочерины наставления, дождался, пока стихнут за окном ее торопливые шаги, и принялся за поиски. Бережно, чтоб случайно чего-нибудь не опрокинуть, он обследовал всю комнату: открыл шифоньер, слазил на печку, обстучал палочкой стены…

И все-таки гармошку обнаружил. Ольга спрятала ее в тумбочку, на которой стоял телевизор, ловко заложив книгами и газетами.

Проверяя гармошку, Антон несколько раз пробежал пальцами по пуговкам. Они послушно отозвались, словно приветствовали его, живые и голосистые. Антон погладил пуговки всей ладонью, успокаивая их и успокаиваясь сам, хотя и понимал, как они нетерпеливы и как трудно дается им молчание.

Потом он закинул гармошку за плечо, взял свою ореховую палочку и вышел на улицу.

День действительно был солнечным и тихим. Антон определил, почувствовал это в первую же минуту, стоило ему лишь послушать, как радостно кричат ласточки, как шумят на тихом утреннем ветру листья и как где-то торопливо и гулко отбивает косу припозднившийся косарь.

Постукивая палочкой по твердой, еще росной тропинке, Антон пошел вдоль улицы.

Вскоре его кто-то окликнул:

— Здорово, Антон!

— Здорово, — узнал он по голосу соседа Андрея Дорошенко.

— Опять идешь?

— Иду.

— Попадет тебе от Ольги.

Антон ничего не ответил на эти предостерегающие слова Андрея и лишь попросил:

— Закурить не найдется?

Андрей тоже не стал продолжать неприятный разговор, долго шелестел газетой, открывал коробку. Наконец, подождав, пока Антон оборвет газету до нужных ему размеров, щедро насыпал туда пахучего домашнего табака:

— Кури.

На том они и расстались. Антон быстро забыл ненужные под сегодняшний такой хороший день Андреевы слова и зашагал дальше. Идти с папиросой было как-то особенно легко. Палочка, кажется, сама без малейшего усилия находила все изгибы и повороты тропинки.

Так он незаметно и дошел до станции, радуясь солнцу, свежему утреннему ветру, росе и вообще жизни, как, бывало, радовался всему этому на фронте после удачного перехода или боя.

На перроне у Клавы, торговавшей водою, Антон по обыкновению спросил:

— Электричка скоро?

— Через полчаса, — ответила та. — Воды попьешь?

— Спасибо, — отказался Антон, и чтоб не смущать своим видом людей, все так же постукивая палочкой, мимо промтоварного ларька пошел к багажной, за которой сразу начинались луг и поле.

Сняв гармошку, Антон лег на высокую, уже пригретую на пригорке траву. Бывали дни, когда Антон падал на этом пригорке совсем по иной причине. С утра у него нестерпимо начинали болеть глаза. Порой Антону казалось, что кто-то невидимый, неуловимый засыпает его каменистым речным песком. И он безжалостно режет и жжет Антону и без того больные глаза. Пытаясь как-то освободиться от этого песка, спастись, выжить, Антон падал на траву, подолгу лежал на ней, прикасаясь глазами к длинным, пахнущим землей и солнцем травяным листьям…

Но сегодня глаза не болели. И Антон, зарывшись в траву лицом, казалось, по одному запаху, по прикосновению различал в ней цветы. Вот желто-горячие, как солнце, как сегодня темнота у Антона перед глазами, одуванчики, вот голубые и темно-синие колокольчики, вот ромашки, белые, словно залитое, опять-таки, солнцем, дозревшее ржаное поле.

И как только Антон подумал про поле, так сразу вспомнилась ему война, отпуск, который он нежданно-негаданно получил после тяжелого ранения. Приехал тогда Антон в село, и они вдвоем с Таней пошли за околицу в поле, расстелили Антонову шинель прямо во ржи, и Таня до самого вечера, не уставая, целовала Антону тогда еще зрячие, счастливые глаза…

О том, что было после, Антон вспоминать не стал. Просто ни к чему все это, да и не осталось на такое воспоминание времени: по вздрагиванию земли, по шуму, который поднялся на перроне, Антон понял, что подают электричку.

Он поднялся с травы, такой ласковой, такой родной и доброй, и заторопился на посадку, в уме отсчитывая каждый шаг. Их от пригорка до платформы должно быть сто шестьдесят два.

Добрался он благополучно. Лишь возле багажной зацепился за угол раненым плечом.

В электричке Антон примостился в тамбуре, не позволяя себе входить в вагон раньше того времени, когда пассажиры рассядутся, расставят вещи и будут готовы его слушать.

Он стоял в тамбуре, как всегда волнуясь от предстоящей встречи с людьми. Каждый раз Антон боялся, что вдруг собьется, возьмет не ту ноту и тогда ему будет стыдно и горько. Тогда он ни за что больше здесь не появится, не возьмет в руки гармошку, хотя и трудно Антону представить свою жизнь без этих почти ежедневных поездок в электричке, без людей, которые так умеют понимать и слушать его и без которых ему, наверное, давно бы уже не жить на свете.

Наконец дверь не спеша закрылась, электричка вздрогнула, тяжело вздохнула и отправилась в свой недалекий, но трудный путь, с частыми остановками, с суетою на платформе, с криками и жалобами опоздавших.

Как только она набрала ход, Антон поудобнее приладил на груди гармошку и шагнул в вагон.

Прислонившись спиною к холодной, все время постукивающей раздвижной двери Антон проиграл вступление, широко и свободно, и запел:

И ни до чего теперь уже на свете ему не было дела. В каждом слове, в каждом звуке этой неповторимой песни Антону слышалась такая тревога, такая грусть и такое счастье, от которого хотелось лишь единственного — жить. В эти мгновения ему казалось, что он видит. Видит далеко-далеко, до самого горизонта: широкое бесконечное ржаное поле, устланный цветами и травами луг, лес и речку. И никогда не перестанет их видеть…

Из вагона в вагон Антон переходил медленно, чтобы растянуть, продлить свое счастье, долгожданное и справедливое.

Так он добрался до шестого вагона и решил передохнуть. Песня закончилась. И теперь надо было набраться новых сил, возродить в себе вечное неутолимое желание этого счастья…

Кто-то уступил Антону место, и он осторожно, чтоб никого не затронуть, присел на удобной ребристой скамейке. Переживая еще не отлетевшие от него слова песни, Антон всей грудью и руками ощущал, как остывает и готовится к новым испытаниям гармошка.

Наконец он поднялся и хотел уже было снова заиграть, но в этот момент в вагон ввалилась какая-то шумная, развеселая компания, судя по всему, свадьба. Распевая вразнобой припевки, пританцовывая и присвистывая, она оттеснила Антона в угол.

В вагоне сразу поднялся шум и неразбериха. Пассажиры, отвлекаясь от разговоров, чтения и картежной игры, начали подбадривать танцующих:

— Веселей давай, веселей!

Но у свадьбы явно что-то не ладилось. То она по-прежнему пробовала танцевать, то подбадривала себя обрывками частушек и свадебных песен, то, совсем изморившись, лишь утомленно хлопала в ладоши.

Антон в одно мгновение понял, в чем тут дело: свадьба пела и веселилась без музыки, должно быть, где-то по дороге обронив не совсем рассчитавшего свои силы баяниста. Он про себя понимающе улыбнулся, незаметно поправил ремень и без всякого вступления и проигрыша сыпанул плясовую, удачно подстроившись под уже затихающие припевки.

Свадьба на минуту замерла, повернулась к Антону лицом, потом всколыхнулась, ожила с какой-то новой силою, словно к ней пришло второе дыхание.

Ходить по свадьбам Антон любил. Нравилось ему веселить и вдохновлять людей. Но еще больше нравилось Антону среди этого веселья и гомона вспоминать свою собственную свадьбу, вспоминать Татьяну…

Вышла она за Антона замуж уже за слепого. Вначале та свадьба была грустной, со вздохами, со слезами. Но когда выпили гости по первой, по второй рюмке, когда запели они неудержимую застольную:

когда закричали громогласное «горько», то ни о каких слезах, ни о каких болезнях не могло быть даже речи. И Антон, повинуясь требованию гостей, целовал тогда Татьяну, как здоровый, уверенный в себе мужчина…

Но всего лишь одно лето и одну зиму отмерено им было счастья. В несытном сорок седьмом году родила Татьяна Ольгу и не справилась с жизнью, не выдержала мучений и болей.

Растил Ольгу Антон сам, как мог, как умел. Люди, правда, помогали, кто хлебом и молоком, а кто добрым словом и советом.

Антон и сейчас все это вспомнил, про себя неслышно вздохнул, а потом заиграл еще веселее, радуясь счастью сегодняшних молодоженов, желая им в душе благополучия и здоровья.

Веселил Антон свадьбу до самой последней остановки. Но как только электричка, утомленно лязгнув над крышей проводами, окончательно замерла, он заторопился на выход. Хотелось Антону посидеть где-нибудь на свежем воздухе, не спеша подумать о жизни, вспомнить фронтовых товарищей: и живых, еще где-то здравствующих, и убитых, о которых теперь все от мала до велика поют песни.

Но уйти Антону не удалось. На перроне свадьба опять окружила его плотным разноголосым кольцом и опять озорно и непререкаемо потребовала:

Деваться Антону было некуда. Он снова развернул мехи, легко и вовремя подхватил частушку и даже сам чуть было не созорничал, не запел ответную, как любил это делать когда-то в молодости.

За всей этой путаницей и весельем Антон и не заметил, как свадьба добралась до небольшого полудеревенского дома на окраине города. О том, что места здесь не совсем городские, он догадался по верным, безошибочным приметам. Идти Антону стало легче; мягкая, не покрытая асфальтом земля понимающе откликалась на каждый его шаг. Казалось, она хотела помочь Антону пробираться в дневной сияющей темноте. Привычно и даже как-то сказочно пахло яблоневым садом, травою и цветами. И уж совсем надежною была последняя примета: входила свадьба не в подъезд, а в широкие деревенские ворота.

Антон хотел было опереться на них и заиграть что-нибудь особенно праздничное, торжественное и веселое, что и полагалось играть в таких вот случаях, когда жених с невестой впервые входят в дом.

Но его опередили. Как только свадьба появилась во дворе, так сразу откуда-то из-за сада многотрубно и по-военному решительно грянул оркестр.

Антон нисколько этому не огорчился, а даже, наоборот, обрадовался, что теперь вот под оркестр свадьба разгуляется еще раздольнее и шире. Он застегнул гармошку на пуговку и без всякого сожаления закинул ее за плечо, собираясь возвращаться назад к электричке.

Но потом как-то неожиданно для самого себя, осторожно обходя людей, прошел в глубь сада, снял гармошку и присел под яблоней на ласковой, еще почти весенней траве. Очень уж хотелось послушать Антону, как свадьба рассядется за столы, как она закричит свое победное «горько», и как жених, подчиняясь ее требованию, встанет и на виду у всех будет целовать невесту, взволнованную и счастливую.

Дожидаясь этой минуты. Антон затаенно слушал оркестр: вначале в единстве и содружестве, а затем каждый инструмент отдельно, легко узнавая его среди множества других. Вот неистово надрывается саксофон, беззаботный и разгульный, словно сулит молодоженам одно лишь веселье и удачу. Вот пронзительная и упрямая флейта, не соглашаясь с ним, предупреждает жениха и невесту, что не только радость ожидает их в жизни. Вот вся в сомнениях валторна, мучительно изогнувшись телом, не знает, на чью же сторону ей встать — флейты или саксофона. Вот по-совиному ухает барабан, кажется, ко всему равнодушный и безразличный, а на самом деле самый жалостливый и грустный. Вот умудренный жизнью, всегда как будто играющий для самого себя фагот пробирается поближе к жениху и невесте, чтоб вселить им в душу надежду и уверенность…

Немного устав от всего этого спора, Антон опять свел все инструменты воедино, заставил их звучать слаженно и четко. И в следующее мгновение по-детски изумился: оркестр обещал молодоженам одно лишь никем еще не пережитое, не испытанное счастье…

От этого их счастья Антону стало радостней и легче. И он почувствовал, как где-то в глубине души у него тоже рождается оркестровое торжество и ликование.

Слушая эти два оркестра: один неистово веселящий во дворе свадьбу, а другой тайно и невидимо поселившийся в его душе, Антон опять представлял, что он видит и что может пойти в любой конец земли, где только есть жизнь и солнце.

Опомнился Антон спустя, наверное, полчаса, когда тот свадебный оркестр вдруг замолчал, а гости, шумно переговариваясь, начали рассаживаться за столы. Забыв о гармошке, Антон поднялся и торопливо пошел на эти звуки, боясь пропустить самый важный для себя во всей свадьбе момент.

Поспел он как раз вовремя. Позвякивая рюмками, свадьба поднялась из-за стола, замерла и вдруг, словно сговорившись, грянула озорное и торжественное:

— Горь-ко! Горь-ко!

Помедлив всего одно мгновение, жених послушно встал, невеста затрепетала в его руках — они оба затихли, готовые так вот рядом стоять всю долгую, не изведанную еще жизнь…

Наверное, минуты две-три свадьба держала их в объятиях, а потом, удовлетворенная, щедро и многоголосо вознаградила:

— Слад-ко! Слад-ко!

Оркестр на лету подхватил эти одобряющие слова и, наполняя ими всю округу, все земное безмерное пространство, взметнул на какую-то небывалую высоту. Они долго, несмолкаемо звенели над яблонями, над телеграфными проводами и над крышами домов. Но во дворе о них уже забыли. Там, отрешенное от всего на свете, от пространства и времени, буйствовало настоящее свадебное веселье, с песнями, танцами, с обязательным выкупом невесты, караваем и еще бог знает с чем…

Боясь своим присутствием нечаянно вспугнуть, нарушить это веселье, Антон повернул назад к яблоне, опять присел на траву и стал дожидаться в свадебном гулянии еще чего-то самого неожиданного и, может быть, самого важного. Но пока что ничего не случалось. Антон немного загрустил, и ему даже захотелось тихонько, почти неслышно сыграть что-нибудь для себя и для Татьяны. В минуты особенно чистые и светлые Антон всегда так играл, и ему казалось, что невидимая в темноте Татьяна сидит где-то совсем рядом. Стоит только Антону позвать ее, как она тут же откликнется, подвинется поближе и, не уставая, будет слушать и слушать его голосистые переборы.

Антон потянулся к гармошке. И вдруг замер — на прежнем месте ее не оказалось.

Вначале он этому не поверил. Кинулся в одну, в другую сторону, обстучал вокруг яблони палочкой, обследовал руками ее ствол, боясь, что, может быть, по ошибке забрел не туда. Но никакой ошибки не произошло. Все здесь было прежним: и низкая раскидистая яблоня — белый налив, и примятая трава под нею, и даже особый медово-пряный запах, — а вот гармошка куда-то исчезла.

Упрекая себя за оплошность, Антон метнулся было к другим деревьям, но вскоре остановился, поняв, что один без посторонней помощи он все равно ничего не найдет. Тогда Антон, повернувшись лицом к свадьбе, робко и как-то не очень требовательно позвал неизвестно кого:

— Браток! А браток!

Но никто не откликнулся. Да и трудно, наверное, было кому-нибудь расслышать Антоновы слова в свадебном разгоряченном гуле.

Еще раз звать Антон не осмелился. Тихий и немного растерянный, он недолго постоял возле свадьбы, а потом все-таки отправился на поиски сам. Натыкаясь на кусты крыжовника, на колючие ветки груш и слив, Антон метался по, казалось, бесконечному саду, по какому-то, словно подземному, лабиринту из деревьев. Иногда в непроглядной, застывшей темноте ему слышались звуки гармошки, и он бросался на эти звуки, а они раздавались уже в другом месте, неуловимые и чужие.

В изнеможении Антон упал под кустом смородины, чувствуя, как к глазам подступает нестерпимая фронтовая боль. Вначале он долго лежал без отдыха и забвения, слушал, как размеренно и терпеливо дышит земля, а потом под это успокаивающее дыхание, сам не зная как, уснул.

Приснилась ему какая-то совсем уже кромешная темнота, а в этой темноте, как живой, предстал перед Антоном его командир батальона старший лейтенант Ткачуков. Он пристально, словно не признавая своего бойца, посмотрел на Антона, а потом начал ставить задачу.

— Вот что, товарищ сержант, у нас тут от самого сотворения мира идет нескончаемая война между адом и раем, между добром и злом, и никто никого одолеть не может. Вы берите свое отделение, переправьтесь через вон ту речушку, займите на ее берегу небольшой плацдарм, а потом мы всеми силами перейдем в наступление и сотрем ад с лица земли.

— Так я же, — начал было Антон, но Ткачуков его перебил:

— Я знаю, товарищ сержант, все знаю. Но больше послать некого.

Антон повторил задание и кинулся к своему отделению, к своим бойцам. Среди них он заметил одного незнакомого на щелкающем пластмассовом протезе.

— Откуда ты? — уже на бегу поинтересовался Антон.

— Из пополнения я, новенький.

— А, ну давай, браток, давай! Вишь какое дело?!

Через речушку они переправились на подручных средствах, и, кажется, переправились совершенно незамеченными. Потом по заросшей какими-то кустарниками ложбинке побежали к виднеющейся невдалеке высотке. И тут их обнаружили…

На адской той стороне все пришло в движение, и на отделение Антона обрушился огонь небывалой силы и плотности изо всех видов оружия. Но было уже поздно: до высотки они все-таки добежали и втянулись в рукопашную. А в рукопашном никто с отделением Антона справиться не мог. Противник это, видимо, вскоре почувствовал и стал отходить, решив зря не терять в ближнем бою силы, а, перегруппировавшись, уничтожить Антона и его товарищей безжалостным огнем.

Так оно и случилось. Вскоре над высоткой, над траншеями, которые Антон тут же занял, появились самолеты, начали бомбить и расстреливать вокруг все живое и мертвое. Им вторили минометы и орудия, со всех концов шли на высотку танки, сжигали и плавили землю какие-то огненные лучи. Сплошной рев и грохот стоял на высотке. Уже погибли все Антоновы товарищи, в том числе и тот, новенький, на протезе. Но все-таки высотка была взята! Антон держался изо всех сил, потому что всеобщее наступление должно было начаться с минуты на минуту…

* * *

Проснулся Антон в полдень, когда свадьба, спасаясь от жаркого солнца, перекочевала со двора на улицу под густые высокие тополя. На всякий случай он еще раз обследовал все вокруг яблони в надежде, что, может быть, гармошка как-нибудь объявится.

Но ее по-прежнему не было. Тогда Антон стал осторожно выбираться из сада. Думалось ему теперь о доме, об Ольге, о том, как она вначале будет его ругать, а потом расплачется и побежит к завферме отпрашиваться с работы, чтоб завтра ехать с Антоном на поиски гармошки. Он начал в душе виниться перед Ольгой, начал жалеть ее и почему-то вспоминать то совсем еще крохотной, трехлетней, а уже привыкшей водить Антона по селу, рассказывать ему о том, что творится вокруг; то школьницей, не по годам строгой и так же не по годам ласковой; то вот уже нынешней, почти тридцатилетней, но пока еще незамужней. Побаивается, видно, Ольга, что чужой человек, войдя в их дом, вдруг чем-либо обидит отца.

Ни во дворе, ни на улице никто на Антона не обратил внимания, и он благополучно выбрался на широкую земляную дорогу. Изредка постукивая палочкой, Антон уверенно пошел по ней, как ему казалось, на вокзал. Но вскоре он обнаружил, что в волнении где-то все-таки сбился и забрел в такие непроходимые городские дали, в такую толкотню и суету, откуда даже зрячему выйти не так-то легко.

Поплутав немного по каким-то улочкам и переулкам, Антон остановился, начал искать лицом солнце, начал прислушиваться, не закричит ли где электричка, чтоб по солнечным лучам и по этому крику хоть немного сориентироваться и выйти к вокзалу. Но солнце, видно, где-то спряталось за высокими домами и деревьями, электрички тоже не было слышно.

Антон уже совсем было растерялся: раньше с ним такого не случалось. У него даже промелькнула в голове мысль, спросить кого-нибудь о свадьбе, которая, может, веселится совсем рядом. Там бы Антон все-таки разыскал свою гармошку, а с ней он вышел бы из любой толчеи…

Но Антон тут же отбросил эту мысль. Нечего ему сейчас появляться на свадьбе, нечего портить людям своими расспросами праздничное, веселое настроение.

Антон опять начал прислушиваться к городскому шуму, искать солнце, все больше тревожась и переживая. Наконец он решил идти дальше. Но в эту минуту к нему осторожно прикоснулась чья-то рука. Антон сразу определил, что рука эта удивительно легкая, молодая и, конечно же, женская.

— Дядь, вам куда?

— На вокзал бы мне как-нибудь, — обрадовался Антон.

— Пойдемте вместе, нам по дороге.

Антон без промедления доверился этому ласковому голосу, этой узенькой теплой руке и пошел, почти не стуча об асфальт палочкой.

Но идти все время молча Антону показалось неловким, некрасивым, и он первый заговорил со своей провожатой:

— Ты кто такая?

— Студентка, — весело отозвалась та.

— И что же изучаешь?

— Да разное. Про древний мир больше, про войны.

— Ну и как, интересно?

— Интересно, — цокала она рядом каблучками.

Они шли по многолюдным, пахнущим расплавленным асфальтом и машинами улицам. Рядом с девчушкой, уже наловчившейся вести его в людской толчее, Антон почувствовал себя совсем уверенно и надежно. Он подстроился под шаг своей провожатой, легкий и веселый, и, не зная, чем бы ее отблагодарить, повел разговор дальше:

— Ты что ж сейчас не на уроках?

— Сбежала, — весело призналась девчушка.

— Не понравилось, что ли?

— Да нет. Парень меня тут ждет…

Антон улыбнулся этому радостному ее признанию и полюбопытствовал снова:

— И как же зовут тебя?

— Мария, — ответила девчушка. — Ева-Мария.

— Почему так? — удивился Антон.

— Не знаю. Ребята прозвали.

— Красивая, наверное?

— Красивая…

Антон опять замолчал. Ему почему-то захотелось разузнать об этой ласковой девчушке с двойным непонятным именем все, что только можно: как она жила раньше, как живет сейчас и как намерена жить дальше. Он спросил ее о самом простом, но, наверное, самом сокровенном:

— Замуж не собираешься?

— Собираюсь, — как будто даже обрадовалась она этому вопросу. — Осенью.

— По любви выходишь?

— Конечно. Без люби какая же жизнь?

— Это точно, — похвалил ее Антон. — Без любви одна маета, а не жизнь. Особенно, когда дети пойдут.

Теперь замолчала, заколебалась девчушка, но всего на одну минуту, на одно мгновение.

Он хотел было еще спросить девчушку, хороший ли у нее парень, как его зовут. Может быть, тоже каким-нибудь странным, неразгаданным именем. Но не успел: наконец где-то совсем рядом обозвалась электричка, людская толпа зашумела по-вокзальному разноголосо и суетливо. Антон решил отпустить девчушку и начал прощаться с нею, безмерно жалея, что узнал о ее жизни так мало:

— Спасибо тебе, дочка. Теперь я сам.

— Не за что, — отпустила она его руку. — Счастливо вам.

Подождав, пока затихнут где-то в темноте ее шаги, Антон присел возле низенького, ограждавшего привокзальные клумбы, штакетника. Солнце, вырвавшись из-за домов, осветило Антону лицо, руки. Глаза сразу откликнулись на эту горячую солнечную теплоту привычной нетерпеливой болью. Но Антон не отвернулся, не прикрыл глаза фуражкой — все-таки солнце…

В голову ему лезли бог знает какие мысли. То он думал о провожавшей его девушке, которая сейчас, должно быть, гуляет по городу со своим парнем, слушает его тайные, предназначенные только для нее слова. То вспоминался Антону странный его сон в саду, в котором он, кажется, так и не дождался великого всеобщего наступления. То опять Антон думал о гармошке… Все-таки надо было ему вдвоем с девчушкой вернуться назад на свадьбу, постоять самому где-нибудь в сторонке, а ее послать на розыски. Девчушка добрая, ласковая и обязательно гармошку бы отыскала. Потом они пришли бы сюда на станцию, и Антон на прощанье сыграл бы ей что-нибудь особенное, может быть, то, что играл лишь Для самого себя и для Татьяны. Пальцы помимо его воли начали в темноте искать несуществующие пуговки, начали подбирать аккорды: то прозрачно-печальные, то радостные и ликующие.

Но никого сейчас рядом с Антоном не было. И темнота, непроницаемая, страшная, совсем сгустилась у него перед глазами. Они заболели самой первой фронтовой болью, словно только что по его лицу прошлись мелкие горячие осколки…

И вдруг Антон услышал, как где-то совсем невдалеке тихонько ойкнула и замерла струна. Он встревожился, поднялся с земли. Струна опять заойкала, по-молодому печальная и нежная.

Еще несколько мгновений Антон стоял, как бы раздумывая, идти ему на эти призывные, обнадеживающие звуки или нет. А потом все же решился и начал нащупывать палочкой дорогу.

На этот раз он не заблудился и вышел точно на перебор струн, на молодые ребячьи и девичьи голоса. Подождав, пока они немного затихнут, Антон спросил:

— Мандолина?

Хотя мог бы и не спрашивать. Он сразу узнал ее, но ему просто хотелось услышать это поющее, звонкое слово.

— Мандолина, — не обманули ребята его ожиданий.

— Можно попробовать?

— Можно, — тут же согласилось несколько голосов.

Но как только мандолина вместе с крохотным, похожим на березовый листок медиатором оказалась в его руках, как только Антон ощутил ее гриф, ее туго натянутые струны, так сразу понял, что сейчас он сыграть не сможет. Не к месту вспомнилась Антону давняя его зрячая молодость, Татьяна. Когда они только подружились с ней, была у деревенских ребят мандолина. Антон быстро выучился на ней играть и часто, доверив гармошку кому-нибудь из товарищей, тихонько перебирал струны, словно спорил с этой гармошкою, с ее веселыми неумолкающими звуками. Татьяна в такие минуты садилась с Антоном рядом, клала ему на плечо голову и тоже о чем-то печалилась, а потом чуть слышно просила:

— Не надо, Антон. Лучше уж на гармошке…

— Как хочешь, — соглашался он и послушно возвращал мандолину хозяину.

С тех далеких довоенных времен Антон за нее больше не брался. Не хотелось, нельзя на ней было играть без Татьяны.

Но сегодня никуда Антону не деться! Сегодня он сыграет. Не сейчас, правда, не при ребятах, а в электричке, под привычное постукивание колес, под торопливый вагонный гомон, заглушающий все боли и воспоминания…

Антон все медлил, как-то неловко перебирая мандолину в руках. Ребята уже зашушукались, начали переговариваться друг с другом. Тогда он, почти не веря в удачу, попросил их:

— Мне бы надо ее с собой.

— Зачем? — удивились ребята.

— Надо, ребятишки. Вы не бойтесь, я верну. Меня здесь все знают.

Ребята о чем-то посовещались, посоветовались неслышно и осторожно, а потом вдруг согласились с Антоновой просьбой:

— Ладно, дядя Антон, бери. Только чтоб привез, а то она из оркестра.

— Привезу, — заволновался Антон. — Завтра с дочерью приеду и привезу. Вы приходите примерно в это время.

Минуты две-три ребята еще стояли рядом с Антоном, разговаривая о каких-то своих делах, а после куда-то неприметно исчезли, веселые и быстрые.

Оставшись один, Антон все же не удержался, потрогал пальцами струны. Они сразу дали о себе знать, тихонько откликнулись, и ни одна не сфальшивила. Видно, ребята понимали толк в инструменте. Но больше Антон беспокоить струны не стал, словно боялся, что они преждевременно растеряют свою силу и там, в электричке, окажутся совсем беспомощными.

Ждать Антону долго не пришлось. Вскоре по радио объявили посадку.

Антон прижал мандолину к груди, чтоб случайно за что-нибудь не задеть, не повредить ее, и стал пробираться в людской толчее. Самый последний хвостовой вагон он отыскал без особого труда, поспешно вошел в тамбур, как будто опасался, что электричка может уйти без него, Антона.

Последние перед ее отправлением минуты были особенно мучительными и тревожными. Антон волновался и переживал намного сильнее, чем утром. Может, потому, что в руках у него был инструмент, на котором Антон не играл без малого сорок лет, а может, и еще по какой иной, неведомой даже ему самому причине…

Электричка отошла от вокзала как-то совсем незаметно. Антон обнаружил это лишь после того, как вагон начал по-настоящему раскачиваться, вздрагивать, а буфера застучали звонко и певуче.

Дожидаться, пока народ в электричке окончательно успокоится, у Антона не хватило терпения. Он торопливо тронул медиатором струны и оттолкнул куда-то легко убежавшую стеклянную дверь.

Первые несколько шагов Антон шел молча, прислушиваясь к слаженному, все понимающему разговору струн, а потом запел. И как только услышал свой голос, по-молодому широкий и сильный, так сразу темнота у него перед глазами прояснилась, сразу прошла у него тоска по гармошке и даже по Татьяне. И еще почудилось Антону, будто в эту вот минуту и началось великое всеобщее наступление на ад, и он уже бежит, оставляя на поле боя убитых и раненых, освобождая землю от непроглядной, все застилающей темноты. Вокруг по всему искореженному, изрытому снарядами полю полощутся на ветру знамена. А впереди этих знамен бесстрашная, неутомимая бежит провожавшая Антона девчушка. Он никак не поймет, зачем она здесь, в этом огне и аде, зачем рискует своей жизнью?! Или никто не знает, не чувствует, что погибать ей еще рано, что ей обязательно надо родить троих, таких же красивых, как она сама, сыновей. Антон кидается за девчушкой следом, но ни догнать, ни остановить ее невозможно…

И где-то высоко в небе тысячетрубно и ликующе-возвышенно гремит оркестр. Из непроницаемой темноты, из гари и дыма возникают все новые и новые валторны, флейты и барабаны. Измятые и изломанные на поле боя, они присоединяются к тем поднебесным и так же победно и ликующе гремят, не споря и не вступая в единоборство друг с другом.

Антон переходил из вагона в вагон, и совсем не печальными казались ему слова его заветной песни:

По щучьему велению

В пятницу после обеда Ивану Владимировичу позвонили из управления и после дежурного второстепенного разговора как бы невзначай сообщили, что завтра к нему на рыбалку приезжает сам Николай Савельевич.

Иван Владимирович озадаченно помолчал.

— Один?

— Пока один, — ответили оттуда и положили трубку.

Иван Владимирович тяжело вздохнул. И было отчего. Завтрашний день он впервые за лето решил провести дома, по-семейному сходить с женой на базар, в магазины, потом не спеша пообедать, почитать газету, а вечером посмотреть по телевизору футбол. Словом, хотелось Ивану Владимировичу отдохнуть по-человечески, как все люди. И вот — на тебе!

Он снова тяжело вздохнул, помедлил минуту-вторую, а потом стал обдумывать-прикидывать, как бы ему все получше устроить. Район у них богатый, лесистый, со множеством озер и мелких рыбных речушек. На рыбалку и на охоту к ним приезжали многие. Но чтобы приехал сам Николай Савельевич — такого еще не было. Человек он в управлении новый. Работает всего второй год. До этого, говорят, был где-то на Украине.

Вначале Иван Владимирович решил, что повезет гостя в колхоз имени Фрунзе к Шеремету, с которым они давно и хорошо знакомы. Там, помнится, в лесу недалеко от речки есть небольшой, наподобие охотничьего, домишко. При желании в нем можно и заночевать.

Но потом от этого решения пришлось отказаться. Иван Владимирович вспомнил, как всего две недели тому назад Шеремета вызывали на бюро, как он стоял возле стола и ничего толком ответить не мог, почему у него не ладится в этом году с заготовкой кормов. Отчитали тогда Шеремета по-настоящему. И мало того что отчитали, так и вынесли еще, конечно, соответствующее решение. Иван Владимирович, понятно, тоже поднимал руку. Ехать после всего этого к Шеремету в гости да еще с Николаем Савельевичем как-то вроде бы неудобно…

Иван Владимирович перебрал еще несколько хозяйств, но ни на одном не остановился. Все время его что-то не устраивало. Он хотел уже было с кем-нибудь посоветоваться, но вдруг, вначале без всякой надежды, а потом все определенней и определенней подумал о колхозе «Рассвет». В передовиках этот колхоз не числился, но зато места там были на редкость красивые, заповедные. Да и председатель, Афанасий Михайлович Зимин, кое-чем Ивану Владимировичу обязан. Человек он покладистый, надежный, а вот невезучий. В прошлом году его хотели было заменить кем-нибудь помоложе, поудачливей, но Иван Владимирович переговорил с кем следует, заступился, и Зимина оставили. Колхоз у него не передовой, это действительно, но и не отстающий, не такой, чтоб преждевременно бить тревогу, звонить во все колокола. Пусть поработает еще немного — народ за него горою. А это тоже надо учитывать.

Иван Владимирович тут же принялся звонить в «Рассвет». Ему повезло: Зимин оказался на месте, в правлении. Долго тянуть, переливать из пустого в порожнее в разговорах Иван Владимирович не любил и поэтому, коротко поздоровавшись, сразу приступил к делу:

— Ты завтра чем заниматься думаешь?

— Да вот, — насторожился Зимин, — в город хотел проехать.

— Отложи-ка ты свою поездку.

— Чего так?

— Гости у тебя завтра будут.

— Ну что ж, коль гости так гости, — послушно согласился Зимин. — Кто?

Иван Владимирович постарался ответить как можно спокойнее и даже как можно равнодушнее, чтоб так вот сразу не пугать Зимина:

— Я и Николай Савельевич. Порыбачить приедем. Примешь?

— Приму. — Кажется, понял все тот.

— Ну вот и хорошо. Утром жди.

Иван Владимирович позвонил жене и стал объяснять ситуацию. Она точно так же, как он всего час тому назад, горестно вздохнула, но потом все поняла и терпеливо выслушала все наставления Ивана Владимировича насчет покупок и на тот случай, если они с Николаем Савельевичем решат завтра утром перекусить, и, конечно, на дорогу.

Потом Иван Владимирович вызвал начальника гаража и приказал ему приготовить на завтра «газик», но шофера в поездку не планировать. По опыту он знал, что в таких вот случаях за рулем лучше сидеть самому. Не то чтобы он считал шоферов посторонними людьми, при которых нельзя сказать чего-либо лишнего, а просто не любил суеты. Тем более что Николай Савельевич, наверное, тоже захочет тишины и покоя. А помощники, если они потребуются, у Зимина, конечно, найдутся.

С первых минут, как только узнал Иван Владимирович о приезде Николая Савельевича, родилась в нем, вспыхнула недозволенная одна мысль, надежда. Вот уже десятый год сидит он на комбинате. Как пришел сюда тридцатипятилетним, так ни с места. А ведь, чего там скромничать, работать он умеет. За эти десять лет комбината не узнать. Почти всегда на первом месте, одних наград: знамен и вымпелов полон красный уголок. Так что пора бы Ивану Владимировичу и куда-нибудь повыше. Он по себе чувствует, что способен на большее, чем комбинат.

Конечно, сам намекать об этом Николаю Савельевичу Иван Владимирович не осмелится. Он, если надо, будет сидеть на комбинате, хоть до самой смерти. Но вдруг на рыбалке, на отдыхе такой разговор завяжется сам собою? Тогда уж, чего там, надо сказать всю правду. А может быть, Николай Савельевич специально и затеял всю эту поездку для того, чтоб не в официальной обстановке, не в кабинете, а так вот — на природе за житейскими необязательными разговорами — поближе познакомиться с Иваном Владимировичем, поглядеть, что он за человек, чем дышит, как мыслит. По крайней мере, сам Иван Владимирович, случись ему подбирать кого-нибудь в комбинат, поступил бы именно таким образом.

В общем, переживать и тревожиться Ивану Владимировичу было из-за чего. Хотелось, конечно, чтоб рыбалка удалась… Он не выдержал и поздно вечером, уже из дома, еще раз позвонил Зимину:

— Как там у тебя?

— Да все в порядке, — успокоил его тот, а потом робко поинтересовался: — Он что пьет? Не слышали?

— А бог его знает, — ответил Иван Владимирович. — Все, наверное.

* * *

Утром в половине шестого Иван Владимирович уже был на работе. В такую рань, конечно, Николай Савельевич вряд ли приедет. Но уж лучше ждать на месте, чем томиться и нервничать дома.

Чтоб не терять попусту времени, Иван Владимирович взялся за бумаги, которых у него всегда невпроворот, но потом отложил их в сторону. На душе было тревожно, и никакие дела в голову не лезли. Хотя чего бы, казалось, тревожиться? Не с проверкой же едет к нему Николай Савельевич?

К счастью, ждать Ивану Владимировичу пришлось недолго. В начале седьмого снежно-голубая, мокрая от утренней росы и тумана «Волга» Николая Савельевича бесшумно и вовсе неугрожающе подъехала к комбинату.

Иван Владимирович легко сбежал по ступенькам и перехватил Николая Савельевича у подъезда.

Тот сразу протянул ему руку, улыбнулся.

— Ну что, незваный гость хуже татарина?

— Да что вы, — замялся Иван Владимирович.

— Ладно, ладно. Куда поедем?

— Может, вначале перекусить?

Николай Савельевич весело, но вместе с тем изучающе посмотрел на Ивана Владимировича:

— Что ж ты думаешь, я до сих пор голодный хожу?

Иван Владимирович покраснел за свою невольную промашку (хотя какая тут промашка: не спросить ведь тоже было бы неловко) и сразу не нашелся, что ответить. Николай Савельевич, видно, заметил это и помог ему:

— Так куда все же поедем?

— Да есть тут одно место…

— Темное небось какое-нибудь, — опять настроился на шутливый лад Николай Савельевич.

— Не так чтобы… — наконец засмеялся и Иван Владимирович и сразу почувствовал, как у него отлегло от сердца.

Переживая эту нахлынувшую на него легкость и отдохновение, Иван Владимирович по-мальчишески засуетился и принялся убеждать Николая Савельевича, что «Волгу» его вместе с шофером лучше всего отправить назад, а самим ехать на «газике». Так оно будет надежнее: дороги по району пока что не бог весть какие. К тому же едут они на рыбалку, а это значит: луг, речка, а может, где и болото.

Николай Савельевич спорить не стал, окликнул шофера, до этого все время сидевшего в машине, и отдал ему распоряжение. Тот торопливо чиркнул зажиганием, но потом остановился и перенес из «Волги» в стоявший неподалеку «газик» спиннинг Николая Савельевича и два свертка.

При виде этих свертков Иван Владимирович совсем повеселел. До этого он помимо всего прочего переживал еще и за свой точно такой же сверток, который всего полчаса тому назад запрятал в «газике» под сиденьем. Спокойней ему стало и за вчерашние осторожные слова Зимина…

Но как только они выехали за город и Николай Савельевич во второй раз поинтересовался: «Ну, так как же у вас тут жизнь?», Иваном Владимировичем опять овладела тревога. Подобных вопросов он, правда, давно уже не боялся: дела на комбинате Иван Владимирович знал как свои пять пальцев. Но быть спокойным ему не давала та давняя потаенная мысль о возможном выдвижении. Поэтому отвечать Иван Владимирович начал осторожно и даже немного с хитрецой, которой научился у знакомых председателей колхозов:

— Ничего, живем помаленьку, боремся.

— А с планом как? — допытывался Николай Савельевич.

Но и тут Иван Владимирович схитрил:

— По сводкам на третьем месте идем.

— Да это я знаю. А на самом деле как?

— На самом деле что ж, — чуть нарочито вздохнул Иван Владимирович. — Похуже, понятно, чем в первом квартале. Так сырье ведь не то.

— Ну, это не причина.

— И то правда…

Больше Николай Савельевич ни о чем Ивана Владимировича не расспрашивал. Он молча смотрел в окно, должно быть любуясь всем, что попадалось ему на глаза: березовыми и осиновыми рощами, тянувшимся вдоль дороги овсяным полем, небольшими озерцами, то там, то здесь блестевшими на утреннем солнце. Но от этого его молчания легче Ивану Владимировичу не стало. В голове у него даже промелькнуло подозрение, что Николай Савельевич приехал по какому-либо тревожному сигналу и теперь такими вот второстепенными вопросами, таким вот как будто равнодушным молчанием испытывает Ивана Владимировича.

Мучился Иван Владимирович от всевозможных догадок и предположений до самой Прохоровки, центральной усадьбы «Рассвета». Несколько раз он даже порывался было расспросить обо всем напрямую, но потом сдерживал себя, боясь попасть в неловкое, смешное положение. А это совсем ни к чему. Вдруг разговор все-таки пойдет о переводе…

Когда они подъехали к правлению, оттуда торопливо, точно так, как утром Иван Владимирович, выскочил Зимин, а с ним небольшого роста сухонький старичок, которого Иван Владимирович, помнится, уже где-то видел.

Стали знакомиться.

Зимин доложился как-то по-военному, строго и даже непривычно для него:

— Зимин Афанасий Михайлович, председатель колхоза.

Потом и старичок поочередно, вначале Ивану Владимировичу, а после Николаю Савельевичу протянул заскорузлую, видавшую виды руку и назвался:

— Емеля.

Зимин тут же кинулся поправлятьего:

— Емельян Иванович то есть.

Но старичок настоял на своем:

— Оно проще так, Емеля-то.

Слушая эту немного смешную перебранку и наблюдая за Емелей, Иван Владимирович наконец вспомнил, где он видел старичка — на базаре в рыбном ряду. И мало того что видел, так еще и разговаривал, покупая раз или два окуней для заливного.

К разговорам Емеля охоч, особенно о рыбалке, о всяком зверье и птицах. Рыбу он, несмотря ни на какие запрещения и штрафы, ловит по старинке: сетью, жаками, а случается даже ездит с остями «на посвет». Браконьером себя Емеля не считает, объяснял все очень просто. Мол, и отец его так ловил, и дед, а рыба не перевелась. Потому как в настоящие снасти попадается лишь старая, пожившая и много повидавшая на своем веку рыба, которой и так уж помирать пора. А молодняк сквозь сети и жаки проходит свободно. И тут не Емелю надо ругать, а тех городских с удочками и еще бог знает с чем, которые и зимой и летом губят молодняк без всякого понимания рыбьей жизни.

Вспомнив все это, Иван Владимирович насторожился и посетовал про себя на Зимина: «Ну, удружил старик!» Правда, тут же он постарался успокоиться. Не остями же они, в самом-то деле, будут бить рыбу? Половят удочками, спиннингом, а Емеля покажет им места — и вся его задача. Да и переиначивать что-либо было уже поздно.

Емеля, сразу узрев, что вся рыбалка затевается ради Николая Савельевича, обстоятельно допрашивал его:

— Дак вам всю программу показать или как?

— А что за программа? — улыбнулся Николай Савельевич.

— Ну, известное дело, рыбу-то по-разному ловить можно.

— Да попроще бы что-нибудь.

— Тогда понятно, — засуетился Емеля. — За инструментом только заехать надо.

— Это можно, — посмотрел Николай Савельевич на Ивана Владимировича.

Тот не стал дожидаться напоминаний, быстро завел машину. Емелина хата находилась на другом конце села недалеко от речки. Была она едва ли не одного возраста с Емелей: вся какая-то скрипучая, ненадежная, словно стояла на куриных лапках. К тому же из двух выходивших на улицу окон одно за какой-то крестьянской надобностью было заложено бревнами, и от этого вся хата, казалось, ехидно подмаргивает каждому прохожему и проезжему…

Емеля первым по-хозяйски выбрался из машины, на минутку скрылся в таком же ненадежном, как и хата, сарайчике и вскоре вынес оттуда ни мало ни много, а самый настоящий неводок. Сработан он был по всем правилам: поверху шли берестяные, в двух или трех местах перемежаемые алюминиевыми солдатскими фляжками поплавки, понизу — свинцовые, судя по всему, сделанные на заказ грузила, на палках-держаках были приспособлены две небывалых размеров гайки, а завершала все это полупудовая гиря на кульмене.

При виде невода у Ивана Владимировича похолодело на сердце. Но Николай Савельевич равнодушно молчал, словно ничего особенного и не происходило. Иван Владимирович так и не смог понять: поощрительное это молчание или, наоборот, осуждающее. А ведь накричи сейчас Иван Владимирович на Зимина и Емелю, Николай Савельевич сможет подумать о нем: «А ты, братец, оказывается, трусоват, на большие дела тебя ставить никак нельзя». С другой же стороны — сделай Иван Владимирович вид, что никакого нарушения здесь нет, опять-таки все может обернуться не лучшим образом. Николай Савельевич вполне законно разочаруется в нем: мол, что же ты, Иван Владимирович, на поводу идешь бог знает у кого.

И все-таки Иван Владимирович промолчал. В самый последний момент ему пришла в голову по-детски простая мысль, что как бы там ни было, но все же слово — серебро, а молчание — золото. Под сегодняшний день, наверное, самое главное — не испортить Николаю Савельевичу настроение…

Пока Иван Владимирович обо всем этом думал, пока ругал про себя Зимина, за которого, может быть, и правда, ее стоило бы заступаться, Емеля слазил на чердак и достал оттуда три пары новеньких, ни разу не надеванных лаптей и целый ворох латаных-перелатаных штанов и рубашек.

— Оно того, — начал объяснять он, — в воду придется заходить. Примеряйте.

Первым, к удивлению Ивана Владимировича, стал натягивать на себя Емелины одежки Николай Савельевич. Они оказались ему немного маловатыми, но он лишь весело улыбнулся и махнул рукой:

— Сойдет.

Иван Владимирович этой улыбке Николая Савельевича обрадовался. Все-таки, видно, он не ошибся, когда не стал опережать события и промолчал. Затея Емели Николаю Савельевичу как будто нравится.

Вдвоем с Зиминым Иван Владимирович тоже начал примерять и лапти, и пропахшие рыбою Емелины одежки. Лапти им подошли, а вот штаны и рубашки были явно не впору. Емеля от этого как-то расстроился и хотел уже было бежать в хату за чем-нибудь еще, но Зимин остановил его:

— Ладно, заедем ко мне.

— Придется, наверное, — виновато согласился Емеля.

У Зимина они задержались совсем недолго. Иван Владимирович даже не выключал мотора. Председатель обернулся минутою: вместе с двумя поношенными, но еще вполне пригодными в обыденной крестьянской жизни костюмами он осторожно приладил в машине чем-то туго набитый рюкзак.

Иван Владимирович про себя похвалил Зимина. Мужик он все-таки догадливый и рассудил все правильно: чем погреться и у Ивана Владимировича, и у Николая Савельевича, понятно, есть, а вот с закуской не особенно-то. Они ведь больше на рыбу надеялись. А Зимин — вишь как — рыба рыбою, а рюкзак заготовил поувесистей. Может, все-таки правильно сделал Иван Владимирович, что замолвил за него слово. Пусть потянет еще годика два-три. Смотришь, дела и поправятся, если, конечно, помочь ему как следует.

Иван Владимирович совсем повеселел и даже перестал думать о злополучном неводке, который до этого все время не давал ему покоя. Да и действительно, о чем тут думать?! Ведь ничего особенного не случится, если они раз-другой затянут в каком-нибудь заброшенном озерке, которое к августу небось совсем пересыхает, и рыба в нем гибнет без всякой пользы.

Размышления Ивана Владимировича неожиданно перебил Зимин. С какой-то хитрецой и подначкой он вдруг задел Емелю, словно продолжал с ним недавно прерванный спор:

— Ну так что, Емельян Иванович, может, все-таки в Тайное?

— Нет, — заученно запротивился тот. — Какая там ловля!

— А куда же?

— Так понятно куда. В Милоградовщину или на Цыганский берег.

Но Зимин с прежним баловством и хитрецой стоял на своем:

— А я все-таки думаю — в Тайное. Глядишь — заловим ее.

— Кого? — вмешался в разговор Иван Владимирович.

— Да щуку, — деланно и совсем уж нарочито вздохнул Зимин. — Емельян Иванович три года за ней гоняется. Побеседовать хочет.

— О чем, если не секрет?

— А кто его знает! Может, царем ему каким стать охота. Щука, она на все способна.

— А-а, — улыбнулся Зимину Иван Владимирович. — Раз такое дело, надо бы съездить. Гуртом мы ее сразу!

Емеля еще немного поотнекивался, предлагал множество, по его понятиям, самых удачливых в Прохоровке мест, но потом, когда его начал просить и Николай Савельевич, наконец-то все-таки согласился:

— Если общество желает, тогда, конечно.

Зимин, опять-таки деланно, приободрился, похвалил Емелю:

— Давно бы так, Емельян Иванович. — И тут же скомандовал Ивану Владимировичу: — Здесь налево.

Вначале они долго ехали невысоким шумливым березнячком, а потом выскочили на луг, уже кое-где скошенный, и стали обминать длинную, с домиком-вагончиком посередине кошару, где как раз начиналась обеденная дойка. У Ивана Владимировича промелькнула было мысль завезти туда Николая Савельевича и напоить его свежим парным молоком. Но он тут же, хотя и не без сожаления, отказался от нее. Все-таки ни к чему им сейчас появляться перед доярками с неводом, с пакетами и рюкзаками, с целым ворохом рыбацкого снаряжения. Да и время уже не раннее. А в жару какая рыбалка?!

За кошарой началось небольшое болотце, и они в нем едва не засели, но потом дорога выровнялась, опять нырнула в перелесок, на этот раз уже в ольшаник, снизу непролазно заросший крушиною и ежевикою.

Озеро появилось как-то совсем неожиданно, словно оно действительно тайно и не на долгое время выползло из этих зарослей, чтоб погреться на солнце, подышать луговым разнотравьем, а к вечеру опять спрятаться в лесной непроходимой чащобе.

Расположились они почти возле самой воды, удачно запрятав машину между двумя уже начинающими стареть ольхами.

Пока Иван Владимирович, Зимин и Николай Савельевич натягивали на себя рыбацкую одежду, пока переобувались, радостно удивляясь, какая все-таки удобная легкая обутка — лапти, Емеля, закатав до колен штаны, нырнул в прибрежные заросли, в высокое, почти полностью закрывавшее его царь-зелье и вскоре выехал оттуда на зыбкой остроносой лодчонке. За эти несколько минут он как-то весь преобразился: его видавшая виды кепка торжественно сбилась на затылок, и сам он был весь торжественный, решительный. Критически осмотрев рыбаков, Емеля принялся по-атаманьи распоряжаться:

— Ну что, приступим?!

— Как прикажешь, — отозвался за всех Иван Владимирович, наконец-то полностью отрешившись от всех своих страхов и сомнений.

— Тут вот под кусточками кинем, — командовал дальше Емеля.

Спорить с ним никто не стал. Иван Владимирович и Зимин погрузили в лодку невод, но сами туда сесть почему-то не посмели, не сговариваясь уступив это право Николаю Савельевичу. Тот примостился рядом с Емелей на узеньком, уже начавшем кое-где подгнивать порожке. В лаптях, в Емелиных латаных-перелатаных штанах и рубашке он был какой-то будничный и вовсе не такой тайный и многозначительный, каким всегда казался Ивану Владимировичу.

Подождав, пока Емеля выедет на середину озера, Николай Савельевич, удивляя Ивана Владимировича и Зимина, начал проворно и сноровисто забрасывать невод, стараясь опускать его в воду размеренно и бесшумно. Иван Владимирович с Зиминым потихоньку растягивали невод за длинную, привязанную к его крылу веревку с тем, чтобы его в самом начале не скрутило водорослями и кувшинками.

Емеля, видно, был ими доволен, потому что время от времени похваливал:

— Молодцом, ребята, молодцом!..

Когда Николай Савельевич закончил выбрасывать невод, Емеля торопливо отвез его на другой берег, а потом вернулся назад и черенком весла приподнял центральную, самую большую фляжку на тот, должно быть, случай, если какая рыбина задумает уйти через верх.

Николай Савельевич с одной стороны, а Иван Владимирович и Зимин с другой потихоньку веревками сводили невод к пологому песчаному лоскуту берега, куда намечено было вытягивать добычу.

Емеля, все так же стоя в лодке, продолжал по-фельдмаршальски командовать:

— Савельевич, вы по это самое… по пупа заходите!

— Захожу! — послушно отозвался тот и действительно едва не по шею кинулся в воду, пытаясь дотянуться до крыла.

Иван Владимирович и Зимин тоже были наготове. И когда Емеля крикнул им: «Крыльями подсекайте, крыльями!» — они немедленно выполнили его команду и почти бегом начали сходиться с Николаем Савельевичем.

Лишь когда невод, пузырясь от воды и водорослей, стал выползать на берег, Зимин, как бы опомнившись, опять задел Емелю:

— Ну как, Емельян Иванович, тут она?

— А кто ее знает! — весело ответил Емеля и, причалив к берегу, первый начал выбирать рыбу.

Никакой щуки, к разочарованию Зимина, в неводе не обнаружилось. Зато гуртом накидали они в корзину десятка полтора карасей, красноперок и даже несколько увесистых окуней.

Но Зимин остался уловом недоволен и незлобливо поругивал Емелю:

— Ты, должно быть, слово какое-либо рыбье знаешь! Шепнул ей!

— Какое там слово! — шутя, но вместе с тем и как-то виновато оправдывался Емеля. — Выдумки все это про щуку.

— Так уж и выдумки?! — наседал на него Зимин. — Ох, смотри у меня!

После этого они закидывали невод еще раз пять-шесть. Николай Савельевич в азарте заходил по самую шею и даже пускался вплавь, веселя рыбаков и самого себя. Рыбы у них набралось почти полная корзина. Можно было бы уже и кончать: все устали, продрогли в мокрых лаптях и одежде. Но выдуманная Зиминым щука никак им не попадалась, а без нее они испытывали какое-то дурашливое неудовлетворение. Особенно искренне возмущался Зимин, все время поругивая ни в чем не повинного Емелю:

— Ну, не ожидал я, Емельян Иванович! Честное слово, не ожидал! Подводишь ты меня.

Емеля с каждым разом опять пробовал оправдываться, но Зимин не давал ему сказать ни слова:

— Совести у тебя нет, Емельян Иванович!

— Ага, — согласно отвечал тот, — видно, нет!

Иван Владимирович улыбался и тоже начинал помогать Зимину, чувствуя, что Николаю Савельевичу нравится и вся эта выдумка Зимина про щуку, и их перебранка, и вообще весь отдых, веселый и какой-то по-крестьянски простодушный. Иван Владимирович теперь уже почти не сомневался, что немного погодя, когда они сядут закусывать, Николай Савельевич обязательно заведет заветный разговор о повышении.

Наконец они закинули невод в последний раз — не столько потому, что надеялись что-то поймать, сколько уступая напору и азарту Зимина.

Тянули они невод как-то небрежно, неслаженно, а возле самого берега и вообще хотели бросить. Но вдруг все — а первым Зимин — почувствовали, что в кульмене бьется и не находит себе места какая-то огромная рыбина.

— Тут она!!! — не сдерживая себя, закричал Зимин. — Ей-богу, тут!

Он оттолкнул Ивана Владимировича в сторону и, шурша на бегу мокрыми штанами, один с какой-то неостановимой быстротой и силою потянул свое крыло на берег.

И почти в тот же самый момент, набрав еще в кульмене скорость, выскочила на песок громадная, не меньше как метровой длины щука. Судя по всему, в подобные переплеты она попадала не первый раз: согнувшись на лету почти вдвое, она метнулась было назад в озеро, готовая в следующее мгновение скрыться в его тайных недоступных глубинах, где ей не страшны никакие невода. Казалось, щука сейчас специально появилась на берегу, чтоб позлить, раззадорить рыбаков, а после, уйдя от них в озеро, вдоволь посмеяться и потешиться над ними. Но на этот раз она то ли по старости, то ли по какой иной причине просчиталась. Иван Владимирович, Зимин и Николай Савельевич опередили ее. Все втроем с победным криком и азартом накинулись на щуку. Проворней всех оказался Николай Савельевич: он придавил ее всем своим телом, так что голова щуки оказалась у него с правой стороны, а хвост с левой. Зимин метнулся ему на помощь. Он схватил щуку за жабры, отбросил подальше от воды под лозовый куст, а потом, отобрав у подоспевшего Емели весло, несколько раз ударил ее по загривку.

Щука вскинулась, начала метаться на сухом горячем песке, но вскоре затихла, недоуменная и ошарашенная всем случившимся. Зимин, по-шаманьи притопывая мокрыми лаптями, прошелся вокруг нее. Но этого ему показалось мало: он приподнял щуку за жабры и, потешая всех, начал выговаривать ей, словно она действительно что-нибудь соображала:

— Вот тебе и по щучьему велению, по моему хотению!

Иван Владимирович, чтоб еще больше раззадорить его, нарочито серьезно предложил:

— Может, отпустим ее, а?

— Зачем это? — искренне удивился Зимин.

— Ну, как зачем! Чтоб служила нам!

— А что, и правда! — обрадовался Зимин выдумке Ивана Владимировича и стал донимать Емелю: — Ну как ты, отпустим?

— Дак мне все равно! — ответил тот.

— Ну, это ты брось! — не поверил ему Зимин. — Она бы и тебе пригодилась!

— А что мне от нее? Рыбина, да и все…

— Ишь ты как! А я бы очень даже хотел встать этак утром и задать ей, к примеру, такую задачу: «По щучьему велению, по моему хотению — завершись сегодня уборка». А она бы отвечала мне человечьим голосом: «Быть по-твоему, Афанасий Михайлович». И глядишь, к вечеру все убрано-обмолочено.

— Оно конечно, — как-то тайно улыбнулся этим словам Зимина Емеля.

Больше закидывать невод они не стали. Наскоро помыли его возле берега и развесили сушиться на кустах лозы. Потом, найдя чистое незамутненное место, решили искупаться. Емеля, правда, отказался, отошел немного в сторону и добровольно начал чистить рыбу, налаживать костерок.

— Мы сейчас, — как бы извиняясь перед ним, пообещал Иван Владимирович.

— Ничего, ничего, купайтесь, — успокоил его Емеля.

Первым разделся Зимин. Он отбросил куда-то подальше мокрое отяжелевшее обмундирование, потом легко и слишком проворно для своего уже немолодого возраста разбежался, сложил по-ребячьи лодочкой руки и ушел под воду. Не показывался он, наверное, целую минуту. Иван Владимирович уже начал было волноваться. Но вот Зимин вынырнул едва не возле противоположного берега и, радуясь озерной прозрачной воде, собственному неодолимому здоровью, весело и раскатисто хохотнул:

— Ого-го-го! Есть еще порох в пороховницах!

— Есть, еще есть! — радостно отозвался Николай Савельевич и тоже кинулся в воду.

До Зимина он, правда, не дотянул, но нисколько этому не огорчился, поспешно откинул с лица мокрые волосы и, казалось, без сколько-нибудь заметного усилия поплыл навстречу Зимину, гулко, с наслаждением ударяя по воде руками.

Когда-то в молодости Иван Владимирович слыл неплохим ныряльщиком, и теперь он решил удивить и Зимина, и Николая Савельевича. Он набрал полную грудь воздуха и без лишней суеты и шума одним движением, по-щучьи, ушел почти на самое дно. Плыл он легко и стремительно, как когда-то в мальчишестве, с интересом рассматривая первозданную подводную жизнь: водоросли, кустики, промелькнувшую в темноте пугливую, но любопытную рыбу. И так Ивану Владимировичу было хорошо в этом не подчиняющемся никаким земным законам мире, что ему вдруг даже захотелось навсегда остаться здесь. Но он тут же со страхом отбросил эту глупую мысль и стал выбираться наверх к виднеющемуся где-то над головой желтому пятнышку солнца, хотя запаса воздуха у него было еще на добрый десяток метров.

Вынырнув и оглядевшись, Иван Владимирович с огорчением обнаружил, что удивить Николая Савельевича и Зимина ему не удалось. Где-то под водой он свернул не туда и теперь оказался далеко в стороне от них.

— Теряешь направление! — не преминул задеть его Зимин.

— Старею, брат, старею, — попробовал отшутиться Иван Владимирович.

И как-то само собой получилось, что это «старею» было рассчитано не столько на Зимина, сколько на Николая Савельевича, на то, чтобы он почувствовал, понял, что Иван Владимирович не совсем доволен своею судьбою, своею участью…

Купались они, наверное, не меньше часа. То ныряли и плавали по озеру, то отлеживались и блаженствовали на горячем сыпучем песке. Наконец, в последний раз окунувшись, все втроем пошли к Емеле, у которого уже кипела на костре уха, жарилась на сковородке и пеклась на самодельных прутиках-вертелах рыба: красноперки, окуни, караси. Одна только щука нетронутая лежала под кустом с набитой в жабры крапивою.

— Что, рука не поднимается? — опять принялся за свое Зимин.

— Да нет, — ответил Емеля. — Может, домой кто заберет?

— Зачем? — отказался за всех Николай Савельевич. — Вместе ловили, вместе и ухи отведаем.

— Ну, глядите! — пожал плечами Емеля и тут же принялся разделывать щуку.

Пока он с нею возился, Иван Владимирович, Зимин и Николай Савельевич, расстелив под кустом недалеко от костра кусок брезента, начали выкладывать каждый свои запасы. Николай Савельевич поставил бутылку коньяка, положил рядом с ней длинный батон копченой шестирублевой колбасы и еще что-то в высокой, туго запечатанной банке. Иван Владимирович присовокупил ко всему этому свой пакет: бутылку коньяка, бутылку охотничьей водки, сыр, полкилограмма мясной венгерской корейки, яблоки. Но Зимин их перещеголял. Все у него было задумано как-то попрочней, поосновательней. Из своего бездонного рюкзака он первым делом достал ложки, рюмки, три буханки хлеба… потом выложил целый ворох зеленого лука, десятка два сырых и вареных яиц, огурцы, помидоры и даже банку, видно сохранившихся еще с прошлого года, грибов. И лишь в самом конце он как бы невзначай приставил к бутылкам Николая Савельевича и Ивана Владимировича свою, судя по аккуратной медицинской пробке, бутылку со спиртом. Критически оглядев весь стол, Зимин как-то ласково и добродушно улыбнулся:

— Ну, скатерть-самобранка, попотчуй мужичков!

— А не многовато? — засомневался, хотя тоже с улыбкою, Николай Савельевич.

— А это мы поглядим сейчас, — успокоил его Зимин и позвал Емелю: — Ну, как там?

— Иду, — отозвался тот.

По первой они выпили под жареную рыбу. Тост на правах хозяина держал Зимин.

— Дорогой Николай Савельевич, — начал он. — Рады мы видеть вас в наших краях. А еще больше рады, что человек вы справедливый, простой, крестьянский, можно сказать, человек!

— Спасибо, — перебил все больше воодушевлявшегося Зимина Николай Савельевич. — Спасибо.

Они все вчетвером, по-товарищески чокнувшись, выпили.

— Хорошо-то как! — вздохнул Николай Савельевич. — Ей-богу, лет десять так не отдыхал.

Иван Владимирович искренне обрадовался этому признанию Николая Савельевича. Значит, он все-таки не ошибся, что повез его именно сюда, к Зимину.

После первого, немного затянувшегося тоста они выпивали еще несколько раз и за Зимина, и за Ивана Владимировича, и за Емелю, без которого, по общему мнению, о такой удачной рыбалке нечего было даже и думать.

Емеля смущался, поминутно бегал от костра к брезенту, подсовывал всем то рыбу, то хлеб, то колбасу или тщательно вымытый в озерной воде лук. Сам же он закусывал мало, кидал в рот ломтик-второй хлеба и тем, кажется, был сыт и доволен. К рыбе он за все время ни разу почти не прикоснулся. Ничего в этом, конечно, особенного не было. Рыба ему, поди, не в диковинку. Зимин, правда, рассудил все по-иному. Весело, с какой-то удвоенной силою налегая на белое щучье мясо, он не давал Емеле покоя:

— Ты не тоскуй, Емельян Иванович, не тоскуй! Может быть, мы какую иную заловили!

— А чего тосковать? — простодушно улыбался Емеля. — Радоваться надо. На то и рыбалка.

На свежем озерном воздухе хмель их почти не брал, хотя Зимин уже отбросил в кусты две опорожненные бутылки. Лишь после горячей, пахнущей перцем, лавровым листом и еще какими-то луговыми травами ухи, после еще двух или трех рюмок они все заметно порозовели, и разговор у них пошел побойчее, пошутливей. Потом потянуло их на песни. Николай Савельевич, неожиданно прервав разговор, весело улыбнулся и спросил:

— Споем, что ли, ребята?

— Споем, — охотно откликнулся Зимин.

Но прежде чем начать, они долго спорили и обговаривали, что петь. Захмелевший Зимин предлагал какие-то замысловатые телевизионные песни, которых толком никто не знал. Иван Владимирович затянул было про рябину и дуб, но она почему-то не пошла. Тогда Николай Савельевич, подвинувшись поближе к костру, запел сам грустную нездешнюю песню.

Зимин начал было ему помогать, путая украинские и русские слова, но тут же осекся, наверное почувствовав, что с этими непонятными словами, с этой песней ему сейчас никак не справиться.

Иван Владимирович и Емеля тоже молчали. Как-то действительно неловко было мешать сейчас Николаю Савельевичу, портить ему настроение, путать его мысли…

Так Николай Савельевич и спел в одиночестве всю песню до самых ее последних слов о вдове и двух ее дочерях-красавицах.

Чтоб как-то сгладить установившееся после этого молчание, Иван Владимирович снова попробовал запеть свою — про рябину и дуб:

И на этот раз она удалась. Ее подхватили: Зимин густым неостановимым басом, Николай Семенович с Емелей тенорами, звонкими и чистыми.

Ивану Владимировичу до преступного было приятно, что его песня, в отличие от песни Николая Савельевича, всем пришлась по душе, что поется она легко и слаженно.

После такого пения не грех было и выпить. Иван Владимирович, гордый и счастливый, сам принялся наливать рюмки. Но тут всех удивил Емеля. Он прикрыл свою рюмку рукою и вдруг обратился к Николаю Савельевичу:

— Можно вам задать одну задачу?

— Какую? — улыбнулся тот неожиданной просьбе.

— Да так, пустяшную, — как будто даже застеснялся Емеля. — Вот если бы у вас все было в жизни, чего бы вы еще пожелали?

Николай Савельевич на минуту задумался, а потом все так же с улыбкою ответил:

— Покоя, наверное.

Емеля тоже задумался, опустил голову. Казалось, он растерялся и теперь сам не рад, что затеял этот разговор. Но вот он как-то длинно, изучающе посмотрел на Николая Савельевича:

— Ну, а если бы и покой был?

Николай Савельевич снова замолчал и теперь, судя по всему, надолго.

Все стали ждать, чем закончится разговор. Ивану Владимировичу почему-то хотелось, чтобы Николай Савельевич ответил как-нибудь особенно удачно, после чего Емеля успокоился бы и понял, что нет и не может быть такой задачи, которую Николай Савельевич не решил бы.

— Брось ты, Емельян Иванович, — попробовал выручить Николая Савельевича Зимин. — Лучше выпьем.

— Дак я ничего, — отозвался Емеля.

Он поднялся с земли, подбросил в костер дров, принес оттуда последнюю сковородку с рыбой и начал прощаться:

— Пора мне.

— Посидел бы еще, — скорее для видимости стал уговаривать его Зимин.

— Нет, пора, — покачал головой Емеля.

Он отошел в сторону, повозился немного возле лодки и невода, собрал успевшую просохнуть одежду, а потом совсем незаметно исчез в уже начавшей опускаться на луг темноте…

В следующее мгновение всем показалось, что его вовсе здесь и не было. Иван Владимирович, отвлекая Николая Савельевича от размышления, заторопился чокнуться с ним и еще раз пожелать ему здоровья и жизненной удачи.

Николай Савельевич охотно откликнулся на этот тост и впервые за весь вечер выпил свою рюмку до дна.

О Емеле они все втроем, словно сговорившись, больше не вспоминали: разговоры у них потекли спокойнее, доверительней.

Вскоре они принялись уже выпивать «посошок», и тут Николай Савельевич как бы между прочим поинтересовался у Ивана Владимировича:

— Ты который год на комбинате-то?

Сердце у Ивана Владимировича екнуло, но он нашел в себе силы ответить спокойно и ровно, как будто этот вопрос был для него совершенно праздным и несущественным:

— Десятый. А что?

— Да так. Не многовато ли?

Теперь уже никаких сомнений у Ивана Владимировича насчет перемен в собственной судьбе не осталось. Хмельная радость захлестнула его, и он, ничуть не стесняясь Зимина, почти выдал ее, словно подталкивая Николая Савельевича на нужное решение:

— Многовато, конечно…

* * *

Еще брезжил где-то над лугом краешек закатного, истомившегося за день солнца, а летняя недолговечная темнота уже усыпляла, убаюкивала все в округе: лесные ручейки и болотные кочки, кусты дикой смородины и ежевики, птичьи гнезда и речные заводи. И нельзя даже было понять, откуда она нагрянула: то ли опустилась вместе с туманом с прозрачного, еще беззвездного неба, то ли, наоборот, родилась где-то в росных травах и теперь поднимается все выше и выше, еще робкая, но уже неостановимая и никому не подвластная.

Емеля долгое время шел молча в этой ночной тишине и безмолвии. Но вот он еле слышно присвистнул — и тут же на его присвист в лугах отозвалась, забеспокоилась какая-то птица. Емеля выслушал ее и засвистел, закричал снова, но уже совсем по-иному, вкрадчиво, с придыханием и даже как будто со стоном. И тотчас иная, разбуженная им птица застонала, заплакала где-то возле речки. И все это отдавалось в сердце Емели сладкой болью и опустошением. Не раз и не два бродил он по ночному замирающему лесу, будил его и разговаривал с ним о своей жене Марии, ушедшей от него навечно вот уже три года…

А на зов Емели откликнулся уже весь лес: сова, которая в этих местах, кажется, и не водилась, радостно заухала, захлопала крыльями; вездесущие сороки принялись стрекотать и кружить над березами и ольхами. А Емеля будил все новых и новых обитателей, и вскоре весь лесной и болотный мир уже о чем-то переговаривался с ним, что-то советовал, от чего-то предостерегал.

Емеля, посвистывая и покрикивая, манил его за собою в деревню, словно по каким-то причинам боялся появиться там один без сопровождения неисчислимого сонма птиц, лягушек и рыб. Но вот он услышал, как возле клуба всхлипнул-заиграл баян, как призывно, весело засмеялись девчата — и остановился, минуту-вторую смотрел куда-то вдаль на уже оставшиеся позади лес, луг и речку, а потом подал своим провожатым знак, мол, теперь я доберусь сам, спасибо, возвращайтесь домой, отдыхайте и не волнуйтесь…

Птицы, лягушки и даже неизвестно как оказавшиеся здесь звери в последний раз что-то прокричали Емеле: то ли желали ему счастливого пути, то ли обижались, что он не берет их с собою, — а потом послушно отстали и вскоре затихли в ночных лугах и туманах…

К клубу Емеля пробрался огородами — весь продрогший и мокрый с головы до ног. Выждав, когда баян после короткого перерыва заиграл быстрый, но несуетливый танец, он вдруг появился на середине круга, хлопнул в ладоши, потом по-птичьи раскинул руки и крикнул изумленным девчатам:

— Ну, которая?!

Девчата в разнобой ойкнули, но тут же самая веселая и бойкая из них ответила Емеле:

— Стар ты, дед Емеля!

— Как это стар? — остановился он против обидчицы.

— А вот так, стар, и все.

— Ах ты, красноперка! — стал наступать на нее Емеля, но опомнился, хлопнул себя ладонями по голенищам и вдруг проговорил: — По щучьему велению, по моему хотению — стать мне добрым молодцам, писаным красавцем!

Девчата опять ойкнули, но Емеля, не обращая на это никакого внимания, как-то замысловато три раза крутанулся, и когда предстал снова перед девчатами, те не поверили своим глазам. В темноте им показалось, что Емеля, правда, помолодел лет на двадцать, а то и больше…

Самая веселая и бойкая первая по достоинству оценила Емелино превращение, выскочила в круг и подала ему руку. Емеля принял ее, гордый и независимый, вначале легко провел насмешницу по кругу, как бы приглашая всех посмотреть, достойны ли они друг друга, а потом, веселя публику и добрея душою, попеременно стукнул о землю носком и пяткой резинового сапога и пропел:

Напарница Емелина не растерялась и ответила ему припевкой еще побойчей:

Молодежь после этого, как-то в одно мгновение разбившись на пары, высыпала в круг. И пошло веселье. Емеля, удивляя всех, танцевал без передышки, с притопыванием и присвистыванием, выделывая такие замысловатые фигуры, что молодежь могла только завидовать.

Баянист вскоре умаялся и запросил пощады. Тогда завклубша включила радиолу, и она через киношные динамики принялась будить округу какими-то невозможными, иноземными словами.

Емеля на минуту остановился, чтобы привыкнуть к этим молодым призывам, к этому невиданному, пагубному, как ему казалось, веселью. Но привыкнуть как следует Емеле не удалось: из круга, где все колыхалось, накатывалось друг на друга, билось словно в каких-то невидимых сетях, ему закричали:

— Давай, дед! Давай!

Емеля встрепенулся, весело нырнул в эту сеть и в следующее мгновение, изловчившись, под одобрительный девичий смех пошел вприсядку, ничуть не обращая внимания на иноземные слова и музыку, которые неслись из поставленного на крыше динамика:

…Расходиться из клуба начали поздно ночью. Девчата взяли Емелю под ручки и, выстроившись в шеренгу, пошли провожать его домой. Емеля не противился, шел степенно, слушая, как девчата поют, казалось, специально для него, но уже не те, чужие, неистовые песни, а свои, понятные и доступные:

Емеля растрогался и возле дома, прощаясь с девчатами, стал обещать им:

— Просите, что угодно! Все сделаю!

— А нам ничего не надо, — весело ответили те и пошли дальше.

Шеренга их тут же распалась. Откуда-то из темноты вынырнули ребята, вклинились в нее, разобрали девчат и стали разводить их каждый по своим заветным местам…

Емеля посидел немного на крылечке, подождал, пока стихнут девичьи и ребячьи голоса, а потом огородами, не заходя в дом, выбрался за село.

Шел он теперь осторожно, стараясь ничем не нарушить, не встревожить сонный, отдыхающий после дневной жары луг и лес, ничем не побеспокоить их обитателей, которым вскоре уже предстояло пробудиться и пробудить своими песнями и клекотом весь мир для забот и радостей.

Возле озера давно уже никого не было. Костер истаял, погас, по-хозяйски засыпанный землею; примятая трава опять набралась силы, ожила от ночной росы и прохлады. Емеля присел на песок, долго вслушивался в ночную безмолвную темноту, а потом, уловив в ней какое-то, только одному ему известное мгновение, подал чуть слышимый знак.

Несколько минут он ждал ответа. Но так и не дождался: озеро молчало, холодное, бездыханное…

Домна Григорьевна

Сегодня Домна Григорьевна снова проспала. Проснулась, когда по радио уже передавали последние известия. А ведь вчера загадывала встать пораньше, чтоб управиться до работы вытопить печь. Ну да ладно.

Она надела фуфайку, подпоясалась старым платком, чтоб не продуло поясницу, и вышла в сенцы. Отыскала деревянную лопату, веник. Снегу сегодня, наверное, намело по самые окна. Еще с вечера начал падать.

И правда, возле порога сугроб — даже погреба не видно. Хоть бы капуста не померзла. Надо будет сегодня слазить. Домна Григорьевна принялась отбрасывать снег с крылечка. А его уже и отбрасывать некуда. Зима в этом году снежная. Оно, конечно, неплохо. Лишь бы весною не позаливало огороды.

Возле будки с курами Домна Григорьевна передохнула. Петух, услышав ее шаги, спрыгнул с вышек и закричал не своим голосом.

— Рано еще! — прикрикнула Домна Григорьевна.

Перепуганные куры захлопали крыльями. Из-под стрехи вылез кот, потерся о валенок, помурлыкал и стал проситься в тепло. Домна Григорьевна впустила его. Налила вчерашнего молока. Кот начал хлебать, причмокивая, переступая с лапы на лапу.

А Домна Григорьевна снова вышла во двор, открыла сарай. Промерзшие ворота заскрипели по-утреннему бойко и весело. Слава богу, день начался.

В потемках Домна Григорьевна наскубла корове сена, перебросила через загородку. Корова вздохнула, нехотя поднялась с належалого места. В углу завизжал поросенок, стал биться в дверцы.

— Чу-чу! — пригрозила Домна Григорьевна. — Ненасытный! — Но все-таки бросила охапку подстилки. Пусть погреется…

Пока она возилась в сарае, Петровы уже затопили. Потянулся дым и над другими хатами. А Домна Григорьевна снова припаздывает. Вроде бы и не гуляла…

Она вошла в хату, обмела на валенках снег и позвала мать:

— Мамо!

— Га! — кинулась та спросонья.

— Трубу открывайте.

Мать долго путалась в одеяле, постанывала, наконец загремела кружка́ми:

— Мороз здоровый?

— Здоровый.

— Еще куры померзнут. — Мать свесила с печи белые высохшие ноги. Стала натягивать чулки, как всегда, задом наперед.

— Ничего с ними не станется, — ответила дочь.

Мать, видимо, не расслышала, потому что принялась расчесывать гребешком волосы. Заплела их в косички, надела очепок.

— Что будем варить?

— Давай супчик с пшеном. Давно не варили.

Ну что ж, можно и супчик. А на обед, конечно, борщ с солеными огурцами да рисовую кашу. Тут и спрашивать нечего.

Домна Григорьевна достала горшок, ополоснула его, начистила картошки, залила водой.

Мать тем временем слезла с печки, долго умывалась перед тазиком, набирая в рот воду, по-старчески охая и жалуясь, что вода нынче холодная как лед.

Наконец она умылась, вытерла лицо льняным полотенцем, заглянула в печь, что-то там поправила ухватом. Потом минуты три молилась перед вышивкою, за которой спрятана была небольшая икона.

Домна Григорьевна слушала ее молча, чистила на борщ картошку, поглядывала на часы. Хоть бы не опоздать. А то Иван Петрович снова будет ругаться. Но вроде бы не должна. Сегодня у нее третий урок.

Помолившись, мать надела кожух, рукавицы и вышла из хаты. Было слышно, как она набирает из мешка просо, манит кур.

Уже совсем рассвело. Домна Григорьевна собралась по воду. Вместе с ведрами захватила топор, чтоб обрубить возле колодца лед, а то вчера чуть не упала.

На улице ученики бегут в школу. Замотанные кто во что горазд. Мороз сегодня, правда, порядочный. Может, и заниматься б не стоило. Да кто ж его знал?

А ученики уже здороваются:

— Здрасте!

— Здравствуйте, — отвечает Домна Григорьевна. — Не замерзли?

— Не-е, — наперебой зашумели ученики, остановились, потолкали друг дружку и засеменили дальше.

Вслед за ними проехал подводою Макар. Видно, собрался по сено. Возле Домны Григорьевны попридержал коня, окликнул:

— Григорьевна!

— Чего?

— Газетки для курева не найдется?

Но Домна Григорьевна чувствует — не газетка ему нужна. Погреться захотелось. Знает ведь, что у Домны Григорьевны всегда припасено.

Так оно и вышло. Макар помог обрубить лед, потом зашел в хату, пробормотал что-то насчет мороза и засмущался:

— Может, и чарка есть?

Домна Григорьевна налила ему стакан, нарезала сала. Макар выпил, заговорил с матерью:

— Вы, бабо, знаете, Макар не откажет.

Это точно. Если Домне Григорьевне нужно что подсобить, Макар не отказывается. И трубу почистит и огород вспашет. Мать начала выспрашивать у него что-то про сено, про дрова. Но Макару уже не до этого. Он за политику тараторит:

— С Китаем нам надо что-то решать.

— Понятно, надо, — заволновалась мать, вылила Макару остатки из бутылки, подвинула сало.

Макар выпил и снова за свое. Насилу его Домна Григорьевна выпроводила.

Но не успел он еще отъехать от двора, как на порог техработннца Маруся:

— Домна Григорьевна, директор просил прийти на первый урок. Ольга Степановна заболела.

Вот те и на! А еще надо бы в погреб слазить, корову подоить. Но делать нечего — придется заменять.

А мать уже поджала губы. Сидит на табуретке, злится:

— Поросяте хоть вынеси.

Домна Григорьевна замешала поросяте вчерашнюю картошку. С матерью сейчас лучше не спорь. Не любит она, когда Домна Григорьевна кого-нибудь заменяет:

— Тебя так никто не заменит.

Зря, конечно. Если нужно, и Домну Григорьевну заменяют. Та же Ольга Степановна на прошлой неделе заменяла, когда Домна Григорьевна Наташке посылку носила. Но мать этого не помнит. Ей просто не хочется одной дома оставаться, печь дотапливать.

Домна Григорьевна переоделась, выпила на скорую руку чашку молока, собрала книжки:

— В печи ничего не трогайте. Через час приду.

Мать что-то буркнула в ответ и вышла из хаты.

В школу Домна Григорьевна прибежала минут за десять до звонка. В учительской спор. Антонина Павловна доказывает, что война будет, если не в этом, так в следующем году. Маруся ей не верит. Говорит, что все это выдумки. Радио надо слушать.

Домна Григорьевна в спор вмешиваться не стала. Расспросила Ивана Петровича, что там с Ольгой Степановной. Оказывается, грипп. Вчера после школы стирать в проруби надумалась. Вот и продуло.

Спор затих. Маруся взяла звонок и вышла в коридор. Все засуетились, стали расходиться по классам. Домна Григорьевна на минуту замешкалась — журнал куда-то делся. Иван Петрович зашелестел бумагами:

— Приснилась ты мне сегодня. Будто едем куда-то на машине.

Домна Григорьевна промолчала. Давно они с Иваном Петровичем едут. Да так никуда и не приехали. Оно, может, и к лучшему…

— Поругаемся, наверное…

— Кто его знает?..

На том и разошлись. Домна Григорьевна на урок, а Иван Петрович домой. Наверное, завтрак готовить.

Живет он один в школьной квартире. Была когда-то жена, тихая, спокойная женщина. Деревенские мужики все завидовали:

— Где ты достал такую?

— Повезло, — смущался Иван Петрович. — Что делать…

Всю войну она его прождала, ни с какими мужиками не зналась. А пришел он без ноги, пожила полгода и бросила. Теперь в городе замужем за полковником. Историю в институте преподает. Домну Григорьевну года три тому назад на курсы переподготовки посылали, так она им лекции читала. Ничуть не изменилась. Все такая же тихая, ласковая.

Иван Петрович на нее не обижается. Говорит, правильно сделала. Молодая, ей жить по-новому надо было. А женщины в деревне до сих пор ее ругают. Может, правильно делают, а может, и нет. У всякого своя правда.

Детей в классе девять человек. И то хорошо. В такой холод не каждая мать пустит. Да и в теплые дни их не больше бывает. Классы теперь маленькие. Детей рожать некому. В прошлом году родилось всего двое, У Наташи Ткаченко да у Варьки Журбыхи.

Домна Григорьевна объяснила ученикам, что Ольга Степановна заболела и вместо русского языка будет география.

Ученики обрадовались, спрятали тетрадки.

Домашнего задания Домна Григорьевна спрашивать не стала. Никто ведь не учил на сегодня. Сразу принялась рассказывать новый материал, заглянув перед этим в программу. К уроку она, конечно, не готовилась, дневника не писала. Но за тридцать лет, кажется, уже всю землю изучила вдоль и поперек. Иногда начнет рассказывать детям про какую-нибудь страну или про горы и речки, и вдруг покажется, что сама там не раз бывала, что все видела своими глазами, разговаривала с людьми. А может, даже и жила по нескольку лет. Рассказывать после этого как-то необыкновенно легко. Даже не верится, что на уроке находишься и рассказываешь обо всем по вычитанному из книжек. Сегодня материал тоже знакомый, про Цейлон.

— Остров Цейлон, — начала Домна Григорьевна, — расположен в Индийском океане недалеко от самой Индии. На севере острова раскинулось плоскогорье, а на юге — тропические леса и саванны.

Она показала все это детям на карте и хотела уже было рассказывать дальше про песчаные цейлонские берега, окаймленные коралловыми рифами. Но в это время мимо окна прошел, опираясь на палку, Иван Петрович. Под здоровой ногой снег у него поскрипывал по-домашнему привычно и весело, апод протезом стонал, взвизгивал за каждым шагом, будто на что-то жаловался. Домна Григорьевна посмотрела Ивану Петровичу вслед, вздохнула. Дети тоже посмотрели. Некоторые даже приподнялись из-за парт. А Щурбина Маша принялась дуть на замерзшее до половины окно. Домна Григорьевна остановила ее:

— Не надо, Маша. Простудишься.

Маша покраснела, нагнула голову. Но как только Домна Григорьевна отвернулась, сообщила соседке:

— Хромой.

Домна Григорьевна не подала виду, что расслышала, но с мысли сбилась, зачем-то стала перекладывать на столе журнал, книги. Потом подошла к печке, погрела руки, немного успокоилась и начала рассказывать дальше. Но уже почему-то не про берега, а про полезные ископаемые, про графит, про драгоценные и полудрагоценные камни.

Дети тоже успокоились, перестали скрипеть партами, шушукаться. Одна только Маша вдруг закашлялась, широко раскрывая рот и припадая грудью к парте. Но вскоре и она затихла и до самого звонка что-то молча писала в тетрадке.

После урока Домна Григорьевна оделась и заспешила домой. В печи, наверное, уже все перегорело.

Вместе с ней вышла из школы и Танечка.

Прислали ее к ним в прошлом году. Домна Григорьевна устроила Танечку на квартиру к бабке Аксинье. Хата большая, чистая и недалеко от школы. Танечке понравилось. Аксинья тоже не нахвалится квартиранткой. Встретит где Домну Григорьевну и начинает:

— Дай ей бог здоровья, голубушке. И в хате побелит, и дров нарубит, и воды принесет. Даром что город-екая.

Домна Григорьевна тоже похвалит Танечку, а сама подумает — убегать ей надо отсюда. Поработала год, и хватит. Подружек нет, парня хорошего тоже нет, По вечерам сидит на печке да книжки читает.

Конечно, с годами и на ее душу кто-нибудь найдется. Тракторист или шофер из демобилизованных. Впутается она в хозяйство, в землю, а там еще дети… Но главное — с работой у нее не ладится. Ученики не слушаются. То из резинок примутся стрелять, то чернильницы друг другу подставляют.

Танечка, правда, крепится. Вот и сейчас бормочет:

— Я, Домна Григорьевна, все равно работы не брошу. Привыкну.

А может, стоило бы бросить. Зачем же зря мучиться. Да и детям от этого толку мало. Уехала бы в город, устроилась в библиотеку или детский сад. Годика два-три поработала, потом вышла замуж… Хотя, может быть, и не в этом счастье. Не будет работы по душе, так никакое замужество не поможет.

По дороге им встретилась материна сестра Федосья. Увидев Домну Григорьевну и Танечку, принялась объяснять:

— Из магазина иду. Хлеб дают.

— Народу много? — спросила Домна Григорьевна. Ей ведь тоже хлеб нужен.

— Много, — ответила Федосья и стала интересоваться, как там мать, ходит ли понемногу.

— Да ходит, — вздохнула Домна Григорьевна. — Вы б проведали когда.

— Будем живы-здоровы, проведаю.

Они постояли еще немного, поговорили о Наташке, о гриппе, которым люди теперь болеют каждый год то ли от сильных морозов, то ли от совсем никудышного здоровья. Наконец Федосья заторопилась:

— Пойду я помаленьку. Корова еще не поена.

Вместе с ней ушла и Танечка. Она хотела забрать у Федосьи платок с хлебом, по-деревенски повязанный через плечо, но та не отдала его, замахала руками:

— Не надо, голубка. Пальто замажешь.

В магазине, и правда, народу полно. Шумят, спорят. Домна Григорьевна заняла очередь. Но бабы, увидев ее, затараторили все вместе:

— Вы уж, Григорьевна, возьмите без очереди. С урока небось?

— С урока, — ответила Домна Григорьевна и пошла к прилавку.

Продавщица подала ей через головы шесть буханок, еще теплых, пахучих. Домна Григорьевна сложила их на руку и вышла из магазина. Хлебный запах защекотал ноздри. Когда-то в детстве Домна Григорьевна очень любила отрезать краюшку хлеба, намазать ее чесноком и съесть с холодной водой. А теперь внучонок любит. Наташка часто просит чеснока прислать. Говорит, спасу нет от парня — дай, и все. Интересно даже. Домна Григорьевна всего ведь один раз ему показала, когда летом приезжали. А вот запомнил.

Домна Григорьевна остановилась, чтоб пропустить подводы, которые везли от речки сено. Впереди Макар. Пьяный, еле на ногах держится. Видно, еще где-то успел опохмелиться. Но Домну Григорьевну заметил сразу. Обнял за плечи и стал просить:

— Григорьевна, дай рубль.

— Зачем тебе?

— Выпить с хлопцами надо.

— Может, хватит? — попробовала его уговаривать Домна Григорьевна. — Жена будет ругаться.

— Не будет, — махнул рукою Макар. — Дай рубль.

— Нету, — соврала Домна Григорьевна. — Ей-богу, нету. На хлеб последний истратила.

Макар больше просить не стал. Поплелся вслед за подводами, останавливая по дороге встречных баб. Рубль, конечно, он у кого-нибудь да выклянчит. Пообещает привезти дров или сена. За это иная баба не то рубль, душу ему готова отдать. Лишь бы привез. А уж Макар привезет. Из собственного двора уворует, но обещание выполнит.

Человек он добрый. В помощи никому не отказывает. С покойным Алешей они когда-то быстро подружились. Все, бывало, сидят о политике беседуют, о жизни. Но Макару повезло. Он сам говорит, что ему повезло, как никому.

В прошлом году Домна Григорьевна пригласила его в школу, чтоб про войну детишкам рассказал. Он пришел трезвый, выбритый, в чистой рубашке. Детишки ему вопросы разные задают, а он, знай, об одном рассказывает, как жив остался.

Ранило, меня, говорит, в третий раз. Лежу в госпитале и чувствую, если вернусь на фронт — убьют. И убили бы. Но тут на турецкий фронт рядовых набирали. Вот я и записался. Хотя к тому времени уже младшим лейтенантом был. Потому и жив. На турецком фронте ведь никакой войны не было.

И ушел, сколько дети его ни просили рассказать еще что-нибудь. А вечером напился и чуть не замерз возле магазина.

* * *

Дрова в печи уже почти перегорели. Осталось всего две-три головешки. Но их можно и оттушить. Мать немного успокоилась. Даже отцедила поросячью картошку, налила борщ и кое-как сложила постель. И на том спасибо.

Домна Григорьевна положила хлеб в шкаф, переоделась в фуфайку и пошла в сарай. Подмыла корове вымя, спутала и стала доить в миску. С доенкой теперь ходить нечего. Больше как по два литра в день Лыска не дает. Коту да поросенку, правда, хватает. Лыску пора бросать. По расчетам через полтора месяца должна бы отелиться. Вот начинается времечко! Ночью надо вставать раза по три. А то в прошлом году Домна Григорьевна немного проспала. Пока туда да сюда, у теленка уши примерзли. Мать ее после всю зиму корила.

Домна Григорьевна вышла от коровы, прикрыла молоко чистой цедилкой, а сама полезла на вышки посмотреть, нет ли яиц. В ящике лежал только по́клад из мела. Проклятые куры! Кудкудахчут каждый день, а яйца нет. Разжирели, наверное. А может, морозу боятся.

Домна Григорьевна слезла назад, открыла поросячью загородку, плеснула в ряжку немного молока. Кабан хрюкнул, начал смоктать, время от времени поглядывая на Домну Григорьевну. Она почесала ему живот, потом померила четвертями от ушей до хвоста. Получилось семь четвертей с половиной. Можно бы и колоть. Но Домна Григорьевна все медлит. Наташка обещает приехать в конце месяца. Тогда и заколют. Созовут на свежину родственников, соседей, хорошенько посидят, погуляют. А то бог знает, когда и собирались.

В хате Домна Григорьевна процедила молоко, затовкла борщ, налила матери супу, Хотела и сама присесть, но вовремя глянула на часы. До урока оставалось всего пятнадцать минут. Снова пора переодеваться и бежать.

Мать на этот раз ничего не сказала. Спросила только, скоро ли придет. А то работы ведь непочатый край. В погреб слазить надо. Капуста небось начала гнить. В сарае тоже надо поладнать. Навоз поотбрасывать, подостлать свежей соломы, чтоб корова не простудилась. Как это еще мать забыла, что дров на завтра нет ни палки, да и белье третий день валяется неглаженым. Но сегодня Домна Григорьевна должна бы все успеть. Лишь бы в школе никакого совещания не придумали.

Уроки прошли хорошо. На одном даже Иван Петрович был. Домна Григорьевна немного разволновалась. Он ведь к ней редко ходит. Да и то в тетрадку ничего не записывает, разбора урока не делает, а лишь сидит на задней парте да смотрит. Сколько раз она его просила:

— Ты уж, Иван, если ходишь, так ходи, как к другим. Дневник требуй.

Но он не слушается. Вот и сегодня о дневнике даже не заикнулся. Хоть его, по правде сказать, и не было.

В учительской разговоры одни и те же. Про хозяйство, про войну, про то, какие дети теперь пошли балованные. Девчушки в пятом классе зеркальца позаводили, а ребята курят по-за сараями и туалетами. На уроке подойти нельзя — табаком несет за километр.

Одна Танечка участия в разговоре не принимает. Сидит возле печки с книжкою в руках, дожидается звонка. Домна Григорьевна подошла к ней, стала спрашивать:

— Что задумалась, Танечка?

— Ничего, — вздохнула та. — Урока жду.

Домна Григорьевна тоже вздохнула. Чем еще помочь Танечке, она не знает. И никто не знает. Пробовали ходить к ней на уроки, разговаривали с детьми. Ничего не помогает. Пока Домна Григорьевна или Иван Петрович сидят в классе, все хорошо: рассказывает Танечка про войны, про революции. Дети даже рты пораскрывают. Но как только посторонние уйдут, поднимается шум и гам, почище, чем на перемене. Танечка плачет прямо на уроке. Да и как тут не заплачешь.

В их деле одного желания мало. Учителем родиться, наверное, надо. Опыт, конечно, опытом. Но если можешь как-нибудь без школы прожить, так уж лучше, правда, в библиотеку пойти или в детский сад. Хотя и там человек себя на месте должен чувствовать. А Танечка своего места еще не выбрала. Ошиблась она, что пошла в педагогический. Теперь ошибку исправлять надо бы, пока молодая. Может, попросить Ивана Петровича, чтоб переговорил о ней в роно? Пусть устроят там инспектором или еще кем-нибудь. Места, наверное, есть.

Домне Григорьевне недавно в который раз предлагали перейти методистом. Квартиру обещают. Но она не соглашается. Не ее это дело — проверять да инспектировать. В класс тянет, к детям. Без них так и жить вроде бы незачем. Жаль, конечно, что хозяйство много времени отнимает.

А Танечка себя в городе лучше бы чувствовала. Недавно пожаловалась Домне Григорьевне:

— Мне бы по асфальту пройтись чуточку.

И ничего в этом удивительного нет. Городской человек все-таки.

А на часах уже полтретьего. Мать, наверное, места себе не находит. Домна Григорьевна распрощалась с учителями. Не до разговоров. Пора домой идти да за работу браться.

Иван Петрович, увидев, что она собирается уходить, попросил:

— Домна Григорьевна, останьтесь на минутку.

— Хорошо, — согласилась она и присела на стул уже в пальто и перчатках.

Учителя разошлись. Одни по классам, другие по домам. Маруся тоже, положив звонок, вышла из учительской.

Минут десять они сидели молча. Иван Петрович что-то писал в журнале, а Домна Григорьевна смотрела в окно на Марусю, которая, переваливаясь с сугроба на сугроб, несла на коромыслах воду. Женщины в деревне завидуют ей. Говорят, за шестьдесят рублей можно воду носить. Но вообще-то завидовать нечему. Попробуй каждый день вытопить двенадцать печек, помыть в классах полы, поворочать парты. А наступит лето — надо возить торф, заготовлять дрова, в классах белить.

Маруся затопала валенками на крыльце, сняла коромысло.

— Пойду я, — начала собирать книги Домна Григорьевна. — Мать будет ругаться.

Иван Петрович оторвался от журнала:

— Может, сойтись нам, Домна? А?

Домне Григорьевне вначале показалось, что она ослышалась, что Иван Петрович говорит о чем-то совсем другом. Надо только хорошенько взять в толк. Она даже хотела переспросить его. Но Иван Петрович опередил:

— Ну, так как ты?

Домна Григорьевна совсем растерялась. Зачем-то сняла перчатки, потом снова надела их, поправила платок. И вдруг не выдержала, заплакала…

Иван Петрович поднялся было со стула. Но в это время в учительскую зашла Маруся. Испуганно посмотрела вначале на Ивана Петровича, потом на Домну Григорьевну и начала успокаивать ее:

— Чего вы, Домна Григорьевна?

— Да так, — ответила та и заторопилась скорей на улицу.

До самого магазина никак не могла успокоиться. Все плакала, сама не зная от чего. Наконец немного собралась с мыслями, начала думать обо всем случившемся.

Что же теперь делать? Соглашаться или отказываться?

Непонятно все-таки в жизни получается. В молодости вместе гуляли, вместе с школу бегали и не тянуло друг к другу. Больше спорили, ругались. А теперь вот…

Конечно, сойтись они могли бы давно. Мать немного подулась бы, посердилась, а потом привыкла. Но что-то их останавливало, удерживало. До сегодняшнего дня о женитьбе даже разговора никогда не было. Может, постарели. А может, еще что…

* * *

С Алешей все было как-то проще. Познакомились они в педучилище. Правда, немного смешно. Кожух у него кто-то украл. Насобирали по группам денег и нежданно-негаданно откомандировали Домну вместе с Алешей покупать пальто. Она отказывалась изо всех сил. Чего это ей с незнакомым парнем по магазинам таскаться?! Но девчата настояли. Алеша их, оказывается, подговорил.

Пальто ему купили хорошее. С цигейковым воротником, с костяными пуговицами. Немного великовато, но Домна сама потом этому радовалась.

Стоят они с Алешей где-нибудь в подъезде. Холодно, даже разговаривать не хочется. Но Домна терпит. Только Алешу не обманешь. Распахнет он пальто, попросит:

— Залезай.

Домна поколеблется одну минуту, потом нырнет под полу, притаится и слушает, как у Алеши сердце стучит:

— Тук… тук… тук…

Она ему в этом только после свадьбы призналась.

Поженились они на третьем курсе. Свадьбу сыграли по всем правилам: с боярами, с дружками, с венчальными песнями. Вот только в церковь не ездили. Матери это не понравилось. Она и теперь нет-нет да и вспомянет:

— Не венчанные вы с Алешей, незаконные. Потому бог и жизни не дал.

Бог здесь, конечно, ни при чем. Просто война. Вернись Алеша — все было бы иначе.

Интересно, узнал бы он Наташку или нет? Уходил, ей всего два года было. А теперь уже тридцать. Институт закончила, замуж вышла. Сын скоро в школу пойдет. Вряд ли узнал бы. Да и Наташка то же самое. Об отце ничего не помнит. Даже как в последний день коту усы отрезали, не знает.

Это Алеша придумал. Давай, говорит, Наташка, Ваське усы отрежем. Очень уж длинные.

Домна Григорьевна мешок собирает, а они за котом гоняются. Наташка на корточки присядет и манит Ваську:

— Котик, миленький, иди ко мне.

Алеша помогает ей:

— Кис-кис-кис…

Но кот не слушается их. То на печь спрячется, то под кровать забьется. Насилу они его поймали. Один ус Алешка отрезал, а второй не успел, потому что Макар зашел. Они вместе на фронт уходили.

Домна Григорьевна проводила Алешу до города. Домой пришла только через неделю. Наташка плачет:

— Где наш кот?

Оказывается, он в тот же день сбежал куда-то. Да так и не вернулся.

Не вернулся и Алеша.

Мать об этом Домне Григорьевне часто напоминает. Хотя все это просто совпадение.

А Иван Петрович, когда Домна Григорьевна рассказала ему, ничего не ответил. Такой уж он человек. Все молчит, думает. Домне Григорьевне иногда даже страшно с ним становится. А до войны совсем другой был, веселый, танцевать любил.

Но ничего. Вот начнут они жить вместе, может, он и повеселеет. А то все один и один. С работы придет домой и словом не с кем перемолвиться.

И вдруг совсем другая мысль пришла в голову Домне Григорьевне. Что это она так уверенно обо всем думает?! Может, Иван Петрович просто погорячился. Да и она еще ему ничего не ответила. И слава богу. Надо матери сказать, с Наташкой посоветоваться. Она, конечно, против не будет. Но все-таки…

Только Домна Григорьевна вошла в хату, мать сразу за свое:

— Корова не поена, кабан скоро выскочит!

— Сейчас, — ответила Домна Григорьевна.

В который раз переоделась, подмела в хате, прибрала со стола еще утреннюю посуду, потом достала из печи обед.

Борщ матери не понравился. Кислый. Долго чмокала губами, вылавливая гущу. Наконец положила ложку. Домна Григорьевна лишь вздохнула — старый человек, что с нее возьмешь.

Кашу ели молча. Мать, запивая молоком, а Домна Григорьевна вчерашним узваром. Он за ночь настоялся, холодный, пахнет грушами, смородиною. Лучше всякого молока.

После обеда Домна Григорьевна отправила мать на печь погреться, а сама принялась за хозяйство. Первым делом вынесла кабану, чтоб не визжал, не мешал работать. Потом подоила корову. Развела ей в ряжке воды, накрошила туда хлеба, картошки. Ряжку поставила во дворе. Корова выскочила чуть ли не бегом, забулькала, захрустела картошкой. А Домна Григорьевна тем временем вывезла на санках из сарая навоз, подстелила свежей соломы, вычистила ковш. Разогрелась, сняла рукавицы. Не такой уж и страшный сегодня мороз.

И вдруг незаметно для самой себя размечталась бог знает о чем. Как они теперь будут жить с Иваном Петровичем, вместе ходить в школу, вместе работать по хозяйству. Вдвоем оно веселей. За разговорами и работа кажется легче. А говорили бы они о школе, о колхозных делах, о Наташке…

Домна Григорьевна вздохнула. Как они там? И даже забыла на минуту об Иване Петровиче, забеспокоилась о внучонке. Хоть бы там у них ничего не случилось. Что-то давно письма нет. Домна Григорьевна уже надоела почтарке. Каждый день спрашивает:

— Ну как там, нет мне письмеца?

А его все нет и нет. Вот и сегодня почтарка одну газетку отдала да бандероль от Феди Ткаченко. Учила его когда-то Домна Григорьевна. А теперь доктор наук, книгу для институтов написал: «Физическая география». В предисловии и Домну Григорьевну упомянул. Радостно, конечно. Может, и правда, парню в душу что заронила.

Ученики бывшие Домне Григорьевне часто пишут. Особенно перед праздниками. На Новый год Саша Анисимов телеграмму аж с Гавайских островов прислал. Первым помощником капитана плавает.

Наташка тоже обычно сразу ей на письмо отвечает. А тут что-то задержалась. Но, может, завтра будет…

Соскучилась Домна Григорьевна. Особенно по маленькому Алешке. Скорей бы уж теплело да привозили его на лето. А то все время по детским садам да по чужим людям. Похудел, наверное.

Но весна что-то не торопится. Морозы как ударили сразу после каникул, так и держатся до сих пор. Тут никакой работой не отогреешься.

На дворе уже вечер. Куры позаходили в будку, кабан зарылся в солому, захрапел. Корова тоже улеглась на свежей подстилке. А у Домны Григорьевны на завтра еще дров нет, да и в погреб не лазила. Но погреб, бог с ним. А с дровами надо спешить.

Домна Григорьевна достала пилу, топор, вытащила из сарая «козла». Можно бы позвать мать, чтоб помогла. Но пока она выберется, совсем стемнеет. Домна Григорьевна принялась пилить сама, Не первый раз.

Дров в этом году она достала сухих. Рубятся хорошо. Пришлось, правда, переплатить немного. Так без этого не бывает. Зато теперь душа спокойна.

Домна Григорьевна поставила чурбак на колодку, стукнула топором, попробовала, крепко ли он завяз. Потом вскинула чурбак на плечо, вздохнула и ударила по колодке обухом. Чурбак взвизгнул и раскололся надвое.

Рубить дрова научил Домну Григорьевну Алеша. Она все смеялась:

— Зачем мне?

А вот и пригодилось.

Он еще и косить, и молотить цепом на две руки ее научил. Может, что чувствовал… Но теперь, конечно, дрова помаленьку будет рубить Иван Петрович. Все-таки мужчина. А пилить будут вдвоем.

Домна Григорьевна внесла дрова в хату, закинула в печь, чтоб просохли к завтрашнему утру. Потом зажгла фонарь и полезла в погреб. Быстренько смыла кружки, набрала в черепяную миску капусты. Хотела еще захватить баночку маринованных грибов. Но пожалела. Приедет Наташка, тогда и попробуют. А пока и так перебьются.

Кто его, правда, знает, как еще этот приезд обойдется. Наташка, наверное, Ивана Петровича стесняться будет.

Но, может, зря Домна Григорьевна волнуется? Может, действительно все еще останется как было?

Трудно все это решать на старости лет. Пока Иван Петрович ничего не говорил, о замужестве не раз думала. А вот сказал — так сомневаться начала. Алешка все вспоминается…

Ивану Петровичу все-таки легче. Он хоть и любит до сих пор свою жену, но она живой человек, а живого и разлюбить можно. Да если еще он и обидел тебя. А вот как мертвого разлюбишь?

Конечно, Иван Петрович для нее не посторонний человек. И если бы не Алешка, то лучшего и искать не надо. А так…

Домна Григорьевна закрыла сарай и вошла в хату. Мать похрапывает на печке, стонет. Может, ей снится что-нибудь страшное. Пожар или наводнение. А может, во сне ее убивают или душат. В последнее время она такие сны каждый день рассказывает. Очень мать боится смерти. Чуть что, сразу плачет: «Умираю». А чего ее бояться? Лишь бы легкая. Вот недавно Степан Ященко умер. Целый день возил дрова, бегал, а вечером вошел в хату, напился воды и умер. Завидная смерть…

В дверь кто-то постучался. Домна Григорьевна испугалась. Вдруг Иван Петрович. Пришел за ответом, Хотя вряд ли. До этого времени он заходить к ней стеснялся. Оно, может, и верно. Люди всякое могут подумать. Да и мать…

Но оказалось, что это стучится Танечка. Вкатилась в хату, как колобок, обмела веником валенки и затараторила нарочито громко:

— Домна Григорьевна, вы забыли, сегодня совещание!

Домна Григорьевна улыбнулась. Никакого совещания нет. Это у них такой условный знак. Танечка ее в кино приглашает. Мать не любит, когда Домна Григорьевна в кино ходит. А совещание все-таки работа. Вот они и придумали.

Но сегодня Домна Григорьевна не пойдет. Белья еще вон сколько гладить. Да что-то и не хочется… Она провела Танечку в другую комнату, показала на уже включенный утюг. Танечка закивала головой, но поникла, опечалилась:

— Я тоже не пойду.

— Да чего ты, — стала ее успокаивать Домна Григорьевна. — Сходи.

— Ну его. Лучше книжку почитаю.

А Домне Григорьевне как-то неловко. Настроение человеку испортила. Будет теперь Танечка целый вечер сидеть дома, в карты с Аксиньей играть.

Танечка ушла. Домна хотела замыкать на ночь дверь, но в сенцах кто-то снова засуетился, затопал ногами. И снова Домна Григорьевна испугалась. До сегодняшнего дня не ходил — это правда. А теперь чего уж стесняться. Ему ведь и с матерью надо поговорить. Но и на этот раз Домна Григорьевна ошиблась. В хату вошла Федосья. Сдержала-таки слово. Ночью идти не побоялась. Проворная еще бабка. А всего на три года моложе матери.

Федосья поздоровалась, достала из кошелки бутылку вина. Потом заглянула на печь, спросила:

— Ну как ты тут? Лежишь?

— Лежу, — проснулась мать. — В голове кипит.

— Нервы. У меня тоже бывает.

Мать слезла с печки, села на табурет, стала расспрашивать Федосью, почем на базаре молоко, сметана. Она ведь уже лет десять не то что на базар, по воду не ходит.

Федосья рассказывала обо всем обстоятельно:

— Молоко нынче в цене. По тридцать пять копеек литр. Сметана тоже нарасхват.

— Озолотятся люди, — зажурилась мать. — А у нас ходить некому… Я болею…

— И то правда, — ответила Федосья и принялась отпечатывать бутылку. — Выпьем по маленькой?

Мать отказываться не стала, вытащила рюмки.

Домна Григорьевна налила старушкам в миску борща, сходила в кладовку за селедкой, которую мать очень любит и которая у них никогда не выбывает.

И снова полезли в душу Домне Григорьевне сомнения. На этот раз уже не за себя, а за мать. Ей ведь тоже будет тяжело на старости лет переживать эти перемены. Мать привыкла себя в доме хозяйкой чувствовать. А при Иване Петровиче кто его еще знает, как все сложится. Раз мужчина в доме, значит, он и хозяин.

Федосья тоже, наверное, ходить перестанет. Скажет — директор, всего бойся, всего остерегайся. Выпить и то нельзя. Матери о чем-нибудь своем и поговорить будет не с кем. А у нее кроме разговора и радости больше в жизни не осталось. Конечно, если мать не согласится, тогда и разговора никакого быть не может. Это ведь не в молодости, когда от родителей и уйти можно…

Федосья разлила вино. Стала приглашать Домну Григорьевну:

— Выпей, Домна. Здоровей будешь.

— Спасибо, — отказалась Домна Григорьевна. — К урокам надо готовиться.

Она ушла в другую комнату доглаживать белье, а старушки подняли рюмки, чокнулись:

— Ну, будем здоровы!

— Будем.

И выпили. Федосья одним духом, высоко запрокинув голову. А мать, поминутно останавливаясь, перебирая губами, как будто не вино пила, а пробовала суп — не соленый ли?

Закусив, старушки снова пустились в разговоры. Федосья доказывала, что водка очень полезна от нервов, от давления и вообще от всего. Мать с нею не спорила. Согласно качала головой, поддакивала.

Пока старушки беседовали, Домна Григорьевна закончила гладить, все время думая об одном и том же. Вот пройдет ночь и надо на что-то решаться. А на что, она не знает. Если согласиться, чтоб Иван Петрович перешел к ним, то как же тогда с Алешкой?.. Ведь он до последнего своего дня верил ей, письма какие писал… Ну, а если отказать, то как же тогда жить дальше, на что надеяться?..

Домна Григорьевна достала книги, календарный план, программу. Но тут же отложила их в сторону, вырвала из тетради два листка и начала писать Наташке письмо:

«Здравствуйте, мои дорогие, Наташка, Толя и Алешка! От вас давно нет письмеца, и я так волнуюсь. Думаю, может, кто заболел или случилась какая беда на работе. Вы напишите мне быстренько. Если уж горе, так будем переживать вместе.

У нас все хорошо. Бабушка потихоньку топчется. И посуду помоет, и кур покормит. Я тоже бегаю.

Ждем не дождемся вас в гости. По Алешке очень соскучились. Наташенька, ты напиши точно, когда будете ехать, чтоб мы могли вас встретить на станции. Я уже договорилась с бригадиром. Коня мне дадут.

Алешку в дорогу одевай потеплее, а то у нас морозы. Мы-то, правда, не горюем. Дрова есть, сено есть. Я в этом году купила у доярок полгектара сенокосу. Хоть помучились при уборке, зато обошлось дешевле. Теперь сама себя хвалю.

В деревне особых новостей нет. Умер Степан Ященко. Возил целый день дрова, а вечером вошел в хату, напился воды и умер. Жалко, конечно, да что поделаешь?»

Домна Григорьевна остановилась, долго раздумывала, писать ли что об Иване Петровиче. Наконец решила немного подождать. Спрятала недописанное письмо в книжку. Чего беспокоить Наташку преждевременно! Да ничем она и не поможет. Тут уж надо самой…

Наташка давно зовет Домну Григорьевну к себе. Переезжали бы, говорит, с бабушкой к нам. Квартира большая, места всем хватит. Чего вам мучиться в деревне с коровой, с землей. Она даже место в школе уже подыскала. Но Домна Григорьевна не соглашается. Жилось бы ей там, конечно, легче. Работала бы потихоньку. Дети везде как будто одинаковые, и какая разница, кого учить.

Но разница все-таки есть. Уедет Домна Григорьевна, а кто останется? Да и деревенские дети для нее не просто дети. Она ведь их отцов и матерей выучила. Знала дедов и прадедов. А это для учителя тоже многое значит. Ученик еще в школу ходить не начал, а Домне Григорьевне уже известно, чего от него ожидать можно. И никто лучше ее не поймет его, не научит. Так что нельзя Домне Григорьевне уезжать отсюда. Она это еще в молодости поняла. А теперь вот еще и Иван Петрович…

В комнату вошла раскрасневшаяся Федосья, подала руку:

— Прощевай, Домна. Спасибо.

— Не за что, — ответила Домна Григорьевна. — Вам спасибо, что не забываете.

— Грех забывать, пока живы.

Федосья закуталась в платок, взяла кошелку и уже с порога стала наказывать матери:

— Ты почаще на свежий воздух выходи, а то умрешь на печке!

Мать заплакала:

— Чем так жить, лучше бы бог прибрал. Голова болит, очи болят.

— А ты терпи. Жизнь на то и дана, чтоб терпеть.

Мать ничего не ответила, полезла на печь, стала раскладывать подушки. А Федосья, еще раз поблагодарив Домну Григорьевну, пошла домой.

Вслед за матерью на печку забрался и кот. В такой мороз не особенно погуляешь.

Домне Григорьевне тоже захотелось погреться на горячем черене. Она прилегла рядом с матерью. Вначале думала об Иване Петровиче. Может, и он вот так же сейчас сомневается, мучается… Но потом как-то незаметно стала вспоминать Алешку, педшколу. Как они гуляли с ним по городу, как ходили в кино, на концерты. А возвращаясь домой, подолгу стояли где-нибудь в подъезде. Алешка закутывал Домну в пальто. Она всегда ждала этого, чтоб послушать, как бьется у него сердце. И вдруг Домне Григорьевне показалось, что она и сейчас слышит, как оно где-то совсем рядом чуть слышно стучит:

— Тук, тук, тук…

Бочка

Затемно еще проснулся сегодня Антон Петунька. Наскоро поел вчерашнего борща, подпоясался веревочкой и побежал на луг за конем. Так-то оно вернее: не надо дожидаться, пока пригонят табун в колхозный двор, пока напоят, раздадут сбрую. Надо поторапливаться — приехать на ярмарку самое большее часов в шесть, иначе не ярмарка будет тебе, а одно расстройство.

Насчет коня Антон договорился с бригадиром еще с вечера, и теперь у него в кармане лежит бумажка, где написано, что конюхам надлежит выдать Антону Петуньке слепую кобылу. Антон сам попросил выдать ему эту кобылу. Она, конечно, не совсем слепая, а только на один глаз. Зато смирная, покладистая, в городе никаких тебе машин не боится, не шарахается…

Возок Антон тоже заготовил, смазал аккуратно мазутом, подтянул атосы. Сбруя на слепую лежит в сторожке, прикрытая старым мешком, проверенная.

Словом, все готово у Петуньки. И сегодня все идет вроде бы ничего. Еще ни свет ни заря, а он уже бежит на луг, размышляет о том, как первым приедет на ярмарку, как займет место, установит цену на свой товар. Антон — бондарь. И отец его был бондарем, и дед, и даже прадед бочками торговал. А теперь вот Антон торгует. Сегодня ему надлежит продать бочку и купить поросенка.

Только горе Антону с этой бочкой. Поздно вечером заканчивал он ее, уже и обручи набил и лишь тогда заметил сучок, который потемнел и вот-вот начнет загнивать. Лет пять он, может, и простоит. Но разве ж на пять лет рассчитывал Антон?

Да и досталась ему эта бочка не даром. Дуб возле сельсовета стоял. Втроем не обхватишь. Может, двести ему лет, а может, и триста. Антон давно на него поглядывал, думал, усохнет, так и спилить можно будет. С председателем на этот счет не одна поллитровка выпита. Ведь многие на этот дуб зарились. Кто на подвалины его метил, кто на соху для сарая. А он не торопился усыхать. Прямо насмехался над Антоном. Особенно весною. Бывало, все вокруг зеленеет давно, а на нем ни листочка, ну мертвец мертвецом. Антон уже и пилу наточит, и с мужиками договорится. А придут они к дубу и остановятся, потому что за ночь на нем листья проклюнулись.

Антон со зла даже керосином его тайком поливал. Только зря все было.

А этим летом дождался-таки своего. Усох дуб. Валили его, так все село собралось поглядеть. Бочки Антону заранее заказывали. И вот на тебе — первая и с оплошностью. Вроде бы и старался Антон, вроде бы и проверял, а не доглядел все-таки.

Он, может, и разобрал бы ее, может, и заменил бы клепку, да тут жена набросилась, выругала, а после и вовсе свет выключила. Антон покорился, лег спать, но какой уж там сон. Все не шел из головы этот сучок. Оно, может, кто и не заметит его, купит бочку, но не за двадцать пять, конечно, потому что просить двадцать пять у Антона не хватит теперь совести. С другой же стороны, — если не взять за нее двадцать пять, то сколько-нибудь путящего поросенка никак не купить. А занять не у кого. Вот и получается, что надо просить Антону за бочку двадцать пять.

Конечно, с поросенком можно бы еще подождать какую неделю. Так жена поедом ест, проходу от нее нет, жизни нет.

Антон, правда, крепится, виду не подает. Вот и сейчас весело бежит на луг. И не только об одной бочке думает, а и еще об чем другом изредка. Трава вот ложится ему под ноги, дозревшая, налитая, как раз впору косить. Да начальство что-то мешкает. И перезреет она, высохнет — убыток не только колхозу, а и ему, Антону Петуньке, лично убыток. Корову чем кормить будет? Или вот гуси-лебеди в ручье плавают. Тоже не колхозные, а людские. Разжирели, нырнуть лишний раз в воду, поймать какого жучка ленятся. А в колхозе гусей не разводят, не выгодно, говорят. Почему это колхозу не выгодно?

И снова мерещится Антону бочка. Снова он начинает укорять себя. Если ты настоящий мастер, Антон, то делай так, чтобы ни сучка там всякого, ни задоринки. А если не мастер, так не рыпайся, не заводи народ в заблуждение.

Слепая кобыла пасется возле самого ручья. Неспутанная даже. Конюхи знают — никуда она не убежит, в огород зря не полезет. А полезет, так уж кому-кому, а ей достанется. Антон подходит к ней, берет за гриву, гладит. Она смотрит на него одним-единственным глазом, большим, зеленоватым, узнает… Да и как ей не узнать Антона, когда он всякий раз просит Слепую, если надо ехать куда или по хозяйству какая работа выпадет, и никогда не обидит ее, не обзовет плохим словом, вовремя накормит и напоит. Вот и сейчас достал из кармана кусочек хлеба, положил на ладошку. Кобыла тянется к нему мордой. Подходит конюх, спрашивает Антона:

— Бумажка есть?

— Понятное дело, что есть.

— Ну бери, только ей на салотопку давно пора.

Это уж точно — пора. До первой выбраковки, может, и жить-то осталось.

А бочка опять маячит у Антона перед глазами, ладная такая, красивая, а посередине сучок, как звездочка. Может, спрятать ее где по дороге или вот в ручье затопить. Только что после жене скажешь? Обмануть ее трудно: все разузнает, до всего докопается, и тогда не миновать Антону беды. Да оно и поросенка купить край как надо…

— Но-о, Марфуша, но-о… — подгоняет Антон кобылу.

Это один он зовет ее Марфушей. Остальные Слепою или клячей. И бьют нещадно, если замешкается где или травинку какую захочет с обочины ухватить. А у Антона понимание конской жизни. Такой жизни, что если б на человека, так повеситься впору. Ни праздника тебе, ни выходного. Вот и сегодня — воскресный день, отдохнуть бы, травки пожевать, на солнышке погреться, так Антону вздумалось бочку свою шелудивую на базар везти, людей обманывать… А Марфуша не обманывает, никогда не обманывает. Если есть сила везти, то везет-надрывается, а нет — согнется и ждет, что там хозяину вздумается — бить ее или миловать… Такова-то она, конская жизнь…

Марфуша пускается мелкой рысцой. Бочка изредка постукивает на возу, но Антон не обращает внимания. Пусть хоть разобьется. Может, полегшает. Думка его теперь о другом. Хоть бы не приехал Максим из Малого Щимля. Лучшего бондаря, чем Максим, ни в одном селе не найдется. Правда, он немой и ничего не скажет, но уж лучше бы сказал. А то будет смотреть на Антонову бочку и ухмыляться. Сучок же сразу заметит — на то и бондарь. А может, даст бог, не приедет. Приболел или еще чего…

Уже и базар виднеется. Старая Марфуша, а доехали быстро. Еще почти никого нет. Только возле мясных ларьков толпится народ, да в молочном ряду рябая Евдоха зазывает редких покупателей, так она, может, на базаре и ночует.

Антон распрягает Марфушу. Насыпает ей в мешок овса. Теперь редко кто коней овсом кормит. В колхозе один жеребец Мишкас получает его по мерке в день. А для рабочих коней считается роскошью. Но у Антона специально для Марфуши всегда что-нибудь припасено. Пусть поласует.

Антон занимает место возле забора недалеко от толкучки. Это законное место бондарей. Чуть подальше от них размещаются кошелочники, а еще дальше бойко торгуют розовощекими горшками и кувшинами гончары.

Народ помалу собирается. Вот уже гомон и толкотня неимоверные. Но у Антона о бочке еще никто не спрашивал. Может, и обойдется. Максима тоже что-то не видать. У Антона на душе посветлело немного. Попросил приглянуть за бочкой кошелочника, а сам махнул на другой конец базара, откуда доносился поросячий визг. Облюбовал себе кабанчика. Спинка на три четверти, ножки коротенькие. Сунул ему в морду кусок хлеба. Кабанчик зачмокал, потешный такой.

— Что просит? — поинтересовался Антон.

— Сорок.

— А если забрать?

— И забрать сорок.

Ну, сорок не сорок, а за тридцать пять отдаст, если поторговаться. Надо бы продать эту проклятую бочку. Больно уж хороший кабанчик. В другой раз такого может и не быть.

По дороге назад завернул на толкучку. Чего только здесь нет?! Вот старуха, руки дрожат, нос почернел — умирать пора, а она иголками торгует. Скажите на милость! Ну, положим, привез Антон на базар бочку, так такой бочки ни в одном магазине не купишь, пусть даже она с оплошностью. Или гончар полтинник за горшок просит. Пустяшное дело горшок, а поди в хозмаге достань его. Иголку же в любом сельпо купить можно — девять копеек пачка. Но торгует человек. Так на иголках много не наспекулируешь… А люди подходят к ней, интересуются. Женщина одна взяла в руки иголку-цыганку, повертела и сунула старушке гривенник.

Антон лишь плечами пожимает, издалека глядит на свою бочку. Бабка какая-то возле нее суетится — может, купить хочет. А рядом Максим. Приехал-таки. На глаза ему стыдно показываться. Антон хотел было снова юркнуть в толпу, да кошелочник, которого оставлял за себя, заметил, машет руками, зовет, чтобы подошел. Видно, бабка, правда-таки, бочку торгует. Делать нечего, Антон подходит, здоровается с Максимом. Тот обрадовался, показывает на Антонову бочку, тычет ему прямо в лицо большой палец, мол, бочка на во. Слепой он, что ли, или так — притворяется? А у самого бочка, так Антону о такой и думать нечего, умри он возле верстака.

Но бабка на Максимову бочку внимания не обращает, все возле Антоновой хлопочет. Чуть ли не залезла в нее и что-то бубнит оттуда, бубнит, только сучка, видно, не замечает, и скажи ей сейчас Антон, что хочет за бочку двадцать пять, — купит. Ей-богу, купит, дуреха! А после будет проклинать и себя, и его. Недаром говорят — у бабы волос долог, да ум короток.

Максим улыбается как-то виновато, а что на душе у него — поди разберись. Может, обидно ему, что не знает бабка толку в товаре, что не может как следует оценить настоящую работу. Только молчит Максим, виду не подает, горя своего не показывает. А уж горя у Максима — на десятерых бы хватило. Один-одинешенек всю жизнь прожил, ни ласки тебе, ни хорошего слова. Отец у него был, да одно название, что отец. Мальчонкой еще выгнал его из дому — немой, говорит, толку от него мало. Так и вырос Максим по чужим людям, по чужим работам и мастерству своему один выучился. А теперь вот бабка паршивая, может, счастья его последнего лишить хочет. Неужто некому надоумить ее?! Но, видно, некому, каждый своим делом занят, каждый свою выгоду ищет. А Максим вот почему-то не ищет…

— Тридцать, — загибает Антон.

Но бабке, видно, бочка действительно приглянулась. Она уже начинает доставать деньги.

Ну хоть плачь Антону, хоть кричи на всю ярмарку.

А Максиму хоть бы что. Максим подзадоривает бабку, что-то мычит, показывает на пальцах, вертит Антонову бочку на все стороны. Каменный он, что ли? Ему помогают кошелочники, мол, бери, бабка, бери, не прогадаешь.

Один только Антон молчит. Молчит, словно воды в рот набрал. А что туг скажешь? Что скажешь? Поросенка покупать надо.

Бабка уже считает деньги. Рубли, трешки, одна десятка… Бери их да бегом за кабанчиком. А после хочешь запрягай Марфушу и езжай домой, а хочешь поброди еще по базару, поприценяйся. И на душе у тебя спокойно и радостно.

Да что ж это делается, люди добрые?! Что делается?!

Но деньги уже у Антона в руках, уже переиначивать что-нибудь поздно. Он хватает бочку на плечи, с трудом проталкивается к бабкиному возу, а после бежит за кабанчиком и думает лишь об одном — хоть бы не продали его, хоть бы достался он Антону, пусть даже за сорок.

Пока добежал, измаялся весь, измучился, но успел все-таки. Сторговались за тридцать пять и разошлись оба довольные, повеселевшие, дядько по своему делу, а Антон по своему, наскоро запряг Марфушу…

И вот они уже пробираются по воскресным улицам. Кабанчик копошится в мешке, похрюкивает, мурлычет. Антон изредка заглядывает туда, чешет кабанчика за ухом, гладит розовую хрюкалку и все думает, как это они приедут домой, как обрадуется жена: кабанчик все же попался славный и по сходной цене…

Антон достает махорку, закуривает. Почему-то вспоминается ему бабка. Небось тоже сейчас едет домой и никак не нахвалится своей бочкой. А бочка действительно ничего. Получше Максимовой. Тут и говорить не приходится. Взять хотя бы материал. У Максима материал слабенький. Это Антон сразу заметил. И обручи тоже никудышные… Такой бочке красная цена — пятнадцать рублей. Да и то еще постоять надо… А у Антона бочка на славу вышла. Легкая, аккуратная. Ну прямо заглядение! А что сучок — так он засмолится и веку ему не будет… Ладная бочка — что ни говори — ладная…

Антон суетится на возу, снова гладит кабанчика и прикрикивает на Марфушу:

— Но-о, милая! Но-о, красавица…

За тридевять земель

Подбил Матвея на эту поездку Санька Гуляй. Еще с лета, как только узнал, что Матвей засеял пол-огорода луком, едва не каждый день стал заглядывать в дом:

— Ну, что, Матвей Калинович, поедем?

— Так чего ехать? — осторожно опрашивал Матвей.

— Известно чего. Здесь продашь по пятьдесят копеек, а там по полтора рубля, не меньше.

— Оно бы не плохо, — соглашался Матвей, но никаких обещаний не давал.

Так и было отчего помолчать. Саньке что — погрузил свои платки в чемоданчик и айда налегке. А попробуй с луком! Его ведь надо запаковать в ящики или мешки, отвезти в багажную, погрузить-разгрузить. И все ведь не просто так, а за копейку: машина, то да се. Больше протратишь, чем наторгуешь. Да и дойдет ли он еще вовремя до места назначения — неизвестно. Заедешь на этот самый Север и будешь там неделю сидеть без толку, деньги проедать. А потом еще морозы. Прихватит где-нибудь в дороге, и плакал твой лучок.

Но с другой стороны — Санька, конечно, прав. Дома Матвей выручит за лук рублей восемьсот, а разве восемьсот ему нужно! Танька по осени замуж выходить надумала. Ну приданое там: шкафы, платья разные, зеркала, — все есть. Слава богу, Матвей не последний работник в колхозе. Трактор его всегда на ходу, только тронь пускач — и уже запел, заплакал. Две сотни с лишним каждый месяц Матвею выстукивает. Но приданое приданым, а Танька жить хочет своим домом. Матвей пробовал было ее уговорить, мол, чего вам не жить с родителями, дом на четыре комнаты, почти новый еще, всего десять лет стоит, занимайте половину и живите на здоровье. Так нет, заладила свое, я, говорит, хозяйкой хочу быть. Девка она с норовом.

Матвей, правда, устоял бы. Прикрикнул бы на дочь, как следует, и весь тут разговор. Но Санька, он ведь не дурак. Почуял, что с Матвеем не сговориться, и давай на Евдокию давить. Да так аккуратно и ласково,что куда там!

— Вы, уж, Евдокия Демьяновна, отпустите его. Дело выгодное.

— Так разве я держу, — загорится та. — Пускай едет.

Танька тоже подначивать, в разговор встревать:

— Забоишься, батя, сама поеду.

— Ладно, — цыкнет на них Матвей. — Доживем до осени — поглядим.

И, слава богу, дожили. Лук уродился, какого сроду с веку не было. Каждая головка по кулаку. Когда выбирали, так Матвей не удержался, очистил одну и прямо на огороде съел без хлеба и соли. Сдавать такой лук в заготконтору по тридцать шесть копеек килограмм или торговать у себя на базаре по полтиннику — рука не поднималась.

Санька, словно почуяв минуту, сразу появился в доме, глянул на лук и определил:

— Две тыщи, считай, у тебя, Матвей Калинович, в кармане.

— Так уж и две? — для отвода глаз засомневался Матвей.

— А вот чтоб мне с этого места не встать!

Выпили они с Санькой по рюмке и договорились, что, как только закончат в колхозе пахоту, так, не медля, и соберутся в дорогу.

Матвею не терпелось, и он так работал в поле, что даже портрет его в газетке напечатали. Сверху над портретом надпись вроде заголовка: «Равняйтесь на передовиков!», а внизу буквами поменьше: «Тракторист колхоза «Заря» Матвей Калинович Дорошенко выполняет дневные нормы пахоты на двести процентов».

Газетку эту и флажок победителя вручил ему сам председатель колхоза Дмитрий Иванович.

— Вот, — сказал, — поздравляю тебя, Матвей Калинович, с победой. Если бы все так работали, мы давно бы уже в коммунизме были.

— Так я чего, — ответил Матвей, а самому, конечно, приятно.

Тогда под шумок он и договорился с председателем насчет отпуска. Тот с радостью разрешил. Езжай, мол, дело хозяйское. Таньку он тоже уважает. Она доярка — поискать таких надо.

Паковали они лук два дня. Получилось тридцать мешков. Можно было и еще набрать мешков пять-шесть, но Матвей засомневался, примут ли столько в багаж. Санька, правда, его успокоил:

— Примут, Матвей Калинович. Мы на два билета оформим.

И действительно — приняли. Вначале, конечно, покуражились немного, но Санька сунул кому-то трешку, так не только приняли, а даже пообещали отправить тем же поездом, на который у Матвея и Саньки были билеты.

Ехалось им хорошо. Почти всю дорогу без попутчиков, без посторонних людей. Оно и понятно — время зимнее, куда теперь народу ездить? Как только вошли в вагон, Санька сразу запрятал свой чемодан под сиденье. Сколько там у него платков, один бог знает. Может, двадцать, а может, и все тридцать. Вообще, жох этот Санька! Такой жох, что не приведи господь! Где его только не носило! И в моряках, говорят, ходил, и лес заготавливал, и где-то в Сибири был, то ли на стройке, то ли в тюрьме. Черт его разберет!

А лет семь тому назад объявился в селе. С месяц, наверное, деньгами сорил, пил водку да хулиганил. А потом вдруг женился на Варьке Шкандыбе, девке красивой да к работе не больно охочей. Поставили они себе дом возле самого леса и зажили на первых порах как все люди. Санька попритих (деньги, должно быть, закончились), устроился в колхозе шофером. Правда, шофер из него так себе… Ну, еще баранку крутить — туда-сюда, а как только поломка какая, сразу Матвея зовет. Матвей, конечно, не отказывается. Машина-то не Санькина, колхозная. Она бегать должна, трудиться.

Но в последнее время Санька опять за старое принялся. Завел себе целое стадо коз и засадил Варьку вязать пуховые платки. А чтоб все насчет Варьки было шито-крыто, раздобыл ей справку, будто она сердечница. Хотя какое там у нее к черту сердце! Соберутся когда на гулянку, так она четыре рюмки хлобыснет и танцует целый вечер, аж половицы ходуном ходят.

Связываться с Санькой, конечно, опасно. Матвея он в эту поездку не зря тянет. Задумал небось что-нибудь. Ну да ладно. Даст бог, все обойдется.

Матвей тоже кое-как приладил свой чемодан и принялся разбирать постель, время уже позднее, десятый час, но Санька вдруг вытащил из сетки бутылку водки и остановил его:

— Давай по маленькой за удачу.

Матвей немного поколебался, а после махнул рукою:

— Ладно, давай.

Оно, и правда, чего б не выпить с мороза по рюмочке, поговорить, дорога им предстоит дальняя, за двое суток успеют еще выспаться. Вдвоем они быстро организовали закуску: вареную курицу, сало, огурцы. Санька разлил и похлопал Матвея по плечу:

— Со мной, Матвей Калинович, не пропадешь!

— Ага, — поддержал его тот. — Не пропадем.

После второй рюмки стало веселей и привольней. Разговор потек сам собою, душевно и ладно, без всяких там точек и запятых.

— Если нам выпадет удача, — обещал Матвей, — так с меня магарыч.

— Не в том дело, — отвечал Санька.

— А в чем же?

— Уважить тебя хочу. Людей показать.

Матвей растрогался, обнял Саньку и, желая польстить ему, проболтался, выдал разговор, который вели недавно в конторе мужики:

— Сань, я слышал, ты машину покупать собираешься?

— Собираюсь, — ничуть не обиделся на него Санька.

— А на кой она ляд тебе?

— Как на кой? Ездить.

— Это понятно. Но все-таки…

Санька как-то с хитринкой, по-кошачьи, взглянул на Матвея и вдруг засмеялся:

— А вот на кой тебе нужен был телевизор? Помнишь?

— Помню, — побежденно вздохнул Матвей и задумался.

Как не помнить такое! Лет десять, а то и двенадцать назад это было. Телевизоры тогда у них в селе встречались еще редко. Раз-два, и обчелся. Евдокия с Танькой где-то поглядели его и заладили: «Покупай — и все. Что мы, хуже других?» Матвей вначале отказывался. Кино в клубе через день показывают — смотри сколько хочешь. Двадцать копеек билет. А телевизор триста восемьдесят четыре рубля. Это ж подумать только! Но они знай свое: в крик да в плач. Ну, он и сдался.

Сейчас вспомнишь про этот телевизор, так смешно вроде, а тогда весь измаялся, пока довез его из города на подводе. И было отчего. Ну, положим, продали они кабана, взяли деньги, так Матвей сколько лет погреб собирался строить. Старый уже совсем развалился, бочку с капустою негде поставить, картошку до весны схоронить. И вот все пошло насмарку из-за какой-то там стекляшки.

А тут еще по дороге ввязался сзади Кузьма Стручок. Корову купил. Так они и ехали до самого дому: впереди Матвей с телевизором, а следом Кузьма с коровою. Язык у Кузьмы, не дай бог, ни одна баба не сговорится. Всю дорогу донимал Матвея с этим телевизором: сколько стоит да как включается? А возле колхозного двора совсем опозорил перед мужиками. Остановились они, чтоб закурить, Кузьма и начал:

— Матвей хочет менять телевизор на корову. Соглашаться или нет?

— А он что, доится? — поддержали его мужики.

— Кто? — как будто ничего не понял Кузьма.

— Ну телевизор.

— Ах, телевизор! Доится, а как же. Первотелка!

Каково все это было слушать Матвею, выносить насмешки?! Да еще от кого — от Кузьмы Стручка! А тот, знай, все куражился:

— Не-е, не буду меняться.

— Чего так? — ехидно забеспокоились мужики.

— Да он, может, еще неисправный?

Шутки шутками, а Матвею от этих слов стало не по себе. Он в магазине со зла особенно-то телевизор не проверял. Бросил его на воз, и дело с концом.

Кое-как добрался Матвей домой, а там уже Санька сидит, в то время не надолго залетевший в село. Евдокия его, оказывается, пригласила устанавливать телевизор.

Слава богу, все обошлось. Приладили они на крыше антенну, сделали заземление, Санька пощелкал переключателями и объявил:

— Все путем, Матвей Калинович.

Теперь Матвей нисколько не жалеет о той покупке. А тогда, наверное, с полгода корил Евдокию и смотреть телевизор чуть ли не наотрез отказывался.

— Ну что, вспомнил? — перебил его мысли Санька.

— Вспомнил, — улыбнулся Матвей.

— Вот то-то, Матвей Калинович. Подъем благосостояния.

Перегона два-три они ехали молча. Матвей даже начал было дремать, но потом, так и эдак размышляя о Санькиных намерениях, разговорился по новой:

— Телевизор, Санька, оно для развлечения, для интересу, а машина — одни заботы.

— Смешной ты человек, Матвей Калинович, — отозвался Санька. — Ей-богу, смешной.

— Должно быть, — согласился Матвей.

— Ты че, думаешь, машина у меня без дела будет стоять? Для красоты? Вот станешь, к примеру, ты выдавать Таньку замуж. В загс на тракторе, что ли, поедешь или, может, на лошадях?

— Да вроде неудобно.

— И я говорю. Придешь ты ко мне, мол, так и так, надо, Саня, дело сделать. Я, конечно, не откажусь, потому как друзья мы с тобой. А ты тоже в долгу не останешься. Сколько мне за такую поездку отвалишь?

Матвей на минуту задумался, а потом почему-то немного с опаской ответил:

— Двадцать пять, наверное.

— Лады, — заключил Санька. — Мне больше и не надо. — Он разобрал постель, выключил свет и уже в темноте продолжил: — А потом, Матвей Калинович, Варьку мне очень хочется на машине прокатить. Может, затем и покупаю.

Матвей похвалил Саньку за это намерение и не стал больше его тревожить. Санька вскоре захрапел, плотно, по самый подбородок укрывшись одеялом. А Матвею что-то не спалось. И ладно, думал бы он о чем-нибудь дельном. Например, о луке, о поездке, загадывал, как она еще обернется? А то не давал ему покоя Санька. Непонятный какой-то человек!

Весною что отчудил! Раздобыл на ферме списанный движок, отремонтировал его. (Правда, не без Матвеевой помощи.) Потом сварил раму, поставил ее на колеса четыреста восьмого «Москвича», смонтировал рулевую колонку, коробку передач, приспособил сзади самый обыкновенный плуг и выехал на этой каракатице пахать свой огород. Мужики собрались смотреть чуть ли не со всего села. «Во, — говорят, — Ползунов, да и только». А Санька хоть бы что, пашет себе потихоньку. И что ты думаешь, посмеялись мужики немного, посмеялись, а потом давай Саньку каждый к себе на огород приглашать. Оно ведь как теперь дело заведено. Настоящим трактором на огород не заедешь: там яблоня, смотришь, растет, там груша или грядка какая-нибудь. Особенно не развернешься. Вот и приходится по старинке — лошадьми. А их теперь в колхозе десятка два, не больше. Пока дождешься очереди — и весна пройдет. Да и слабосильные они нынче какие-то.

Санька все это, видно, учел. Брал он не дорого: пятерка за огород. Если разобраться, то лошадьми не дешевле получится. Пока вспашешь, они ведь пуд сена съедят. А оно по весне четыре рубля стоит. Да еще выпивка-закуска.

С этими мыслями и уснул Матвей. Под ласковый перестук колес спалось ему крепко и забвенно. Лишь перед самым утром почудилось Матвею, будто где-то мычит корова. Со сна не разобравшись, что к чему, он хотел было подняться и пойти в сарай, чтоб положить ей немного сена. Но потом поглядел на Саньку, на вагонные зеркала и лишь вздохнул: до дому теперь верст шестьсот, не меньше. Матвей поудобней приладил подушку, укрылся одеялом, но сон больше не шел. Хотелось домой к Евдокии, к корове Зорьке, к родному трактору и вообще к родным привычным людям. Матвей еще раз вздохнул, задумчиво и укоризненно, а потом все-таки собрался с силами, отогнал от себя все эти домашние ненужные мысли и вышел в коридор покурить.

За окном уже начиналась жизнь. В деревнях над северными крытыми по большей части тесом хатами то там, то здесь тянулись неспешные дымки; куда-то торопились, пробивая фарами предутреннюю нестойкую темноту трактора. Города, большие и малые, тоже оживали, наполнялись трамваями, всевозможными машинами и полусонным, еще не говорливым людом. Матвей радовался этому пробуждению городов и сел. Его тоска и тревога по дому немного прошли. Да и чего тревожиться — везде люди, везде жизнь…

Пока Матвей глядел в окошко, Санька тоже проснулся, наскоро опохмелился остатками водки и, выйдя в коридор, тут же принялся рассказывать мужику из соседнего купе, как ему на одном острове предлагали быть вождем племени да он не согласился. Вот если бы дома его избрали председателем сельсовета или колхоза, тогда бы другое дело.

Матвей улыбнулся этой Санькиной байке, но трогать его не стал. Пусть тешится. Папуасским королем он, конечно, мог бы стать, а вот председателем — вряд ли…

* * *

К месту они приехали в воскресенье рано утром. Санька наказал Матвею идти к багажной камере и глядеть, как там будут разгружать лук, а сам нырнул куда-то в толпу искать подходящий транспорт.

Матвей подошел к багажному вагону, назвался и стал помогать грузчикам вытаскивать мешки, по-хозяйски поглядывая, чтоб их не шибко кидали на железную тележку. Потом он подмогнул еще выгрузить какой-то здоровенный ящик, на котором со всех сторон было нарисовано по рюмке и зонтику и стояли черные жирные надписи: «Не кантовать». Грузчики в знак благодарности предложили Матвею проехать вместе с ними до багажной. Он согласился. Быстро приладился рядом с мешками, радуясь, что пока все идет благополучно: мешки нигде не застряли в дороге, и морозы на Севере пока слабые и никакого вреда от них луку не будет.

В багажной Матвей присмотрел местечко, где мешки можно было сложить так, чтоб их никто случаем не задел ящиком или тюком. Но заносить мешки в багажную не пришлось. Неожиданно появился возле тележки Санька в расстегнутом полушубке и сбитой набекрень шапке. Завидев Матвея, он весело закричал:

— Живем, Калинович! — И тут же юркнул к кладовщику, о чем-то с ним переговорил, потом, затребовав у Матвея квитанцию, пробился без очереди к кассе, улыбнулся, подмигнул выглянувшей оттуда рыжеволосой девчонке и через минуту-вторую уже командовал Матвеем: — Давай грузить!

Матвей подчинился, схватил мешок и, ни о чем не расспрашивая, пошел вслед за Санькой в узенький проем между багажной и пригородными кассами. Шагах в десяти возле забора их ждала подвода. Да какая! Серая в яблоках кобыла, подкованная на все четыре ноги, была запряжена в громадных размеров телегу на резиновом ходу. Матвей, может, и не обратил бы внимания на эту резину, будь она какой-нибудь старенькой, поношенной, а то ведь, считай, только что из завода, километров сто всего прошла. За такую резину любой шофер не одну бутылку поставит. Матвей не сдержался, по привычке стукнул сапогом по туго накачанному колесу, вздохнул и лишь после этого положил мешок на телегу. Она едва заметно качнулась на рессорах и замерла. Матвей хотел было обследовать и эти рессоры, и два ловко приделанных на телеге стопсигнала, и вообще всю лошадиную сбрую с множеством заклепок, галунов и сыромятных ремней, но в это время из-за снежного сугроба вынырнул сам хозяин подводы, высоченный цыган в белом милицейском полушубке без погон. Он весело улыбнулся в смолянистые буденновские усы и подмигнул Матвею:

— Нэ волнуйся, дядя. Доедем.

— Да я ничего, — тоже улыбнулся ему в ответ Матвей, но как-то заискивающе, без гордости и тут же кинулся опять к багажной за мешками, думая теперь лишь об одном, сколько придется дать этому цыгану за доставку. Десятку вроде бы многовато, а пятерку, так вдруг окажется мало.

Но Санька и тут выручил Матвея. Пока они все втроем носили мешки, он успел шепнуть ему:

— Заплачено уже. Мы у этого цыгана жить будем. Николаё его зовут, Коля, значит.

Матвей согласно кивнул головой. Ему было все равно где жить. Лишь бы не под открытым небом.

Базар был совсем невдалеке, и они обернулись за час с небольшим. Санька о чем-то пошушукался с цыганом, пожал ему руку с громадным перстнем на безымянном пальце и побежал за весами. А Матвей, немного оглядевшись, стал затаскивать мешки за широкий каменный прилавок.

Санька вернулся минут через пятнадцать, помог Матвею установить весы и подхватил свой чемоданчик:

— Бывай, Калинович. Не проторгуйся.

— Ну да, — кивнул ему Матвей и принялся развязывать первый мешок.

Но как только Санька исчез в толпе, Матвей отставил мешок в сторону, спрятал под прилавок гири и, попросив мужика, торговавшего рядом капустою, понаблюдать за его товаром, пошел поглядеть, что он здесь за базар.

На первом, самом нижнем этаже торговали всякой огородной продукцией: морковью, свеклою, картошкою. Матвей вначале прошелся по левой и правой сторонам, где располагались ларьки. Но ничего особенного там не обнаружил. То же, что и у них дома: запечатанные в стеклянные банки кабачки, гречневая каша да порезанные на мелкие ломтики болгарские яблоки. Кое-где, правда, еще лежала в ящиках меленькая, чуть больше воробьиного яйца картошка. Зато посередине, где расположился со своим луком и Матвей, полно всякой всячины: поближе к двери, на всякий манер и лад зазывая покупателей, торговали мочеными яблоками, огурцами и капустою мужики и бабы. Особенно удивился Матвей двум почти в человеческий рост бочкам, возле которых хлопотал щупленький веселый старичок, судя по разговору, белорус. Как он их сюда дотащил, одному богу известно. Потом целый ряд занимали тетки с морковью и свеклою. Матвей поинтересовался, почем морковь. Оказывается, по рублю килограмм, а у них дома по двадцать копеек никто давать не хочет. Надо же, а?

За свеклою и морковью шла картошка. Матвей сразу определил, что привозная, хохлацкая. Ради любопытства он опять спросил о цене и опять удивился: шестьдесят копеек килограмм. Картошка, правда, не сравнишь с той, что в ларьках, но и цена, шутка сказать…

Матвей пошел дальше, ко всему приглядываясь и прицениваясь. Мало ли чего, вдруг на следующий год придется приехать с той же картошкой или морковью. Так чтоб знать, как оно здесь все.

Но больше всего, конечно, сейчас Матвея интересовал лук. Как только он подходил к очередной тетке или мужику, так сразу сердце у него екало, вдруг окажется у них лук. И не кошелка-другая, а мешков десять-пятнадцать. Тогда еще неизвестно, как пойдет у Матвея торговля.

Но луку на всем базаре, считай, не было. Торговала им одна-единственная бабка. Только что это за лук?! Одно название, а так — горох горохом, да еще и посиневший, морозом, наверное, где-то прихватило. Матвей, правда, остановился, спросил почем. Бабка сразу заволновалась.

— Рубль двадцать, милок.

— Дороговато, — укорил ее Матвей.

— Не без того, — согласилась она. — Но его ведь нет нигде.

— Так уж и нет, — улыбнулся про себя Матвей и отошел от бабки подальше.

Теперь можно было возвращаться на свое место и потихоньку начинать торговлю. Но Матвей не выдержал и поднялся на второй этаж. Обследовать его начал так же, как и нижний. Вначале прошелся по правой стороне, где торговали мясом. В двух местах Матвей даже постоял в очереди, чтоб, подойдя к прилавку, получше разглядеть, что здесь, на Севере, за мясо. Оказывается, по большей части говядина и притом немолодая уже. Кое-где, правда, висели еще на крюках бараньи тушки, но какие-то неказистые, тощие. А вот свинины или телятины Матвей сколько ни ходил между рядами, так и не обнаружил. Считать же за свинину те необрезные промороженные куски, которыми в конце рядов торговал какой-то магазинчик, у Матвея не поворачивался язык. Никуда это не годится! Сколько раз, к примеру, Матвею приходилось возить на тракторном прицепе в заготскот свиней. Поглядишь на них — душа радуется: все одна в одну, центнера по два в каждой. А из них, вишь, что получается! Порча продуктов да и только! Чего бы, окажем, не обрезать сало, как дома хозяин делает, хорошенько его просолить. И, пожалуйста, торгуй тогда отдельно салом и отдельно мясом. Так нет же! Лень, что ли, кого заела или, может, выгода какая есть от такого вот перевода продукта?!

Матвей еще немного постоял возле мясных прилавков, повозмущался и пошел обследовать базар дальше. В небольшом закоулке он обнаружил два ряда, сплошь, от края до края, заваленные кролями, курами и гусями. Ряды эти вначале Матвею очень понравились: все чистенько, аккуратненько, но когда он узнал цены, так только руками развел. Кроли и гуси не меньше как по пятнадцать рублей, а куры почти по десятке. И ладно бы куры там какие-нибудь особые, а то самые что ни на есть обыкновенные да еще и без лап, и без всяких там потрохов: сердца, печенки, горла. Тетки, видно, себе на суп забирают. Матвей не сдержался и даже поругал одну. Та засмущалась: мол, все так торгуют.

— Разбаловались вы тут, — пригрозил ей на прощанье Матвей и пошел на левую сторону.

Там торговали молоком, сметаною и творогом. Матвей остановился, заглянул в один-два кувшина, удивляясь, что молоко почему-то все больше топленое, потом попробовал у одной женщины щепотку творогу, похвалил, спросил о цене и отправился дальше к медовым рядам. Дома в саду у Матвея стоят три колоды, и кое-что в пчелиных, медовых делах он понимает. Мед был в основном лесной, цветочный, и это Матвею очень понравилось. Цена такая же, как и у них дома — четыре рубля килограмм. Смутил его лишь один не старый еще мужик в офицерской поношенной фуражке. Матвей поглядел на его желтый засахарившийся мед и сразу понял, что без обману здесь не обошлось. Готовясь на базар, мужик для весу порядком подмешал в бочку сахару и крахмалу. Матвей постоял возле него, покачал головой, но не сказал ни слова: раз нет у человека совести, так тут говори не говори — она не появится.

На минуту Матвей задержался возле тетки в белом халате, торговавшей чебуреками. Размахивая двурогой вилкой, она кричала на весь базар:

Матвей купил один, но съел только до половины. Несло от него перегоревшим маслом и еще каким-то непонятным козлиным запахом. Да и мясо внутри — настоящим мясом не назовешь, жилы одни да потроха.

Поругав сам себя, что зря перевел пятнадцать копеек, Матвей пошел к средним рядам, которые двумя полукругами располагались в центре зала.

Вот где было на что поглядеть и что купить! Высокими песчаными горами высились на прилавках красный и черный перец, зазывно манили к себе сложенные ровненькими штабелями яблоки, апельсины и еще какие-то южные диковинные фрукты, которых Матвей до этого никогда не видел; тут же стояли целые ящики грецких орехов, чернослива, сушеных груш; а еще много всякой всячины обнаружил он на этих прилавках: длинные губчатые мочалки, какие-то коренья и цветочные семена, мандарины и даже широкие табачные листья.

А народ нет-нет да и подходит то к одним весам, то к другим и заказывает кто килограмм-второй яблок, кто чернослива, а кто и этой самой хурмы. Денежные, должно быть, здесь все-таки живут люди!

На третьем этаже Матвей побыл от силы минут десять. С правой стороны там располагались крохотные промтоварные ларьки. Матвей глядеть их не стал. Не время сейчас заниматься всякими юбками-кофтами. Центральных, самых шумных рядов на третьем этаже вовсе не было, и Матвей сразу проскочил на правую сторону, просторную и светлую. Торговали там цветами, Вот уж что непонятно было Матвею, так непонятно! Ну ладно, торгует человек яблоками, луком или проклятыми этими орехами! Так все-таки польза от них! А тут — цветы! И цена-то какая! Два цветочка — пятерка! Да Матвей, если бы захотел, мог бы привезти этих цветов хоть целый вагон. Летом, конечно, не теперь. Где их среди зимы в черта достанешь?!

От обиды и досады Матвей выматерился, быстренько спустился в подвал, отыскал свое место и, немного с тревогою поглядывая на мешки, принялся опять развязывать самый первый, еще из дому помеченный крестиком. Лук в нем был крепкий, отборный, головка в головку. Матвей положил на алюминиевую порядком измятую тарелку килограмм и стал ждать, что будет дальше.

Ждать пришлось недолго.

Тут же возле Матвея образовалась кучка людей человек в пять и наперебой стала спрашивать о цене. Матвей на минуту задумался, вспомнил бабку, торговавшую где-то совсем неподалеку луком-сеянкой, и объявил:

— Полтора рубля.

И пошла у Матвея торговля. За какие-то полчаса мешка как и не было. Заказывали сразу по три, а то и по четыре килограмма. Матвей взвешивал без обмана, с «походом», так, чтобы тарелка с луком маленько перетягивала тарелку с гирями. Иногда, правда, Матвею приходилось немного хитрить. Не всякий раз оказывалась у него мелочь для сдачи. Тогда Матвей добавлял на тарелку полкилограммовую гирьку и, подмигнув покупателю, спрашивал: «Ну так чтоб для ровного счета?» От этого дополнительного полкилограмма почти никто не отказывался. Да и чего отказываться! Семьдесят пять копеек не деньги, а лишняя луковица среди зимы никогда не помешает. Да еще здесь, на Севере!

Набирая из мешка лук, прикидывая в уме насчет денег, Матвей краешком глаза видел, что очередь возле его прилавка все растет и растет. Он тихонько радовался этому и даже стал подумывать о том, что если так пойдет и дальше, то дня за два от его лука и следа не останется. И вдруг словно что-то кольнуло в сердце Матвея. Что же он делает?! Что делает?! А?! Раз в две минуты возле него образовалась такая очередь, и народ берет лук сразу по три-четыре килограмма, то, значит, что-то здесь не так, значит, спускает Матвей свой лучок за бесценок да еще и радуется. Это надо ж додуматься на старости дет на бабку какую-то доходную равняться, на лук ее перемерзший! Да его по десять копеек продавать и то стыдно! А у Матвея лук — не то что есть, в руках подержать одно наслаждение, пятерку можно заплатить!

Матвея от этих мыслей аж в пот бросило. Он как (наклонился над мешком, так и застыл, не зная, что делать дальше. Очередь сразу зашумела, стала подгонять его, торопить. И тут Матвей сообразил:

— Сейчас, граждане! Сейчас! В одно местечко только сбегаю.

Очередь понимающе ухмыльнулась и отпустила его, Матвей наскоро завязал мешок, сгреб в карман лежавшую на прилавке мелочь и кинулся на выход к небольшому полуподвальчику, на дверях которого были нарисованы две фигуры: женщина с сумкой и мужчина со шляпой в руках. Матвей нырнул в левую дверь, куда надлежало заходить мужчинам, закрылся в отдельной кабине, пересчитал деньги, все до последней копейки, и окончательно расстроился. Почти три десятки уплыли из его рук. И, главное, по дурости уплыли, по легкомыслию. Ведь это же любому-всякому ясно: раз нет на базаре товару, так, значит, должна быть на него особая, высокая цена. Матвей так и эдак перебирал в руках деньги, рассовывая их по карманам, корил себя в душе на чем свет стоит и даже не заметил, что прокопошился в кабинке намного дольше, чем полагалось бы. Кто-то не выдержал и постучал в железную дверцу:

— Ты чего там, папаша?

— Ничего! — огрызнулся Матвей, но из кабинки все-таки вышел.

Минут пять-десять он постоял в закуточке неподалеку от морковного ряда, наблюдая, что делается возле его лука. Очереди там уже почти не было. Толкалось, правда, несколько человек, но Матвей сразу понял, что люди это случайные, посторонние, ничего не знающие ни о прежней очереди, ни о прежней цене. Он повеселел, подошел к своим мешкам, опять разложил на прилавке мелочь и, когда первый покупатель поинтересовался насчет луку, ответил спокойно и твердо:

— Два рубля нынче.

И снова началось что-то невообразимое. Матвей едва успевал разогнуть спину, чтоб сосчитать деньги, как очередной покупатель уже торопил его, заказывал вес. Для ловкости Матвей даже снял полушубок и остался в одной только заячьей безрукавке. Набирая лук прямо тарелкой, Матвей вначале радовался, что торговля идет так бойко и весело, и даже те тридцать рублей, что проторговал он по своему недомыслию, потихоньку начали забываться. Он уже прикидывал, сколько выручит денег и как лучше с ними обернуться: то ли строить Таньке новый дом самому, то ли, может, купить его сразу готовым. Вон Коля Досик в город собрался переезжать, четыре с половиною просит. И дом ничего, под железом, и огород в низинке…

Но вскоре, поглядывая из-за прилавка на длинную очередь, Матвей опять заволновался, опять полезли ему в душу разные мысли и сомнения. Коль народ валом валит, то, должно быть, не два рубля цена его луку. И даже не о выручке думалось Матвею, а о том, какой же он все-таки недотепа. Такой лук по рублю головка продавать надо! А по полтора или по два рубля он мог его и у себя дома весною продать. Ведь такого луку по всей деревне ни у кого не уродилось! И нечего было с ним тащиться черт знает куда, за тридевять земель!

Матвей оглянулся по сторонам и опять хотел было сделать ту же самую манипуляцию с полуподвальчиком, как вдруг сзади его объявился Санька. Перешагнув через пустые мешки, он подошел поближе и поинтересовался:

— Как торговля, Калинович!

— Да так себе, — вздохнул Матвей, — по два рубля гоню.

Санька вначале хмыкнул, потом присвистнул и отодвинул Матвея от весов:

— Ну-ка, погоди.

Матвей послушно отошел, чувствуя, что ничего худого сейчас для него Санька не сделает. А тот уже колдовал, распоряжался возле весов. Высыпая лук в сумку низкорослого, не очень бойкого на вид мужика он весело и задорно объявил:

— Два пятьдесят лучок!

От неожиданности мужик поперхнулся на полуслове:

— Как же так?

— А так! — шуманул на него Санька. — Не хочешь — не бери!

Очередь кинулась защищать мужика, помогать ему, на все лады ругала Саньку и заодно, конечно, и Матвея.

— Совести у вас нет!

— Есть! — белозубо хохотнул в ответ Санька. — Луку нет!

Мужик неожиданно для всех оказался не таким уж и тихоней. Деньги за лук он заплатил, но отходить от прилавка никак не хотел и все пугал Саньку:

— Вот приведу сейчас милицию, тогда узнаешь.

— Веди, веди, — не моргнув глазом, ответил Санька. — Твоя как фамилия?

— Моя? — опешил мужик. — Селиванов. А что?

— А ничего. Работаешь где?

— В леспромхозе.

— Так это ты на прошлой неделе Ивану Трофимовичу двадцать кубов леса загнал?

— Какому Ивану Трофимовичу?

— А вот веди милицию, — наседал Санька, — тогда и разберемся.

Мужик пожал плечами, но больше связываться с Санькой не стал, незаметно, бочком нырнул куда-то в толпу.

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! — по-лошадиному заржал ему вслед Санька и снова заколдовал возле весов.

Слушая всю эту перебранку, Матвей тоже немного опешил. Черт его разберет, Саньку, может, он, и правда, что знает про этого Селиванова. От Саньки всего можно ожидать.

Волновалась и шумела очередь, наверное, еще минут десять. Несколько человек выбрались из нее и исчезли возле других прилавков. Очередь смешалась, укоротилась, но к удивлению и радости Матвея, окончательно не разошлась.

— Вот так и держи, Калинович, — наконец уступил Санька ему место возле прилавка. — Видал, какой, милицией пугать! Я те попугаю!

Матвей, как бы винясь перед очередью, смущенно пожал плечами, мол, не его воля тут распоряжаться, и принялся торговать дальше. Пока отпускал первых трех или четырех покупателей, он успел подсчитать, что убытку теперь у него получается ни мало ни много, а на полсотню. Жалко, конечно, хоть криком кричи. Да что поделаешь?! Теперь, главное, чтоб Санька дома никому не проболтался. А то и от Евдокии достанется, и от мужиков проходу не будет…

* * *

К вечеру базар заметно поредел, успокоился. Покупатели к Матвею подходили все реже и реже, и он даже сумел малость посидеть на кем-то оставленном под прилавком ящике. Потом Матвей пересчитал не тронутые еще мешки, прикинул, сколько выручит завтра, если торговля пойдет так же, как и нынче — по два пятьдесят. Получилась хорошая, завидная цифра. Матвей совсем повеселел и с какой-то легкостью и облегчением подумал о пропавших пятидесяти рублях.

В половине седьмого вместе с цыганом опять объявился Санька. Был он заметно навеселе и еще издали принялся командовать:

— Кончай ночевать, Калинович! По домам пора!

— Пора так и пора, — согласился Матвей, но тут же и разволновался: — А как же с мешками?

— Не боись, Калинович, — успокоил его Санька. — Все будет путем.

Он подхватил под мышку весы, рассовал по карманам гири и потащил все это имущество в весовую.

— Вэселый парень, — похвалил его цыган.

— Моряк, — порадовался за Саньку и Матвей.

Они подождали, пока Санька вернется назад, потом сдали оставшиеся мешки в камеру хранения, которую Матвей, обследуя базар, непонятно каким образом проглядел, и налегке вышли на вечерний не слишком морозный воздух.

Жил цыган совсем неподалеку от базара в громадном каменном доме со всякими балкончиками и замысловатыми полукруглыми окнами. Лифтом они поднялись на четвертый этаж. Цыган длинным, похожим на гвоздь ключом открыл дверь и еще с порога крикнул куда-то в ярко освещенные комнатные дебри:

— Катя, у нас гости!

— Сколько? — отозвался оттуда женский веселый голос.

— Двое, — доложил цыган, помог Саньке и Матвею раздеться и провел их в небольшую комнатку рядом с кухней. — Живите, нэ горюйтэ! — широко распахнул он двери.

— Вот спасибо, вот спасибо! — стал благодарить его Матвей, оглядывая комнатенку.

Она сразу ему понравилась. На стенках слева и справа висели громадные ковры: на одном были изображены два всадника с ружьями за плечами, уводящие куда-то молодую красивую женщину, а на другом — небывалые цветы, деревья и целая стая птиц, не то аисты, не то цапли. Вдоль стенок стояли четыре деревянные кровати с низенькими полированными спинками. На двух, изрядно помятых, чувствовалось, уже кто-то живет. Зато две остальные были аккуратно по-гостиничному заправлены широкими верблюжьими одеялами.

— Ничего себе хоромы! — сразу растянулся на одной из свободных коек Санька.

— Какое там хоромы? — засмущался цыган. — Шатер.

На их голоса в комнатенку заглянула беленькая, совсем не цыганского виду женщина и полюбопытствовала:

— Может, перекусить что? А?

— Эт всегда пожалуйста, — воодушевился Санька, с особым вниманием поглядел на цыганскую жену, потом пощелкал замками своего чемоданчика и достал оттуда, должно быть, специально для этого случая заготовленные две бутылки «Экстры».

Цыган принял их как должное, без восхищения и благодарности, секунду-вторую повертел в руках и передал Кате:

— Распэчатай!

Матвей и Санька наскоро помыли в ванной комнате руки и, с непривычки высоко по-журавлиному поднимая ноги, прошли по ворсистой мягкой дорожке на кухню.

По первой выпили за знакомство. По второй — за удачу. Когда добрались до третьей, Матвей принялся допрашивать цыгана:

— Ты вот че, Коля, скажи, какая тебе выгода с конем?

— А ты видал где-нибудь цыгана без коня? — загордился Коля.

— Это, конечно, — согласился Матвей. — Но все-таки.

Цыган отпил из рюмки глоточек водки, расчистил перед собою стол и неожиданно для Матвея и Саньки стал выворачивать карманы:

— Это — ваша пяторка за лук. Это — тоже пяторка — за огурцы. Это — тройка — за кровать. Это — два рябля — за цэмэнт.

С пьяных глаз Матвею показалось, что карманов у цыгана великое множество, и из каждого он что-нибудь доставал: не пятерку, так трешку, не трешку, так рубль.

Цыган складывал все это ровной стопочкой на столе, а когда карманы наконец-то оказались пустыми, с победной гордостью посмотрел на Матвея:

— Пэрэсчитать?

— Да нет, не стоит, — засмущался Матвей, хотя в уме пересчитал все и без цыгана.

— Весело живешь, — похвалил Колю Санька и тут же начал расспрашивать его, уже, должно быть, что-то прикидывая для себя. — И ты, что же, всю жизнь так?

— Зачэм всю? Кузнэцом на заводе работал.

Санька немного помолчал, а потом стал интересоваться насчет налогов за такой промысел, насчет кормежки для лошади, конюшни и всего прочего.

Матвей, чтоб не мешать ему, потихоньку беседовал с Катей. Оказывается, работает она в ларьке. Торгует папиросами и спичками. Матвей вначале только плечами пожал: на работу это вроде бы даже и не похоже, так — баловство одно. Но потом, подольше послушав Катю, которая, кажется, выпила малость лишнего, кое-что понял.

По ее рассказу выходило, будто на фабрике то ли воруют, то ли делают какие-то «левые» сигареты. Экспедитор привозит их в ларек, а Катя торгует ими вместе с законными. Выручки от этих «левых» сигарет понемногу хватает на всех: и на Катю, и на экспедитора, на тех, фабричных.

— А если попадешься? — полюбопытствовал Матвей.

— Не попадусь, — улыбнулась Катя. — Попадалась уже.

Санька, должно быть, выспросив все у цыгана, нарочито громко прервал их разговор:

— Что мы все про деньги да про коней! Лучше споем.

— Какую? — сразу вспыхнула Катя.

— Мою любимую, — лукаво подмигнул Санька Матвею и полуобнял Катю:

Катя озорно, счастливо засмеялась и стала потихоньку подпевать Саньке. Но по-настоящему распеться им не дали. В это время кто-то позвонил в дверь, и Катя, отпрянув от Саньки, кинулась открывать.

Через несколько минут вместе с ней на кухню вошел щупленький большеглазый мужичишко в армейском кителе и высоких жестких валенках. Он негромко поздоровался и присел на табуретку чуть в стороне от стола. Цыган тут же налил ему:

— Выпьем, Ваня.

— Что-то не хочется, — отказался тот. — Тут, понимаешь, какое дело…

— Случилось что? — немного испуганно спросила Катя.

— А вот, — вздохнул мужичишко и протянул Кате вчетверо сложенную телеграмму. — Теща заболела. Ехать надо.

Все сочувственно, понимающе замолчали, склонились над тарелками, и лишь цыган поинтересовался:

— А как же вэники?

— Да кто его знает, — опять вздохнул мужичишко. — Везти, наверное, придется.

Цыган на минуту задумался, потом как-то оценивающе-вопросительно поглядел на мужика и спросил?

— Сколько их у тэбя?

— Считай, тысяча, — тяжело опустил тот на колени руки.

— Хочешь, по дэвяносто копеек заберу?

— Все? — изумился мужичишко.

— Все! А что?!

Теперь задумался, заерзал на табуретке мужичишко и вдруг попробовал набивать цену:

— А может, все-таки по рублю?

— Цыган торговаться нэ любит, — остановил его Коля. — Нэ хочешь — нэ надо.

Мужичишко сокрушенно покачал головой и стал отступать.

— Ладно, черт с ними. Билет в кармане.

— Катя! — крикнул цыган и протянул мужику руку.

Катя все поняла с полуслова, кинулась из кухни в спальню, погремела там какими-то замками и дверцами и вскоре вернулась назад со счетами и толстой пачкой денег в руках. Деньги она передала цыгану, а сама на редкость ловко и сноровисто толстыми, унизанными золотыми перстнями пальцами стала откладывать на счетах костяшки. Цыган подождал, пока она закончит, а потом неожиданно для всех сдвинул костяшки в правую сторону и, отсчитав ровно девятьсот рублей, положил на стол перед мужиком.

— Цыган любит правду.

Мужичонка на мгновение растерялся, опешил, но вскоре пришел в себя, спрятал деньги и, поглядев на часы, поднялся:

— До свидания, Ваня, — похлопал его по плечу цыган. — Приезжай еще.

— Будем живы, приеду, — поднялся мужичонка и, обращаясь почему-то к одному Матвею, развел руками: — Вишь, какая незадача?

— Вижу, — посочувствовал тот, хотя толком и не понял, какая тут незадача. Ну, уступил по десять копеек на венике, так зато все сразу продал, оптом, без торговли и без всякой там суеты.

Проводив мужика до двери, цыган вернулся на кухню, заговорщически подмигнул и разлил еще по рюмке. Все выпили, посидели минут десять — пятнадцать и начали потихоньку расходиться: время уже было позднее, а завтра вставать ни свет и и заря.

Матвей и Санька вошли в свою комнатенку, наскоро разобрали постели и погасили свет.

— Вот тебе и цыган! — зашептал в темноте Матвей.

— А что, цыган как цыган, — ответил Санька.

Они немного полежали молча. Санька как будто даже начал засыпать, но Матвея вскоре снова потянуло на разговор.

— Сань, а Сань, — позвал он. — Вот если бы тебе миллион, что бы ты делал?

— Я? — полусонно засмеялся Санька. — Пропил бы. А чего?!

— Не-е, я серьезно.

— И серьезно, пропил бы, и все дела.

Матвей обиженно замолчал, перевернулся на другой бок. И тут Санька не выдержал — размечтался:

— Я бы, знаешь, чего, Матвей Калинович?! Я бы все… Ну, понимаешь, совершенно-совершенно все…

— Ладно, — почему-то горестно вздохнул Матвей. — Давай спать.

— Давай, — согласился Санька и вскоре, мешая Матвею собраться с мыслями, весело, беззаботно захрапел.

А Матвею, как и вчера в поезде, опять почему-то не спалось. Думал он вначале о доме, о жене и дочери, хотелось Матвею перекинуться с ними двумя-тремя словами, посидеть за столом или сделать сообща какую-нибудь тяжелую домашнюю работу. Потом ему вспомнился трактор. В темноте даже послышалось, как он стучит отлаженно и ровно. Матвей потянул носом и ему показалось, что он чует родные привычные запахи и масла, и солярки, и только что вспаханной черноземной земли. Захотелось плюнуть на всю эту торговлю, как можно скорее уехать домой, к Евдокии, к немного шумливой, но родной Таньке, к рабочим колхозным мужикам. В сердцах Матвей даже решил, что завтра распродаст лук по два, а то и по полтора рубля, лишь бы поскорее отсюда уехать, от этих цыган с их тысячами, от всей этой суеты и недоразумения. На душе немного посветлело, полегшало, и он тоже стал потихоньку засыпать.

Но вскоре испуганно пробудился: кто-то, неуверенно пошарив по стене рукою, щелкнул выключателем. Матвей открыл глаза и увидел в дверном проеме то ли грузина, то ли другого какого южного человека. Был он хорошо выпивши и, судя по всему, добрался сюда, в комнату, с большими трудами. Недоуменно оглядывая койки, он долго бормотал что-то на своем языке, потом, заметив наконец Матвея, оторвался от дверного косяка и протянул руку:

— Отар Шотович.

Стряхивая с себя дрему, Матвей пожал ему руку, назвался и стал объяснять, кто они с Санькой и откуда. Тот вначале делал вид, что старается понять, о чем ему толкует Матвей, хмурил брови, одобрительно мычал: «Ах, маладэц, дарагой! Какой маладэц!», но вскоре выдохся, кое-как стянул галифе и упал на койку.

Матвей поднялся, сердито выключил свет. Черт его знает, что за дом: ночлежка какая-то, да и только. Он долго ворочался на чужой неудобной койке, на чем свет стоит ругал Саньку, подбившего его в эту поездку, и думал опять лишь о том, как бы поскорее отсюда вырваться.

* * *

Но утром, как только Матвей оказался на базаре, как только снова услышал разноголосый шум и гомон, так сразу все ночные разморенные мысли куда-то исчезли, улетучились. Матвей проворно установил весы, развязал мешок и, когда первая покупательница поинтересовалась луком, сам не зная каким образом, ответил:

— Три рубля.

— Чтой-то дорого, — засомневалась та.

— Дорого — мило, дешево — гнило, — ответил Матвей.

— Это точно.

Матвей взвесил щедро, с «походом», высыпал лук в плетеную капроновую кошелку и, принимая от женщины трешку, пожелал ей:

— Ешьте на здоровье.

— Поздоровеешь тут, — буркнула женщина, пересчитала в кошельке деньги и торопливо отошла к только что начавшим открываться ларькам.

Матвей поглядел ей вслед, ругнул себя: про здоровье это он, наверное, зря. Хотя, с другой стороны, лук этот ему тоже не даром достался. Сколько сил на него и времени потрачено?! Если посчитать все, такон, может, и цены не имеет. И женщина эта еще спасибо должна бы Матвею сказать, что привез лук сюда, бог знает откуда. Где бы она сейчас его купила?! Пусть даже по четыре рубля! А без луку, известно, что за жизнь. Никакой еды толком не приготовишь: ни борща тебе, ни супу.

Но вскоре Матвей напрочь забыл об этой женщине. Опять разгорелась у него торговля. Правда, народу было не столько, как вчера. Так оно и понятно — будний день. Да и цена… Но и отдыхать, сидеть на ящике Матвею почти не приходилось.

Настроение у него было веселое, почти праздничное, и он несколько раз с радостью думал о том, что если дело и дальше так пойдет, то четыре тысячи, считай, у него в кармане. Отпуская не спеша покупателей, Матвей даже загадывал, как он приедет сюда в следующем году и, может быть, не один, а всей семьей, чтоб взять луку побольше и не связываться с этим шалопутным Санькой.

В десятом часу ему, правда, немного подпортил настроение цыган. Он неожиданно появился с целой охапкой веников под мышкой и, не особенно-то спрашивая у Матвея согласия, разложил их рядом с весами:

— Тэбе все равно стоять.

— Так я, — попробовал было Матвей.

— А ты потэхоньку, — не дал ему закончить цыган. — Два рубля штука.

Отказываться дальше у Матвея не хватило духу. Неудобно как-то: человек к тебе с дорогою душою — и товар подвез, и в дом пустил. Хотя, конечно, возиться с этими вениками Матвею совсем не с руки. Да уж ладно.

Матвей для верности пересчитал веники и отпустил цыгана. Тот особенно задерживаться не стал, похлопал Матвея по плечу, подмигнул и тут же исчез куда-то по своим цыганским делам.

Торговать вначале на две стороны Матвею действительно было не с руки. Но вскоре он приспособился и, продавая очередному покупателю лук, как бы в шутку предлагал:

— Может, и веничек?

— В нагрузку, что ли? — улыбался покупатель.

— Ну да, — отвечал Матвей. — Вроде как лотерейку.

Разговор, конечно, шутейный, но нет-нет да кто-нибудь и выбирал веничек, а то, глядишь, и два. Складывая деньги за них в отдельный карман, Матвей не переставал удивляться цыганской ловкости. Это надо же, больше тысячи барышу! И за что спрашивается?! За какие-то паршивые веники! К обеду, правда, Матвей привык к этой мысли и уже так не волновался, хотя и было ему немного обидно, что вот цыган вчера, покупая чужие веники, сразу усмотрел выгоду, а он, Матвей, на своем кровном луке не добрал без малого сотню.

Так бы, наверное, потихоньку и торговал Матвей до самого вечера. Но, видно, какой-то особый колготной выпал ему нынче день. Не успел Матвей съесть пару чебуреков и выпить возле автомата стакан газированной воды, как вдруг предстал перед ним Санька, запыхавшийся и даже как будто немного вспотевший.

— Давай меняться?! — вихрем налетел он на Матвея.

— На что? — немного опешил тот.

— Ты продаешь мои платки, а я твой лук.

— Чего так? — стал допытываться Матвей, боясь какого-либо подвоха.

— Чего, чего?! — кипятился Санька, — привязался там один ко мне. Наверно, из ОБХССа.

У Матвея похолодело на сердце. Он про себя выматерился. Ну, что за напасть такая, четное слово?! То цыган со своими вениками, то Санька! И снова ведь не откажешься. Санька уж побольше цыгана для Матвея сделал. Хотя, может быть, и сделал только потому, что предвидел такой вот случай. Ох, и хитер же Санька!

— Ладно, — вздохнул Матвей. — Давай.

Санька вынул из чемоданчика два платка, подождал, пока Матвей спрячет их за пазухой, и стал давать наставления.

— По триста проси, не меньше.

— Да ты что, Санька?! — изумился Матвей. — По-бойся бога!

— А я и боюсь, — немного успокоился Санька и по-цыгански подморгнул Матвею. — Почем венички-то?

— По два рубля, — плюнул себе под ноги Матвей и побежал искать барахолку.

Находилась она сразу за базаром возле высокого крашеного забора. Матвей для начала прошелся вдоль рядов поглядеть, что оно здесь и как. За всю свою жизнь ни разу не торговал он никакими тряпками да еще так вот скрытно. И где он взялся, Санька, на его голову?!

Несмотря на будний день, народу на барахолке толкалось много. Торговали здесь всем, что под руку попадалось: поношенными костюмами, бог знает какого размера и фасона, всевозможными кружевами, накидками, женскими сапогами и туфлями, военным обмундированием, какими-то допотопными фуражками и шляпами и еще всякой ерундой.

Становиться в ряд Матвей не стал. Потолкался между покупательниц и все-таки шепнул одной, торговавшей у какой-то бабки кружева, насчет платка. Та сразу заинтересовалась, бросила бабку и отошла вместе с Матвеем в сторонку. Он достал платок, развернул его и назвал цену. Женщина помяла платок пальцами, поглядела с одной стороны, с другой, зачем-то прижала к щеке и, к удивлению Матвея, почти не торгуясь, объявила:

— Беру.

Не успел Матвей спрятать деньги, как его стали тормошить со всех сторон. Матвей вначале отнекивался, мол, ничего у него больше не имеется, но потом хорошенько огляделся и вынул второй платок. На него сразу накинулись, и дело чуть не дошло до ругани. Матвей прикрикнул на женщин и поступил по справедливости, отдал его востроносой пожилой старушке, уже державшей наготове деньги. Оно и правильно: ей в тепле надо ходить, а те, помоложе, и так еще побегают. Старушка быстро спрятала платок и юркнула в толпу. Матвей хотел было тоже бежать к своему луку, но вдруг кто-то осторожно, но требовательно взял его за локоть:

— Пройдемте, гражданин.

— Куда? — оторопел Матвей.

— Там посмотрим, — ответил ему строгий мужчина в серой кроличьей шапке.

У Матвея аж мурашки пробежали по спине. Вот чертов Санька! Впутал-таки в историю!

— Дак я, — рискуя было выкрутиться он.

— Ничего, ничего, — поторопил Матвея мужчина. — Пройдемте.

Матвей вздохнул, покорился и молча пошел рядом с мужчиной. Да и как тут разговоришься, когда держат тебя под локоть, будто какого-то арестанта.

В комнате, куда привел Матвея мужчина, за столом, обложенный бумагами, сидел милиционер. Он о чем-то беседовал с полной румяной женщиной — судя по красной повязке на рукаве какой-либо дежурной.

— Вот, — стал докладывать милиционеру Матвеев провожатый, — еще один с платками.

— Та-ак, — протянул тот. — Документы.

— Какие? — совсем растерялся Матвей.

— Известно, какие. Паспорт.

— Нету.

— Как это, нету?!

— Да не выдали нам еще, — залебезил Матвей, но больше испытывать судьбу не стал, порылся в карманах и положил вначале на стол перед милиционером механизаторские права, а потом еще и газетку, где был пропечатан его портрет. Уже отъезжая, в самый последний момент он, будто чувствуя что, захватил ее с собою.

— Луком я торгую, — чуть-чуть посмелел Матвей. — А платки домашние, жена связала. Вот и в газетке написано — не спекулянт я — труженик.

— Ладно, ладно, — остановил его милиционер. — Разберемся.

Он полистал удостоверение, развернул газетку, вначале поглядел на портрет, потом на Матвея. А тот сидел ни живой ни мертвый, каялся в душе, давал зарок и чуть ли не молил бога. Господи, да если удастся сейчас выкрутиться, то никакой больше торговлей Матвей заниматься не будет! Что заработает на тракторе, то и его. Дом Татьяне как-нибудь поставят и без этих торгашеских денег. Можно ведь в колхозе ссуду взять или, на худой конец, занять где-либо.

— Труженик, значит, — перебил Матвеево покаяние милиционер.

— Ну да, — еще сильнее прежнего заюлил тот. — Тракторист.

— Вот и трудитесь, а не по базарам шастайте! — посуровел милиционер. — Понятно?!

— Понятно. А как же, — торопливо согласился Матвей и с замершим сердцем стал дожидаться своей участи.

А милиционер не торопился. Еще раз пролистал удостоверение, изучил со всех сторон газетку, потом спросил у Матвеевого провожатого:

— Ну, что с ним делать?

— А кто его знает! — как-то неопределенно пожал плечами тот.

Матвей совсем поник, тяжело вздохнул и приготовился к самому худшему: к штрафу, а может быть, даже и к тюрьме.

Но милиционер неожиданно сжалился над ним:

— Идите! И чтоб последний раз мне!

Матвей что-то непонятное промычал в ответ, вроде как «спасибо», спрятал газетку и удостоверение и секундою выскочил из комнаты.

Опамятовался, пришел немного в себя Матвей лишь возле рядов, где торговали апельсинами, хурмою и яблоками. Еще издалека заметил его Отар Шотович и закричал:

— Как дела, дарагой?!

— Как сажа бела, — ответил Матвей, с удивлением посмотрел на десяток веников, которые лежали на полке рядом с хурмою, и решил пожалеть Отара Шотовича. — Вот цыган, а?!

— Маладэц цыган, — неожиданно улыбнулся тот. — Вай, какой маладэц!

Матвей сконфуженно замолчал, вытер шапкою вспотевшее лицо и хотел было бежать дальше. Но Отар Шотович остановил его:

— Падажды, хароший. Падажды. — Он выбрал из аккуратно сложенной пирамиды хурму покрасивше и протянул Матвею. — Ешь, мой ласковый, кушяй!

Отказываться Матвей не решился. Он взял хурму, откусил ломтик и закивал головой, спасибо, мол, спасибо, хотя никакого особого вкуса в этой хурме не почувствовал. Вяжет рот — и вся забава. Кто ее только берет, да еще по семь рублей килограмм?

Матвей постоял возле Отара Шотовича еще минуту, а потом, выбрав момент, когда тот отвлекся с покупателями, побежал на нижний этаж к своему луку.

Саньку он разглядел еще со ступенек. Размахивая над головой веником, он орал на весь базар:

— Елочки-метелочки! Ручные пылесосы!

Матвей невольно залюбовался им и даже на мгновение забыл все свои приключения в милиции. Ну, умеет, шельмец! Так умеет, что куда твое дело! Министром бы Саньке быть, не меньше!

Матвей осторожно пробрался за прилавок и присел на ящик рядом с Санькой. Тот сразу перестал орать, насторожился:

— Ну че, Калинович?

— А ни че, — все-таки надулся Матвей. — В милицию водили.

— Фю-и-ить! — соловьем залился Санька, но потом обнял Матвея за плечи. — Живой?

— Да живой, — огрызнулся Матвей.

Они обменялись деньгами. Матвей с неожиданно проклюнувшейся в нем завистью отдал Саньке шестьсот рублей, а тот ему двадцать пять за лук и восемь за веники. Матвей рассовал деньги по карманам и, сердито отстранив Саньку, встал к весам. Тот не противился, молча отошел в сторону, но потом, как бы спохватившись, сообщил Матвею:

— Я тут набавил полтинничек. По три пятьдесят теперь.

Матвей подобрел к Саньке, как-то неопределенно покачал головой, но, когда тот ушел, бойко размахивая чемоданчиком, сбавлять цену все-таки не стал. Раз берут по три пятьдесят, так, значит, по карману народу такая цена. Да оно и лучок, чего там скромничать, редкостный лучок, каждая головка с золотым отливом, крепкая, сочная…

* * *

О своем приключении с милицией Матвей решил никому, кроме Саньки, не рассказывать. Но вечером, когда у цыгана они снова выпили по рюмочке, он все-таки не выдержал и, посмеиваясь сам над собой, затеял на этот счет беседу. Все тоже посмеялись. Правда, незлобиво, по-товарищески, и одобрили Матвеево поведение. Лишь один цыган как-то осуждающе покрутил усы:

— Люську зря обидел.

— Какую Люську? — переспросил Матвей.

— А эту, с повязкой. Хароший человек.

Все опять посмеялись над Матвеевой оплошностью и стали потихоньку расходиться.

В комнатенке Санька и Отар Шотович сразу растянулись на койках, а Матвей присел в сторонке на низеньком не больно надежном на вид стульчике. Вначале он волновался и переживал за свою промашку, но потом, глядя, как блаженствуют и нежатся Санька с Отаром Шотовичем, немного успокоился и даже плюнул на все. Видал он этих Люсек-Марусек! Тоже, понимаешь, персону нашли! Хотя физиономия у нее действительно будь здоров. Клейма негде поставить. И как ей только эту самую повязку доверяют?!

— Во, слушайте, — лежа на кровати, рассуждал Санька. — Значит, так. Заходим мы как-то в город Сингапур. Пришвартовались, стали под разгрузку. Ну и, понятно, на берег в увольнение. Иду я по этому самому Сингапуру, наблюдаю заграничную жизнь, пороки там разные и язвы. И вдруг приглашает меня одна сингапурочка в дом. Красавица, скажу вам, в мире такой не найдешь, почти как моя Варька. Я, правда, вначале то да се, а потом думаю: «Не положено, Санька, отказываться. Визит вежливости». Заходим. Домом это, конечно, не назовешь — дворец. Этажей восемь, наверное, и всюду золото, серебро, ковры. Словом, миллионерша какая-то. Заводит она меня первым делом в столовую, а там все, что твоей душе угодно: вина, закуски, птичье молоко и то, наверное, есть. Ну, я ей на международном английском языке все время: «Сенкью, сенкью». Спасибо, значит, мерси. А она мне вдруг и говорит: «Хочешь, Саня, все твое будет. Люблю тебя без меры».

— Во! — удивился Матвей. — А откуда она твое имя узнала?

— Ах, Матвей Калинович, — вздохнул Санька. — Да женщина, если захочет, все узнает. Любовь.

— Это да. А что же дальше?

— Дальше? Задумался я, Матвей Калинович. Сильно задумался. С одной стороны, заманчиво, конечно, деньги, богатство, а с другой — боязно: капитализм все-таки. Вот если бы дома все это, тогда бы чего сомневаться!

— Понятно, — протянул Матвей и приготовился слушать Санькины байки дальше.

Но вдруг всех удивил Отар Шотович. Он сорвался с кровати и почти закричал на Саньку:

— Плохой твой сказка, глупый! Хочешь настоящий сказка, грузинский сказка?!

— Давай, — с готовностью улыбнулся Санька.

Отар Шотович пробежался по комнате из одного конца в другой, стукнул себя кулаком по груди:

— Клянусь матерью, правда, а не сказка! Как там у вас? В одном царстве, в другом государстве жил человек. Все у него было! Дом двухэтажный на восем комнат был? Был! Двор, выложенный кафелем был? Был! Две машины, «Волга» и «Жигули» в гараже стояли? Стояли! Сад и виноградник за домом рос? Рос! Море и горы у человека были? Были! А чего же не было у него?! Может, дэнег? Были и дэньги! Знаешь, сколько?!

— Сколько? — приподнялся на койке Санька.

— Одному неделю, дарагой, считать — ее пересчитаешь!

— Н-н-д-а-а, — вздохнул Санька.

— Так что же делать мне дальше, отвэчай?! Как жить?! — опять по-тигриному заметался по комнате Отар Шотович. — Вот сказка! Настоящий сказка.

Матвей, глядя на Отара Шотовича, даже маленько трухнул. Черт его знает, этого грузина! А тот продолжал нападать на Саньку:

— Отвечай, клянусь родытэлями!

— А что отвечать? — юлою вертелся Санька. — Живи себе не тужи.

— Глупый ты, — махнул на него рукою Отар Шотович. — Не тужи! Не тужи! Что значит не тужи?!

Он отошел от Саньки, упал на койку и закрыл голову подушкой.

— Чего ты пристаешь к человеку? — стал ругать Саньку Матвей. — Может, у него, правда, горе.

— Мне бы такое, — продолжал хорохориться Санька.

— Ладно, спи ты, — уже по-настоящему прикрикнул на него Матвей и выключил свет. Но он сам тоже никак не мог понять заботу Отара Шотовича. Действительно, все есть у человека — живи себе и радуйся. Ведь куда ни кинь, везде одни и те же разговоры, чтоб Все у всех было. Так чего волноваться, об чем переживать?! Или, может, Отар Шотович все это спьяну?! Да и прихвастнул он, наверное, насчет денег.

Мысль эта Матвею понравилась, он перестал думать об Отаре Шотовиче и часам к двенадцати уснул, заботясь уже лишь о завтрашнем трудовом дне.

* * *

Закончили они торговлю в четверг к обеду. У Матвея оставался всего один мешок, и он вначале с сомнением, с опаской, а потом все смелее и смелее объявил с утра новую цену — четыре рубля. По три килограмма, как в первый день, теперь, понятно, никто не заказывал. Да Матвей на это особенно и не надеялся. Брали по полкилограмма, а то и вовсе по одной, по две луковки. Но все-таки брали, и часам к двенадцати Матвей вытряс из мешка легкокрылую золотистую шелуху. Деньги, вырученные за этот последний мешок, показались ему чем-то роднее и дороже всех остальных, и Матвей даже положил их в отдельный карман, решив истратить на подарки жене и дочери.

Пока он метался по барахолке и ларькам, выбирая для Таньки безразмерные колготки и кружева (был ему такой заказ), а для Евдокии по собственному разумению кофту и особый, гнутый почти до полного круга гребешок, Санька и Отар Шотович тоже рассчитались со своим товаром.

Все вместе они сошлись возле автомата с газированной водой. Правда, Саньку вначале ни Отар Шотович, ни Матвей не признали. Объявился он в новенькой морской форме, в здоровенной фуражке с кокардою и всевозможными плетеными галунами. На ногах у Саньки были меховые скрипучие ботинки, а на руках, должно быть, для особого форсу кожаные, утыканные со всех сторон кнопками-защелками перчатки. Отар Шотович и Матвей повосхищались Санькиным нарядом, похвалили его, заставив даже Саньку пройтись вокруг автомата с водой.

Потом, перебивая друг друга, они начали договариваться насчет отъезда и насчет того, чтоб на прощанье посидеть всем вместе немного у цыгана. Сошлись на том, что Санька поедет на вокзал за билетами, а Отар Шотович и Матвей отыщут цыгана, передадут ему деньги и попросят организовать все как следует. Для начала они скинулись по двадцатке, решив, что пока хватит, а там дело само покажет.

Цыгана Матвей и Отар Шотович отыскали возле центрального входа. Он как раз разгружал с каким-то мужиком громадные, окованные по углам железом ящики. Выслушав Матвея и Отара Шотовича, он сразу загорелся, забрал деньги и пообещал:

— К пяти часам все будет готово.

Матвей и Отар Шотович заикнулись было насчет помощи, но цыган решительно замахал руками, мол, он с Катей все организует, не первый раз. Настаивать дальше было как-то неловко. Получалось, будто Матвей с Отаром Шотовичем не доверяют ему, а они ничего подобного даже в мыслях не держали.

Для порядку постояв с цыганом еще минуту-вторую, потолковав о сегодняшнем базаре, о ценах, о торговле, они разошлись каждый по своим делам, пообещав явиться точно к назначенному времени.

* * *

Матвей пришел без четверти пять. Все уже были в сборе. Коля и Отар Шотович выжидающе курили в прихожей, а Санька, как угорелый, мотался из кухни в большую комнату, где Катя заканчивала накрывать стол. Матвей, сняв возле порога сапоги, ради любопытства тоже заглянул туда — и ахнул. Посреди комнаты стоял длинный раздвижной стол, а на нем чего твоей душе угодно. Куда там Санькины сказки про Сингапур и небывалую миллионершу! В самом центре, будто взявшись за руки, стояли пять бутылок белоголовой, прозрачной «Экстры» и три бутылки коньяка, сплошь усеянные длиннорогими звездами. Справа и слева к ним жались две глубоченные миски, из которых, победно подняв вверх лапы, выглядывали зажаренные то ли с яблоками, то ли со сливами утки. В мисках и тарелках поменьше Матвей обнаружил всевозможные салаты под майонезом и сметаною, нарезанную ровными ломтиками ветчину, голландский сыр, копченую селедку, залитую подсолнечным маслом и посыпанную зеленым луком. В блюдечках с одного края стола и с другого искрилась, играла под ярким светом люстры икра то нежно-красная, то черная, маслянистая. Кажется, положи ее в рот, и она тут же растает в нем от одного твоего дыхания. И еще много всякого съестного добра разглядел Матвей на том столе — от редкой темно-коричневой колбасы до свежих огурцов, посыпанных сахарной пудрой лимонов и хурмы. Уже при Матвее Катя примостила по краям пять цветастых одинаковых тарелок, разложила ножи и вилки и осторожно вынула из буфета высокие тоненькие рюмки. Санька, пролетая мимо, схватил одну, крутанул пальцем по венчику и поднес к Матвееву уху:

— Поет, Калинович?

— Поет, — удивился Матвей.

— То-то, хрусталь.

Матвей тоже попробовал крутануть пальцем по рюмке, легонько ударил ее ногтем и опять поднес к уху, Никогда до этого Матвею не приходилось слышать такого тонкого, пчелиного пения. Надо же, придумали забаву! Будто не все равно из чего пить?! Повертев рюмку еще немного в руках, он на всякий случай поставил ее подальше от края. И даже забоялся. Как пить из такой посуды, черт его знает? Вдруг сковырнешь как-нибудь невзначай, горя после не оберешься. Она ведь стоит, должно быть, не малые деньги.

Пока Матвей удивлялся и колдовал над рюмками, Катя стала приглашать всех за стол. Рассаживались долго и основательно в расчете, конечно, на то, что посидеть придется как следует.

Когда цыган и Санька разлили для начала коньяк, над столом поднялся Отар Шотович.

Матвей, наслышавшись про длинные грузинские тосты, рассчитывал, что Отар Шотович начнет сейчас говорить что-нибудь про горы, моря и звезды, потом еще про женщин, джигитов и мудрецов, но тот оказал коротко и красиво:

— Первый наш тост за хозяина дома!

Все поднялись, пожелали цыгану хорошего здоровья, благополучия и выпили. Матвею, правда, коньяк не очень-то понравился: крепкий, а вкусу почти никакого. Но он смирился и стал искать, чем бы его лучше всего закусить. А Отар Шотович взялся за рюмку опять:

— Второй наш тост за хозяйку дома!

И снова все выпили, повосхищались Катей, порядками в доме, столом. Матвей на этот раз оказался проворней, сразу захватил вилкой ломтик колбасы и уже хотел было положить его в рот. Но вдруг, опережая Отара Шотовича, над столом с рюмкою в руках застыл Санька.

— А третий наш тост, — начал он, — знаете, за что?

— За что? — поддержал Саньку Матвей.

— А вот за что, — первым чокнулся Санька с Отаром Шотовичем. — За сказку! За то, чтоб сделать ее былью!

— Ах, маладец! — восхитился Отар Шотович. — Какой маладец! — Он схватил Саньку в охапку и, проливая на стол коньяк, стал тискать и душить его в объятиях. — Сдэлаем, Саня! Клянусь, матэрью, сдэлаем!

Санькин тост всем очень понравился, хотя цыган и Катя ничего в нем толком не поняли. Матвей порадовался за Саньку, за надежного и верного товарища. Все-таки заткнул он за пояс Отара Шотовича вместе с его двухэтажным домом и тысячами-миллионами.

Высвободившись из объятий Отара Шотовича, Санька залихватски выпил, поставил рюмку и стал как-то затаенно поглядывать на Катю. Та тоже смотрела на него с интересом и вниманием. Матвей даже забоялся, как бы чего не вышло. С цыганом ведь шутки плохи. Но тот особого внимания на Катю и Саньку не обращал, торжественно сидел за столом и то покручивал угольно-черные усы, то игрался золотым перстнем на пальце. Застолье потихоньку входило в самый разгар. Никто еще особенно не захмелел то ли потому, что уж больно надежной и плотной была закуска, то ли потому, что из этого самого хрусталя действительно пилось легко с весельем и вдохновением. Разговоры пока велись самые серьезные и решительные: о машинах, о водке и даже о политике.

Выпив очередную рюмку, Отар Шотович пробрался к стоявшей рядом с телевизором радиоле, пощелкал там какими-то выключателями, выбрал нужную пластинку и, когда раздались гулкие удары бубна, вдруг выкинул в правую сторону обе руки и пошел-закружился вокруг стола, припадая с носка на пятку:

— А-с-с-с-а-а! Ар-р-р-а-а!

Все сразу отодвинули в сторону рюмки-тарелки и стали подбадривать его, дружно хлопали в такт бубну в ладоши. Отар Шотович, польщенный таким вниманием, распалялся все сильнее и сильнее. Он вдруг подпрыгнул едва ли не выше стола, потом как-то беззвучно упал на коленки, повернулся и снова подпрыгнул, почти доставая себя пятками до затылка.

Не выдержав этого задора и этого веселья, из-за стола решительно выбрался Санька. Он расстегнул ворот рубашки, зачем-то закатал рукава и нежданно-негаданно зачастил такую чечетку, что Матвей, глядя на него, готов был поверить, что Санька действительно когда-либо ходил в моряках.

Потом, по-цыгански тряхнув плечами, в круг выскочила Катя. Она остановилась напротив Саньки и вначале тоже мелко-мелко застучала каблуками, а после подняла вверх руки и, извиваясь всем телом, стала то опускаться к самому полу, то тянуться куда-то к потолку, к люстре.

— Ар-р-р-а-а! А-с-с-с-а-а! — носился вокруг них Отар Шотович.

Терпеть все это дальше у Матвея тоже не хватило силы. Он чертом вылетел на середину комнаты, ударил себя по икрам, жалея, что на ней войлочные непригодные для танцев тапки, а не хромовые скрипучие сапоги. Звук от этого получился не очень задорный, но Матвей не растерялся, припал на корточки и прямо руками стал выбивать о пол такие переплясы, такие коленца, что куда там Санькина чечетка. Но и этого Матвею показалось еще мало. Завладев Катей, он провел ее вначале в одну сторону, потом в другую, крутанул вокруг себя и пошел по-русски вприсядку, до веселого хруста и боли в коленках.

Дрогнула душа и у цыгана. Заложив руки за спину, он первые мгновения, казалось, неподвижно стоял на месте, лишь изредка в такт музыке поводя то бровью, то острыми костистыми плечами. Но вот он пришелся по кругу, захлопал, защелкал руками и позвал жену:

— Ка-т-т-т-я!

Та тут же оставила и Саньку, и Матвея и кинулась к цыгану, замерла перед ним, послушная и готовая сделать все, что он прикажет…

Радиолы давно уже не было слышно. Звенели, заливались на столе рюмки, все щелкало, кружилось, мелькало перед глазами. Матвей разошелся не на шутку: то опять ударял себя по икрам, то кидался играть на ложках, то пробовал, подражая Отару Шотовичу, падать на колени и доставать себя пятками до затылка. Лет двадцать, наверное, с самой молодости он так не танцевал и так не веселился.

Сколько раз еще садились они за стол и вновь поднимались для танцев и плясок, сосчитать было трудно. Немного угомонились лишь в одиннадцатом часу, когда Матвею, Саньке и Отару Шотовичу пора было собираться на поезд. Санька кинулся заказывать по телефону такси, но цыган остановил его:

— Зачэм обижаешь? — Он схватил с вешалки уздечку, кожух и шапку и прожегом выскочил из квартиры. Все тоже начали одеваться, путая полушубки и сапоги. Наконец кое-как с хохотом и толкотней выбрались на свежий морозный воздух.

Ждать цыгана пришлось недолго. Минут через десять он, оглушая улицу свистом и каким-то непонятным цыганским криком, подкатил на своей повозке к подъезду.

— Налетай-навались! — первым упал на нее Санька.

За ним, спотыкаясь, в обнимку и вперемежку полезли остальные.

По городу не ехали, а летели. Цыган, стоя на передке, что-то кричал на лошадь, на редких прохожих, Санька жался к Кате, а Матвей и Отар Шотович пробовали спеть «Сулико». Один раз их хотела было остановить милиция, но цыган ударил кобылу кнутом и понесся дальше, лишь помахав милиционеру шапкой.

В вагоне, уже перед самым отходом поезда, они выпили «посошок», захваченный заботливым Санькой, и расцеловались.

Поезд потихоньку начинал набирать скорость. Матвей разобрал постель, заткнул под подушку аккуратно завязанные в носовой платок заветные четыре тысячи, лег на них, — и так хорошо, так весело стало у него на душе, что ни в сказке сказать, ни пером описать…

А среди ночи Матвею приснилось, будто он уже дома. В гости к нему пришли мужики, сидят за столом, расспрашивают о Севере, какие, мол, там люди, какие дела. Матвей рассказывает, а рядом Танька, веселая такая, счастливая. Да и как ей не веселиться, не радоваться: денег теперь и на свадьбу, и на дом хватит. Хочешь — сам строй, хочешь — готовый покупай. У того же Коли Досика, например. Свадьбу они сыграют на все село. Пригласят оркестр, наймут Саньку с машиной. Пусть все видят, что Матвей для дочери ничего не жалеет.

Он обнимает Таньку и, посмеиваясь, похохатывая, начинает рассказывать про Отара Шотовича, про цыгана и даже по того неудачника с вениками.

Мужики слушают, молча курят.

Матвею становится так хорошо, так спокойно, что он не выдерживает и признается, как вначале дал было маху и торговал по полтора рубля, а потом исправился и потихоньку набавлял, пока не дошел до четырех. А можно было брать и подороже. Люди там денежные. Да и деваться им некуда. На весь базар луку — шаром покати, у одного только Матвея…

— Вот тебе и лучок, — качают головами мужики. — На тракторе столько не заработаешь.

— Куда там! — соглашается Матвей. — И сам не пойму, рубль у них, что ли, длиннее…

— А что тут понимать, — усмехаются мужики. — Давай лимоны теперь выращивай!

Матвей вынимает деньги и, гордясь собою, отдает их Таньке. А она смотрит на него как-то странно, плачет и от денег отказывается, мол, не надо мне ничего: ни дома, ни свадьбы…

Матвей и Евдокия пробуют ее утешить, а она плачет все сильней и сильней. Матвей даже не помнит, чтоб Танька когда-нибудь так плакала.

— Раз такое дело, — поднимаются мужики, — мы пойдем.

— Да что вы! — останавливает их Матвей. — Посидели бы еще, поговорили.

— Нет, пойдем, — не соглашаются мужики. — Наговорились уже, наслушались, — и спешат из дома, не прощаясь…

От этого Танькиного крика и плача Матвей и проснулся. Что-то внутри него вдруг сжалось, заболело, он по-рыбьи начал хватать широко открытым ртом воздух, но боль не отступала, и Матвею почудилось, что еще немного, и все, тут ему — конец, никогда не увидит он больше ни Таньку, ни Евдокию, никогда не сядет больше на трактор.

Матвей кое-как выбрался из купе, открыл в тамбуре дверь и, подставив голову морозному, ледяному ветру, долго стоял там, проклиная все на свете: и себя, и Саньку, и развеселую эту торговлю…

Венец терновый

Петровна говорит, будто у Манечки с головой что-то не ладится. Только неправда все это. Манечка ведь жизнь свою всю до капельки помнит, а с больной головой разве возможно такое.

Любовь у Манечки с Федей была какая-то странная. Придет Федя вечером, на гармошке возле окна заиграет, ждет Манечку. А она не куражится, не мучает парня, выскочит к нему в ту же минуту.

Сидят они на лавочке под калиною, слово сказать другу другу боятся, вздохнуть боятся. Гармошка только вздыхает, да листья на калине шепчутся.

Посадил калину отец в тот день, когда родилась Манечка. Росли они наперегонки. То Манечка обгонит калину, то калина перерастет ее.

Федя так и звал Манечку «калинушка моя красная».

Посидят они с Федей под калиною, а потом к речке пойдут. В лодке рыбацкой плывут куда-нибудь далеко. Манечка веслом правит, а Федя чуть слышно на гармошке играет. И поют на два голоса.

Домой вернутся — уже светать начинает. Мать поругает Манечку, но больше шутя, а отец, так вовсе ничего не скажет. Любили они ее, потому что одна Манечка у них. Родилась, когда уже пожилыми были.

А она решить никак не могла, кого больше любит: отца, мать или Федю.

Как начнет о матери думать, так сразу почему-то зима представляется. Рядна они с матерью стирают, приданое Манечки. Сначала в жлукте их вываривают. Мать рядна складывает, пеплом пересыпает, а Манечка воду горячую из хаты носит да камни в печи раскалены. Интересно…

А после они еще на речку едут. Рядна прополоскать надо. Топором прорубь сделают, лед в сторону поотбрасывают, потом рукавицы снимут — и за работу. Руки от студеной воды вначале прямо немеют, плакать хочется, а после разогреются, отойдут и хоть бы что, только красные, словно раки вареные.

Рядна они с матерью прополощут, о лед побьют, ногами потопчут, еще раз прополощут и выкручивать примутся. Мать держит рядно с одной стороны, Манечка — с другой. Оно на змею огромную становится похожим. Только не страшно ее ничуть. Манечка смеется, ногой на змею наступит и дальше выкручивает, чтобы вода из середины выжалась. Вода выжимается и тут же замерзает и на льду, и на сапогах, и даже на юбке.

Дома они развешивают рядна на жердях, на воротах и на веревке, которую отец специально для этого протянул между хатой и сараем.

А назавтра рядна надо катать рубелем и каталкой. Манечка внесет их в хату. Рядна звенят, негнущиеся, холодные. Манечка катает их. В хате натоплено, жарко и речкою пахнет…

И если об отце Манечка думает, так тоже почему-то зима вспоминается, и тоже работа.

Еще с вечера отец говорит, что завтра они с Манечкой в лес по дрова поедут. Манечка готовится. Рукавицы на ночь в печурку положит. И все волнуется — хоть бы не проспать, хоть бы проснуться вместе с отцом, а то он может еще и не разбудить — пожалеет. Только ни разу Манечка не проспала. Как начнет отец сапоги обувать, так и она уже тут как тут, водой студеной умывается.

Поедят они сала, на сковородке поджаренного, картошки с капустою и огурцами — и на мороз. Морда у коня вся в инее, как мукою обсыпанная. Манечка вытрет ее рукавицей, заулыбается. А отец тем временем сено на санях раскладывает, чтоб сидеть поудобней. Конь оглядывается. Хочется ему, наверное, сена пожевать. Да некогда.

Манечка усаживается на сене, смотрит, как убегает дорога, и так радостно становится у нее на сердце. Сани поскрипывают на морозе, покачиваются, пахнет сеном, лошадью, а еще дымом, который серебряным столбом поднимается над каждой хатой.

По дороге им обязательно встретится старый Корней. Он еще издалека крикнет:

— Куда красавицу везешь, Антонович?

— В лес, — улыбнется отец. — Мачеха приказала.

— Завози ко мне!

— Не велено, — ответит отец.

А Манечка зардеется, закутает лицо платком и спрячется за отцовскую спину.

Но вот начинается лес. На ветках шапками снег лежит. Кажется, зайцы пушистые уселись и замерли. Манечка соскакивает с саней, подходит к маленькой сосенке, снимает рукавицу и осторожно кладет руку на пушистого зайца. И тут же отдергивает ее — внутри что-то чуть слышно стучит…

Снега нет только на сухостоях. Запрокинет Манечка голову и идет между рядами, вглядывается — не промелькнут ли где голые ветки. Особенно пристально смотрит она на полянах — сухостои там встречаются чаще всего. Найдет Манечка одну и крикнет:

— Тато-о-о!

— Иду-у! — отзовется отец.

Вскоре он, и правда, появится, только не с той совсем стороны, откуда ожидала его Манечка. Топор из-за пояса достанет, тюкнет несколько раз по стволу:

— Живая еще.

Оказывается, Манечка не заметила на самой верхушке зеленый пучок, припорошенный снегом. А стукнул отец, снег осыпался, вот и ясно стало, что живая еще сосна, что есть еще у нее надежда какая-то. Только бы дожить до весны…

Дома Манечка обедать не садится, а скорей на печь, ноги на горячий черень поставит и все ей чудится, будто сосны шумят. А то вовсе и не сосны, то кот Ильюша луком, на жердочке развешенным, шуршит…

А про Федю начнет Манечка думать, так чаще всего его гармонь вспоминается да калина красная. Гармонистом Федя был лучшим в деревне. Все по свадьбам играл. Бывало, зайдет за Манечкой. Гармошка через плечо.

— Пошли, — скажет, — приглашают нас.

— Пошли, — ответит Манечка.

Платье свое самое лучшее наденет, ленты атласные в косы заплетет, и пойдут они с Федей. Бабы из окон станут выглядывать, думают, может, жених с невестою. И не ошибаются почти…

Так и не могла Манечка решить, кого же больше любит: отца, мать или Федю. А теперь Манечке этого и совсем не решить, потому что нет их… Отец с матерью перед самой войной умерли, а Федя неизвестно где…

Началась война, его вместе с другими ребятами в солдаты забрали. Вначале письма писал. Манечка до сих пор их в сундуке хранит. В одном написано: «Ты не бойся, Манечка, меня не убьют. Ты себя жалей, по холоду зря не бегай». И еще про калину. Будто сидит он на войне под калиною и письмо пишет. А калина точь-в-точь такая, как у Манечки под окном. И снегири на ней, птицы перелетные…

Но потом Федя перестал писать. Домой тоже ни одного письма не пришло. Манечка у матери его узнавала.

Вскоре немцы в деревне появились. Вместо председателя сельсовета старосту назначили и полицейских. Молодежь немцы на работу гоняли: дороги от снега расчищать, траншеи рыть. Намерзнется Манечка за день, наслушается немецкой ругани, вечером придет домой и плачет. Федю вспоминает…

А потом Манечку вместе с Петровной в Германию забрали. Там, говорят, у нее что-то и случилось с головой. Но Манечка не верит этому. Работали они с Петровной у одного немца при доме. Работа не тяжелая: обед готовили, за скотиной ухаживали. Выдумывает Петровна, будто у Манечки все от побоев произошло. И врач, который осматривал Манечку, когда наши пришли, тоже выдумывает. Ничего у нее не болит. А что Манечка на приеме пританцовывать вдруг начала да спела для врача:

Так мало ли чего не бывает. Хотя, может быть, и это еще все неправда. Чего бы Манечке пританцовывать?! Она бы лучше у врача про Федю что-нибудь спросила. Может, видел где…

От пенсии, которую ей после войны учитель Иван Сергеевич выхлопотал, Манечка тоже отказывалась. Люди постаршее ее и то без пенсии обходятся. Но Иван Сергеевич уговорил. Противиться было как-то неудобно, еще подумает что-нибудь нехорошее. Он ведь в молодости ухаживать за Манечкой пробовал, к дому несколько раз приходил, только она отказала ему. Не надо, мол, Федя обидится. Иван Сергеевич послушался, человек он понимающий, отзывчивый. А теперь вот снова заходит часто. То дров нарубит, то воды принесет. Манечка, правда, отговаривает. Но он не слушается, беда прямо…

* * *

Манечка проснулась и никак не может понять: то ли день уже настал, то ли ночь еще… Но, кажется, день, потому что сквозь замерзшее окно пробивается капелька света.

— Ку-ка-ре-ку! — кричит соседский петух.

— Ку-ка-реку… — отвечает ему Манечка.

Она выходит на улицу, а там, и правда, уже день, ребятишки в школу бегут. Увидели Манечку, остановились, просят:

— Станцуй, Манечка.

— А-а… — отмахивается она. — Не буду.

— Ну, станцуй, станцуй…

Манечка смотрит на ребятишек — носы у них красные от мороза, как морковки.

— Ладно, — соглашается она, — станцую, — И начинает притопывать на снегу:

Ребятишки смеются, подзадоривают ее:

— Давай, Манечка, давай!

— Хватит, — переводит она дух. — Станцевала немножко и хватит.

— Ну что же ты! — возмущаются ребятишки.

— Гиля, отсюда, гиля! — сердится Манечка.

Но ребятишки и сами уже убегают. Увидели, наверное, что Иван Сергеевич в конце улицы идет. Он не даст Манечку в обиду.

— Как живешь, Манечка? — спрашивает Иван Сергеевич.

— Хорошо живу, — отвечает она. — Калоши себе новые купила. Только забыла их обуть сегодня.

— Ничего, — успокаивает ее Иван Сергеевич. — Завтра обуешь. Дрова у тебя нарубанные есть еще?

— Не знаю, — пожимает плечами Манечка. — А зачем они? Тепло ведь.

Иван Сергеевич вздыхает, перекладывает портфель из одной руки в другую, прощается с Манечкой:

— Звонок скоро. Пойду я…

А Манечка хотела еще ему про сон рассказать, который ночью приснился. Ну да ничего, Петровне расскажет. Она сны разгадывать умеет.

Манечка перебежала улицу, стучится в дверь.

— Кто там? — спрашивает Петровна.

— Я, — отвечает Манечка. — Как живы-здоровы? Здравствуйте.

— Здравствуй. Слава богу, живем помаленьку.

— А я смотрю, — заговорила дальше Манечка, — вы уже затопили. Дай, думаю, забегу, картошки помогу чистить или еще чего… К Грицьковым хотела, но они обиду на меня имеют: ягоды у них в прошлом году воровала…

— Помоги, Манечка, помоги, — перебивает ее Петровна.

Манечка садится на табурет, берет в руки нож.

— Сон мне сегодня приснился, — начинает она. — Будто идем мы с Федей по деревне, а навстречу конь, красный такой.

— К морозу, наверное, — пробует разгадать Петровна.

— Вот и я думаю, что к морозу. К чему бы иначе? А еще рассказывают, будто страшный суд скоро настанет. Кто грешен, тот будет в огне гореть. Я так боюсь, так боюсь. Вдруг и за мной грех какой-нибудь числится!

— Все мы грешны, Манечка, — говорит Петровна. — Все.

— И учитель Иван Сергеевич грешен?

— Понятно, грешен. Каждый человек грешен. Кто больше, кто меньше.

Манечка задумалась и не заметила, как картошину всю изрезала, прямо неудобно. А Петровна дальше продолжает:

— Только зря ты волнуешься. Может, еще и не будет того суда.

— Нет, будет. Точно будет. Люди верные рассказывали и число называли, да я забыла.

Петровна в магазин собирается идти. Сахар у нее весь вышел, Манечка с Васей остается, внуком Петровны пятилетним.

— Станцуй, Манечка, — просит ее Вася.

Чего б и не станцевать Манечке? На морозе танцевала, а в тепле так и совсем можно. Да еще для Васи. Манечка кружится по полу, припевку поет:

А Вася в ладоши хлопает, смеется, довольный.

Наконец запыхались они, на диване самодельном отдохнуть присели. Манечка спрашивает у Васи:

— Суд страшный когда будет, не знаешь?

— А зачем он? — удивляется Вася.

Манечка даже растерялась:

— Как зачем?

А потом подумала, может, и правда, не нужно никакого суда… Надо будет у Ивана Сергеевича спросить.

Она сразу в школу засобиралась. Но тут Петровна пришла, суп из печки достала, завтракать начали. Манечка Васю похвалила:

— Понятливый такой. Учителем станет.

— Даст бог здоровье, — отозвалась Петровна. — Станет.

— Лишь бы грехов не было. Правда? — спросила Манечка.

— Правда. Только откуда грехи у него? Малый еще.

— Да я знаю, — согласилась Манечка. — У детей грехов не бывает.

Петровна ничего на это не ответила, каждому молока по чашке налила.

Манечка молоко по-своему ест. Выльет его в миску, накрошит туда хлеба — сытней получается. Отец когда-то научил. Вот и сейчас она так сделала. Вася увидел, чашку свою в сторону отставил и ложку у Петровны затребовал. Смешной такой. Действительно, откуда у него грехи?

Поели они с Васей молока, Манечка поднялась, поблагодарила Петровну:

— Пойду я. С людьми надо верными встретиться. Говорят, Федю на станции видели…

— Иди помалу, — не стала ее задерживать Петровна. — Может, и правда…

Вышла Манечка на улицу, а там солнце зимнее — прямо глаза слепит. Вода с крыш капает. Жалко даже, что в хате все утро просидела.

Возле магазина подводы какие-то стоят. На них мешки с зерном. Должно быть, мужики на мельницу едут. Надо у них про Федю спросить. Может, знают что…

Манечка зашла в магазин. Но мужики делом заняты: выпивают на дорогу. Тревожить вроде бы неудобно. Она к продавщице обратилась и давай материал на платье выбирать. Вдруг Федя приедет, а у нее платье старое. Некрасиво получится… Больше всего Манечке нравится синий с цветами разными да ягодами, на калину похожими. Но брать его рискованно, вдруг полиняет сразу. А другого подходящего нет. Разве что светлый в горошинку, так ведь грязнится быстро. Подождать надо. Может, завезут что новое. Да и денег Манечка с собой не захватила…

А мужики тем временем уже поднялись, на выход идут.

Впереди Тихон Еременко. Манечка спросила у него:

— На станции не будете сегодня?

— Будем, — ответил Тихон. — А что?

— Да Федю там видели… Скажите, пусть домой идет.

— Скажем, — пообещал Тихон. — Ты не волнуйся.

Мужики развернули лошадей,выехали на улицу, приглашают Манечку.

— Садись, подвезем. Куда тебе?

— В школу я, — ответила Манечка.

— Ну, тогда по дороге. Залезай!

Взобралась Манечка на мешки. Хотела было сразу сон свой мужикам рассказать, разговор с Петровной передать. Но потом на лошадей как-то засмотрелась, на хаты и забыла. А сани поскрипывают, покачиваются. Точно так, как в детстве, когда по дрова с отцом ездила…

Не успела Манечка оглянуться, а уже и школа рядом. Тихон коня остановил. Манечка на землю спрыгнула, мужикам еще раз про Федю наказала — и в школу. Вначале под окнами прошла, определить решила, в каком классе Иван Сергеевич занимается. Потом в коридор заглянула. Возле двери, из-за которой голос Ивана Сергеевича доносится, остановилась. В щелку видно все. Мальчонка, который утром станцевать Манечку просил, урок отвечает. Манечка прислушалась.

Мальчонка про девчушку какую-то рассказывает. Как будто сидит она ночью у окна. На небе звезды горят, месяц светит. Девчонка птицей улететь куда-нибудь далеко-далеко хочет.

Иван Сергеевич внимательно ученика выслушал и четверку поставил. Манечка удивилась. Стало быть, не все правильно ученик про ту девчонку рассказывал, а может, нарочно скрыл что… Узнать бы надо…

Больше Иван Сергеевич никого не вызывал. Сам начал детям о каком-то писателе рассказывать. Из толстой книги все стихи читал. Манечка даже запомнила один, самый легенький про мальчика-сударика, про дядюшку Якова. А стишок про бога и про судью, который Иван Сергеевич на память рассказывал, не запомнила. Длинный очень…

Наконец звонок прозвенел. Иван Сергеевич из класса вышел, увидел Манечку, поинтересовался:

— Чего тебе, Манечка? А?

— Разговор важный есть, — ответила она.

— Тогда подожди. Я оденусь.

Иван Сергеевич в учительскую заторопился, а Манечка во двор вышла. Там ученики с горки катаются. Она тоже разбежалась и с мальчишкой, который только что Ивану Сергеевичу отвечал, почти до самого края ехала. Потом они вдвоем назад на горку взбирались. Мальчишка Манечку станцевать попросил. Но она отказалась, расспрашивать его стала, что он про ту девчонку скрыл. Мальчишка удивился:

— Ничего я не скрыл.

— А почему Иван Сергеевич четверку поставил?

— А, — снова разбежался мальчишка. — Не знал, зачем она улететь хотела.

Манечка побежать за ним вслед постеснялась, Иван Сергеевич на крыльцо вышел, окликнул ее.

Манечка мальчишку оставила, пошла за Иваном Сергеевичем. Возле калитки портфель у него попросила. Иван Сергеевич отдал.

Идут они по улице, Манечка здоровается со всеми, поясняет:

— Из школы иду. Немецкий учила.

Встречные хвалят Манечку. О здоровье спрашивают.

— Ничего, — говорит Манечка. — Жива-здорова.

И дальше хвалится:

— Федя сегодня приедет.

— Дай бог, конечно, — отвечают ей.

Один только Иван Сергеевич молчит. Ждет, наверное, когда Манечка разговор начнет с ним вести. А она никак не придумает, о чем его вначале спросить, о страшном суде, о Феде или о девочке. Наконец решила, что лучше всего о девочке. Но так и не спросила. Пес на них напал. Манечка давно его знает. Противнющий такой, все время пристает.

— Пошел вон, немчура! — кричит на него Манечка.

А пес все наседает и наседает. Откуда только берутся такие?! Пришлось Ивану Сергеевичу прикрикнуть на него. Пес сразу на огороды убежал. Испугался. Манечка радуется:

— Попало?!

А Иван Сергеевич уже вопрос ей задает:

— Так что там у тебя за разговор?

— Да так, — махнула рукой Манечка. — Спросить хотела. Страшный суд будет или нет?

Иван Сергеевич помолчал немного, потом вздохнул и обстоятельно так ответил:

— Будет, Манечка. Обязательно будет!

— А числа не знаете? — допытывалась она дальше.

— Не знаю. А зачем тебе?

— Схорониться хочу. Земля в тот день, говорят, кровью покроется. Кто грешен, в огне гореть будет. Вы не боитесь?

— Боюсь.

Манечка не поверила. Чего это Ивану Сергеевичу бояться. Мужчина ведь…

Дома Иван Сергеевич Манечку борщом накормил. Наваристый борщ и помидором пахнет. А после еще картошкой жареной с соленым огурцом.

Манечка сон Ивану Сергеевичу рассказала. Тому понравилось. К радости, говорит, такие сны бывают, к счастью. А про девчонку Манечка опять не расспросила. Некогда было. Они до самого вечера с Иваном Сергеевичем телевизор смотрели. Там все время лес показывали, море…

* * *

От Ивана Сергеевича Манечка вышла, когда уже темнеть начало. Зимою день короткий, не успеет солнце выглянуть, насмотреться на свет божий, как и спать пора.

Но спать Манечке не хочется. Вдруг этой ночью сон какой-нибудь нехороший приснится. Такой, что даже Иван Сергеевич не отгадает…

Манечка опять к Петровне решила зайти. У нее по вечерам соседки собираются. Телевизор смотрят, о семейной жизни говорят, о хозяйстве. Манечке слушать их нравится.

Петровна дверь Манечке открыла, приглашает:

— Заходи.

Манечка с соседками поздоровалась, место себе возле печки выбрала и сразу рассказывать начала, как Иван Сергеевич ее от пса оборонил.

Соседки головами покачали и снова о своем. Говорят, и вчера похожее рассказывала. Манечка не обижается. Может, и правда, рассказывала да забыла.

Она Васю к себе подозвала, стала песне его одной учить, где про полюшко-поле поется, про героев красных. Песню эту когда-то Федя очень любил.

Хотела она Васе еще стишок рассказать:

Но тут Петровна к ним подошла. Оказывается, Васе уже спать надо. Он попрощался с Манечкой, просил завтра приходить. Манечка пообещала:

— Ладно, приду. На санках будем кататься.

Когда погода хорошая, они часто с Васей катаются. Саночки у него легенькие, бесшумные. Считай, сами бегут. Вася раскраснеется, подгоняет Манечку. Но Петровна им подолгу гулять не разрешает. Холодно. Оно и верно, не май месяц.

Вот летом другое дело. Они с Васей в детский сад ходят. Там качелей много. Манечка усадит Васю на досточку и качает. А потом они обедают за длинным столом под грушею. Кашу едят, молоко пьют.

Летом у Манечки жизнь совсем другая. С самого утра другая. Проснется она и не надо гадать, то ли день настал, то ли ночь еще. Ясное дело, что день. На улице хозяйки гомонят, коров выгнали, пастуха поджидают, новостями, которые за ночь в селе случились, делятся. Манечка тоже на улицу выйдет. С хворостинкой на лавочке усядется, будто и ее корова муражок грызет, о вербу возле Грицьковых чешется.

А иной раз Манечка череду до самой реки провожать вздумает. Посмотреть ей захочется, как коровы на тот берег переплывать будут. Сядет она в стороне на травку и глядит. Коровы сонные еще, ленивые подойдут к речке и остановятся. Не хочется им, наверное, в воду залезать, холодная. Но пастухи припугнут их, закричат, коровы на берег оглянутся и поплывут.

А за ними пастухи на лодке переправляться станут. Один веслом правит, а другой за стадом следит. Особенно за телками, которые с мамашами своими поодаль плывут. Может, за уши которого вовремя ухватить надо…

Переплывет стадо, а Манечка домой не торопится. Скоро рыбаки возвращаться будут. Тоже поглядеть интересно. У которых сети, те сразу к берегу пристанут, а которые с дорожками, тем после череды как раз потягать время: щуки встревожились, поживу в мутной воде ищут.

Мужчины Манечке рыбешек дают. Но она всегда их назад в воду выпускает. Пусть к морю плывут.

Летом праздников всяких много. Троица, например, Манечка хату свою любит в этот день украшать. На стенках ветки липовые и кленовые поразвешивает, на подоконниках мяту с любистком расставит, пол, только что вымытый, царь-зельем устелет, потом присядет, И вдруг голова у нее от запахов закружится…

Выйдет Манечка на улицу. Калину цветами бумажными украшать станет. Женщины говорят, мол, не положено на троицу цветы бумажные развешивать. Но Манечка не слушает их. Уберет калину до самой верхушки…

Еще благовещенье Манечке очень нравится. Аист всегда прилетает, и тано́к раньше водили. Соберется молодежь, в конце села, за руки все возьмутся и бегом по улицам, весну встречают, песни ей разные поют.

И еще Манечке летом многое нравится. И как сено косят, и как рожь жнут, и как свадьбы справляют.

Пока Манечка о лете думала, соседки уж расходиться начали. Пора, конечно. Время позднее. Петровне, может быть, еще по хозяйству что сделать надо. Манечка тоже засобиралась. Но Петровна на минуту задержала ее.

— Ночевать оставайся. У тебя холодно, наверное.

— Спасибо, — ответила Манечка. — Нельзя мне.

— Почему?

— Федя сегодня должен приехать. Иван Сергеевич говорит, сон к этому…

— Все может быть, — вздохнула Петровна. — Я сны плохо разгадываю…

Манечка распрощалась с Петровной, вышла на улицу. Огляделась, не видно ли Феди? Вроде бы не видно. А может, он уже возле дома ее ждет. Манечка стала ругать себя. Что это она зашла к Петровне и сидит! Да еще и ключ в условленном месте не оставила…

Но Феди возле дома не было. Должно быть, задерживается где-нибудь в дороге. Манечка на лавочке под калиною присела. Подождать решила Федю на улице. А то вдруг он мимо пройдет. Давно ведь не был в селе…

Калина за последние годы разрослась вокруг хаты. Весною от белого цвета, а осенью от ягод красных даже окон не видно. За ягодами к Манечке многие ходят. Они от болезней разных помогают. Иван Сергеевич и то просит иногда сорвать веточку. Сердце, говорит, у него стало болеть.

Но все равно ягоды еще остаются. Зимою птицы их прилетают поклевать, снегири красногрудые. Манечка их не гонит. Странные они какие-то: не к теплу летят, не к лету жаркому, а к морозам жгучим. Пусть клюют. Может, у них тоже какие болезни бывают…

Сидеть Манечке одной совсем не страшно. Ночь ясной выдалась. На небе звезды горят, месяц светит. Манечке девчушка почему-то вспомнилась. Она, наверное, от ожидания чего-нибудь неизведанного улететь хотела. А мальчишка и не знал. Надо будет завтра сказать ему, чтобы не переживал зря. Манечка тоже улетит, если захочет. Что тут особенного?

А Феди все нет и нет. Где он там замешкался? Манечка в кожухе, в шерстяных рукавицах, которые ей Петровна в прошлом году сплела, и то замерзла. А как он там по ветру да по холоду в одной шинели ходит?!

Манечка уже хотела было идти Федю встречать. Но вдруг ее Иван Сергеевич окликнул (должно быть, из библиотеки возвращается), начал в дом приглашать.

— Пойдем, — говорит, — а то замерзнешь.

— Ага, — согласилась Манечка. — Пойдем.

В доме Иван Сергеевич растопил печку, нагрел чаю. Но сам пить отказался, достал из портфеля книжку и принялся читать для Манечки вначале про женщину одну, а потом про царевну и ее сына, которых в бочонок засмолили и в море бросили. Манечка расстроилась прямо. Чего только в жизни не бывает! Может быть, и Федя вот так где-нибудь на острове живет…

Манечка задумалась обо всем этом и не расслышала, чем история с царевной закончилась. Жалко! А Иван Сергеевич уже домой собирается. Что-то он рано сегодня! В иные дни он часов до двенадцати сидит, то читают они что-нибудь, то разговаривают о многом, Федю вспоминают. Ну да, может, нездоровится Ивану Сергеевичу или жена наказала пораньше домой прийти.

Манечка провела Ивана Сергеевича на улицу, а когда вернулась в хату, удивилась. Оказывается, Федя уже дома, сидит за столом на гармошке играет. А они с Иваном Сергеевичем и не заметили его. Манечка поздоровалась с Федей, пожурила немного:

— Что это ты задержался так?!

— Ничего я не задержался, — перестал играть Федя. — Как только отвоевали, так сразу домой.

Манечка кинулась подогревать чай, но Федя остановил ее:

— Не беспокойся особенно. К матери моей сейчас пойдем.

— Так умерла она ведь, — попробовала отговаривать Манечка. — Я и на похоронах была.

— Что ты, — перебил ее Федя. — И отец жив и мать. Ожидают нас. Собирайся.

Манечке неловко стало. Перепутала она все. В тот день, наверное, совсем другая старуха умерла.

Манечка ленты начала из сундука доставать, ботинки на высоких каблуках, а сама спрашивает у Феди:

— Страшный суд будет? Как ты думаешь?

Федя помедлил немного, а потом отвечает:

— Не будет, Манечка.

— Почему это? — удивилась она. — А Иван Сергеевич говорит, что будет.

— Ошибается он. Судить ведь некому.

Манечка согласилась с Федей:

— Вот и я говорю. Грешные все, еще присудят неправильно. Разве что Васю назначить или девчушку, которая улететь хотела.

Федя ничего Манечке на это не ответил. Гармошку снова взял. Вначале песни все самые лучшие сыграл, а потом попросил вдруг:

— Станцуй, Манечка. Станцуй…

— Ботинки у меня старые, — стала отказываться она.

— А ты потихоньку. Станцуй!

— Не хочется.

Но Федя снова попросил ее.

— Станцуй, Манечка. Не бойся!

Серафимино счастье

Разволновали вчера Серафиму на работе, до сих пор успокоиться не может. Декан вызвал ее и стал упрашивать, чтоб вспомнила она старое, попозировала на третьем курсе. Натурщица там заболела, а заменить некем.

Серафима отказывалась, как только могла. Но декан все-таки настоял на своем. Теперь Серафиме придется отложить работу и позировать целых два часа. А работа не ждет. Пока подметешь везде, пока полы помоешь, уже и вечер.

Хорошо еще, что у Серафимы второй этаж. Это, конечно, немного лучше, чем первый, где студенты наносят с улицы столько грязи, что как ни старайся, все равно чисто не будет. Зойку завхоз за это часто ругает. А что она может сделать? Студентам ведь сколько ни говори, они все не слушаются, ноги как следует не вытирают. Да и полы на первом этаже паркетные — пройдет человек, сразу видны следы. Не то что у Серафимы — обыкновенные, дощатые. Протрешь их мокрой тряпкой, и уже блестят, сияют.

Потом скульптуры всякие. У Зойки их восемь штук, и все женщины. Одежды у них длинные, в складках. Попробуй вымыть. А у Серафимы всего две скульптурочки. На одной мальчонки борются. Потешные, такие, голенькие. Схватились за руки и норовят друг дружке подножку сделать, но ни у кого не получается. Так и стоят на одном месте.

А вот с Герасимом, конечно, работы побольше. Серафима сроду такого красивого мужчины не видела. Ростом до самого потолка, плечи широкие, волосы густые, вьющиеся. Расчесать бы их, да жаль, что каменные!

Мыть Герасима приходится на лестнице. Взберется Серафима на последнюю ступеньку, достанет чистое полотенце, которое специально для этого завела, вытрет Герасиму лицо, плечи. И все время ей кажется, что тело у него вздрагивает и покрывается гусочками, как от холода.

Студенты зовут Герасима как-то по-своему! А Серафиме так нравится. У них в деревне когда-то кузней Герасим был. Серафиме сережки серебряные из полтинника выковал.

— Носи, — говорит, — на здоровье. Да не забывай Герасима.

Вот она и не забывает, хотя с тех пор времени уже много прошло.

Серафиме тогда лет двенадцать было. Понравилось ей ходить в кузницу. Герасим с молотобойцами молотками стучат, а она мехи качает. В кузнице жарко, железом каленым пахнет, огнем. Мужики подсмеивались над Герасимом:

— Ты что красавицу мучаешь?

— Сама приходит, — отвечал Герасим.

Серафима сердилась на мужиков. Чего они ее обзывают? А подросла, так и вовсе из-за этого в кузницу ходить перестала. Тогда Герасим один раз к ней сам пришел и сережки принес. Но мать их носить не разрешила. Рано еще, говорит…

А теперь Герасима в живых нет. С фронта он не вернулся. Никто, конечно, не догадывается, а Серафима потому и из деревни уехала. Не было у нее силы смотреть, как в кузнице совсем другие люди хозяйничают…

Вначале Серафима на Донбассе в шахте работала, а потом Зойка ее сюда переманила.

За Зойкой шахтеры ухаживали, а Серафима их боялась. Рассказов всяких наслушалась, как шахтеры девчат обманывают, и убегала, если кто разговаривать необычно начинал. На танцы тоже почти не ходила.

А в институте все переменилось. Студенты Серафиме нравились. Никто грубого слова не скажет, не засмеется. Большинство после фронта. Попросят Серафиму рубашку постирать, и тут же конфеты подарят. А с Колей у них, конечно, любовь была…

Убирает Серафима в аудиториях после занятий, он тихонько подойдет к ней, возьмет за плечи и не пускает. Серафима растеряется:

— У меня работы много.

А он не слушает. Дверь посильней закроет и снова к ней.

— Зачем ты так? — спросит Серафима.

Коля молчит. Потом усадит Серафиму на стул и рисовать примется. У нее до сих пор эти рисунки в шкафу лежат.

Коля рисует Серафиму, а у нее на сердце вдруг тревожно сделается, будто она ожидает чего-то неизвестного. Такое с Серафимой только в детстве бывало, когда мать водила ее к бабке Костючихе от испуга заговаривать.

Бабка на икону перекрестится и молитву шептать начнет: «Первым разом, добрым часом, помоги, господи…»

У Серафимы от этих слов в голове ясно-ясно станет. Будто она ранним утром вышла где-нибудь в поле. Вокруг жита́ колосом наливаются, цветы от росы к земле наклонились. А над цветами, над житом жаворонок крылышками трепещет. Серафиме тоже захочется вдруг стать жаворонком…

Но в это время бабка Костючиха над самым ухом три раза прокричит:

— Серафима, гу!

И нет уже ни жаворонка, ни поля. Но все равно Серафиме хорошо. По телу тепло разливается, будто от счастья какого-нибудь.

С Колей она тоже счастье чувствовала. Уходить от него в те вечера не хотела. А он все хвалил ее:

— У тебя лицо выразительное. В натурщицы надо идти.

Обманывал ее тогда Коля. Просто он своего добивался. А Серафима ему верила. Думала, Коля зря не скажет. Со скульптурами женскими себя тайком начала сравнивать. Вечером, когда все уже разойдутся, спустится на первый этаж, долго разглядывает их, а потом посмотрит в зеркало — и выходило, что Коля прав. Ничуть не хуже была Серафима скульптур…

В натурщицы она сама напросилась. Зойка ее обругала:

— И не стыдно тебе?

Серафима не обиделась. Зойка ведь не знала ничего.

До сих пор Серафима помнит, как первый раз вошла на занятия с покойным Захарием Петровичем. Потешный такой старичок был, все ее шестикрылым Серафимом звал.

К занятиям они вдвоем готовились. Серафима одних платьев целую дюжину перемерила. Зато, когда вошла в аудиторию, даже Коля ее не узнал.

Два часа сидела она, как ей показал Захарий Петрович. Вначале боялась пошевелиться, но потом вдруг забылась, как когда-то у бабки Костючихи…

После занятий Серафима осталась в аудитории, хотела посмотреть, какою она получилась на картинах. Коля тоже остался, но на рисунки даже не взглянул, прижал Серафиму к себе. Она не сопротивлялась, губы ее вдруг задрожали, как будто она собиралась заплакать. Но в это время кто-то заглянул в аудиторию. Коля быстро оттолкнул Серафиму от себя, пообещал:

— Вечером приду. Чтоб дома была!

— Хорошо, — ответила она.

Смотреть на картины Серафиме сразу расхотелось. Придет Коля вечером, она наденет свое самое лучшее платье, вденет в уши Герасимовы сережки, и он нарисует ее такою красивою, что все ей будут завидовать, и Зойка, и студентки…

Чтоб скорее прошло время, Серафима принялась за работу. Вымыла в аудиториях полы, протерла керосином заляпанные краской подоконники и батареи. Потом еще задумала поливать цветы, вытряхивать на ветру шторы, хотя они были чистые, недавно постиранные.

По дороге домой Серафима забежала в магазин, купила вина, еды. Потом зашла к соседке Клере Ивановне, выпросила патефон, пластинки. Раз у нее гости, то надо принимать их как в праздник, с вином, с музыкой.

Комнату Серафима тоже убрала по-праздничному, На окна повесила кружевные, недавно купленные занавески, кровать застелила чистой простыней, на которой еще покойная мать вышила двухглавого орла и какие-то цветы, не то розы, не то подснежники. Подушки Серафима прикрыла марлевыми накидками, а на лампочку сделала из разноцветных стружек абажур.

Потом она долго гладила платье, примеряла перед зеркалом сережки, заплела косы.

Наконец все было готово. Серафима села на табуретку и стала ждать, прислушиваясь к каждому шороху на лестнице.

От только что поглаженного и еще теплого платья ей вдруг стало жарко, словно она сидела не в комнате, а качала в кузнице мехи.

Услышав на лестнице какие-нибудь шаги, Серафима то кидалась к патефону, чтоб накрутить пружину и поставить пластинку, то бежала к двери и открывала ее, замирая в ожидании.

Но Коля где-то задерживался. По лестнице проходили соседи. Серафима даже забывала здороваться с ними, возвращалась назад, чувствуя, как все тело горит у нее, словно от температуры.

А Коля пришел как-то совсем неожиданно. Серафима не успела ни пластинки поставить, ни дверь открыть. Она всего на минуту задумалась о том, как они с Колей будут пить вино, танцевать, а он уже подошел к ней, обнял. Серафима встрепенулась, но потом притихла и чуть слышно попросила:

— Платье помнешь…

Коля отпустил ее.

Серафима бросилась на кухню, стала накрывать на стол. Коля помогал ей, отпечатывал бутылки, консервы и все допытывался:

— Ждала?

— Конечно, ждала! — отвечала Серафима.

Они сели за стол. Коля разлил вино, поднял стакан:

— За тех, кто не вернулся!

Серафима ударила легонько о стакан своей рюмкой, молча выпила, не зная, что отвечать на этот тост. Потом поднялась и пошла заводить патефон.

Коля тоже встал из-за стола, неожиданно выключил свет, отыскал в потемках Серафиму, обнял ее, прижал к себе. Она не противилась, прильнула к нему всем телом и вдруг то ли от радости и темноты, то ли от выпитого вина начала целовать его, чувствуя, как едва заметная, пахнущая одеколоном щетина колет ей губы.

Танцевать они так и не пошли. Пластинка давно закончилась. Коля гладил, обнимал Серафиму. Она ничего ему на это не сказала, а только прижалась еще сильней и незаметно стала снимать сережки… Но видно, торопилась, и у одной нечаянно сломалось ушко. Только тогда Серафима об этом не жалела…

Так они прожили до самого лета. На занятиях почти не разговаривали, зато вечером, когда Коля приходил к Серафиме домой, танцевали под патефон или просто так сидели возле открытого окна. Коля рассказывал про войну, про то, как его раненого лечила в госпитале докторша Таня. Она приходила к Коле после операции, садилась на койку, спрашивала:

— Не больно?

А он прогонял ее, злился.

Серафима тоже злилась на докторшу, целовала Колю и все думала о том, как они хорошо будут жить где-нибудь в деревне, куда Колю направят по распределению.

Уехал Коля в начале июля, пообещав вызвать Серафиму, как только устроится. Она ждала от него письма, сколько можно было ждать, а потом пошла в больницу, сказав Зойке, что у нее аппендицит.

Теперь, конечно, жалеет. Дочка бы ходила уже в десятый класс. А тогда не жалела. Больше злилась сама на себя, что поверила Коле в ту ночь, будто, правда, человек живет для радости, для праздника.

Свое новое занятие она хотела бросить. Трудно было везде успевать. Но Захарий Петрович уговорил ее:

— Как же мы без тебя?

Она не стала его расстраивать. Согласилась. На занятиях сидела тихо, спокойно, не капризничала, как другие натурщицы, когда преподаватель делал им какое замечание. Работа есть работа. И если за нее платят деньги, то нечего выдумывать. Надо делать все, что требуют. Только уставать очень стала. Хорошо еще, что дома у нее никаких забот. Даже обед и то варила редко. Больше ходила в студенческую столовую.

О Коле Серафима вспоминала редко. За работою было некогда. Да и чего вспоминать? Он, наверное, обзавелся семьею, и не вернешь его, как ни вспоминай, как ни мучайся.

Один раз, правда, разговорилась о нем с истопником Андреем. Он, оказывается, помнит Колю. Стал рассказывать Серафиме:

— Его майором тогда дразнили. Офицер он.

А Серафима и не знала. Все Коля да Коля.

Но, может, Андрей с кем и перепутал его. Человек он непонятный, и разговоры у него странные, от фронтовых ранений и контузии. Зашла к нему раз Серафима, он с машинкой какой-то возится. Увидел женщину, разговорился:

— Человек, Серафима, всю жизнь изобретать должен.

Она лишь плечами пожала, а Андрей продолжает:

— Иначе жить скучно.

— Ну тебя, — махнула рукой Серафима и хотела уйти. Работа у нее какая-то была. Но он остановил ее:

— Вера должна быть у человека. Я вот машину хочу изобрести. Какую, еще и сам толком не знаю. Но она должна быть очень важной, очень нужной машиной. Затем и живу.

— А если не изобретешь? — спросила Серафима.

— Изобрету! Не может быть такого… Мне иногда даже кажется, что я уже изобрел ее. Стою возле топки, бросаю уголь и думаю, может, это и есть моя машина. Зашурую сейчас побольше угля, подниму пар, и случится на земле что-нибудь великое! Но тут же и сам испугаюсь своих мыслей. Если я уже изобрел свою машину, то, значит, жить мне больше незачем, нечего больше ждать?

— Почему же нечего? — удивилась Серафима. — Любви ожидай какой-нибудь необычной. Ты ведь еще не старый.

— Нет, Серафима! Все это время вовремя надо пережить. Да и обойтись без этого можно.

— И то верно, — согласилась Серафима. — А я вот зимой весну ожидаю, весной — лето. Оно и веселей жить…

Они посидели еще немного, поговорили о разных мелочах и разошлись. Думала, забудется этот пустой разговор. А он все вертится в голове.

И еще раз колыхнулось в ней на минуту прежнее. Студентам надо было рисовать обнаженную женщину, Никто из натурщиц, которые помоложе, не соглашались. А Серафиме Захарий Петрович не предлагал, но посматривал на нее и вздыхал, встречаясь где-нибудь в коридоре. Тогда Серафима сама к нему подошла.

Захарий Петрович обрадовался, похвалил ее:

— Вот молодец! А то все боятся, не понимают… — И стал говорить о чем-то своем постороннем.

Серафима тоже говорила ему о другом, а дома расплакалась, разволновалась, Колю вспомнила. Что-то в ней забилось, заболело, но тут же затихло.

На другой день задолго до звонка Серафима зашла в мастерскую к Захарию Петровичу. Он вначале рассказал, как нужно будет позировать, посоветовал бросить работу, чтоб заниматься теперь одним делом и не переутомлять себя. Потом они незаметно разговорились о весне, в том году как никогда ранней и солнечной, вспомнили деревню.

Захарий Петрович хотел еще что-то рассказать, но в это время прозвенел звонок, и они пошли на занятия.

Раздевалась Серафима за ширмой, специально для этого приспособленной, торопилась. Но как назло, пуговица на лифчике никак не хотела расстегиваться. Серафима то пыталась дотянуться до нее через плечо, то сводила лопатки и до ломоты в локтях заворачивала за спину руки.

Наконец все-таки расстегнула, сложила все на табуретке и хотела уже было выходить из-за ширмы, но вдруг замерла на полдороге, чувствуя, как заболело у нее что-то внутри, как сжалось сердце.

Серафима присела на табурет, но в ту же минуту подхватилась, прикрыла лифчик и рубашку платьем и пошла в аудиторию, потому что Захарий Петрович уже звал ее, а студенты начали шуметь и переговариваться…

А Зойка, узнав обо всем этом, позвала ее в кладовку и заявила:

— Чтоб твоей ноги у меня больше не было!

Серафима промолчала. К Зойке она и так давно уже не ходила. Все как-то со временем не получалось, а может быть, просто завидовала ее счастью. Зойка ведь тогда замужем была. Вечно домой торопилась, готовить мужу обед, стирать.

Жили они хорошо. Муж попался непьющий, ласковый, любил Зойку. То туфли ей новые подарит, то ожерелье. Везде они вместе ходили: и в театр, и в кино. На работе он тоже ей помогал. Было чему завидовать…

Но теперь Зойка тоже одна. Муж ее все-таки бросил. Завербовался и уехал куда-то на Север. Зойка говорит, что сошелся с другой. Кто его знает, может, и сошелся, а может, это только одинокий человек думает, что счастье в семье, в детях, а как обзаведется ими, так сразу затоскует о чем-нибудь другом, даже самому толком непонятном.

Изредка, правда, Зойкин муж приезжает. Она не гонит его, подарки для детей берет. Но планы у Зойки теперь другие. Она за Андреем ухаживает. Когда ни зайти в кочегарку, все время там сидит, о Донбассе с ним беседует. Андрей ведь тоже на шахтах работал, только в другом месте. Нравилось ему там. До сих пор по своей шахте тоскует. Но мать у него старая, никуда ехать не соглашается.

Вот разве что Зойка уговорит ее, если поженятся с Андреем. А все вроде бы к тому идет. Зойка настойчивая, своего добьется. Дай бог, Андрей человек хороший.

В уборщицы Серафима снова перешла вскоре после смерти Захария Петровича. Умер он неожиданно, по своей, можно сказать, вине. Перед самой пенсией взял вдруг да и ушел из института. Сторожем на лесоскладе устроился, поработал полгода, простудился и умер.

Может, кто обидел его в институте. Так вроде бы уважали все Захария Петровича, любили…

Не поймешь этих художников. Вот и декан. Молодой еще, а уже угробил себя на этом рисовании. Язва у него. Говорят, картину какую-то знаменитую создать хочет, день и ночь рисует, а она все не получается. Да и здоровья нет. Но не бросает, мучается. Попробуй тут пойми его!

Может, и Колю Серафима вот так же не понимала…

Вчера после разговора с деканом весь вечер об этом думала, не знала, куда деть себя. Надо же такое!

Наконец решила уборку в комнате навести. Первомайские праздники скоро. Вымыла все, вычистила, занавески новые на окна повесила, в люстре лампочку перегоревшую заменила. Устала, присела отдохнуть, и вдруг так ей выпить захотелось, что не вытерпела, отпечатала бутылку, которую купила к празднику. От хмельного на минуту успокоилась. Достала из шифоньера Колины картины, долго разглядывала их.

Красивой все-таки была Серафима в молодости. Глаза на картинах у нее так и горят, будто кто с другой стороны поставил две небольшие свечки. А коса такая длинная, что даже картины не хватает, чтоб нарисовать всю. В ушах у Серафимы на каждом портрете Герасимовы сережки. Кажется, прикоснись к ним и зазвенят…

Теперь, понятно, она сережек не носит. Уши болят. Косу тоже давно отрезала.

Спать Серафима легла далеко за полночь. Но сон никак не шел. В голове все перемешалось. То о Коле она подумает, то покойный Захарий Петрович перед ней как живой предстанет, то вдруг поймает себя Серафима на мысли, что давнишний разговор с Андреем не дает ей покоя.

С этим и уснула Серафима. А проснулась, вспомнила все и еще больше расстроилась. Надо было все же попросить декана, чтоб нашли другую натурщицу. У нее сейчас работы много. До праздников всего неделя осталась. Актовый зал надо к торжественному собранию готовить. Другие уборщицы обидятся на Серафиму. Ей ведь теперь каждый день придется на два часа работу бросать. Если бы кто другой Серафиму попросил, она, конечно, отказалась бы. А то декан, вроде бы неудобно. Но что теперь жалеть. На занятия пора идти. Звонок уже давно прозвенел.

Серафима причесалась перед зеркалом, поправила платье и пошла в аудиторию.

Студенты особого внимания на Серафиму не обратили. Расставляли холсты, вполголоса о чем-то разговаривали. Все, как и раньше.

Серафима обрадовалась этому, повязала в сторонке платок, села на табуретку, приготовилась. Декан ей почти ни одного замечания не сделал. Попросил только хлеб держать так, чтоб руки были видны.

Первое время Серафима сидела, ни о чем постороннем не думая, не отвлекаясь. Но потом по старой привычке размечталась бог знает о чем.

Вот пройдут праздники, а там скоро и отпуск. В этом году наконец-то поедет Серафима к себе в деревню. Сколько лет собиралась, но всегда что-нибудь мешало. А теперь твердо решила. Пусть душа на свежем воздухе отдохнет немного.

Приедет Серафима, наверное, как раз к сенокосу или к жатве. Остановится у кого-нибудь из подружек. То-то будет радости. Соберутся они за колхозным двором в вишнях, выпьют, поплачут, молодость вспомнят.

А еще лучше, возьмут в руки серпы и целой бригадой жать примутся, песню затянут. Подружки у Серафимы когда-то певучими были. Каждая жаворонком так и заливается…

Но, может быть, там теперь серпами не жнут. Подружки тоже, наверное, состарились. В последний раз Серафима в селе лет пятнадцать тому назад была. С Зойкой приезжала. Подошли они однажды к кузнице. Молотки там стучат, заливаются. Зойка слушает не наслушается, а Серафима едва не расплакалась. Не так они стучат, как при Герасиме, совсем не так…

Зойке у них понравилось. На следующий год все порывалась съездить. Теперь, понятно, не поедет. За столько лет они так и не смогли с ней помириться. Перекинутся на работе словом — и вся дружба. А хотелось бы, конечно, как и раньше, всюду вместе. Одной скучно все время.

К Андрею Серафима после того разговора сама редко заходит. Растревожил он ей душу. А ведь чувствует Серафима — ему тоже одному плохо. Он, может, поэтому и машину свою никак не изобретет, с мыслями не справится. А был бы рядом с ним человек, понимающий его, смотришь, и, правда, изобрел бы.

Потом Серафима, сама не зная почему, начала опять думать о Коле. Интересно, вспоминает он ее иногда или нет? Скорее всего — нет. Ведь если бы вспоминал, то хоть раз бы за двадцать лет взял да и наведался.

Так за всякими мыслями и не заметила Серафима как два часа прошло. И ничего с ней не случилось. Напрасно только вчера она переживала, волновалась.

А может, и не напрасно? Разве иначе вспомнила бы она все, что пережила когда-то, передумала. А человек свою жизнь вспоминать должен. Душа от этого светлей становится, чище и видно, что впереди тебя ожидает…

После занятий Серафима отдала декану платок, хлеб, узнала, когда приходить завтра. Потом спустилась вниз в столовую, взяла себе обед, стала искать место. В углу заметила Андрея. Он тоже ее заметил, позвал:

— Иди ко мне!

Каждый раз он держит для нее место, но Серафима всегда отказывается. О чем им говорить? А сегодня взяла вдруг и согласилась. Сама не знает, как ответила ему:

— Сейчас! — И стала пробираться через всю столовую, хотя свободные места были почти рядом.

Андрей помог ей составить тарелки, спросил:

— С занятий?

— С занятий, — ответила Серафима. — Ты откуда знаешь?

— Зойка сказала.

И вдруг оба замолчали, как будто в чем виноваты друг перед другом. Раньше с ними такого не было. Все-таки разговаривали иногда, и ничего…

Наконец Серафима нашлась:

— Ты бы сережки мне исправил. А то лежат, стареют…

— Приноси, — согласился Андрей и как-то непривычно вздохнул. — Я сам хотел тебе предложить, да все не решался. Вдруг не сумею…

Заря вечерняя

В первые майские дни бывает у нас в селе один особый праздник. Ни в каких календарях и ни в каких численниках он не значится, но ждут его все от мала до велика. Как только начинает входить в берега после весеннего разлива Сновь и на лугах появится первая, еще не окрепшая травка, так сразу где-нибудь возле колодца собираются мужики и заводят разговор о том, что пора выгонять на пастольники скот. Вторя этим разговорам, по сараям жалобно и призывно мычат истомившиеся за длинную зиму коровы, пробуют голоса телята, волнуются овцы и козы, и даже куры кудахчут как-то по-особому радостно и весело. Да и как не радоваться, как не веселиться! Ведь холода уже прошли, земля оттаяла, подобрела, и пора на волю из душных сараев и клетушек. Мужики тоже вздыхают с облегчением: сено уже, считай, закончилось, и они, достав с чердаков кое-какие запасы, с трудом перебивались эти последние предпраздничные недели.

И вот праздник наступил. Все в этот день просыпаются особенно рано. Женщины еще затемно торопятся в сараи с доенками, мужики обувают высокие резиновые сапоги, запасаются на всякий случай вожжами и веревками и выжидающе курят где-нибудь на крылечке или на лавочке; старушкам тоже не до сна, они достают из-за божниц святую лозу, шепчут какие-то молитвы и, постанывая, выходят на свежий майский воздух. По преданию, в первый день нужно выгнать со двора скотину именно этой лозою, тогда ничего плохого с коровою или с теленком не случится: святая лоза убережет их и от злого зверя, и от вывиха, и от дурного глаза. Старушкам никто не перечит, не отговаривает.

Не спится в это майское утро и ребятишкам. Уж больно интересно им посмотреть, как будет плыть через еще широкую и холодную Сновь стадо. Захватив портфели и сумки, они бегут спозаранку будто бы в школу, а на самом деле к речке, усаживаются над обрывом и поглядывают все время на улицу — не появились ли там первые коровы…

Больше всех ждал в нынешнем году этого весеннего беспокойного праздника Демьян. Так и было чего ждать! Первый раз предстояло ему выгнать в стадо свою Зорьку. Досталась Демьяну эта Зорька ох как нелегко. Еще лет пять тому назад решили они с Анютой завести себе новую корову. Старая их Белянка стала совсем уже никуда не годной: зубы съелись, повыпали, вся высохла, исхудала — одни кости да кожа; молока, правда, еще давала литров по пятнадцать в день, но уже не то, конечно, что в молодости, когда иной раз Анюте даже доенки не хватало. А без коровы им никак нельзя. Дети, считай, на одном молоке выросли. Володька вон и теперь из армии письма пишет, жалуется, что молока не дают. Людка тоже: нет-нет да и едет из института с сумкою. Анюта туда и молочка, и творогу, и сметаны — всего наставит.

Жалко расставаться с Белянкой, да что поделаешь, видно, закончился ее коровий век… Можно было, конечно, сразу, как надумали, ее продать и купить себе первотелку, но кто его еще знает, какая она попадется: деньги угробишь, а ни молока тебе, ни покоя. Вот и решили они тогда с Анютой, что продадут Белянку, как только дождутся от нее телочки. Так оно вернее. Глядишь, удастся телочка в мать, и опять будут им все завидовать. Белянка корова на все село. Начнешь ее доить, так ни путать не надо, ни привязывать, ни теленка подпускать. Стоит себе тихая, смирная, лишь поглядывает на тебя, будто спрашивает: ну как там молочко? Сена за зиму Белянка ела немного и, главное, без разбору: что луговое, что лесное — ей все равно. А весною, когда иной раз с сеном туговато было, так и вовсе обходилась, считай, на одной резке и доживала до первой травы. Словом, завидная корова, что и говорить. Переводить такую породу никак нельзя было. Вот и ждали они с Анютой телочки…

А Белянка словно чувствовала что, — и каждый год приводила им по бычку. Демьян совсем уже было отчаялся, хотел взять в колхозе телочку, первую, какая попадется. Но Анюта отговорила, и слава богу. В нынешнем году постаралась Белянка и все-таки родила им Зорьку…

Помнится, Демьян вышел перед утром поглядеть, как там Белянка, а она уже молодцом — Зорька по сараю бегает. Демьян скорее с себя полушубок, закутал им Зорьку да в хату. Мороз все-таки порядочный — градусов двадцать. Анюта тоже всполошилась, постелила Зорьке сена и чуть не расплакалась. От радости, понятно, что мечта ее сбылась наконец-то. Спать они больше не ложились, сидели возле телочки да любовались. А она вся в мать: беленькая, чистенькая, лишь возле лопатки пятнышко светло-коричневое, так и то материнское. У Белянки точно такое было. Назвали они телочку Зорькой, потому что родилась она на утренней зорьке…

И вот праздничный весенний день наступил. На луг пора Зорьку выгонять. До осени, понятно, с Белянкой она походит, чтобы та приучила ее немного к взрослой свободной жизни. А там потихоньку и сама во всем разберется. С Белянкой тогда можно будет и расстаться…

Рано утром, еще ни свет ни заря, съездил Демьян на велосипеде к Сергею Тимошенко (хата его на самом краю села, и ему сегодня первому в пастухи снаряжаться), стал просить:

— Ты, Сергей Аверьянович, за моею малою повнимательней пригляди.

— Приглядим, Дема, приглядим, не переживай особенно, — пообещал Сергей.

Оно, конечно, если по правилам, по закону, то Демьяну самому надо бы денек-второй походить рядом с Зорькой. Но не время сейчас прохлаждаться, ох как не время! Только сеять ведь начали. А Демьян как-никак — тракторист, и неплохой, говорят. Не выедет он а поле эти самые день-второй, ребятам, друзьям-товарищам как без него обходиться? Анюте тоже — ферму не оставишь. Так что одна надежда на Сергея да на Белянку.

Вернулся Демьян домой, а там уже все готово: Белянка и Зорька во дворе дожидаются, когда стадо к их улице подойдет. Белянка, правда, как и полагается пожилой скотине, времени зря не теряет, травинку, едва поднявшуюся от земли, щиплет. А Зорька, веселая такая, смешная, ну ребенок ребенком, по двору носится, копытцами еще неокрепшими стучит, перебирает, травку понюхает и тут же фыркнет, несмышленая еще, необученная…

На крылечке Анюта сидит с хворостинкою, со святою лозою в руках. Достала все-таки где-то. Демьян лишь усмехнулся, но ничего не сказал, пусть… Он тоже присел рядышком, достал папиросы, но закурить не пришлось: на улице послышался шум, людские голоса, мычание коров.

Зорька сразу насторожилась, пристроилась рядом с Белянкой. Демьян вздохнул, приладил Зорьке на мордочку шкурку ежика, чтоб она на лугу к коровам не приставала, и пошел открывать калитку.

На улице что творилось, не приведи господь! Коровы, радуясь, что наконец-то пережили длинную зиму, наслаждаясь чистым воздухом и вольной волей, то неслись по улице, ломая изгороди и палисадники, то сшибались друг с дружкой рогами. Некоторые, играясь, а иные так и всерьез — должно быть припоминая прошлогодние обиды. И все это с ревом и мычанием, с таким задором, что того и гляди кого-нибудь затопчут или поранят. Мужики, правда, следили за коровами зорко и сразу кидались разнимать, если где получалась куча мала.

Демьян на это особенно надеяться не стал и на всякий случай, пока пронеслись мимо двора самые строптивые, самые балованные коровы, попридержал Белянку и Зорьку возле калитки.

Но получилось, что опасался он зря. Белянка — она есть Белянка. Как только оказались они на улице, так она сразу оттеснила Зорьку к забору и закрыла собою. Корова Кузьмы Стручка, Чирва, кинулась было к ней, но Белянка так на нее замахнулась, что та тут же отпрянула назад и больше не подходила. Белянка, она до поры до времени спокойная, тихая, а уж если ее доведут, тогда только держись, спуску никому не даст. Рога у нее не хуже, чем у других, — на ухваты, которыми Анюта чугун самый большой достает, похожие.

Демьян, глядя, как Белянка с Чирвой расправилась, повеселел, достал опять папиросы и разговорился с мужиками о севе, о погоде. Анюта тоже успокоилась, шла за Зорькой след в след, помахивая изредка святой своей хворостинкой.

Возле речки Белянка отвела Зорьку чуть в сторону от всего стада, вошла в воду и, ласково так замычав, позвала к себе. Зорька попробовала воду вначале копытцем, потом мордочкой и, наверное, пошла бы вслед за матерью, но тут Демьян подоспел с мужиками. Взяли они Зорьку на руки и отнесли в лодку, которую он заготовил еще с вечера. Рано пака Зорьке через речку плаватьда еще по такой воде: воспаление легких сразу подхватит.

Белянка вначале было заволновалась, но потом, увидев, что Демьян отчалил от берега, поплыла рядом с лодкой.

Так они и перебрались на другой берег: Зорька в лодке, а Белянка своим ходом.

* * *

Работалось Демьяну весь день на редкость легко и удачно. Трактор рокотал без перебоев, без срывов, будто тоже радовался, что в жизни хозяина все складывается так хорошо. Демьян, доверяя ему, зря не кидал из стороны в сторону, вел уверенно, ровно, как по нитке. И все время думал о Зорьке. Вот перевезет он ее вечером с того берега, даст кусочек хлеба, почешет шею, спинку. Зорька положит ему мордочку на руку и будет неотрывно глядеть на него, будто рассказывать тем взглядом, как хорошо ей было вместе с матерью на лугу…

Заглушил Демьян трактор в седьмом часу, все хорошенько проверил, подтянул для верности пару гаек и уже совсем собрался было домой, как вдруг прибежала на поле встревоженная Анюта:

— Ой, Демьян! Зорька пропала!

— Как это — пропала? — прикрикнул на нее Демьян.

— Да как… Сергей мальчонку с лугу прислал. Говорит, стадо пора домой гнать, а Зорьки нету.

Демьяна прямо в пот кинуло. Все-таки чуяло его сердце. Надо было отпроситься у председателя или договориться с Матвеем Дорошенко, своим сменщиком, чтоб поработал за него, а самому денек походить с Зорькой, к лугу ее приучить, к свободе. А теперь вот попробуй найти ее: на лугу и пойма еще не сошла, и заросли там такие, что не выпутаешься, и волки небось где-нибудь ходят. Да и ночь уже надвигается…

Демьян попросил у Матвея мотоцикл, посадил Анюту и скорее домой. А там уже сам Сергей на крылечке его дожидается, в плаще, в резиновых сапогах. Белянка дома, а Зорьки не видно.

— Нету, стало быть? — начал допрашивать его Демьян.

— Нету, Дема, — засокрушался тот.

— Ох, Сергей Аверьянович! — вздохнула и опять заплакала Анюта.

Демьян промолчал, не до разговоров сейчас. Он достал фонарь, веревку, отрезал полбуханки хлеба. Не для себя, конечно, для Зорьки. За хлебом она куда хочешь пойдет. Демьян так ее с самых первых дней приучил.

— И я с тобой, — бросилась за сапогами Анюта.

— Ты дома пока останься, — удержал ее Демьян. — Вдруг сама как-нибудь объявится.

— Останься, останься, — опять вступил в разговор Сергей. — Чего еще и тебе тревожиться.

— Да уж, конечно — нечего! — не по-доброму взглянула на него Анюта.

Демьян лишь вздохнул: Анюту понять можно. Уж кто-кто, а она намаялась с Зорькой. Как за малым ребенком за ней ходила. Бывало, среди ночи будит его: «Дема, а Дема, сходи посмотри на Зорьку. Что-то мне нехороший сон приснился. Будто идем мы с тобой по городу, а навстречу нам Зорька бежит, и колокольчик у нее на шее динь-динь-динь…» — «Так что же тут плохого?» — улыбнется Демьян. «Не знаю, — ответит Анюта, — но все-таки посмотри, как она там».

Демьян послушается, зажжет фонарь и потихоньку, чтоб не скрипеть промерзшими воротами, заглянет в сарай. Зорька спит, свернувшись калачиком на свежей соломке, посапывает. Демьян постоит немного над ее загородкой, потом подойдет к Белянке. Та сразу проснется, посмотрит на него с удивлением и тревогой даже вздохнет о чем-то своем, старческом…

За эти три месяца у Анюты только и разговоров, только и забот, что о Зорьке. То ей пойло какое-то особое, мучное готовит, то тыкву варит, то зачем-то ветеринара Ивана Улиного призовет, хотя Зорька, слава богу, с самого рожденья здоровой была. А когда в конце февраля морозы сильные ударили, так даже в хату ее на ночь забирала.

Сергей всего этого, конечно, не знает. А вот Демьян чувствует, что там сейчас у Анюты на душе творится, обиду ее понимает. Ну да, может, все еще обойдется. Вон у Петра Матросового года два тому назад теленок тоже потерялся. Так ничего — нашли на следующий день. К заречнянскому стаду прибился…

Через речку они кое-как перебрались. Сергей сидел молча на порожке, а Демьян правил, и все время ему казалось, что лодка движется очень медленно и что даже вовсе она не движется, а стоит на месте. Но вот он раз-второй коснулся веслом дна и причалил к песчаному илистому берегу. Сергей первым выскочил из лодки, подтянул ее, привязал цепь за вымытую весенней водой корягу и повел Демьяна к тому месту, где он в последний раз видел Белянку и Зорьку.

— Вот здесь они на бугорке паслись.

— И как же ты проглядел их? — упрекнул Сергея Демьян.

— Да и сам не знаю. Вроде бы и не отлучался никуда. Ты уж прости меня, Дема.

Демьяну от этих его слов стало как-то неловко. Мучается человек, переживает, а из-за чего? С каждым могло случиться. Демьян вдруг представил себя на месте Сергея… и даже вздохнул. Не дай бог! Лучше уж пусть, как теперь: потерялась у Демьяна Зорька, так не по его вине. А то ведь хоть сквозь землю провались. За чужое душа больше болит…

— Ничего, Сергей Аверьянович. Ничего, — стал утешать его Демьян. — Как-нибудь отыщется.

— Дай-то бог, — немного даже повеселел Сергей.

Демьян исходил весь бугорок из одного конца в другой, обследовал его, оглядел и все-таки обнаружил Зорькины следы. Вначале она ходила рядом с Белянкой, а потом, видно, захотелось ей посмотреть, что за кустиками лозовыми делается, вот она и юркнула туда, не послушалась мать.

Демьян раздвинул кусты и пошел по не хоженной еще с весны тропинке, на которой виднелись Зорькины следы. Он отличить их мог, где хочешь. Зорька всегда так ходила: копытце в копытце, хоть линейкой меряй, и, главное, легенько, без нажима, будто не шла, а по воздуху плыла…

— Зорька-а! — закричал он и прислушался.

На вечернем засыпающем лугу было тихо. И лишь минуту спустя после его крика снялись, забеспокоились где-то на Колодном дикие утки.

Сергей тоже решился позвать Зорьку, но как-то хрипло, простуженно. На такой крик Зорька никогда не отзовется.

— Вот беда так беда, — вздохнул он.

Вообще Сергею ходить на луг не стоило бы. Сыро здесь, прохладно, а у него здоровье совсем неважное. Еще с войны что-то с легкими не ладится. В прошлом году съездил зимою по дрова, так чуть не помер. И сейчас вон тоже кашляет все, хрипит, в плащ то и дело кутается.

Демьян прошел еще шагов десять по тропинке, думая уже не столько о Зорьке, сколько о Сергее, и начал уговаривать его:

— Ты бы проехал к Анюте. Пусть не волнуется зря…

— А может, попозже?

— Нет, езжай, езжай, — настоял все-таки на своем Демьян. — Я теперь сам потихоньку.

— Как прикажешь, — виновато согласился Сергей. — В случае чего — позови.

— Хорошо, — пообещал Демьян, хотя никого он звать, конечно, не собирался. Пусть Сергей лучше дома сидит. Одна маета с ним. Сил нет смотреть, как человек мучается, переживает. Да и Анюту он, может быть, как-нибудь заговорит, от мыслей тревожных отвлечет…

Демьян повеселел, огляделся: кругом луг да луг до самого горизонта, до самого леса Милоградовского. А над лугом и лесом весеннее небо, чистое, лазурное, без единой еще звездочки. Красота и радость такая, что человеку и то не мудрено захмелеть от нее и заблудиться… А про Зорьку так и говорить нечего: она ведь ни разу в своей жизни красоты этой еще не видела, весенним луговым воздухом не дышала.

Вскоре тропинка вывела Демьяна к небольшому половодному озерцу. Зорьку оно, должно быть, смутило. Она постояла, потопталась возле самого бережка, а потом пошла обходить его смородиновыми кустами, забирая все дальше и дальше к Заречью. Следы были совсем свежими, даже травка еще не успела как следует подняться. Демьян остановился, прислушался — и ему почудилось, что в кустах кто-то шебуршит сухим камышом, трется о ветки. Демьян достал кусочек хлеба и тихонько, чтоб не вспугнуть Зорьку, стал звать ее, манить к себе. Но как только он подал голос, в кустах все затихло, замерло. Демьян, правда, этой тишине не поверил, усмехнулся. В прятки, должно быть, Зорька надумала с ним играть. Он осторожно обошел один, второй куст, надеясь, что вот сейчас и увидит ее. Стоит небось где-нибудь, храбрится, а у самой сердечко как не выпрыгнет. Сообразила уже, наверное, что не туда забрела — заблудилась.

Но нигде за кустами Зорьки не было. Демьян оглядел под ногами землю и пошел дальше вокруг озерца. Уже совсем стемнело. На лазурно-чистом затухающем небе появились первые звезды, из-за Милоградовского леса, с Про́ездки дохнул по-ночному холодный северный ветер… Все-таки еще не лето, что там и говорить…

Несколько раз Демьяну опять чудились в кустах какие-то шорохи и мычание. Забывая о прежних своих неудачах, он останавливался, доставал из кармана хлеб, но никто на его зов не откликался, хотя Зорька по всем приметам была где-то совсем рядом.

Вместе с темнотой опустился на луг туман. Различить в этом тумане, в этой темноте Зорькины следы было никак нельзя. Демьян зажег фонарь, но почти тут же и погасил его: вдруг Зорька подумает, что это какой-нибудь дикий зверь следит, гонится за ней по лугу. А со страху она совсем растеряется и натворит глупостей: в озеро забредет или в топь возле Горелого болота.

Демьян осторожно, в ползатяжки, закурил и стал размышлять, куда же ему двигаться дальше, но вдруг услышал, как где-то на Колодном заржали в ночном кони. Он обрадовался этому: значит, не один Демьян да Зорька бродят здесь по весеннему лугу, а есть еще и другие живые души.

Демьян опять приободрился и заспешил на Колодное, почти не сомневаясь, что Зорька, конечно же, там. Живое, оно всегда к живому тянется. Небось пасется Зорька рядышком с каким-нибудь стригунком и горя не знает, а Демьян без толку мечется по лугу, переживает.

Колодное — вот оно — рукою подать, а добирался Демьян к нему почти до полуночи. Попадется по дороге какое-либо озерцо или ручеек, и обходишь его версты за две. А тут еще кусты да прошлогодние камышовые заросли — не больно-то в них разгонишься.

Но все равно идти Демьяну теперь было намного легче. Раз Зорька, считай, нашлась, так какая разница ка полчаса он раньше придет или позже…

Демьян был уже совсем рядом с табуном. Ему оставалось обойти всего одно или два озерца, но он остановился возле куста лозы, замер и стал слушать, как, перекликаясь с редким криком сторожевых уток, звенит ночной колокольчик. Когда лошадь ест траву, он звенит тихо и даже как-то по-ночному дремотно, но когда она чем-либо встревоженная, поднимает голову, настораживается, — колокольчик вздрагивает испуганно, отрывисто, словно предупреждает весь табун об опасности…

Демьян обошел, обогнул два последних озерца минутою. Там она, Зорька, рядом с колокольчиком. Тут и сомневаться нечего! Уж кто-кто, а она любопытная, внимательная, ничего интересного не пропустит.

— Кто там? — неожиданно окликнули Демьяна из темноты.

— Я, — немного даже растерялся он.

— Кто это — ты?

— Известно кто — человек!

— Ну, подходи, коли человек, — кажется, поняли его там в темноте.

Демьян выбрался на бугорок, отряхнул с фуражки росу и только теперь заметил высокого грузного мужика, налаживавшего поодаль от камышовых зарослей костерок.

— Чего бродишь по ночам? — полюбопытствовал тот.

— Да вот… — начал объяснять Демьян, — телочка у меня потерялась. Не видел?

— Что-то не видно, — понимающе обеспокоился мужик.

— Может, поглядим?

— Давай.

Мужик поднял с земли кнутик, и они пошли обходить небольшой островок, на котором паслось десятка два лошадей. Возле старого костистого коня, на шее которого был привязан тот так обнадеживший Демьяна колокольчик, остановились. Завидев людей, конь удивленно поднял голову, отчего колокольчик вздрогнул, забился, тревожно и предупреждающе.

— Свои, свои, — успокоил коня мужик. А Демьян, чиркнув спичкой, заглянул за один кустик, за второй и вконец расстроился:

— Видать, не проходила она здесь.

— Похоже на то, — согласился мужик и стал предлагать Демьяну. — Может, посидели бы возле костерка, покурили, картошки напекли? Где ты ее сейчас найдешь среди ночи?!

— Да нет, похожу еще, — все-таки собрался в дорогу Демьян. — Счастливо оставаться.

— Ну, гляди… — мужик заметно опечалился. Потом прикрикнул на отбившуюся от табуна лошадь и посоветовал: — Ты на Цыганский берег держи. Там наше стадо в кошарах. Может, туда как забрела.

Демьян, потерявший было всякую надежду, опять воспрянул духом. Тут и гадать нечего, там, возле стада Зорька. Чего ей к лошадям прибиваться, раз коровы на лугу есть…

Уже было далеко за полночь. Вся луговая жизнь угомонилась, затихла: перестали вскрикивать сторожевые утки, успокоились на болотах лягушки, в последний раз вздрогнул и замер колокольчик. Видно, ночная дремота одолела старого трудового коня, и он, доверившись пастуху, решил передохнуть до утренней зорьки…

Заречнянские луговые кошары Демьян заметил еще издалека. В ночной темноте вначале проступила, надвинулась на него скирда сена, которую расчетливые заречнянцы приберегли до этих вот весенних дней, чтобы было чем подкармливать скотину. Потом он разглядел белую, должно быть, недавно обновленную изгородь и маленький дощатый домик почти на самом берегу.

Демьян присел возле скирды, переобулся, осторожно покурил и лишь после этого собрался идти к домику.

Собрался, да не пошел. Ночная дорога сморила, одолела и его. Демьян поплотнее вжался в скирду и задремал, теша себя надеждой, что теперь уж Зорька определенно здесь. Вот передохнет он минуту-вторую, а потом отыщет Зорьку возле какой-нибудь коровы, возьмет ее на поводок, и отправятся они домой к Анюте по утреннему солнечному лугу. Иногда, правда, сквозь дремоту и забытье, будоражила, пугала Демьяна и другая мысль: а что, если Зорьки возле стада нет? Тогда как? Тогда где ее искать, на что надеяться? Но даже во сне он гнал от себя эту ненужную, глупую мысль и старался спать по-домашнему спокойно и крепко.

Разбудили Демьяна какие-то голоса, негромкие, сдержанные, но в предутренней тишине все равно далеко слышимые. Он стряхнул налипшие соринки, подхватил фонарь и зашагал к домику весь еще во власти сна и отдыха.

Возле домика на лавочке приделывал к алюминиевой фляге крышку парень лет девятнадцати. Занятый своим делом, он, казалось, нисколько не удивился появлению Демьяна, словно наперед знал, что тот где-то бродит в лугах и с минуты на минуту должен прийти сюда за помощью.

Демьян поздоровался и стал рассказывать ему о Зорьке, о том, какой она всегда была внимательной и послушной, а вот вчера что-то случилось, может, напугал кто или просто так с непривычки заблудилась, малая ведь еще совсем.

— Оля-я! — крикнул куда-то в редеющий туман парень.

— Чего? — отозвался оттуда девичий голос.

— Иди сюда!

— Иду-у!..

Демьян позавидовал этой их утренней перекличке и вспомнил, как однажды он во время сенокоса точно так вот звал Анюту, а она все молчала, то ли не слыша его, то ли стесняясь подружек. Ему даже показалось, что именно Анюта сейчас появится возле домика и, озабоченная, начнет спрашивать Демьяна, зачем он звал ее в такую рань.

Но вместо Анюты к ним подошла светловолосая тоненькая девчонка с полным ведром молока в руках. Она чуть настороженно поздоровалась с Демьяном и взглянула на парня:

— Случилось что-нибудь?

— Ага, — ответил парень. — Теленок потерялся. Ты не видела?

— Нет, — еще больше встревожилась девчонка.

Демьян тяжело вздохнул. Он почему-то надеялся, что девчонка обязательно принесет ему добрую весть. Кто же тогда еще и может обрадовать человека, если не такая вот ясноглазая работница? Но, видно, не судьба…

Демьян собрался было идти дальше, но Оля, словно почувствовав, что таится за этим его вздохом, кинулась утешать, успокаивать Демьяна:

— Может, молока попьете?

— Попью, — неожиданно согласился он и присел на лавочку рядом с парнем.

Оля сбегала в домик, принесла оттуда пол-литровую кружку и чистый льняной лоскутик. Ловко, одним движением, она приладила его на венчик, улыбнулась Демьяну и, не обронив ни капли, налила полную кружку не остывшего еще, подернутого пеной молока.

Демьян выпил его, не торопясь, с минутным перерывом и отдыхом, чтобы вдоволь насытиться и почувствовать молочный, ни с чем не сравнимый вкус. Молоко Демьяну понравилось: густое и пахучее, почти как у Белянки… Года через полтора-два, глядишь, и Зорька порадовала бы его кружкой такого вот утреннего пенистого молока. Сколько раз Демьян мечтал о том счастливом дне, когда Анюта придет из сарая от Зорьки, процедит молоко и даст первому Демьяну попробовать его и определить, такое ли оно получилось, как у Зорькиной матери, Белянки.

— Может, еще? — шагнула к нему Оля.

— Нет, спасибо, — отказался Демьян и отдал ей кружку.

Минут пять он еще посидел на лавочке, не решаясь и не желая расставаться с ребятами, но потом все-таки поднялся и пошел к берегу речки, чтоб зря не смущать их, не тревожить. Возле скирды Демьян оглянулся: Оля стояла рядом с парнем, а тот, высоко запрокинув голову, пил из кружки молоко. Демьян не удержался, снял фуражку и помахал ею на прощанье ребятам, хотя те, кажется, ничего и не заметили…

* * *

Еще там, возле дощатого домика Демьян решил, что раз нет Зорьки в Заречнянских лугах, то, стало быть, теперь надо ему идти на Маковье к Новым Млинам.

Демьян прибавил шагу, разгорячился, но вскоре свернул к дому. Может, Зорька давно уже в сарае, и он понапрасну ходит тут по лугу, волнуется.

Демьян огородами, чтоб никто не видел, не приставал с расспросами, начал пробираться домой. Но чем ближе он подходил к своей хате, тем тоскливей и горше становилось у него на душе. Вряд ли, конечно, Зорька дома. Через речку она сама никак не переберется. Он хотел уже было повернуть назад, но потом подумал об Анюте. Как она там одна в неведении, в тревоге? Небось уже все глаза проглядела, ждет его не дождется. Для Зорьки, наверное, и хлебушка заготовила, и картошки отварила. Надо хоть показаться ей, обнадежить, а после можно и дальше в путь.

Демьян остановился в саду, перекурил и лишь после этого решился идти в хату.

Анюта сидела на стульчике около печи и плакала.

— Ну, чего ты? — поставил Демьян в угол фонарь.

— Белянка молока не отдала.

— Совсем, что ли?! — не поверил Демьян.

— А вон погляди в доенке. Чует она что-то…

Заглядывать в доенку Демьян не стал. Раз Анюта сказала, значит, так оно и есть. Он присел на порожке, минуту помолчал, а потом, успокаивая не столько, кажется, Анюту, сколько самого себя, принялся размышлять:

— Ничего она не чует. Просто с непривычки — вода еще холодная. А Зорька найдется, я следы обнаружил.

— Хорошо бы если так, — как будто согласилась и поверила ему Анюта. — Ты бы передохнул, Дема.

Передохнуть, конечно, надо бы, тут и говорить нечего. Находился Демьян за ночь по лугу, намаялся. Ноги вон прямо гудят. Да и день еще неизвестно каким выпадет! Но не время сейчас спать, ох, как не время. Может, Зорька в беду какую попала, ждет не дождется от него помощи, а он среди белого дня разлеживаться будет, нежиться.

— Потом отдохну, Аня, потом, — отказался Демьян. — Искать надо.

— Ну смотри сам, Дема, — принялась собирать ему на стол Анюта.

Демьян пересел с порожка на табуретку, нарезал хлеба и, стараясь быть веселым и бодрым, начал рассказывать о своем ночном путешествии, о заречнянском мужике, о ребятишках.

— Сергей заболел, — неожиданно перебила его Анюта. — Наташа сейчас фельдшерицу повела.

— Что с ним? — встревожился и даже отложил ложку Демьян.

— А кто его знает. Легкие, наверное.

Демьян, пересиливая себя, кое-как начал есть. Вот уж не зря, видно, говорят: горе рядом с бедою ходит. Не стоило вчера Сергею на лугу появляться: сыро там еще, прохладно. Солнышко, оно пока только сверху пригревает… А тут еще Зорька… Может, переволновался человек, перенервничал. Беречься Сергею надо, потихоньку бы все да не спеша. Хотя как убережешься в крестьянской жизни. Она здоровья и сил немалых требует….

— Я тут меду баночку приготовила, — опять нарушила Демьяновы мысли Анюта. — Может, занесешь Сергею?

— Занесу, конечно, — поднялся из-за стола Демьян.

Анюта на скорую руку собрала ему в дорогу обед, приладила его в сетку рядом с литровой баночкой меду и вдруг снова заплакала.

— Перестань, слышишь! — прикрикнул на нее Демьян.

— Да как же… — закрылась она от него платком.

Демьян забрал сетку и вышел во двор. Вначале хотел было сразу отправиться к Сергею, но потом не сдержался, заглянул в сарай. Белянка, увидев его, подошла к воротам, замерла. Демьян бросил ей охапку сена, вздохнул:

— Такие вот, Белянка, дела…

Но она к сену даже не притронулась. Стояла по-прежнему тихая и, казалось, за ночь еще больше постаревшая. Демьян погладил, почесал у нее за ухом, потом, сам не зная зачем, пересчитал на рогах кольца, что ровными бугорками шли одно за другим, начиная от самого основания: говорят, сколько у коровы на рогах этих колец, столько и было у нее телят. В прошлом году, помнится, Демьян насчитал у Белянки девятнадцать широких, будто обручальных, колечек. А теперь вот появилось еще одно, тоненькое, едва заметное, — наверное, Зорькино…

Утро было еще совсем раннее, и Демьян добрался до Сергеевого дома почти никем не замеченный. Лишь однажды выглянул из калитки Иван Улин и поинтересовался, зная, конечно, о его беде:

— Не нашлась, Степанович?

— Пока нет, — остановился Демьян.

— Ну, не горюй. В колхозе другую возьмешь. Я помогу.

— Мне другая не нужна, — закурил Демьян и пошел дальше.

Хорошо рассуждать Ивану, когда своя корова стоит в сарае, а тут вот попробуй…

Возле Сергеевого палисадника Демьян бросил папироску, вытер о траву сапоги и пошел в дом. Сергей лежал на кровати за узенькой ситцевой ширмою.

— Что ты тут расхворался? — бодро и решительно поздоровался с ним Демьян.

— Да вот видишь… — приподнялся тот на локти. — Как Зорька-то?

— Считай, нашлась, — обманул его Демьян. — В Новых Млинах ее видели.

— Ну и слава богу.

Рассказывать Сергею о своих ночных поисках Демьян не стал. Зачем зря волновать человека? Ему сейчас о другом думать надо, сил набираться. Хотя откуда их взять? Что потеряно, прожито, того не вернешь, как ни старайся. А жалко Сергея. Ох, как жалко! Больно уж хороший он, мечтательный человек. С самой войны, как заболеет, так сразу мечтать принимается. Вот, говорит, поправлюсь и новый дом начну строить. Раза два даже договаривался с Демьяном за лесом ехать. Но все не получалось. Только из одной хворобы выпутается, его уже другая поджидает. Так и живет до сих пор в старой хатенке.

Демьян присел на стуле неподалеку от кровати.

— Ты иди, Дема, иди, — стал торопить его Сергей.

— Успеется, Аверьянович, — не послушался Демьян. Он достал из сетки баночку, поставил на табуретку рядом с лекарствами. — Анюта вот передала. С молоком топленым пей. Помогает.

— Спасибо, — едва заметно улыбнулся Сергей — и опять про дом: — Летом начну строиться. Под железом хочу, с фронтоном, со ставнями, как у людей.

— Построишься, — ободрил его Демьян. — Чего там…

— Окнами поверну на восход, на речку, чтоб света побольше. Я свет, Дема, люблю, солнышко.

— Я тоже, — задумался Демьян. — С солнышком оно веселей.

— Наташа! — позвал жену Сергей. — Ты бы налила нам с Демой по рюмочке.

— Может, не надо… — запротивилась та.

— Правда, не надо, — поддержал ее Демьян.

Но Сергей уже освободил на табуретке место, пригладил волосы:

— Почему же?! Выпьем понемножку за удачу, за жизнь.

Наташа лишь покачала головой, но не сказала больше ни слова, молча пошла на кухню и вскоре вернулась оттуда с двумя рюмочками на тарелке.

— Ты и себе принеси, — попросил ее Сергей.

— Да у меня печь еще не топлена, — по-женски стала отказываться та.

— А и не топи вовсе, — Сергей опять улыбнулся, поправил одеяло. — Вот построим новую, тогда сколько хочешь…

— Ладно тебе, — тихо вздохнула Наташа. — Строитель. — Но Сергея она все-таки послушалась, принесла еще одну рюмку и присела на маленьком детском стульчике.

— Поправляйся, Аверьянович, — чокнулся с Сергеем и с Наташей Демьян. — А Зорька найдется, ты не волнуйся.

— Как же не волноваться, — едва пригубил свою рюмку Сергей. — Не доглядел все-таки…

Минуты две-три он лежал молча, а потом опять стал уговаривать Демьяна:

— Поторапливайся, Дема, а то поздно будет.

— Сейчас, сейчас, — пообещал Демьян. — Посидим вот с тобой, побеседуем и пойду потихоньку. Никуда она не денется.

Но беседы у них не получилось. Сергей вскоре задремал, забылся, тяжело, с хрипом вздыхая во сне.

— И вот так все время, — пожаловалась Наташа. — Дышать ему тяжело.

— В больницу надо бы, — посоветовал Демьян.

— Не хочет. Говорит, хватит — належался.

Демьян посидел возле Сергея еще самую малость, пообещал Наташе заглянуть вечером и пошел к лодке.

Переправившись, он заспешил по вчерашней песчаной тропинке, на которой отчетливо и ясно были видны Зорькины следы. Думалось ему теперь о Белянке. Вот, если даст бог, Зорька отыщется, то продавать он Белянку не станет, в заготскот не поведет. Пусть живет до отмерянного ей часа. А без тех пятисот рублей, что можно выручить за нее, Демьян не обеднеет. Анюта такому его решению только обрадуется. Она с Белянкой, считай, полжизни бок о бок, как с подружкою самой лучшею прожила. Бывало, заговорят они, что пора с Белянкой расставаться, так она тут же в слезы. Понимает, конечно, что нельзя иначе, что люди их с Демьяном засмеют, а все равно плачет, расстраивается…

Возле озера, где вчера потерял Зорькины следы, Демьян свернул к Новым Млинам, зашагал решительней, тверже. Ему даже показалось, что целая и невредимая Зорька с минуты на минуту выбежит к нему откуда-нибудь из-за кустов…

Но ее пока не было, и Демьян, дымя папироской, все шагал и шагал по мокрому утреннему лугу.

Над далеким Кучиновским лесом стало всходить солнце. Оно вначале осветило Займищанский пологий берег, шиферные и соломенные крыши, над которыми то там, то здесь уже вились ранние белесо-пепельные дымки, а потом перебралось через речку и узенькой ровной дорожкой упало к Демьяновым ногам. Демьян вступил на эту дорожку и пошел по ней, совсем уже уверенный, что Зорька вот-вот найдется.

И вдруг он остановился, замер: на том берегу возле Сергеевой хаты вначале чуть слышно, а потом все громче и все жалобнее заплакала, запричитала Наташа.

Демьян бросился к лодке, начал грести, налегая сколько было силы на весло, и все время утешал, успокаивал себя: нет, не может быть! Ведь и по рюмочке они с Сергеем выпили, и поговорили. А что Наташа плачет, так мало ли чего…

Он причалил к берегу, бросил в лодку весло и вдруг опять застыл, теперь уже окончательно поверив, что с Сергеем что-то все же не так. Возле клуба дед Савостей начал звонить в рельс.

Лет двадцать тому назад, когда закрыли у них в Займище церковь, мужики повесили его на клене, и теперь, если кто-либо умирал, дед Савостей по старой привычке звонил, оповещая об этом все село.

Минут пять Демьян постоял возле лодки, вслушиваясь в этот тревожно-печальный перезвон, словно хотел различить в нем хоть один какой-либо обнадеживающий звук. Но такого звука не было да и не могло, конечно, быть. Коль умер человек, так тут надейся не надейся, а с гроба его не поднимешь…

Демьян подтянул на берег лодку и огородами заторопился домой: надо переодеться, забрать Анюту да скорее к Наташе. Одной ей с похоронами не справиться.

В хату Демьян вошел тихо, стараясь не скрипеть дверью, не стучать промокшими сапогами. Анюта, увидев его, заплакала, зарыдала.

— Будет тебе, будет, — тронул он ее за плечо.

— Да как же, будет, Дема! — никак не хотела она успокаиваться. — Ведь никто не ожидал.

— Ну что поделаешь, Аня. Собирайся, а то неудобно — люди уже идут.

— Куда идут? — как-то тяжело, непонимающе посмотрела на него Анюта.

— Как куда? К Сергею. Слышишь, звонят…

Несколько мгновений Анюта смотрела на него все так же тяжело и растерянно. Казалось, она только сейчас услышала похоронный, скликающий на беду людей звон. А потом упала головой на стол…

— Ты чего, чего? — испугался Демьян.

— В сарай сходи, Дема, сходи…

Демьян бросил на пол фуфайку и выбежал во двор. Не по-доброму вздрогнувшими руками он открыл ворота — и отшатнулся: на свежей только сегодня подостланной соломе, далеко запрокинув тяжелую крупную голову, лежала мертвая Белянка.

Демьян вначале не поверил этому, достал из кармана кусочек хлеба и по привычке позвал ее:

— Белянка, Белянка…

Но она никак не откликнулась на его слова. Демьян погладил ей шею, худые запалые бока, спину, как будто можно было ожидать, что она от этих его прикосновений сейчас поднимется, — и вдруг не выдержал, отошел в сторону и закрыл лицо мокрою от росы фуражкою…

А дед Савостей возле клуба, не уставая, все бил и бил молотком в потемневший от зимних стуж и весенних проливных дождей обрубок рельса…

Солнце над лугом

В начале апреля пролетают над нашим селом дикие утки. Летят они за Сновь, в Раздоры, Круглое или на Цыганский берег. Там садятся на один из многочисленных островков, образовавшихся при разливе реки. С каждым днем таких островков появляется все больше и больше. Они быстро соединяются друг с другом. Стаи соединяются со стаями, и наконец возникает настоящее утиное царство. Его обитатели с раннего утра и до позднего вечера восстанавливают разрушенные за зиму гнезда, гомонят, волнуются, наверное рассказывая друг другу о тяжком перелете к родным местам.

Неожиданно появляются и неожиданно исчезают у нас журавли. Редко кто видит, как они садятся где-то в прошлогодних камышах и как поднимаются, подкрепив свои силы, чтобы лететь дальше на север. Видно, им не по нраву наше сухое, песчаное Полесье, наша тихая Сновь, поросшая летом речным бурьяном и водорослями.

Потом прилетает к нам аист. Еще возле заборов лежит снег, еще утром покрываются ледяным хрусталем ручейки, а он уже торжественно расхаживает по пойме на красных, будто окровавленных ногах, что-то выискивает в мутноватой воде, к чему-то прислушивается.

На сосне, что стоит возле самой речки, у него громадное гнездо. Неугомонные воробьи уже успели в нем поселиться и теперь волнуются, не зная, как поступит с ними аист. Но он великодушно позволяет им обзаводиться семьями, растить потомство.

Набродившись вдоволь по речке и по молодым жита́м, аист то взлетает высоко в небо, то, запрокинув голову, заходится в гнезде неимоверным клекотом, наверное, повествуя самке обо всем увиденном.

Но часто вокруг гнезда ведутся настоящие воздушные бои. Вдруг прилетает беспарный аист. Распластав крылья, он храбро атакует своего счастливого соперника. Начинается битва. Летит перье. От мощных взмахов мелко дрожат на сосне иголки. Воробьи поднимают писк, суетятся.

Одна лишь самка окаменело стоит в гнезде. Кажется, что происходящие события ее совершенно не касаются. Лишь изредка она поворачивает голову и презрительно смотрит на драчунов.

Галя, которая часто наблюдает за всем этим, злится на нее, ругает:

— Ну разве можно так, разве можно? Они же ничего не понимают, ничегосеньки не понимают эти аисты. Им лишь бы драться.

Самка молчит.

Галя обижается еще больше. Ей становится жалко глупых аистов. Но вместе с тем что-то горячее подкатывается у Гали к сердцу. Она замирает, долго прислушивается к себе и ничего не может понять…

Наконец один аист признает себя побежденным и улетает. Гале кажется, что улетел он зря. Ведь у него и крылья пошире и дрался он лучше. Вот чудной! А может, он просто решил, что из-за такой драться не стоит. Так ей и надо. Подумаешь… Даже не посмотрит…

Но снова что-то необъяснимое шевельнется у Гали в сердце. Она нахмурит брови, задумается и убежит домой. Сядет готовить уроки, но в голову ничего не идет, Мать спросит ее:

— Что с тобой, Галя? Может, заболела?

— Нет.

— А чего невеселая?

— Да так.

Мать положит ей на лоб руку:

— И голова горячая…

Тогда Галя сочиняет историю, будто она поругалась в школе с Ленкой. Вот и невесело. Мать успокаивает ее:

— Это не беда. Еще помиритесь.

В этом году Галя тоже видела, как дрались аисты. Сердилась на самку, жалела улетевшего. Но с ней творилось что-то совсем непонятное. Сердце то прыгало, как мячик, то вовсе затихало… Тогда Гале казалось, что она сейчас умрет. Прямо здесь под сосной умрет… Не может же она жить, если сердце остановится…

А тут еще на русской литературе прислал дурацкую записку Мишка Краснов. Ничего, конечно, такого, о чем пишет Ленке Володя из девятого класса, там не было. Просто просил списать геометрию. Дурак он рыжий! Будто не знает, что Галя сама геометрию всегда списывает.

Галя хотела вначале показать записку Ленке. Но потом передумала, спрятала ее в портфель. Ответ писать она не стала, хоть и мучилась долго. Ей ведь до этого никто записок не писал. А Мишка все поглядывал на нее, ждал, наверное. Ну его, рыжий такой. Еще и теперь дразнят:

Вот если бы кто другой написал, да еще со стихами, как Володя Ленке пишет, то Галя, может, и ответила бы. А Мишка ей не нравится. Все смотрит и смотрит. Домой тоже старается идти вместе, потому что живут они рядом.

Дома у него одна мать. А отец их бросил и теперь работает в городе.

Весною и летом Мишка живет на Быстром острове в хате, которая осталась от птицефермы. Перевозит косарей и пастухов. За это ему дают сенокос. Все время он на речке. Когда ни приди. То ловит рыбу, то купается, то косит возле берега на подстилку царь-зелье и сопит:

— Ух-х… ух-х… ух-х…

Галя сама слышала. И еще слышала, как он поздно вечером кричит:

— Эге-ге-ге-гей!..

А утки за Колодным отвечают ему:

— Го-го-го-го-о-о!..

Чудной какой-то.

После того раза он записки часто ей стал передавать. Стоит Галя на переменке возле окна, книгу читает, а Миша проходит мимо и незаметно записку на подоконник бросит. Галя при нем записки не забирает. Еще подумает что-нибудь. Но как только он пройдет, спрячет ее в книжку. А он пишет что попало. Один раз написал:

«Приезжай на остров. Вместе уроки будем готовить».

Галя разозлилась и ответила: «Больно мне нужен твой остров». Миша после этого сидел на уроках, как сыч надутый. Страдал, наверное. Смех!

А вечером вдруг заявился к ней.

— Что по алгебре? — спрашивает.

Но Галя видит, по глазам видит, что сделал алгебру. Давно сделал. Притворяется просто… Она нарочно показала ему не ту задачку. Только потом весь вечер мучилась — вдруг, правда, не знал. Еще двойку получит. Не вытерпела, побежала к Ленке, рассказала ей обо всем. А та:

— Галь, а рыжий-то влюбился в тебя по уши.

Почем она знает? Подумаешь, задачку пришел спросить.

— Вот еще, — отмахнулась Галя.

— Ей-богу, влюбился. У него даже веснушек стало больше.

— Между прочим, они сходят.

— А может, ты тоже в него влюбилась? Точно, Галька, влюбилась. Раз обижаешься, значит, влюбилась.

— И ничего не влюбилась.

— А я в Володьку, знаешь как?! До смерти!

И пошла хвастаться, как она Володьку любит и как глаза всем повыцарапает, если на него кто хоть посмотрит.

Очень нужно…

Но все это было весной. А сейчас уже лето, и Гале некогда об этом даже вспоминать, потому что ей надо нянчить Надьку. Надька капризная. Не успеет Галя отвернуться, как она чего-нибудь просит. То дай ей молока, то дай хлеба, то нарви клубники. Горе! А тут еще эти куры! Целая орава. И все прутся на огород. Разве усмотришь?! Особенно петух. Противнющий. Вначале ходит по двору, гребется возле яблони, потом вдруг взлетает на забор, кричит на всю голову ку-ка-ре-ку и прыгает в жито. За ним пробираются куры. Тогда Гале приходится разбирать все баррикады, которые она возвела с утра, и загонять их назад.

Но пока она бегает из одного конца огорода в другой, Надька обязательно выпустит из ящика цыплят. Мать купила целых два десятка. Думала подпустить к курице, которая начала квохтать. Но та ходить с цыплятами не стала. Теперь они сироты и сидят в ящике. Галя кормит их пшеном и спасает от соседского кота. Надьке выпустить цыплят, конечно, ничего не стоит. А Гале после попробуй их половить. Ведь они совсем глупые. Заберутся в дрова, и никакими судьбами их оттуда не выгонишь.

Еще Гале нужно кормить поросенка. Он, правда, не такой противный, как куры, но если в корыте ничего нет, злится, визжит и начинает рыть ямы.

Но главное Надька. От Гали она ни на шаг. Даже спит вместе с ней на одной кровати. В кого она только удалась такая капризная?! Галя маленькой такой не была. Она по целым дням каталась с отцом в кабине и никогда не плакала. Отец работает у них в колхозе шофером. Иногда он пробует выручить Галю. Забирает Надьку с собой. Но она, проехав совсем немного, начинает реветь. Отец возвращается назад и разводит руками. Правильно, конечно, у него работа.

Из-за этой Надьки Гале нельзя сходить ни в кино, ни на танцы. Ведь она ни за что не ляжет спать сама или с матерью. Обязательно, чтоб Галя спела ей про серого козлика или рассказала сказку.

А Ленка ходит в клуб каждый день. Конечно, ей можно. Она в семье самая маленькая, и все с ней нянчатся. Покупают дорогие платья, туфли. Днем Ленка загорает на речке или идет в город. Шатается по магазинам, ест мороженое. А вечером танцует в клубе. Она какая-то взрослая, и на танцах даже Вера Михайловна ей ничего не говорит. А Галю и других девчонок выгоняет.

Вера Михайловна у них классная руководительница. Но ее никто не любит, потому что она очень злая и всегда ругается. Ребята дразнят ее Совой.

Вера Михайловна тоже ходит на танцы. Танцует вместе с деревенскими ребятами, ищет себе жениха. Ей двадцать восемь лет, а она еще не замужем. Ленка говорит, что даже видела, как Вера Михайловна целовалась возле клуба с каким-то приезжим парнем. Врет, наверное.

Но в этом году их из клуба никто гонять не будет, потому что они уже перешли в восьмой класс.

Каждый год Галя ждет не дождется начала сенокоса. Тогда Надьку отец отвозит к бабе Марфе. Куры сидят по целым дням в будке. А Галя ходит вместе с матерью на сено.

С раннего утра тянутся к Снови мужики с косами, бабы с граблями, проносятся на конях мальчишки. Возле колодца набирает в дубовую бочку воду безногий Иван.

На перевозе гомон. Все стараются переехать как можно скорее. Перевозят Миша и еще один дед. У них здоровенные колхозные лодки. Женщины и мужчины, которые постарше, садятся к деду, а молодежь к Мише. Девчата задевают его:

— Ну, что, рыжий, не утопишь?

— Утоплю, — отвечает Миша.

Девчата смеются. Легонько раскачивают лодку.

— Не балуй, а то, правда, выкупаю!

— А вот и не выкупаешь!

Миша молча гребет длинным рыбацким веслом.

«Чего они пристают к нему? — думает Галя. — Что рыжий? Так мало ли на свете рыжих».

Ей хочется поругаться с девчонками. Но вместо этого она садится рядом с матерью в дедову лодку.

Бабы всегда спрашивают ее одно и то же:

— Жениха еще не завела?

— Нет, — отвечает Галя. — Рано.

— Да чего там рано, — улыбаются бабы и начинают пророчить Гале в женихи чуть ли не всех деревенских парней.

Гале от этого становится неловко. Она прячется за материно плечо и жалеет, что не села вместе с девчатами. А там весело, девчата смеются. Видимо, помирились с Мишей. Что-то ему рассказывают. Он усмехается.

Зачем он усмехается? Зачем?

Галя сердится на него. И в обед, когда Миша будто случайно оказывается рядом, даже не смотрит, даже не поворачивается.

Злится она и на девчонок. Сама не знает почему, но злится. Работать старается одна, ни с кем не разговаривает. Пот тоненькими струйками стекает по лицу, по худеньким плечам. Жарко. Хочется сорвать платье, броситься к речке, бултыхнуться в нее и не вылезать до самого вечера. Галя больно закусывает губу, сердито поглядывает на солнце.

Зимою не светит! А сейчас пожалуйста…

Но все равно это намного лучше, чем нянчиться с Надькой.

— Бабы, купаться! — кричит кто-то на весь луг.

— Купаться! — Женщины бросают грабли, на ходу снимают хустки, расстегивают кофточки.

Выбрав место подальше от перевоза, где их никто не заметит, они расправляют онемевшие руки, раздеваются и, мелькнув на солнце черными треугольничками, падают в воду. Минуты две-три стоит полнейшая тишина. Потом поднимается неимоверный шум. Женщины, совсем как девчонки, брызгаются, визжат, стараются притопить друг друга.

Девчата купаются немного в стороне. Они щеголяют разноцветными купальниками, прихваченными специально для этого случая. Лишь некоторые решаются раздеться совсем.

Галя же об этом боится даже думать. Она снимает мокрое от пота платье и плывет куда-нибудь подальше, где ее никто не будет видеть. Там она вылезает на берег и то лежит на песке, то немного развеселившись, учится нырять солдатиком. Возвращаясь назад, она видит, что женщины уже ушли. Возле речки одни старухи. Подоткнув подолы, они моют белые старческие ноги. Галя незаметно проходит мимо.

После купания у нее всегда поднимается настроение. Кажется, и солнце печет не так безжалостно, и Миша улыбался девчатам не так весело. Ей даже хочется встретить его, спросить о чем-нибудь, а может, отвернуться. Чтоб знал!

Вечером Галя ходит в кино и остается на танцы. В это время в селе полно чужого народа. Приезжают отдыхать из Киева, Ленинграда и даже из Москвы. Отдыхать у них хорошо. Есть речка, лес и совсем рядом город.

Вечером в клубе не протолкнешься. Старики и то приходят. Не столько смотрят кино, сколько обсуждают городских: и как они одеты, и как танцуют. А танцуют они совсем не так, как деревенские. Особенно студенты.

Бабы их ругают, а Гале нравится. Она дома тоже пробует. Получается плохо, не то что у Ленки. Та выучилась и теперь танцует со студентами и шейк и твист.

А Вера Михайловна твист не танцует. Но Ленка говорит, что это она притворяется, а когда студенты собираются где-нибудь на лугу и пьют водку, то танцует, да еще как. Галя не верит. Вечно Ленка врет.

Сама Галя весь вечер сидит в уголке. Ну разве что станцует один или два раза с кем-нибудь из девчонок, да и то поглядывает на Веру Михайловну. Еще придерется.

Миша тоже ходит в клуб, но танцевать он еще не умеет. А если бы и умел, Галя все равно бы с ним не пошла.

Домой она уходит раньше всех. Миша догоняет ее возле самой хаты, что-то хочет сказать, но Галя его не слушает, быстро закрывает дверь на крючок и ложится спать. Только уснуть никак не может. Долго смотрит в окно, слушает, как поют, возвращаясь из клуба, девчата, и жалеет, что не осталась гулять до конца…

Сегодня с утра все началось как всегда. Галя проснулась, выпила кружку молока и уже собиралась было идти в сарай за граблями, как вдруг прибежала Ленка, вызвала на улицу, затараторила:

— Ой,Галька, что вчера было! Что было!

— Что?

— Студенты приехали. Два!

— Подумаешь…

— Один со мной целый вечер танцевал! Представляешь, правую руку вот здесь положит, а левую вот здесь и ведет, осторожно так. Не то что наши дураки.

Ленка обхватила Галю и стала показывать, как с нею студент танцевал. И все хвастается:

— Он мне на ухо шепчет: «Как вас зовут…» — и все такое… Я вначале Ларисой назвалась, но потом не выдержала — сказала. Он как засмеется: «Я так и знал, что обманете». Ой, Галька, влюбилась я на всю жизнь! Ей-богу, на всю жизнь!

— А как же Володя?

— Что Володя? Записочки писал. Детство все. Дурак! А студент домой провожал. Всю дорогу об институте рассказывал. Красиво! Потом вдруг — раз — и поцеловал. Представляешь… Ой, Галька!.. Ты целовалась когда-нибудь? Только честно. Я умру, наверное.

— Ну тебя! — отмахнулась Галя и хотела было убежать в хату. Что-то горячее прихлынуло к сердцу, как весною, когда смотрела на аистов.

— Ну тебя! — крикнула еще раз.

Но Ленка схватила ее за рукав:

— Галь, приходи сегодня в клуб. Другой ни с кем не танцевал. Целый вечер в углу просидел. А с тобой будет. Вот посмотришь, будет — я своему сказала.

— Не хочу.

Зачем Галя так сказала? Могла бы и помолчать. Она ведь, правда, хотела сегодня надеть розовое платье с короткими рукавами и прийти вечером в клуб. Правда же хотела? Просто так, конечно, посмотреть.

Гале представился студент в белой нейлоновой рубашке, в галстуке и обязательно черный. Обязательно-обязательно. Она так задумалась, что даже не заметила, как, осторожно перешагивая через покосы, к ней подошел Миша.

— Галя?

— Что?

— Галя, приезжай вечером на остров.

И не дышит. Стоит, переминается с ноги на ногу. Ну сказал и уходил бы. Скорей уходил бы. Девчата уже поглядывают.

— Миша, уходи. Ну чего ты стоишь? Уходи!

— А приедешь?

— Уходи, а то стукну.

Миша постоял еще немного и убежал к речке. Голова, словно подсолнух. И горячая, наверное. Положи руку — обожжешься… А студент выше его. И черный. Разве может быть студент рыжим?.. Ни за что не может… Посмотреть бы? Прийти в клуб посмотреть и назад. А на остров Галя не поедет.

На небе что-то загрохотало. Перекатилось с одного края на другой. Полыхнул ветер. Все кинулись к наполовину сметанным стогам. Грозы никто не ждал. Галя тоже схватила с кем-то носилки, стала подносить копны.

Галя едва поспевает. А дождь уже начинается. Первая капля упала на шею, смешалась с потом и покатилась за шиворот. Откуда-то взялся Миша.

— Дай, помогу!

— Отстань!

— Дай носилки!

— Миша, уйди отсюда! Уйди, слышишь!

— Ладно, давай вдвоем.

Миша забрал носилки у Галиной напарницы. Та сопротивляться не стала. Теперь бабы на перевозе будут над Галей смеяться:

— Жених-то у тебя, оказывается, есть.

Она ему не простит. Ни за что не простит. Пусть даже не думает. И на дурацкий остров не поедет. А Миша только сопит и поминутно спрашивает:

— Не тяжело?

— Не тяжело. Отстань! — Галя чуть не плачет.

Стога все-таки успели завершить. И когда началась настоящая гроза, все уже прятались за ними от дождя. Но все равно промокли до нитки. У Гали платьице прилипло к телу. Кажется, что она сидит совсем голая. И все смотрят на нее. И женщины, и мужчины, и Миша, который прячется под кустом лозы.

Вскоре гроза улеглась. Выглянуло солнце, радостное, веселое, кажется, тоже немного мокрое. Засияло, запрыгало с куста на куст, с одного стога на другой, поиграло немного с косами, потом пустилось через речку в село и еще куда-то дальше.

Все стали собираться домой. Потянулись к перевозу. Сейчас начнут приставать к Гале, смеяться. А Мише хоть бы что. Правит себе веслом как ни в чем не бывало. Нет уж, она не поедет к нему на остров.

В селе лужи на всю улицу. По ним, закатав штаны, бегают ребятишки. Гале завидно. Пробежаться бы сейчас вместе с ними, ручеек прорыть. Но большая — стыдно.

Дома Галя переоделась, села читать книгу. До вечера просидела — ничего не поняла. Все злилась:

«Чего они ко мне пристали. И Ленка со своим студентом, и Миша. Никуда она не пойдет. Лучше ляжет спать. Устала за день, не до танцев».

Только Галя собралась ложиться, как заскочила расфуфыренная Ленка.

— Галь, ты собираешься?

Галя глянула на нее и обмерла. На Ленке белое платье балахончиком, туфли на шпильках, глаза подведены. Как городская. С такой любой студент танцевать будет.

— Не пойду.

— Ну что ты, одевайся.

— Не хочу!

— Вот еще. Я уже видела своего. Они нас возле клуба ждут. Потанцуем, а потом, может, гулять пойдем. Представляешь…

У Гали мурашки пробежали по спине. Ладно, она оденется. Только гулять никуда не пойдет. Просто посмотрит на студента, и все. Ну, может, станцует разочек. А гулять не пойдет и на остров тоже не поедет. Никогда не поедет.

Они пришли в клуб, когда танцы уже начались. Студенты стояли в стороне и о чем-то разговаривали. Оба высокие, черные.

Галя как увидела, так скорей назад:

— Не пойду.

— Боишься, да? Я тоже вначале боялась. А теперь не боюсь. Пошли.

Ленка чуть ли не силой усадила Галю на свободное место, а сама пошла к студентам. Те заулыбались. Ленка кивнула одному в Галину сторону. Он посмотрел на нее мельком. Но Гале захотелось убежать домой, лечь на свою кровать, укрыться с головой и ни о чем не думать. Она со всей силой уцепилась руками за стул и стала ждать:

«Что же будет теперь?! Что будет?!»

А студент уже идет к ней. Высокий и черный-черный. Вдруг, правда, пригласит? А если разговаривать начнет? Как ему отвечать? Так, как на уроках русского языка или по-деревенски? Надо было спросить у Ленки. Она все знает. Студент остановился возле нее:

— Разрешите?

У Гали сердце оборвалось. А он улыбается, ждет. Потом взял легонько за руку и повел на середину зала, о чем-то спрашивает, но Галя не понимает его и думает лишь об одном:

«Хоть бы не наступить ему на ногу. Хоть бы не наступить».

— Вы хорошо танцуете.

«Откуда он взял?»

— А как вас зовут?

«Зачем ему знать, как ее зовут?»

— Галей, да?

«Вот Ленка, вот Ленка! Все разболтала. Ой, хоть бы не наступить ему на ногу».

Наконец танец закончился. Студент снова взял ее за руку, отвел на место, сказал спасибо. Потом прошел через весь зал, сел возле Ленки и ее парня.

Снова заиграла музыка. Первыми начали танцевать две девчонки. Галя пожалела их. Что за интерес танцевать друг с дружкой. А к ней сейчас подойдет студент, высокий, черный, скажет «разрешите», и они снова будут кружиться посреди зала. И будут разговаривать, и она не станет бояться, что наступит ему на ногу. Вот сейчас он поднимется…

Но студент не поднимался. Он равнодушно поглядывал на танцующих и, кажется, обо всем забыл.

В зал вошла Вера Михайловна. Студент повернул голову, как-то непонятно посмотрел на нее и вдруг пошел навстречу.

Этого Галя совсем не ожидала. Ну пусть бы он пригласил кого-нибудь из девчонок. Галя ничего бы ему не сказала. А зачем Вера Михайловна? Ведь она некрасивая и очень злая.

Галя отвернулась, стала разглядывать на стенке фотографии артистов, но все равно видела, как Вера Михайловна положила студенту на плечо вначале одну руку, а потом и вторую. Студент повел ее в самую середину и что-то говорил на ухо. Может, спрашивал, как ее зовут.

Вера Михайловна отвечала ему и улыбалась…

Студент пригласил ее и на второй, и на третий танец. А потом они куда-то ушли.

И Галя вдруг почувствовала, как две слезинки навернулись ей на глаза. Они поколебались немного на длинных ресницах, потом упали на щеки, замерли — и растеклись лужицами…

Галя выскочила на улицу, совсем расплакалась, побежала к реке, села прямо на песок.

Где-то на лугу закричал дергач. Ему ответил другой. Над ухом загудел комар. Галя отмахнулась. Но комар не отставал. Он то садился Гале на лицо и победно умолкал, то вновь кружился над головой и надоедливо, угрожающе пищал.

Галя несколько раз ударяла себя по мокрым щекам. Но все промахивалась — комар успевал улетать. Она разозлилась, стащила с себя платье, сняла туфли, швырнула все под куст лозы и бросилась в воду. Даже не поняла, холодная она или теплая. Поплыла вразмашку. Водоросли, будто ужи, шевелились под руками. С листа кувшинки прыгнула в воду сонная лягушка…

На середине реки Гале вдруг показалось, что она утонет. Обязательно утонет. Ну и пусть… Пусть тогда все пожалеют. Галя складывает над головой руки и ныряет. Под водой открывает глаза. Темно и ничего не слышно. Тонуть совсем не хочется. Она карабкается наверх, где желтым пятнышком виднеется луна. Перевернувшись на спину, отдыхает, смотрит в небо. Там о чем-то шушукаются звезды. Конечно, им хорошо. Никто не трогает. Свети себе, и все…

На лугу в ночном тихо заржали кони. Может, услышали что тревожное, а может, просто от радости. Возле берега заиграла рыба. Снова закричал дергач. Так взволнованно, так громко закричал, будто у него что-то случилось.

Галя приподняла голову, огляделась. Никого нет. Только на луну набежала туча…

А Ленка завтра снова будет хвастаться, как она со своим студентом целовалась. И про Веру Михайловну что-нибудь расскажет. Нарочно расскажет. Ругать ее будет, чтобы успокоить Галю. А она и не расстроилась…

Галя поплыла к берегу. Оделась. Хотела уже было идти домой, как вдруг услышала, что ее кто-то зовет. Спряталась в кустах.

Мимо прошел Миша. Наверное, не дождался ее на острове, вот и ищет.

Галя отзываться не стала. Побоялась. Может, он сердится… Немного подождала. Потом вылезла из кустов, пошла домой. Но не мимо клуба, откуда еще доносилась музыка, а по-над речкою. Возле, сосны остановилась. Аисты спали. Скоро они покинут гнездо, соберутся на лугу. Подолгу будут стоять на успевших слежаться стогах, смотреть, как уплывает куда-то бабье лето…

Через несколько дней они исчезнут из села до весны…

С первыми осенними дождями проплывут, прокурлычат над Сновью журавли. Снова никто не будет видеть, как они остановятся отдохнуть в камышах, как мокрые и усталые будут молча пить при закате солнца прозрачную воду…

Последними улетят от нас дикие утки.

И станет в селе тихо-тихо…

Петька

Место для аэродрома Петька выбирал очень долго. Вначале он решил, что самолет может сесть прямо на улице возле сельсовета. Но потом передумал. Ведь самолет мог зацепиться крылом за дерево или хату.

Не понравился Петьке и пустырь около колхозной клуни. Там валяется много всякого мусора: старые калоши, склянки. К самолету близко не подойдешь — можно порезать ногу.

Тогда Петька пробрался огородами на луг. Места здесь сколько хочешь. И ничто не мешает.

Петька отмерял шагами пять раз по двенадцать в ширину и десять раз по двенадцать в длину. Он отмерял бы и больше, но умеет считать только до двенадцати.

После этого Петька собрал и вынес с аэродрома палки, повырывал кое-где траву, позатаптывал коровьи следы. По углам аэродрома он воткнул четыре лозины, чтоб самолету было видно, куда садиться.

Оставалось только засыпать песком небольшую яму да прогнать ворону, которая все время хотела сесть на лугу и могла помешать самолету.

Яму Петька засыпал быстро. Он наносил от речки картузом песка, утрамбовал его ногами, прикрыл сверху травой. Правда, были еще и другие ямы, но Петька решил, что они маленькие и самолету ничего не сделают.

В ворону Петька запустил камнем, который нашел на берегу. Но не попал.

Ворона поднялась, покружила немного над речкою и снова села на аэродром. Петька разозлился, схватил палку, закричал, заулюлюкал и побежал за вороной следом. На этот раз она испугалась и улетела совсем.

Теперь все было готово. Петька сел под кустом лозы и стал ждать.

Самолетом должен был прилететь Петькин отец. Маруся рассказывала, что на фронте он был летчиком. Петька верит, что отец жив. Его ведь не убило. Он всего лишь пропал без вести. А значит, может вернуться…

Сегодня отец должен прилететь обязательно. Вчера Петьке об этом сказала Маруся. Она разбудила его очень рано:

— Вставай. Пойдем.

Петьке вставать не хотелось. Он начал уже было плакать, но вдруг вспомнил, как плакал вечером, когда просил Марусю взять его с собой по колоски, и слез с полика.

Маруся налила ему полную кружку молока, дала кусок хлеба и сказала:

— Молока пей побольше, а хлеба кусай поменьше.

Петька сам это знал, но все равно ему хотелось кусануть сразу полкуска, иначе ведь не наешься. Петька спрятался от Маруси за печкой. Вначале съел хлеб, потом, почти не отрываясь от кружки, выпил молоко, Маруся отыскала его слишком поздно. Она лишь покачала головой:

— Сразу видно, что без матери растет. Неслух.

Матери Петька не знает совсем. Маруся рассказывала, что ее убило, когда фронт уже шел назад. Она с Марусей и Петькой перебегала из хаты в окоп. Пуля попала матери прямо в голову. Марусе обожгло щеку. А Петьке совсем ничего. Он лишь сильно ударился, когда мать падала на землю.

Дед Иван в это время прятался с коровой в березняке. Когда он вернулся, Маруся и Петька сидели возле матери и плакали. Их утешала женщина в военной форме. Она дала Петьке блестящую ложку, а сама перевязывала Марусе рану и тоже плакала.

Маруся все это помнит, потому что она на четыре года старше Петьки. Она даже немного помнит отца. А Петька не видел отца ни разу. Он родился, когда тот уже был на фронте.

— Вот приедет отец, — ругалась дальше Маруся, — я ему все расскажу.

— А когда он приедет? — спросил Петька.

— Завтра. Будешь ты знать….

Петька хотел юркнуть из хаты, побежать к тете Анюте или на поле к деду Ивану и рассказать, что завтра приедет отец. По колоски ему идти расхотелось.

Но Маруся схватила его за рукав:

— Куда ты?

— За мешками, — соврал Петька.

— Я сама.

Петька вернулся, сел на лавку, достал Марусину книжку, где нарисован самолет. Не «стрекоза», конечно, которая пролетает над их селом каждый день, а настоящий самолет, на котором и прилетит Петькин отец.

И вдруг Петька испугался. Что же он сидит?! Завтра отец прилетает, а у него нет даже аэродрома.

Петька хотел второй раз убежать от Маруси, но было поздно. Она уже несла из сарая мешки.

Собирать колоски вышла вся школа. Бригадир расставил учеников в ряд, показал, куда колоски сносить, и уехал.

Маруся и Петька оказались с самого краю. Колоски они собирали в мешок, который таскали за собой. Наполнялся он медленно. Колоски маленькие, зерна в них почти нет.

Вскоре у Петьки начала болеть спина. Он пожаловался Марусе. Та отправила его посидеть под кустиком.

Петька ушел, примостился в тени, начал выискивать в колосках зерна. Убегать еще раз он побоялся. Вдруг Маруся, правда, обо всем расскажет отцу.

Петька собирал зерна на ладошке, пробовал жевать, но есть все равно хотелось. Обедать еще рано. Бутылка молока, которую Маруся взяла из дому, закопана в земле. А хлеб она носит с собою. Надо терпеть.

Ладно, решил Петька, сегодня он потерпит, а завтра отец привезет много хлеба и даже сахара.

Петька всего один раз ел настоящий сахар. Его привезла тетя Анюта из Германии. Маруся насыпала Петьке горку на табурет, дала хлеба. Он вначале макал в сахар хлебом, а потом стал слизывать языком. Оказывается, сахар точно такой же, как песок возле речки, только очень сладкий.

Петька после часто просил у Маруси сахара, но она сердилась:

— Не выдумывай!

Теперь Петька сахара не просит. Он уже большой и все понимает.

Маруся тоже большая. Она сама топит печь, стирает Петьке и деду Ивану рубашки, носит на базар молоко и даже стрижет Петьку здоровенными черными ножницами.

Петька сам помнит День Победы очень хорошо. Они ехали с дедом Иваном по улице на рыжем коне. Возле сельсовета их остановил какой-то дядька, стал деда целовать и сказал, что мы победили. Потом собралось много народу. На сельсовете повесили флаг. Кричали ура. Петька тоже кричал и хлопал в ладоши.

Дома Маруся достала Петьке новый костюм, который ему сшили из отцовских штанов, сама надела вышивную кофту, заплела ленты, и они пошли к тете Анюте. Там Петька ел борщ с мясом и жареную картошку.

Тетя Анюта, как приехала с Германии, хотела забрать Марусю и Петьку к себе. Но Маруся отказалась:

— У вас у самих семья.

Петька тоже не хотел идти к тете. И теперь не хочет. Тетя хорошая, но все равно дома лучше. Живут они хорошо. Дед Иван пасет скот. За это в конце года ему дают картошку. Маруся ходит на работу в колхоз. Петька тоже не гуляет.

Утром он помогает Марусе складывать постель, подметает глиняный пол. Но это не в счет. Главное, Петька ходит по веники. В городе за них платят деньги. По тридцать копеек за штуку.

Как только Маруся вытопит печь, Петька забирает у нее нож и бежит в березняк. Там уже полно ребятишек. Они приходят очень рано, потому что у многих в доме по два, а то и по три ножа. А у Петьки с Марусей всего один.

Тот нож, который есть у деда Ивана, Петька не считает. Дед плетет корзины, и без ножа ему никак нельзя. Весною, когда скот гонят на луг, дед плетет зеленые корзины из лозы. А летом, когда череду на луг уже не пускают, белые из сосновых корней. Корзины дед Иван продает. За каждую платят по три рубля. Не то, что за веники. Поэтому у деда Петька нож никогда и не просит.

Вот приедет отец, привезет ему складной ножик, тогда Петька нарежет веников больше всех. А пока он приносит домой всего по две небольших охапки.

Связывать веники Петька сам еще не умеет. Ветки лежат в хате до вечера. От них пахнет лесом. Петька гоняется за муравьями, которые приехали на ветках из березняка и теперь расползаются во все стороны. Муравьи маленькие, худые, будто у них тоже голод или война. Петька пробовал один раз накормить муравьев хлебом, но Маруся сказала, что они больше любят сахар.

Ветки свяжет при свете лампы лозовыми прутиками дед Иван. Петька тогда уже будет спать. На следующий день он проснется, посмотрит, сколько получилось веников, и пожалеет срезанные ветки. Спрятались бы они от Петьки куда-нибудь подальше, росли бы до сих пор, а теперь будут ими подметать полы. Но дед говорит, что березам так еще лучше — они скорее растут. Нельзя только срезать верхушки. Петька слушается деда и никогда верхушек не срезает.

Когда отец приедет, все побегут к самолету. И Маруся, и дед Иван, и тетя Анюта. Но Петька обгонит их, ведь он ждет на аэродроме. Отец покатает Петьку на самолете самым первым.

Кроме хлеба, сахара и складного ножика отец привезет конфет подушечек, цветные карандаши и тетради. Тогда все тетради, которые Маруся делает теперь из газет, достанутся Петьке. Он нарисует в них что захочет: хату, дерево или самолет…

Еще отец привезет велосипед. Точно такой, как стоял у них в сарае. Петька часто подходил к нему, ударял рукой по резиновым колодочкам, и они быстро-быстро крутились. Но потом дед Иван и Маруся отдали велосипед леснику за дрова.

Петька не плакал. Он только попросил лесника покатать его. Тот усадил Петьку на раму, приказал крепко держаться, и они поехали. Следом бежали ребятишки. После они спрашивали, страшно или нет. Петька сказал, что страшно.

Самолета не было. Петька сидел неподвижно и смотрел на небо. Вокруг прыгали кузнечики, прошмыгнула ящерица. Но Петька не поднялся, не бросился за ней. Приедет отец, тогда будет можно. Тогда Петька даже слазит на березу, которая растет недалеко от аэродрома, и посмотрит, есть ли там в гнезде сорочьи яйца. А пока нужно ждать по-настоящему.

Когда Петьке захотелось есть, он нарвал щавеля, который рос тут же под кустом, сложил его в пучок и откусил по самые корешки. Во рту стало кисло, но зато можно было долго жевать. Конечно, Петька мог бы сбегать домой. Там на полке есть хлеб, а на жердочке висит целый венок луку. Но трогать его без разрешения Маруси нельзя. Да Петька и не достанет.

Он лучше поиграет в камушки.

Раньше Петька играл с Колей. Но тот умер, и теперь Петьке играть не с кем. Коля был на два года старше. Он умел катать железной кочережкой колесо. Еще он умел делать дудки из ольховой коры и мог два дня ничего не есть.

Когда Коля умер, его мать отдала Петьке колесо. Только Петька кататься не умеет, да и не велит Маруся.

С Колей было хорошо. Они всегда могли найти, что поесть. Рвали заячий чеснок, собирали желуди или выкапывали из земли корни лопуха. А теперь плохо…

Наконец Петька услышал гул самолета, закричал, замахал руками, запрыгал. Но когда самолет подлетел ближе, Петька обозвал себя дураком. Это летела «стрекоза». Он даже не поглядел на нее, не попросил, как всегда:

Он стал ждать дальше. Но настоящий самолет все не прилетал и не прилетал. Солнце уже поднялось высоко, уже дед Иван, наверное, пригнал на водопой череду, а у Маруси на поле давно обед.

Петька начал волноваться. Вдруг у самолета не завелся мотор, и отец прилетит только завтра. Тогда придется ждать еще целую ночь. Но ведь Маруся сказала…

Петька снова пожевал щавеля, сходил к речке, но не искупался, а только посмотрел, как ребятишки ловят корзиною вьюнов. Потом вернулся назад и прождал отца почти до самого вечера. Чтоб не было скучно, Петька то играл в камушки, то свистел, то учился стоять на голове, как ему когда-то показывал Коля.

И вдруг Петька вскочил и сколько было силы побежал домой. Как это он раньше не додумался?! Как он не додумался?! Ведь отец мог приехать поездом. Поездом даже лучше. Дед Иван рассказывал, как хорошо ездить на поезде. Ох, и дурак же Петька! Отец, наверное, давно уже дома, а он сидит на лугу и ест кислый щавель.

Петька сильней заработал локтями. Сейчас он прибежит домой. Отец даст ему хлеба, конфет. А потом они будут кататься на велосипеде или пойдут по рыбу. Отец вырежет Петьке дудку. Он поиграет на ней немного за себя и немного за Колю.

Петька успокоился. Он даже поднял с земли зеленое стеклышко. Стал рассматривать сквозь него хаты. А чего спешить? Отец ведь дома и никуда больше не уедет.

— Как дела, Петрович? — окликнул вдруг Петьку дядя Шура.

— Хорошо, — ответил Петька и остановился.

Дядя Шура сапожник. Он все время сидит на крыльце и шьет сапоги. Все у дяди Шуры интересное: и молоток, и нож, и деревянные гвоздики. Да и сам он интересный. Всего чуть-чуть выше Петьки, потому что у него нет обеих ног.

Петька часто приходит к дяде Шуре. Он дает ему подержать дратву или молоток.

Дядя Шура все знает. И почему самолеты летают, и почему у танка нет колес, и даже почему у пушки дуло длинное, а у автомата коротенькое.

— Петрович, — говорит дядя Шура, — хочешь пилотку?

— Хочу, — отвечает Петька. — А вам не жалко?

— Не жалко. Вот только звездочки нет.

— Ничего, — успокаивает его Петька. — Сегодня приедет отец и привезет звездочек каких хочешь.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает дядя Шура.

— Как откуда? — удивляется Петька. — Маруся сказала.

— А я и не знал. — Дядя Шура забивает в сапог гвоздики, курит, наконец снимает с головы пилотку и отдает Петьке: — Не потеряй, Петрович.

— Нет, — отвечает Петька и бежит домой.

Но дома никого не оказалось. На двери висел замок. Петька стал заглядывать в окна. Ничего не видно. В стеклах отражается только небо да верба, которая растет на другой стороне улицы. Петька посмотрел в сарае, сбегал на огород — отца нигде не было. Тогда он сел на лавочку и стал думать.

Мимо хаты проехал на телеге бригадир. Петька поздоровался. Бригадир ответил. И тут Петьке пришло в голову, что от станции отец может приехать и на телеге. Петька сам ездил на телеге, запряженной старым волом Савостеем, подгонял его лозиной. Савостей слушался, шагал по дороге и ни разу не нагнулся, чтоб ухватить языком муражок.

Теперь Петька знал точно. Отец едет от станции на телеге, потому и задерживается. А может, он заехал к тете Анюте и расспрашивает у нее о Петьке. Домой отец приедет вечером, когда вернутся с работы Маруся и дед Иван. Хитрый у Петьки отец. Только они сядут ужинать, а он в хату:

— Здравствуйте!

Что тут начнется! Придет тетя Анюта, Колина мать, приедет на тележке дядя Шура. Дед Иван достанет гармошку, которая лежит у них в сундуке. Маруся тоже развеселится. А Петька расскажет отцу, как он ждал его все это время и как строил аэродром.

Но отца не было и у тети Анюты. Она шила на швейной машинке и даже не заметила, как Петька вошел в хату. Он не стал ей ничего говорить, а только посмотрел, как она крутит рукой маленькое колесо, и выбежал из хаты. Плакать Петьке не хотелось. Ведь он знал, что отец все равно сегодня приедет. Может, у него просто сломалась по дороге телега. Сейчас Петька пойдет и встретит его.

Куда надо идти, Петька не знал. Но он не растерялся, пошел прямо по улице. Со всеми здоровался, глядел в стеклышко. Вскоре хаты кончились, началось поле. Петька увидел вдалеке дорогу. Осторожно ступая босыми ногами по стерне, он добрался до нее. В последний раз оглянулся на село и пошел дальше.

Уже начало темнеть. Кусались комары. Здоровенный жук-бомбовоз ударился Петьке в лоб и упал на землю. Где-то далеко на станции закричал паровоз:

— Ту-у-у…

Петька зашагал веселей. Чтоб не было страшно, он перестал оглядываться по сторонам. Смотрел на дорогу и все шагал и шагал.

Колодец

Старый, служивший займищанцам с незапамятных времен колодец неожиданно начал пересыхать. Еще недавно вода в нем считалась лучшей в округе, ее приходили брать на чай из соседнего хутора, из лесничества и даже из железнодорожного разъезда. Все деревенские девчата мыли этой водой волосы, и они становились от нее атласно-мягкими, рассыпчатыми и невесомыми. В прежние времена, когда в Займище еще была церковь, на крещенье святили воду только возле этого колодца. Черпали ее тогда, считай, целый день, а все равно вычерпать до дна так и не могли…

Лишь однажды, лет пятьдесят тому назад, вода в колодце немного помутнела. Но тогда, говорят, лето было слишком дождливым, и даже в речке Снови вода из прозрачно-голубой превратилась в какую-то серую, песчаную. Мужики колодец почистили — и, бог миловал, ничего с ним больше не случилось.

Все двадцать дворов, бравшие в колодце воду, законно гордились им и, помня о том давнем случае, старались всегда содержать в чистоте и порядке: вовремя чистили, ремонтировали сруб, меняли на журавле ведро.

И вот на тебе, не уберегли.

Воскресным днем, отложив все дела, мужики собрались чистить колодец. Вначале вытаскали остатки воды, вычерпали ил, потом связали несколько лестниц, и Иван Смоляк, обувшись, в высокие охотничьи сапоги, с лопатою и топором в руках полез в глубь колодца. Возился он там часа полтора, подчищал дно, обирал со сруба позеленевший мох, наконец прокричал мужикам, что ничего страшного не случилось, просто немного подгнил мостик и его надо бы заменить. Мужики наверху посовещались и решили, что вместо деревянного мостика лучше всего будет устлать колодезное дно гравием. Вода от этого станет еще чище и светлей.

Тут же на железнодорожный разъезд были посланы на велосипедах мальчишки. Вернулись они минут через двадцать с полными корзинами отборного колотого гравия. Иван Смоляк ровным слоем выложил им дно колодца, подождал, пока вода пробьется сквозь камни, и радостный полез наверх.

Мужики потихоньку начали расходиться, велев женщинам пока что воды в колодце не брать, чтоб она успела как следует отстояться. Но сами же они первыми и нарушили этот запрет, вернулись назад к колодцу, не выдержали и зачерпнули полведра воды на пробу, Была она такой же светлой, незамутненной, как и прежде. Мужики отпили по глотку-второму, покурили, сидя на траве возле колодца, потом отпили еще по глотку и пошли по домам успокоенные и довольные своей работой. Всем, кто интересовался водою, они отвечали с достоинством и даже немного с улыбкой:

— А что с нею случится?! Святая вода!

Но утром, когда женщины пришли к колодцу, воды в нем не оказалось. Камни затянулись опять неизвестно откуда взявшимся илом, позеленели, на срубе, только вчера очищенном, то там то здесь появились кустики мха. Мужики, собравшиеся было на покос, спрятали косы и снова кинулись чистить колодец. Провозились они с ним почти до самого вечера: меняли камни на березовый мостик, пробовали даже подкопать на метр-полтора и осадить сруб. Но ничего не помогло: вода как ушла ночью, так больше и не появлялась.

Деваться было некуда, и вначале женщины, а потом и мужики начали поговаривать о новом колодце. В сельсовете им помогли с кольцами, в лесничестве по старой дружбе пообещали дуб для журавля. Завезли мужики побольше гравия и даже загодя купили в складчину добротное цинковое ведро. Теперь оставалось только выбрать место для нового колодца.

Мужики долго ходили по улице, примерялись то здесь, то там, но никак не могли решиться, боясь, что место получится неудачным. Наконец вертлявый и не больно уважаемый среди займищанцев мужичишко Санька Гуляй припомнил, что, кажется, дед Никифор большой мастер насчет колодцев. Мужики вначале Саньке не поверили, но потом те, которые постарше, тоже припомнили, что до войны такие слухи, и правда, ходили. Будто бы срочную службу Никифор отбывал где-то в пустыне да там и выучился распознавать колодцы.

Дело с водой откладывать дальше было нельзя, и мужики, выждав удобную минуту, зашли во двор к Никифору. Он как раз сидел на лавочке под яблоней и мастерил из березовых высохших за зиму прутьев грабли.

Иван Смоляк присел с Никифором рядом и, похвалив для начала его работу, заговорил издалека:

— Тут такое дело, Никифор Иванович, подмогнуть бы надо.

— Так если смогу.

— А чего же не сможете! Колодец новый решили строить. А место никак не подберем.

Никифор отложил в сторону грабли, о чем-то задумался и неожиданно для мужиков начал отказываться:

— Раз вы не подберете, то и я не подберу.

— Это как же? — встревожился Иван. — А говорят…

— Так много чего говорят.

Иван немного поколебался, а потом повел разговор иным образом:

— Нехорошо получается, Никифор Иванович. Воду все пить будем.

— Это конечно… — вздохнул Никифор.

Мужики начали помогать Ивану, подступались к Никифору и так и эдак, но тот лишь отмалчивался. Наконец терпение у мужиков лопнуло, и они, затоптав недокуренные папироски, стали прощаться:

— Ну, извиняй, Никифор Иванович, что потревожили.

— Да ладно, чего там, — ответил тот и даже не пошел провожать мужиков до калитки.

* * *

Беспокойная июльская ночь незаметно начала опускаться на землю. Первой взошла на небо изумрудно-голубая, похожая на каплю воды звезда Венера. Потом стали появляться над уже потемневшими лугом и речкою другие звезды, малые и большие. Казалось, они прилетели сюда откуда-то из далекого далека, и теперь каждая торопится занять свое, предназначенное только ей место. Вот повисла с правой стороны неба Большая Медведица, потом в одно мгновение вспыхнула и замерла Малая, пугая робкие, едва заметные звездочки холодно-синей Полярною звездою. Чуть помедлив, из темноты неба лениво выполз Дракон, длинный и неуклюжий, и остановился в нерешительности, словно никак не мог выбрать себе подходящую жертву. Наконец высвобождаясь из-за набежавших туч, бледным светом засветился Млечный Путь — и ночь, отвергая все дневное, полностью овладела речкою, лугом и селом…

Никифор сидел на крыльце, наблюдал звездную ночную жизнь и думал вначале о вещах простых и ясных. О том, что в этом году, несмотря на засуху и суховей, разгулявшиеся было по весне, кажется, должны бы уродиться и рожь и картошка; потом еще о том, что к осени надо бы перекрыть сарай, а то что-то стал протекать. Но вскоре мысли его спутались, и он, заглядевшись на звезду Венеру, стал думать бог знает о чем. Вспомнил Никифор себя молодым в белой выгоревшей буденовке, вспомнил совсем иные ночи и дни, горячие и тревожные.

Со всех сторон окружали тогда Никифора и его товарищей пески. По ночам налетали на их отряд басмаческие банды. Но не эти налеты, не ночная стрельба и даже не голод мучили и изводили бойцов. В отряде почти не было воды, а добираться до места им предстояло еще несколько суток.

Никифор, правда, крепился. Человек он был привычный. Ему и раньше случалось участвовать в таких вот песчаных переходах. В первые дни он на привалах доставал гармошку, на которой играть был большой мастер, и пробовал веселить бойцов. Но вскоре Никифор почувствовал, что его пальцы, тяжелые и неповоротливые, то и дело ошибаются, убегают куда-то в сторону, и гармошка их больше не слушается. Насквозь пропитанная песком и сухим ветром, она, казалось, тоже хотела пить, тоже думала и мечтала об одном-единственном — воде. Никифор перестал ее мучить и теперь на привалах лежал где-нибудь в сторонке и старался думать о вещах совсем посторонних, которые к воде не имели никакого отношения. Но ничего у него из этого не получалось. Каждый раз незаметно для самого себя начинал Никифор вспоминать родное свое село, речку Сновь, озера, ручейки и все, какие есть в Займище, колодцы. А было их ни мало ни много — а тридцать с небольшим…

Как выйдешь от разъезда, так сразу под горою в зарослях ольховых кустов и ежевики повстречается тебе родничок-криничка. На низеньком, всего в одно бревно от земли срубе обнаружишь берестяной тоненький ковшик. Бери его и пей сколько твоей душе угодно холодную, пахнущую ежевикою и диким хмелем воду. А напившись, положи ковшик на место, чтоб и другой прохожий-проезжий мог отдохнуть возле кринички и утолить жажду.

В дом воду из той кринички никто не носил. И не потому, что была она чуть в стороне от села, а потому, что берегли ее для таких вот праздничных случаев, когда кто-либо отправлялся в дорогу дальнюю, вначале на разъезд, а потом бог знает куда или возвращался домой.

Никифор загадывал, что, когда он отслужит положенный ему срок и вернется в родные места, то обязательно по дороге к дому остановится возле этого родничка и напьется из него первой домашней воды.

Потом вспоминались Никифору все остальные Займищанские колодцы, начиная от недавно построенного возле самых крайних хат и заканчивая старым, знаменитым на всю округу. Никифору слышался скрип журавля на этом, знакомом ему с самого детства колодце, бормотание и плеск бадьи где-то в темной глубине сруба. Потом он руками и всем телом чувствовал тяжесть этой бадьи, мысленно устанавливал ее на краю сруба и, прежде чем напиться, минуту-вторую смотрел, как серебряно-чистая вода плещется через венчик и стекает на землю.

Вода в каждом Займищанском колодце была своя, особенная, и Никифор, припоминая, где, когда и по какому случаю он пил из этих колодцев, чувствовал ее во рту то резкую и терпкую как терн, то мягкую и ласковую, то чуть горьковатую, будто настоянную на мяте и любистку…

Изредка еще вспоминалась Никифору соседка Ульяна, с которой он перед армией две или три ночи просидел на лавочке возле колодца. Расставаясь, она всегда набирала ведро воды, пробовала напоить Никифора прямо из рук и говорила:

— Приворожить тебя хочу.

— Приворожи, — смеялся Никифор, но воды так ни разу и не попил…

Никто не знает, чем бы тогда, в пустыне, закончились все эти мечтания и надежды Никифора, если бы во время одного из привалов не появился в отряде старый туркмен Ага. Настороженные и уставшие бойцы вначале приняли было его за басмача и даже чуть не подстрелили, но вскоре разобрались, и оказалось, что Ага вместе с внучкой Гульчахрой сам уходит от басмачей.

У Аги и Гульчахры было немного воды. Ее разделили поровну между всеми бойцами. Никифор повеселел и опять достал гармошку. Пальцы, окрепшие и послушные, больше не ошибались, не убегали в сторону. Гармошка ожила, заговорила, и Никифор без устали играл на ней. Но теперь уже не столько для солдат, сколько для Гульчахры, от которой, сам не зная почему, не отходил ни на шаг.

Через двое суток они выбрались из песков в степи, тоже не очень богатые на воду, но все же не такие мертвые и безжизненные, как пустыня.

И тут Никифор заметил, что Ага ведет себя как-то странно: все время приглядывается к земле, к каждому кустику и травинке, подолгу мнет в руках листья и какие-то корешки, нюхает и даже пробует их на вкус. А однажды ночью Ага окончательно озадачил Никифора. Как только бойцы уснули, он отошел в сторону, встал на колени, что-то прошептал, а после лег на землю и замер.

— Чего это он? — опросил Никифор Гульчахру.

Она вначале помолчала, а потом едва слышно, словно выдавала ему какую-то страшную тайну, ответила:

— Кровь свою слушает.

— И зачем же? — совсем удивился Никифор.

— Ну, как зачем? Воду ищет.

Никифор пожал плечами. Тогда Гульчахра что-то по-туркменски крикнула Аге. Тот минуту помедлил, а потом позвал Никифора:

— Ложись, сынок, и слушай. Кровь к сердцу течет, а вода к роднику.

Никифор лег и начал слушать. Кровь волновалась и тревожилась в нем, но совсем не потому, что чувствовала, как где-то глубоко под землей течет к роднику вода. Никифор не выдержал, поднялся и подошел к Гульчахре.

— Ну что, услышал? — спросила она.

— Услышал… — ответил Никифор.

Потом они, дожидаясь Агу, долго сидели с Гульчахрой возле палатки. Никифор стал рассказывать ей о своем селе, о своей хате.

А рассказать ему было что.

Как выйдешь с их двора на огород, так сразу стоят одна за одной двадцать три яблони и груши, все уже взрослые, семнадцатилетние. С правой стороны от них по меже растут разных сортов вишни и сливы, а по левой — малина, густая и широколистая. То там, то здесь между яблонями притаились кусты черной смородины, колючего крыжовника и поречек. А за садом, возле самых грядок, красно-зеленой попоной раскинулась клубника. Садись на межу и ешь ее, выбирая ягоды покрупнее и позаманчивей. Но домой после этого не торопись, а иди дальше на огород. Чего тут только не увидишь!

Вот, обгоняя и споря друг с другом, растут морковь и красная с белыми разводами свекла. Растут тайно и невидимо для человеческого глаза. Кажется, припади к земле и услышишь, как они чуть слышно там переговариваются: «Ты стеблями не хвастайся, — поучает свеклу морковь, — почем зря не гони их к солнцу, не в стеблях твоя сила!» — «А я и не хвастаюсь, — отвечает свекла, — я просто расту, набираюсь крепости».

Рядом со свеклой и морковью целая грядка луку и озимого уже начавшего наливаться чеснока. Вырвешь их по головке-второй, помоешь в студеной колодезной воде и неси к обеду. С луком, понятно, лучше всего есть щавельный, густо забеленный сметаною борщ, а с чесноком, еще не распавшимся на зубочки, — капустный, пахучий и наваристый.

Вокруг каждой грядки, охраняя ее от ветра и от чрезмерно жаркого солнца, растет кукуруза. Когда проходишь мимо нее или хочешь в август месяце сломать снежно-белый початок, смотри не обрежься о широкие и острые, как коса-литовка, кукурузные листья.

На каждой грядке, на каждой ее меже и даже разоре своя жизнь. Вот тянется к солнцу по ольховым тычкам особого сахарного сорту горох. А рядом с ним, аккуратно подвязанные жердочками, вызревают кусты-второгодники или, как их зовут в Займище, — высадки. Осенью эти кусты сорвут прямо с корнем, высушат на солнце, потом, расстелив где-нибудь в сторонке попону, обмолотят самыми обыкновенными вальками, которыми та речке отбивают белье. Но это еще не все. Семена, легкие и почти невидимые, провеют на ветру, просеют сквозь сито, еще раз просушат и лишь потом распределят по льняным недавно выстиранным мешочкам. До самой весны эти мешочки будут висеть на жердочке рядом с луком, который в первые осенние дни сплетут царь-зельем в тугие венки.

По меже, чуть ниже высадок, обязательно найдешь широкие колючие листья огуречника и бледно-зеленые, почти желтые кустики салата. А дальше за кукурузным заслоном на пойменных, заливных грядках увидишь ты и сами огурцы — четыре, а то и пять рядов. Начнут созревать они лишь в конце июля — начале августа. Тогда ранним утром или поздним вечером приходи сюда, осторожно раздвинь трехпалые листья и сорви по-детски колючий, покрытый росою огурец-первенец. Дома разрежь его, посоли солью, туго потри одну половинку о другую, пока не выступит между ними сок, и лишь после этого съешь огурец с черным, недавно вынутым из печи, хлебом.

Между рядами огурцов, выстроившись в затылок друг другу, растет капуста. Она еще только начала завязываться, ее широкие листья под дождем и солнцем избираются силы, чтоб к осени, туго прижавшись один к другому, порадовать всех белоголовыми кочанами.

Вдоволь налюбовавшись огурцами и капустой, не вытерпишь и заглянешь к тыквам, которые со всех сторон своими длинными стеблями оплели лозовый куст, что растет возле самых грядок. Обследуй этот куст и увидишь, что он от самой земли и почти до верхушки увешан еще небольшими, всего в два кулака, тыквами. Но когда они дозреют и их придется таскать во двор в погреб, то иную с трудом оторвешь от земли.

Теперь можешь идти дальше, но если в тебе еще не забылось детство, то срежь ножиком тыквенный листок на длинной, покрытой острыми шипами ножке, осторожно счисть эти шипы, сделай небольшую прорезь и поднеси трубочку-ножку к губам. Когда вдохнешь в нее таящийся в тебе воздух, она сразу отзовется — заиграет весело и победно, напоминая тебе о далеких беззаботных годах.

Сразу за грядками, за огородом начинается луг, широкий и звонкий. В Займище его зовут пастольником. Должно быть, потому, что когда-то здесь по-над речкою росли липы и мужики драли из них лыко на пастолы. Каких только трав и цветов не встретишь на этом лугу! Вот желтые ласковые лютики раскинулись по едва заметным пригоркам, вот голубые колокольчики притаились под кустами ольхи в траве-гусятнике (от того, наверное, и луг кажется звонким), вот дикие ирисы выглядывают из луговой овсяницы то по-ночному синие, то бархатно-желтые.

Река Сновь прозрачною голубою лентою петляет по лугу и делит его на две части: Займищанскую и Заречную. И там, и здесь повстречаются тебе заросшие царь-зельем, камышом и молодою осокою озера: Маковое, Тайное, Залетное… Подойдешь к ним поближе и обязательно увидишь, как играет в них рыба, как плавают выводки диких уток и как важно расхаживает по берегу, охотясь за лягушками, аист.

Со всех сторон по горизонту окружают луг леса: сосновые, березовые, осиновые. А в них все, что только твоей душе угодно: грибы — и белые, и рыжики, и маслята. Идешь по тропинке, а они, прикрывшись листьями и прошлогодними иголками, так и насмехаются над тобой: «А вот и не найдешь! А вот и не найдешь!» Но ты лишь улыбнешься в ответ, потому что, может быть, на этот раз собрался в лес вовсе и не за ними, а за ягодами: черникой и малиной или за лесными цветами, или зверя тебе какого-нибудь увидеть захотелось, птицу лесную послушать…

В любое время года раздольно и весело жить в Займище. Но лучше всего, конечно, весною. Выйдешь ранним утром со двора в сад, глянешь — а там будто белое облако опустилосьна землю. Все вокруг сказочное, странное: и деревья, и кусты, и даже пчелы, что, не умолкая, гудят на каждом цветочке. А воздух! Мягкий, ласковый, вдохнешь его — и сразу голова у тебя закружится, опьянеет… На лугу тоже облако, но не белое, а желто-зеленое от лютиков и только что начавшей отрастать травы. Постоишь там немного и вдруг почувствуешь, как какая-то неведомая сила ломит и томит все твое тело. Тогда возвращайся домой, запрягай лошадей и выезжай в поле — оно давным-давно уже ждет тебя.

Самая трудная и самая желанная — первая борозда. Пройдешь ее и не выдержишь — оглянешься, чтоб полюбоваться на свою работу, а там уже грач важный такой и надменный шагает за тобою следом, словно проверяет, хорошо ли ты пашешь, не ленишься ли.

Потом начинал Никифор рассказывать Гульчахре про воду. А она в Займище везде: и в колодцах, и в речке Снови, и в озерах, и даже в лесу. Надрежь весною березовую кору, вставь желобок, и вот она уже побежала, зазвенела, сладкая живая сок-вода. Или после дождя в грядках наклонись к капустному листу и увидишь там озерцо, хрустальное, нетронутое. Кажется, оно дожидается именно тебя, чтоб напоить и обрадовать…

И, видно, хорошо обо всем этом рассказывал Никифор, потому что через полгода, когда закончилась его служба, уехал он в Займище, не один, а с Гульчахрой…

Справедливо и радостно они думали начать жизнь в Займище. И даже пообещали Аге обязательно вырыть колодец, потому как человек, не вырывший за свою жизнь ни одного колодца, — пустой человек.

Через несколько дней по приезде встретила Никифора соседка Ульяна:

— Не жить тебе с этой черкешенкой!

— Почему это? — удивился Никифор.

— Отобью я тебя у нее.

— Попробуй, — рассмеялся Никифор.

— А тут и пробовать нечего. Три года я тебя ждала… Вся деревня знает, что ты мой!

Разговор этот Никифор тут же постарался забыть. А зря! Надо было ему помнить, что Ульяна всегда была девка настырная. Вскоре Гульчахре прохода в селе не стало: и ходит она не в той одежде, и говорит не так, и воду не умеет на коромыслах носить, и лепешки вместо хлеба печет, и лицо от мужиков воротит, словно ненавистные они все ей.

Ни Гульчахра, ни Никифор на это, правда, особого внимания не обращали. Поговорят, да и забудут.

Но тут началась это история с колодцем. То ли от дождей, то ли еще от чего вода в нем помутнела, и вдруг пошли слухи, что все это через жену Никифора, Гульчахру. Мол, пока ее не было в селе, ни дожди, ни засухи колодцу не вредили.

Никифор встретил тогда Ульяну и вначале по-хорошему, без обиды попросил ее:

— Ты брось это, Уля.

— А что бросать! — ответила та. — Не я одна говорю. Людей послушай.

— Нечего мне слушать.

— И зря. Бесплодная твоя черкешенка, сухая. Через нее все.

— Знаешь что, Уля, — попробовал по-иному с ней Никифор. — Ты бы потише…

— Знаю. Женись на мне, я тебе тут же сына рожу. А то живете второй год — и все без детей.

Так ни до чего они тогда и не договорились. А на следующий день, когда мужики собрались чистить колодец, Ульяна прямо при людях все это выложила самой Гульчахре. Мужики стали Ульяну стыдить, грозились, даже сельсоветом. Но было уже поздно…

Гульчахра после этого сразу потускнела, загрустила. Днем еще так-сяк, а вечером оденется во все свое, туркменское, сядет на крылечке и смотрит куда-то в небо далеко-далеко. Никифор подойдет к ней, обнимет за плечи — она улыбнется ему, а потом и скажет:

— Когда меня не будет, ищи свою Гульчахру вон на той звезде, Венере.

— Почему? — удивится ее словам Никифор.

— Не знаю, — опять заплачет она.

Исчезла Гульчахра в начале июля, когда все ушли на сенокос, а ее оставили дома смотреть за хозяйством. Никифор искал ее тогда долго, писал письма Аге, ездил в Гомель, где будто бы железнодорожники видели ее на вокзале. Но так и не нашел…

Никифор поднялся с крылечка, повернулся лицом к звезде Венере и чуть слышно зашептал:

Все вокруг затихло: и деревья, и травы, и даже ночные затерянные где-то в лугах птицы. Тысячи звезд, как будто всегда готовые прийти Никифору на помощь, тоже замерли, затаили дыхание, словно старались понять, о чем же он просит их. Никифор снова зашептал ведомые только ему одному тайные слова, потом еще раз посмотрел на Венеру, вышел на улицу и прилег на холодную, уже покрытую росой землю.

Лежал он тихо и неподвижно. Звезды опустились низко-низко и слепили ему глаза. Никифор слушал свое старое иссохшееся тело, каждую его частицу и долю, слушал, как сердце, изнемогая и постанывая, гонит по износившимся жилам кровь. Ему показалось, что еще мгновение, и кровь брызнет на росную ночную землю. Тогда он поднялся, прошел несколько шагов вперед и опять прилег с тревогой и надеждой.

В третьем часу ночи, когда звезды уже начали бледнеть, а небо на востоке из темного, непроглядного постепенно превратилось в оранжево-красное, Никифор лежал на земле неподалеку от дома Ивана Смоляка. Кровь, казалось, дойдя до сердца, вдруг замерла, заметалась, не находя себе пути дальше. Сердце от этого напряглось, забилось, словно хотело вырваться из горячей нутряной темноты в темноту холодную, звездную, чтобы, смешавшись с густым воздухом, раствориться среди ночных деревьев, трав и цветов…

Тяжело дыша, Никифор поднялся, посмотрел на уже исчезающие звезды, потом подобрал посреди улицы небольшой колышек и воткнул его в землю как раз на том месте, где мгновение тому назад еще лежало его готовое разорваться сердце…

* * *

Утром, едва прошло на луг стадо, Никифор зазвал к себе в дом Ивана Смоляка, вначале завел разговор о погоде, о сенокосе, а потом как бы невзначай сообщил:

— Там возле твоего двора колышком помечено! Погляди.

— Вот и спасибо, — стал благодарить его Иван.

— Не за что, — ответил Никифор и опять принялся расспрашивать о сене.

Иван кое-как ответил, а потом наскоро распрощался и побежал собирать народ, чтоб начать пораньше, пока еще не сильно печет солнце.

Мужики, чтоб не потерять авторитет в глазах женщин, так и сяк оглядели место, перекинулись двумя-тремя словами, и порешили, что, должно быть, действительно лучше места не отыскать: и в стороне от дороги, и от каждого двора ходит поровну. Больше всех по обыкновению суетился Санька Гуляй. Он приставал то к одному, то к другому мужику, доказывая, что вчера он указывал точно на это самое место, да вот его не послушались. Мужики прикрикнули на Саньку, выкурили по первой утренней папироске и стали советоваться, каким образом рыть колодец. Можно было поставить кольцо на место, указанное Никифором, забраться внутрь его и потихоньку выбрасывать наверх землю. Кольца под собственной тяжестью осаждалось бы все глубже и глубже. Потом на него поставили бы еще одно и еще и так до тех пор, пока не добрались бы до воды. Но такая работа была рассчитана на долгое время, потому как рыть внутри кольца мог всего один человек, да и ему там по-настоящему развернуться негде. Поэтому мужики решили рыть колодец так, как рыли в давние времена, когда о кольцах еще никто и слыхом не слыхивал. Они раскопали широкую просторную яму в человеческий рост, а потом пошли рыть уступами, помалу сужая ее ко дну колодца.

Взялись мужики напористо, слаженно, но часам к десяти порядком выдохлись, и Санька Гуляй все чаще начал требовать от Ивана Смоляка перекур. Тот нет-нет да и соглашался. Тогда мужики вылезли наверх из ямы, присев возле забора, подолгу курили, отогреваясь на утреннем, не знойном еще солнце.

Во время одного из таких перекуров возле них остановилась председательская «Волга». Председатель поздоровался с мужиками, поинтересовался:

— Роем помаленьку?

— Да роем, — ответил за всех Санька. — Может, подмогнули б?

— Некогда, Александр Данилович, — засмущался тот.

— Да, я так, для примеру…

Председатель выкурил с мужиками папироску, посидел на солнышке и засобирался:

— Водички-то когда можно будет попить?

— К вечеру заезжайте, — опять опередил всех Санька. — Вино — не вода!

— Так уж и вино?

— А вот чтоб мне с этого места не сойти! Оно и по песку видно: экстра или кагор.

Что было видно Саньке по песку, никто не знал, правда, когда председатель уехал и мужики стали допытываться, он с полным знанием дела доказывал, что раз песок идет плотный, нетронутый, то, значит, и вода будет нетронутой, чистой и прозрачной, как слеза. Если мужики не верят, так можно спросить Никифора, он-то по этим делам мастер, сами видят.

Мужики посмеялись над Санькой, но тревожить Никифора не стали. За работой о нем как-то даже забыли.

Вскоре, управившись по хозяйству, на помощь мужикам пришли женщины. Они рассыпались по три-четыре человека на уступах, и работа сразу разгорелась веселей, без перекуров и передышек, что мужикам даже не понравилось. Женщины это учуяли и принялись посмеиваться, мол, что, мужики, к машинам привыкли, а? Те вначале попробовали отнекиваться, перевести все на шутку, но делать нечего, подналегли на лопаты.

К вечеру на дне не меньше как восьмиметровой ямы показалась вода. Санька Гуляй и тут всех опередил: он кинулся по уступам вниз, прямо картузом зачерпнул ее и начал пить, еще мутную и неотстоявшуюся. Мужики, радые, что наконец-то добрались до воды, терпеливо подождали, пока он напьется, а потом стали спрашивать:

— Ну, что там, Санька?

— А что, — ответил тот, — я же говорил — боржом. — Он еще раз зачерпнул воды, смакуя отпил два-три глотка, зачем-то нюхнул на собачий манер картуз и снова закричал из ямы: — Ей-богу, минеральная!

Мужики особенно Саньке не поверили. Набрали в кружку воды, дали ей немного отстояться, потом все по очереди попробовали, но никаких особых заключений не делали, решив подождать до утра.

Пока не стемнело, мужики закатили в яму два кольца, скрепили их цементом и хотели уже было расходиться, как вдруг заметили, что нижнее кольцо прямо на глазах погружается в землю. Вначале, правда, мужики не очень-то и расстроились: оно так и положено, чтоб первое кольцо как следует засосалось в порушенную землю, встало на твердый грунт. Но когда неизвестно откуда взявшаяся песчаная тина начала подбираться ко второму кольцу, они встревожились не на шутку. Иван Смоляк кинулся в яму, обследовал, обстучал ее деревянным шестом, приготовленным для журавля, потом затребовал лопату, ведро, попробовал там что-то подкопать. Но ничего у него не получилось: песчаная тина засасывала кольца все глубже и глубже. Тогда он вылез наверх и, не дожидаясь расспросов, устало вздохнул:

— Кажется, плывун, язви его в душу!

Мужики с досады закурили, а женщины, глядя на них, стали многоголосо и шумно сокрушаться:

— Надо же, а!

Один Санька Гуляй, неизвестно где уже успевший малость выпить, как будто даже обрадовался, что все обернулось именно таким образом. Он суетился и кричал почти на всю улицу:

— Не послушались меня!

— А что было слушаться?! — отмахнулись от него мужики.

— А то! Возле моего дома надо было рыть! Там низина, вода туда и бежит.

— Да отцепись ты! — начали заступаться за мужиков женщины.

За шумом и криком никто даже не заметил, как возле колодца появился председатель. Он подошел к мужикам и по-хорошему спросил:

— Ну, как тут у вас? Попить можно?

Мужики расступились, отошли в сторону и опять молча полезли за папиросами. С председателем остался один Иван Смоляк. Он немного помедлил с ответом, наблюдая, как председатель всматривается в яму, а потом принялся объяснять:

— На плывун нарвались. Плохи дела.

— Н-да-а, — и без него все понял председатель. — И что ж теперь?

— Так известно что, бульдозер надо бы.

Председатель поглядел на часы и, ни единым словом не упрекнув мужиков, пошел к машине:

— Сейчас пришлю.

Как только он уехал, из толпы опять вынырнул Санька Гуляй и начал на чем свет стоит ругать Никифора:

— Нашли кому верить! Да он сроду-веку такой был!

— Какой это? — поинтересовались мужики.

— А такой. Назло всегда!

— Ну, это ты брось! — прикрикнул на него Иван Смоляк, но и сам замолчал, заметив, как по-стариковски не спеша к колодцу подходит Никифор.

Он заглянул в яму, темную и уже почти невидимую, зачем-то помял в руках желтый глинистый песок, посмотрел на остатки воды в кружке.

— Может, мы что не так?.. — с надеждой взглянул на Никифора Иван.

— Да нет, все так, — ответил тот, немного помолчал и вдруг отошел от ямы. — Зыбучие пески…

* * *

После ужина, пока Ульяна мыла посуду и разбирала постель, Никифор вышел во двор посидеть на крылечке, подышать свежим воздухом.

Опять начала опускаться на землю ночь. Но на этот раз она долго боролась с не хотевшим отступать днем. Порою даже казалось, что на прозрачном серебряно-голубом небе вместо звезд снова взойдет солнце — и ночи не будет вовсе. Никифор следил за этой незримой борьбою и думал то опять о звездах, то о земле. О том, что, должно быть, у нее, так же как и у людей, есть сердце, есть жилы и есть кровь — вода. Прозрачная и чистая, она дает на земле жизнь всему живому, начиная от трав и деревьев и заканчивая им, Никифором. И тот, кто не слышит, как течет эта кровь, как бьется земное сердце, тот не понимает и не чувствует собственной жизни…

Пока Никифор обо всем этом думал, темнота все-таки победила. Так же, как и вчера, вначале голубым изумрудом повисла над речкою Венера, потом взошли Большая и Малая Медведицы, а за ними одна за другою вспыхнули еще тысячи далеких и близких звезд.

На улице возле колодца, пробуя выкатить кольца, шумели мужики, натужно ревел бульдозер, с веселым криком носились мальчишки.

Слушать все это Никифору было невмоготу. Порою ему чудилось, будто желтый пустынный песок медленно, но неостановимо заметает его душу и сердце, проникает в жилы и течет по ним, вытесняя горячую густую кровь.

Наконец мужики, должно быть засыпав яму, разошлись по домам. Тогда Никифор вышел на середину двора, повернулся лицом к Венере и зашептал вчерашние потаенные слова, стараясь говорить как можно проникновенней:

На какое-то мгновение Венера как будто погасла, а потом загорелась с небывалой силою, подавая Никифору знак…

Лишь после этого он выбрался на улицу и лег на то самое место, откуда вчера начал узнавать движение воды. Но собраться с силами Никифору никак не удавалось. Представлялась ему жаркая затуманенная пустыня, бесчисленные барханы и дюны. Издали они казались Никифору громадными ворохами проса, неизвестно, кем оставленными под открытым небом. Никифор сердился за эту бесхозяйственность, и подойдя поближе, засовывал в них руку, чтоб узнать, не горит ли, не портится ли зерно? И точно — оно было горячее, жесткое и уже ни к чему не пригодное, потому как от солнца и ветра превратилось в самый настоящий песок. Пытаясь спасти эти вороха, закрыть от солнца, Никифор кидался ломать какие-то колючки, жиденькие кустарники, собирал перекати-поле. Но сил ему не хватало. Он снова возвращался в строй и брел в полузабыты дальше, понимая, что единственное спасение здесь всему живому — вода…

И вскоре он увидел это живое. Заблестела, затуманилась на горизонте речка Сырдарья. А вдоль ее берегов, и правого, и левого, сколько глаза хватает, растет, шумит на нежарком ветру хлопок. Никифор вначале, правда, ошибся, и ему показалось, что никакой это не хлопок, а белые атласные лилии. Покачиваясь на длинных упругих стебельках, они заполонили все вокруг, а река, чтобы дать им жизнь, вышла из берегов и разлилась без конца и края.

Вечером, когда Никифор, вдоволь напившись воды, лежал на берегу речки, затмение это как будто прошло, и уже даже высокие пустынные звезды принимал он за раскрытые хлопковые коробочки. Но потом затмение сменилось другим. Опять исчезли у него перед глазами хлопок, пустыня и река Сырдарья. Увидел он себя в Займище зимним январским днем. Вместе с другими мужиками он едет через замерзшую Сновь на луг за сеном. Подводы останавливаются возле одного из стогов, запорошенных сверху донизу снегом. Мужики оббивают его вилами, потом кто-нибудь лезет наверх, сбрасывает связанные крест-накрест лозовые прутья, которыми во время сенокоса крепили вершину стога, — и вот уже первые навильники сена летят на широкие березовые сани. Наложить и увязать как следует на санях сено дело не так-то простое. Надо, чтобы оно лежало плотно, пласт к пласту, чтоб не съехало при первом же повороте набок. Поэтому мужики не торопятся, кладут каждый навильник с толком и расстановкой: вначале по краям, потом в середину, хорошенько утаптывают, заходят то спереди, то сзади саней, чтоб поглядеть — не получилось ли перекоса.

Наконец первые сани наложены, увязаны «рублем» и оскубаны, так что ни одна травинка по дороге не потеряется. Теперь очередь за вторыми, третьими и так до тех пор, пока весь обоз подвод в двадцать не выстроится на заснеженном морозном лугу. Подобрав вожжи, мужики не спеша взбираются на сани, вначале встают на левую оглоблю, потом на круп коня, а оттуда дальше на чуть жесткое от мороза сено.

Мужик, который едет на первой подводе, оглядывает весь обоз и, убедившись, что можно трогаться, легонько ударяет коня по бокам вожжами. Тот натягивает гужи, упирается коваными копытами в накатанную дорогу и срывает сани с места. Два-три шага, а потом пойдет легче и веселей, заиндевевшие полозья оттают и, кажется, сами заскользят по снегу.

За первой подводой потянутся остальные. Тогда лежи себе на пахучем растревоженном сене, вспоминай, как косил его летом, как складывал копны, как метал стога. А если к тому же у тебя есть еще в кармане немного табаку, а в шапке — аккуратно сложенная газета, то и вовсе хорошо. Сверни себе папироску и даже минуту-вторую подреми, доверившись смирному надежному коню.

А вот уже и твои ворота. Скорее разгружай сани, снимай рукавицы и заходи в жарко натопленную хату, Мать польет тебе на руки холодной ледяной воды и пригласит за стол. А на нем уже дожидаются тебя только что вынутый из печки борщ, квашеная капуста, огурцы, стоит граненая рюмочка водки. Выпьешь ее, поговоришь с матерью, о разных домашних делах, а после затопи печку-лежанку и гуляй себе, отдыхай до завтрашней утренней студеной зари.

Где-то на другом конце села, на хуторе, негромко заиграла гармошка, попробовали спеть девчата. Никифор прислушался к этим веселым, молодым голосам, но потом вдруг вспомнил, зачем он лежит на холодной ночной земле, стал бороться с воспоминаниями, стал следить за яркою и не такою уж далекою звездой Венерою. Кровь, казалось, собралась у него в ногах, а потом потекла по крепким, все больше набухающим жилам, Никифор явственно почувствовал ее движение, но, боясь, что это ему почудилось, сильнее прижался к земле, затих. И вскоре облегченно вздохнул: кровь откликнулась на его зов, горячий ток ее стал все ощутимей и ощутимей. Тогда Никифор перешел на другое место. Там повторилось то же самое. Никифор окончательно успокоился и стал обвинять в душе мужиков, которые сами во всем виноваты, раз не сумели как следует выкопать так верно указанный им колодец.

В последний раз Никифор лег на только что зарытую бульдозером яму. Холодный, мокрый песок ледяным огнем обжег ему лопатки и спину. Никифор лежал тихо и неподвижно и все слушал и слушал, как его кровь, повинуясь незримым токам, прибывает к сердцу.

Никифор уже собирался встать с земли и пойти домой, но вдруг почувствовал, как страшная слабость навалилась на все его тело. Никифор оперся руками о землю, силясь все-таки встать, но вдруг упал назад, а последний раз с удивлением посмотрел на звезды: на Большую и Малую Медведицы, на созвездие Дракона, на Млечный Путь и уже заходящую звезду Венеру…

* * *

В доме все давно уже улеглись, и лишь одна Гульчахра сидела во дворе на маленьком, всего в две ступеньки, крылечке. Она делала так всегда. Ей нравилось побыть в одиночестве, когда все уже вокруг спит, отдыхает, подумать о своей жизни, о вчерашнем и о завтрашнем дне.

Сегодня ночь наступила почти в одно мгновение, без вечерних сумерков и даже как будто без захода солнца. Она сразу окутала все темнотою и тревогою, и лишь далеко на горизонте можно было различить песчаные дюны и барханы. Гульчахра долго смотрела на эти родные пески, любовалась ими, и ей казалось, что вот-вот оттуда должен появиться отряд в белых выгоревших буденовках…

Потом вспомнилась Гульчахре Никифорова крытая соломою хата, сад, картофельное поле и старый знаменитый колодец недалеко от их забора. Ей даже почудилось, что она слышит, как плещется в нем вода, как гремят ведра и коромысла и как утром разговаривают возле колодца женщины. Гульчахре очень нравились эти утренние часы, хотя и было немного страшно, что вода у нее на коромыслах расплескается и она принесет домой неполные ведра. Правда, ругать за это ее никто не будет, но Гульчахре самой обидно, да и нельзя, чтобы хоть одна капля такой воды пропала даром.

А еще нравились Гульчахре воскресные дни. Никифор сам приносил воду, бросал в нее любисток, мяту, и Гульчахра мыла в этой пахучей серебряной воде свои длинные черные волосы. Потом они садились всей семьей пить чай из латунного громадного самовара. Никифор наливал Гульчахре в особую туркменскую чашку густого, еще кипящего чая и все боялся, что она обожжется. Но Гульчахра лишь смеялась над этим: Никифор просто забыл, что в пустыне только и можно напиться таким вот чаем.

Сидели они за высоким непривычным для Гульчахры столом до самого вечера. Никифор любил рассказывать о службе в армии и особенно о том, как они познакомились с Гульчахрой. Отец с матерью слушали, улыбались, расспрашивали Никифора и Гульчахру о пустыне, о верблюдах. Потом мать начинала стелить постель. Гульчахра кидалась ей помогать, но мать каждый раз останавливала ее: «Я сама, Глаша, ты отдыхай».

Мать с отцом, натомившись за день, сразу засыпали, а они с Никифором еще долго разговаривали, вспоминали Агу, Никифоровых армейских товарищей. Он гладил ее шелковые, мягкие волосы и все смеялся, что они никак не держатся в его руках…

Уже была совсем поздняя ночь, но Гульчахра в дом не уходила. Она смотрела на высокое, усеянное звездами небо. Они казались ей похожими на маленькие картофельные цветочки: то белые, то нежно-сиреневые, то розовые. И вдруг Гульчахра замерла, удивилась: среди этих звезд не было памятной ее, заветной звезды Венеры. Она вначале этому не поверила и даже вышла на середину двора, но сколько ни смотрела вверх, запрокинув голову, — а Венеры все не было. И никак не могла Гульчахра понять, то ли ее закрыла неожиданно набежавшая туча, то ли она вообще навсегда исчезла из ночного июльского неба…

Сновь-река

«А Иордан-река течет быстро, берега же имеет — по ту сторону крутые, а по эту пологие; вода же очень мутная и сладкая для питья, и нельзя насытиться, когда пьешь воду эту святую, и живот от нее не болит. Во всем похож Иордан на реку Сновь — и по ширине, и по глубине, и извилисто течет и быстро очень, как и Сновь-река. Глубиною же четыре сажени, в середине, как я сам измерил и испробовал, сам, говорю, ибо переправлялся вброд по ту сторону Иордана, долго ходил по берегу его; в ширину же Иордан, как Сновь в устье. И есть по этой стороне Иордана, при заводи той, как бы небольшой лесок, деревья невысокие, на вербу похожие, выше заводи, на берегу Иордана лозняк, но не такой, как наша лоза, а как будто на кизил похожа; есть и тростника много. Прибрежные луга у Иордана, как у Снови-реки. Зверя много, и свиньи дикие без числа, и леопарды, и львы…»

Еще в студенческие годы читал Захарий Степанович «Житие и хождение Даниила, Русской земли игумена», читал и думал, что раз в XII веке упоминают о его родной Сновь-реке, то, значит, жили в то время да, наверное, и раньше по ее берегам какие-нибудь племена, скифские или славянские. Сколько раз за свою жизнь собирался Захарий Степанович приехать домой в Займище и раскопать знаменитую Маковую гору на самом берегу Снови, где, по его догадкам, мог быть могильник.

Но как-то так вышло, что занимался Захарий Степанович совсем другими веками: Древней Грецией, Пелопонесскими войнами, Периклом. Носило его по заграничным странам, неведомым речкам и пустыням, чужим народам, а до Снови-реки руки не доходили. Видел он и Иордан-реку и во многом согласился с игуменом Даниилом: что и по ширине, и по извилистому течению она такая же, как Сновь. Но многое показалось ему и совсем иным, и чем больше он находил различий, тем сильнее тянуло его домой…

И вот в этом году, дождавшись лета, Захарий Степанович наконец собрался. Да и некуда было уже откладывать: чувствовал, что еще год-два — и ни в какие экспедиции он больше не выберется. В институте Захарий Степанович объявил, что на этот раз поедет один без помощников, без чужих людей, которые лишь мешали бы его, наверное, последней встрече с родным селом, с родною Сновь-речкою.

Сотрудники немного удивились такому его решению, но потом оставили в покое, занятые своими летними делами: кто отпуском, кто экспедицией.

И все же уехать одному Захарию Степановичу не удалось. В самый последний момент за ним увязалась студентка второго курса Надя Абрамова. Захарий Степанович долго ее отговаривал и даже пробовал припугнуть, что копать могильник на жаре, на солнцепеке дело нелегкое. Но Надя оказалась настойчивой, и он по своей старческой доброте согласился, хотя и расстроился, что уже с самого начала все получается не так, как он хотел…

До Чернигова они с Надей ехали поездом. Дальше до Щорса надо было добираться автобусом, а потом пять километров пешком. Но Захарий Степанович еще в Москве решил поехать по-иному. Он повел Надю к Десне на пристань, где в летнее время обычно стояли небольшие катерки и самодельные моторные лодки. На них по Десне и ее притокам приезжали в Чернигов из районных городков и сел дачники и местные жители. Захарий Степанович надеялся, что кто-нибудь будет и с Займища.

Им долго не везло. Лодки и катерки по большей части шли лишь до Седнева или вообще торопились совсем в другую сторону вниз по Десне к Киеву.

Захарий Степанович совсем уже было потерял надежду и хотел возвращаться назад на автобусную станцию, но Надя уговорила его поискать еще немного, и вскоре они действительно все-таки набрели на одного займищанца, высокого худощавого парня в потертых джинсах и выгоревшей цветастой рубашке. Парень быстро согласился довезти Захария Степановича и Надю до Займища. Видно, он соскучился один в поездке и теперь был даже рад попутчикам и особенно, конечно, Наде, у которой тут же забрал рюкзак и начал укладывать его в лодке под сиденьем.

— Ты чей будешь? — поинтересовался Захарий Степанович.

— Григория Полевика внук, — ответил парень. — А вы что, знаете здесь кого?

— Знаю, — вздохнул Захарий Степанович. — Дед-то жив еще?

— Жив.

— А бабка Серафима?

— Бабка нет. Умерла, когда я еще на первом курсе был.

— А-а-а…

Парень завел мотор и начал потихоньку выруливать на середину Десны, о чем-то переговариваясь с Надей.

Чтобы не мешать их разговору, Захарий Степанович перебрался в нос лодки, стал наблюдать, как, обгоняя друг друга, несутся куда-то моторки с веселыми компаниями загорелых ребят и девушек.

Он позавидовал их веселью и молодости и даже расстроился от ненужной, смешной в его возрасте мысли о том, что вот ему в жизни уже никогда не быть таким веселым и беззаботным. А как хотелось бы… хоть немного, хоть на один день…

Потом Захарий Степанович посмотрел на Надю и внука Серафима и расстроился еще больше, вдруг обнаружив, что парень во многом похож на свою бабку, которая когда-то, давным-давно, тоже была такой вот русоволосой, смуглой, с голубыми, половчанскими глазами.

Досталась она Григорию Полевику, а должна была достаться ему, Захарию Степановичу.

Отец решил женить Захарку рано, едва тому исполнилось восемнадцать лет. В хозяйстве нужны были еще одни рабочие руки. Все складывалось для Захарки как нельзя лучше: сватов заслали к Серафиме, с которой они встречались уже почти два года.

Но не о свадьбе, не о земле, обещанной отцом, думал Захарий. Ему хотелось учиться, хотелось в город, на только что открывшийся рабфак.

…Сватанье тогда отгуляли по-деревенски с шумом и гомоном, назначили день свадьбы. Но она так и не состоялась. Через неделю Захарка вдруг уехал — вначале в Чернигов, а потом и дальше, пока не добрался до самой Москвы. Оттуда он написал Серафиме письмо, что, как только устроится на учебу, так сразу вызовет ее к себе.

Ответа от Серафимы он ждал долго, но она то ли не получила его письма, то ли побоялась родительского гнева… А спустя год Захарка вдруг узнал, что она вышла замуж за его лучшего друга Григория Полевика, который, должно быть, простил ей первое неудачное полузамужество.

Захарий Степанович чувствовал, что вспоминать сейчас обо всем этом не надо бы, не надо расстраиваться и печалиться о давно минувшем, о том, чего никогда не вернешь…

Пока ехали по Десне, он еще крепился, гнал от себя непрошеные мысли о своей одинокой жизни, о старости, но как только повернули в устье Снови и знакомые ему с детства пологие берега начали резко сужаться, опять потекли перед глазами у Захария Степановича далекие неповторимые дни.

…Гоняли когда-то деревенские парни по Снови плоты из Елинских лесов до Чернигова. Вечером, когда подплывали к Займищу, разжигали они для своих девчат костры, стараясь, чтобы у каждого костер был самым высоким и ярким. Девчата ждали плотогонов на берегу Снови. Увидев костры, они садились в лодки и осторожно причаливали к медленно двигавшимся по течению плотам.

Григорий, гонявший всегда плоты вместе с Захаркой, тоже зажигал костер, хотя никого у него тогда не было.

— Ты для кого? — допытывался у него Захарка.

— Просто так, ни для кого, — отвечал Гриша.

Допытывалась у него и Серафима, но он и ей не признавался, молча брал багор и уходил на другой конец плота.

— Чудной, — улыбалась Серафима, должно быть догадываясь, что зажигает костер Григорий для нее.

А вот Захарка догадался об этом только в Москве, когда узнал, что Серафима вышла за Григория замуж. Вспомнились ему в тот день длинные вечера на плотах, костры, как Серафима плыла вместе с Захаром далеко за околицу, а потом возвращалась в лодке назад и как, наверное, Григорию, стоявшему в конце плота, она при свете костра была видна дольше, чем ему, Захарке…

Захарий Степанович опять посмотрел на Серафиминого внука и опять не выдержал, поинтересовался:

— Тебя как зовут?

— Гришей.

— По деду, значит.

— По деду.

От этого признания Захарию Степановичу почему-то совсем стало худо. Он попробовал зачерпнуть рукою воды, чистой и действительно сладкой, особенно в такое вот летнее жаркое время. Но то ли от быстрого движения лодки, то ли от того, что руки у Захария Степановича совсем ослабли, вода проскользнула у него между пальцами и навсегда скрылась в темной пугающей глубине…

Захарий Степанович по-стариковски тяжело и печально вздохнул, потом отвернулся и стал опять наблюдать за давно оставленной им деревенской жизнью по берегам Снови, за длинными рядами косарей в белых рубахах и майках, за доярками, то там, то здесь мывшими после недавней обеденной дойки бидоны. На Гришу и Надю он до самого Займища ни разу больше не оглядывался, чтоб не нарушать их молодого и счастливого разговора…

К Займищу они подплывали уже под вечер. С самой Москвы Захарий Степанович ждал этого момента, готовился к нему, потому что со дня своего побега он был в селе всего дважды и каждый раз на похоронах, вначале отца, а потом матери. Наблюдать и думать тогда над переменами, случившимися в селе, было некогда. А теперь вот, когда Захарий Степанович сам незаметно состарился, как раз, наверное, и пришло время подумать над этими переменами, над тем, что же останется здесь после него, Захария Степановича…

Вначале он увидел Маковую гору, поросшую красной лозою, щавелем и овсяницей. В одно мгновение Захарий Степанович вспомнил, как когда-то в детстве катались они с этой горы на санках и самодельных лыжах, стараясь заехать подальше на покрытую прозрачным тяжелым льдом речку. Вспомнил Серафиму совсем девчушкой, в коротеньком кожушке, валенках, в клетчатом заснеженном платке…

Потом открылось ему село: длинный ряд деревенских хат, окруженных садами и цветущими большеголовыми подсолнухами. Захарий Степанович узнал лишь немногие из этих хат. Остальные уже были построены без него. Он чувствовал, что надо бы радоваться всей этой новизне, но радости почему-то не было. Была невыразимая грусть, что с тем, прошлым селом, с детства, с невыросшей еще Серафимой, его связывает теперь лишь несколько случайно уцелевших хат да еще, пожалуй, оставшаяся почти неизменной Маковая гора…

Среди уцелевших хат была и хата Григория Полевика. Она, как и прежде, стояла возле самой воды, покрытая позеленевшей от времени соломой.

Собираясь в Займище, Захарий Степанович думал, что остановится у кого-нибудь из дальних родственников. Но Серафимин внук, оказывается, уже договорился с Надей, что они с Захарием Степановичем поселятся у его деда: это и близко к речке, и удобно, потому что дед живет один. Противиться этому предложению Захарий Степанович не нашел в себе силы, он молча согласился с Григорием-младшим и, взяв рюкзак, покорно пошел вслед за молодежью.

Старого Полевика Захарий Степанович увидел еще издали. Белый как лунь Григорий сидел на лавочке возле своего дома, тяжело опершись на палку. Захарий Степанович подошел к нему, поздоровался:

— Узнаешь?

Григорий поднял на Захария Степановича голубые, прозрачные, как речная вода, глаза и до обидного буднично, без всякого интереса ответил:

— Узнаю. Захарка.

Захарий Степанович присел рядом с Григорием на лавочку, ожидая, что тот начнет сейчас его расспрашивать, зачем он приехал в село, как жил до этого, где был, что видел. Но Григорий ни о чем его не расспрашивал. Он все так же молча смотрел куда-то за речку, казалось, совсем не замечая гостя. Захарий Степанович не выдержал, и, как будто в чем-то оправдываясь перед Григорием, начал рассказывать сам о своей работе, о том, как живут люди в Москве и других неведомых Григорию городах. Но чем больше Захарий Степанович рассказывал, тем больше чувствовал, что по понятиям Григория все это, вся его жизнь и его приезд ради Маковой годы — просто баловство, детство, и если уж он решился приехать домой, то должен был приехать за чем-то совсем иным, чем Маковая гора…

Как ни боролся с собою Захарий Степанович, но в конце концов он согласился, что Григорий, должно быть, прав. Он хотел было перевести разговор на другое: вспомнить молодость, Серафиму, но Григорий перебил его:

— Пошли в дом, ночь уже…

Захарий Степанович вздохнул: ему показалось, что Григорий этим поспешным приглашением дает понять, что говорить о молодости, о Серафиме Захарий Степанович не имеет никакого права… От обиды у Захария Степановича промелькнула даже было мысль поблагодарить Григория и уйти поискать ночлег где-нибудь в другом месте. Но он терпеливо вынес эту обиду, его удержало желание побыть в доме, где Серафима прожила всю свою жизнь, рожала Григорию детей, нянчила внуков.

С того времени, как Захарий Степанович был в последний раз в доме Григория, здесь многое изменилось. Вместо полатей, лавок и широкого, рассчитанного на большую семью стола стояли полированные диван-кровать, шифоньер, невысокий городской столик, И лишь образа были старыми, памятными Захарию Степанович еще с детства.

Григорий усадил Захария Степановича за стол под образами, поставил ужин: кружку молока и тугой, отжатый в льняной тряпочке творог.

Захарий Степанович принялся есть, но как-то через силу. Ему хотелось сейчас совсем иного разговора с Григорием, хотелось выпить по рюмочке вина и вспомнить детство, юность. Ведь обижаться им друг на друга как будто нечего. Особенно теперь, после смерти Серафимы…

Но, видно, Григорий все же затаил на Захария Степановича что-то в душе. Не дожидаясь, пока гость поест, он взобрался на печку и вскоре притих — должно быть, заснул.

Захарий Степанович поднялся, чтобы действительно пойти поискать себе другой ночлег, но Григорий окликнул его:

— Ложись на диване! Чего там!

И опять Захарий Степанович не нашел в себе силы противиться Григорию. Он послушно разобрал диван и лег, укрывшись байковым стареньким одеялом. Несмотря на усталость, сон к нему никак не шел. Захарий Степанович долго прислушивался к ровному, спокойному дыханию Григория, пытаясь понять, о чем тот сейчас мог думать. Вначале получалось, что думает Григорий, конечно, о Серафиме, о каком-нибудь памятном для них дне, но потом мысли у Захария Степановича спутались, стало грезиться бог знает что, пока вдруг не вспомнилась ему одна знакомая женщина с красивой двойной фамилией Мессин-Полякова. Когда-то еще до войны она как будто любила его, и он тоже, кажется, любил ее. Ничего, правда, у них из этой любви не получилось: Валентина Александровна так и не решилась уйти от мужа, да Захарий Степанович на этом и не очень настаивал.

В прежние годы Захарий Степанович часто вспоминал, как, бывало, в его кабинете она читала на гортанном древнегреческом языке «Илиаду» и «Одиссею» и как он слушал и не мог наслушаться, не мог наглядеться на эту женщину, чем-то, по его представлениям, похожую на легендарную Пенелопу.

Но когда Захарию Степановичу перевалило за шестьдесят, он стал вспоминать ее все реже и реже. Она постепенно отдалялась от него, пока не исчезла где-то там во временах Трои и бесконечных, непонятных нынешнему человеку битв из-за женщины.

А вот сегодня вспомнилась опять. Странно было Захарию Степановичу ощущать ее здесь, в Григорьевой хате, рядом с воспоминаниями о Серафиме, о неповоротливых сосновых плотах на Снови-реке. Но он все же не торопился гнать ее от себя, потому что с печалью и грустью чувствовал, что вспоминает ее, должно быть, в последний раз…

* * *

Когда была поставлена на селе церковь, никто в Займище не знал. Правда, на фундаменте стояла дата — 1781 г., но по преданиям сам фундамент подводился значительно позже. До тридцатых годов над церковью возвышались два небольших купола, всегда выкрашенных в голубой поднебесный цвет. Рядом стояла колокольня, где по воскресным дням и праздникам волновались, переговариваясь между собой о чем-то вечном и возвышенном, полдесятка колоколов самых разных размеров. В тридцатых годах купола и колокольню снесли. Церковь долго пустовала, пугая детишек заколоченными крест-накрест окнами. И лишь после войны ее приспособили под клуб. Где раньше возвышался амвон, теперь была сцена, а над ней на месте икон висел широкий, во всю стену экран.

Гриша привел Надю в этот клуб-церковь не без опаски. Он боялся ее удивления, насмешки, скрытого упрека за странный, причудливый вид зала, из которого даже за десятки лет не смог выветриться восковой церковный запах.

Но Наде все неожиданно понравилось. Глядя на экран, она вдруг призналась Грише, что ей кажется, будто там живут и разговаривают вовсе не герои кино, а добрые и злые духи, привидения, явившиеся из церковных подвалов. Словно ища у Григория защиты, Надя тихонько прислонилась к его плечу. Он улыбнулся и принял ее под свою защиту…

После кино начались танцы. Как только зажегся свет, и привидения куда-то исчезли, заиграла музыка, изломанная, взвинченная. Охрипшим встревоженным голосом, стараясь перекричать трубу, Армстронг запел о непреходящей негритянской любви, о том, как трудно быть женщине одной…

Несколько мгновений Надя стояла без движения, словно дожидаясь какого-то особого звука, такта в музыке, чтобы начать танец. Но вот этот такт, наверное, появился, и она едва заметно повела руками, откинула на спину пепельно-желтые, как речной песок, волосы. И в этом ее изначальном движении Гриша вдруг уловил что-то необычное, странно волнующее. Ему показалось, что это вовсе никакой не танец, а разговор, что Надя начинает рассказывать ему о своей жизни, о том, как жила до сегодняшнего дня, как надеялась, что рано или поздно, а все-таки встретит его, Гришу, и что, встретив, будет бесконечно, на всю жизнь счастлива.

Гриша слушал, наблюдал за этим танцем-признанием и во всем верил Наде, а не грустному, печальному Армстронгу, который, посеяв в сердцах надежду, теперь горько улыбался, просил забыть его прежние слова, потому что все преходяще и нет ничего вечного: ни любви, ни жизни…

Но они не хотели ему верить. Вдвоем танцевали еще много-много танцев и по одним движениям узнали друг о друге все, ничего не утаили, не запрятали на случай неожиданного разрыва и расставания, потому что не верили, что когда-нибудь это может произойти…

После танцев Гриша и Надя вышли к ночной, бездыханной Снови. Вода в ней, казалось устав за день, притихла, замерла, течение остановилось. Прибрежные лозы и травы, покрытые тяжелой ночной росою, тоже успокоились, перестали шелестеть листьями, прислушиваясь к тихому разговору.

— Страшно как-то.

— Почему?

— От реки страшно. Давным-давно она здесь течет, а нас с тобой не было.

— Были другие.

— А мне жалко. Мне хотелось бы тоже быть тогда.

— Зачем?

— Просто быть. И чтобы ты был…

Гриша поверил и этим Надиным словам, поверил тому, что и он, и Надя когда-то уже действительно были. И не один раз. А постоянно рождались, жили, потом исчезали на недолгое время и снова рождались. И что настоящая их жизнь — это лишь недолгое мгновение из вечной, неисчезаемой жизни, которая в будущем еще повторится много-много раз, как повторяется Сновь-река. Вода в ней где-то возникает, медленно и плавно течет между песчаных берегов вначале к Десне, а потом к Днепру и морю, чтобы исчезнуть, раствориться навсегда, а Сновь-река все-таки существует уже согни, если не тысячи лет, и, наверное, будет существовать вечно…

Домой они пришли уже под утро, когда Сновь-река на востоке вдруг начала сливаться с небом, с утренними звездами, когда деревья, луга и небо образовали единый неразделимый мир времени и пространства, от сознания, от причастности к которому действительно становилось страшно…

Но Гриша сейчас никакого страха не испытывал, ему было радостно, что рядом с ним Надя, что он слышит ее голос, чувствует прикосновение ее рук, ласковых и тревожных. Все так же придерживая Надю за плечо, охраняя ее от невидимых ночных привидений, он привел ее к сеновалу, спросил:

— Хочешь спать?

— Хочу.

— А не боишься?

— Нет.

Гриша открыл сарай и показал Наде на едва видневшуюся в темнотелестницу:

— Залезай наверх. Там есть тулуп и подушка.

— А ты где?

— Я внизу.

— Ладно.

Гриша подождал, пока Надя взберется на сеновал, вынес из коридора раскладушку, поставил ее в саду под яблоней…

Среди ночи он несколько раз просыпался: то ему чудились музыка и голос Армстронга, то казалось, будто Надя еле слышно зовет его:

— Гриша! Гри-ша!..

Он приподнимал голову, но подойти к сеновалу поближе так и не решился. Зато каждый раз с удивлением видел, что на крылечке, которое выходит во двор, сидит дед Григорий, какой-то по-особому печальный и старый…

* * *

Утром Захария Степановича разбудил Григорий. Он как будто оттаял немного душою, в его поведении, в голосе Захарий Степанович не заметил вчерашнего недоверия Он обрадовался этому, стал собирать инструменты:

— Пора, наверное. А то какая работа в жару!

— Тебе виднее, — ответил Григорий и пошел в сарай доставать лопату и косу.

Молодежь была уже в сборе, хотя Захарий Степанович чувствовал, что они бы сейчас с большей охотой поспали еще час-другой после вчерашнего беспокойного молодого вечера. А ему вот спать совсем не хотелось. В душе и в теле было какое-то напряжение, тревога, которые никакими радостными словами ему не удавалось скрыть.

Никогда еще Захарий Степанович не приступал к раскопкам с такой робостью и такими неизвестно откуда идущими сомнениями. Но отступать было уже поздно: Григорий и молодежь ждали его распоряжений, и Захарий Степанович, подавив в себе непрошеные мысли, первым направился к Маковой горе.

Пока Григорий окашивал гору, Захарий Степанович с Гришей и Надей натянули невдалеке на случай дождя палатку, потом провели нивелировку и взялись за лопаты. Копать было трудно. Толстый, слежавшийся дерн поддавался слабо. Захарий Степанович часто останавливался, с горечью и отчаянием замечая, каким он стал слабосильным и немощным, особенно по сравнению с Гришей и Надей, копавшими землю с завидной, неудержимой легкостью.

Изредка Захарий Степанович останавливался еще и по другой причине: каждый раз, когда он начинал копать могильник или курган, его охватывало чувство беспокойства, почему-то всегда было тревожно нарушать покой давних времен, словно там, в глубине могильника, можно было открыть для себя что-то непростительно тайное…

В прежние годы Захарий Степанович легко преодолевал этот суеверный страх. Он ведь знал, что в могильнике ничего, кроме кальцинированных костей, обожженных погребальным костром украшений и остатков утвари, быть не может. Но на этот раз тревога и страх не проходили, и Захарий Степанович вдруг подумал о том, что, может, правда, не надо было ему приезжать сюда, в Займище, не надо было тревожить и себя, и древних, когда-то умерших людей…

От этих неожиданных безрадостных мыслей Захария Степановича отвлекла Надя. Она вдруг отбросила лопату и побежала к речке, увидев, как переплывает на другой берег табун лошадей. Захарий Степанович тоже не выдержал, спустился к воде и стал наблюдать за уже полузабытым величественным зрелищем. Положив на воду тяжелые, крупные головы, лошади плыли посредине Снови. Казалось, река, чтобы помочь им, на мгновение повернула течение поперек русла и теперь сама несла встревоженный косяк к другому берегу.

Захарий Степанович постоял еще несколько минут возле воды, потом пошел назад к Григорию, который, не обращая внимания ни на восторженный смех Нади, ни на пастушьи крики, продолжал привычно, хотя уже по-стариковски тяжело, косить траву, спускаясь все ниже и ниже под гору.

Глядя на него, Захарий Степанович вдруг засовестился той поспешности, с которой он пошел вслед за Надей к берегу. Для Григория вся эта переправа — будничное ежедневное занятие, не стоящее особого внимания, а для Захария Степановича, оказывается, уже диковинка, зрелище…

Вскоре к горе подошли пастухи, поинтересовались:

— Клад ищем?

— Да нет, — как бы оправдываясь, вздохнул Захарий Степанович. — Могила здесь должна быть.

— Мертвецов, значит.

— Да вроде того.

Пастухи сразу потеряли всякий интерес к их работе и заторопились к лодкам, чтобы переправляться на другой берег к лошадям, которые уже разбрелись по лугу.

И опять Захарий Степанович расстроился. Ему стало стыдно перед своими помощниками и особенно перед Григорием, что не сумел быстро, одним словом убедить пастухов в том, что ищут они здесь все-таки не клад, не золото, а нечто одинаково важное и для Захария Степановича, и для Григория, и для этих самых пастухов.

Солнце между тем начало припекать все сильнее. Захарий Степанович, мокрый от горячего, едкого пота, останавливался все чаще и чаще, подставлял лицо и грудь редким порывам ветра, запрокидывал голову и каждый раз видел, как высоко над ними кружит и кружит коршун. С высоты ему, должно быть, смешно было наблюдать за их суетою, но он не улетал, надеясь если не на добычу, то хотя бы на то, что люди скоро уйдут с горы, которую он привык чувствовать своею и на которой так часто любил отдыхать.

«Ничего здесь для тебя не будет», — мысленно отвечал ему Захарий Степанович и опять склонялся над ямой, но согнутой спиной и затылком продолжал чувствовать, что коршун по-прежнему внимательно и жадно следит за ними…

В двенадцатом часу Гриша и Надя отпросились искупаться. Захарий Степанович отпустил их, хотя и не без сожаления: оставаться опять наедине с Григорием ему не хотелось. Ведь снова придется заводить какой-нибудь пустой разговор, лишь бы не молчать, не изводить себя догадками о тех мыслях, которые мучают сейчас Григория.

Но опасения Захария Степановича оказались напрасными. Григорий, словно догадываясь о переживаниях Захария Степановича, а может, сам не желая заводить никакого разговора, перешел на другую сторону горы к ямам, которые начали копать Гриша и Надя.

Захарий Степанович постепенно успокоился. Копать стало как будто легче: то ли земля пошла более податливая, то ли он незаметно для себя втянулся в работу. Несколько раз Захарию Степановичу попадались кальцинированные кости. Сердце у него вздрагивало, он радовался, что все-таки, наверное, не ошибся в своих предположениях и захоронения здесь обязательно должны быть. Смущало его лишь то, что они находятся слишком глубоко. Вспоминая разные случаи из своей и чужой практики, Захарий Степанович стал доискиваться до причин и вскоре как будто нашел их…

Но как только нашел, так сразу вернулся к своим прежним мыслям о Григории, о Серафиме, сразу снова почувствовал, как он устал, как безжалостно палит полуденное солнце и как беспрестанно кружит над ним неутомимый коршун. Захарий Степанович отбросил лопату и позвал Григория:

— Хватит на сегодня. Жарко.

— Хватит так хватит, — согласился тот и не спеша вылез из ямы.

Возле берега они помыли руки, и Григорий направился было к дому, но Захарий Степанович попросил его пройтись немного вдоль речки, вверх по течению, чтоб посмотреть на старые места, на полуразрушенную плотину, где когда-то была водяная мельница. Григорий согласился. Вначале они пошли по прибрежному сыпучему песку, а потом Захарий Степанович снял тяжелые рабочие ботинки и пошел прямо по воде, ощущая, как она охлаждает не только его старые высохшие ноги, но и все тело, освежает и возвращает к жизни душу.

Мгновениями он даже испытывал радость от того, что все-таки приехал сюда, домой, к этой речке, к этой сладкой воде, к другу своего детства — Григорию…

Проходя мимо плотины, где теперь, оказывается, был деревенский пляж, Захарий Степанович помахал рукою Грише и Наде. Те, заметив его, ответили тем же, начали звать к себе. Не будь рядом Григория, Захарий Степанович, может быть, и подошел бы к ним, рассказал бы какие-нибудь интересные древние истории, завидуя молодости слушателей и сам молодея душою. Но делать это при Григории Захарий Степанович почему-то постеснялся, к нему опять вернулись усталость и одиночество. В последний раз махнув рукою молодежи, он вышел из воды и заторопился вслед за Григорием, который уж сворачивал от речки к селу.

Мимо колхозной кузницы и электрической мельницы они вышли на улицу, которая с давних времен называлась странно, по-театральному — Галеркой. Дальше дорога шла через сосновое, похожее на самый обыкновенный лес кладбище. Захарий Степанович помнил эти сосны еще совсем молодыми, иногда чуть выше крестов, а теперь, за пятьдесят лет, они вытянулись, окрепли, в их облике появилось что-то величественное, тайное, как, наверное, и подобает деревьям, растущим на таком месте…

На кладбище Захарий Степанович решил задержаться; захотелось посмотреть на могилы отца и матери, посидеть около них, подумать.

Оставив Григория на дороге, он пошел в глубь кладбища, но, сколько ни ходил между сосен и крестов, родительских могил так и не мог найти. Он долго не хотел этому верить: ведь всю жизнь Захарий Степанович, кажется, помнил, что похоронены отец с матерью возле самой кладбищенской ограды, под двумя небольшими соснами. Но то ли сосны со временем стали совсем неузнаваемыми, то ли ограду переносили несколько раз с места на место, — а могил не было.

Совсем отчаявшись, Захарий Степанович собрался было идти за помощью к Григорию. И вдруг наткнулся на могилу Серафимы. Захарий Степанович, может, и прошел бы мимо этой ничем не выделяющейся среди других могилы, обнесенной невысоким штакетником, если бы не заметил на кресте в аккуратной деревянной рамочке фотографию Серафимы. Он остановился возле ограды, долго смотрел на Серафиму, сорокалетнюю веселую женщину, какой он ее уже и не помнил. И в эти минуты Захарий Степанович признался, что, наверное, хитрил и обманывал себя, будто искал только могилы своих родителей; теперь, наткнувшись на могилу Серафимы, как бы встретившись с ней еще раз в очень грустное для себя время, он понял это особенно ясно…

Когда Григорий, должно быть устав дожидаться его на тропинке, тоже подошел к ограде, Захарий Степанович не выдержал и спросил:

— Она обо мне не вспоминала?

— Вспоминала, — ответил Григорий после долгого тягостного молчания.

Никакого больше разговора у них о Серафиме не получилось. Григорий сорвал две-три сорные травинки, нечаянно выросшие на могиле, потом закрыл на калитке щеколду и пошел к дому.

А Захарий Степанович еще долго стоял возле могилы. Тяжелая мысль вдруг навалилась на него: что же он наделал тогда в торопливых двадцатых годах!.. Богом или кем там еще была предопределена ему судьба, но он отвернулся от нее, прошел мимо. Каяться теперь, конечно, уже поздно, но и не каяться, не жалеть об этом тоже было нельзя…

Он пошел вслед за Григорием, решив догнать его и объяснить, что он жалеет о многом в своей жизни, давно ищет покоя и прощения. Но Григория уже не было видно…

Захарий Степанович тяжело зашагал вдоль улицы, совсем разбитый и опечаленный от сознания, что этого покоя и прощения он, наверное, уже никогда и нигде не найдет.

И словно для того, чтоб искупить вину хоть перед родителями, Захарий Степанович свернул в проулок, где когда-то стоял их дом. Теперь от него остался едва заметный глиняный бугор, поросший лебедою и крапивою. На подворье под выросшей уже без Захария Степановича вербою играли ребятишки: они прятались в лебеде, грозили друг другу крапивой, смеялись какой-то своей детской радости. Захарий Степанович остановился, пытаясь вникнуть в их жизнь, и вдруг у самого меньшего, рыжеволосого веснушчатого мальчика заметил привязанную на веревочке галошу — точно такую же, какая была и у него в детстве. Сразу вспомнилось, как когда-то отец принес с базара новенькие, пахнущие резиновым клеем галоши, как их всей семьей примеряли на валенки и как потом на улице, скатываясь с Маковой горы, Захарка хвастал перед Гришкой и Серафимой.

Захарию Степановичу захотелось подозвать к себе мальчишку, прикоснуться к его галоше… Но мальчишка, изображая из себя поезд, нагрузил галошу песком и вместе со своими товарищами спрятался от Захария Степановича за стоявшими по соседству сараями.

Захарий Степанович не стал больше смущать мальчишек. Тяжело ступая по горячему песку босыми ногами, он пошел к дому Григория, чувствуя, как за эти минуты еще более постарел и обессилел…

* * *

Назад к Маковой горе Гриша и Надя вернулись уже под вечер, когда солнце начало садиться и пляж постепенно опустел. Они думали, что старики давно копают и, может быть, даже нашли что-нибудь интересное. Но возле могильника никого не было. Раскапывать его самим без Захария Степановича Гриша и Надя не решались. Они посидели немного на траве возле палатки, а потом пошли собирать по кустам сухую лозу и выброшенные еще во время разлива корни каких-то деревьев: им вдруг захотелось разжечь костер, посидеть возле него, может быть, всю ночь, послушать, как то волнуется, то дремлет, думая о чем-то далеком-далеком, Сновь-река…

Вскоре к ним подошли возвращавшиеся домой пастухи, посмотрели на разрытую яму, поинтересовались, как и утром:

— Ну что, ничего не нашли?

— Пока нет, — ответила Надя.

— А найдете?

— Конечно, найдем.

— Ну-ну, — заулыбались пастухи, постояли еще немного на краю ямы и ушли к лошадям, разговаривая о своих деревенских делах.

Но вдруг один вернулся назад и показал рукою на заросли камыша:

— Лодка там запрятана. Может, покатаетесь?

— Спасибо, — улыбнулась ему в ответ Надя и начала расспрашивать что-то о лошадях, о речке.

Пока они разговаривали, Гриша разжег костер. Он вначале разгорелся неярко, дымно, но постепенно дым рассеялся, смешался с начинавшим опускаться на луг туманом. Когда подошла Надя и села рядом с Гришей возле костра, он уже горел голубым, словно позднее вечернее небо, огнем. Надя и Гриша молча смотрели на него; он казался им таким же древним и вечным, как и река. В разные времена к нему подходили разные люди, сидели несколько мгновений, чтоб после уйти и никогда больше не возвращаться…

А теперь вот это мгновение наступило для Нади и Гриши, и им так хочется верить, что оно будет длиться для них гораздо дольше, чем для остальных, прежних людей…

Где-то совсем рядом с костром промчались лошади. Надя долго прислушивалась к их топоту и ржанию, а потом вдруг прислонила голову к Грише на плечо и зашептала странные, удивительные слова:

— Я прикладываю голову к твоей груди, и мне слышится нарастающий топот конницы. Что это? Может, это твоя любовь гонится за мною следом и зажигает по ночам костры? А может…

Лошади промчались мимо, но тут же вернулись, начали кружить возле костра, приближаясь к нему все ближе и ближе; казалось, еще мгновение, и они, не обращая внимания на Гришу и Надю, подомнут костер под себя, растопчут, погасят… Но в последнюю минуту лошади остановились, прислушались к, наверное, только одним им ведомым ночным звукам, развернулись и вскоре растаяли в темных бесконечных лугах… Все вокруг затихло. Речка, казалось, опять замерла, остановила течение, огонь над костром перестал волноваться, мучиться: он был поражен чем-то неожиданно возвышенным, чистым и теперь своим трепетом боялся нарушить эту чистоту, это неповторимое мгновение.

Гриша, бесшумно шагая по луговой стерне, наносил в палатку еще лежавшего в покосах, пахнущего землей и травяным соком сена. Надя тоже начала было помогать ему, но потом незаметно вошла в палатку и больше оттуда не появлялась. Гриша тихо позвал ее:

— На-дя!

— Я.

В темноте он прикоснулся к ее лицу, телу и удивился, какое оно, наверное, от долгого сидения возле костра, горячее, неспокойное. Надя на это прикосновение ответила таким же ласковым и тревожным прикосновением.

Я прикладываю голову к твоей груди, и мне слышится…

…Они долго лежали молча, слушая, как опять постепенно возрождаются река и костер, как говорят между собою вода и огонь…

Гриша рассказывал Наде о бабке Серафиме, о том, какой она была доброй и ласковой и как любила вспоминать о своей молодости, особенно об удивительных летних вечерах, когда она подплывала к плотам, на которых дед Григорий разжигал для нее костер. Бабка рассказывала об этом весело и легко, но Грише от ее рассказа всегда становилось грустно.

— Почему? — уже засыпая, спросила Надя.

— Не знаю, — ответил Гриша. — Грустно и все…

* * *

На следующее утро Захарий Степанович и Григорий пришли к могильнику с первыми лучами солнца. К их удивлению, Гриша и Надя были уже здесь. Они загорали на самой вершине горы и вначале даже не заметили стариков.

Григорий сразу пошел к своей яме, а Захарий Степанович на мгновение задержал взгляд на Наде, тихо и покорно лежавшей рядом с Гришей. Она заметила этот его взгляд и улыбнулась ему ласково и доверчиво. Захарий Степанович хотел было поинтересоваться, не устала ли она после вчерашнего дня, но тут же передумал. Ему показалось, что Надя при свете утреннего солнца удивительно похожа на Валентину Александровну.

Захарий Степанович удивился такому открытию, но еще больше удивился он, неожиданно почувствовав в себе старческую незаслуженную ревность к Грише.

Захарий Степанович поспешно отвернулся, пытаясь подавить ее где-то там, в самой глубине сердца, никому не выдать, не обнаружить свою тоску и горечь. Но у него ничего не получалось. Время от времени он отрывался от работы, смотрел на Надю, с каждым разом все сильнее сознавая, какой он уже древний, бывший и как, наверное, смешно Грише и Наде наблюдать за его бесполезной жизнью.

В десятом часу к речке прибежал мальчишка-посыльный, вначале с тайным страхом и любопытством оглядел ямы, скосил глаза на диковинную палатку и лишь после этого окликнул Гришу:

— Тебя председатель зовет.

— Зачем? — удивился тот.

— Не знаю.

— Ладно, приду.

Вместе с Гришей из ямы вылезла и Надя, Захарий Степанович почувствовал, что она тоже хочет уйти от уже надоевшего да, наверное, и с самого начала не очень ей нужного могильника. Но он намеренно не предложил ей этого: было страшно и тягостно опять оставаться один на один с Григорием, особенно после вчерашнего его признания. С Надей тоже, конечно, не легче: каждым своим движением, каждой улыбкой она напоминает Захарию Степановичу, как мало осталось ему, по существу, наслаждаться красотой и радостью жизни.

Но все-таки лучше уж с Надей, чем с Григорием…

Захарий Степанович показал Наде на место рядом с собой, так, чтоб во время работы можно было с ней разговаривать. Неважно о чем, лишь бы слышать ее молодой, звонкий голос, так похожий на голос Валентины Александровны…

Но поговорить им так и не удалось. Надя вдруг радостно закричала:

— Смотрите, Захарий Степанович!

— Что там? — отозвался он.

— Смотрите!

Захарий Степанович подошел к яме, которую Надя только что начала копать, и вдруг увидел, что из земли торчит ободок перевернутого вверх дном сосуда.

Захарий Степанович сразу забыл обо всех своих прежних раздумьях и тревогах. Он встал на колени, осторожно разгреб вокруг землю руками и вскоре обнаружил рядом точно такой же сосуд. Не доверяя ни Наде, ни подошедшему Григорию, Захарий Степанович сам начал раскалывать землю, пока не добрался до дна погребальной ямы. Потом он снял оба сосуда, под которыми, как и надеялся, стояли еще два, наполненные остатками погребального костра.

Вместе с Надей Захарий Степанович расстелил рядом с ямой две плащ-палатки и высыпал на них содержимое сосудов. Среди пепла и обожженных кальцинированных костей он нашел несколько железных наконечников, стрел и копий. Повертев их в руках, Захарий Степанович определил, что они типично славянские, сработанные в 6—8 веках новой эры. Потом ему попался еще кусок кремня со следами обработки и фрагмент керамики.

Сопоставляя их, Захарий Степанович пытался представить, что же за люди жили здесь, на этой его земле, чем они занимались, о чем думали… Надя, разбиравшая содержимое второго сосуда, вдруг протянула ему комочек стекла, покрытого землей:

— Что это?

Захарий Степанович отряхнул землю и торопливо, чтобы не томить Надю, ответил:

— Бусина. Здесь парное погребение. Рядом с мужем похоронена жена.

— Они что, умерли вместе?

— Нет, — начал пояснять Захарий Степанович. — Жену умертвили. Вы же изучали это.

— Я забыла, — засмущалась Надя и опять склонилась над кучкой пепла.

Захарий Степанович, сам не зная почему, не обиделся на Надю за ее забывчивость. Он по-профессорски назидательно начал рассказывать и ей, и ни в чем не повинному Григорию об этом древнем варварском обычае. О том, как при раскопках курганов ему не раз доводилось видеть женские останки со свернутыми при удушении шейными позвонками.

Григорий, занятый какими-то своими мыслями, слушал рассказ с равнодушием, не выказав ни любопытства, ни возмущения. Зато Надя все больше расстраивалась, бледнела, но Захарий Степанович остановиться уже никак не мог, и не столько потому, что ему как будто нравилось пугать Надю жестокими, тяжелыми словами, сколько от странного, непреодолимого желания, чтобы и Надя, и Григорий в эту минуту любили и понимали его так, как умела когда-то понимать и любить Валентина Александровна…

Но, видно, ни Григорий, ни Надя об этом его желании не догадались; да и зачем им было любить Захария Степановича, когда он своими раскопками и рассказами лишь растревожил их обоих, не дав взамен ни успокоения, ни высокой счастливой радости.

Первым ушел от Захария Степановича Григорий:

— Мне по хозяйству надо кое-что сделать.

— Ладно, иди, — отпустил его Захарий Степанович, даже радуясь, что наконец-то останется один на один с Надей, расскажет ей и о Валентине Александровне, и о Серафиме, и о том, как ему сейчас трудно и тяжело.

Надя поняла бы его и пожалела, а потом они бы снова взялись за работу и обязательно нашли бы в могильнике уже не просто наконечники от стрел и остатки ожерелья, а что-нибудь особенно важное и значительное, до сих пор еще не раскопанное и не открытое никем.

Но опять из этих надежд и желаний Захария Степановича ничего не получилось. Надя, какая-то застывшая, закаменевшая, долго разглядывала оплавленную бусину, а потом вдруг бросила ее назад в пепел и поднялась:

— Я пойду.

Захарий Степанович не нашел в себе силы остановить ее. Он долго смотрел ей вслед, все больше признаваясь себе, что похожа Надя вовсе не на Валентину Александровну, а на Серафиму, что она такая же резкая и не прощающая никому измены и обиды.

И от этого признания и догадки Захарию Степановичу еще сильней захотелось, чтобы Надя не уходила, вернулась назад и успокоила его простыми и добрыми словами, пообещала, что в его жизни еще будет и молодость, и любовь, будет Серафима, Сновь-река и веселые костры на плотах. Но Надя, словно догадавшись о мыслях Захария Степановича и не соглашаясь с ними, не желая ничего обещать, вдруг побежала к дому по глубокому раскаленному песку.

Захарий Степанович остался один. В нем вспыхнула необъяснимая обида на Надю, на Григория, на все устройство жизни, которую он так любил, которую, копаясь в курганах и могильниках, хотел понять и объяснить другим…

Ища успокоения, Захарий Степанович опять взялся за лопату, стал копать шурф за шурфом с каким-то остервенением и злостью, решив сам, в одиночку, раскопать весь могильник и все-таки открыть ту вечную тайну, зная которую он сможет понять, зачем существует на земле жизнь, зачем люди живут, страдают, радуются и зачем он сам страдал и радовался.

Но вскоре Захарий Степанович почувствовал, что силы его иссякли и что-то мешает ему, гнетет его. Он поднял голову вверх и увидел, как над Сновь-рекою, над могильником и над ним, Захарием Степановичем, опять неутомимо и властно кружит коршун.

Захарий Степанович хотел было продолжить с ним вчерашнее единоборство, спор и выстоять в этом споре, но увидел, как к могильнику бежит Гриша. Он остановился возле Захария Степановича, встревоженный, нетерпеливый, спросил:

— Почему она уезжает?

— Кто? — не понял вначале Захарий Степанович.

— Надя.

— Не знаю.

Гриша вымученно улыбнулся, махнул рукою и убежал назад к дому, наверное, для того, чтобы в последний раз расспросить Надю, что же все-таки случилось, задержать ее уговорами, а может быть, и силою.

Почувствовав в Гришиной улыбке насмешку над всеми своими мыслями и рассуждениями, над тем, что не может ответить на такой простой вопрос, Захарий Степанович подошел к Сновь-реке. Сидя на берегу, он долго следил за коршуном, который вдруг начал спускаться все ниже и ниже, пока не сел на самой вершине горы, победно распластав над нею крылья.

«Ничего здесь для тебя не будет», — хотелось посмеяться над ним Захарию Степановичу. Но вместо этого он достал из кармана завернутые в платок наконечники стрел, бусину, в последний раз посмотрел на них и без всякого сожаления бросил в Сновь-реку. Они тихонько булькнули и ушли на дно, где их уже, наверное, никто и никогда не сможет найти. Через одно-два мгновения течение сгладило, затянуло образовавшиеся было круги, и Сновь-река потекла дальше, кажется совершенно равнодушная к судьбе Захария Степановича.

Он не обиделся на Сновь-реку за это равнодушие, признал его вполне справедливым и, наверное, заслуженным. Но все же расставаться с жизнью, какою бы она ни была, ему было до боли жаль. Старческим близоруким взглядом он осмотрел луга, речку, церковь-клуб, в которой когда-то в детстве он вместе с Григорием и Серафимой так любил слушать певчих. Потом его взгляд задержался на одинокой фигуре Григория. Так же, как и два дня тому назад, он сидел на лавочке, седой, древний и, кажется, все давным-давно понявший а этой жизни.

Захарий Степанович поднялся было, чтобы идти к Григорию и расспросить его о чем-то очень важном, но потом сдержался, не поверив, не захотев поверить, что Григорий знает, зачем он прожил жизнь среди бесконечных лугов, зачем безответно любил Серафиму и зачем жили и живут отдельно от него сами луга и речка…

Он смотрел на Сновь-речку, и такими странными казались ему знакомые со студенческих дней слова: «А Иордан-река течет быстро, берега же имеет — по ту сторону крутые, а по эту — пологие; вода же очень мутная и сладкая для питья, и нельзя насытиться, когда пьешь эту воду святую…»

Бревенчатый дом

На самой околице Старых Борович окнами на восход и небольшую речушку Сновь сколько помнят старожилы стоит этот дом в окружении верб и вишневого сада. Строился он по-крестьянски, с расчетом на долгое время. Стены были выведены из толстых тесанных под рубанок бревен, теперь уже потемневших от дождей и зимних стуж, но все еще крепких, исключая разве нижних два-три венца, немного подгнивших и требующих замены. С годами дом осел, отчего сплошь заросшее плющом резное крыльцо взметнулось немного вверх, как будто хотело оторваться от дома и существовать само по себе.

Внутри дом был самым обыкновенным. Слева четверть его занимала русская печь с небольшой лежанкой и поликом, а справа в углу под тремя иконами стоял накрытый льняной скатертью стол и самодельный, на две доски, диван. На стенах там и сям висели фотографии, когда-то еще при жизни хозяйки Аксиньи Горбачевой всегда украшенные домоткаными рушниками и вышивками.

Умерла Аксинья лет десять тому назад жарким августовским утром, хлопоча возле печи. Ее легкой, хотя и ранней, смерти до сих пор завидуют одногодки и особенно сосед, вертлявый беспокойный дедок Иван Мардарьевич, прозванный в селе за маленький рост Иванькой.

Единственный сын Аксиньи, капитан дальнего плавания Александр Петрович, после похорон матери прожил в доме дня три, потом забил окна досками и отдал ключ Иваньке. С тех пор он в селе не появляется, должно быть, не позволяют ему занятость на службе и частые плавания в заграничные страны.

Иванька наказ Александра Петровича приглядывать изредка за домом выполняет исправно. Раза два в год он открывает замок, завернутый от дождя в клеенку, смазывает его солидолом или машинным маслом, проверяет также крышу и окна, хотя наперед знает, что ничего с ними случиться не может, потому как возле дома Иванька бывает ежедневно. Любит он посидеть на крылечке, поиграть в домино с немым бондарем Митей и ребятишками, прибегающими искупаться в Снови.

Играет Иванька обычно в паре с конопатым директорским сыном Юркой, который всегда «идет на офицерского козла», отчего они и проигрывают, потому как Юрка до последнего держит у себя дупель «пусто-пусто». Иванька злится, отбрасывает домино в сторону и заводит с Митькой на пальцах разговор о доме:

— Продал бы его Александр Петрович, что ли. А то разрушается.

— Ничего, — отвечает Митя. — Он нас с тобой еще переживет.

— Эт точно, — соглашается Иванька, — только впустую переживет.

Митя ничего на это не отвечает, молча перемешивает костяшки. Иваньке становится стыдно за свои слова. Вдруг Митя подумает, что он как-нибудь метит на этот дом. А Иваньке просто жалко его…

Случается, что Иванька заглядывает к дому и ночью. Он сторожит магазин, библиотеку и детские ясли, расположенные невдалеке. На дежурстве Иваньку иногда застает дождь, и тогда он прячется на крыльце дома, подолгу стоит там, слушает, кутаясь в плащ, как дождь шуршит по листьям плюща и доскам, которыми забиты окна. Дом ему кажется совсем одиноким и совершенно никому не нужным в эту дождливую ночь и темень. Снова Иванька начинает размышлять о том, что дом надо бы продать, если не боровичанам, то на другую сторону реки в Заречье или Гвоздиковку. Но все это, конечно, не в его власти.

Воскресным июльским днем Иванька по своему обыкновению сидел на крыльце, дожидаясь партнеров. Но никого не было. Митя повез на базар бочки, а ребятишки, должно быть, ушли в лес за уже начавшей созревать черникой. От нечего делать Иванька играл в домино сам с собой, разделив костяшки на две кучки. Проку от такой игры было мало, и Иванька часто выходил на берег речки поглядеть, не идет ли кто. Раза два он видел дачников с удочками в руках, но они, не доходя до Иваньки, сворачивали на Колодное, где даже в жаркое время хорошо клюет окунь и красноперка. В досаде Иванька возвращался назад, запрокинув голову, смотрел на едва видимый в небе самолетик, кружившийся все время над речкой и лугом. В войну Иванька служил в хозвзводе при летной части и считал себя большим знатоком этого дела. Глядя на самолетик, он с похвалой и одобрением отозвался о его поведении:

— Ишь ты, прямо Покрышкин!

В ответ самолетик кувыркнулся несколько раз через крыло и скрылся за лесом, маячившим на горизонте.

Иванька поскучнел и снова вышел к речке. На тропинке, ведущей через луг к районному центру, увидел размашисто шагавшего человека с чемоданом в руках. Вначале Иванька даже не обратил на него внимания, приняв за вновь приехавшего дачника. И лишь немного погодя, приглядевшись попристальней, вдруг различил широкую морскую фуражку и шитые золотом якоря. С минуту Иванька еще сомневался, а потом, цепляясь за траву и реденькие кусты лозы, кинулся навстречу идущему, еще издалека окликая его:

— Петрович, огородами давайте! Межою! Так поближе!

Александр Петрович остановился, поставил на землю чемодан и обнял подбежавшего Иваньку:

— Здравствуй, Иван Мардарьевич!

— Здравствуйте, — совсем разволновался Иванька. — А я все думаю, кто бы это такой.

Он ловко подхватил чемодан Александра Петровича и стал пробираться огородами к дому.

— Как вы тут? — интересовался капитан.

— Так мы ничего, живем потихоньку. А вы — в отпуск или как?

— В отпуск.

— И надолго?

— Считай, на полгода.

— И правильно, — одобрил Иванька. — А то все по Аргентинам да Америкам. Надоело, должно быть?

— Надоело, — признался Александр Петрович.

— Что ж без семьи?

— Да так… — уклончиво ответил капитан. — Они в другое место поехали.

Спрашивать дальше Иванька не решился. Он замолчал, обдумывая капитановы слова, пытаясь понять, что кроется за таким ответом. Но, так ничего и не поняв, заключил:

— Оно, может, и к лучшему. С семьей какой отдых?

Путаясь в подсолнухах и картофельной ботве, они вышли к дому. Александр Петрович оглядел его с какой-то особой теплотой и вниманием.

— Стоит еще?

— Стоит. Чего ему сделается! — Иванька не решился сразу заводить разговор о ремонте.

Он передал чемодан Александру Петровичу, а сам заторопился домой:

— Я за ключом сбегаю.

— Давай, — отпустил его капитан, присаживаясь на крылечке.

Иванька, еще не успевший пережить все случившееся, засеменил по тропинке, все время оглядываясь назад, как будто боялся, что Александр Петрович вдруг куда-нибудь исчезнет. Обернулся он минутою. Вместе с ключом принес еще топор и железную лапу.

— Может, того, и окна сразу?

— Да, наверное, — согласился Александр Петрович.

Иванька положил инструменты на крыльцо, проворно размотал клеенку и открыл замок.

В коридоре было темно и прохладно. Откуда-то с чердака веяло знакомым Александру Петровичу с самого детства запахом соломы и сухого клевера. Даже за десять лет этот запах не смог выветриться. Капитан вдохнул его полной грудью и на несколько мгновений задержал в легких, ощущая от этого мальчишечью радость и веселье. Ему захотелось прямо сейчас же забраться на чердак и уснуть там, положив под голову морскую фуражку. Но неугомонный Иванька уже приглашал капитана в хату, сметая картузом пыль с дивана.

— Садитесь, а я окна сейчас…

— Давай уж вместе, — предложил Александр Петрович. — А то как-то глухо.

Они снова вышли на улицу. Иванька лапою, а капитан топором стали отрывать доски.

Дом сразу ожил, глянул окнами на луг и речку, удивляясь ясному июльскому дню, еще до конца не веря своему возрождению. Все вокруг ему было с давних пор знакомо, и он вначале даже не нашел никаких перемен. Но, приглядевшись повнимательней, на пустыре за колхозным садом увидел новые длинные строения под черепицей и шифером, на крышах домов то там, то здесь заметил гнутые на разный манер телевизионные антенны и позавидовал этим домам, которые жили теперь новой, непонятной еще для него жизнью.

Обнаружились и другие перемены.

Возле самой воды не было старой раскидистой вербы, под которой раньше всегда собиралась по вечерам молодежь; куда-то исчезли невысокие деревянные качели и приспособленный под лавочку мореный дуб; совсем в другом месте находилась теперь привязь для лодок. Дом пожалел и качели, и вербу, и даже старую, несуществующую ныне привязь, вспоминая разные случаи из своей и их долгой жизни. Но вскоре за радостями возвращения и знакомства с новыми вещами он неприметно для себя забыл о старых товарищах.

Иванька и Александр Петрович тем временем уже наводили кое-какой порядок внутри дома. Капитан открыл форточку, потом вынес из кладовки две завалявшиеся там табуретки, поставил рядом со столом и даже присел на одну, чему-то улыбаясь. А Иванька все суетился, хватаясь то за одно, то за другое: подмел полы, смахнул со стен сизоватую паутину. Наконец сняв растоптанные сандалии, полез в угол к иконам, протер их по очереди рукавом, приговаривая:

— Заскучали небось? То-то!

Николай-угодник с поднятыми для благословения пальцами строго, по-божественному пригрозил Иваньке, на что тот так же строго заметил:

— Какой серьезный!

Капитан улыбнулся этому смешному разговору, но ничего не сказал, думая о чем-то своем. Иванька с озабоченным видом покрутился еще немного по хате, наконец предложил:

— С дороги, может, перекусить хотите? Так у меня перемет тут недалеко стоит. Рыбешки поджарим.

— За встречу надо, конечно, — отозвался Александр Петрович. — Только я искупаюсь вначале.

— Да я сам. Вы не беспокойтесь, — замахал руками Иванька и, не дожидаясь, пока уйдет Александр Петрович, кинулся домой за веслом и ключом от лодки.

Назад он вернулся через полчаса, неся в ведре килограмма на три сомика и пару окуней.

— На жаркое хватит. Не морская, правда.

— Чего уж там! — перебил его капитан, брившийся после купанья перед потускневшим домашним зеркалом.

Не отрывая капитана от дела, Иванька еще несколько раз бегал домой. Принес вязанку сухих березовых дров, сковородку и даже два стакана, которые до поры спрятал в карманах.

— У нас тут что! — хлопотал он возле рыбы. — Старики мрут. Так и пора уже. Марьяна моя тоже померла. Один теперь.

— Неважно, конечно, — вздохнул капитан, принимаясь помогать Иваньке.

— Так что поделаешь?! Время, Петрович.

Часам к двенадцати, когда рыба уже стояла на столе, Иванька успел пересказать капитану все новости и даже пошел бы, наверное, по второму кругу, не достань Александр Петрович из чемодана две бутылки: одну диковинную, квадратную с ромом, а вторую вроде бы нашу, потому как Иванька различил на ней пять звездочек и надпись «Коньяк».

— Что будем пить? — спросил капитан.

— Заграничную давайте, — кивнул Иванька на квадратную бутылку. — Поглядим, чего они там.

Александр Петрович налил в стаканы, которые Иванька при виде бутылок незаметно выставил на стол, густого красного рому. Иванька, прежде чем выпить, повертел стакан в руках и даже нюхнул содержимое и лишь после этого чокнулся с капитаном:

— Ну, не забывайте нас, Петрович!

— Не забуду, — почувствовал себя как-то неловко капитан.

Они выпили. Иванька, закусив ломтиком рыбы, принялся незлобиво поругивать напиток за крепость, косясь в то же время на вторую бутылку.

Капитан, видимо, заметил этот взгляд, потому что, выждав минуту-вторую, налил себе и Иваньке коньяку.

— Мне многовато сразу, — начал для приличия отговариваться Иванька.

Но стакан все-таки взял и выпил его с внутренним любопытством и осторожностью, как бы между прочим заметив:

— Липовым чаем пахнет.

Немного освоившись, они еще несколько раз выпивали, теперь уже каждый по желанию. Капитан нахваливал Иванькину рыбу, говоря, что ничего подобного он давно уже не пробовал. Иванька смущался, обещал свести капитана на рыбалку и показать ему такие места, о существовании которых в Старых Боровичах никто даже не догадывается. Потом разговор перешел у них на зарубежные страны. Иванька, уже изрядно захмелевший, любопытствовал:

— Вам, Петрович, диких людей видеть приходилось?

Капитан улыбнулся на этот вопрос, но ответил серьезно, без подвоха:

— Приходилось, Иван Мардарьевич.

— Ну и чего они, людоедствуют?

— Всякие встречаются.

— Скажи на милость. Что ж, их надоумить нельзя?!

— Пробуют, — все так же серьезно вел разговор капитан. — Да поддаются плохо.

— Женщин сначала надо обучать, — стал входить в подробность Иванька. — Они все же поласковей.

Александр Петрович снова улыбнулся, но как-то грустно, как будто вспоминал что-то недоброе:

— Все они одинаковы, Иван Мардарьевич, и дикие, и прирученные…

Иванька посидел с минуту тихо, как бы соображая, что бы еще посоветовать капитану насчет диких людей, но, так ничего и не придумав, завел разговор о другом:

— А в капиталистическом мире как? Воевать не собираются?

— Вроде бы нет.

— Вот и я думаю. Чего воевать? Время мирное.

Вскоре Иваньку потянуло на песни. Несмотря на свой маленький рост и чудаковатость, он славился в деревне хорошим голосом. Выпив рюмку-вторую, Иванька обязательно начинал петь. Чудаковатость его сразу же исчезала, он становился серьезным и даже каким-то печальным. Особенно хорошо получалась у Иваньки одна старинная песня, за которую еще в царское время его пожаловал в армии золотой пятеркой командир полка. Иванька и сейчас запел эту самую песню, вначале тихо, как бы пробуя голос, а потом все шире и шире:

Капитан слушал, и ему, наверное, представилось море, широкое и чистое, дальние страны и извечная морская тоска по родному берегу. А Иванька, низко опустив голову, пел, казалось, сам для себя, печалясь и тоскуя о чем-то своем, только ему доступном:

К мыслям Александра Петровича о море и дальних странах неожиданно примешалась еще какая-то горечь, вспомнилась жена, которая теперь бог знает где и с кем. Он налил себе рюмку, через силу, тяжело выпил ее и притих, слушая, как Иванька поет дальше с мужской светлой печалью:

Последнюю ноту Иванька тянул долго, с остановками и придыханием, как будто жалел, что песня заканчивается такими горькими и несправедливыми словами.

Капитан кинулся тут же наливать Иваньке коньяку, но тот после пения как-то сразу потерял всякий интерес к празднеству и стал собираться домой. На все уговоры Александра Петровича посидеть еще немного ответил первое, что пришло в голову:

— На дежурство мне пора. Да и встретимся еще.

Капитан вздохнул, провел Иваньку на крылечко, где они постояли еще одну минуту, договариваясь о завтрашней рыбалке, а потом разошлись, каждый думая о своем.

Пойти на рыбалку ни завтра, ни в последующие дня им так и не удалось. После целого месяца жаркой безветренной погоды вдруг начались дожди. Откуда-то из-за леса выползли, казалось, прятавшиеся там тучи: вначале одна бледно-синяя с золотыми отливами — грозовая, а потом целое нашествие низких, затянувших небо туч обложного дождя.

Иванька, уже прежний, веселый и неугомонный, по нескольку раз на день забегал к Александру Петровичу, жалуясь:

— Надо же такое! Только ведь собрались…

— Успеем еще, — успокаивал его капитан. — Куда нам торопиться?

— Да оно верно, — соглашался Иванька, но было видно, что ему не терпится скорее повести капитана на речку, показать обещанные места, которые в Старых Боровичах, несомненно, самые удачливые.

Дождались своего дня они только через неделю, когда небо немного просветлело и к ночи на нем то там, то здесь стали пробиваться неяркие еще звезды. Обрадованный Иванька прибежал к капитану поздно вечером, отлучившись на минуту с дежурства. Вдвоем они вышли на крылечко и, закурив по сигарете, долго обсуждали предстоящую рыбалку. Иванька суетился, говорил много лишнего, но Александр Петрович терпеливо выслушивал его, безоговорочно признавая Иванькино превосходство в завтрашнем деле.

Уходить от капитана и скучать одному на дежурстве Иваньке явно не хотелось и он все медлил, заводя разговор то об одном,то о другом. Расспросил Александра Петровича про звезды, как это моряки находят по ним среди ночи дорогу. Капитан все доходчиво объяснил Иваньке и даже определил, на какой широте и долготе земного пространства находится бревенчатый домик, возле которого они сидят.

Иванька отнесся к рассказу Александра Петровича с почтением, но все же заметил в свою очередь, что летчики тоже могут здорово ориентироваться по звездам, если того потребует случай.

На этом они распрощались до завтрашнего утра, и Иванька уже собрался уходить, беспокоясь за магазин и библиотеку, как вдруг откуда-то с другого берега реки донесся негромкий женский голос:

— Са-ша-а-а!

— Зовет кто-то, — остановился Иванька.

— Да как будто, — неопределенно, но вместе с тем встревоженно ответил капитан.

А женщина, немного выждав, снова робко и даже как-то безнадежно позвала:

— Са-ша-а-а!

— Перевезти надо бы, — забеспокоился Иванька. — А то кого она сейчас дозовется.

Александр Петрович ничего вначале на это не ответил, а потом, торопливо выйдя к речке, вдруг совсем неожиданно для Иваньки отозвался:

— Лиза?!

— Я! — донеслось с того берега.

Капитан кинулся назад к домику, взял в коридоре весло и на первой попавшейся лодке стал переправляться через речку. Иванька, глядя, как он гребет в темноте по-морскому широко и сильно, растерялся, не зная, что же ему делать: то ли дожидаться Александра Петровича и женщины назад, то ли уйти к магазину? Наконец он решился и пошел обходить строения, изредка оглядываясь на речку и ничего еще не понимая в поведении Александра Петровича.

А тот, подплывая к противоположному берегу, спешил различить в темноте Лизино лицо и фигуру, как будто боялся, что все это вдруг окажется обманом и его встретит сейчас совсем другая женщина.

Впервые Саша увидел Лизу на зареченском лугу, где она помогала матери ворочать покосы. День был солнечный, жаркий. От недавно скошенной, привявшей травы исходил душный, горьковатый запах. Мальчишка, возивший женщинам воду, где-то замешкался, и они часто подходили к боровичанской бочке, спросив перед этим разрешения у работавшего на косарке Саши. Подошла и Лиза, по-женски подвязанная белой, выгоревшей косынкой.

— Попить можно? — остановилась она возле бочки.

— Пей, — ответил Саша.

Лиза открыла колышек, но вода не полилась. Видно, ее всю уже успели выпить. Лиза растерянно оглянулась на Сашу, что-то ремонтировавшего в косарке. Тот, заметив ее взгляд, оторвался от дела и предложил:

— Молоко будешь пить?

— Буду, — согласилась Лиза.

Саша повел ее по высокой, достигающей им почти до самого пояса траве к кусту лозы, под которым у него была закрыта бутылка молока и лежал обед. Он вытер бутылку травою и передал Лизе. Та начала пить, по-ребячьи высоко запрокинув голову, часто перекладывая холодную бутылку из руки в руку. В самом конце у Лизы не хватило дыхания и она оторвалась от горлышка. Тоненькая струйка молока потекла у нее по подбородку, упала на траву и на платье. Лиза вытерла ее загорелой ладошкой и передала бутылку Саше, волнуясь, что выпила больше половины.

— Ничего, — начал ее успокаивать тот, — пей сколько хочешь.

— Хватит уже, — отказалась Лиза и побежала по траве к женщинам.

— Приходи еще, — крикнул ей вдогонку Саша.

Лиза вдруг остановилась, поглядела вначале почему-то на женщин, а потом на Сашу и негромко пообещала:

— Приду. На косарке научишь?

— Научу, — заверил ее Саша, чувствуя в душе необыкновенную радость и тревогу. — Только приходи!

Она, и правда, пришла под самый вечер, когда зареченские женщины уже начали собираться домой. Саша помог Лизе взобраться на косарку, долго рассказывал, когда и какие надо включать рычаги. Потом передал ей вожжи, а сам побежал рядом с косаркой, стараясь перекричать ее стрекотание:

— Ты не бойся! Кони смирные!

— А я и не боюсь! — улыбалась Лиза.

С того дня они стали встречаться часто. Во время обеденного перерыва и после работы бегали в заросли дикой смородины, собирали там крупные тяжелые ягоды, то без меры веселясь и дурачась, то неожиданно замолкая при взгляде друг на друга. К осени, когда сенокос закончился, Лиза так же, как сегодня, приходила на берег речки и негромко звала Сашу. Он переплывал к ней на лодке, и они шли в луга по колкой, только что начавшей отрастать отаве, искали там по небольшим озерам кувшинки и лилии, уже сонные, свернувшиеся на ночь. Лиза плела из них себе венок и ожерелье и в этом убранстве была похожа на загадочную русалку, неожиданно вышедшую к Саше из озера.

А на следующий год Саша уже щеголял по Заречью в новенькой морской форме, рассказывал Лизе о море, о кораблях, а после кино или танцев уводил ее все в те же луга и по-мужски нетерпеливо целовал, доверчивую и притихшую. Все у них было как будто договорено. Через два года, когда Саша окончит училище, они уедут в Одессу или Севастополь. Саша станет плавать на кораблях во все края земли, а Лиза, тоскуя и переживая, будет дожидаться его возвращения.

Но получилось все по-другому. За Лизой неожиданно начал ухаживать недавно приехавший в село новый учитель. Лиза написала Саше, что это несерьезно, что учитель ей совсем не нравится: ему тридцать лет и он все время говорит лишь о синусах и косинусах. Но Саша, находившийся тогда на практике в первом заграничном плавании, не поверил ей и ответил очень обидным письмом. Вот, мол, как получается в настоящей жизни: не успел он уйти в море, как Лиза уже завела себе другого. Чего же ожидать в будущем, когда Саше придется плавать по восемь-девять месяцев в году?! И еще в том письме было много незаслуженных упреков, обид и ревности. А в самом конце целая страница о том, что Саша не очень-то и нуждается в Лизином ожидании и верности, что у него и в Одессе, и здесь, за границею, есть много знакомых женщин, с которыми ему не так скучно, как с Лизой в деревне.

После, вернувшись из плавания, Саша писал в Заречье совсем другие письма, жалея обо всем случившемся, просил Лизу не обижаться. Но та упрямо молчала, а весною, не дождавшись его на каникулы, взяла да и вышла замуж. Правда, не за учителя, а за другого, деревенского парня.

С тех пор прошло почти двадцать лет, и вот Лиза снова ждет его на берегу Снови. Александр Петрович, разволновавшись, никак не мог пристать к крутому, обрывистому берегу. Лиза придержала лодку рукою и заговорила так же, как и раньше, тихо и сдержанно:

— Я давно узнала, что ты приехал.

— Сказал кто-нибудь?

— Нет, сама увидела. Я ведь часто сюда хожу.

Александр Петрович промолчал, не зная, что ответить на это неожиданное признание, за которым, чувствовалось, стоит не один день сомнений, не одно принятое и тут же отвергнутое решение. Ему стало горько и совестно, хотелось найти для Лизы какие-то особые слова. Но он лишь вздохнул:

— А я слышу, кто-то зовет…

— Не поверил?

— Вначале нет.

Лиза легонько оттолкнулась от берега и, выждав, пока капитан развернет лодку, попросила:

— Поедем к дому. А то темно здесь…

Иванька, успевший за это время несколько раз обойти все строения, видел, как они вышли из лодки, как, чуть слышно о чем-то переговариваясь, стали подниматься по тропинке. Вскоре в доме зажегся свет. Горел он часов до двух, а потом вдруг погас, должно быть, перегорела лампочка или женщина решила возвращаться назад.

Но на крылечке долго еще никто не появлялся. В душе у Иваньки вспыхнула недобрая ревность к этой незнакомой женщине, неожиданно разрушившей так хорошо начавшую складываться у них с Александром Петровичем жизнь. Но вскоре это чувство прошло, и Иванька, сидя на лавочке возле магазина, вдруг начал вспоминать себя молодым, только что приехавшим в отпуск из царской армии. Марьяна, впервые за годы войны увидев мужа, кинулась к нему на грудь, долго плакала, не в силах оторваться и что-нибудь сказать. Иванька начал выкладывать подарки, купленные за ту самую золотую пятерку: шелковый красный платок, туфли, серьги. Марьяна лишь мельком взглянула на них и снова заплакала:

— Ничего мне не надо, Ваня. Ничего, лишь бы живой…

Потом было по случаю его приезда гулянье, первая неповторимая ночь возвращения. Были хмельные встречи с еще не призванными на фронт друзьями, а в последний день двухнедельного отпуска фотографирование с Марьяной в уездном городе. Иванька часто смотрит на эту фотографию, где он сидит на гнутом венском стуле, чуть придерживая рукоятку сабли, а Марьяна стоит рядом, положив на погон руку с серебряным обручальным кольцом. Это единственная фотография, где они изображены молодыми, Марьяна тоже ее очень любила и все боялась, чтобы она не пожухла от времени…

Вслед за этим Иванька вспомнил еще сына Николая, который семнадцатилетним ушел на войну да так и не вернулся, отчего Марьяна может быть, и умерла раньше положенного срока.

От всех этих воспоминаний Иваньке стало очень грустно и одиноко. Ему захотелось пойти в бревенчатый домик к капитану и незнакомой женщине, рассказать им про Николая и Марьяну, про то, какой Марьяна была доброй и ласковой, как любила Иваньку до последнего своего часа…

Но он так и не решился пойти, понимая, что будет там лишним, что непрошеным своим посещением разрушит в домике, может быть, такие же, как и у него самого, невосполнимые теперь воспоминания.

Иванька обошел еще раз вокруг магазина и библиотеки, стараясь хоть чем-то отвлечься от нелегких мыслей. Уже начало рассветать. Утро после недавних дождей обещало быть солнечным и ясным, но сейчас, в четвергом часу, деревья и хаты еще стояли окутанные теплым летним туманом. Только что проснувшиеся ласточки носились в этом тумане, радуясь наступающему дню. Казалось, что своим веселым писком и стремительным полетом они хотят скорее разогнать темноту и туман, пробудить село для дневного труда и продолжения жизни.

Глядя на них, Иванька тоже начал ощущать в себе постепенное возвращение дневной легкости и свободы. Он снова присел на лавочку возле магазина, откуда был виден дом и речка. Прислонившись к изгороди, Иванька на минуту задремал последним предутренним оном, а когда открыл глаза, то увидел, что Лиза и капитан уже переправляются на другую сторону реки. Александр Петрович неторопливо правил лодкой, а Лиза, закутавшись в капитанский пиджак с широкими золотыми нашивками на рукавах, о чем-то неслышно для Иваньки рассказывает, изредка наклоняясь к воде, должно быть, для того, чтобы сорвать попавшуюся им по пути кувшинку. Выйдя из лодки, они постояли минуты две на берегу, а потом пошли рядом в сторону Заречья по густой, еще некошеной траве, то сливаясь в одну черно-белую фигуру, то опять расходясь и пропадая в тумане…

После этой ночи в отношениях капитана и Иваньки произошла какая-то перемена. Встретившись где-нибудь днем, они не знали, как себя вести. У Иваньки вдруг снова просыпалась ревность, и он уже готов был выдать себя, наговорить Александру Петровичу бог знает чего и про Лизу, и про рыбалку, и, конечно же, про дом, который давно надо продать, поскольку капитану он, по всему видно, совершенно не нужен. Но Иванька сдерживал себя, понимая, что ревность эта пустяшная. Лиза в такие минуты казалась ему чем-то похожей на Марьяну. Иваньке хотелось познакомиться с ней поближе, чтоб можно было сличить лицом. В предутренние сумерки, когда Лиза возвращалась домой, он такое сходство находил. Глядя, как она перед уходом развешивает во дворе только что постиранные капитановы рубашки и майки, как моет крыльцо, он по-доброму завидовал Александру Петровичу. В этой роли уже почти полновластной хозяйки бревенчатого дома Лиза особенно нравилась Иваньке и особенно походила на его Марьяну.

Несколько раз Иванька порывался завести с Александром Петровичем разговор о его дальнейших планах насчет отпуска. Но разговора у них не получалось. Капитан, чувствуя перед Иванькой вину и зная, что тому про Лизу все известно, старался как можно скорее уйти в дом. Там, в ожидании вечера, он молча курил сигарету за сигаретой, волнуясь, как перед своим самым первым, еще курсантским плаванием, от которого тогда зависела вся его будущая жизнь.

Иванька тоже уходил домой, обидевшись на капитана за такое невнимание к себе, хотя и понимал, что тому сейчас не до Иваньки, что того, наверное, одолевают всякого рода сомнения, которые может разрешить только он сам. Иванька давал себе обещание больше вовсе не ходить к Александру Петровичу, и правда, дня по три он не появлялся.

Во время одной из таких размолвок, когда Иванька совсем уже измаялся, капитан сам постучался к нему:

— Подмогнуть бы надо, Иван Мардарьевич.

— Что случилось? — сразу отошел Иванька.

— Да вот… — кивнул Александр Петрович в сторону своего дома.

Иванька глянул в окно и мгновенно забыл о всех своих обидах. Возле дома стояли две машины, груженные лесом, кирпичом и досками.

— Давно бы так, Петрович! Давно бы, а то стареет, разрушается, — заволновался он, намекая еще на что-то другое, не имеющее отношения к дому.

Как был в одной нательной рубашке Иванька выскочил на улицу и принялся бойко командовать шоферами. Те, приняв его, очевидно, за главного здесь хозяина, покорно выполняли все требования, подгоняя и разворачивая машины, как того хотелось Иваньке.

Лес разгрузили на лужайке перед домом, так, чтобы при строительстве было удобно тесать и подкатывать к стенам. Александр Петрович расплатился с шоферами новенькими, еще не бывшими в употреблении десятками, предложил им зайти в дом и выпить по рюмке. Но шофера от выпивки отказались, торопливо развернули машины и уехали в город.

Время было еще раннее, и Иванька тут же стал торопить Александра Петровича:

— Может, сегодня и начнем? Чего откладывать!

— Можно, — весело и решительно согласился капитан.

Иванька, не дожидаясь дальнейших распоряжении, побежал к себе домой, принес оттуда инструменты: топоры, пилу и даже неизвестно зачем хранившиеся у него домкраты. Потом, чувствуя, что с таким важным и значительным делом, как ремонт дома, им вдвоем с капитаном не справиться, сходил еще за Митей.

Втроем они обошли дом со всех сторон, советуясь друг с другом, с чего начинать. Иванька по своему обыкновению много суетился, командовал, стараясь показать перед капитаном и Митей свою осведомленность в плотницких делах. На самом же деле распоряжался всем Митя, построивший на своем веку в Боровичах не один дом.

Они скрепили дом по каждой стене четырьмя лагами, потом, разобрав завалинку, подвели домкраты. Дом заскрипел, закачался, но все же, повинуясь силе, заметно стал подниматься, внимательно прислушиваясь к самому себе и еще не понимая, зачем это потревожили его старое, высохшее тело. Еще больше он удивился, когда из этого тела начали вынимать четыре первых венца. Но потом, будто смирившись, и приготовившись к более трудным испытаниям, он затих, опираясь на окружавшие его со всех сторон бревна-подпорки.

В первый день работали почти до самого темна. Мужики, возвращавшиеся с сенокоса, изредка подходили к дому, интересовались:

— Ремонтируем?

— Надо, — отвечал совсем умаявшийся Иванька и невпопад тюкал топором мимо отбитой шнуром метки.

Александр Петрович в тельняшке и найденных в чулане еще отцовских сапогах угощал мужиков сигаретами, расспрашивал о сенокосе и разных колхозных делах. Глядя на него, Иваньке даже не верилось, что Александр Петрович объездил почти половину земли, что есть у него где-то дети, жена, о которой за все время отпуска он ни разу так и не упомянул. Иваньке казалось, что спокон веку капитан живет здесь, в деревне, что жена у него, конечно, Лиза. С минуты на минуту она должна появиться, пригласить плотников на ужин, по-женски справедливо оценить их работу.

Но Лиза приходила обычно с наступлением темноты, и ужинать им пришлось одним. Иванька по приказанию капитана сбегал в магазин за двумя бутылками «Экстры». Потом капитан достал из печи борщ и поджаренную на громадной сковороде рыбу. По одному запаху и виду еды, еще не пробуя ее, Иванька почувствовал, что приготовлена она женской рукой, к тому же в расчете не на одного едока. Видно, Лиза знала о предстоящем ремонте и, как всякая хозяйка, по-настоящему готовилась к нему, чтоб плотники не были в обиде.

Расположились для ужина они на крылечке, потому что в порушенном доме было пыльно и мусорно. Иванька, намаявшись за день, быстро захмелел, начал переговариваться с Митей насчет его говорящей жены Сони, которую Митя ждал пятнадцать лет. Митя отвечал ему, что, мол, Соню понять можно — не каждая на такое решится. Но теперь они живут в дружбе и согласии. Соня выучилась разговаривать на пальцах, а дети у них говорящие.

Потом Иваньку, как всегда, потянуло на песни. Он начал свою любимую про полевую дороженьку и доброго молодца. Капитан попробовал было ему помогать, но вскоре умолк, очевидно почувствовав, что ни по своей силе голоса, ни по умению он не сможет сравниться с Иванькой. А тот, глядя на Митю, который настороженно и виновато сидел за столом, выводил каждое слово с необычной даже для него широтой и терпением. Иваньке почему-то вдруг захотелось, чтоб его песню услышала на том берегу Лиза и при случае, который, конечно, непременно представится в будущем, похвалила его так же неназойливо и так же ласково и внимательно, как это умела делать одна Марьяна. Забыв об Александре Петровиче и Мите, Иванька пел сейчас, овладеваемый только одним этим, необъяснимым даже ему самому желанием.

С началом ремонта у Иваньки началась суматошная, беспокойная жизнь. Ночью он дежурил возле магазина, а днем, отдохнув два-три часа, пропадал на строительстве, хватаясь за любую работу: то распиливал с Митей бревна для оконных и дверных косяков, то бежал в кузницу за скобами и болтами, то вдруг принимался рыть яму под фундамент. От этого ежедневного беспокойства он как-то помолодел и даже, казалось, стал выше ростом. В кузнице и на колхозном дворе Иванька никак не мог нахвалиться Александром Петровичем. Вот, мол, человек какой: и корабли водить мастер, и в плотницком деле Мите и ему, Иваньке, ничуть не уступает. Каждый раз Иваньку подмывало рассказать еще и про Лизу, похвалить ее за внимательное и ласковое обхождение с капитаном. Но он сдерживался, предвкушая, как после ремонта и новоселья он на рассуждения мужиков будет как бы между прочим замечать, что про капитана и Лизу ему давно было известно, только до поры до времени он помалкивал.

И вдруг Иванька стал замечать, что уже несколько дней подряд Лиза в Боровичах не появляется. Вначале он не придал этому значения. Случалось, и раньше она приходила не каждый день. Но вскоре, наблюдая за капитаном, Иванька понял, что в отношениях Лизы и Александра Петровича произошло что-то решительное, а может быть, даже бесповоротное. Капитан работал возле дома уже без прежнего интереса, часто, отложив в сторону топор, курил, мрачный и неприветливый. А вечером, просидев на крыльце в напрасном ожидании часов до двенадцати, уходил в дом и, не зажигая света, ложился спать. Митя, тоже заметив эту перемену, начал спрашивать:

— Чего это он?

— Кто его знает, — пожимал Иванька плечами. — Может, по кораблям своим тоскует. Морской все-таки человек.

Но сам-то он знал, что дело здесь не в кораблях и не в морском просторе. Александр Петрович за свою жизнь наплавался, дай бог каждому. Ему теперь на суше пожить, может быть, даже приятнее.

Иванька изводил себя в разных догадках, вечером несколько раз тайком от капитана переправлялся на другую сторону речки, доходил почти до самого Заречья, надеясь встретить где-нибудь Лизу, расспросить у нее, что же произошло. И если дело пустяшное, незначительное, так он привезет ее к Александру Петровичу, помирит и возьмет обещание, что ничего подобного между ними никогда больше не случится. Но в самый последний момент Иванька останавливался, догадываясь, что виноваты здесь, возможно, не Лиза и не Александр Петрович, а кто-то совсем посторонний, о существовании кого. Иваньке ничего не известно. Он принимался укорять этого постороннего, стыдить за непонимание настоящей жизни. А иногда опять-таки собирался лично вмешаться во все происходящее и навести должный порядок. Но он со дня на день откладывал это вмешательство, ожидая, что Александр Петрович сам без посторонней помощи справится со всеми, кто мешает его жизненному счастью.

Только все вышло не так, как думалось Иваньке.

Однажды, когда он суетился после дежурства возле печи, Александр Петрович зашел к нему с чемоданом в руках и протянул ключ:

— Уезжаю я, Иван Мардарьевич.

— Как же так?! — кинулся к нему Иванька. — Отпуска-то еще сколько!

— Ничего не поделаешь, служба, — попробовал было соврать капитан, но потом махнул рукою и заторопился из дома.

Иванька выбежал за ним следом и, еще не веря всему сказанному, попытался хотя бы на время задержать его:

— С ремонтом как быть-то, Петрович?

— Как хочешь, — отмахнулся тот и, не оглядываясь ни на дом, ни на совсем поникшего Иваньку, зашагал по тропинке на станцию.

Иванька долго глядел ему вслед, в одну минуту постаревший и осунувшийся. Потом, прощаясь с Александром Петровичем, замахал картузом в надежде, что капитан все-таки оглянется, ответит ему, а может быть, даже остановится и утешит Иваньку, объяснит, что вот он съездит в Одессу, уладит там все свои дела, а потом вернется назад, и они к осени еще успеют отремонтировать дом, еще порыбачат и вдоволь наговорятся. Лизу к тому времени тоже ничто не будет связывать и она переедет на этот берег Снови в только что отремонтированный, пахнущий смолою и краскою дом.

По Александр Петрович так и не оглянулся…

Спустя несколько дней после отъезда капитана снова пошли дожди. Иванька до самого вечера, пока не надо было идти на дежурство, сидел у себя в хате, затаив неизвестно на кого обиду. Изредка к нему заглядывал Митя, спрашивал, не приболел ли Иванька.

— Да, есть немного, — отвечал тот, действительно чувствуя во всем теле слабость и пустоту.

Митя сокрушался, советовал проехать в город к врачу. Иванька каждый раз обещал, что, как только закончатся дожди, обязательно проедет. Потом разговор у них заходил о сенокосе, о приближающейся жатве и лишь в самом конце о капитанском доме. Митя интересовался, будут ли они кончать с ремонтом, а то его приглашают в Гвоздиковку стелить полы. Иванька, путаясь в знаках и жестах, объяснял, что Александра Петровича срочно вызвали в Одессу по службе. Так что Митя может спокойно ехать в Гвоздиковку. Тот извиняюще разводил руками, но с отъездом не торопился, может быть не веря до конца Иванькиным словам.

Ночью Иванька, как и раньше, ходил на дежурство, хотя Митя и советовал ему бросить это занятие, а то еще чего доброго и совсем расхворается. Но Иванька не соглашался. Дежурство — какая ни есть, а все-таки работа. С вечера, закутавшись в плащ, он ходил вокруг строений, проверяя для пущей важности замки и окна, а в полночь направлялся к капитанову дому, куда приходить днем ему теперь не хотелось. Мужики часто останавливали Иваньку, точно так же, как Митя, интересуясь, чего это с домом произошла заминка. Объяснить настоящую правду Иванька не мог, а обманывать мужиков с каждым днем становилось все труднее.

Ночью же Иванька оставался с домом один на один. Сидя на уже выправленном крыльце, он подолгу глядел на белевшие в темноте новые бревна, которые дубовыми шинами были навечно соединены со старыми, выдержавшими испытание временем и непогодой. Теперь бы дому стоять да стоять, особенно если покрыть его железом или шифером да вставить новые рамы. Но вот с хозяевами никак не ладится, видно, в их жизни что-то было нарушено в самом основании и теперь этого ничем не поправить…

Иванька терялся в догадках, стараясь понять, что же все-таки произошло у Александра Петровича с Лизой, почему они так поспешно расстались. Передумал он за эти ночи о многом: и о любви, и о детях, и еще бог знает о чем, но верного объяснения всему случившемуся так и не находилось, а без него Иванька не видел в жизни необходимого единства и гармонии.

Он снова глядел на дом, жалея, что затеяли весь этот ремонт, который доводить теперь до конца некому. Александр Петрович появится в селе, наверное, нескоро, а у Иваньки на ожидание уже не хватит сил… Он поплотнее кутался в плащ, курил и незаметно для самого себя начинал вдруг вспоминать Марьяну, ее последние дни…

Умерла она вечером на Ивана Купала. Молодежь в этот день справляла праздник. Возле клуба играла музыка, слышался гомон и девичий смех. Марьяна несколько раз посылала туда Иваньку посмотреть, так ли там все, как было когда-то в их молодости. Иванька уходил, долго смотрел на гулянье, а вернувшись назад, рассказывал Марьяне, что все точно так же, как и тогда, вот разве что танцуют теперь по-другому да другие песни поют.

— На то и молодежь, — успокаивала его Марьяна и просила пошире открыть окно.

Когда стемнело, на берегу речки вдруг вспыхнули костры. Один возле самой воды, а другие поднятые высоко на столбах. Они осветили Сновь, прибрежные лозы и почти до самого Заречья мокрый некошеный луг.

Чуть погодя из-за поворота реки на плоту выплыл еще один костер, а за ним множество лодок с девчатами в венках и праздничных нарядах. От близкого огня они казались настоящими русалками, веселыми и таинственными. Между лодок плавал парень, изображающий водяного. Он мешал девчатам петь, и те, смеясь и дурачась, брызгали на него водою.

Но вдруг все затихло, девчата сняли венки и бросили их в воду. Быстрое течение подхватило венки, закружило; обгоняя лодки, они поплыли вслед за костром.

— Не тонут? — тихо спросила Марьяна, когда Иванька рассказал ей обо всем этом.

— Нет, — ответил он. — Плывут.

— А мой когда-то сразу потонул…

Иванька долго еще наблюдал за лодками, пока они не скрылись за небольшим островом, потом окликнул Марьяну, чтоб еще раз рассказать, как сейчас красиво на речке, как много там народу и как горят костры. Но она уже ничего ему не ответила…

От этого воспоминания на душе у Иваньки становилось неизмеримо тяжело. Ему хотелось поговорить о Марьяне с кем-нибудь, кто знал ее еще в молодости, чтоб вспомнились совсем иные дни. Но вокруг была все та же ночь, темная и неласковая. Иванька пробовал несколько раз завести такой разговор с полуразрушенным домом. Но тот упрямо молчал, то ли притворяясь, то ли действительно давно уже ничего не помня…

Иванька обижался и уходил от дома куда-нибудь подальше…

И вдруг в один из таких вечеров с того берега отозвалась Лиза, точно так же, как и в первый день своего приезда:

— Са-ша-а-а!

Иванька кинулся было к лодкам, едва не закричав: «Сейчас, Лиза! Сейчас!» Но потом остановился, понимая, что все это теперь ни к чему. А Лиза все звала и звала Александра Петровича, но в ее голосе Иваньке слышалось уже одно лишь горькое и безнадежное прощание. Поэтому он и не отозвался, не стал перевозить Лизу, хотя ему этого и безмерно хотелось.

Не отозвался Иванька и через месяц, когда Лиза, уже перед самой осенью, еще раз приходила на берег Снови, звала плавающего в неизвестных морях капитана, а потом до самого рассвета сидела в оставленной кем-то на том берегу лодке…

Оглавление

Арина — мать солдатская

До конца жизни

По щучьему велению

Домна Григорьевна

Бочка

За тридевять земель

Венец терновый

Серафимино счастье

Заря вечерняя

Солнце над лугом

Петька

Колодец

Сновь-река

Бревенчатый дом