КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124655

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Дунай [Клаудио Магрис] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Все дело в желобе (Истоки)

Эта книга — плод воображения.

Всякую связь с реальными фактами и событиями,

местами и людьми

следует рассматривать как случайность


Скачут далеко, далеко, до самого Дуная…

Бегство короля Матъяша (словенская народная песня)


Маризе, Франческо и Паоло

1. Памятная табличка

«Дорогой друг!

Асессор Венецианского муниципалитета синьор Маурицио Чеккони, опираясь на прилагаемый проект, обратился к нам с предложением устроить выставку «Архитектура путешествия: История и утопия гостиниц». Выставку планируется провести в Венеции. Финансирование обеспечат государственные учреждения и организации. Если Вы заинтересованы в сотрудничестве…»

Доставленное несколько дней назад радушное приглашение ни к кому лично не обращено, имя адресата или адресатов непринужденно опущены; в сердечном порыве организаторы выставки, рассчитывающие на покровительство государства, поднимаются над конкретными личностями и взывают ко всем — целому человечеству или, по крайней мере, к широкой, расплывчатой массе образованных людей и интеллигенции. Прилагаемый проект (подготовленный профессорами Университетов Тюбингена и Падуи, выстроенный с железной логикой и сопровождающийся библиографией), пытается привести к неумолимому порядку научного трактата непредсказуемость путешествия, его переплетающиеся и разбегающиеся тропинки, случайность остановок, неопределенность вечера, асимметричность всякого пути. Эта схема — набросок устава жизни, если верно то, что вся наша жизнь — путешествие и все мы проходим по этой земле как гости.

Разумеется, может показаться, что в мире, которым управляют и руководят в масштабе целой планеты, не осталось места связанным с путешествием приключениям и тайне; еще бодлеровские странники, отправлявшиеся на поиски невероятного и готовые утонуть во время отчаянной вылазки, несмотря на нежданные беды, обнаруживали в неизведанном ту же скуку, что оставляли дома. И все же двигаться — лучше, чем ничего: глядишь в окошко поезда, несущегося сквозь пейзаж, подставляешь лицо свежести, которой веет от древесной аллеи, смешиваешься с толпой, и что-то пробегает, проходит по телу, воздух пробирается под одежду, твое «я» начинает расширяться и сжиматься подобно медузе, капля чернил переливается через край бутылочки и растворяется в чернильного цвета море. Впрочем, приятная возможность ослабить привычные узы и сменить униформу на пижаму — школьная перемена, а вовсе не обещание окончательного исчезновения, безумного полета, позволяющего вырваться за пределы обыденного. Говоря словами Бенна, это лишь робкая попытка, даже когда чувствуешь, что под спорной реальностью распахивается безжалостная лазурь. Слишком многие самодовольные и уверенные в себе предсказатели убеждали нас, что присутствующая в туристических тарифах статья «все включено» предусматривает и поднимающийся ветер. К счастью, остается авантюра классификации и диаграмм, методологического соблазна; нанятый асессором профессор из

Тюбингена, осознающий, что мирская проза угрожает одиссее, конкретному и неповторимому человеческому опыту, находит утешение в том, чтобы на третьей странице процитировать Гегеля, выдающегося ученика тюбингенской богословской семинарии, и повторяет вслед за ним, что метод заключается в проведении опыта.

Деревянная скамейка, глядящая на тонкую полоску воды, призывает проявить сочувствие к проекту, отличающемуся систематическим подходом и обнаруженному в почтовом ящике незадолго до отъезда, — сочувствие к скромному искусству фуги, то бишь бегства, скрытому за аркадами логических пассажей. Дерево приятно пахнет, оно по-мужски сухо, как сухи и сдержанны герои вестернов, Брег (или Дунай?) похож на темную бронзовую ленту, что вьется себе, поблескивая; разбросанные по лесу пятна снега превращают жизнь в свежий день, когда дышится легко, сулят высокое небо и ветер. Счастливое стечение обстоятельств и благостная расслабленность, которой способствует сердечное обращение «дорогой друг», убеждают довериться миру и даже согласиться с синтезом научной гегелевской логики и категориями гостиниц, ясно изложенным немецким коллегой в программе конференции.

Приятно знать, что у путешествия есть своя архитектура и что можно добавить к ней несколько камней, хотя путешественник подобен не столько создателю пейзажа — это задача живущего оседлой жизнью, сколько тому, кто разбирает и разрушает пейзажи, как Р., один из героев повести Гофмана «Барон фон Б.»: Р. странствовал по всему свету, коллекционируя чудесные виды, а когда что-то мешало полюбоваться пейзажем или добиться неожиданного ракурса, он без малейшего колебания приказывал валить деревья, отпиливать сучья, ровнять холмы с долинами, вырубать целые леса, сносить крестьянские фермы. Впрочем, разрушение — тоже архитектура, деконструкция, следующая собственным правилам и расчетам, искусство разложить и сложить заново, создать иной порядок: когда стена листвы внезапно падала и в закатных лучах открывался вид на развалины далекого замка, Р. на несколько минут замирал полюбоваться зрелищем, режиссером которого был он сам, а после стремительно уносился прочь, чтобы больше в эти края не вернуться.

Всякий опыт есть результат упорного применения метода, в том числе прозрачность далекого заката для Р. или запах снега, доносящийся до этой лавочки, стоящей в Черном лесу, Шварцвальде. Трогательное сияние жизни проскальзывает в классификациях, в протоколах, стремящихся каталогизировать жизнь и с очевидностью доказывающих, что в ней всегда остается осадок тайны и очарования. Схема проекта двух экспансивных ученых, построенного, как «Логико-философский трактат» Витгенштейна (1.1,1.2,2.11,2.12 и так далее), позволяет разглядеть в крохотных зазорах между соседними параграфами неопределимые перипетии путешествия: различаются гостиницы люкс (luxuriös, для любителей непомерной роскоши и непомерных наслаждений), буржуазные, простые, народные, местные, портовые, княжеские, монастырские, для туристов, для крестьян, для нищих, для дворян, для ремесленных корпораций, таможенные, почтовые, для извозчиков. Лишь научным таблицам дано должным образом подчеркнуть метафизический юмор обыденных предметов и событий, связь между ними и их последовательность: в разделе «Е», посвященном «Сценам» (имеются в виду сцены, которые разыгрываются в гостиницах) сказано: «2.13. Эротика — ухаживание — проституция». 2.14. Водные процедуры. 2.15. Спальни. 2.16. Будильник».

Не знаю, к какой категории относится гостиница в Ной-Эк в Шварцвальде, расположенная в нескольких километрах от этой скамейки. Двадцать три года тому назад, когда мы вертели в руках подстаканники с рекламой пива «Фюрстенберг» (картонный кружок, на котором изображено некое подобие красного дракона на золотом поле, окаймленном синим, который, в свою очередь, окаймлен бело-красным), решилась моя судьба. Отъезд и возвращение, как говорил один парижский безумец, «le voyage pour connaître ma géographie»[1]. Табличка в нескольких метрах от скамейки сообщает, что здесь находится исток (или один из истоков?) Дуная, и при этом подчеркивает, что именно этот исток — главный. «Мелодичный поток»[2], как называл истоки Дуная Гёльдерлин, глубинный и потайной язык богов, путь, соединявший Европу и Азию, Германию и Грецию, путь, которым в незапамятные времена поэзия и слово поднялись вверх по течению, чтобы донести смысл существования до немецкого запада. Гёльдерлин полагал, что на берегах реки еще живут боги: затаившиеся, непонятые людьми в ночь изгнания и современного раскола, но живые, недремлющие; Германия спала, и в ней спала поэзия, утомленная прозой реальности, призванная пробудиться в утопическом будущем, — поэзия сердца, освобождение, примирение.

У этой реки много имен. У разных народов названия Дунай и Истр обозначали верхнее и нижнее течение, а иногда всю реку: Плиний, Страбон и Птолемей задавались вопросом, где кончается первый и начинается второй — возможно, в Иллирии или у Железных ворот. «Двуименная река», как называл ее Овидий, увлекала немецкую цивилизацию с ее мечтой об одиссее духа, что непременно вернется домой, на восток, смешивала ее с другими цивилизациями, производя в результате метаморфоз множество метисов, в которых ее история обретала свое завершение и свое падение. Германист, путешествующий урывками, когда и как получится, вдоль течения реки, объединившей весь его мир, везет с собой багаж цитат и причуд; и если поэт вверяет себя пьяному кораблю, его местоблюститель пытается следовать завету Жан-Поля, советовавшего собирать по пути и описывать образы, старые предисловия, театральные афиши, вокзальные разговоры, поэмы и словесные перепалки, надписи на надгробных плитах и глубокомысленные изречения, вырезки из газет, объявления в трактирах и приходских церквах. «Souvenirs, impressions, pensée et paydage pendant un vouage en Orient»[3] — так называется одно из сочинений Ламартина. Чьи впечатления и мысли? Когда путешествуешь в одиночку, а это случается слишком часто, приходится за все платить самому, но порой жизнь бывает добра и позволяет тебе поездить и посмотреть мир, пусть даже урывками, недолго, вместе с четырьмя-пятью друзьями, которые станут твоими свидетелями в день Страшного суда и будут говорить от твоего имени.

В перерыве между путешествиями, вернувшись домой, ты пытаешься изложить наблюдения, собранные в пухлые папки, на плоском листе бумаги, перенести заметки на конвертах, в блокнотах, проспектах и каталогах на машинописные страницы. Литература похожа на переезд: как при всяком переезде, что- то теряется, что-то неожиданно находится в дальнем углу. «Мы ныне подобные сиротам»[4], — говорит Гёльдерлин в стихотворении «У истоков Дуная»: река течет и сверкает на солнце, как течет жизнь, однако ее блеск — оптический обман ослепленных глаз, которые видят на стене несуществующие светлые пятна, рассеивающееся неоновое сияние, соблазн кажущегося, рисованные обложки.

Отблески пустоты воспламеняют предметы, брошенные на берегу жестяные банки и автомобильные катафоты, подобно тому, как закат зажигает окна. Река как целое не существует, путешествовать — безнравственно, — утверждал, путешествуя, Вейнингер. Впрочем, река — старый учитель дао, проповедующий на ее берегах о великом колесе и просветах между его спицами. Во всяком путешествии есть хоть малая толика юга, неспешно текущие часы, отдохновение, колыхание волны. Не заботясь об оставшихся на его берегах сиротах, Дунай течет к морю, к великому убеждению[5].

2. Донауэшинген против фуртвангена

Здесь берет начало главный рукав Дуная, — гласит надпись на висящей у истока Брега старой табличке. Несмотря на лапидарность подобного заявления, многовековой спор о том, где находятся истоки Дуная, продолжается по сей день, с ним и связано ожесточенное соперничество между городами Фуртванген и Донауэшинген. Еще больше запутывает дело смелая гипотеза, выдвинутая недавно Амедео, известным седиментологом и тайным летописцем всяческих заблуждений, согласно которой Дунай берет начало в водопроводном кране. Не пересказывая накопившуюся за тысячелетия научную литературу по этому вопросу, начинающуюся с предшественника Геродота Гекатея Милетского и кончающуюся продающимся в киосках журналом «Меридиан», заметим, что на протяжении столетий принято было считать, что Дунай проистекает из неведомого источника, подобно Нилу, в водах которого он отражается и с которым сливается, — если не in re, то уж, по крайней мере, in verbis[6], в сравнениях и параллелях между двумя реками, которыми во все времена изобиловали комментарии ученых мужей.

Истоки Дуная изучали, высказывали свои предположения, излагали имевшиеся сведения Геродот, Страбон, Цезарь, Плиний, Птолемей, Псевдо-Скимн, Сенека, Помпоний Мела, Эратосфен; предполагалось или утверждалось, будто истоки Дуная находятся в Герцинском лесу, у гипербореев, в Пирене, в стране кельтов или скифов, на горе Абноба, в Гемперии. Другие гипотезы говорят о раздвоении реки, один рукав которой впадает в Адриатическое море, а другой, согласно разноречивым описаниям, в Черное. Если от истории или мифа, повествующего о том, как аргонавты спустились по Дунаю до Адриатики, перейти к доисторической эпохе, ориентироваться становится еще труднее — оказываешься среди чего-то гигантского, громового, скрытого от глаза, в титанической географии: Urdonau, то есть пра-Дунай бернского Оберланда, истоки которого находились на месте нынешних вершин Юнгфрау и Эйгера, первозданный Дунай, в который впадали пра-Рейн, пра-Некар и пра- Майн и который в середине третичного периода, в эоцене, где-то шестьдесят — двадцать миллионов лет назад приблизительно там, где сегодня находится Вена, впадал в пролив Тетис, первозданный материнский океан, в сарматское море, покрывавшее всю Юго-Восточную Европу.

Амедео, нечувствительный к архаике с ее индогерманскими префиксами, предпочитает не думать о пра-Дунае и вмешивается в сегодняшний спор между Фуртвангеном и Донауэшингеном — двумя шварцвальдскими городками, расположенными в тридцати пяти километрах друг от друга. Как известно, по официальной версии истоки Дуная находятся в Донауэшингене, жители которого клянутся, что это та самая и никакая другая река. Со времен императора Тиберия маленький родник, бьющий у этого холма, прославляли как исток Дуная. К тому же в Донауэшингене сливаются две реки — Брег и Бригах, место их слияния (по общепринятому мнению, которое подтверждают туристические путеводители, государственные учреждения и фольклор) и есть начало Дуная. Первые строки реки, которая создает и объемлет Миттель-Европу[7], написаны в старинной княжеской резиденции, как и замок Фюрстенберг, как и дворцовая библиотека с рукописями «Песни о Нибелунгах» и «Парцифаля», как пиво, названное в честь здешних князей, как прославившие Хиндемита музыкальные фестивали.

Hier entspringt die Donau, здесь рождается Дунай, — гласит надпись на табличке в парке Фюрстенбергов в Донауэшингене. Другая табличка, установленная доктором Людвигом Эрлайном у истоков Брега, уточняет, что из всех конкурирующих между собой истоков Дуная Брег находится дальше всего от черноморской дельты, от которой его отделяют 2888 километров — на 48,5 километра больше, чем от Донауэшингена. Доктор Эрлайн, хозяин расположенных в нескольких километрах от Фуртвангена земель, где берет свое начало Брег, вел настоящую битву против Донауэшингена — битву, разворачивавшуюся под шелест официальных бумаг и справок. Эта битва — скромный и запоздалый отзвук Французской революции в отсталой «немецкой убогости», сражение проповедующих либеральные взгляды буржуа и мелкого землевладельца, которые восстают против феодальной знати с ее гербами. Храбрые буржуа из Фуртвангена сплотились вокруг доктора Эрлайна, всем памятен день, когда фуртвангенский бургомистр, за которым шествовали сограждане, с вызовом выплеснул в родник Донауэшингена бутылку воды из Брега.

3. Научный доклад

В своем докладе, подробно изложенном в письме (я захватил его с собой, чтобы, так сказать, проверить сведения на месте, прежде чем обсуждать доклад с автором, который вскоре к нам присоединится), Амедео соглашается, хотя и с незначительными оговорками, с мнением фуртвангенцев, согласно которому исток Дуная совпадает с истоком Брега, а значит, Брег и есть истинный Дунай, а расположенный ближе к Черному морю Бригах — его приток. Доклад Амедео представляет собой выразительное, проникнутое печалью послание, сочетающее научную строгость с гуманистическим изяществом: в нем узнаваема рука не только автора исследований о падении и движении горных пород, ставших краеугольными камнями седиментологии, но и более сдержанного и уклончивого автора менее известных сочинений, вроде «Похвалы рассеянности», а также дотошных, трепетных переводов стихов немецких романтиков.

Из доклада понятно, что внимание автора прежде всего привлек Gasthaus — трактир с обшитой деревом покатой крышей, стоящий у истока Брега. В докладе вообще часто упоминаются трактиры, а сам доклад представляет собой настоящий отчет об экспедиции, подобной экспедициям по поиску истоков Нила, с подробнейшим описанием всех этапов пути и остановок: трактиры с каменными гномами в саду, зеленые изгороди, старые пианолы, ведущие на чердак деревянные лестницы. Между строк доклада, написанного внешне любезным и внушающим доверие человеком, читается скрытая попытка бегства: ищущий убежища автор явно попал в порочный круг, стремится отыскать место, где можно исчезнуть и стать никем. Описанные трактиры — уютные заведения, там приятно пропустить стаканчик и потрепаться с друзьями, однако в темноватых углах горницы, Stube, и в комнатах со скошенным потолком автору видится нечто иное, некая антитеза, — хижина ведьмы в лесу, знакомая по детским книжкам, где нас никому никогда не отыскать. Кажется, будто в отличие от Тристрама Шенди, боявшегося так и не найти себя, автор доклада жаждет потеряться и дает самому себе указания, уводящие с верного пути.

Амедео добрался до истоков Фуртвангена и остановился там осмотреть Музей часов: часа два он бродил между тысячами циферблатов разнообразной формы и размера, между сцепившимися друг с другом колесиками, стрелками, автоматами и фортепиано, которые приводит в действие бег времени, и, как особенно подчеркивает Амедео, он разгуливал в «чаще маятников». Читая письмо Амедео, понимаешь, что окружавшее его со всех сторон изохронное движение воспринималось им как тайный ритм жизни, автоматический отсчет чистого, пустого времени. В его письме само существование представляется как замкнутое движение, постоянно возвращающееся к началу, словно между двумя крайними точками колебания маятника, в которые тот постоянно возвращается, нет ничего, кроме абстрактного колебания и силы тяготения, сила эта тянет вниз — в самом конце, когда безжалостное время завершит свою работу, тело окончательно достигнет состояния покоя. Кривая жизни автора доклада соприкасается с прямой реальности, но лишь в одной точке, и в этой точке пересечения ему больно, как бывает больно, когда два сблизившихся позвонка зажимают седалищный нерв — хочется надеть корсет или попросить кого-то раздвинуть позвонки и избавить тебя от мучений.

Судя по всему, короткая экскурсия к истокам реки внесла разнообразие, которое помогло избавиться от скуки, стала хитрым маневром: совершив чудесную прогулку под открытым небом, автор доклада сумел пройти мимо собственных затянутых тиной глубин. Чтобы оторвать взгляд от своего бездонного колодца, нет ничего лучше, как взглянуть на других, попытаться увидеть их суть, заинтересоваться реальностью и природой вещей.

Как получается, что нечто возникает на горизонте реального мира и разума? Эта книга — синяя, эта пепельница — подарок на Рождество, — пишет Паоло Боцци в изданном в 1969 году труде «Единство, идентичность, случайность», при этом Боцци подчеркивает различие между двумя предикатами, между визуальными свойствами синего, попадающими в головной мозг благодаря электромагнитным колебаниям и импульсам зрительного нерва, и тем, что перед нами подарок на Рождество, существующий лишь в представлении того, кто его получил, и не существующий для ничего не ведающего наблюдателя, который входит в этот миг в комнату.

Итак, бьющий из земли доктора Эрлайна ручей — действительно исток Дуная, или мы думаем (считаем, предполагаем, допускаем), что это исток Дуная? Очевидно, Амедео решил вернуться к восприятию вещей как они есть, к тому, как они изначально отражаются в нашем сознании. Он отправился из Фуртвангена с намерением описать истоки Дуная такими, какими они доступны наблюдению, запечатлеть их чистую форму, их суть, отложив в сторону и выведя за скобки всякую заранее сформулированную теорию.

Поначалу доклад Амедео кажется серьезным и убедительным. Вода Брега появляется из земли в небольшой впадине на склоне холма, который возвышается над источником на несколько десятков метров. Амедео решил пойти вверх по склону и вместе с Маддаленой и Марией Джудиттой вскоре обнаружил, что у него промокли ботинки, носки и брюки. Луговая трава, мокрая от воды, почва пропитана влагой, пронизана множеством мелких ручейков. Сестры бродят по лугу и мочат ноги с куда большей грацией, чем Амедео, очарование которого во многом обусловлено крупным, вселяющим уверенность телосложением, как у Пьера Безухова. Впрочем, его перо не уступает в грации сестрам, оно легко и точно описывает такие подробности, как порхающую над цветами бабочку, запечатлевает воздушную чистоту дня. Права феноменология: лишь видимый облик вещей хорош и правдив, поверхность мира куда реальнее его студенистых, скрытых от взора глубин. Блаженный Августин был отчасти не прав, когда призывал людей не выходить за собственные пределы: тот, кто постоянно находится внутри себя, начинает гадать и теряться, воскуряет фимиам какому-нибудь дымному идолу, появившемуся из мусора его собственного страха, пустому и навязчивому, как кошмары, которые прогоняет вечерняя молитва.

На страницах, написанных на спускающемся вниз лугу, наш седиментолог обретает широкое дыхание, классическую многозначительность сочинителя эпоса, видящего в деталях присутствие всеобщего закона и приводящего эти детали к гармоничному единству. Науки помогают не терять голову, двигаться вперед и убеждаться, что вообще-то мир прекрасен, а его части прочно связаны между собой; человек с основательным научным образованием в конце концов почувствует себя в своей тарелке даже среди предметов, которые постоянно изменяются, утрачивая идентичность.

Боясь (или стремясь?) принадлежать к таковым, Амедео, как сказано в его докладе, задается вопросом: «Где, выше по течению, находится истинное продолжение реки?» Еще со времен Гераклита образ реки как нельзя лучше подходит для иллюстрации размышлений об идентичности: вспомним знаменитый вопрос о том, возможно ли дважды войти в речные воды. Вспомним знаменитые рассуждения Декарта о куске белого, холодного, твердого воска, который, если поднести его к огню, меняет очертания, величину, плотность и цвет, оставаясь при этом воском. Впервые философ ясно и четко задумался об этом неподалеку от реки, точнее — у Дуная, в Нойбурге, 10 ноября 1619 года, в комнате, которую, благодаря щедрости герцога Баварского, зимой отапливали.

Вода, льющаяся во впадину из источника, очевидно, попадает туда с залитого водой луга, что расстилается несколькими метрами выше; это видно и по фотографии, на которой Маддалена опирается на Марию Джудитту, приподняв изящную мокрую ножку. Земля поглощает бесчисленные мелкие ручейки, очищает их и возвращает нашему взгляду там, где бьет источник, рядом с повешенной доктором Эрлайном табличкой. Тут наш ученый задался вопросом, откуда же берется вода, которой залит луг и которая является Дунаем. Он пошел вверх по течению ручейков, сбегавших к подножью холма, и через несколько десятков метров оказался у старинного дома XVIII века, рядом с которым стоит дровяной сарай, а перед домом находите я «длинный водосток или даже труба, которая пролегает неподалеку от сарая и щедро льет воду в сторону расположенной ниже впадины». «Ничего не поделать, — продолжает Амедео, — вода, спускающаяся по склону во впадину, из которой бьет источник, проистекает из пролегающего выше водосточного желоба. Вода течет только вниз, она не может подниматься по склону или по трубе (или это единственное известное людям место на свете, где не действует самый честный закон классической физики?)».

Если река есть видимая вода, открытая небу и людским взглядам, то водосточный желоб и есть Дунай. До этого места к докладу невозможно придраться. Если ходить по берегам реки в разных местах и в разное время, указывая пальцем на воду и всякий раз повторяя «Дунай» (логик Куайн, которому мы обязаны теорией очевидного определения и повторяющихся попыток доказать очевидное, приводил в качестве примера Каистр), можно установить идентичность Дуная. Вне всякого сомнения Дунай существует, и в этом нет ничего непоследовательного: раз Амедео, пыхтя, карабкается по склону и указывает пальцем (беспрерывно твердя: «Дунай!») на исток Брега, на питающий этот исток луговой ручеек и на питающий ручеек водосточный желоб, то желоб и есть Дунай.

Но кто же питает водосточный желоб, какое затаившееся, невидимое взгляду речное божество? В этом месте все построения Амедео рассыпаются, ибо наш ученый сдается перед неточностью сплетни, пересказывает чужие разговоры. Он сообщает, что Мария Джудитта, раньше других дошагавшая на своих длинных ногах до дома и заглянувшая в окно комнаты первого этажа, расспросила старую угрюмую хозяйку и узнала от нее, что вода попадает в водосточный желоб из раковины, которая постоянно наполняется из крана; кран этот никто не может закрыть, а связан кран «со свинцовой трубой, наверняка такой же старой, как дом, и уходящей неизвестно куда».

Дилетантский характер подобных соображений не требует комментариев. Он напоминает сочинения об истоках Нила, написанные отважным капитаном Джоном Спиком, которые, по мнению его соперника Ричарда Бертона, а также авторитетного и предвзятого члена Королевского географического общества Джеймса Маккуина, опозорили географическую науку. Наш ученый, привыкший проверять все экспериментальным путем, даже не потрудился проверить, существует ли названный кран, о котором он узнал от той, кто, в свою очередь, только что услышала о нем от другого человека; насколько этот человек достоин доверия — лучше и не задумываться. Еще Геродот доверял только тем, кто видел все своими глазами; а не повторял полученные от других сведения. Возможно, Амедео отвлек вопрос, который выкрикнула ему вслед немного отставшая от спутников прекрасная белокожая Маддалена: «А что будет, если кран закроют?» Видимо, картина переживающих засуху Братиславы, Будапешта и Белграда, картина огромного русла пересохшей реки, открывающего взору груды старого барахла и костей, направили мысли Амедео в метафизическое измерение случайности и сослагательного наклонения. Что произойдет там, если что-то случится здесь? Конечно, ничего, но все же…

4. Моралисты и землемеры у истоков Брега

Во-первых, никакого крана нет и в помине. Повторить пройденный Амедео путь несложно. Я спускаюсь на несколько метров, отделяющих мою скамейку от истока Брега, и шагаю вверх по лугу по направлению к дому, чувствуя, как промокают носки и ботинки. Вода поблескивает среди травы, ручей спокойно журчит, зелень деревьев ласкает глаз, их аромат ласкает нюх. Путешественник чувствует себя немного нелепым, смешным и признает объективное превосходство окружающего пейзажа. Неужели текущие по лугу ручейки — это Дунай, река, про которую говорят в превосходной степени, бассейн которой 817 000 квадратных километров, которая ежегодно выплескивает в Черное море двести миллиардов кубических метров воды? Льющийся несколькими сотнями метров ниже ручей стремительно бежит, сверкает и вполне заслуживает эпитет «чуднотекущий», которым Геродот наградил Истр.

Шаги по направлению к дому — как написанные на листе бумаги фразы, нога пробует пропитанную водой почву и обходит лужу подобно перу, что огибает и пересекает белое пространство листа, стараясь не делать остановок, обусловленных волнением сердца и мыслей, и продолжая движение, — остановка подобна случайной капле чернил, странник притворяется, будто преодолел препятствие, хотя на самом деле он его обошел и теперь оно осталось у него за спиной — непобежденное, скользкое. Занятие писательством должно походить на эти текущие среди травы воды, однако застенчивая и в то же время неиссякаемая свежесть источника, тихая, несущаяся вспять песнь жизни больше напоминает задумчивый, глубокий взгляд Маддалены, чем мутную сухость письма, проводника воды, столь часто распределяемой несправедливо.

Душа убога, укорял себя Кеплер, она прячется в уголках литературы, вместо того чтобы исследовать божественный замысел творения. Тот, кто доверяет одной бумаге, в конце концов может обнаружить, что превратился в силуэт, вырезанный из тонкого листа, трепещущий и сгибающийся от дуновения ветра. Путешественник и жаждет ветра, приключений, бешеной скачки к вершине холма; подобно великому математику Кеплеру, он жаждет обнаружить замысел Бога и законы природы, а не только собственную идиосинкразию, ему хотелось бы, чтобы небольшой подъем к дому превратился в победное шествие, подобно тиграм Момпрачена, что шагают вперед под вражеским огнем завоевывать или освобождать родную землю. Но ветер дует ему не в лицо, а в спину и уносит прочь, вдаль от родного дома и обетованной земли. И тогда путешественник углубляется в чащу собственных аллергий и декомпенсаций, надеясь, что в просветах между ними, напоминающих просветы в кулисах театра обыденной жизни, есть хоть немного дыхания, дуновения настоящей жизни, скрытой за ширмой реальности. Тогда литературные маневры оказываются стратегией, позволяющей защитить скверно залатанные прорехи в далеком занавесе, воспрепятствовать тому, чтобы малые вихри и вовсе исчезли; как говорил монсеньор делла Каза, жизнь писателя — это состояние войны.

Я поднимаюсь по склону и подхожу к дому. Поднимаюсь, подхожу? Использование первого лица единственного числа более чем условно, а главное — путешественнику неловко, что, когда сталкиваешься с объективным характером событий, под ногами вечно путается личное местоимение. Виктор Гюго, бродя вдоль Рейна, хотел выбросить это местоимение: ему мешало «я», как сорняк, лезущее из-под пера. Впрочем, другой не менее знаменитый и не менее враждебный к глагольному и местоименному эготизму турист, Стендаль, путешествуя по Франции, готов был признаться, что все-таки местоимение «я» — удобное средство ведения рассказа.

Я разглядываю дом, обхожу его вокруг, изучаю, сравниваю с описанием в докладе. Проблема всякой науки в том, как соединить южные моря, их бесконечную изрезанную волнами синеву с голубой географической картой этих морей. Не очень склонный к дотошности литератор предпочитает отступать в сторону, морализировать по поводу претензии на научную точность. Как говорил доктор Джонсон, моралистами мы бываем постоянно, землемерами — лишь по случаю.

Тем не менее крана в доме нет. Дом старинный, кухня построена в 1715 году. Выросшая на пороге старуха на редкость прямолинейна: она просит не воровать и предлагает прослушать за две с половиной марки с носа запись с описанием темного очага, кухонной утвари XVIII столетия, обычаев и традиций прошлого. Мы кладем пять марок ей на ладонь — кору старинного дерева, вызывающего почтение и смущение. Кухня совсем черная, словно пещера, пропахшая прошлым и шпеком, на магнитофоне записан голос самой женщины, так что ей не нужно всякий раз повторять одну и ту же историю, она ограничивается тем, что сопровождает слушателей, иллюстрируя рассказ командными жестами. Женщина стара, сурова и одинока, она привыкла к одиночеству, ей нет дела до уходящей жизни и до тени, царящей в черной кухне, в которой она прожила всю свою жизнь. Лишь когда ее голос на записи упоминает Сулину, далекое устье, где Дунай впадает в Черное море, лицо старухи добреет, на нем появляется неопределенное отсутствующее выражение.

Нет никакого крана — ни в доме, ни снаружи. Вода, заливающая луг, из которого вытекает Брег, появляется из трубы, которая торчит прямо из земли; чуть выше виднеются белые пятна — возможно, тающий снег вместе с другими ручейками и есть источник воды, которой пропитана почва. В любом случае вода поднимается по трубе, плещет из нее. Старуха приставила к трубе полый ствол дерева, образующий подобие водостока. Из трубы вода выплескивается в этот примитивный водосток, а из него попадает в ведро, в которое старуха набирает воду. Ведро всегда полно, воды больше, чем нужно, она постоянно прибывает, стекает по склону, заливает и пропитывает луг, смачивает почву, из которой, в расположенной ниже впадине, рождается исток Брега, то есть Дуная.

Во всем этом нет никакого открытия. В выдающемся труде, написанном в 1785 году, Дунайский антиквар (псевдоним, под которым скрывался Иоганн Герман Дильгельм) рассказывает о доме на горе Абноба, на крыше которого два водосточных желоба: из одного вода течет в Дунай, из другого — в Рейн. Ниже Антиквар упоминает трактир, расположенный рядом с дорогой на Фрайбург и носящий название «Kalteherberg» («Свежая гостиница»). На крыше трактира дождевая вода делится на два ручейка, один втекает в Дунай, другой — в Рейн. Следовательно, с давних времен водосточный желоб — лейтмотив в остром споре об истоках реки. Конечно, в чрезвычайно эрудированном изложении Антиквара вода из водостоков попадает в уже существующий Дунай, в то время как Амедео, если забыть о промахе с краном, утверждает, что водосточный желоб и есть исток Дуная, то есть Дунай. Нам так мало известно, что, прежде чем объявлять истину в последней инстанции, следовало бы обсудить все хоть пару раз, подобно готам, которые за это так нравились Стерну, — сперва обсудить под хмелем, а потом — когда опьянение пройдет. Впрочем, готы клялись богом Истром, а в некоторых надписях из Реции имя бога Данувиуса стоит рядом с Юпитером Оптимусом Максимусом.

5. «Стоящая за нациями», или Общегерманская, Миттель-Европа

Поклясться Дунаем, что водосточный желоб и есть Дунай? Здесь не хватает первейшего фундамента, основы, на которой все покоится: водосток, питающий источник, в свою очередь питается от источника. Дунайская цивилизация уже в расцвете, мы в мире Параллельной акции, описанный Музилем комитет, готовящий празднование семидесятой годовщины правления Франца Иосифа, решает прославить основополагающий принцип австрийской цивилизации (а также европейской цивилизации tout court[8]), но никакого принципа не обнаруживает и понимает, что эта цивилизация подобна воздушному замку, вся ее громоздкая махина ни на что не опирается.

Можно рассматривать описание водосточного желоба, орошающего питающую его почву, как коварный домысел ученого в отпуске, однако достоверно известно, что в Донауэшингене, где находится официально признанный исток Дуная, Дунай впадает в Бригах, то есть в собственный рукав. Надпись, высеченная на круглой чаше, в которую собирается вода из источника, гласит, что некогда настоящий Дунай, небольшой самостоятельный поток, струился параллельно Бригаху, а через два километра соединялся с Бригахом и с Брегом, образуя единую реку, которая называется Дунай, однако с 1820 года воды ручья текут по подземной трубе и вливаются в Бригах. В таком случае длина истинного Дуная двести метров, это малый приток Бригаха; впрочем, официально Дунай начинается чуть дальше, с места уже упомянутого слияния с Бригахом, с Брегом и, строго говоря, со спокойной, stille, Музель — тихой речушкой, которая течет из Бад-Дюрнхайма и которую можно запросто перепрыгнуть. Километров через двадцать-тридцать, в Иммендингене, Дунай вообще исчезает, хотя и на время: река уходит в расщелины скал и вновь появляется на поверхности сорока километрами южнее под именем Аах, затем впадает в Боденское озеро, а значит, в Рейн, об истоках которого спорят не меньше, чем об истоках Дуная. Следовательно, Дунай, хотя бы отчасти, — приток Рейна, он впадает не только в Черное, но и в Северное море: в этом — триумф Рейна над Дунаем, отвоеванная победа Нибелунгов над гуннами, владычество Германии над Миттель-Европой.

Начиная с «Песни о Нибелунгах», Рейн и Дунай соперничают друг с другом, бросают друг другу вызов. Рейн — это Зигфрид, германская добродетель и чистота, преданность Нибелунгов, рыцарский героизм и бесстрашная любовь немецкой души к фатуму. Дунай — это Паннония, царство Аттилы, восточное, азиатское изобилие, которое в заключении «Песни о Нибелунгах» берет верх над германской доблестью; когда бургундцы пересекают царство Аттилы, направляясь к коварному гуннскому двору, их судьба — немецкая судьба — уже предрешена.

Дунай зачастую окутывал символический анти- немецкий ореол, на его берегах встречались, сталкивались, смешивались разные народы, это не Рейн, мифический хранитель чистоты расы. Дунай — река Вены, Братиславы, Будапешта, Белграда, Дакии, пояс, что пересекает и опоясывает, подобно опоясывавшему греческий мир Океану, габсбургскую Австрию, миф и идеология которой стали символом многообразного, наднационального койне, империи, правитель которой обращался «к свои народам» и гимн которой пели на одиннадцати разных языках. Дунай — это немецко-мадьярско-славянско-романско-еврейская Миттель-Европа, полемически противопоставленная Германской империи, «стоящая за нациями» ойкумена, воспетая в Праге Иоганнесом Урцидилем, мир, что виднеется «за нациями».

Со своей стороны, версия «Дунай-Аах» воспринимается как символ общегерманской идеологии, gesamtdeutsch, видевшей в многонациональной габсбургской монархии ответвление тевтонской цивилизации, ухищрение или орудие Разума, предназначенное для культурной германизации Центрально-Восточной Европы, — например, этого мнения придерживался выдающийся австрийский историк Генрих фон Шрбик, превозносивший Евгения Савойского, недолюбливавший Фридриха II и все прусское и примкнувший в итоге к национал-социалистам.

«Стоящая за нациями» Миттель-Европа, которую в наши дни идеализируют как гармоничное слияние разных народов, была реальностью габсбургской империи, ее заката, толерантным сосуществованием, ее конец по понятным причинам вызывал сожаление — в том числе по контрасту с пришедшим ей на смену тоталитарным варварством, которое между двумя мировыми войнами утвердилось на пространстве Дуная. И все же миттельевропейская миссия Габсбургов была идеологией поражения, рожденной разочарованием, которое вызывала австрийская политика в Германии. Войны между Марией Терезией и Фридрихом II разрушили то, что в вышедшей в 1942 году книге Генрих фон Шрбик назвал «Deutsche Einheit», немецким единством; разделение Австрии и Германии усиливалось в последующие эпохи — от Наполеоновских войн до Австро-прусской войны 1866 года, свидетелей упадка Габсбургов и утраты ими лидирующего положения в Германии. Не сумев добиться объединения всех немцев (возглавила этот процесс Пруссия), габсбургская Австрия попыталась найти для себя новую миссию и новую идентичность, став наднациональной империей, горнилом, где переплавляются народы и культуры.

Габсбургский миф, противопоставляющий Дунай Рейну, коренится в этом историческом разрыве, и чем острее разрыв, тем быстрее формируется миф. Накануне окончания Первой мировой войны Гофмансталь воспевал «австрийца», подчеркивал свойственную ему как приверженному традиции человеку самоиронию и скептическое отношение к истории и противопоставлял его молящемуся на государство «пруссу», последователю диалектической и донельзя фанатичной мысли. В 1920-1930-е годы кризис идентичности новорожденной, маленькой Австрийской республики, потерявшей империю сироты, еще сильнее подталкивал теоретические рассуждения о категории «австрийскости», о «человеке австрийском», якобы существовавшем извечно и вовсе не похожем на немца.

Австрофашизм, пытавшийся противопоставить себя нацизму, несмотря на глубочайшие противоречия, развил эту традицию. Отказ идентифицировать себя с немецким элементом вынудил австрийцев постоянно задаваться вопросом о собственной идентичности; в итоге было объявлено, что австрийской нации вовсе не существует (столетием раньше об этом говорил барон Андриан-Вербург), напряженные размышления вылились в бесконечное самоочернение — обнаружилось, что определить «австрийскость» невозможно, и эта неопределенная, аномальная сущность австрийской нации даже стала предметом гордости.

Дунай будет уводить нас все дальше от Рейна или предназначение Дуная — быть эмиссаром германских вод на Востоке? Различные политические миттельевропейские проекты в различные эпохи колеблются между планами многонациональных конфедераций (подобно плану Франца или Поповичи) и программами установления немецкой гегемонии (как проекты Наумана). Литераторы обычно видят только «стоящий за нациями» Дунай, историки не могут не считаться с немецким характером дунайской Австрии, с золотом Рейна, нередко сверкающим в водах голубого Дуная.

Широкие политико-историографические дебаты об Австрии во многом упираются в роль немецкого элемента, в его связь с прочими живущими в империи нациями, в то, насколько близки и/или далеки «немцы» и «австрийцы». Австро-немецкая перспектива означает не только германский национализм; в определенные исторические эпохи (например, после катастрофы 1918 года, когда демократы и социалисты мечтали о единстве с Германией) она означала идентификацию с цивилизацией, которая воспринималась как главный носитель прогресса, как во времена Иосифа II и либерализма XIX века. Аншлюс 1938 года стал трагическим, карикатурно извращенным воплощением подобного симбиоза между немецким лидерством и прогрессивными настроениями.

Оспариваемая связь между Миттель-Европой и германством нередко становилась драматическим мотивом, который, говоря о Генрихе фон Шрбике, подчеркивает Ардуино Аньелли. Фон Шрбик видел в габсбургской монархии синтез универсальной идеи, имперской идеи и миттельевропейской идеи, причем этот синтез, по мнению фон Шрбика, усиливал немецкий универсализм, многовековую историческую миссию германского народа на пространстве Дуная и осознание этой миссии. Фон Шрбик противился идеалу kleindeutsch, малой Германии, то есть идентификации германского и прусского, а также идеалу grossdeutsch, великой Германии, связанному с венской традицией; он противился всякой «австрийскости» во имя общегерманской перспективы. В этой перспективе австрийская идея (и «Миттель-Европа», которой фон Шрбик посвятил знаменитую статью 1937 года) кажется «по сути, немецкой идеей»; Австрия — «часть немецкой души, немецкой славы и немецкой ответственности»; миссия габсбургской империи в том, чтобы утвердить высшую германскую идею в Центральной и Восточной Европе, создать на ее пространстве универсалистскую цивилизацию, то есть священную-римскую-имперскую-германскую цивилизацию.

Значит, спускаясь вниз потечению Дуная, мы попадаем в каролингскую ойкумену? Фон Шрбик не был ни националистом, ни расистом; немецкая цивилизация означала для него христианскую универсальность Священной Римской империи, которая должна была перейти границы всякого государства и навязать собственную высшую этическую ценность всякой политике чистой силы. Он неоднократно говорит о мирном сосуществовании немецкого народа с другими народами на пространстве Центральной Европы, о признании за всякой другой нацией полного права на существование. Однако, по его мнению, именно немецкий народ более всего подходит на роль вождя Центральной Европы, только он способен стать посланником цивилизации и универсализма. Священная Римская империя по национальности немка.

Фон Шрбик не обращал внимания на расово-биологическую составляющую, он приветствовал смешанные браки и этническое смешение, не забывая о том, что его собственная семья, германизированная на протяжении нескольких поколений, чешского происхождения. И все же он полагал, что только немецкая кровь служит связующим элементом цивилизации, Kulturnation, культурной нацией Центральной Европы; представители других народов могут подняться до вершин культуры, германизируясь, становясь немцами, как произошло с его семьей. В противном случае они останутся на уровне собственной национальности, то есть более низком уровне, — вызывающем уважение, но все же подчиненном. Славяне могли стать немцами, подобно тому как варвары смогли стать римскими гражданами, однако высшая культура, Kultur, могла быть только немецкой, как прежде была грекоримской.

С подобным немецким универсализмом («отчаянно немецким», говорил Томас Манн, указывая на запутанный клубок, в котором переплетались нередко искаженный внутренний мир, любовь к порядку и тайная тяга к хаосу) связана выдающаяся страница истории европейской цивилизации, интенсивное развитие Kultur, культуры, отразившей противостояние между жизнью и доблестью, существованием и порядком. История фон Шрбика убедительно доказывает, что, когда немецкое превосходство оказывается под угрозой, подобный универсализм может вылиться в самое настоящее варварство. «Немецкая судьба», блеск которой потускнел от пафоса и молчаливой внутренней жизни, была прежде всего способом пережить встречу- столкновение между немцами и славянами за многие столетия их взаимного общения на обширной территории. Нацизм стал незабываемым уроком извращенного проявления немецкого присутствия в Центральной Европе. Однако немецкое присутствие в Миттель- Европе вписало в историю выдающуюся главу, а его закат стал великой трагедией, которую не перечеркивает ответственный за ее деградацию и поражение нацизм. Размышлять сегодня о Европе означает в том числе размышлять о своем отношении к Германии.

Всех нас учили видеть проявление Мирового духа в многочисленных батальонах, однако нам стоит научиться у Гердера видеть его там, где Дух еще спит (или кажется, что спит) или пребывает в младенческом состоянии; возможно, мы не обретем спасения, пока не научимся почти физически ощущать, что всякой нации предначертан ее час и что в абсолютном смысле нет больших и малых наций, а есть смена времен года, цветения и увядания. Жить и читать означает размышлять об «истории человеческой души» во все времена и во всех странах — истории души, которую Гердер прослеживал через историю всемирной литературы, не жертвуя при этом идеей непреходящей универсальности и вместе с тем не жертвуя ради единообразия ни одной из множества разнообразных форм, которые принимает человеческая душа. Любя совершенство греческой формы, Гердер отнюдь не умалял значение латышских народных праздничных песен.

Как и все писатели «Бури и натиска», Гердер любил реку, юный стремительный поток, что течет по долине, даря ей плодородную жизненную силу: глядя на юный и стройный новорожденный Дунай, я задаюсь вопросом, что я увижу, проследовав вместе с ним до самой дельты, среди разных народов и племен, — арену кровавых сражений или хор человечества, которое при всем многообразии языков и цивилизаций представляет из себя нечто целое. Я спрашиваю себя, предстанут ли передо мной поля сражений — прошлых, сегодняшних или будущих, или «дунайская конфедерация», в нерушимое единство которой безоговорочно верил великий граф Каройи (венгерский аристократ, сумевший стать истинным патриотом и вышедший благодаря социализму за пределы своего общественного класса): граф не отказался от своих убеждений, даже когда, будучи изгнанником в Лондоне после того, как в 1918–1919 годах он занимал пост президента Венгерской республики, был вынужден продать плащ, чтобы заплатить бакалейщику.

6. Noteentiendo

Возможно, обещания этих невинных вод лживы и люди не способны объединиться; посещение нацистского лагеря доказывает, насколько смешно верить в великое древо человечества, представлявшееся Гердеру воплощением гармоничного единства. Вероятно, этот образ и связанное с ним ощущение полноты — не более чем наша потребность, накладывающаяся на бессмысленный хаос событий. Впрочем, дунайское странствие дотошного путешественника продлится совсем недолго. Завтра вечером здесь, у Брега, к нам должны присоединиться остальные, но, поскольку нам не терпится проверить гипотезу преждевременной кончины реки, мы ненадолго заезжаем в Иммендинген, где Дунай, как было сказано выше, исчезает в провалах скал, чтобы вновь появиться на поверхности, смешавшись с водами Ааха и вместе с ними попасть в Боденское озеро. Прогуливающийся по берегу любезный господин сообщает нам, что летом в этом месте русло реки полностью пересыхает. Однако в Ульме, несколькими километрами ниже, река (которую называют Дунай) даже летом остается широкой и судоходной; значит, летом Дунай рождается гораздо ниже, в Тутлингене, ниже того места, где мы находимся этим вечером, рождается из притоков и ручьев, которые спускаются с холмов и которым ничего не ведомо ни о Донауэшингене, ни о Фуртвангене.

Дунай, как и все мы, — это «Noteentiendo», «Я-тебя- не-понимаю», фигура, изображенная в одном из шестнадцати квадратов таблицы «Касты» — своего рода игры в гусёк, в которой речь идет о любви и о племенах (я видел такую в Городском музее Мехико). В каждой из шестнадцати клеток таблицы изображены три фигуры: мужчина и женщина, в жилах которых течет разная кровь (кровь эта настойчиво стремится соединиться), а также рожденный от их союза невозмутимый ребенок; на следующем рисунке этот ребенок предстает уже взрослым и, в свою очередь, заключает новый союз, от которого рождается другой ребенок — ему также суждено продолжить цепь кровосмешения: Метис, сын Испанца и Индианки, его сын Кастисо, Мулат, которому Испанка дарит разряженного Мориска, и так далее, до Чино, Лобо, Хибаро — сына Лобо и Чины, Альбасадаро, сына Мулатки и Хибаро, отца Камбухо, являющегося, в свою очередь, родителем Санбайго.

Таблица пытается классифицировать и строго различить (в том числе и по костюму) общественные и расовые касты, но в итоге, сама того не желая, воспевает капризную, непокорную игру эроса, великого разрушителя всякой замкнутой социальной иерархии, того, кто перемешивает и перепутывает всякую разложенную по порядку колоду карт, того, кто смешивает денарии с кубками и мечами, чтобы игра состоялась и доставила удовольствие.

В предпоследней клетке плод любви «Тенте эн эль айре»[9] и Мулатки ставит в тупик талантливого анонимного классификатора, который называет его просто «Noteentiendo», «Я-тебя-не-понимаю». Дунай, который то ли есть, то ли нет, рождающийся в разных местах и от разных родителей, служит напоминанием, что всякий из нас в силу многообразного тайного переплетения нитей, которым он обязан своим существованием, является «Noteentiendo» — как жители Праги с немецкими именами или жители Вены с чешскими. Впрочем, нынешним вечером, когда я прогуливаюсь вдоль реки, которая, как нам сообщили, летом иногда исчезает, шаг той, что идет рядом со мной, неопровержим, как поток реки и ее волны, и, пока я следую речным изгибам, я точно знаю, кто я такой.

Застенчивый кудрявый Зигмунд фон Биркен, более субъективный и менее склонный к частной историографии поэт эпохи барокко, а также заметный представитель Достойного пасторального и цветочного ордена Пегница, видел в изгибах Дуная, прихотливо сворачивающего сперва на восток, потом на юг, а потом на север, доказательство существования божественного провидения, помогающего остановить наступление турок. В трактате 1684 года, посвященном Дунаю и рассказывающем о берегах, провинциях, старинных и новых названиях стоящих на берегу реки городов, от истока до дельты, ученый, с превеликим тщанием собравший обширные и разнообразные сведения, утверждает, что наша земная родина обречена оставаться несовершенной, и опускает названия, которые он не сумел точно проверить, призывая читателя заполнить пробелы, опираясь на собственный опыт и не забывая о собственной бренности.

Возможно, писать означает заполнять пробелы бытия, пустоту, внезапно открывающуюся в наши часы и дни среди заполняющих комнату предметов, засасывая их в водоворот безутешности и бесконечной малозначимости. Как писал Канетти, чтобы прогнать страх, придумываешь новые имена; путешественник читает и записывает названия станций, через которые проходит его поезд, названия, указанные на углах улиц, куда приводят его ноги, и шагает дальше с чувством облегчения, удовлетворенный порядком и тем, что ему удается разметить ничто.

Зигмунд фон Биркен искал истинные названия вещей и отправлялся в путь, как говорил он сам, чтобы своими глазами увидеть исток Дуная, о котором многие писали, но который немногие потрудились отыскать. Полностью его не убеждала даже «Космография» Себастьяна Мюнстера, связывавшего происхождение Дуная со Всемирным потопом (XI, 11); фон Биркен хотел проверить, возможно ли на самом деле объяснить название реки шумом, грохотом его истоков, как следует из ряда этимологий. Характерная для барокко любовь к шутке и к прихотливому вряд ли позволила бы ему любоваться образом великой реки, которая пересыхает из-за того, что где-то перекрыли кран.

7. Гомункул

Подобная шутка, — замечает Джиджи, сидя перед бутылкой «Гутеделя» в трактире неподалеку от Брега, где disjecta membra[10] нашей компании ненадолго соединяются воедино, — может прийти в голову лишь сыну нашего века, сомневающемуся в том, что природа по- прежнему существует, что она — загадочная владычица вселенной, что искусственное не лишило ее власти. Не случайно именно в эти дни Дунаю угрожают проекты строительства крупной электростанции между Веной и Гамбургом; протестующие против электростанции зеленые утверждают, что она нарушит экологическое равновесие Donauauen — раскинувшихся вдоль реки плодородных полей, где, словно в тропиках, буйствуют флора, фауна, жизнь. Джиджи, автор отличающихся полнокровной и печальной классичностью научных трудов, но главное — придирчивый гастроном и обидчивый человек, несколько раздражен тем, что Мария Джудитта, пытаясь отстоять (честно говоря, не вполне убедительно) результаты проведенной годом ранее на склоне холма рекогносцировки, внезапно употребила выражение «увидеть свет в конце туннеля», услышав которое Джиджи мгновенно выходит из себя.

Гёте, — продолжает Джиджи, — вряд ли верил в неестественное: у Гёте природа все объемлет и все окружает, заставляет двигаться и создает, с уклончивой иронией, все формы, — даже те, которые внешне ее отрицают и которые людям кажутся «неестественными». Самый одинокий и бесплодный человек, полагающий, что изгнан из ее лона, сам того не ведая, принадлежит природе и играет роль, которую она предназначила ему в вечной игре: кран и водосточный желоб повинуются речному богу.

Однако кое-кого из сидящих за столом трактира неподалеку от Брега одолевают сомнения. Окружающая нас вторая природа (лес символов, посредников, построений) рождает подозрение, что за ней больше не скрыта первая, изначальная природа, что все искусственное, все достижения биоинженерии изменили природу и отменили ее так называемые вечные законы. Рожденная на пространстве Дуная австрийская культура с безоговорочной ясностью доказала ненастоящую природу постмодернизма, презирая эту природу как глупость, но смирившись с ней как с судьбой.

Правда и то, что в поздние годы загадочный, словно сфинкс, Гёте не отметал подобные подозрения: во второй части «Фауста» он повествует не только о рождении созданного в лаборатории человека, Гомункула, но и говорит о полном триумфе неестественного, о поражении или исчезновении древней Матери, которую подменили мода, искусственное производство, все поддельное. В мостике, перекинутом к модернистской и постмодернистской литературе, которым является вторая часть «Фауста», краны уже оказываются более живыми и ощутимыми, чем реки, ведущие к ним трубы в любую минуту могут перекрыть поток воды жизни — об этой угрозе предупреждает Апокалипсис. Тревожные протесты против электростанции, которая должна вырасти рядом с Гамбургом, связаны с угрозой осушения почвы, того, что земля и жизнь высохнут, материнская амниотическая жидкость изменится и утратит плодородность, илистые первозданные джунгли Auen, поймы Дуная, навсегда исчезнут.

Бездельники, сидящие в трактире неподалеку от Брега и занятые пустыми разговорами, в глубине души боятся, что и они родились, как Гомункул, что гумус их сердец можно осушить, подобно руслу реки, о которой они с удовольствием беседуют. Втайне они все же надеются на то, что Гёте припрятал для них улыбку, в которой он не отказывал карнавалу искусственного, безжалостно разоблаченному во второй части «Фауста». Сидя в трактире, мы, как и все, сталкиваемся с дилеммой, которую престарелый Гётё сформулировал и которую он по-мефистофелевски не решил: творящая природа — бесконечный горизонт, включающий эпохальные события, во время которых люди перестают видеть этот горизонт, или сама природа едет на карнавальной повозке неподлинного, за которой ничего нет? Атомная бомба — страшное изобретение человечества, представляющее угрозу вечной гармонии, а вместе с ней тысячелетней мысли, которая передавала чувство вечности, или это скромное по размерам явление, имитирующее в потешно уменьшенном формате расщепление ядер и гигантские взрывы, постоянно происходящие на солнце, которое было создано Богом, чтобы дать земле жизнь и тепло?

Признаться, эта антитеза не вызывает у нас восторга, пока мы сидим в трактире: даже если громко объявленный конец времен не более, чем ливень, завершающий лето чуть раньше обещанного, он в любом случае означает для нас конец летнего сезона. Ножки обслуживающей наш столик официантки, расхаживающей туда-сюда по деревянному полу в своих башмаках ad maiorem Dei gloriam[11] и в назидание присутствующим, — более чем достаточная причина для того, чтобы задержаться на этом свете или, по крайней мере, в этом трактире и послушать Джиджи, который продолжает говорить, полюбоваться на лица тех, кто его окружает. Мария Джудитта возится с колбасками и горчицей, Франческа молча слушает — отсутствующая и очаровательная, как Эффи Брист у Т. Фонтане; ее очарование — очарование воды, легкой и прозрачной, как журчащий неподалеку ручей; воды, что ничего не скрывает и чья ясная и прозрачная гладь еле заметно морщится от слабого порыва ветра, подобно спокойной глади моря, глубины которого куда более таинственны и неизведанны, чем высящиеся на дальнем плане горы с их темными пещерами, подобно воде, дарящей ясный, безмолвный покой.

Юному Гёте в бегущем с горы ручейке виделась свежая, неудержимая молодость, лившаяся на равнину, чтобы подарить почве плодородие. В эпоху «Бури и натиска», когда все дышало предреволюционными надеждами, река выступала символом гения, жизненной энергии, источника прогресса; в пятом томе «Энциклопедии» «энтузиазм» сравнивается с тонким ручейком, что растет, бежит, струится, становится все шире и сильнее и в конце концов устремляется в океан, «сделав богатыми и плодородными омытые им счастливые земли». Однако несколько десятилетий спустя Грильпарцер, поэт, ставший символом Австрии XIX века, в проникнутых совсем иным настроением стихах мечтал о том, чтобы сдержать течение ручейка, видя, как тот растет и при этом теряется в истории, покидает незатейливый, но гармоничный мир своего ясного, спокойного детства, как нарастают его тревога и растерянность, пока он не растворится в море, в ничто.

Дунай — австрийская река, как австрийским является неверие в историю, которая разрешает противоречия, устраняя их, неверие в синтез, который преодолевает и отменяет используемые понятия, неверие в будущее, которое приближает смерть. Возможно, сегодня старая Австрия нередко кажется нам родной по духу, ведь она была родиной людей, сомневавшихся в том, что у их мира есть будущее, им не хотелось разрешать противоречия старой империи, и они откладывали это на потом, понимая, что всякое решение подразумевает уничтожение ряда элементов, существенно важных для многообразия империи, и, таким образом, приближает ее конец. Чтобы дойти до впадины, где берет свое начало Брег, нужно спуститься по небольшому склону — от силы несколько метров. Там начинается река, ее течение вниз. Следуя за потоком, стоит поискать иные остановки, повороты, места, где течение замедляется, ведь, как прекрасно понимал Рильке, главное — не думать о победе, а выжить.

8. Колея времени

Немецкий музей часов, слава Фуртвангена, — настоящий лес отмеряющих время приборов разного типа и формы (драгоценных, самодельных, самозаводящихся, музыкальных). Разумеется, победа остается за часами с кукушкой из Шварцвальда, созданными, по одной версии, неким богемским мастером, по другой — в 1730 году неким Францем Антоном Кеттерером или его отцом, которого тоже звали Франц. Здесь есть часы с маятником, астрономические, планетарные, кварцевые часы. Невольное спрашиваешь себя, течет ли время независимо от приборов, отмеряющих его, двигаясь каждый на свой лад, или время — совокупность мер и отсчетов?

В окружении бесчисленных маятников не вспоминаются вопросы Аристотеля или Блаженного Августина, метафизические размышления о времени, а вспоминаются куда более скромные несовпадения и расхождения в хронологии. Например, несколько месяцев тому назад появились плакаты Итальянского социального движения в честь сорокалетия Республики Сало. Изображения поднятых в фашистском приветствии рук с зажатыми в них кинжалами воспринимаются как аллегория гибкости и уступчивости времени — как индивидуального, так и исторического.

{далее часть страницы отсутствует из-за ошибки сканирования, стр.54 бумажной книги}

...время 1918 год вновь приблизился к нам; закат габсбургской империи, который казался отошедшим в прошлое, вновь стал сегодняшним днем, предметом ожесточенных споров.

Нет единого поезда времени, везущего в одном направлении с одинаковой скоростью; периодически он встречается с другим поездом, едущим навстречу, из прошлого, и часть пути прошлое проходит рядом с нами, бок о бок, в нашем настоящем. Цельные отрезки времени (то, что в учебниках истории именуется, к примеру, четвертичным периодом или эпохой Августов) или хроники нашей жизни (лицейские годы или возраст любви) таинственны и с трудом поддаются измерению. Сорок лет, миновавшие после Республики Сало, кажутся совсем краткими, а сорок три года belle époque[12] — невероятно долгими; кажется, будто наполеоновская империя существовала куда дольше демохристианской, а на самом деле наоборот.

Выдающиеся историки, вроде Броделя, пытались разгадать это загадочное свойство временной протяженности, неясность и многозначность того, что можно назвать современным. Как в научно-фантастических романах, это слово приобретает различные значения в зависимости от движения в пространстве: Франц Иосиф — современник тех, кто живет в Гориции и сталкивается со следами его присутствия, для тех, кто живет в Виньяле-Монферрато, он принадлежит к давно ушедшей эпохе. Для Гамсуна, уже жившего на свете во время битвы при Седане и еще жившего, когда началась война в Корее, эти два события оказываются на едином горизонте; зато для Вейнингера, умершего совсем юным в 1903 году, они принадлежат к предшествовавшему его рождению прошлому и к далекому будущему, которое он и представить себе не мог.

Ungleichzeitigkeit, неодновременность, разделяющая чувства и привычки людей и социальных классов, как писал Блох, — одна из ключевых проблем истории и политики. Трудно поверить в то, чтобы для наших детей наше живое настоящее уже стало безвозвратно ушедшим неведомым прошлым. В этом смысле всякий из нас — одновременно жертва непонимания и его виновник; тот, кто моложе меня на десять или пятнадцать лет, не способен понять, что для меня уход из Истрии по окончании Второй мировой войны принадлежит настоящему, так же как я не могу до конца понять, что для него годы, прошедшие между 1968-м, 1977-м и 1981-м, относятся к разным, непохожим друг на друга эпохам, — для меня, несмотря на огромные различия и решительные потрясения, годы эти накладываются друг на друга и выстраиваются стройными рядами, подобно волнам, пробегающим по заросшему травой лугу.

История обретает реальность с небольшим запозданием, когда она только что закончилась; указание на связь одних событий с другими, обнаруженная и отмеченная годы спустя в анналах, объясняет значение и роль всякого события. Вспоминая о поражении Болгарии, решившем судьбу Первой мировой войны, а значит, и судьбу целой цивилизации, граф Каройи пишет, что, переживая это событие, он не осознавал его значения, поскольку «в тот момент «тот момент» еще не стал «тем моментом»». Для Фабрицио дель Донго битвы при Ватерлоо не было, пока он являлся ее участником. В чистом настоящем, единственном измерении, в котором мы живем, истории не существует; нет мгновения, в котором существуют фашизм или Октябрьская революция, ибо в то мгновение есть только сглатывающий слюну рот, движение руки, взгляд в окно. Подобно Зенону, отрицавшему движение выпущенной из лука стрелы, ибо во всякое мгновение стрела неподвижна в некой точке в пространстве, а последовательность мгновений неподвижности нельзя назвать движением, приходится признать, что историю создает не последовательность лишенных истории событий, а взаимосвязь между этими событиями и добавочные сведения, которые обнаруживает историография. Жизнь, говорил Кьеркегор, можно постичь, лишь оглядываясь назад, хотя жить нужно, глядя вперед — на то, чего еще не существует.

9. Биссула

Установленная у источника в Донауэшингене статуя изображает Дунай в облике милого малыша, сидящего на коленях у женщины, которая символизирует Бар — расстилающийся вокруг чудесный холмистый край. Образ ребенка необычен для иконографии великой реки, которую, как правило, воплощает крепкий, величественный мужчина — например, статуя фонтана, украшающего на рекламном проспекте венскую Галерею Альбертина. В Будапеште на площади Энгельса в созданном по проекту Миклоша Ибля фонтане «Дунай» возвышается мужественный старик с прямой спиной, напоминающий, в том числе шевелюрой, «Моисея» Микеланджело; старик опирается на трость-скипетр, в левой руке он держит раковину, из- под накидки выглядывает рыбий хвост. Его верные притоки Тибиск, Драва, Сава изображены в облике статуй с чарующими женскими формами.

Фигуры, украшающие выдающийся труд Луиджи Фердинандо Марсильи «Danubius Pannonico-Mysicus, Observationibus Geographicis, Astronomicis, Hydrogra- phicis, Physicis Perlustratus et in sex Tomos digestus»[13] (1726), представляют реку в обличье могучего, мужественного старика, подобного царственно-благосклонному Сатурну, титана, которому еще не угрожают гидроэлектростанции, канализация и прочие выдумки непобедимых карликов, ставших хозяевами земли. Название «Дунай» по-немецки женского рода, в венском Музее криминалистики висит написанная в 1838 году картина О. Фридриха, на которой изображен утопленник и которая называется «Мать Дунай», — посредственное произведение, заметил любезный сотрудник полиции, проводивший со мной индивидуальную экскурсию: полиция выплачивала скромное вознаграждение и вынуждена была обращаться к некапризным художникам. Впрочем, у Бернини в фонтане на пьяцце Навона Европу также символизирует взрослый мужчина Дунай.

Бьющий в Донауэшингене источник тысяча шестьсот лет назад был хорошо знаком голубоглазой светловолосой девушке, напоминающей создания, которые много лет спустя очаруют Томаса Манна. По крайней мере, об этом свидетельствуют стихи Децима Магна Авсония, учителя риторики и наставника маленького Грациана, сына императора Валентиниана I. В 386 году нашей эры Авсоний сопровождал войска римского императора во время кампании против свевов; римляне разбили лагерь неподалеку от места слияния Бригаха и Брега. Ожидаемая победа римских легионов, месть за поражение при Шалоне-сюр-Соне, подарила литератору рабыню, которой он дал имя Биссула — возможно, от германского слова, подчеркивавшего живость юной варварши, или, по мнению других, указывавшего на слияние двух потоков.

Авсонию было пятьдесят восемь лет, он влюбился в Биссулу, последовавшую за ним в Рим после того, как он почти сразу же вернул ей положение свободной женщины. Из посланий Авсония к другу Павлу мы узнаем о пламенной и почти невероятной страсти шестидесятилетнего литератора, об уважительном отношении к возлюбленной, о трепетной благодарности за неожиданный подарок судьбы, который стал смыслом его жизни.

Авсоний умел слагать стихи и преподавать грамматику. Будучи честным ритором, он не касался загадок вселенной; вряд ли он задавался вопросом, зачем нужны долгие военные походы за Альпы, война и римское военное искусство, если можно обрести счастье рядом с женщиной. Рука, которую нам нравится сжимать и целовать, вызывает у нас нежность еще и потому, что ее обладательница пришла издалека, и потому, что форма и соблазнительность этих пальчиков внесли свой скромный вклад в Большой взрыв, в четвертичный период, в миграцию гуннов из азиатских степей.

Авсоний посвящал Биссуле стихи. Стихи скромные, поскольку учитель из Бордо (тогдашней Бурдигалы, где родился Авсоний) был прилежным ремесленником, производившим гекзаметры и пентаметры, а никак не поэтом, о чем свидетельствует его пространное и скучное сочинение о реке Мозель. Любви для рождения поэзия недостаточно, хотя порой без любви не обойтись; сочиняющий дистихи о собственной страсти нередко больше заботится о дистихах, чем о любви. Тем не менее авсониевы дистихи выглядят более чем достойно, в них воспевается двойственная природа Биссулы — светлокудрой и голубоглазой германки, римлянки по платью и по манерам, дочери Рейна, которая у истока Дуная стала гражданкой Лация. От последовавшей за ним возлюбленной Авсоний, любовавшийся ею и когда она надела римское платье, не требует отказаться от своего происхождения, от рек и лесов Германии. Обрести новое «я» вовсе не означает отказаться от прежнего, можно обогатить свою личность, обретя новую душу.

Разумеется, Биссула последовала за Авсонием в Рим, а не Авсоний остался в Свевии. В каждой встрече цивилизаций (гармоничной или конфликтной, между разными людьми или в личном опыте отдельного человека) всегда неизбежно присутствует выбор, заставляющий, хотя бы на мгновение, идентифицировать себя с той, а не иной цивилизацией. Сделать подобный выбор заранее невозможно. Борхес в одном из своих аллегорических рассказов говорит о том, как лангобардский воин (оставивший свой народ, чтобы стать защитником Равенны и ее базилик) и английская дама (оставившая привычный крут, чтобы стать членом индейского племени) — две стороны одной медали, равные перед лицом Бога.

Возможно, Биссула, оказавшись в латинском мире, обрела себя, подобно варварам (Эцию, Стилихону), ставшим последними великими защитниками империи, большими римлянами, чем сами римляне и их безвольные императоры, или подобно английской дворянке, о которой пишет Борхес и которая нашла себя среди индейцев. Поиски идентичности никогда не кончаются, упорная защита своих корней порой может обернуться рабской привязанностью к прошлому, а в иных обстоятельствах — добровольным согласием эти корни перерубить. Твоя судьба и судьба твоей земли не оказались для тебя горькими — так мог сказать своей Биссуле Авсоний, прибавив, что по сравнению с ней, оставшейся германкой, римские женщины казались ему куклами и пустышками.

10. Исток Бригаха

В споре между истоками у Бригаха почти нет сторонников, несмотря на то что в Донауэшингене еще совсем короткий Дунай становится притоком Бригаха. Лишь М. Ф. Бройнингер в трактате 1718 года об истоках Дуная склоняется в пользу Бригаха, впрочем, доводы, которые ему удалось наскрести, сводятся к одному-единственному, согласиться с которым трудно: свежесть вод. В надписи на скромной и неприметной табличке о Дунае не говорится; вокруг расстилаются зеленые луга, тихо, все дышит покоем. Нет ни одного трактира, зато есть скамейка, установленная, как гласит надпись, Landesbausparkasse — местным кредитным учреждением.

Из земли бьет ключ, впадающий в мертвый пруд, по дну которого пролегает железная труба, вновь прячущая ручей под землю и выпускающая его на поверхность через несколько метров: чуть ниже струится неширокий ручеек. И в данном случае незначительное повреждение грубой железной трубы способно изменить облик Дуная…

Глубокая тишина, веет легкий свежий ветерок, словно напоминающий о том, какой могла бы быть жизнь — надутым парусом корабля, что несется вперед, оставляя за собой пенный шлейф; из-за этого ветерка тот, кто медлит и уступает засухе, чувствует себя виноватым и, подобно кафкианскому холостяку, прячется за ритуалом мелких фобий, словно за ширмой. Все будто задернуто покровом, делающим очертания предметов расплывчатыми и не позволяющим их желать. В подобные мгновения внутренней засухи бескрайнее поле вызывает страх, хочется в закрытую, душную комнату, где можно окопаться, выстроить собственную жалкую защиту. Но и на этот раз прекрасные скулы дочери Паннонии заставляют двигаться дальше, разгоняют оставшийся в углах спертый воздух, и все вновь течет своим чередом, легко и свободно, как вода, которая так нравилась старику Бройнингеру. Позже, когда мы шагаем вдоль течения Бригаха, догоняя остальных, на ум приходят слова из Талмуда и «Бертольдо»[14] (одни — лаконичные, другие — похожие на бурный поток, но согласные с друг с другом) о том, что такое мужчина без женщины.

11. Ризничие из Мескирха

В доме № 3 на Кирхплац, напротив церкви Святого Мартина в Мескирхе, висит табличка, напоминающая о том, что в этом здании, в маленьком городке неподалеку от молодого Дуная, провел свое детство Хайдеггер. Дом низенький, бежевый; на улице, перед узенькими подоконниками с медными украшениями, растет старое чахлое дерево, в ствол которого зачем- то вбили гвозди.

Сейчас в доме № 3 проживает семейство Кауфманы; открывшая дверь дама, у которой я спрашиваю о Хайдеггере, уточняет, кто именно меня интересует — сын или племянник ризничего. Хайдеггеру бы понравилось, что его помнят не как выдающегося философа, а как сына местного ризничего; не как прославившую свою фамилию знаменитость, а как того, чья личность и достоинство, чье место на этом свете обусловлено уважаемой фамилией его родных и почтением к скромной отцовской профессии. Вероятно, он бы почувствовал в это мгновение, что принадлежит традиции, храним ею, является частью пейзажа, звеном цепи поколений — негромкий, но надежный способ стать частью Бытия.

Впрочем, Хайдеггер, неоднократно подчеркивавший свою принадлежность к шварцвальдским крестьянам, осквернил это чувство верности и смирения, эту religio. За громким самоотождествлением с непосредственно окружавшей его общиной людей, с ее лесами, с ее говором, с ее очагом, скрывалось стремление получить монополию на подлинность, подобие товарного знака или патента, словно непосредственная близость к своему клочку земли отрицала или игнорировала верность других людей другим клочкам земли и другим родинам — деревянным домишкам, съемным квартирам или небоскребам. Привязанный к своему народу, как брат, в своей знаменитой хижине в Шварцвальде, где в поздние годы он любил уединяться и вести суровую жизнь, Хайдеггер вряд ли познал смирение пастуха Бытия: сделать это ему не позволяла извечная неосознанная претензия стать главным пастухом, тем, кому поручено управлять Бытием.

Подчеркивая связь со Шварцвальдом и его лесниками, Хайдеггер прекрасно осознавал, что во всем мире разворачивается процесс, угрожающий лишить человека корней, главного, что связывает каждого с его вселенной. Однако убежденная жесткость, с которой он отстаивал собственную religio, обусловила то, что он признавал подлинными только лес, стоящий перед его хижиной, крестьян, которых он знал по имени, взмах руки, ударяющей топором по стволу, слово на алеманнском диалекте.

Чужие крестьяне, леса, слова, обычаи, всё, что находится за горами и морями, всё, что не потрогаешь и не увидишь, всё, о чем можно узнать опосредованно, из косвенных источников, оставалось для него абстрактным, нереальным, принадлежащим миру идей, словно всё это существовало лишь в сухих цифрах статистики или было придумано демагогической пропагандой, а не было живым и конкретным, из плоти и крови, как сам пастух Бытия, который не мог воспринять это органами чувств и который слышал вокруг себя лишь запах Черного леса.

Досадное увлечение Хайдеггера фашизмом не было случайностью, ибо фашизм, в своем менее гнусном, но не менее разрушительном измерении, подразумевает подобный взгляд на мир: можно считать себя другом соседа по парте и не осознавать, что другие люди также могут быть друзьями собственных соседей по парте. В Иерусалиме Эйхман пережил искреннее потрясение, узнав, что отец капитана Лесса, израильского офицера, который допрашивал его на протяжении месяцев и которого он глубоко уважал, погиб в Освенциме. Эйхман был потрясен, ибо из-за отсутствия воображения не способен был увидеть за цифрами жертвы, черты лица, взгляды конкретных людей.

Громкие заявления о том, что утверждение подлинного — твоя прерогатива, превращают человека в парвеню, когда он выступает перед массой людей, забыв, что является ее частью. Риторика корней и подлинного выражает, хотя и в искаженной форме, реальную потребность — потребность в неотчужденной общественной и политической жизни, свидетельствует о том, что позитивного права как такового недостаточно, что формальное соблюдение законов может санкционировать беззаконие, которому противопоставляется законность — ценность, на которую опирается подлинная власть.

Однако противопоставлять законность и соблюдение закона, взывая к «горячим» ценностям (сообщество людей, непосредственность чувств) в противоположность веберовскому разочарованию в мире и «холодности» демократий, означает разрушить правила политической игры, позволяющие людям сражаться за ценности, которые они считают святыми, иначе говоря, означает установить тираническую власть закона, отрицающую всякую законность. Призывать любовь восстать против права означает осквернить любовь, которая становится орудием, помогающим отнять у других людей свободу и самое любовь.

Кстати, Хайдеггер, по счастью, вступил в противоречие с культом корней; высшие достижения его мысли связаны с утверждением, что «утрата корней есть основополагающий способ бытия-в-мире», что, не потерявшись и не познав утрат, не поплутав по расходящимся в лесу тропинкам, нельзя стать призванным, невозможно услышать истинное слово Бытия.

Сын ризничего из Мескирха, воспитанный в лоне старинной швабской религиозности, хорошо понимал: для того, чтобы приблизиться к истине и любви, нужно оторваться от корней, уйти далеко, прочь из дома, порвать все непосредственные связи, порвать со всякой religio детства, подобно Иисусу, который в одном из самых суровых эпизодов Евангелия спрашивает у матери о том, что их связывает. С одной стороны, Хайдеггер близок к мифу крови и почвы, с другой — он близок к истине Кафки, призывающего уйти в пустыню, подальше от Земли обетованной. Возможно, из-за этого еврейский поэт Целан, ужаснувшийся тому, как нацисты уничтожают людей и какая после этого остается пустыня, сумел отыскать тропинку, ведущую к хижине Хайдеггера, добраться туда и побеседовать с бывшим ректором Фрайбургского университета, который в 1934 году поставил, хотя и временно, философию на службу Третьего рейха.

Окружающий эту хижину шварцвальдский лес стал трансцендентальным и универсальным пейзажем философии. Хайдеггер выбрал Lichtung (лесную поляну, где, как на лужайке моей горы Снежник, нет ничего неуловимого, а есть лишь горизонт, на котором видны предметы) символом высшего смирения мысли, местом, где можно услышать Бытие.

Хайдеггер отмечает объективный и необходимый характер процесса, который привел к победе техники и, как он говорит, к забвению Бытия; отстаивая подобное видение, он абсолютизирует относительное, рассматривает технику как нечто фатальное и свойственное современной эпохе, забывая при этом, что пашущий землю плуг уже принадлежал царству искусственного и что интеллектуал Римской империи не менее остро ощущал удаленность природы и отчуждение man[15], безличность неподлинного существования.

Хайдеггер не был чистой душой, уверенной, подобно Вихерту, что для восстановления гармонии достаточно воззвать к добрым чувствам и призвать вести простую жизнь. Он ставил всей планете диагноз «технизация» без моралистического пафоса, как и подобает философу, задача которого — запечатлеть с помощью мысли свое время и понять его законы, а не осуждать гнусность своей эпохи. Однако это вовсе не означает, что, как нередко говорят, он способствовал победе техники. Сейсмологи определяют силу землетрясения по шкале Меркалли, не оплакивая жертв, но из этого вовсе не следует, что они одобряют подземные толчки. Разговаривая в дверях с госпожой Кауфманн, которой не хотелось меня впускать, я разглядел узкий темный коридор, наводящий на мысль о том, что детство, проведенное в этом доме, вряд ли было счастливым. Табличка на соседней двери гласит, что там проживает налоговый консультант, влиятельный чиновник Духа в эпоху, когда Дух превратился в расчетливый ratio.

12. Гид по Зигмарингену

Среди стен стоящего на берегу Дуная замка другой актер, сыгравший первые роли в кровавом театре своего века, Селин, жил, страдал и играл в пьесе об утрате корней и кошмаре тотальной войны. Глядя на яростно бьющуюся о стены реку, Селин воображал, как она, словно свирепая разрушающая сила, сметет башни, гостиные, фарфор, унесет их к самой дельте, кроша и хороня историю среди покрытого илом тысячелетнего мусора. Призрак окончательного уничтожения дарил Селину горькое утешение, подталкивал к тому, чтобы бегство загнанного зверя затерялось в безжалостном и бессмысленном разрушении всего окружающего.

День сегодня бледно-голубой, запах снега и спокойный Дунай, его утки и камыши не вызывают картин разрушения в памяти германиста, который путешествует сорок лет спустя, над головой которого не рвутся бомбы британских ВВС и которого не преследуют сенегальцы армии Леклерка с обнаженными палашами. Все попадающееся на пути располагает к отдыху: путешественнику не хочется нестись вперед, а хочется остановиться, запечатлеть в памяти лица и пейзажи, номер гостиницы в Тутлингене, из которого он выехал несколько часов назад, проведенное в нем время, воды сна и амфору, что всплыла на поверхность из его моря. Путешествие — доказательство верности себе того, кто живет оседлой жизнью и всюду отстаивает свои привычки, свои корни, стараясь обмануть, даже передвигаясь в пространстве, разрушительный бег времени, чтобы вновь и вновь повторять привычные действия и жесты: садиться за стол, болтать, любить, спать. Среди украшающих залы замка Зигмаринген латинских девизов, которые, как и всякое высказывание на мертвом языке, воспринимаются как нечто беспрекословное, есть и слова, прославляющие любовь к родному краю, дух, живущий в доме и не стремящийся покинуть его стены: «Domi manere convenit felicibus»[16].

Замок Зигмаринген, возвышающийся на берегу молодого Дуная, стал не приютом гармонии и покоя, а местом разлуки, бегства, изгнания. Даже среди его владельцев, князей Гогенцоллернов-Зигмарингенов, лучше всего помнят тех, кто уехал, чтобы стать правителем чужих стран (например, Карл и Кароль I Румынский), или тех, кого однажды ночью в 1944 году изгнали, чтобы освободить место коллаборационистскому правительству Виши, следовавшему за отступавшей немецкой армией, оторванному от реальности, беспомощному двору маршала Петена и его премьер-министра Лаваля.

В этом замке разыгралась одна из сцен трагедии, которая привела к вырождению Германии и, как следствие, к закату немецкого присутствия в придунайской Европе.

Замок посетителям показывает девушка-гид. Механически повторяя заученный текст, она пережевывает факты, рассуждает об истории и искусстве, демонстрирует гобелены XVII века и подаренные Наполеоном III пушки. На вопрос, где жил маршал Петен, удивленно пожимает плечами, словно слыша это имя впервые: немного спустя, показывая ряд комнат, говорит, что в них размещался Лаваль. Слова «Виши» и «Лаваль» пробуждают ее воспоминания, она сыпет датами и подробностями, но имени Петена она никогда не слышала.

Подобная неровность знаний нашего незадачливого гида понравилась бы Селину, он увидел бы в этом трагикомическую шизофрению истории, с которой он столкнулся в Зигмарингене, где он оказался, следуя во время катастрофы за правительством Виши. В книге «Из замка в замок», в которой Селин подробно, словно растягивая время, рассказывает о пребывании в Зигмарингене, сказано: «Когда я бормочу и несу чепуху, я становлюсь похожим на многих экскурсоводов»; эта книга — своего рода «бедекер», компендиум истории или, с точки зрения Селина, ее безумного бреда. Сам он в «Севере» напророчил, что через десять лет люди не будут знать, кто такой Петен, или решат, что это название бакалейной лавки.

Когда Селин вместе с женой Люсетт, другом по прозвищу Ля Вига и котом Вебером находился в Зигмарингене среди коллаборационистов и другихбеглецов, в хаосе беженцев всех национальностей, «Радио Лондон» уже назвало его «врагом человека»; в глазах общественного мнения свободного мира это уже был не величайший и популярнейший писатель, откровенно рассказавший в своих первых книгах о распаде жизни и общества, а подлый предатель, пособник нацистов, антисемит, сочинявший памфлеты против евреев, загнанный в угол и вместе с нацистскими палачами ставший отребьем. В этом королевском замке из папье-маше, среди ухмыляющихся рож, глядевших на него со старинных дворянских портретов, Селин как мог облегчал страдания больных, раздавал морфий стонавшим от боли и цианид тем, кто знал, что пришло время платить по счетам. Плещущий у стен замка Дунай с его вековыми излучинами и с имперской традицией казался Селину зловонной рекой истории, то есть гнусности и всеобщего насилия. В плеске Сены и в дыхании моря ему слышались голос жизни, не испорченной историей, абсолютная, свободная от лжи лиричность; отяжелевший от истории Дунай вызывал у писателя ужас, все выдающиеся персонажи этой многовековой истории казались ему «дунайскими гангстерами», даже князья Гогенцоллерны-Зигмарингены.

Селин презирал новых владельцев замка Зигмаринген, хотя, выбрав фашизм, связал с ними свою судьбу; презирал за то, что они жили наверху, не разделяли страшное унижение, не ходили в засорившиеся сортиры вместе с тем, кто последовал за ними, — все они, например Петен, полагали, что «воплощают» нечто высшее и потому должны жить в фальшивом мире, далеко от грязи и испражнений подлинного существования. Селин же говорит о низах, где бурлит неприкрытое жестокое страдание, срывающимся голосом он кричит об истерзанных созданиях; твердит о недопустимости и бессмысленности зла. Стремление к абсолюту искажает его зрение, в итоге он ставит на одну доску всех более или менее значимых исторических деятелей, Гитлера и Леона Блума: в его глазах они в равной степени выражают жажду власти, им благоволят массы, они держат власть в своих руках. Подобно терзающемуся виновному мессии, Селин идентифицирует себя с нацистскими палачами, видя, что они проиграли.

На смрадном кровавом карнавале в Зигмарингене все кажется Селину бессмысленным, всех можно поменять местами: бессильного Петена, безумного Корпешо, объявившего себя адмиралом Дуная, Лаваля, который в разгар трагедии назначил Селина губернатором островов Сен-Пьер и Микелон, французских коллаборационистов, американские бомбы и нацистские лагеря — все смешивается в безумном шабаше. Селин на собственной шкуре переживает этот разрыв, «нить истории, пронизывающую меня сверху донизу, от облаков до моей головы, до задницы».

Селин взглянул в лицо Медузе, увидел пустоту, скрытую за копошением и гниением жизни, словно в выпотрошенных взрывами бомб домах, где за случайно сохранившимся фасадом ничего нет. Он еще ярче воспроизвел открывшуюся людям пустоту, которая (как и всякий опыт общения с абсолютом) познается через мгновенное озарение, а не через настойчивую проповедь. Джиджи очень любит Селина и не хуже его умеет глядеть в лицо Медузе, однако веселое добродушие, с которым он выдерживает ее взгляд, мастерски играя в карты или разливая вино, возможно, в большей степени воздает должное полноте и пустоте жизни.

Величие и падение сосуществуют во всем творчестве Селина. В самой страшной своей книге «Безделицы для погрома» (одном из редчайших примеров заслуживающей обвинения и наказания истинной трансгрессии среди множества невинных шалостей литераторов, которым хочется нарушить правила, но которые при этом держатся за гарантию неприкосновенности и за страховку) есть пространное скучное излияние чувств мелкого буржуа, лавочника, соединившего в себе все предрассудки своего пауперизированного и потерявшего ориентиры класса, но есть там и гениальный, искаженный снимок XX века, который невозможно забыть. Взгляд Селина, затуманенный ненавистью, а порой становящийся из-за нее острее, срывает маски с лихорадочной культурной индустрии, видит в ее бесплодном, фригидном возбуждении, в непрерывном, натужном преждевременном семяизвержении глухой заряд насилия. Лихорадочная мобилизация, властно призывающая деятеля культуры встать под ружье и принять участие в военных маневрах симпозиумов, дискуссий и интервью, — это истерия, охватывающая людей, которые оказались в переполненной комнате, история мира, в котором на каждой двери написано: «Мест нет».

Коллективное сознание, не желающее преодолеть насилие, но и не имеющее смелости взглянуть ему в лицо, сублимирует эгоизм и произвол в выхолощенный культ чувства и страсти, в культуру, которую Селин разоблачил, назвав ее «лирическим биде». Эта культура, которой неведомы немудреная правда секса и сложная правда любви, представляет собой царство великой промежуточной лжи, лирический гимн работе половых желез, трепет amour-passion[17], призванный оправдать обман и самообман. Селин, поэт секса и тоски по любви, безжалостно разоблачает фальсификацию чувств, отсутствие настоящего секса и настоящей любви, приток крови к низу живота, которому, чтобы облагородить себя, нужно взлететь вверх и изойти растроганными вздохами; он разоблачает неспособность любить и трусливое желание дать сексу, не имеющему отношения к любви, сентиментальный костыль, о который иные начинают спотыкаться, а потом и вовсе ломают ногу. Подобной культуре, «лирическому биде», в отличие от великих религий, нужно непременно позолотить пилюлю.

Реакционер Селин, подталкиваемый мучительным страхом неминуемой всеубийственной войны, становится пронзительно громким голосом подлинного горя, хотя выписанные им лекарства, в свою очередь, — симптомы и разрушительные последствия болезни, спасающие жизнь рецепты звучат почти как невольная пародия на великие, распахнутые над пропастью смерти страницы «Путешествия на край ночи».

Так великий бунтовщик, написавший в этой книге незабываемые строки об ужасе войны и неспособности людей вообразить ее, даже когда они ее непосредственно переживают, воспевает полосу огня как момент истины; поэт детства, над которым грубо надругались, оплакивает здоровое воспитание, лишенное щепетильности и скорое до порки; автор памфлета усваивает омерзительные общие места антисемитизма, которые в «Смерти в кредит» он вложил в уста отца и которые воспринимались там как нелепые предрассудки; анархист, говоривший от имени всех людей со смуглой кожей, сожалеет, что христианские церкви отказались от идеи превосходства белых. Его трилогия о Второй мировой войне объединяет в единую, общую ложь все идеологии, правые и левые, демократию, фашизм и даже антисемитизм, он полностью отказывается от общества, в котором ему теперь видится не всемирный еврейский заговор, а всемирный заговор победителей и побежденных, включая евреев, альянс между банками, вьетконговцами и космическими станциями.

Селин обнаружил зло, и зло ослепило его. Как говорил Бернанос, он услышал голос позора, подобно исповеднику в нищем квартале; и все же, в отличие от многих старых исповедников, он не сумел подремать в перерыве между исповедями, утомившись от повторяющегося перечня ожидаемых прегрешений, не разглядел обыкновенную банальность зла. Подобно другим французским писателям его поколения, которые полагали, что вместе с Жидом могут сказать: «Я жил», Селин тоже искал «жизнь», не догадываясь о скрытой за этим желанием мегаломании. Как нередко признавался сам Селин, крича во все горло, он надеялся защитить девственную, дикую невинность «я». Он презирал служащих и похвалялся, что не относится к ним, словно это гарантировало ему особого рода подлинность и словно потасовки Хемингуэя априори более поэтичны, чем дела, которые разбирал в своей конторе Кафка.

Использовать слово «служащий» как оскорбление — банально и пошло: Пессоа и Звево сочли бы, что это заслуженный атрибут поэта. Такой поэт подобен не Ахиллу или Диомеду, яростно скачущим на боевой колеснице, а Улиссу, знающему, что он никто. Его явление людям состоит в явлении безличности, прячущей его среди вещей, подобно тому, как путешествие прячет фигуру путника за шумом дороги. Кафка и Пессоа путешествуют не на край темной ночи, а на край еще более страшной бесцветной посредственности: попав туда, понимаешь, что ты всего лишь вешалка для жизни, а поняв это, можно отыскать на самом дне невероятно стойкую правду.

Мессия придет к безымянным и смиренным, а вовсе не к тем, кто поигрывает крепкими мускулами жизни; он придет к «бедняку» Вирджилио Джотти, писавшему сияющие неярким, но неугасимым светом стихи, в которых он говорит о любви к жене и детям и о службе в муниципалитете, а не к помпезному Пабло Неруде, озаглавившему свои воспоминания «Признаюсь: я жил». В одном из своих гениальных прозрений Селин признает тщетность всякого натужно демонстрируемого личного витализма: «Ma vie est finie, Lucie, je ne débute pas, je termine dans la littérature»[18]. Селин способен испытать острую жалость к отдельным людям, например к детям-монголоидам, за которыми он ухаживает во время бегства по Германии и в глазах которых он видит достоинство, помогающее выжить на скотобойне истории, но Селин не способен признать собственную ошибку. Он никогда искренне не сожалеет об истреблении евреев, он не способен ощутить конкретную человечность тех, с кем он лично незнаком.

В замке Зигмаринген есть церковь и музей. В одной из трех сцен из легенды о святой Урсуле, написанных около 1530 года мастером Тальгеймского алтаря, внимание привлекают злые глаза одного из лучников; в сценах Распятия и Коронования терновым венцом изображены животные толпы, зверские морды, мерзкие носы, отвратительные языки. Возможно, Селин узнал бы себя в этом жестоком, примитивном, плебейском насилии, ибо он знал, что тоже принадлежит к анонимной толпе — той, что изображена мастером из Мескирха в сценах Благовещения и Рождества. В этом величие Селина: лишь опыт пролетарской нищеты позволил некоторым реакционерам стать истинными поэтами, несмотря на сделанный ими ложный выбор; Гамсун и Селин — истинные поэты, ибо они совершили одиссею по просторам голода и тьмы, отсутствие подобной одиссеи делает бесплодной аристократическую патину Юнгера.

Анархист, зачастую действовавший себе во вред, Селин заплатил дорогую поэтическую и интеллектуальную цену за презрение, которым он питался. Презрение способно сыграть злую шутку; любая фраза, любой поступок, любое утверждение кажется глупым тому, кто воспринимает их со своего рода метафизической предубежденностью, видя все на расплывчатом, неуловимом, недостижимом фоне жизни, рядом с которым всякий моральный принцип кажется недостаточным и претенциозным. Декларация прав человека звучит смешно и напыщенно, и она, безусловно, жалка в своем несоответствии бездне существования. Но тот, кто выслушивает ее с ухмылкой умника, считая себя вдохновленным и конгениальным толкователем этой бездны, оказывается столь же напыщенным и столь же далеким от сфинкса. Селин может потешаться над тем, кто рассуждает о демократии, но с таким же успехом в силу той же механической логики насмешки последний болтун может потешаться над каждым словом Селина. Селин еще и Тартюф, ханжа, хотя он и пытается защититься, вкладывая это оскорбительное определение самого себя в уста профессора И. «Mes accusateurs sont tous de employés — moi, non»[19], — такое мог сказать только ханжа. Кафка был служащим, но уж он точно не больший ханжа, чем Селин. Это верно, но ведь Кафка еврей.

Универсальный Дунай инженера Невекловского (Германия)

1. Верить в Ульм

Веришь ли ты в Ульм? — вопрошал Селин во время бегства по землям разоренной Германии. С ехидством и горькой насмешкой он спрашивал себя, существует ли еще Ульм или его разбомбили? Когда действительность безжалостно уничтожают, думать о ней становится актом веры. Но когда всякий миг уничтожается вся действительность (к счастью, не всегда при этом разыгрывается кровавый спектакль разрыва фосфорных бомб, это может произойти почти незаметно), остается лишь верить в то, что действительность существует. С этой верой живешь, она проникает в движения тела, придает жизненно необходимую твердую уверенность, позволяющую идти по свету со спокойным сердцем. Граф Хельмут Джеймс фон Мольтке, правнук прусского фельдмаршала, выигравшего битву при Седане и прозванного мыслителем сражений, твердо верил в Иисуса Христа, когда в 1945 году Народный трибунал Третьего рейха осудил его на смерть как противника гитлеризма; он принял казнь так, как порой принимают приглашение на ужин — идти не хочется, но не отвертеться.

Вера в Бога не столь уж необходима, достаточно веры в творение, позволяющей двигаться среди предметов, не сомневаясь в их существовании, будучи убежденным в неоспоримой правде стула, зонтика, сигареты, дружбы. Сомневаешься — пропал, как тот, кто боится оказаться несостоятельным в постели и в итоге оказывается несостоятельным. Нам хорошо рядом с людьми, которые помогают нам удостовериться в присутствии мира, подобно тому, как любимое тело дарит уверенность в плечах, груди, изгибе бедер, их волне, что держит тебя, словно морская вода. Тому, у кого нет веры, советовал Зингер, стоит вести себя так, будто она у него есть: вера придет позже.

Поэтому я верю в Ульм, пока поезд, судя по всему, везет меня в этот город, где у меня назначена встреча с друзьями, верю так, как в третьем классе средней школы верил в существование Черапунджи (или Черапонджи) — индийского города, о котором было написано в учебнике географии С. Крино «Вселенная»: автор не только сообщал о его существовании, но и утверждал, что это самое дождливое место на свете, 13 метров осадков в год (правда, ниже он прибавлял, что в Гонолулу выпадает 14 метров осадков в год). Мой приятель Шульц возмущался и говорил, что, если это действительно так, рекорд по дождям принадлежит Гонолулу, а не Черапунджи. Другие ученики, придерживавшиеся не столь строгой философии, выходили из положения, никак не связывая между собой два утверждения, — в этом случае противоречия не возникало, как нет противоречия между фразами «Закат был спокойным» и «На закате разыгралась буря», взятыми из двух разных романов.

Дунай еще молод, Австрия еще далеко, но река уже превратилась в гибкого мастера иронии, прославившей миттель-европейскую цивилизацию, — искусства изящно обходить собственную убогость и ставить шах и мат собственным слабостям; так вещи обретают двойной смысл и вместе с тем подлинность — скрытую, но единственную. Ирония учит уважать заблуждения и противоречия жизни, несовпадение между лицевой и оборотной стороной листа, хотя они и составляют единое целое, между временем и вечностью, языком и реальностью, дождями, пролившимися в Черапунджи и в Гонолулу, и данными об осадках, которые приводит в своем учебнике С. Крино. Терпимость к неуравновешенности и несоответствию мира, к его никогда не пересекающимся параллельным не умаляет веру в то, что где-то в бесконечности эти прямые пересекутся, но и не вынуждает их пересечься прежде срока.

Поэтому я ожидаю, что Ульм — не просто указатель с надписью «Ульм» на вокзале разрушенного города, как зрелище, которое увидел Селин, когда он наконец- то добрался до Ульма. За моей спиной остался Ридлинг — первый аванпост Габсбургов на Дунае, городок, который облюбовали аисты. В этом поезде мне не угрожают ни бомбы, которые могли упасть на Селина, ни волки, ни призраки, ни блуждающие огни: в пособии для путешественников, написанном в середине XVII века Мартином Цайлером, который решил поселиться в Ульме, подробно объясняется, как отогнать эти огни («Fidus Achates[20], или Верный спутник в пути»). Возможно, стоит прислушаться и к другому совету Цайлера, настойчиво внушавшего, что лучше составить завещание прежде, чем отправиться в путь; уладив все дела с завещанием, наследством, завещательными отказами и дополнениями к основному тексту завещания, можно путешествовать налегке, получив свободу от жизни, избавившись от всяких обязательств и обязанностей, по таинственной территории анархии и счастья, куда можно ступить, только сойдя со сцены — неважно с какой.

2. Две тысячи сто шестьдесят четыре страницы и пять килограммов девятьсот граммов верхнего течения Дуная

Ульм, несомненно, стоит в верхнем течении Дуная. Но докуда, строго говоря, доходит это течение, где оно начинается и кончается, где простирается, в чем его особенность, его суть? Инженер Невекловский посвятил всю жизнь тому, чтобы обрисовать контуры Obere Donau, то есть верхнего течения Дуная, а определив его территориальные границы, тщательно его исследовать, классифицировать и каталогизировать, двигаясь шаг за шагом в пространстве и времени, — по цвету воды и по таможенным правилам, по пейзажу, доступному мгновенному ощущению, но создававшемуся веками. Подобно Флоберу и Прусту, Невекловский отдал всю жизнь своему труду, его написанию, своей Книге; в итоге получилось три тома общим объемом 2164 страницы с иллюстрациями, весом пять килограммов девятьсот граммов. Впрочем, как следует из заглавия, автор не рассказывает о Дунае, а ставит перед собой более скромную задачу — описать «Навигацию и лесосплав в верхнем течении Дуная» (1952–1964).

В предисловии Эрнст Невекловский уточняет, что в его трактате говорится о 659 километрах, разделяющих дельту Иллера, впадающего в Дунай чуть выше Ульма, и Вену: разумеется, в книге учтены все притоки первого и второго порядка; впрочем, в предисловии к третьему тому с беспристрастностью человека, служащего общему делу, автор признается, что понятие (и пространство) верхнего течения Дуная меняется в зависимости от точки зрения: со строго географической точки зрения к нему относятся 1100 километров от истоков до каскада в Тенью, с точки зрения гидрографии — 1010 километров от истоков до места, где в Дунай впадает Марх, с точки зрения международного права — 2050 километров вплоть до Железных ворот, то есть старинной турецкой границы. Баварцы, придерживающиеся узкорегиональной точки зрения, полагают, что верхнее течение Дуная заканчивается у моста в Регенсбурге, они даже назвали в честь верхнего течения реки управляющее гидроэлектростанцией акционерное общество, для баварцев нижний Дунай — короткий отрезок между Регенсбургом и Пассау. В военной терминологии, утвердившейся в годы Первой мировой войны, когда речь шла о военном транспорте, верхним течением Дуная назывался отрезок между Регенсбургом и Тенью.

Осознавая хаотическую избыточность реальности, инженер Невекловский взвешивает, рассматривает, сопоставляет, связывает между собой, обобщает все изложенные классификационные гипотезы, хотя, с его точки зрения, то есть с точки зрения судоходства, «верхним течением Дуная» логично считать 659 километров, разделяющих место впадения Иллера и Вену. С 1910 по 1963 год, когда он перешёл в мир иной, Невекловский, занимавший с 1908 года пост руководителя речных работ в Линце и до 1925 года являвшийся «начальником Дуная» между Пухенау и Маутхаузеном, опубликовал в научных журналах свыше ста пятидесяти работ по этой теме, к которым следует прибавить лекции, выставки, статьи, появившиеся в других изданиях, и докторскую диссертацию; с 1952 по 1964 год (то есть через год после его смерти) в свет вышли три тома, памятник его жизни.

В этих трех томах есть все: история навигации с доримской до современной эпохи, маршруты и разновидности судов, лодок и пароходов, винтов и флоров, деталей и снаряжения лодок, их менявшиеся в веках и от региона к региону названия, характеристики различных притоков и их отличия, омуты и отмели, бесчисленные модели паромов и переправ, достоинства и недостатки различного типа древесины, используемой в судостроении; караваны судов, броды и переходы, лесосплав, обычаи лодочников и состав их команд, суеверия и речные саги, право взыскивать сборы, путешествия монархов и их посланников, стихи, песни, драмы и романы, рожденные речными водами.

Для Невекловского Obere Donau — универсальный Дунай, мир и одновременно его карта, все, включающее самое себя. Поскольку легче путешествовать по жизни, неся в кармане целый мир, инженер, заботясь о практических потребностях вечно спешащих путешественников, не забыл сжать три тома до тоненькой, но содержащей основные сведения книжицы объемом пятьдесят девять страниц, которую можно носить с собой. Инженер разделил, расклассифицировал, схематизировал, подразделил свою энциклопедию на главы и параграфы, сопроводил текст приложениями, указателями, иллюстрациями, географическими таблицами. Появившийся на свет в 1882 году, инженер питал страсть ко всеобщности, находился в плену у демона систематизации, правившего выдающимися философскими течениями XIX века; он был достойным эпигоном Гегеля и Клаузевица, он знал, что мир существует для того, чтобы быть упорядоченным, чтобы мысль связала воедино его разрозненные части. Сдавая в печать свое «всеобъемлющее изложение», инженер признается, что видит в этом «исполнение обязанности, возложенной на него судьбой».

Всякая всеобщность, в том числе гегелевская, — утверждал с проницательностью фанатика Кьеркегор, — смешит богов. Бывали столетия и культуры, в которых даже гениальная способность к спекулятивным рассуждениям, рождающая претензию разложить все по полочкам, вызывала лишь смех. Отдельные страницы Фомы Аквинского или Гегеля, как и Хайдеггера, не могут не вызвать улыбки. Комичность не умаляет величия Гегеля или Хайдеггера; всякая по- настоящему великая мысль стремится к всеобщности, и это стремление в своем величии включает и карикатуру, и самопародию.

Докторская диссертация и прибавившиеся к ней три тома представляют собой триумф достигшего всеобщности Невекловского: так бывает, когда неупорядоченность мира складывается в книгу и делится на категории. Невекловский придумывает как можно больше категорий, укрощает явления и выстраивает их в ряды, при этом он чрезвычайно внимателен к мельчайшим значимым деталям, к единичности неповторимого. В его трактате сказано о перемене погоды, о ветре, о неожиданных происшествиях, перечисляются несчастные случаи (приводящие или не приводящие к смерти), которые могут произойти на борту корабля, говорится о самоубийствах и об убийствах, о речных божествах, о бюстах 132 капитанов судов в Ульме и о посвященных каждому из них стихах; он описывает портреты святых покровителей мостов, сообщает, какое наказание предусмотрено для кока, если он пересолит суп, перечисляет имена лодочников, которые также держали трактиры, и места, где эти трактиры находились.

Будучи прилежным систематизатором, он приводит варианты произношения и написания слова Zille, обозначающего плоское судно (Zilln, Cillen, Zielen, Zülln, Züllen, Züln, Zullen, Zull, Szulle, Ziln, Zuin), и прочие бесчисленные технические термины; скрупулезный инженер указывает размеры различных видов судов, их грузоподъемность и водоизмещение. Многосторонний ученый оказывается внимательным историком, ибо стремление к всеобщности охватывает у него весь мир и его становление. Ему известно, что прошлое постоянно присутствует рядом, ведь во вселенной где-то странствуют, несомые светом, и сосуществуют образы всего, что когда-то произошло. Задача энциклопедиста — составить полный портрет; его Дунай — сосуществование всех событий, синхронное знание Всего. К примеру, он сообщает, что в 1552 году одиннадцать военных отрядов герцога Морица Саксонского спустились из Баварии на семидесяти плотах и что в конце прошлого века в районе Зальцбурга еще плавали сто тридцать-сто сорок простых лодок, еще шестьдесят — плавало по озеру Вольфганг, двадцать пять — по озеру Аттер, пять — по озеру Альтауссер, две или три — по озерам Грудль, Хальштеттер и Гмундер.

Терзавшийся из-за отсутствия «полноты» (в чем он честно признается), Невекловский страдал от тихой мании всеобщности; описывая путешествие из Линца в Вену, совершенное 13–14 марта 1645 года супругой Фердинанда III императрицей Марией, он перечисляет все пятьдесят два судна кортежа, всякий раз уточняя, для кого оно предназначалось — для первого камергера графа фон Кевенгюллера, для трех испанских фрейлин или для графини Вильеруаль, для духовника императрицы, для духовника герцога, для стульев и тех, кому предстояло их нести. Говоря о литературных произведениях, в которых описывается речное судоходство, он подчеркивает нелепости и технические неточности, невероятные факты, поэтические фантазии, несовместимые с научным подходом. Бумага, а значит и литература, обязана соответствовать миру, подобно рожденной воображением Борхеса карте империи; книга о верхнем течении Дуная должна идеально совпадать с Дунаем. Безжалостно разоблачая вранье поэтов, Невеловский бывает счастлив встретить среди муз не аристотелевское правдоподобие, которое он презирает, а правду: комментируя радиоспектакль по драме К. X. Ватцингера, транслировавшийся из студии в Линце 8 октября 1952 года и называвшийся «От лодок к пароходам», он торжественно заявляет: «Das Hörspiel almet Donauluft» («Спектакль наполнен воздухом Дуная»).

В систематические построения Невекловского то и дело проникает фрагментарность, забредают случайные подробности. Инженер с грустью отмечает, что межевой столб, установленный Каракаллой в трех милях от Пассау, бесследно исчез; в упорядоченный перечень вошедших в историю путешествий по реке, среди императорских флотилий и кораблей, перевозивших послов Высокой Порты, затесался поход «некоего Стефана Церера», который в 1528 году сел на корабль в Регенсбурге и спустился вниз по Дунаю.

Разумеется, Невекловский замечал, что порой выстроенное им здание начитает шататься; свирепый ветер неповторимой и ускользающей единичности перемешивает бумаги, разрывает нити, которыми они сшиты, — и тут врывается непосредственная, проживаемая каждое мгновение жизнь. Изучая жаргон и словарь лодочников, Невекловский, естественно, останавливается на существующих словарях, подробно о них рассказывает, комментирует, однако он не испытывает растерянности, а оказывается очарован анархическими заявлениями, содержащимися в опубликованной в 1819 году книге Й. А. Шультеса «Путешествия по Дунаю».

На двенадцатой странице первого тома Шультес сообщает, что взялся за составление лексикона лодочников, но оставил эту затею, потому что, чтобы выучить их язык, достаточно понаблюдать за тем, какие они выполняют действия и что при этом друг другу кричат, заглядывать всякую секунду в словарь нет никакой нужды. Растерянный Невекловский вдруг понимает, что, видя лишь жесты и лица, слушая раздающиеся на берегах реки звуки, можно действительно уловить слово, его неповторимый вкус и цвет, существующие во всей полноте в окружающем это слово ближайшем контексте, среди обменивающегося оскорблениями сброда (славу любителей крепко и много выпить подтверждают тревожные приказы императора и барочные проповеди заклеймившего этот грех Абрахама а Санта-Клара). Брань, непристойные жесты, лица, жаргон исчезли, их смыло речной водой, затянуло в омут времени; Шультес прекрасно понимал, что удержать их не под силу ни одному словарю, поэтому он и не стал тратить силы впустую. Наверняка Невекловский знал, что дунайский поток унесет и поглотит и его пять килограммов девятьсот граммов бумаги, рассказывающие о верхнем течении Дуная, но он мгновенно приходит в себя, загоняет обратно, в неизведанные воды своего сердца, нигилистическую дрожь и порицает Шультеса за то, что тот не завершил работу над словарем.

Невекловский надежно укрыт от доносящихся из ниоткуда порывов ветра; вся его достойная похвалы жизнь окружена и защищена 2164 страницами, она выросла внутри их, словно во дворе крепости, черная обложка и толстый том обернулись неприступной стеной, верой, что не разочарует и не предаст.

Преимущества инженера перед приверженцами иных культов неоспоримы. Верующий в Бога может внезапно почувствовать себя покинутым (подобное пережил на кресте даже Иисус), может увидеть, как вокруг него и под его ногами исчезает реальность. Праведный Хаим Коэн, позднее ставший в Израиле судьей, поехал в Освенцим, храня ортодоксальную веру своих отцов, но, когда он вернулся из Освенцима, его Бог оказался истреблен, печь крематория превратила его в пепел. Революция, коммунизм, мессианское искупление истории также могут стать богом, который предаст тебя или которого нет, как произошло с Кестлером и многими другими. Сван прожил целую жизнь, сгорая от страсти к Одетте, а в конце понял, что растратил себя ради женщины, которая того не стоила. Слепая и безрассудная любовь к горячей жизни, поддерживающая многих людей, подобно мощному заряду желания и соблазна, может внезапно сдуться, как шарик, если эротическое очарование жизненной силы окажется, подобно Фальстафу, в корзине с грязным бельем, а развевающийся на ветру флаг превратится в половую тряпку.

Дунай (по крайней мере, его верхнее течение) существует, он не пропадает, не дает несбыточных обещаний, не бросает, он течет, верный себе, и в том, что он есть, можно всегда убедиться; ему неведом азарт теологии, идеологические извращения, разочарования любви. Он здесь, настоящий, осязаемый, его приверженец, отдающий ему всю свою жизнь, чувствует, что она течет в гармоничном и неразрывном союзе с течением реки. Непреходящая гармония заставляет забыть о том, что оба они, речной бог и тот, кто верит в него, стремятся вниз по течению, к устью. Кажется, что Невекловский, подобно Куайну, беспрерывно тычет пальцем, повторяя: «Дунай!» — и неиссякаемая одержимость определяет ход его жизни, прожитой со страстью, которая во все времена была взаимной.

3. Инженер между убеждением и риторикой

Был ли Невекловский на самом деле убежден в том, что он делает? В пользу этого говорит «милосердно скорая» смерть, настигшая его вскоре после восьмидесятого дня рождения и сделавшая, как повествует его биограф, переход инженера в мир иной легким и гармоничным. Убеждение, писал Микельштедтер, — это постоянное владение собственной жизнью и собственной личностью, способность проживать мгновение до конца, не испытывая мучительного желания сжечь его как можно быстрее, поймать и использовать во имя будущего, которое должно настать как можно скорее, иначе говоря, разрушить его в ожидании, что жизнь, целая жизнь, быстро пройдет. Неубежденный человек сжигает свою личность в ожидании результата, который вот-вот появится, но никак не появляется. Жизнь как отсутствие, как deesse[21], постоянно уничтожаемая в надежде, что тяжелый час настоящего уже миновал, простуда прошла, экзамен сдан, свадьба сыграна, развод получен, работа закончена, выходные наступили, вердикт врача оглашен. «Живешь и надеешься, что время придет, когда час твой пробьет и надежда умрет».

Риторика, то есть организация знания, — огромная шестеренка культуры, лихорадочный механизм деятельности, занимаясь которой неспособные жить люди обманывают себя, мешают себе понять, что они не живут и ничего не значат, не замечают собственной пустоты. Выходя из библиотеки и направляясь к рыбачьему кварталу, я размышляю о том, стали ли написанные Невекловским 2164 страницы бастионом великой стены риторики, загораживающей пейзаж и позволяющей не видеть собственную пустоту?

Не знаю, был ли Невекловский убежден в том, что он делает, или он был ритором, написал ли он тысячи страниц, спокойно слушая голос своего демона или прячась от демонов. Милосердно скорая смерть говорит о том, что, скорее всего, его жизнь протекала без тревог. Всякая жизнь определяется тем, насколько убежденно ее проживаешь, всякое путешествие колеблется между остановкой и бегством. С подкупающей настойчивостью в своей книге Невекловский постоянно возвращается к «Мойдлешиф», развеселому судну со ста пятьюдесятью швабскими и баварскими девицами, которое в 1719 году, после заключения Пожаревацкого мира, герцог Карл Александр Вюртембергский отправил к унтер-офицерам, решившим обосноваться в Банате, чтобы те могли выбрать себе жен и таким образом укрепить присутствие швабов в этом крае, призванное стать одной из центральных глав в истории Юго-Восточной Европы и ее цивилизации. Лодка со ста пятьюдесятью девицами, о редких добродетелях которых поется во многих песнях, Lieder, стала бы идеальным кораблем для подобного путешествия, для того, чтобы совершить его, будучи убежденным, не спеша, более того — желая, чтобы оно никогда не кончалось.

4. Дунайская негритяночка

Перечисляя посвященные верхнему течению Дуная произведения изящной словесности, Невекловский упоминает прелестный забытый рассказ Германа Шмида «Негритяночка Франческа». Его действие происходит около 1813 года, персонажи — лодочники из Лауфена, которых уже подробно описал нам инженер. Главная героиня Францель (уменьшительное от имени Франческа) — дитя Наполеоновских войн, точнее, дочь немки и негра, служившего трубачом в армии императора. Новелла повествует о горестях и унижениях, с которыми сталкивается девушка из-за цвета кожи, о призвании к театральной сцене, которая ее отвергает, о любви к Ханнею (актеру, который сочиняет для нее комедию «Царица Савская», — благодаря цвету кожи девушка играет царицу и добивается успеха), об интригах, препятствующих соединению влюбленных, о предательстве и раскаянии Ханнея, который поначалу прогоняет девушку, а потом мчится вслед за ней до нижнего течения Дуная, до турецкой границы, где Францель выступает на ярмарке вместе с труппой темнокожих актеров, женится на ней и возвращается в Лауфен.

Короткий дунайский «театральный роман» разоблачает жестокость расизма, доказывает всю бессмысленность связанных с ним предрассудков и рассеивает их, как сценическую иллюзию, за которой скрыта человеческая правда личности, не зависящая ни от цвета кожи, ни от роли, которую исполняет актриса. В новелле нет ничего примечательного, кроме находки швабского актера, который, движимый любовью, пишет для своей пассии роль прекрасной и уверенной в себе царицы Савской, разоблачая жестокий в своей несостоятельности расизм. Дух дышит где хочет, никто не может быть вечно уверенным в собственном гении или в собственном ничтожестве; апокалипсический тон, которым великий Селин повествует о «маленькой идиллии между вашей служанкой (белокожей) и вашим почтальоном (чернокожим)», в интеллектуальном отношении стоит на ступеньку ниже, чем непритязательная новелла Германа Шмида, во всех прочих отношениях заслуженно забытая.

5. Немецкая идиллия

Ульм — город немецкой идиллии, старой священно- римско-имперской Германии. Антиквар приветствует Ульм как «первую столицу, стоящую на Дунае» и как «Decus Sueviae», украшение Швабии; хроники восхваляют его буржуазно-дворянское достоинство, вековую независимость во многих сферах, финансовое благополучие — как гласит поговорка, Ульм мог поспорить с Венецией, Аугсбургом, Нюрнбергом и Страсбургом.

Приводя поговорку, Антиквар делает сноску, подчеркивая, что в наши дни эти слова воспринимаются как напоминание о том, что ничто не вечно, поскольку названные города утратили свои преимущества и пребывают в упадке; впрочем, сам Антиквар говорит о былом богатстве Ульма и, главное, о его независимых цехах, о привилегиях, защищавших его независимость от императорской власти, Jus de non appellando[22] и множестве других прав, полномочий, привилегий, льгот, отвоеванных у империи на протяжении веков вольным имперским городом. Когда император Карл IV в 1356 году осадил Ульм и его жители не могли больше ходить в стоявшую за городскими стенами церковь, они решили построить другую церковь внутри города и заложили в 1377 году первый камень огромного собора, который к 1890 году должен быть стать самым высоким в мире. Летописи повествуют о том, как, подчеркивая богатство Ульма, бургомистр Людвиг Крафт вытащил кошель и забросал первый камень ста золотыми флоринами, его примеру последовали представители знати, принявшиеся швырять на камни горсти золотых и серебряных монет, за ними — «почетные граждане», а потом и «простой народ».

Ульм — сердце немецкого священно-римско- имперского партикуляризма и старой Германии, основанной на обычном праве, которое закрепляло традиции и исторические различия в противовес всякой централизованной власти, всякой форме государства и всяким попыткам создать единое законодательство. Имперский универсализм, не сумевший, несмотря на громадные усилия саксонских и швабских правителей, воплотиться в сплоченном, унитарном государстве, обернулся в итоге решительным разрушением всякого политического единства, привел к образованию целого архипелага местных автономий и цеховых привилегий. «Schwabenspiegel», «Швабское зерцало», свод законов XIII века, закрепил свободы общественных сословий и их разделенность, приведшую к возникновению причудливой и вызывающей умиление немецкой идиллии, партикуляризма, раздробленности общества, расхождения между этикой и политикой; к неразберихе «deutsche Misère», «немецкого убожества», как скажет позднее Гейне.

Обычное право юридически обосновывало мозаику компетенций и прерогатив, защищало органическое разнообразие складывавшихся веками институтов, противопоставляло себя всякому единому своду законов, всякому унитарному законодательству. Когда разделявший взгляды просветителей юрист Тибо выступил за законодательство, отменяющее во имя равенства и универсальности разума всякие различия и привилегии, Савиньи противопоставил ему обычное право, отстаивавшее различия между людьми, и защищающие эти различия законы — результат естественной исторической эволюции, а не «абстрактного» рационализма.

Вот почему свободе, понимаемой в современном, демократическом смысле, на немецкой земле противопоставлена свобода сословий и цехов, их «доброе старое право», защищающее установившееся на протяжении веков социальное неравенство. Не универсальная человеческая природа, а историческая реальность оказывается решающей для определения роли и прав конкретного человека; для Мёзера, выдающегося юриста из Оснабрюка, защищать исконные немецкие свободы от тирании тоталитаризма означало защищать крепостное право и автономию свободного земледельца. Поэтому немецкая идиллия закрепляет неизменность общественного уклада, соответствует завету Павла и Лютера не пытаться изменить собственное социальное положение, уважать «природное» разнообразие сословий.

Сословная гордость, переполняющая героев этой идиллии, — не только понимание дистанции, которая отделяет тебя от классов, стоящих ниже по социальной лестнице, но и гордость, с которой те, кто находится ниже, защищают границы своего сословия от тех, кто выше: в одной из новелл Гофмана Мартин-бочар отказывается отдать свою дочь в жены молодому дворянину, предпочитая выдать ее за честного члена цеха бондарей. Когда Фауст увивается вокруг Маргариты, называя ее прекрасной юной дамой, она возражает (скромно, но гордо), что она вовсе не барышня, а простая девушка из народа. Streben, то есть свойственное Фаусту непреодолимое стремление, — полная противоположность немецкого духа, который Антони считал наименее фаустовским в истории Европы.

Порой «вольный имперский город» вроде Ульма становится воплощением неизменности привилегий в противоположность эгалитарному правосудию, порой он отстаивает ценность личных свобод в противоположность тоталитарной уравниловке — например, нацистскому стремлению к централизации. Вообще немецкая идиллия, загоняющая человека в узкое пространство, в поделенное на неизменные участки общество, как писал Лукач, стремится превратить человека в Bürger, бюргера, а не в citoyen, гражданина; так рождается полная патетики, обращенная в прошлое внутренняя изоляция — «аполитичная» и «отчаянно немецкая»; это свойство блестяще описал Томас Манн, и, по крайней мере отчасти, оно было присуще ему самому. Подобное положение дел воплощает характерная для немецкой литературы фигура Sonderling, чудаковатого героя-одиночки, которого Джузеппе Бевилакуа называл «выражением глубочайшего разрыва между исключительно чувствительной натурой и обществом, неспособным предоставить ей свободное пространство для применения своих исключительных способностей».

К Sonderling относятся многие герои Гофмана и Жан-Поля, мелкие канцелярские сошки, секретари, провинциальные учителя или педанты-ученые, терзаемые мучительной ностальгией и отличающиеся неукоснительной строгостью; попадая в удушающие объятия убогих социальных условностей, души этих людей, способных испытывать сильные страсти, нередко искажаются, начинают тяготеть к нездоровой, гротескной чудаковатости.

Шарль Нодье объяснял расцвет фантастического жанра в Германии многообразием местных традиций и особенностей. Из закрепленного общим правом партикуляризма рождается фантастическая литература, ведь при всем многообразии законов и установлений за городскими воротами начинается путающий неведомый мир; неумирающее прошлое заставляет с нежностью относиться к сегодняшней действительности и вместе с тем окутывает ее призрачным ореолом. Лирика и сатира Гейне (между прочим, ученика выдающихся представителей исторической школы права) также рождены юридическим партикуляризмом немецкой идиллии. Sonderling — прежде всего образ внутреннего мира немца, разрыва между этикой и политикой, позволившего многим совестливым людям морально сопротивляться нацизму и вместе с тем не позволившего создать твердое политически организованное сопротивление. Идиллия Ульма окончилась под бомбами Второй мировой войны, после которой из стоявших в нем 12 795 зданий сохранились лишь 2633.

6. Взятие Ульма

В немецкой идиллии есть что-то убогое, скудное, — впрочем, об этом говорит сама этимология слова «идиллия», обозначавшего небольшое изображение или картинку, — этот жанр расцвел в эллинистической литературе. Немецкая история, периодически тяготеющая к универсальным, существующим на протяжении тысячелетий империям, нередко рождается в провинциальном окружении, на муниципальном горизонте. К примеру, один историк излагает тайный план взятия Ульма, придуманный в 1701 году баварцами, союзниками Людовика XIV, — часть из них сумела просочиться в город, переодевшись в крестьян и крестьянок, чтобы распахнуть ворота крепости перед своими товарищами (кстати, задачу они выполнили): «Лейтенант Бертель- ман будет нести на руках ягненка, сержант Керблер — цыплят, переодетый женщиной лейтенант Хаббахбудет держать в руках корзинку с яйцами…»

Баварская армия, завладевшая Ульмом благодаря военной хитрости (сегодня город стоит на границе между Баден-Вюртембергом и Баварией), была союзницей «короля-солнца», впрочем, политика Людовика XIV, проводившего централистскую и империалистскую модернизацию и уничтожавшего местную феодальную власть, принадлежит к главе истории, в которой говорится о Робеспьере, Наполеоне и Сталине, а немецкие союзники французского самодержца принадлежат к средневековому, убогому, «идиллическому» партикуляризму, который современная история, особенно во Франции, стерла с лица земли.

7. Голыми руками против Третьего Рейха

В Ульме расцвел прекрасный цветок немецкой души. Ханс и Софи Шолль — брат и сестра, арестованные, осужденные на смерть и в 1943 году казненные за активную борьбу против гитлеровского режима, родились в Ульме, сегодня их именем назван один из лицеев. История Шоллей — пример крайнего сопротивления Этоса Кратосу; они сумели восстать против того, что почти всеми воспринималось как очевидное и неизбежное приятие гнусности. Как писал Голо Манн, они голыми руками боролись против громадной силы Третьего рейха, против политического и военного нацистского государственного аппарата, их единственным оружием был ротатор, на котором они размножали прокламации против Гитлера. Они были молоды, им не хотелось умирать, жаль было расставаться с обольстительно чудесными днями, как невозмутимо призналась Софи в день казни, но они знали, что жизнь — не высшая ценность, жизнь приятна, она приносит удовольствие, когда служит чему-то большему, чему-то, что освещает ее и согревает, как солнце. Поэтому они спокойно шли на смерть, не страшась, зная, что князь этого мира уже осужден.

8. Необычные похороны

В Ульме, на площади перед ратушей, разыгралась и другая пьеса аллегорического театра немецкой души. 18 октября 1944 года в присутствии фон Рундштедта прошла официальная церемония похорон фельдмаршала Роммеля. Ни о чем не подозревающая толпа прощалась с ним, полагая, что он умер от ран, защищая Третий рейх, на самом деле Роммель, участвовавший в заговоре 20 июля и поставленный перед выбором между судом и самоубийством, принял яд. Это еще один парадокс немецкой души: Роммель не боялся казни, храбрости у него было не меньше, чем у Хельмута Джеймса фон Мольтке, открыто представшего перед нацистским Народным трибуналом и казненного через повешение. Письма Роммеля к жене, которую он очень любил, доказывают, что, будучи цельным человеком, он не боялся отвечать за свои поступки. Вероятно, он счел, что оказывает услугу отечеству, и так находившемуся в опасности, предотвращая растерянность и неуверенность, которые могли охватить немцев после суда над ним, после того, как выдающийся солдат превратился бы во врага народа.

С невозмутимым самообладанием и высшей, хотя и парадоксальной, готовностью к самопожертвованию Роммель заглушил голос совести и оказал косвенную, но огромную услугу гитлеровскому режиму, который он попытался свергнуть, и лично Гитлеру, которого он хотел убить. Воспитание не позволило ему даже в подобную минуту провести четкое различие между страной и режимом, который ее исказил и который предал ее, объявив себя ее воплощением. Впрочем, и сами союзники, не доверявшие представителям немецкого Генерального штаба, которые говорили о необходимости свергнуть режим, остававшиеся глухими к их призывам, несут немалую ответственность (начиная с унизительного Версальского мира) за летальную идентификацию страны и режима. В сделанном Роммелем выборе решающую роль сыграло немецкое воспитание, которое учит уважению и верности (что само по себе является большой ценностью), лояльности к тому, кто рядом, умению держать слово, — воспитание это уходит корнями так глубоко, что через него не удалось переступить, даже когда родная земля превратилась в гнилое болото. Верность столь непоколебима, что порой мешает увидеть обман, жертвой которого ты являешься, понять, что ты хранишь верность не богам, а чудовищным идолам и что во имя истинной верности нужно восстать против тех, кто требует ее от других, не имея на этого ни малейшего права.

Фон Штауффенберг, покушавшийся на жизнь Гитлера, также страдал из-за типичного для немцев разрыва между верностью родине и верностью человечеству, и это помогает понять, почему в Германии вряд ли могло появиться организованное вооруженное сопротивление. Конечно, принимающая различные формы основополагающая дилемма между верностью универсальному и верностью собственной непосредственной задаче возникала не только в Германии Третьего рейха — дилемма между этикой убеждения и этикой ответственности, как сказал Макс Вебер, умевший, как никто другой, указать на противоречия между системами ценностей, в рамках которых существует наша цивилизация. Среди преступлений нацизма нельзя не назвать извращение немецкой души; спектакль похорон, разыгранный перед ратушей в Ульме, — трагедия правого человека, представленная как ложь.

9. Фунт хлеба

В Ульме, в Музее хлеба, есть таблица, иллюстрирующая изменение цены фунта хлеба на протяжении десятилетия — с 1914 по 1924 год. В 1914 году фунт хлеба стоил 0,15 золотой марки; в 1918 году — 0,25 бумажной марки; в 1919 году — 0,28 (здесь и далее — бумажных); в 1922 году — 10,57 марки; в 1923 году — 220 миллионов марок. В 1924 году цена вновь опустилась приблизительно до уровня 1914 года, то есть до 0,14 золотых марок, хотя к этому времени общая ситуация и покупательная способность денег изменились.

Я не питаю надежду понять законы экономики и денежной системы, разобраться в изображающих финансовые процессы запутанных кривых, уловить закономерность их пересечения и наложения, отражающую непредсказуемость жизни, случайность событий, страсти, притворство. Как писал банкир Луи-Филиппа Лафитт, читая газету, несведущий в экономике человек может решить, что финансы часто болеют менингитом.

Несведущий человек, которому знание немецкой литературы помогает прятать невежественность за метафорами, думает не столько о менингите, сколько о психозе, о симулятивном бреде — как у буйнопомешанных, которые изображают спокойствие и самоконтроль, и у идиотов, которые, по утверждению жившего в начале века в Вене светила психиатрии, выдают себя за исключительно умных людей. Финансовая статистика успокаивает, но выглядит неправдоподобной, как программка театрального спектакля, который вряд ли сыграют, как попытка наглядно представить то, чего на самом деле нет.

Головокружительная нереальность цены 220 миллионов марок за фунт хлеба — реальность «грандиозного XX столетия», как писал в 1932 году Рудольф Брунграбер (между прочим, автор весьма достойных сочинений) в своем шедевре «Карл и двадцатый век» — одном из немногих романов, показавших автоматический механизм истории и мировой экономики, которая поглощает человеческую жизнь, чтобы превратить ее в чисто статистические данные, перемалывая личность, вновь и вновь вовлекая ее в коллективные процессы, низводя универсальное до закона больших чисел. В романе, описывающем стремительную инфляцию не столько в Германии, сколько в Австрии, борец за рационализацию производства Тейлор подменяет судьбу, делающую личность ненужной; всеобщие законы мира и объективные цифры, отражающие состояние экономики (производство, безработица, девальвация, уровень цен и зарплаты), становятся настоящими персонажами — призрачными, но представляющими конкретную угрозу, вершащими, подобно тиранам в античных трагедиях, человеческие судьбы.

Жизнь Карла со всеми его мечтами, надеждами и неспособностью понять происходящее строят и раз-

{далее часть страницы отсутствует из-за ошибки сканирования, стр. 107 бумажной книги}

10. На свином рынке

Fischerviertel рыбацкий квартал Ульма, очаровывает милыми уютными улочками, ресторанчиками, где вас щедро угостят форелью и спаржей; уличными пивными, набережной Дуная, старинными домиками и глициниями, которые глядятся в Блау — местную речушку, скромно впадающую в великую реку.

Воздух нежен и свеж, Амедео ведет под ручку Маддалену, Джиджи критически оценивает ресторанчики; лицо Франчески отражается в выходящем на канал старинном окне, кажется, будто этим таинственным вечером сама жизнь легко и незаметно течет среди вод. Милейший городок, 548 пивных, существовавших здесь в 1875 году, примиряют поэта-бунтаря Кристиана Фридриха Даниеля Шубарта и Альбрехта Людвига Берблингера, знаменитого портного, мечтавшего взлететь и камнем упавшего в Дунай, новое немецкое кино, во многом обязанное своим возникновением Ульму, и знаменитая Высшая школа дизайна. Любезность местного genius подтверждает и самый прославленный сын Ульма, Эйнштейн, написавший в прелестном рифмованном четверостишии, что звезды, не ведающие о теории относительности, бесконечно следуют своими путями в соответствии с планами Ньютона.

Памятная доска на здании ратуши напоминает о том, что в Ульме Кеплер опубликовал «Рудольфинские таблицы», а также изобрел принятые в городе меры веса[23]; на рыночной площади, где некогда торговали скотом, висит другая табличка, беззастенчиво прославляющая победы немцев в 1870 году и основание Вильгельмом II Второго рейха: «Auch auf dem Markt der Säue / wohnt echte seutsche Treue» («Даже на рынке свиней / царит истинно немецкая преданность»).

11. Архивариус оскорблений

Сама рифма между «свиньями» («Säue») и «преданностью» («Treue») невольно оборачивается злой карикатурой на то, во что через несколько лет выльется пошлость богатого и могущественного Второго рейха. Зато совсем иным настроением веет от изображения Вайсенбурга, то есть Белграда, нарисованного в 1717 году на стене прелестного Дома рыбаков на одноименной площади. Художник, мастер цеха Иоганн Маттеус Шайффеле, решил увековечить военные корабли, отплывавшие из Ульма и спускавшиеся вниз по Дунаю, чтобы сразиться с турками; взятый и потерянный Белград был стратегическим узлом той войны. Из Ульма на лодчонках, прозванных «короба из Ульма», отплывали и немецкие колонизаторы, заселявшие Банат, Donauschwaben, — Придунайскую Швабию; на протяжении двух столетий, от Марии Терезии до Второй мировой войны, швабы оставили неизгладимый след в облике дунайской цивилизации — сегодня этот след стерт. Мое путешествие по реке — прежде всего путешествие в Банат, по следам экспансии, оставшейся в прошлом и превратившейся (после окончания Второй мировой войны и до наших дней) в свою противоположность, в отступление, в исход немцев из Юго-Восточной Европы.

В Ульме на площади возвышается собор с самой высокой в мире башней, его удивительно пестрый облик обусловлен тем, что строительство растянулось на века: начато оно было в 1377 году, а закончено, если не считать дальнейшей реставрации, в 1890 году. В соборе есть что-то фальшивое, что-то грубое, нередко отличающее рекордсменов и тех, кто занимает первые места. Нос Маддалены, растерянно глядящей вверх на колокольню, стараясь убедить саму себя в том, что в ней все как надо, бесстрашно очерчивает в воздухе трепетную, тонкую линию, отчего благочестивая громада собора кажется еще более массивной и непроницаемой.

Среди многочисленных путеводителей по собору выделяется тщательно составленный, дотошный труд Фердинанда Трена, описывающего и поясняющего каждую деталь, от украшения колонн до выручки от продажи штанов, которые пожертвовал на сооружение храма благочестивый мельник Ваммес (шесть шиллингов и два цента). Трен — не только автор путеводителя, но и тяготеющий к готике архитектор, упорно веривший в «закон арок», который он якобы открыл и из-за которого чуть было не разрушил весь собор. На обложке ученого сочинения («Собор Ульма, его точное описание», 1857 г.) типограф по рассеянности, словно повинуясь необходимости, определившей судьбу Фердинанда Трена, забыл указать имя автора, и сотрудник Венской национальной библиотеки приписал его карандашом — по крайней мере, на экземпляре, сохранившемся в Галерее Альбертина.

Подобная забывчивость — одна из многих обид, которые довелось вынести архитектору Трену, реставрировавшему собор в прошлом веке, подверженному ипохондрии специалисту по унижениям, что доказывает скрупулезно составленный «Перечень перенесенных оскорблений», который Трен вел на протяжении многих лет и который нынче хранится в укромном уголке собора, неизданный и никому не известный. Непробиваемая мишень всяческих издевательств, упрямо накликивавший беду, Трен с горьким самолюбованием подчеркивает, что вся человеческая жизнь — череда оскорблений и обид, что нам не остается ничего иного, как вести строгий перечень притеснений с ее стороны. Если настоящая литература рождается из стремления понять безграничную тяготу жизни, Трен — настоящий писатель. Литература — бухгалтерский учет, приходно-расходная книга, неизбежно дефицитный бюджет. Впрочем, упорядоченность записей, их протокольная точность и полнота доставляют удовольствие, уравновешивающее отвратительность того, о чем гласит запись. Когда Сартр говорит, что для него завершение полового акта по сравнению с предварительными и промежуточными ласками является чем-то посредственным, чувствуется, что он с удовлетворением констатирует неудовлетворительность финального удовольствия.

Счетовод оскорблений составляет их упорядоченный перечень, берет их под контроль, становится хозяином омерзительного мира и перенесенных унижений. Когда Трен говорит о том, как в 1835 году в Штутгарте экстерном сдавал экзамен по архитектуре, он мимоходом упоминает о полученной высокой оценке, зато подробно рассказывает, как поднялся ни свет ни заря, как нелегко ему было добраться до места проведения экзамена, о грубости сборщиков податей, об отвратительном пиве и о вызванной им рвоте, о понесенных расходах (77 флоринов и 47 крейцеров). Став инспектором дорожного строительства, он был обязан в знак церемонного и рабского почтения наносить визиты влиятельным лицам, финансовым советникам и начальникам округов; во время визитов Трена непременно сопровождал его дядя, полагавший, что сам Трен слишком неловок и глуп.

Занимаясь реставрацией собора, Трен поссорился с начальством и с городскими властями, обвинившими его в излишних тратах: архитектор старательно пересказывает все споры, критику, газетную полемику с противниками, судебные разбирательства, касающиеся статей его рабочих контрактов, штрафы, ходатайства, то, как его оболгали, презрение и издевательства нотариусов, ссоры из-за того, устанавливать или нет газовое освещение, интриги соперников, которые не сумели помешать королю Вюртемберга наградить Трена золотой медалью за достижения в области искусства и науки, но задержали публикацию официального объявления.

Трен чувствует себя «загнанным зверем», причем, хотя он был способен подняться над мелочными личными соображениями, он оказался злопамятен не только по отношению к преследующим его врагам. Не завистливые и злонамеренные люди, а сама жизнь обращается с ним несправедливо и низко, вся жизнь — сплошное злоупотребление. Трен бесстрастно отмечает факты, подтверждающие коварную мелочность людей и событий, козни инспектора Руп-Ройтлингена и зловредность грозы, разрушившей центральной неф и завалившей помещение собора штукатуркой; он рассказывает о том, что ему назначено жалованье, не предусматривающее пенсии, о мучающих его приступах нервной лихорадки, об одиннадцати падениях с лошади (в которых он обвиняет жалкую клячу, впрочем, позволить себе другого коня он не мог) и о смерти четырех сыновей, о повторяющихся несчастных случаях, когда он падал со строительных лесов и оказывался в Дунае, об опасности напороться на что- нибудь под водой и о том, с каким трудом его вытаскивали на берег с помощью жерди. Для Трена трагедии и мелкие неприятности — явления одного порядка, ведь истинная трагедия жизни в том, что вся жизнь не более чем одна большая неприятность.

В миттель-европейской литературе похожий образ изводящего себя человека существует и в большем масштабе; герой одерживает победу над глупостью и несправедливостью жизни благодаря тому, что упорно ведет перечень собственных несчастий. Трен — младший брат Грильпарцера и Кафки, один из летописцев собственных поражений. В кадастре этих поражений жизнь проявляет всю свою мелочность и недоброту; тот, кто терпит поражения и отмечает их, может размахивать перед лицом жизни протоколом ее наглых выходок и таким образом стать ее хозяином, взглянуть на нее сверху вниз, словно директор школы, вручающий табель последнему ученику класса.

Трен с гордостью рассказывает об оскорблениях, нанесенных представителями власти и частными лицами, начальством и соседями по дому, видя в презрении, которое выказывают ему другие, доказательство собственного достоинства; недотепство Трена оправдывает глумление над ним, полная неприспособленность к жизни воспринимается как признак твердости характера. В статье, написанной по случаю столетия со дня рождения Трена, профессор Диферлен вспоминает, как длинноволосый бородач Трен занимался реставрацией собора — разрушенного, заросшего сорняками, населенного летучими мышами и филинами, свившими гнезда среди готических украшений; через разбитые стекла в собор проникали ветер и холод, звучавшую с кафедры проповедь заглушало чириканье воробьев. Наверняка Трену нравились царившие в соборе мерзость и запустение; он с удовольствием отмечает, что статуя воробья (символа Ульма) разбилась, не в силах сопротивляться «всеобщей бренности», и прибавляет, что новый глиняный воробей, убранный на склад (пока власти не договорятся, устанавливать его на место прежнего воробья или нет), терпеливо ожидает окончания распри, покрываясь трещинами и незаметно разрушаясь — к счастью, медленнее, чем разрушаются и погибают спорящие о нем советники.

Архивариус оскорблений с удовольствием замечает, что жизнь, которая и его сотрет с лица земли, мало- помалу все портит, но больше всего его увлекают оскорбления. Всеобщность смерти исправляет всеобщность глупости и недоброты. Впрочем, всякая книга, обращенная против жизни, как говорил Томас Манн, соблазняет тебя прожить ее; за упрямым отказом, который Трен противопоставляет злорадству предметов и событий, скрыта стыдливая любовь к действительности, к рекам и улицам, которые он упорно стремился точно измерить. Возможно, преданный друг жизни — не претендент на ее руку, ухаживающий за ней с сентиментальным подхалимством, а несчастный отвергнутый влюбленный, которому кажется, будто она его выставила за дверь, говоря словами Трена, словно ненужную старую мебель.

12. Грильпарцер и Наполеон

Неподалеку от Эльхингенского аббатства, в нескольких километрах от Ульма, 19 октября 1805 года состоялась «Ульмская капитуляция»: здесь сдался Наполеону австрийский генерал Мак, «несчастный Мак», о котором писал Толстой в «Войне и мире». Памятная табличка рассказывает о павших, сражавшихся на стороне Наполеона, — французских солдатах и солдатах различных немецких государств, состоявших в союзе с императором: «À la mémoire des soldats de la Grande Armée de 1805 Bavaois, Wurtembergeois, Badois et Français»[24]. Пейзаж, окутанные туманом леса у реки, напоминает батальную гравюру; до сих пор можно разглядеть место, в котором маршал Ней сломил оборону австрийцев.

Этот отрезок Дуная был театром великих сражений, например битвы при Хехштадте (или при Блиндгейме), в которой во время войны за испанское наследство герцог Евгений и лорд Мальборо в 1704 году разгромили французскую армию «короля-солнца». Впрочем, разворачивавшиеся вблизи Дуная сражения происходили в старой Европе, до революций и до наступления Нового времени, череда побед и поражений разных сил помогла сохранять равновесие между абсолютными монархиями до 1789 года. Дунайская империя идеально воплощает этот традиционный мир, а Наполеон, победивший при Ульме австрийцев и вошедший в Вену, воплощает Новое время, шедшее по пятам, теснившее старый габсбургско-дунайский порядок и настигшее его в 1918 году.

Размышления Грильпарцера о Наполеоне — образцовое выражение австрийского духа, который существовал до Нового времени, существует после него и которому суждено было увидеть, как современность сметает воплощаемую Дунаем символическую плотину традиции. Грильпарцер, проницательный и пристрастный наблюдатель, видевший, как в 1809 году Наполеон с победой вошел в Вену, обвиняет его в повиновении безудержной фантазии, субъективности hybris[25], гордыне по отношению к действительности; Грильпарцер находил эту гордыню и у себя самого и воспринимал ее как опасность для собственной нравственной гармонии и поэтического творчества. Эпигон и одновременно предвестник будущего, классик австрийского театра XIX века, Грильпарцер стал первым человеком без свойств (и создателем людей без свойств) в габсбургской литературе. Обладая раздвоенной, лишенной цельности личностью, он питал глубочайшее почтение к единству личности, которое было ему недоступно и которое он считал высшей ценностью. Скрытный и мнительный человек, добровольно подавлявший в себе многие порывы, понимая, что он делает, человек, изворотливо сопротивлявшийся радости и разрывавшийся между возбуждением страсти и саморазрушительной черствостью, Грильпарцер (не случайно его так любил читать Кафка) — писатель, намеренно искажающий свой автопортрет, утрируя его недостатки (например, в дневниках, где действует двойник писателя, его отвратительное alter ego Фиксльмюльнер).

Если жизнь — лишение, недостаток, deesse, защита от жизни состоит в упрямом желании стоять с краю, в отказе принимать в чем-либо участие. Дунайская цивилизация, для которой характерно стремление уклониться от жизни, мастерски овладела подобной стратегией защиты. Однако эта цивилизация, призванная открыть пустоту «параллельной акции» и, подобно Карлу Краусу, воздать хвалу миру наоборот, не забывала ойкумену, свидетелем опустошения которой она являлась, упорядоченный и гармоничный барочный космос, который поставили с ног на голову. Как позднее Кафка, Грильпарцер не позволял своей личной идиосинкразии (которую он переживал не как случайное психологическое свойство, а как необходимость эпохи, нарушение равновесия между индивидуумом и всеобщностью) затемнять объективный смысл закона, мира, который в венской традиции оставался созданным Богом.

Конечно, Грильпарцер в отличие от Гегеля не мог видеть в Наполеоне скачущую на коне Душу мира, он видел парвеню, захватившего власть во имя безудержного эгоцентризма, а не во имя высшей идеи; встреча с Наполеоном привела к созданию в 1825 году драмы «Величие и падение короля Оттокара», в которой Грильпарцер противопоставляет Рудольфа Габсбургского, главу королевского рода и воплощение власти, которой он смиренно распоряжается, воспринимая власть как officium, сверхличностное служение королю Богемии Оттокару, жаждущему власти и распоряжающемуся ею исключительно ради личных амбиций. Наполеон выступает для Грильпарцера символом эпохи, в которую субъективное (национальное, революционное, народное) отрывается от religio традиции и вместе с ростом национального сознания масс приближает конец основанного на разуме и толерантности космополитизма XVIII века.

Наполеон — это «лихорадка больной эпохи» и, как настоящая лихорадка, — это острая реакция, способная «уничтожить зло» и привести к исцелению. Грильпарцер называет Наполеона «сыном судьбы» и рисует ему ореол человека, который, подобно Гамлету, призван связать порвавшуюся цепь времен; впрочем, сыну Корсики недостает смирения Гамлета, который, сознавая свое страшное предназначение и понимая, что эта ноша для него слишком тяжела, восклицает «горе мне». Наполеон мал, ибо он силится казаться великим, но по-настоящему великим он станет только после падения, в религиозном искуплении, в признании собственного тщеславия; подобно Оттокару в драме Грильпарцера, он поднимется до истинной царственности, будучи побежденным и униженным в битвах и в любви, когда его будет преследовать призрак старости, когда он опустится до нищеты, то есть станет истинным человеком.

Наполеон, утверждавший, что в современную эпоху политика заняла место судьбы, представляет для Грильпарцера тоталитаризм, то есть тотальную политизацию жизни, когда история и государство врываются в человеческую жизнь, поглощая ее при помощи общественных механизмов. Всеобщей мобилизации, отличающей современное общество и наполеонизм (Грильпарцер отмечает стремление Наполеона к роли вождя, но не признает за ним стремления к демократии и освобождению), противопоставляется свойственный Иосифу II[26] этос верного слуги государства, который самоотверженно выполняет свой долг и при этом определяет границы политики, отстаивая различие между публичной и частной сферами.

Грильпарцер называет «пугающей» односторонность Наполеона, который «повсюду видит лишь собственные идеи и жертвует всем ради них»; в противовес идеологическому тоталитаризму австрийская традиция отстаивает диктат чувств, случайное, жизнь, которую не свести к системе. Религиозное видение, как у Рудольфа II (молчаливого императора из выдающейся поздней драмы Грильпарцера «Раздор в доме Габсбургов»), уважает даже «Я-тебя-не-понимаю» — необычную, причудливую индивидуальность, поскольку ощущение религиозной трансцендентности не позволяет сотворить себе кумира в лице земной иерархии и отсылает к высшему замыслу, в котором всякое исключение находит свое место в замысле Божьем. Чисто земная, привязанная к истории перспектива догматически нетерпима по отношению ко всему, что кажется вторичным и малосущественным; Грильпарцер обвиняет Наполеона в том, что тот пытался сразу решить Hauptsache, главный вопрос, забыв о Nebensache, то есть о том, что кажется малозначительным и второстепенным и что в глазах австрийского поэта, отстаивавшего частное, его достоинство, не может быть принесено в жертву всеобъемлющим тираническим планам.

Австрийская цивилизация вдохновляется барочной всеобщностью, выходящей за пределы истории, или неупорядоченной постисторической раздробленностью, пришедшей на смену всемирному потопу новой истории; в обоих случаях она не приемлет критерии чисто исторической оценки, мерки, которой оценивают значение явлений и расставляют их по ранжиру. Австрийская цивилизация защищает маргинальное, преходящее, второстепенное, остановку и перерыв в работе механизма, который стремится все сжечь во имя достижения более важных результатов.

Наполеон воплощает современное лихорадочное стремление к действию, уничтожающее otium[27] и все эфемерное, перечеркивающее мгновение из-за нетерпения двигаться дальше. Йозеф Рот в романе «Сто дней» пересказывает старые слухи о том, что император страдал от eiaculatio praecox[28], рассматривая это как символ лихорадочной спешки, желания сразу переделать все дела, находя себе при этом все новые и новые занятия, каждую минуту думая о следующей минуте, неспособности остановиться ни в любви, ни в наслаждении, поскольку неубежденный человек стремится не к тому, чтобы что-то делать, а к тому, чтобы быстро все переделать.

Австрийская точка зрения эксцентрична по сравнению с европейским наполеоновским мифом, для которого характерны иные интонации — от очарования великой судьбой, которая возникает и вырастает из ничего, как у Стендаля и Достоевского, до апокалипсического пафоса Леона Блуа. Грильпарцер угадывает отдельные стороны наполеоновской современности, противопоставляя ей просветительско-бюрократический этос Иосифа II: в свое время он отличался радикальным новаторством, но в Наполеоновскую эпоху, несмотря на упорное сопротивление великой, прогрессивной этико-политической традиции, постепенно превратился в аппарат, обеспечивающий закоснение общества. Грильпарцер прославляет «грандиозную статику» в образе Рудольфа I, «молчаливого и спокойного человека», однако образ Рудольфа в драме получился блеклым и малозначительным, над ним возвышается фигура поверженного тирана Оттокара. При этом Рудольф, теоретик терпения, действует прозорливо, потому что его осторожность — политическое искусство, а Оттокар мечтает о великих свершениях, но пребывает в бездеятельности и тешит себя далекими от политики надеждами.

«Наполеоновской» драмой «Величие и падение короля Оттокара» Грильпарцер прославляет начало восточной политики Габсбургов, их утверждения как Австрийского королевского дома и их прозорливое обращение на Восток, осознание дунайской миссии. Оттокар воплощает в Центральной Европе Богемию, побежденную Священной Римской империей немецкой нации, корону которой носит Рудольф. Однако в драме Оттокар выступает тем, кто приносит в Богемию Новое время, то есть германизацию, сувереном, приветствующим немецкий элемент и привносящим его в свое королевство, чтобы сделать королевство более эффективным и развитым; он презирает своих подданных, противящихся тому, что их вырывают из архаичного, исконного ритма жизни, из аграрного мира славянских народов, которые в XIX веке называли «народами без истории».

Оттокар стремится ввести славянские народы в историю и погибает; богемский самодержец хочет онемечить свой народ, чтобы тот одержал победу над немцами, но, действуя так, уничтожает собственную мощь и независимость — это отражало свойственный Грильпарцеру и Габсбургам пессимизм, согласно которому вхождение в историю равнозначно падению. Впрочем, в то время (и, по крайней мере, на протяжении последующего столетия) определение «богемский» имело двойной смысл, относилось и к чехам, и к жившим в Богемии немцам, указывая на трудноопределимую идентичность, — как и все пограничные, смешанные идентичности, разрывающиеся между диалогом и спором. Важно, что носители этой идентичности отличались мнительностью и никогда не были довольны тем, как к ним относятся, — как бы к ним ни относились. Грильпарцер долго не решался опубликовать свою драму из страха обидеть богемцев, он рассказывал, что побывал на могиле Оттокара, чтобы попросить у него прощения, и что в Праге видел вокруг себя немало кислых физиономий.

13. Лечебная ходьба

По легенде, в XVII столетии в Ульме хранилась туфля Агасфера, Вечного жида. Опираясь на проверенные веками подошвы его туфель, можно смело пускаться в любой путь — когда-то врачи считали пешие прогулки полезными для психического здоровья. В примечании к полному итальянскому изданию новелл Гофмана о послужившем ему прообразом реальном персонаже сказано следующее: «Вильгельм фон Гроттус (1747–1801) пытался излечиться от наследственного психического заболевания, совершая долгие пешие прогулки. Сошел с ума и умер в Байройте».

14. От Лауингена до Диллингена

В основанном алеманнами древнем городе возвышается множество башен, среди которых выделяется изящная стройная башня Белого Коня — легендарного скакуна, длиной пятнадцать футов (4,5 метра), одним прыжком преодолевавшего Дунай. Как и близлежащий Диллинген, Лауинген известен богословскими школами, колледжами и семинариями, здесь жива атмосфера немногословной, сосредоточенной швабской религиозности, напряженной, полной смиренной радости внутренней жизни, которая, несмотря на грохот яростных межконфессиональных баталий, вообще отличает немецкую сельскую приходскую церковь, особенно в Швабии, хотя с 1269 года Лауинген официально относится к Баварии. Лауинген — маленький городок, где находились такие школы, как Gymnasium Illuster[29], построенная пфальцграфом Вольфгангом в 1561 году и стертая историей; городок приходских священников, пасторов и воспитателей, вроде Дайгеле, прозванного «швабским Менедельсоном», — автора церковных песнопений, которые и сегодня в какой- нибудь сельской церкви звучат как выражение покорного доверия Богу и чувства, которое можно было бы назвать счастьем, не присутствуй в нем тень, ощущение краткости и ничтожности существования. В Лауингене родился наставник Фомы Аквинского Альберт Великий, теперь его статуя возвышается перед ратушей; в трактате «De animalibus»[30] святой энциклопедист не обходит вниманием рыб, которых, по его словам, он наблюдал в родном Дунае.

По немецкой провинции XVIII века, между Швабией и Баварией, совершали короткие паломничества воспитатели и приходские священники Жан-Поля; писатель сопровождает их по проселочным дорогам и по жизненной дороге, повествуя об их странствиях в извилистых, прихотливых, тяготеющих к сложноподчинению, словно снабженных щупальцами, предложениях, в которых Ладислав Миттнер видел попытку воспроизвести на уровне синтаксиса подвижную связь между Единым и Всем и асимптотическую приблизительность недостижимой бесконечности.

Подобный синтаксис являлся зеркалом империи, той самой Священной Римской империи, думая о которой задаешься вопросом, как в «Фаусте» Гете, как она еще не рассыпалась. Фразы Жан-Поля, кажущиеся нагромождением придаточных без главного предложения, висящие в пустоте или, в лучшем случае, зависящие от труднонаходимого центра, отражают политико-социальное устройство, в котором было множество периферий, партикуляризма, исключений, отдельных структур и особых уставов и где отсутствовала крепкая центральная структура — немецкая империя, которая и формально уже приближалась к закату.

У этого мира, истинной сокровищницы для сатирика, Жан-Поль учился ощущать жизнь как разложение, как отсутствие, как deesse. Человеческий путь виделся ему постоянным падением, подобным падению физического тела; Жан-Поль — поэт существования, понимаемого как недостаток убеждения, то есть истинной жизни, но он также тонкий и изощренный стратег, отвоевывающий с помощью поэзии территории убеждения, абсолютные моменты значения в пустыне отсутствия и бренности. Жан-Поля, современника Гёте и Шиллера, антиклассического писателя, держали на некотором расстоянии от великих классиков, да и сам он держался от них подальше; он сатирически высмеивал священно-римско-имперский партикуляризм, но в определенном смысле был не способен вырваться за его провинциальные горизонты. Расставляя стулья вокруг печки и натягивая ночной колпак, прежде чем поведать историю юного учителя по имени Мария Вуц, Жан-Поль иронизировал над тем, кто наивно полагал, будто в дальнем конце переулка начинается grand monde[31], но ему также был чужд «большой мир» политики, в который в те годы, подобно Фаусту, вступала литература, чтобы соотнести себя с путем человеческой истории.

Впрочем, Жан-Поль стал голосом раскола и разрыва, который позднее громко прозвучит в европейской литературе и который немецкий классицизм пытался отдалить или изгнать, словно беса. Он видел скрытую за словами пустоту, закат ценностей и их фундамента, нигилизм, который поглощает всякую реальность, превращая природу в труп и уничтожая настоящее. Тихий поэт домашних радостей и религиозной простоты одновременно был поэтом, придумавшим, пусть даже в смягченной форме сна, жуткую сказку о мертвом Христе, объявляющем, что никакого бога нет. Жан- Поль выразил нигилизм (уничтожение ценностей и конечной действительности), хотя классическая культура полагала, что способна его преодолеть. Он почувствовал неидентичность субъекта самому себе и отважился войти в лабиринты сна и бессознательного, в темные коридоры, в которых его герои в ужасе сталкиваются с собственными двойниками. Лишь юмор способен излечить от тревожного разрыва — он уменьшает и перемалывает конечное, но делает это по-доброму, с участием и симпатией, открывая конечное бесконечному, которое превосходит его и одновременно придает ему универсальное значение.

Понятно, почему Жан-Поль не нравился Гегелю: он отказывался видеть в действительности (и в современной действительности тоже) полную и совершенную самореализацию Духа. Для Жан-Поля мирское полно дыр и прорех, из которых доносятся шепот и сквозняки трансцендентного, отражения бесконечного.

В «Зибенкэзе» он пишет о том, что в этом мире, для того чтобы он был полным, всегда нужно изобразить хотя бы кусочек иного мира; он полагал, что действительность отсылает в иное измерение, к красноватым улицам, которые словно тянутся вдаль вслед за закатом, или к лету, которого житель Северного полюса ждет во тьме бесконечно долгой ночи. Жан-Поль — не писатель Нового времени, если понимать под Новым временем сильную мысль, объединяющую все в систему, скорее это современный писатель, если считать современным чувство неполноты и фрагментарности действительности, ее застой.

Каких бы взглядов ни придерживался человек, какую бы ни исповедовал веру, прежде всего его отличает наличие или отсутствие в представлениях и в личности некоего «дальше», чувства, что ты живешь в конечном, исчерпывающемся самим собой мире, или в мире неполном, открытом иному измерению. Возможно, всякое путешествие — странствие в далекие края, которые на закатном небе окрашены красным и лиловым, за линию моря и гор, в страны, где солнце восходит тогда, когда оно заходит у нас. Путник идет вперед вечерней порой, и всякий шаг уносит его дальше к закату, уводит за пламенеющую, мало-помалу угасающую черту. Путешественник, как писал Жан-Поль, похож на больного, он разрывается между двумя мирами. Путь долог, даже если ты просто переходишь из кухни в комнату, окна которой выходят на восток, — за их стеклами вспыхивает горизонт, ведь дом — огромное, неизведанное царство, и не хватит целой жизни на одиссею между детской, спальней, коридором, по которому носятся малыши, обеденным столом, над которым, словно почетный караул, выстреливают бутылочные пробки, письменным столом, где лежат книги и бумаги, пытающиеся объяснить смысл хождения туда-сюда между кухней и столовой, между Троей и Итакой.

Сейчас между Лауингеном и Диллингеном действительно опустился вечер, алое небо — не только образ, претендующий на символическое значение, но и бесспорная метеорологическая данность. В Лауингене перед мастерской, где отливали колокола, воплощая заранее предначертанную гармонию, мы встретились с Амедео, который сейчас внезапно умолк, повинуясь ритмам, диктуемым эпифизом. Розовый цвет лица Маддалены стал еще глубже, незамутненный вечер и незамутненное сердце смешивают у нее на щеках свои краски, и германист, который не может не знать учения Гёте о цвете, честолюбиво противопоставленного трудам Ньютона, невольно задумывается о том, что, возможно, Гёте не ошибался и, хотя свет распространяется так, как описано у Ньютона, мы, к счастью, видим не длину волны, а видим зеленые, синие, красные краски вечера и щек Маддалены.

Хоть бы этот вечер никогда не кончался, хоть бы мы никогда не добрались до Диллингена, как не дано добраться до горизонта. В наших венах течет река жизни, как у молодого учителя Марии Вуца, и каждый удар сердца откладывает в нас, как и в нем, частичку ила времени, который однажды поднимется до самого сердца и покроет нас целиком, но сейчас этот поток не уносит, а убаюкивает нас. Закат сияет и на лице у Франчески, загадочной и легкой, словно развевающийся на ветру стяг. В час удовольствия наши чувства предпочитают округлость классического и завершенного, полностью расцветшую женственность, не знающую дальнейшего становления, изогнутые, соблазнительные женские линии, совершенство зрелых форм прелюбодейки fin de siècle[32]. Чистое удовольствие жаждет ощутимого и конечного, ему не мило то, что находится «дальше». Но если однажды в удовольствие закрадется хоть мимолетная прелюдия или промельк perditio[33], оно пробудится лишь от призыва «дальше», ему будет мила загадка того, что пребывает в становлении, стоящая рядом с нами непокорная незавершенность, полный ветра порыв и прямая линия, девушка, что подобна дереву, тянущемуся вечерней порой ввысь, к самому небу.

Сейчас Франческа шагает впереди, вместе с остальными, а мы (языка, на котором я пишу, не хватает, в его грамматике нет двойственного числа, позволяющего склонять и спрягать без двусмысленности постоянную субстанцию жизни) немного отстали. Впрочем, идущие впереди фигуры, третьи лица, — тоже часть нас. Прогулка по голой, неприметной равнине скоро закончится, Диллинген уже близко, и единство, которое мы ощущаем этим вечером, созвучие наших душ, скоро исчезнет. В разъединенности — несовершенство существования, его недостаток; жизнь крошится на маленькие частички времени, в каждой из которых (а значит, и в их сумме) ничего нет.

Как позднее для дряхлых стариков Звево, так и для тихих героев Жан-Поля свет жизни нередко затемняется ее тревожным ожиданием, подгоняющими жизнь случайными заботами. В существовании всего слишком много и слишком мало, в нем часто отсутствует главное, зато лихорадочно скапливаются мешающие дышать несущественные помехи. Эти робкие литературные наставники — опытные стратеги партизанской войны, помогающей избавиться от отсутствия, освободиться от его сжимающей сердце хватки. Они пытаются наслаждаться жизнью, освободив ее от организации, которая полностью ее поглощает и не оставляет места для убеждения, подобно тому, как полностью поглощает другого героя Жан-Поля, Флориана Фельбеля, план путешествия, которое он совершает вместе со своими подопечными по Фихтельбергу; внимание, с которым наставник вглядывается в географическую карту, не позволяет увидеть места, которыми они проходят, а зачитывание вслух описания здания из книги Бюшинга не дает рассмотреть само здание.

Тихие странствующие педагоги Жан-Поля борются с deesse с помощью радикального гомеопатического лечения, постоянного вычитания. Они ищут пустое пространство, незаполненный промежуток, где мелькнет свет существенного или, по крайней мере, его отражение; ради этого они очищают реальность от всех препятствий, от его тяжелой обстановки. Мария Вуц закрывает глаза, когда из-за ветра и снега окна становятся темными, и прогоняет холод полей, думая о весне; став взрослым, он проводит вечера, вспоминая детство и особенно мгновения, когда он ребенком блаженно прикрывал глаза, пока мама готовила ужин. Теперь это вычитание в квадрате, свет сияет в памяти во второй потенции, когда герой вспоминает мгновения, в которые он вспоминал счастье или мечтал о нем; счастье уносится во вневременноепространство, в темноту каморки под лестницей, где хранятся игрушки и реликвии детства, и зелень этого детства блистает для Вуца под покрывающим его многие годы снегом.

Жан-Поль любит настоящее, которого часто ждут и которое оплакивают, когда оно еще является будущим или уже стало прошлым, но презирают и бездумно тратят, пока оно остается настоящим. Это чистое настоящее не существует во времени, которое уничтожает его всякий миг; оно существует вне времени, а значит, вне жизни, в разреженной атмосфере воспоминаний и сочинительства. В романе «Квинтус Фикслейн» сказано, что дым поднимается над нашим существованием, которое растапливается и кристаллизуется, подобно парам сурьмы, рождая новые цветы радости — цветы поэзии, образы, которые литературное творчество добывает из постепенно исчерпывающейся жизни. Свет вырванного у ничто нематериального пространства, на вогнутых стенах которого отражаются образы сердца, падает на конкретную реальность и превращает домашний уют в «выкроенную из свода вселенной комнатушку». Семейная идиллия, с нежностью воспетая Жан-Полем, приобретает космические размеры, а домашняя эпика (супружеская любовь, домашние хлопоты, счастливый день, колыбель и гроб) прилепляются к ткани бесконечности и врастает в нее. Прислушиваясь к уходящему времени, биограф Марии Вуца различает «ничто нашего существования» и клянется «презирать столь малозначительную жизнь, заслужить ее и насладиться ей».

Всякое путешествие, как и наш путь до Диллингена, есть сопротивление утрате, ибо путешествуют не ради того, чтобы добраться до конечной точки, но путешествия ради, в наших промедлениях пробивается свет чистого настоящего. Кто же на самом деле отправляется в путь? Рассказывая о том, как он сочинял вступление к биографии Квинтуса Фикслейна, Жан- Поль признается, что однажды, путешествуя, познакомился с начальником Управления изящных искусств и, разговаривая с ним, выдал себя за Фикслейна, своего персонажа. Впрочем, возможно, не только Жан- Поль, но и всякий, кто пишет, фальсифицирует самого себя, приклеивает с ненаигранной искренностью, добровольно идя на подмену, личное местоимение «я» другому человеку, на самом деле идущему своей дорогой. Кто же шагает нынешним неповторимым вечером в сторону Диллингена не по тропинке, а по пути, который в это мгновение перо прочерчивает на бумаге? Доверяющий собственную судьбу бумаге становится патетичным эпигоном Кафки: ухватившись за ручку двери и собираясь войти в комнату любимой женщины, как Кафка собирался войти к Милене, он разжимает пальцы и возвращается назад, к своей науке картографии.

Герои Зингера не поворачивают назад, а невозмутимо входят в комнату, потому что не страшатся встретиться с жизнью и не боятся оказаться не на высоте; они без высокомерия принимают час победы, без тревоги — час поражения: в их свободных телах скрыта глубокая уверенность в том, что и победа, и поражение повинуются закону необходимости, словно прилив и отлив. Тот, кто подобно Дзено[34] и Йозефу К., страшится поражения и не способен его принять, прячется в литературе, среди складок бумаги, позволяющих играть с призраком поражения, обходить его, не подпускать его близко и одновременно заигрывать с ним, обхаживать его и одновременно отсрочивать встречу. Литература спасает от нехватки чего-то благодаря тому, что она переносит это что-то на бумагу, воруя его у жизни, так в жизни оказывается еще больше пустоты и недостатка. Жан-Поль говорил, что писатель хранит свои познания и мысли в написанном: сожги кто-нибудь его бумаги, он все потеряет и ничего не будет знать; бродя по улице без записных книжек, писатель оказывается дураком и полным невеждой, «бледным силуэтом и копией собственного «я», его представителем и curator absentis[35]».

Впрочем, бумага добра, она учит смирению и раскрывает глаза на пустоту «я». Тот, кто написал страницу, а через полчаса, ожидая трамвай, вдруг понял, что не понимает ничего, даже того, что он сам написал, учится видеть собственную малость и осознает, думая о бесполезности собственной страницы, что всякий, буквально всякий из нас принимает собственные домыслы за центр вселенной. Возможно, он ощущает себя братом множества людей, которые, как и он, тщеславно полагают, будто принадлежат к избранным душам, в то время как их пороки толкают их к погибели, и внезапно осознает, насколько глупо в общем потоке людей, спешащих, расталкивая друг друга, к пустоте, наносить друг другу раны. Писатели составляют тайный всемирный орден, масонское братство, Ложу глупости; не случайно многие писатели, от Жан-Поля до Музиля, сочиняли похвалы глупости и размышляли о ней.

Малость литературы помогает осознать нищету и относительность ума и, таким образом, прокладывает путь братской взаимотерпимости. Бумага учит не принимать бумагу слишком всерьез; даже тот, кто больше похож на Кафку, чем на Зингера, прочтя «Замок» и «Письма к Милене», научится нажимать на дверную ручку, открывать дверь и входить в комнату. Немного спустя он с радостью увидит, как его дети ворошат его бумаги, делают из них лодочки или шарики для духовой трубки. Когда моя почтенная морская свинка Буффетто II грызет обложку «Генеалогии морали» и запыленные горделивые усики вздымаются до нижней полки книжного шкафа, из верности Ницше я не мешаю зверьку — напротив, я радуюсь тому, что он вольно обращается с миром, лежащим по ту сторону добра и зла.

Позволим же (во имя самосознания духа, осознающего неспособность самореализоваться) литератору, понимающему, что он, будучи литератором, является глупцом, культивировать страсть к письменному слову, которая помогает ему идти вперед, питаться, как один из персонажей Жан-Поля, старыми предисловиями, программками, афишами, некрологами и объявлениями; пусть он пишет как пишется, пусть как умеет схватывает образы и предложения. Когда записная книжка испещрена каракулями, на душе спокойнее, писатель легко насвистывает мелодию уходящего времени. Почти ночь, мы уже в Диллингене, вечерняя печаль прошла; теперь можно, не испытывая растерянности, согласиться с приказом, повелевающим очарованию этих часов промелькнуть и исчезнуть. Кёнигштрассе со своими средневековыми воротами и барочными зданиями принимает нас, окружая покоем, неприметным и несуетным немецким уютом старинных улочек, словно продолжающих и продлевающих тихий мир площадей.

В трактире уютно, темное дерево, бокалы с пивом, сложенные домиком пуховики на постелях. Мы прощаемся и расходимся по комнатам, до завтра. Что за глупое слово «завтра». Сны о жизни, говорил Жан-Поль, снятся на слишком жестком матрасе, но, когда спишь не один, легче преодолеть отсутствие нужных грамматических форм и остановить deesse, легче достичь убеждения.

15. Китч зла

В Гюнцбурге — городке, который во времена Габсбургов называли маленькой Веной, 28 апреля 1770 года жители вышли поприветствовать Марию Антуанетту: ее свадебный кортеж, состоявший из 370 лошадей и 57 карет, спешил на бракосочетание с Людовиком XVI, а позднее — на свидание с гильотиной.

Впрочем, милые домики, уютные, чистенькие улицы и вывеска гостиницы «Золотая кисть» с изображением позолоченной виноградной лозы наводят на мысли не о Марии Антуанетте. Здесь родился Йозеф Менгеле, врач-мучитель из Освенцима, возможно, самый жестокий лагерный убийца; здесь он скрывался до 1949 года в одном из монастырей, сюда тайком вернулся в 1951 году на похороны отца. В Освенциме невозмутимый улыбчивый Менгеле бросал детей в огонь, вырывал грудных младенцев из рук матерей и швырял на землю, он доставал из животов неродившихся детей, проводил эксперименты над близнецами (особенно он любил близнецов-цыган), вырывал глаза и вывешивал их на стене в своей комнате, а потом посылал Отрану фон Фершуэру (профессору Мюнстерского университета, который и и после 1952 года возглавлял берлинский Институт антропологии), вводил вирусы, сжигал гениталии. Возможно, Менгеле еще жив, на протяжении сорока лет ему удается скрываться от преследования. Что ж, человек, который развлечения ради убивает другого, заставляя присутствовать при этом сына жертвы, вполне способен любить собственного отца.

Гнусность быстро находит себе пособников: Менгеле освободили из тюрьмы американцы, бежать ему, вероятно, помогли англичане, прятали его монахи, покровительствовал ему диктатор Парагвая. Конечно, нацизм — не единственный пример варварства в истории человечества, в наше дни осуждение преступлений уже не опасных нацистов позволяет замалчивать другие факты насилия, совершаемого над другими жертвами, другой расы и цвета кожи, и успокаивать собственную совесть, во всеуслышание объявляя себя антифашистами. Но верно и то, что фашизм стал апогеем, пиком позора, примером прямой связи между устройством общества и жестокостью. Говоря об улыбающемся враче-садисте, нет смысла рассуждать о патологии, словно перед нами больной, жертва раптуса. В Гюнцбурге, прячась в монастыре, Менгеле не вырывал глаза и не вспарывал животы, при этом он вряд ли страдал от абстиненции; наверняка Менгеле вел себя примерно — тихий, скромный человек, поливающий цветы и почтительно слушающий вечернюю службу. Он не убивал, потому что не мог этого сделать, потому что ему не позволяли этого обстоятельства, и спокойно принимал невозможность убийства, преграду, которую воздвигала его желаниям действительность — так смиряешься с тем, что никогда не станешь миллионером или не будешь спать с голливудскими дивами. Timor Domini, initium sapientiae[36]; когда нет закона, страха, преграды, не позволяющей совершать то, что можно было безнаказанно творить в Освенциме, не только доктор Йозеф Менгеле, но и всякий может превратиться в Менгеле.

Преступления Менгеле — одна из самых жутких страниц в истории лагерей. Как и за всякой преступной страстью, за его наслаждением пытками скрывается невероятная банальность — пустая, как глупая улыбка Менгеле во время пыток и казней. Врач-еврей, вынужденный помогать экспериментам Менгеле, однажды спросил его, сколько еще он будет уничтожать людей. Менегле ответил с ласковой улыбкой: «Мет

Freund, es geht immer weiter, immer weiter[37]. В этом дурацком, полном экстаза ответе заключено все тупоумие зла: механическое, увлеченное повторение своего рода ритуальной формулы, колеблющейся между припевом психоделической песенки и религиозной литании, лепет несчастного, отравленного жестокостью ума.

В тот миг Менгеле увлекала трансгрессия, и он воплощал ее в жизнь, словно отправляя религиозный культ, полагая, что это наполняет его обыденное существование высшим светом. То, что он творил, не столько крайне жестоко, сколько крайне глупо, такое мог сделать каждый, в то время как ослепленным китчем Менгеле полагал, будто это доступно горстке избранных.

Риторика трансгрессии представляет преступление таким, словно в нем (возможно, из-за несчастья, которое мы связываем с преступлением) уже содержится расплата, не предполагающая иного катарсиса. Кажется, будто насилие совпадает с искуплением, будто оно устанавливает своего рода невинность импульсов. Мистика трансгрессии (слова, в которое заложен подчеркнуто назидательный смысл) заблуждается, восхваляя зло, совершаемое во имя зла, с пренебрежением всякой моралью; впечатляющее мрачное цветное кино зла куда соблазнительнее, чем сдержанный черно-белый фильм добра; произведение, прославляющее всякое нарушение правил, принимается со сдержанным почтением, словно достаточно выстрелить в друга, как выстрелил в Рембо Верлен, чтобы писать стихи, как Верлен.

Очарование трансгрессии имеет давние корни: в еврейской традиции говорится о мессии, который придет, когда зло достигнет апогея; члены ряда экстремистских сект полагают, что приближать победу зла, сотрудничая с ним, означает приближать его конец и приход искупителя. Каждому человеку перед лицом таящегося в глубине его души темного насилия хочется верить, подобно древним гностикам, что его поступкам, даже запятнанным грязью и жестокостью, не замарать скрытое в глубине души золото; и тогда человек просит разрешить, вернее, распорядиться выпустить насилие на свободу, обманывая себя, будто насилие невинно или сделает его невинным.

До тех пор пока трансгрессия касается норм сексуального поведения, все просто, потому что нарушение эротических табу, совершаемое по свободному выбору людей, способных принимать решения, и не сопровождающееся причинением страданий другим людям, не является злом, рвение апостолов оргий до смешного неопасно. Все меняется, когда Менгеле вырывает гениталии тем, кто не согласен участвовать в подобной игре; когда наше желание, которое, как и всякое желание, естественно, противится тому, чтобы его подавляли, можно удовлетворить лишь ценой чужого страдания. Преступление Раскольникова и преступление М., убийцы девочек из знаменитого фильма Фрица Ланга, рождены не капризом, а настоящими, сильными страстями, которые достойны уважения, ибо они причиняют страдание, но которые нельзя оправдать, ибо они причиняют страдания другим. Искусство предпочитает крайние, из ряда вон выходящие примеры, но и в скромном повседневном существовании сплошь и рядом возникают разногласия между нашим собственным удовольствием и правами других и наоборот.

Трансгрессивный мистицизм любит не грешника, а грех и, полагая, что единственная запретная территория — это секс, почитает всякий импульс, принимая его за сексуальный и исходя из того, что сексуальность якобы оправдывает или обусловливает необходимость его удовлетворения. Возможно, сексуальность Менгеле была как-то связана с его вкусами и в Освенциме его сексуальная жизнь была удовлетворительной, но вряд ли это оправдывает его поступки, позволяя видеть в нем свободного от комплексов человека, прожившего жизнь без обусловленных моралью помех.

Искусство, очарованное искупительной трансгрессией, на самом деле восхваляет виновных третьей степени, чернорабочих зла: преступники-искупители, которые подобное искусство предлагает в качестве образца (например, в прозе Жене), — воры, насильники, убийцы, жестокие и несчастные мелкие преступники. Никто не осмеливается видеть мессию-грешника в главе государства, отдающего приказ сбросить атомную бомбу или стереть город с лица земли, в коррумпированном правителе, прикарманивающем предназначавшиеся для больниц деньги, в производителе военной продукции, подталкивающем страну к войне ради увеличения собственной прибыли, в начальнике, унижающем подчиненного. Справедливо проявлять больше сочувствия к уличному головорезу, чем к сидящему за письменным столом убийце, ведь у головореза больше смягчающих обстоятельств, обусловленных его несчастным положением и нищетой; впрочем, рассуждая так, человек опирается на определенные ценности, так говорит честный человек, помнящий о добре, хотя из кокетства он не желает в этом признаваться.

Если же искупитель тот, кто совершает наибольшее зло, то лидер страны, отдающий приказ сбросить атомную бомбу, наживающийся на войне промышленник, запрещающий проводить забастовки главарь мафии и нечестный правитель — большие мессии, чем Джек-потрошитель. Прославляющий Джека-потрошителя наивный художник очарован его извращенным эротизмом, сексуальным возбуждением, которое видится ему в совершенных преступных деяниях, но ведь и тот, кто нажимает кнопку пуска атомной бомбы, и тот, кто лишает других средств к существованию, испытывает удовлетворение сродни извращенному оргазму, которое должно облагородить его в глазах тех, кто полагает, будто сексуальное возбуждение облагораживает всякое действие. Слащавая ласковость Менгеле, его улыбки и речи, превращавшие его (как надеялся сам Менгеле) в ангела смерти, — настоящие, глупые проявления очарованности злом, недостатка культуры, надежды отыскать среди заполняющей мрак рухляди нечто, что восполнит твою малость. Запрещенный поступок (зачастую дурацкий, например выбросить мусор в окошко машины) остается глупым, когда он причиняет страдание и мучение. Медуза банальна, — говорил Йозеф Рот о нацизме. Жертвы Менгеле — персонажи трагедии, но сам Менгеле — персонаж низкопробного чтива.

16. Пустая могила

«Карта Дуная, в том числе ниже по течению, — пишет Трост в своей книге вскоре после рассказа о битве при Блиндхайме и осаде Донауверта Густавом Адольфом в 1632 году, — напоминает военный атлас». Среди лугов и лесов Оберхаузена, неподалеку от Нойбурга, лежит маленький клочок земли, который принадлежит Франции: его приобрели, потому что здесь захоронен Теофиль Мало Корре де Латур д'Овернь, первый гренадер Республиканской армии, бывший королевский офицер, сражавшийся за американскую революцию, потом за французскую революцию, записавшийся простым солдатом в армию Наполеона и павший на поле битвы близ Дуная.

Саркофаг пуст, останки воина перенесли в Париж; среди пустынных полей саркофаг охраняют, словно почетный караул, высаженные квадратом деревья. Здесь же похоронен де Форти, командующий шестой полубригадой пехоты, который погиб в тот же день, однако главную роль играет простой солдат, «Premier Grenadier de France, tué le 8ième Messidore, an 8 de l'ère republicaine»[38]. По сравнению с этой могилой возрожденческий пейзаж Нойбурга кажется жеманным и лакированным. Церкви, дворцы, особняки знати, изящные дворики воспринимаются как часть сценария театральной пьесы на историческую тему, как стилизованные, искусственные декорации, воссоздающие на берегах Дуная изящество итальянского искусства. Пустая могила повествует о славе и одновременно о ее тщете, о смысле жизни того, кто хватается за меч ради веры в новый флаг, а не ради участия в войнах между местными князьями, в семейных распрях, но она повествует и о великой пустоте, встающей за всякой победной кавалькадой и всяким развевающимся на ветру стягом, — пустоте бесконечного и безрассудного неба, на фоне которого в фильме, показывающем события всемирной истории, несется конница призванных на смерть.

Памятники немецким князьям — музейные иллюстрации, саркофаг гренадера Республики и Наполеона, как и сама революция, — маленький памятник великим мечтам о свободе. Казарма, носящая сегодня имя Тилли, напоминает о других войнах, о крепких мечах, защищавших благородное семейство, а не благородное дело. Конечно, Латур тоже был обманут, потому что Наполеон пожертвовал им ради своих амбиций вместе с сотнями тысяч людей, которых император, как он цинично признался Меттерниху, готов был послать на смерть ради того, чтобы добиться успеха. Впрочем, человеческое ничтожество Наполеона не помешало встать под его знаменами истинно великой революции, хотя в скором времени она была предана.

Внимание Джиджи и Амедео, которым по душе и ореол славы, и научная точность, привлекла Гимназия имени Декарта — не архитектурой (здание напоминает большую коробку), а посвящением. В 1619 году Декарт проводил в этом городе зимние дни в уютной теплой комнате, именно здесь на него снизошло озарение, и он открыл универсальный метод познания. Мария Джудитта исчезла, Маддалена замерла перед гимназией и ждет, пока мужчины закончат беседу со сторожем. Ее прямая четкая фигура и распущенные волосы словно призваны доказать, что нет никакого противоречия между ясными и четкими идеями и ореолом истинной славы, дарованной лишь тем, кто несет в себе свет, тем, кого в Евангелии называют солью земли и светом мира.

Сердце нуждается в esprit de géometrie[39], как в доказательстве теоремы. Царство видимого измеряют угольником и компасом, кривая судьбы открывается взгляду благодаря системе абсцисс и ординат, в которую она помещена. Лишь точная разведка видимого позволяет добраться до его границ и заглянуть дальше — туда, откуда исходят сияние Маддалены и молчание Франчески. Проистекающие из тайного источника свет и молчание, как и все запредельное и невидимое, отличаются четкостью и геометричностью, не терпят смешения с неясной массой. Геометрия этого света способна подарить порядок и пронзительную ясность целой жизни, а не только серии уравнений. Пора бы Джиджи и Амедео прощаться с охранником, не стоит заставлять Маддалену так долго ждать.

17. Марилуиза Фляйссер из Ингольштадта

Подобно именам средневековых хронистов, имя деятельной писательницы неизменно сопровождается упоминанием ее родного города, имя и топоним словно составляют одно слово. Марилуизафляйссеризинголынтадта крепко привязана своими корнями, хотя эта связь и окрашена бунтом, к баварскому городу, прославившемуся военной доблестью, сохранившей девственность крепостью, которую осаждали бесчисленное множество раз и ни разу не взяли, городу, в котором в наши дни начинается доходящий до Триеста торжественно открытый нефтепровод.

Ингольштадт — город воинской доблести, начиная со штурма, осуществленного Густавом Адольфом в 1632 году, и кончая смертью Тилли, великого французского генерала, прославившегося участием в Тридцатилетней войне; начиная со знаменитой крепости, в которой во время Первой мировой содержались в плену Де Голль и маршал Тухачевский, и кончая сегодняшним знаменитым училищем военных строителей (которых в городе называли саперами). Саперам из Ингольштадта посвящена драма, написанная Мари- луизой Фляйссер в 1928-1929-м (и переработанная в 1968 году): драма вызвала громкий скандал и привела к тому, что Фляйссер, как нередко бывает с авторами, рисующими провинциальный мирок без должной слащавости, была отвергнута и осмеяна местным общественным мнением.

Как и другая, еще более значимая драма «Чистилище в Ингольштадте» и как все ее творчество, драма «Саперы из Ингольштадта» со скупой выразительностью повествует об удушающем насилии провинциальной жизни, о том, как тяжело в этой жизни и в этом обществе человеку, особенно женщине, чей крик боли и восстания постоянно звучит в произведениях Фляйссер — пронзительно, как голоса чаек, которые этим вечером кричат в темноте над рекой.

Марилуиза Фляйссер, которую Бруно Франк назвал «прекраснейшей грудью Миттель-Европы», пережила на собственном опыте и описала удушающее, угнетенное положение женщины; столкнувшись с насилием, она сумела восстать против него, путь даже ее восстание не было лишено противоречий и определенной патетики, сумела преодолеть его в своем эпическом творчестве. Фляйссер стала честным голосом всех находящихся в подчиненном положении женщин и даже рисковала быть сломленной, но она сумела подняться выше, создать в своих произведениях верный и узнаваемый портрет женской судьбы. Написанные ей страницы, особенно драматургия, отличаются сухой реалистичной точностью, которая сочетается с полнокровным народным натурализмом и с пророческой силой. Брехт, который помог Фляйссер войти в живший бурной жизнью берлинский мир и привел ее к славе, справедливо рассматривал ее как пример народной, истинно реалистичной литературы, свободной и от реалистических штампов, и от простонародной окраски; по мнению Брехта, только такая литература подходит Германии, благодаря этим качествам после долгого забвения имя Фляйссер недавно открыли заново.

Встреча с Брехтом оказалась для писательницы интеллектуальной удачей и, вероятно, экзистенциальной неудачей. В любовных отношениях с Брехтом (Фляйссер в какой-то момент ощутила острую потребность порвать с ним) она пережила и испытала на себе потребительское отношение со стороны мужчины и подчиненное положение женщины, которые она клеймила в своих произведениях, навязанное смешение товарищества и повиновения, культуры и сексуальности, животной преданности и животного бунта, который исключает равенство и в гневном протесте априори принимает неизбежность насилия над женщиной со стороны мужчины. Фляйссер писала, что Брехт потреблял людей и ей не удалось избавиться от роли предмета потребления.

Марилуиза Фляйссер, подобно Берте в «Саперах из Ингольштадта», была жертвой, помогавшей своей несчастливой судьбе, потому что она считала само собой разумеющимся (она действительно так чувствовала, а главное, позволяя это собственным поведением), что может играть только подчиненную роль. В отношениях с Брехтом и другими мужчинами она умела быть страстной, нежной, непокорной, защищаемой и притесняемой, при этом всегда беззащитной; но она не сумела стать равным партнером, обладающим равными правами, наверное, потому, что сама она (и в этом смысле она была связана корнями с традиционной женственностью в ее крайнем понимании) не ощущала себя таковой. Рядом с Лу Андреас Саломе (как и с многими моими одноклассницами) Брехт не строил бы из себя султана просто потому, что с самого начала почувствовал бы (почувствовал сердцем, а потом понял умом), что ничего у него не выйдет, так что ему и в голову не пришло бы так себя вести.

Жертвы нередко расчищают путь преследователям, что, впрочем, ничуть не умаляет вины последних. В своем творчестве, где чувства описаны с поразительной ясностью, Марилуиза Фляйссер показывает, что бывает с такими женщинами, как она.

18. Limes

По народной легенде, пересказанной директором Вейсенбургского лицея Иоганном Александром Додерляйном в ученом сочинении с длинным, затемняющим его смысл названием, эти сложенные из камня, осыпавшиеся стены воздвигнул сам дьявол. Для крестьянина, который жил в позднем Средневековье и горизонты которого ограничивались распаханным полем, сама мысль о Limes, стене, отмечающей границы Римской империи до самого Черного моря, была чем-то невероятным и недоступным человеку, чем-то, что выходит за рамки непосредственного повседневного опыта и неизбежно связано с вмешательством таинственных сил. Не дьявол, а римские императоры (от Августа до Веспасиана, от Адриана до Марка Аврелия и Коммода) обозначили границу каменной линией. По эту сторону простиралась империя, здесь знали о Риме и знали, что он властвует над миром; по ту сторону жили варвары, которых империя начинала бояться, которых она больше не собиралась завоевывать и ассимилировать и которым предпочитала воздвигнуть преграду.

Как крестьянам Raetia secunda и Germania superior[40], жившим в эпоху, когда Рим уже оставил эти провинции, нашим современникам трудно осознать величие этих камней, им видится в них рука дьявола — возможно, дьявола-империалиста. Конечно, Рим также и даже в первую очередь воплощал господство, а громко объявленная универсальность Рима служила скрывавшей стремление к господству маской (оттого претендовавшая на вечность универсальность вечной быть не могла); для всякой власти, дерзающей стать воплощением универсального и цивилизации, приходит час платить дань и сдавать оружие тому, кого еще недавно империя считала стоящим ниже ее невеждой. Презренные варвары выковали новую Европу; позднее славяне, которых на протяжении столетий считали темным народом, живущим при крепостном праве и не имеющим собственной истории, услышали, что пробил их час; китайцы, работавшие рикшами и возившие белых людей, сегодня стали признанной в мире силой.

У каждого свой час, своя историческая миссия. Стена, развалины которой виднеются среди полей и кустарника, повествует о великом часе Римской империи, о ее объединении и о том, как был устроен тогдашний мир. Наша история, наша цивилизация, наша Европа — дети Limes. Эти камни повествуют о великом пафосе границы, о необходимости ограничить себя, придать себе форму. Imperium — это преграда, защита, стена, отделяющая от варварства, от чего-то смутного, это индивидуальность. Рот, которым я сейчас любуюсь, — тоже линия, форма, точные границы царства, в которых неопределенная (и потому нереальная) потенциальность эроса оказывается реальностью. Мы целуем и любим рот, форму, Limes. Конечно, по сравнению с загадочным лицом и взглядом, который трудно поймать, даже границы Римской империи кажутся курьезным предметом из мира антикваров — драгоценным, но не заслуживающим большого внимания, как ученое сочинение господина Додерляйна.

19. Вальгалла и роза

На стометровом холме Михельсберг над городком Кельхаймом возвышается «Befreiungshalle» («Зал Освобождения») — памятник, воздвигнутый Людвигом I Баварским в память о войнах, которые немцы вели за освобождение от владычества Наполеона. Мысль поставить памятник посетила романтичного баварского короля в 1836 году во время путешествия по Греции; первый камень заложили в 1842 году, а в 1862 году, когда достроенное здание официально освятили, Людвиг уже три года как сошел с политической сцены, унесенный прочь событиями 1848 года и страстью к прекрасной Лоле Монтес, в объятиях которой, как писал Грильпарцер, король стал мужчиной.

Круглое здание, построенное в память о доблести немцев в войнах 1813–1815 годов, напоминает газометр — памятник не менее дерзким и бренным человеческим деяниям. Круглый фасад украшают восемнадцать шестиметровых статуй из известняка, покоящихся на гигантских пилястрах; статуи символизируют восемнадцать немецких народностей (в том числе богемцев и моравцев), участвовавших в кампаниях против Наполеона; внутри возвышаются восемнадцать белоснежных богинь победы из каррарского мрамора высотой три метра тридцать сантиметров, держащие бронзовые щиты, на которых выбиты названия битв; на прикрепленных над головами богинь табличках начертаны имена великих полководцев.

Нелепый, кажущийся гипсовым пантеон теряется на фоне окружающих газометр лугов; ему не хватает славы, живущей среди потрепанных флагов парижского Дома инвалидов, блеска ветра, пыли и тщеславия, уподобляющих сражение жизни. Немецкие войны 1813 года, отражавшие стремление к национальному возрождению и одновременно стремление к реформам, за которые ратовали просвещенные прусские политики и генералы (Штейн, Шарнхорст, Гнейзенау, Йорк, Клаузевиц), имеют мало общего с национализмом, воплощенным этим памятником. Пробуждавшаяся Германия (особенно Пруссия, но не только она) пережила недолгую эпоху прогресса, обновления, гражданских надежд; Германия, воздвигнувшая спустя несколько десятилетий этот памятник, уже переживала застой реставрации и реакции, уже отделила чувство родины от чувства свободы и начала этой свободы бояться; она уже двигалась к национальному единству, пожертвовав либерализмом: Германия Бисмарка и Вильгельма обернется, хотя бы отчасти, отрицанием Германии Штейна и Гумбольдта. Конечно, король Баварии Людвиг I правил государством, которое представляло собой весомую альтернативу (то регрессивную, то либеральную) объединению Германии под руководством Пруссии и немецкому национализму, который позднее полностью присвоила себе Пруссия. Но эта кладбищенская слава уже представляла собой оцепенение либерального патриотизма 1813 года, если не пародию на него.

Людвиг I, романтически влюбленный в Элладу и ее войны за независимость (он даже посадил своего сына Отто на трон только что освобожденной от турок Греции), выступил инициатором создания и другого памятника немецкой славы — Вальгаллы, дорического храма, возвышающегося над Дунаем несколькими километрами ниже Регенсбурга. Белый «греческий» храм с мифическим германо-скандинавским названием символизирует вожделенное слияние Греции и Германии; германцы, потомки античных дорийцев, призваны были стать греками новой Европы, подарить ей новую универсальную культуру, подобно тому, как Эллада подарила культуру античному миру. Для Гёльдерлина в этом заключались свободолюбивые революционные мечты, охватывающая целый мир утопия свободы и искупления. Вальгалла имеет к этой мечте такое же отношение, какое фильмы о подвигах Геракла со Стивом Ривзом и Сильвой Кошиной имеют к греческому мифу. В Вальгалле выставлен сто шестьдесят один бюст великих немцев; одни названы по имени (Гёте), другие по имени и роду занятия (Моцарт, композитор) или по имени и торжественному определению (Клопшток, священный певец). Пантеон продолжал пополняться и после Людвига I; в наши дни жаждущие бессмертия, преодолев сложный бюрократический путь, также имеют шансы попасть сюда.

Впрочем, правы были Меттерних, не любивший этот памятник, и Геббель, не желавший здесь оказаться.

Вальгалла — музей восковых фигур. Их напыщенность бросается в глаза рядом с колышущейся на ветру травой, рядом с водами Дуная, что блестят ста метрами ниже, рядом с тенью деревьев. Легко встать на сторону поэзии в споре с литературой, на сторону подлинного в споре с искусственным, на строну жизни в споре с предметами и музеем, где они хранятся. Впрочем, короткая сказка, опубликованная в размноженной на гектографе газете начальной школы, доказывает, что, выбирая цветок, а не колонну, мы повинуемся риторике жизнелюбия, на самом деле оскорбляющей жизнь, которую она якобы любит, ее тайное страдание. Сказку эту сочинила маленькая девочка, напечатана она в «Карусели, или Газете Сан-Вито» — издании Второго дидактического кружка города Триеста за май 1973 года. Написала сказку ученица первого класса Начальной школы имени Де Амичиса Моника Фаваретто.

Называется сказка «Роза». «Роза была счастлива. Она дружила с другими цветами. Однажды Роза почувствовала, что она увяла и что умирает. Она увидела бумажный цветок и сказала ему: «Ты такая красивая роза!» — «Но ведь я бумажный цветок!» — «Ты знаешь, что я скоро умру?» — Роза умерла и больше ничего не сказала».

Короткая сказка, рассказывающая почти всю правду о том, как сладко жить и как невыносимо горько умирать, напоминает нам, что вещи существуют чуть дольше, чем живые существа, но и они когда-нибудь исчезнут, что перед лицом смерти нет смысла разглагольствовать о том, что подлинное лучше искусственного. Можно хранить верность слезам живых существ, прислушиваясь к их плачу, к их желанию прожить еще чуть-чуть — хотя бы в облике рукотворных предметов, например дорических колонн этой поддельной Вальгаллы.

Не знаю, где сейчас неизвестная ученица первого класса, чем она занимается, стала ли она великой писательницей или посетившее ее озарение было единственным и неповторимым, а она превратилась в обыкновенную девушку. Поэзия безлична, она веет, где хочет и когда хочет, словно ветер, и не принадлежит автору, имя которого стоит под стихотворением. Порой рука сама чертит строки — как рисунки, которые мы рассеянно выводим на бумаге и которые оказываются прелестными, или как движения, которые человек, сам того не замечая, выполняет с изяществом, о котором он сам не подозревает и которое, возможно, никогда больше не повторится.

20. Регенсбург

«Volksbuch», народная книга о докторе Фаусте, также расхваливает Регенсбург и его каменный мост, вызывавший на протяжении веков всеобщее восхищение. Летописцы повествовали о великолепном епископском и имперском городе; император-рыцарь Максимилиан I в 1519 году признавал, что «некогда это был один из знаменитых и цветущих городов нашей немецкой нации». Восторги и плач окружают блистательный готический и романтический город с его сотней башен, с его переулками и площадями, в каждом каменном украшении которых сосредоточена многослойная, многовековая история. Библиотеки битком набиты книгами с похвальными словами и панегириками городу; впрочем, восторги неизменно относятся к былой роскоши, к ушедшим эпохам — «einst», некогда, говорил еще в 1517 году император Максимилиан. Церкви, башни, дома знати, высеченные в камне фигуры свидетельствуют о величии прошлого, о славе, которую осталось лишь вспоминать и которую уже не завоевать, ибо она всегда принадлежит прошлому и никогда настоящему.

Ностальгия эпигонов хранит следы прошлого, которое, в свою очередь, хранит реликвии и воспоминания о еще более давнем прошлом. «Город кажется древним, сенат его говорит так, как говорили в XV веке», — писал Андреас Шмеллер в 1802 году, однако былое величие оплакивали еще в XV веке. Возможно, поэтому, а не только из-за башен Регенсбург сравнивали с Прагой, золотым городом, тоже существующим исключительно в воспоминаниях о прошлом блеске.

Регенсбург — родина людей, влюбленных в свой город-государство, тех, кто свято хранит его память, запечатленную во всяком портале, во всякой капители. Эти ученые мужи, трепетные и невозмутимые, как и все эрудиты-краеведы (хотя, роясь в реликвиях, они натыкаются не на предметы, способные заинтересовать антиквара, а на великие страницы истории, вроде той, что повествует о проехавшем по каменному мосту Фридрихе Барбаросса), отыскивают в прошлом других ученых мужей, тщательно хранящих память прошлых столетий. На шестистах шестидесяти пяти страницах, набранных мелким шрифтом, Карл Бауэр камень за камнем восстанавливает карту города, проходит по нему, повествует об истории и значении каждого дома, каждого памятника, тени которых на протяжении сотен лет населяли переулки, арки, ворота и уголки прелестных маленьких площадей. Останавливаясь в книге, вышедшей в 1980 году, на доме номер 19 по Кройцгассе, он описывает Христиана Готлиба Гумпельцхаймера, историка Регенсбурга, скончавшегося в этом доме в 1841 году, прекрасно знавшего местную историю и признавшегося в первом томе своей книги «История, легенды и чудеса Регенсбурга», опубликованной в 1830–1838 годы, в любви к старинным памятникам родного города.

Регенсбург, в котором с 1663 года постоянно находился рейхстаг, стал одним из сердец Священной Римской империи; это отчасти объясняет ностальгию по прошлому, ведь, по сути, Священная Римская империя с самого начала отражала былое величие, которое мечтали возродить в прежнем блеске, translatio и renovatio[41] Римской империи, которой больше не было, она являлась отблеском универсальной идеи Рима, политическая форма которой была разрушена. Конечно, от наиболее трезвомыслящих и объективных историков не укрылось то, что Священная Римская империя вовсе не была «универсальной империей, созданной по замыслу церковных мыслителей, она не идентифицировала себя с res publica christiana и не совпадала с западным христианством» (Юлиус Фикер); как писал Бэрроуклаф, она не подразумевала претензии на всеобщее господство. Великие германские самодержцы (от Оттона Великого до Генриха IV и Фридриха Барбароссы, от Саксонской династии до Салической и Швабской династии) задумали и частично воплотили в жизни сильную немецкую монархию, конкретное унитарное государство и вовсе не предавались пустым мечтам о мировом господстве.

Но не только человек, как считал Геродот, но и идеи (в данном случае идея империи) повинуются превратностям судьбы. На протяжении веков с изменением исторической ситуации менялось и содержание имперской идеи; когда же империя утрачивала реальный политический вес (оказываясь вне игры из-за независимости князей или подчиняясь династическим интересам, как произошло с Габсбургами), тем сильнее, почти в качестве компенсации, утверждался прикрывающий пустоту или кризис власти универсалистский пафос имперской идеи. Поэтому, когда германская политика стала неуверенной и возникла опасность иностранного вмешательства, Александр фон Рес предупреждал, что, если разрушить империю, рухнет весь мировой порядок.

Имперский пафос — это пафос отсутствия, несоответствия между величием идеи и нищетой действительности, которую д'Аннунцио запечатлел в образе длиннокудрого Сигизмунда — «мятежной императорской души / владевшей кучкой замков, но не миром». Имперская идея обращена в утопическое будущее, но в то же время она питается мифическим прошлым, черпает силы в былом, ушедшем великолепии; его слава — всегда «einst», некогда, как говорил император Максимилиан о славе Регенсбурга.

Широкий Дунай, темные воды которого утекают в вечерних сумерках под Каменный мост, разрезаемые гребнями волн, словно напоминает обо всем, чего больше нет, о том, сколько воды утекло, сколько еще утечет и что для воды не существует «сейчас». Воздух и непрозрачные воды наполнены ветром, отражениями света и красками, звуками, хлопаньем птичьих крыльев, травой, что легонько склоняется и тонет во тьме, но я уже вступаю в изобилующий башнями город так, будто протискиваюсь между страницами книги — старинной книги Гумпельцхаймера, повествующей о прошлых веках, и книги Карла Бауэра, повествующей о Гумпельцхаймере. В узкой щели между страницами (даже не отдельными страницами, а лицевой и оборотной стороной одного листа) мне уютно, я чувствую себя защищенным от жизненного ненастья. В 1834 году Генрих Лаубе рисовал себе идиллию старого Регенсбурга, в котором нежные девы опускали глаза и позволяли себя целовать, где звучали песни — печальные и легкие, как дунайские волны, где не бродили ни полицейские, ни рецензенты. Идиллия чурается мобилизации и организации, бежит от правил общественной безопасности и от полиции, защищающей индустрию культуры.

Честно говоря, я явился сюда вовсе не за тем, чтобы отыскать то, чего нет, хотя прошлое некоторым образом связано с остановкой в Регенсбурге. У знаменитого старинного каменного моста меня ожидает Маршальша, хотя я вошел в город совсем с другой стороны. Это не внезапный каприз, ей всегда нравились реки и арки, соединяющие их берег а, еще с лицейских времен, когда ее смех словно придавал предметам весомость, превращал свисающий с люстры карнавальный серпантин в сверкающую в ночи комету.

Мне уже и не вспомнить, кто из нас дал ей восходящее к Флоберу прозвище; много лет она живет далеко от меня (сначала в Вене, потом в Линце, теперь в Регенсбурге) с мужем и двумя дочерьми, похожими на нее как две капли воды, и это сходство для нас, ее одноклассников, проведших с ней не одно лето, — самая надежная гарантия того, что жизнь продолжается и все идет своим чередом. Время, власть которого порой можно оспорить, лишь увеличило за годы ее славу, как вассал, платило ей дань; оно обогатило хищность Маршальши материнской нежностью, сделало ее жизненную силу осознанной и оттого еще более чарующей. Маршальша не утратила острой звериной хватки, наполняя смехом вечерний ветер, она поднимает голову с надменным и рассеянным величием — за школьной партой она казалась королевой племени кочевников, а староста класса, хваля ее сочинение или перевод, повторяла: «Не забывай: proficit litteris sed deficit moribus magis deficit quam proficit…»[42]

Маршальша любила латынь и всегда получала по этому предмету отличные оценки, за которые ей прощали прочие выходки; в непокорной уверенности, с которой она скакала на коне в будущее, была классическая чистота, синтаксис, устанавливавший иерархию в хаотичном бурлении мира и расставляющий все поместам: субъект действия — в номинативе, прямое дополнение — в аккузативе. Тот, кому повезло увидеть, как она, хохоча, выходит из моря поздним октябрьским днем, — такие дни она любила больше всего, — вряд ли даст обмануть себя ложным учителям.

Маршальше подходит Регенсбург с его бесконечно разнообразными воспоминаниями, стилями, образами, которые тем не менее объединяет главное — общее настроение. На фасаде изумительного собора из камня выходит целая толпа — животные, люди, сказочные создания или чудовища, пышный лес жизни, свидетельство высшей гармонии, единства творения. Всплывающие из бездны ухмыляющиеся рожи покоряет, почти что дарит им ясность и покой христианская отвага, отвечающая «да» многообразию существования, каждой из бесчисленных тварей, признавая в них твари Божьи, части общего замысла, в котором нет места чудовищам.

Маршальша — одна из тварей этого дикого христианского леса, выходящая из камня, чтобы совершить дерзкий полет, но признающая себя частью чего- то большего. И вчера, и сегодня жизнь не была к ней особенно добра, как не бывает добра ко всем людям с крепким хребтом, к тем, кто скрывает собственные слабости, чтобы не оказаться грузом для других, чтобы служить им поддержкой и опорой. Жизнь безжалостна с теми, кто живет, все понимая, осознавая собственную бренность; зато она снисходительна к слабым, вернее, к тем, кто демонстрирует слабость, чтобы переложить груз на других, к тем, кого жалеют, балуют, ласкают, принимая за благородные и прекрасные души. Даже Иисус несправедливо обошелся с Марфой, он счел само собой разумеющимся, что она хлопочет, готовя трапезу, в то время как Мария спокойно сидела себе и, забыв обо всем, слушала его речи. Но именно Марфа громче других проповедовала веру в Христа — возможно, даже громче Петра.

Как же трудно быть Маршальшей: мир требует от нее вновь и вновь играть назначенную роль, не позволяет страдать от зубной боли, грустить, все перекладывает на ее прекрасные плечи, которые кажутся такими крепкими. Однако и ее сердцу ведома слабость, порой оно дрожит и чувствует, что из его глубины поднимаются признаки тьмы. Впрочем, как в аллегорических изображениях на портале церкви Святого Иакова в Регенсбурге, она гонит их обратно, вниз, в царство бесформенности, приковывает цепью к мутному ничто и разоружает. Как гласит вечерняя молитва, да будут нам дарованы спокойная ночь и вечная жизнь. Проучись я подольше с Маршальшей в одном классе, возможно, я бы тоже уверовал.

21. В зале Рейха

В этом зале муниципалитета собирался рейхстаг Священной Римской империи, в этом пустующем кресле восседал император, власть у которого постепенно отнимали князья и сословия и который сам не слишком заботился о рейхе, все чаще выступая как его administrator, а не как dominus[43]. Вокруг расположены залы, отведенные для собраний Совета курфюстов, Совета имперских князей и Совета имперских городов. Когда в 1663 году в Регенсбурге обосновался рейхстаг, империя уже была застывшей и выхолощенной; в этом зале, призванном царствовать над миром, недостает самого мира, и пустота зала заставляет вспомнить слова о «пустоте, которую определяют лишь ее границы», сказанные в комедии «Тень, или Возвращение в Рай» Ахимом фон Арнимом — поэтом-романтиком XIX века, очарованным прошлым Германии. Слабый грамматический союз «und» в формуле «Kaiser und Reich» также кажется пустым, разделительным союзом, чистым ничто, способным лишь разделять. Империя — это эллипс, писал Вернер Неф, его фокусы — князья и сословия, а центр (император) — чистая абстракция. «Irregulare aliquod corpus et monstro simile»[44], — говорил в XVII веке об империи один юрист.

Отсутствие центра, недостаток объединяющей силы и политического единства напоминают не о прозрачном, бесконечно светлом взгляде Фридриха II Штауфена, видевшего все как есть — голую поверхность вещей, безо всякого сокрытого смысла, а об отведенном в сторону взгляде представителей испанской ветви Габсбургов, как раз стремившихся разглядеть скрытую, искаженную сторону вещей, тьму, — принято считать, что такой взгляд был у Дона Хуана Австрийского, победителя битвы при Лепанто, незаконнорожденного сына Карла V и прекрасной Барбары Бломберг из Регенсбурга, которая появилась на свет в буржуазном семействе в одном из домов по Тендлергассе. Барбаре Бломберг было восемнадцать лет, императору, овдовевшему семь лет назад, — сорок шесть, в его облике ощущалась преждевременная печальная усталость, понимание тщетности всего и вся, из-за которого, как писал в стихах фон Платен, он выглядел увядающим, как увядала империя, хотя расставание с наследием Средневековья подразумевало утверждение современной всемирной силы под его короной.

Храня память об этой страсти и о женщине, которую ему не суждено было больше увидеть, Карл V вспомнил о ней накануне смерти, за несколько часов до кончины, и тайно оставил ей большое наследство — шестьсот золотых дукатов. Как писал в стихах Брехт, мы предаемся любви, забыв про осторожность. Дон Хуан Австрийский вырос, чтобы прославить Лепанто, но не для того, чтобы стать счастливым: судьба предназначила ему искаженную непрозрачность жизни, а не ясность.

Двуглавый орел, украшающий стену императорского зала, царит над печальным тенистым пейзажем. Впрочем, пафос заката вряд ли был близок секретарю или писцу, которому мы обязаны закатом традиции «Konfekttischlein» («Конфетного столика»). На этом столе городские власти накрывали для участников собраний рейхстага угощение, выставляли вина и сладости, на которые наверняка налегали в основном писцы и секретари. Один из них переусердствовал с вином и во время заседания рейхстага, протокол которого он должен был вести, уснул и громко захрапел, мешая обсуждению, от которого зависела судьба Священной Римской империи, а значит, и всего мира. С тех пор городской совет запретил подавать угощение.

22. Шесть углов ничто

«Поскольку мне доподлинно известно, сколь сильно ты любишь Ничто не по причине его незначительной ценности, а скорее как прелестную забаву шаловливо щебечущего воробья, то нетрудно догадаться, что любой дар будет для тебя тем приятнее и желаннее, чем сильнее он будет походить на Ничто»[45]. Дар, который в 1611 году Кеплер послал на Новый год своему другу и покровителю Иоганнесу Маттеусу Вакеру фон Вакенфельсу, представлял собой короткий трактат «Strena seu De Nive Sexangula» («О шестиугольных снежинках»), начинающийся этими словами и отвечающий на вопрос, почему снег падает, образуя маленькие шестиугольные звездочки. В ходе шутливого и одновременно строго научного расследования Кеплер изощрялся, двигаясь в узком пространстве между минимальным и Ничто, пустотой. Небольшая брошюра, относящаяся к пражскому периоду жизни ученого, продается теперь на входе в Музей Кеплера в Регенсбурге, открытый в доме, где в 1630 году он скончался и где, среди инструментов и устройств, которые Кеплер создавал для своих опытов, хранится бочка, которую он нежно любил и даже изобрел устройство, позволяющее точно вычислить, сколько вина в ней осталось.

Барочная литература богата похвалами пустоте и ее прославлениями — остроумными интеллектуальными и поэтическими экзерсисами: заметно, что их авторов очаровывала невозможность вообразить предмет исследования, Ничто, осознать которое труднее, чем вечность существования Бога, и у них возникало желание преодолеть эту концептуальную невозможность или ее обойти. Кеплер пытается объяснить себе, как образуется шестиконечный кристалл снега, и, перечисляя различные гипотезы, которые он тщательно взвешивает и отбрасывает, через ряд вычитаний и отрицаний, проскальзывает в малейшие щели, в неуловимые измерения так, что подарок, посланный им приятелю, рискует исчезнуть, рассеяться подобно водам реки Хаосп, которую персы пригоршнями носили своему царю.

Шутливый тон повествования сводит трактат к nugella, пустяку, однако за шуткой слышен голос ученого, верящего в истину и в науку, различающего в геометрии божественную упорядоченность творения и изучающего ее со строжайшей точностью, осознавая, что знание увеличивает ощущение тайны и что истинная тайна не та, перед которой ум сдается, радостно уступив суеверию, а та, что разум не устает исследовать, применяя собственные орудия. Геометр вглядывается в божественный чертеж. Сэр Генри Уоттон писал в 1620 году Бэкону о том, что в Линце, в кабинете у Кеплера, видел написанную Кеплером картину — пейзаж, и что Кеплер признался ему: «Я пишу пейзажи как математик».

Краски, свет, тени, деревья, пятна кустарника, разнообразие природы, которая кажется многословной и беспорядочной, подчиняются законам, пропорциям, отношениям, сводятся к игре углов и линий, и только математик способен ее разглядеть. Однако математик, — пишет Кеплер своему знатному покровителю, — ничего не имеет и ничего не получает; возможно, из-за того, что его карман пуст и его карандаш играет с абстракциями, он очерчивает пустоту круглым знаком нуля, ему известны лишь знаки, а не предметы. Поэтому ему пристало заниматься снегом, который растворяется, превращаясь в ничто, и латинское название которого nix, nivis напоминает по звучанию немецкое Nichts.

Кеплеру не хотелось отказываться от мысли, что Солнечная система находится в центре Вселенной, он ненавидел бесконечность, которая была для него равносильна хаосу; когда он отдал богу душу, рядом с ним находился пастор евангелической церкви Регенсбурга Сигизмунд Кристоф Дорауэр, утешавший его «мужественно, как и подобает слуге Божьему». Однако в изящном трактате о снеге и ничто Кеплер поочередно отбрасывает, уничтожает, отрицает, исключает все гипотезы, словно подражая таянию снежных хлопьев. Mathematicus, Philosophus et Historicus, как он сам себя называл, радостно жил в созданной Богом вселенной. У нас точность вызывает меньше доверия, и, вероятно, нам не стоит писать пейзажи нашей жизни, как математикам. Это может обернуться необратимым простым вычитанием, результат которого, круглый белый ноль, будет походить на Кеплеров снег, на бесформенное пятно, полученное при стирании пейзажа и того, кто его населяет.

23. Пальмовый осел

В Регенсбурге существовала традиция устраивать процессию с пальмовым ослом — шествие, в ходе которого статую Иисуса возили на деревянном осле в память о торжественном входе в Иерусалим перед Страстной неделей. Главным героем церемонии оказывался осел, и надо признать, что животное, над которым смеются и с которым обычно дурно обращаются, заслуживает подобного почета. Люди привыкли унижать осла, награждать его ощутимыми тумаками и неощутимыми, но столь же обидными оскорблениями; осел тянет повозку, тащит вьюк, выдерживает вес жизни, а жизнь, как известно, неблагодарна и несправедлива к тем, кто ей помогает. Жизнь позволяет очаровать себя любовным романам и слезопрошибательным фильмам, она предпочитает счастливые судьбы прозе действительности, поэтому ее больше очаровывают скакуны из Аскота, чем бредущие по деревенским тропинкам ослы.

Впрочем, поэзия талантливее жизни и способна воспеть величие осла. Осел, а не выведенный на конюшне чистокровный скакун согревает Иисуса в хлеву; Гомер сравнивает Аякса, способного в одиночку выстоять против троянцев, чтобы спасти ахейские корабли, с ослом, хребет которого под вьюками и ударами стал широким, как щит Теламона. С терпеливо переносящим страдания ослом сравнивают Христа, принявшего муки, чтобы помочь людям.

Сила осла сравнима с силой героев античной литературы, его отличает терпеливое, спокойное, смиренное и неукротимое упорство, свойственному тому, кто не сворачивает с избранного пути и превосходит нервного, порывистого благородного скакуна, подобно тому, как Улисс превосходит Париса. Вот почему еще со времен Апулея прославляли половую силу осла. Эта сила, о которой размышлял и Бюффон, не похожа ни на подобающую мачо дерзость быка, ни на омерзительный сатириаз петуха, это нечто единое со смиренным терпением, с невозмутимой отвагой взглянуть жизни в лицо. В романе Апулея восхищение прекрасной и требовательной дамы из Коринфа более чем искупает оскорбления, которыми обычно награждают осла. Канетти в «Голосах Марракеша» описывает внезапную эрекцию избитого, обессиленного осла — всплеск непокорной жизненной силы, мстящей за всех униженных и оскорбленных.

24. Большое колесо

На кладбище Санкт-Петер, расположенном на окраине Штраубинга, могильные плиты, разбросанные вокруг церкви, словно цветы в саду, повествуют о безмятежной жизни, которой жили те, кто прославил свое сословие: здесь покоится Адам Мор, пивовар, городской советник, лейтенант Баварской национальной гвардии, преставившийся в 1826 году. Сословная гордость освещает богоугодную гармонию между человеком и обществом, но мгновенно оборачивается жестокостью, когда иные законы или иные голоса сердца противопоставляют отдельного человека общественному порядку, вынуждают его, порой того не желая, порядок этот нарушать. В одной из трех капелл находится надгробие Агнес Бернауэр — прекрасной дочери аугсбургского цирюльника, которую 12 октября 1435 года герцог Баварский Эрнст утопил в Дунае, обвинив в колдовстве: Агнес вышла замуж за сына герцога Альбрехта и сей мезальянс угрожал династической политике и порядку в государстве.

Надгробный памятник изображает Агнес Бернауэр с четками в руке, у ее ног — две собачки, символ супружеской верности, связавшей простую девушку с высокородным супругом. Памятник воздвигли по воле ее убийцы герцога Эрнста. Легенда, легшая в основу драмы Геббеля, повествует о том, насколько важны государственные соображения: вероятно, герцог Эрнст восхищался Агнес и ее добродетелью, тем, как бескорыстно она любила его сына, но, поборов себя, твердо решил, что от нее надо решительно избавиться в виду политических последствий свадьбы и дальнейших осложнений — смуты, бунта, разделения и краха государства, братоубийственных войн, нищеты. Совершив жертвоприношение или государственное преступление, герцог решил воздать должное твердости духа невинной жертвы и воздвигнуть ей (когда она больше не представляла опасности) памятник, чтобы слава ее жила в веках. Сам герцог ушел в монастырь. Его сын Альбрехт, взявшийся за оружие, чтобы пойти на отца и защитить жену, а после ее смерти — отомстить за нее, вновь обрел подобающее политическое и династическое положение и, помирившись во имя государственных соображений с родителем, который сделал его вдовцом, принял герцогский скипетр и женился во второй раз на той, что подобала его положению.

Агнес утопили в Дунае, до последнего мгновения она не пожелала отречься от мужа и спасти свою жизнь. Чтобы утопить ее (женщина качалась на волнах), герцогским головорезам пришлось обмотать ее знаменитые волосы вокруг шеста и долго держать ее голову под водой, пока Агнес не умерла. Формально ее обвинили в колдовстве. Пересказывая этот эпизод, Антиквар, писавший на закате эпохи Просвещения, уже не мог считать ее ведьмой: как порядочный буржуа, он дает мирское объяснение легенде, с негодованием сообщая о том, что девица «постыдно» соблазнила герцога Альбрехта — между прочим, не младенца, а цветущего кавалера, который познакомился с Агнес и начал ухаживать за ней на турнире в Аугсбурге. От Эммерама Руспергера — законника, сформулировавшего обвинение в колдовстве против Агнес, и Антиквара, считавшего Агнес наглой девицей, до наших дней дошло распространенное убеждение, что, если отец семейства бросает жену и детей и сходится с двадцатилетней, вина полностью лежит на ней, а мужчина — несчастная жертва.

Жаль, что Марилуиза Фляйссер не написала драмы об Агнес Бернауэр, потому что она встала бы на сторону Агнес. Зато отличающуюся недюжинной поэтической силой трагедию сочинил в 1851 году Фридрих Геббель. Геббель восхищался чистой и прекрасной женщиной, знающей заповеди христианской веры не хуже фаустовской Маргариты, в горле которой, когда она пьет, как в хрустальном бокале, просвечивает вино. Агнес должна умереть «лишь потому, что она красива и честна», а еще потому, что, когда нарушается мировой порядок и Господь вмешивается, держа в руках не мотыгу, а серп, разящий без разбора праведников и грешников, «это уже не вопрос вины или невиновности, а причины и следствия», — иначе говоря, все дело в том, чтобы устранить причину волнения. Геббель упивается пафосом государственной необходимости; благородство и чистота отдельного человека призваны увеличить торжественную сакральность того, кто, подобно герцогу Эрнсту и самому поэту, встает на сторону большинства людей, которое всегда право и которое кажется тем более правым, чем более субъективно невиновным и вызывающим восхищение является приносимый в жертву отдельный человек.

Поэзия призвана воспеть эту жертву, по сути, самопожертвование, потому что при этом подавляется любовное влечение, которое поэзия по своей природе испытывает к отдельному человеку, к жертве, к Агнес Бернауэр. «Большое колесо прокатилось по ней, — сказал об Агнес герцог Эрнст, отдав приказ ее убить. — Теперь она рядом с тем, кто заставляет это колесо вертеться». Как всякий пафос объекта, возрастающий от уничтожения и самоуничтожения субъекта, и этот пафос вызывает подозрение; всякая высокопарность людского большинства — тонкая травестия мещанской пошлости Антиквара. Существует риторика объективности, которая в своей непоколебимой жестокости кажется пародией на соотношение между коллективными потребностями общества и индивидуальными потребностями его членов. Восхищение, с которым многие незваные адвокаты Всего на свете повторяют фразу Гегеля «строгаешь — стружки летят», — это карикатура на мысль Гегеля и на всякую мысль, ответственно относящуюся к общественно-политической реальности, но учитывающую не только ее.

Геббель уверен, что подобное «насилие» — это «насилие права». Адвокат полноты всегда уверен в чем-то, что вообще-то еще требуется доказать, то есть изложить историю, объяснить, кто какие преследовал интересы. А вдруг верно совсем противоположное: свадьба Альбрехта и Агнес угрожала, как сказано в трагедии, разрушить Баварское герцогство, и разрушением этим, прибавляет автор, мог воспользоваться император, чтобы утвердить свою центральную власть над князьями, подобно тому, как орел хватает жертву, пока за нее дерутся медведи. Впрочем, история, полнота могли бы желать победы императора над партикуляризмом князей, в таком случае герцог Эрнст выражал бы субъективные амбиции, а свадьба Агнес Бернауэр была бы не нарушением полноты, а ее выражением. Тогда бы Агнес стала бы воплощением Weltgeist, Мирового духа.

Не существует перечня уполномоченных Мирового духа, и пререкания между теми, кто присваивает этот титул, до непристойности бесконечны. Стремление идти в ногу со временем, слиться с его шествием — проявление обращенной в прошлое, мучительной тоски по свободе от всякого выбора и всякого конфликта, то есть свободе от свободы, от стремления обрести невинность, будучи уверенным, что невозможно быть виновными, поскольку невозможно выбирать и действовать самостоятельно. Поэзия в драме Геббеля — сирена этой иллюзии, этого отречения; в трагедии невиновна не только Агнес, но и прежде всего — ее убийца. Говоря о преступлении, герцог Эрнст признается: «Некоторые поступки нужно совершать как во сне: например, этот».

Грильпарцер тоже написал драму о государственной необходимости — «Еврейка из Толедо». В ней испанские гранды решают убить Рахель, прекрасную демоническую любовницу короля Кастилии, которая держит его в плену страсти, парализовав королевство, которому угрожает нашествие врагов, войны, убийство и разрушение. Однако Грильпарцер противопоставляет, как сказал бы Макс Вебер, этику убеждения этике ответственности, доказывая обоснованность и той и другой и не жертвуя одной ради другой, но при этом не улаживая конфликта между ними, который представляется безвыходным и оттого трагичным. Убившие Рахель испанские гранды стремятся «к добру, а не к справедливости»; они полагают, что исполнили свой долг по отношению к государству, но не полагают, что это делает их поступок менее преступным и оправдывает нарушение общечеловеческих заповедей. Они признают себя виновными, убийцами и просят прощения у далекого таинственного Бога.

Неизбежность случившегося (а они считают случившееся неизбежным) не означает оправдания или невинности поступка; для австрийца Грильпарцера всеобщая история — не страшный суд, как для немца

Геббеля. Нравственное суждение о мире не равно тому, что в мире происходит, факты не равны их значению, то, что есть, не равно тому, что должно быть. Гегелевской идентификации действительности и рациональности австрийская цивилизация противопоставляет разрыв между ними, понимание того, что все всегда могло произойти иначе, что история имеет сослагательное наклонение, противопоставляет ироничное отсутствие; самодержец в драмах Грильпарцера отсутствует или несостоятелен, честно говоря, его нет, его можно только попытаться изобразить, да и то не вполне убедительно.

Этот урок преподали миру австрийцы. В Штраубинге родился Шиканедер, написавший либретто к «Волшебной флейте», поэт венской сказочной народной комедии, прихотливо разрушающей всякую действительность, чтобы выдумать другую, более вероятную действительность, чтобы противопоставить пафосу объекта, большому колесу, прокатившемуся по Агнес Бернауэр, трели и шорох перьев Папагено и Папагены, от которых даже Зарастро не требует, чтобы они отказались от самих себя, от своей любви, чтобы перестали скакать и прыгать.

25. Эйхман в монастыре

Каждый год на Пятидесятницу по горе Богенберг проходит процессия; из Хольцкирхена в Боген семьдесят пять километров пешие крестьяне несут, сменяя друг друга, две свечи высотой тринадцать метров. Пилигримы пересекают баварский лес, который чуть поодаль превращается в богемский лес — лес Штифтера; здесь царит вековой покой, здесь, подобно приходящим и уходящим временам года, жили и умирали поколения людей, здесь все дышит вековой богобоязненностью. Раньше, когда здесь срубали дерево, баварские лесники снимали шапки и молили Бога даровать ему вечный покой. К дереву здесь испытывают религиозное чувство: из-за того, что оно расцветает, а потом стареет, люди относятся к нему как к брату. Ни одно живое существо не может не быть охвачено искуплением или стерто из вечности; подобно персонажам Зингера, мы обязаны прочесть каддиш, поминальную молитву, по умирающей бабочке и по падающему листу.

У баварских лесов были свои пророки, Waldpropheten, вроде Мюльхиазля, жившего при Виндбергском монастыре около 1800 года и пророчествовавшего об апокалипсисе и о возрождении в новом мире. В 1934 году в этом монастыре в течение недели укрывался Адольф Эйхман, чтобы пройти нечто вроде духовного очищения. Как сообщает Трост, в книге гостей до сих пор можно прочесть написанные рукой Эйхмана слова благодарности за приют и гостеприимство, за глубокие переживания и за трогательную привязанность. «Treue um Treue»[46], — записал Эйхман в монастырской книге 7 мая 1934 года. Технократ массовых убийств любил размышление, внутреннюю сосредоточенность, мир лесов и, возможно, молитву.

26. Двойной подбородок Вильсхофена

На фотографиях видны жирные затылки, трясущиеся от смеха двойные подбородки, раздутые, словно бурдюки, животы, свиные рыла, потные от безостановочного потребления пива и от хохота. Понятно, отчего бог пьянства Дионис может быть только богом вина, а не пива. На снимках — встреча в Пепельную среду в Вильсхофене, расположенном в Нижней Баварии, — политическое собрание, уходящее корнями к проводившимся на протяжении веков ярмаркам и рынкам скота. На этом народном празднике, некогда связанном с крестьянским миром, а с недавнего времени частично перенесенном в Зал Нибелунгов в Пассау, победу празднует Христианско-социалистический союз, а вместе с ним и Франц Йозеф Штраус, у которого с точки зрения физиогномики есть все задатки для того, чтобы пробиться наверх: полная жизненной силы, бьющая через край смесь — пот, исключительное политическое чутье (превращающее его в лидера международного уровня), пошлость, энергия и плебейско- реакционная демагогия. До 1957 года Вильсхофен был не столько площадкой Штрауса и ХСС, сколько «Bayernpartei», Баварской партии, и ее рычаще-мычащего лидера Йозефа Баумгартнера. Как пишет Карл Амери, Баварская партия еще была по-настоящему связана с популистской, сельской, религиозной традицией, которую она выражала и которая более столетия являлась альтернативой просветительско-либеральным силам, приведенным в начале XIX века к власти выдающимся министром фон Монжелой.

Фон Монжела создал просветительско-авторитарное государство, руководил которым бюрократический аппарат, политическая машина, во имя прогресса и разума надевшая на общество смирительную рубашку. В соответствии с диалектикой просветительства баварская государственная машина шла путем модернизации, проводя реформы и добиваясь заметного гражданского прогресса, однако идеальная работа этой машины в итоге подавила общество и насильно подчинила его административному механизму.

Противники фон Монжелы — «черные», крестьяне и клерикалы, представляли традицию и одновременно реакцию, обращенный в прошлое популизм, но в то же время они нередко выражали истинные народные нужды, стремление к свободе и автономии, к сохранению исторического своеобразия, которое, естественно, сопротивлялось тому, чтобы быть стертым с лица земли якобинско-абсолютистским деспотизмом.

Старый, извечный конфликт между прогрессивным тираническим Разумом и многообразием — то консервативным, то либеральным. Карл Амери, ставший свидетелем исчезновения своего любимого баварского народа, видел в истории Баварии медленное, бесконечное слияние этих двух сил, антагонизм которых обеспечивал определенную диалектику и возможность альтернативы политической власти. Постепенно машина перемалывала и превращала в часть собственного механизма и те популистские элементы, которые выступали против нее, включала в свой инвентарь те плебейско-консервативные устремления, против которых она подняла скипетр просветительского Разума, а народные силы, со своей стороны, выражали теперь не протест снизу, а интересы власти.

ХСС воплотил в жизнь совершенный тоталитаризм, симбиоз бюрократической машины и глубинной связи с народом, — вот почему эта партия безраздельно царит в Баварии. Баварская партия Баумгартнера, три года правившая в коалиции, в которой не нашлось места для ХСС, еще говорила от имени старинного баварского партикуляризма и его истинно народных слоев, со всеми достоинствами и недостатками этого архаичного явления. В 1957 году коалиция распалась, а вскоре в результате не вполне ясных событий Баумгартнер сошел с политической сцены. С тех пор ХСС представляет в Баварии единственную власть, рядом с которой даже власть Церкви кажется слабой; унаследовав и объединив в себе две противоположные традиции, партия стала всеобщей. Так Вильсхофен оказался маленьким зеркалом, отражающим нивелировку мира, глобальную интеграцию, которая в западных обществах объединила в единый главенствующий механизм просвещение и народный романтизм, рационализацию и иррациональное, бесконечное планирование и случайный разрыв связей, серийное производство и умножение трансгрессии.

27. В граде Пассау

«In der stat ze Pazzouwe / saz ein bischof» («правил в граде Пассау епископ»), — гласит XXI авентюра «Песни о Нибелунгах». В великой немецкой средневековой поэме этим епископом является Пильгрим, дядя бургундов и Кримхильды, однако вся история Пассау освещена епископским величием. С VI века и до наших дней в многочисленных хвалебных песнях воспевается славный и прекрасный «цветущий и блестящий» город, имеющий три названия и стоящий на трех реках, баварская Венеция, «schön und herrlich», прекрасная и великолепная; некогда местный диоцез охватывал Австрию и Венгрию, местные епископы правили Паннонией и Аквилейским патриархатом. Пассау был вольным имперским городом, но главное — до 1803 года он был резиденцией князя-епископа; стоящий на высоком холме епископский замок Оберхаус держал в поле зрения и на расстоянии пушечного выстрела буржуа и их ратушу, оберегая порядок, опирающийся на религиозное поклонение, клерикальную авторитарность, барочное великолепие, основательные классические штудии и приятные чувственные удовольствия.

Древний Бойодурум, или Батавис, кельтов, римлян и баварцев — сердце Баварии, хотя в 1803 году его вхождение в баварское государство воспринималось как иностранная оккупация. Тысячелетняя, многослойная история, порой превращавшая Пассау в европейскую столицу, объясняет горделивый местный патриотизм, из-за которого еще Энеа Сильвио Пикколомини, ставший папой Пием II, говорил, что труднее стать каноником в Пассау, чем папой в Риме.

Несмотря на связь с героико-трагическим эпосом о Нибелунгах, три подразделения солдат князя-епископа не отличались воинской доблестью; в 1703 году, когда австрийский генерал, командовавший гарнизоном осажденного баварцами города, призвал их пойти сражаться, горожане отказались под тем предлогом, что свирепая лихорадка сделала их временно небоеспособными; в 1741 году граф Минуччи известил баварского курфюрста, что город взят без применения оружия. Путешественники и хронисты рассказывали, что клирики вели веселую жизнь (музыка, церковные службы, шоколад, конфеты и волочение за юбками), город изобиловал пивными, а сговорчивые девицы, дунайские наяды, как писал в 1834 году Карл Юлиус Вебер, казались нарочно созданы для тех, кто «amant parabilem venerem facilemque»[47]. Когда Людвиг I Баварский, охваченный филоэллинским энтузиазмом, посадил на трон новой свободной Греции своего сына Отто и баварскую бюрократию, уроженец Пассау министр Рудхарт взошел на отплывавший в Афины корабль и отправился в путь, прикладываясь к бочке с пивом, которую он захватил с собой, и распевая баварские песни, в которых Ганс Йоргль волочится за Лизерль. Установленная в Греции баварократия немедленно открыла в Афинах большой пивной завод и пивные заведения, превратившие, как сообщал тайный осведомитель министерской канцелярии фон Вастльгубер, «Афины в предместье Мюнхена».

Пиво из Пассау всегда играло видную роль: сдержанный и печальный Шифтер, воспевавший отказ от жизни и обреченный на трагическое самоубийство, постоянно его расхваливает и предлагает приятелю Францу Розенбергеру раздобыть пятьдесят литров пива (двадцать пять — для него самого, двадцать пять — для супруги). Эрнст фон Саломон и Герберт Ахтернбуш, не скрывая издевки, с анархо-фашистским или импульсивно-революционным сарказмом описали, как это католическо-эпикурейское общество пережило Третий рейх и его разгром.

Пассау стоит на месте слияния трех рек — Дуная, Инна с его голубыми водами и Ильца с его черными водами и жемчугами, и все это единая река, единый берег, единая земля, город, покачивающийся на воде и утекающий вместе с ней. Васильковое небо, сияние реки и холма сливается, ликуя и радуясь, с золотом и розовым мрамором дворцов и церквей; белизна снега, запах лесов и свежесть вод придают еще большее, нежное и отчасти печальное изящество величественным зданиям, которые пристали епископу и знати; еще более далекими кажутся замкнутые округлые линии куполов и улиц, разбегающихся под арками и портиками.

В Пассау преобладает округлое, скривленное, сфера — замкнутый и конечный мир, напоминающий шар, надежно защищенный и покрытый епископским пилеолусом. Его красота — красота зрелой женщины, уютный и примиряющий с жизнью соблазн конечного. Впрочем, кривая купола растворяется в материнской кривой реки, переходит в кривую убегающих и растворяющихся волн; неуловимость и легкость воды придает воздушность и невесомость пышности дворцов и церквей — таинственной и далекой, нереальной, словно возникающий в вечернем небе замок.

Пассау — водный город, барочное величие его куполов простирается над убегающими, утекающими, меняющими цвет водами и над тем, что составляет тайный источник вдохновения всякого истинного барокко. Слияние трех рек дарит ощущение южной морской свободы, подталкивающей отдаться течению жизни и желаний; четко очерченные формы, фризы входных дверей, статуи на площадях напоминают внезапно появляющихся из пенистых волн венер и наяд, сливаются воедино с водой, подобно статуям брызжущих на площадях фонтанов.

В Пассау путешественник ощущает, что в течении реки заключено стремление к морю, ностальгия по морскому счастью. Ощущение полноты жизни, которому мы обязаны эндорфинам, кровяному давлению или какой-нибудь кислоте, которую благостно источает мозг, — испытал ли я его на самом деле, бродя по улочкам и набережным Пассау, или мне кажется, будто я его испытал, когда сейчас, сидя за столиком кафе «Сан-Марко», я пытаюсь его описать? Наверняка на бумаге мы притворяемся, придумываем пережитое счастье. Вряд ли писательство способно по-настоящему выразить полную безутешность, ничто жизни, те мгновения, когда в ней есть лишь пустота, отсутствие, ужас. Сам факт, что ты пишешь об этом, уже заполняет пустоту, придает ей форму, позволяет поведать о страхе, а значит, хоть немного его победить. Написаны величайшие страницы трагедий, но для умирающего или желающего умереть человека в мгновение, когда он умирает или испытывает желание умереть, даже эти полные горя страницы звучат как хвалебная песнь, пугающе не соответствующая переживаемому в это мгновение горю.

Полная утрата отнимает дар речи; литература пытается рассказать об этом и до некоторой степени изгоняет, побеждает это состояние, преображает его в нечто иное, конвертирует неумолимую и недостижимую инаковость в ходячую монету. Неуверенный путешественник, не знающий, за что хвататься, просматривая свои заметки, не без удивления обнаруживает, что сам он спокойнее и радостнее, а главное — решительнее и увереннее, чем казалось ему, пока он жил и странствовал; он обнаруживает, что дал ясный и четкий ответ на одолевающие его вопросы в надежде, что однажды эти ответы убедят и его самого.

Так мы оказываемся в дарящем уверенность царстве литературы. Здесь все прелестно, все дарит покой, как двери и площади Пассау. Путешественник, отвлекшись от монотонного биения, отмеряющего ход времени в его венах, начинает походить на молодого купца из Нюрнберга, который в 1842 году отправлял из Пассау вежливые послания, расхваливая вина, библиотеки, склады, торговлю и прекрасную Терезу и сожалея лишь о том, что во время обеда не сумел усесться рядом с девицей, а оказался рядом с ее теткой, величественной матроной в чепце, которая от закуски до десерта беспрерывно трещала о своих болезнях, недугах, хворях и о том, какое лечение назначил ей семейный врач доктор Герхардингер.

28. Кримхильда и Гудрун, или два семейства

В зале ратуши на колоссальной картине Фердинанда Вагнера, исторического живописца мюнхенской школы конца XIX века, изображена Кримхильда, входящая в Пассау через ворота Паулюстор в сопровождении своего дяди епископа Пильгрима; Кримхильду радостно приветствуют горожане, выражающие ей почтение и приносящие дары. Картина далека от суровой сдержанности «Песни о Нибелунгах», скорее она напоминает грандиозную сценографию, сопровождавшую на закате XIX века возрождение этого мифа, или зрелищный фильм Фрица Ланга «Нибелунги». В изображенной Фердинандом Вагнером сцене Кримхильда отправляется в Паннонию, на свадьбу с Аттилой — для нее это первый шаг на пути осуществления плана мести.

Месть, о которой величественно повествует поэма, отражает этос семьи, которому северный вариант мифа противопоставляет нечто иное. В «Песни о Нибелунгах» за Зигфрида, предательски убитого в лесу солнечного героя, мстит его супруга Кримхильда, решающая выйти замуж за могучего короля гуннов Аттилу, чтобы с помощью его огромной армии уничтожить собственных братьев — бургундских князей и убийц Зигфрида. В северных вариантах мифа, собранных в «Эдде» (книге древнескандинавских или исландских песен, сочиненных, по всей видимости, между IX и XII веком), воины Аттилы уничтожают убийц героя, которого зовут Сигурд, Аттила в «Эдде» также женится на его вдове, которую зовут Гудрун и которая является сестрой убивших героя князей. В обоих случаях за прославлением мифического героя, одолевшего дракона и воплощающего силы света и весны, следует прославление его убийц и мужества, с которым они встречают поток гуннов и неотвратимую смерть. Автор или авторы поэмы воспевают воинскую доблесть германцев, бросающих вызов судьбе, зная, что им суждено погибнуть; так поэмы причудливо повествуют о закате бургундского королевства, падшего под натиском гуннов во времена варварских нашествий.

И все же между двумя вариантами мифа есть глубокое различие. В «Песни о Нибелунгах» Кримхильда желает отомстить за любимого и убить своих братьев, ей не будет покоя, пока братья не умрут один за другим. В «Эдде» Гудрун, также нежно любившая Си- гурда и оплакивавшая его гибель, пытается разрушить ловушку, которую Аттила приготовил ее братьям, а не расставляет ее собственными руками, как в немецкой поэме; она мстит не убившим ее супруга братьям, а Аттиле и гуннам, зверски убившим ее братьев.

В «Песни о Нибелунгах» верх одерживают любовь, основанные на свободном выборе супружеские узы, сердечная привязанность и сознательно выбранная верность; в «Эдде» главным оказывается этос рода, фатальная верность кровным узам, которые не выбирают, ибо они выходят за рамки всякого личного выбора и столь же неизбежны, как законы природы. Любовь приходит и уходит, брачный союз можно расторгнуть; связь братьев и сестер — эпическая и объективная данность, как даются от природы черты лица и цвет волос.

В истории культуры, как и в частной жизни, нередко возникают напряжение и противопоставление между семьей, в которой ты появился на свет, в которой ты являешься сыном или братом, и семьей, которую ты создаешь, в которой ты становишься супругом или родителем. Разумеется, в «Эдде» важнее первая: ее суровые слова пронизаны осознанием необходимости, а не свободы. В мире «Эдды» существуют лишь неотвратимые события и предметы, воин превосходит другого в сражении, подобно тому как ясень возвышается над кустарником, кони скачут под пурпурными небесами, золото варварских украшений отливает красным; в этом мире, который так очаровывал Борхеса, все неизменно, все так, как есть, суд в нем вершит меч, то есть последовательность событий, «умереть» равно осознанию того, что отпущенное судьбой время истекло.

Обычно литература охотнее описывает эпическую общность родной семьи, в которой человек выступает частью хора: Ростовы из «Войны и мира», гармония и созвучие в их доме; Будденброки, для которых коллективная верность славному имени семейного предприятия важнее соблазна таинственных очей Герды, чужеземной жены, и любви прекрасной Тони к юному Мортену; члены семейства Буэндиа из «Сто лет одиночества», напоминающие камни, из которых сложена Великая Китайская стена.

Изменения в обществе, разрушившие патриархальные узы и ослабившие единство семьи, не избавили от ностальгии по свойственной саге краткости; поэзия нередко разоблачала удушающую и подавляющую мощь эпической семьи, но часто признавала ее очарование, словно не в силах устоять перед цельной единицей — неоспоримой, как сама жизнь.

Новая, рождающаяся семья — это смелая и непредсказуемая одиссея, полная трудностей и соблазнов, закатов и возвращений к жизни; опасной полноте сознательно выбранной, полной страсти совместной жизни нашлось немного адекватных поэтических выражений — возможно, нам страшно признать, что осознанность подразумевает разочарование, нам легче искать убежище в детстве.

На страницах произведений всемирной литературы встречается немало семейств, подобных Будденброкам и Буэндиа, но мало картин напоминает то, как Гомер изображает Гектора, Андромаху и Астианакта, — жизнь, достигающую высшего величия и вращающуюся вокруг супружеской и отеческой любви, вокруг Астианакта, зачарованно глядящего на отцовский шлем, и отца, надеющегося, что сын его превзойдет.

Великая поэзия умеет воспеть эротическую страсть, но нужна воистину великая поэзия, чтобы описать более глубокую и мучительную, абсолютную, безоговорочную страсть, которую питаешь к детям и о которой так трудно говорить.

Воспетая Гомером зрелость — противоположность серой домашней идиллии, не ведающей о мире и замкнутой в собственном узком кругу; любовь к Андромахе и к Астианакту превращает Гектора в героя: он в ответе за всех, он испытывает к другим людям дружбу, братскую привязанность, сыновнюю жалость, человеческое великодушие. Сегодня о тайне супружества, о действии, разыгрываемом на подмостках всемирного театра, повествует Зингер, усвоивший урок еврейской литературы, всегда уделявшей особое внимание семейному эпосу. В своих комических бродячих историях Шолом-Алейхем, классик литературы на идише, показал всю юмористичность и глубину персонажей, которые, подобно Тевье-молочнику, прежде всего — отцы и для которых отцовство — самая яркая и непобедимая страсть.

Возможно, величайшим современным поэтом брака и семейной жизни был Кафка, полагавший, что сам он не на высоте подобной авантюры, ведавший обо всех ее тяготах и лишениях, но с невероятной силой ощущавший величие реальности, в которую ему самому вход был заказан и от которой он сам, несмотря на зависть, пытался укрыться, чтобы избежать всяких уз и всякой власти. На Кафку, страдавшего от одиночества, походят многие его персонажи — неряшливые, несимпатичные холостяки из его рассказов, живущие в съемных комнатах и пересекающие скудно освещенные лестничные клетки так, как кочевники пересекают пустыню. Пустынная территория, по которой они движутся и за которую не выходят, — то самое пространство, которое Кафка мечтал преодолеть, чтобы оторваться от отцовского дома, от «единого организма» семьи, от «первозданной бесформенной каши», которые крепко держали его, рождая в душе чувство вины, как сам он писал Фелиции — невесте, так и не ставшей его женой.

29. По прекрасному голубому Инну?

В Пассау сливаются три реки: маленький Ильц и большой Инн втекают в Дунай. Отчего жеобразованная их слиянием река, текущая к Черному морю, должна называться Дунаем и быть Дунаем? Пару веков назад Якоб Шейхцер в своей книге «Hidrographia»[48] на странице тридцать заметил, что в Пассау Инн шире, полноводнее и глубже Дуная, к тому же до места их слияния Инн проходит куда более долгий путь. Доктор Метцгер и доктор Пройсман, измерившие ширину и глубину обеих рек, признали его правоту. Значит, Дунай — приток Инна, Иоганн Штраус сочинил вальс «На прекрасном голубом Инне», ведь Инн имеет больше прав на этот цвет? Разумеется, взявшись писать книгу про Дунай, я не могу согласиться с этой теорией, как профессор теологии в католическом университете не может отрицать существование Бога, предмета его исследования.

К счастью, на помощь мне приходит наука перцептология, утверждающая, что, когда смешиваются воды двух рек, главной считается река, русло которой в точке слияния формирует больший угол с дальнейшим руслом. Глаз замечает (устанавливает?) непрерывность и единство реки, воспринимая вторую реку как ее приток. Так что доверимся науке и на всякий случай не станем чересчур внимательно разглядывать слияние трех рек в Пассау и проверять величину угла, ведь долго глядящий в одну точку глаз затуманивается, изображение раздваивается, точность восприятия летит в тартарары, а путешественника по Дунаю может ожидать неприятный сюрприз.

Достоверно известно одно: река течет вперед, следующий за ее течением путник тоже идет вперед; не столь уж важно выяснить, откуда берутся воды, которые уносит река и которые сливаются в ее волнах. Ни одно генеалогическое древо не гарантирует на сто процентов голубой крови. Разномастная толпа, толкающаяся в нашем черепе, не представит неопровержимого свидетельства о рождении, ей неведомо, откуда взялось ее истинное имя и как оно звучит — Инн, Дунай или как-то иначе, зато ей известно, куда она направляется и что ждет ее в конце.

В ВАХАУ (Вахау)

1. Некролог в Линце

Окна выходят на Дунай — на речной простор, на высокие холмы, вдали виднеются леса и купола церквей; зимой, когда небо студеное, а земля покрыта островками снега, прелестные округлые очертания холмов и реки словно утрачивают плотность и тяжесть, перетекают в легкие линии рисунка, обретают утонченную меланхолию геральдических символов. Столица Верхней Австрии Линц — любимый город Гитлера, мечтавшего превратить его в самый монументальный город на Дунае. Архитектор Третьего рейха Шпеер оставил описание проектов огромных, грандиозных зданий, которые так и не были построены и в которых, как отмечал Канетти, отразилось лихорадочное стремление Гитлера превзойти масштабы всего, что было создано прежде, маниакальная потребность побить все рекорды.

Сегодня Линц, тихий городок, название которого часто рифмуют со словом «провинция» (Linz — Provinz), — промышленная столица Австрии; для здешней молодежи характерна высокая заболеваемость нервными болезнями, местные жители, если верить результатам проведенного несколько лет тому назад опроса, не доверяют судебным властям. Религиозность населения, поражавшая путешественников в XVIII веке, не угасла: на главной площади, перед Колонной Святой Троицы (одной из колонн, что возвышаются на всех площадях Миттель-Европы в память о побежденных эпидемиях чумы и во славу величия Божьего), морозным снежным вечером несколько человек собрались помолиться вслух. Напористая местная церковная газета призывает проявить солидарность с рабочими, уволенными со штирийских фабрик, полемизирует с промышленниками, предлагает бойкотировать южноафриканское правительство из-за проводимой им расистской политики, просит сесть на телефон и звонить в посольство с требованием освободить арестованного чернокожего священника Смангализо Мкатшву.

В фантазиях фюрера грандиозный Линц, который он так мечтал возвести, должен был стать его прибежищем в старости, местом, куда он удалится на покой, окончательно укрепив тысячелетний рейх и передав его достойному преемнику. Подобно многим безжалостным тиранам, фюрер, убивший миллионы людей и пытавшийся истребить целые народы, был сентиментален: размышляя о собственной жизни, он мог легко растрогаться и убаюкать себя розовыми фантазиями. Гитлер неоднократно говорил близким, что будет жить в Линце далеко от власти, самое большее — будет давать наставления приезжающим навестить его наследникам, как заботливый дедушка. Впрочем, — прибавлял он не без кокетства, рассуждая о днях, когда он отойдет от дел, и твердо намереваясь этого не допустить, — навестить его никто не приедет.

Гитлер провел в Линце безмятежные детство и юность, теперь кровавый деспот мечтал вернуться в детство, в эпоху жизни, когда человек не строит планов и не стремится к достижению целей. Наверное, он с тоской воображал себе пустые дни, когда можно будет наслаждаться уверенным положением человека, который сражался за власть над миром и выиграл битву, воплотил в жизнь мечты, которые уже никому не разрушить. Возможно, когда Гитлер рисовал себе подобное будущее, его одолевало тревожное желание как можно скорее достичь желаемого, мучил страх, что у него ничего не получится. Ему хотелось, чтобы время бежало скорее, хотелось скорее удостовериться в победе, иными словами, он желал смерти и мечтал жить в Линце в похожем на смерть благостном покое, огражденный от сюрпризов и поражений, которые готовит жизнь.

Окна глядящего на Дунай дома, на котором сегодня указан адрес «Untere Donaulande, 6» («Нижняя Дунайская набережная, 6»), подсказали бы фюреру, что можно жить иначе, что есть чувство меры и стиль, которые он так и не приобрел. В этом доме, принадлежащем сегодня, как и в те дни, Обществу Дунайского пароходства, на протяжении двадцати лет тихо жил и трагически скончался Адальберт Штифтер, один из самых загадочных австрийских писателей XIX века, любивший уединение и пытавшийся противостоять хаосу жизни с помощью скромных и неприметных обыденных дел.

С 1848 по 1868 год, то есть до самой смерти, Штифтер глядел в свои окна на Дунай, на любимый австрийский пейзаж, в котором, как ему казалось, многовековая история стала частью природы, земля поглотила империи и традиции, словно сгнившие листья и деревья.

Привычный глазу пейзаж, лишенный ярких красок и приметных деталей, учил его уважать то, что есть, с почтением относиться к малозначительным событиям, в которых суть жизни проявляется больше, чем в великих потрясениях и неожиданных происшествиях; этот пейзаж говорил о том, что мелкие амбиции и личные страсти подчинены великим объективным законам природы, смене поколений, течению истории.

В своих романах и особенно в рассказах, многие из которых написаны в этих стенах, Штифтер как истинный мастер бился над загадкой чувства меры, предела, помогающего человеку подчинить собственное субъективное тщеславие сверхличностным ценностям, открыться для общения и для диалога — обрести тепло соседских отношений, подразумевающих прежде всего сдержанность, уважение к чужой автономии, потребность сохранять дистанцию.

Подобный пафос защиты личного пространства не мог не оставить следа в творчестве Штифтера. В романе «Бабье лето» он рассказывает о непростом формировании характера главного героя, Генриха: ему угрожает проза мира, объективные препятствия, которые современная действительность возводит на пути гармоничного, разностороннего, «классического» развития личности. Ценой, которую Генриху приходится заплатить за свое развитие, во многом становится отказ от мира — аристократическое одиночество, противопоставленное прозаическому порядку вещей. Как подчеркивал Шорске, у героев Флобера проза мира уже проникла в сердце, она не возвышается перед ними, как враг, а незаметно пробирается в их личность, образ жизни, природу. Разочарование, которое переживает

Фредерик Моро в «Воспитании чувств», куда болезненнее и сильнее (поскольку это разочарование погружено в современную жизнь и в историю и смешано с ними), чем церемонность, с которой главный герой «Бабьего лета» не подпускает к себе пошлость современности, теша себя надеждой, что пошлости в его душу не проникнуть. Флобер пишет наш портрет, Штифтер упорно пытается сгладить острые углы, загнать разрушение в рамки феодальной идиллии, хотя нарисованную им лубочную картинку оживляет искреннее желание обойти разверзшиеся пропасти действительности.

Штифтер не игнорировал эти пропасти, неупорядоченность и нерациональность судьбы, наносимые ей неожиданные, бессмысленные удары, как доказывает, например, написанный им трагический рассказ о судьбе еврея, «Авдий»; он не закрывал глаза на трагедию, но отказывался испытывать от нее опьянение, отрицал культ трагического, страстного, выходящего за пределы нормы, который в то время, особенно в эпоху позднего романтизма, распространился в европейской цивилизации. В его рассказах присутствуют печаль, чувство поражения, одиночество, но громче всего в них звучит страстное осуждение всякого культа одиночества и несчастья. В рассказе «Одиночка» пожилая женщина отвечает юноше, который признался, что он ничему не рад, что говорить так несправедливо и никто не имеет права утверждать подобное.

Штифтер находит радость жизни в том, что поверхностному взгляду кажется обыденным, повторяющимся изо дня в день. Дома он писал, ухаживал за растениями, особенно за кактусами, чинил и начищал до блеска мебель, свой письменный стол, который до сих пор стоит в его комнате, рисовал; он ходил на прогулку, воспевал смену дней и недель, вслушивался в шепот реки и слышал, как река с ее размеренным ритмом отзывается в ритме его писательского стиля и жизни. Спокойное, постоянно обогащающееся новыми оттенками равномерное течение казалось счастьем, и ему хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

На самом деле счастья ему выпало немного: в воды Дуная бросилась его приемная дочь, сам он, измученный тревогой и физической болью, приблизил свой конец, перерезав артерию. Но именно поэтому он понял, что во всем исключительном, выходящем за рамки нормы, драматичном — во всем, о чем мечтают люди, надеющиеся прожить героическую, необычную жизнь, нет ничего, кроме горького страдания. Его герои почти всегда наводят порядок, убирают в шкаф постельное белье, разбираются в комоде, подрезают розовые кусты; они мечтают о задушевных беседах, о свадьбе, о семье. Подчеркнутой трансгрессии, любящей все эффектное, поражающее воображение, Штифтер противопоставляет эпику семьи, с трудом создающиеся порядок и преемственность, умение скрывать страдание.

В этом смысле он крепко привязан к консервативной австрийской традиции, к верности многовековой интонации, опирающейся на духовное начало, к долговременным явлениям, для которых неважны краткосрочные изменения и сенсационность сиюминутного. Главный герой произведения другого великого австрийского писателя, современника Штифтера, «бедный музыкант» Грильпарцера, удивляется, когда его просят рассказать свою историю, потому что не считает, что у него есть история, что в прожитых днях, хотя они и наполнены тайным смыслом, есть что-то особенное, из ряда вон выходящее. Подобные герои любят жизнь, незатейливость неярких, но чудесных часов, которые они проживают, любят настоящее и не желают становиться героями великих, выдающихся событий — ни в масштабах истории, ни в частной жизни. Они пытаются ускользнуть от всего важного; как позднее напишет Музиль, когда во всем мире люди думали, что переживают нечто невероятное, в старой доброй Австрии предпочитали небрежно заметить «так уж вышло…». Когда Штифтер скончался, хором на его похоронах дирижировал такой же «человек без истории», как и он сам: Антон Брукнер, великий музыкант современности, служивший органистом в соборе в Линце и считавший себя не артистом с большой буквы, а человеком, который честно выполняет свою работу и занят религиозным служением.

Порядок, царящий дома у Штифтера, куда загадочнее, чем величественные здания, о которых мечтал Гитлер. Мне хочется увидеть следы этого порядка, отыскать ключ к опрятной тайне в комнатах, где жил Штифтер и где сейчас располагается названный в его честь институт. Тем временем сотрудники института оживленно спорят по телефону, какое слово употребить в некрологе скончавшейся накануне знаменитости — «незабываемый» или «незабвенный». Дискуссия обостряется, ее участники роются в словарях, в доказательство своей правоты зачитывают вслух определения и цитаты, ссылаются на другие некрологи. Я ухожу, а спор так и не кончается. Стремление во что бы то ни стало придерживаться правил риторики и приличия не противоречит смерти, ее требовательности к форме. Комизм педантичных поисков удачного выражения, должным образом отражающего торжественность момента, изменяет масштабы самой смерти, заставляет ее сойти с пьедестала исключительности, возвращает ее в мирную обыденность. «Лишь тот, кто снова научился смеяться, — гласит плакат на двери собора в Линце, — на самом деле простил. Не тащи за собой груз прошлого!»

2. Зулейка

На доме № 4 по Пфарплатц, где в наши дни располагается администрация прихода Линца, висит памятная табличка, гласящая, что на этом месте стоял дом, в котором появилась на свет «Марианна Юнг, в замужестве Виллемер, — Зулейка Гёте». Любовная страсть как- то не вяжется с домом священника, хотя в жизни Гёте прослеживается связь между сердцем и религией, начиная с его юношеской влюбленности в Фридерику Брион.

Родители Марианны Юнг, предположительно появившейся на свет 20 ноября 1784 года, наверняка были связаны с театром: сама Марианна выступала в спектаклях как статистка, танцовщица или артистка массовки, пела в хоре или, одетая в костюм Арлекина, пританцовывая, появлялась из ездившего по сцене огромного яйца. Банкир и сенатор Виллемер, финансовый агент прусского правительства и автор политико-педагогических брошюр, любивший театр и ужины после спек- такля, увидел шестнадцатилетнюю Марианну в роли Арлекина во Франкфурте и увез ее к себе, заплатив матери девушки двести гульденов и назначив ежегодную пенсию. В загородном доме Виллемера, стоявшем у старой мельницы где-то между Франкфуртом и Оффенбахом, Марианну обучили хорошим манерам, французскому, латыни, итальянскому, рисунку и пению. Прожив с Марианной четырнадцать лет, Виллемер все же решил на ней жениться, обеспокоенный появлением Гёте на их безмятежном горизонте.

Гёте, которому в то время было шестьдесят пять, переживал очередной творческий взлет: он писал стихи, вошедшие в «Западно-восточный диван», — гениальную вариацию на тему персидской лирики Хафиза, знакомого Гёте по переводам Йозефа фон Хаммер-Пургшталя. Гёте пытался почерпнуть жизненной силы у незаходящей зари Востока, бежав от тревожной действительности последних Наполеоновских кампаний.

Гёте был рад примерить персидский костюм и вписаться в традицию, в которой вся ощутимая реальность со всеми ее мельчайшими составляющими становится символом, за которым проглядывает божественная полнота жизни. Повесть его жизни, начертанная в пыли и сдобренная вином, открывается бесконечности и меняет окраску, становится чем-то эфемерным и одновременно вечным, как напоминающие павильоны визиря цветки мака. Отныне Гёте отдает предпочтение не точеному профилю греческой статуи, а течению воды. Впрочем, и вода — форма, предел, подвижная, но четкая фигура, которую рисуют причудливые струи фонтанов. Великий классик всегда любил форму, конечное, различимое, но отныне он был занят поисками формы, которая, подобно нарисованной струями фонтана фигуре или очертаниям любимого тела, была бы не чем-то застывшим и неподвижным, а течением и становлением, самой жизнью.

В одном из стихотворений из «Западно-восточного дивана» прекрасная Зулейка говорит, что перед лицом Бога все вечно, что божественную жизнь можно на мгновение полюбить и в самой Зулейке, в ее нежной, ускользающей красоте. Зулейка понимает, что воплощает ускользающее мгновение, гребень волны, кромку облака, но она счастлива от понимания того, что на мгновение ритм этого течения сосредоточился в ней. Ее не околдовывает и не печалит бесконечное изменение; она до такой степени ощущает себя частью многообразной, изменчивой жизни, что ей не нужно торопить собственное преображение или прикладывать для этого какие-либо усилия — так же как Гёте не нужно ломать метр и рифму катрена, чтобы уловить открытую, обращенную в будущее мелодию становления, слить с ней собственную песнь.

Гёте познакомился с Марианной, и в «Западно-восточном диване» Марианна превратилась в Зулейку. Так родился один из великих шедевров любовной поэзии всех времен, но родилось и нечто более великое. «Западно-восточный диван» и содержащийся в книге, исключительной по красоте, диалог влюбленных подписан именем Гёте. Однако Марианна — не только возлюбленная поэта, которую он воспел в своих стихах, одни из лучших стихотворений «Западно-восточного дивана» принадлежат ее перу. Гёте включил их в книгу и опубликовал под своим именем. Лишь в 1869 году, через много лет после смерти поэта и через девять лет после смерти Зулейки, филолог Герман Гримм — ему Марианна доверила тайну и показала свою переписку с Гёте, которую она хранила в секрете, — поведал миру о том, что несколько стихотворений из книги, причем одни из лучших, сочинил не Гёте, а она.

Шуберт положил их на музыку, и они облетели весь мир — как стихи Гёте. До сих пор при издании «Западно-восточного дивана» указывают лишь имя Гёте, оно известно всем, кто любит песни Шуберта. Только комментарии Эриха Трунца к третьему изданию сочинений поэта объясняют, какие строки написал тайный советник, а какие — маленькая балерина, появлявшаяся в костюме Арлекина из яйца и обошедшаяся своему банкиру в двести гульденов.

Поражает не только мимикрия, союз двух голосов, слившихся воедино в страстном диалоге, подобно сливающимся в любовных объятиях телам, подобно чувствам и взглядам, совпадающим у людей, проживших вместе всю жизнь. Конечно, в данном случае не обошлось без злоупотребления со стороны мужчины — без типичного и почти крайнего примера присвоения мужчиной произведений, принадлежащих женщине; впрочем, многие произведения, под которыми стоит мужское имя (в данном случае имя Гёте), созданы женским трудом. Но есть здесь и нечто большее. В «Западно-восточный диван» вошли несколько стихотворений Марианны, причисленные к шедеврам мировой поэзии, но после них она никогда и ничего не писала. Читая ее оды восточному и западному ветру, любовную песнь, превращающуюся в дыхание самой жизни, невозможно поверить, что Марианна больше ничего не сочинила. Вместе с короткой сказкой об умирающей розе, написанной ученицей первого класса, стихи Марианны доказывают, что поэзия выше личностей, что ее рождают таинственное соединение и совпадение элементов — так же как определенная конденсация пара, вызванная случайным или трудно предсказуемым сочетанием ряда факторов, приводит к тому, что начинает лить дождь, продается больше зонтиков, а такси, наоборот, не хватает.

Говоря о своих шедеврах, уроженка Австрии Марианна могла бы повторить любимое Музилем австрийское выражение «es ist passiert» («так уж вышло…»): внезапно душа и целый мир идеально слились, рука принялась выводить слова, подобно тому как рука другого человека рассеянно рисует на песке или на листе бумаги, не задумываясь о том, чтобы запатентовать свое творение и обеспечить исключительное право владения наброском. Марианна позволила Гёте поставить под стихами свое имя; будучи предана ему, она понимала, насколько глупо пытаться разделить «мое» и «твое» в любовном союзе. Но ее напечатанные под чужим именем стихи доказывают, насколько бессмысленно ставить имя под стихотворением и на обложке книги, ибо стихи, как воздух и времена года, не принадлежат никому, даже тому, кто их написал.

Марианна Виллемер наверняка понимала, что поэзия обретает смысл, лишь когда ее рождает всеохватывающая страсть, подобная той, что пережила она сама, и что, когда благодатный миг проходит, уходит и поэзия. «Единственный раз в жизни, — признавалась она много лет спустя, — я ощутила себя способной испытать нечто благородное, выразить словами нежные, пережитые сердцем чувства, которые время не столько разрушило, сколько стерло». Она была несправедлива по отношению к самой себе, поскольку стиль, с которым она осознанно проживала ослабление полноты любовной привязанности и увядание благородной страсти, в свою очередь свидетельствовал о редком душевном благородстве и силе чувств, в нем было не меньше поэзии, чем в оставшихся в прошлом месяцах любовных переживаний. Марианна оказалась не только более великой и великодушной, чем Гёте, который быстро забыл о ней, поместив в архив своей памяти (в поведении Гёте вновь соединились безжалостность здоровья и страх неуверенности), — даже Виллемер, неизменно заботившийся о Марианне и уважавший ее, повел себя куда порядочнее, чем поэт.

Конечно, Марианна с ее умом и приобретенным тонким литературным вкусом, даже не пережив пылкой любви в 1814–1815 годы, могла написать не одну книгу прекрасных стихов, достойных остаться в истории литературы. Всякий, кто вхож в литературное общество, может быть волне приличным сочинителем — зачастую так оно и есть; отвратительных книг на самом деле не много, громкий литературный провал — все-таки нечто из ряда вон выходящее на фоне среднестилистического приличия, как грубая орфографическая ошибка на фоне всеобщей грамотности. Марианна Виллемер могла бы сочинить пять или десять книг стихов и прозы, которые тысячами появляются во всякой литературе всякой страны с регулярным, автоматическим ритмом физиологической секреции.

Но Марианна предпочла умолкнуть. Ее немногочисленные стихи принадлежат к шедеврам мировой лирики, но этого недостаточно для того, чтобы Марианна Виллемер вошла в историю всемирной литературы, хотя о ней неоднократно писали ученые. Литература подобна системе техобслуживания: ей недостаточно нескольких, великих строк, ей требуется производственный механизм (неважно, что он производит — гениальные или банальные страницы), отталкиваясь от которого она выстраивает цепочку распространения, цикл изданий, рецензий, дипломных работ, дискуссий, премий, школьных учебников, публичных лекций. Стихи Марианны Виллемер для этого механизма бесполезны. Поэтому Марианна, написавшая одни из лучших стихотворений из знаменитой книги, останется в истории литературы женщиной, которую любил и воспел Гёте, и ее имя никогда не войдет в перечень поэтов.

3. A. E. I. O. U

Вечер холодный и тихий, даже дети с санками не нарушают одиночества и пустынности улиц, окутанных мрачной континентальной печалью. Над воротами Линцского замка видна знаменитая загадочная аббревиатура, которой император Фридрих III, скончавшийся неподалеку отсюда, в доме № 10 в старом городе, где так много безмолвных зданий и суровых гербов, помечал принадлежавшие ему вещи и здания: A. E. I. O. U. может означать и «Austrae est imperare orbi universe», и «Autria erit in orbe ultima»[49]. Многим, в том числе и Фридриху, казалось, будто простирающаяся до границ пространства и времени империя заражена разложением и сломлена поражениями; в своем дневнике император сетовал на то, что австрийский стяг не приносит побед, и признавался, что противостоит трудностям, пытаясь уйти от них, выбрав стратегию неподвижности, которая в течение столетий превратилась в грандиозную габсбургскую статичность, воспетую Грильпарцером и Верфелем, в отказ от действия, в оборонительный пафос того, кто не стремится победить, а стремится выжить и не любит войны, поскольку, подобно Францу Иосифу, знает, что всякая война неизбежно будет проиграна.

Как подметил Адам Вандрушка, у скончавшегося в 1493 году Фридриха III присутствовали все типичные черты, канонизированные позднее в габсбургском мифе: симбиоз недееспособности и мудрости, нежелание прикладывать усилия, выливающееся в предусмотрительную осторожность и благоразумную стратегию, ставшие постоянной линией поведения нерешительность и противоречивость, стремление к покою, сочетающиеся с мужеством ввязываться в бесконечные, неразрешимые конфликты.

Аббревиатура A. E. I. O. U., которую расшифровывают и в более ироничном ключе, стала символом постмодернистской эпохи, эмблемой неадекватности и непрямолинейной защиты, характерных для нашего искаженного, безвольного «я». Выдающаяся, мучительная тактика выживания, которая часто казалась похожей на неброский, но надежно защищающий щит Аякса, сегодня видится чем-то бесчувственным и застывшим; за ней, безусловно, скрыта мудрость, в которой много достоинства и иронии, но которой так и не дано узреть истинную суть вещей, которой не послана любовь, что дает плоды и приносит освобождение, — та любовь, о которой поется в гимне «Приди, Дух животворящий».

Нынешний дунайский вечер, символом которого выступает аббревиатура A. E. I. O. U., означающая и славу, и закат, дышит континентальной безутешностью, тусклые равнины и казенные дома напоминают о том, что жизнь катится по накатанным рельсам, будит тоску по морю, о его бесконечной изменчивости, о подставляющем крылья ветре. Под континентальным небом существует лишь время, его бесконечное повторение, отмечающее ход времени подобно утреннему смотру во дворе военной казармы, его тюрьма. В витрине букинистического магазина выставлена книга «Danube et Adriatique»[50] почетного префекта Г. Деморньи (1934): книга обещает познакомить читателя с опирающимся на документы изложением дипломатических проблем, касающихся свободы навигации по Дунаю и политики центральноевропейских и балканских государств. Впрочем, синее название на белой обложке зачаровывает не столько обещанием разобрать дунайский вопрос, сколько проглядывающей за синими буквами иной синевой, напоминанием о море. Охра и желто-оранжевый цвета зданий, стоящих на дунайских берегах, зданий, которые отличает убаюкивающая печальная симметрия, — тоже один из цветов моей жизни, цвет границы, предела, времени. Но этот неведомый дунайской цивилизации синий — цвет моря, поднятого паруса, путешествия в Новую Индию, а не только цвет книжных обложек в библиотеке географического и картографического института.

Томясь в континентальной тюрьме времени, так естественно мечтать о морской свободе вечности, подобно тому, как Златапер, читая и углубленно изучая Ибсена, нередко принимался мечтать об открытых просторах Шекспира. Как было бы здорово, если бы внезапно подтвердилась старинная и ни на чем не основанная гипотеза, изложенная на странице двести пятьдесят книги «Адриатическое море, его описание и иллюстрации» (изданной в Задаре в 1848 году) доктором Гульельмо Менисом, советником правительства его величества, главным санитарным врачом Далмации: «Согласно Плинию, заслуживающие доверия писатели утверждали, что река Мирно и есть Истр, ответвление Дуная, по которому доплыл до Адриатики возвращавшийся из Колхиды, Арго»».

Мирно впадает в Адриатическое море у берегов Истрии, неподалеку от Новиграда. Не будь исчерпан кредит доверия к заслуживающим доверия писателям, я бы спустился вниз по течению не в Банат, как швабские колонисты на «коробах из Ульма», а к морю, к островам Адриатики, в те места, где мне на мгновение показалось, будто роман с продолжением, начатый с Большого взрыва, не относится к посредственному бульварному чтиву, что можно смириться с рождением и смертью. Всякому Дзено или «человеку без свойств» прекрасно известно, что эту партию не стоит разыгрывать, как бы заманчиво ни выглядели ее отдельные ходы. Не стоит шуметь, наоборот, лучше делать вид, будто ничего не происходит, хотя охристо-габсбургский цвет времени деликатно подсказывает: было бы лучше, если бы развязные молекулы углеводородов, не отличающиеся крепкой нравственностью, не раскрутили колесо жизни.

Люди без свойств, сидящие в библиотеке континентальные потомки Одиссея, всегда носят в кармане противозачаточные средства, да и сама миттель- европейская культура — грандиозное интеллектуальное противозачаточное средство. Зато из эпического моря рождается Афродита. Путешествуя по морю, — писал Дж. Конрад, — можно заслужить отпущение грехов и спасение бессмертной души, вспомнить, что некогда все мы были богами.

4. Резаные и колотые раны

В Линце, «Zum Schwarzen Adler» («У черного орла»), в доме, где жил Бетховен, в 1680 году скончался герцог Раймондо Монтекукколи, выдающийся маршал и теоретик военного искусства; эпитафия в церкви капуцинов призывает путника остановиться перед гробницей, где, в соответствии с мрачноватым барочным вкусом, хранятся внутренности покойного (его тело похоронено в Вене). Монтекукколи сражался против Густава Адольфа и «короля-солнца», был ранен при Лютцене, взят в плен в Щецине, в 1646 году вынудил шведов отступить из Померании, в 1673 году заставил легендарного Тюренна отойти за Рейн; в 1663–1664 годах он разгромил вторгшихся в Венгрию турок в ходе знаменитого сражения при Раабе.

В церкви капуцинов царит полумрак, прочесть латинскую надгробную надпись, несмотря на крупный шрифт, нелегко, да и отыщешь ее не сразу: кажется, будто тусклый послеполуденный свет решил представить зрителям барочную аллегорию мимолетности славы. Монтекукколи — один из знаменитых в прошлом защитников империи, отстаивавший равновесие в Центральной Европе (в Тридцатилетней войне и войнах против турок) и в определенном смысле отсрочивший ее конец, распад ойкумены, единство которой обеспечивали осторожность, консервативный скептицизм, искусство компромисса и искусство жить. Дарящая защиту тень его меча, как и меча принца Евгения, останется над Миттель-Европой до 1914 года, ее сметут войны, которые будут вести иными средствами и с иными намерениями: тотальные войны, мобилизующие и уничтожающие не профессиональные армии, которые отстаивали интересы знатных дворов и династий, а население целых стран, массы, которые призывают убивать или умирать ради идеалов (родина, нация, свобода, справедливость), от которых требуют полной жертвы и окончательного уничтожения врага, враг же теперь воплощает не противоположные интересы, а зло (тирания, варварство, вредоносная раса).

Монтекукколи пытался определить сценарий большой мировой политики, но его стратегия и точка зрения характерны для кабинетной политики, в которой войска сталкиваются почти как на турнире, озабоченные не столько тем, чтобы победить, сколько тем, чтобы не проиграть, пытаясь завоевать хотя бы скромное преимущество и заключить закрепляющий его дипломатический мир. Конечно, выдающийся полководец умел действовать стремительно и молниеносно, но его военное искусство заключалось прежде всего в чувстве меры, в выверенном геометрическом порядке, в тщательном, взвешенном учете всех обстоятельств и правил, в спокойном желании «все обдумать» — иначе теряет всякий смысл опыт, полученный в «бесконечном количестве обстоятельств», в которых оказывается солдат.

У Монтекукколи нет и не могло быть пафоса, воодушевления, ощущения чего-то мистического и сакрального, которым нередко проникнуты страницы книг о войне, ведь с XIX века война нередко воспринимается, переживается и прославляется как судьба, миссия и даже как сила, способствующая образованию и воспитанию личностей и народов. Для маршала, которого Магалотти назвал «ожившим Эскориалом», искусство войны было мудростью, необходимость которой была обусловлена лукавством истории и в целом лукавством жизни; война воспринималась как неизбежность, с которой вынужден смириться разум, полагающий нужным освоить ее грамматику и логику.

В плену в Щецине и во время затишья между Тридцатилетней войной и турецкой кампанией Монтекукколи написал эту грамматику: «Трактат о войне», «Афоризмы о военном искусстве», «О войне против турок в Венгрии» и другие труды. Подчеркнутое внимание к инструментам и орудиям войны, к конкретным деталям, к королеве сражений пике и к тактике глубинной защиты, предусматривающей не менее трех линий обороны, не мешали Монтекукколи уловить связь между войной и политикой; выдающийся полководец понимал: чтобы победить, нужно понимать далекие и непосредственные причины войны, знать душу и способности солдат, то есть представлять себе социальное устройство общества и политику разных государств, определяющую разнообразие людей, их качества и характер. Три века спустя Мао Цзэдун с исключительной прозорливостью докажет в собственных книгах о стратегии революционной и партизанской войны, что, планируя любое, даже самое малозначительное военное действие, необходимо учитывать не только военный, но и общественно-политический фон. Отдельный факт нельзя вырывать из контекста, в котором проявляется его истинное значение, командир обязан уметь диалектически преодолеть все, что обусловлено текущим моментом и что может повлиять на разум, подчинив текущий момент общему закону, согласно которому всякий отдельный случай есть лишь пример его проявления. Только тогда командир сумеет «не утонуть в океане войны», в яростном хаосе мгновения.

Монтекукколи не был знаком с диалектикой Гегеля, позволявшей Мао видеть акцидентность всякого отдельного факта, преодолевать его силу, ослабляющую и искажающую картину. Он владел более скромным искусством — логикой и риторикой, благодаря которым он смотрел на реальность (непредсказуемую, жестокую реальность войны), схематизируя, расставляя по полочкам, разбираясь в океане фактов. Подражая математикам, в «Трактате о войне» Монтекукколи заявляет, что будет отталкиваться от «принципов и важнейших утверждений, на которые, как на твердые столбы, опирается формулирующий силлогизмы разум», а затем перейдет к конкретным примерам их практического воплощения. В геометрической строгости, в страсти картографа и топографа ощущаются грусть и пессимизм Макиавелли, убежденность в том, что, как говорил флорентийский секретарь, порядок, установленный, «чтобы жить в страхе перед законом и перед Богом, утратит всякий смысл, если не обеспечить его защиту», что ради защиты всего, что тебе дорого, нужно любить мир и уметь вести войну.

Гениальный полководец и одновременно привязанный к прошлому консерватор, Монтекукколи восхваляет квадраты вооруженных пиками солдат и старое доброе копье, облаченного в металл человека на облаченном в металл коне, хотя в то время артиллеристы уже выводили из игры подобные столпы военной тактики. Впрочем, привязанность к уходившим в прошлое классическим правилам свидетельствует о бесконечной любви к порядку, о понимании того, что порядок изгоняет страх, что в хаосе сражения и хаосе жизни человеку нужно в любую секунду схватиться за что-то знакомое, соотнести себя с чем-то привычным, ведь, как учил почитаемый маршалом Макиавелли, сталкиваясь с привычным, люди не страдают или страдают меньше.

Старинное искусство войны было стратегией обороны, защищавшей от жестокой непредсказуемости жизни, в ней проявлялась любовь к неизбежно комичной и болезненной точности: всегда существует пропасть между шагами, которые мы предпринимаем, чтобы остановить наступление смерти, и тем, что шаги эти в итоге оказываются бесполезными. Когда Генрих Дитрих фон Бюлов, как вспоминал Герхард Риттер, решил, что открыл формулу военного успеха, определив угол ведения военных действий (не меньше шестидесяти градусов, а лучше — свыше девяноста градусов), он доверил жизнь математике, науке, которая может быть точной, потому что это наука абстрактная и независимая от мира. Фон дер Гольтц смеялся над подобной утопией военной точности, не позволявшей патрулю перейти ручеек, не заглянув прежде в таблицу логарифмов. Однако за подчинением ручейков логарифмам скрыто стремление защитить себя и одновременно разрушить себя, неисполнимое желание воздвигнуть преграду жестокой судьбе, одолеть ее, загнав в жесткие рамки классификаций. Кафка и Канетти потрясающе сумели рассказать о ностальгическом бреде разума, который пытается забаррикадироваться от мира и, опасаясь быть смятенным ураганом, гибнет от удушья.

Джиджи отстал, вместе с Франческой и Марией Джудиттой он стоит у кондитерской, так и не заглянув в церковь, в которой уже темно. Все трое замерли с пирожными в руках, освещенные падающим из дверей кондитерской неярким светом: кажется, будто неведомая сила заставила их остановиться и окаменеть на пороге.

Вдали течет Дунай, нечаянно оброненная в воду бумажка уплыла, затерялась в будущем, впереди — там, куда мы еще не дошли. Течение разрезает воды подобно мечу, поднимает рябь, пена поблескивает в лучах закатного солнца, на середине реки, которая продолжает свой путь уверенно и спокойно, словно вспыхивает огонь. Отбирать, подразделять, отметать ненужное, стирать, исключать; наносить колотые и резаные раны, вскрывать и чистить их, разрубать узел, препятствующий свободному течению.

Мы продолжим путешествие, чтобы, подобно маршалу Марсили, автору выдающегося сочинения о Дунае, проследив четкий рисунок течения реки, его притоков первого и второго порядка, убедиться в ее величии. Довериться течению, его определенности, освежить мысли, выбросив из них остатки прошлого, затемняющие разум и заставляющие его страшиться всякой определенности. Если, как говорил Эмбзер, путешествие — это война, стирающая границы и расширяющая горизонты, лучше путешествовать тоге geometrico[51], выстроившись в квадраты, как взводы Монтекукколи или оловянные полки в Музее игрушечных солдатиков, расположенном в нескольких километрах отсюда в замке Траутмансдорф в Поттенбрунне. Солдатики маршируют, симметрия стирает все различия, батальон можно узнать только по цвету, уравнивающему и выстраивающему в ряд всех бойцов; слившись в единый организм, солдаты бесстрашно идут вперед.

Впрочем, порядок военного парада помогает сдерживаться, избегать сражений — так Франц Иосиф проводил маневры и смотры, изгоняя дух войны. Как говорил Фридрих II, великому генералу никогда не придется вступить в сражение, потому что его расчет и прозорливость сделают сражение ненужным и бессмысленным. Как и всякая настоящая наука, военная наука, достигнув высшей точки развития, вынуждена уничтожить себя, выбить почву из-под своих ног.

Тогда в остатке остается мир, окончательный мир; поля, на которых больше не разворачиваются сражения из «Энеиды», возвращаются к тихом труду «Георгик». К сожалению, жизнь нередко подставляет ножку геометрическим утопиям, разбрасывает по комнате оловянных солдатиков, засовывает их под шкаф или в мусор. Ни в коем случае не стоит доверять достижение и сохранение мира генеральным штабам с их стратегическими планами. Как писал Стефано Якомуцци, после мировых войн даже литература разлюбила парады. Рядом с домом, в котором скончался Монтекукколи, висит табличка частного детективного агентства «Лидеа», сулящего эффективное и деликатное расследование фактов супружеской неверности. Но это уже совсем другая геометрия, другие расчеты, углы оперативных действий, другие войны.

5. Тонкая полоска дыма

В музее, расположенном в замке Линца, выставлена гравюра XIX века с изображением Маутхаузена. Безмятежные холмы, уютные домики, лодки на Дунае — в них спешно прощающиеся люди. Идиллическое путешествие по сельской местности. Из пароходных труб над рекой поднимаются задорные полоски дыма.

6. Маутхаузен

Здесь, далеко не в самом страшном из лагерей, погибло свыше ста десяти тысяч человек. Самая жуткая картинка, возможно, более жуткая, чем газовая камера, — широкий плац, на котором собирались и выстраивались для переклички заключенные. Сегодня на плацу пусто, солнечно, душно. Пустота, как ничто другое, способна передать невообразимость того, что происходило среди этих камней. Как в религиях, запрещающих изображать божество, невозможно изобразить лик божества, невозможно изобразить массовое уничтожение и крайнюю подлость, в отличие от прекрасных форм греческих божеств они неподвластны искусству и фантазии. Художественная литература — и проза, и поэзия, не сумели объективно описать лагерный кошмар; даже самые великие страницы бледнеют перед неприкрашенностью документов, рассказывающих о том, что произошло, о том, что выходит за рамки воображения. Ни один, даже самый великий писатель, сидя за письменным столом, не способен соперничать с историческими свидетельствами, с правдивым описанием того, что происходило в бараках и газовых камерах. Лишь прошедший через Маутхаузен или Освенцим может попытаться описать пережитый крайний ужас; Томас Манн или Брехт — великие писатели, но, попробуй они сочинить историю Освенцима, рядом с «Человек ли это?»[52] легло бы нравоучительное бульварное чтиво.

Вероятно, самые правдивые описания лагерной действительности оставили не жертвы, а палачи — Эйхман или комендант Освенцима Рудольф Гесс: чтобы объяснить, что представлял собой лагерный ад, его нужно описать буквально, не выражая личного мнения и не вкладывая в описание ни капли человечности. Тот, кто рассказывает о лагере с гневом или сочувствием, невольно его приукрашивает, вкладывает в рассказ духовность, ослабляющую шок, который испытывает читатель, узнавая о чудовищных преступлениях. Наверное, по той же причине испытываешь неловкость, встретив на приятном, ничем не примечательном обеде человека, который прошел через лагерь, увидев на руке милого или несимпатичного соседа по столу номер лагерного заключенного; существует леденящая воображение пропасть между тем, через что прошел этот человек и что почти невозможно вообразить, и недостаточностью жестов и слов, которыми он пытается рассказать об этом, описывая лагерь как нечто почти обыденное.

Величайшую книгу о лагере написал за недели, прошедшие между вынесением смертельного приговора и казнью через повешение, Рудольф Гесс. Его автобиография «Комендант Освенцима» — правдивый, бесстрастный, объективный рассказ о жестокости, которая выходит за все человеческие рамки, делает жизнь и действительность настолько невыносимыми, что это вызывает потрясение, а значит, мешает описать произошедшее, мешает самой возможности рассказать. Когда читаешь Гесса, кажется, что о массовом уничтожении рассказывает Бог Спинозы, некто, кто по своей природе нечувствителен к боли, трагедии и позору; перо бесстрастно описывает происходящее, гнусность и низость, проявление жертвами подлости игероизма, невероятные масштабы убийств, гротескную бессознательную солидарность, рождающуюся во время бомбежки между жертвами и палачами.

Гесс — не рядовой бюрократ, готовый выполнять приказ, равно эффективно спасать или убивать; это не Менгеле, мучивший своих жертв, и даже не Эйхман, который рассказывал свою историю, изменяя ее, — его допрашивали израильтяне, и он пытался избежать расплаты за совершенные преступления. Гесс писал после вынесения смертного приговора, по собственной инициативе; что подтолкнуло его взяться за перо — неизвестно, уж точно не желание облагородить собственный образ, потому что написанный им автопортрет — портрет преступника; книга подчиняется безусловной необходимости быть правдивой, отстоять достоинство прожитой жизни, точно ее запротоколировать и сдать в архив как нечто обезличенное, чужое. Поэтому книга Гесса — памятник, рассказ о совершенном варварстве, ценнейшее оружие в борьбе против непрекращающихся отвратительных попыток перечеркнуть прошлое или, по крайней мере, смягчить его, выставить в ином свете. Комендант Освенцима, убивший многие сотни тысяч невинных людей, не страшнее профессора Фориссона, вообще отрицавшего существование Освенцима.

Я спускаюсь по лестнице смерти, которая вела в маутхаузенскую каменоломню. По этим ста восьмидесяти шести крутым ступенькам рабы таскали огромные камни, люди валились от усталости или от того, что их толкали эсесовцы, и падали вниз, а камни — на них; заключенных били дубинками, в них стреляли. Ступени представляют собой неровные, огромные каменные блоки, солнце безжалостно палит, здесь убивали совсем недавно, вспоминаются архаичные божества, требовавшие человеческих жертвоприношений, пирамиды Теотиуакана и ацтекские идолы, впрочем, современные, цивилизованные боги также не мешали палачам мучить своих жертв. Книга Гесса страшна, страшна своей поучительностью, потому что эпическая последовательность изложенных в ней событий доказывает: когда по тебе проезжает механическое колесо, со временем ты можешь стать не только регулировщиком или поваром в армии Третьего рейха, артистом массовки в страшной пьесе, но и ведущим актером и даже режиссером массовых убийств, комендантом Освенцима.

Ступени крутые, я устал и взмок. Адорно говорил, что поэзия после Освенцима невозможна. Это утверждение не соответствует правде — кстати, опровергла его сама поэзия, например, Саба, который знал, что такое писать «после Майданека», другого страшного лагеря, но который тем не менее писал «после Майданека»; не соответствует правде еще и потому, что в истории был не только национал-социализм, после конкистадоров, после торговли чернокожими рабами, после ГУЛАГа и Хиросимы тоже трудно рифмовать «любовь — кровь».

Тем не менее, как это ни парадоксально, Адорно прав, потому что лагерь — крайний случай уничтожения индивидуума, индивидуальности, без которой невозможна поэзия. На маутхаузенской лестнице физически ощущаешь бесполезность индивидуума, его исчезновение, словно индивидуум — динозавр или окапи, вымершее или вымирающее животное.

Не только свастика, но и всемирная история, общие процессы вносят свой вклад в процесс уничтожения личности. Протокол допроса Эйхмана — исключительный образец документа, свидетельствующего о распаде существования, распаде личности, отменяющий ответственность и творческий подход. Эйхман никого не убивал, он обеспечивал сопровождение и перемещение тех, кого предстояло убить; может показаться, что никто не несет личной ответственности за содеянное (потому что любой, даже самый высокопоставленный, чиновник — лишь звено в цепочке исполнения приказов) или ответственность лежит на всех — даже на еврейских организациях, которые нацисты вынуждали сотрудничать и отбирать евреев для депортации. На ступенях этой лестницы человек чувствовал себя одним из множества чисел, перемолотых Мировым духом, у которого явно проявлялись симптомы психического нездоровья, одним из личных номеров, которые в лагере наносили заключенным на руку.

Однако на ступенях этой лестницы индивидуум сумел стать уникальным и незабываемым, более великим, чем Гектор под стенами Трои. Молодая женщина, которая, как рассказывает Гесс, входя в Освенциме в газовую камеру, обернулась к нему и с презрением сказала, что, хотя у нее и была такая возможность, она не стала избегать селекции, чтобы не бросать доверенных ей детей, а потом спокойно, не колеблясь, пошла с этими детьми на смерть, — лучшее доказательство невероятной силы сопротивления, которое индивидуум может противопоставить тому, что угрожает уничтожить его достоинство, его значение. Разные лагеря, и в том числе эта лестница в Маутхаузене, видели немало подобных поступков, Фермопильских сражений, воздвигнувших преграду уничтожению личности.

Я стою на лестнице, и перед моими глазами всплывает фотография, одна из многих фотографий, которые я только что видел в лагере. На ней неизвестный мужчина — судя по внешности, с Балкан, из Юго-Восточной Европы. Он обезображен побоями, глаза — два опухших, кровавых комка, на лице написано терпение, смиренное, несгибаемое сопротивление. На мужчине залатанный пиджак, на штанах заплаты, пришитые аккуратно, человеком чистоплотным и дорожащим приличием. Уважение к себе и к собственному достоинству, сохраненное в самой гуще ада и проявляющееся в отношении к рваным штанам, подчеркивает жалкую карнавальную нищету униформы эсесовцев и приезжавших в лагерь нацистских начальников, их словно взятых напрокат костюмов, хотя носившие эти костюмы не сомневались, что кровавая баня обеспечит им тысячелетнее господство. Продержались они двенадцать лет — меньше, чем старая ветровка, в которой я люблю путешествовать.

7. Капля забвения

В монастыре Святого Флориана царствует, к вящей славе Божией и Габсбургов, позднебарочное великолепие: монументальные имперские лестницы, убегающие вдаль коридоры, гобелены, покои Евгения Савойского, его постель, украшенная изображениями побежденных турок и венгерских повстанцев. Есть здесь и комната Брукнера, скромная, простая, с латунной кроватью, столиком, стулом, фортепиано и парой дешевых картин; в церкви Святого Флориана стоит знаменитый большой орган, на котором играл композитор. Пышное убранство крупных австрийских монастырей (Святого Флориана, Геттвайг, Мария-Таферль и особенно величественного, изумительного монастыря в Мельке) не заслоняет их истинную природу, таинственную простоту, вписывающую их купола и колокольни в окрашенный религиозным чувством пейзаж, в извилистые холмы и тишину лесов, в покой традиционного уклада. Брукнер, посвятивший одну из своих симфоний «Господу Богу», воплощает сосредоточенную внутреннюю жизнь, при которой вера окутывает тебя как воздух, которым ты дышишь, а болезненное, острое чувство гармонии позволяет мгновенно услышать диссонанс современного мира.

Искусство Брукнера или Штифтера рождается из почтения к нежному, идиллическому австро-богемскому пейзажу, его лесам, куполам деревенских церквей и тишине домов. Царящий дома и в лесу мир — идиллия, снятие всех разногласий, достигнутое в ограниченном, защищенном пространстве. В лесу жизнь течет и преображается, но происходит это так медленно, что человеку все кажется неподвижным, вечным. Мягкий закон действует на протяжении веков, устраивая жизнь по верным правилам и медленно унося ее вглубь времени; как отмечал Серджо Лупи, в силу нравственности времени прошлое всегда кажется хорошим, ведь, вглядываясь в него, мы видим, к каким хорошим последствиям привело действие мягкого закона и насколько хорошо этот закон обустроил наш мир. Штифтер любил прошлое и боялся настоящего, фаустовское прекрасное мгновение внушало ему ужас, поскольку оно нарушало медленное течение жизни.

Двуглавый орел искал убежища от стремительного, подстегивающего ритма современного мира в традиции, а традиция и есть долгая мера времени, проживаемого так, будто оно равно вечности. В «Степной деревне» Штифтер пишет о том, что поколения подобны четкам, перебирая которые словно берешь в руки одну человеческую жизнь за другой, и каждая из этих одинаковых жизней прибавляет каплю забвения к цепи времени, ибо, забыв самое себя, прибавляется к этой цепи.

Мгновение Фауста или четки Штифтера? Маддалена стоит у церкви Святого Флориана и покупает открытки: она наклонилась получше их разглядеть и еле заметно надула губы, как всегда, когда на чем-то сосредоточена. В такие мгновения по ее щекам пролегает чуть более заметная складка, золото волос ненадолго тускнеет, словно в напоминание о том, что жизнь не защищена от ржавчины. Ее светлые, еще светлые волосы — тоже бусинка четок, капля забвения. Фаустовское или штифтеровское убеждение: способность остановить мгновение, сохранить незамутненное золото или тихо перебирать четки, смирившись с тем, что бусинки идут одна за другой.

Штифтер пишет о том, что предметы разговаривают с нами, но, услышав их голос, человек вздрагивает, ведь они говорят об универсальном законе, о том, как настоящее перетекает в прошлое. Возможно, убеждение заключается в том, чтобы слиться с этим потоком, с бесконечным настоящим слова, в единстве движения и неподвижности, времени и вечности. Для Михельштедтера убеждение означало peithò, это греческое слово, а в греческом есть двойственное число. Человек, который идет впереди и вот-вот завернет за угол, — капля, жемчужина, бусинка или целые четки, перебирание бусинок. Время совместной жизни — путешествие, при котором, двигаясь вперед, постоянно возвращаешься к местам и мгновениям собственной одиссеи. Разве можно заниматься любовью с шестидесятилетней женщиной? — возмущался однажды, сидя в кафе, мой приятель Роберто. — Конечно, нельзя! Однако, — прибавлял он, уточняя свой риторический вопрос, — Паоле не только шестьдесят лет, как сейчас, одновременно это сорокалетняя, тридцатилетняя, двадцатилетняя женщина, с которой я прожил жизнь. Значит, ее средний возраст довольно молодой, таким он останется и завтра. С годами лицо становится ярче, его выражение — яснее и осознаннее, в нем больше довольства и соблазна. Вокруг рта, под носом, в легких складках морщин, в темных водах глаз блуждают года, настоящее и прошлое, проглядывает и оставляет след время; изгиб шеи — русло, по которому течет река времени. Рот, затягивающий в эту реку, — сегодня тот же, что и вчера; Гераклит ошибался, мы всегда входим в одну и ту же реку, в одно и то же бесконечное настоящее ее течения, и всякий раз вода все прозрачнее и глубже. Спуститься вниз, к Черному морю, отдаться потоку, играть с его завихрениями и рябью, со складками, которые он рисует на воде и на лице.

Штифтер любил природу, растения, но еще сильнее, наверное, любил неживую природу; он называл нравственным камень, в котором отложился закон, проявив свою кристаллическую структуру; в «Степной деревне», желая увековечить образ своей бабушки, он сравнивает ее с камнем, дарящим блеск солнцу. Кажется, предметы превосходят людей, потому что в своей непроницаемой неподвижности и спокойной объективности они звучат в унисон с неспешным непроницаемым законом действительности. Высшая мудрость совпадает с полным отказом от hybris, личной гордыни, и от разума.

Штифтер мастерски умеет рассказывать не положительные, нравоучительные истории, а притчи о тени, о мутном летаргическом сне, впав в который люди деградируют до состояния предметов, пассивных и мертвых вещей, чтобы, помимо личных амбиций, обрести таинственную гармонию с бесконечно глубоким течением жизни. В рассказе «Турмалин», одном из шедевров Штифтера, неполноценная девушка, исписывающая целые страницы и не понимающая, о чем она пишет, воплощает непробиваемую глупость, ведущую к высшему знанию. Отец девушки, главный герой рассказа, также воплощает тьму и страдание, он достигает полного созвучия с жизнью, с перетеканием настоящего в прошлое, потому что является отверженным существом, выброшенным на свалку обществом, диалектикой истории и прогресса.

Поклоняясь природе, Штифтер (видевший природу в самых незаметных ее проявлениях — не в извержении вулкана, а в росте травы) закрывает глаза на то, что природа способна создавать и уничтожать, сосредотачивается на том, что она умеет сохранять. Сталкиваясь с ужасным, с разрушением и трагедией, он заявляет, что «сильный человек смиренно склоняется перед природой, слабый восстает и жалуется, а обыкновенный человек замирает в изумлении». Штифтер написал свои лучшие страницы, встав на место обыкновенного человека, который, сталкиваясь с жестокой судьбой, замирает в изумлении, как в рассказах «Авдий» или «Турмалин», писатель не произносит нудных проповедей и не устраивает идеологических протестов. Когда же Штифтер решил встать на место сильного человека, принимающего свою судьбу, он написал поучительные и порой невыносимо скучные страницы. Великие чистые люди, подобно Штифтеру или Брукнеру, которым, как оказывается, известно о зле столько, сколько они и не подозревают, — истинные поэты, когда они мягко, но несгибаемо противостоят тьме и злу, подобно профессору Андрофу в «Турмалине», внимательно наблюдающему увядание, погружение в глубину и распад вещей, то, как птицы и животные постепенно захватывают брошенные людьми жилища, как просачивается сквозь старые стены влага.

В монастыре Святого Флориана есть и еще один куда более страшный источник знания о зле. Для алтаря, посвященного святому Себастьяну, Альбрехт Альтдорфер написал одно из своих самых потрясающих произведений — сцены Страстей Христовых и мученичества святого. Под трагическими, словно охваченными пламенем, небесами, разворачиваются сцены зверского, бессмысленного, бессердечного насилия над двумя осужденными, взгляд притягивают тупые, свирепые рожи, на которых читается все скудоумие зла. Чуть поодаль, на картине Вольфа Губера с изображением мученической смерти святого Себастьяна, женщина безжалостно избивает мученика чем-то вроде сковороды, в бессмысленном, извращенном линчевании участвует и ребенок. Увидев картину Альтдорфера, можно понять, что такое Маутхаузен, пронзительные краски его живописи — слова обвинения зверскому безумию лагеря.

Округлые австро-барочные формы монастыря Святого Флориана и обители в Мельке уводят от трагической, жестокой стороны действительности, смягчают ее, почти превращаются в ее пособников, потому что скрывают эту сторону, забывают о ней. Нежные барочные изгибы пристали положительному, успокаивающему знанию, веселью монахов из Мелька, которые в «Сказке о дружбе» А. П. Гютерсло, скончавшегося несколько лет назад всеохватывающего романиста- томиста, играют в мяч, уверенные в глубине души, что округлость и легкость мяча, подвижная симметрия монастырского фонтана отражают гармонию сфер.

Гармония круга обладает экуменическим величием, широкий, округлый жест вечернего благословения отдает приказ миру и внушает ему уверенность. Но великие барочные монастыри, принадлежащие выдающейся истории искусства, чересчур сглаживают и начищают до блеска эту округлость, в то время как провинциальные приходские священники порой умеют сохранить ее приблизительный, нечеткий характер, оставляя место для неровностей и прорех. Под гладкими куполами монастырей нет места бессмысленной боли, нарушению симметрии, жестоким мучениям и распятию, которые всякое мгновение посылаются людям. Не балдахины торжествующей церкви, а кровавые, трагические небеса Альтдорфера отдают должное бесконечно повторяющемуся апокалипсису, живым скелетам Маутхаузена.

8. Утки в Грайне

В Грайне больше нет описанных Эйхендорфом водоворотов и омутов, которые наводили страх на путешественников и заглатывали лодки и корабли; после работ, задуманных еще Марией Терезией и завершенных после нее, дунайские воды обрели покой, сегодня они окутаны туманом — его постепенно рассеивает солнце. В прилегающем к тюрьме старом городском театре (заключенные украдкой, через решетку смотрели представления, очищая в соответствии с заветами Аристотеля души от преступных страстей) царит тишина, несколькими метрами ниже, на реке, в редеющих клубах тумана плавают утки — чуть неловкие и знакомые, как изображения на гербах, обуржуазившиеся буревестники, рассуждающие о далеком Севере, но предпочитающие оставаться у родного причала.

Неподалеку отсюда жил вместе со своей супругой- австрийкой Стриндберг; как утверждают литературоведы, здесь он обрел вдохновение для написания «Ада» и «Пути в Дамаск». Гляжу по сторонам: легко представить, что мог подсказать этот нечеткий пейзаж ностальгирующему романтику Эйхендорфу, но что мог прочесть в нем яростный шведский визионер — угадать трудно.

9. Торт для эрцгерцога

В 1908 году Франц Фердинанд, эрцгерцог Австрии и Эсте, наследник престола Австро-Венгерской империи, назвал габсбургскую корону терновым венцом. Эти слова начертаны на видном месте в одном из залов музея, посвященного пребыванию эрцгерцога в замке Артштеттен, километрах в восьмидесяти от Вены, недалеко от Дуная. В Артштеттене Франц Фердинанд похоронен вместе с горячо любимой супругой Софией. Прогремевшие в Сараево выстрелы не позволили Францу Фердинанду возложить корону на голову, но, даже стань он императором и царствуй долго, как Франц Иосиф, его бы не похоронили в крипте капуцинов, как всех его предков: Франц Фердинанд желал покоиться рядом с супругой, а его супруга, София Хотек фон Хотков унд Вогнин, была простой графиней, хотя и принадлежала к одному из старейших чешских родов; она не имела права быть похороненной в крипте вместе с членами габсбургского императорского дома, так же как из-за скромного происхождения не имела права после бракосочетания с престолонаследником проживать в Гофбурге, ездить в императорской карете и сидеть в императорской ложе.

Ныне оба покоятся в крипте церкви, прилегающей к замку Артштеттен, в двух белых простых саркофагах. Надпись «Franciscus Ferdinandus, Archidux Austriae-Este[53]» не сообщает, что покойный был престолонаследником, опущены его прочие титулы и звания; на латыни его жизнь сведена к трем важнейшим событиям с указанием даты: «Natus, Uxorem duxit, obiit». История Софии тоже сжата до трех ключевых событий. Родиться, сочетаться браком, умереть: в лаконичной эпике сосредоточена суть целой жизни, жизни эрцгерцога и всякого человека; прочие определения, даже самые почетные, отходят на второй план и не заслуживают того, чтобы о них упоминали и писали на мраморе. В этой могиле покоится не только один из наследных принцев, но некто больший, человек, воплотивший в себе универсальный смысл, разделивший обычную судьбу всех людей.

Свадьба с Софией, вызвавший всеобщее осуждение мезальянс с женщиной, которая была всего лишь графиней, означала не только то, что дети Франца Фердинанда не могли претендовать на трон, но и горькие унижения, жестокую травлю со стороны придворной камарильи, которая не остановилась даже после Сараево, даже на похоронах. Франц Фердинанд не стал отказываться от престола ради любви, как романтический обыватель, ибо смысл его жизни заключался в высшем, преданном служении империи: лишь исполняя свое предназначение, он мог жить полной жизнью, достойной увенчавшей ее любви, но он и не отказался от любви ради престола, что было бы не менее обывательским шагом.

Все были против этого брака, даже брат Франца Фердинанда, эрцгерцог Отто, любивший разгуливать по отелю «Захер» голышом с саблей на перевязи, стравливать своих приверженцев и противников или, скача на коне, врезаться в еврейские похоронные процессии. Как и всякий отъявленный хулиган, эрцгерцог Отто покорно соблюдал все положенные рангом условности; злоба, которую вызывал у вельмож Франц Фердинанд, доказывает, насколько вульгарна всякая часть общества, считающая себя элитой и полагающая, что все прочие к элите не относятся, хотя на самом деле эти люди просто отгораживаются от мира, как пьяница из анекдота: пьяница топчется на маленькой круглой клумбе, думая, что клумба и есть целый мир, за стенами которого тюрьма, где томятся все остальные.

Проходя по залам замка Артштеттен, рассказывающих о жизни Франца Фердинанда, понимаешь, что он был личностью противоречивой, что с несколько старомодным пафосом он воспринимал монаршью власть как данную от Бога, но собирался использовать ее против привилегий аристократии, на благо самых угнетенных народов империи. Письма, фотографии, документы, личные вещи говорят о том, что он был человеком упрямым и пылким, бывал до неприятного агрессивен и до фанатизма авторитарен, но не изменял высшему предназначению, испытывал глубокие чувства.

Музейные экспонаты повествуют о счастливой семейной и личной жизни, заставляют завидовать союзу погибших в Сараево супругов. На портретах мы видим прекрасную, невозмутимую Софию, чем-то похожую на Ингрид Бергман: ее словно окутывает тайна, за внешним спокойствием скрыто немало загадок и секретов. От Софии исходит соблазнительная сила, как от всякого человека, довольного бесконечно ясной жизнью; снимки эрцгерцога с женой говорят о доверительных, нежных, теплых отношениях, на них два полных радости и приязни тела. Супружеская гармония распространяется и на детей: взгляд малышки Софии, сфотографированной на маскараде в Шёнбрунне с розовой ленточкой в волосах, направлен вверх, поверх голов братьев Максимилиана и Эрнста, которых Гитлер после аннексии Австрии в 1938 году депортировал в Дахау. Открытки, которые Франц Фердинанд писал детям, адресованы их высочествам, но подписаны «папочка».

Семейное тепло исчезает на фотографиях охоты, говорящих о том, что престолонаследник относился к убийству как к чему-то обыденному, о нелепой любви к рекордам, о том, как за один день он подстрелил 2763 чайки, как убил шестисоттысячного оленя. На одном из снимков эрцгерцог и другие охотники, стоящие на горе из убитых косуль, выглядят как грубые пузатые работники скотобойни.

В этой эпической семейной истории были подарки, школьные табели, праздники, солдатики, сладости. Кто знает, попробовала ли маленькая София в 1908 году, когда на празднике в Шёнбрунне она была одета в розовое и когда ее отец размышлял о терновом венце, торт, о котором говорится в письме, написанном предприимчивым Оскаром Пишингером, владельцем собственной кондитерской, его светлейшему высочеству супруге эрцгерцога, которую муж сделал герцогиней. Смиреннейший автор дышащего почтением и настойчивым упорством письма берет на себя смелость исполнить свое самое сокровенное и верноподданническое желание — с нижайшим почтением послать на пробу ее светлейшему высочеству герцогине изобретенный им торт в надежде узнать августейшее мнение. В следующем абзаце Оскар Пишингер вновь пространно клянется в преданности, покорнейше благодарит и напоминает о том, что искренне надеется узнать мнение адресата о своем творении.

Видимо, из дома эрцгерцога ему ответили, и, судя по всему, ответ был неосторожно одобрительным, потому что в следующем письме кондитер выражает благодарность и признается, что был на седьмом небе от счастья, когда узнал о позволении назвать «Принцесса София» крапфены с кремом собственного изготовления. О торте он загадочно умалчивает, возможно, торт не очень понравился, но Оскар Пишингер компенсирует вероятный неуспех торта удачным ходом с крапфенами — название сулит теплый прием у публики. Однако теперь герцогиня, вероятно пожалевшая о том, что легкомысленно позволила использовать свое имя, дает понять излишне настойчивому кондитеру, что относится к его инициативе прохладно: Пишингер извещает ее, что исполнил заказ и незамедлительно отправил в Бельведер, где семейство эрцгерцога останавливалось во время приездов в Вену, шесть крапфенов, заказанных ее светлейшим высочеством. Шесть крапфенов — шесть пирожных, наверняка по два каждому ребенку, для семейства эрцгерцога совсем не много, даже если учесть легендарную скупость Франца Фердинанда.

За письмами возникает эпизод из семейной жизни: загадочное молчание о торте, возбужденный Оскар Пишингер, занятый изготовлением крапфенов, шедевра всей его жизни, подзатыльники, которые он в раздражении надавал поварятам, обескураживающий, скромный заказ, малюсенький поднос, доставленный в грандиозный дворец Бельведер. На следующих фотографиях — сцены покушения в Сараево, донельзя похожего на покушение в Далласе; в эти мгновения, промелькнувшие между соседними снимками, прогремели пистолетные выстрелы самоубийства Европы — поскольку коварный разум избирает извилистые пути, выстрелы, нанесшие нам смертельные раны, положили начало освобождению Азии и Африки, иначе европейские державы общими усилиями еще долго порабощали бы их и эксплуатировали.

Крапфены «Герцогиня София» наверняка пережили терновый венец, как и знаменитый сегодня торт Пишингера. Мир движется вперед, семейной эпикой занимаются социологи и церковники; объявление, помещенное на стенде прихода Артштеттена, прямо напротив крипты эрцгерцога, извещает, что на следующей неделе отмечается «День заботы о свекровях и тещах».

10. Кизелак

Наверняка стремительный бег реки зародил по контрасту в душе господина Кизелака, ответственного за ведение реестра при Венской Придворной палате в начале XIX века и неутомимого любителя пеших прогулок, мечту остаться в вечности, непреодолимое желание противопоставить убегающим водам нечто прочное. Увы, Кизелак не придумал ничего лучше, как увековечить свое имя в буквальном смысле слова, и принялся во время прогулок вдоль берегов Дуная, особенно в окрестностях Лойбена и среди виноградников Вахау, оставлять повсюду надпись «J. Kyselak» (звали его Йозеф), сделанную нестираемой масляной краской, огромными черными буквами. Писал он на всем что попадется, например на отвесных скалах. Подобно тем, кто марает греческие колонны или горные вершины, Кизелак надеялся достичь скромного бессмертия, и своего добился. Герхард Рюм и Конрад Байер, поэты из знаменитой Венской группы, литературного авангарда, появившегося после Второй мировой войны и отчасти выдуманного задним числом, воображали себя Кизелаком, терзаемым желанием повсюду оставить след, старательно выписывающим свою фамилию со все большей каллиграфической точностью, с маниакальностью, которая может сравниться с божественной маниакальностью и которую платоновский Ион находил в поэзии.

Безусловно, бег речных вод куда величественнее, чем столь однообразное проявление мании величия. Лучше бы Йозеф Кизелак начертал на лике мира (или, что было бы скромнее, на лике чудесной земли Вахау) чужое имя, имя любимого человека или одно из бессмысленных слов, что твердят как заклинание; он завоевал бы большее величие, если бы не писал свою фамилию, а ходил и стирал ее. Впрочем, несмотря на прогулки в окрестностях Дуная, ответственный за ведение реестра был жителем континента, человеком с материка, а чтобы, подобно Улиссу, стать Никем, без моря не обойтись. Миттель-Европа простирается на земле, здесь нужны альпеншток и одежда из плотного зеленого сукна, дотошный порядок казны и канцелярии: это цивилизация тех, кто отвык от жидкого элемента, материнской амниотической жидкости, первозданных древних вод, цивилизация тех, кто неохотно раздевается, — без пиджака, границы, чина, отличительного знака или реестрового номера такой человек чувствует себя в опасности.

Миттель-Европа — великая цивилизация обороны, барьеров, воздвигнутых жизни Йозефом К. или доктором Кином, цивилизация траншей и подземных ходов, вырытых, чтобы защититься от нападений извне. Дунайская культура — крепость, дающая убежище тому, кто ощущает угрозу со стороны внешнего мира, со стороны жизни, тому, кто боится потеряться в бесконечной действительности и запирается дома, зарывается в бумаги и протоколы, прячется в библиотеке, рядом с рождественской елкой Штифтера, закутавшись в теплый шершавый лоден. Когда ты заперт в четырех стенах, хочется прочесть собственное имя в бюрократических перечнях и, возможно, написать его на стене, как поступал Кизелак.

Выходя в море, мы сталкиваемся с новым и неизведанным, мы готовы не только побороться с ветром, но и отдаться течению волн. В любом, самом захолустном порту, когда на тебе старая рубаха, камни обжигают ноги, рука небрежно протягивается принять наслаждение и любовь, которым не приходится с трудом расчищать себе путь, преодолевая теплое пальто и прочие средства защиты от холода, мы готовы взойти на первый попавшийся корабль и затеряться, как герои Конрада, которые, попрощавшись с портовыми властями, исчезают на бескрайних просторах Тихого океана, поглощенные кипящей на протяжении тысяч километров бесконечной жизнью. Миттель-Европейский континент склонен к аналитике, а море — к эпике; в море дано избавиться от тревоги, снедавшей Кизелака, которому требовалось постоянно подтверждать факт своего существования.

В 1829 году Кизелак написал два тома путевых заметок, куда менее ценных, чем оставленные им автографы. Путешествуя по Дунаю на корабле, ответственный за ведение реестра сетует на то, что среди пассажиров, слуг и служанок, бродячих торговцев и лодочников не встречается необыкновенных людей. Он обличает пошлость туристов, надеющихся увидеть девственно чистую природу и полагающих, что сами они природу не загрязняют. Кизелак уверен, что лишь он испытывает благородные чувства, лишь он способен оценить подлинное. Остальные — полулюди, безмозглая, грубая масса, Кизелаку не приходит в голову, что и он сам к ней принадлежит.

Кизелак — один из тех, кто презирает массу (подобные люди нередко встречаются и в наши дни) и кто, оказавшись в переполненном автобусе или попав в пробку на автостраде, полагает, что лишь он живет в возвышенном одиночестве или вхож в салоны для избранных, подобные люди презирают ближних, не догадываясь, что им платят той же монетой, или подмигивают соседу, давая понять, что в толкучке лишь они двое — избранные духовные существа, вынужденные терпеть присутствие скота. Самодостаточность мелкого начальника, заявляющего: «Вы не знаете, с кем имеете дело», — полная противоположность подлинной независимости суждения, гордости, которая охватывает Дон Кихота, когда, свалившись с коня, он шепчет: «Я знаю, кто я такой», и которая никогда не сопутствует слепому презрению к ближнему.

Высокомерное отношение к массе — поведение для массы весьма типичное. Обличающий всеобщую глупость должен помнить, что сам не защищен от нее, ведь и Гомер порой клюет носом; нужно понимать, что глупость — это опасная судьба, грозящая всем людям, что порой ты умнее, а порой глупее соседа по дому или того, рядом с кем ты едешь в трамвае, ибо ветер веет, где ему заблагорассудится, и никто не может быть уверен в том, что сию секунду или мгновение спустя несущий дух ветер не затихнет. Великие юмористы и комики, от Сервантеса до Стерна или Бастера Китона, заставляют смеяться над человеческим ничтожеством, потому что прежде всего различают его в самих себе, их безжалостный смех говорит о том, что они с любовью принимают общую людскую судьбу.

Глупость связана со временем, она принимает разные формы и оттенки в зависимости от исторической эпохи, поэтому касается каждого, опасна для каждого, а не только для других, как полагал Кизелак. Кипящий презрением писатель, высмеивающий всех подряд, на самом деле никого не ранит, потому что обращается к читателю так, словно считает его единственным умным человеком среди массы слабоумных, но ведь при этом он обращается к читательской массе. Обычно подобный прием гарантирует успех, читателю льстит то, что его считают исключением из правил, и он не догадывается, что таким исключением становится каждый, кто берет книгу в руки. Подлинная литература не льстит читателю, не укрепляет его предрассудки и самомнение, а теснит его, загоняет в угол, вынуждает переосмыслить отношения с миром, усомниться в том, в чем читатель был прежде уверен.

Было бы здорово, если бы все, кто, подобно Кизелаку, склонны считать соседей «полулюдьми», взялись за перо — хотя бы для того, чтобы оставить автограф. Возможно, копируя собственные закорючки, они окончательно лишили бы смысла слова, повторенные бесчисленное множество раз, чтобы забыть их и расстаться с самомнением, чтобы стать Никем.

11. Дунайская Винета

Два соседних городка, Кремc и Штайн, которые, как шутят издревле, соединяет и разделяет только «и», славятся вином, а еще творчеством художника Шмидта (знаменитого Шмидта из Кремса) — своеобразным народным барокко; некогда это были оживленные центры речной торговли, но XIX и XX века, прогресс и индустриализация обошли их стороной. Теперь в этих городках можно любоваться карабкающимися по склонам холмов тихими пустынными улочками, выходящими на дремлющие площади балкончиками, потайными лестницами, уводящими в лес крыш, закрытых отелей и пустынных аркад. Все безмолвствует, все кажется миниатюрным и неживым; во дворах раздается негромкий, ненавязчивый шум дождя.

Кремс, о котором писал в 1153 году арабский географ Идризи, утверждавший, будто Кремс превосходит своим блеском Вену, сегодня похож на Винету, ушедший под воду город, который лежит на дне морском и по которому, как гласит легенда, до сих пор разгуливают жители в старинных костюмах. Когда на улочках Кремса неожиданно встречаешь прохожего, когда кто-то неожиданно выходит из дверей, невольно вспоминаются легенды, в которых в урочный час с картин и гобеленов сходят люди и появляются на улицах городка. В еще глубже погруженном в дрему Штайне, неподалеку от того места, где висит табличка в память о Л. Кехеле, составившем перечень сочинений Моцарта, аптекарь, увидев чужестранца, оживляется, с гордостью показывает свое заведение, принимается расхваливать Штайн и бранить Креме — в его словах слышно эхо старинного соперничества.

Все вокруг неподвижно, словно мертво, словно каждый человек прикован цепями к своему двойнику. Предаться летаргическому забвению приятно, и в то же время хочется бежать, хочется срочных перемен; хочется стать дунайским лоцманом — так называется роман Жюля Верна[54], в котором господин Егер, то есть венгерский полицейский Карл Драгош, принимает Илью Круша, то есть Сержа Лацко, за главаря банды речных пиратов Ивана Стригу (который выдает себя за Лацко), при этом самого Егера принимают за Лацко.

12. 10 часов 20 минут

В Тульне время колется и кусается, жизнь напоминает посланную в никуда стрелу, необратимый процесс рассеивания, о котором говорят физики. В «Песни о Нибелунгах» Аттила ожидает в Тульне свою бургундскую невесту Кримхильду; подробно описано космополитическое шествие князей и народов, сопровождающих Кримхильду вассалов — валахов, тюрингов, датчан, печенегов и киевских воинов; вскоре месть Кримхильды заставит их ввязаться в сражение и погибнуть.

День прохладный и дождливый, окружающий город лес окрашен фосфоресцирующим зеленым, цветом мокрого от воды и влаги мха. В церкви Святого Стефана, трехнефной базилике XI–XII веков, на могильной плите начертано: «Здесь покоится Мария Соня». Смерть стрелой указывает время: часы остановились в 10.20, их стрелки — такие же, как те, что держит в руках Смерть с колчаном.

Стрела — это жизнь, ей не дано повернуть обратно, и, когда сила тяготения одолеет ее стремительный порыв, она упадет, но одновременно стрела — это смерть, настигающая жизнь, прерывающая ее стремительный бег; это время, убивающее каждую секунду; это часы, объявляющие о дарованной недолгой отсрочке и ранящие своим боем. Здесь покоится Мария Соня, наша сестра в смерти, нам бы хотелось разбудить ее не братским поцелуем, а поцелуем в уста, чтобы тело ее всплыло на поверхность из вод сна, ее груди и ноги появились из тени, чтобы ночью ее можно было обнять за плечи. Какие космические силы постановили, что мы никогда не встретимся с Марией Соней, какой Управляющий совет Всемирной театральной компании решил, что мы с ней играем в разных пьесах, в разных, существующих в разное время, драматических театрах? Неужели монтажник или киномеханик не может перепутать киноленты, в которых мы сняты, как в фильме «Ад раскрылся», чтобы мы по ошибке попали в чужой фильм? Возможно, «Ад раскрылся» и есть рай, где мы будем играть все вместе, радостно вмешавшись в толпу, как школьники на переменке.

Стрела попала в Марию Соню, скоро она попадет и в нас; возможно, она нас уже коснулась, точность, с которой Смерть указывает на время упокоения Марии Сони, причиняет боль, словно рана. На портале — двуглавый орел, сжимающий в когтях голову турка, а еще здесь есть надгробие цыганского барона. Грубые варварские камни этой церкви отдают должное горделивой царственности кочевого народа, малоизвестного, презираемого, вытесненного из нашего сознания и из исторической памяти.

13. Двуглавый и морской орел

Полесье и заливные луга вокруг Тульна были царством Конрада Лоренца, совершавшего вылазки по Дунаю, его рукавам и каналам. Истории, которые следы зверей рассказывали глазам ученого и носу его собаки, когда Лоренц проживал в Альтенберге — деревушке, расположенной между Тульном и Клостернойбургом, куда занятнее, чем то, что я прочитываю в убранстве домов, в старых книгах и музеях. На своем пути я слишком часто встречаюсь с геральдическими двуглавыми орлами и слишком редко с морскими орлами или белоголовыми орланами, парящими над дунайскими водами. Музиль, Франц Иосиф, Полумесяц и кафе «Централь» заслоняют самых древних законных жителей Миттель-Европы — вязы и буки, кабанов и цапель.

В мой личный атлас понтийско-паннонской области, как называют ее зоологи, попали лишь те, кто пришли сюда последними, — настолько безрассудные существа, как сказал бы Фолкнер, что они мнят себя хозяевами леса. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что это бросает тень на мою потамологию. В «Opus Danubiae» 1726 года Марсили пишет не только о народах и памятниках, городах и коронах, но и о металлах, «de piscibus in aquis Danubii viventibus»[55]; он описывает и классифицирует «aves vagantes circa aquas Danubii et Tibisci»[56]; птиц, охотящихся на рыбу, и болотных птиц; рассказывает о том, как они строят гнезда, приводит анатомические рисунки орла и осетра.

Впрочем, болонский маршал жил в другое время, когда стремились к универсальному знанию, основывали его на изучении первоисточников, природных корней человека и цивилизации. Марсили, солдат империи, сражался в Трансильвании и участвовал в осаде Белграда; он написал не только книгу о «Военном положении Османской империи, его усилении и ослаблении», но и «Физическую историю моря», научные труды о грибах и фосфоре, записки о стоячих водах. Военный стратег и потамолог был одновременно историком, литератором, минерологом, лимнологом, картографом. Он сохранял классический, всеохватывающий подход к жизни, предполагающий, что исследователь не забывает о том, что у индивидуума есть материальная структура, и о том, что история погружена в природу.

В великой поэзии нередко присутствует понимание естественной истории людей: Лукреций, Леопарди, китайские лирики вписывали человека и его тоску по далекому другу в тысячелетнюю историю пейзажа, на фоне которого дышит человек, рисовали его среди гор и озер. Великие религии тоже учитывают материю, из которой сотканы все мы; как писал Честертон, от неподлинных религий и суеверий их отличает искренний материализм.

Нечто, подобное всемирной образовательной реформе Джентиле[57], отучило нас узнавать животных, помнить названия растений на клумбе у дома; занимавшиеся природой презренные псевдонауки уступили в министерских программах место humanae litterae[58], от «Systema Naturae»[59] Линнея остались лишь латинские названия, а не обозначенные ими живые существа, абстрактный каталог наименований, подобный перечню сказочных животных, существующих только в литературе, вроде единорога и птицы феникс. Нам же остается жонглировать непонятными латинскими словами, надеясь, что ирония восполнит недостаток реальности. Если мне захочется назвать птиц или цветы, которые я в разное время года видел на берегах Дуная, мне придется обратиться к справочникам по дунайской флоре и фауне, к книгам Бауэра и Глаца или к старому доброму Мойсисовичу.

Разрыв между природой и культурой вызывает у культуры растерянность. По крайней мере, немецкая культура это прекрасно осознает, ощущает насущную потребность исправить эту оплошность. Лирика Эйхендорфа, в которой слышен шепот леса, или утопическая мысль Блоха напоминают нам о нашей неполноценности; Гельдерлин говорил, что мы сироты, потерявшие своих богов, и что, пока мы не признаем факт их изгнания, у нас нет надежды на искупление. Впрочем, наша культура возникла не в лесу Эйхендорфа и не в море Мелвилла; скорее, она родилась из однообразных фантазий де Сада, в которых, как писал Флобер, нет ни одного настоящего деревца, ни одного настоящего животного. Наши единственные горизонты — горизонты общественной жизни.

Растерянность цивилизации, о которой говорил Фрейд, отчасти вызвана неисправимым противоречием. Цивилизация и мораль основаны на неизбежном и трудно объясняемом различении людей и животных. Невозможно жить, не разрушая при этом животной жизни, за исключением разве что ее минимальных форм, недоступных непосредственному наблюдению. В то же время невозможно признать за животными ненарушимые всеобщие права, следуя Канту, рассматривать всякое животное как цель, а не как средство; братское чувство солидарности распространяется на все человечество, но не выходит за его рамки. Невозможность солидарности делает неизбежным разделение между миром людей и миром природы, вынуждает людей, борющихся против человеческого страдания, возводить свое здание на страданиях животных, стараясь смягчить их и смирившись с тем, что эти страдания неизбежны. Мучения животных, почти неизвестного нам народа, который, словно тень, сопровождает наше существование, перекладывает на наши плечи всю тяжесть первородного греха. Творчество Канетти, особенно «Масса и власть», — это открытие тьмы, которая накапливается в нас со смертью живых существ, составляющих нашу пищу.

Натуралист, живущий вместе с серыми гусями на дунайском болоте, полагает, что разделение людей и животных основано на произвольном антропоморфизме; этология доказала, что поведение животных подчинено не толькоавтоматическим механизмам инстинктов, как нам удобно считать. Натуралист не склонен, подобно Бюффону, видеть между животными и людьми «бесконечное расстояние», скорее, подобно Линнею, он склонен относить человека к млекопитающим. В космополитических идеалах биологу видится «шовинизм человечества», национализм, рамки которого расширились от племени до народа, а от народа до всего человечества, все в большей степени отказывая в правах и в уважении тем, кто не относится к избранным.

Демократ — по определению гуманист; натуралисту, даже если у него нет тяги к нацизму, как у Лоренца, трудно уверовать в «религию человечества», потому что для него человечество — лишь одна из форм жизни, пусть даже самая развитая. Наверняка, подобно герою Музиля, он считает, что если Бог принял человеческое обличье, он мог и должен был принять также обличье кота или цветка. Наблюдая за крысами и выдрами, натуралист понимает, что борьба за выживание неизбежна, впрочем, он не считает людей главными героями вселенной и конечной целью ее существования, поэтому людям не уйти от судьбы истреблять друг друга. Он пытается лишь смягчить жестокость и страдание, с которыми сталкивается всякое существо, будь то человек или животное, зато он охотно оправдывает закон, противопоставляющий одну стаю другой, — стаей в зависимости от исторических обстоятельств могут быть город, партия, класс, племя, нация, раса, Запад или всемирная революция. В борьбе общие принципы перестают действовать, верх берет инстинктивное чувство принадлежности к племени, во имя которого можно и нужно ранить — неважно, других людей или животных, в обоих случаях это трагедия и в обоих случаях трагедия неизбежна.

Натуралист, убежденный в относительности всякого шовинизма, отказывается считать священным и абсолютным шовинизм человечества; таким образом, он оправдывает и восхваляет любую форму шовинизма, элементарного закона связи между членами группы, перечеркивающего в порыве борьбы всякие ценности. В конце концов, так можно прийти к приятию всякого насилия, совершенного во имя клановой солидарности, массовое уничтожение людей в Третьем рейхе не покажется чем-то качественно отличным от массового уничтожения черных крыс, осуществленного заполонившими Европу в XVIII веке серыми крысами.

Цвет вод и деревьев «Donauauen», птичье пение не помогают человечеству отказаться от шовинизма и облегчить мучения животных, — напротив, люди упорствуют в варварстве и прибавляют к неизбежным страданиям новые. Когда пропоет труба «Фиделио», освобожденному человечеству придется вспомнить о том, что оно занимает последний этаж небоскреба, а на всех нижних этажах, на которых, как писал Хоркхаймер, и держится верхний этаж, обитают униженные и оскорбленные. В подвале, в основании здания, на верхнем этаже которого звучит музыка Моцарта и висят картины Рембрандта, живет страдающий зверь, течет кровь на скотобойне.

14. Кирлинг, Гауптштрассе, 187

В одной из этих комнат 3 июня 1924 года умер Кафка. Здесь, в небольшом городке неподалеку от Клостернойбурга, в маленьком трехэтажном домике (сегодня он поделен на скромные квартирки) располагался санаторий доктора Гофмана, где Кафка надеялся поправиться и где он провел последние недели жизни. На мостовой, у входа, надпись «Salve»[60]. Комната Кафки выходила окнами в сад, вероятно, он жил на третьем этаже; сегодня это помещение принадлежит господину Бахеру, объявления в подъезде сообщают, что трубочист приходит каждый третий понедельник месяца, в доме запрещено колоть дрова и таскать по лестнице тяжести без письменного разрешения.

Я звоню в дверь квартиры на третьем этаже, любезная пожилая госпожа Дунай открывает дверь и провожает меня на балкон. Деревянные перила, сушится белье, на полу — тряпичный медвежонок; на балконе нижнего этажа занята уборкой госпожа Гашер, там свалены оленьи рога и охотничьи трофеи, никак не вяжущиеся с последними часами жизни, в которые Кафка, превозмогая боль, правил гранки «Голодаря» — сборника, куда вошел одноименный рассказ, притча о совершенстве, делающем жизнь бесплодной.

Сидя в шезлонге, Кафка глядел на сад, в котором сегодня стоит деревянный сарай с тачками, садовыми ножами и прочими инструментами. Он видел ускользавшую от него зелень, цветение, лето, жизненные соки, которые высасывала из него самого бумага, оставляя ощущение голой, бесплодной засухи. Перед этой женской по своей сути зеленью Кафка, несмотря на собственное величие, наверняка испытывал почти гротескное отчаяние, вызванное неуверенностью в себе как в мужчине, потребностью в мелочной самозащите, необходимостью ежеминутно подтверждать свою силу. Когда Кафра любовался проникнутой эпическим настроением зеленью, рядом с ним наконец-то была женщина, Дора Диамант, с которой он мог быть самим собой, на которой собирался жениться, с которой хотел жить. Никогда не поздно, даже на пороге смерти, осознать истинность слов: «Чем бы я был без нее» — так говорил Кафка о Доре. Сила, которую он проявил, приняв помощь, ставит Кафку выше его героев, в которых он изобразил самого себя, тревожную неспособность признать свою несамодостаточность, научиться жить с ощущением собственной неадекватности.

Возможно, болезнь, отняв упрямую силу писать, которая отдаляла Кафку от жизни, помогла ему обрести жизнь, обрести смирение, которого занятие литературой не могло ему подарить. Наверное, спасение — плод слабости, физической невозможности быть самодостаточным и писать. Тем не менее это все же спасение. В дневниках Кафка пишет о том, что его еврейское имя Амшель: это имя соответствовало жизни обычного человека, в которой Кафке было отказано, жизни, в которой есть место для тепла, любви и семьи. Он отказался от всего этого, чтобы быть «одиноким, как Франц Кафка», быть писателем. То, что произошло с ним в последние дни, когда любовь к Доре приблизила его к иудаизму и рискованному приключению совместной жизни, как писал Джулиано Байони, уже не принадлежит истории писателя Кафки, «а касается человека с еврейским именем Амшель».

Амшель сумел сделать шаг, на который Кафка был не способен, сумел смириться с собственными слабостями, раскрыться навстречу любви, признать, что без Доры он был бы никем. Если, как гласят слова Талмуда, которые любил повторять Кафка, мужчина без женщины — не человек, Амшель стал мужчиной, пусть даже на краю смерти, однако рассказывает об этой одиссее, об этом уроке Франц, стремившийся стать Амшелем, стать человеком.

В соседней комнате Альберто Каваллари наклоняется взглянуть на график температуры: 12 апреля у Кафки было 38,5. Шекспировское лицо Альберто сосредоточено, он читает имена тех, кто прибыл в спрятанный в венских лесах санаторий в то же день, что и Кафка: Ольга Краус, Бьянка Ковач, Этелька Кисфалуди. На хищном, величественном лице Альберто написано безграничное, лишенное иллюзий дружеское отношение к миру, pietas[61], обращенное к неизвестным, утерянным именам, чтобы воздать должное их судьбе, сохранить память о них, узнать их историю, проявив нюх старого летописца. Наши глаза на мгновение встречаются над перечнем имен. Это мгновение, как и три неизвестных имени, отныне хранится в вечности этих комнат. Здесь, как в сакральных средневековых представлениях, на самом деле умер каждый из нас.

Кафе «Централь» (Вена)

1. Манекен поэта

Вена. За одним из ближайших к входу столиков Центрального кафе восседает восковая фигура Петера Альтенберга с печальными, впалыми глазами и знаменитыми моржовыми усами. Манекен Альтенберга читает газету, вокруг — занятые посетителями столики. Сидя рядом с ним, я порой забываю, что усатый, неподвижный, старомодно одетый и чем-то знакомый господин не настоящий. Как нередко случается в кафе, я украдкой заглядываю в газету, которую он держит в руках: а вдруг газета сегодняшняя, та же, что и у нас, вдруг официант каждое утро вкладывает ее в руки Альтенбергу?

В начале века за столиками венских кафе Петер Альтенберг, бездомный поэт, любивший безликие гостиничные номера и иллюстрированные открытки, сочинял короткие, легкие притчи, скупые наброски, в которых схвачены мельчайшие детали — падающая на лицо тень, легкая походка, жестокость и отчаяние жеста, в которых жизнь проявляет милосердие или пустоту, а История обнажает едва заметные трещинки, предвещающие скорый закат. Мой неживой сосед тоже прятался в закатном сумраке, скрывался за ширмой анонимности и молчания, отказывался (хотя после Первой мировой войны ему пришлось голодать) от предложений работы под тем предлогом, что его единственная работа — дожить жизнь до конца. За этими столиками сиживал и Бронштейн, то бишь Троцкий. В знаменитом анекдоте австрийский министр, которому секретные службы сообщили о готовящейся в России революции, удивлялся: «Это кто устраивает революцию в России? Неужели тот самый Бронштейн, что дни напролет торчит в кафе «Централь»?»

Восковая фигура не пробуждает воспоминания о настоящем Альтенберге: сидя за подобными столиками, напоминающими пережившие кораблекрушение обломки корабля, и сочиняя поучительные рассказы, он понимал, насколько перемешаны настоящая и поддельная жизнь; вряд ли Альтенберг счел бы свой манекен менее настоящим, чем себя самого. Собственная жизнь представлялась ему театром, в котором актер был одновременно зрителем; Альтенберг призывал относиться к жизни не более (но и не менее) серьезно, чем к драме Шекспира, полагая, что нужно уметь находиться одновременно внутри пьесы и вне ее, периодически выбираться из пьесы для того, чтобы прогуляться ночью, подышать свежим воздухом, смешать лично пережитый и лично не пережитый опыт.

В кафе «Централь» одновременно находишься в здании и на улице, причем и то и другое — иллюзия: из высоких окон купола, венчающего зимний сад, льется дневной свет — забываешь, что сверху стекло, что здесь никогда не идет дождь. Выдающаяся венская культура разоблачила растущую абстрактность и нереальность жизни, все сильнее подчинявшейся механизмам массовой информации и превращавшейся в театральное представление самой себя. Альтенберг,

Музиль и их великие современники прекрасно понимали, насколько трудно отличить существование, в том числе собственное, от его изображения, воспроизведенного и размноженного в бесчисленном количестве экземпляров; насколько трудно отличить ложную новость о банкротстве банка от спровоцированного ею настоящего банкротства, поскольку испуганные клиенты побежали забирать свои вклады; отличить историю Майерлинга от клише, превращающего ее в зрелище. Сегодня на всеобщее обозрение выставляют тех, кто протестует против выставления жизни на всеобщее обозрение, не теша себя надеждой, что их этот процесс не затронет; правдоподобный манекен Альтенберга возводит притворство в квадрат, Вена — то место, где разворачивается представление представления нашего существования.

Впрочем, бродяги, маравшие бумагу за этими столиками, с иронией, не питая тщетных надежд, отстаивали последний оплот несгибаемой индивидуальности, обломки былого очарования — то неповторимое, что даже при серийном производстве невозможно полностью сгладить. Они не утверждали, что скрытой или недоступной истины не существует, а главное — не объявляли с радостью о ее гибели вслед за многословными теоретиками, рассуждающими о малозначительности всего и вся. В Вене современная действительность, совпадающая с ее собственным представлением (Альтман гениально показал этот механизм в фильме «Нэшвилл»), накладывается на барочное восприятие мира как театра, в котором каждый, сам того не подозревая, играет имеющую всеобщее значение роль. Впрочем, наш ненавязчивый и неподвижный сосед советует не относиться к жизни слишком серьезно, помнить, что все происходит отчасти и не только отчасти случайно, что все могло сложиться совсем иначе.

2. Дом Витгенштейна

Этот дом стоит в третьем округе — точнее, как честно указано в путеводителях, по адресу Кундманнгассе, 19. Знаменитое здание возвел в 1926 по заказу Витгенштейна, приложившего руку к архитектурному проекту, Пауль Энгельман. На первый взгляд может показаться, что дома, построенного Витгенштейном для сестры, нет и в помине: за домом № 13 следует дом № 21; окрестные улицы раскопаны, движение по ним перекрыто из-за строительных работ, которые, похоже, давно остановились. Помучившись, мы обнаруживаем, что интересующий нас дом стоит на другой стороне улицы и что входят в него с Паркгассе. Здание грязного желто-охристого цвета со встроенными друг в друга кубическими формами напоминает пустую коробку. Сейчас здесь располагается болгарское посольство, перебравшееся сюда в 1970-е годы и отреставрировавшее дом; здесь же находится культурный отдел посольства. Шесть вечера, дверь распахнута, в некоторых окнах горит свет, но никого не видно, на веранде — стол, на столе — четыре перевернутых стула. В саду возвышаются большие бронзовые статуи святых Кирилла и Мефодия, поставленные явно не Витгенштейном.

Геометрическая рациональность архитектурных форм, появившихся по воле философа, упорно исследовавшего возможности и границы мысли, рождает своей бесплодной красотой ощущение бесполезности, от которого щемит сердце. Спрашиваешь себя, чего хотел Витгенштейн от этого здания, к чему он стремился: построить дом или доказать невозможность настоящего дома, того, что некогда называли родным очагом. Кто знает, какие границы призваны были очертить по его замыслу эти квадратные формы, а какие неописуемые пространства и образы они призваны были аскетически исключить, оставить снаружи.

3. Собор Святого Стефана

На площади перед собором прямо на мостовой нарисован неправильный пятиугольник. Ничего особенного он не означает — просто указывает место расположения двух подземных капелл. Примечательно, что в одном из путеводителей ошибочно сообщается, что на месте пятиугольника собирались поставить памятник, но, рассмотрев множество разных по форме и содержанию проектов, так ничего и не выбрали. Эти сведения не соответствуют действительности, однако они отражают интерес к тому, чего нет, и в этом смысле тоже являются выражением Австрии, как «параллельная акция» Музиля: ничего не происходит, ничего не предпринимается. Австрийская цивилизация, стремившаяся к абсолютному совершенству, к гармоничному и полному единству жизни, осветила те части, которых вечно не хватает, чтобы круг замкнулся, показала пустоты между предметами, фактами и чувствами; зазоры, которые есть в каждом человеке и обществе.

Порой пустое пространство полезно тем, что в нем можно поместить то, что история уже отправила в чулан. Как пишет Кристиан Редер в «альтернативном путеводителе» по Вене, памятник Республике, воздвигнутый по окончании Первой мировой войны, после 1945 года вновь появился на Бульварном кольце, Ринге. В 1934 году фашисты убрали памятник и отвезли на склад. Ничего не надо выкидывать, мало ли что… Почти в каждой семье мужчины (более сентиментальные, циничные и неуверенные в себе) соблюдают типичную для австрийцев осторожность и не спешат избавляться от хлама: мужчин охватывает тревога, когда домохозяйки принимаются наводить порядок, выбрасывать старые вещи и бумаги, полагая, что все это — ненужное барахло.

4. Баронесса, не любившая Вагнера

Баронесса Мария фон Вечера не любила музыку Вагнера и признавалась, что терпеть ее не может. Когда 11 декабря 1888 года Венская опера открыла цикл вагнеровских спектаклей представлением «Золота Рейна», неприязнь к композитору дала баронессе предлог не ездить в театр вместе с матерью и сестрой. Пока те слушали, как жаждущий заполучить золото карлик Альберих проклинает любовь, Мария отправилась на свидание с кронпринцем Рудольфом Габсбургским, наследником старинной империи, с которым она познакомилась за несколько недель до этого. Выйдя из дома, здесь, на углу Марокканергассе, она села в фиакр, посланный за ней эрцгерцогом, и покатила в императорский дворец: слуга провел ее мимо часовых и сопроводил в покои престолонаследника. В девять она уже была дома и встречала вернувшихся из театра мать и сестру.

Трагедия в Майерлинге, загадочная смерть Рудольфа Габсбургского и Марии фон Вечера, произошедшая 30 января 1889 года в охотничьем домике, — одна из самых печальных сказок, жившая на протяжении столетий в памяти простых людей, пробуждавшая жалость и породившая героическо-сентиментальный культ самоубийства из-за любви, богатые красочными подробностями истории и догадки о тайных причинах преступления, объясняющегося государственными соображениями. На самом деле эта трагедия — незамысловатая, щемящая душу история недоразумения, банального и фатального стечения обстоятельств, изменившего ход обычной жизни и столкнувшего ее в бездну распада.

Когда Мария фон Вечера погибла, ей не было и восемнадцати лет. Годом ранее, еще не будучи лично знакома с эрцгерцогом, она заочно влюбилась в него, как безрассудно влюбляются наивные души, нуждающиеся в том, чтобы сотворить себе кумира, которому они будут безраздельно поклоняться и подчиняться, которого подобным душам необходимо обожать, чтобы убедиться, что их жизнь наполнена поэзией, чтобы придать смысл своему еще неясному существованию, протекающему в тщетной и беспричинной тоске. Эрцгерцогу едва перевалило за тридцать, он славился либеральными взглядами, распущенностью, которую он и не думал скрывать, и безудержной порывистостью, толкавшей его на героические поступки и дерзкие выходки и объяснявшей подозрительность и вспыльчивость, жертвой которых становилась в первую очередь его супруга эрцгерцогиня Стефания.

Мария фон Вечера (как рассказывает ее мать баронесса Элена в книге воспоминаний под названием «Майерлинг») ездила на скачки в парк Пратер, чтобы увидеть эрцгерцога. Своей камеристке она призналась, что эрцгерцог обратил на нее внимание, некоторое время спустя рассказала, что он тепло ее поприветствовал; девушка клялась, что не полюбит никого другого. Недолгая, счастливая и одновременно несчастливая пора перехода от отрочества к юности стала для ее сердца и чувств временем больших маневров. Мария делала первые шаги в науке приязни, в которой, двигаясь на ощупь, через игру и очарование первых свиданий, находят дорогу к любви.

Взгляды, которыми обменивались Мария и эрцгерцог на аллеях Пратера, последовавшие за ними тайные встречи, уловки, к которым прибегала Мария, должны были стать для нее первыми робкими аккордами, репетицией оркестра чувств, неразборчивым гулом, после которого зазвучит великая слаженная мелодия любви. Однако через несколько недель все закончилось смертью в Майерлинге, оскорблением, которое нанесли ее нежному телу выстрелом в висок и мертвенной неподвижностью, подробностями судебно-медицинской экспертизы, изложенными с дотошностью и точностью, которая лишь запутывает так называемую загадку убийства в Майерлинге. Глядя на портрет юной баронессы, на нежное и маловыразительное личико, отмеченное обыкновенной, лишенной индивидуальности миловидностью восемнадцати лет, вспоминаешь школьные трагедии — жизни, оборвавшиеся из-за первой плохой оценки, первого выговора, из-за похожего совпадения неотвратимого и случайного, при столкновении с препятствиями, которые тем, кто остался жить, кажутся малозначительными и которые для погибших оказались непреодолимыми.

Элена фон Вечера излагает в воспоминаниях самые грустные подробности этой истории и ее финала — по крайней мере, собственной версии финала, одной из многих, противоречащей прочим, еще более спорным версиям, например домыслам императрицы Зиты. Воспоминания Элены фон Вечера (книга увидела свет в 1891 году и была изъята австрийской полицией) — трогательная, незамысловатая повесть, за неумелой прозой слышен голос материнской любви и другое, не менее сильное, чувство — стремление сохранить достоинство. Баронесса фон Вечера решительно отвергает обвинения в том, что ее дочь виновна в трагедии, как с возмущением опровергает слухи о том, что сама она знала о незаконной связи и помогала ей.

Эта книга — полное обиды и боли перечисление подробностей полицейского расследования, складывающихся в повесть о запретной любви. Один неверный шаг, неверная нота — и рассказ о необыкновенном приключении и увлекательной игре рискует обернуться унизительно пошлой историей: портсигар, подаренный девушкой любимому и случайно обнаруженный, оправдывающая его появление изощренная ложь; тайные письма, мелкое вранье, сообщничество снисходительной графини Лариш. Рассказ становится напряженнее, когда речь заходит об ужасной смерти и о том, как ее скрывали, чтобы избежать скандала. К телу Марии не притрагивались тридцать восемь часов, никто не потрудился придать покойнице достойный вид; ее труп прятали в карете, чтобы о нем никто не узнал; переговоры между властями и родными о том, что делать с неудобной покойницей; грубый гроб, поспешные похороны, безымянная могила, в которой тело пролежало несколько месяцев, пока его не перезахоронили.

Желание во что бы то ни стало сохранить достоинство, задающее тон барочному финалу и аллегории разложения, тоже было своего рода страстью — абстрактной и нерациональной безответной страстью, распространяющейся не на всего человека и не на всю его жизнь, а на их малую часть, значение которой чрезмерно преувеличивается. История Рудольфа и Марии, как ясно из этой книги, — это история смутной и чрезмерно раздутой страсти, которую невозможно назвать любовью, как невозможно спутать возбуждение психики и фантазии с поэтическим вдохновением.

Подобная любовь-страсть характерна для позднего романтизма, а романтизм, как писал Брох, — это подмена абсолюта, воспринимающегося как нечто утраченное, каким-либо суррогатом, призванным заменить абсолют со всеми его ценностями. Когда подобный суррогат ищут в любви, та выливается в вымученную и напыщенную риторику, в раздражающий сентиментальный пафос. В подобных случаях рождаются смутные мечты, в которых на самом деле любят не другого, а собственные фантазии. Романтическая соблазнительность любви-страсти позволяет понять, насколько бесплоден пыл, который ничего не создает и не порождает — ни тело, ни дух.

Впрочем, и такая страсть бывает великой, как бывает великой повествующая о ней поэзия. Флобер раз и навсегда доказал, что страсть может быть одновременно ложной и подлинной: рожденные неудовлетворенностью фантазии Эммы Бовари и ее стремление найти убежище — полная противоположность любви, однако сила чувств, с которыми Эмма проживает свою непоэтичную судьбу, и ложная поэзия, которой она пытается окутать свою жизнь, свидетельствуют о том, насколько на самом деле ей не хватает любви.

XVIII век, век светского общества и либертинов, разложил любовь на составляющие, по крайней мере, внешне, проведя химический анализ страстей и любовного поведения. Говорят, он заменил сердце разумом. Действительно, сухая математика позволила измерить, например в «Опасных связях», глубину и полноту любви, конфликтов и нежности, описать погибель сердца, наблюдать за которой еще увлекательнее, когда ее пытаются скрыть: epprit de géométrie, из которого вытекает esprit de fibesse[62]. Лишенная иллюзий, развенчивающая все и вся культура секуляризировала и демистифицировала немало напыщенных восторгов; пришедшая позже сентиментальная культура испугалась подобной научной строгости, нередко она вновь бралась проповедовать добродетель и чистоту и нередко ошибалась, видя ценность в невинном, спонтанном, трепетном проявлении желания, принимая состояние души за истину, субъективную психологию — за нравственные поиски, экзальтацию чувств — за поэзию жизни.

Герои либертинских романов умны, как умен Макиавелли; клянясь в вечной любви, он лгут, зная, что лгут. Романтический герой лжет и себе самому, он влечет к погибели предмет своей страсти, действуя ради собственного удовольствия, наплевав на другого человека и его потребности, при этом он твердо уверен, что подчиняется голосу свыше. Эрцгерцог Рудольф, у которого было красивое лицо и мутноватый взгляд человека, готового переступить через закон, поскольку он принимал свои сексуальное порывы за освободительную миссию, превратил Марию в героиню собственной драмы, проявив при этом безжалостность, свойственную тем, кто пытается режиссировать чужие жизни.

Пейзаж на фотографиях Майерлинга неброский и тихий — хорошо знакомая сельская Австрия, более созвучная отеческому облику Франца Иосифа в охотничьем костюме, чем этой бурной трагедии. Император узнал о смерти Рудольфа и Марии от Катарины Шратт — подруги, чья необременительная, тихая привязанность служила ему утешением и помогала мириться с тревожностью императрицы Елизаветы. Не берусь утверждать, что часы, проведенные императором с госпожой Шратт, которая варила ему кофе, были менее яркими, чем страсти эрцгерцога. Трудно понять, что происходит в голове или сердце другого человека. Даже ученые отказались от наивности профессора фон Гофмана, светила медицинского факультета Венского университета, объяснявшего студентам трагедию в Майерлинге «преждевременным зарастанием венечных швов черепа», которое выявили при вскрытии тела его императорского высочества герцога Рудольфа.

5. Лестница в Штрудльхофе

Текучая волна ее сводов и увлекающий вниз ритм подарили жизнь пространному роману Хаймито фон Додерера, попытавшегося передать течение жизни, что струится по этим ступеням. Эта лестница — маленькое сердце Вены, напоминающее ее округлые, нежные, словно материнское объятие, купола, широкое, уютное пространство площадей, расположенных в центре и вдоль Ринга. Спускаясь по этим ступеням, словно отдаешься течению реки, которая и есть сама жизнь, реки, уносящей нас и оставляющей где-то на берегу, там, где мы чувствует себя как дома.

В Австрии нередко чувствуешь себя как дома, ощущаешь гармонию между близким и далеким, которая так нравилась Йозефу Роту. На днях в магазинах появилась книга, написанная давней любовницей фон Додерера, подробно перечисляющей проявления мелочности, подлости и эгоизма, примеры лжи и попытки залатать дыры, которые превращают любовную связь в самую тягостную из неприятных повседневных обязанностей. Течение жизни, манящее того, кто стоит на вершине лестницы, рискует превратиться в пену стирающегося в машине белья. Дунай вовсе не голубой, как написано в стихах Карла Исидора Бека, подсказавшего Штраусу соблазнительное и далекое от правды название вальса. Дунай светловолос, «a szöke Duna», как говорят венгры, впрочем, светлый оттенок — мадьярская или французская галантность, «Le Beau Danube blond» — так называл его в 1904 году Гастон Лаверньоль. Жюль Верн, мысливший уже, собирался назвать свой роман «Прекрасный желтый Дунай». Желтый — цвет грязи, мутной воды, омывающей последние ступени этой лестницы.

Наверное, своя правда есть лишь у всеобъемлющей долгой любви и у откровенной животной сексуальности, исчерпывающейся непосредственным достижением удовольствия, — страсти, при которой не обманываешься сам и не обманываешь другого, в то время как бесконечно разнообразная палитра промежуточных степеней любовных отношений, типично человеческого изобретения, нередко оборачивается потоком лжи и насилия, приукрашенных сентиментальным китчем. Я не знаю, насколько правдив рассказ любовницы фон Додерера, да и знать не хочу; Вена, как и всякий другой город и, пожалуй, даже больше, чем другие города, постоянно полнится слухами, здесь беззастенчиво подглядывают за чужой жизнью и вмешиваются в нее, потому что Вена — большой провинциальный город. Эту Вену ненавидел Карл Краус, мелкой пошлостью лестничных площадок она давала пищу для его безжалостной сатиры. Великие поэты, воспевшие Вену (начиная с гениев народной комедии прошлого столетия Раймунда или Нестроя), уловили ее очарование и противопоставили его враждебности, замаскированной под добродушие жестокости, которые превратили Вену в клоаку истории, говоря словами Крауса, в «метеорологическую станцию, ведущую наблюдение за концом света».

6. Доротеум

Канетти в гротескной форме нарисовал этот ломбард в «Ослеплении». Почти напротив располагается кафе «Гавелка», знаменитое тем, что в нем постоянно стоит табачный дым. Перед входом в Доротеум у автомобиля замер человек со свертком под мышкой (вероятно, он держит картину). Человек стоит неподвижно, с застывшим восковым лицом — куда более неживой, чем неживой Альтенберг в кафе «Централь».

7. Ложь поэтов

Вольфганг Шмельцль в середине XVI века сравнивал в одном стихотворении Вену с Вавилоном: он слышал вокруг себя еврейский, греческий, латынь, немецкий, французский, турецкий, испанский, чешский, словенский, итальянский, венгерский, голландский, сирийский, хорватский, сербский, польский и халдейский языки. Как говорили греки, поэты постоянно лгут и все преувеличивают, но тем не менее…

8. Турки под Веной

На Карлсплац, неподалеку от Венской оперы, устроен фальшивый вход в гигантский шатер, закрывающий фасад Кюнстлерхауса: в музее проходит главная из многочисленных выставок, приуроченных к трехсотлетней годовщине осады и битвы 1683 года, когда «турки стояли под Веной», — крупнейшему лобовому столкновению между Востоком и Западом. Посетителю выставки может на мгновение почудиться, будто он входит в огромный павильон османского полководца, в пышный величественный шатер, который командир турецкого войска Кара-Мустафа разбил там, где сегодня в седьмом округе Вены возвышается церковь Святого Ульриха.

Невероятные пропорции воображаемого шатра вызывают в памяти образ Великого визиря, воплотившего тягу османцев к грандиозному и чрезмерному; среди двадцати пяти тысяч шатров турецкой армии, осадившей в начале июля 1683 года Вену, были и шатры, в которых Кара-Мустафа разместил полторы тысячи своих наложниц, охраняли их семьсот чернокожих евнухов. Палатки красавиц окружали брызжущие водой фонтаны, бани и пышные строения, возведенные в спешке, но с роскошью.

Нынче голова визиря хранится в том самом Музее истории Вены, где, неподалеку от Кюнстлерхауса, также проходит выставка: 12 сентября 1683 года Кара- Мустафа потерпел поражение от войск императора под командованием Карла Лотарингского и объединившегося с ними польского войска под командованием короля Яна Собеского. Великого визиря преследовали и вновь разбили в Гране. В Белграде к нему прибыл посланник султана, вручивший ему шелковый шнурок — казнь через удушение была обычным делом среди сановников Османской империи, впавших в немилость у владыки, «тени бога на земле». Великий визирь расстелил коврик для молитвы и подставил палачам горло, во имя Аллаха смирившись с судьбой. Когда несколько десятилетий спустя императорские войска взяли Белград, останки визиря достали из могилы, а его голову в качестве трофея отвезли в Вену.

Посетителя, входящего в «павильон» и сразу же превращающегося в часть экспозиции, охватывает растерянность: он не может взять в толк, воображать ли себя жертвой, одним из многочисленных пленников, которых приводили в шатер захватчика, или охотником, одним из всадников Яна Собеского, которые после победы целые сутки грабили турецкий лагерь и шатер самого Кара-Мустафы.

Замысел выставки не в том, чтобы противопоставить победителей и побежденных и тем паче цивилизацию и варварство, а в том, чтобы напомнить, насколько недолговечны любая победа и любое поражение, сменяющие друг друга и меняющиеся местами в истории каждого народа, как в жизни всякого человека сменяют друг друга недуг и здоровье, юность и старость.

Бродя по залам выставки, западный посетитель, полагающий, что одержанная 12 сентября победа была удачей, что она спасла Вену и всю Европу, ощущает себя не только сыном и наследником, получившим меч Карла Лотарингского и Яна Собеского или крест, которым потрясали великие проповедники, призывавшие встать на защиту христианской веры, — например, Абрахам а Санта-Клара, считавший, что церковный канон должен уступить место канонаде, или фриуланский монах-капуцин Марк Авианский. Расхаживая между победных трофеев и одновременно спасенного после кораблекрушения скарба, посетитель ощущает себя сыном и наследником истории — единой и в то же время сложенной из разрозненных фрагментов, напоминающих разбросанное в разграбленном лагере добро; истории, состоящей из крестов и полумесяцев, из веревок, которыми подпоясывают рясы капуцины, и из тюрбанов.

Устроители выставки намеренно подчеркнули ее отличие от предыдущих празднований одержанной в 1683 году победы. Полвека назад канцлер Дольфус, представитель Христианско-социальной партии, делал акцент на освобождении Вены под знаменем корпоративного авторитарного католицизма, который противопоставляли нацизму и большевизму. Прошло несколько лет, и национал-социалисты поставили бронзовый памятник, в котором на стяге поверженных турок вместо полумесяца красовалась звезда Давида: турки воспринимались как враги, то есть евреи; сегодня, с распространением ксенофобии в отношении иностранных сезонных рабочих, подобная подмена понятий может обернуться трагической правдой. Мы не хотим оказаться завтрашними евреями — гласит картина Акбара Бехкалама, представленная на выставке в Музее XX века, на которой турецкие художники рассказывают о сегодняшнем дне своей страны и о турецких эмигрантах.

Тень очередного, хотя и иного по сути конфликта нависла над отношениями турок и европейцев, особенно немцев, и лишь ясное понимание проблемы способно предотвратить ее трагическое обострение. Изгнанные триста лет тому назад, турки возвращаются сегодня в Европу не с оружием в руках, а предлагая рабочую силу, с упорством гастарбайтеров, терпящих унижения и нищету и постепенно пускающих корни в земле, которую они завоевывают невидимым глазу трудом. В различных городах Германии в школьных классах теперь все меньше немецких детей и все больше турок, похожая ситуация складывается и в других странах; Запад, судьба которого обусловлена падением рождаемости, с тревожным высокомерием следит за работой созданного своими руками социального механизма. Возможно, скоро наступит день, когда в силу исторических, социальных и культурных различий станет ясно, что достичь сосуществования — крайне сложная задача; наше будущее не в последнюю очередь зависит от того, сумеем ли мы вовремя обезвредить мину ненависти и сделать так, чтобы новые битвы под Веной не поделили людей на чужих и врагов.

История доказывает, насколько непросто и, разумеется, бессмысленно и жестоко давать определение понятию «иностранец»: как писал Алессио Бомбачи, в XVIII веке сами турки воспринимали название «турок» как оскорбление, история турок — это история многовековой борьбы между разными народностями, которые пришли из центральноазиатских степей и которые начали осознавать себя как единый народ, когда Османская империя уже стояла на пороге гибели. Первое обобщающее название, данное Турции различными и зачастую враждебными друг другу народами, — «mamälik-i-Rüm», содержащее отсылку к Риму и обозначавшее царство Сельджукидов.

Впрочем, всякая история и всякая национальная идентичность складывается из подобных различий, из разнообразия, из сложения и вычитания этнических и культурных компонентов, в итоге всякий народ и всякий индивидуум оказывается сыном полка. Габсбургский орел, остановивший Великого турка, простер свои крылья над множеством не менее разнообразных народностей и цивилизаций: во время Первой мировой войны, когда габсбургская и Османская империи были союзниками, австрийские плакаты и листовки восхваляли братство по оружию с прежними врагами.

Встреча Европы и Османской империи — выдающийся пример того, как два мира нападали друг на друга и отщипывали друг от друга куски, а в итоге незаметно проникли друг в друга и взаимно обогатились. Не случайно величайший западный писатель, поведавший о встрече этих двух миров, Иво Андрич, так любил образ моста: мост постоянно возникает в его романах и рассказах и символизирует сложный и полный опасностей путь общения, переброшенный поверх барьеров, создаваемых дикими реками и глубокими пропастями, различиями между народностями и вероисповеданиями. Мост — путь, на котором скрещивают оружие и который постепенно объединяет врагов в разнообразном и одновременно едином мире, напоминающем на эпическую фреску; турецкие солдаты и гайдуки, сражающиеся друг против друга в балканских ущельях, становятся до того похожи, что различить их почти невозможно.

Один из первых экспонатов выставки — великолепная карта первой осады Вены (1529 год) великим султаном Сулейманом Великолепным, погибшим при осаде Сигетвара. Чтобы не растерять боевой дух, смерть султана несколько дней скрывали от войска: посланников приводили к неподвижно сидящему на троне забальзамированному телу правителя, который выслушивал их, ничего не отвечая, с величием смерти, выдаваемым за царственную невозмутимость. Карту Вены окружают участки, раскрашенные голубым, — так на старинных картах было принято изображать окружающий мир океан. Для турок Вена была городом «золотого яблока», воплощением мифического царства, которое нужно завоевать любой ценой. Кочевники азиатских степей, «дикие ослы», стиравшие с лица земли все городские поселения и способствовавшие развращению нравов, мечтая взять Вену, на самом деле стремились завладеть Городом в высшем смысле слова, своей полной противоположностью. Вероятно, как считал выдающийся румынский историк Йорга, наступавшие на Вену султаны видели в ней столицу всеобщей «римско-мусульманской» империи, которую они мечтали основать. Впрочем, персидский поэт- мистик Джалаладдин Руми писал, что грекам положено строить, а туркам разрушать.

Выставка, представляющая собой нечто среднее между кино и романом, ведет посетителя в осажденный город, повествуя о его подвигах, о царившей в нем жестокости и истерии, а затем приводит на поле битвы, о которой рассказано в большом зале, в том числе с помощью разнообразных аудио- и видеоэффектов. Стратегическая ошибка Кара-Мустафы, не подумавшего о защите холмов, оказалась для османского войска фатальной: к пяти часам вечера, главным образом благодаря стремительному отвлекающему маневру Карла Лотарингского, турки были разгромлены. Христианское войско насчитывало порядка 65 000- 80 000 человек, исламское — около 170 000 человек; погибли соответственно 2000 (помимо 4000 в осажденном городе) и 10 000; к ним нужно прибавить огромное число раненых, взятых в плен, заболевших заразными болезнями, убитых во время отступления и погони, когда примеры бесчеловечной жестокости соседствовали с рыцарским благородством. Как сообщает автор одной итальянской хроники, Ян Собеский, отслуживший мессу на горе Каленберг, заявил Карлу Лотарингскому, что король остался в Польше, на поле сражения вышел простой польский солдат. Тем не менее встреча 15 сентября между Яном Собеским и вернувшимся в Вену императором Леопольдом создала ряд протокольных сложностей и недоразумений.

История включает и эту, закулисную, сторону зрелищных событий, и не соответствующую действительности легенду, гласящую, что первый венский кофе сварил после снятия осады Вены предприимчивый и хитрый галицийский армянин Кульчицкий. Как и всякая выставка, посвященные туркам венские выставки оставляют легкое ощущение нереальности — нереальности жизни и истории, которые мы проживаем, которые нередко раскручиваются, словно лента кинофильма, отчего кажется, будто все уже произошло, словно в жизни и в истории, как в кинофильме, уже содержится финал, которого мы не знаем, но который уже сняли на пленку.

Как еще одну выставку, посетители осматривают парк и дворец Бельведер, знаменитую резиденцию герцога Евгения Савойского, победителя турок, который в 1683 году в Вене впервые заявил о себе, будучи еще совсем юным. В этом дворце жизнь превращается в собственный символ. Симметрия парка, который аллегорически переходит (статуи, фонтаны и убранство) от воспевания красоты Времен года к апофеозу Славы побед над Полумесяцем, — триумф любившей границы цивилизации над безудержным порывом другой цивилизации, которая, как было сказано выше, мыслила в категориях бескрайних просторов.

Эпигоны, туристы и случайные посетители — нынче все мы прогуливаемся среди строгой симметрии, среди любимых нами границ и пределов, словно статисты в грандиозном спектакле, например в фильме Абеля Ганса. На картинах и на серых, поблекших фотографиях, выставленных современными турецкими художниками в Музее XX века, совсем иные лица и жесты, скрытое, униженное достоинство сегодняшних эмигрантов, тех, кто еще или уже не участвует в представлении. Наши предки скакали здесь на конях, — гласит подпись под одной из фотографий, — а мы подметаем улицы. Виноваты в этом, — продолжает честный, не ищущий утешения автор подписи, — не австрийцы, а мы сами.

9. Пятна крови

Далеко не всегда кровь выцветает и стирается быстро, как думал великий китайский писатель Лу Синь. В Военно-историческом музее выставлена военная форма убитого в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда: на голубом мундире пятна, ткань на рукаве и слева на груди порвана. Рядом с формой — шляпа с большими зелеными перьями, величественная, неповрежденная. Рана, которую 28 июня 1914 года нанесли всей Европе, до сих пор не затянулась. Возможно, ее трагически залечит третья, окончательная катастрофа, поскольку две мировые войны так и не восстановили пошатнувшееся в Сараево равновесие. Меню Франца Иосифа на 28 июня: «Consommé en tasse, Oeufs à la gelée, Fruits au beurre, Boeufbouillé aux légumes, Poulets à la Villeroy, Riz Compote, Bombe à la Reine, Fromage, Fruits e Dessert»[63].

А еще эти пятна напоминают о том, что ничего не проходит, все продолжается, ни одно важное мгновение нашей жизни не будет забыто. Друзья часто подшучивают надо мной из-за того, что наши бывшие одноклассницы всегда остаются для меня красивыми и молоденькими, время не властно над ними и над тем, какими вижу их я. Конечно, среди пятен крови тоже нет равноправия: пятна крови эрцгерцога хранятся за стеклом, пятна крови восьмидесяти пяти демонстрантов, убитых полицией неподалеку от Дворца правосудия 15 июля 1927 года, стерты дождем и ногами прохожих. Но стертые пятна тожесуществуют и будут существовать всегда.

10. Среди прочих жителей Вены

Вена еще и город кладбищ, величественных и вызывающих симпатию, как портреты Франца Иосифа. Zentralfriedhof, Центральное кладбище, напоминает парад во время больших маневров, который проводят, чтобы доказать способность противостоять бегу времени. Могилы великих жителей Вены (часть кладбища, посвященная выдающимся людям, начинается слева от главного входа, ворота № 2) — первый строй гвардии, сопротивляющейся бренности жизни, но в отличие от наполеоновской гвардии при Ватерлоо, которая, не раздумывая, выстроилась квадратом, эта гвардия применяет более гибкую тактику, словно пытается увильнуть, выполнить ложный маневр, увернуться от смерти — то шутит, то тянет время, чтобы сбить с толку неумолимо опускающуюся косу. В пять часов утра ряд надгробных камней, бюстов и памятников почти не разглядеть, их прячет темная дождливая ночь, мутная, бесцветная реальность, усеянная огоньками горящих лампадок. Господин Баумгартнер не выпускает из рук ружья (как он мне только что признался, это ружье у него уже три десятка лет) и, будто на старого приятеля, ласково и спокойно кладет на него руку — так музыканту нравится гладить свою скрипку, в которой он любит не только звук, но и форму, изгиб, поверхность, цвет дерева.

Впервые в жизни я оказываюсь на кладбище рядом с человеком, у которого в руках не цветы, лопата или молитвенник, а ружье и пули. Сегодня, на несколько предрассветных часов, венское Центральное кладбище превращается в лес, джунгли, заросли, по которым бродит Кожаный Чулок Дж. Ф. Купера, в степь Тургенева, в царство Дианы или святого Губерта, в место, где не хоронят и не благословляют, а сидят в засаде, стреляют и убивают старинную родню, для которой не придумали ритуала, предусматривающего реквием или кадиш. Сегодня утром на Центральном кладбище идет охота, хотя господину Баумгартнеру не нравится это слово, он говорит о вынужденном, разрешенном властями истреблении поголовья животных, представляющих опасность своей численностью и по иным причинам. Господин Баумгартнер — один из трех охотников, которым городские власти поручили поддерживать равновесие между мертвыми и живыми, незаконно поселившимися в огромном городе мертвых (как говорят австрийцы, в «городе других жителей Вены»), воспрепятствовать избытку живых, немедленно превратить их в мертвых, если окажется, что они процветают и им слишком хорошо на этом свете. Смерть безвредна, она ведет себя почтительно и скромно, никому не причиняет зла; жизнь создает беспокойство, шумит, ломает, нападает — приходится ее сдерживать, чтобы она не была слишком живой. Например, зайцы питают настоящую страсть (разрушительную и грешную, как всякая страсть) к анютиным глазкам, которые скорбящие родственники высаживают на могилах; зайцы обгрызают цветы, выкапывают их, вырывают с корнем — не только утоляя голод, а, как забравшиеся в курятник куницы, уничтожая и разбрасывая растения. Так и есть: на почетных могильных плитах, под которым покоятся президенты республики, разбросаны вырванные и обгрызенные пучки анютиных глазок.

Дает ли столь малозначительное проявление неуважения право убивать? Впрочем, право это весьма ограничено, а его использование контролируется. Два ствола ружья господина Баумгартнера представляют угрозу лишь для самцов фазанов, зайцев и диких кроликов, да и то при соблюдении строгих правил. Австрия, как говорят в моих краях, была и остается страной, где царит порядок, выдачу охотничьих лицензий жестко контролируют, нарушителей правил строго наказывают, здесь не встретишь опьяненных инфантильным могуществом убивать воскресных охотников, которые палят дробью и в дичь, и в людей и которые куда больше, чем обгладывающие анютины глазки зайцы, заслуживают внимания господина Баумгартнера.

Фигура Баумгартнера, затаившегося рядом со мной в траве, постепенно выступает из темноты — мощное, по-отцовски надежное тело; он не маньяк охоты, он не испытывает тупого удовольствия, оттого что убивает и останавливает движение жизни, не несет чепуху о тотемной связи между убитыми и убийцами, не впадает в пошлое возбуждение, а действует с добродушным спокойствием садовника. Стреляет он метко и прекрасно знает, что ему делать. Австрия — страна, где царит порядок, но наверняка Баумгартнер не слишком расстраивается, когда не по своей вине возвращается домой с пустыми руками.

Поначалу он был не рад тому, что я стану путаться у него под ногами, поскольку присутствовать вместе с ним на кладбище запрещено. Входя на кладбище, он объяснил ночному сторожу, что я профессор, а здесь профессоров уважают, что в качестве исключения мне разрешили пройти вместе с ним, раз уже об этом просила администрация венского бургомистра. На сыром рассвете, когда темные облака начинают бледнеть, я не переживаю большое охотничье приключение, но, возможно, нахожусь на пике славы и известности, поскольку мои книги о габсбургской Миттель-Европе, благодаря которым венские власти разрешили мне в качестве исключения засесть, согнувшись в три погибели, в траве на Центральном кладбище, вряд ли когда-либо сильнее повлияют на действительность, изменят ее границы и запреты. Возможно, как говорил король Лир, сегодня на рассвете я прожил главный в жизни день.

Мы направляемся к краю кладбища, проходим среди могил, которые видно все отчетливей. На могильном памятнике Кастелли, жизнерадостному и плодовитому автору народных комедий, — надпись, оставленная сторонниками Лиги защиты животных. Из легкого тумана выступает простой высокий крест, начертанные на нем слова коротко описывают краткую жизнь Петера Альтенберга: «Он любил и видел». Голый, минималистский куб — надгробный памятник Лоосу, надгробие Шёнбергу, гению куда более тревожной геометрии, также представляет собой куб, только кривой.

Господин Баумгартнер оглядывается, прислушивается, пристально вглядывается в расплывающуюся в полутьме листву. Он может стрелять где угодно, даже среди свежих крестов и венков, но старается быть внимательным, потому что эта часть кладбища, приблизительно треть, — его сфера ответственности, за остальными следят двое его коллег, здесь он в ответе за выпущенные пули и случайный выстрел с попаданием в лампадку или охраняющего чью-нибудь могилу задумчивого ангела. Часа через два, когда кладбище откроется, родственники, которые придут сюда и обнаружат, что фотография покойного изрешечена, словно сомбреро в вестерне, а могильная плита залита кровью подстреленного в неудачный момент дикого кролика, будут знать, на кого жаловаться. «Этого не должно, не может произойти», — несколько раз спокойно повторяет Баумгартнер.

Мы подошли к последнему ряду могил и поднялись на холмик, с которого открывается хороший обзор: холмик образовался из перекопанной земли, мусора, травы и мокрой листвы — ее собирают на дорожках и свозят сюда. Почва здесь способствует быстрому разложению тел; когда в прошлом столетии обсуждались проекты обустройства кладбища, об этом свойстве знали и власти, и владельцы земельных участков: они торговались и назначали цену в зависимости от того, насколько подходящим в этом смысле был тот или иной участок; землевладельцы даже обменивались оскорбительными памфлетами — например, городской советник доктор Митлахер и барон Ласки в 1869 году. В этой части кладбища царит запустение, перед нами — луг, тянущийся от края леса до забора, окружающего центральное трамвайное депо Вены. В нескольких шагах от нас — надгробный камень, говорящий от имени семейства Пабст «Auf Wiedersehen» («До свидания!»). Луг кажется воплощением природы, которую с одной стороны ограничивают люди, общество, симметрия аллей и все, что связано с похоронами, а с другой — предприятие городского транспорта; тем не менее неширокий луг напоминает тайгу или саванну, тоже взятые в кольцо цивилизацией, но подчиняющиеся старинному закону животного мира: нюхать, ползти, выискивать пищу, спариваться, расставлять ловушки и избегать их — закону, что действует и на клумбе в палисаднике, и в горшке с домашним растением.

Бесцветная трава внезапно зеленеет, между деревьями раздаются первые шорохи и первые птичьи крики, в воздух поднимаются прилетевшие из России огромные вороны, на востоке появляется бледная лимонная корка, слышен ни на что не похожий запах утра, от которого, даже в этом городском лесу, физически испытываешь счастье, тело радуется свободе, с удовольствием слушает, щупает, смотрит. К неприкосновенным самкам, которые уже несколько минут скачут по лугу, присоединяется самец фазана; он еще далеко, но осторожно приближается, пока мой сосед целится. Привыкший ломать у себя на горе Снежник поставленные охотниками капканы, я чувствую себя предателем, перебежчиком на сторону противника. Неужели всякий из нас движется, как этот фазан, навстречу судьбе — с тщетной, хотя и терпеливой осторожностью? Замерев неподвижно, я гадаю, какая из возможных атомных или микробиологических угроз, какие звездные войны, рецидивирующие вирусы, обгоны на повороте держат на прицеле мою жизнь подобно тому, как мой сосед держит на прицеле фазана, выбранного бесконечной цепочкой случайностей.

Занятый бессмысленным преступным ожиданием, я жалею о том, что в 1874 году из-за высокой стоимости (миллион флоринов) был отвергнут проект захоронения по пневмопочте, предложенный Фельбингером и Худетцом: по километровому трубопроводу силой сжатого воздуха покойных собирались доставлять из Вены прямо в могилу. Я пытаюсь вообразить, как все вокруг содрогается от глухих ударов прибывающих один за другим трупов и как всякий раз взлетают фазаны.

Впрочем, опутывающая сетью целый мир игра совпадений и причинно-следственных связей решает отложить казнь фазана, приняв на сей раз иное обличье — не менее австрийско-бюрократическое: незадолго до того, как жертва замирает на краю леса рядом с «До свидания!» семейства Пабст, появляется запыхавшийся грузовичок, везущий опавшие листья и прочий мусор, который кладбищенские садовники (они, как и охотники, любят работать на рассвете) собрали на аллеях и решили сгрузить рядом с нами. Испуганный фазан успевает ретироваться, господин Баумгартнер, не сдерживаясь, громко бранится, но сердечно приветствует тех, кто испортил ему праздник.

Мы направляемся к выходу, скоро появятся обычные посетители. Сегодняшний рассвет вполне соответствовал духу Вены, издевающейся над смертью, заискивающей перед ней и одновременно над ней насмехающейся, ухаживающей за ней и, не будучи в силах расстаться с ней окончательно, как с надоевшим любовником, пытающейся хотя бы подложить ей свинью. У ворот мы встречаем коллегу господина Баумгартнера. Убитый им заяц воплощает несовершенство вселенной и первородный грех жизни, которая питается смертью. Через несколько часов заяц превратится в грациозный трофей, потом — в сочное блюдо, а пока он воплощает бегство и ужас, страдание существа, которое не просило даровать ему жизнь и не заслужило смерти, тайну жизни, нечто непредставимое, что еще недавно было у зайца и чего больше нет, и даже ученые не знают, что это такое, раз, пытаясь дать этому определение, они прибегают к тавтологии вроде «совокупность явлений, противостоящих смерти». Почему — я и сам не знаю (как и все актеры массовки в великом всемирном спектакле, я не играю в нем главную роль и не несу прямой, очевидной ответственности за происходящее), но перед зайцем мне стыдно.

11. Плодотворная работа

На месте нынешней Палаты рабочих и служащих располагался кабинет Эйхмана, из которого он руководил бюрократической работой по претворению в жизнь расовой программы Третьего рейха. На суде Эйхман вспоминал работу в Вене как «самую счастливую и успешную за всю его жизнь». Видимо, работа не создавала ему особых трудностей в городе, который Грильпарцер, национальный австрийский поэт, назвал в XIX веке «Капуей духов» и который во все времена был мастером самомистификации. На референдуме, прошедшем в 1938 году после Аншлюса (естественно, чисто формальном), лишь 1953 венца (эту цифру называет Кристиан Редер в альтернативном путеводителе) проголосовали против присоединения к Третьему рейху, впрочем, в том году здесь было совершено не 400, как обычно, а 1358 самоубийств.

12. Гентцгассе, 7

Из одного из этих окон 16 марта 1938 года выбросился один из упомянутых выше самоубийц, Эгон Фридель, консервативный критик и историк культуры, поэт эфемерного, автор коротких юмористических историй, в которых острая, не признающая границ ирония охватывает бесконечность, то, что всегда будет превосходить нашу малость, отчего малость эта нам еще дороже. Прыжок из окна стал для Фриделя последней Witz[64], насмешкой над шедшим его арестовать гестапо. Фасад у дома обшарпанный, штукатурка местами отвалилась, балкончики из кованого железа говорят о патетической претензии на орнаментальность. Фридель был евреем, нацизм вытолкнул его из окна во имя чистоты германской расы; сегодня в этом доме, если верить табличкам у дверей, проживают Покорны, Пекарек, Крицер, Урбанк. Как гласит поговорка, всякий настоящей житель Вены — богемец.

13. Лукач в Вене

В кафе «Ландтманн», стоящем на Ринге неподалеку от Бургтеатра, Вольфганг Краус (публицист, основатель Австрийского литературного общества — одного из немногих мостов, которые в долгие холодные годы после Второй мировой войны соединяли Западный мир и страны Востока) рассказывает мне о лекции, прочитанной Лукачем в здешнем подвале. Было это, как говорит Краус, году в 1952-м; лекция Лукача запомнилась ему как серое советское пропагандистское собрание, слушателей было не много, десятка три, зато встреча транслировалась по радио во многих коммунистических странах.

Выступление, получившее скромный и одновременно всемирный резонанс, подчеркивает и доводит до парадокса объективный пафос Лукача, способного поставить себя на службу высшим ценностям и спуститься с вершин высокого стиля на скромный, грубоватый уровень микрофонов, принимая риск, который подразумевает подобное служение, и в то же время проявляя великодушную готовность переступить через себя.

Лукач — противоположность венскому духу, которому он, как и всякий венгр, не симпатизировал. Вена (та Вена, где он жил в изгнании) была городом современной кризисной ситуации, которую он решительно заклеймил в «Разрушении разума», кажущемся созданной руками Лукача карикатурой на его мысль. Вена — место кораблекрушений, пусть и прикрытых иронией, скепсисом по отношению ко всеобщему и ко всем системам ценностей. Очевидно, что выше подобного скепсиса может находиться лишь отблеск трансцендентального, чуждого диалектической системе мысли. Лукач — воплощение современного мыслителя, обращающегося в своих рассуждениях к сильным категориям, вписывающего мир в определенную систему и определяющего надежные ценности, которые выше потребностей. Вена — город постмодернизма, здесь реальность уступает место своему представлению, внешнему, сильные категории ослабевают, универсальное превращается в трансцендентальное или растворяется в эфемерном, механизмы потребностей поглощают ценности.

Как отмечал Аугусто дель Ноче, в «Разрушении разума» ощущается тайный страх, что Ницше возьмет верх над Марксом. Именно это произошло и происходит в западных обществах: кажется, будто игра интерпретаций, стремление к власти, скрытое за автоматизмом общественных процессов, организация потребностей, напоминающая раскинутые щупальцы или кровеносную систему, неясный поток коллективного либидо вытеснили открывающую законы реальности мысль, чтобы переписать эти законы, и решили судить мир, чтобы его изменить. Похоже, культура-зрелище одолела идею революции.

«Разрушение разума», в котором Лукач сражается с призраком Ницше, наблюдая его победное возвращение, — книга против авангарда, против переговоров, а значит, против Вены, хотя Вена означает сатиру на всякие напыщенные переговоры, на постмодернистскую наглость, скрывающуюся под обличьем толерантной, ликующей пустоты. Впрочем, Лукач не мог разглядеть этот метафизический дальний план театра венского мира, где все постоянно встает с ног на голову. «Пока он говорил, — вспоминал Томас Манн, подчеркивая силу диалектики Лукача, — он был прав». Кафка, с которым престарелому Лукачу пришлось посчитаться в связи с невероятными мировыми событиями, наверняка сумел бы ему объяснить, что порой разумнее хранить молчание. Впрочем, молчание не соответствует диалектике, Гегелю, оно может быть мистическим или ироническим (или тем и другим одновременно). Молчание — это не Маркс, а Витгенштейн или Гофмансталь, молчание свойственно Вене.

14. Я просто спросил

Среди множества фотографий, которые представлены на проходящей в Вене выставке, посвященной восточному иудейству, есть снимок старика — починщика зонтов в низко нахлобученной шапке, со струящейся бородой и очками на носу: старик орудует спицей и ниткой. На темной фотографии тень поглотила черную одежду, однако лицо и руки старика сияют, как на полотнах Рембрандта, наделенные величественным сакральным смыслом, который не стереть никакому унижению. Наверняка окна его мастерской разбили во время погрома, как разорили дома на выставленных рядом снимках; применив насилие, у починщика зонтиков можно вырвать бороду, можно лишить его жизни, но ничто не способно умалить торжественную осмысленность и твердую уверенность, читающуюся в его неторопливых движениях, в его теле.

Терпеливый взгляд из-за сдвинутых на нос очков обращен на непокорный зонтик с починенной спицей, но в этом взгляде сквозят и лукавство, и добродушная ирония, присущая тем, кто знает, что за ночь мир может быть разрушен и что не стоит слишком серьезно воспринимать его блеск, обещания и угрозы — Тора запрещает создавать себе кумиров, даже из Слова Божия.

Этот старик — «вечно невредимый» жид, как говорил Йозеф Рот, невозмутимый и царственный нищий в потрепанном кафтане, неизменно поднимающийся на ноги после того, как его убивают, наводя страх на фараона, лагерного коменданта, знатного господина или бюрократа-антисемита несгибаемой жизненной силой и неистребимой любовью к родным, которая и питает эту жизненную силу, наполняя ее религиозным чувством. Под окнами западного знания, все больше осознававшего свой раскол и внутренний разрыв, богатый или нищий еврей бродил, словно король невозмутимых и упорных дармоедов-попрошаек — Schnorrer, — бездомный и настойчивый, тот, над кем смеются, и кого бьют, и кто с равнодушием принимает насмешки и побои, не имеющий родины, приверженный Закону и Книге, идущий по жизни, как царь, и всюду чувствующий себя дома, словно весь мир для него — знакомый округ, улица его детства, где говорят на его родном наречии. Однажды на литературной конференции в Еврейском музее в Айзенштадте, столице расположенной неподалеку от Вены земли Бургенланд, участвовавший в дискуссии венский раввин осторожно спросил меня: «Сами вы не еврей, верно?» Не успел я договорить в ответ, что я не еврей, как раввин, словно стремясь избежать непонимания и не вызвать моего беспокойства, выставил руки ладонями вперед и сказал: «Я ничего не имел в виду, я просто спросил…»

15. Вам как обычно?

«Сам живи и другим не мешай» — венская мудрость, формула либеральной толерантности, легко превращающаяся, как отмечал Альфред Польгар, в собственную противоположность, в циничное равнодушие, в «сам умри и другим не мешай». Возведенное в стиле бидермейер кладбище Святого Марка пребывает в запустении. Металлические украшения на траченных ржавчиной надгробиях разваливаются, надписи полустерты, прилагательное «незабвенный», относящееся ко многим именам, растворено в забвении. Здесь высится целый лес безголовых ангелов, окутывающий и покрывающий могилы, в его в джунглях виднеются надгробные стелы; задумчиво подпирающей лоб рукой ангел с опущенным факелом указывает на могилу, где похоронен Моцарт: на современном кенотафе лежат свежие хризантемы.

Здесь много македонских, греческих, польских, румынских могил. «Ici est deposé Kloucerou Constantin Lénsch fils du Chevalier Philippe Lensch Grand Logothet de Droit»[65]. Подобно Арлекинам и Гансам Вурстам из венских народных комедий, посетителя, прогуливающегося по осенним аллеям, где пышно цветет забвение, мысль о смерти приводит к мысли о любви. Не о perditio, а об appetitio[66], о постели, о сладостных и веселых мгновениях. Пышное цветение бренности подталкивает к счастью, к воспоминаниям, к битве со временем. Хочется забежать в первую попавшуюся телефонную кабину и позвонить, сжимая в ладони горстку шиллингов, былым подругам по веселым утехам, живые воспоминания о которых настойчиво всплывают в голове. Какое счастье, что изобрели автоматическую телефонную связь!

Залы трактира на Кладбище безымянных также наводят на мысль о приятной остановке в пути, об уютных комнатушках. Сегодня трактир принадлежит Леопольдине Пивонска, молодое вино «Штурм» игристо и легко, в Stube, то есть горнице, по-австрийски уютно. На Кладбище безымянных захоронены тела, выловленные в Дунае; их не много, на могилах лежат свежие цветы, кое у кого из покойных, вопреки названию кладбища, даже есть имя. Смерть здесь проста, сведена к самой сути, проникнута почти братским духом, проявляющимся в анонимности, сближающей всех нас, грешников, детей Евы. Лишь равенство, отказ и отречение от всего — в первую очередь от тщеславного «я», воздает должное смерти, а значит, и правде жизни. Покоящиеся здесь могут повторить за Дон Кихотом «я знаю, кто я».

По сравнению с невысокими крестами круглая капелла в австрийском фашистском стиле, возведенная во времена Дольфуса, кажется блеклой и малоинтересной — огромная заброшенная развалюха, недостойная религиозной и непочтительной близости жителей Вены со смертью. Мой приятель Кунц, воплощающий эту цивилизацию лучше Йозефа Рота, делит представительские расходы между оплатой труда продажных Венер и оплатой пышных венков, которые он посылает на похороны всех, даже дальних знакомых, смущая щедростью родных покойного. Я так и вижу, как цветочник, завидев Кунца у себя в магазинчике, заботливо спрашивает: «Вам как обычно?»

16. Йозефинум

Это институт или музей истории медицины, старинная академия, которая была создана по воле Иосифа II для военных хирургов и из которой выросла выдающаяся венская школа клинической медицины. По приказу императора были созданы анатомические модели из воска в натуральную величину и даже крупнее: препараты с горизонтальными или вертикальными разрезами показывают посетителю, как устроены хрупкий и совершенный механизм внутренних органов, пучки нервных волокон, центральная и периферийная нервная система, лабиринт нервов и сухожилий, мышц, вен и артерий. Женская голова со снятой черепной крышкой: стоя перед ней, видишь нежно полуопущенные веки и чудесный рот, глядя сверху — извилины мозга. Мужская голова показана в среднем саггитальном разрезе: у одной половины прелестный бесцветный профиль, как у неоклассической статуи, на губах улыбка, как у древних богов, у другой половины видно серое и белое вещество одного из полушарий головного мозга и «дерево жизни» мозжечка. На спине лежит женщина, стенки брюшины удалены, чтобы были видны репродуктивные органы: волосы светлого парика рассыпаны по плечам, на шее ожерелье.

Совершенная и бренная топография нашего тела, сеть нервных окончаний и скользких оболочек, защищающих наши органы, дарят нам способность размышлять, изобретать сонет или придумывать его новые варианты, изумляться красоте человеческого лица, воображать себе Бога. Этот музей восковых фигур — не музей ужасов, ведь истина делает нас свободными, а знание материи, из которой мы состоим, делает материю достойной любви. Всякое истинное слово превращается в плоть, расчлененные фигуры обнажают природу тел, предстающих во всем своем блеске, когда они изящно двигаются. Человеческие плоды с различными деформациями, сросшиеся сиамские близнецы напоминают о de nostra re agitur[67]. Тем временем в университете проходят выборы: висящий на одной из стен плакат группы «Jes», призывающей вернуться к обязательному ношению галстука и запретить левые политические движения, извещает, что 1 июня в рамках цикла лекций о «консервативной сексуальности» некий доктор Кнакс прочитает лекцию на тему «Мастурбация: массовое убийство?»

17. Кабаре реальности

Криста Яната ведет меня на старое еврейское кладбище, расположенное по адресу Зеегассе, 9. В 1950-е годы Криста была символом Венской группы — легендарного и ныне канонизированного венского авангарда. Она дружила с Артманом, Байером и Рюмом, который дал ей прозвище Майке, и с изумлением наблюдала за их странными выходками — насмешкой надо всем и всеми, кроме них самих. Вероятно, в Кристе было больше поэзии, чем во всех остальных, разве что за исключением Байера, да и сегодня поэзии в ней куда больше. Она красива, не питает иллюзий, прекрасно знает, чем все кончается, но умеет уважать и любить других в отличие от литераторов с их убогими акробатическими трюками, которым до того хочется высмеять буржуа, что в итоге они выставляют на посмешище самих себя.

Воскресенье, на улицах пусто. Мы заходим выпить кофе в «Гастхаус Фукс» на Регенгассе. Вена (Вена Элиаса Канетти) — еще и клоака мира, до боли знакомая даже в своей деградации. Три-четыре посетителя служат примером различных стадий алкоголизма. Пожилой хорват разговаривает сам с собой и даже не замечает, как у него в руках появляется стакан. За другим столиком трое режутся в карты: у одного уродливая, животная морда, как на картинах Брейгеля, тело другого под воздействием пива все больше округляется, становится бесформенным и по-женски тучным; лицо единственной женщины кажется развалившимся на куски, как на картинах экспрессионистов. Немного спустя появляется вооруженная молотком сумасшедшая и принимается повсюду забивать гвозди — в столики, в лавки. Сцена, достойная венского кабаре, — кабаре дикой, обнаженной жизни, до которой не дотянуться литературе, ибо, пытаясь подражать примитивности жизни, литература впадает в фальшь и назидательность. Хозяйка заведения раскованна и приветлива, но пройдет несколько лет, и она наверняка подурнеет, как ее сегодняшние клиенты. «Тебе на вид лет пятьдесят», — галантно замечает ей один из пьянчуг. Криста глядит на меня, словно спрашивая, правда ли ее только что исполнившиеся пятьдесят лет отличаются от полувека хозяйки заведения, или это ей только кажется.

18. Рембрандтштрассе, 35

Здесь в 1913 году жил Йозеф Рот, когда он только что приехал из Галиции и его полное имя появилось в списке студентов Венского университета: Мозес Йозеф Рот. Дом серый, стоит на нищей окраине, на лестницах полумрак, в темном дворе растет кривое дерево. Проживая в подобном доме, нетрудно стать специалистом по тоске — доминирующей ноте запаха Вены и Миттель-Европы; тоске от школы и от казармы, тоске от симметрии, недолговечности всего вокруг и разочарования. В Вене кажется, будто живешь и всегда жил в прошлом, в складках ткани прошлого прячется и сохраняется все, даже радость. Это «Lied», песенка о «милом Августине», бродяге и пропойце, проживающем свой последний день и одновременно живущем в затянувшемся эпилоге, в промежутке между закатом и концом, между долгим и отсроченным прощанием. Эта пауза — мгновение, вырванное у бегства, мгновение, которым наслаждаешься в полной мере, искусство жить на краю ничто так, будто все в полном порядке.

19. На краю реальности

В Вене даже крупная экономика способна превратиться в искусство ничто. Среди бумаг Шумпетера, знатока сей неуловимой науки, сохранились наброски романа, который, как гласит подписанный Артуром Смитисом некролог, должен был называться «Корабли в тумане». Из набросков незаконченного романа ясно, что его нерешительному и тщедушному герою по имени Генри, сыну англичанки и триестинца неопределенной национальности, предстояло уехать в Америку, чтобы заняться бизнесом: его привлекала отнюдь не возможность заработать, а интеллектуальная сложность экономической деятельности, в которой переплетаются математический расчет и страсть, общие законы экономики и непредсказуемая случайность жизни.

В этом обрывочном и тайном автопортрете Шумпетер изобразил типичного героя габсбургской империи, осиротевшего наследника горнила, где плавились нации, остро ощущающего, что он не принадлежит ни к одному миру, и в то же время убежденного в том, что его не поддающаяся определению идентичность (обусловленная смешением, вычитанием и опущением) не только предначертана судьбой сынам Дуная, но и отражает общее историческое положение, существование всякого индивидуума.

Шумпетер, современник Гофмансталя и Музиля, выросший в эпоху, когда естественные науки и математика обнаружили, что их здание лишено фундамента, вместе с Витгенштейном исповедовал образ жизни и мысли, совпадавший с придуманным Музилем биномом души и точности: разум пытается исследовать неясные глубины души с аналитической научной строгостью, со сдержанностью и скромностью, избегающими всякого дешевого пафоса и не позволяющими (дабы оставаться честными и не изменять самим себе) выходить за рамки того, что может быть проверено рациональным путем, понимая, что за границами этого пространства неизбежно столкнешься с главными вопросами о жизни, о ее смысле и значении. Проведенные Шумпетером гениальные исследования законов экономического развития представляют собой пример математики мысли, которая, как герои романов Броха, с пронзительной грустью глядит на ускользающие из-под ее власти чувства и явления.

В романе Генри рос, подобно автору книги, окруженный материнской любовью, занятый отвлеченной игрой высоких, утонченных общественных отношений. Возможно, Шумпетер хотел изобразить либерального венского буржуа конца века, пытающегося облечь свой экономический взлет, как говорил Шорске, в формы эстетской аристократической культуры. Игра общественных отношений постепенно опустошала жизнь Генри: она тускнела, превращалась в изящное ничто, в сомнительную подмену истинного и ложного, в постоянное бегство от всякой правды. Генри суждено было открыть, что он ощущает себя чужим во всех странах, во всех социальных классах, во всех человеческих сообществах: он не был способен привязаться к семье, другу, любимой женщине. Оставалась лишь работа, да и та казалась спасенным после кораблекрушения обломком: «работать производительно, не ставя целей, ни на что не надеясь».

Смитис вспоминал, с какой иронией Шумпетер подбрасывал собеседникам аргументы, позволяющие опровергнуть его теории, и насколько иронично реагировал на недоразумения, сопровождавшие распространение его трудов: стремление к наивысшей научной точности соединялось в нем с тайной тягой к закату. Подобное тайное родство с трещинами в горной гряде истории, сочетающееся с ясной рациональностью, которую присутствие трещин отнюдь не смущает, — также наследие старой Австрии. Жизнь Шумпетера отмечена непониманием и недоразумением: его провидческие идеи приняли далеко не сразу, всемирные катастрофы тормозили успех многих его книг, представлявших собой едва ли не самые выдающиеся труды по экономике, он потерпел неудачу как министр финансов и президент банка, хотя одним из немногих понял, что происходит, и объяснил, как следует поступить.

Шумпетер, как и Генри, преграждал в своем сердце путь всем тормозившим движение вперед комплексам, всякому презрению; он не упрекал мир за пережитые разочарования и не перекладывал на других вину за то, что все вокруг абсурдно. Австрийская цивилизация научила его едва заметно улыбаться, разоблачая этой улыбкой все, что казалось незыблемым, и одновременно пряча за ней смятение и подчеркивая значение будничной глупости, без которой не сохранить ума. Гений экономики, рассуждавший о динамичности предпринимателей и свободной инициативе, вместе с Музилем полагал, что занятый расчетами разум — старый банкир; чтобы жить, мастерски выполняемые расчеты необходимы, но недостаточны. Как говорит Шумпетер в одной из заметок, можно изложить историю как последовательность упущенных возможностей; уроженец старой Какании[68] понимал, что раз дела обстоят так, они могли обстоять и иначе.

20. Венская группа и стриптиз

В недлинном пассаже, соединяющем Кертнерштрассе с площадью, под которой расположена крипта капуцинов, по соседству с построенным Лоосом знаменитым баром располагался Арт-клуб, который еще называли «Strohkoffer» («Соломенный чемодан»). Здесь располагалась штаб-квартира Венской группы. В застойной консервативной атмосфере 1950- 1960-х годов члены группы возрождали одновременно традиции сюрреализма, дадаизма и народного творчества; они сопротивлялись все усиливавшемуся отчуждению, которое лишало индивидуума непосредственного чувственного опыта, и искали поэзию в крайних экспериментах, в монтаже и словесных играх, поэтической акробатике и хеппенингах, смешении рекламы и нонсенса, в насмешливой провокации, в планах дирижировать птичьим хором, построить дом длиной десять километров и печатать фальшивые газеты для одного человека.

Эти фигляры вносили оживление в скучную австрийскую культуру, но был среди них и настоящий поэт, Конрад Байер, скончавшийся в 1964 году. Впрочем, упорные «поэтические акты», претендовавшие на то, чтобы изменить жизнь, были проникнуты неумолимой наивностью, которой грешат те, кто стягивает штаны, думая, что нарушает тем самым Божий закон. Членов Венской группы отличала пафосная претензия управлять всеми спонтанными проявлениями и наглость, свойственная тем, кто полагает, будто он создал новое клоунское-оргиастическое-кибернетическое евангелие, в котором на самом деле ничего нового нет.

Нынче в серьезных академических изданиях превозносят эту поэтическую «деятельность» и публикуют фотографии писателей, которые выходили к публике голышом, мочились, макали половые члены в бокалы с пенящимся пивом, фотографировались вместе, принимая непристойные, то бишь оригинальные и невинные, позы. Во всем этом, к сожалению, недостает воображения, подлинного нонсенса, непредсказуемой фантазии, иронии; обнаженные тела и провокационные жесты столь же ожидаемы, как униформа слушателей военной академии. Эти иконоборцы давно образумились, подобно бродячим студентам, которые давно стали нотариусами, читают лекции в университете и критикуют 68-й год. Криста объясняет, что на месте заведения, где некогда собиралась группа, теперь работает другое, но его временно закрыли: там показывают обыкновенный стриптиз, возможно чем- то похожий на оставшиеся в прошлом вызывающие раздевания перед публикой. Йозефу Роту наверняка бы понравилось то, что strip-tease превратился в striptease[69].

21. Карл-Маркс-Хоф

Знаменитый громадный жилой комплекс для рабочих, построенный «красной Веной», социалистической мэрией, после Первой мировой войны, связан со стремлением к реформам, с верой в прогресс, с желанием создать новое общество, где найдется место для новых общественных классов, которые и будут судить это самое общество. Сегодня легко улыбаться, глядя на серое казарменное здание. Впрочем, дворики и клумбы проникнуты печальной радостью, они могут многое рассказать об играх детей, которые, прежде чем перебраться в этот дом, ютились в безымянных лачугах и конурах, о гордости, которую испытывали семьи, которые в этих квартирах впервые зажили достойно, как люди.

Этот памятник Современности воплощает множество иллюзий, связанных с прогрессом, распространенных в годы между двумя мировыми войнами и давно развенчанных, но в то же время он является свидетельством достигнутого выдающегося прогресса, не замечать который может только самоуверенный глупец. В 1934 году эти дома стали центром крупного рабочего восстания в Вене, которое австрофашистский канцлер Дольфус подавил, пойдя на кровопролитие. Правые склонны к патриотизму, вот только куда чаще и охотнее они стреляют не в тех, кто вторгается на их родину, а в своих соотечественников.

Сегодня нам не хватает тогдашнего ощущения современности и связанных с ним обещаний. Вена, оказавшаяся в годы между двумя войнами в ссылке, стала театром, на сцене которого, словно барочные аллегорические декорации, рухнули идеологические убеждения и великие революционные надежды.

Тогда, в годы правления Гитлера и Сталина, в сердцах и умах многих людей слабела вера в коммунизм. В романе Манеса Шпербера, действие которого происходит в Вене, показано, как вышедший из партии человек оказывается круглым сиротой: когда коммунист-подпольщик, отдавший жизнь делу революции и работавший в странах, где установлена фашистская диктатура, обнаруживает, что Сталин полностью извратил революцию, он оказывается на ничейной земле, чужим во всяком обществе, сосланным из самой жизни.

Эти свидетели и обвинители «свергнутого божества», которых в годы между двумя войнами нередко можно было встретить на улицах Вены и в венских кафе, словно в месте ссылки, воспринимали службу революции как всеобщую картину мира, вопросы политического выбора превращались для них в основополагающие вопросы существования. Люди, бежавшие из мира сталинского коммунизма, преподали всем большой урок, сохранив от марксизма целостное, классическое представление о человеке, веру во всеобщее и гуманизм, порой выливавшуюся в наивный рассказ о прошлом. Впрочем, их человечность, не позволившая после временного поражения всего, о чем они мечтали, увлечься безответственными интеллектуальными играми, вовсе не похожа на кокетство нынешних сирот марксизма, которые, испытав разочарование в связи с тем, что марксизм оказался не похож на волшебное заклинание, открывающее все двери истории, громко кричат и издеваются над тем, что еще вчера казалось святым и непогрешимым.

Полная горести, суровая твердость вчерашних изгнанников помогает достойно проживать сегодняшний день. Осиротеть, утратив идеологию, также естественно, как осиротеть, потеряв родителей; это больно, но из этого вовсе не следует, что нужно развенчивать потерянного отца, потому что нет никакой необходимости отказываться от его учения. Политическая борьба — не мистическая Церковь, которая вмещает все, а каждодневный труд, неспособный раз и навсегда спасти землю, это труд, в котором неизбежны ошибки, но ошибки можно исправить. Для марксизма тоже настал миг освобождения, ему пора обрести светский характер, не допускающий присутствия идолопоклонников или переживших Вьетнам сирот, а признающий лишь зрелые личности, готовые к постоянным разочарованиям. Настал час, когда выход из коммунистической партии не влечет за собой утрату полноты существования, что могло бы стать поводом для того, чтобы из партии не выходить. Вчерашние странники на ничейной земле сумели противостоять пустоте, сохранив ценности, без которых переход к светской культуре означает не освобождение от догм, а равнодушное, пассивное подчинение общественным механизмам. Как говорил Шпербер, эти странники блуждали в истории по ничейной земле, жили воспоминаниями о прошлом, мечтами о будущем и никогда — настоящим. Подобная судьба была уготована и стране: в кафе и в захудалых отелях, где ютились изгнанники, как подчеркивал Шпербер, в очередной раз, на сей раз окончательно, умирала старая Австрия.

В то же время ее смерть и изгнание были символом сопротивления мучительному измельчанию всего и вся в постмодернистскую эпоху, подобно тому как Карл-Маркс-Хоф стал символом сопротивления пушкам Дольфуса и соблазну считать, что всякое сопротивление лишено смысла. Скудная, серая, громоздкая современность этого фаланстера поражает своим размахом. Совсем иное дело — кривляние тех, кто шестьдесят лет спустя открывает для себя это здание и принимается расхваливать его как образец ретро, кокетничая и изображая из себя сторонника прогресса или (как случилось в Триесте, где это привело к страшным последствиям) вновь предлагая фаланстер как модель жилища и совместного существования. Причуда возвращать к жизни формы, когда породившая их историческая необходимость уже исчезла, — проявление постмодернизма, свойственной китчу любви ко всему фальшивому и кричащему, любви к идеологии, у которой ампутировали все идеи; это лишенная основания культура, у которой нет ничего общего с мощным, тяжелым фундаментом Карл-Маркс-Хофа.

22. Дядя Оттоне

Марияхильфештрассе. В этих комнатах проживал дядя моей мамы, которого звали Оттоне. Десятилетиями его носили потоки истории, но в конце концов как бы ненароком всегда выбрасывали на защищенный, высокий берег. Во время Первой мировой войны в Триесте дядя, будучи австрийским чиновником, отвечал за снабжение. Работу свою он выполнял честно, а она, в свою очередь, позволяла ему не слишком затягивать пояс в те трудные годы. В 1918 году, когда в Триест пришла Италия, дядю вызвали к генералу Петитти ди Рорето. Дядя немного опоздал и появился, когда кучка людей на улице избивала его бывшего коллегу, тоже снабженца, с криками «долой австрийского обдиралу». К приходу дяди люди уже выплеснули злобу, и на дядю ее не хватило. Генерал, потрясенный царившим в дядиных учетных книгах порядком, попросил его продолжить работу в нелегкий переходный период и даже привел его с собой в театральную ложу — в театре праздновали сдачу Триеста, так что овации и возгласы «Да здравствует Италия!» полились и на моего дядю.

Когда утвердился фашизм, дядя переехал в Вену, и в годы тяжелого экономического кризиса накопленный опыт позволил ему получить аналогичную должность. Он рассказывал, что иногда, накануне демонстраций, социалисты заглядывали к нему и говорили: когда они явятся с приказом выдать, к примеру, 100 центнеров муки, он должен заявить, что выдаст 50, тогда они сойдутся на 75. Еще они просили его показать, в какие комнаты он почти никогда не заходит — вдруг им придется бить окна. Уйдя с государственной службы, в годы нацизма дядя помогал преследуемым социалистам и коммунистам; возможно, благодаря этому в 1945 году, во время советской оккупации, его попросили заняться снабжением и распределением провианта. В старости онстал кавалером Мальтийского ордена, но отказался от другого почетного звания, с которым позднее был связан скандал; когда же дядя стал Великим бальи, он проводил полгода в Риме, во дворце своего ордена, в компании престарелого слуги, которому дядя (а дяде шел уже девятый десяток) помогал ходить и есть. Давай, Джованни, поехали в горы, — говорил ему дядя, — и оба принимались вдыхать кислород из баллона. Дядя проскользнул среди событий жизни, подобно отличному танцовщику, который пляшет в переполненном зале, не сталкиваясь с другими парами.

23. В Музее криминалистики

Любезный сотрудник полиции, который водит меня по Музею криминалистики, гордится преступниками и преступлениями, о которых он мне рассказывает, как директор галереи Уффици гордится картинами Рафаэля и Боттичелли. Почитая закон, мой спутник не скрывает симпатий к королю взломщиков Брайтвизеру, которого венцы так любили, что попрощаться с ним в 1919 году на кладбище Майдлинг пришла целая толпа.

В музее есть две незабываемые фотографии — две женщины, жертва и палач. Убийца — состоятельная дама Жозефин Люнер, суровая, дебелая, спесивая, с тяжелой квадратной челюстью, какие бывают у блюдущих нравственность почтенных домохозяек, в душе — мегер. Жертва — Анна Аугустин, четырнадцати лет, темные косы, сияющий, застенчивый взгляд, еще не вполне девушка, а девочка, беззащитная и растерянная. Анна Аугустин приехала из провинции и работала в Вене прислугой в доме Люнер. Госпожа Люнер придиралась к ней, безосновательно упрекая в распущенности и угрожая обо всем рассказать родным девушки, затем принялась хлестать ее по щекам, пинать и избивать палкой; затем посадила под замок, мучила голодом, подвергла страшным издевательствам и жестоким пыткам. После года мучений Анна умерла. Когда все открылось, Жозефин Люнер осудили на смерть, но потом заменили казнь на пожизненное заключение — в Австрии всегда поступали так с женщинами-преступницами, пока после 1938 года нацисты не отменил эту привилегию. Муж Жозефин Люнер, знавший обо всем, но не участвовавший в пытках, отделался несколькими месяцами тюрьмы.

Детскость Анны, ее доверчивый, нежный и беззащитный взгляд взывают к отмщению. То, что произошло с этим созданием и что в разных формах происходит со многими другими, перечеркивает человеческую историю. Даже если положить на одну чашу весов все высочайшие достижения людей, им не перевесить ужаса подобных преступлений, не стереть с лица мироздания это пятно. Подобно Алеше Карамазову, который был потрясен, узнав историю генерала, спустившего собак на мальчишку, сталкиваясь с этим случаем, понимаешь, что Бог не всемогущ, что невозможно простить Жозефин Люнер, нельзя представить себе, что, когда окончательно воцарится гармония, коренастая мучительница займет место в сонме блаженных.

Отчасти подобное насилие обусловлено устройством общества. Анна ни разу не осмелилась взбунтоваться, бежать, когда это еще было возможно, когда хозяйка после истязаний посылала ее за покупками, Анна послушно шла в лавку. Никто не объяснил Анне, что у нее такие же права, как у всех остальных; положение, которое занимала в обществе ее хозяйка, внушало девушке чувство почтения, сметавшее все преграды на пути жестокости ее мучительницы. Со своей стороны, Жозефин Люнер никогда бы не осмелилась мучить дочь государственного советника, ей бы это даже в голову не пришло. Кстати, прежде она никогда и никого не мучила и не страдала из-за отсутствия подобной возможности. Когда же перед ней оказалась совершенно беззащитная, не бойкая и не шустрая девчонка, отсутствие сопротивления и легкость преступления пробудили желание его совершить.

Слабые должны научиться наводить страх на сильных, иначе говоря, должны понять, что, если пожелают, если избавятся от страха, они тоже могут быть сильными и на всякий удар госпожи Люнер отвечать ударом. Склоняющий голову перед хозяином поступает так потому, что, подобно слону у Киплинга, забыл о собственной силе.

Когда он вспомнит о том, что силен, и будет готов ударить хоботом первого, кто попытается его укусить, в зоопарке наверняка воцарится мир.

24. Весело жил и умер легко

Для Грильпарцера Аугартен (просторный парк, расположенный между районами Бригиттенау и Леопольдштадт) был тем местом, где он испытал счастье и радость, по крайней мере, во время народного праздника, описанного в рассказе «Бедный музыкант» (1848). Сегодня Аугартен, его прямые, почти не обрамленные деревьями дорожки пробуждают чувство одиночества, присутствующее во всякой строгой геометрии, это парк для пенсионеров, выгуливающих собак под сенью трех обшарпанных разваливающихся Flakturme, башен для орудий противовоздушной обороны, — давно заброшенных и возвышающихся среди зелени, словно неуклюжие руины варварских строений.

Подобно рассказу Грильпарцера, трогательному и печальному расставанию с уходящими со сцены истории знакомыми персонажами, старая Вена превращается в пейзаж, на фоне которого расстаешься со счастьем. Амедео пытается научно обосновать различие между «Мостом» и «Штурмом» — двумя известными в Вене разновидностями молодого вина. Джиджи развлекает дам рассказами о своем дядюшке, который поклялся умирающей матери, что женится на одной молодой особе, и, разумеется, обещания не нарушил, но перед свадьбой бывает помолвка, и вообще нужно много чего успеть, прежде чем пойти к алтарю, так что дядюшка проходил в женихах до восьмидесяти трех лет, разумеется твердо намереваясь при первой же возможности вступить в брак, воспрепятствовала которому его внезапная смерть. Франческа привычным движением слегка приподымает голову, обнажая белеющую в вечернем свете шею. Годы так и не дописали ее портрет, не позволили угадать, что станет с ее лицом, через которое прокатились волны времени, стекавшие по ее шее и волосам; с ее прекрасным и неярким лицом, подобным лодке, бросающей якорь в известных и в потаенных местах; с лицом, подобным прозрачной и бесцветной воде, глубину которой оценит лишь тот, кто отважится на отчаянное исследование океанских глубин.

Впрочем, в один прекрасный день дуракаваляние закончится, и, хотя мы разгуливаем с видом праздных весельчаков и бездельников, все мы дисциплинированные, послушные, расторопные и заслуживающие доверия профессионалы; машина риторики[70] не спускает нас с поводка, однажды она призовет нас к порядку, подтолкнет, загонит каждого обратно в свою конуру, чтобы каждый из нас лаял, как пес, выводя мелодию, подобающую серьезности жизни.

На стволах и листве деревьев подрагивают яркие, противоречащие серому небу и прогнозу погоды отблески праздника, описанного Грильпарцером, — свет его страниц, на которых сто тридцать лет тому назад ожили деревья и листва Аугартена. Бедный музыкант — тот, у кого ничего не было и кто ничего не хотел иметь, нищий, испытывающий перед музыкой религиозный трепет и при этом отвратительно пиликающий на скрипке; тот, кто старательно и простодушно приблизил свое фиаско, увидев за падением и движением вниз по общественной лестнице смиренную, тайную гармонию с течением жизни, наслаждение каждым ее мгновением, убеждение. Кафка, воспринимавший бедного музыканта как человека, который от всего отказался и, благодаря этому, способен вполне насладиться жизнью, ибо отказ освободил его от всех связывающих руки планов, сравнивал его с героями Флобера, с зиянием и пустотой «Воспитания чувств». Говоря словами Флобера, персонаж Грильпарцера жил «dans le vrai»[71], однако простота и правда совпадают для него с искусством, с преданностью музыке, в то время как для Флобера и Кафки властный призыв заняться искусством отдаляет от человеческой правды. Впрочем, искусство бедного музыканта, хотя он и почитает его как гармонию, не более чем жалкое пиликанье. И все же неудавшаяся жизнь спасает его, позволяет не играть навязанные историей и обществом роли, посвятить себя сущему вздору, тратить время впустую, радоваться ерунде и глупостям, порой достигая в своей неуклюжести моцартовской легкости.

Быть австрийцем означает владеть искусством фуги, бегства, бродяжничества, любви к месту, где ты остановился передохнуть, возвращаясь на родину — ту самую родину, которую, как говорил шубертовский странник, всю жизнь ищешь, предчувствуешь, но так никогда и не находишь. Эта неведомая родина, где всегда живут в долг, — Австрия, а еще это жизнь, приятная и, хотя ты стоишь на краю ничто, веселая. Фердинанд Заутер, безобидный поэт, пьянчуга и бродяга, современник Грильпарцера, проводивший дни в венских трактирах, говорил в эпитафии самому себе: «Viel empfunden, nichts erworben, / froh gelebt und leicht gestorben» («Многое испытал и ничего не добился, / весело жил и умер легко»), — жил и умер без труда и забот.

25. Берггассе, 19

Пока он был жив, к нему редко заглядывали, зато теперь идут толпой, — говорит таксист, везущий меня к дому Фрейда, где размещался и его кабинет. Эти комнаты знамениты на весь мир, я и сам бывал здесь неоднократно, но всякий раз они производили на меня сильное впечатление, здешний воздух пропитан почтением и отеческой печалью, с которыми этот господин из XIX века погрузился в Ахеронт. В прихожей — шляпа и трость, словно Фрейд только что вернулся домой; а еще — медицинский саквояж, дорожная сумка и бутылка в кожаном чехле — эту флягу он брал с собой, отправляясь на прогулки по лесу, которые он совершал с регулярностью образцового отца семейства.

Фотографии и документы, выставленные в изобилии в кабинете, портреты Фрейда и других основоположников новой науки, издания знаменитых трудов воспринимаются как простая иллюстрация: это уже не кабинет Фрейда, а учебный музей психоанализа, сжатого почти до расхожей формулы, без которой нынче не обходится ни одно научное рассуждение.

Впрочем, в тесном зале ожидания стоят книги из подлинной, личной библиотеки Фрейда: Гейне, Шиллер, Ибсен, классики, учившие его деликатности, строгости и humanitas[72], без которых спускающемуся в преисподнюю не обойтись. Трость и фляга говорят о величии Фрейда, о свойственном ему чувстве меры и любви к порядку, о простоте решительного и освободившегося от тревог человека, который, погружаясь в пучины человеческой амбивалентности, учится сам и учит других еще сильнее, еще с большей свободой любить семейные прогулки по горам.

Мало что из всего этого можно услышать на слетах психоаналитиков: в путаных, не дружащих с синтаксисом речах они, сами того не желая, нередко сводят психоанализ к пародии на него, применяя понятие эдипова комплекса в рассуждениях о чистоте городских улиц и колебании валютного курса. Истинные наследники Фрейда — не авторы невнятных теорий, которые распространяют психоанализ на все и вся, растягивая его, как жевачку, а врачи, которые терпеливо помогают людям научиться жить хоть чуточку лучше. Глядя на скромный, вселяющий спокойствие кожаный саквояж, я вспоминаю всех, кому я обязан собственным, не слишком развитым чувством уверенности, необходимым минимальным запасом прочности, позволяющим мне сосуществовать с собственными внутренними темными пространствами.

В конце Химмелынтрассе, упирающейся в Венский Лес живописной улочки, стоит памятник, воздвигнутый в 1977 году на холме Бельвю. Надпись гласит: «Здесь 24 июля 1895 года доктору Зигмунду Фрейду открылась тайна сновидений». Трудно без улыбки представить себе Госпожу Тайну, которая, подобно плутоватому персонажу комедии, в конце концов сбрасывает маску. Скорее думаешь об открывающемся с холма виде и о любующемся им Фрейде: за причудливыми очертаниями далекого города ему виделась карта внутренних меандров, которые невозможно изучить до конца. В памятной надписи особенно трогает титул «доктор»: в нем звучит отголосок академического достоинства, строгих научных изысканий, занятие которыми рождало чувство гордости.

26. Космическая одиссея

В огромном здании, стоящем вдоль Дунайского канала (дом № 95 по Обере Донауштрассе) расположен центр IBM. Памятная табличка у главного входа напоминает, что в этом месте, в Банях Дианы, от которых ничего не осталось, Иоганн Штраус 15 февраля 1867 года впервые исполнил «Голубой Дунай». Бани Дианы, безусловно, выглядели симпатичнее, чем гигантская коробка, однако вычислительные машины и электронные умы, установленные в бывшем храме бренности, где цивилизация молила богиню легкости отвести от нее беду, не мешают кружению вальса, который, как гениально показал в «Космической одиссее» Кубрик, звучит в унисон с ритмом и дыханием миров. Если японцы объявят о скором создании компьютера, сравнимого по своей сложности с человеком, в одни прекрасный день компьютер придумает кружащийся ритм этого вальса, радость, что вечно ускользает и вечно возвращается, — все более негромкая и далекая, тоскующая о былом, но понимающая, что ей не по силам остановить бег времени.

Вычислительные машины и электронные умы, как и управляемый ими космический корабль, — часть музыки пространств, через которые проплывает корабль. В вечном возвращении вальса присутствует вечность, не только отголоски прошлого (эпохи Франца Иосифа, которая, как говорили в шутку, закончилась со смертью Штрауса), но и постоянное проецирование прошлого в будущее, — так и образы далеких событий, путешествующие в пространстве и уже существующие, для кого-то, кто получит их неизвестно когда и неизвестно где, окажутся частью будущего.

Центр IBM — сердце делового мира; впрочем, Штраус, истинный художник, вызывавший восхищение Брамса, и сам был фабрикой, лихорадочно производившей легкопотребляемые товары, чудесным образом граничившие с поэзией. Читая надпись на табличке, мы ощущаем себя похожими на Hal, электронный мозг, который в «Космической одиссее» до того очеловечивается, что обретает способность ошибаться, испытывать чувства, бояться. Любителей вальса не возмутило то, что в 1982 году человеком года объявили компьютер.

27. Оглядываясь назад

Если верить надписи, на месте дома № 15 по Шварцшпаниерштрассе, который нынче сторожит неприветливая консьержка (не стесняясь в выражениях, она выгоняет меня вон), до 1904 года стоял дом, где умер Бетховен. В том же доме в ночь с 3 на 4 октября 1903 года Вейнингер выстрелил себе в сердце. За несколько недель до этого он описал чувство растерянности, которое испытываешь, когда, идя по улице, оглядываешься назад и видишь пройденный путь, равнодушную улицу, прямолинейный бег которой говорит о необратимости времени. В конце остается одно: оглянуться назад и увидеть пустоту.

28. Слова, слова, слова

Виллу Гермеса, которая стоит в населенном оленями и кабанами парке на окраине Вены и в облике которой проявилась вся неоднозначность стиля модерн, больше всего любила императрица Елизавета — несчастная, легендарная (и невыносимая) супруга Франца Иосифа, упрямая и неуловимая Сисси, которую так любит народ. Официальному декоратору и художнику Вены (постройка виллы относится к 1882–1886 годам) было поручено расписать спальню императрицы сценами из шекспировского «Сна в летнюю ночь». Макарт подготовил проект, который воплотили в жизнь его преемники.

Краски темные и неброские, постель императрицы выглядит как настоящий смертный одр, на который взирает аллегория меланхолии. В сценах из Шекспира ощущается едва уловимое ледяное сладострастие, присутствующее и в фигурах мифологических персонажей в гимнастическом зале: Елизавета подвергала свое андрогинное тело физическим упражнениям, превратившимся для нее в своего рода культ, в подобие духовных упражнений. Вилла как нельзя лучше соответствовала потухшей, фригидной нежности императрицы, лишенной физической сексуальности и стремившейся к нематериальным усладам и высотам. Императрица заботилась о своем худом стройном теле с аскетическим нарциссизмом; осознание того, что она желанна для мужчин, было ей приятно, но не рождало желания ответить взаимностью; целомудренную императрицу увлекала женская красота, и она просила иностранных послов прислать ей портреты первых красавиц их стран. В Сисси была чистота гермафродита, у которого физическая сторона секса вызывает отвращение и который способен любить лишь нечто сублимированное и далекое.

Как нередко случается, и у Сисси неудовлетворение выплескивалось в поэзию, мучительная бесчувственность воспринималась как знак избранничества. Императрица писала стихи и отчасти была права, доверяя ревниво скрываемым строкам суть и вполне предсказуемую тайну своей души. В старой австрийской империи писать стихи считалось неприличным даже для лицеиста — например, Гофмансталю пришлось напечатать свои гениальные юношеские стихи под псевдонимом; даже пренебрегавшая протоколом государыня Елизавета берегла стихи для себя и для узкого круга доверенных лиц и отдала точные распоряжения, сложив свои сочинения в коробку, чтобы они дошли для потомков.

Как гласит название сборника, стихи Елизаветы — поэтический дневник, рассказывающий не о повседневных событиях, а об их сокровенном смысле, о сияющем свете, который должен их освещать и который тусклость повседневности гасит или, по крайней мере, приглушает. Стихи Сисси повествуют о далеком, о томлении, о том, чем жизнь не является и чем ей хотелось бы стать; поэзия противопоставлена прожитому. Как на самом деле жила Сисси, хорошо известно: юная баварская принцесса, кузина Людвига Баварского, вышла замуж за Франца Иосифа; поначалу брак был счастливым, но потом стал ее тяготить, в семействе мужа и при дворе Сисси все больше не хватало воздуха; растущая неприязнь к роли императрицы, внутренняя пропасть между Сисси, ее супругом и детьми, печаль и тревога, все более частые путешествия и отсутствие при дворе; ощущение, что все и даже сама она ей чужое, нелепая гибель в Женеве от руки итальянского анархиста Луккени.

Стихи повествуют о стремлении жить собственной жизнью, о бунте против двора, выливающемся в критику габсбургской системы и призывы к установлению республики. Но главное, стихи Сисси говорят о неудовлетворенности, о ностальгии, неспособной и не желающей принять четкие формы, выливающейся в стремление к чему-то далекому, к тоске по чему-то, для чего нет названия, но отсутствие чего наполняет жизнь Сисси — она укутывается в эту трепетную пустоту, прячется в ней. Бескрайним фоном для ее стихов служит море, его невыразимая бесконечность, шепот его волн, неутихающий и непереводимый, как шепот души; Сисси — это чайка, морская птица, не ведающая покоя, не стремящаяся к цели, подобно тому, как Людвиг Баварский, близкий Сисси человек, похож на орла — царственного, но чужого в этих краях и не приспособленного к жизни в них. На вилле Гермеса есть портрет Людвига кисти Грефле: любивший прекрасное правитель, одновременно лебедь и орел, предстает на нем полным, кудрявым, в его чертах сквозит восточная пошлость.

Склонная к экзальтации императрица полагала, что посредственные и нередко хромающие стихи диктовал ей из иного мира Гейне, с которым у нее была медиумическая связь. Елизавета действительно писала «под Гейне», сохраняя мелодию и репертуар его лирики, у которой в XIX веке было так много имитаторов и подражателей, что она превратилась в расхожий поэтический язык.

Впрочем, неоригинальность мелодии не перечеркивает пронзительную индивидуальность поющего ее голоса, как однообразие жизни не ослабляет напряжение, с которым проживает ее человек. Безличной мелодии этого языка, похожей на музыку без слов, на пустую структуру, которую можно заполнять чем угодно, Елизавета доверяет свою настоящую, горькую драму, свои страсти. Страсти эти, как и маниакальный, китчевый культ Ахилла, обусловлены временем, являлись частью эпохи, однако Елизавета, как и Людвиг, действительно испытала их в своей бесплодной, горькой жизни, в граничившей с потерей душевного равновесия печали. Эксцентричная, доходящая до жестокости в своем равнодушии (равнодушии, которое Франц Иосиф выносил с большим достоинством и нежностью), Елизавета умела быть великодушной — например, когда она приехала на вокзал в Вену встретить императора, потерпевшего позорное поражение от прусской армии, и на глазах у всех поцеловала ему руку.

Хотя у Сисси было четверо детей, она не была рождена для недетских поцелуев. Ее тревожная личность лишена убеждения, ей неведомы ценности и яркая сексуальность, она не способна жить в этой жизни, в это мгновение, в настоящем. Поэтому Елизавета и доверяет стихам свою истинную природу лишенной пристанища перелетной птицы. Эти порой мелодичные, порой неуклюжие строки мог написать кто угодно, они представляют собой нечто вроде словаря рифм, к которому каждый мог обратиться и обращался, в котором личные страдания тонули, как в море.

Похожие стихи сочинял и другой благородный и несравненный самодержец, рожденный не для трона, а для моря, хотя в отличие от Сисси он с трезвым чувством долга умел глядеть в глаза судьбе, — император Мексики Максимилиан. Поэтичность Сисси обусловлена не ее весьма посредственными сочинениями, а контрастом между личной горечью одиночества и общим характером ее выражения. Стихи императрицы — поэтический дневник любого и никого в отдельности; подобная судьба, сближающая императрицу со многими, в том числе удачливыми литераторами, превращает ее в некрупного, но настоящего персонажа истории литературы, в воплощение постоянного диалога между голосом сердца и «словами, словами, словами».

29. Эккартсау

В этом небольшом охотничьем замке, окруженном голубыми елями, завершилась многовековая история Габсбургов: здесь отрекся от престола последний австрийский император Карл I. За пристрастие к вину триестинцы прозвали его Карло Пириа, то бишь «Воронка». Обычно Карла рисуют человеком добродушным, но ограниченным, однако он был не только добродушным, но и добрым, а доброта — истинная добродетель императоров. Когда Карл отправился на фронт, к реке Изонцо, и увидел жуткую, бессмысленную резню, то поклялся любой ценой остановить ее. Чтобы положить конец войне, разглядеть ее бесконечную глупость, требуется не меньшая смелость, чем для того, чтобы ее развязать; подобная смелость пристала истинному императору.

Небольшой замок кажется уютным и домашним, на душе теплеет, когда замечаешь на крыше гнездо аистов. Милая и скромная домашняя атмосфера — самое подходящее обрамление для заката Габсбургов, династии, в которой было немало отцовских и материнских фигур, начиная с великой Марии Терезии, а последний из правителей, ставший символом империи, Франц Иосиф, обладал харизмой добродушного, мудрого и немного усталого дедушки. Под кроной растущего в парке большого дерева образовался настоящий зал, превосходящий блеском залы королевских дворцов. Дерево не ведает об отречении от престола. Расставленные среди соседних полей указатели сообщают, что здесь выращивают «зиглинду»: это вагнеровское имя относится к особому сорту картофеля.

30. Карнунтум

Здесь, среди развалин римского города, когда они еще не превратились в развалины, Марк Аврелий написал вторую книгу размышлений «Наедине с собой». «Город и отечество мне, Антонину, — Рим, а мне, человеку, — мир»[73]. Марк Аврелий умел быть римским императором и не возгордиться, приняв выпавшие ему судьбу и ответственность, и одновременно быть гражданином мира, равным любому другому человеку на земле, более того — равным всякому обыкновенному живому существу во вселенной, которое пропускает через себя вечное течение и изменение всех вещей и которое готово принять предначертанную судьбу, не напуская на себя важный вид. Марк Аврелий признавался, что от природы тяготеет к политике; римлянин, император, он готов был занять свое место и, как солдат, умел пойти на штурм высокой крепости, не стесняясь просить о помощи, если сам он взять крепость не мог. При этом ему было ведомо чувство равенства и равноправия всех людей, из-за которого победитель сарматов являлся убийцей, как и всякий, кто убивает людей.

Римский император был великим писателем и великим учителем. Он жалел жизнь, уважал ее и относился к ней сердечно, но не обожествлял ее, ибо знал, что жизнь — всего лишь «мнение». Он сражался против квадов и маркоманов, дошел со своими легионами до Девинских ворот, до земель между реками Морава и Лейта, откуда накатывали волны варварских нашествий, распространявшиеся с ходом столетий все дальше и дальше. Он защищал империю, но не позволял ей очаровать себя пафосом, не разрешал, как говорил он сам, «оцезарить», ибо знал: он просто выполняет свой долг и не совершает ничего выдающегося. «Азия, Европа, — писал он, — закоулки мира».

Для него были важны самые главные, последние истины: он понимал, что человек равен сумме ценностей, в которые он верит и которые оставляют у него на лице отпечаток благородства или пошлости; душа принимает цвет рождающихся в ней образов; ценность каждого человека напрямую зависит от того, что для него является ценностью. Возможно, это самое острое прозрение в суть человека, ключ к прочтению человеческой истории и природы: мы — то, во что мы верим, те боги, что нашли пристанище в нашей душе, и эта возвышенная или суеверная вера оставляет в нас неизгладимый след, отпечатывается в чертах лица, в жестах, становится нашим образом жизни.

Убежденный в единстве непрерывно меняющейся вселенной, Марк Аврелий тем не менее не смешивал животворное начало и умственную деятельность, не рассматривал ее как чисто физиологическую секрецию мозга. Он считал, что умственная деятельность должна стать судьей вселенной, временной частью которой она являлась, хотя Марк Аврелий и обладал исключительными научными познаниями, касающимися материи, из которой сделаны жизнь и рождающее ее животное совокупление, «трение внутренностей и выделение слизи с каким-то содроганием».

Миролюбивый император, радовавшийся, что ему не пришлось доказывать свою мужественность прежде времени и он сделал это в назначенный срок, не страшился перемен (в отличие от своих преемников, Габсбургов, много лет спустя унаследовавших императорскую корону, которую по-прежнему называли римской), потому что без перемен ничего не происходит. Философ на троне, помнящий о столкновении риторики и философии у Платона, благодарил своего учителя Рустика за то, что тот передал ему неприязнь к риторике и поэзии, к гладким речам. Марк Аврелий стремится к правде, а поэзия, с его точки зрения, — ложь. Нам, читателям Умберто Сабы, нетрудно опровергнуть его мнение и предъявить истину, которую можно почерпнуть из поэзии и которая недоступна не только остальной литературе и риторике, но и философии.

Скорее всего, Марк Аврелий не подозревал о том, что он великий поэт, даже когда благодарил богов за то, что не вбил в себе в голову стать литератором. Его поэзия — поэзия нравственного «я», она противостоит другой поэзии, фантастическому расторжению всех логических и этических обязательств, на которое решается тот, кто охвачен божественной манией муз. Марк Аврелий противится поэзии, прислушивающейся к пению сирен, и тоскует по дарованному лотофагам забвению. В этом смысле император, странствовавший по далекой Паннонии и умерший вдали от Рима, в Виндобоне, — как сказал бы К. Э. Гадда, «человек сидящий», с терпеливой последовательностью формирующий свою личность. Поэты-бродяги, бодлеровские «les vrais voyageurs»[74], странствовавшие без цели, стремились все испытать и, намеренно растрачивая индивидуальное своеобразие, терялись и исчезали в пустоте.

Отважное странствие Марка Аврелия, настойчиво выстраивавшего собственное «я», не перечеркивает странствие Рембо, мчавшегося к разрушению и самоуничтожению. Впрочем, возможно, император просто хотел сказать, что для философии достаточно мысли и мира, в то время как искусству речи нужны учебники поэтики, руководства, библиотеки, а их так обременительно таскать с собой. Именно в Карнунтуме он написал, словно в назидание будущим путешественникам по Дунаю, которые до того нагружены фолиантами и библиографиями, что бесконечный поток речей оборачивается попыткой заполнить собственную пустоту: «А жажду книжную брось и умри не ропща, а кротко…»

31. Меньшинство, которое не желает ассимилироваться

Айзенштадт стоит за рекой Лейтой: по ней пролегала граница с Венгерским королевством, которому принадлежал этот город. Здесь уже чувствуется свойственное Паннонии оцепенение, низенькие дома на равнине смотрят, как сонные глаза, гнезда аистов на крышах Ильмица, камыш и тростник на озере Нойзидль, соломенные и глинобитные крыши, желтовато- охристый цвет дворца Эстергази, встречающийся во всех владениях венгерской короны. В Бургенланде, столицей которого является Айзенштадт, нынче правят не феодальные владыки, а Landeshauptmann, губернаторы федеральной земли. Теодор Кери получил прозвище Landesfürst (Правитель Земли), поскольку доверенным ему краем он правит с размахом мадьярского магната: добиться аудиенции у него труднее, чем у вельмож прошлых столетий, все дискуссии он пресекает, решительно заявляя «я никогда не ошибаюсь», а на день рождения получает столько даров, сколько не получал могущественный феодал.

Кери, распускающий слухи о том, что в его жилах течет голубая кровь, и в свое время привлекший внимание государственных органов тем, что к его вилле ведет построенная на государственные же средства дорога, — социалист, близкий друг, если верить его словам, канцлера Синоваца. Синовац тоже родом из Бургенланда; хорват по крови, он может служить символом и примером судьбы своего народа, хорватского меньшинства, и его стремительной ассимиляции. Хорваты проживают в этих краях уже 450 лет, однако их численность стремительно уменьшается; по подсчетам Мартина Поллака, во время следующей переписи населения численность хорватов должна составить около 10 000.

В то время как в Европе почти повсюду наблюдается пробуждение малых народов, упорное, нередко агрессивное отстаивание собственной самобытности со стороны национальных меньшинств (баски, корсиканцы, косовские албанцы), в Бургенланде хорваты стараются ускорить свою ассимиляцию. Насколько словенцы в Каринтии готовы с кулаками отстаивать этническую самобытность, настолько здешние хорваты, как показало исследование Мартина Поллака, способствуют собственному исчезновению.

Постепенно хорватские топонимы исчезают, сохраняются они главным образом в церковных названиях — например, в расписании месс в приходе Горнштейн / Вориштан. Иосип Власиц, преподаватель айзенштадтской гимназии и член номенклатурной комиссии, подчеркивает, что хорватское меньшинство не очень любит свой язык. Фриц Робак, бывший бургомистр Объединенной коммуны Штайнбрунна-Штикапрона, член Конференции бургомистров и заместителей бургомистров хорватских и двуязычных коммун, уверен, что язык можно сменить, как меняют партию или религию. Робак рассказывает Поллаку, как в середине 1970-х годов тщетно пытался убедить Тито в том, что хорватское меньшинство не только не подвергается насильственной ассимиляции, а, наоборот, стремится к ней.

Робак — социалист, наверняка ассимиляция ему по душе, ведь, онемечиваясь, хорватские крестьяне расстаются с традиционной для них католической верой. Вот здесь, — говорит он с довольным видом Поллаку, тыча в географическую карту, — в этой деревне, в Чанчендорфе, раньше было полно хорватов, а нынче никого не осталось…

Иногда молодежь пытается сопротивляться, вернуться (как обычно возвращаются представители третьего поколения, как молодые евреи в Праге Кафки заново открывали для себя иудаизм) к хорватскому языку, на котором говорили их деды. А их родители боролись за то, чтобы в школе отменили изучение хорватского, чтобы их дети лучше выучили немецкий и легче вписались в австрийское общество. Хорватский обречен был остаться в лучшем случае языком домашнего общения. Печально? Йосип Бреу, исповедующий гегелевский и гетевский пафос изменения, так не думает. «Мир находится в постоянном движении, — говорит он, — если бы все всегда оставалось как есть, сегодня мы говорили бы на кельтском…»

32. Там, где Гайдн, ничего плохого не случится

Айзенштадт — город Гайдна, здесь находятся дом, где он появился на свет, и его могила, а также рассказывающий о его жизни музей, в котором хранятся связанные с Гайдном реликвии. 18 октября 1766 года газета «Венский дневник» назвала его музыку прозрачной и чистой водой, хотя и сравнивала ее (полагая, что делает ей огромную честь) со стихами Геллерта, которые сегодня читают разве что филологи-германисты. Возможно, Гайдн оказался одним из последних (или просто редких?) проявлений нетронутой, гармоничной всеобщности, лишенного теней творения. Его вокальный квартет «Старик», ноты которого выставлены в музее, как и песенка «Lieber Augustin»[75], эпитафия Заутера и невозмутимость бедного музыканта, воплощает прозрачное спокойствие прощания. «Hin ist alle meine Kraft, / Alt und schwach bin ich… <…> Der Tod klopft an meine Thür / unerschreckt mach'ich ihm auf, Himmel, habe Dank! / Ein harmonischer Gesang / war mein Lebenslauf» («Силы меня покинули, я стар и слаб… смерть стучится в мою дверь, я открою ее без страха. Небеса, благодарю вас! Моя жизнь была гармоничной песнью»). Уверенность помогла Гайдну не бояться французских бомб во время осады Вены и с детской заразительностью успокаивать других: «Там, где Гайдн, ничего плохого не случится», — повторял он с уверенностью совершенно свободного и решительного человека, который, говоря словами Фрейда, твердо знал, что ему ничего не угрожает.

33. Мрачнее и величественнее

Еще одна остановка в Вене. Одиночество и в то же время ощущение, что вокруг все знакомо. «Запомни чувство бесконечной разлуки, в гостинице, инкогнито», — писал 10 апреля 1900 года Д’Аннунцио в Вену, в день австрийской премьеры «Джоконды», в которой играла Дузе. Подобное чувство встречи с родным и знакомым и одновременно одиночество нередко испытываешь, возвращаясь в отчий дом, который после долгих лет отсутствия трудно узнать.

Идентичность не в последнюю очередь складывается из мест, из улиц, где мы жили и где оставили частицу себя. Карта горы Снежник с названиями полян и троп, безусловно, и мой портрет, образ того, что я прожил и чем стал сейчас. Иногда места оказываются атавистическими, рождаются платоновским анамнезисом души, которая узнает в них себя. Вена — одно из таких мест, где я нахожу знакомое и родное, поддаюсь очарованию того, что всякий раз кажется новым, — так бывает у любящих и друзей. Возможно, чувство, что Вена тебе родная, обусловлено ее природой: перекресток дорог, место, откуда уезжают и куда возвращаются, где история собирает вместе, а после рассеивает по миру знаменитых и никому не известных людей, обрекая всех на бродяжничество, являющееся нашей судьбой.

Этот город — огромное кафе, здесь неукоснительно соблюдается ритуал и в то же время появление и исчезновение посетителей подчинено случайности. Еще Вена напоминает о смерти, о тех, кто окончательно уходит из кафе; здесь каждого, как героя Рота, ведут в крипту капуцинов — попытаться понять, что же такое смерть. Впрочем, в крипте ответа на этот вопрос не найти. Пока я разглядываю надгробия императоров, в голове всплывает отрывок из недавно прочитанной неопубликованной рукописи. Писательница вспоминает, как растерялась, когда преподаватель катехизиса спросил у нее: «Что такое смерть?» Увидев, что девочка не знает ответа, он объяснил: «Разлучение души с телом». Девочка осталась разочарована: она представляла себе смерть иначе — как именно, она и сама не знала, но «мрачнее и величественнее». Вряд ли она имела в виду величие, которым окутаны внушительные надгробия, или величие, которое габсбургский чиновник обещал жаловавшемуся на неизвестность писателю: «Погодите, вот умрете, а потом увидите, увидите — вы точно прославитесь!»

Замки и «дрéвеницы» (Словакия)

1. В аптеке «Красный рак»

Братислава. На входе в старинную аптеку «Красный рак» на улице Михальска потолок украшает фреска с изображением бога времени. Кажется, будто окружающие его настойки и микстуры бросают богу вызов и вместе с распахнутым перед его глазами научным фолиантом грозят лишить волшебной силы, остановить его победное шествие. Аптека XVIII столетия, в которой сегодня расположен Фармацевтический музей, заставляет вспомнить блюдущий порядок и симметрию военный парад, наглядно демонстрирует скромное, но упорное искусство войны против Хроноса. Украшенные цветочными узорами и фразами из Библии кобальтово-синие, изумрудно-зеленые и небесно- голубые сосуды выстроились на полках стройными рядами, напоминающими ряды оловянных солдатиков, расставленных в макетах с изображением знаменитых сражений. Настойки, бальзамы, экстракты, аллопатические, очистительные и рвотные средства замерли на своих местах, готовые ринуться в бой, ежели того потребует военная стратегия или придется отражать неприятельскую атаку. Этикетки и надписи с сокращениями тоже напоминают язык военных: Syr., Tinct., Extr., Bals., Fol., Pulv., Rad.

Своим искусством аптекарь пытается возместить ущерб, наносимый годами, отреставрировать тело и лицо, как реставрируют дворцовый фасад. Знойным летом в маленьком музее хорошо, покойно и прохладно, как в церкви или под зеленым навесом у трактира; приятно осознавать, что находишься в скромном и опрятном буржуазном доме, разглядывая перегонные кубы из лаборатории алхимика, бюст Парацельса, установленный в память о его пребывании в Братиславе, склянки с аконитом и корицей, трактаты по фармакопее, написанные в эпоху Возрождения и в эпоху Просвещения, и деревянную статую святой Елизаветы, покровительницы барочных аптекарей.

Этот музей орудий сопротивления беспощадному бегу времени — музей истории, которая воплощает его вековую власть (орудия становления и сопровождающего его разрушения) и одновременно лекарство от него, память о случившемся и избавление от постепенного исчезновения и забвения. Рядом с австрийским журналом Союза фармацевтов (на немецком языке) на полке стоят толстенный учебник «Pharmacopea Hungariae»[76] и книга «Taxa Pharmaceutica Posoniensis»[77] Яна Юстуса Торкоша, изданная в 1745 году на четырех языках — латыни, словацком, венгерском и немецком. Братислава, столица Словакии, — сердце Миттель-Европы, здесь накладываются друг на друга прошлые столетия, нерешенные конфликты и споры, незатянувшиеся раны и неснятые противоречия. Память, которая по-своему тоже является врачебным искусством, все хранит под стеклом — открытые раны и нанесшие их страсти.

Миттель-Европе неведома наука забвения, наука сдавать прошлое в архив; глядя на четырехъязычный учебник по фармакологии и прилагательное Posoniensis, я вспомнил, как мы с товарищами по гимназии обсуждали, кому какое название города нравится больше: словацкое Братислава, немецкое Пресбург или венгерское Пожонь, восходящее к Позониуму, — так назывался римский передовой пост на Дунае. Очарование трех имен одного города говорило о многосложной и многонациональной истории; в предпочтении того или иного названия по-детски проявлялось подспудное отношение к Мировому духу: инстинктивное почтение к великим, могущественным цивилизациям, например к немецкой, — цивилизациям, что сами пишут историю; романтическое восхищение подвигами восставших, полных рыцарского духа отважных народов — например мадьяров, или сочувствие к тем, кому суждено играть второстепенную роль, оставаться незаметным — к малым народам, например к словакам, которые длительное время были терпеливым, не привлекающим внимания субстратом, смиренной и плодородной почвой, столетиями ожидающей расцвета.

В Братиславе, некогда знаменитой умелыми часовщиками и коллекционерами часов, которые теперь выставлены в музее на Жидовской улице, ясно ощущается присутствие прошлых эпох, видевших немало конфликтов. Столица одного из древнейших славянских народов на протяжении двух столетий была столицей Венгерского королевства, когда после состоявшейся в 1536 году битвы при Мохаче его почти полностью захватили турки; в габсбургскую Братиславу приезжали за короной святого Стефана; юная Мария Терезия после смерти отца, императора Карла VI, держа на руках новорожденного сына Иосифа, прибыла сюда просить о помощи венгерских дворян. В те времена влиянием в городе обладало лишь доминировавшее венгерское население, да разве что еще австрийско- немецкое население; достоинство и значение крестьянского словацкого субстрата не признавали.

До 1918 года жители Вены относились к Братиславе как к живописному пригороду, куда можно добраться меньше чем за час, чтобы попробовать местные белые вина: их производила еще в IX веке во времена славянской державы Великая Моравия под защитой покровителя виноделов святого Урбана. Когда гуляешь по городу, по его чудесным барочным площадям и тихим уголкам, чувствуешь, что история, уйдя вперед, много чего здесь забыла, — забытое по-прежнему полно жизни и по-прежнему цветет. Ладислав Новомеский, величайший словацкий поэт XX века, рассказывает в одном из стихотворений о целом годе, который забыли в кафе, словно старый зонтик. Но вещи находятся, зонтики, которые за всю жизнь ты где-то позабывал, в один прекрасный день вновь оказываются у тебя в руках.

2. «Где же наши замки?»

Так называется эссе Владимира Минача, написанное в 1968 году. «Hrad», замок, возвышается над Братиславой: мощь башен, четкость симметрии, массивность крепости, в которой грубоватая, несгибаемая верность стража соединяется с чем-то сказочно далеким. Вся Словакия усеяна замками, бастионами, дворцами знати; неприступные укрепления на вершинах гор и холмов, напоминающие причудливыми силуэтами башенок Диснейленд, хотя здесь-то все настоящее, чередуются с дворцами знати и приземистыми строениями, в основном цвета охры, постепенно обретающими привычный облик больших деревенских домов.

Но эти замки, — утверждает Минач, — принадлежат не нашей, а чужой, написанной не словаками истории. В своем большинстве жившие во дворцах господа были венграми. Словацким крестьянам оставались «дрéвеницы» — хижины или небольшие избы, которые складывали из бревен, скрепленных соломой и сухим навозом. В замке города Оравский Подзамок, расположенном в долине Оравы, виситкартина, на которой изображен светлейший князь Николай Эстергази, — кожа у князя белая, ручки пухлые; руки крестьянок в лежащей у подножия замка деревне до сих пор землистые, сухие и узловатые, словно корни пробивающихся между камней деревьев. Разница между их руками символизирует различную историю двух народов: на протяжении столетий словаки оставались незаметным, темным субстратом — основой, на которой держалась страна, — похожим на скрепляющие древеницы солому и сухой навоз. У нас нет истории, — пишет Минач, — если история состоит исключительно из королей, императоров, герцогов, князей, побед, завоеваний, насилия, грабежа. В одном из стихотворений национальный венгерский поэт Петёфи добродушно рисует латающего кастрюли красноносого словака в линялом кафтане.

Однако те, кого в XIX веке называли «нациями без истории», словно речь шла о мифических сообществах людей, обреченных самой природой заниматься земледелием и вечно пребывать в подчиненном положении, на самом деле были нациями, лишенными (вследствие политических и военных поражений) собственного правящего класса. Минач напоминает о том, какую огромную и незаметную созидательную работу проделали словаки, хотя их история долгое время была историей проигравших, а не тех, кто способен на разрушительное насилие. В 1848 году, когда Европу охватило пламя революционных надежд, словаки выдвинули венгерским поработителям, восставшим в свою очередь против Габсбургов, требования, сформулированные в городке Липтовски-Микулаш: они просили дать словацкому народу основные права, однако венгерские власти ответили на это арестами и жестокими репрессиями; впрочем, после поражения революции 1948 года австрийцы решили помириться с венграми и предоставили им самим разбираться со словаками. Словакам, особенно после 1867 года, при двойной монархии, пришлось туго: их рассматривали (особенно после принятия в Венгрии в 1868 году закона о национальностях) почти как фольклорную группу внутри мадьярской нации, им было отказано в национальной самобытности и в праве использовать родной язык, им не разрешали открывать свои школы и чинили всяческие препоны, выступления словаков подавлялись с кровопролитием, у них не было возможности подняться по социальной лестнице или быть представленными в парламенте. Данные, которые приводит Людовит Голотик, свидетельствуют о подавлении словаков венграми в социально-экономической сфере: словаки были обречены оставаться крестьянами, им было крайне сложно получить образование, капитализм среди словаков не развивался, национальная буржуазия не формировалась, многие словаки эмигрировали, главным образом в Америку. Словацкую нацию сберегала прежде всего Церковь (и католическая, и евангелистская), при церквах открывались школы, сохранялся презираемый и считавшийся второсортным словацкий язык.

Языковой вопрос осложнял отношения и внутри славянского братства, препятствуя его укреплению. Часть чехов (возглавлявших движение австрославизма) призывали использовать в качестве письменного языка чешский, в том числе в Словакии, чтобы обеспечить своему политическому движению единство и силу; словацкий должен был стать диалектом, домашним языком, играющим подчиненную роль. Подобной точки зрения придерживался даже Ян Коллар, выдающийся словацкий поэт и ученый, ассимилировавшийся среди чехов, однако его соотечественники не могли согласиться с подобным решением, понимая, что оно уничтожит их как самостоятельную нацию, они отстаивали автономность своего языка, обсуждая его варианты и сферы употребления.

Тогдашние разногласия, проявляющиеся и сегодня в соперничестве между чехами и словаками, подрывали единство славянского освободительного движения, особенно австрославизма. С одной стороны, словаки как нация, жившая обособленно и сохранившая первозданный облик, претендовали на роль подлинной, первозданной колыбели Славии, древней единой цивилизации, поэтому им были особенно близки другие славянские крестьянские народы, например рутены и словенцы. Еще в XVIII веке Ян Балтазар Магин подчеркивал сохраненную, первозданную чистоту словаков и опровергал в написанной на латыни «Апологии» очерняющие его народ утверждения, которые принадлежали профессору университета города Трнава Михалю Бенчику. Ян Коллар, перешедший на чешский и писавший на чешском, хотя он был словаком, выразил восторженные славянофильские взгляды в поэме 1824 года «Дочь Славы». Именно в Словакии раньше и с большей силой, чем среди чехов, распространился славянофильский мессианизм.

Посеянные семена давали разные, зачастую противоположные плоды. Один путь развития был связан с прорусским панславизмом, другой — с австрославизмом (его отстаивал такой упорный лидер, как Милан Годжа, разделявший воззрения и планы Франца Фердинанда, который мечтал о создании триединой империи). Но если исповедуемый чехами австрославизм давал самим чехам надежду занять в будущем видное положение и добиться желаемого переустройства империи, словакам (подвергавшимся мадьяризации и отделенным от чехов) этот политический проект не предлагал никакого выхода, не давал надежды расстаться с положением малого народа: поэт и патриот-революционер Штур, участвовавший в событиях 1948 года, в конце жизни написал книгу «Славия и мир будущего» (изданную посмертно на русском языке в 1869 году под названием «Славянство и мир будущего»), в которой он предрек распад габсбургской империи.

Словацкая литература, как объяснил мне ученый, член Академии наук Станислав Шматлак, в ходе суда над всемирной историей выступит на стороне обвинения, свидетельствуя о присущем истории страшном «духе уничтожения», как называл его Ницше. В статье, написанной по случаю прошедшего в Праге Конгресса борцов за мир, Шматлак напомнил о традиционном миролюбии и нелегкой судьбе своего народа — эта мысль красной нитью проходит через всю словацкую литературу, от «Gentis Slavonicae lacrimae, suspiria et vota»[78] Якуба Якобеуса (1645) и «Desideruim aureae pacis»[79] Михаля Инститориса (1633) (сочинений на латыни, оплакивающих и осуждающих трагедии войны) до появившихся в роковом 1914 году «Кровавых сонетов» Гвездослава, одного из отцов национальной поэзии, памятник которому украшает площадь почти каждого большого или малого города.

Современная литература нередко обращается к этим темам: в одном из стихотворений Мигалик описывает мечты служанок, в стихах Валека рассказывается о жизни старенькой бабушки, течение которой словно подчинено ударам хлыста, о равнине, исполосованной колесами барских колясок, — на дне колеи скапливается кровавый пот. Франтишек Швантнер, плодовитый и яркий прозаик, в замечательном рассказе «Сельский священник» описывает робкое, смутное пробуждение нравственно-политического сознания (во время национального антифашистского восстания 1944 года) у крестьян, которые на протяжении столетий подчинялись привычному, неспешному ритму, смене времен года, аграрному циклу, жизни земли. Винсент Шикула в своей прозаической трилогии излагает историю народа, увиденную его глазами, глазами темных, угнетенных классов. Роман Петера Яроша «Тысячелетняя пчела», прославившийся после того, как в 1983 году на Венецианском кинофестивале показали снятый по его мотивам фильм — семейную сагу, повествующую о судьбе семьи каменщиков из деревни под Липтовом.

Этим народам выпала нелегкая судьба: на одном из гербов в Городском музее Братиславы изображен габсбургский двуглавый орел, надпись на гербе гласит: «Sub umbra alarum tuarum»[80], однако словаки подчинялись не толерантным и корректным австрийским властям, которых славянские народы нередко мифологизировали, а националистически настроенным венгерским правителям. Возникновение панславянской идеологии, связанной с отстаиванием архаичной исконности славян, объясняется потребностью защититься, мифологизируя и прославляя собственную неистребимую глубинную природу, от тех, кто опьянен властью, и от очарованной властью культуры, отказывающейся признавать достоинство и гарантировать будущее тем, кто до сегодняшнего дня оставался в тени.

Философы, формулировавшие в прошлом столетии законы исторического развития, зачастую не испытывали жалости и оптимизма в отношении малых народов, к которым тогда относились многие славянские народы. Когда тебя манит «огромный мир» политики, легко забыть о том, что все огромное некогда было малым, что для всякого наступает час взлета и час падения и что малый тоже когда-нибудь подымет голову.

Однако малому народу, пытающемуся покончить с презрительным и невнимательным отношением со стороны великих народов (которым, возможно, недолго оставаться великими), необходимо избавиться и от собственного комплекса «малости», от потребности постоянно подтверждать или опровергать это ощущение, поменять знак с минуса на плюс, научиться гордиться своей малостью как знаком избранничества. Тот, кто долгое время был вынужден играть роль «малого» народа и тратил все силы на попытки определить и отстоять собственную идентичность, нередко продолжает вести себя так, когда необходимости в этом больше нет. Замкнутый на самом себе, поглощенный отстаиванием собственной идентичности, тщательно следящий за тем, чтобы ее уважали другие, такой народ рискует потратить все силы на самозащиту и обокрасть самого себя, сузить свои горизонты, не научиться быть господином в отношениях с миром.

Кафка, которого очаровывала жизнь еврейского гетто и его литература, с решительностью и горечью заявил, что поэт обязан оторваться от всякой литературы малого народа: эта литература, вынужденная защищаться от влияния извне и полностью поглощенная борьбой за выживание, не допустит появления великого писателя. Как подчеркивает Джулиано Байони, Кафка сознательно стал великим писателем, которого малая, подавляемая литература, отстаивающая собственное национальное и культурное своеобразие и желающая слышать лишь утешающие и одобряющие голоса, отвергает, поскольку вокруг великого писателя неизбежно возникает пустота, он нарушает целостность, представляет опасность для сплоченной малочисленной группы людей.

Писатель — не отец семейства, а сын, которому предстоит выйти из дома и пойти своим путем; он хранит верность своей малой, истерзанной родине, рассказывая о ней правду, иными словами, глубоко переживая ее угнетенное положение, воспринимая его как свое собственное; он должен на время отдалиться от родины на расстояние, необходимое для всякого искусства и всякого освободительного опыта. До сих пор в отношениях между чехами и словаками сохраняются взаимное недоверие и подозрительность, они омрачены тенью старых предрассудков, связанных с чувством превосходства одних и настойчивым стремлением других отстоять свои права.

Лучшие представители словацкой культуры уже избавились от этого и, любя свой чудесный край, научились рассказывать о его тревогах и бедах. В 1924 году публицист Штефан Крчмери сетовал на то, что из-за ограниченных политических условий и обусловленной этим узости взгляда и небогатого опыта трудно написать словацкий социальный роман. Сегодня, несмотря на тяжелейший полицейский режим, Словакия воспринимается как страна, народ которой вернул себе свою историю или возвращает ее. Можно сравнить это с тем, как стиль общественных зданий и господских домов — австрийский и венгерский стиль, царящий на застроенной низкими одноэтажными крестьянскими домами славянской равнине, медленно сливается со стилем этих домов, перестает подавлять их высотой и величием. Замок Пезинок, возвышающийся там, где некогда находился окруженный виноградниками свободный королевский город, незаметно переходит в бастион, где находится местная «винарня» — трактир с убогой обстановкой, где отменно готовят рыбу и подают вкусное белое вино. Возможно, богиня Правосудия (ее статуя, установленная на крыше административного здания в Оравском Подзамке, держит в руках весы и кривую турецкую саблю, а не меч) решительно разрубила несправедливо затянутые гордиевы узлы и принесла рыбу и вино, некогда привилегию магнатов, на стол простого народа.

Как ни странно, Словакию, которая внесла заметный вклад в весну 1968 года, жестко отреагировавшие на известные события советские и просоветские силы пощадили, отнеслись к ней почти благосклонно, сосредоточившись на подавлении и удушении чешской культуры. Прага была обезглавлена, в Словакии тоталитарная реставрация 1968 года также урезала гражданские и личные права, но вместе с тем (из политического расчета, из веры в традиции панславизма и в пророссийские настроения среди словаков) увеличила политический вес местного элемента. Поэтому сегодня Словакия одновременно остается притесняемой и переживает исторический взлет, национальное пробуждение и рост собственного значения. Очарование прекрасной Праги после 1968 года — во многом очарование заброшенности и смерти; в Братиславе, несмотря ни на что, кипит жизнь и веселье, это живой, развивающийся организм, не тоскующий о былом, а растущий и глядящий в будущее.

3. Этот смутный объект желания

Хотя мы в Словакии, знаменитой своим вином, нас мучает вполне законное желание выпить пива (Чехословакия — один из лучших производителей пива в мире). Удовлетворить его так же трудно, как удовлетворить желание заняться любовью или поесть в знаменитом фильме Бунюэля. Хотя Амедео изнывает от жажды, настроен он миролюбиво, зато заводящийся с полоборота Джиджи начинает оправдывать свою страшную славу. И в самых известных заведениях, вроде «Вельки Франтишкани», и в заурядных кафе просьба принести пива ставит официантов в тупик. Как нам потом объяснили, не надо было просить просто «пива», надо было заказать «Пльзень» или «Будвайс», самые знаменитые сорта. В гостинице «Киев», типичном для Восточной Европы большом отеле, где шик соседствует с неприглядными и неоднозначными сторонами жизни, иностранцы могут заказать что угодно — от дорогих крепких алкогольных напитков до готовой составить компанию девушки (арабы из Кувейта проводят с девицами шумные ночи, смущая покой спящих за стенкой благопристойных соседей). Но даже в «Киеве» пиво остается химерой: как-то вечером портье тайком сует нам одну бутылку, да и то теплую.

Поглощенные все более нервными и суетливыми поисками пива, мы движемся через долины и реки, городки и холмы, от предгорий к высоким Татрам; тем временем путеводители, в которые мы то и дело заглядываем, продолжают страница за страницей расхваливать различные сорта пива, производящиеся в здешних местах, уточнять его крепость, давление, под которым оно хранится в бочке, оттенки цвета, тончайшие различия в образовании пены. Одни из нас высказывают предположение, что что-то нарушилось в механизме распределения пива, и принимаются рассуждать о социалистическом характере этого распределения, другие склонны рассматривать происходящее как словацкий заговор против типично чешского напитка. Войдя в трактир в Подбьеле, небольшой деревушке в Татрах, мы видим на столах пенящиеся бокалы, но, когда подходит наша очередь, пиво в бочке кончается. В Тренчине, неподалеку от величественного замка, наконец-то появляется официантка с кружками пива, но, не дойдя до нашего столика, поскальзывается, кружки летят на пол и разбиваются; следующие за этим продолжительные методичные действия (собрать осколки, подмести, вымыть и вытереть пол, убрать тряпки) откладывают исполнение нашего желания на неопределенное время.

4. Каждому свой час

На улице Гондова находится философский факультет Братиславского университета, названного в честь Яна Амоса Коменского, философа и педагога, чей труд «Orbis Sensualium Pictus»[81] в старинных четырехъязычных изданиях можно найти в библиотеке любого старинного словацкого города. Достоинство, которым веет от этих зданий, напоминает одного выдающегося персонажа, которому я обязан со школьной скамьи зарождением интереса к немецкой культуре и открытием дунайского мира. Он был учителем гимназии, а в молодости преподавал итальянский в похожих на братиславский центральноевропейских университетах — он описывал их атмосферу с выразительностью гениального актера-любителя. Назовем его Трани: в нем было нечто от расплывшегося Наполеона и нечто от шекспировского Шейлока; лицо с резкими чертами, которое никогда не было хорошо выбритым и вымытым, казалось непроницаемой маской великого актера — того, кому судьбой было предначертано играть во всемирном театре главные роли, стать выдающимся человеком, и кого случай забросил в гимназию — преподавать ребятишкам немецкий.

У школьников и их родителей имелось немало веских причин жаловаться на Трани: у его жадной до жизни, театральной, скрытной личности было много темных сторон; отсутствие предрассудков вряд ли можно приветствовать, однако именно гению Трани мы обязаны многими прозрениями. Он не рассматривал нас как сидящих в партере зрителей, недостойных его таланта, — таланта, который мог и обязан был проявиться в другом месте, а тщательно готовил для нас эффектные сцены, словно мы были зрителями «Комеди Франсэз» или членами Шведской академии, раздающими свидетельства вечной славы.

Он разговаривал с нами исключительно на немецком или на триестинском диалекте; объясняя нам, что такое поэзия, он читал стихи Данте о «сирене, мутящей рассудок моряков»[82]; объясняя, что, по его мнению, поэзией не является, читал стихи Кардуччи о дочери Титти, которая похожа на воробушка, но наряд ее не из перьев и питается она вовсе не семенами кипариса. По мнению Трани, лишь напрочь лишенный вкуса итальянский профессор мог упрекать дочь за то, что тратит на ее содержание жалкие гроши. Надобно соблюдать приличия, — прибавлял он, — разве можно себе представить, чтобы вы пришли к профессору Кардуччи, позвонили в дверь, и вам открыла его дочь, совершенно голая? Раньше надо было думать, — продолжал он на диалекте, — заводить детей вовсе не обязательно, но раз завел дочь — береги ее, заботься о ней, содержи ее. Однако сильнее всего он сердился, читая полные ностальгии слова, с которыми Кардуччи обращается к кипарисам и от которых ради удобства мгновенно открещивается: «О, я б всем сердцем желал остаться с вами… о, всем сердцем! Но, кипарисы милые, отпустите…» Кипя возмущением, Трани объяснял: «Магрис, я еду в Париж. Навестить твою бабушку? — О, спасибо, это было бы замечательно, бедная старушка так обрадуется. — Ну да, только, знаешь, я пробуду в Париже всего пару дней, нужно столько всего успеть, а она живет на окраине, три остановки на метро, потом еще на автобусе… — Да чтоб тебя, разве я тебя о чем-то просил?»

Он хотел научить нас презирать сладенькую пищу для сердца, фальшивую доброту, с которой из самых добрых побуждений тебе искренне обещают подарить моря и горы, упиваясь собственным великодушием, а потом, когда пора переходить к делу, берут свои слова обратно, приводя кучу веских и достойных причин. Он по-своему любил нас и хотел подготовить к встрече с безжалостной жизнью. «На завтра — выучить триста строк наизусть, — приказывал он, — кто не выучит, не получит хорошей оценки. Знаю, что это несправедливо, потому что за один день триста строк наизусть не выучишь, но жизнь несправедлива и требует невозможного, вот я и готовлю вас к тому, чтобы вы научились мириться с невозможным, чтобы оно не подкралось неожиданно и не сломило вас. Итак, завтра вам ходить».

Этому человеку, о котором бесконечно судачили родители, встречаясь в школьных коридорах, я обязан не только открытием миттель-европейской цивилизации, но и одним из самых необычных и великих уроков нравственности. Если слухи, что он вынуждал многих брать у него частные уроки, правдивы, значит, сам он не умел быть справедливым, однако он научил нас различать, что справедливо, а что нет, научил презирать зло. У нашего класса, как это нередко случается, была любимая жертва — толстый застенчивый мальчик, легко красневший и потевший, не умевший противостоять обидчикам и подвергавшийся ненамеренным, но оттого не менее отвратительным издевательствам, на которые способен каждый из нас, проявлениям жестокости, которая, если ее не сдерживать жесткими нормами внешнего и внутреннего закона, бессознательно обращается против слабейшего.

По отношению к нему никто из нас не был невиновен, однако никто не осознавал свою виновность. Однажды, когда Трани, театрально размахивая руками, объяснял нам спряжение сильных глаголов, паренек, который сидел за одной партой с толстяком и которого звали Сандрин, выхватил у соседа ручку и разломил пополам. У меня до сих пор стоит перед глазами пунцовое, покрывшееся потом лицо жертвы, его глаза, наполнившиеся слезами из-за унижения и понимания того, что он не сумеет дать отпор. Когда учитель спросил Сандрина, зачем он так поступил, тот ответил: «Я нервничал… а когда я нервничаю, я себя не контролирую… так уж я устроен, такой у меня характер». К нашему огромному удивлению (а также к радости нападавшего и к вящему унижению жертвы нападения), Трани ответил: «Понимаю, ты не мог иначе, такой у тебя характер, ты не виноват, такова жизнь» — и продолжил урок. Через четверть часа он стал жаловаться на духоту, распустил узел галстука, расстегнул жилет, начал с грохотом распахивать и закрывать окно, жаловаться, что нервы у него на пределе, а потом, словно в приступе гнева, принялся хватать ручки, карандаши и тетради Сандрина, ломать их, рвать, подбрасывать вверх, швырять на пол. В конце концов, делая вид, будто он успокоился, учитель обратился к Сандрину: «Прости меня, милый, у меня сдали нервы, так уж я устроен, такой у меня характер, ничего не поделаешь, такова жизнь…» — и продолжил объяснение сильных глаголов.

С тех пор я понял, что сила, ум, глупость, красота, подлость, слабость — жизненные ситуации и роли, с которыми рано или поздно столкнется каждый. Тому, кто злоупотребляет своим положением, ссылаясь на неисправимость жизни и собственного характера, через час или через год в силу действия тех же непреодолимых законов придется принять удар. То же самое происходит с народами, с их достоинствами, ошибками и расцветом. Вряд ли чиновник Третьего рейха, занятый окончательным решением еврейского вопроса, мог представить себе, что пройдет несколько лет, и евреи создадут мощное и обороноспособное государство. Братислава, полная жизни столица малого народа, которого долгое время угнетали, наводит на подобные мысли, заставляет вспомнить давний урок справедливости.

5. Дунайское пролетарское воскресенье

Одна из самых известных книг Новомеского, увидевшая свет в 1927 году, называется «Воскресенье». Ладислав Новомеский с самого начала — с той поры, когда он был совсем юным и когда самобытность словацкого народа ставилась под сомнение, пытался разгадать, в чем эта самобытность заключается. Новомеский был поэтом-авангардистом и активным коммунистом, в его творчестве и политической деятельности неразрывно переплелись борьба за национальную культуру и интернационалистская перспектива, «тоска по Востоку» (которая, как он признается в одном стихотворении, у него в крови) и марксистская революция. Он верил, что, сражаясь за революцию, сражается за права всех угнетенных, а значит, и за права собственного народа, почти пролетарской нации; ненадежность границ Словакии, нередко превращавшая ее в жертву иностранных завоевателей, в его стихах символизирует мир без границ.

Впрочем, «меланхоличное дунайское шествие», как говорил о «Воскресенье» критик Штефан Крчмери, — не только выстроившиеся в ряд незаметные и печальные человеческие судьбы, которые воспел Новомеский, в этом шествии ощущается меланхолия, характерная для всей его поэзии, превращающая ее в великую поэзию и делающая ее важнейшей частью словацкой политики и культуры. Поначалу Новомеский примыкал к проклятым, бунтующим поэтам, его творчество представляло собой симбиоз поэзии революции и революции поэзии; в нем присутствовало отрицание существования, пронизывающее весь европейский авангард и объясняющее, почему занятые общественной борьбой поэты переворачивали реальность с ног на голову, призыв к утопическому созданию новой действительности и нового человека, сбросившего цепи отчуждения.

Но если поначалу меланхоличность поэзии Новомеского была обусловлена ощущением бессмысленности поэзии в отчужденном мире, позднее, с наступлением реального социализма, на смену ему пришло ощущение собственной бесполезности в мире, которому требуется проза труда, а не поэзия революционных ожиданий, воплощенных в жизнь или опровергнутых новой системой (в зависимости от того, как к ней относиться). Еще печальнее повторять после свершившейся революции строки, написанные задолго до этого, в грустную минуту, в ожидании революции: «Этой поэзии-девочке / лик мира не изменить».

Новомеский никогда не впадал в уныние, даже когда в 1951 году его арестовали и осудили как «буржуазного националиста» и до 1956 года он просидел в тюрьме. За накрытым столом погребка «Клашторн», среди бочек, из которых цедят сладковатые ароматные вина, Шматлак долго рассказывает мне о Новомеском — не только символе поэзии, но и о символе недавней словацкой истории. Здесь в память врезался не 1968 год, год Пражской весны, а 1951 год — сталинские процессы 1950-х, когда были вырваны лучшие ростки коммунизма. На Западе коммунисты разглядели советский тоталитаризм лишь в 1956 году; процессы и казни начала 1950-х, еще более страшные из-за своей извращенной, бессмысленной природы, в то время мало кого взволновали.

Реабилитированный в 1963-м и завоевавший былой почет, Новомеский (скончался он в 1976 году) не поднялся на защиту Пражской весны. Отдавать ему дань уважения сегодня означает отдавать дань уважения человеку, воплотившему преемственность коммунизма, нарушенную тем, что официально признано его кровавым сталинским извращением, но не нарушенную, а напротив, согласно жесткой официальной идеологии, восстановленную советским вмешательством в 1968 году. Новомеский символизирует поэзию, уходящую корнями в словацкую и интернациональную почву, антисталинскую и одновременно далекую от брожения 1968 года; его трагическая судьба парадоксальным образом предоставляет алиби конформизму и авторитаризму режима.

Создается впечатление (и это не просто впечатление, поскольку об этом обычно предпочитают умалчивать), что в Братиславе легче смирились с реставрацией режима, которую в 1968 году осуществили советские силы. Как писал в те месяцы Энцо Беттина, накануне Пражской весны Братислава играла роль ловкой фронды: ее отличало стремление к внутренней демократизации и одновременно сентиментальная и духовная близость с Россией. Формальные и реальные перемены, последовавшие за 1968 годом, способствовали повышению роли Словакии, дали ей повод испытывать гордость и удовлетворение по сравнению с пустыней, образовавшейся в чешской литературе и среди чехов.

Если чешская литература была отправлена в отставку и теперь продолжает жить среди изгнанников (оставшимся в Чехии приходится выбирать, кем стать — трутнем, паразитом или кафкианским зверем, копающим ходы под землей), словацкая литература обладает сегодня реальной жизненной силой, даже когда она заявляет о необходимости рождения нового эпоса и нового положительного взгляда на мир, склоняясь к сотрудничеству с властями и не составляя общественно-политической оппозиции. Безусловно, в критике Мнячко (уехавшего в Израиль писателя, чьи «Запоздалые репортажи», пользовавшиеся в 1960-е годы огромной популярностью, разоблачают сталинский террор) присутствует большая доля оппортунизма, однако повесть «Лихорадка», в которой Йозеф Кот критически описывает весну 1968 года, невозможно сравнить с подхалимскими панегириками, которыми в 1950-е годы отдельные представители чешской интеллигенции выразили согласие с уничтожением своих собратьев и товарищей по партии.

Положительная эпичность, столь характерная для современной словацкой литературы, неприемлема для западного поэтического мышления, однако она вполне соответствует нации, которая даже под тяжким гнетом бюрократической элиты сегодня больше, чем в прошлом, ощущает себя творцом собственной истории, а значит, находится в начальной, а не заключительной стадии развития. Мир изменился, хотя, скорее всего, заслуги поэзии Новомеского в этом нет.

6. Придорожные кладбища

В одном из стихотворений Новомеский описывает словацкое кладбище. Во многих горных деревнях кладбища не огораживают или ограду трудно заметить, открытые кладбища расстилаются среди луговой травы, тянутся вдоль дорог (например, в Матьяшовце, недалеко от польской границы) или предваряют въезд в деревню, словно палисадник перед входом в дом. Подобная эпическая близость со смертью (характерная и для мусульманских могил в Боснии, которые нередко находятся прямо в огороде, в то время как у нас о смерти с нарастающим невротическим напряжением пытаются вовсе не думать) вытекает из стремления к справедливости, выражает отношения между отдельным человеком и поколениями людей, землей, природой, составляющими ее элементами, законом, обуславливающим соединение этих элементов и их распад.

В окнах древениц, стоящих неподалеку от кладбищ, виднеются широкие спокойные лица, похожие на крепкое дерево, из которого сложены эти дома. Не ведающие печали кладбища помогают понять, насколько обманчив и суеверен страх перед смертью. Кладбища предваряют повседневную жизнь и находятся рядом с ней, а не где-то в отдалении — возможно, и нам нужно научиться иначе смотреть на смерть. Как сказано в стихах Милана Руфуса: «Смерть пугает, когда она стоит перед тобой. / Когда она позади, / все внезапно становится прекрасно-невинным. / Карнавальная маска, в которую / после полуночи набираешь воду, / чтобы напиться или, если вспотел, обмыться».

7. В Татрах

В лиловом свете изумительного заката Высокие Татры высятся черной громадой, от них веет великой тайной гор. Амедео и Джиджи беседуют об игре света, о его преломлении, о том, как наше зрение воспринимает удаленные предметы. Все мы точно знаем, что сегодняшний лилово-голубой вечер где-то, каким-то образом будет существовать вечно, в Гиперурании[83] или в мыслях Бога, подобно платонической, вечной и неизменной идее вечера. Кажется, будто эти очертания, этот свет, это сияние материально содержат в себе проживаемые нами дни, их тайну, словно волшебные предметы из сказок: потрешь их — и появится спрятанный внутри джинн.

Мы едем по темному лесу, фары внезапно освещают указатель, сообщающий, что в двух километрах отсюда находится Матляри. В тамошнем санатории Кафка провел несколько месяцев между декабрем 1920 и августом 1921 года; когда фары дальнего света выхватывают указатель из мрака, я вспоминаю фотографию, на которой Кафка запечатлен вместе с другими людьми на фоне матлярского леса: Кафка робко и почти счастливо улыбается. Фотография, увековеченная на ней густая, полная загадок листва, лес, которым мы едем, напоминают унесенные ветром тончайшие стены; жизнь, мгновение которой остановила фотография, навеки исчезла. Даже творения Кафки не способны до конца раскрыть нам ее секрет, ведь они написаны на бумаге, и, хотя бумага крепче и правдивей, ей все равно далеко до исчезающего существования и до тени леса, в котором мы оказались.

На отдых в Татры, например в Татранску Ломницу, в городки, чей блеск и лоск под стать туристам belle époque, сегодня в основном приезжают жители Чехословакии и Восточной Германии. В элегантности здешних заведений есть что-то неправдоподобное и кричащее, как и во всех местах, оживающих в туристический сезон, там, где этот сезон вытеснил и отменил жизнь, которой жили прежде, ее ритмы. Вычурная, выставленная напоказ пошлость празднует победу, когда приезжаешь сюда не только и не столько для того, чтобы насладиться тихими или запретными удовольствиями, сколько для того, чтобы совершить подобающий положению в обществе ритуал. Либертин, снисходительно уступающий своим склонностям, безусловно, нетривиален, но либертин, снисходительно уступающий своим склонностям и думающий при этом не столько о том, чтобы получить удовольствие, сколько о том, чтобы совершить общественно и культурно значимый поступок, превращающий его в существо высшего порядка, исключительно вульгарен.

Элита, выполняющая свою общественно-политическую функцию (правящая до сих пор аристократия или находящаяся у власти военная каста), может быть ненавистной или преступной, но ее не назовешь грубой или снобистской, потому что она выполняет настоящую, сверхличностную задачу, значение которой больше, чем значение каждого члена элиты. Знаменитые туристы, создавшие каприйский миф, нередко отмечены стигматами пошлости, поскольку составляют серую толпу эксцентриков, не представляющих никого и в то же время уверенных в том, что они кого-то представляют благодаря своим предсказуемым причудам и показной утонченности. Так что мы без особого сожаления уходим из ресторана большой гостиницы в Татрах, хотя ужин был вполне сносным и наконец-то (благодаря международному обществу) нам удалось выпить вкусного пива.

8. Магазин букинистической книги, жизнь и закон

В послевоенные годы букинистические магазины в Чехословакии были настоящей сокровищницей для тех, кого интересовало все немецкое. Семьи, приехавшие некогда из Германии и веками жившие в Чехословакии, высылали, проявляя глупость и несправедливость, которой пытались ответить на преступления нацизма, а на самом деле обедняя собственную страну, лишая ее важнейшей составной части. Этнические немцы уезжали и распродавали домашние библиотеки: в букинистических магазинах можно было рукой притронуться к уничтожению немецкой культуры в Чехословакии. С тех пор прошло много лет, следы трагического исхода почти стерлись, тех книг уже не найти. Зато в руки нам попались переплетенные тома «Lecture illustrée»[84] — увлекательного французского журнала конца столетия, и два тома на латыни — «Ethica catholica (Generalis и Specialis»[85] — доктора Йозефа Качника, профессора богословского факультета университета моравского города Ольмюца, изданные в Оломоуце (то есть Ольмюце) в 1910 году.

В одном из номеров «Lecture illustrée» исследователь физиогномики описывает рот Клео де Мерод, великой актрисы и любовницы: «Я видел рот мадам де Мерод, когда ей было пятнадцать лет, — широкий, жадный, любопытный, — и вижу его сегодня. Это совсем другой рот. Он сжался, закрылся, сузился, как рот пресытившегося, удовлетворенного человека, которому нечему больше учиться. В очертаниях этого чувственного и прекрасного рта ощущается утомленность и первые признаки усталости. А еще печаль». Учебник доктора Качника — настоящий научный труд, автор которого, не претендуя на оригинальность и преследуя исключительно цель изложить учение Церкви, перечисляет все людские поступки, связанные с ними вопросы и правила, которым полагается следовать; он описывает и классифицирует свободу и необходимость действия, порядок и природу человеческих и религиозных законов, обязанности и исключения, отступления и правовые обычаи, обстоятельства и страсти, объясняет различия между разнообразными грехами и добродетелями, рассматривает виды адюльтера и феноменологию пьянства, нравственные и общественные ценности, препятствия, смягчающие и отягчающие обстоятельства, призраки, смущающие сознание, и коварный самообман, с помощью которого сознание пытается обвести себя вокруг пальца.

Одна глава, отличающаяся невероятно психологической глубиной и риторическим мастерством, посвящена «зажатой» и терзаемой угрызениями совести душе, невротическому, сбившемуся с пути больному сознанию тех, кто одержим идеей греха и видит его повсюду, тем, кто с маниакальным упорством исповедуется разным исповедникам, никому из них полностью не доверяя, не избавляясь от мнительности, и, испытывая мучительное наслаждение от собственной тревоги и собственного высокомерия, окончательно запутывается в пустом морализаторстве, пытается разобраться в том, что дозволено, а что нет, постоянно меняя свое мнение.

Чтящий логику автор трактата, отличающийся смешным педантизмом и наивной клерикальной ограниченностью, проявил редкую проницательность, поняв, что одержимость «зажатого» сознания, которую Церковь рассматривает как зло и как грех, — болезнь, disposito mentis (расположение ума), обусловленная corporis constitutione (телесной конституцией), склонностью к меланхолии и органическими дисфункциями. Депрессия, сопровождающаяся угрызениями совести, — следствие какого-то nevrorum atque cerebri mala affectio (скверного состояния нервов и рассудка), нарушающего психологическую целостность индивидуума. Постоянные угрызения совести не имеют ни малейшего отношения к морали, они обусловлены смесью упрямого высокомерия, не желающего поверить в собственную безгрешность, и невротической тревожности. Подобные люди «безо всякой причины боятся согрешить как до, так и после действия, видят грех там, где его нет и в помине, бессмысленно терзают себя по самым незначительным поводам и, даже когда их уверяют в том, что некое действие дозволено, упорно продолжают сомневаться в его дозволенности».

Как отмечает автор трактата, робкие юноши и девушки по неведению могут испытывать волнение в связи с сомнениями, касающимися шестой заповеди, однако правильное воспитание легко избавит от этого. Автор призывает исповедников проявлять терпение с людьми, постоянно терзаемыми угрызениями совести, и в то же время не быть снисходительными к их фобиям, а, наоборот, внушать им уверенность, которой им так не хватает, не позволять увлечься навязчивыми, доставляющими удовольствие комплексами вины, подробно рассказывать на исповеди обо всех причудах, маниях и предполагаемых грехах, особенно si de turpibus agitur (если они вызывают стыд). Наряду с прочими средствами, он советует таким людям избегать общества других невротиков (никаких conversatio com scrupolantibus, бесед с тревожными людьми), но главное — преодолеть страх общества и любовь к одиночеству, представляющие собой ложные признаки глубины и духовного избранничества; он призывает чаще беседовать с людьми, чаще бывать в обществе — как хорошо знал еще гётевский Мефистофель, только так человек способен обрести самого себя.

Французский язык знатока физиогномики и облаченная в мантию латынь богослова кажутся противоположными, хотя и в равной степени полными очарования и мудрости способами понять жизнь и пройти по ней. Историю, которую физиогном прочел, разглядывая рот прекрасный актрисы, можно понять интуитивно, но нельзя объяснить; это история жизни, невольно и неосознанно движущейся к меланхолии, повинуясь демону, который твердо руководит этой жизнью, скрываясь за едва заметными жестами, улыбками и уступками, за последовательностью маленьких, легких шагов, каждый их которых кажется совсем незначительным, но которые в сумме прочерчивают непреклонную траекторию судьбы. В подобных случаях жизнь протекает и на темной глубине, и на поверхности, где трудно что-либо различить; кажется, будто все происходит само собой, ты ничего не выбираешь, ничего не способен объяснить. Знаток нравственного богословия не позволяет себе быть очарованным или смущенным непрозрачным потоком жизни, нечеткой тенью, противоречивым шепотом состояний души; ему хочется пролить свет, установить законы, закрепить универсальность понятий.

Куда труднее встать на сторону жизни, а не на сторону закона, на сторону изменчивого, спонтанного творчества, а не подчиненного строгой симметрии кодекса. Впрочем, в дантовских терцинах больше поэзии, чем в чем-то расплывчатом и бесформенном. Способность к нравственному творчеству — это способность искать законы и свободно их устанавливать; лишь умение навести порядок в потоке жизненных противоречий отдает должное этим противоречиям, которые высокомерно подменяются, когда в них, в их колеблющейся неопределенности видят высшую истину существования, когда, забыв о заветах Марка Аврелия, их принимают за продукт деятельности ума.

Когда путают друг с другом и рассматривают как нечто равнозначное всякий жест и всякое действие во имя философии «такова жизнь», воспользоваться которой мой учитель Трани не позволил моему однокласснику Сандрину, рассудок затуманивается, жизненное начало, увязнув во лжи, наполняется печалью. Смысл и строгость закона не подавляют страсть, а придают ей силу и реальность. Кто знает, если бы Клео де Мерод изучила латынь и прочла труд Качника, возможно, на ее прекрасные уста не легла бы грустная тень, ведь главное, чему учил теолог из Ольмюца, — не поддаваться софизмам и слабостям indoles melancholica, меланхоличной натуры…

Паннония (Венгрия)

1. У врат Азии?

Желтизна подсолнухов и кукурузы растекается по полям, словно среди холмов раскинуло палатки лето. Венгрия (которую габсбургский канцлер Гёрниг, приверженец рыночной экономики, в XVIII веке мечтал превратить в житницу Европы) — это теплый, живой цвет, переходящий в апельсиново-охристый дворцов и домов.

Если и не само путешествие, то намерение рассказать о нем оказывается в этих краях чрезвычайно рискованным: тщательно составленная (и тщательно изучаемая библиография) не восполняет пробелов в знаниях, нельзя притворяться, что бродишь по стране, где говорят на агглютинативном языке, с той же легкостью, с которой бродишь по улочкам Вены, среди ее жителей. Здесь путешественник еще острее, чем обычно, ощущает себя лишним, героем «новеллы про автостоп» — в 1960-е годы это был любимый жанр целого поколения венгерских писателей, которые выросли в атмосфере внутренней политической разрядки и либерального благополучия и которые топали ногами на прогрессивное развитие венгерского общества, казавшееся им чересчур медленным и осторожным; этих писателей нередко терзало ощущение бессилия и пустоты, поскольку вся жизнь казалась им блужданием без ясной цели, похожим на бесцельное шатание героев их книг, которые решились путешествовать автостопом.

Так что дунайский дневник во время путешествия вдоль этого отрезка реки рискует оказаться похож на так называемую джинсовую прозу этих писателей, на их импровизированные, пространные casual-разговоры. Впрочем, куда более дорогие наряды не спасают отопрометчивых суждений. Железный занавес, разделяющий на границе Австрии и Венгрии два полушария, две сферы влияния мировых супердержав, пробуждает пафос громких и банальных метаполитических определений, лапидарных формул всемирной истории, похожих на слова герцога Меттерниха, который говорил, что сразу за Реннвег (улицей, пересекающей Вену) начинаются Балканы, Азия.

Значит, этот яркий и одновременно ленивый мадьярский пейзаж — уже Восток, свежее воспоминание об азиатских степях, о гуннах и печенегах или о Полумесяце; Чоран воспевает бассейн Дуная как место смешения полных жизни и еще неизвестных народов, не ведающих об истории, то есть о ее идеологической периодизации, которую выдумала западная историография, о лоне и лимфе цивилизации, которая, как полагал Чоран, еще не обессилела под натиском рационализма и прогресса.

Подобный мощный пафос, решительные заявления о независимости от всякой идеологии, сам по себе — идеологическое ухищрение. Остановка в будапештской кондитерской или книжном мгновенно переубедит тех, кто полагает, будто к востоку от Австрии попадаешь в лоно Азии. Конечно, двигаясь по широкой венгерской равнине, оказываешься в отчасти другой Европе, в горниле, где переплавляются иные элементы, чем те, из которых составлена западная почва. В стихах Эндре Ади, выдающегося венгерского поэта XX века, ощущается тяжесть бремени, давящего на мадьяров на протяжении столетий, — необходимости и зачастую невозможности выбора между Востоком и Западом. В венгерской истории этот выбор нередко оказывался навязанным (начиная с турецкого завоевания, пребывания под властью Габсбургов или принадлежности к советскому блоку) или вынужденным: «Запад отверг нас, мы поворачиваем на Восток», — заявил в 1919 году лидер социал-демократов Гарбаи во время недолгого существования Венгерской советской республики. В прошлом столетии романист Жигмонд Кемень утверждал, что на Венгрию была возложена миссия защищать многонациональность габсбургской империи, разделяя германский и славянский миры и не позволяя одному взять верх над другим.

Обостренное национальное чувство мадьяров, проходящее с героическим и яростными напором через все историю Венгрии, рождено землей, на которой накладывались друг на друга, перемешивались, оставляли следы бесконечные волны нашествий, самые разные племена — гунны и авары, славяне и мадьяры, татары и половцы, язиги и печенеги, турки и немцы. Миграция приводит не только к разрушению, но и к распространению цивилизации (турки не только грабили эти земли, но и принесли исламскую культуру), к смешению и слиянию народов — тайным пружинам всякого национализма и его одержимости чистотой нации, пример которой — легенда о происхождении венгров от гуннов; Янус Паннониус, гуманист и поэт XV века, по происхождению хорват, как и аристократическое семейство Зриньи, подарившее героев и певцов венгерской эпопеи; мать мадьярского национального поэта Петёфи не знала венгерского; граф Сеченьи, выдающийся патриот, сформировавший культурное сознание нации, выучил венгерский в тридцать четыре года; символ ирредентистского протеста против Габсбургов — тюльпан, который последователи Кошута носили в петлице, привезен в эти края османскими завоевателями — кстати, в турецкой поэзии тюльпан воспевается как символ турецкой цивилизации. Страстный национализм был обусловлен не только насущной потребностью существовать, но потребностью стать пламенными венгерскими патриотами, как в романе Мора Йокая «Новый землевладелец».

Венгрия, как пишет Эванс, объединяла целую гамму различных культур, представляла собой мозаику, в которой сохранялись и порой накладывались друг на друга различные государственные формирования: габсбургские земли, турецкие районы, или вилайеты, княжество Трансильвания. В конце XVIII века, с постепенным отступлением турок, вся страна оказалась под властью австрийцев. Маршал Мотнекукколи, возглавлявший партию войны, утверждал в книге «Венгрия в 1677 году», что венгры «горды, беспокойны, непостоянны, ненасытны. В них сохраняется природа скифов или татар, от которых они ведут свой род. Они стремятся к безудержной вольности… множество протеев, которые сегодня любят, а завтра разлюбят, сегодня восторгаются, а завтра принижают, сегодня захотят, а завтра расхотят…».

Деятельный маршал вовсе не собирался выражать национальные предрассудки: его программа, направленная против реформ, на германизацию, рассматривала мадьярский партикуляризм как непреходящий кровавый хаос, отсутствие ясных и четких законов, множество центробежных, конфликтующих друг с другом сил, которые следовало подавить склонными к планированию унитарными силами имперского государства, привести их к упорядоченному единообразию, «которое будут поддерживать железным кнутом и крепко держать в узде». Учитывая различия между историческими явлениями, которые разделяют столетия, можно сказать, что абсолютистская политика Габсбургов в 1849–1860 годах преследовала ту же цель — всех уравнять.

Впрочем, подобная центростремительная, навязывающая единообразие модернизация представляет собой исключение в многовековой политике Габсбургов, которые куда охотнее проявляли гибкость, дальновидную беззаботность. Габсбургское государство не похоже на тяготеющий к централизму и уравнительству деспотизм Людовика XIV, Фридриха II или Наполеона, однако оно справляется с сопротивлением, которое оказывают современному государству универсализм и средневековый партикуляризм. Габсбургское искусство правления не подавляет разногласия, не преодолевает противоречия, а поглощает их и приводит к равновесию, которое все время кажется временным, позволяя противоречиям сохраняться и, в крайнем случае, направляя их друг против друга. Правитель империи по определению тоже протей, меняющий маску и политику с чрезвычайной гибкостью и не желающий превращать своих подданных протеев в людей с раз и навсегда определившейся физиономией, а позволяющий им колебаться между любовью и бунтом, депрессией и эйфорией, играть в бесконечную, никуда не ведущую игру, которая не навязывает народам жесткое единство, а позволяет им жить и сосуществовать во всем своем многообразии.

Вместе того чтобы вторгаться в общество (вернее — во множество обществ) и поглощать его, государство старается как можно меньше его затрагивать. Габсбургская бюрократия предусмотрительна и педантична, однако создается впечатление, что она была занята составлением красивых, упорядоченных карт — вроде карт Дуная, подготовленных соответствующим ведомством между 1816 и 1820 годом, в первую очередь главным инженером Отто Хиеронюми и навигационным инспектором Паулем Вашархельи. За картами и вне карт река живет себе преспокойно, ведь лодкам и лескам карты вообще не нужны.

Создается впечатление, что государство пытается заставить забыть о политике или, по крайней мере, сделать ее присутствие менее заметным, смягчить и замедлить преобразования, убедить подданных, что изменения разворачиваются в течение длительного времени (поэтому их ощущают не отдельные люди, а поколения), сделать так, чтобы все — чувства, страсти, воспоминания — как можно дольше оставалось как есть. В одном из стихотворений Яноша Араня, близкого друга Петёфи, старик наугад щиплет струны цитры, звучит старинная мадьярская мелодия, национальный эпос, похороненный и сохраненный в памяти народа, напоминание о событиях былых времен, эхо топота гуннских коней. Компромисс 1867 года, «Ausgleich», приведший к созданию двойной Австро-Венгерской монархии, — самая значительная попытка Габсбургов превратить свою рану (венгерский сепаратизм) в лекарство, уменьшить опасность, исходящую от этой цитры и ее песен, предоставив им место под сенью своей короны, не дав погибнуть, позволив выжить и даже усилив бунтовщическую силу и значение Венгрии.

Историки до сих пор спорят о том, был ли политически и экономически компромисс 1867 года победой австрийцев над венграми или наоборот. То, что составные части Австро-Венгерской монархии находились не в гармоничных, а в напряженных отношениях, прекрасно известно, в подтверждение этого можно привести массу исторических эпизодов и анекдотов. Граф Каройи рассказывал, что его прадед приказал построить капеллу в знак благодарности Богу за поражение австрийского войска в Кёниггреце и что, когда его матери приходилось бывать в Вене, она проезжала по городу, зажмурив глаза. Венгерский политический лидер Тиса в 1903 году назвал австрийского премьер- министра Кёрбера выдающимся иностранцем; бывший мадьярский премьер-министр Банфи полагал, что венгров, пострадавших экономически от таможенных пошлин Цислейтании, следовало приравнять к павшим на войне и предоставить их семьям подобающие привилегии.

Возможно, только сейчас можно говорить об австро-венгерской солидарности, следствии распада империи и существования восточного блока, который возрождает ностальгию по Миттель-Европе и порождает такие планы, как параллельный пересмотр австрийских и венгерских школьных учебников, отказ от националистического видения с обеих сторон, создание многонационального «Дунайского университета», знакомство с общей культурой, открывающее дорогу общему культурному сознанию. Несколько лет на венгерском радио существует передача «An der Donau» («На Дунае»), рассказывающая об особенностях и проблемах дунайского койне. Реннвег ведет не в Азию.

2. Переодетый король

В Шопроне печальное, основанное на симметрии достоинство габсбургских зданий дарит внушительное и надежное обрамление легкой тревоге одетых в джинсу любителей автостопа. Вхожу во двор дома № 11 по улице Темплом, то есть Церковной улице, и поднимаюсь по лестнице. Полутьма, ржавые перила, но на каждом этаже в тени прячутся статуи, величественные и банальные, как тайна, окутывающая правдоподобное реалистическое искусство — то, что создает фигуры, выражающие скучную очевидность принявших торжественные позы людей. Арабески Альгамбры или «Рабы» Микеланджело пребывают в вечности, печальные и величественные статуи этой лестницы, столь же малозначительные, как и мы сами, стареют вместе с нами, в полутьме покрываются ржавчиной — за ними, естественно, никто не ухаживает; статуи воплощают бесполезность и одиночество, непостижимость старости.

Город неяркий, но крепкий и непроницаемый, словно за его немного поблекшей красотой что-то скрывается. Неподалеку от музея Листа из окна первого этажа высовывается мужчина в ночной рубашке. Он молод, у него гладкие, засаленные черные волосы, цыганское лицо искажено пустой гримасой любезности. Он серьезно болен, тело висит мешком, из оцепенения мужчину выводит повторяющаяся конвульсия. Когда мы проходим мимо, он высовывается из окна и что-то с трудом бормочет — шипящие звуки, слова или обрывки венгерских слов. Джиджи останавливается, прислушивается, силится понять и ответить жестами, потом, поскольку понять не получается, злится на самого себя, а еще больше — на творца нашей неидеальной вселенной.

Возможно, пойми мы, что хотел сказать нам незнакомец, мы бы вообще поняли все на свете. Конечно, не стоит приписывать истощенному юноше с капающей слюной ясные и осознанные цели, но в том, как он устремился к нам, в поведении, соответствующем его личности и возможностям, ощущалась потребность срочно о чем-то поведать.

Сказано, что камень, который отвергли строители, сделался главою угла. Возможно, незнакомец, которого мы оставили в грязи, был царственным камнем, королем, переодетым нищим, взятым в плен принцем. Возможно, он был нашим освободителем: признай мы в нем брата, мы избавились бы от страха, от истеричной брезгливости, от бессилия. Вдруг он один из тридцати шести праведников, неведомых миру и не знающих о том, что они праведники — те, на которых, как гласит еврейское предание, держится мир.

Скрытность дунайской цивилизации, ее ироничное притворство помогают избежать невыносимой горечи боли, идти и идти вперед. Нужно быть благодарными этой цивилизации, хотя в этом проявляется ее ограниченность. Чтобы остановиться под окном с тем выражением, какое было написано на лице у Джиджи, нужно было прежде услышать иные голоса, иные крики. Музиль никогда бы не написал Евангелия, Достоевский почти написал его. После сегодняшнего утра в Шопроне кафкианским императором, послание которого летит к цели, но никак не дойдет, станет этот смуглый юноша.

3. Кочиш

В Шопроне к нам присоединился, вернее, нас ожидал, как и было условлено, мой коллега, которого я назову Кочишем. Это известный ученый, выдающийся деятель культуры, владеющий несколькими языками; его книги, как принято говорить, высоко ценятся международным научным сообществом. Несмотря на возраст, он полон сил: у него широкое паннонское лицо, в темных глазах бесконечная глубина, которую скрывает открытая, подкупающая улыбка. Он нередко берет в руку сигарету и, прежде чем закурить, ритмично постукивает ею о край стола или о стул, размахивает ею перед собой, словно рисующий волшебные круги шаман, пытаясь на несколько мгновений отсрочить неминуемое, появление дыма, в который превратится сигарета и в котором она растворится.

Кочиш не последний человек в партии, поэтому как сопровождающему ему нет цены. Погасив сигарету, он, подобно опытному экскурсоводу, указывает нам на предметы и фигуры, на балкончики из кованого железа и спящие фонтаны, на выставленные в витрине букинистического старые книги и на лица в толпе, которые кажутся ему необычными. Вероятно, сегодня роль экскурсовода подходит интеллигенту, занявшему свое место в общественной иерархии и осознающему, что его задача — наблюдать жизненные явления и описывать их; среди исторических событий он движется не как художник, создающий произведения искусства, и не как директор музея, отбирающий их и выставляющий перед зрителем, а как указывающий и дающий объяснения экскурсовод.

В партии Кочиш обладает властью, хотя больше не восседает на троне; он не отдает приказы, но пользуется уважением и благосклонностью, словно ушедший в отставку председатель акционерного общества: у него больше нет рычагов управления, но в его распоряжении по-прежнему машина с водителем. Политический путь Кочиша можно назвать образцовым. В юности ему не позволили сделать научную карьеру, поскольку он не поддержал несправедливые обвинения Райка (коммунистического лидера, подозреваемого в приверженности Тито, осужденного и казненного по ложному обвинению), однако в 1950-е годы он вновь стал заметной фигурой; хотя он лично не имеет отношения к тиранической машине Ракоши, он был сталинистом и не сомневался, что партия всегда должна играть главную роль.

Чересчур образованный и тонкий человек для того, чтобы уверовать в советский рай, в годы «холодной войны» Кочиш, вероятно, решил, что мир находится на пороге страшной, решающей схватки, которая раз и навсегда определит, победит ли мировая революция или потерпит поражение. Запад представлялся ему чистым общественным механизмом, воплощением власти экономических процессов, в которых выигрывает сильнейший, прозой жизни, увлекательной, но примитивной и жестокой; коммунистический Восток призван был исправить действительность, сделать все так, как надо, установить справедливость и равенство, придать осмысленность последовательности случайных событий.

Именно в Венгрии Лукач отстаивал классичность марксизма, в силу которой непосредственная спонтанность событий не является подлинной и обретает осмысленность, лишь попадая под дисциплину формы. Сталинистский ритуал казался такой формой, порядком, утверждением принципов ницшеанской «анархии атомов»; западный либерализм воспринимался как лишенная формы спонтанность, безнравственная жизненность, повседневный эгоизм, процесс удовлетворения потребностей, в котором не действуют никакие этические принципы. Восток воплощал собой государство, Запад — общество. Еще в 1971 году Тибор Дери, боровшийся за права писатель-диссидент, в одном из романов описал отвращение, которое вызывала у него амебовидная американская поп-молодежь, наделенная не ведающей правил, инстинктивной невинностью, общество, жизнь которого сводится к потоку либидо.

Накануне битвы между Гогом и Магогом Кочиш полагал справедливым, что государство должно взвалить на себя всю тяжесть решений, контроль над обществом, ограничить и уменьшить свободы, как требует того военная дисциплина и экономика. Еще в 1956 году, а также в считанные дни, когда подобная позиция казалась устаревшей и придерживаться ее было опасно, Кочиш поддерживал Советский Союз, выступал против решения правительства Надя выйти из Варшавского договора; рискуя собой, Кочиш отстаивал единство Восточного блока. Зато теперь он почти полностью не согласен с политикой Кадара (либеральной политикой, превратившей Венгрию в самую демократическую, самую благополучную, самую западную из европейских коммунистических стран), которая кажется ему чересчур осторожной и чересчур авторитарной.

Кочиш — один из многочисленных примеров трансформации, характерной для венгерской политики последних десятилетий и имеющей мало общего с оппортунизмом. Андраш Хегедюш, приверженец сталинизма, правая рука Ракоши, спасенный в 1956 году от гнева толпы советским танком, который вывез его за границу, в 1960-е годы превратился в либерального интеллигента, символ независимого, критического отношения и ревизионизма; его журнал «Валошаг» («Реальность») открыл широкую общественно-политическую дискуссию о том, как руководить страной, и о марксистской теории, бросив на Хегедюша тень подозрений в ереси. Другие проделали обратный путь: от восстания 1956 года до ортодоксального марксизма.

К подобным трансформациям подталкивает сама венгерская история, характерные для нее изменения; те, кого в 1956 году объявили вне закона, возвращаются и нередко занимают важные посты; повороты к демократии и авторитарное закручивание гаек сменяют друг друга, правительство (по крайней мере, так считают многие старые активисты) отдает предпочтение беспартийным. Сам Кадар — яркий пример подобных трансформаций, в его случае совершенных во имя преданности высшему предназначению: активный коммунист, неутомимый боец-подпольщик в годы фашизма, перенесший пытки тайной сталинской полиции, которая вырвала ему ногти, человек, проводивший в 1956 году советскую репрессивную политику, государственный деятель, добившийся для своей страны как можно большей независимости от России, свободы и процветания.

Жизнь — этот компромисс, сказал как-то Кадар на праздновании своего дня рождения, короткий путь порой кажется самым долгим. Сейчас Кочиш с погашенной сигаретой в руке, возможно, идет этим коротким путем, то и дело пытаясь остановиться, присесть на лавочку и полюбоваться пейзажем. Слабость реального социализма заключалась в революционной, военной экономике, в которую свято верили. Когда власть вешает себе на шею всю тяжесть общества и его проблем, взваливает на себя бремя следить за всеми мельчайшими подробностями и все контролировать, тоталитаризм государства, как подчеркивает Массимо Сальвадори, оборачивается против него и закладывает под него бомбу — так бывает со всяким организмом, подвергающимся длительным невыносимым нагрузкам. Революция 1956 года стала для этой полнокровной власти кровоизлиянием в мозг, срывом титанических усилий государства-партии проникнуть в общественную жизнь и взять ее целиком под контроль. Предложенный Кадаром компромисс и его гибкая обтекаемая формула «тот, кто не против нас, тот с нами» поставили этот тоталитаризм с ног на голову, оставив место для разных взглядов и отношений, которые больше не пытались подогнать под одну гребенку («вместе с нами»), а ограничивали, идя путем отрицания, следуя либеральной схеме (достаточно не быть «против нас»). Компромисс и долгий короткий путь Кадара — габсбургская стратегия; из трещин системы, выкованной по советскому образцу, выползает не только ностальгия по Миттель-Европе, но и характерная для Миттель-Европы форма, ее этико-политический стиль.

Кочиш тоже нашел свою ускользающую Миттель- Европу, свой личный короткий путь. Он говорит, что работает над книгой о Бабиче. Выбор по-своему примечательный, поскольку он уводит в сторону, но не слишком далеко. Идеология режима отдает предпочтение писателям-марксистам или, еще в большей степени, выдающимся классикам национальной литературы вроде Петёфи, Вёрёшмарти (коммунизм объявил себя их единственным наследником) или тем, кто, подобно Эндре Адю, страдая, выразил и разоблачил кризис и упадок буржуазного общества. Поэты- революционеры, вроде Аттилы Йожефа, вызывают подозрение радикальными взглядами, которые легко превращают их в несогласных с линией партии, хотя фундаментальная биография Миклоша Сабольчи об Аттиле Йожефе доказывает открытость современной венгерской культуры.

Михай Бабич — отдельный случай, в учебниках литературы и в дискуссиях о нем всегда говорят уважительно, как об отчасти забытом, второстепенном классике. Бабич, живший в 1883–1941 годах, — влюбленный в традицию гуманист и одновременно человек, знакомый с мучительными поисками современной поэзии, которым он пытался противостоять, предлагая четкую форму — спасательный круг, который он бросает потерпевшим кораблекрушение обломкам современной поэзии, разбившейся о скалы ничто. Бабич протестует против восторженного отношения к войне и против ее ужасов, он согласился преподавать литературу в коммунистической республике Белы Куна, но объявил себя антимарксистом; позднее, когда установился фашистский режим Хорти, он перешел в сдержанную оппозицию; он чурался иррационального и наполнил точеные, сложенные с ювелирной тщательностью стихи полными боли словами, отзывающимися на слезы всего на свете, прежде всего — на страдания людей и угнетенных классов.

Он никогда не воспевал победителей, и это наверняка нравится Кочишу. Возможно, он узнает себя в стихах Бабича, в стремлении поэта вместить в свои сонеты Всё и в неспособности вырваться за пределы собственного «я», за его патовые ситуации. В одном из стихотворений Бабич говорит, что лирика умирает, в другом — что писать так же бессмысленно, как рисовать на песке; боги умирают, человек продолжает жить. Возможно, боги Кочиша умерли, зато он живет — открытый, приятный человек, находящий отраду в том, чтобы незаметно проследить жизнь поэта, который столь же ненавязчиво следил за блужданием букв и слов по бумажному лабиринту, сдерживая усталость и слушая доносящийся с Дуная шум весел и моторов в надежде, что какой-нибудь бог проложит русло потоку слов, которые вертятся у него на языке, чтобы они могли выстроиться в ряд, умчаться к морю и исчезнуть.

Лирика Бабича не способна осенять идеологические дискуссии или подспудные столкновения между правыми и левыми, консерваторами и сторонниками прогресса в венгерской политике и культуре. Его голос ясный, но тихий, он воплощает Аркадию, которую сам поэт обнаруживал в окружающем пейзаже, в своем детстве, среди виноградников Сексарда. Эта Аркадия находится в Паннонии, а значит, ей многое известно о насилии, о котором Бабич старательно умалчивает.

4. Следы гусениц на снегу

Мы только что выехали из Фертёда, Версаля Эстергази — феодалов, которые в XVIII веке владели более чем миллионом югеров земли и которые вместе с другими представителями знати составляли как таковую natio hungarica[86].

Наше странствие на протяжении последних нескольких километров теряет ритм и направление, как путешествия любителей автостопа или знаменитого красного дилижанса Дьюлы Круди, ездившего старыми проселочными дорогами и двигавшегося зигзагом. Впрочем, мы намеренно отклоняемся от прямого пути, чтобы побывать в Мошонмадьяроваре. Здесь в ночь на 2 ноября 1956 года Альберто Каваллари, корреспондент «Коррьере делла сера», следивший за событиями в Венгрии, сам дал повод для новости, заголовок которой растянулся на девять колонок: прошел слух, что его захватили русские. На самом деле он провел ночь вместе с повстанцами в убежище после неудачной попытки добраться до Вены, чтобы на день раньше остальных сообщить, что революция, вопреки всеобщим ожиданиям, не победила, что восстание сходит на нет, советские силы его подавляют. В свойственной ему лаконичной, выразительной манере Каваллари описывает в репортаже неспокойную ночь, проведенную среди снегов, застрявшую машину, вытащить которую так и не удалось, грязные, темные дороги, выстрелы, раненых, кое-как устроенные блок-посты патриотов, русские танки, на которые журналист почти случайно наткнулся в темноте, пока они занимали позиции, словно звенья огромной цепи, растянутой от Вены до Будапешта и отрезавшей Венгрию.

Повторяя путь от Вены до Будапешта, проделанный Каваллари, я словно иду по его следам, словно перечитываю репортажи, написанные в октябре-декабре 1956 года, в которых он мгновенно уловил суть эпохального переворота, написанного на незнакомых лицах людей, ушедших в болота или на баррикады; для меня его статьи — путеводитель по Венгрии. Трагический путеводитель для безобидного путешествия, однако я не выпускаю его из рук, как Берар, странствуя по Средиземному морю, не выпускал из рук «Одиссею», чтобы узнать описанные в этом «бедекере» места и их тайны. Тридцать лет растопили снег и стерли следы гусениц танков, но не стерли память о них. В те дни нам все казалось ясным: Кадар — пособник предателей и убийц, пешка в руках русских, которые руководят его действиями и собираются от него отделаться. По прошествии тридцати лет следует признать, что Кадар честно служил своей стране, выбрал единственный реальный путь и прошел его с решимостью и упорством на благо Венгрии.

Все это не влияет на тогдашнюю оценку, однако рядом с ней появляются другие оценки, не отрицающие ее, а существующие параллельно, словно рядом с портретом человека появляются его портреты, созданные десятилетиями раньше и позже. Положительная оценка, которую сегодня можно дать Кадару, вовсе не означает, что тогдашняя отрицательная оценка была ошибочной, что тогда не нужно было ответить ему отказом.

Существует будущее в прошедшем, становление, которое приносит преображение. Подобно многоликой действительности, живущее в ней и глядящее на нее «я» обнаруживает свою многоликость. Проезжая по местам, где тридцать лет назад разворачивались эпические события, будто ломаешь тонкие, невидимые стены, различные слои действительности, которые до сих пор сохранились, хотя их не видно глазу, ультракрасные или ультрафиолетовые лучи истории, образы и мгновения, которые сегодня не могут быть запечатленными на пленке, но которые тем не менее есть, существуют, как недоступные для непосредственного наблюдения электроны.

Не знаю, придумал ли кто-нибудь из писателей- фантастов пространственно-временной фотоаппарат, способный воспроизводить со все большим увеличением то, что на протяжении веков и тысячелетий попадало в выхваченную объективом часть пространства. Словно развалины Трои, на которых лежат слои известняка и возведенных позже городов, каждый обрывок действительности ожидает появления способного расшифровать его археолога или геолога — возможно, литература и есть археолог жизни. Разумеется, всякого бедного трехмерного путешественника пугают шутки четвертого измерения (хотя путешествие по определению четырех- или многомерно), он теряется среди противоположных и не противоречащих друг другу утверждений. Наверное, столь же неуверенно чувствовал себя, выйдя на свободу после многолетнего заключения, оказавшись в новой, незнакомой действительности, кардинал Миндсенти: нужно перевести дыхание, оглянуться и, прежде чем выполнять чью-либо просьбу, ответить так, как ответил Каваллари, освобожденный повстанцами примас Венгрии: «Я отвечу Вам в пятницу, когда пойму, что творится в мире».

5. В паннонской грязи

По венгерскому телевидению передают «Господа Глембаи» — фильм по мотивам знаменитой язвительной драмы Мирослава Крлежи, снятый Яношем Дё- мёлки. Мало кто из венгерских писателей описал мир Паннонии, мозаику народов и культур от Загреба до Будапешта, столь же мощно и ярко, как патриарх хорватской литературы Крлежа. На его страницах постоянно возникает один и тот же мрачный образ: грязь Паннонии, хорватско-мадьярская равнина, покрытая пылью, болотами, гнилой листвой, кровавыми следами — на протяжении веков их оставляли мигрировавшие и сражавшиеся друг против друга представители разных цивилизаций, которые на этой равнине, в этой грязи, перемешивались, следы которых накладывались друг на друга, словно следы копыт варварской конницы.

Крлежа, родившийся в 1893 году в Загребе и умерший в 1981 году, переведенный в разных странах, на разные языки, — мощный и даже чрезмерный писатель, с бьющей через край жизненной силой, с широчайшей многоязыковой, наднациональной культурой. Это поэт встречи и столкновения между хорватами, венграми, немцами и другими народами дунайского мира; писатель, обладающий невероятной культурой и вдохновением, интеллектуал и поэт-экспрессионист, склонный к публицистической дискуссии, но при этом боящийся резких скачков и переломов, агрессивных выпадов и едкого сарказма. Центральная тема его многогранного, не вмещающегося ни в какие рамки творчества — распад цивилизации XIX века, особенно разложение многовековой Австро-Венгерской империи, освобождение иррациональных, патологических сил, рожденных агонией общественного уклада. Разоблачая оргиастический нигилистический упадок (с особой убедительностью изображенный в «Господах

Глембаи», жестокой и мрачной картине заката Габсбургов), Крлежа приходит к беспощадному анализу и обличению тоталитаризма: он видит, как тот рождается из загнивающего прошлого и, подобно раковой опухоли, в 1930-е годы расползается по Европе.

Активный участник югославского рабочего движения, арестованный усташами, Крлежа не отрекся от коммунизма, но рано проявившееся решительное несогласие со сталинизмом (еще в годы правления Сталина и антифашистской борьбы) создало ему в партии огромные трудности. Среди обвинителей, требовавших в те годы его голову, был и непримиримый, фанатично настроенный Джилас, позднее ставший одним из знаменосцев диссидентского движения. Крлежу всегда защищал Тито, понимавший (куда яснее, чем интеллектуал Джилас), что Крлежа и его независимость чрезвычайно важны для новой революционной Югославии — писатель был ее отцом и патриархом, таким же велим стариком, как и сам маршал Тито.

Крлежа, примыкавший до Первой мировой войны к хорватским националистам, затем ставший патриотом находившейся под властью сербов Югославии, но быстро разочаровавшийся в реакционном монархическом режиме, вернулся к хорватским корням и дунайскому койне, приведшему его к марксистскому интернационализму, за который он сражался искренне и отчаянно. Его Паннония — горнило, где плавятся народы и культуры, где человек обнаруживает плюрализм, неопределенность и сложность собственной личности. В паннонской грязи позорно тонет австровенгерское gentry[87], воплощенное семейством Глембаи; паннонская грязь затягивает героя главной книги Крлежи, «Возвращение Филипа Латиновича», увидевшей свет в 1932 году и очень (и даже слишком) нравившейся Сартру, который рассматривал ее как символ кризиса, характерный для эпохи портрет отчужденной личности, которая распадается и теряется в пустоте, осознав, что ее общественный класс уничтожен, ее личное «я» расколото.

Крлежа написал много и даже слишком: стихи, романы, драмы, эссе — не все его произведения одинаково ценны. Сила Крлежи — в остром взгляде ученого, в умении нащупать связь между малозаметными явлениями социальной действительности, историческими процессами и законами природы; его сила в пытливом взгляде, умеющем разглядеть за привычными жестами все разъедающую смерть, необходимость вселенной, соединение и разъединение атомов, неясные биологические ритуалы, скрытые за движением идей. Серьезный недостаток Крлежи — чересчур пристальное внимание к грязи, выпячивание всего гнусного и мерзкого, избыток гниения, из-за чего он нередко зацикливается на преувеличенных описаниях или впадает в натужный интеллектуализм.

Направленная против Габсбургов критика Крлежи отличается пристрастностью и односторонностью (этим нередко грешит и противоположная позиция — ностальгическая идеализация империи), впрочем, поэтической и нравственной истине порой нужна страстность фанатика, чтобы, несмотря на крайне необъективное видение, разглядеть самое главное в жизни и в истории, абсолютную ценность человека, которую объективному, точному, реалистичному взгляду не уловить: об этом прекрасно известно поэтам-сатирикам, тенденциозным, но умеющим, благодаря визионерской одержимости, остановить вечные мгновения жизни. Вена не была столь позорной, какой рисовал ее Карл Краус, наверняка Древний Рим тоже не был таким, каким его представлял Ювенал, но без яростного негодования Крауса и Ювенала мы бы никогда не увидели, словно за неожиданно разодравшейся завесой, невероятные, жуткие гримасы, искажающие человеческие лица.

Произведения Крлежи, особенно поздний роман «Знамена», призванный подвести итоги его творчества, — энциклопедия Паннонии и монументальная фреска не только хорватской жизни, но главным образом — жизни Будапешта и Венгрии в начале столетия. Крлежа беспощадно критичен в отношении дунайской империи, но даже его протест пропитан культурой дунайского мира: это доказывает эссе Крлежи о Карле Краусе — голосе обличающей саму себя габсбургской цивилизации.

В одном из последних сборников рассказов, не без нежности рисующих габсбургскую мозаику, Крлежа называет себя «уроженцем Аграма» — так по-немецки назывался его родной Загреб; обширная имперско- королевская ойкумена научила Крлежу, как и многих других (в том числе его давнего обвинителя Джиласа, тоскующего сегодня по Миттель-Европе), если не любить эту ойкумену, то, по крайней мере, перейти от бунта против нее к ее приятию.

6. Печальный мадьяр

Дунай нанизывает на себя города, словно жемчужины. Дьёр, ставший в 1956 году центром радикальных выступлений, объявлявший ультиматум более сдержанному Будапешту и самому правительству Надя, которое казалось чересчур прокоммунистическим, — чудесный, мирный город, старинные улочки, словно на воскресной прогулке, выводят путешественника к берегу реки, к набережным, к зеленой воде Рабы, впадающей в один из рукавов Дуная. На доме № 5 по улице Доктора Ковача — медальон с портретом Петёфи: лицо украшают благородные, горделивые мадьярские усы; в церкви иезуитов зеленая, золоченная солнцем листва обрамляет окна и лица, на мгновение вырисовывающиеся против света, — подобная красота трогает больше, чем красота готических витражей. На улице Конституции проживал Наполеон; балкончики здесь, как и подобает барским домам, спокойные и уравновешенные, кариатиды и львы держат сабли.

Комаром-Комарно (или Коморн), большая часть которого расположена на противоположном берегу Дуная, в Чехословакии, — городок, где сосредоточены символы мадьярственности. Статуя Клапки, генерала, принявшего участие в революции 1848 года, воплощает бунтарский дух мадьяров; памятная доска, сообщающая, что здесь родился Мор Йокаи, напоминает о национальной иллюзии, которую особенно культивировали после Австро-венгерского компромисса и которой венгерские правящие классы прикрывались, словно маской, изображающей процветание и жизненную силу, в результате чего мадьярственность превратилась в расхожее клише. Йокаи, выросший в оптимистичной атмосфере либерализма, нарисовал блестящий портрет венгерской аристократии, которую барон Йожеф Этвёш, также сочинявший романы и написавший в 1868 году весьма прогрессивный закон о национальностях (об этом законе часто забывают), изображает угнетателями и паразитами.

Выдающаяся венгерская литература не описывала блеск героической Венгрии, а обличала несчастную и темную судьбу народа. Даже Петёфи, воспевший мадьярскую родину и Бога, изобличает бездействие и эгоизм знати, леность нации. Эндре Ади воспевает «мрачный венгерский край», а себя называет «печальным мадьяром», заявляя, что «мадьярские мессии — тысячу раз мессии», ибо в их стране слезы горше и они погибают, не искупив ничьей вины. Рожденный в Венгрии платит жизни оброк, ибо жизнь, как пишет Ади в другом стихотворении, — смрадное озеро смерти; истощенные венгры — «посмешище для всего мира», поэт хранит в своей душе горестный образ печальной равнины.

Мадьярская литература представляет собой толстую антологию рассказов о подобных ранах, об ощущении покинутости и одиночества, из-за которого венграм кажется, как сказано в одном из стихотворений Аттилы Йожефа, будто они «сидят на краю вселенной». Ласло Немет, глава школы близких народу писателей, говорил о «непрекращающейся агонии» венгерской литературы. В Венгрии после Мохачской битвы и до революции 1956 года постоянно, словно припев, звучит один и тот же вопрос: неужели нам суждено всегда терпеть поражение? Когда же наконец победят венгры? Этот вопрос студенты задают преподавателям истории, когда те рассказывают о подавленном Габсбургами восстании Ракоци, этот вопрос задается в официальной партийной газете, этот риторический вопрос задавал Тибор Дери и даже Кадар, полагавший, что поражения остались в прошлом и сегодня судьба венгров переменилась.

Национальной иллюзии, которую культивировали Йокаи и многие другие писатели, противостоят горькое разочарование, звучащие из тьмы голоса. Не факт, что обвинять и жалеть себя лучше, чем заниматься самопрославлением; Венгрия, зажатая между немецким, славянским и латинским мирами, не раз подвергалась угрозе, но никогда не попадала полностью под влияние соседей. Несмотря на турецкое завоевание и поражение многих революций, Венгрия также была страной завоевателей, победившей славянские народы и румын. Не забытая провинция всемирной истории, а нация, писавшая эту историю.

Так что нет ничего противозаконного в частичной реабилитации колоритного оптимизма Йокаи. Впрочем, в опубликованном в 1872 году романе «Золотой человек» Йокаи ощущается печаль, непохожая на привычную, фольклорную грусть Пусты: маленький, никому не известный, спрятанный от всего мира островок на Дунае становится не-местом, в котором Михай Тимар, разбогатевший лодочник, разочарованный трудным восхождением по социальной лестнице и вовсе не радующийся тому, что он наконец-то стал буржуа, обретает убежище и счастье. В этом романе Йокаи описал короткие приключения дунайского Робинзона, историю человека, который заново выстраивает раздавленную обществом жизнь и который в отличие от настоящего Робинзона отнюдь не мечтает вернуться к людям. Его остров превращается в рай, Эдем, Отахейте[88], атолл в южных морях, хотя оберегает эту печально обретенную невинность не океан, а всего лишь рукав Дуная.

На одном доме в Коморне есть и другая памятная доска с надписью на двух языках, сообщающей, что здесь родился Франц Легар, мастер возведенной в квадрат иллюзии, сочинитель музыки для массового потребления, в которой ностальгия по вальсам Штрауса, несмотря на подкупающее мастерство, оборачивается откровенной пошлостью. Иллюзионизм оперетты, сводящей жизнь к реплике «Официант, шампанского!», не пытается скрыть, что все это — умелое притворство, маска, имитация веселья. Ловкий галантный и сентиментальный цинизм — словно декорация из папье-маше, которая, ни на что не претендуя, заставляет зрителя забыть о серьезности жизни.

7. Бюст императрицы под лестницей

Эстергом. Геца, князь венгров, пришедших столетием раньше под предводительством Арпада из русских степей, в 973 году обосновался здесь со своим двором, здесь родился его сын Стефан (Иштван) Святой, первый король Венгрии. С первым королем-христианином, распространившим христианство и одолевшим язычников-печенегов, закончилась власть шаманов и степных богов-кочевников; сегодня в городе находится официальная резиденция примаса Венгрии. От возвышающегося над Дунаем огромного неоклассического собора веет холодной мертвой монументальностью кенотафа, ледяной властью и даже земным всевластьем.

В Эстергоме много сражались, город пережил монгольские нашествия, его осаждали и завоевывали турки. В битве против османцев здесь в 1594 году погиб Балинт Балашши, один из первых в истории венгерских поэтов. Его музей не работает, девушке, которая открыла нам дверь, ничего не известно, передняя завалена строительным мусором. В атриуме, под лестницей, к стене прислонен всеми забытый бюст Сисси, императрицы, искренне любившей Венгрию. Улыбка на лице, высеченном рукой рядового скульптора, кажется неземной — впрочем, это ничуть не противоречит образу невероятной императрицы, ее мечте превратиться в чайку. Всемирная история тоже складывается из переездов, зачастую не доведенных до конца, из брошенных на полдороге вещей. Скипетры, короны, мантии попадают в конце концов к старьевщику; при ликвидации габсбургской империи Сисси по чьей-то оплошности оказалась здесь, под лестницей. Вероятно, чтобы избежать разочарования от похода в очередной закрытый, разоренный музей, Кочиш решает не водить нас в музей своего любимого Михая Бабича.

8. Трактирщики из Ваца

Этот городок, видевший в прошлом немало кровавых событий, а сегодня поражающий зданиями эпохи Возрождения и барокко, невероятно красив. Путешествовавший по Дунаю (задолго до Антиквара) из Вены в татарский Крым дворянин Николаус Эрнст Клееман жаловался на венгерских трактирщиков, особенно на трактирщиков из Ваца, где он столкнулся с «квинтэссенцией грубости» и где к тому же скверно кормили и поили из грязной посуды, заставляя платить втридорога. Впрочем, Вац видел и кое-что похуже. В Терезиануме, старинной дворянской академии, построенной Марией Терезией и позднее превращенной в тюрьму, режим Хорти держал в застенках и убивал активистов рабочего движения.

9. Сентедре

Сентедре — дунайский Монмартр, цвета домов и выставленных на улице картин сливаются с красками реки, текучее, легкое веселье окутывает бесцельного гуляку и легонько подталкивает вперед по живописным закоулкам, что спускаются к набережной, затягиваяв беззаботный поток. В городе ощущается сербское влияние, которое постепенно стирается. В конце XVII века, во время реванша османцев, за которым последовало наступление имперской армии, в Сентедре прибыло немало беженцев с Балкан, которые спасались от турок: албанцы, греки, боснийцы, далматы и особенно сербы, во главе которых стоял патриарх Арсений Черноевич. Предприимчивые сербские купцы вместе с греками подарили Сентедре расцвет и подобающее благополучному городу изящество, церкви в стиле барокко, рококо и классицизм, красивые дома богатых купцов, гармонию уютных площадей и знаменитых магазинов.

От восьмисот семейств, прибывших вместе с патриархом, сегодня осталось шесть-семь десятков. Путешествие — всегда отчасти спасательная экспедиция, сбор сведений и памятников того, что исчезает и вскоре исчезнет, последняя возможность причалить к острову, который вскоре поглотят воды. Кювье различал путешественников-натуралистов, географов и ботаников. Ботанику проще, он может аккуратно сорвать последний экземпляр растения, сохранить его в гербарии или посадить в горшок и возить с собой, если позволят климатические и температурные условия. Человеческая география все усложняет: куда труднее упаковать пейзаж, исчезающий из-за строительной лихорадки, сокращающееся национальное меньшинство, его улочки, обычаи, жестикулирующих людей на рынке. Впрочем, в том, что сербов в Сентедре становится все меньше, нет ничего печального: здесь встретишь не кучку патетически настроенных людей, живущих в изоляции, словно последние могикане, а тех, кто спокойно вписался в венгерскую действительность.

Путешественник-ботаник собрал бы здесь с должной аккуратностью немало растений и сложил бы их в гербарий, защищающий от колеса времени, хотя защищать в таких случаях уже поздно. Но боль жива, витринам ее не прогнать; боль ощущается и в чудесной керамике Маргит Ковач, представленной на постоянной экспозиции в доме XVIII века, известном как дом сербского купца Димшича Вазула. В фигурках Маргит Ковач страдание немо, неизъяснимо, пронизано болью великого материнства, дарующего жизнь и боль. Но в молчании присутствует неколебимое и еще более таинственное, чем боль, достоинство, загадка существования и даже, несмотря на трагедию, счастье.

Еще пара шагов, и мы сядем в машину и отправимся в Будапешт. В маленьком букинистическом магазинчике книга, в которой напечатаны письма Нинон де Ланкло, напомнила Джиджи о том, что маэстро Эуламбио ди Градиска, тридцать лет преподававший в Лейпциге музыку, сочинил оперу под названием «Нинон де Ланкло», поставленную в Театре Верди в Триесте. Достойная и никому не нужная опера, — говорит Джиджи, — трагедия прилежного эпигона, обладающего несомненным мастерством, но неспособного сказать ничего нового. Честные эпигоны Верди, с самого начала бывшие теми, кто они есть, и посвящавшие целую жизнь созданию достойных, но давно устаревших произведений, — трагические фигуры; хитрые эпигоны Шёнберга или Паунда, столь же умелые и бесполезные, ловко скрывают то, что они пришли с опозданием, выдают себя за оригинальных сочинителей и, благодаря ханжеству, избегают трагедии. Его Величество Забвение, которому посвящал свои труды Лихтенберг, немедленно вынесло приговор маэстро Эуламбио, играя после обеда с его более современными коллегами.

10. Мороженое в Будапеште

Будапешт — самый красивый город на Дунае; подобно Вене, это умелая театральная постановка, где город — и исполнитель, и режиссер, однако Будапешт наделен мощью и жизненной силой, неведомым австрийской сопернице. От Будапешта исходит физическое ощущение столицы, в нем есть благородство и величие города, играющего в истории главную роль, несмотря на сетования Ади на «серую, цвета пыли» мадьярскую жизнь. Конечно, современный Будапешт создан недавно, он вовсе не похож на город XIX века, который, говоря словами К. Миксата, в сороковые годы пил сербский вермут и разговаривал по-немецки. В столичном великолепии Будапешта, опирающемся на прочную действительность политического и экономического роста, присутствует и соблазнительная иллюзия, которую прекрасно уловило искусство фотографии Дьёрдя Клёса. Если современная Вена подражает Парижу барона Хаусмана и его большим бульварам, Будапешт, в свою очередь, подражает венской урбанистике, этот мимезис мимезиса; вероятно, еще и поэтому он похож на поэзию в платоновском смысле, его пейзаж наполнен не столько искусством, сколько ощущением искусства.

Неслучайно в начале века Будапешт стал колыбелью великой культуры, которая вместе с юным Лукачем и не только с ним одним задавалась вопросом, как связаны душа и форма, скрыта ли за многообразной несущественностью суть жизни, как соотносятся доступная наблюдению игра событий и подлинность того, как все должно быть. Сценарий, основанный на притворстве (доведенный до крайности в монументальном, стилизованном под прошлое зрительном великолепии празднования тысячелетия Венгрии в 1896 году), усилил ощущение изощренности и эксперимента, поиска и создания новых языков — это доказывает выдающийся венгерский художественный и музыкальный авангард; усилил склонность к занятиям гуманитарной наукой, ведь эта наука — трогательные и одновременно ироничные перипетии разума, ощущающего неподлинность непосредственного, разрыв между жизнью и ее значением и в то же время подспудно опирающегося на трансцендентность значения, недосягаемого в действительности, но проглядывающего в понимании его отсутствия и в тоске по нему.

Юный Лукач жил недалеко от замка Вайдахуняд, возведенного в 1896–1908 годы в раскинувшемся за площадью Героев парке Варошлигет; он мог наблюдать потемкинские деревни официальной культуры, праздновавшей тысячелетие Венгрии. Замок, изображающий одноименный замок, построенный Яношем Хуняди в Трансильвании в XV веке, — концентрат китча, соединение слитых воедино несовместимых стилей: готический портал, несколько романских деталей, элементы архитектуры Возрождения, барочные фасады, башня, воспроизводящая башню пленительного городка Сигишоара (Шегешвар, Шёссбург), который сегодня находится в Румынии. Друзья, собиравшиеся в 1915 году у Белы Балажа на встречах так называемого Воскресного кружка (среди его членов были Лукач, Хаузер, Мангейм), пытались нащупать возможность «адекватного существования», то есть наполненной смыслом жизни. Они понимали, что живут в эпоху «ослабления действительности», как говорил Лукач, в исторический период нестабильности и кризиса, и прокладывали новые пути эстетике и социологии, размышляя над тем, может ли человек сохранить значимость в объективном мире, который эту значимость отрицает, над трагедией тех, кто отвергает пустую действительность, и над ироничной, учащей терпимости мудростью тех, кто, несмотря ни на что, не желает трагически отвергать эту действительность, то есть умирать. Соблазнительный китч Будапешта стал декорациями, подталкивающими к поиску истинной жизни, исследованию правдивости и фальши формы.

Блеск Будапешта — отчасти стремление подстраховаться, свойственное городу, который утрачивает свою индивидуальность, смесь гигантомании и пышного расцвета, соответствующего гибриду венгерской столицы и габсбургского орла и выливающегося в эклектичность исторически стилизованной архитектуры, например старого Парламента или Оперного театра, построенных Миклошем Иблем в стиле архитектуры Возрождения, или нового готическо-барочного здания Парламента Имре Штейндля. Как сказано выше, новая предприимчивая буржуазия стремилась создать себе геральдическое прошлое; пыталась замаскировать лихорадочное преображение и стремительный промышленный рост города, благодаря которому седьмой округ прозвали «Чикаго», внешне придать этому процессу искристую легкость, любой ценой подчеркнуть мадьярский характер города, когда капиталистическое развитие отрывало его от корней. В 1907 году Геза Лендьель обличал пустые театральные фасады, «гипсовые потемкинские деревни» Будапешта, скрывающие иную реальность, подобно тому как Брох обличал отсутствие стиля венской Рингштрассе, скрывающей отсутствие ценностей. Лехнер в 1900 году возводит Почтамт-сберкассу; искусство Микшы Рота, покорившего весь мир сияющими опаловыми стеклами, показывает скрытую за витражами (например, в здании Страхового общества Грешем, построенном по проекту Жигмунда Квиттнера) «экономическую власть Общества», но главное — смягчает и облагораживает грубость этой власти.

«Америка в миниатюре», которую между 1867 и 1914 годом представлял собой Будапешт, набрасывает на себя покров веселья и беззаботного блеска; Мор Йокаи воспевает старый Будапешт легендарного магната Морица Шандора, славившегося дерзкими выходками, воспевает располагавшихся вдоль дунайского берега продавцов дынь, арбузов и питьевой воды, знаменитый ежегодный бал юристов. Подобно благородному Клееману, писавшему на полтора столетия раньше, Йокаи остро реагирует на хамство и даже придумывает классификацию невеж, в которой первое место занимает кучер фиакра № 37, а второе — театральный кассир.

От столичной гигантомании веет очарованием добрых старых времен, которое словно извиняет провинциальную фамильярность и создает рамку, обрамляющую картины радостного существования, набережные и длинные бульвары, где протекает полная веселья и блеска жизнь, отличающаяся крепким, беспечным здоровьем. Балконы, фасады, фризы и кариатиды скрывают трагедию современности, которую юный Лукач и его приятели по «Воскресному кружку» уловили с гениальной, участливой прозорливостью; лишь бомбы 1944–1945 годов обнажат за стенами разрушенных дворцов и разбитых статуй закулисье убожества и тьмы, которое прекрасной эпохе удавалось прятать и которое фашизм, острая, крайняя форма болезни современного мира, сумел довести до высшей точки и парадоксальным образом сорвать с него маску.

И сегодня flaneur[89] углубляется в археологический парк великолепного и сокрытого, где перемешаны прочное и иллюзорное, трогательная поэзия и помпезная поэтизация прозы мира. На площади Рузвельта среди окружающих памятник Сеченьи фигур стоят символизирующий навигацию Нептун и символизирующая сельское хозяйство Церера; Вулкан изображает промышленность, богиня мудрости и мысли Минерва, как ни странно, выступает аллегорией торговли. На площади Петёфи, разумеется, возвышается памятник великому поэту; в путеводителе, выпущенном в 1984 году издательством «Корвина», с умеренным восторгом, свойственным благоразумным и осторожным биржевым игрокам, никогда не уверенным в стабильности курса, сказано, что «на сегодняшний день это величайший лирический поэт Венгрии». Впрочем, в памятнике, воздвигнутом в 1896 году на площади Героев в честь Тысячелетия Венгрии, рядом с памятниками легендарному Арпаду и другим персонажам венгерской истории, вроде Яноша Хуняди и Кошута, возвышаются статуи Труда и Благосостояния, Чести и Славы, демонстрируя буржуазную склонность рядиться в мифическо-героическое обличье и тягу к монументальному эклектизму.

Дунай величественно несет свои воды, вечерний ветер проносится над уличными кафе, словно дыхание старой Европы, возможно оказавшейся на краю света и не порождающей, а потребляющей историю, подобно тому как обладающая прелестным ртом Франческа смакует мороженое, сидя в кондитерской «Жербо» на площади Вёрёшмарти, и следит за тем, как утекает ее жизнь, слегка прикрыв глаза ресницами, чуть заметно подрагивающими от шелеста времени. Европа — и это кафе, где теперь сидят не директора-распорядители Мирового духа, а в лучшем случае — служащие какого-нибудь второстепенного филиала, не принимающие, а исполняющие решения, да еще какая-нибудь прекрасная дама, дающая повод для слухов.

С витрин нескольких фотоателье на нас глядят лица школьников, последний класс лицея, канун выпуска; пробующие курить юноши, девчушки в морских костюмчиках, с галстучками — все они смотрят в будущее, несущееся им навстречу с такой скоростью, что они замечают его в последний миг, на пороге школьного класса, словно на них налетают разогнанные в синхротроне частицы. У Марианны Сенди черные волосы, темные, живые глаза и резко очерченный нос, обещающий задать работу жерновам, в которые попадет его обладательница, и, оказавшись в сетях, которые забрасывает в жизненное море смерть, спутать ей, хотя бы ненадолго, все карты. Киш Золтан — толстяк, который есть во всяком классе; он рискует раньше других попасть на сковородку, как на уроке физкультуры, прыгая в высоту, раньше всех остальных сбивал планку, но его физиономия (на снимке выпускников, под каждой фотографией подписаны имя и фамилия) говорит о том, что он сумеет рассмеяться, когда директор вручит ему табель с оценками, всем своим величественным видом сообщая, что ученик не набрал нужный балл. Наверняка он сумет рассмеяться в лицо и прочим предвестникам несчастий, ожидающим его на жизненном перевале.

Как писал Ади, Дунай, бормоча, течет под титаническими мостами, повествуя о бегстве к Сене и смерти в ее водах, в Париже, который отражается в Будапеште, словно в трюмо в стиле ампир. Наверное, Европа кончилась, превратилась в малозначительную провинцию истории, которую вершат где-то в другом месте, в находящихся в других империях комнатах с кнопками. Европейский дух питается книгами, подобно демонам из рассказа Зингера, грызет труды по истории в библиотеках или, подобно моли, съедает дамские шляпки, шали и прочие галантные предметы гардероба.

Вовсе не факт, что Европе навеки предначертано судьбой играть второстепенную роль — роль компаньонки; впрочем, близкое знакомство с труппой Миттель- Европы, присутствие на сценических репетициях склоняют нас к тому, чтобы верить не в предопределенность судьбы, а в принцип неопределенности. Безусловно, в Будапеште испытываешь ощущение, что Европа отыграла спектакль, но, как и в Вене, Европа здесь — не только подмостки, где помнят о былой славе, Будапешт — живой и здоровый город, свидетельствующий о том, какой мощью может и должна обладать Европа, умей она правильно использовать свои многообразные и разнонаправленные силы и объедини она эти силы вместо того, чтобы истощать их, позволяя им вечно пропадать, находиться в застое. В Будапеште напряженно думаешь о закате или о пугающем, неоднократно объявленном закате целой Европы, потому что Европа еще существует, ее солнце еще высоко светит на горизонте, греет, хотя его закрывают тучи и занавесы, неумолимо напоминающие о близости закатного часа. Выдающийся венгерский культурный авангард начала XX века также был смесью заката и будущего, новаторских находок музыки Бартока и мучительного любовного треугольника Энре Ади, Адель Диоши и их Леды, femme fatale[90] и одновременно, как бывает со многими femme fatale, жертвы, женщины с крашенными синим волосами и коралловыми ноздрями, напоминающими створки раковины, — героини любовной истории fin de siècle и rétro, хотя поэзия Ади высветила и воспела ее глубинную, обжигающую правду.

Отсутствие стиля у эклектичных, стилизованных под старину будапештских зданий — внушительных, украшенных тяжеловесным декором, — порой кажется диковинным ликом грядущего, обращенным одновременно в прошлое и в будущее пейзажем больших городов, предсказанных в научно-фантастических фильмах вроде «Бегущего по лезвию»: будущее, наступившее после конца истории, лишенное стиля, населенное многоязычной, смешанной толпой, в которой не различить национальности и этносы, где краснокожие левантийцы[91] живут среди лачуг и небоскребов, компьютеров двенадцатого поколения и выкопанных из прошлого заржавелых велосипедов, руин четвертой мировой войны и роботов-сверхчеловеков. Архитектурный пейзаж этого городского будущего архаичен и одновременно футуристичен, в нем присутствуют многокилометровые небоскребы и колоссальные храмы, напоминающие миланский вокзал. Эклектизм Будапешта, здешняя смесь стилей, как и всякий современный Вавилон, говорит о том, что нас может ожидать неясное будущее, где место найдется лишь для тех, кто переживет катастрофу. Всякий наследник Габсбургов — истинный человек будущего, потому что он раньше других научился жить без будущего, в момент разрыва исторической связи — не жить, а выживать. Однако за великолепными бульварами скрыт живой и благородный мир, лишенный печали, свойственной странам Востока, выживать здесь приятно, соблазнительно, прекрасно и порой равносильно счастью.

11. Могила среди роз

Могила Гюль-Бабы, мусульманского святого, жившего в XVI веке и похороненного на холме, среди охраняющих его покой розовых кустов, глядит сверху на

Будапешт — не надменным взглядом древнего завоевателя, а отрешенным взглядом того, кто покоится с Аллахом. Рядом с этим куполом и этим покоем смерть ничуть не пугает, а воспринимается как отдых, как оазис, к которому долго шагаешь через пустыню.

12. Эпика, роман и женщины

Покупаю в букинистическом магазинчике написанный на латыни учебник поэтики «Institutiones Poeticae in usum Gymnasiorum Regni Hungariae et andexarium provinciarum»[92], изданный в 1831 году в Буде. Как явствует из названия, учебник предназначен для гимназистов. Значит, в 1831 году школьники дикой Паннонии учились и выполняли домашние задания на латыни.

Учебник вводит в тему, классифицирует, подразделяет, идет вперед, следуя геометрии ума, которая воспринимается как первейшая гарантия esprit de finesse. Изящно написанные, набитые сведениями главы сменяют друг друга: «Definitio Poeseos, De Materia, De Forma, De Peripetia, De Machina, Definitio Epopoeiae, De Materia Epopoeiae, Divisio in Fabulam, Mores, Sententiam, Dictionem, Melodiam et Apparatum…»[93]. Один из параграфов посвящен весьма негалантному вопросу.

«Potestne esse femina, quae dicitur heroina, materia Epopoeiae?»[94] Способна ли полнота эпоса, объемлющего мир и приводящего его к единству и гармонии, поднимаясь над частными подробностями, допустить в качестве главного героя женщину, существо, с которым метафизическая мизогиния связывает случайное и акцидентальное, бесформенную материю, чистую сенситивную пассивность, неспособную вырваться за собственные пределы?

Кто знает, что ответили бы школьники, занимавшиеся по этому учебнику… Приблизительно в то же время или немного позже Янош Арань, размышляя об эпике, задавался более серьезными вопросами: он спрашивал себя, возможна ли в «индустриальную» эпоху, требовавшую «приятного» искусства и производившую такое искусство, полнота эпоса, предполагающая, что вся жизнь проникнута смыслом, единым дыханием, соединяющим вместе все частные подробности. Современное общество не допускает эпической наивности, «Илиады» или «Песни о Нибелунгах»; это эра Оссиана, а не Гомера, элегического плача по утраченной полноте. По мнению Араня, современная эпоха — эпоха Виргилия, не предусматривающая новых творческих прорывов, а подводящая итог развития культуры. Мир, как говорится в одном из его стихотворений, — старый поношенный доломан. Задача романа, как настаивал в те же годы Жигмонд Кемень, прозаик и публицист из Трансильвании, — развенчивать иллюзии.

Арань оказался одним из самых проницательных участников громкого спора об эпосе и романе (начавшегося в Германии в эпоху Гёте и Гегеля и достигшего кульминации столетие спустя в трудах молодого Лукача, когда он вышел за рамки литературы и заинтересовался сутью жизни и истории, возможностью подлинного существования и индивидуальной полноты в современную эпоху). Подобно Пушкину, Арань понимал, что эпоха «к суровой прозе клонит»; автор эпических поэм говорил, что в его строках оживают древние гуннские воины, однако, стремясь поспеть за их стремительной скачкой, стихи спотыкаются и останавливаются. Тем не менее он прибавлял (возможно, в утешение самому себе), что современный поэт не может быть Гомером, зато может быть Тассо, совместить эпическую наивность с обуржуазиванием, поскольку поэт сентиментально оплакивает собственную оторванность от жизни и испытывает интеллектуальную ностальгию, помогающую найти окольный путь и преодолеть эту оторванность.

Арань надеялся, что его произведения станут эпосом — не основанным на опыте, а воссозданным с помощью культуры; в качестве примера он приводит «Сагу о Фритьофе», «Паломничество Чайльд-Гарольда» и «Евгения Онегина». Он утверждал, что в наше время подлинно народный поэт — человек образованный, подражающий старинным сказаниям и сочиняющий песни, которые возрождают старинный дух и распространяются среди народа, становятся общим наследием. Подлинный эпос, с точки зрения мадьярского поэта-патриота, — это нация, отличающаяся преемственностью между прошлым и настоящим и одновременно идущая в будущее. Истинная традиция — не то, что рождает поэзию, а сама поэзия.

13. Миттель-Европаи антиполитика

Книгу Дьёрдя Конрада, нравящуюся читающей публике и не нравящуюся Джиджи, в Венгрии не удалось опубликовать из-за цензуры, и она вышла в свет в Германии на немецком. Конрад — венгерский писатель, в Италии он известен романом «Тяжелый день». Запрещенная цензурой книга озаглавлена «Антиполитика», подзаголовок — «Размышления о Миттель-Европе». Миттель-Европа становится символом отказа от политики — точнее, от политики, понимаемой как всеобщая тоталитарная политизация, вмешательство государства и государственных соображений во все сферы жизни. Закрепленный в Ялте раздел Европы между двумя супердержавами представляется Конраду характерным трагическим следствием подобной якобы большой и якобы всемирной политики, а на самом деле политики, тиранически злоупотребляющей своей силой.

Идеологии двух соперничающих блоков Конрад противопоставляет гибкую, либеральную, толерантную интеллектуальную стратегию, опирающуюся на чувство меры и эмпирический реализм; для Конрада Миттель-Европа означает также защиту частного от всякого обобщающего, авторитарного проекта. Миттель- Европой Конрад называет то, что видится ему единой, независимой от двух блоков Европой, той Европой, которую он надеется увидеть в будущем, поскольку соперничество между русскими и американцами, которое сегодня кажется основой всемирной истории, в один прекрасный день станет бессмысленным и безответственным, как в недалеком прошлом соперничество между немцами и французами. Значит, в Будапеште Европа жива не только в кафе на набережных, но и в головах людей. Тем те менее Джиджи отчасти прав: для Кундеры и для Конрада «Миттель-Европа» — благородное название, но его смысл является общим и расплывчатым, это своего рода иллюзорная метаполитическая рамка, в которую можно поместить любые политические устремления. Сам Конрад подчеркивает, что единство интеллигенции и народа, на которое он так надеется, достижимо при условии развала власти, то есть в чрезвычайных, трагических ситуациях, к которым он отнюдь не стремится.

14. Две телеграммы

15 мая 1919 года барон Силасси, кадровый дипломат, отправил из швейцарского отеля «Салин-ди-Бе» в Будапешт телеграмму наркому Беле Куну: «Предлагаю просить Америку взять Венгрию под свое покровительство и при возможности объявить ее одним из штатов Американского Союза». Через два дня пришел лаконичный ответ Белы Куна: «Nous avons reçu votre dépêche»[95]. Политика словно подражает кабаре. Дунайская история знала немало (так и не воплощенных в жизнь) планов создания многонациональных федераций, начиная с немецко-мадьярско-славянско-латинской конфедерации или Дунайской федеративной республики, открытой для всех народов (эти планы разрабатывал соответственно в 1842 и в 1849 годах барон Миклош Весселени), и кончая многонациональной программой Иштвана Сечени 1849 года, начиная с запоздалого отречения Коссута (который в годы самой напряженной борьбы признавался, что не способен найти на географической карте Хорватию) и кончая грандиозным проектом румына Аурела Поповичи, выдвинутым в 1906 году и называющимся «Соединенные Штаты Великой Австрии». Ни одному из этих планов не суждено было осуществиться. Телеграмма Силасси похожа на шутку — или не очень похожа, если вспомнить о последствиях встречи в Ялте. В любом случае в мысли о том, что Венгрия граничит с Техасом или Вайомингом, немало гротеска, обусловленного конкретным, расчетливым подходом политиков. Барон и нарком со своими телеграммами напоминают Владимира и Эстрагона, которые сидят и болтают в ожидании Годо всемирной истории.

15. Просвещение с округлыми формами

Неподалеку от так называемых Венских ворот, Бечи Капут, на холме Вар, где возвышается замок, стоит женская статуя, метафорически изображающая просветителя Ференца Казинци. В руках у женщины фонарь, символ просветителей; стройная фигура, округлые, прелестные формы. Просвещение в женском обличье смягчает жесткость разума, отчасти приглушает его интеллектуальную сухость и отличающую сторонников прогресса самоуверенность, дарит разуму гибкость и свойственное любящим умение понять, избавляя его от диалектики прогресса и насилия, которая, как полагали Адорно и Хоркхаймер, загоняют нашу цивилизацию в фатальную спираль.

Сегодняшний день, щедрый на округлые линии и на чувственные удовольствия, дарит нам и примиряющие с жизнью груди богини Фортуны, изваянной в 1921 году не самым известным скульптором Ференцем Меддьесси и стоящей у дома № 9 по улице Фортуны: эти груди — нежнейшие модели округлости Земли. Имя «Фортуна» носил и трактир, располагавшийся в доме № 4 по этой улице, на месте которого сегодня находится Венгерский музей торговли и гостиничного дела. Амедео, которого явно вдохновляет название музея и который, подобно месье Тэсту[96], шагает по жизни, пытаясь все в ней расклассифицировать, принимается излагать собственную теорию о связи эротики и искусства путешествия, включающую несколько разделов: эрос и дилижанс, эрос и почтовые станции, приключения в поездах, круизы и сладострастие, нравы портовых и континентальных городов, различие между столичными и провинциальными городами, аэроплан и невозможность секса (обусловленная главным образом краткостью авиапутешествий, а также частыми остановками и пересадками).

Честно говоря, Музей гостиничного дела больше возбуждает голод, чем сладострастие, здесь можно увидеть рекламу знаменитых в прошлом кондитерских, например кондитерской Йозефа Найца, обещающей посетителям мараскин из Задара, Кюрасао, Анизетты и Тамариндо: здесь представлены величественные и высокие, словно храмы, торты, воспроизведены известные в прошлом сладости, фигурки, которые некогда делали из сливок и шоколада, «Gateau d'ananas à la Zichy». Слюнки начинают течь при взгляде на прелести «Pain de Framboises à la Leda»[97] — целую пирамиду соблазнов, блюдо, которое держит обнаженная женщина, лежащая в раковине и желающая отдаться тянущему к ней шею лебедю (лебедь, очевидно, тоже съедобный). В какой-то момент от лакомств начинает тошнить, как от всего чересчур драгоценного. Впрочем, в отреставрированной старинной кондитерской такие же круглые ручки ящиков, какие во Фьюме и Триесте можно было увидеть лет сорок тому назад: вот он, малый геральдический символ домашней Миттель- Европы, таинственных сокровищ детства, памяти о далеком доме.

Мы спускаемся к острову Маргариты, где, как гласит пословица, рождается и умирает любовь. Пафос бренности сердца и чувств зачастую вдохновлял венгерские романы 1930-х годов, вроде «Первой красавицы Будапешта» или «Встречи на острове Маргариты», верно передававших прелестный и банальный дух цветочных клумб, парков, гостиниц и павильонов прекрасной эпохи, бьющих среди роз фонтанов. Впрочем, их соблазн тоже трогает душу, подобно старинному, тысячу раз слышанному вальсу, он тоже обещает счастье, наводит грусть, охватывающую всякого, кто задумывается о радостях жизни. При мысли, что любовь проходит, сердце всякий раз сжимается, путь даже мысль эта выражена в незамысловатом припеве песенки или в затертой фразе. Вечером в «Матьяше» скрипач-цыган играет «Соловья». Все, как в начале века, соответствует стилю деклассированного gentry, любившего мадьярскую и цыганскую музыку, которая на самом деле не была ни мадьярской, ни цыганской. Впрочем, «Соловей» — красивая песня, скрипач недурно играет, и, по крайней мере, нынешним вечером любовь еще не прошла. Даже обыкновенным вечером может случиться нечто, что превратит поддельное в подлинное.

16. Библиотека на Дунае

На одной из последних фотографий восьмидесятишестилетний Лукач стоит у заваленного книгами и бумагами письменного стола, за его спиной — огромная домашняя библиотека: снимок сделан на шестом этаже дома № 2 по Белградской набережной в Будапеште. Плечи слегка опущены, в правой руке — спрятанная за спину знаменитая сигара, сопровождавшая и скрашивавшая долгую жизнь того, кому суждено было сыграть главную роль в важнейших событиях столетия, отразив их ярче, чем Мировой дух и красная нить всемирной истории.

На фотографиях, снятых несколькими неделями ранее, мы видим живого, бодрого старичка, для которого сваленные на столе бумаги, выступление, к которому он готовится, или дискуссия с оппонентами наполнены смыслом, являются конкретными выражениями чего-то очень важного, того, во что веришь. Этот же человек в 1971 году, в восемьдесят шесть лет, больной раком и страдающий от склероза, постепенно отнимавшего способность заниматься требующей сосредоточенности умственной работой, заявлял, что «он больше не имеет права судить об «Онтологии общественного бытия»» — философском труде, созданию и редактированию которого Лукач посвятил последние годы жизни и который надеялся завершить, сохраняя ясный ум, опередив наступление болезни. Спокойно смирившись с физическим упадком, признав неспособность продолжать работу и судить о ней, он передал ее ученикам с покорной и одновременно гордой уверенностью, что вручает ее истории, которая (в чем он не сомневался) не сможет пройти мимо этой книги, предать ее забвению и превратить в прах.

Лукач принял собственный биологический закат и сошел со сцены, как эскимос, почувствовав приближение смерти и поняв, что он стал бесполезным для соплеменников, выходит из иглу, чтобы умереть. Символический шаг, совершая который Лукач спокойно прощался с ясностью ума и жизненной силой, являлся победой над собственным бессилием, последней победой разума у того, кто еще способен заметить, как четкая логика порой утрачивает ясность. Последние месяцы жизни Лукача были наполнены не бездействием, а действием, свободным от всякого сентиментального пафоса и печали человека, которого стремительно покидает жизнь.

На последней фотографии его лицо изменилось. Взгляд усталый и ироничный, обращенный за пределы порядка, который философ сделал главным принципом своей жизни и работы; с благодушием и удивлением Лукач вглядывается в территорию, которая больше ему не принадлежит и которую ему не покорить, — так, словно смотрит бессмысленную комедию, словно он удивлен этим открытием и готов посмеяться над собственным наивным удивлением. Это прощальный взгляд человека, обнаружившего тайну, боль и забавное недоразумение, свойственные всякому прощанию, взгляд, смеющийся над нашим желанием обрести вечность. В последнем взгляде престарелого Лукача — философа, стремившегося достичь единства между действительностью и разумом, словно просыпается ностальгия юного Лукача, гениально предугадавшего в ранних сочинениях (от «Души и форм» до «Теории романа») разрыв между существованием и его смыслом, между душой и словом, сутью и явлениями.

Загадочный и ироничный взгляд, обращенный Лукачем в сторону фотографа, падает на стену напротив книжного шкафа — не на образ Ирмы Зайдлер, которой Лукач посвятил первые работы, а на три портрета Гертруд — любимой жены, с которой он в редкой гармонии и счастье прожил свыше сорока лет. Ирма воплощала жажду жизни, символ несовместимости существования и искусства, подлинной жизни и банальности обыденного; она также символизировала мужской эгоизм, любовь не к женщине, а к мечте о ней, готовность пожертвовать женщиной ради ее литературного призрака, помогающего создавать произведения искусства. В черновике неотправленного и найденного много лет спустя письма Лукач признается Ирме в желании покончить с собой; на самом деле после разрыва с Лукачем и неудачного брака в 1911 году с собой покончила Ирма, а он, пребывая в добром здравии, пережил ее на шестьдесят лет.

Юношеские книги Лукача — его шедевры, они могут сказать нам больше, чем ортодоксальные и приглаженные статьи о реализме и другие, скучно-назидательные, сочинения, свидетельствующие о компромиссе со сталинизмом. Но Лукач велик не только потому, что в молодости задался вопросом, существует ли мелодия, благодаря которой жизнь человека образует освещенное смыслом единство, но и потому, что он искал ответ на этот вопрос и смирился с ограниченностью любого ответа, который получает человек, испытывающий неясную, смутную тоску, — с ограниченностью всякой конкретной историко-общественной реальности, без которой жизнь оказывается пустой риторикой.

На стене напротив книжного шкафа перед глазами Лукача висели (и до сих пор висят перед глазами посетителя) три портрета Гертруд. После лирически- эгоцентрической влюбленности в Ирму и короткого неудачного брака с Еленой Грабенко (революционеркой-анархисткой, разделявшей мессианские, близкие Достоевскому взгляды юного Лукача) он женился на Гертруд Бортштибер, с которой ему суждено было прожить сорок три года, до 1963 года, когда Гертруд не стало.

Гертруд воплощала эпичность любви и брака, Лукач нуждался в ее поддержке, нарушение гармоничных отношений с женой было для него мучительным. Он признавался, что с Гертруд они порой чувствовали себя чужими, но в отличие от предыдущих любовных историй теперь это ощущение «было для него невыносимым». Чересчур уверенный в собственном гегелевском созвучии Мировому духу и склонный во имя этого духа слишком быстро отказываться от своих самых оригинальных прозрений (и, возможно, именно из-за этого неуверенный в собственной глубинной духовной сущности), Лукач признавался: больше всего его самоутверждению способствовало знание того, что для Гертруд их общая жизнь также оказалась богатой и поучительной.

Гертруд, отличавшаяся молчаливой строгостью, вероятно, сыграла решающую роль в том, что Лукач стал коммунистом. С этого мгновения его личная биография слилась с биографией коммунизма: она превратилась в урок истории, богатый на даты, была сознательно отдана делу. Порой это приводит Лукача к дерзкой идентификации собственного «я» с необходимостью событий; помня о юношеской приверженности Достоевскому, о которой он позже умалчивал, Лукач смирился с тем, что душу нужно принести в жертву великому делу (В. Страда усмотрел в этом близость великим мистикам-грешникам), запятнать себя виной за поступки, которые потребуется совершить. Для Лукача автобиография также приобретает объективный, сверхличностный характер, выступает свидетельством связи между историей отдельного индивидуума и общими процессами в мире и обществе.

Лукач неизменно подчеркивал единство и цельность своей биографии, упорядоченное, органическое формирование собственной личности. «Все во мне есть продолжение чего-то другого. Полагаю, в моей эволюции не было неорганичных элементов», — заявлял он с наивной безапелляционностью, которую мы охотно прощаем великим старикам, воплощающим великие исторические процессы. Лукач — выдающийся пример отчаянных усилий наполнить жизнь и события смыслом, причем он ничуть не сомневался в способности сделать это: «Я воспринимал 1956 год как великое спонтанное движение. Этому движению требовалась идеология. В ряде публичных выступлений я попытался решить эту задачу». Мысль Лукача — грандиозная попытка привести хаотичное многообразие мира к единству и рациональным законам, хотя ясно чувствуется, каких усилий и какой цены требовал этот отмеченный приверженностью сталинизму шаг.

Для Лукача Гертруд была самой жизнью, и ее тайна казалась не менее великой, чем тайна затаенного стремления к жизни. На двух из трех портретов перед нами старуха, на одном — юная светлая девушка, с ясным, удивительно чистым лицом под волной спадающих на лоб волос. История, время, разделяющие эти портреты, трогает не меньше, чем события несчастливой жизни Ирмы. В этих стенах, между этими портретами что-то тоже оказалось безвозвратно утрачено. Блох, вспоминая дружбу и разногласия с Лукачем, также говорит о том, что из истории Лукача и Гертруд в какой-то момент что-то исчезло.

Величие зрелого Лукача в силе, с которой он сражался против растворения жизни в неопределенном ничто, отвоевывая у жизни, благодаря жесточайшей дисциплине, полные смысла мгновения (например, знаменитый час, который он после обеда непременно проводил вдвоем с Гертруд), — иначе эти мгновения, доверься он спонтанному течению событий, растворились бы под натиском разнообразных забот.

В этой комнате Лукач жил, предаваясь размышлениям и понимая, что, размышляя, ты не проходишь мимо жизни. Перед письменным столом из тяжелого темного дерева стоит бюст Эндре Ади, венгерского «проклятого» поэта, напоминавший о юношеской любви к авангарду, от которой Лукач позднее отрекся. Из окна он мог видеть дунайский простор, но вряд ли ценил этот пейзаж, будучи малочувствительным к природе, которая в его глазах многое теряла от того, что не прочла Канта или Гегеля. Блох упрекал его в непонимании природы, бесчувственности к слезам, которыми плачут предметы; чтобы найти утешение на страницах, написанных Лукачем, нужно, безусловно, обладать отменным здоровьем и не слишком страдать; Блох все же оставляет место темноте, мгновениям, в которые ощущаешь себя низшим, отвергнутым миром существом.

За спиной у усталого старика с уклончивым взглядом, возможно в последний раз позирующим перед объективом фотографа, — библиотека великой немецкой культуры, которая не только описала мир, но и призвала его на суд, чтобы придать миру смысл. Беру в руки одну из книг — «Трактат» Витгенштейна: Лукач на полях отметил некоторые высказывания. Кто знает, читался ли во взгляде, которому еще недолго предстояло быть обращенным на мир, вопрос о том, действительно ли бессмысленно и не имеет ответа большинство вопросов, касающихся философских проблем, как гласит отмеченное Лукачем утверждение 4003, или этот взгляд просто признавал их бессмысленность.

17. Кусочек Сталина

Чепель, остров на Дунае, находящийся в южной части Будапешта, — сердце венгерской промышленности и политики, рабочий квартал, где расположены металлургические заводы и фабрики. В 1949 году и позднее сюда приехало немало полных энтузиазма молодых коммунистов, мечтавших построить стахановским трудом новое, революционное общество. В 1956 году Чепель превратился в Сталинград антибольшевистской революции, в центр антикоммунистических советов: Рабочие советы фабрик, сформированные за эти недели, оказали упорное вооруженное сопротивление советским танкам. Когда в других местах восставшие уже отступали, СССР продолжал осаждать этот бастион промышленного пролетариата. Об этом писал Каваллари 9-10 ноября 1956 года. Пролетариат совершал либеральную революцию — такую либеральную революцию, на которую уже давно не способна буржуазия. В современную эпоху эпика — всеобъемлющей взгляд, который помогает храбро, не красуясь, принять смерть, — стала почти исключительно свойством рабочего класса: этот класс там, где он еще существует, его неброское мужество способны подарить героев современной «Илиады».

Осенью 1956 года колебался и разваливался установленный в Ялте европейский порядок; внезапно стало очевидно, что его поддержание обходится властям очень дорого и от усердия вот-вот лопнут вены на руках, держащих эту страшную тяжесть. В те дни в Будапеште разломали на части огромную статую Сталина. Юный летописец тех событий стал Тацитом, наблюдающим развал империи. «Памятник Сталину, — писал Каваллари, — сбросили, но на постаменте оставались обломки его сапог, люди вскарабкивались по длинной лестнице, держа камни, молотки и даже железные пилы, чтобы доломать огромные ноги диктатора. Помню, что мы тоже вскарабкались по лестнице, чтобы все хорошо разглядеть, и взяли на память «кусочек Сталина»; мы сразу же его потеряли, убегая от появившихся бронемашин, а венгры под пулями продолжали карабкаться по лестнице, стучать, колотить, отбивать куски. Помню, что они не слезли даже тогда, когда появились танки, и что под приближающийся грохот гусениц двое рабочих терпеливо пилили сапог».

Пошатнувшийся и рухнувший порядок восстановили, хотя и в иной форме; статую Сталина не стали собирать, склеивать и водружать обратно, но ее обломки так и не превратились в сувениры, их до сих пор используют, пусть и не по первоначальному назначению. Хотя Венгерская революция 1956 года и означала решительный поворот, она словно повиновалась невидимому режиссеру всемирной истории, обеспокоенному главным образом тем, чтобы нейтрализовать или смягчить последствия великих событий, сделать так, чтобы сразу по их завершении стало казаться, что их и вовсе не было.

18. Калоча

На воротах архиепископского дворца, словно обещание мира и защиты, лежит епископская шапочка. Позднее лето, душно, кусты самшита покрыты паутиной — тончайшими, хрупкими сплетениями нитей, труд по созданию которых, как и все усилия природы и отдельных людей, кажется чрезмерным по сравнению со скромными результатами. Горячий ветер кочевником кружится по улицам, аллеи сулят спасение в густой, плотной тени. Основание стоящей на площади непременной колонны Троицы украшает фриз с изображением всей колонны, а значит, и самого фриза с изображенной на нем колонны, и так до бесконечности. Шахерезада, рассказывающая сказки «Тысячи и одной ночи», среди которых и повесть о сказках Шахерезады. Впрочем, всякий рассказ — парадокс, бесконечная игра зеркальных отражений. Рассказывающий историю повествует о целом мире, содержащем и его самого; дерзкий рассказчик, рисующий темные глаза, глубокий и слегка удивленный взгляд, встречает в этих темных водах все, что отражается в их зеркале, в том числе внимательно вглядывающееся в них собственное встревоженное лицо.

Калоча славится рубахами с красной вышивкой,украшающей вырез, подобно окаймляющей линию прибоя пене. Сама по себе покупка пары рубах не является метафизическим событием, но широкий вырез, встреченный в подходящий момент, — яблоко Ньютона, воск Декарта, открытие неопровержимой и щедрой действительности. Кстати, в Калоче искусство льстит не только женскому тщеславию, но и тщеславию похорон. Статуи, вырезанные из дерева и раскрашенные в режущие глаз, ослепительные, словно Судный день, цвета, стилизованные, архаические, эпические, словно земля и смерть, фигуры. На одной из могил возвышается выкрашенная в черный крупная женская голова, которую могли изваять в древности на острове Пасхи и которая увековечивает память скончавшейся в 1969 году Каконь Ласлоне. Надгробный камень Пальне Апостол, скончавшейся в 1980 году, красного цвета — теплого, темного кирпично-красного. Камень вырастает из земли, словно полевой цветок — дерзкий и беспечный.

19. Эпилог в Бае

Охра нынешнего полудня и золотисто-зеленый речной фон создают (вместе с просторным, величественным стадионом «Беке Тер» и его желтыми строениями) достойное обрамление для эпилога — вернее, для постскриптума габсбургской истории, написанной здесь, на дунайских берегах. В 1921 году последний император, Карл, вновь попытался возложить на голову корону святого Стефана; когда попытка провалилась, вызвав незначительные волнения, но не помешав знаменитому футбольному матчу в Будапеште, британская канонерка доставила Карла вместе с императрицей Зитой из Баи на Мадейру, в место ссылки. На этих берегах Карла благословил апостольский нунций. Так последний из Габсбургов спустился по Дунаю — реке, принадлежавшей его короне, навстречу Черному морю, Средиземноморью, Геркулесовым столбам, изгнанию.

Река течет вперед. И все же Гёльдерлин, величайший поэт Дуная, воспел его бег не только как мифическое путешествие немецких предков к летним дням, к берегам Черного моря и к детям Солнца, но и как странствие Геракла из Греции в Гиперборею. Для Гёльдерлина, умолявшего поэзию излечить нынешний раздробленный мир и разбившегося вдребезги при попытке восстановить его единство, Дунай — это путешествие-встреча Запада и Востока, синтез Кавказа и Германии, эллинская весна, которая вновь расцветет на немецкой земле и вернет древних богов. Поэту хочется вернуться в Элладу и на Кавказ, в древнюю колыбель, Дунай — путь искупительного странствия, однако в гимне «Истр» река словно течет вспять, с Востока на Запад, принося Грецию в Германию, в Европу, утро и возрождение — в вечерний край.

Река ведет к своим истокам, а значит, устье Дуная, его дельта, носящие величественные названия земли, где он впадает в Черное море, — начало, а не конец, вступление в жизнь? Наверное, всякое путешествие также стремится к истокам, к поиску собственного лица и к призвавшим его из пустоты словам «да будет свет». Путешественник убегает от ограничений действительности, которая заключает его в клетку беспрерывного повтора, стремится к свободе и к будущему — вернее, к возможности открытого и еще не выбранного будущего, а значит — к детству, к родному дому, когда вся жизнь впереди.

Возможно, он лелеет надежду, что там, куда спешит Дунай, затемнившая лицо усталость сотрется, глаза будут смотреть не сдержанно и жадно, как у того, кто потерял по пути собственных богов, а распахнутся с удивлением, словно глаза ребенка, которого снимает фотограф, пока он с радостью разглядывает кота во дворе. Сладостный, древний, упорный обман, иллюзия, что можно вернуться домой и припасть к истокам, что поэзия сердца вновь окажется на расстоянии вытянутой руки. Вергилий — поэт, потому что, пусть даже слишком поздно, он понял: нужно сжечь «Энеиду», объявить о ее невозможности; путешественник, грезящий об «Одиссее», о полноте и возвращении, должен уметь вовремя остановиться, чтобы невольно не начать играть комическую роль, он должен усесться на берегу Дуная и заняться рыбной ловлей. Возможно, так он обретет достойное спасение у дунайских вод, хотя, как говорит Гёльдерлин в «Истре», «на что еще способен он, никто не знает»[98].

Аттиле Йожефу монотонное течение волн Дуная, «темного, мудрого и великого», рассказывало о старости и о соприсутствии столетий, о встрече побежденных и победителей, о столкновении племен, которые смешались и слились во времени и в воде, подобно текущим в венах Йожефа куманской крови его матери и румынской крови его отца, уроженца Трансильвании; его Дунай — это «прошлое, настоящее и грядущее». Йожеф был великим поэтом, он умел соединить в своей песне анархическую свободу поэзии и рациональную, полную любви человеческую и общественную солидарность; отчаяние из-за личной и политической ситуации в 1937 году толкнуло его под колеса поезда. В посвященном Дунаю стихотворении он с нежностью вспоминает отца; отец, как рассказывал Миклош Сабольчи, бросил семью, так и не узнав, что его сын поэт. Несколько лет спустя после гибели сына он страшно удивился, когда ему рассказали, что он отец знаменитого в Венгрии и во всей Европе литератора.

Писать о Дунае непросто: эта река, как подчеркивал несколько лет назад Франц Тумлер в «Суждениях о Дунае», представляет собой беспрерывное, неясное течение, не ведающее о суждениях и о языке, который пытается все проговорить и расщепляет единство прожитого. Глубина безмолвствует — говорит Йожеф в своих стихах. Настойчиво пытаясь заставить ее заговорить, рискуешь вложить ей в уста напыщенные стилизованные речи — как в «Carmen saeculare»[99] румынских поэтов Димитрия Ангела и Стефана Октавиана, у которых Дунай ведет возвышенные и пустые беседы с Дойной, аллегорической персонификацией народной поэзии.

20. Вино из Печа

«Dem Deutschen Bécs, dem Ungarn Pécs» («У немцев Вена, у венгров Печ»), — гласит пословица. Спокойный и задумчивый город (который по-немецки называется Фюнфкирхен, то есть «Пять церквей») вполне достоин преувеличивающего сравнения с Веной и целого списка хвалебных эпитетов, звучавших еще в средневековье и прославлявших здешний климат (мягкая зима, недушное лето, теплая и долгая осень), культурные традиции, во многом восходящие к Древнему Риму, связь с Шартром здешних хронистов и ученых мужей из основанного в 1367 году университета (первого в Венгрии и четвертого в Миттель-Европе), а также библиотеку здешнего епископа Георга Климо. Панегирики звучали и о здешних винах, винах Мечека, которые некогда предпочитали немцы, винах Шиклоша, которые предпочитали славонцы, винах Альшо-Бараньи, к которым питали слабость плотно проживавшие в Бачке сербы.

Восторги винами Бараньи, одной из областей Печа, давно поделены между партией, отдающей пальму первенства местному вину из здешней столицы, и противной партией, восхваляющей вина Виллани. Роль Париса на этом суде оставим за Джиджи, по крайней мере, он возглавит жюри, собравшееся motu proprio[100] в ресторане «Рожакерт». Сказано: «Не судите, да не судимы будете», но быть присяжным заседателем весьма приятно, когда взвешиваешь не человеческие поступки и годы тюрьмы, а книги и молодые вина. Жюри литературных премий собирается, спорит, взвешивает, объявляет, заявляет, присуждает, пирует на банкетах; тем временем жизнь, к счастью, неслышно проходит, незамеченная, приглушенная, и смутное ощущение собственной важности у того, кто вручает премию, слегка нагнувшись к поднимающемуся на подиум лауреату, помогает забыть о пустоте и приближении финального эпилога. Сегодня вечером в «Рожакерте» нет авторов, есть только произведения, бутылки из погреба, и спорить особенно не о чем. Белое вино из Печа изумительно, вкус у него тонкий и сладковатый, красное вино из Виллани кисловато. Так, самым обычным вечером прочная репутация этого вина пошатнулась.

Баранья, которую Александер Бакшаи сравнивал с вышитым двумя рекам гобеленом — пограничная земля, состоящая из множества частей и слоев. Помимо мадьяров и немецкого меньшинства, здесь жили рашаны, как называли их в XVIII веке, то есть сербы, относившиеся к Греческой церкви, и шокацы, балканские славяне-католики, которые крестились раскрытой ладонью и у которых писать и читать умели в основном женщины — наверное, чтобы избавить мужчин даже от этих усилий и довести эксплуатацию женщин до логического конца. Рассказывают, что однажды в Баранье, в краю под названием Орманшаг, комиссия спросила у кандидата на пост судьи, умеет ли он читать и писать, а он ответил: «Нет, зато я умею петь».

Особенно заметным было здесь присутствие немцев; Бараньский комитет Венгерского королевства называли «швабской Турцией». Если Адам Мюллер-Гуттенбрунн, защищавший немецкую самобытность от мадьяризации, восемьдесят лет назад, в 1848 году представлял банатских швабов и трансильванских саксонцев, хранивших преданность Австрии и враждебных Венгерской революции, сегодня литература венгерских немцев, развивавшаяся главным образом в Пече и Боньхаде, подчеркивает, когда речь заходит о 1848 годе, связь между проживающими на этих землях швабами и венграми, которые сплотились против Габсбургов и Австрии. Вильгельм Кнабель, скончавшийся в 1972 году, в открытом письме, датированном 17 ноября 1967 года, изложил свои мысли о роли немецкого писателя в Венгрии. Его стихи, написанные на немецком или на швабском диалекте, — честные, подражательные вирши, они напоминают сочинения прозаиков, собранные Эрикой Атс в представляющей наивную местную литературную поросль антологии «Глубокие корни»; самые доброжелательные критики, вроде Белы Сенде, находят в их творчестве «подкупающую простоту». После полного замалчивания факта существования немецкой общины в Венгрии (в габсбургскую эпоху ей угрожала мадьяризация, после 1918 года ее положение еще ухудшилось, в годы нацизма она скомпрометировала себя проявлениями германского шовинизма, а после 1945 года подвергалась угнетению и игнорировалась) сегодня ей вновь пытаются, отчасти искусственно, вернуть силу и значение. Подчеркивают ее роль посредницы между культурами (главный девиз всей Миттель-Европы) и вспоминают прошлое столетие, когда, к примеру, немецко-мадьярский еврей Доци Лайош (Людвиг фон Доци) перевел на венгерский «Фауста» Гёте, а на немецкий «Трагедию человека» И. Мадача.

Подчеркнутый мадьярский патриотизм этих немецких авторов пытается стереть память об острых разногласиях между венграми и германцами в годы австро-венгерского дуализма и особенно о напряженной ситуации в годы Третьего рейха. В то время положение было чрезвычайно сложным: националистическое немецкое движение германского населения Венгрии, которое возглавлял Якоб Блейер, несмотря на приверженность идеологии народного духа, не отождествляло себя с нацизмом — впрочем, Гитлер, покровительствуя немецкой общине, вовсе не собирался аннексировать занимаемые ею территории. В свою очередь Хорти, глава сотрудничавшего с Гитлером фашистского или профашистского мадьярского режима, продолжал проводить жесткую националистическую политику в отношении всех проживавших в Венгрии меньшинств, включая немецкое.

В годы после Второй мировой войны венгерское правительство угнетало и пыталось вытеснить германское меньшинство, ставя знак равенства между немцами и нацистами. Сегодня пишущие на немецком венгерские писатели, пользующиеся поддержкой и защитой Будапешта, лояльно относятся к мадьярской нации и к социализму. Конечно, нацистский «Бунд» в свое время нашел в Баранье и особенно в Боньхаде немало приверженцев. Разве что и на сей раз все объясняется происками евреев, которые, как известно, всегда и во всем виноваты — в том числе в появлении нацизма: антисемиты утверждают, что Гитлер — еврей, поскольку только еврей способен на подобные злодеяния. По мнению лидера немецких националистов Блейера, корреспондент национал-социалистической газеты «Фёлкишер Беобахтер» («Народный обозреватель») в Венгрии был евреем по крови и печатал под псевдонимом антинемецкие статьи в венгерских газетах, чтобы раздразнить души…

21. Ложный царь

Подобно странствовавшему по Нилу капитану Спику, мы то и дело позволяем себе двигаться зигзагом, отдаляться от реки и возвращаться к ней в нескольких километрах от того места, где мы с ней расстались. Амедео предлагает съездить в Сегед: однажды он познакомился с некоей Кларой, которая была родом из Сегеда и носила чулки в полоску.

Пуста[101] — угрюмая мадьярская земля Ади, его венгерская жизнь, о которой он говорил, что она серая, словно пыль. Дорога бежит вдоль южного края низкой и бесконечной, как море, равнины — такой рисовал ее Петёфи, певец малой Кумании, ее аистов и миражей Фата-морганы на далеком горизонте. На фоне этого пустынного и равнодушного пейзажа жизнь течет беспечно, словно убегающее в далекие дали стадо зверей; единственное, что здесь происходит, — идет время. Годы, как сказано в одном из стихотворений Петёфи, улетают, подобно поднятой выстрелом птичьей стае.

Пересечь темным и неуютным вечером Тису, ленивый мадьярский Нил, как называл его Миксат, — неприятно, словно покинуть край, где чувствуешь себя как дома, и въехать в чужую страну. Подчиняясь авторитету печатной книги, я мечтаю отыскать на Желтом островке, расположенном в месте стечения Тисы и Мароша, трактир, в котором, если верить Кальману Миксату, «подавали самую вкусную рыбную похлебку на свете», но литература явно не относится к фальсифицируемым, то есть к настоящим наукам. Весьма спорным представляется утверждение Антиквара о том, что Тис на две трети состоит из воды, а на треть из рыб, щук и карпов, столь многочисленных, что за тысячу рыб не дадут и дуката.

В портрете города, который он создал для опубликованного под покровительством эрцгерцога Рудольфа фундаментального труда «Австро-Венгерская монархия в описании и иллюстрациях», Миксат, как вежливый рассказчик, утверждает, что, «как и у всех равнинных народов, в Сегеде меньше поэзии, чем в горах». Даже в любви житель Сегеда не склонен к подвигам, он скорее выберет себе в жены девушку с хорошим приданым или ту, что может таскать на плечах тяжеленные мешки.

Город выглядит неухоженным и напоминает привокзальную площадь. Зато его история, как повествует ее суровый рапсод, «пестрит разнообразными катастрофами» — историческими и природными. Возможно, все несчастья — наказание жителям города за непокорный нрав, за крепкие демократические традиции. Даже благополучные буржуа симпатизировали Доже, выдающемуся вождю крестьянского восстания; когда одержавшие победу дворяне поймали и пытали Дожу, они отрубили ему голову и в знак предупреждения послали ее верховному судье Сегеда Блазиусу Пальфи. Создается впечатление, что здесь никогда не могли обойтись без насилия. Из окон прекрасного дворца Ладислауса Силадя в 1527 году прогремел выстрел, ранивший лжецаря Ивана, или Иова, «страшного черного человека», державшего в страхе земли между Тимишем и Тисой. Иван (его настоящее имя — Франц Фекете) был одним из лжецарей, на которые так щедра славянская история; одним из разбойников- узурпаторов, которыми поначалу двигает жажда наживы, которые, сами того не желая, благодаря способностям вырастают до настоящей политической роли, а в конце вновь превращаются в разбойников, и история вырывает их, словно сорняк.

Самовольно объявив себя потомком сербских правителей, Франц Фекете собрал войско из пяти (по другим сведениям — из десяти) тысяч человек, главным образом крестьян, с которыми он и начал грабить страну. Численность его личной охраны составляла шестьсот человек: он называл их «янычарами» — вероятно, из-за мании величия, стремясь сравняться с константинопольским султаном Сулейманом Великолепным, одержавшим победу в Мохачской битве и завоевавшим Венгрию.

После мохачской катастрофы за венгерскую корону боролись император Фердинанд Габсбургский, находившийся в Вене, и воевода Трансильвании Янош Запольяи, иногда опиравшийся на поддержку хозяйничавших в стране турок. Соперничество между этими двумя силами способствовало появлению лжецаря, разбойника с большой дороги, который примыкал то к одним, то к другим в «крупной игре», в макиавеллизме высокой политики.

Неизвестно, понял ли страшный черный человек, что происходит, какую роль предназначила ему история, или до последней минуты его мысли были заняты грабежами и добычей. Не понимая или не желая того, он становился двойственным персонажем, одним из тех, кто, надев маску, постепенно меняется под ее влиянием. Ученый муж по фамилии Стоякович писал, что Иван был седьмым деспотом Сербии, но живший в старину историк Баната Швикер не соглашается с ним и причисляет Ивана к бандитам. Потерпев поражение при Сегеде, раненый, Иван спрятался в лесу, где его поймали и убили вместе с горсткой верных людей. Его голову послали Запольяи, находившемуся в крепости Офен, в древней Буде.

Очевидно, смерть Сегеду к лицу. На Соборной площади, Дом Тер, три стороны мраморного пантеона украшают бюсты и портреты выдающихся людей. Вместо головы у энциклопедиста Апасая Чере Яноша — череп, под черепом — куртка с воротником, но во рту не хватает пары зубов, в руке скелет держит книгу «Madyar Encyclopaedia MDCLIII». Знание похоже на смерть, это летальное окоченение существования и его течения? В стоящей неподалеку от собора сербской церкви даже Богородица не обещает спасения, женского, материнского заступничества, избавляющего сердце от засухи. Голова балканской Мадонны увенчана короной, но корона пронзает плоть, обливает ее кровью, кровь стекает на голову Младенца, которого Мария прижимает к груди, оказывается у него на губах. Эта мрачная, страдающая богиня не имеет никакого отношения к майским литаниям и к утренней звезде.

22. Скрипка в Мохаче

Мы вновь вернулись к Дунаю, мы в Мохаче. На старинном поле брани, где в 1526 году Венгерское королевство было сметено турками и навеки стерто с лица земли, сегодня выстроились рядами кукуруза и подсолнухи. День тяжелый и душный, кустики синего агератума и шалфея с его фиолетовыми цветами тщетно напоминают о том, что жизнь — не только война. Мохач по-своему музей — волнующий музей, не место, где выставлены на обозрение предметы, а сама жизнь, ее быстротечность и вечность. Кто-то положил рядом с табличкой, на которой указана дата битвы, свежие цветы: давнее поражение еще причиняет боль, кажется, что павшие здесь погибли только вчера.

Деревянные скульптуры, торчащие из земли, словно пики или опоры снесенных шатров, повествуют о ходе битвы, о ее порядке и беспорядке, о нарушенной симметрии, о мгновении, когда пыль рассеивается, и о неизменном постоянстве насилия и смерти. Эти гениальные дерзкие скульптуры рассказывают о людских и конских головах, о гривах умирающих лошадей, об огромных тюрбанах, об обрушивающихся со смертельной силой булавах, об искаженных агонией или яростью лицах, о крестах и полумесяцах, об угнетенных рабах, о головах, катящихся к ногам Сулеймана Великолепного. Изображения минимальны и абстрактны — созданные одним движением иносказательные рисунки на дереве, замаскированные под рисунок его прожилок.

Ветер колышет металлические подвески, украшающие с варварской роскошью голову Сулеймана Великолепного; этот тихий шум, с которым сливается шум всех дрожащих клинков, — эхо далеких раскатов грома, странствующая через столетия звуковая волна, обманчиво нежная, как всякий доносящийся из прошлого крик боли — нам он кажется не воплем страдания, а волшебной музыкой.

Лес статуй — как шахматная доска с опрокинутыми фигурами, колосья колышутся на ветру, словно подвески выстроившихся рядами воинов. Фигуры расставлены по окружности, но стяги преследуемых и преследователей падают за пределы круга — разбросанные, затерявшиеся в мелкой пыли. Жизнь кажется вечной, вечным кажется всякое движение участников сражения, навсегда, перед Богом и пустотой, увековечившей жестокость, рыдание, крик, дыхание, бегство, меркнущий перед глазами умирающего мир, падение, конец. Великий коллективный скульптор воздвиг среди этих знойных полей памятник вечному настоящему всякой смерти, геометрии сражения, точнейшему порядку, с которым сражение стремится к хаосу, разрушению, рассеиванию рядов воинов, тел и молекул.

Мохач, как и Косово, — памятник эпохе, битва, на века предопределившая судьбу народа: как гласит легенда, в день Мохачской битвы оливковое дерево, посаженное в Пече за два столетия до этого Людовиком Великим, внезапно перестало плодоносить. Книги, повествующие о событиях 29 августа 1526 года, например «De conflictu hungarorum cum turcis ad Mohatz veris- sima descriptio»[102] Иштвана Бродарича (1527), составляют отдельный раздел венгерской истории. С приближением могущественного войска Сулеймана Великолепного венгерский король Людовик II по старинному обычаю послал из дома в дом окровавленную саблю, чтобы подданные ответили на призыв и встали под его знамя. Венгерская знать, мечтавшая не столько остановить османскую угрозу, сколько ослабить королевскую власть, почти не откликнулась на зов государя, занятая внутренней борьбой. Поняв, что его войско немногочисленно, в ожидании подкрепления Людовик попытался отложить столкновение, но присутствовавшие на военном совете представители знати, подстрекаемые архиепископом Томори, подняли шум и заставили короля дать бой.

Король, как пишет Антиквар, пожал плечами и, показав тем самым, что ему все равно, отправился навстречу известной ему судьбе, предварительно приказав купать своих охотничьих собак дважды в неделю. На поле брани, как пишет автор хроники, когда оруженосец надел ему на голову шлем, король побледнел и бросился в схватку. Через несколько часов, когда его армия была разгромлена, король погиб, раздавленный тяжестью своего коня, свалившегося на него, когда они переходили узкую речушку Челе. В одной из песен, которые в Баранье пели еще в прошлом столетии, говорится о прикрывших короля кустах ежевики. Захваченная турками добыча, тщательного перечисленная Антикваром, представляет собой образец стихотворения-списка, на которые так щедра барочная поэзия, жадно перечислявшая все, что есть в мире.

Величественные ворота Йожефа Пёлёскеи, фонтан Дьюлы Ийеша, скульптуры Кирай, Кишша, младшего Цабо и Паля Кё (статуи из Океании или Африки, пересаженные на венгерскую почву, словно деревья, за которые цепляются цветущие растения местного и трансильванского декоративного искусства) воспринимаются как части одного и того же памятника, единого и разнообразного, как природа, эпического и хорального, как война. Все неподвижно, но эта неподвижность запечатлела мгновенный отчаянный порыв сражения, абсолютное мгновение смерти. Жарко, мы останавливаемся отдохнуть в тени деревьев. Амедео достает дорожную скрипку, устанавливает пюпитр и начинает играть, вдали по-прежнему звенят подвески. На этот раз он исполняет не классическую музыку, а цыганские песни, песни, бродившие по дворам и трактирам, словно Амедео — бродячий музыкант, один из любимых героев авторов, писавших на идише. Эта музыка — ответ битве, звону металла. Иоселе-соловей в романе Шолома-Алейхема поет о том, чего не хватает сердцу. Соловей, соловей, соло, повествующее о страдании, — в одном из стихотворений Израиль Берковичи обыгрывает это очаровательное слово, соловей, разделяя его на две части и воображая, будто «соловей» означает «одинокая песнь, соло, повествующее о грусти, вей».

Близорукий взгляд Амедео устремлен вдаль, в своих очках, какие носили в XIX веке, он видит равнину, покрытую умирающими конями и всадниками. Его скрипка рассказывает о том, что мы потеряли или непременно потеряем. Но тоска по исчезающей поэзии сердца, подобно резвым пируэтам бродячего еврейского скрипача, оборачивается тоской, хватающей за хвост убегающую любовь. Скрипка спорит с полем битвы, с огромным миром, с кровавым отсветом эпохальных событий. Под этими деревьями чувствуешь себя как дома; поначалу бледнеешь, как несчастный король, но потом плечи расправляются, благодаришь воображаемую публику за мелочь, которую она непременно бросила бы в шляпу скрипача, все раскланиваются, и каждый идет дальше своей дорогой.

Баба Анка (Банат и Трансильвания)

1. Думать «как представитель разных народов»

Эту историю рассказал мне Миклош Сабольчи в своем загородном доме в Гёде, на Дунае, в окрестностях Будапешта. В тот вечер река неспешно текла к далекому устью, а мы беседовали о том, что повидал за многие годы Темешвар, Тимишоара, Темешбург — город (венгерский? румынский? немецкий?), нередко игравший в истории Восточной Европы главную роль, со времен татар до времен турок, Евгения Савойского и Франца Иосифа. Несколько лет назад Сабольчи снял серию телепередач, посвященных расцвету венгерской культуры в первые десятилетия XX века, лучшим годам молодого Лукача, Эндре Ади и Белы Бартока, рассказав обо всех крупных и не очень крупных деятелях культуры, о том, что произошло с ними после этого исключительно интересного и насыщенного периода, который завершился в 1920-е годы с установлением фашиствующего режима Хорти.

Проведя обширные исследования, Сабольчи собрал вместе почти все фрагменты мозаики, кроме одного: он никак не мог найти следы некоего Роберта Райтера, вернее, Райтера Роберта, венгерского поэта-авангардиста, входившего в самые деятельные объединения экспериментаторов. Настоящий литературный критик всегда детектив, возможно, очарование сей сомнительной профессии заключается отнюдь не в умении предложить неочевидное толкование произведения, а в нюхе полицейской ищейки, который помогает разыскать нужный ящик, нужную библиотеку, раскрыть тайну жизни. Так и Сабольчи разыскал своего героя: он узнал, что Райтер Роберт жив, что проживает он в Тимишоаре, в Румынии, что теперь его зовут Францем Либхардом и что он пишет вполне традиционные немецкие стихи, сонеты с перекрестными рифмами. Он сменил национальность, имя, литературный стиль; сегодня его почитают как патриарха немецкоязычных писателей Баната, то есть проживающего в Румынии немецкоязычного меньшинства, в августе 1984 года отпраздновали его восьмидесятипятилетие.

Роберт Райтер, он же Франц Либхард, произведения которого вошли в антологию экспериментальной венгерской лирики, опубликованную в Будапеште Академией наук, прославившийся как живущий в Румынии немецкоязычный поэт, пишущий и на швабском диалекте, то есть на диалекте колонистов, которые прибыли в Банат в начале XVIII века, признался в одном интервью, что «научился думать как представитель не одного, а разных народов». Его идентичность еще сложнее, чем предполагает двойная фамилия. Прежде всего, фамилия у него не двойная, а тройная: Либхардом звали его друга, погибшего от несчастного случая горняка, — в начале 1940-х годов в память об их дружбе поэт взял себе его имя. Так Райтер Роберт стал сначала Робертом Райтером, автором подписанных этим именем произведений, а затем Францем Либхар- дом. Однако немецкая фамилия говорит и о личности автора, который после создания «Швабской хроники», опубликованной на немецком в 1952 году, стал голосом своего народа, банатских швабов, некогда зависевших от Вены, затем от Будапешта, а теперь неустойчивого национального меньшинства в Румынии.

Отчего Райтер Роберт умалчивает о том, какой путь привел его обратно от венгерского к родному немецкому языку? Один критик недавно сравнил его с Рембо — не столько из-за особенностей его поэзии, сколько из-за загадочного молчания и метаморфоз. Его первое стихотворение, появившееся в 1917 году в венгерском авангардном журнале «Ма» («Сегодня»), называлось «Лес», но языковое трюкачество автора имело мало отношения к лесу, его тени и зелени. Теперь «Сегодня» превратилось во вчера и даже в позавчера. Сегодня престарелый Райтер-Либхард рисует в рифмованных стихах не смелые образы, а милые, родные леса, их знакомый, дарящий покой аромат.

2. Зеленый конь

История Райтера-Либхарда — это шаг вперед или шаг назад, эпическое возвращение Улисса или возвращение домой поджавшего хвост и образумившегося борца против властей? «Думать как представитель разных народов» — объединяющий синтез или пестрая смесь, сумма или вычитание, способ стать богаче или стать никем? Наверное, для того, чтобы отыскать ответ на этот вопрос, сегодня я нахожусь в Банате, с бабой Анкой, которая сама, в свои восемьдесят лет, и есть возможный ответ. Наше короткое путешествие начинается в Бела-Цркве, родном городе бабы Анки. В старом расписании железных дорог габсбургской империи 1914 года городок этот называется Фехертемплом — тогда было принято указывать самое распространенное название: сегодня Бела-Црква относится к Югославии, а тогда относилась к Венгрии. Теперь на официальных указателях приведены три названия — Бела-Црква, Фехертемплом, Бисерика Албэ — сербское, венгерское и румынское; немецкое название Вайскирхен почти вышло из употребления. Здесь стоят католические, протестантские и православные церкви (русские, греческие и румынские), другие церкви, например словацкая, лежат в руинах.

Отклонение от прямого, точного дунайского маршрута в данном случае оправдано исторически, а также психологически: внезапно проявив волюнтаризм, баба Анка решила, что мы начнем с Бела-Цркви, а не с Апатина, Нови-Сада, Земуна и Панчево, наплевав на правильный пространственно-временной порядок, согласно которому то, что раньше, предшествует тому, что позже, а цифра четыре находится между тройкой и пятеркой. Но я путешествую с бабой Анкой, которая сама решает, что раньше, а что позже, со спокойной правотой уверенного в себе человека, вовсе не нуждающегося в систематическом порядке.

Итак, мы остановимся в Бела-Цркве и будем двигаться по расходящимся отсюда, как из центра, лучам, а потом возвращаться в исходную точку, мы посетим прочие, связанные с Дунаем места в Банате и окрестностях. Кстати, и Антиквар, с отчаянной педантичностью следующий за рекой метр за метром, добравшись досюда, позволяет себе съездить на экскурсию, отклониться от прямого пути, он даже на время расстается с Дунаем и, например, подробно рассказывает о Темешваре, лежащем в сотне километров от реки. Антиквар, а вместе с ним баба Анка правы, потому что весь здешний край — Дунай, река — его жизненный нерв, сама история, как говорил эрудит и летописец Баната Швикер. Мюллер-Гуттенбрунн подчеркивал, что без «историко-всеобщей реки» и без всемирной истории, которую несли ее волны, здесь были бы одни болота да низины. Стены Темешвара — дунайские берега, храмы Бела-Цркви — растущие на речных берегах тополя и ивы.

Баба Анка показывает мне родной дом, дом состоятельного коммерсанта, управляющего и снабженца Милана Вуковича, который был мадьярофилом и писал свою фамилию на венгерский манер — Vukovics. После Первой мировой перед этим домом остановилась коляска доктора Йона Джана, депутата от румынского меньшинства в Белграде, одного из многочисленных претендентов на руку бабы Анки и одного из немногих, кто не сумел стать ей мужем: на сегодняшний день она была верной, преданной женой и спутницей до гробовой доски четверым мужчинам, а вот детей у нее нет.

Бела-Црква — небольшой городок, расположенный в чуть более ста километрах от Белграда, на левом берегу Дуная, в Банате — одном из сердец Паннонии и старой габсбургской империи. Сегодня Банат — одна из трех земель, входящих в автономную область Воеводина, которая, в свою очередь, относится к Сербии. Банат — северо-восточная часть Воеводины, разделенная протяженной границей с Румынией; остальные части Воеводины — Срем (древнеримский Сирмиум), расположенный к югу от Дуная, и находящаяся на северо-западе Бачка. Впрочем, обширная часть прежнего, исторического Баната, не случайно называвшегося Темешварским Банатом, сегодня относится к Румынии, его столица — Темешвар, то есть Тимишоара. Франческо Гризелини, венецианский просветитель, путешествовавший по здешним краям в 1774–1776 годы и оставивший в «Путевых заметках» их любопытное описание, говорит, что Банат расположен между Дунаем, Тисом, Марошем и Трансильванскими Альпами. Банат — мозаика народов, слоями накладывавшихся друг на друга и создававших многоуровневую структуру этносов, властей, юрисдикций; на этой земле встретились и столкнулись Османская империя, власть Габсбургов, упорно стремившиеся к независимости (а затем и к господству) венгры, набиравшие силу сербы и румыны.

В документальном телефильме о Воеводине упоминаются двадцать четыре этноса. Гризелини, проявляя большую сдержанность, говорит о десяти нациях, которые он подробно описывает: валахи (то есть румыны), рашане (то есть сербы), греки, болгары, венгры, немецкие колонисты, французы, испанцы, итальянцы, евреи. После освобождения Темешвара, который Евгений Савойский в 1716 году вырвал у турок, генерал Мерси, мудрый и деятельный губернатор, осушил болота, вновь заселил пустынные равнины и позвал сюда иммигрантов из разных стран; в 1734 году в городке Бечкереке было полно испанцев, основавших здесь Новую Барселону.

Крупнейшими колонизаторами стали немцы, откликнувшиеся в XVIII веке на призыв Марии Терезии и Иосифа II; немцы приезжали в основном из Швабии, Пфальца и Рейнланда, спускаясь по Дунаю на «коробах из Ульма»; это были упорные и трудолюбивые крестьяне, превращавшие опасные для здоровья болота в плодородные земли. Так Швабию, одно из сердец старой Германии, пересадили в Банату, до сих пор в его румынской части в некоторых деревнях можно услышать швабский или алеманский диалект, словно ты не в Румынии, а в Вюртемберге или в Шварцвальде.

Разумеется, сюда ехали не только немцы. Здесь были словаки, в основном протестанты, и сербы — они прибывали волнами на протяжении веков, отступая под натиском турок, были здесь и многие другие. Народы возвышаются, и мир трепещет перед их силой, но вскоре и сами эти народы платят дань быстротечности всего земного, — писал многознающий Швикер. Все трепещут перед всеми: турки — перед берущими Белград императорскими войсками, императорские войска — перед отвоевывающими Белград турками. За годы, десятилетия и века меняются законы городов, численность народов и приверженцев той или иной веры; металл в горниле продолжает кипеть, плавиться, сливаться в единое целое, обжигать, требовать нового и нового сырья.

В конце XIX века в Панчево были секейские деревни, в Бечкереке уже и не помнят, что некогда этот город был испанским. До середины XIX века нельзя говорить о национализме или националистических течениях; призвав немецких колонистов, губернатор Мерси собирался не германизировать эти земли, а заселить их умелыми крестьянами и ремесленниками, которые обеспечили бы прогресс и просвещение. Как подчеркивает Йозеф Кальбруннер, немецкие колонисты могли быть румынами и славянами, главное — они призваны были усвоить и распространить немецкую предприимчивость и прилежание.

Сегодня пять основных этнических групп, совместно проживающих в югославской Воеводине, согласно закрепленным в Конституции 1974 года принципам мирного сосуществования, — сербы, венгры, словаки, румыны и рутены, однако здесь присутствуют и менее многочисленные представители других национальностей — немцы, болгары, цыгане; есть здесь буневцы и шокаци, пришедшие несколько столетий назад из Южной Далмации, Боснии или Герцеговины, — поскольку эти сербские народности, как ни странно, исповедовали католичество, их считали «своими» и сербы, и хорваты, однако сами буневцы и шокаци воспринимали себя как отдельные народы. Кто знает, можно ли, рисуя столь идиллическую картину (правдивую, хотя и усиленно подчеркиваемую пропагандой), употребить румынскую пословицу: «Разве бывают зеленые кони и умные сербы?» Эту пословицу я узнал от невозмутимой бабы Анки, хотя сама она из старинного сербского рода. Интересно, какого мнения о немцах Райтер Роберт и какого мнения о венграх Франц Либхард?

3. Мудрый Типовайлер

В проникнутых духом братства и миролюбия официальных заявлениях все этнические группы расхваливают друг друга, признают друг за другом лучшие качества. В бабе Анке, говорящей на языках всех этих народов, различные национальности накладываются друг на друга, сталкиваются друг с другом. По пути к Бела-Цркве мы проезжаем румынскую деревню Стража: забыв о любимой бабушке-румынке, Анка заявляет, что все румыны — воры и оборванцы без опинок, то есть лаптей, и что, когда ее отцу доводилось ездить на повозке среди румын, он держал в одной руке фонарь, а в другой пистолет. Очерняя румын, баба Анка расхваливает прилежных, любящих порядок немцев, впрочем, немного спустя, отдав должное «румынскому благородству» судьи Попеску, некогда возглавлявшего суд Бела-Цркви, она заявляет, что за хорошими манерами немцев нередко скрывались упрямство и бессовестная жадность, что немцы — «цыганское отребье, хуже цыган, которые сегодня покупают себе «мерседесы»»; яростная противница коммунистов, баба Анка вспоминает об ужасах немецкой оккупации и о воевавших в снегах партизанах.

Самый отчаянный германофил Бела-Цркви с совсем не немецким именем Бен Матес однажды похвалялся в трактире, что будет играть в бочча головами сербов, на что проходившая мимо мать бабы Анки спокойно ответила: «Так и быть, Матес, сегодня вы играете нашими, завтра — мы вашими». Расплаты действительно не пришлось долго ждать. В конце 1944-го — в 1945 году немцы покинули Банат и Бачку: всех немцев без различия вывозили в трудовые и концентрационные лагеря, превратившиеся в лагеря смерти; те, кто это делали, прикрывались коллективной ответственностью, возложенной на весь немецкий народ и вылившейся в ответные меры и расовое преследование. Кардель, скончавшийся до срока словенский коммунистический лидер, был одним из немногих, кто возражал против подобной мести, осудив высылку полезного для общества и экономики населения.

Баба Анка обижена на Тито и коммунизм, хотя беспристрастно рассказывает о несправедливости и социальном угнетении, царившем, когда она была маленькой. Любовь к порядку и славянская солидарность зародили в ней любовь к Советскому Союзу, поэтому она свысока глядит на Америку и на «паршивого актеришку Рейгана, который в телевизионных выступлениях подпевает своим еврейским советчикам». В смеси предрассудков и исторических обид, которую воплощает баба Анка, как один из кругов на срезе ствола дерева, присутствует и антисемитизм, внезапно исчезающий, когда она заводит речь об адвокате Лёвингере, воплощающем мудрость и тысячелетнее величие евреев. Возможно, в абсурдных предрассудках есть малая доля истины, ибо ни один народ, ни одна культура (и ни один человек) не свободны от исторической вины; безжалостно разглядеть недостатки и темные места всех остальных и самих себя — успешная предпосылка для цивилизованного, толерантного сосуществования, более успешная, чем оптимизм и хвалебные слова, которыми наполнены официальные политические заявления.

У бабы Анки все конфликты обезличены, всякий предрассудок признает право, точнее, необходимость существования чужих предрассудков. В Бела-Цркве тоже можно увидеть низенькие одноэтажные рыжие и желто-охристые дома, которые в Венгрии рассыпаны повсюду и которые, как подметил Музиль, придают восточной Миттель-Европе приплюснутый вид. На улице Партизанке стоят бывшие дома немцев — изящные, украшенные фризами, над окнами — гипсовые женские головки, дома обложены плиткой традиционных для Румынии ярких цветов, во дворах садики. По преданию, банатские швабы были настолько богаты, что вместо пуговиц пришивали на одежду золотые дукаты. После исхода немцев (сегодня в Бела-Цркве проживает всего один немец, весьма преклонного возраста) здесь поселились македонцы и боснийцы, которых местные жители, в том числе прибывшие несколькими десятилетиями ранее македонцы и боснийцы, презрительно называют колонистами. Вайскирхен, немецкая Бела-Црква, продолжает жить в общине изгнанников, обосновавшихся в Салисбурге; ее члены издают немало книг, рассказывающих о прошлом, — полных драгоценных сведений, трогательных, дышащих обидой. Одну из последних книг, насчитывающую 666 набранных мелким шрифтом страниц, — «Отечественная история города Вайскирхен в Банате» — написал Альфред Кун; «я прекрасно знаю этого противного немца», — говорит баба Анка.

В одном из домов жил старик Типовайлер, член городской управы, частый гость в доме бабы Анки, — настоящий барин, говорит она. Когда в 1914 году началась война с Сербией, несколько совершеннолетних немцев из Бела-Црквы собрались однажды ночью обсудить, не пора ли убить самых влиятельных сербов — тех, у кого на дверях висел венок из гвоздик и подмаренника. После деловитого обсуждения большинство уже собиралось поддержать это предложение, но тут престарелый Типовайлер благоразумно заметил, что мысль сама по себе неплохая, да вот беда — Бела-Црква стоит близко к сербской границе, если, наступая, сербское войско займет город, вдруг сербы решат отомстить и убьют всех проживающих в городе немцев, что тогда? Ночное собрание разошлось с миром.

После той ночи баба Анка не потеряла уважения к господину Типовайлеру, хотя в списке сербов могло стоять имя ее отца. Впрочем, баба Анка, зовущая «геджа» или «сербианцами» правобережных сербов, веками находившихся под турецким игом, признается, что никогда бы не вышла замуж за серба, даже за лево- бережного. «А ты сама кто? — спрашиваю я у нее. — Сербка, — отвечает она с гордостью, — наш род — один из старейших в Сербии».

4. Попугай-полиглот

Бела-Црква видела и более приятное соединение разных народов — воплощенное, к примеру, в попугае господина Шешерко. Его хозяин был богачом, проживал на вилле (нынче рядом с ее развалинами находится пыльная автобусная остановка) неподалеку от центральной площади, на которой стоят дворец председателя суда Попеску с приметной высокой башней, павильон командовавшего гарнизоном венгерского генерала, офицерский клуб и Realgymnasium, Реальное училище, — одна из лучших гимназий в Венгрии, как утверждает баба Анка. На вилле, в клетке размером с комнату, жил умевший петь попугай. Когда ребята по- немецки просили его спеть, поначалу он отказывался — на немецком со швабским акцентом, но потом уступал и исполнял по-венгерски отрывок из «Королевы Чардаша». Когда его просили спеть на бис, сперва он опять отказывался (по-немецки), а потом пел по-венгерски тот же отрывок. Но когда его просили в третий раз, он терял терпение и отвечал по-немецки, произносяизвестное в Германии выражение, которое, приличия ради, можно назвать цитатой из пьесы Гёте «Гёц фон Берлихинген» — первого сочинения, благодаря которому выражение «поцелуй меня в задницу» удостоилось чести войти в литературу.

5. Под бюстом Ленау

Герои одного стихотворения Васко Попы, голоса этого края и поэта сегодняшней Югославии, целуются на скамейке в городском парке Вршаца под бюстом Ленау. Вршац — столица югославского Баната, он стоит в нескольких километрах от Бела-Цркви и от румынской границы. Ференц Герцег, блестящий, но довольно поверхностный венгерский прозаик (воспевший в своих произведениях, с одобрением встреченных широкой европейской публикой, утонченные страсти представителей светского общества и свойственную gentry любовь пускать пыль в глаза), в 1902 году написал роман «Язычники» — масштабную фреску, повествующую о борьбе на рассвете венгерской истории народов и религий, мадьяров и печенегов, креста и священного дуба аваров. В восторженном и красочном повествовании нашлось место для золотого табуна кочевников-печенегов, для ветра пусты, не дающего душе подняться на небо и гоняющего ее по равнине, для варварских племен, переселившихся в эти края и растворившихся в паннонско-балканских туманах.

Лирика Васко Попы (вначале он писал на румынском, но уже многие годы пишет на сербохорватском) с совсем иной силой рассказывает о варварских зимах и о живших в незапамятные времена волках. Доверенная бумаге литература похожа на вогнутое зеркало, которое куполом лежит на земле, защищая нас, неспособных непосредственно рассказать о событиях и чувствах. Развитый литературный вкус и острожная стыдливость не позволяют эпигону поведать об одиночестве и о ветре бесконечных равнин, об оставшихся в грязи следах переселившихся диких племен. Но если рядовой сочинитель романов или строгий лирик поведают о ветре и о суровой старине, можно будет упомянуть о них, точно процитировать чужие слова, не боясь впасть в сентиментальную фольклорность. Литература накладывается на мир полусферой, лежащей на другой полусфере, два зеркала отражают друг друга, как в лавке цирюльника, показывают друг другу неуловимость жизни или нашу неспособность ее уловить.

Бюст Ленау украшал городской парк, сегодня он хранится в музее Вршаца, но родной дом Ленау сегодня находится в Румынии, в окрестностях Тимишоары, где в честь Ленау назван немецкий лицей. Ленау, выдающийся австрийский поэт, имеющий в том числе венгерские и славянские корни, потерявший рассудок и скончавшийся в 1850 году, с исключительной лирической силой сумел воспеть одиночество и страдания, соблазнительную и испорченную природу ничто, космическую боль, которую он чувствовал всеми фибрами своей музыкальной, склонной к неврозу и самоистязанию души. Его мрачный, полный отчаяния «Фауст» — один из лучших «Фаустов», написанных после Гёте, когда гётевский классицизм, питающий, несмотря ни на что, надежду на осмысленность человеческой истории, в европейской культуре сменился глубоким кризисом, убежденностью в том, что все бессмысленно и пусто.

Его «Фауст», герой которого лишает себя жизни, ощущая себя смутным сном, который снится Богу или, скорее, неясной и коварной Всеобщности, — высочайшее произведение поэзии, в котором скитальческая многонациональность Ленау перерастает во всеохватность, лишенную дунайской окраски. Сегодня в честь Ленау названо международное литературное общество, ратующее за культурное единство Миттель- Европы; в 1911 году Адам Мюллер-Гуттенбрунн, защищавший немецкую культуру в Банате, сопротивлялся попыткам мадьяров присвоить себе Ленау и воздвигнуть поэту в его родном городе, ставшем сегодня румынским, памятник «Миклошу Ленау, венгру, писавшему по-немецки». Херцег, для которого немецкий был родным (он был ярым мадьярским националистом и разделял шовинистские взгляды Иштвана Тисы), резко высказывается против немцев, например, в «Язычниках», зато проявляет симпатию к буневцам. В романе 1916 года «Семеро швабов», действие которого происходит в эпоху революции 1848 года, он вкладывает в уста главного героя слова о том, что его долг — встать на сторону восставших венгров во имя «немецкой верности», ведь он прожил всю жизнь бок о бок с мадьярами и теперь как немец, то есть как честный человек, не оставит их в минуту опасности, пусть даже они восстали против австро-немецкой Вены.

Окружающая Вршац равнина дышит печалью. Мило Дор, современный австрийский писатель, родившийся в Будапеште в сербской семье и живущий в Вене, поведал в романе «Только воспоминание» историю упадка благополучной сербской семьи из Баната, описал грустное оцепенение, приводящее к встрече с бутылкой сливовицы, — в тот миг, когда опустевшую бутылку выкидывают, она превращается в бутылку, брошенную в паннонское море, разве что никакой записки в ней нет. Печаль, как и нигилизм Ленау, — ощущение пустоты, которая тем не менее пробуждает тоску о былом, о ценности и осмысленности жизни. В одном стихотворении Васко Попа обращается «к нашим утратившим память, забывшим о первородном грехе детям»; с характерным для поэтов-авангардистов чрезмерным энтузиазмом он воспевает свободу нового поколения, однако беспамятство и неумение увидеть нравственный конфликт уподобляют молодежь толпе, стоящей по эту сторону добра и зла, аморфной, бесцветной, не знающей ни греха, ни счастья, невинной и пустой.

6. Неувядающее жизнелюбие

Какой благородный человек, — говорит мадьярофилка баба Анка, стоя перед могилой Адама, расстрелянного венграми в 1914 году из-за подозрений в шпионаже в пользу сербов. «Благородный человек» — одно из любимых определений бабы Анки. Баба Анка воплощает то, к чему тщетно стремился Фауст Ленау: неувядающее, дьявольское жизнелюбие — непоколебимое, неизменное, эпическое, как сама природа. Бабе Анке восемьдесят лет, но сил и бодрости у нее как у молодой. Она глядит на жизнь свысока, широко распахнутыми глазами хищника, как глядит на жизнь тот, кто крепко держится корнями за принадлежащие ему земли и, бросая взгляд за границы своих владений, видит не мелкие личные неприятности или оттенки нервозных состояний души, а поля и леса, смену времен года.

Неважно, что сейчас она ведет скромную жизнь в маленькой квартирке в Триесте. Уверенность и покой взгляда свысока всегда с ней, стали ее частью. Думая о бабе Анке, вспоминаешь последние страницы, написанные Бенедетто Кроче, который, приводя в смятение своих последователей, с изумлением и трепетом открыл существование чистого мгновения жизни, несводимого к моральному и духовному измерению, — неукротимое «неувядающее жизнелюбие», далекое от нравственных ценностей и размышлений. Кроче называл это мгновение, это утверждение и распространение энергии «экономическим»; для бабы Анки, которая тратит немало денег на других и мало на себя, жизнь — это приходно-расходная книга, юность, брак и старость записаны в ней вперемешку с упоминанием о расширенных или утраченных владениях, вырубленных лесах или купленных полях, — так и у героев Бальзака течение крови в венах подобно денежным потокам. В желто-оранжевом доме, который показывает мне баба Анка, жил Лазар Лунгу, крупнейший торговец свининой в Нижнем Банате, который хотел жениться на Анке. «Тебе охота жить среди свиней, Анка? — спросил ее отец. — Деньги — это очень и очень важно, но это не все. Выбери парня, который тебе по душе, и я его тебе куплю».

Аграрная эпичность обязывает придерживаться безличного стиля, исключающего всякое субъективное тщеславие. У бабы Анки было четверо мужей. Двоих (второго, с которым она прожила двадцать лет, и последнего, с которым познакомилась в зрелом возрасте) она очень любила, двоих просто терпела. Тем не менее любовь и раздражение ничуть не повлияли на образцовую преданность супругам: брак был для нее объективной реальностью, которой не могла повредить ненадежность чувств.

В ее жизни не было проклятий и жалоб на свалившиеся несчастья — ни тех, что непосредственно коснулись ее, ни тех, что коснулись остальных. Она не жалеет ни себя, ни других, ей и в голову не приходит бояться смерти или тревожиться из-за чужой смерти, она всегда готова прийти на помощь, не думая об усталости и о том, что она приносит себя в жертву другим; в ее мире события происходят — и все. Она показывает мне дом, в котором живет ее подруга, разбитая болезнью, обреченная на почти растительное существование, медленное течение которого прерывают редкие всполохи страха и надежды. Когда баба Анка приезжает в Бела-Цркву, она не отходит от подруги целые ночи и при этом ни капельки не устает, она разговаривает с ней часами, гладит ее, вытирает ей слюну с подбородка, вывозит ее на балкон поглядеть на прохожих — на толпу шумных негодников, как называет их баба Анка; бабе Анке даже в голову не приходит, что она, как говорится, делает доброе дело — для нее такого понятия не существует, она просто делает то, что считает нужным.

Рядом с бабой Анкой понимаешь, что с ней ничего не случится, что ее никогда не одолеют неуверенность и растерянность. Она тождественна вековой истории Паннонии. Ей восемьдесят лет, но ее величественное тело с округлыми формами по-прежнему крепко и уверенно; чтобы любить вчерашний день, ей вовсе не нужно его идеализировать, она подробно рассказывает мне о том, какими грабителями были раньше судьи. Вон в том доме, — вспоминает она, — жил адвокат Циммер с женой, а жена его спала, — прибавляет баба Анка, задумчиво загибая пальцы, — с доктором Путником, с адвокатом Райковым, с аптекарем Шлоссером, с полковником Неметом… В нескольких метрах — другой дом, с ним связана история, произошедшая не в эпоху Габсбургов, а после Второй мировой. Дом принадлежал Майерошу, хозяину мельниц, потом его конфисковало правительство Тито. Дочь бывшего хозяина уходить отказалась и, когда ее мебель свалили во дворе, два года ночевала в парадном подъезде, закутавшись в одеяло, пока югославские власти не вернули ей часть жилища. Дом до сих пор ремонтируют. В странах Восточной Европы повсюду постоянно ведутся ремонтные работы — упорные, никогда не завершающиеся; возвращаешься через год — и обнаруживаешь на прежнем месте кирпичи, инструменты, мусор, леса, «временный» беспорядок. В этих странах время течет медленнее, поэтому они кажутся путешественнику знакомыми, внушают чувство уверенности, спокойствие от встречи с чем-то известным.

Баба Анка обожает многочисленные кладбища разных городков, она ведет меня к восточному мавзолею судьи Попеску, к пышному надгробию богача Бобо- рони, которому убийца нанес двадцать три ножевых ранения, к капелле, в которую каждый вечер приходил аптекарь Шмиц, чтобы рассказать покойной жене, как прошел день, и попросить у нее совета. Баба Анка любит кладбища, потому что могила — это земельное владение, она отмечает границы собственности, баба Анка частенько ездит в Бела-Цркву ругаться с городскими властями и с соседями из-за могил. Она напоминает мне маму одного приятеля, страшно гордившуюся тем, что надгробие ее семейства находится выше надгробия завистливых знакомых, и в то же время грустившую (на кладбище положено скорбеть) и с горечью признававшуюся: «Подумать только, такое красивое надгробие, а под ним почти пусто».

7. Тимишоара

Антиквар утверждает, что этот город, Темешвар, столица старого Баната, «на протяжении столетий подвергался ударам судьбы». Каждый камень красивого, немного печального, хотя и очень зеленого города рассказывает многовековую, запутанную историю. Гризелини писал, что здесь много трактиров, много болеют лихорадкой (зараза попадала в город вместе с миазмами населенных воронами болот), и отмечал широкое употребление рвотных средств. Тяготеющий к симметрии стиль Марии Терезии соседствует с тяжеловесной венгерской эклектикой и орнаментами с кричащими красками, которые так любят румыны; на великолепной, широкой и молчаливой площади Единства, как и на всех площадях Миттель-Европы, возвышается столп Святой Троицы. В 1514 году у ворот города знать одержала победу над выдающимся вождем крестьянского восстания Дьердем Дожей, которого голышом поджарили на раскаленном железном троне, а потом разорвали тело клещами.

Эти камни помнят Яноша Хуняди, возглавившего борьбу с турками, помнят мусульманское владычество, Али-пашу и осаду австрийцев в 1848 году; памятная табличка, висящая на обшарпанном домишке красновато-охристого цвета, с геранями на окнах, гласит, что 14 октября 1716 года здесь вошел в Тимишоару Евгений Савойский, освободивший город от турок. Когда защищавшему город паше предложили сдаться, он ответил, что ему прекрасно известно, что он обречен на поражение, но его долг — способствовать славе Евгения Савойского, сделав его победу более трудной и героической. Зато в туристических буклетах о городе сказано, что здесь пустили первый электрический трамвай, а также появился на свет Тарзан, то есть Джонни Вайсмюллер.

Тимишоара, где имеются венгерское и сербское меньшинства, — один из центров проживания немцев в Румынии: их численность достигает почти триста тысяч, но из года в год резко сокращается; еще одна немецкая община находится в Трансильвании, то есть в Зибенбюргене, — там на протяжении восьми столетий проживают саксонцы. Тимишоара — столица, эпический город, где старый Дунай рассказывает бесконечные истории. Здесь было немало литературных кафе, но самый знаменитый кружок в начале века собирался в цирюльне на Лоновичгассе; владелец цирюльни, Антон Денеш, был не только Фигаро, но и Эккерманом звезды местной литературы Франца Ксавера Каппуса, прославившегося не своими сочинениями, а тем, что Рильке адресовал ему «Письма к молодому поэту». Каппус восседал в кресле у цирюльника, словно Ходжа Насреддин, остроумный турецкий мудрец, который, также оказавшись однажды у цирюльника, шуткой заставил замолчать безжалостного завоевателя Тамерлана.

Истории Каппуса — остроумные рассказы, анекдоты, байки и обычные сплетни; трудно отделить написанные им страницы от того, что рассказывала о нем сама жизнь, скромная эпическая традиция Лоновичгассе, обосновавшаяся в лавке цирюльника. Эти истории — вековые отложения, крошки всемирной истории, наслоения идиллий и этнических конфликтов, которые ветер поднимает на мгновение, словно пыль, и забрасывает в цирюльню. Потом цирюльник подметет пол и выкинет все обратно на улицу вместе с волосами только что подстриженного посетителя.

Темешвар был столицей Баната, а значит — столицей швабов, банатских немцев, не стремившихся, в отличие от трансильванских саксонцев, во что бы то ни стало отстоять национальное достоинство. В послевоенные годы банатские немцы серьезно пострадали: у них отнимали имущество, массово депортировали в Россию, подвергали дискриминации. В опубликованном в 1968 году романе «Неоднозначный доклад Якоба Бюльмана» Арнольд Хаузер, немецкий писатель, игравший заметную роль в румынской политической и культурной жизни, рассказал об одиссее своего народа и об ошибках своей партии; в 1972 году даже Чаушеску официально осудил насильственное переселение сербов и немцев, проведенное много лет тому назад румынским правительством, и экспроприацию их земель.

Сегодня румынское государство приветствует литературное творчество языковых меньшинств и всячески его поощряет; специализированные издательства выпускают журналы, а также немало книг на венгерском, немецком, сербском, словацком, украинском, идише и других языках. Впрочем, поддержка национальных писателей сопровождается подавляющим и удушающим политическим контролем: попросившие выездную визу, а среди них много немцев, не могут печататься; писатели обязаны выражать почтение и преувеличенную благодарность президенту страны.

Так протекает непростая и напряженная литературная жизнь, которая отмечена искренностью и скрытностью и над которой постоянно нависает угроза преследований. Центры немецкоязычной литературы (помимо Будапешта, где располагаются самые влиятельные издательства и редакции журналов) — Банат, то есть территория вокруг Тимишоары, и Зибенбюрген, то есть Трансильвания, — Брашов (Кронштадт), Сибиу (Германштадт) и Клуж (Клаузенбург). Цветущим центром немецкой культуры была габсбургская Буковина — родина фон Реццори, Маргула-Шпербера, великого и запредельного Пауля Целана, но сегодня столица Буковины Черновцы относится к Советскому Союзу.

Если в Воеводине осталось всего четыре-пять тысяч немцев, в Румынии, то есть в Банате и в Зибенбюргене, немецкая культура до сих пор живет и развивается. Между 1944 и 1984 годом увидели свет свыше сотни литературных произведений, набирает силу лирическая поэзия на диалекте. Николаус Бервангер, чрезвычайно деятельный лидер румынских немцев, недавно перебравшийся в ФРГ, несколько лет назад говорил о необходимости писать на «эсперанто-самиздате»: истинная поэзия должна быть подпольной, тайной, скрытой, как запрещенные голоса несогласных, и в то же время обращаться ко всем. Роль лидера погубила Бервангера, подтолкнув к принадлежащему всем и никому в отдельности эсперанто; зато рассказы Герты Мюллер из книги «Низины», простые и сложные, как течение лет, обладают жизненной правдой самиздата, поэтического слова, которое не может быть официальным. Как и многие авторы из Баната, писавшие до нее, Герта Мюллер рассказывает о жизни в деревне, но ее деревня — мир отсутствия, а не присутствия; блеклые существительные, выстраивающиеся в бессмысленные последовательности в лишенных предиката фразах, повествуют об удушающей чуждости мира и о чуждости человека самому себе.

Герта Мюллер, многим обязанная новой деревенской литературе отчуждения, расцвет которой в Австрии связан с именами Бернхардта, Хандке и Иннерхофе- ра, по-своему развивает эту радикальную тенденцию, отличающуюся обостренной отзывчивостью и мрачным настроением. Однако в своих теоретических построениях Мюллер, как и писатели, на которых она ориентировалась, порой впадает в несколько высокомерную банальность. Сегодня, когда румынские немцы сталкиваются с жестким политическим давлением, Герта Мюллер также вынуждена молчать.

Ощущающий постоянную угрозу румынский немецкоязычный писатель терзается из-за оторванности от родины, раздвоенности и кризиса личности, которые способствуют рождению поэзии. Отрезанный от немецкого мира, он описывает румынскую действительность чужим для нее языком; впрочем, если он эмигрирует в Германию, то есть выберет исход, он окажется в (западнонемецкой) стране, совсем непохожей на его собственную (в некотором смысле в менее «немецкой» стране), и будет по-прежнему писать о покинутой родине, которая с ходом лет изменится и тоже станет ему чужой. Порой тяжесть этой трагедии оказывается невыносимой; Рольф Боссерт, молодой поэт, с которым я познакомился в Бухаресте в то время, когда он ждал разрешения на выезд, сумел уехать, сбросить свинцовую мантию, а через несколько месяцев в ФРГ, где он обрел свободу и даже завоевал успех, покончил с собой.

Панорама румынской немецкоязычной литературы свидетельствует о том, что представители немецкой общины живут очень по-разному, а значит, живут в разное время, потому что жить в разных условиях, с разным ощущением означает жить в разное время. Общество культуры банатских немцев, ставшее частью

Румынской республики и социалистической идеологии, носит имя Адама Мюллера-Гуттенбрунна, писателя XIX века, отстаивавшего самоценность банатских немцев, боровшегося против мадьяризации и нередко занимавшего откровенно националистическую позицию. В 1848 году банатские швабы, как и трансильванские саксонцы, не знали, как быть, не понимали, кто они такие. Обычно лояльные к Габсбургам, жившие в окружении мадьяров, они столкнулись с объективной угрозой (после Компромисса угроза эта стала очевидной) со стороны венгров, то есть своих противников. Однако, например в Бела-Цркве, волнения 1848 года привели к настоящим военным столкновениям между немцами и сербами, осадившими и в конце концов взявшими город; сражаясь против сербов, «дунайские швабы» встали на сторону венгров, восставших против Австрии, поскольку сербы конфликтовали с мадьярами и были союзниками Вены.

В столице Баната Темешваре в 1902 году выходило двенадцать немецких, двенадцать венгерских и одна румынская газета; впрочем, мадьяризация подтачивала до самых корней ростки немецкой культуры. Адам Мюллер-Гуттенбрунн описал усиливавшееся вытеснение немецкой нации, закрытие немецких школ, мадьяризацию имен и фамилий, постепенное исчезновение со стен швабских домов портретов Франца Иосифа. В то время как в Трансильвании саксонцы упорно отстаивали свое национальное своеобразие, в Банате швабы охотно ассимилировались, давали своим детям венгерские имена или мадьяризировали собственные. В разгоревшейся в 1916 году острой полемике бургомистр Темешвара выступил против Мюллера-Гуттенбрунна и его призывов к защите немецкого меньшинства — любопытно, что ратовавший за мадьяризацию бургомистр был швабом.

Сорок восьмой год стал символом суматохи и беспорядка. Мальчишкой Мюллер-Гуттенбрунн играл обломками сброшенного с постамента памятника, головами оскалившихся зверей, которые в то время, когда памятник поставили в память о доблестной защите Темешвара от венгерских повстанцев, символизировали демонов национальной революции, побежденных добродетелями космополитической империи. Венгры снесли памятник, но лежащие на земле демоны казались мальчугану еще более живыми и грозными. И сегодня, когда баба Анка, показывая на какое-нибудь здание в Бела-Цркви, говорит «здесь до революции находился…», она имеет в виду 1848 год.

8. Немецкая судьба

Мы вновь в Бела-Цркве. В доме № 35 по улице 1 Октября проживал Фогтер, богатый немецкий промышленник и землевладелец, оставшийся в Банате после Первой мировой войны. Во время Второй мировой, — рассказывает баба Анка, — в годы немецкой оккупации у него жил лейтенант вермахта, которого хозяин кормил отменными обедами. Вермахт вошел в Бела-Цркву в 1941 году, группа немцев, возглавлял которую доктор Йозеф Янко, выступала за «автономный Банат» с собственными вооруженными силами — дивизией «Принц Ойген», решающей исключительно оборонительные задачи; Янко, стремившийся отделить местный «немецкий дух» от нацизма, выразил решительное несогласие, когда дивизии попытались поручить иные задачи и направить в иные районы.

Немецкая армия была сильной, ее боялись, рейх еще сохранял могущество, Фогтер жил себе припеваючи на широкую ногу. Его крестьяне летом уходили в поля в два часа ночи и работали до десяти вечера, потом возвращались домой и в сарае за господским домом ели, ели один раз в день все вместе из огромного котла какую-то бурду, закусывая ее хлебом с салом. Однажды вечером ни о чем не ведавший лейтенант заглянул в сарай и спросил у крестьян, почему они собрались в такой час и едят подобную дрянь. Вскочив на ноги, держа в руках шапки, батраки испуганно ответили, что ужинают. Лейтенант пинком опрокинул котел, позвал Фогтера и крикнул ему в лицо, что он мерзавец, что он позорит свое немецкое имя, а крестьянам объявил, что отныне они будут каждый день есть в трактире за его счет. Я спрашиваю бабу Анку, что стало с этим лейтенантом. «Ох, — отвечает она, — кто же знает, наверное, в неразберихе его убили люди из леса, партизаны, может, один из тех, кого он отправил в трактир обедать».

9. Могила Октавиана

Неожиданно баба Анка заявляет, что хочет заехать в Зибенбюрген, в Сигишоару, где похоронен Октавиан. Я спрашиваю, кто такой Октавиан, — поскольку баба Анка упомянула могилу, грамматика обязывает меня употребить прошедшее время, спросить, кем был Окта- виан, но у меня не поворачивается язык говорить о человеке, о любом человеке, в прошедшем времени. Суровое и до сих пор красивое лицо бабы Анки становится задумчивым, почти растерянным, хотя трудно себе представить, что она может растеряться. «Ну, парнишка, офицер, ухаживал за мной, когда мне было семнадцать лет, в общем, он мне нравился, мы были почти как жених и невеста. Потом, знаешь, как это бывает, из-за какой-то ерунды, ни с того ни с сего, я его бросила». — «А он?» — «А он застрелился». Я спрашиваю, сожалела ли она о случившемся. «Нет, — решительно отвечает она, — в то время нет, ни капельки, я и думать об этом забыла. Но в последние годы мне все хочется его навестить, съездить к нему на могилу».

Вот так старый, с запозданием оплаченный чужой долг приводит меня в Трансильванию, в многонациональную румынско-немецко-мадьярскую мозаику, в которой уже восемь столетий живут саксонцы, немецкие колонисты, откликнувшиеся на призыв венгерского короля Гезы II и получившие в 1224 году от короля Андраша II особые свободы и привилегии. Сегодня их многовековое присутствие в этих краях постепенно сходит на нет. Немецкая, а вместе с ней и еврейская культура укрепляла единство и цивилизацию Центрально-Восточной Европы; площади Сибиу-Германштадта и Брашова-Кронштадта, зримое воплощение немецких традиций, которые, возможно, в самой Германии уже исчезли, подобны римским акведукам и аркам, это знаки единой цивилизации, определившей облик Центральной Европы.

Хотя их называли саксонцами, они были родом из разных немецких земель — об этом писал историк

Фридрих Тойч, «саксонский Геродот», с досадой отвергая утверждение своего отца Георга Даниеля Тойча, также выдающегося ученого, полагавшего, что речь шла исключительно о саксонцах. На протяжении веков саксонцы пользовались существенной автономией; вместе с венграми и секеями (мадьярской народностью, считающей себя потомками гуннов Аттилы, представители которой пользовались всеми привилегиями знати) саксонцы были одной из трех признанных наций, против которых или плечо плечом с которыми, особенно в XIX веке, румыны сражались за собственное национальное достоинство. Свободные крестьяне или честные и гордые буржуа, саксонцы редко сталкивались с феодальными властителями и с крепостным правом. Жившие в изоляции, вдали от исторической родины, они всегда являлись «культурной нацией», стремившейся не к тому, чтобы присоединить свои земли к Германии, а к сохранению собственного культурного своеобразия.

Бабе Анке хочется побывать на могиле, которая находится в Сигишоаре, но при этом она не возражает против того, чтобы съездить куда-нибудь еще и посмотреть Трансильванию. Книжный магазин «Эминеску» в Сибиу доказывает, насколько богата и до сих пор жива немецкая литература в Румынии. Как объясняет мне в Брашове Хорст Шуллер, главный редактор газеты «Карпатенрундшау», литература эта чрезвычайно разнообразна. Разумеется, здесь есть и местные поэты, например недавно скончавшийся Петер Барт, служивший в Блюментале аптекарем и сочинявший по десятку стихотворений на диалекте в день, но есть и замечательный, современный журнал «Нойе Литератур», издающийся в Бухаресте и способный выдержать сравнение с более мощными и не сталкивающимися с политическими трудностями европейскими журналами. В 1970–1975 годах здесь существовало авангардное политически-литературное течение «Акционсгруппе», занимавшее левые позиции, критиковавшее режим и оставившее заметный след. Ограничусь тем, что сошлюсь на исследования Петера Мотцана и Штефана Зинерта, а также Герхардта Чейки, молодого критика и ученого из Бухареста: все они отмечают невероятное множество инициатив, духовный расцвет исчезающей национальной общины. И если несколько десятилетий назад Эрвин Виттшток красочно, со вкусом рисовал саксонскую провинцию, сегодня его сын Иоахим говорит в своих стихах «о внимании к тому, что увядает и желтеет». Литература и особенно литературная критика румынских немцев — не отдельное периферийное явление, а жизненно важный центр постепенно увядающего тела, центр многоликий и интеллектуально разнообразный.

Среди эмигрантов также существуют заметные различия — между теми, кто, подобно Генриху Циллиху, покинул родину сорок лет назад и продолжает рассказывать о крае, которого больше нет, и следующими волнами эмиграции — каждый из уехавших писателей привез с собой собственный кусочек родины и собственное время. Несколько лет назад из Румынии уехал и Альфред Киттнер, поэт, публицист, патриарх, защитник нескольких поколений румынских немецкоязычных писателей, друг Пауля Целана. Легендарный Киттнер верит в то, что поэзия вечна; всякая новая волна молодых экспериментаторов, которым он помогал, подсмеивалась над ним, считая, что его место в прошлом, но всякий раз проходило десять лет — и многие из неблагодарных детей сходили со сцены, а их престарелый отец был и остается по-прежнему жив.

Наверное, Киттнер зря уехал, наверное, ему было на роду написано до самого конца оберегать родную культуру. Вот уедут еще четыре-пять хороших писателей, — сетует Чейка, — и мне не для кого будет писать статьи и рецензии. Впрочем, если писать не для кого, для литературы так даже лучше, особенно в наши дни, когда во всем мире организации, работающие в сфере культуры, почему-то присвоили себе право представлять всех вообще.

10. Двуличный Юпитер

В музее Брукенталя в Сибиу висит картина Карло Чиньяни с изображением Юпитера и Флоры. Самуэль фон Брукенталь в правление Марии Терезии был губернатором Великого княжества Зибенбюргена, ловким политиком, сочетавшим верность просвещенному централизованному деспотизму с вниманием к местным традициям; Брукенталю мы обязаны коллекцией оружия, которая сегодня носит его имя.

Юпитер Чиньяни, соблазняющий предсказуемую, аппетитную девицу, выглядит как пугающий, отвратительный гермафродит: мускулистое, мощное тело, обрамленное густой седой шевелюрой лицо — лицо старика, вернее, похотливой и двуличной старушонки. Он напоминает двойственных героев «Сатирикона» Феллини, меняющихся мужскими и женскими ролями, или Фридриха II из драмы Хайнера Мюллера, предстающего в образе властной и мрачной старухи. Чиньяни родился в Болонье, учился у Карраччи, но его Юпитер словно пришел из псевдогречески-византийского мира Понта Эвксинского, к которому нас ведут дунайские волны, — мира смутного, мира неясных импульсов, левантийского базара души.

11. Город на востоке

Черная церковь в Кронштадте (нынешнем Брашове), древние стены которой словно иллюстрируют лютеранский псалом «Господь наш — крепкая скала», — немецкая крепость веры и ясности, противостоящая, словно бастион, смешению и мельтешению, полиморфное божество которых — Юпитер Чиньяни. На находящемся в церкви надгробии 1647 года начертано: «Знаю и верую»; статуя усатого воина в латах, шлеме и латном ошейнике напоминает дюреровского рыцаря, едущего своей дорогой, не страшащегося смерти и не слушающего льстивых речей дьявола.

Подобно стоящей напротив церкви гимназии имени Хонтеруса и памятнику самому Хонтерусу, немецкий этос является глубоко протестантским, обладает строгостью, прямотой и крепостью Реформации. Эти редкие, сохраненные на протяжении столетий достоинства сделали немцев римлянами Миттель-Европы, наложили печать единой цивилизации на смесь самых разных народностей. Великолепные турецкие ковры в Черной церкви, свидетели османского присутствия в Трансильвании, повествуют об иной вере, также противостоящей всякой смутной двусмысленности, о стремлении вверить себя в руки единственного победителя, Аллаха.

Поэзия этих саксонских городов — буржуазно-ремесленническая, крепкая и печальная, как суровость, которая восхищала Адольфа Мешендёрфера, певца Кронштадта («Восточного города, то есть града, стоящего на восточной границе Европы»), в его отце и деде, который был школьным учителем. Саксонская традиция бережно хранит в памяти старинные уставы и права, разногласия между ремесленными цехами, между кожевниками и седельниками, гордую независимость от всякой власти, из-за которой кронштадтские сапожники в 1688 году объявили войну немецкому императору, а в эпоху австро-венгерского дуализма сопротивлялись мадьяризации. В исторических романах, повествующих о Зибенбюргене, венгр Жигмонд Мориц упоминает уставы, запрещавшие всякому войску, будь то армия императора или воеводы, входить в Клаузенбург (Клуж), и отдает дань уважения храбрости, с которой бальи отстаивал привилегии города.

Поэзия этого города — печальная поэзия порядка и повтора, душевной привязанности к обычаям и местам, пытающаяся вырвать у убегающей жизни и у всепоглощающей истории обманчивое обещание, что все будет длиться, что ничего не изменится. Немецкий буржуазно-ремесленнический этос — любовь к дому, семье, друзьям, к ритму, определяющему универсальное течение человеческой жизни: появиться на свет, вступить в брак, умереть; обед, лавка, пивная, сигара, игра в карты, церковная служба, сон. У Генриха Циллиха есть рассказ, герой которого, старик Бретц, каждый вечер, в один и тот же час, пересекает рыночную площадь, сворачивает в переулок «У Суэцкого канала», расставляет ноги, расстегивает штаны и неспешно отливает, отвечая в темноте на приветствия прохожих, городского советника или учителя; строго соблюдаемый вечерний обычай дарит ему твердую уверенность, противостоящую беспощадному бегу времени и бездумной любви ко всяким новшествам.

Радостный покой вечеров, проведенных в кафе, вскоре сменяется печалью: время идет и постепенно стирает жизнь отдельных людей и немецкой общины как таковой; еще в 1931 году главному герою романа Мешендёрфера «Восточный город», влюбленному в родной Кронштадт, в конце концов оставалось смириться с одиночеством и засесть за хронику, воспоминания о любимом городе, находя в обращенной в прошлое, проникнутой любовью педантичности эрудита утешение в пустыне нынешнего существования. Всегда можно спастись от настоящей, омерзительной жизни, как сделал рожденный пером Звево дряхлый старик, перенеся жизнь на бумагу и, таким образом, не подпуская ее близко. Разумеется, баба Анка не пишет, ей это ни к чему.

12. Transsilvanismus

То благодушная, то невеселая педантичность немецкой буржуазии порой вызывает смех. В 1848 году трансильванские саксонцы колебались, согласиться или нет на союз с Венгрией; Кронштадт был «за», Германштадт «против» — до такой степени «против», что стражи городских ворот спрашивали у желавших войти чужестранцев, за кого они — за императора или за бунтовщиков. Если раздавался ответ «за бунтовщиков», вход был воспрещен; видимо, возможность лживого ответа даже не рассматривалась. В 1848 году среди саксонцев, как и повсюду, царил хаос, то и дело возникали разногласия, выдвигались либеральные и революционные требования, противоречивые, как венгры, поднявшиеся против Габсбургов и не поддержавшие восстание румын под предводительством Янку. Вся история Трансильвании — сложнейшая мозаика споров, пересекающихся интересов, столкновений, возникающих и распадающихся союзов между народами; например, в романах Морица или Миклоша Йошики показано, как во время османского завоевания трансильванские князья лавируют между Габсбургами и турками.

Котел, в котором варились народы со своими противоречиями, как нередко бывает в смешанных приграничных землях, способствовал осознанию принадлежности единой культуре, особой идентичности, полной контрастов и ни на что не похожей в силу вытекающего из конфликтов своеобразия, характерного для всех конфликтующих сторон. Трансильвания — одна из колыбелей венгерской культуры, начиная с написанной в XVIII веке автобиографии Миклоша Бетлена или появившихся в том же столетии «Исповеди» и «Воспоминаний» князя Ференца Ракоци II, который возглавил восстание куруцев против Габсбургов, но это еще и колыбель румынского национального сознания, литературной школы, отстоявшей в XVIII–XIX веках преемственность латинского элемента на территории Дакии и национально-языковое единство румын.

Лучиан Блага, поэт и переводчик «Фауста» на румынский, подробно изучил культуру Трансильвании XVIII века, но его поэтическая Трансильвания жива прежде всего в воспетой им в прозе деревне. Деревне, которую он любит, не стремясь вернуться в дедовский крестьянский мир и не испытывая ненависти к городу; деревне как мифическому, фантастическому образцу, идеальному «миоритическому пространству», пейзажу румынской души: Миорица из румынской народной баллады — овечка, символ того, кто смиренно приносит себя в жертву ради других, символ смерти, в которой никого не обвинят, за которую не станут мстить.

Совсем иной по настроению роман «Развеянная деревня» (1919) трансильванского венгра Дежё Сабо — необычного человека, интеллигента, который страстно любил жизнь и много страдал. Начитавшийся Ницше, одержимый идеей чистой, абсолютной мадьярственности, Сабо проповедовал культ земли и расы, склоняясь к профашистскому шовинизму, направленному против города и избравшему идеалом неиспорченную цивилизацией трансильванскую деревню. Когда победила возглавляемая Хорти контрреволюция, Сабо, как истинный ницшеанец, осознал, что не только демократия, но и фашизм в первую очередь способствовали разложению и уничтожению в процессе искусственно навязанной фальшивой модернизации исконной чистоты традиций; он объявил войну всем — «немецко-еврейско-славянской» буржуазии, фашизму, а затем и нацизму, всем, кто душил исконное мадьярское начало.

За понятием «Transsilvanismus» стоит множество народов, объединенных чувством принадлежности земле, состоящей из многих частей, земле, на которой перемешались разные народы. Разумеется, саксонцы горько переживали конец автономии, упраздненной в 1876 году по решению венгерского правительства, когда была отменена должность «комеса», «захсенграфа», то есть графа, представлявшего единое национальное образование, Nazionsuniversität. В романах и рассказах добродушно или с горечью повествуется о том, как происходила ассимиляция саксонцев, как они сопротивлялись, как венгерские и немецкие мальчишки кидались друг в друга камнями.

Тем не менее за многие века у саксонцев настолько развилось чувство автономии, что в 1908 году их лидер Рудольф Шуллер заявил, что они хотят быть не «просто немцами, а немцами из Зибенбюргена» и что они намерены защищать собственное существование и собственное саксонское своеобразие, не жертвуя собой ради швабов, которым угрожала мадьяризация, более того, согласившись с тем, что «прочим немцам» в Венгрии суждено исчезнуть.

Немецкие писатели пытались соединить верность трансильванской автономии с верностью германскому духу, габсбургской короне, преданностью Францу Иосифу как императору Австрии, но не как королю Венгрии. Адольф Мешендёрфер, также несвободный от немецкого национализма, восхваляет германскую идею как идею универсальную, священно-римско-имперскую, охватывающую все народы — германские и кельтские, славянские и галилейские; он высмеивает расистов, маниакально приверженных всему тевтонскому, выдумавших «человека готического», поскольку идея универсализма (носителями которой являются немцы), по его мнению, не может быть связана с одной- единственной расой или одним-единственным стилем, но призвана охватить всю Европу, в том числе латинскую и славянскую. Впрочем, немецкий император, — утверждает в своем сочинении приходской священник из Кронштадта, — предатель, потому что он бросил на погибель восточных немцев, истинных глашатаев германской идеи, передовые отряды ее защитников. В романе Генриха Циллиха «Между границами и эпохами» (1937) саксонцы, всегда выступавшие по отношению к граничившим с ними народам в роли «дающего», чувствуют себя брошенными венским двором.

В своем романе, несвободном от шовинистических и антисемитских настроений, Циллих рассказывает о горниле, в котором плавятся многочисленные народы, проживающие в Трансильвании, о разногласиях между ними, испытывая определенную симпатию к представителям различных этносов; среди друзей главного героя, Лутца, есть представители разных национальностей, и если поначалу Лутц с удивлением обнаруживает, что пастух может быть румыном, и не верит, что за окружающими его деревушку горами лежит другая страна, Румыния, в конце книги один из его приятелей, Николас, ставший лейтенантом румынской армии, символизирует (в новой Румынии, аннексировавшей после Первой мировой войны Трансильванию) не разрыв с традицией, а надежду на ее продолжение.

В глазах Циллиха, высмеивающего убогий и напыщенный культ всего германского, немецкий народ велик, ибо он желает не самоутвердиться, как малочисленные народности, взгляд которых простирается не дальше их узких границ, а утвердить универсальные идеи и ценности, «великое» и «справедливое для всех». Поэтому немецкий народ станет главным героем «всемирной истории»; элементом, соединяющим и связывающим народы Центральной и Восточной Европы, которые иначе останутся разделенными, незнакомыми друг с другом. Подобно латыни в древности, немецкий язык — общий и, следовательно, универсальный язык, рядом с которым расцветут все языки других народов, ни один из которых тем не менее не выйдет за пределы своей народности. Подобная тотально-немецкая, «gesamtdeutsch», перспектива — палка о двух концах: в годы национал-социализма она помогала сопротивляться варварскому расистскому империализму национал-социалистов, прикрывавшемуся идеей универсальности, но в то же время она обеспечивала империализму идеологические инструменты и страстную поддержку, способствовавшую утверждению его господства.

Циллих также колеблется между националистическими и братскими, наднациональными настроениями; в конце романа Лутц, трансильванский саксонец, не эмигрирует в Германию, а остается в своем краю, на новой, румынской, родине, потому что, как он говорит, теперь задача саксонцев — дать Румынии то, что они когда-то дали Австрии и Венгрии. В этом их служение, возможность быть по-настоящему немцами, и это чрезвычайно непростая задача, потому что «трудно, бесконечно трудно быть немцем на Востоке».

Настолько трудно, что ни Вена, ни Берлин об этом не догадываются; Габсбурги и Гогенцоллерны предают своих самых великодушных стражей. Отношения между периферией и центром всегда непростые; живущий на географической или культурной границе ощущает себя истинным хранителем своей культуры, истинным представителем своего народа, при этом он знает, что остальная часть нации его не понимает, и эта, остальная, часть кажется ему недостойной своего названия. Если в рассказе Эрвина Виттштока в доме семейства Фогт из Германштадта на почетном месте,словно икона, висит портрет Бисмарка, в романе Циллиха Бисмарка осуждают за то, что, не желая ссориться с венграми, он цинично бросает проживающих в восточных землях немцев. Когда я завожу разговор об этом с бабой Анкой, она мгновенно находит объяснение, заявляя, что Бисмарк наверняка был евреем.

13. На Часовой башне

Октавиан похоронен в Сигишоаре — городе, очаровавшем Энеа Сильвио Пикколомини, в жемчужине Зибенбюргена, в украшенном высокими башнями, неприступном «трансильванском Нюрнберге». Готические дома и башни, связанные с ремесленными цехами (башни кузнецов, сапожников, портных, кожевенников, медников), тишина очаровательных улочек, карабкающихся вверх, к крепости, — все это делает Сигишоару (саксонский Шёссбург, венгерский Сегешвар) похожей на Прагу с тайной ее камней и дверей, ведущих в иное, потаенное пространство, открывающих неожиданную сторону вещей. Тонкие остроконечные железные флаги на башнях отважно и непреклонно вырисовываются на фоне неба, овеваемые ветром, словно рыцари, бесстрашно ожидающие на арене начала турнира, который решит их судьбу. Весь город окутан покоем и тишиной, но, если поднять глаза и взглянуть на флаги, кажется, что вот-вот запоет труба и начнется неотвратимая и непредсказуемая битва.

Кровопролитие и ужасы не обошли стороной эту геральдическую красоту. 31 марта 1785 года патриций Андреас Метц написал из Альба-Юлии брату Михаю, члену сената Сигишоары, чтобы с радостью известить о казни Хории и Клошки, вождей крупного крестьянского восстания 1784 года, участники которого обратились с требованием отменить рабство к самому императору, к великому Иосифу II, напомнив ему о данных обещаниях; императору пришлось трагически подавить восстание, хотя его реформы поддерживали как раз крестьяне, а не знать, против которой поднялся народ. К вящей радости Иоганнеса Андреаса Метца, Клошку колесовали, Хория, за которого заступился герцог Янкович, заслужил привилегию быть дважды пронзенным саблей, а уже потом попасть на колесо. Затем их тела разрубили на части, головы бросили перед дверями дома, а остальные части тел выставили на улицах «в назидание прочим валахским повстанцам».

Я не пойду с бабой Анкой на кладбище, такие дела решают вдвоем, без третьих лишних, Анке нужно повидаться со своим лейтенантом. Пока она проводит время с Октавианом, я забираюсь на возведенную в XIV веке Часовую башню. Наверху, на пятом этаже, находится часовой механизм, в том числе фигуры, изображающие дни недели (высотой фигуры около метра, раскрашены яркими красками), — в полночь они приходят в движение, каждая фигура занимает подобающее место и появляется перед зрителями в порядке очереди. Я стою за часовым механизмом, вернее, внутри его, — ролики и лебедки, которые заставляют бежать секунды, забавные деревянные фигуры кричащих цветов и все остальное, в том числе годы, прошедшие с тех пор, когда баба Анка в последний раз видела Октавиана. Как там говорил капитан в «Войцеке» Бюхнера? «Боже мой, как подумаю о том, что за сутки земля делает полный оборот, понимаешь, всего за сутки, — дрожь пробирает. А сколько времени потеряно, выброшено, потрачено впустую… как взгляну на висящий на вешалке мундир, плакать хочется, а мундир так и висит на своем месте…»

Отсюда, с этого наблюдательного пункта, жизнь кажется пустой тратой времени, некрепкой машиной. Подобно часам, отмеряющим ее развитие, действительность — это зубчатый механизм, равномерно падающие капли, сборочный конвейер, у которого одна- единственная цель — перейти к следующему этапу. Любящий жизнь должен любить и ее механизм, в котором одно связано с другим, испытывать восторг не только по поводу путешествия на дальние острова, но и по поводу бюрократической волокиты, с которой сталкиваешься, меняя старый паспорт на новый. Убеждение, противящееся ежедневной всеобщей мобилизации, — это любовь к чему-то иному, к тому, что больше жизни и что на мгновение открывается взгляду во время паузы, остановки, когда механизмы замирают, власти и целый мир уходят в отпуск и их место на время остается вакантным в смысле латинского «vacare» — отсутствия, пустоты, недостатка, когда есть лишь льющийся сверху неподвижный летний свет. Мир, как говорил Борхес, действительно существует, но почему он должен все время нам досаждать? Ведь нам ничего особенного не нужно, разве что иногда прогуливать школу, не теряя при этом уважения к учителям.

Фигура Луны (понедельник, Lunedì) отворачивается от меня, зато воскресенье (Sonntag), день Солнца (а также богатства и золота, как написано в путеводителе), поворачивается ко мне глуповатой румяной физиономией. Гляжу вниз из окна: баба Анка уже вернулась со свидания и решительно машет мне рукой — слезай. В пивной, куда нам посоветовал заглянуть прохожий, говоривший на немецком диалекте, подают недурные колбаски, хотя вообще-то в Румынии с продуктами плохо.

14. На краю тишины

Бистрица обязана своей славой графу Дракуле — не настоящему Дракуле, которого звали Влад и который сажал людей на кол (его дом показывают туристам в Сигишоаре), а поддельному Дракуле, вампиру из романа Стокера, в котором Бистрица названа на немецкий лад — Бистриц. Так или иначе, я защищен надежнее, чем герой Стокера Джонатан Харкер: баба Анка прогонит любое ночное чудовище и вообще любого, кто попытается навести страх.

Литературные часы романа Стокера безупречны, писателя явно очаровывали механизмы. Кроме того (эта подробность вызывает любопытство дунайского путешественника), в третьей главе граф Дракула расхваливает потомков кочевников-гуннов секеев, к которым принадлежал он сам, рыцарей пограничных земель, которые на протяжении веков охраняли границы от нашествий мадьяров, лонгобардов, аваров, болгар и турок; все секеи были людьми благородными, потому что, сидя в седле, были между собой равны, все любили свободу. Секеи со стародавних времен почти не отличаются от мадьяров; недавно венгерский писатель Дьёрдь Ковач и румынская писательница Лучия Деметриус рассказали о секеях в своих романах. Сборник народной секейской поэзии, выпущенный в 1863 году, называется «Дикие розы». На фоне этих алых роз кровь, льющаяся рекой в фильмах и книгах о Дракуле, кажется подкрашенной водой.

Как пишет в своем романе Стокер, замок Дракулы стоит неподалеку от границы с Буковиной, относящейся сегодня к Советскому Союзу. В 1865 году мастер венского фельетона Фердинанд Кюрнбергер выразил надежду, что в этих удаленных, нетронутых восточных провинциях габсбургской империи родится новая, свежая литература, говорящая на немецком, но впитавшая в себя все цивилизации, варящиеся в этом австрийско-румынско-еврейско-русско-рутенском котле. Девственные виноградники Прута призваны были заменить в австрийских венах усталое и ослабевшее рейнское вино. Мечты Кюрнбергера воплотились в жизнь, когда империи, которую должны были обновить ее восточные земли, больше не существовало; столица Буковины Черновцы превратилась в центр насыщенной многонациональной литературной жизни после 1918 года, когда на сцену вышли Ицик Мангер, фон Реццори, Альфред Маргул-Шпербер, Роза Ауслендер и многие другие. В «Горностае из Чернополя» Грегор фон Реццори, «человек без родины», «полиглот и мастер на все руки», похожий на своих героев, описал со сдержанной и печальной поэзией обманчивый и оттого весьма плодородный Вавилон, ироничную и тревожную игру правды и лжи, которые постоянно меняются местами.

Этого мира больше нет, его самый талантливый голос, Пауль Целан, поведал всю правду о его исчезновении, смерти и онемении. Лирика Целана — крайнее проявление орфической поэзии, песнь, спускающаяся в ночь и в царство мертвых, растворяющаяся в неясном шепоте жизни, ломающая всякую форму — языковую и социальную, чтобы отыскать тайное, волшебное слово, отворяющие врата темницы времени. В наивысших достижениях современной поэзии поэт стремится стать искупителем, взять на себя боль существования и вновь найти истинные названия вещей, стертые ложным языком общения. В окутывающей человека запутанной сети посредников поэт — необычное создание, отказывающееся устроить себе нору среди складок этой сети и отчаянно сражающееся ради того, чтобы порвать сеть, добраться до спрятанной за ней сути существования. Нередко, как в случае Гёльдерлина или Рембо, за это приходится расплачиваться жизнью, поскольку на самом деле за сетью ничего нет, поэт падает в открывшуюся пустоту.

Целан стремился достичь этого «дна-не-дна» жизни, как сказано в одном из его последних стихотворений. Родившийся в 1920 году в Черновцах и покончивший с собой в Париже в 1970 году, Целан пережил еврейский холокост, который унес его родителей, как полную ночь, перечеркивающую всякую возможность истории и подлинной жизни, позднее он столкнется с невозможностью прижиться в западной цивилизации. Как подчеркивалось, Целан вобрал в себя целый век европейской поэзии, рожденной разрывом между человеком и действительностью, он поведал о крушении надежды искупить вину мира и, описывая собственные мучения, погубил самого себя.

Его лирика стоит на самом краю тишины, это слово, вырванное у молчания и расцветшее, благодаря молчанию, отказу от фальшивого, отчужденного общения, пониманию его невозможности; дерзкие стихи Целана, которым свойственны самые смелые лексические и синтаксические решения, до конца проникнуты отрицанием, отказом, за которыми скрыта единственная истинная возможность чувства.

Целан воспринял попрание и уничтожение чувства как абсолютное зло. Разумеется, абсолютного зла нет, Эрик Вайль справедливо призывал остерегаться соблазнов зла, похожего на горгону Медузу; самый жестокий поступок всегда связан историческими, то есть относительными, связями, с окружающей действительностью. Однако, сталкиваясь со злом, его воспринимают как абсолютное насилие; стремясь понять причины зла, то, что к нему подтолкнуло, нельзя забывать о мгновении, когда ты переживаешь его, испытывая всеобъемлющее страдание, иначе можно скатиться к ханжескому примирению, пытающемуся сгладить боль и препятствующему истинному пониманию трагедии.

Целан встает на сторону побежденных — встает рядом с ними, не нуждаясь в посредниках в виде всяких ободряющих теорий. Наверное, он последний орфический поэт, религиозный реформатор орфической поэзии, как называет Целана его итальянский переводчик Джузеппе Бевилакуа, поэт, возвративший орфической поэзии, прежде чем она угасла, ослепительную исконную чистоту. На протяжении века воплощенное Целаном радикальное языковое и экзистенциальное отрицание было действенным способом сопротивления общественному отчуждению. Теперь это отрицание больше не вызывает скандал, наоборот, к нему стремятся как к чему-то драгоценному, способному вызвать скандал; решивший сегодня пойти дорогой Целана, даже вкладывая в этот путь собственную правду, столкнется, как писал Тито Перлини, с горькой судьбой, будет легко переварен механизмом отчужденной коммуникации. У Целана ощущается и это — полный отказ, поступок человека, завершающего традицию и уничтожающего ее вместе с собой.

Нельзя согласиться с приговором, вынесенным Платоном поэзии, однако с ним нельзя не считаться. Поэзия, ищущая спасение в самой себе, рискует ограничиться тем, чтобы самодовольно подражать противоречиям, терзаниям и самым пошлым проявлением человеческой души, которые, по мнению Платона, исключают поиски справедливости и истины. Конечно, сегодня никто не рассматривает эту проблему так, как Платон, но лирическое стихотворение, питающееся исключительно самим собой, может согрешить против поэзии; подобно рифмованным четверостишиям и строфам, обрывки слов, движущихся на ощупь в темноте, способны повторяться и воспроизводиться до бесконечности силой страдания, превращаясь в мучительную риторику, но все же риторику. Целан пожертвовал собой и ради того, чтобы изгнать подобную опасность. Невозможное убеждение подтолкнуло его к тому, чтобы замолчать и исчезнуть, оставив современникам и потомкам свое «послание в бутылке». Целан растворился в ночи, в водах Сены, где он нашел свою смерть. В одном стихотворении он говорит, что «освещает пространство у себя за спиной»: поэзия — это сияние, указывающее то место, где исчез со своими стихами Целан.

15. Причины самоубийства

Небольшое интеллектуальное разочарование, виной которому — соблазн art d'après l'art*. В Буковине жил Роберт Флинкер, психиатр и прозаик, последователь Кафки, писавший (на немецком языке) романы и рассказы о загадочных судебных процессах, неясной вине и таинственных судьях; хотя Флинкер многое позаимствовал у Кафки, ему свойственна индивидуальная, тревожащая воображение манера повествования. Еврей Флинкер во время гитлеровской оккупации вынужден был скрываться; в 1945 году, после освобождения, он покончил с собой. Его судьба заинтриговала меня: я воображал себе человека, сопротивляющегося на- висшей угрозе смерти, но отвыкшего от свободы, не представляющего, что кошмар может кончиться; или человека, способного терпеть нацизм как Зло, но не принимающего сталинизм как лицо Освобождения: когда стало ясно, что альтернативой Гитлеру является Сталин, он был настолько потрясен, что наложил на себя руки.

Вольфганг Краус рассказал мне, что на самом деле Флинкер покончил с собой из-за любви: влюбленность и разочарование он пережил так остро, как переживают в лицейские годы. В итоге мой потенциальный роман о романисте приказал долго жить. А вдруг на самом деле все произошло так, как мне казалось? Когда устают от жизни, чтобы освободиться от нее, бессознательно выбирают непрямые пути — инфаркт, рак. Отчего же не выбрать несчастную любовь? Флинкер, не сумевший сразу сделать выводы и убить себя, как только свобода стала идентифицироваться со Сталиным, возможно, нуждался в посреднике и выбрал самую обыкновенную девушку, которая подтолкнула его к тому, на что он сам не решался.

16. Суботица, или поэзия фальшивого

Мы едем обратно в Бела-Цркву долгим путем через Венгрию, а потом — Югославию, с заездом в Суботицу, потому что баба Анка решила, что мне непременно нужно ее увидеть, раз уж я хочу составить представление о здешних краях. Непредсказуемая, невероятная, Суботица кажется городом очаровательных подделок и пренебрежения правилами. В начале XIV века Габриель Семлени, тайный писец короля Сигизмунда, вручил городу свидетельство о привилегиях с королевской печатью, которое позднее, вместе с множеством подобных бумаг, объявили поддельным, а писец окончил свои дни на костре. В XVI веке, незадолго до того, как Суботица перешла в руки к туркам, здесь жил и правил самозваный царь Иван, знаменитый авантюрист.

Суботица, получившая при Марии Терезии статус вольного города, несет на себе отпечаток нудно-казенного стиля той эпохи, на который в начале XX века наложился безудержный модерн. Дома кричащих желтых и голубых тонов кажутся створками раковин, их покрывают причудливые украшения и орнаменты, похожие на ананасы короны, путти с огромными женским грудями, гигантские бородатые кариатиды, у которых нижняя, львиная, половина тела растворяется в бесформенных складках.

Заброшенная синагога кажется привезенной из Диснейленда: огромные, необхватные купола, яркие краски, фальшивые мостики между разбитыми окнами, поросшие травой лестницы. Здание муниципалитета — оргия витражей, лестниц и разномастных фризов; стиль модерн свободно лился и переливался через край. Здесь такая концентрация и такое сочетание несочетаемого, что начинает казаться, будто каждый из муниципальных советников, съездив в Вену, Венецию или Париж, воспроизвел часть увиденного, муниципалитет — сумма разномастных фрагментов. Брох, видевший за эстетской эклектичностью Вены конца столетия прикрытое мишурой отсутствие ценностей, то есть китч, обнаружил бы здесь вопиющий пример подобного китча. Кажется, что поэзия Суботицы в фальши; в фантазии Данило Киша, удивительного рассказчика об этом городе, фальшивой оказывается и чудовищная фальсификация жизни, осуществленная сталинизмом, и тайная раздвоенность революционеров, которые, стремясь спрятаться от властей, изменяют, удваивают и утраивают, скрывают, утрачивают собственную идентичность. Герои «Надгробного памятника Борису Давидовичу», одного из лучших произведений современной сербской литературы, — персонажи всемирной истории, представляющей собой целую галерею авторов фальшивок, жертв и палачей.

Кто знает, почему китч достиг своего апогея именно в Суботице. В близлежащем Сомборе здание Бач- Бодрогского комитата поражает строгим, геометрическим порядком, основательностью, свойственной городу, в котором вели исследования и проектировали каналы, связывающие Дунай с другими реками. Рядом с Сомбором жили шокцы, в Суботице проживали буневцы, которые пришли веками раньше из Герцеговины и о которых в книге, изданной в конце XIX века, сказано, что они, в отличие от мадьяров, любивших пухленьких и румяных женщин, предпочитали тощих и бледных красавиц. Суботица, стоящая рядом с Венгрией, — приграничный, живой и многоязычный город; порой забываешь, где ты находишься — в Югославии или в Венгрии. На улице Кидрича, на одной из металлических загородок, поставленных в месте проведения дорожных работ, влюбленный и не очень знающий полиглот написал: «Jai t'ame»[103].

17. Нови-Сад и окрестности

Мы снова вернулись к Дунаю. Нови-Сад был «сербскими Афинами», колыбелью культурного и политического возрождения Сербии. Сегодня это столица Воеводины; в парламенте и в органах государственного управления официально употребляются пять языков (сербский, венгерский, словацкий, румынский и рутенский), хотя сербский явно преобладает, а в армии используется только он. Пейзаж Нови-Сада чудесен, над Дунаем возвышается крепость Петроварадин, история которой связана с Австрией и османцами, в окрестных лесах на Фрушской горе прячутся православные монастыри, хранящие иконы и вековой покой.

На базаре в Нови-Саде встречаются крестьянки в национальных словацких костюмах. Вся Воеводина, как и Нови-Сад, демонстрирует многонациональный характер, почти концентрат единства-множественности, который представляет собой Югославия и которому периодически угрожают экономические кризисы и центробежные устремления различных республик. В интервью известному телеканалу Ион Петрович, румын, возглавляющий отдел культурного самоуправления Житиште, признается, что, приезжая в Румынию, чувствует себя за границей. Бачки-Петровац — центр словаков, имеющих крепкие культурные традиции; после раскола 1948 года, который возглавил Тито, многим из словаков пришлось туго из-за того, что их подозревали в симпатиях к сталинистской Чехословакии, а тех, кто перебрался в Словакию, притесняли в связи с подозрениями в приверженности Тито. По телевизору выступает словацкий епископ Йорай Струхарик: лиловый, шишковатый нос выдает здоровую любовь к пиву и колбаскам. Рутены, или русины, тщательно следят за тем, чтобы не смешиваться со словаками и украинцами, находя в своей культуре, — как говорит их представитель Юлиан Рац, — истоки национального своеобразия.

Как у словаков и даже в большей степени, чем у них, у венгров есть собственные газеты, журналы, издательства, живая местная литература. Несколько лет назад умер Эрвин Синко, знаменитый уроженец Нови- Сада, который после участия в строительстве республики Белы Куна оказался в ссылке в Москве; в своих воспоминаниях «Роман о романе» он рассказывает о том, насколько было трудно опубликовать в Москве в годы сталинских чисток роман «Оптимисты» — грандиозную фреску в 1200 страниц, повествующую о венгерской революции 1919 года; в мемуарах Синко подробно рассказывает и о страшных сталинских годах. «Роман о романе» — важнейшее свидетельство, история писателя, живущего с ощущением, что он пишет в стол: его книгу и дневник вряд ли когда-нибудь опубликуют, писатель переживает драму, понимая, что создает произведения, у которых нет читателя, книги- призраки, впитывающие жизнь, но не преследующие никакой цели и никуда не ведущие.

Вдобавок к этому в сталинской Москве Синко в эпоху громких судебных дел, чисток и преследования тяжело переживает собственное положение «объективного оппортуниста»: он отнюдь не склонен стать пособником происходящего в силу личного эгоизма, однако, видя позор тирании, писатель объективно принимает тиранию как расплату, он убежден, что в этот момент антифашисты не могут противостоять сталинскому режиму, ослабить его, хотя и понимает, что подобные взгляды основаны на поддерживающей террор круговой поруке.

Одна из лучших страниц воспоминаний Синко, датированная 18 марта 1936 года, посвящена встрече Горького и приехавшего с визитом в СССР Мальро. Перед нами — моментальная фотография Глупости, которая никого не щадит. В ходе беседы Горького и Мальро речь зашла о Достоевском: Горький с видом стоящего на кафедре проповедника решительно отрицает его значение, Мальро, утверждая, что Достоевский как писатель, задававший главные вопросы о жизни, принадлежит прошлому, добродушно замечает, что есть в его творчестве и ценное — призыв к солидарности, взгляд в будущее.

Ни один из куда более простых и наивных читателей, знакомых с творчеством Достоевского по отвратительным переводам и халтурным изданиям, не говорил такой ерунды. Spiritus inflat ubi vult[104]: в тот миг Горький и Мальро, два весьма уважаемых писателя, поставили отрицательный рекорд, показав, что хуже всех разбираются в литературе. Ничто не оправдывало подобного поведения, ничто им не угрожало: они могли вообще не упоминать в беседе Достоевского, Сталин не отправил бы их за это в Сибирь. Скорее всего, к разговору о Достоевском их подтолкнул самый сильный страх — смутное желание попустительствовать режиму, главенствовать, задавать тон культурной дискуссии. И они могут гордиться тем, что достигли цели, установили завидный рекорд.

В Воеводине немало цыган, «рома», которые не только играют на скрипке, но и занимаются филологией, например Трифун Димич, автор одного из словарей цыганского языка: в Сибиу, в Румынии, живет их глава, улаживающий, по крайней мере в первой инстанции, споры между цыганами в соответствии со старинными законами их племени. В Воеводине при проведении официальных опросов все больше людей указывают в графе «национальность» «югослав». Живущий в Нови-Саде итальянец признается, что чувствует себя как лейтенант Дрого из «Татарской пустыни», поглощенный тревожным ожиданием того, что никогда не появится.

18. Приграничные жители

Баба Анка неохотно говорит о граничарах, легендарных нерегулярных войсках, несших пограничную службу в Военной Краине; Франц Иосиф распустил их за два десятка лет до ее появления на свет, но, похоже, незадолго до роспуска у бабушки нашей бабы Анки был роман с чайкистом, что в тесном мирке Бела-Цркви, где было непросто хранить секреты и тайны, считалось позором. Чайкисты, получившие свое название от чайек, небольших быстрых вооруженных судов, сновавших по Дунаю и появлявшихся неожиданно, были речниками и солдатами, по национальности в основном сербами. Их флотилии, созданные для борьбы против турок, входили в войска Военной Краины, официально существовавшие в XVIII веке и в Банате, где располагались сторожевые пункты, «чардаки». Военная Краина, длинная полоса автономных земель, протянувшаяся на тысячи километров от Карниолы до Балкан и защищавшая империю, была душой дунайского содружества, не менее прочной границей, чем римские границы, землей кочевников, волны которых прибывали сюда, спасаясь от турок и феодалов. Краина, зародившаяся в Штирии и Карниоле в XVI веке, постепенно, словно свернувшаяся кольцом змея, развернулась на запад и на юг — подвижная стена, становившаяся все длиннее с укреплением имперского войска.

У Краины был особый устав, гарантировавший автономию, солдаты и их семьи жили единой общиной, повиновавшейся князю или воеводе, а также далекому невидимому императору, но не подчинявшейся магнатам и феодалам. На протянувшейся на тысячи километров земле Краины проживали различные народы — венды, немцы, иллирийцы, валахи, но в целом о населяющей Краину определенной, единой народности говорить не приходится. Среди граничар, особенно поначалу, было много хорватов, впрочем, под хорватами подразумевались разные народы; значительную часть граничар составляли сербы, жившие в задругах — сообществах родственников, объединенных общей кровью и общими владениями, неделимых ячейках общества, членов которых связывали взаимные обязательства, родственные чувства, общее имущество. Граничары защищали империю от набегов и от нападения турок, но в их ряды стекались и странствующие искатели приключений, мало чем отличавшиеся от разбойников, гайдуки и ускоки, а также крестьяне, бежавшие от феодального рабства.

Крупные магнаты ненавидели свободных солдат, не подчинявшихся их власти, и больше жаловались на их автономию, чем на набеги турок, однако граничары не позволяли себя запутать, как не боялись Османской империи. В одном рассказе Генрих Циллих повествует о том, как граничары выпороли до крови наглого венгерского барона, владения которого граничили с их землями, и как они, не желая заниматься скучными юридическими разбирательствами (спор с бароном происходит на участке границы, так что неясно, какое право здесь действует — феодальное или автономные законы граничар), усаживают барона на лавку, поставленную поперек пограничной линии, так что они платят ему дань, вкладывая деньги барону в руки, находящиеся в его владениях, и одновременно хлещут по заднице, находящейся на территории Краины.

Многовековая история Краины, игравшей также роль санитарного кордона, который защищал от чумы, — история беспорядка и одновременно дисциплины, крепкой связи, объединявшей народы, чья родина по сравнению с чужими родинами казалась ничейной; история зверств, жестоких, варварских наказаний, верности, отваги, тяжелейших трудов, звериной живучести, военной бравады — например, история двух пандуров, которых приставили сопровождать батальон имперских войск численностью пятьсот человек, чтобы никто на него не напал. Но главное — это история гордой автономии, ревностной защиты собственной независимости от всех внешних властей. Когда в 1871 году и, уже окончательно, в 1881 году император своим указом распустил существовавшую много веков Военную Краину, переведя ее в ведение венгров, граничары почувствовали себя преданными. Светозар Милетич, некоронованный король венгерских сербов, выступил с открытыми обвинениями в адрес Франца Иосифа; Михайло Пупин вспоминал, как его престарелый отец, один из сербских граничаров, сказал: «Ты никогда не станешь солдатом императорской армии. Император не сдержал слова, для народа Краины он предатель».

Так что шустрый чайкист, вписавший малоприятную страницу в историю семьи бабы Анки, возможно, совершил один из последних подвигов в истории народа Краины. Подобно многим из тех, кто посвящает жизнь верному служению делу или флагу, этот народ столкнулся с тем, что флаг его предал. Великий габсбургский миф о господине и его верном слуге повествует о том, что слуга умеет быть верным, вот только господин нередко его предает.

19. Вертер-сталинист

Как и следовало ожидать, в Бела-Цркве есть замечательная литература. Представители каждой национальности могут похвастаться своей культурой — например, сербы справедливо гордятся юристом (и министром юстиции) Глишей Герсичем, знатоком публичного и международного права, автором фундаментального труда о юридических аспектах балканского кризиса 1909 года. Профессия, а также весьма скромное знание языков вынуждают меня сосредоточиться на немецкоязычной литературе (немцев в Бела-Цркве было не так уж мало: в 1910 году — 6062 человека, по сравнению с 1213 венграми, 1994 сербами, 42 словаками, 1806 румынами, 3 рутенами, 29 хорватами, 312 чехами, 42 цыганами, 1343 военными местного гарнизона, происходившими из различных областей, и 29 лицами, чья национальность обозначена как «иная»; 250 были «еврейского вероисповедания». Из 11 524 человек 8651 умели читать и писать.

Немецкоязычная литература Бела-Цркви кажется исключительно женским занятием, прерогативой дам и девиц из приличного общества; «среди дочерей офицеров, — сказано в главе о Банате из обширной истории австрийской литературы Нагля-Цайдлера- Касла, — встречаются поэтические таланты». Среди современных лириков, повествующих с ностальгией о прошлом города, также присутствует дама, Хильда Меркль. Но поэтесса-символ Бела-Цркви Мари-Эжени делле Грацие — негромкий, одинокий соловей «маленького белого города» в Банате. Эта поэтесса, интроверт и невротик, родившаяся в Бела-Цркве в 1864 году, воспевает свою малую родину, железнодорожника, объявляющего название станции на разных языках, кондитерскую Туроси, попасть в которую она мечтала в детстве, хмурого господина Бозича, владельца аптеки «Черный пес», прелестную госпожу Радулович, сербку, которой все восхищались, когда она проезжала в коляске, гайдуков на конях, похороненных на холме янычар, ломающийся весной лед на Дунае (баба Анка тоже описала дунайский лед, причем куда выразительнее) и аистов, прилетавших из земли, где течет Нил.

В романе «Дочь Дуная» писательница вывела саму себя в образе Нелли, влюбленной в родные края и обреченной на безнадежное, почти патологическое одиночество, отражающее положение гордой, но несчастной эмансипированной женщины. В написанном в 1885 году рассказе «Цыганка» говорится о вековой печали кочевого племени, о страданиях народа, которым никто не интересуется, которому не сочувствуют, у которого есть только скрипка, чтобы поведать о своей горькой судьбе.

Последний (насколько можно судить) немецкоязычный писатель Бела-Цркви Андреас А. Лиллин скончался несколько месяцев назад. Убежденный сталинист, Лиллин, естественно, тяготел к эпике, был классическим представителем социалистического реализма. Его роман «Там, где мелют зерно» — мощная, несколько небрежно написанная фреска сельской жизни, гимн строительству коммунистического общества и Мировому духу, который, даже представая в облике Пятилетнего плана, всегда действует на благо отдельных людей, хотя люди могут об этом не подозревать и даже считать, что история перемалывает их.

К сожалению, времена меняются, то, что казалось незыблемым, теперь ставится под сомнение, судьба ортодоксальных коммунистов при нынешнем стремительном развитии событий и смене точек зрения оказывается все более неопределенной и печальной. Хранитель полноты и всеобщности, Адреас А. Лил- лин в последнее время был все более одинок, он оставался единственным или одним из немногих, кто отстаивал нерушимое единство системы и идеологии, обеспечивающей единство мира. Вокруг него менялись люди и действительность, Югославия Тито вышла из Коминформа, Румыния, в которой жил Лил- лин, выбрала собственный национальный путь к социализму, даже в Советском Союзе сталинизм ставился под сомнение, коммунисты всего мира шли новыми путями, никто больше не заявлял, что искусство авангарда — проявление буржуазного упадка и что все должны писать романы, похожие на «Тихий Дон».

Подобно многим суровым хранителям неизменной истины, Андреас А. Лиллин, как рассказывал мне Иоахим Виттшток, в душе был человеком ранимым и отзывчивым, Вертером-сталинистом, светлой душой, искавшей убежища от собственной эмоциональной уязвимости за броней неколебимой веры. Как и все, он страдал из-за происходивших изменений, из-за опровержения дорогих ему истин, из-за того, что любимые лица становились чужими, из-за бесконечных утрат; он пытался придать смутному, быстротечному мельтешению жизни застывший облик, подарить покой, вселяющий чувство уверенности. Чем заметнее менялся мир, чем больше этот мир становился ему чужим, тем больше он замыкался в упрямом одиночестве, полном горя и боли, хотя внешне он казался крепким и несгибаемым. В последней книге «Дорогая наша родня», написанной в 1983 году, он осуждает стремление румынских немцев эмигрировать на Запад; этот неподъемный, нравоучительный роман представляет трагических исход немцев как задуманный капиталистами коварный обман.

Лиллин умер в одиночестве, всеми забытый — крошечный фрагмент мозаики агонизирующей германской культуры в Банате. Впрочем, в этой мозаике немало парадоксального: Миллекер, хранитель Городского музея Вршаца, в статье 1941 года, посвященной древней символике свастики, утверждает, что название «свастика» (изображения которой встречались в Банате 6000 лет назад) — славянское, и прибавляет, что нацисты вряд ли могли отыскать более благородный знак, чем этот древнейший «символ любви». Баба Анка, прекрасно говорящая на немецком, рассказывает, что у нее дома по-немецки разговаривали с собаками, однако, хотя она и является поклонницей лидера Немецкой народной партии Венгрии Кремлинга, решительно отрицает, что в этом проявлялось презрение к немецкому языку.

20. Белградская сага

Однажды польский юморист Станислав Ежи Лец, глядя из Панчево на правый берег Дуная, в сторону Белграда и Калемегданской крепости, признался, что здесь, на левом берегу, он еще чувствует себя дома, в границах старой габсбургской монархии, а на другом берегу начинается зарубежье, чужая земля. Дунай был границей между Австро-Венгерской империей и Королевством Сербия; в 1903 году дядя бабы Анки, служивший в гвардии короля Александра Обреновича, за несколько часов до покушения на государя, которое он предвидел, но выступить за или против которого не осмелился, сорвал с себя военную форму и бросился в Дунай; ниже по течению его подобрали венгерские таможенники, и он, осужденный на смерть сербский дезертир, прожил остаток жизни в Бела-Цркве, под защитой двуглавого орла.

Анджей Кузневич, польский писатель, описавший с сочувственной и тонкой поэзией развал двойной монархии, пересказывает слова Леца, своего земляка и товарища по перу, признаваясь, что разделяет его чувства, его фантастический взгляд; он тоже видит исчезнувшую границу, которая по-прежнему очерчивает его мир: для Леца и Кузневича Белград стоит на чужом берегу.

Трудно сказать, где, на чьем берегу расположен Белград, трудно понять многоликую индивидуальность и исключительную жизненную силу невероятного города, который столько раз разрушали и которых всякий раз возрождался, стирая следы прошлого.

Белград становился великим городом в разные эпохи, однако всякая эпоха его величия, как говорит Предраг Милославлевич, признаваясь в любви к столице-хамелеону, «a disparu avec una rapidité stupéfiante»[105]. История, прошлое Белграда живут не столько в немногочисленных сохранившихся памятниках, сколько в невидимом глазу субстрате, образованном эпохами и цивилизациями, подобными упавшим на землю и сгнившим листьям, питательной почве, у которой много составляющих, много слоев, — в эту почву уходит корнями многоликий, непрерывно обновляющийся город, который местная литература нередко рисовала как место постоянных метаморфоз.

В Белграде внук дунайской империи должен чувствовать себя внутри границ собственной души, чувствовать себя как дома. Если сегодня Словения представляет собой самый правдоподобный габсбургский пейзаж, Югославия (и ее столица, удерживающая непростое равновесие центробежных сил) — наследница двуглавого орла, его наднационального, многосложного государства, расположенного между Востоком и Западом, посредника между ними, между разными мирами, разными, зачастую противостоящими политическими блоками. Югославия — по-настоящему многонациональное государство, многонациональность которого не сводится к однозначному толкованию, к превалированию одного народа; «австриец» и «югослав» — плод воображения, как понимал его Музиль, это определение выражает абстрактную силу идеи, а не акцидентальное, конкретное свойство реальности, это результат вычитания, то, что остается, если вычесть все отдельные национальности, это нечто, что присутствует во всех национальностях и не совпадает ни с одной из них.

Маршал Тито с годами все больше походил на Франца Иосифа — не потому, что сражался под его флагами в годы Первой мировой, а из-за желания сыграть его роль или понимания, что она предначертана ему судьбой, — собрать наследие Франца Иосифа, возглавить наднациональную дунайскую цивилизацию. Впрочем, вместе с Тито и даже в большей степени, чем он, великий еретик режима Тито Джилас стал почти официальным представителем старой Миттель-Европы, одним из самых авторитетных и почти мифических голосов, заявивших о ее новом открытии, поставивших вопрос о Миттель-Европе на политическую и культурную повестку дня, стремившимся к ее примиряющей идеализации. Как и габсбургская мозаика, югославская мозаика поражает внушительностью и хрупкостью, она играет весьма заметную роль в международной политике, стремится поставить преграду и уничтожить силы, подталкивающие ее изнутри к разрушению; крепкая Югославия необходима для равновесия в Европе, ее развал разрушит это равновесие, как разрушил вчерашний мир развал двойной монархии.

Трудно написать портрет Белграда, легче пережить, вспомнить его метаморфозы, чем рассказать о них. Момо Капор, пятидесятилетний югославский писатель, опубликовал в 1974 году роман «Трепачи» — сагу об улице Князя Михаила, самой красивой столичной улице с богатой историей, и о поколении неприкаянных, проживших в 1950-1960-е годы юность и даже целую жизнь в водовороте старого, уходящего Белграда и нового, вернее, новых, неуловимых Бел- градов, что рождаются, очаровывают и исчезают, повинуясь все ускоряющемуся ритму развития истории и общества. Его трепачи бездумно верят тому, что обещает им жизнь в театре под названием «улица Князя Михаила», среди развалин идеологических крепостей и мишуры западного благополучия, обжигающих истин и фальшивого соблазна чувств, замалчиваемого кризиса социализма и мифов кинопленки. Книга Капора — краткое «Воспитание чувств», рассказ о надеждах и мечтах послевоенных лет, о стране, которой суждено было стать передовым и порой оказывавшимся в изоляции дозором третьего мира: Белград послужил декорациями для бесконечной карусели разочарований, а также для жизни, которая, проходя через разочарования, обновлялась; для восторженного удивления, которое смена красок жизни вызывало у тех, кто глядел ей вслед, как глядели вслед Миме Лашевской, манекенщице с улицы Князя Михаила.

21. У Железных Ворот

Корабль на подводных крыльях, идущий до Железных Ворот, отплывает из Белграда, причал расположен в месте впадения Савы в Дунай. Пока мы отчаливаем, баба Анка указывает на то место, где 6 апреля 1941 года, во время немецкой бомбардировки, она целый день просидела под завалами вместе со вторым мужем — целая и невредимая, вернее, они оба — целые и невредимые. Солнце встает над рекой, преобразуя волны и туман в ослепительное сияние. Мы быстро спускаемся вниз по Дунаю, мимо берегов, на которых находится камень Траяна, напоминающий о войнах против даков, предводителем которых был царь Децебал, по водам, которые до возведения большой плотины и крупной гидроэлектростанции в Джердапе на югославско-румынской границе, недалеко от границы с Болгарией, были полны водоворотов и прочих видимых и невидимых глазу опасностей. Гигантская ГЭС, производящая невероятный объем электроэнергии, изменила пейзаж и стерла многие следы прошлого; например, до недавнего времени на Дунае был остров Ада-Кале, где жили турки, стояли турецкие кафе и мечеть, нынче Ада-Кале исчез, его поглотила река, он живет в замедленном, волшебном времени на дне реки, словно сказочная прибалтийская Винета.

У Железных Ворот римский генерал Гай Скрибоний Курион в 74 году до нашей эры признавался, что ему не хочется углубляться в темные леса за Дунаем, — словно он, представитель любившей порядок цивилизации завоевателей, испытывал смутное отвращение перед многослойным соединением народов и культур, смешавшихся друг с другом и ставших неразличимыми, о чем свидетельствуют находки в Турну-Северине. Я брожу по электростанции среди приехавших на экскурсию групп школьников. Электростанция поражает невероятными размерами, кажется, будто история ее создания — великий героический эпос; в показанной нам документальной ленте рассказано о строительстве, о брошенных в реку огромных каменных блоках, о том, как разбивались и смешивались речные волны, об упорном наступлении грузовиков с гигантскими колесами. Тот, кто привык постоянно критиковать прогресс и обеспокоен нарушением экологического равновесия, изумляется, сталкиваясь с подобной сагой пятилетки, с победой рационализации и техники над природой, и невольно задается вопросом, навсегда ли покорены скованные цементом воды, или их с трудом сдерживают и они тайно готовят отмщение.

Впрочем, эпичность электростанции, роднящая ее с римскими акведуками, с дорогами, проложенными в горах Тамерланом, или слонами Киплинга, обладает величием и поэзией, которая выше всего личного, — нам трудно ее почувствовать из-за тревожного и вполне понятного протеста против техники, которым проникнута наша культура. Возможно, стоит попытаться взглянуть на современные пирамиды без свойственного сторонникам прогресса восторга и без апокалиптического ужаса, отведя каждой из них свое место, — подобно Киплингу, который в «Строителях моста» предоставляет слово британским инженерам и индийским богам, прославляя совершаемые прогрессом подвиги Геркулеса и одновременно показывая их относительность. В яркой, запоминающейся документальной ленте чувствуется подспудное влияние официальной риторики — впрочем, это ощущение перечеркивают школьники, которые, несмотря на протесты хорошеньких и нестрогих учительниц, запускают в темном кинозале петарды и устраивают потасовку, восстановив равновесие между серьезностью труда и дерзостью жизни.

Без поднятого ребятней непочтительного гвалта я бы наверняка не оценил в должной мере величие циклопических сооружений. Автобус везет нас в Кладово, на болгарскую границу. Для несведущего западного человека география становится все менее четкой. Феликс Хартлауб, немецкий писатель, автор прелюбопытных заметок, написанных «в самом сердце тайфуна», то есть в военном командовании вермахта, признавался, что, когда его отправили вэти «юго-восточные джунгли», все, что лежало за Белградом, в его представлении было окутано неясным туманом, из-за тумана балканский пейзаж становился нечеткими и расплывчатыми, Хартлауб постоянно спрашивал себя, где же он очутился. Ожидая в Кладово автобуса, я тоже спрашиваю себя, где же я очутился.

Нечеткие карты (Болгария)

1. Ils méprisent les Turcs[106]

В 1860 году французский ученый и путешественник Гийом Лежан проплыл по Белому Нилу до Гондокоро, а также по Голубому Нилу, составив, как утверждают энциклопедии, одну из первых надежных карт этих рек. В 1857–1870 годах Лежан путешествовал по Балканскому полуострову, собрав огромный картографический материал на 49 больших листах, 20 из которых представляют собой полные, завершенные карты. Впрочем, его венский приятель и коллега Феликс Филипп Каниц, путешествуя в 1875 году по Болгарии, жаловался на то, что географические карты этой страны неточны, доверять им нельзя, а что касается придунайских земель, на картах и вовсе отмечены воображаемые селения, зато существующие на самом деле населенные пункты отсутствуют. Каниц разделял мнение профессора Киперта, объявившего Болгарию самой неизведанной страной Восточной Европы. Другие картографы выдумывали города или переносили их на сотни километров, изменяли течения рек или пририсовывали им воображаемые устья. Каниц, исправлявший карты Лежана (достойные похвалы, но все же менее точные, чем карты Нила), имел полное право назвать Болгарию «совершенно неизведанным краем»; Дунай знали хуже, чем Нил, а о народах, живущих в его нижнем течении, как подчеркивал профессор Гиртль, было известно меньше, чем об островах южных морей.

Конечно, картография добилась огромных успехов, однако из всех стран Восточной Европы Болгария до сих пор остается самой неизведанной, сюда редко кто заезжает, кажется, будто здесь разворачиваются невероятные и не поддающиеся проверке события, будто сюда ведут фантастические следы сенсационных заговоров, с Болгарией связаны опровергаемые обвинения в геноциде и интервью представителей турецкого меньшинства, которое международная печать считает давно истребленным. Западные коммунисты, узнав, что кто-то (особенно не член партии) побывал в Болгарии, спешно принимаются выражать ироничное, сдержанное сочувствие, а главное — удивляются положительным впечатлениям.

Болгары же всячески стараются усилить положительные впечатления, их гостеприимство отличается радушием и сердечностью, какие редко встретишь в других странах, но гостеприимство служит еще и праздничным уроком, курсом истории, литературы и цивилизации, передающим иностранцу знание об этой стране и заражающим любовью к ней. Наша переводчица Китанка (живая, веселая девушка, которая любит пить ракию, отличную водку, и сидеть допоздна) рассказывает о величии своей страны, по-дружески неумолимо принуждая гостя убедиться в этом самому — с такой же непосредственностью и страстью обычно призывают восхититься чудесным деньком.

Путешественник не привык к столь безоговорочной любви к своей стране; почти повсеместно люди считают своим долгом предаваться саморазоблачению. Насмешливая самокритика, независимо от того, оправдана она или нет, — не привилегия переживающего упадок Запада; в Венгрии или в Румынии представители официальных учреждений также считают себя обязанными намекнуть на то, что у них имеется собственное мнение. Помимо конкретных политико-социальный условий, протест — это прежде всего, независимо от границ, проявление несогласия с реальностью. От репетиций демонстрации в честь Первого мая до набитых снедью ресторанчиков и забегаловок, вся Болгария проникнута полнокровным эпическим духом, подобно солдатам-новобранцам, за которыми хорошо присматривают, которые в любую секунду готовы устроить потасовку, но искренне любят свои казармы и флаг.

В Видине Китанка долго и уверенно рассказывает о старой крепости Баба-Вида — сначала римской, потом болгарской и турецкой, но интерес к мечети Османа Пазвантоглу, которую вместо полумесяца венчает шпиль в форме сердечка, кажется ей чрезмерным. В конце XVII-начале XIX века Осман, могущественный паша Видина, сделавший свой город более великолепным, а также более современным и более европейским, восстал против султана Селима III, заменив полумесяц собственным символом — сердцем. Бунт, описанный в опубликованном в 1966 году романе Веры Мутафчиевой «Летопись смутного времени», отличался парадоксальностью: паша, которого никак не назовешь ретроградом, поднимается против просвещенного султана, проводившего прогрессивные реформы, и встает во главе янычар, которых распустил Селим III, призывая одновременно под свои флаги христиан, болгарских крестьян, притесняемых Блистательной Портой, и кирджали — бунтарей и разбойников, которые в трудную минуту в сказках и на самом деле превращались в борцов против турок.

Внутренний раскол среди османцев не волнует Китанку, подтверждая наблюдение Ламартина, сделанное в 1833 году во время пребывания в соблазнительном Пловдиве, где проживали турки, греки и армяне: «Ils méprisent et haissent les Turcs»[107]. Страсти до сих пор не утихли, обиды не забылись; Болгария празднует не столько строительство социализма, сколько возрождение, то есть болгарское Рисорджименто, и даже болгарско-российское братство основано в первую очередь на борьбе за избавление от турецкого ига в прошлом столетии.

Обо всех полях сражений и обо всех эпизодах борьбы здесь повествуют с воодушевлением, в мельчайших подробностях; красивые, образованные, пылкие девушки рассказывают группам школьников об укреплениях, об атаках на Плевну, картина которых воссоздана в круговой панораме; у памятника, возвышающегося на Шипке в память о решающем сражении, как и в Мохаче, всегда лежат свежие цветы. Мечети и минареты, которых на относящихся к концу прошлого века изображениях городов было немало, почти совсем исчезли, превратились в обшарпанные руины, проходя мимо которых ускоряют шаг, или в кажущиеся ненастоящими отдельные строения, подтверждающие впечатление Босковича (уроженца Рагузы, астронома и математика, основавшего Обсерваторию Брера), которого еще в 1762 году поразила ветхость памятников османского периода.

В Болгарии турок, насколько можно оценить их численность, около семисот тысяч, однако официально их наличие отрицается; по мнению властей, это перешедшие в ислам болгары (некогда их называли помаками), которые теперь обязаны брать болгарские фамилии. Каждый день «Софийские новости» публикуют интервью с турками, вернее, с обращенными в ислам болгарами, которые, по данным «Международной амнистии», загадочно исчезли, а по мнению болгарских властей, пребывают в целости и сохранности: сегодня черед давать интервью настал для Дамиана Христова, директора Машинно-тракторного парка в Антоново, с широкой улыбкой отвечающего на вопросы о собственном исчезновении.

Конечно, пятьсот лет османского ига были страшными — кровопролитие и грабежи, отрубленные головы и бессовестная эксплуатация. Великолепные иконы, хранящиеся в Софии в крипте храма-памятника Александра Невского и относящиеся к годам величия Болгарского царства, своей исключительной художественной и религиозной выразительностью доказывают, насколько развитую, благородную цивилизацию завоевали османцы в конце XIV века, заставив ее уйти в тень на пятьсот лет. В XIX веке болгарам, прежде чем попытаться восстать против турок, предстояло вновь осознать, что они существуют, вернуть собственное лицо, подобно тому, как Априлов (считавший себя греком под влиянием греческой культуры и Церкви, состоявшей в союзе с османцами и уничтожавшей национальное самосознание болгар), прочтя книгу «Древние и нынешние болгары», опубликованную в 1829 году украинским ученым Венелиным, понял, что он болгарин. Книги вообще сыграли огромную роль в формировании самосознания болгар: появление в 1762 году «Славяно-болгарской истории» Паисия Хилендарского, которую неоднократно переписывали от руки, ознаменовало собой возрождение болгарского самосознания после многовекового молчания.

Длившееся несколько столетий сопротивление угнетенных болгар — выдающееся доказательство силы их цивилизации. Впрочем, всякий народ хранит память о насилии со стороны другого народа, и если турки вели себя в Болгарии бесчеловечно, например устроив в 1876 году резню в Батаке, вряд ли они проявляли большее милосердие в других захваченных землях. Отчего же здесь, в Болгарии, память о прошлых обидах не умирает? Разумеется, дело не в характере болгар — великодушного и гостеприимного народа. Догадаться, что происходит, помогает нам Китанка: она сообщает, что турок в Болгарии вообще нет, следовательно, нет никакого исчезающего и притесняемого меньшинства. Мнение тех, кого это касается непосредственно, не принимается в расчет: писатель Антон Дончев, эпический аэд Родопи, рассказывает о том, как поссорился с одним жившим в окрестностях Шумена чиновником, который упорно называл себя турком, хотя, по мнению Дончева, существовали документальные свидетельства его происхождения от Чингисхана.

Складывается впечатление, что здесь не проводят различия между национальностью и гражданством: раз ты живешь в Болгарии, значит, ты болгарин. Когда я привожу в пример любимый здесь Советский Союз, собравший в едином государстве разные народы, прекрасная Китанка ничего не отвечает, но по ее лицу видно, что я ее не убедил.

2. Автобиография гайдука

Скалы Белоградчика сливаются с бастионами старой турецкой крепости, выросшей на месте древних римских строений, скалы эти возвышаются над окрестностями, словно одинокий хищник, — горькая печаль Балкан во все времена впечатляла сентиментальных путешественников, здесь, среди неприступного пейзажа, совершали подвиги кирджали и гайдуки. Весь Балканский полуостров был театром действий непокорных гайдуков, о котором повествуют сказания и песни венгров, сербов и румын, но их истинная родина — Болгария, с которой гайдуки себя почти отождествляют, — отождествляют и с многовековым османским игом, и с неугасающим факелом народной свободы. Гайдуков воспели и Каравелов — писатель, ставший голосом национального возрождения, и Христо Ботев, революционный поэт и мученик, настоящий болгарский Петёфи. Рядом с равнодушными помаками (перешедшими в ислам болгарами) и враждебными чорбаджи (зажиточными старостами, сотрудничавшими с турецкими властями) гайдуки, наполовину патриоты, наполовину разбойники, враги турок, с которыми они тем не менее иногда смешивались, оставались воинами, властелинами горных провалов и ущелий. Деревенские сказители, летописцы и путешественники описывают гайдуков как дикий и непокорный народ, за которым тщетно охотились турецкие жандармы и башибузуки, а еще арнауты — находившиеся на службе у османцев албанцы.

Георг Розен, написавший о гайдуках несколько книг и переводивший их народную поэзию, задавался вопросом, защитила ли бесконечная партизанская война, которую они вели, болгарский народ или, наоборот, замедлила развитие его экономики, торговли и промышленности. Автобиография Панайота Хитова, пожалуй, самого любопытного персонажа среди этих патриотов-бандитов, доказывает на примере ярко прожитой жизни, что гайдуки на самом деле сопротивлялись деспотизму османцев и внесли заметный вклад в освобождение Болгарии.

Балканский пейзаж придает гайдукам еще большую живописность, а также оттенок несколько хаотичной и варварской беспорядочности, однако это не более чем общее место. Прилагательное «балканский» воспринимается как оскорбление, например, однажды Арафат обвинил Сирию в стремлении «бал- канизировать Ливан и весь Ближний Восток». Тот, кто видел своими глазами начищенные до блеска улицы Сараево и его базар или опрятную Софию, сравнивает их с городами или государствами, воспринимающимися как образец цивилизации, и употребляет определение «балканский» как комплимент — так, как другие говорят «скандинавский».

3. Рукописи в Дунае

В Видине Петко Славейков, первый настоящий современный болгарский поэт, свалился в воду и потерял в небольшой речушке Чибар свои рукописи; другие стихи похитил у него Дунай, которому, как доброму божеству течения времени и забвения, полагалось бы приносить в жертву всякую книгу о реке — от опуса Невекловского до трудов его подражателей. Славейков щедро тратил жизнь и талант, сражался на Шипке и оказался в стамбульской тюрьме; воспевал родину, любовь и разочарование; случайное исчезновение стихов беспечного поэта в дунайских водоворотах как нельзя лучше отражает его щедрую натуру. Ирония судьбы достигла бы апогея, поглоти воды стихи его сына, Пенчо Славейкова, поэта-ницшеанца, а значит, поэта Жизни, всеобъемлющего становления.

Во второй половине 1890-х годов и в начале XX века Болгария, недавно обретшая географическую определенность, одновременно являлась далекой провинцией и частью Европы, где звучали отголоски великого европейского кризиса, преодолеть который не удалось до сих пор: Ницше, Штирнер, Ибсен, Стриндберг — выдающиеся предвестники современности, срывающие маску с действительности, спускающиеся все глубже и глубже, стремящиеся догнать жизнь, отыскать ее основание и обнаруживающие, что никакого основания нет и в помине. Болгария, позднее других стран обретшая национальную независимость, одновременно существует в разных эпохах: после 1945 года, как рассказывает Яна Маркова, руководитель общества «Jes Autor»[108] и видный деятель культуры, в некоторых деревнях никогда не видели театральных представлений; посмотрев впервые в жизни патриотическую драму (как в знаменитой главе из самого известного болгарского национал-патриотического романа «Под игом» Ивана Вазова, 1889), крестьяне принимались чествовать актера, исполнившего роль повешенного турками героя-интеллигента Левского, и волком глядели на актера, сыгравшего коварного пашу. Думая о том, какие шаги проделала за последние сорок лет эта страна, о ее процветании и образованности населения, трудно не восхищаться социализмом, позволившим достичь такого прогресса.

Впрочем, деревенская Болгария, никогда не видевшая театральных постановок, как и подобает землям, где исповедую ислам, была страной беспокойных интеллектуалов-толстовцев и ницшеанцев, выведенных Эмилияном Станевым в романе «Иван Кондарев» (1958–1964). Станев переносит ницшеанство, этическую строгость, пытающуюся исправить не имеющую понятия о нравственности жизнь, в романы, повествующие о еретиках-богомилах, о стремлении к чистоте веры, которая, если отказаться от надежного догматического посредника, позволяет увидеть бесконечную реку жизни, текущую по ту сторону добра и зла и исчезающую, как утекает между пальцами вода, когда пытаешься схватить ее, остановить ее чистое, не имеющее понятия о нравственности течение.

Китанка, как и всякий по-настоящему жизнелюбивый человек, не очень чувствительна к острой ностальгии по жизненной силе, она гордится своей страной и спокойно может выпить изрядное количество ракии, которая, впрочем, не оказывает на нее никакого действия. Возможно, ее непоколебимая веселость — наследие османского ига, как писал Вазов, воспевший восстание против этого ига; в романе-эпопее о Болгарии он утверждает, что угнетение хорошо тем, что делает людей веселыми: когда политическая арена закрыта, люди ищут утешения в доступных радостях жизни, в выпитом в тени деревьев вине, в любви, в продолжении рода. «У обращенных в рабство народов своя философия, примиряющая их с жизнью». Так считает великий Вазов: его слова наверняка смутили бы власти страны, где его почитают как доброго духа-покровителя. Впрочем, сегодня очарование Болгарии во многом обусловлено тем, что здесь ощущается примиренность с жизнью — уж не благодаря ли новому игу?

4. Татары и черкесы

Под флаги бунтовщиков, вел которых Осман Пазвантоглу, встал и татарский султан, потерпевший позднее поражение от паши Силистрии. На протяжении тысячелетий дунайские берега принимали самые разные народы, которых приносили волны миграции, Видин был закоулком истории. Здесь жили рагузцы, албанцы, курдские беженцы, ливанские друзы (Каниц видел их запертых в клетках, словно хищных птиц), цыгане, греки, армяне, испанские евреи и особенно татары и черкесы. Татары появились здесь еще раньше, но в шестидесятые годы XIX века, благодаря своеобразному взаимообмену между народами, они прибыли сюда в большом количестве. После Русско-турецких войн многие болгарские русофильские семьи переселились в Бессарабию и в Крым, зато Блистательная Порта принимала и селила в Болгарии, особенно в 1861–1862 годы, татар и черкесов, не желавших мириться с царской властью, — для вновь прибывших, как и для болгар, которым пришлось уступить им место, это стало трагической одиссеей.

Канонизированный образ татарина (в том числе в глазах болгарина и путешественника-болгарофила) — смирный, трудолюбивый, вежливый, воспитанный человек; зато черкес — дикарь, разбойник, конокрад, неспособный к мирному труду, свирепый сторожевой пес турок. В одном из рассказов Вазова пуля черкеса Джамбалазата, черного, вызывающего ужас, подобно вождям мусульман в рыцарских поэмах, убивает Христо Ботева, поэта-мученика болгарского восстания. Болгарофилы не отрицают легендарной красоты черкешенок, но она рисуется как возбуждающая, почти испорченная прелесть; дикие, необузданные тела возлежат на неопрятных, застланных шкурами ложах.

Двойное, перекрестное изгнание (болгар в Крым, а черкесов в Болгарию) — баллада о тщетности всякого завоевания. Селясь в болгарских деревнях и распространяя своими набегами страх, черкесы пережили трагедию, тронувшую сердце Европы, которая вскоре будет тронута трагедией болгар, убитых в 1876 году турками. Уход черкесов с Кавказа связан с войной против русских под предводительством Шамиля, о которой Толстой рассказал в «Хаджи-Мурате» — истинном шедевре, созданном писателем на закате жизни, произведении настолько поэтичном, что оно пересилило упрямое желание морализатора-Толстого отказаться от поэзии. Черкесы садились на корабли в Трапезунде или в Самсуне, плыли в жутких антисанитарных условиях, в тесноте, вместе с животными, умирающими и покойниками, страдая от голода, болезней и косивших их эпидемий (в Самсуне в сентябре 1864 года насчитывалось шестьдесят тысяч живых беженцев и пятьдесят тысяч трупов), а за их судами тянулся шлейф выброшенных в море тел.

Вожди черкесов, прибыв в отведенные им придунайские земли, особенно в район Лома, хоронили тех мертвецов, которых не успевали выбросить как мусор, полагая, что тогда земля, которая принимает останки их родичей и в которую они втыкают свои сабли, станет их землей; черкесы поступали в соответствии со старинным поверьем, считая, что продолжают традицию предков, а на самом деле ставили точку в мифе о черкесах. Легендарная свобода кавказцев заканчивалась в объятиях отвратительной бюрократической волокиты, превращавшей кавказских повстанцев в тупое стадо, толпящееся у дверей конторы по трудоустройству.

В Лондоне создавались комитеты поддержки черкесов, русским направляли ноты протеста, черкесские вожди представали перед публикой в Уиттингтон- клубе, вызывая симпатию и любопытство как нечто экзотическое. Трагедия черкесов была куда масштабнее, чем представлялось английским филантропам, ведь их не просто выгнали русские: полагая отчасти, что они сами выбрали подобную участь, черкесы отправлялись в эмиграцию, казавшуюся им победным маршем по землям, которые позволил им завоевать султан. Лет десять спустя лондонские клубы, занявшие по черкесскому вопросу антирусскую и протурецкую позицию, вместе со всей Европой протестовали против турок, которые убивали восставших болгар. Как говорил Каниц, путешествуя по Болгарии, можно ориентироваться, как на межевые столбы, на места восстаний исчезнувших народов.

5. Агент Ройеско

В основном черкесы селились вдоль Дуная, неподалеку от Лома. В этом городке находилось агентство Императорского дунайского пароходства, возглавлял которое агент Ройеско. Ройеско неделями не открывал выходившие на реку окна, чтобы в здание не проникла вонь трупов и больных — они прибывали на кораблях черкесов, среди которых свирепствовала эпидемия тифа. Доклады и протоколы, а также свидетельства путешественников говорят о том, что Ройеско неутомимо и яростно пытался остановить распространение болезни, помогал беженцам, находил для них кров и пропитание, обеспечивал лечение, селил, устраивал.

Течение реки в этих землях, география которых до сих пор остается нечеткой, видело немало подобных торговых агентов, консулов, врачей, искателей приключений — аванпостов порядка или авангарда, который зашел слишком далеко и оказался поглощен беспорядком: знаменитый Ройеско, соединявший дотошность австрийского чиновника и находчивость потерявшегося в неизведанных землях исследователя, доктор

Бароцци, официально откомандированный на корабли, которые везли черкесов из Самсуна, «испанец», то есть еврей-сефард Адександр Тедески, в конце концов ставший в Варне консулом Австро-Венгрии и Франции, служащие и капитаны триестинской конторы «Ллойда», мерзавец Сейнт-Клер, английский капитан в отставке, взявший себе имя Синклер и ставший местным сатрапом, притеснявший болгар и водивший дружбу с турками и разбойниками, — нечто среднее между Курцем Конрада, человеком, который хотел стать королем, Киплинга, и Лоуренсом Аравийским. Выполнив свою задачу или сыграв свою роль, подобные персонажи исчезают, моряки сходят на сушу и растворяются в толпе, оставив след где-то в бюрократической машине.

6. Волна и океан

Болгарское горнило, где плавятся народы, куда древнее, чем живописная балканско-кавказская смесь, оно куда глубже и теснее связано с мифами, его корни уходят в столкновение цивилизации земледельцев Юго- Востока со степными кочевниками-захватчиками. Болгария — самое сердце великой Славии, не случайно именно здесь родился язык Кирилла и Мефодия, старославянский или, как его еще называют, древнеболгарский. Древние болгары, прибывшие с Алтая, в VII веке при хане Аспарухе перешли Дунай и основали могучую империю, неоднократно сковывавшую своими действиями Византийскую империю, однако их постепенно поглотили славяне, которые прибыли столетнем раньше и которых болгары поработили. Болгары смешивались с побежденными славянами, усваивали их язык, подчиняясь могучей силе ассимиляции и коагуляции, отличающей цивилизацию славян, которая в первые века своего существования словно поручала другим народам проводить славянскую экспансию — например, славянизацию осуществляли аварцы, исчезнувшие в скором времени победоносные завоеватели, распространявшие не аварскую, а славянскую культуру.

Но еще глубже, чем неизменно проявляющаяся славянская основа, лежит основа фракийская — широкого сообщества народов, составляющих субстрат всей карпатско-дунайско-балканской цивилизации. Фракийцы, как утверждает Антон Дончев (написавший несколько эпическо-мифических фресок о том, как рождалась его страна, и без неприязни говорящий даже о турках), — это океан; протоболгары, гуннугундуры и оногуры, пришедшие с Каспийского и Азовского морей, — волна, взволновавшая воды этого первоначального океана, славяне — это земля и терпеливая рука, разминающая ее и придающая ей форму: современные болгары — результат смешения всех трех элементов.

Постоянное обращение к истокам, хотя еще Ницше разоблачил бессмысленность подобного занятия, — топос болгарской культуры, колеблющийся между шутливым кокетством и искренним пафосом. Сегодня внешнее сходство с протоболгарами — повод для заслуженных комплиментов, а ведь всего сто лет назад профессор Розье относил протоболгар к самоедам. Как бы то ни было, существует узнаваемый тип симпатичного внушительного болгарина: достаточно взглянуть на высоких печальных охотников на картинах самобытного художника Златю Бояджиева, на его каракачанских кочевников — задумчивых, величественных, опирающихся на посох, словно цари-пастухи.

Болгарская литература развивалась под знаком эпики до 1956 года, когда дорогая сталинизму эпическая монументальность постепенно дала трещину. Димитров, мумия которого, как и мумия Ленина в Москве, выставлена в Софии словно для проведения некоего азиатского ритуала, в письме, написанном 14 мая 1945 года и обращенном к Союзу писателей, возложил на литературу образовательную и воспитательную роль, по его замыслу, вся национальная литература должна была развиваться в одном направлении. Сегодня картина изменилась: в Болгарии не было Пражской весны или Венгерской осени, здесь (по крайней мере, официально) нет диссидентов и ревизионистов, однако апрельский Пленум 1956 года, выступление Живкова перед молодежью в Софии в 1969 году и X Съезд партии 1971 года (ограничимся главными событиями) решительно изменили положение в литературе. Сегодня болгарский роман в лице Ивайло Петрова добродушно подсмеивается над назидательным официальным оптимизмом: взять, к примеру, замечательный рассказ «Лучший гражданин республики» — историю хорошего человека, которого после присуждения ему почетной награды перемалывает бюрократическая машина. Кто знает, можно ли считать бедного дядюшку Анчо, растерянного и смятенного из-за свалившихся на него почестей и связанных с ними обязанностей, потомком протоболгар.

7. Македонский вопрос

Долгое время Болгария, опираясь на политические и этнические доводы, претендовала на Македонию: об этом свидетельствуют и кровавые страницы истории, и полные страсти страницы литературных произведений. Македонский вопрос можно свести к истории господина Омерича, которую рассказал мне Вандрушка. Омерич, носивший эту фамилию, когда в Югославии была монархия, при болгарской оккупации в годы Второй мировой войны стал Омеровым, а в Республике Македония, входящей в Федеративную республику Югославия, — Омерским. Вообще-то, его звали Омер, он был турком.

8. Зеленая Болгария

Козлодуй. Здесь Христо Ботев, захватив в 1876 году поднимавшийся по Дунаю пароход «Радецкий», вместе с двумя сотнями бойцов высадился на болгарской земле, дал сигнал к началу восстания и вскоре после этого погиб в бою. Было ему двадцать восемь лет. Романтический поэт-революционер, рассказывавший в своих стихах о том, что на закате он слушает, как Балканы запевают гайдукскую песню, мечтал одновременно о национальном и о социальном освобождении во имя братского союза всех балканских народов и общей религии человечества. Он считал революционным классом крестьян в соответствии с демократической традицией болгарского земледельческого популизма, укорененной среди мелких землевладельцев-крестьян и куда более распространенной в Болгарии, чем в близлежащих странах, где господствовали крупные помещики.

Болгарское земледельческое движение было по своему характеру открытым и прогрессивным (об этом свидетельствует политика его крупнейшего лидера Стамболийского); ему были чужды регрессивные, фашистские настроения, отличавшие другие движения «зеленых», например «зеленых людей», о которых мечтал вождь румынских легионеров Кодряну. Значительная часть передовой болгарской интеллигенции вышла из семей сельских учителей; деревенька Боженци, затерянная в лесах и сохранившаяся в первозданном виде, воплощает простой и строгий, не знавший древнего варварства крестьянский мир; это чувствуется и в родном доме Живкова, в пространстве, где протекала скромная, но честная жизнь и где Живков почувствовал призвание стать лидером революции. И все же, чтобы уберечься от идиллий и идеализации, не стоит забывать слова Каница, который говорил об изнуренных трудом крестьянках: глядя на двадцатилетнюю женщину, трудно угадать, как она выглядела в девичестве, когда ей было семнадцать.

9. Хроники Черказки

Деревенская цивилизация постепенно умирает повсюду, в том числе и в Болгарии, но здесь она обрела поэта, который описывает ее падение в пучину времени с фантазией сказочника, в последний раз обращающегося к мифу, и черпает из мифа ироничное волшебство, помогающее забыть об исчезновении. Шестидесятилетний писатель Йордан Радичков принадлежит к крестьянскому миру, который превращается в его рассказах в сказочный мир, в воображаемую деревушку Черказки. В деревне, занесенной снегом, населенной курами и свиньями, которые чувствуют себя не менее важными, чем люди, духи прячутся в самых неожиданных местах; сани едут сами, ружья сами стреляют, кукурузные початки и сойки разговаривают не хуже, чем сельские сторожа или староста, а привязанный канатами воздушный шар пляшет на ветру, задавая жару всей деревне и полиции.

Певец Черказки — это голос народного сказа; его истории о чудесах и нелепых приключениях — трактирные разговоры, байки, которые люди рассказывают, чтобы посудачить о жизни и перестать бояться Истории; враки, которыми каждый кормит соседей, а потом истово клянется, что это чистая правда. Пока рассказывают сказки, жизнь продолжается: хроники Черказки прячутся между домами и орудиями труда, за торчащим из пня топором, за колодезным ведром, словно сами предметы нашептывают их нам и пускают бродить среди людей.

Дома, в Софии, Радичков рассказывает нам о зимах и о животных, о покрытом льдом Дунае, об отце, который посылал его вырубать топором прорубь, чтобы набрать воды. Он рассказывает о цыганах и турках из своего детства — Китанка, помогающая нам с переводом, уточняет, что это поэтическая вольность, потому что в Болгарии турок нет, есть только болгары. Радичков — поэт холода, снега, зимней белизны. Он тонкий и ироничный прозаик, умеющий превратить мир в мыльный пузырь, но он еще и полнокровный крестьянин, связанный корнями с полнокровным эпическим миром, о котором он повествует, который он живописует, для которого придумывает новый конец, писатель, близко знакомый со смертью и умеющий слышать все голоса жизни, эпопею аистов на крыше и грызущего дерево жучка.

В наши дни Радичков — самый известный болгарский писатель. Он ищет мудрость в белизне каждого дня, ищет ум, скрытый под дурацкой личиной, поэтическое безумие, выдающее себя за простоватый здравый смысл и за ворчливое упрямство, Дон Кихота, переодетого Санчо Пансой. Он поэт зимнего, покрытого льдом Дуная, похожего на заледеневшие и обретшие причудливую форму фонтаны, волшебник, выпускающий на свободу скованных льдом людей и истории. Он рассказывает, что его отец все время бродил в поисках сокровищ, держа в руках лозу; каждый вечер он с приятелями возвращался домой и готовил завтрашний поход. В дверях, пока мы с грустью прощаемся, я спрашиваю, нашел ли его отец сокровище. «Нет, конечно нет», — отвечает он так, будто это само собой разумеется.

10. Мир, созданный Сатанаэлем

На стене одной церкви в Эскусе (нынешнем Гигене), недалеко от Дуная, сохранилась надпись, сделанная, судя по всему, ранее XI века, проклинающая еретиков. Проклятие относится к богомилам: в Синодике царя Борила 1211 года им объявлено несколько анафем. Богомилов, появившихся в Болгарии в X веке и встречавшихся на всем Балканском полуострове вплоть до XIV века, отцов и братьев катаров и альбигойцев, также жестоко истребляли и жгли на кострах. Богомилы считали, что Бог создал духовный, небесный мир, а мир земной, все эфемерное и доступное ощущениям, создал дьявол, Сатанаэль. Наследники дуализма манихейцев и гностиков, официально признанного в азиатской империи уйгуров, богомилы, ересь которых нередко путали с похожими ересями (павлицианской и мессалианской), находили единственное объяснение тому, что в мире побеждают зло и страдания, в том, что мир был создан злым божеством. Сатанаэль — падший ангел, которого некоторые считали сыном Божьим, старшим и недобрым братом Христа, был создателем космоса, жестоким и несправедливым господином сотворенного мира, «экономом» вселенной, противником доброго Бога до конца времен или, как полагали самые радикальные дуалисты, его вечным противником. Вся действительность подчинялась Сатанаэлю, порождать и продлевать жизнь означало повиноваться его приказам, как поступали пособник выжившего зла Ной, Моисей и пророки из Ветхого Завета — книги, повествующей о славе и о насилии. Всякий князь и властелин мира был слугой бездны, Иерусалим был демоническим городом, святой Иоанн Креститель (изображенный на иконах в крипте храма Александра Невского со взъерошенными, наэлектризованными волосами и гневным выражением лица, свойственным человеку, с наслаждением объявляющим о грядущих бедствиях) тоже был посланником тьмы.

Страдания и смерть творений не позволяют забыть вопросы, которыми задавались богомилы, вынуждают задуматься, кто повинен в обидах, которые претерпевают живые. Бунт против зла был одновременно протестом против несправедливости: богомилы стали голосом нищего сельского крестьянства, они обличали социальную иерархию, всех господ на земле. В двух заметных романах («Легенда о Сибине, князе Преславском» (1968) и в вышедшем два года спустя «Антихристе») Станев изобразил неспокойную Болгарию богомилов, создал историческую фреску, которую можно воспринимать как притчу, в которой звучат вопросы, ощущается смятение, вызванное в сердцах людей жаждой правды. Князь Сибин сталкивается не только с политическими бурями, порожденными ересью и преследованием еретиков, но и с метаниями души, разрывающейся между добром и злом, между созидательными и разрушительными силами, которые он не способен различить.

Великолепие природы пробуждает в душе религиозное восхищение вечностью, но вдруг за шелестом листвы и дыханием жизни скрывается Сатанаэль; разрушительное начало отрицает самое высокое творение Бога, но отрицание это необходимо для процесса творения и для нравственной жизни, следовательно, оно может быть добрым и идти от Бога — впрочем, сама эта догадка может быть нашептана Сатанаэлем, который возносит людей и показывает им с высоты колесо мира так, что добро и зло кажутся рычагами, обеспечивающими движение, все кажется необходимым — мученичество еретиков и ожесточение мучителей.

Станев повествует о смятении человека, замечающего смешение истинного и ложного во всем: в глазах смертельно раненного оленя, в чувственности, в аскезе, в самой попытке понять и принять двойственность. Беспорядок загорается в сердцах и в массах еретиков, разжигает волнения в обществе, порождает новые, противоположные ереси, заставляет искать Бога и в прозрачном, и в мутном. Поиски абсолютной истины сжигают всякую истину и, как это ни парадоксально, приводят к признанию одинаковости и неразличению всего, жажда чистоты и потребность освободиться от греха выливаются в бесчувственность оргии; попытки добраться до сути жизни приводят к постоянному отрицанию и подмене ее ликов противоположными.

Станев описывает драму богомилов, проявляя ницшеанскую чувствительность, благодаря которой он писал чудесные рассказы о животных. Христианское сознание пытается разглядеть в глубине глаз умирающего оленя тайну страдания и вины, терзая собственную душу поисками, которые не позволяют найти ответ; Сибин, затянутый в водоворот вопросов, порой тоскует о Тенгри, равнодушном и бесчувственном божестве протоболгар, о небе, свод которого поднимается над степью и над предметами — такими, какие они есть, не доставляя терзания душе и уму.

«Колючки ереси» появлялись повсюду, росли и уничтожались в Сербии, Боснии, России и на Западе, однако Болгария была по определению страной еретиков, «проклятых болгар». Китанке это льстит и одновременно это ее возмущает; выдающаяся историческая роль Болгарии, ставшей центром распространения в Европе столь заметных религиозных течений, созвучна патриотизму нашей спутницы, но противоречит другому положению, согласно которому «мы, болгары, всегда были атеистами».

11. Готская Библия

Никополь. Недалеко от этого дунайского города, который сегодня превратился в деревню, султан Баязид Молниеносный в 1396 году уничтожил христианское войско под предводительством короля Венгрии Сигизмунда. В летописях и свидетельстве великого путешественника Шильтбергера, баварского Марко Поло, подчеркнуто, с каким беззаботным изяществом французская кавалерия, наплевав на стратегические планы и сомкнув ряды, отчаянно ринулась в обернувшийся разгромом бой. За десять столетий до этого в провинции Никополь обосновались готы, среди которых был и епископ Вульфила, переведший Библию на готский язык и заложивший тем самым основу германских литератур. С этих берегов, где немцев нет и в помине, в некотором смысле начало распространяться германство: оно двинулось на Запад, чтобы по прошествии нескольких столетий вновь поворотить на Восток подобно меняющей направление реке, а потом вновь отступить на Запад, подталкиваемое другими мощными миграционными волнами.

12. Русе

В Русе, как писал Канетти (называвший этот город Рустшуком), остальной мир называют Европой; про того, кто плыл по Дунаю до Вены, говорили, что он ехал в Европу. Но сам Русе, честно говоря, — тоже Европа, маленькая Вена с охристо-желтыми домами торговцев XIX века, с просторными, благородными парками, с эклектикой домов конца столетия, перегруженных кариатидами и украшениями, тяготеющими к запоздалой неоклассической симметрии. Здесь чувствуешь себя как дома, в знакомой атмосфере надежной и трудолюбивой Миттель-Европы, между старинной, колоритной купеческой зажиточностью речного порта и неброским величием тяжелой промышленности; среди улиц и площадей встречаются уголки Вены и Фьюме, успокаивающее единообразие дунайского стиля.

Русе, «маленький Бухарест», до разделяющего две мировые войны двадцатилетия был самым богатым городом Болгарии, здесь был открыт первый банк; турецкий губернатор Мидхад-паша сделал город более новым и современным, построил гостиницы и железную дорогу, расширил улицы и проспекты по образцу Парижа барона Гаусмана, с которым он был лично знаком. Итальянки сестры Элиас (их отец вел дела на шляпной фабрике «Лазар и компания»), родившиеся в Русе в конце 1910-х годов, помнят сугробы до крыш, летнее купание в Дунае, турецкую кондитерскую «Тетевен», французскую школу месье и мадам Астрюк, крестьян, приносивших по утрам мешки с йогуртом и речной рыбой, ателье «Парижская фотография» Карла Куртиуса, куда они ходили сниматься всем классом, а еще нежелание выставлять богатство напоказ.

В конце XIX столетия город потерял осмотрительность: консулы различных европейских стран и коммерсанты, представлявшие самые разные народы, принимали живейшее участие в вечерних забавах, — например, однажды ночью знаменитый греческий торговец зерном проиграл все свое состояние — красный неоклассический особняк неподалеку от Дуная и супругу. На углу площади 9 Сентября высится здание местной сберегательной кассы, символический фасад алчного, хаотичного, но дорожащего внешним приличием мира: двери старого банка обрамляют ухмыляющиеся маски, голова сатира, денежного Молоха, горделиво демонстрирует усы, свисающие вниз и исчезающие в завитушках в стиле модерн, искоса поглядывая на прохожего сладострастными монгольскими глазками. Выше над ним из стены выглядывает совсем иная голова, невыразительное в своем достоинстве лицо, обрамленное лавром: возможно, это основатель банка, благородный отец финансовых демонов, за которыми сегодня надзирают государственные архангелы.

13. «Громовой» музей

В последние годы османского владычества в Русе приплывали патриоты и революционеры, собиравшиеся в Румынии, особенно в Бухаресте и Брэиле. Выходящий на Дунай Музей бабы Тонки хранит память о героической, не знавшей устали женщине, ставшей душой конспиративного патриотического движения, вдохновлявшей работу основанного в 1871 году в Русе Революционного комитета, а также кроваво подавленные восстания 1875 и 1876 годов. У бабы Тонки угрюмая физиономия и квадратная челюсть, кажется, будто она страшно довольна тем, что отдала родине четверых сыновей (двое умерли, двое в изгнании), и готова, как повторяла она сама, отдать еще четверых. Есть в музее и портрет Мидхад-паши — в феске, темном двубортном пиджаке и очках, как у Кавура. Мидхад-паша был выдающимся человеком, но оказался в безвыходном положении: он ясно видел упадок и несправедливость османского режима, стремился проводить прогрессивные реформы и модернизировать страну, но решительно отстаивал турецкое владычество, которое пытался преобразовать, разрываясь между реформами и казнями. На берегу Дуная, в желтом доме с декором из черного дерева, жила его фаворитка.

Кажется, будто Музей бабы Тонки разговаривает с посетителем громовым голосом. Иван Вазов, воспевший в романе «Под игом» восстание 1876 года, осмелился назвать его «трагически бесславным», показав противоречия революционного движения, неготовность болгарского народа к освобождению. Именно поэтому Вазов, которого в наши дни считают главным болгарским классиком, — истинный писатель-патриот, а его выдающийся роман — подлинная эпопея (реалистическая, трагическая и порой даже юмористическая), повествующая о Болгарии и ее возрождении.

14. Граффити в Иваново

В двадцати километрах от Русе, недалеко от Иваново, среди высоких и неприступных гор прячется сельская церковь XIV века. Краски фресок грота напоминают Джотто, синее ночное небо и пейзажи — сиенскую живопись, Христос в сцене бичевания невозмутимо глядит прямо на зрителя. Фрески, сохранившиеся в этом орлином гнезде, царящем над изумительным, диким и мирным пейзажем, на редкость красивы; росписи, выполненные наследниками византийской школы в древней столице болгарских царей Тырново, — голос высочайшей цивилизации, которую на протяжении пяти столетий вынуждали хранить молчание. Угрожали этим фрескам не столько турки, столько сырость и надписи, выцарапанные посетителями. У жаждущих бессмертия хулиганов есть выдающиеся предшественники, например лорд Байрон, осквернивший своим именем храм Посейдона в Сунионе. Впрочем, время облагораживает вандализм: надписи, которыми греки и армяне в XVIII веке изуродовали синее небо,сегодня представляют интерес, их охраняют почти столь же тщательно, как и само небо. Как говорил Виктор Гюго, сталкиваясь с чем-то особенно глупым или дурным: для меня невыносимо одно — знать, что завтра все это станет историей.

15. Аистиный столб

В одном селенье между Иваново и Русе аист каждый год вил гнездо на фонарном столбе, не ведая об опасности и о печальных последствиях. Местная администрация, несколько раз безрезультатно попытавшись прогнать аиста, приняла официальное решение поставить рядом другой столб, специально для аиста, который и в самом деле избрал его местом временного проживания. В Болгарии подобная забота не редкость; дело не только в знаменитой Долине роз, дарившей отдых Мольтке, когда он объезжал укрепления, но и в подчеркнутом внимании к животному миру и его поэзии.

16. Дом Канетти

В Русе, на доме № 12 по Славянской улице, спускающейся прямо к порту, до сих пор рядом с кованым балкончиком сохранилась крупная каменная монограмма «С»: в трехэтажном домике размещалась фирма деда Канетти, сегодня здесь мебельный магазин. В квартале «испанцев» (их когда-то в Русе было много, и они отличались предприимчивостью и богатством) до сих пор стоят низкие, утопающие в зелени дома, как правило, одноэтажные. Евреям в Болгарии было уютно: в своей книги об Эйхмане Ханна Арендт вспоминает, что, когда нацистские союзники вынудили софийские власти обязать евреев носить отличительный знак, болгары стали всячески выражать евреям симпатию и вообще пытались воспрепятствовать антисемитским мерам или смягчить их.

В этом районе сохранился дом, где прошло детство Канетти. Сопровождает нас Стоян Йорданов, заведующий городскими музеями, любезный, образованный и умный человек, — он ведет нас к дому № 13 по улице Гурко (в автобиографии Канетти тщательно следит за тем, чтобы не назвать точный адрес). Улица перед калиткой все такая же «пыльная и сонная», но двор, в котором разбит сад, уже не такой широкий, его потеснили новые строения. Чтобы попасть в дом Канетти, стоящий в левой части двора, и сегодня нужно подняться на несколько ступенек; сам дом поделен на маленькие квартирки, в первой живет семейство Дакови, в последней — госпожа Вылкова, которая приглашает нас войти. Комнаты до отказа набиты сваленным в беспорядке пестрым скарбом: ковры, крышки, коробки, чемоданы, лежащие на стульях зеркала, свертки, искусственные цветы, шлепанцы, бумаги, тыквы; на стенах большие обтрепанные фотографии кинозвезд — Марина Влади, Де Сика с улыбкой завоевателя.

Здесь впервые увидел мир один из величайших писателей столетия, поэт, которому было суждено понять и с невероятной силой описать безумие эпохи, ослепившее людей и исказившее их восприятие мира. Среди этого хлама, в комнатах, где, как и во всяком пространстве, ограниченном в бесформенной вселенной, живет тайна, что-то оказалось безвозвратно утрачено. Детство Канетти тоже исчезло, дотошной автобиографии его не вернуть. Мы отправляем открытку в Цюрих, Канетти, но я знаю, что его не порадует вторжение в его владения, в его прошлое, попытка отыскать его убежище и что-то понять. В автобиографии, которая, судя по всему, сыграла решающую роль в присуждении Нобелевской премии, Канетти отправляется на поиски себя самого, автора «Ослепления»: Нобелевский комитет наградил двух писателей прежнего, скрывающегося, и нынешнего, предстающего перед нами. Первый из них — таинственный, необычный гений, возможно исчезнувший и уже недоступный, писатель, опубликовавший в 1935 году, когда ему было тридцать, одну из величайших книг столетия, свою единственную по-настоящему великую книгу «Ослепление», и затем почти сразу сошедший на тридцать лет с литературной сцены.

Эта невозможная, колючая книга, не дарующая снисхождения и не позволяющая официальной культуре себя ассимилировать, — гротескная притча о безумии разума, которое уничтожает жизнь, страшный портрет отсутствия любви и ослепления; то, что идеальная посредственность, которую воплощает мир литературы с его благонамеренной историографией, отвергнет ее, было очевидно: разве можно принять очевидное, абсолютное, неудобоваримое величие. Книгу Канетти, которая, как мало какие книги, пролила свет на нашу жизнь, долгое время почти не замечали, и Канетти мирился с положением непринятого писателя, проявляя твердость духа, за которой, возможно, скрывалась, при всей его тихой скромности, твердая, почти дерзкая уверенность в собственной гениальности.

Автор «Ослепления» не получил бы Нобелевской премии, даже с учетом всего написанного до этого: чтобы его признали, должен был появиться другой писатель, выскочивший на сцену тридцать лет спустя и сопровождающий успех своей книги, которую настигла запоздалая, почти посмертная слава, лично руководя чтением, толкованием и комментированием. Представьте себе, что с опозданием на несколько десятилетий обнаружили бы «Процесс» Кафки и вновь появился бы сам Кафка, пожилой, обходительный, ведущий читателя по созданным им лабиринтам.

Автобиография, начинающаяся с рассказа о детстве в Русе, — это создание собственного образа, навязывание читателю авторского комментария; вместо того чтобы рассказать о живой действительности, он описывает ее и заставляет неподвижно замереть. Канетти хочет рассказать о том, как родилось «Ослепление», но на самом деле ничего не говорит об этой грандиозной книге и ее невообразимом авторе, который наверняка стоял на краю катастрофы и пустоты; он не объясняет молчания и отсутствия этого автора, своего альтер эго, черную дыру, которая поглотила его и воспоминание о которой могло бы способствовать рождению еще одной великой книги. Вместо этого он сглаживает углы, поправляет все в решительно-примирительном тоне — так, словно хочет успокоить читателя, уверить, что на самом деле все в порядке. Поэтому его книга рассказывает слишком мало и одновременного слишком много.

Думаю, ему будет непросто согласиться с моим мнением, которое, как и всякое чужое мнение, спорно, но которое рождено любовью к нему и к преподанному им уроку правды. Иногда Канетти походит на могущественных персонажей своих книг, которые тоже пытаются контролировать жизнь: он изучил и описал это стремление в «Массе и власти», всякого великого писателя одолевают демоны, которых он обличил, он знаком с ними, ибо они живут в нем самом, он разоблачает их власть, ибо рискует попасть под нее. Порой кажется, что он пытается сжать в кулаке целый мир или, по крайней мере, собственный образ, повинуясь невысказанному желанию, чтобы о Канетти рассуждал только сам Канетти. Когда госпожа Грация Ара Элиас написала ему, что тоже родилась и выросла в Русе и помнит семейство Канетти, а также описанного в «Автобиографии» доктора Менахемова, Канетти ей не ответил: возможно, его встревожило то, что кто-то другой может заявить права на воспоминания о Русе, о докторе и обо всем, что Канетти считает исключительно личной собственностью.

Его письмам (с помощью которых он когда-то с бесконечной щедростью впустил меня в свою жизнь и помог мне войти в мою), всей его личности и его «Ослеплению» я обязан неотъемлемой, важнейшей частью моего настоящего. Вероятно, он был разочарован тем, как я встретил его автобиографию, но тот, кто научился у него различать тысячи разных лиц власти, должен во имя учителя сопротивляться этой власти, даже когда она на мгновение принимает его обличье. Пока госпожа Вылкова закрывает дверь, я, наверное, в последний раз в жизни, гляжу на набитые барахлом комнаты, в которых играл и рос неизвестный мальчик, поэт, научивший нас хранить верность и сопротивляться неприемлемому позору смерти.

Матоас (Румыния)

1. Дорогой зла

Мост длиной 2224 метра, переброшенный через Дунай и болгаро-румынскую границу между Русе и Джурджу, так называемый Мост дружбы, — второй по длине в Европе после моста через реку Тахо в Лиссабоне. Древний летописец Григоре Уреке утверждал, что по румынской земле пролегает «дорога зла», то есть нашествий, которые на протяжении столетий обрушивались на Европу с востока. Не только нападения языгов, роксоланов, аварцев, половцев или печенегов, но и обычные разногласия и непонимание способны нанести жизни кровавые раны. Возможно, стоит научиться смирению перед проходящим и увядающим временем: подобное смирение восхищало Замфиреску, поэта румынской деревни, в крестьянах, которые, сталкиваясь с очередным непонятным поворотом судьбы, спокойно говорили: будь что будет.

Рассуждая о румынской душе, не только поверхностные риторы, но и сентиментальные стихоплеты всегда подчеркивают в ней покорность своей участи. Даже Михаил Садовяну, крепкий прозаик, создатель национальной эпопеи, в написанном в 1905 году рассказе утверждал, что в характере его народа — мириться с судьбой; Чоран восхвалял призвание румын носить цепи, тихое смирение, с которым они принимают «благородное звание раба». Склоненную голову не рубят — с гордостью гласит румынская пословица; Джордже Кошбук, крестьянин, поэт-патриот, в канцоне «Против угнетателей» говорит: «Мы дрожали от угроз, / Нам плевки сносить пришлось, / Мы сгибали спины. / Трудный жребий выпал нам: / Страх с позором пополам!»[109]

Начиная с народной баллады «Миорица», восхваляющей граничащее с самопожертвованием смирение, ответ «да», который румыны неизменно дают судьбе, воспевается как проявление миролюбия и природной незлобивости. Выражающая официальную идеологию «История румынского народа», созданная группой ученых под руководством академика Андрея Оцетя, обнаружила проявления «человечности», свойственную «трудолюбивому, глубоко демократическому народу», никогда не стремившемуся покорить другие народы, еще в Дакии эпохи Децебала — гениального, наводившего ужас противника Траяна; при этом румынские историки рассматривают проведенное царем Буребистой в I веке до нашей эры объединение Дакии как первый шаг не только на пути к социализму вообще, но и к режиму Чаушеску в частности.

Нежная, трогательная идиллия дорога и независимым ученым: опубликованная недавно история Румынии Дину Джуреску, восстанавливающая события многих столетий, наполнена гармонией природы и дыханием лесов, о которых рассказано на первых страницах, бесконечное течение жизни соответствует историческому процессу становления и старения. Этот нежный, полный гармонии пейзаж видел трагедии и насилие; в своих романах Захария Станку описывает темный гневный Дунай, вокруг которого кипят борьба и история, он рассказывает о голодных босоногих крестьянах, изуродованных рабством, но готовых восстать, как в 1907 году, с огнем и мечом, проявив мудрость и не позволив себя обмануть прячущемуся под маской судьбы угнетению.

Дорога зла, как называл ее летописец, дорога кривых мечей и гетов, перекрещивающаяся с римской дорогой, дорога македонской пехоты, которая, как гласят донесения Арриана, пересекала Дунай и шла дальше, вперед, приминая длинными копьями высокие, густо растущие стебли пшеницы, чтобы проложить путь кавалерии, дорога железного меча, которому скифы поклонялись как божеству, дорога похищенных турками юношей и девушек и османского «деревянного» ига, которое, как говорил историк Михай Череи, принимали за «железное»; дорога зерна и камыша, которые приказал сжечь правитель Молдавии Стефан Великий перед наступлением Мехмеда II, дорога замученных, истязаемых крестьян, грабежа и резни, рабства и насилия. Как сказано в одном из стихотворений Кошбука, «нас держали и держат в узде».

Зло — это исторический эксцесс, перекресток или остановка по требованию на пути всемирной истории, Weltgeschichte, вдоль которого безостановочно работают скотобойни, причем не только на главных остановках. Канцлеру Крайскому приписывают прозвучавшие несколько лет назад слова о том, что Австрия вышла из истории и страшно этому рада. Всякий достойный наследник или эпигон Габсбургов чувствует себя неловко в великом театре мира, на подмостках всемирной истории, куда его отправили играть проходную роль капризные силы — гении и духи волшебной народной венской комедии. Менее раскованный, чем Тамино[110], сомневающийся в покровительстве добрых высших сил, наш актер и рад бы сойти со сцены, он все старается, не привлекая внимания, разглядеть за кулисами выход.

Впрочем, здесь не столько идешь к выходу из театра, сколько утопаешь в мягкой, рыхлой земле — будто ступаешь по опавшим и почти сгнившим листьям, которые скользят под ногами, и подошва увязает в другом, лежащем глубже слое прошлогодних листьев, рассыпавшихся и превратившихся во влажный перегной. Выдающийся историк Николае Йорга, которого можно назвать румынским Бенедетто Кроче, восстанавливая путь, проделанный его страной и культурой, пытался докопаться до того, что он называет непроницаемыми глубинами народной жизни, не оставившими памяти о себе ни в письменных источниках, ни в документах, написанных учеными мужами и представителями образованных классов, но сохраняющимися в обычаях и привычках, в повседневных действиях, которые уходят корнями в прошлое.

Спускаясь в глубины этого гумуса и проделывая путь, почти обратный тому, что проделывает сок растений, поднимаясь от корней к ветвям и листве, Йорга обнаруживает древние, забытые слои, еще способные дать живительную влагу, следы османской миграции, а до нее — следы миграции туранских народов из самого сердца Азии в мифическую «Землю Рум». Как пишет Бьянка Валота Каваллотти, внучка Йорги, унаследовавшая от него талант историка, он обнаружил византийско-турецко-монгольское единство-преемственность, сохранившуюся, словно подземная река, древнюю, никогда не исчезавшую «карпато-балканскую общность», державшуюся на древнейшей фракийской основе и развитую многонациональным греческим элементом, который сыграл важнейшую роль в истории дунайских принципатов, особенно в сфере торговли, культуры и управления.

Горнило, где плавились племена и цивилизации, — первозданный бульон нашей истории, нильская тина, в которой копошатся еще неразличимые, перемешанные друг с другом зародыши. Если Нестор прав и киммерийцы, которых в VIII веке до нашей эры теснили скифы, также относятся к фракийцам и если Гетийская пустыня, как называли ее Геродот и Страбон, простиралась так широко, что почти сливалась с древним Одрисским царством, которому принадлежала дельта Дуная, следовать за рекой к ее устью равносильно тому, чтобы заблудиться в первозданном киммерийском тумане, потеряться в конце, который одновременно означает возврат к самому началу.

Помпей Трог упоминает «Histrianorum rex»*, воевавшего со скифами правителя гетов; во времена Юстиниана Добруджу называли Малой Скифией — до недавнего времени для меня это были просто названия, flatus vocis — причудливые слова, теснящиеся во рту и отдающиеся неясным эхом; так в школе мы произносили «Трабзон», не зная, Трапезунд это или нет; мы знали, что Митридат — царь Понтийский, а Прусий — царь Вифинии, не зная точно, где находятся эти самые Понт и Вифиния; нам нравилось произносить «Киликия» и «Каппадокия», как сейчас, ore rotundo*, нравится говорить «мюон» и «барион». Когда же из ученых сочинений моего земляка Пьетро Кандлера я узнаю о том, что Добруджа-Малая Скифия еще прежде называлась Истрией, все меняется, у этого названия есть запах и цвет, это красноватая земля и белая скала над морем, места убеждения.

Кто же такие истрийцы? Фракийцы, как считает Аполлодор, или колхидцы, как полгали Плиний и Страбон, или гепиды? Поиски Золотого руна в варварской Колхиде приводят домой, на пляж, выбранный режиссером, чтобы я понял, что бессмертие достижимо, что золотое руно — амфора, поднятая со дна моего моря? Это шутка Дуная, путаница вызвана заблуждением древних, которые полагали, что Дунай, Истр, разделялся на два рукава: один впадает в Черное море, другой (Мирна или Тимава) — в Адриатическое. Так Истрия становилась страной Понта Эвксинского и одновременно белым адриатическим полуостровом.

Может, пришедшие с Черного моря фракийцы принесли с собой голоса дунайских земель, а может, золото названий принесли колхидцы, в погоне за аргонавтами поднявшиеся по Дунаю, Саве, Люблянице, а затем несшие свои корабли на плечах. И в Черном море есть Апсиртидский остров, появившийся, как и Апсиртиды в Адриатическом море, из тела Апсирта, убитого брата Медеи.

Ученые беспощадны к неспособным устоять перед соблазном слов мифотворцам: как сказано в словаре Ла Мартиньера, «Страбону и Плинию нельзя простить утверждения, что Апсирт был убит на Апсиртидских островах, расположенных в Венецианском заливе». Значит, счастье не исключено полностью и окончательно, путь даже его обещание мелькает лишь в ошибках древних географов? Разумеется, я не собираюсь возвращать им доверие, как принято в науке, которая периодически опровергает свои результаты и возвращается к отвергнутым гипотезам. Конечно, Помпоний Мела не выдержит критики, высказанной ему Бернардо Бенусси в работе, опубликованной в 1872 году в «Актах Высшей императорской гимназии Копера», когда Бенусси, еще довольно молодой человек, как сказано в предисловии, уже был «штатным преподавателем, библиотекарем и старостой».

Происхождение (всегда неясное, надежно установить его невозможно) почти ничего не значит, даже Йорге не под силу отыскать первозданный субстрат своей цивилизации; как говорил Курциус, «истории неизвестно происхождение ни одного народа», потому что истории нет, историю создает и порождает историография, которая ставит вопросы и ищет ответы. Всякая генеалогия восходит к Большому взрыву; споры о латинском происхождении румын или о единстве даков-гетов-латинян-румын, которое упорно отстаивают официальная историография и идеология в Румынии, не намного важнее спора между Фуртвангеном и Донауэшингеном об истоках Дуная.

2. Боги и блинчики

Бухарест. Балканский Париж, если забыть об экономии электроэнергии, не позволяющей Бухаресту вечерами становиться Городом света, — очередной оскверняющий эон процесса эманации, в ходе которого с продвижением на юго-восток постепенно распространяется и деградирует образ и образец Города, столицы Франции и XIX века, а значит, столицы Европы. Как с переходом от одной ипостаси к другой в неоплатонической религии и философии, в данном случае распространение Единого, Идеи, умение видеть ее на разных ступенях материи не является простой деградацией, утратой, но подразумевает подспудную тягу с освобождению.

Французско-балканский стиль обретает большую тяжеловесность и орнаментальность, поддавшись соблазну декоративности и подстегиваемый horror vacui*: балкончики и кованые украшения «парижских» домов нарочито выделяют изгибы, закорючки, завитушки, классицизм здесь более массивен, эклектизм — подчеркнут и нарочит, колонны и капители — фантазийны, веселые купола решены в напыщенном академическом стиле или в стиле ар-деко. Модерн выставляет напоказ как золото, так и нищету, как витражи, так и заброшенные лестницы. В просторном вестибюле Дома мод, оформленном в югенстиле, толпятся цыгане, неподалеку на улице Липскань торгуют вонючими сладостями и лифчиками, которые выглядят так, будто их только что сняли. Подчеркнуто «парижский» пассаж сводится к ряду лавочек, где торгуют картинами и сувенирами, но, когда отлитые из черного металла ворота пассажа закрыты, они напоминают прислоненные к стене гробы.

На доме № 12 по улице Липскань висит табличка, напоминающая о том, что Эминеску работал журналистом. Великого национального поэта, говорившего, что он живет так, будто о его жизни рассказывает кто- то посторонний, критик Захария упрекал в патологическом «переселенческом автоматизме»: Эминеску часто переезжал с квартиры на квартиру. Ворота ведут во двор, стены которого щедро украшены, однако сам двор завален мусором; стоящая в угловой нише женская статуя стережет со свойственным модерну эротизмом, который окружающая убогость ничуть не умаляет, выставленные жильцами мешки с мусором. В отеле «Ханул Луи Манук», открытом в 1808 году Манук-беем, деревянные лестницы устланы красными коврами, во дворе и на верхних этажах, между деревянными арками и колоннами, толпятся пьющие кофе и пиво постояльцы; на первом этаже между столиками даже уместился курятник.

Конечно, Бухарест — не только город толпы и базара, но и город широких, просторных, величественных улиц и площадей, зеленых парков и бульваров, ведущих к скрытым от взгляда прудам, к виллам XIX века и особнякам в стиле fin de siècle, который в здешних местах связан с Лупеску — знаменитой любовницей короля, к неоклассическим дворцам и сталинским зданиям. Это настоящая столица: у нее столичное дыхание, размах, царственное и небрежное отношение к пространству. Несмотря на присутствие нескольких небоскребов в советском стиле 1950-х годов, вроде здания, где размещается газета «Скынтея» («Искра»), город, подобно Парижу, тянется по горизонтали; не поднимается ввысь, как многие современные западные города, а стелется по равнине.

Торговцы на улице Липскань или мусор, сваленный перед все прощающими округлостями статуи во дворе, не отрицают, а подхватывают благородный парижский дух, подобно последнему тихому сонму ангелов, приносящих весть и распространяющих ее, растворяясь в мимолетной обыденности. В этом плотиновском шествии высшие чины бытия, достигнув полноты, сходят вниз и спускаются к нижним чинам; душа погружается в ручей копошащейся и разбегающейся материи, парижский пассаж превращается в сук, восточный базар. Благородный и изящный стиль обретает двойственность, словно грубо размалеванная физиономия, и одновременно обретает человечность, свойственную всякому воплощению, смиренную простоту запаха и пота, щемящую, нечистую остроту затухающих криков и жестов, влажное дыхание того, что Саба называл теплой жизнью.

Балканизация Парижа напоминает о внимании гностиков к чувственной сфере, привносящей в мысль о разложении плоти жажду освобождения, стремление спрятаться в малости и кишении конечного, не забывая о своем происхождении и о божественном предназначении. Многозначный неясный биологический субстрат румынского горнила наций — калейдоскоп, в котором изображения постоянно распадаются и складываются. Не случайно в румынской культуре долго велись споры о фундаменте и формах: в отсталых полукапиталистических странах, как подчеркивал марксист Геря, в отличие от экономически и политически развитых стран, общественные формы предшествуют общественному фундаменту и поэтому остаются слабыми, временными надстройками, которые глубинная структура постоянно разрушает и поглощает. В отдельных районах Бухареста кажется, что и сегодня наблюдаешь постоянный процесс поглощения, бьющую через край жизненную силу, размывающую четкие границы. Сложный этнический субстрат — многообразный, пестрый лик этой многовековой амальгамы, зеленоватые глаза и гордые носы прекрасных фанариоток, черные, масляные волосы правнучек македонских аромунов или македонских куцовлахов мелькают в толпе, словно пузырьки на поверхности кипящей в котле жидкости.

Низкое содержит в себе высокое и память о нем, словно обломки разрушенного орнамента; византийская традиция живописи растворилась в румынском фольклоре и в религиозных образах, создаваемых крестьянами-валахами, а значит, погрузившись в фольклор, можно разглядеть на его дне древнее, суровое сакральное искусство. Так в пышных грудях цыганки, нахально и небрежно торгующей на улице ремнями и пряжками, Гриша Реццори, верный и пылкий певец бухарестского эротизма, наверняка увидел бы первую ступень восхождения и возвращения, посланников спасения, относящихся к самым низким ангельским чинам и потому способных сойти к нам, в толчею жизни. Я понимаю: на этих улочках вокруг Липскань Гриша с его мессианской ностальгией по сексу на написанных в Бухаресте страницах тянется ввысь, в пустоту, словно желание утонуть в глубинах широкого таза цыганки, быть стиснутым ее бедрами, подчиниться ее царственному, легко доступному деспотизму равнозначно желанию искать и обретать нечто, что казалось смутным обещанием.

Хотя блузку этой цыганки трудно забыть, вряд ли перед нами посланник небес, впрочем, здесь, на базаре, где распродаются история и племена, можно встретить немало богов — подобно тому, как еще в прошлом столетии здесь ходило семьдесят разных монет: монеты княжества Валахского и Молдавского, серебряные аспры, бани, копейки, крейцеры, дукаты, флорины, червонцы, гроши, леи, орты, талеры, питаки, потроники, шиллинги, тимфы, угии, злотые, тульты, динары и даже, не исключено, татарский дирхем. Инфляция — это кошмар, но до некоторой степени она помогает течению и обновлению жизни. Здесь подверглись инфляции и были поглощены многие боги — как масленые блины, которыми торгуют на улице. Один из последних богов — Чаушеску, портреты которого встречаются на каждом шагу.

Потребление богов, напоминающее гостиничный номер на час, подчеркивает отсутствие у истории сути, дефиле бренного, апофеоз отрезвления. Чоран с его полным, показным отсутствием иллюзий, порожден растительными глубинами румынского мира, хотя и не в Бухаресте и, как он пишет, не из смеси свежего и гнилого, солнца и навоза. Впрочем, желание смеяться над всем и вся распространяется не только на веру в порядок и в ценности, но и на самонадеянность хаоса и пустоты; ослепленный ностальгическим разложением, Чоран не способен на подлинный скепсис и юмор. Срывая один за другим все покровы со всех философий и идеологий, Чоран ошибается, полагая, будто на дефиле закончившейся всемирной истории перед ним предстает базар, где распродают вероисповедания, и не догадывается, что и сам он — участник дефиле, всемирной выставки. Паразитируя на трудностях, он прячется за полное отрицание, преспокойно плавая среди противоречий жизни и культуры и настойчиво подчеркивая их бредовость, вместо того чтобы разобраться в куда более опасном состязании добра и зла, истинного и ложного, которое разворачивается каждый день.

Торговцы, зарабатывающие на хлеб на улице Липскань, объяснили бы философу абсолютного отрицания, что отрицание — удобное средство решить проблему раз и навсегда и защитить себя от сомнений. Чоран — гениальный сын этого рынка, но сын образумившийся, сын, который, сидя в своей парижской мансарде, решительно отдалился от здешней жалкой и полной радости людской нищеты. Липскань — это еще и праздник пошлости, однако порождающее пошлость отсутствие ценности одновременно порождает страх перед ничто и смертью, который двусмысленная фривольность пытается заглушить. Пошлость требует уважения, Кафке было прекрасно известно, что брезгливость — грех против жизни.

3. Переехавшая конференция

Союз писателей, где проходит встреча итальянских и румынских литераторов, расположен в здании конца XIX века, построенном в стиле модерн, эклектичном, с бросающейся в глаза отделкой. Италию мы представляем (если допустить, что кто-то кого-то может представлять) вчетвером — Бьянка Валота, Умберто Эко, Лоренцо Ренци и я; вступительное слово (вероятно, чтобы подчеркнуть близость наших культур) произносит знаменитый академик, один из самых влиятельных румынских ученых. Это красивый мужчина, знающий о том, что он красив: во время выступления он часто, с явным удовольствием, взъерошивает крупными изящными пальцами длинные густые черные волосы, мало вяжущиеся с предпенсионным возрастом. Он очень умный и приятный человек, обладающий обширной и самобытной культурой; пока представитель властей произносит, как заведено, неизбежно банальную и скучную речь, академик слушает, воздев глаза к небу, весь его вид выражает смиренное и насмешливое терпение, которое он и не думает скрывать, однако, когда наступает его черед, он поднимается и, как ни в чем не бывало, выдает такой же набор штампов. Человек он мягкий, тонкий, благосклонный, но способный на внезапное проявление жесткости; в личных отношениях он великодушен, заботлив, зачастую дипломатически уклончив, но в то же время презрительно бесстрашен в резких суждениях и выводах, которые могут грозить ему неприятностями. Он овладел искусством проскальзывать между трудностями, словно желая ускользнуть от бурь, а на самом деле научившись их оседлывать и даже брать в руки вожжи.

Прожитые им годы — от Железной гвардии до сталинизма — достойны пера Тацита, однако они не повлияли на его непринужденную любезность и природную сердечность. Как у господина Таранголяна[111] фон Реццори, в нем неразрывно соединилось истинное и ложное, но чувствуется, что на него можно положиться. Его культура — не только личное свойство, она свидетельствует об уровне румынской интеллигенции, об ее основательной подготовке, о широте интересов и познаний, о строгости и открытости ума.

Важнее докладов и выступлений беседы и разговоры в перерывах — осторожные, полные намеков. Над этим ритуалом довлеет культ сатрапа, Чаушеску, но личная тирания и экономические поражения режима кажутся огромным шагом вперед по сравнению с Румынией бояр и нищих крестьян. Одни говорят вполголоса, другие открыто критикуют правительство, государство и партию. Один академик, подаривший мне свою книгу, велел прочесть ее до предпоследней главы, веря тому, что он говорит, а последнюю главу, в которой рассказывается о послевоенных годах, пропустить: автор честно признается, что в ней одно вранье. Бьянка, сделавшая самый интересный доклад, встревожена, хотя с блеском и изяществом это скрывает. Внучка великого Йорги, унаследовавшая от него историческое понимание национального чувства, соединяющегося у нее с космополитическими взглядами, мечтает показать нам другую Румынию — ту, которую она любит и которая, как и всякая родина, вероятно, живет только в ее любящем сердце.

В ходе обсуждения звучат и смелые реплики, молодежь не боится задавать острые вопросы. В результате на следующий день конференция продолжает работу в другом месте — в Институте имени Йорги. Многочисленные слушатели, которым никто ничего не сказал, в соответствии с официально составленной и объявленной программой вновь собрались в Союзе писателей. Лишь несколько находчивых и бодрых молодых людей почуяли подвох и сумели нас отыскать. Пока публика, движимая не столько интересом к Италии и связям с зарубежными странами, сколько интересом к Умберто Эко, растерянно ожидает нас на прежнем месте, конференция продолжается, выступающих больше, чем слушающих.

4. Окно Маршала

В этой комнате, — говорит мне искусствовед и поэт Григоре Арборе, показывая на окно бывшего царского дворца, а ныне Дворца Республики, — король Михай в четыре часа вечера 23 августа 1944 года арестовал военного диктатора маршала Антонеску. Антонеску — это Муссолини, тщетно и слишком поздно попытавшийся стать Бадольо. В январе 1941 года маршал изгнал и объявил вне закона Железную гвардию (фашистских легионеров); союзник нацистов, сражавшийся бок о бок с ним во время нападения на Россию в 1941 году, Антонеску пытался сохранить политическую и военную независимость Румынии; вероятно, выбранной им тактикой или осторожным выжиданием объясняется то, что в Румынии, несмотря на распространение антисемитизма, не только не было лагерей уничтожения, но и никого из евреев не депортировали за границу.

Он пытался убедить нацистов в том, что евреи все равно останутся, где они есть, что им не скрыться, поэтому лучше дождаться окончания войны, а уже потом решать, что с ним делать. В 1944 году он вел с русскими переговоры о перемирии, 23 августа переговоры еще не завершились, согласие еще не было достигнуто, королю, требовавшему немедленно прекратить огонь, маршал ответил отказом. Диктатора, собиравшего расстаться с немецкими союзниками, но полагавшего, что для этого шага у него еще недостаточно гарантий, неожиданно арестовали за отказ немедленно порвать с нацистами.

Создается впечатление, что сегодня в Румынии постепенно пересматривают отношение к кондукэтору, румынскому дуче, казненному 1 июня 1946 года. История Антонеску — классическая притча о фашизме и о разногласиях среди европейских правых сил. Антонеску принимал деятельное участие в подавлении венгерской коммунистической революции Белы Куна, занял Будапешт, был типичным реакционером; этот диктатор был союзником нацистов и в то же время подавил румынский фашизм. В те десятилетия многим казалось, что фашизм в какой-то мере можно использовать в своих интересах; западные страны попытались воспользоваться им, чтобы уничтожить коммунизм и направить силы фашистов против Советского Союза, однако Советский Союз вел собственную игру и старался выиграть время, заключив союз с Гитлером. Потом все надежды рухнули, как карточный домик: оказалось, что фашизм нельзя использовать ни в каких целях, ни в каких политических расчетах; фашизм направлен против всех, его судьба неизбежно оборачивается безнадежной, безумной, бесславной и отчаянной авантюрой.

Когда все начало сползать к краю пропасти, некоторые фашистские движения или примыкавшие к фашистам движения правых попытались спрыгнуть с повозки, отделить собственный милитаристский национализм от черного ультрарадикального движения; Антонеску только собирался сделать шаг назад.

Судя по всему, нацисты, в том числе чрезвычайно деятельный немецкий посол в Бухаресте Фабрициус, никакие ожидали его ареста. Трагедия, разыгравшаяся в те дни и месяцы в Бухаресте, имела и гротескный оттенок: она казалась чем-то невероятным, в ней сочеталось несочетаемое, парадоксально дробилось единое. Бывший итальянский карабинер, оставшийся в Бухаресте, где он завел семью, стал живой летописью тех дней. В годы войны он служил в итальянском посольстве. Находившийся в Сало Муссолини назначил нового посла, выбрав его среди живших в Будапеште итальянцев. Новый посол отправился к Антонеску, тот принял у него верительные грамоты посла союзного государства, но заявил, что, будучи человеком воспитанным и благородным, не может выгнать из посольства его предшественника, посла короля Италии, который отныне стал врагом Румынии. Поэтому до окончания войны, почти до самого прихода русских, в итальянском посольстве преспокойно жил себе, ничем не занимаясь, посол Итальянского королевства, враждебной державы. Немцы и румыны делали вид, будто ничего не происходит; из уважения к порядку и для обеспечения безопасности вооруженный карабинер стоял на посту у дверей посольства, а перед ним проходили вражеские части. Он признавался, что и сам не знал, пустит ли в ход исправно заряженный карабин, если враги вдруг решат напасть на посольство- призрак.

5. Махала и авангард

С Махалой, то есть пригородом Бухареста, связаны бесконечные интриги, похождения, заварушки и плутовские истории, изложенные в комедиях классика румынского театра Иона Луки Караджале. В конце столетия в здешних окраинных кафе Караджале наблюдал судьбы и пародии на судьбы, печаль и попытки сговориться с судьбой, отражавшие смутный, бурный рост новой Румынии, недавно ставшей единым государством, ее общественных классов, прежде всего ненасытного, потешного правящего класса. Караджале был не только поэтом, описавшим этот мир, но и его частью: плодовитый автор комедий, рассказов и зарисовок работал журналистом, суфлером, корректором, выпускал журналы (например, в 1893 году журнал «Румынский вздор»), открывал привокзальные пивные и рестораны, которые регулярно разорялись.

Его смешные и живые комедии — совершенный механизм ничто: водевиль, внезапно срабатывающий и бесследно растворяющий лишенные содержания общество и жизнь. Если Караджале — румынский Лабиш, нельзя не признать, что Ионеско вышел из его школы. Французско-румынский писатель принадлежит к литературе авангарда, которая (особенно дадаизм), по мнению многих критиков, прежде чем появиться на свет на Западе, провела утробный период в Румынии: Тцара, Урмуз, стремившийся к самоуничтожению языкового субъекта и символически покончивший с собой, Вирджил Теодореску, писавший на изобретенном им «леопардовом» языке: «Sobroe Algoa Dooy Fourod Woo Oon Toe Negaru…»

Хотя его миром была Франция, Ионеско связан корням с румынской, дадаистской почвой, он черпает из нее любовь к всеохватной пародии, которая делает его шутки живыми и которая читается на его метафизической физиономии клоуна, Бастера Китона, на лице, ставшем его главным шедевром. Караджале наверняка был куда более тонким, чем Ионеско, мастером нонсенса и абсурда, потому что Ионеско, чтобы показать торжественную пустоту существования и общественных заповедей, нередко приходится подчеркивать их нереальность, причем он делает это с поучительной наглядностью, как те, кто берутся растолковывать смысл анекдота, даже когда их об этом не просят.

Караджале не нужно искажать действительность, открыто ее высмеивать, чтобы показать ее лживость и пустоту; ему достаточно показать ее такой, какая она есть, привести затертые слова, которые произносят, чтобы раскрыть пустоту — тем более пугающую, чем она привычнее. Его герои не произносят абсурдных речей, они говорят совершенно разумными и оттого еще более абсурдными фразами; его герои — верный портрет, а не карикатура на мыльный пузырь, который представляем из себя все мы.

Конечно, несмотря на стандартную механику абсурда, не позволяющую ему достичь истинного величия, Ионеско куда более крупный писатель, чем Караджале, потому что Ионеско дарит голос страху смерти и тьме существования, которое тщетно, но упорно стремится к вечности. Его самый едкий сарказм направлен в первую очередь против паразитов абсурда, против многословных высокомерных теоретиков парадоксальных хитросплетений и модных находок. Буржуазное ханжество семейства Смит в «Лысой певице», члены которого говорят газетными штампами и банальным фразами, ничем не отличается от ханжества передовых интеллектуалов, которые высмеивают буржуа, заявляя, что настоящая искренность заключается в неясной двойной игре, и утверждая, что «длится лишь эфемерное».

Храня верность себе, авангард сметает карусель авангардистских новшеств, давно ставших предсказуемыми и повторяющимися. Бартоломеусу I (одному из хозяев литературы, диктующих законы бедному автору в «Экспромте Альмы») не нравится слово «творец». Как и полагается достойному представителю экспериментального благомыслия, то бишь риторики, он предпочитает слово «механизм». Кто знает, помнил ли Ионеско, когда он размышлял об этом герое и о его прототипах, лапидарное заявление Михая Космы: «Littérature: le meilleur papeier hygienique du siècle»[112].

Сегодня румынская культура бережно и не без симпатии распоряжается наследием выдающейся национальной традиции авангарда: еще в 1964 году здесь поставили «Носорога» Ионеско — писателя, известного яростным, физиологическим неприятием коммунизма. Впрочем, когда в конце 1940-х годов во имя вульгарного марксистского псевдоклассицизма режим поднял руку на писателей, подозревавшихся в нигилистическом «разложении поэзии», с трудностями столкнулся даже выдающийся поэт-революционер Тудор Аргези. Отчасти как провокация, отчасти как осторожное желание отречься от дьявола, звучит название выпущенного в 1945 году поэтического сборника Нины Кассиан «Я был поэтом-декадентом». Но даже такому поэту, как Марин Сореску, создавшему в 1968 году «Иону», не удалось дать достойный ответ пьесе Ионеско «Король умирает» и тем паче куда более великому произведению — «В ожидании Годо» Бекетта.

6. Слот-машина поэзии

Почти на самой окраине живет поэт, пишущий на идише, — Израиль Берковичи. Он объясняет мне, что литература — это слот-машина: жизнь и история засовывают в нее, заливают поток событий — неповторимый вечерний свет, путаницу чувств, мировые войны. Угадать, что выдаст машина, — невозможно: насыплет ли она горсть жалкой мелочи или будет по-царски щедра, подарит каскад стихов. Человек застенчивый и тихий,

Берковичи — тонкий поэт, рядом с ним чувствуешь семейное тепло и упрямое pietas[113], одолевшие века насилия и погромов; библиотека в его уютной и скромной квартире — словно маленький Ноев ковчег из восточной еврейской традиции; когда он читает свои стихи, например «Соловья» (пока его жена, вернувшись из больницы, где она работает врачом, готовит обед), я начинаю лучше понимать рассказы Зингера, тайну брака, полную страсти эпическую семейную жизнь евреев.

Среди книг в его библиотеке есть и альбом Иссахара-Бера Рыбака — собрание гравюр и рисунков, названных в честь маленького восточного еврейского городка «Штетл». Это мир Шагала — такой же волшебный и незабываемый, но только более яркий и поэтичный. Рыбак как художник больше великого Шагала; несмотря на парижские годы (когда он соприкоснулся с западной культурой, не утратив поэтического видения свой восточной родины, и когда он завоевал определенную известность), его имя не стало знаменитым во всем мире, хотя он этого и заслуживает, и уже вряд ли станет. Возможно, в прошлом время и потомки сумели бы воздать ему должное, исправив шкалу успеха и его степени. Но в наши дни время уже не способно вести себя как человек благородный и оценить то, что не освещают средства массовой информации. Сегодня они задают тон, изменяют и стирают исторические события, подобно Большому брату из романа Оруэлла «1984». Индустрия культуры калечит тех, кто появился после того, как она набрала силу; никто больше не попытается пересмотреть сегодняшние победы, время Рыбака никогда не настанет — в лучшем случае его ожидает недолгое и негромкое признание горстки поклонников. Тому, кто имеет, будет дано, у того, кто не имеет, будет отнято и то немногое, что у него есть. Впрочем, раз уж великий мир вынуждает поклониться себе, можно сделать все наоборот, как Бертольдо[114]. Неслыханное величие Рыбака тихо сияет в тени.

Румынская литература на идише сегодня уникальна: почти все евреи (в том числе писатели) уехали из страны, остались в основном старики. «Есть и свежие силы, — говорит мне с улыбкой Берковичи, показывая литературный журнал на идише, — новые поэты. Некоторые поздновато начинают писать, не торопятся открыть свое призвание; например, этому начинающему автору семьдесят девять лет, а этот уже выпустил вторую книгу стихов, первую он опубликовал, когда ему было семьдесят шесть».

В большинстве случаев речь идет не о сентиментальных ипатетических излияниях, не о второй литературной юности, которая иногда настигает стариков, которым пора работать над поэзией завещания. Их стихи сдержанные, тонкие, в них нет свойственного эпигонам пафоса, зато ощущается знакомство с формальными находками современной поэзии и умение ими пользоваться. Что значит «новые» поэты? Слот- машина литературы постоянно готовит сюрпризы и готова посмеяться над делением на поколения.

7. В музее села

Музей села, расположенный на берегу озера Херэстрэу, — не только одна из знаменитых достопримечательностей Бухареста, но и сжатый рассказ о многих веках румынской жизни. Ее ход определяли повторяющиеся ритмы и одновременно неспешное развитие крестьянского мира: деревянные домишки и церквушки, соломенные и глинобитные крыши, кровати и толстые цветастые одеяла относятся к миру, который кажется застывшим и неизменным, как природа, а на самом деле постоянно меняется — терпеливо, неспешно, как растут и стареют высокие деревья. Румынская цивилизация — цивилизация дерева, его доброты и силы, религиозной, непоколебимой кротости домашней утвари, лавок и столов, хранящих в доме память о бескрайних лесах, в которых в стародавние времена исконное население Румынии искало надежного убежища от очередного захватчика.

Во многих произведениях румынской литературы деревня предстает центром мира и одновременно точкой, из которой смотрят на мир. Кошбук, заявлявший о желании воспеть народный дух, собирался сочинить эпопею о румынской деревне; бунтарское, дерзкое творчество Михаила Садовяну (несмотря на широкое и спокойное дыхание его выразительной прозы), который создал подобную эпопею, также уходит корнями в семэнэторизм — политическое и культурное движение, возникшее в 1901 году с появлением журнала «Семэнэторул» («Сеятель»), боровшееся за обновление и прогресс, истоки которого сторонники движения видели в крестьянской традиции. Румынский популизм устами лидера царанистской партии Иона Михалаке заявлял, что крестьянские массы являются сплоченными, более того — это «единственный однородный класс» в стране.

Апологеты сельского мира защищали его от феодально-капиталистической эксплуатации, проявляя воинственную политичность, но при этом идеализировали прошлое. Как ни парадоксально, распространение латифундий и мелких земельных владений, недостаточных для того, чтобы прокормить одну семью, стали следствием земельных законов, принятых в XIX веке, в частности — Органического регламента 1831 года. Этот закон знаменовал собой отказ от традиционного обычного права и вводил частную собственность в современном понимании; старые крестьянские общины утрачивали власть над деревней, новые сельскохозяйственные договоры, навязанные крестьянским массам, фактически отдавали их на милость господ.

Йорга, оспаривавший (сразу после революции 1907 года) претензии бояр, которые утверждали, будто владеют землями с незапамятных времен, рисовал гармоничную картину жизни в деревне под властью общины, один из членов которой — боярин; даже Михаил Садовяну, писатель-демократ и революционер, изобразил архаичный мир, в котором крестьяне и господа — свободные люди, наделенные равными правами; Панаит Истрати, бунтарь-анархист, воспевавший кровавые разбойные нападения движимых жаждой мести гайдуков на жестоких и продажных феодалов, правителей и прелатов, писал об исконной гармоничной общинной жизни, в которой землей распоряжались не бояре, а главы общин, которым она принадлежала. Даже Эминеску защищает «исконные классы» от «современной» капиталистической эксплуатации, а Замфиреску в «Жизни в деревне» (1894) воспевает здоровые сословия своей страны, крестьян и знать, обличая новый жестокий класс обогатившихся землевладельцев, разрушающих при помощи денег связь человека с почвой.

Приверженцы романтических антикапиталистических настроений безоговорочно идеализировали исконный крестьянский мир, горячее дыхание общинного хлева, видевшего и жалкую нищету, и мрачное насилие. Крестьянское общество, которое слишком часто и необъективно обвиняют в отчуждении, освободило человека или, по крайней мере, заложило основы для его освобождения. Впрочем, такие интеллигенты, как Йорга, искажавшие в своих произведениях крестьянский мир, вовсе не собирались возрождать утраченную идиллию; идеализация подталкивала не к возврату в прошлое, а к борьбе против нынешних бед. Ностальгия по прошлому помогала смотреть в будущее. В этом Музее села дома, церкви, хозяйства, мельницы и прессы настоящие, пересаженные искусственно созданному организму, каковым по определению является музей, однако, гуляя по искусственному селу, заходя в настоящие хижины, разглядывая старинные сундуки и июньскую листву, я сталкиваюсь с чем-то не менее подлинным, чем «Жизнь в деревне», как называл ее Замфиреску. Наверняка в настоящих селах сегодня встретишь только поддельное; хочешь увидеть подлинное — отправляйся в музей.

8. Хиросима

Жители Бухареста прозвали Хиросимой снесенный, выпотрошенный, сровненный с землей, разоренный и перенесенный в другое место район, в котором Чаушеску (вероятно, соперничая с Помпиду, как и подобает балканскому Парижу) пожелал выстроить собственный центр, памятник своей славы. Цинь Шихуанди, который все не мог решить, что лучше — разрушать или строить, в равной степени удовлетворил обе страсти, возведя Великую Китайскую стену и приказав сжечь все книги; создается ощущение, что мегаломания Чаушеску, по крайней мере, в том, что касается замысла этого гигантского строительства, вылилась в особую форму разрушения — перемещение. Он не разрушал здания, а, наоборот, нередко их сохранял, но при этом разрушал пейзаж, перенося строения в другие, расположенные неподалеку места, передвигая их на десятки и сотни метров, чтобы создать новое, собственное пространство.

Он подвинул церковь XVIII века вместе с фундаментом на полсотни метров, перенес большие и небольшие здания, приставил капеллу к жилому дому, возведенному полутора столетиями позже, а если части слепленных вместе зданий не совпадали по размеру, спокойно отрезал кусок от одного или от другого и выбрасывал, он менял план города и его облик с легкостью, с которой ребенок строит песочные замки. У Канетти могущественные персонажи, стремясь подчеркнуть свое господство, требуют, чтобы вокруг них не было людей, чтобы города опустели, как поступил султан Дели Мухаммад ибн Туглак; Чаушеску опьяняла возможность устроить гигантский переезд Истории и ее следов. Он вел себя как начальник экспедиционного агентства, глава транспортной фирмы, упаковывавшей и перевозившей сценарий столетий.

Площади, улицы, аллеи и переулки в окрестностях величественной пустоши, на которой возвышаются Дворец парламента и собор Спасения нации, превратились в огромную стройплощадку, где кипит жизнь; ямы, канавы, кучи земли и камня, техника, строительный мусор. Разорение и опустошение обладают загадочным величием, в печальной картине затянувшегося переезда присутствует волшебство неброского, скрытая от глаза царственность подземелья, серой, слепой жизни, расползающейся по подземным помещениям, проникающей в щели, утекающей вместе со сточными водами к спрятанным в земных глубинах сокровищам.

Обнаженные подвальные помещения напоминают кротов или летучих мышей, которых безжалостно выставили на солнце, или перевернутых на спину насекомых, однако вторжение дня в царство тьмы не помогает раскрыть тайну низшего, обычно сокрытого царства. Вязкая потревоженная мгла, на которой возвышался дом, — первозданное, загнанное обратно, вниз, болото, в которое уходит корнями жизнь. Дом тянется ввысь, залитые светом столовые, комнаты, где мы играли в детстве, библиотеки — ни одна из них не помнит о безликом слое, на котором держится здание; жизнь не помнит и не желает помнить о дне, с которого она поднялось, она спускает в сточные канавы, загоняет вглубь, вместе с собственными испражнениями и отбросами, мысль о том, что и сама она принадлежит земле. Археология стоков и канав могла бы раскрыть нам тайную, поставленную с ног на голову историю городов, подобно величественной истории, изложенной Эрнесто Сабато в романе «О героях и могилах».

Но эта вселенная — не только адская клоака, о которой рассказал аргентинский писатель. Среди отбросов и мусора сверкают сокровища, добытые гномами в глубинах земли. В детстве, когда оловянный солдатик или фольга от шоколадной конфеты таинственно пропадали, мы верили, что они завалились в щель и оказались внизу, в неведомой стране, словно рыбаки, которых сирены утаскивают на морское дно и усаживают на трон.

Литературу влечет к низменному, ко всякому мусору, воспринимающемуся не как нищета, от которой нужно спасать, а как уголок, в котором скрыто рассеявшееся волшебство. Путешествия вниз, под землей, начиная со знаменитых странствий Жюля Верна и кончая более скромными Сусси и Бирибисси[115], забравшимися во флорентийскую канализацию, куда волшебнее прочих путешествий, потому что отважившиеся совершить их герои углубляются в скрытую, недоступную сердцевину, в мифический огненный центр, напоминающий о временах, когда Земля была раскаленным шаром, или об отбросах жизни, которые больше никому никогда не увидеть.

Мирча Элиаде в романе «Старик и чиновник» спускается в подземелья старого Бухареста, где его герои таинственно исчезают, подобно стрелам, которые они пускают вверх и которые не возвращаются назад. В этом романе государственная тайная полиция пытается разгадать политический смысл сказочных рассказов об исчезновении и волшебстве, но сама запутывается в меандрах мифического повествования; старый учитель Захария Фарыма, рассказывающий эти истории, переживет и могущественных лиц, которые допрашивают его, чтобы выведать известные ему государственные тайны, и Анну Паукер, которую все боятся и которая требует от Захарии поделиться своими фантазиями.

В глазах Мирчи Элиаде подлинная и бессмертная народная мифология противостоит ложной технократической мифологии власти. Возможно, выдающийся мифотворец не прав, он сублимирует прошлое; наверняка всякий архаический миф, предстающий сейчас перед нами в нетленной истинности, поначалу был уловкой, проявлением технократической власти, тайной, которую хранила власть, загадкой, которую создавала вокруг себя тайная полиция. Столетия унесли и тайную полицию, и ее могущество, осталось только повествование об их тайне, mythos[116], — чистое и подлинное, как всякая сказка, которая не преследует тайных целей, а хочет только, чтобы ее рассказали. Настанет день, когда погружение в глубины Земли и возвращение из этих глубин на свет, обусловленные проводимыми по приказу Чаушеску строительными работами, послужат источником вдохновения для поэзии и мифов, как развалины древних строений.

9. Трофей Траяна

В Адамклиси находится Tropaeum Traiani (Трофей Траяна). От монумента, воздвигнутого римским императором около 109 года, чтобы прославить победу над даками и сарматами, осталось лишь цилиндрическое основание; то, что можно увидеть сегодня, — реконструкция древнего памятника, выполненная в 1977 году. Траян воздвиг монумент в честь триумфа над царем даков Децебалом, которого румыны чтят как героя и выдающегося деятеля своей истории; потомки Децебала восстановили памятник, чтобы сохранить память и о победителе, и о побежденном.

Децебал — исторический персонаж и одновременно символическая фигура, выдающийся политический стратег, превратившийся на протяжении столетий в героя стихов и народных песен, в эмблему румынской свободы. Впрочем, румыны, почитающие Децебала как воплощение отнятой у них свободы, в равной степени считают себя его детьми и детьми его врага, завоеванных даков и завоевателей-римлян; дакско-римский синтез и его вековая преемственность заложили в Румынии основу национальной идеи и национального чувства. В «Иллюстрированной истории румынского народа» Дину Джуреску упоминает о памятной доске, водруженной детьми некоего Даизуса, павшего недалеко от Трофея Траяна в сражении с костобоками: как гласит надпись, Даизус, подобно своего отцу Комозусу, носил дакское имя, но его дети уже были названы латинскими именами — Юстус и Валенс. Историк радуется произошедшей за три поколения романизации и приводит еще несколько ее примеров, а вместе с

Джуреску ей радуются все румынские патриоты, гордые тем, что принадлежат к латинскому миру и что остаются клином, врезающимся в славянское море, — этот факт с досадой подчеркивал царский министр Горчаков и с удовлетворением отмечал Кавур.

10. Черное море

Если верить Нестору, греки поначалу восприняли как знак негостеприимства, axeinos, название «черное», которое коренное население дало внутреннему морю, но после все же переименовали его в гостеприимное, euxeinos, Понт Эвксинский — когда основали на его берегах свои города и превратили это море в эллинское. Впрочем, сила слова такова, что и сегодня Черное море видится водной пустыней, бескрайним мрачным болотом, местом изгнания, зимы и одиночества. У Вейнингера Черное море ассоциировалось с Ницше, с лицом, на котором никогда не бывает спокойного выражения, на которое постоянно набегает тень темных облаков. Купальный сезон на знаменитых пляжах от Констанцы до Мамайи, вкупе со многочисленными отелями и туристами, не в силах одолеть власть названия: «Порой эти воды кажутся черными, словно в них спит в колыбели сама ночь», — пишет Винтила Хория. Жара, ленивое, маслянистое море, поддельная мертвая роскошь крупных гостиниц согласуются с мрачным, темным очарованием названия, со связанными с ним архаическими и варварскими мифами.

Сегодня Констанца (древняя Томис), место ссылки Овидия, — центр промышленности, торговли, крупный порт, здесь кипит жизнь. Эклектичная архитектура кажется тяжелой, давящей, модерн — мрачным и монументальным, море под дождевыми облаками и впрямь темное, свинцовое; над горизонтом возвышаются портовые краны — печальные, ржавые. Хория, сочиняя роман об Овидии, воображал себе, как поэт-изгнанник слушает резкие крики чаек и ему кажется, будто они зовут «Медея-я-я!» — пронзительно, душераздирающе, как могла кричать варварская волшебница. Даже если отвлечься от воспоминаний и фантазий, сердце ноет от сырого ветра, атмосферное давление влияет на кровяное не меньше, чем колдовские и ядовитые травы, в которых разбиралась Медея.

Неужели смеси повышенной влажности и литературных реминисценций под силу вывернуть жизнь наизнанку, обнажить ее блеклую незначительность, печальное одиночество — как поникает флаг, когда внезапно затихает ветер? Краны высятся, словно железные мачты огромного, пугающего корабля, ладьи Харона, которую спустили на воду в государственном порту, весь город похож на гигантское безымянное судно, отчалившее прежде, чем его успели проводить, и спокойно покачивающееся на волнах в штиль, — глядя на него, не испытываешь печали и тоски разлуки. Воды — языческий саван, последний переход, после которого уже ничего не узнать, не найти ответ на многие вопросы, дальше только блеклый лимб, все, что и прежде, такая же действительность — несовершенная, но отныне равнодушная и неброская, притупившиеся желания и чувства, словно тайна перехода в том, что все утрачивает остроту, а истина равнозначна потере интереса.

В христианском загробном мире присутствуют души и тела, в языческом — только тени; наверное, поэтому языческий мир кажется более современным и убедительным, как кинотеатр, где бесконечно крутят фильм об уже несуществующей действительности, где на экране возникают лишь силуэты жизни. Возможно, этим силуэтам нечего друг другу сказать, им надоело разыгрывать один и тот же спектакль, поначалу их вдохновлявший, и теперь они лишь вяло дотрагиваются друг до друга — бессловесные, апатичные, словно фотографии влюбленных, которые сложены в пачку и которые никто не прижмет к сердцу. Когда дует сирокко, увидев, что любимое лицо исчезает за поворотом, не чувствуешь ни боли, ни горя и оказываешься у Аверна, у входа в Аид.

Когда дувший с Черного моря ветер рождал в его сердце тоску, Овидий, в честь которого названа площадь, обращался за помощью к Эроту — богу, которого не стоит призывать для защиты от утекающего впустую времени. Но действенного лекарства любовных содроганий Овидию в Томисе не хватало, потому что он был не поэтом любви и секса, а поэтом эротики, а эротике нужен большой город, средства массовой коммуникации, салонные сплетни, реклама. Всякий настоящий эротический поэт и писатель, будь то Овидий или Д’Аннунцио, — гений маркетинга: он навязывает правила поведения, выдумывает рекламные слоганы и тактику, как Д’Аннунцио, он предписывает следовать моде и пользоваться косметикой, как Овидий. Что отнюдь не мешает ему быть великим поэтом, каковыми порой бывали и Овидий, и Д’Аннунцио. В любом случае такому поэту и писателю нужно широкое поле для деятельности, а главное — сложно устроенное общество, сеть посредников, механизм воспроизведения реальности, который делает неразличимыми сообщение и средство его передачи, опыт и информацию, продукт и рекламу. Поэт эротики, желающий оставаться таковым, должен постоянно вращаться в обществе, ему нужен Рим или императорская Византия, Париж или Нью-Йорк; трудно, почти невозможно было заниматься литературной эротикой в провинциальной Германии XIX века, стране домохозяек, еще труднее — среди гетов. Овидий наверняка страдал от холода в здешние сарматские зимы: Август знал, как ему отомстить.

11. Фракийский всадник

Боги в Музее Констанцы — воплощение двойственности и смешения, загадочные маски, у которых киммерийское мрачное равнодушие к собственному происхождению попахивает декадентским промискуитетом. Статуя Аполлона I века до нашей эры — прекрасная женская голова, куда более женственная и соблазнительная, чем стоящая неподалеку голова Афродиты; у Исиды пухлый чувственный рот, элевсинская триада напоминает о циклах смерти и возрождения, Понт подчиняется Фортуне, у Эрота на фризе со сценой охоты на львов черты и выражение лица испорченного мальчишки. Бодрые призывы Чаушеску, написанные на стенах крупными буквами, мозолят глаза трехголовой Гекате и пытаются пробудить добрые, чистые чувства, отличающие сторонников социализма, у великой матери Кибелы, которой посвящали оргиастические культы.

Эти фигуры, обманчивые, как обманчив их смутный, неясный эротизм, напоминают о многослойном, сложном субстрате местной цивилизации, о племенах, эпохах и богах, перемешанных между собой, словно жители портовых кварталов. Йорга считал, что далекой основой карпатско-балканско-византийского сообщества, его первым слоем, были фракийцы, которых Геродот называл «величайшим народом на земле после индийцев» и которые, как он полагал, стали бы еще могущественнее, если бы они не были раздроблены на множество племен, носящих разные названия, а объединились и подчинились единому вождю.

В расположенном в стенах музея питомнике богов выделяются изображения Фракийского всадника. У него нет собственного имени, это не бог, а символ тайного божества, которое невозможно изобразить и тем самым профанировать, ибо оно непредставимо и неописуемо, как Верховный Бог, бесстрашным воином которого является всадник. Сидя на священном животном, коне, Фракийский всадник бросается вперед, его плащ развевается и складывается ветром; у одной статуи время повредило голову коня и всадника, у другой сохранилась вся фигура, лицо и взгляд отважно сражающегося воина.

Как гласит предание, фракийцы и геты отличались сдержанностью и мужественно встречали смерть, в написанной в «Илиаде» картине золотое оружие Реса и его белоснежные, быстрые, как ветер, кони окутаны сиянием. Сдержанность обусловлена близким знакомством со смертью и означает избавление от страха и тревоги, рождаемых слепым поклонением жизни; фракийцы оплакивали рождение, приносившее человеку столько забот, и праздновали окончание жизни, избавлявшее от бед и дарившее блаженство. Геты не боялись смерти и скорее предпочитали умереть, чем стать пленниками или рабами.

Откуда бралось это спокойствие — из умения слышать дыхание природы, учившего ощущать себя древесной листвой, расти и опадать, как листва, или из веры в бессмертие, убежденности, что после смерти начинается истинная, вечная жизнь рядом с сокрытым богом Залмоксисом? Окутывающие убитого во сне Реса золото и белизна — ореол убеждения, которое не сломить ночному убийце и которое потомок неприятелей Реса Гомер прославил в веках. Возможно, Фракийский всадник — воплощение убеждения, смерть не властна над ним, уверенно мчащимся на своем скакуне — адском животном, ставшем ему верным другом. Куда он скачет, к какому перевалу? Однажды на горе Снежник, на поляне под названием Помочняки, только что вставшее солнце вылепило из поднимавшегося с травы пара светящуюся непроницаемую преграду, заслонившую лес. Человек, поднявшийся и направившийся к этой занавеси из света, пройдя сквозь нее, растворился в сиянии, я его больше не видел, но в том, как он исчез, в том, свидетелем чему я стал, не было пугающего чувства потери.

Истинная тайна чиста и наполнена светом, как в то далекое утро, ему не нужны жалкие уловки и чудеса, дешевый обман оккультного и сенсационного. В музее хранится статуя Гликона — чудовища с головой собаки или антилопы с человеческими глазами и волосами, змеиным туловищем и львиным хвостом. Гликону поклонялись во II веке нашей эры в Пафлагонии как воплощению Эскулапа, его культ сохранялся и в Риме. Он мог бы стать гением места при разворачивающихся вокруг метаморфозах и всеобщем смешении; если взглянуть прозаичнее, его можно рассматривать как напоминание о надувательстве. Один мошенник, Александр из Абонотиха, приручил змею и хитроумно ее использовал: за немалую мзду змея давала пришедшим к ней на поклон людям ответы на вопросы и пророчествовала о будущем. Эпигоны и эпигонские эпохи не способны верить в Бога или взглянуть в лицо атомам и пустоте; их Halbkultur[117] не позволяет понять Евангелие и Лукреция, поэтому эти люди обращаются к интеллектуальным безделушкам — дешевым, не претендующим на изысканность, ища утешения в невероятных балаганных чудесах. Тайна жизни, смерти и судьбы смешивается с тайной женщины, которая забирается в ящик и которую распиливают пополам на глазах у публики, а потом женщина, как ни в чем не бывало, выскакивает из ящика и раскланивается.

Культ Гликона — поклон перед собственной неспособностью понять, в чем же трюк. На самом деле воистину неизведанная тайна скрыта несколькими метрами ниже — в появившихся из моря амфорах и в море, о котором они напоминают, или в чудесной голове скорбящей женщины, символизирующей всю невыразимость горя. Трудно представить себе, чтобы эта очаровательная, охваченная печалью женщина спросила, как наверняка делал беззастенчивый Александр из Абнотиха: «Под каким знаком зодиака ты родился?».

12. Мертвый город

Для Гёльдерлина путешествие предков немцев по Дунаю было ностосом, то есть возвращением домой — в лето, в солнечную страну, к Элладе и Кавказу. Я добрался до Histria, Истрии, мертвого города, связанного у меня с летом и с хорошо знакомыми местами. Как-то непривычно приехать сюда в вечерний час, еще непривычнее — приехать одному: слово «Истрия» вызывает в памяти слепящее солнце, бесконечный день, жизнь, еще незнакомую с одиночеством.

Здесь, в этой археологической метрополии, нет ни души. Ворота заперты, трубы не дымят, грузовики выглядят заброшенными, как развалины древней милетской колонии. Я перелезаю через забор, пробираюсь среди репейника и дикорастущих колосьев, развалин храма Зевса и базилики, массивных ворот и колонн, возвышающихся в закатном солнце, словно огромные стебли, среди немых терм. Прозрачный, ясный вечер опускается на захоронение, где спят столетия, между камнями то и дело проскальзывают змеи, птицы громко щебечут на выщербленных стенах, развалины спускаются к морю, которое из-за водорослей и цвета дна кажется рыжим.

Мертвый город наполнен вечностью и разрушением, камни не расскажут о том, как к этим берегами пристали корабли милетских колонистов, скорее, они поведают о волнах, стиравших все, что было здесь прежде, — готы, славяне, аварцы; о мгновениях, в которых пресеклась жизнь. Среди камней стоит крест в память об Эмиле Панаите, Михае Симионе и Эмиле Платоне, умерших 12 марта 1984 года, но в тишине столетий развалины храма, воздвигнутого в честь неизвестного местного божества, заслоняют развалины христианской базилики, хотя и настал час вечерней молитвы.

Город большой, его улицы пересекаются, разветвляются и теряются, образуя лабиринт, я не сразу нахожу дорогу обратно. Как Белой кобре в мертвом городе Киплинга, в прозрачном воздухе, разносящем малейший шум, начинает казаться, что ты оглох, перестал слышать голоса действительности. Столетия смерти, скопившиеся среди здешних развалин, означают не мрак, не поглощающую все образы тьму, а ясный и неизменный свет, в котором глаз прекрасно все различает. А еще эти столетия — словно стеклянная стена, отделяющая от раздающихся в мире звуков. Среди развалин прошлого бродишь не как слепой, а как глухой, погруженный в нечто непредставимое, порой комичное и смешное, постоянно окружающее того, кто туговат на ухо.

Здесь ощущаешь себя беззащитным, легкой добычей, которой не уйти от неожиданной опасности, нечем ей противостоять; в детективах встречаются страшные убийцы и ловкие слепые сыщики, но глухих сыщиков не бывает. Старость тоже следует изображать не столько слепой, сколько глухой старухой. Разумеется, в подобных случаях наш словарь проявляет милосердие и приходит на помощь; всегда можно попытаться уверить себя, что это не глухота, а частичное снижение слуха, как говорил лечивший дядюшку Джиджи врач, чтобы его успокоить. Но я-то, возражал дядюшка, все равно ничего не слышу.

13. У последней черты

Вскоре мне предстоит вернуться к реке и уже не расставаться с ней до самого ее конца. Дальше на запад простирается Бэрэган — пустынная румынская степь, место ссылки, жаркого лета и холодной зимы, бескрайняя равнина. Режим Антонеску депортировал сюда цыган (Захария Станку увековечил эти события в романе «Табор»), а после 1945 года — румынских немцев. Садовяну и Панаит Истрати воспевали закаты над бескрайним морем равнины, репейник и крестьянские восстания, цыганскую скрипку и пение дрозда, полные безнадежной тоски.

У подножья холма Денис Тепе, чуть севернее Бабадага, лежит бухта, где бросили якорь аргонавты на пути из Колхиды домой. В бухте пусто, море поблекшее, на бесцветном склоне холма разбросаны промышленные строения, от которых веет убогой окраиной. Дунай начинает разливаться и расширяться, утекая, словно вино из разбитого кратера, как сказано в стихах, описывающих падение раненого героя с колесницы. Предчувствие конца окрашено покоем и величием, плодородной жизненной силой. В Балте Дунай соединяется с лугами, рождая огромные запутанные водные джунгли, густо растущие деревья склоняются над рекой, образуя текучие гроты, глубинные, изменчивые жилища темно-зеленого или синего, словно ночное небо, цвета, где не различить землю, воду и небеса. Все покрыто растительностью, все карабкается, вьется, пышно цветет, все податливо, все здесь — бесконечная игра отражений.

Остров Брэила, протянувшийся на шестьдесят километров и зажатый между главным рукавом Дуная и старым Дунаем, — водный Эдем, мир волшебницы Альцины, где царствует камыш; здесь готы, как пишет Гиббон, согласились отдать римлянам своих жен и дочерей, но не свое оружие. У Брэилы река вновь остепеняется, обретает единое мощное течение, как и подобает цветущему торговому и промышленному городу, деятельному, не знающему устали речному порту, каковым остается и сегодня порт в близлежащем Галаце.

Некогда крупный центр торговли превратился в крупный центр металлургии и судостроительства; охра благородного и тяжеловесного XIX столетия, отличавшегося неоклассическим достоинством, но украшенного подобающими модерну завитушками и кариатидами, растворяется в левантийской смутности и неопределенности, которая пристала восточному порту, смешению и брожению всего, что выбрасывает на берег волна. В девятнадцатом столетии в Брэиле собирались готовившие революцию болгарские эмигранты; об этих патриотах, «отверженных», и об их нескончаемых ночных спорах в городских трактирах рассказал в своих книгах Вазов.

В ресторане «Дунай» на площади Ленина стены помпезного красного цвета, с претензией на стиль конца столетия, но свет тусклый, объединенных усилий безоблачного полудня и люстры, горящей в дальнем углу, недостаточно, чтобы мы могли прочесть меню. Республиканская улица, которую я только что перешел, — одна из характерных улиц, вдоль которой тянутся эклектичные здания, в основном охристо-оранжевого цвета; по таким улицам в последние годы я неоднократно ходил в Венгрии, Словакии, в Банате, во многих больших и малых городах паннонского моря; в царящем в ресторане сумраке мне чудится, будто все эти улицы начинаются и заканчиваются здесь, на этой площади, словно именно здесь пролегает граница дунайского мира, моя граница.

Турки и особенно греки оставили в Брэиле (или Ибраиле) заметный след: от купцов, богатство которых бросается в глаза в Греческой церкви, до партизан Маркоса, прибывших сюда в 1948 году после гражданской войны. Сын греческого контрабандиста, которого он никогда не видел, — поэт Брэилы Панаит Истрати, родной город помнит его и гордится им. В музее есть фотография, снятая в 1921 году в Ницце: поэт стоит на улице в широкополой шляпе и читает «Юманите» — его поза, которая подошла бы героям Фитцджеральда, выражает отчаянную дерзость, беззащитную и безграничную наивность потерянного поколения, которое кричало о своей потерянности и к которому принадлежал Панаит Истрати.

Из больницы в Ницце, где он очутился после попытки перерезать себе горло, Панаит Истрати отправил Ромену Роллану письмо, представляющее собой отчаянный крик о помощи и написанное вечером накануне попытки самоубийства; в письме он дважды прерывает поток жалоб, чтобы рассказать смешные эпизоды из детства. Этим «восточным писателем», который объехал пол мира, перепробовал самые разные ремесла, этим «балканским Горьким», поэтом бродяг и беспризорников, Ромен Роллан искренне восторгался и многое сделал для того, чтобы его узнали во Франции. Через несколько лет Панаит Истрати завоевал всемирную известность, его произведения (их действие почти всегда происходит в Румынии, на Балканах, хотя иногда Истрати писал на французском, который он выучил самостоятельно) перевели на двадцать пять языков, и даже такой видный критик, как Георг Брандес, которому в свое время Томас Манн с почтением и трепетом отправил «Будденброков», имел неосторожность заявить, что любит Истрати больше, чем всех остальных современных европейских писателей. Критикой советского режима Истрати вызвал гнев ортодоксальных левых, которые отказали ему в звании коммуниста; в 1925 году он забросил литературу, чтобы посвятить себя защите угнетенного населения, занимавшего земли между Днестром и Тисой, аннексированные румынским правительством.

Роллан сравнивал сочиненные Истрати истории, перетекающие одна в другую, с излучинами и извилинами Дуная, с лабиринтом вод и берегов, которые Панаит Истрати описал в романе «Кира Киралина», — зачарованный блеском и путаницей, ошеломленный их хитрым кружением, таящимися за речными поворотами бедами и жестокостью. Истрати — поэт свойственного Востоку всеобщего смешения и неоднозначности, неупорядоченности, которая одновременно сулит спасение и насилие; этот бунтарь-анархист был братом жертв и побежденных, хотя, когда он пытался рассказать об их восстании и призывал к отмщению, например в «Гайдуках», с литературной точки зрения его книги оказывались неубедительными.

Как часто бывает с имморализмом, рожденным этическим бунтом против ложной морали, Панаит Истрати, защитник слабых и обездоленных, в конце концов поддался наивному соблазну жизненной силы, не заметив, что эта сила благословляет злоупотребление со стороны сильнейшего. Секс во всем его многообразии воспевается как свобода удовольствия, но одновременно он превращается в ловушку, заманивающую жертв в водоворот жизни и в руки преследователей. Для Панаита Истрати, который, прислушиваясь к голосу страдания, был поэтом, а воспевая жизнь безо всяких правил и прогресс, превращался в ритора, человеческое существование походило на восточный бордель: закрывающие вход занавеси призывают зайти внутрь — туда, где нет ничего, кроме грязи.

Брэила и близлежащий Галац, который Антиквар заклеймил за распущенность и толпы проституток на каждом углу, как нельзя лучше соответствуют по духу Истрати, его сказочным историям — тем, что обычно рассказывают на базаре. Сегодня эти города, особенно Галац, прозванный дунайским Гамбургом, гордятся не коврами, а промышленными предприятиями, подъемными кранами, железным адом, который кажется адом лишь тому, у кого недолгая память и кто забыл о том, как уничтожали друг друга люди в пестром вчерашнем мире. Скорее можно сказать, что эти города, особенно Галац, — символ стремления румын добиться независимости от Советского Союза, в том числе развивая промышленность, и одновременно символ экономического кризиса, которым закончились эти амбициозные проекты.

Прут, воды которого некогда считали чистыми и дарящими здоровье, на протяжении многих километров обозначает границу с Россией, за этой границей дунайские координаты теряют свое значение. По сути, пафос границы — чувство неуверенности, страх, что тебя могут тронуть, похожий на страх, который терзает героев Канетти, смутная боязнь другого. Как и все границы, в том числе границы нашего «я», Прут — воображаемая линия, растущая на том берегу трава ничем не отличается от травы на этом берегу. Возможно, дунайская культура, которая сегодня кажется открытой и космополитичной, способна преподать урок закрытости и тревоги; на протяжении слишком многих столетий эта культура была одержима мыслью о том, что нужно воздвигнуть преграду, бастион для борьбы против турок, славян, всех «других». «Итак, Дунай служит мощным основанием для всякой операции, каково бы ни было ее направление, поскольку Дунай — исключительно удачная линия обороны, позволяющая отразить атаку с любой стороны…» («Опыт стратегической географии, изложенный полковником Дж. Сирони». Турин, 1873. С. 135).

14. В дельте

Граф Иштван Сеченьи, первопроходец, налаживавший коммуникации в Юго-Восточной Европе, патриарх венгерского освободительного движения, 13 октября 1830 года писал своему другу Лазарю Фоте Поповичу о том, что имел удовольствие встретиться с князем Сербии Милошем Обреновичем и обнаружить, что тот является убежденным сторонником «Регуляции» — проекта работ, необходимых для обеспечения навигации по Дунаю. Сеченьи возвращался из Константинополя и Галаца, куда он ездил пропагандировать свои грандиозные планы, он добрался до устья и двинулся дальше, далеко за устье, за пределы задуманного им долгого водного пути; по дороге домой он серьезно заболел и даже написал на корабле письмо графу Вальд- штейну, которое должно было стать его политическим завещанием.

Сеченьи прожил эти месяцы с трагическим ощущением конца — по разным причинам. «Регуляция» пристала концу и его приближению, ставить точку — удел инженеров, нотариусов и прочих умельцев вести счета, учет и дотошно все регистрировать. Смерть возвращает страдающей приблизительностью жизни достоинство порядка: небрежно текущий денежный поток обретает строгость в ясности завещания, случайные любовные связи исчезают, уступая место в некрологах и словах соболезнования законным супругам, смертельная агония более сдержанна и размеренна, чем всякое мгновение жизни. На странице 745 посвященной Дунаю внушительной монографии, увидевшей свет в 1881 году, Александр Франц Хекш возвращается назад и исправляет подробности приведенных выше описаний, поскольку, пока он работал над книгой, картина изменилась; до этого мгновения он стремительно и беззаботно мчался вперед, но, завершая свой труд, ощутил необходимость расставить все по местам.

Свойственное концу центробежное замедление солидарно с описывающей его кадастровой картой. Дельта, куда корабль заходит и где он теряется, словно уносимое водой бревно, представляет собой великое рассеивание: рукава, протоки и ручьи разбегаются, словно органы слабеющего тела, постепенно утрачивающие связь друг с другом; но в то же время дельта — идеальная сеть каналов, точнейшая геометрия, шедевр «Регуляции». Это огромное царство смерти, которую держат под контролем, как держат под контролем смерть маршала Тито и других героев всемирной истории, — смерти, которая представляет собой беспрерывное возрождение, изобилие растений и животных, камышей и цапель, осетров, кабанов и бакланов, ясеней и тростника, сто двадцать видов рыб и триста видов птиц, лабораторию жизни и ее форм.

В воде гниет вырванный с корнями дуб, гриф камнем падает на маленькую лысуху. Девушка снимает босоножки и свешивает ноги за борт лодки, атомы, связанные и сжатые во всяком веществе, стремятся к иным сочетаниям и формам. Дельта — это лабиринт ghiol[118], водных тропинок, кружащихся среди камыша, и сеть каналов, обозначающих водные потоки и проходы через лабиринт. Эпос дельты в историях без названия, прожитых среди камышовых и глиняных хижин рыбаков-липован, среди грозивших им морозов и оттепелей, а также в протоколах учрежденной в 1856 году Европейской комиссии по Дунаю, которая в 1872–1879 годах выделила 754 654 франков на строительство Сулинской дамбы.

Проще нацарапать в путевом блокноте что-нибудь про канал, чем про ghiol, проще поведать об инженере Константине Барском, которому часто доводилось рассказывать о проекте строительства канала Канара между Дунаем и Черным морем, чем о Дане Ковалеве, лодочнике и рыбаке из липован, проживающем в поселке Миля-23 на ведущем в Сулину рукаве, или о малыше Николае — я знаю только, что он застенчиво улыбнулся, когда его поцеловала сошедшая с корабля девушка. Чтобы оправдать свое существование, книга должна рассказать историю Николая, описать смущение, охватившее его, когда он увидел склоненное к нему лицо девушки; обычно книги все сглаживают, тяготеют к компендиуму, к краткому пересказу истории побед и падений империй, к собранию исторических анекдотов о могущественных лицах, отчету о состязаниях при дворе и на Парнасе, собранию протоколов международных комиссий.

Корабль скользит по воде, камыши за бортом убегают вспять, сидящий на дереве и сушащий распахнутые крылья баклан кажется нарисованным на небе распятием, мошкара роится, словно небрежно зачерпнутая горсть мелочи жизни, а специализирующийся на дунайской литературе германист ничуть не завидует Кафке или Музилю, их гениальному умению описывать темные соборы и бесполезные комитеты, а завидует Фабру и Метерлинку, аэдам пчел и термитов и понимает, отчего Мишле, написав историю Французской революции, взялся писать историю птиц и моря. Поэт — Линней, пробуждающий желание пересчитать кости у рыб и чешуйки у змей, понаблюдать за работой маховых и хвостовых перьев у птиц; бормотание лета и реки требует от того, кто, поддавшись его очарованию, решится описать его словами, такого же владения пунктуацией, как у шведского натуралиста, мастера классификаций, умения употреблять, как и он, разделяющие предложения запятые и дополнительно подразделяющие их точки с запятыми, и расставлять точки, приводящие все к единому знаменателю.

Разумеется, каталог Музея дельты в Тулче — последнем селении на твердой земле, из которого отплыл наш корабль, помогает описать зеленушек, галок, рисанок, аистов, цапель, пеликанов, выдр, горностаев, лесных котов, волков, боярышник, шиповник, молочай, иву. В конце концов, Линней причислял к фитологам, то есть к ученым, не только ботаников в строгом смысле слова, но и вызывающих меньшее доверие ботанофилов, включая поэтов, богословов, библиотекарей и смешанные типы. Впрочем, сборник, в котором напечатаны статьи разных авторов, дает лишь краткое описание мира, в то время как мир широко раскинулся вокруг; приходит день, когда библиотечный ботанофил осознает, что, будучи натуралистом по приказу короля, как Бюффон, испытываешь растерянность перед древней матерью-природой, и, пытаясь описать бег зайца подобно французскому ученому, ты вынужден сделать пространное отступление о миграции народов в варварскую эпоху.

Вчера я побывал в Музее дельты, сегодня я оказался в дельте: запахи, цвета, блики, изменчивые тени на воде, блеск крыльев на солнце, жидкая жизнь утекает между пальцами и, несмотря на праздничное настроение этого дня, когда я стою на палубе корабля, словно описанный Гомером царь на колеснице, вынуждает признать слабость наших органов чувств, атрофировавшихся за тысячелетия: обоняние и слух не способны уловить послания, которые шлет каждый колышущийся куст; мы давным-давно оторвались от этого потока, вышли из братства, отреклись от него; Улисса больше не надо привязывать, морякам больше не надо затыкать уши — пение сирен раздается в ультразвуковом диапазоне, который Его Величество «я» не слышит. В воздухе парит баклан с раскрытым клювом, похожий на доисторическую птицу над первобытным болотом, но огромный хор дельты, его постоянный, низкий гул для наших ушей — тихое бормотанье, голос, который нам не разобрать, шепот жизни, что проходит мимо, не будучи услышанной, оставляя позади нас — людей со сниженным слухом.

Виноват в этом не Дунай, который здесь убедительно доказывает, что не вытекает из сказочного крана в окрестностях Фуртвангена, а тот, кто перед сверканьем и музыкой здешней воды ощущает потребность ухватиться за вздорную гипотезу (хотя бы ради того, чтобы с возмущением ее развенчать), лишь бы порассуждать о капающем кране и не прислушиваться к пению реки. Наверное, и судовой журнал, заполненный скорее сантехником, чем Улиссом, в этом месте дает течь и начинает тонуть, вместо того чтобы скользить по волнам быстро и уверенно, как лодочки, которые умеет мастерить Николай из коры и бумажек. Как известно, книги — жанр, в которомриски надежно покрыты, литературное общество — предусмотрительная страховая компания, редко бывает так, чтобы поэтическая катастрофа не была хорошо застрахована. Но чтобы со спокойной душой вести заметки на корабельной палубе, среди меандров дельты, нужно вписать морскую статью all risks, предусматривающую все возможные риски, в том числе частные аварии, обрыв крюков, контакт с перевозимыми заражающими веществами, кражу, повреждение, недоставку, растекание, поломки и/или потери.

День великолепен, корабль блуждает по речным рукавам, словно зверь. В старой дельте, если двигаться в сторону Килии, ил постепенно сменяется сушей, нечто податливо уходящее вниз уступает место почве, на которой можно строить, сажать растения, собирать урожай; рукава и каналы образуют дельту внутри большей дельты, ивы и тополя торчат на косах над зарослями ежевики и тамариска, крупные белые и желтые кувшинки лежат на воде, похожие на изображения окруженных первозданным океаном земель на старинных картах мира; рядом с советской границей расположена Старая Килия (греческая колония, генуэзский товарный порт; в XIV веке нотариус Антонио ди Понцо писал, что здесь торгуют коврами, вином, солью и двенадцатилетними рабынями, а XVII веке монах Никколо Барси утверждал, что здесь вылавливают в день по две тысячи осетров) — над городом возвышаются башни церкви, поразившие рыбаков-липован, как рассказано в романе «Бескрайняя река», написанном в 1930-е годы Оскаром Вальтером Чизеком.

Самый длинный рукав, протяженностью сто десять километров, ведет в Сфынтул Георге; неподалеку от Махмудии река протекает мимо крепости Сальсовия, в которой по приказу Константина был убит Лициний; по левому берегу тянутся тропический лес и гладкие песчаные низменности — царство лягушек и змей, летом температура поднимается здесь до шестидесяти градусов. Честно говоря, рассказывающая о дельте литература отдает предпочтение морозу, а не летнему зною: Чизек повествует о рыбаках, которые зимой проделывают полыньи во льду, Штефан Бэнулеску — о кривце, ледяном порывистом ветре, о метелях, о том, как поскрипывает лед, когда он начинает трескаться и таять. И разумеется, топос литературы дельты, его излюбленный эпический сценарий — наводнение: Дунай выходит из берегов и затопляет селения, вода сносит хлева, лачуги и лесные хижины, сталкивая в разлившиеся, словно в день Всемирного потопа, воды, домашних и диких животных, быков, оленей, кабанов.

В то же время для Садовяну дельта — бассейн, в котором сливаются племена и народы, словно Дунай уносит к морю и, выходя из берегов, раскидывает вокруг обломки веков и цивилизаций, фрагменты истории. Жить им недолго: в сезон наводнений их выбрасывает на берег, и вскоре их поглощает земля, вместе с листвой и всем, что приносит река; как говорит Садовяну, дунайские истории рождаются и умирают за одно мгновение, как высыхает лужа. В одном рассказе Штефан Бэнулеску описывает похороны ребенка в метель, лодку, на которой везут тело в поисках пригорка или дюны, где можно вырыть могилу, разъяренные волны, угрожающие смыть скромное захоронение, зиму, стирающую и эту трагедию, и это горе — кое-как устроенную могилу, историю без названия.

В рассказах Садовяну и Бэнулеску часто действуют цыгане, словно бродячий, гонимый народ лучше других приспособлен к жизни в архаичном, забытом мире дельты. Сто лет назад здесь действительно было царство беглецов и бродяг, ничейная земля, где прятались те, кто жили вне закона, кем бы они ни были. Контролировавшие эти земли турки не держали здесь регулярного гарнизона, только отдельные, кое-как набранные отряды, в которые сгоняли крестьян; стражи порядка не враждовали с прятавшимися на болотах разбойниками и дезертирами, которых им полагалось преследовать и истреблять, но от которых сами они были почти неотличимы. Путеводители прошлого столетия, например, фундаментальный труд барона Аманда фон Швейгера-Лерхенфельда, повествуют о диких племенах людей всяких рас и мастей, турок и кавказцев, цыган и негров, болгар и валахов, русских и сербов, моряков из половины стран света, авантюристов, преступников, беглых каторжников. «Убийство было здесь обычным делом». После Крымской войны сюда хлынули направлявшиеся в Болгарию ногайцы, татары и черкесы, которых косили эпидемии.

Сегодня дельта, где проживает около двадцати пяти — тридцати тысяч человек, прежде всего родина липован, рыбаков с длинными патриаршими бородами, вынужденных в XVIII веке уехать из России из-за своей веры. Эти старообрядцы, последователи монаха Филиппа, бежали в Буковину из Молдавии; они не признавали священников, церковные таинства, брак и военную службу, а главное — отказывались приносить присягу и молиться за царя, вдобавок они считали, что кратчайший путь к спасению — умереть от голода или на костре. В австрийской Буковине Иосиф II предоставил им свободу вероисповедания и освободил от несения военной службы; просвещенный император наверняка презирал принципы, запрещавшие липованам делать прививки и принимать лекарства, зато он не мог не оценить скромное трудолюбие и законопослушание, а главное — находчивость и предприимчивость, благодаря которым липоване стали умелыми и технически передовыми ремесленниками и крестьянами. В середине XIX века многие липоване признали церковную иерархию и вновь начали проводить церковные службы по старинному обряду, а в конце столетия некоторые из них влились в ряды прихожан Греческой восточной православной церкви.

В наши дни липоване по-прежнему живут в дельте и ловят рыбу, однако многие из них работают в других местах — на заводах, в румынской промышленности. Тем не менее они остаются речным народом, обитающим в воде, словно дельфины и другие морские млекопитающие. Их вытащенные на берег черные лодки похожи на зверей, вылезших на песок погреться на солнышке, на тюленей, которые при малейшей опасности мгновенно ныряют в воду и исчезают в волнах. Над водой возвышаются их дома из дерева, глины и соломы, с камышовыми крышами, их кладбища с голубыми крестами, школы, в которые их дети приплывают на лодках. Цвета липован — черный и голубой, прозрачные и тихие, как глаза Николая под соломенной челкой. Когда корабль проплывает перед их домами, жители радостно и приветливо выглядывают, здороваются, машут руками, предлагают остановиться и зайти; один из липован, сидящий в лодке, несколькими гребками догоняет нас и, поравнявшись с кораблем, предлагает только что выловленную рыбу в обмен на ракию.

Между землей и водой нет границы, улицы, ведущие в деревнях от одного дома к другому, превращаются то в заросшие травой тропинки, то в каналы, где колышется камыш и качаются на воде кувшинки; земля и река переходят, перетекают друг в друга, поросшие камышами плавни покачиваются на поверхности воды, словно упавшие в воду деревья, или цепляются за дно, словно острова, здесь, в дельте, есть даже собственная Венеция — Валково, где стоит церковь с куполами.

Захария Хараламбие, живущий рядом с поселком Миля-23 по старому, имеющему двойную излучину течению Дуная, неподалеку от канала, который ведет в Сулину, охраняет заповедник и пеликанов, всю жизнь он слушает их крики и хлопанье крыльев. Как и у других липован, у него открытое и честное лицо, на котором написана бесстрашная наивность. Дети, обступившие нас, как только мы сошли на берег, ныряют в реку, пьют ее воду, гоняются друг за другом по воде и по суше — для них разницы нет. Женщины разговорчивы и приветливы, держатся они раскованно и по-дружески — подобная манера поведения подтолкнула Чизека к тому, чтобы предаться на страницах романа смелым любовным фантазиям. Дельта — бескрайнее царство течения, жидкая вселенная, которая дарит освобождение и отпускает на волю, мир, где все подобно листьям, что отдаются волнам и позволяют себя унести.

Где кончается Дунай? Его беспрерывное окончание ни имеет конца, конец — не более чем слово. Речные рукава текут сами по себе, избавившись от царственного единства-идентичности, умирают, когда им заблагорассудится, — одни раньше, другие позже, так и справка о смерти освобождает сердце, ноги и волосы от обета взаимной верности. В этом переплетении философ вряд ли сумел бы указать пальцем на Дунай, обуревающая его жажда точности породила бы неуверенный, отчасти экуменический круг, который описал бы в воздухе палец философа, поскольку Дунай — везде и его конец находится на каждом из 4300 квадратных километров дельты.

Бюшинг, как и Аммиан, насчитывал у Дуная семь устьев; в 1764 году Клееман, вслед за Геродотом и Страбоном, насчитал пять устьев; Зигмунд фон Бир- кен перечислил устья с названиями, которые он нашел у Плиния: Hierostomum, или Священное устье, Narcostomun, или Ленивое устье, Calostomum, или Красивое устье, Pseudostomum, или Ложное устье, Boreostomum, или Северное устье, Stentostomum, или Узкое устье, Spirostomum, или Змеистое устье.

Официально из Тулчи выходят три рукава: северный Килийский рукав, в свою очередь, насчитывающий в месте впадения в море, на советской территории, сорок пять устьев; этот рукав несет две трети воды и дунайского мусора; центральный Сулинский рукав, впадающий прямо в Черное море через прорытый в 1880 и 1902 годах канал, облегчивший навигацию и сделавший путь символически прямым и коротким; южный, кружащий и вьющийся змейкой Георгиевский рукав, по которому во всех учебниках принято указывать длину Дуная; строго говоря, есть и четвертый рукав — канал Дунавец, отходящий от Георгиевского рукава и, отступая на юго-восток, тянущийся к большому озеру Разелм, в которое впадает и другой, отходящий от Георгиевского рукава, канал — Дранов.

Вряд ли есть смысл, пытаясь точно определить устье Дуная, отчаянно спорить, как спорят об истоках Дуная; дайте каждому, будь то человек, река или зверь, спокойно умереть, не надо допытываться, как его зовут. Лучше выбрать устье Дуная по названию: если вам по душе вялый, ленивый конец, путь будет Narcostomum; если вас манит возможность в последнюю секунду перемешать карты, достать из рукава туз, — пусть будет Pseudostomum, Ложное устье; стремление быть последовательным и колдовские чары наверняка подтолкнут меня выбрать Священное устье, ведь, как утверждал Зигмунд Биркен, неподалеку от него некогда стоял город Истрополис.

Путаница переходит все границы, так бывает со стариками, забывающими имена и даты, ошибающимися на целые десятилетия и не помнящими, кто еще жив, а кто умер. В любом случае наш выбор будет произвольным, условным, как и подобает эпохе законченного нигилизма; раз истины нет, для ее поиска можно выбрать какой угодно критерий — так устанавливают правила игры в шахматы или дорожного движения. Ведущая в Сулину прямая линия понравится сторонникам волюнтаризма, а то, что судоходность этого пути обеспечили выкопанные каналы, подстегнет любителя «Регуляции». Значит, договорились: Дунай заканчивается в Сулине.

15. В широкое море

Искусство, представляющее собой образцовую знаковую систему, подкрепляет выбор в пользу Сулины. На берегах прирученного Дуная, неспешно и невозмутимо приближающегося к своему концу, стоят на коленях женщины — полощут и расстилают сушиться половики. Ржавые корабли покачиваются на волнах, словно в живом, действующем порту, однако город мирно дремлет, опустив руки, погруженный в долгий апатичный сон, отчего он уснул — никто уже и не помнит. В магазинах и на складах шаром покати — одно сало да консервы, даже на базаре прилавки пусты, горы редиса, которым торгуют на каждом углу, воспринимаются как пародия на изобилие.

Не оставившая заметных следов прерванная модернизация разрушила старый турецкий город, разбросанный между пыльными дорогами, грудами мусора и деревьев; окошки кассы речного вокзала закрыты, несколько человек нерешительно становятся в очередь, не зная, когда можно будет купить билет и можно ли будет вообще это сделать. Солдаты — частично в форме, частично в гражданском, — заняты бесконечными строительными работами. В гостинице «Farul», то бишь «Маяк», можно перекусить, но выпить разрешается только во дворе, куда еду не приносят.

Сулина — покинутый, заброшенный город, кинопавильон, в котором все сцены давно сняли, и артисты уехали, бросив ставшие ненужными тексты ролей, костюмы и декорации. Юрист Константин Франц, противник Бисмарка, сторонник федеральной многонациональной Миттель-Европы, в которой немецкий элемент стал бы объединяющим, но не подавляющим, мечтал о дунайской федерации, которая, следуя буквальному смыслу слова, включала бы и устья, и дельту, и сулинский маяк, стоящий на месте впадения реки в море. Все эти планы остались в прошлом, их словно водой унесло, — отвечают плещущие о берег волны. Снятый фильм рассказывает о старой дунайской Европе, в нем есть несколько любовных историй, дипломатические интриги, изящество прекрасной эпохи, зажатые в рамки Европейской комиссии по Дунаю, которая со всеми подстилающими соломку предосторожностями и изящными узорами политики девятнадцатого столетия, руководила работами по расширению и переустройству порта.

История отбыла из Сулины, оставив горстку турецких домов, маяк, построенный на налоги, которые платили заходившие в порт суда, да несколько фасадов, которые с натяжкой можно причислить к модерну. Сегодня в Сулине скапливается приносимый Дунаем мусор. В написанном в 1933 году романе «Европолис» Жан Барт, то есть Эуджен Ботез, рассказывает о том, как в Сулину, словно обломки потерпевших крушение судов, приносит человеческие судьбы; этот город, как явствует из его литературного названия, Европолис, до сих пор окружен ореолом роскоши и изобилия, как порт, стоящий на важных торговых путях, как место встречи людей, прибывших из дальних стран, этот город мечтает, грезит о будущем, суетится, но постепенно растрачивает свое богатство.

В романе греческая колония и ее кафе служат фоном картины постепенного увядания, которому Комиссия по Дунаю обеспечивает политико-дипломатическое достоинство или, по крайней мере, его видимость. И все же книга Барта — история иллюзии, упадка, обмана и одиночества, несчастья и смерти, симфония конца, в которой город, пытающийся стать маленькой европейской столицей, превращается в отмель, в заброшенный порт.

Я иду к морю: хочется увидеть устье, опустить руку и ногу в смесь всеобщей кончины или нащупать место разрыва, точку распада. Пыль превращается в песок, земля — в дюны на пляже, ботинки покрываются грязью в лужах — они тоже могут быть устьями, малюсенькими кривыми ртами, через которые истекает кровью Дунай. Вдали синеет море. В колючей степи виднеются заброшенные стройки, груды мусора, кусты верещатника, пахнет гудроном, по соседству друг с другом лежат православные, турецкие, еврейские, старообрядческие кладбища. 17 мая 1924 года, которому суждено было стать последним днем его жизни, Симону Брунштейну было 67 лет; ограда, напоминающая лес нацеленных на равнину копий, оберегает покой безымянного турка; стела хранит память о капитане Дэвиде Бэрде, утонувшем в Сулине в 1876 году, в возрасте 46 лет; Маргарет Энн Прингл 21 мая 1868 года было двадцать три года, она похоронена рядом с Уильямом Вебстером, старшим помощником капитана «Адалии», который попытался спасти барышню и утонул.

Маргарет и Уильям, словно Поль и Виржини, Геро и Леандр, Сента и Летучий голландец и другие сказочные персонажи, связанные любовью, морем и смертью? Всякое кладбище — нескончаемое эпическое повествование, рождающее и нашептывающее сочинителям все возможные романы. Самочинно обнести оградой пядь этой песчаной земли, установить на ней названия и вывески пивных, трактиров и кафе — я видел, как они закрывались и, как ни в чем не бывало, переезжали на новое место; в любом случае счетоводство — успокаивающее занятие, создающее иллюзию, будто можно противостоять потерям, контролировать их, переводящее пафос языка похоронного марша в смиренную прозу книги учета.

Вечереет, но по-прежнему высоко летают чайки и цапли, множество цапель, раздаются их громкие, резкие, монотонные крики; крупные обросшие шерстью свиньи валяются в лужах, тени, вырастающие и разбивающиеся о дюны, на мгновение превращают свиней в огромных чудовищ. Просторный пляж, далекие человеческие фигуры кажутся абстрактными рисунками, сломанные радары валяются на песке, словно остовы кораблей или гигантских птиц — старых журавлей с пожелтевшими, ржавыми перьями, возносивших даосских мудрецов на небеса. Море тусклое, маслянистое, пахнущее нефтью, на волнах, как и можно было ожидать, покачивается мусор; границы линии, вдоль которой, как утверждал римский писатель Аммиан, плывущая из моря рыба сталкивалась с набегающей дунайской волной, не видно; еще труднее разглядеть течение реки, которая, если верить Саломону Швейгеру, впадала в Черное море, пересекала его по прямой, не смешиваясь с морскими водами, и через два дня достигала Константинополя, принеся идеально чистую питьевую воду.

Душно, хочется пить, мне что-то кричат издалека, но слов не разобрать, свиньи по-прежнему пасутся вокруг громадных железных птиц, Дунай — словно лужа, в которую они тычутся мордами, нигде не видно, чтобы в море впадал прозрачный поток, о котором сказано в старинной книге, неужели нашему странствию суждено закончиться ничем? — вопрошает в одном из стихотворений Аргези. Бескрайний серый горизонт похож на высокую, местами обрушившуюся стену, солнце пронзает море белыми копьями, облако скользит и спускается ниже; ах какие у нее ресницы, когда она закрывает глаза, не находись я сейчас в не самой удобной для жизни восточной стране, я бы позвонил ей из бара на пляже; в дельте, как утверждают путеводители, пересекаются миграционные потоки птиц, шесть направлений миграции весной, пять — осенью, сумей мы проследить историю и полную траекторию полета хоть одной перелетной птицы, как мечтал Бюффон, мы бы все поняли — и платоническую ностальгию, и эрос разлуки; если верить Стефану Византийскому и Евстафию, скифы называли нижнее течение Дуная Матоас — река счастья; чайки и цапли кричат, свинья выкапывает кустик травы, жует, рвет, глядит на меня в упор, в глазах — тупая жестокость.

Устья нет, Дуная не видно, кто осмелится утверждать, что грязные ручейки, текущие между камышом и песком, родились в Фуртвангене и ласкали остров Маргариты? И все же хоть одно устье из бесчисленного множества, не важно какое, должно быть указано в «Регуляции», изложенной в записной книжке дотошного дунайского путешественника, поэтому я ищу это устье так, как ищут ключ, как слово, что вертится на языке, как недостающую страницу — роешься в карманах и ящиках, но в паспорте нет отметки, а без отметки уехать нельзя, какой уж тут «Пироскаф, гонец твоей свободы, отчаливает в даль неслыханной природы»[119], какие уж тут корабли с высокими мачтами и звучащая в сердце песня моряков.

Дорожная пробка по своей природе тоже принадлежит миру бумаг, делопроизводства, бюрократии — всякий раз образуется водоворот, но потом, в самый последний момент, непонятно как, все рассасывается. Было ошибкой искать устье здесь, на открытом, бескрайнем просторе дюн и пляжа, горизонта и моря, следуя запутанной сети разбегающихся и теряющихся нитей воды. Нужно вернуться назад, жест, которым любезный, но скверно экипированный солдат, мчавшийся на велосипеде среди луж и остановившийся по моей просьбе, указал на место, где Дунай впадает в море, напомнил мне жест бледного и любезного психолога, Тадзио-Гермеса, указывающего куда-то в бесконечную даль, в бескрайний морской простор, который отменяет всякую эмпирическую ограниченность; впрочем, небрежно одетый воин с улыбкой указывает мне на вход в порт, на караульную будку, там, у облупленного шлагбаума, дежурит часовой — останавливает проходящих, требуя предъявить пропуск.

Дунай, загнанный, как и полагается, в канал, впадает в море в той части порта, куда посторонним вход воспрещен, и растворяется в морских волнах под неусыпным контролем портового начальника. Чтобы увидеть, где кончается река, требуется разрешение, пропуск, но ведь и часовые тоже люди, они не могут взять в толк, что нужно иностранцу, но видят, что человек он безобидный, и разрешают пройти, взглянуть на то, где смотреть не на что, на канал, вода которого впадает в море, — картину обрамляют суда, лебедки, балки, сгруженные на берег и украшенные почтовыми штемпелями и отметками таможни ящики.

Неужели это все? Посмотрев три тысячи километров кинопленки, ты встаешь и выходишь из зала поискать продавца воздушной кукурузы и, сам не зная как, ненароком, пройдя через задний выход, оказываешься на улице. Почти никого, все ушли домой, уже поздно, порт опустел. Вода канала неспешно, спокойно, уверенно втекает в море, кажется, будто не канал, не предел, не «Регуляция», а само течение реки раскрывает руки и бросается в объятия вод и океанов всего земного шара, навстречу обитающим в их глубинах существам. Господи, сделай так, чтобы моя смерть, — просил в одном из стихотворений Бьяджо Марин, — была похожа на то, как река впадает в широкое море.

Послесловие переводчика

Такую книгу, как «Дунай», мог написать только человек, обладающий уникальной по своей широте культурой, энциклопедическими знаниями и эрудицией. Переводчик выражает искреннюю благодарность за великодушную помощь автору, Клаудио Магрису, а также своим коллегам — германистам, французистам, испанистам, латинистам, болгаристам, богемистам, мадьяристам и румынистам: Татьяне Баскаковой, Галине Снежинской, Алексею Прокопьеву, Ольге Школьниковой, Аните Можаевой, Ксении Тименчик, Анастасии Старостиной, Элеоноре Мезинцевой, Оксане Якименко, Нине Шульгиной, Ларисе Александровне Савельевой. Отдельное спасибо за щедрую дружескую помощь и поддержку Джулии Дзанголи.

Читатель может удивиться, не обнаружив в книге примечаний, которые, по отечественной традиции, принято давать при упоминании в тексте исторических персонажей, значимых событий и так далее. Мы сознательно ограничились минимумом сведений: книга настолько насыщена информацией, что комментарий рисковал приблизиться по объему к авторскому тексту, если не обогнать его, значительно утяжелив чтение. Но главное — подробный комментарий исказил бы саму природу книгу, превратив художественное произведение в наукообразное. Постоянные ссылки на авторитеты и на библиографические источники, придающие «Дунаю» сходство с научной прозой, объясняются не претензией на ученость, a forma mentis писателя, европейского интеллектуала, существующего в широком культурном контексте, учитывающего чужую точку зрения. В Италии и в других странах «Дунай» печатается без комментариев — это выбор автора, и мы обязаны его уважать. Работая над переводом, мы повторили путь, проделанный героем «Дуная», проверили сведения, распутали нити, ведущие к упоминаемым персонажам, книгам, событиям, размотали клубки цитат и ссылок, а после смотали их обратно, разбросав по тексту минимальные подсказки. Чуткий и образованный читатель, а именно такой читатель возьмет в руки «Дунай» Клаудио Магриса, самостоятельно потянет за любую нить, пороется в энциклопедиях, узнает про заинтересовавшие его факты. Впрочем, он может этого и не делать — что ничуть не умалит удовольствия от общения с замечательным литературным собеседником.

Анна Ямпольская

Примечания

1

«Путешествие для исследования собственной географии» (фр.). Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Ф. Гёльдерлин. «У истоков Дуная».

(обратно)

3

«Воспоминания, впечатления, размышления и пейзажи во время путешествия на Восток» (фр.).

(обратно)

4

Перевод В. Куприянова.

(обратно)

5

Здесь и далее Клаудио Магрис употребляет это слово в значении, которое приписывает ему Карло Микельштедтер (1887–1910) в диссертации «Убеждение и риторика»: убеждение — это проявление истинной сущности людей, предметов и явлений, противопоставленной социальным конвенциям (риторике).

(обратно)

6

In re — на самом деле, in verbis — на словах (лат.).

(обратно)

7

Миттель-Европа (нем. Mitteleuropa — Срединная, или Центральная Европа) — многозначный термин, получивший широкое распространение, начиная с XIX в. С географической точки зрения Миттель-Европа не имеет четких границ и обозначает пространство от Северного моря и Балтики до Адриатического моря и бассейна Дуная; термин «Миттель-Европа» широко используется в геополитике применительно к политическим и экономическим союзам, в которых главенствующую роль, как правило, играют немецкоязычные страны; принято также говорить об особой миттельевропейской культуре — культуре многонациональной габсбургской империи эпохи ее заката (философия Л. Витгенштейна, творчество А. Шёнберга, О. Кокошки, Р. Музиля, Р. М. Рильке, Й. Кафки, И. Звево и других).

(обратно)

8

В узком смысле (фр.).

(обратно)

9

«Виси-в-вохдухе» (исп.), когда неожиданно проявляется малая доля негритянской крови и у светлых родителей рождается черный ребенок.

(обратно)

10

Разрозненные члены (лат.).

(обратно)

11

К вящей славе Бога (лат.).

(обратно)

12

Прекрасная эпоха (фр.).

(обратно)

13

«Дунай в Паннонии и Мизии: Географические, астрономические, гидрографические, физические наблюдения, изложенные в шести томах» (лат.).

(обратно)

14

Имеется в виду книга Дж. Ч. Кроче и А. Банкьери «Бертольдо, Бертольдино и Какасенно» (1620).

(обратно)

15

Местоимение man употребляется в роли подлежащего в неопределенно-личных и обобщенно-личных предложениях. Хайдеггер использует понятие das Man в «Бытии и времени» (1927), рассуждая о безличном мире и неподлинном существовании.

(обратно)

16

«Счастливым пристало оставаться дома» (лат.).

(обратно)

17

Любовь-страсть (фр.).

(обратно)

18

«Моя жизнь окончена, Люси, я не дебютирую, я ставлю точку в литературе» (фр.).

(обратно)

19

«Все мои обвинители — служащие, а я — нет» (фр.).

(обратно)

20

«Верный Ахат» (лат.).

(обратно)

21

Недостаток, отсутствие (лат.).

(обратно)

22

Право последней инстанции (лат.).

(обратно)

23

«Иоганн Кеплер, астроном (1571–1630). Кеплер издал здесь «Рудольфинские таблицы», разработал благодаря так называемым «бочкам Кеплера» основания для введения упорядоченных официальных мер объема и веса».

(обратно)

24

«В память о солдатах Великой армии 1805 года, сынах Баварии, Вюртемберга, Бадена и Франции» (фр.).

(обратно)

25

Высокомерие (греч).

(обратно)

26

Иосиф II (1741–1790) — император Священной Римской империи, правитель габсбургских земель.

(обратно)

27

Досуг, праздность (лат.).

(обратно)

28

Преждевременное семяизвержение (лат.).

(обратно)

29

Блистательная гимназия (лат.).

(обратно)

30

«О животных» (лат.).

(обратно)

31

Большой мир (фр.).

(обратно)

32

Конец столетия (фр.).

(обратно)

33

Погибель (лат.).

(обратно)

34

Главный герой романа Итало Звево «Самопознание Дзено» (1923).

(обратно)

35

Тот, кому поручено заботиться об имуществе отсутствующего лица (лат).

(обратно)

36

Начало мудрости — страх Господень (Псалом 100,10).

(обратно)

37

«Всегда, друг мой, всегда» (нем.).

(обратно)

38

«Первый гренадер Франции, убитый 8 мессидора, в 8-й год республиканской эры» (фр.).

(обратно)

39

Дух геометрии (фр.).

(обратно)

40

Реция II и Верхняя Германия (лат.).

(обратно)

41

Переход и возрождение (лат.).

(обратно)

42

«Кто успевает в науках, но отстает в нравах, тот больше отстает, нежели успевает» (лат.).

(обратно)

43

Распорядитель, а не повелитель (лат.).

(обратно)

44

Несвязное тело, делающее его похожим на чудовище (лат.).

(обратно)

45

И. Кеплер. Новогодний подарок, или О шестиугольных снежинках. Перевод Ф. Данилова, Я. Смородинского.

(обратно)

46

«Верность за верность» (нем.).

(обратно)

47

«Я люблю, что недорого лишь и доступно» (Гораций. «Сатиры». Книга 1.2). Перевод М. Дмитриева и Н. С. Гинцбурга.

(обратно)

48

«Гидрография Гельвеции» (лат.).

(обратно)

49

Австрии надлежит править всем миром; Австрия будет во всем мире последней (лат.).

(обратно)

50

«Дунай и Адриатика» (фр.).

(обратно)

51

По правилам геометрии (лат.).

(обратно)

52

Роман Примо Леви, в котором автор рассказывает о своем пребывании в Освенциме.

(обратно)

53

Франц Фердинанд, эрцгерцог Австрийский и д’Эсте» (лат.).

(обратно)

54

В русском переводе — «Прекрасный желтый Дунай».

(обратно)

55

«О живущих в дунайских водах рыбах» (лат.).

(обратно)

56

«Птиц, летающих над водами Дуная и Тибиска» (лат.).

(обратно)

57

Джованни Джентиле — итальянский философ, министр просвещения, автор знаменитой школьной реформы.

(обратно)

58

Гуманитарным наукам (лат.).

(обратно)

59

«Система природы» (лат.).

(обратно)

60

«Приветствую» (лат.).

(обратно)

61

Милосердие, сострадание (лат.).

(обратно)

62

Дух утонченности, дух лукавства (фр.).

(обратно)

63

«Консоме в чашке, яйца в желе, фрукты со сливочным маслом, отварная говядина с овощами, цыпленок под соусом «Вильруа», рис с компотом, королевская бомба, сыр, фрукты и десерт» (фр.).

(обратно)

64

Шутка (нем.).

(обратно)

65

«Здесь покоится Клучеру Константин Ленш, сын кавалера Филиппа Ленша, Великий логофет» (фр.).

(обратно)

66

Perditio — погибель, appetitio — желание (лат.).

(обратно)

67

О том, что касается нас (лат.).

(обратно)

68

Вымышленная страна в романе Р. Музиля «Человек без свойств», ироничное изображение Австро-Венгрии.

(обратно)

69

Игра слов: strip — раздеваться, tease — дразнить (англ.).

(обратно)

70

К. Микельштедтер понимает под риторикой сеть социальных конвенций, ограничивающую свободу человека.

(обратно)

71

«По правде» (фр.).

(обратно)

72

Человечность (лат.).

(обратно)

73

Здесь и далее перевод с латинского А. Гаврилова.

(обратно)

74

«Настоящие путешественники» (фр.).

(обратно)

75

«Милый Августин» (нем.).

(обратно)

76

«Венгерская фармакопея» (лат.).

(обратно)

77

«Перечень лекарственных средств Позониума» (лат.); Позониум — латинское название Братиславы.

(обратно)

78

«Народа словацкого слезы, вздохи и желания» (лат.).

(обратно)

79

«О стремлении к драгоценному миру» (лат.).

(обратно)

80

«В тени твоих крыльев» (лат.).

(обратно)

81

«Мир чувственных вещей в картинках» (лат.).

(обратно)

82

Данте Алигьери. «Божественная комедия» (Чистилище. Песнь XIX). Перевод М. Лозинского.

(обратно)

83

Мир идей в философии Платона.

(обратно)

84

«Иллюстрированное чтение» (фр.).

(обратно)

85

«Католическая этика (общая и частная)» (лат.).

(обратно)

86

Венгерская нация (лат.).

(обратно)

87

Джентри, нетитулованное мелкопоместное дворянство (англ.).

(обратно)

88

Таити.

(обратно)

89

Праздношатающийся (фр.).

(обратно)

90

Роковая женщина (фр.).

(обратно)

91

Имеется в виду общество, в котором представители разных национальностей (американские индейцы, выходцы с Востока) смешались друг с другом, — понять, кто откуда родом, невозможно. Автор ссылается на фильм Р. Скотта «Бегущий по лезвию».

(обратно)

92

«Правила поэтики для использования в гимназиях Венгерского королевства и прилегающих провинций» (лат.).

(обратно)

93

«Определение поэзии, О ее предмете, О форме, О перипетии, О приемах, Определение эпопеи, О предмете эпопеи, Разделение на фабулу, Нравы, Сентенции, Изречения, Мелодия и состав» (лат.).

(обратно)

94

«Может ли женщина стать предметом эпопеи в качестве героини повествования?» (лат.)

(обратно)

95

«Ваше сообщение получено» (фр.).

(обратно)

96

Герой произведений П. Валери.

(обратно)

97

«Ананасовое пирожное по рецепту Зиши», «Цельные фрукты по рецепту герцогини Жизель», «Малиновые пирожные, Леда»» (фр.).

(обратно)

98

Перевод В. Куприянова.

(обратно)

99

«Вековой гимн» (лат.).

(обратно)

100

По собственной воле (лат.).

(обратно)

101

Степной регион на северо-востоке Венгрии.

(обратно)

102

«Правдивое описание столкновения венгров и турок в Мохаче» (лат.).

(обратно)

103

Правильно: «Je t'aime» — «Я тебя люблю» (фр.).

(обратно)

104

Дух дышит где хочет (лат.).

(обратно)

105

«Проходила с потрясающей быстротой» (фр.).

(обратно)

106

Турок они презирают (фр.).

(обратно)

107

«Турок они презирают и ненавидят» (фр.)

(обратно)

108

«Авторское право» (лат.).

(обратно)

109

Перевод Н. Стефановича.

(обратно)

110

Персонаж оперы В. А. Моцарта «Волшебная флейта».

(обратно)

111

Герой романа Г. фон Реццори «Горностай из Чернополя».

(обратно)

112

«Литература: лучшая туалетная бумага столетия» (фр.).

(обратно)

113

Благочестие (лат.).

(обратно)

114

Имеется в виду книга Дж. Ч. Кроче и А. Банкьери «Бертольдо, Бертольдино и Какасенно» (1620).

(обратно)

115

Персонажи юмористической детской книги П. Лоренцини «Сусси и Бирибисси» (1902), которые, вслед за героями Жюля Верна, также решают отправиться к центру Земли.

(обратно)

116

Миф (греч.).

(обратно)

117

Полукультура (нем.).

(обратно)

118

Водоем с илистым дном (рум.).

(обратно)

119

С. Малларме. «Морской бриз». Перевод О. Седаковой.

(обратно)

Оглавление

  • Все дело в желобе (Истоки)
  •   1. Памятная табличка
  •   2. Донауэшинген против фуртвангена
  •   3. Научный доклад
  •   4. Моралисты и землемеры у истоков Брега
  •   5. «Стоящая за нациями», или Общегерманская, Миттель-Европа
  •   6. Noteentiendo
  •   7. Гомункул
  •   8. Колея времени
  •   9. Биссула
  •   10. Исток Бригаха
  •   11. Ризничие из Мескирха
  •   12. Гид по Зигмарингену
  • Универсальный Дунай инженера Невекловского (Германия)
  •   1. Верить в Ульм
  •   2. Две тысячи сто шестьдесят четыре страницы и пять килограммов девятьсот граммов верхнего течения Дуная
  •   3. Инженер между убеждением и риторикой
  •   4. Дунайская негритяночка
  •   5. Немецкая идиллия
  •   6. Взятие Ульма
  •   7. Голыми руками против Третьего Рейха
  •   8. Необычные похороны
  •   9. Фунт хлеба
  •   10. На свином рынке
  •   11. Архивариус оскорблений
  •   12. Грильпарцер и Наполеон
  •   13. Лечебная ходьба
  •   14. От Лауингена до Диллингена
  •   15. Китч зла
  •   16. Пустая могила
  •   17. Марилуиза Фляйссер из Ингольштадта
  •   18. Limes
  •   19. Вальгалла и роза
  •   20. Регенсбург
  •   21. В зале Рейха
  •   22. Шесть углов ничто
  •   23. Пальмовый осел
  •   24. Большое колесо
  •   25. Эйхман в монастыре
  •   26. Двойной подбородок Вильсхофена
  •   27. В граде Пассау
  •   28. Кримхильда и Гудрун, или два семейства
  •   29. По прекрасному голубому Инну?
  • В ВАХАУ (Вахау)
  •   1. Некролог в Линце
  •   2. Зулейка
  •   3. A. E. I. O. U
  •   4. Резаные и колотые раны
  •   5. Тонкая полоска дыма
  •   6. Маутхаузен
  •   7. Капля забвения
  •   8. Утки в Грайне
  •   9. Торт для эрцгерцога
  •   10. Кизелак
  •   11. Дунайская Винета
  •   12. 10 часов 20 минут
  •   13. Двуглавый и морской орел
  •   14. Кирлинг, Гауптштрассе, 187
  • Кафе «Централь» (Вена)
  •   1. Манекен поэта
  •   2. Дом Витгенштейна
  •   3. Собор СвятогоСтефана
  •   4. Баронесса, не любившая Вагнера
  •   5. Лестница в Штрудльхофе
  •   6. Доротеум
  •   7. Ложь поэтов
  •   8. Турки под Веной
  •   9. Пятна крови
  •   10. Среди прочих жителей Вены
  •   11. Плодотворная работа
  •   12. Гентцгассе, 7
  •   13. Лукач в Вене
  •   14. Я просто спросил
  •   15. Вам как обычно?
  •   16. Йозефинум
  •   17. Кабаре реальности
  •   18. Рембрандтштрассе, 35
  •   19. На краю реальности
  •   20. Венская группа и стриптиз
  •   21. Карл-Маркс-Хоф
  •   22. Дядя Оттоне
  •   23. В Музее криминалистики
  •   24. Весело жил и умер легко
  •   25. Берггассе, 19
  •   26. Космическая одиссея
  •   27. Оглядываясь назад
  •   28. Слова, слова, слова
  •   29. Эккартсау
  •   30. Карнунтум
  •   31. Меньшинство, которое не желает ассимилироваться
  •   32. Там, где Гайдн, ничего плохого не случится
  •   33. Мрачнее и величественнее
  • Замки и «дрéвеницы» (Словакия)
  •   1. В аптеке «Красный рак»
  •   2. «Где же наши замки?»
  •   3. Этот смутный объект желания
  •   4. Каждому свой час
  •   5. Дунайское пролетарское воскресенье
  •   6. Придорожные кладбища
  •   7. В Татрах
  •   8. Магазин букинистической книги, жизнь и закон
  • Паннония (Венгрия)
  •   1. У врат Азии?
  •   2. Переодетый король
  •   3. Кочиш
  •   4. Следы гусениц на снегу
  •   5. В паннонской грязи
  •   6. Печальный мадьяр
  •   7. Бюст императрицы под лестницей
  •   8. Трактирщики из Ваца
  •   9. Сентедре
  •   10. Мороженое в Будапеште
  •   11. Могила среди роз
  •   12. Эпика, роман и женщины
  •   13. Миттель-Европаи антиполитика
  •   14. Две телеграммы
  •   15. Просвещение с округлыми формами
  •   16. Библиотека на Дунае
  •   17. Кусочек Сталина
  •   18. Калоча
  •   19. Эпилог в Бае
  •   20. Вино из Печа
  •   21. Ложный царь
  •   22. Скрипка в Мохаче
  • Баба Анка (Банат и Трансильвания)
  •   1. Думать «как представитель разных народов»
  •   2. Зеленый конь
  •   3. Мудрый Типовайлер
  •   4. Попугай-полиглот
  •   5. Под бюстом Ленау
  •   6. Неувядающее жизнелюбие
  •   7. Тимишоара
  •   8. Немецкая судьба
  •   9. Могила Октавиана
  •   10. Двуличный Юпитер
  •   11. Город на востоке
  •   12. Transsilvanismus
  •   13. На Часовой башне
  •   14. На краю тишины
  •   15. Причины самоубийства
  •   16. Суботица, или поэзия фальшивого
  •   17. Нови-Сад и окрестности
  •   18. Приграничные жители
  •   19. Вертер-сталинист
  •   20. Белградская сага
  •   21. У Железных Ворот
  • Нечеткие карты (Болгария)
  •   1. Ils méprisent les Turcs[106]
  •   2. Автобиография гайдука
  •   3. Рукописи в Дунае
  •   4. Татары и черкесы
  •   5. Агент Ройеско
  •   6. Волна и океан
  •   7. Македонский вопрос
  •   8. Зеленая Болгария
  •   9. Хроники Черказки
  •   10. Мир, созданный Сатанаэлем
  •   11. Готская Библия
  •   12. Русе
  •   13. «Громовой» музей
  •   14. Граффити в Иваново
  •   15. Аистиный столб
  •   16. Дом Канетти
  • Матоас (Румыния)
  •   1. Дорогой зла
  •   2. Боги и блинчики
  •   3. Переехавшая конференция
  •   4. Окно Маршала
  •   5. Махала и авангард
  •   6. Слот-машина поэзии
  •   7. В музее села
  •   8. Хиросима
  •   9. Трофей Траяна
  •   10. Черное море
  •   11. Фракийский всадник
  •   12. Мертвый город
  •   13. У последней черты
  •   14. В дельте
  •   15. В широкое море
  • Послесловие переводчика
  • *** Примечания ***