Я выбираю сдаться (СИ) [notemo] (fb2) читать онлайн

========== 1/2 ==========

«Я отвратительно переживаю вонь и,

зажимая нос,

Я зашиваю рот».

— Хаски

Слава сразу ощутил себя героем какого-то идиотского социального ролика.

Классная завела его в кабинет, держащий в себе советский душман, старого педагога на почти-пенсии и вонючий московский контингент. Вообще, не совсем московский — за МКАДом жизни не существует — но половина сидящих за ободранными партами сразу глянула с неким страхом. Наигранным уважением. Безразличием. Это был первый урок географии. Никто не любил географию.

Валерия Александровна в блестящем грязно-розовом костюмчике подняла ладошки вверх, намекая, что пора бы всем встать. Слава стоял рядом с ней, заложив руки за спину, и чего-то ждал.

Чернявого паренька за последней партой он приметил сразу. Высокий. Не хлипкий, но и не жилистый. С нормальной ровной стрижкой «полубокс», а горцы любили носить странные причёски с нелепыми чёлками. Одет прилично: поло, джинсы, «патрули». Этот не вписывался в установленное Славой понятие «чурка».

Но больше в почти-выпускной 10 класс не вписывался только Слава.

— Садитесь, — голос у Валерии Александровны противный. Отдавал стервой. — Поприветствуем нашего нового ученика, Вячеслава Сироткина. Расскажи о себе немного, Слава.

И тут же, пока Слава не успел открыть рот, классуха переметнулась к учительскому столу, шепнула сидящему бородатому преподу: «Ничего, что я отнимаю время, ГригорьСсаныч?» ГригорьСсаныч глянул на пацанёнка сквозь замызганные жирные очки, почесал бороду и цокнул языком.

Вот это всё Славе не понравилось.

— Я с Зеленоградского, — буркнул он, опустил голову и прошёлся вальяжно меж рядов, скидывая с плеча полупустой рюкзак. Оказался в конце кабинета, рядом со свободной партой. Кинул рюкзак. Громыхнул лежащий в переднем кармане нож. — Но моя мать переехала в Мытищи.

Примеченный чёрненький парень оказался сидящим через ряд. С ним за одной партой вертелся не слишком опрятный Прыщ; такую кличку Слава счёл подходящей, рассмотрев получше лицо новоиспечённого одноклассника. Кудрявый, прыщавый, в широкой одежде. Валерия Александровна осталась позади и пока не понимала, что бы сказать, раздуваясь от возмущения. Двадцатилетнего стажа работы очевидно не хватало, когда в классы внедряли подобные кадры.

Она выбрала молчать. Слава сел, развалившись. Насмешливым тоном добавил:

— И я теперь буду учиться с вами.

— Итак, — собранная и строгая Валерия Александровна сообразила, как разбавить обстановку. Подкрутила стерву в голосе на полтона. — Я надеюсь, вы быстро найдёте общий язык со Славой, и примете его в свой дружный коллектив.

Конечно, слова наполнены неприкрытым пиздежом — и она сама это понимала, выдавливая насильно враньё про дружный коллектив и общий язык. Так надо, произвести впечатление, когда имеешь дело с новым учеником. Им нужна подстилка. Время для адаптации. Некое покровительство. Однако здесь всё стояло наоборот.

Слава почесал немного отросший на голове русый ёжик. Обвёл всех взглядом — все обернулись, как на клоуна в цирке посмотреть — хлопнул подтяжкой под расстёгнутой клетчатой рубашкой и громко шмыгнул носом.

Слава — стереотипный скинхед.

Слава — как сошёл с фотографий августовского путча.

Слава — как будто от толпы таких же приходилось убегать поздним вечером.

Больше всего он не понравился девочкам. Девочки, особенно те, что выделялись модными шмотками а-ля Ханна Монтана, перешёптывались. Мальчики ждали. Два препода в классе — с ними же.

Никто и не говорил, что будет легко. Валерия Александровна пережила девяностые и переживала нулевые. Но вот Слава, ранее чуть не выкинутый из тихой подмосковной школы, не понравился никому. Как и никто — ему.

— Начнём урок.

Она ушла.

ГригорьСсаныч оказался невероятно скучным. Он много говорил про политику и не затрагивал вообще ничего, что было отпечатано в учебнике. Он скучал по Советскому Союзу, очередям за колбасой, талончикам, проданным ему в переходе джинсам за целую зарплату сметчика; он говорил кучу хуйни, которая никак не укладывалась в голове Славы. Слава загородился учебником и играл во второго Штирлица на телефоне.

Должно быть, «Семнадцать мгновений» ГригорьСсаныч тоже любил. Дрочил на странный образ агента в нацистской форме. И Слава думал, что это в какой-то мере лицемерно со стороны подобных граждан, восхвалять человека в курточке со свастоном. Пусть он «за своих». Пусть тысячу раз хороший. Свастон? Свастон. Не попишешь.

В славиной жизни было много лицемерия. Слава состоял на учёте в детской комнате милиции: хуже слов мента из той богадельни, про шансы исправиться, только то, с каким тоном это выдавалось. С безнадёжным. Полным презрением. И намёком: мы тебя, если что, посадим. Не сомневайся, лысый гомик.

От классухи он услышал примерно то же самое. Вы, это, попытайтесь с ним подружиться.

Никто не старался. Переговаривались меж собой, но задеть не пытались — эту политику Слава оценил. Меньше говна трогаешь — меньше воняет. Покоя не давал лишь сидящий с Прыщом горец. Его имя Слава узнал, когда ГригорьСсаныч разозлился на гул в классе и перечислил поимённо: ты, Свиридова с Кольцовой, Мельник, Казаков и Манукян за последней партой.

Манукян, конечно, заткнулся. И Слава на него посмотрел.

Манукян симпатичный. Для своего рода. У него крупный орлиный нос, но не уродливый, и смотрелся на длинном лице выгодно. Ухоженные чёрные брови, чуть раскосые глаза. Губы тонкие. Девчонки влюблялись в таких; не в бритоголовых славянских парней с круглыми носами и бесцветными лицами, а в кого-то с породой. Славу это раздражало — какая-то часть из того, за что кучки людей начали объединяться в радикальные движения. Натянутая причина, которой удобно оправдать своё скотское поведение. Слава причины находил. Но всё было не так.

Физру третьим уроком он проебал, как всегда и делал. После перемены забурился в пустой мужской толчок. Там, над тремя писсуарами, сделали маленькое окошко под самым потолком — оно было пластиковым, и оно открывалось. Слава посмотрел на эту конструкцию, прикинул варианты. Достал из кармана портсигар с поштучно купленными Мальборо, опасно залез на писсуар, зацепившись за выступ, и открыл окно.

Курил, никого не опасаясь. Шанс поступить в какое-нибудь мытищинское «пэ-тэ-у» всё ещё оставался.

По всем дебильным книжным жанрам Манукян в параше появился именно в этот момент. Кинул рюкзак на пол, расстегнул штаны и начал делать дела; Слава посмотрел сверху-вниз, затянулся и охуел.

— Э, обезьяна.

Манукян послушно поднял голову. На лице не виделось ни страха, ни злости. Каменная морда симпатичного армяшки. Посмотрел, как Слава пялился на него, неудобно держась одной рукой за ручку на окне, и отвернулся.

Это Славу разозлило. Он спрыгнул с писсуара, швырнул бычок в унитаз напротив и оказался совсем рядом с Манукяном:

— Ты меня, блять, не услышал? — Манукян не реагировал. Застегнул штаны, взял рюкзак. — Ты немой что ли, сука? Алё, чунга-чанга!

— Однажды нам уже сломали ссальник, — спокойным тоном, тоном ведущего программы «Время», ответил Манукян, легко и просто повернувшись лицом к бунтующему скину — и оказавшись на полголовы выше. — Лучше курить у пожарного выхода около столовки.

Слава почти задохнулся от гнева и непонимания. Он толкнул Манукяна в плечо.

— Тебе вообще нормально здесь живётся, унтерменш?

— А ты славянин, — вздохнул Манукян. Вывести его на эмоции никак не получалось. — Гитлер не считал славян особенными.

У Гитлера встречалось много противоречий. Отнюдь, Славе просто необходимо доебаться до кого-то, кто не отличался светловолосой славянской мордой. Но Манукян отлично говорил по-русски. Хорошо одет. Сдержан и воспитан. Славу оно очень злило.

— Гитлер вообще бы ваше движение не одобрил. Гитлерюгенд учил дисциплине. Отваге. Уважению. В рамках той страны, конечно, с её тоталитарным строем — но ты — у тебя всё на ряхе написано.

Манукян указал на Славу пальцем и вышел. Слава даже слова вставить не успел. Пометался позади уходящего прочь заумного червя, да и остановился у раковин. Раскрыл пересохшие губы, бездумно провёл языком по нижней. В зеркале напротив отражалось его кислое бритое ебало. С лягушачьим ртом и носом картошкой. С сероватыми русыми пеньками волос. С бледными зелёными глазами. С торчащими некрасиво ушами. Тогда Слава понял, что не всегда противник тупее и слабее тебя. Иногда у противника выпадает козырь, и такого словами не задавить.

Ни породы, ни семьи, ни отваги, ни дисциплины. Но Слава Сироткин исповедовал свой путь — и один незнакомый Манукян не мог его столкнуть.

***

Одного дня в школе хватило, чтобы понять, кто с кем в классе тёрся. Есть компания гыкающих отморозков в адидасе, есть симпатичные девчонки на подскоке у гопоты, есть задроты, есть зубрилы. Есть две эмочки с пережжёнными разноцветными волосами. Есть Прыщ, больше прикреплённый к задротам, нежели к Манукяну. И вот Манукян, по мнению Славы, не вписался ни в одну категорию. Слава размусоливал эту мысль и так и эдак, бездумно топчась на остановке рядом со школой. Ходил вокруг сколоченного железного гроба, нависающего полукругом над поломанной лавкой, курил, рассматривал переходящих дорогу цыган.

Цыгане как-то нахмурились, проходя мимо, но на остановку не зашли.

И когда Слава более-менее сообразил, что происходит внутри новой школы, его спокойствие беспардонно нарушили. Один из гопников, оказывается, также уезжал домой на автобусе. Или не домой. Славе было срать что на него, что на путь — но короткостриженый уебан в спортивках с рынка подошёл вразвалочку к мирно стоящему Славе. Слава напрягся, приготовившись к худшему. Однако гопарь, вроде бы Никита или Денис (имена ещё не запомнились), подкатился с неопределённым интересом.

— Э, новенький, — улыбнулся больными зубами, облокотившись на вбитый в асфальт знак «автобусы», — а ты этот, скин, что ли?

Слава смачно схаркал под ноги названному Никите. Гопота для него оставалась мусором, ничего полезного обществу не приносящему.

— Да.

— Бля, ваще уважуха, — Никита на харчок даже не обратил внимания. Дружелюбно тыкнул кулаком в плечо, вроде «брат брата». — У нас цыгане с началки охуели!

Слушать провинциальное «а-ахуели» Слава не намеревался, истощённый и заёбанный после семи уроков, но выбора, похоже, не оставалось: автобус задерживался, народ стекался на остановку по одному, лавочные бабки ворчали.

— Цыгане? — зачем-то переспросил Слава.

— Цыгане! — вторил Никита. — У Вики нашей часы спиздили, пока на физре были. Ну, это, пока ты не пришёл. В первую учебную неделю, ну не охуели ли? Ебаные цыгане. Мы с пацанами, конечно, порешали дела, чин-чинарём, но это, пугать их надо ежедневно.

Выслушивая этот монолог, высказанный с деревенским акцентом (приправленный «гы» и «э-э-э»), Слава смотрел только на ободранные носы берцев с военторга и грязь на белых китайских адидасах напротив.

— Я Некит, кстати.

Теперь уже Некит — надо же, запомнилось — протянул костлявую руку с висящим на запястье золотым браслетом. Слава некрепко её пожал:

— Слава.

— Да я запомнил, ёб твою. Вячеслав Сироткин, — гыгыкнул Некит. Слава поднял голову, рассмотрев, наконец, глуповатое лицо одноклассника. Нет, они занимались примерно одинаковыми вещами: моральные и физические травмы. Только Слава умел говорить чётко, не вызывая раздражения. — Не-не, охуенное имя!

Новость о цыганах, конечно, не обрадовала. Сочувствовать неизвестной Вике Слава не мог, да и в лицо её не видел, но вот меньше всего хотел бы пересекаться с немытыми цыганскими детьми. Наглыми и невоспитанными. Норовящими залезть в твой ебучий карман. Не важно, в каком ты классе, какого пола, вероисповедания и убеждений — цыгане умели доебаться как никто другой. Иррациональная злость немного оживила голову.

Ладно, если гопота против расового разнообразия в мытищинской школе «номер-хер-знает-какой», то ужиться можно.

— Значит, блять, цыгане, — Слава всё продолжал говорить впустую, пока не вспомнил про Манукяна: — А у вас в классе же есть хач.

К остановке подъехала маршрутка, доезжающая до нового микрорайона, но толпа народа сразу же забилась в подгнившую газельку, да и доверия чернобровый водила у Славы не вызвал. Как и у Некита. Они остались почесать языки.

— Жозик-то? — перекричал Некит газующую маршрутку. — Он безобидный, пусть и хач.

— Хач может быть безобидным?

— Они армяне. Да хуё-моё, это ваша тема, скиновья, чё я-то в хачах разбираться должен?

Пусть говор Некита и приправлен отборными матюками, он не звучал как-то угрожающе; скорее, в их кругу принято так общаться, и тот моментально записал Славу в ближайшие кореша. Слава не был против, в школе надо с кем-то ходить рядом. Но едва ли ему понравился столь скорый переход к панибратству:

— Да блять, я тут новенький или ты?

— Ой, блять, понял! Всё, не кипишуй! — Некит раскрыл жабьи глаза и выставил вперёд ладони. — Жозик у нас самый умный, типа. По истории там, матану. Ну, он не хуесос. Со своими там общается, но, если списать попросишь, он с тебя потом спрашивает обязательно чё-нибудь. Но я, это, с этим согласен. По понятиям. Нормальный хач.

Монолог Слава прослушал вполуха, рассматривая больше проезжающие машины, нежели активную жестикуляцию Некита. Зацепился только за два утверждения: «Жозик самый умный» и «Жозик нормальный хач». Одно другому не мешало — и отнюдь, Слава не хотел верить едва знакомому гопарю. Жозик — как бы его ни звали, каким бы ни было полное имя — Манукян действительно не глуп. Стычка в туалете это доказала.

Про Гитлера он, блять, знает. Хочет поставить скина на место, самый умный и заимевший покровителя в лице гопника Некита. Оно злило. И расстраивало. Жизнь в целом кажется очень несправедливой в шестнадцать лет.

— Ну, посмотрим за его поведением, — сухо ответил Слава. Разговор далее не пошёл.

Слава осознал: между ним и Манукяном заискрило. Никто не ждал новеньких — тем более таких. Никому не нужны проблемы от бритоголовых парней. Никому не хочется делать домашку кому-то, кроме покрывающих зад гопников. «Но придётся», — подумал про это Слава, вспомнив, что математичка Александра Алексеевна задала домашки на год вперёд. А матан у Славы проседал.

Одна интересная мысль, кроме цыган и Манукяна, появилась у Славы в голове:

— Слышь, Некит.

— Чо?

— А почему ты не поступил в пту?

Он спросил это потому, что увидел подъезжающий до хаты автобус, и потому, что разного рода Некиты обычно отсеивались после девятого. Некит помялся, протянул своё любимое «э-э-э», и бросил в спину прыгнувшему в автобус Славе:

— Так мама захотела!

Но двери со скрипом закрылись.

***

Новые микрорайоны хорошо обустраивали с точки зрения эстетики. Слава плёлся по тротуару, рассматривая высаженные ряды кустарников, и думал, как ему не хватало чернухи. Жизни в пятиэтажке посреди грязи, беззаботной и весёлой. С бомжом Сявой на первом этаже — Сяву всегда можно смешно пихнуть в бок, чтобы тот промычал что-то вроде «а-э-э-а, дайте поспать, заебали, скины ссаные» и поворочался селёдкой. С вездесущими цыганами у платформы. С торгашами в электричках.

Весело было. Славе грустно вспоминать прошлое время.

В Зелёнке осталось всё. Друзья, драки с нерусскими рабочими, пьянки на рубиново-кирпичном недострое, счастье и какая-никакая уверенность в завтрашнем дне. В потерянной где-то между Пушкино и Посадом селухе на две тысячи человек. В Зелёнке они ходили вчетвером. Дима Вальц (не Вальц, конечно, то была его кличка с форума, прозябал он Дмитрием Петренко), Чепуха и Паха Афтершок. Афтершока все звали просто Пахой и не заморачивались. Зато сам Паха скрипел зубами, считая свою кличку дохера оригинальной.

К Славе кличка не прилипла. Слава и так разил чем-то идеально-славянским. Или арийским. Определиться с причиной деструктивного поведения они не могли, а в аське Слава всё равно был записан как SLAV1488.

Тем не менее, кое-что из Зелёнки было и в Мытищах. Вонючий бомжара в зимней куртке комфортабельно развалился на уютненькой лавочке напротив славиного подъезда. Слава остановился, побрякивая связкой ключей. Обернулся посмотреть на детскую площадку, глянул на парковку, рассмотрел уходящую вдоль дома дорогу.

И пнул бомжа под задницу. Бомж тут же вскинулся, нечленораздельно мыча. Слава повторил удар, не скупясь на силу. Мощно, эффектно и агрессивно — но бомжара оказался пьян настолько, что даже не предпринял попыток бегства.

Слава не понимал, почему это делал.

Может, скучал по Зелёнке. Может, просто не хотел в очередной раз видеть вылизанную до блеска хату и искал поводы задержаться.

А может, просто не понимал, откуда появлялся кусачий гнев и искал выход наружу.

— Ебаные бомжи, сука, — выругался под нос, обходя лавку стороной. — Найди себе работу, падаль!

Уже в подъезде Слава решил, что непременно расскажет Вальцу, Чепухе и Пахе про бомжа. Прямо в коридоре отпишет в аську, какая неприятная встреча произошла по пути домой, да ещё и про школу упомнит. Про цыган и Манукяна в классе. Такое событие!

После вспышки гнева, выплеснутой в утопичный мир микрорайона, приходило облегчение и эйфория. Абсолютно счастливый Слава влетел в лифт, проехал до седьмого этажа, на лёгких ногах допрыгал до двери. Пока Мать работала — зарабатывала каторжным трудом на оплату ипотеки — можно было творить абсолютную хуйню. Слава кинул рюкзак в коридоре, снял берцы, упал на диван в гостиной, не утруждая себя мытьём рук; достал телефон и зашёл в аську.

С парнями переписывались долго. Каждому было что рассказать, каждый отправлял жёлтые ржущие смайлики на историю про бомжа у подъезда. И каждый после своей истории добавлял, как не хватает им Славы в Зелёнке. Всё осталось на местах, но померкло: и разборки с хачами, и поездки зайцем на электричке до резиновой Москвы, и пьянки. Слава не светил ярче всех в компашке, однако имел своё значение, а парни с наступлением сентября совсем раскисли. Паха поступил в ближайший техникум на механика. Чепуха нашёл работу. Вальц остался на развилке дорог.

И именно Вальц написал: «Гоу на выходных встретимся, Славк?»

Только затем добавив: «Все вместе».

Естественно, не согласиться было нельзя. Отказ — сродни оскорблению.

Поэтому персонаж по имени Мать помешать в любом случае не сможет; Мать Слава не любил. Терпеть не мог произносить её имя, вслух или мысленно, дал нейтрально-деловое Мать и так говорил всем, что нарицательное превратилось в полноценную кличку. Мать исчезала рано утром, а приходила вечером. Мать после истории с милицией взяла ремень и отсчитывала ровно пятьдесят ударов. Мать ограничивала в деньгах, свободном времени и выборе. Мать не любила рождённого в восемнадцать сына от сбежавшего в закат мужика.

Мать-Мать-Мать — стало причиной всех бед, наивно считал Слава.

Поэтому, переехав в Мытищи, обозлился на мир окончательно и осознал, за что получил под сраку мирный бомж с лавочки.

«А мать тебя чего? Выпустит? Или опять заперла в кладовке?» — спрашивал Паха. Самый агрессивный и мощный в своре. Слава не подал виду, что расплывшееся пикселями сообщение как-то его задело.

«Да мне, в принципе, похуй, — набрал он в ответ. И дописал: — Тогда я сбегу, не нравится мне здесь. Хуёво».

«Понимаю», — ответил Паха.

«И в пизду эту школу. И хачей. И цыган. Хач в классе — ну повезло мне!»

«Магу мы охуенно в девятом вытравили».

«Ахах, в натуре. Ну, Славк, мы в тебя верим. До выпускного не доживёт».

Только Мага, в отличие от Манукяна, был совсем отморозком. Лапал за задницу молодую училку, доёбывался до семиклассниц, громко спорил, держал в страхе весь учительский состав и администрацию — на коротком поводке. Агрессивный, невоспитанный, страшный. Они сделали что сделали, ссылаясь на закон и уголовный срок до совершеннолетия. Паха пострадал больше всех; тогда его прозвали Афтершоком и тогда же он гордо сменил шнурки на белые.

Мага сдался. И магины родители сдались — переехали из Зелёнки в более дружелюбное место.

Тогда школа трубила о новых героях. Слава сформировал первую догму: социальная справедливость — не про места в школе для гарцующих кавказцев. Это про настоящих хозяев широкого русского дома, выпас баранов в горах, сожжённую в угли десятку и ещё какую-то хуйню.

Слава не знал, с чем семья Маги не смогла смириться; со смертью чёрной блестящей десятки или унижением достоинства, но Славе нравилось носить за собой флаг вершителя справедливости. Они могли дать толчок действовать и остальным пострадавшим.

А вот в Мытищах — всем похуй. Пока что похуй.

Но душа не лежала к унижению мирного Манукяна.

В чатике он распрощался со своими парнями; Чепуха сетовал, что перерыв в «Ростиксе» не бесконечный, и трепаться часами больше не может. Паха подхватил, желающий поспать после шараги. Вальцу ничего не оставалось, кроме как переключиться на что-то важное. А Слава выключил экран своей спизженной в переходе Нокии и откинулся на спинку дивана.

Мать, естественно, появилась к вечеру. Слава тогда сидел за компьютером у себя в комнате и гонял в «контру»; матан он надеялся списать у Манукяна или хотя бы попробовать это сделать.

— Как дела в школе? — басила Мать без приветствий, навалившись на косяк. — Никто ещё не жаловался?

Слава снял наушники, поворачиваясь лицом к родительнице. Матч в игре продолжился, а вот Мать ждала ответа.

— Нет, — тихо ответил он, — нормально всё.

— Ну нормально, так нормально.

Мать говорила со вздохами и сломанным разочарованием голосом. Если чему-то Мать и радовалась, то только коротким свиданиями с неким Меликом, зарплате, чебурекам с Ярославского вокзала и выходным.

***

Утром Слава проспал. Не поставил будильник, разнежился на новой кровати, утонул в собственных снах, был таков. Быстро умылся и одевался на ходу.

Конечно, постоянно подтяжки и клетку Слава не носил, но иногда надевал повыёбываться среди массы полосатых эмочек и адидаса; когда Мать гладила белоснежную рубашку — Слава надевал белоснежную рубашку. И старался задобрить её хотя бы этим. Перевешивал цепочку с джинс на школьные брюки, поправлял накрахмаленный воротничок, в коридоре старательно заправлял брючины в берцы. Красавец.

Мать смотрела с презрением и даже не скрывалась:

— Выглядишь как клоун, Слава. Ещё и опаздываешь.

Не всегда им удалось встретиться поутру — карты сегодня спутались. По утрам она также топталась в коридоре, обильно намазывая веки чёрным карандашом. Пшикалась духами «эйвон», которые обязательно липли к Славе — он так и шёл до остановки, попахивая цветами.

— Ну, с кем не бывает, — бубнил поникший Слава. Меньше всего хотелось ссориться с Матерью с утра. — Я уже ухожу.

— Ну пока, — так же равнодушно попрощалась Мать. Тут же вернулась к своему внешнему виду, стоило Славе выйти и закрыть дверь.

Матан — на самом деле геометрия — стоял первым уроком. И, как назло, ни у кого Слава не успел списать: пришёл, застыв перед полным классом, и Александра Алексеевна, именуемая в народе просто АА, включила берсерка:

— Сироткин, два дня в школе, а уже опоздал!

Она сыграла дикое разочарование. Отложила треугольник, с помощью которого чертила на поцарапанной доске какой-то куб, посмотрела на печального Сироткина, всплеснула руками. Класс пялился. Некит, подошедший вчера на остановке, передвинулся в правый угол; к стенке, где и решил обозначить своё место Слава.

— Извините за опоздание, — он вспомнил, что в таких случаях говорят. АА вновь взялась за треугольник, кивая головой в сторону класса.

Слава сел. Некит повернулся назад, шелестя:

— Здорова!

Протянул кулак с воровским перстнем. Слава нехотя стукнул его своей рукой.

— АА сегодня свирепствует, — продолжил шептаться Некит. Повернулся и его дружок, такой же не столь одарённый интеллектом молодой человек, — это она контрольную рисует.

— Ну охуеть, — пожал плечами Слава.

— Да чё кислый такой, Славка? Щ-щас всё у Ковалёвой спишем! Или Жозика доебём!

АА постучала треугольником по доске, услышав шум. Гопота сразу же вернулась в исходное положение лицом к учителю. Между доебать Жозика и списать у Ковалёвой Слава почему-то предпочёл второй вариант, потому что Жозик Манукян сосредоточенно пялился в свой телефон — блядский «кибершот» с охрененной камерой и музыкой, не стоявший и рядом со славиной чужой Нокией.

Манукян рисовался одним из тех, кому очень хочется предъявить, но без веских поводов. Он выёбывался? Нет, вчера мирно сидел все семь уроков, общался с задротами про скейты. Он выглядел вызывающе? Обычный не слишком привязанный к субкультурам чувак, в новых «патрулях» и какой-то растянутой футболке. Его не любил весь класс? Даже гопник Некит заявил, что Манукян — нормальный.

Это зависть. Чистая стопроцентная зависть.

И Слава скрипел зубами, не находя ни своих банальных причин, ни чужих. Манукян — не русский. Но из тех нерусских, что воспринимали Россию как гостевой дом, а не свой родной.

Славу необъяснимо тянуло к Манукяну. Но, едва АА объявила начало контрольной и собрала тетради с домашкой, переключились они на Ковалёву, тихоню со второй парты в прямоугольных мужицких очках. Ковалёва ходила с засаленным каре и носила покрытую кошачьей шерстью жилетку в ромбик — даже к Ковалёвой нашлось больше претензий, чем к Манукяну.

Ковалёва пообещала помочь всем, немного запуганная от контакта с маргинальной частью класса. Слава выдрал лист из тетради по географии и небрежно подписал.

АА, проверявшая домашку, вскоре добралась и до Славы. Девственно чистой тетради — как плевок в лицо. Её покорёжило от злости:

— Сироткин, — громко объявила, — повернись-ка ко мне.

Слава в это время перерисовывал с доски тот самый ебучий куб, предназначенный, как оказалось, первому варианту. АА держала раскрытую пустую тетрадь.

— Это что?

— Моя тетрадь, — спокойно ответил Слава. Сидящий впереди него народ слегка посмеялся.

— Да, здесь действительно написано «Вячеслав Сироткин», — АА демонстративно повернула к себе тетрадку и сощурилась, читая криво выведенное имя. — Но я, кажется, велела переписать все задания за прошлую неделю. И выполнить заданное на дом.

— Ну, так бывает. Я всё сделаю.

— Не «так бывает», а выполняй требования учителя вовремя! Только пришёл, а уже хамишь — опоздал на десять минут, да ещё и не сделал ничего!

АА перешла на свойственный старым учителям тон — визгливый, громкий и режущий по ушам. Слава уже пожалел, что начал дерзить АА, толком не узнав её. Все остальные замерли и поникли.

— Да извините. Я всё сделаю.

Но остановить её было уже невозможно. АА, переключившись с непутёвого новичка-Сироткина, прошлась по остальным грехам класса: разгильдяи, неучи и коронное «да как вы ЕГЭ сдавать будете!» Из случайного комика в чужих глазах Слава сразу превратился в нарушителя спокойствия — но пока АА свирепствовала, некоторые особо хитрые раскрывали припрятанные в пеналах шпаргалки — и, думал Слава, мысленно его благодарили.

Ковалёва сидела на одном со Славой и дружком Некита варианте. Как только АА прекратила свой монолог, она повернулась, передавая листок с контрольной. И шепнула сильно детским для десятого класса голосом:

— Только быстро!

После АА стояла ЕВ — Екатерина Владимировна — русский язык и литература. За своей спиной Слава, выходя из кабинета математики, услышал восхищённое «хуясе скин отжигает». И таким образом понял, что АА в школе принято бояться. А лучше по возможности ей подлизывать.

Там же, в коридоре с унылым фикусом у окна и парой раздолбанных такими же распиздяями лавок, Слава узнал имя некитовского кореша — Денчик. Кто бы мог сомневаться.

Они так и пошли втроём до столовой: Некит с Денчиком, примерно одинаковые по стилю в одежде и жизни — и примкнувший к ним новенький скинхед. Когда они спускались по лестнице на первый этаж, Некита вдруг прорвало на болтовню, как обычно:

— Пиздец, у нас давно никто так АА не хамил, — он обернулся посмотреть на идущего сзади Славу. — Обычно слёзно просим прощения за невыполненное дз, да ещё и перед уроком.

— И опаздывать у неё нельзя, — шмыгнул носом Денчик.

— Если б я знал, — Слава придержал дверь за вылетевшими вперёд гопниками, — то, наверное, не заставил всех слушать этот пиздёж.

Он усмехнулся. И Некит вдруг по-братски закинул Славе руку на плечи:

— Да ты у нас местный герой теперь! Бля, у нас АА разозлить — это смертельный номер. Никто, мля, не решается, а это единственный способ качественно списать.

— Она же проверяла тетради. В чём проблема?

— А в том, — Денчик быстро вышел вперёд, расчищая им путь среди вылезшей на завтрак мелочи, — что она один хуй всё замечает.

Талант, однако. Слава поморщился, когда Некит наконец убрал с его плеч руку — такой контакт оказался неприятен. После первого урока выводили на откорм начальную школу; столовая, совмещённая с актовым залом (на самом деле просто обшарпанная сцена с пыльными грязно-красными занавесками, на фоне которой расставлены столы), оказалась наполнена мелюзгой разного калибра — и Слава скривился ещё краше, спотыкаясь о снующих под ногами первоклассников.

Гопоту мелочь не смущала. Буфет открыт всегда и для всех. В желудке засвербело от запаха выпечки — Слава с утра ничего не жрал; с горящей жопой убежал к стоящему на остановке автобусу.

Он нашёл в кармане пятнадцать рублей монетами и купил какую-то булку. Некит с Денчиком оказались богаче — накупили по четыре пиццы на двоих, лишив мелочь гастрономического удовольствия.

И тогда в столовой появился он — Яшка-цыган. Внезапный, как понос. Юркий, как ускользающая крыса. Хитрый, как и любой с их табора. Черномазый, сальный, неопрятный и пахучий. За его спиной толпилась свора таких же цыганят. Глаза, с удивительно светлыми на фоне лица белками, у Яшки округлились — Яшка увидел их.

— Ой-ой, — нечленораздельно промямлил под нос Яшка.

— Опа-опа, — возрадовался Некит. Откусил от своей пиццы кусок и, не прожёвывая, страшно ухмыльнулся. — Кто это тут у нас?

Они теснили цыган к выходу.

— Я не крал в вашем классе ничего, ни-ни!

— Ну, не значит же, что не крал ваще ничего, — взъелся Денчик, наблюдая, как рассыпались яшкины пешки по разные стороны, прямо за спиной своего предводителя. — Какие интересные браслетики у тебя на руке, покажи-ка.

Слава пока что молча наблюдал из-за спин. Изучал неприятного цыганёнка, разглядывал явно женские браслетики-цепочки на костлявых смуглых руках.

— Бабка Нафиса подарила, — Яшка оказался прижат к подоконнику — и прижал руку с навешанными украшениями к груди. — Честно-честно, друзья.

И то ли у Яшки открылось какое-то цыганское зрение, то ли он просто разглядел за спинами «друзей»-гопников Славу — и сразу запричитал, раскрыв стоматитный рот:

— Скинхед! Ой-ой, плохо, не бей меня!

Это был стратегический выпад: пока Некит и Денчик переваривали брошенное Яшкой «плохо», он ловко улизнул, извернувшись ужом — сразу же побежал прочь по коридору. Слава отреагировал первый, бросившись со всех ног за вертлявым Яшкой:

— Стой, мелочь черножопая!

Со стороны выглядело нелепо, но что старый охранник, сидевший напротив входа в школу, что взмыленная техничка отнеслись к бегущим за Яшкой лбам с пониманием — цыганская свора не нравилась никому. На первом этаже сидела началка — именно там Яшка собрался искать убежища, но в свой кабинет скользнуть на повороте не успел. Слава был выше, сильнее и взрослее — ухватил наглого чертёнка за ухо.

— Ай-ай-ай! — Яшка вертелся, ухудшая своё положение. — Пусти! Прокляну! Нафиса тебя проклянёт!

— Отдавай свои цацки, хачёныш, — Слава дёрнул его за ухо. Запыхавшиеся Денчик с Некитом подоспели вовремя.

— Ни-ни! Моё, всё моё!

Выглядел Яшка настолько жалко и смешно, что даже месить его оказалось неинтересно: Некит быстро снял браслетики с Яшки, пока Денчик удерживал вторую руку.

— О, так это Ленки с девятого «б» браслетик, — узнал одну из цацек Денчик, — она ещё объявление клеила, что с мишкой пропал.

— Яшка-Яшка, — наигранно покачал головой Некит, — а клялся, что больше не будешь.

— Не буду! — вновь клялся покрасневший Яшка. Что ухо, что лицо у него горели. — Честно!

Слава Яшку отпустил, перед этим хорошенько потрепав мелкого за ухо. Вспомнил при этом, что у цыган какое-то сакральное значение имели волосы — но волос-то у Славы не имелось, в отличие от Яшки, так что он, не брезгуя, ухватился за короткую грязную прядку и дёрнул.

— Смотри, цыган, — выставил перед носом пару чёрных волосин и помахал. — У меня твои волосы!

Яшка встрепенулся, запрыгал собачонкой вокруг, повторяя раз за разом злобное «отдай!», но Слава просто поднял руку высоко вверх, так что шансов вернуть свои волосы у Яшки-цыгана не осталось. Стоящие рядом Денчик с Некитом громко ржали.

Браслеты они отнесли на охрану. Зелёнку мимолётное веселье всё ещё не могло заменить.

***

Остаток дня Слава искал, как бы подкатиться к Манукяну — зашуганную Ковалёву как-то не хотелось тревожить. АА ходила по коридорам хмурая, и делать скидку на адаптацию новенькому уж точно не собиралась — таким надо сразу кнут, а не сладкий пряник. Удобный момент выпал на большой перемене: Денчик с Некитом растворились среди девятиклассниц и той самой Ленки, чей браслетик спиздил Яшка.

А сам Слава на предложение познакомиться с девчонками ответил просто: «Мне пизда от АА».

И его все поняли.

Манукян не пошёл на обед, как и подобная ему заумная часть класса; Ковалёва одиноко сидела на лавочке с плеером, слушала что-то вроде пидорских Animal Джаz и листала журнал для анимешников — каста странная, но совершенно безобидная, там тусовались в основном девочки. По крайней мере, парней, подобных Ковалёвой, Слава с компанией встречали редко. Или не замечали — настолько они все невзрачные.

Слава нерешительно подсел к Манукяну, хотя развалился на изрисованной лавке так, словно был с ним знаком не один год. Он играл в какой-то платформер на своём охуенном телефоне. Не переводя взгляда, спросил:

— Чего тебе, Сироткин?

Прыщ, сидящий сбоку, молчал. Заметно, как забегали его мелкие глаза под чёлкой.

— У меня, э-э… Проблемы с матаном.

Говорили, растягивая слова, только подобные Некиту упыри, цыганята-Яшки и борцухи с рынка. Иначе не вышло. Манукян поджал губы. Предельно спокойный, сосредоточенный лишь на игрушке про Индиану Джонс.

— И?

— Помоги мне. Умоляю.

— А за обезьяну извиниться не хочешь, чунга-чанга?

Вот чего-чего — а перед гостями с юга Слава извиняться никак не хотел, поэтому выбрал нападение:

— За правду не извиняюсь, — щерился он, — а вы, вообще-то, наши рабы.

Манукян ухмыльнулся под нос. Он не искал ни защиты в лице Прыща, ни нападал в ответ. Как будто знал, что горделивый скин нихера ему не сделает, а лишь показушно повыёбывается, пока не придётся извиняться.

— А ты можешь объяснить суть? — резко перевёл тему Манукян.

— Какую? — Слава не понял, к чему он клонил.

— Ненависти.

— Схуяли я должен объяснять?

— Тогда как можно считать движение весомым, если его члены даже не могут объяснить принцип?

Это как внезапно уколоться иглой, пока ищешь её в стоге сена — Слава замер, осмысливая вопрос. Пытаться сломать Манукяна, чтобы сесть ему на шею, — всё равно, что выносить двери банка с ноги. Пока он ловко парировал любой выпад, ссылаясь на очевидные вещи. Невозмутимо гонял в игрушку. Заранее готов ко всему.

— Вы приезжаете со своих ебучих гор, ставите свои условия, трахаете наших женщин, срёте в наших домах, занимаете наши места, — заученной мантрой вспылил Слава, раскидывая руки. — В Россию. В гостях у русского человека, что любезно вас впустил в свой дом.

— Не путай Армению с Кавказом, пожалуйста.

— Чем вы, блять, отличаетесь? Чем ты хуже или лучше обезьяны?

— А ты уже занял своё место? Ты нашёл работу? Ты закончил школу, колледж, институт? Кто ты, Слава Сироткин?

Слава Сироткин беспомощно хлопнул ресницами.

— Ты просто бунтующий националист. Ты же не злой. И никакой не мудак. Просто потерялся, как и многие у нас.

Манукян проиграл в своей сраной Индиане, отложил телефон и обратился к безымянному до сих пор Прыщу:

— Саш, дай мой рюкзак, пожалуйста.

Прыщ подал рюкзак. Манукян порылся среди тетрадей, достал самую дешёвую, с простой белой обложкой, и протянул Славе:

— На. Вернёшь после перемены.

Сверху аккуратным, почти что печатным почерком, написано «Жозеф Манукян, 10А».

Не то чтобы Слава как-то разочаровывался в собственных догмах. Но даже на верхушке Рейха сидел кривой жидёнок Геббельс, и его слушали сотни человек, и это всё казалось вопиющим противоречием в государстве, которое взращивало «идеального человека». Примерно в такой же западне ощущал себя Слава, когда пришлось принять безликую тетрадь Манукяна. Иногда необходимо подставляться под «унтеров», принимая их слова, сколь отвратительно они бы ни звучали.

И, скорее всего, широкий русский дом не могли спасти четверо подростков с говном в голове.

— Спасибо.

***

На станции «Мытищи», стоя на первой платформе в ожидании александровской электрички, Слава убеждал себя, что ссал на все эти наваждения.

Подумаешь, попросил списать у чурки — пришлось ради личной выгоды, но своей же. Манкуян ничего не получил, кроме очередной возможности выебнуться мозгами. Друзья-то никак не могли этого ни узнать, ни проверить. Значит, всё по плану.

Мать осталась в неведении, куда Слава свалил из дома: работала она почему-то и по субботам, брала сверхурочные, задерживалась до поздних вечеров. Иными словами, от мытищинской квартиры тошнило её точно так же, как и Славу — но Мать держалась за незнакомого Мелика с крайне неприятным именем. С Меликом Слава знакомиться не торопился. Меньше только хотел принять, что этот абстрактный человек, возможно, станет отчимом.

И, залезая в подкатившую электричку, оставил все переживания за дверьми вагона. Впереди платформа «Зеленоградская», кирпичный недострой и знакомые побритые морды. Там, в вагоне, он толкнул локтем торгаша с восточным акцентом — он стоял посреди, увешанный какими-то тряпками и китайским барахлом.

Вторая догма звучала как «абсолютная верность». Себе, убеждениям, семье и знакомым, стране и ее культуре. Славе нравился девиз «честь моя зовётся верность» — и он хотел себе подобную татуировку на предплечье.

Он рассуждал об этом, сидя напротив хмурого носатого деда. Носатый дед вёз с собой клетчатый баул из мешковины. Электричка оказалась наполнена дачниками, что всеми силами пытались выжать из непродолжительного бабьего лета максимум. Везли кучу сумок, читали журналы про сад и огород, спонтанно заводили разговоры друг с другом. Славу атмосфера дачной тусовки угнетала, а смотрелся в душном вагоне он белой вороной.

На платформе ждал полный состав. Вальц, Чепуха и Паха со своей младшей сестрой подмышкой.

Вальц обниматься бросился первым, едва различил в толпе выходящих знакомую бритую башку; разбежался, подскочил и запрыгнул сверху, сгребая за плечи. Слава чуть не завалился на спину, но удержался.

— Славка! Славка, смотрите! Живой!

Здоровяк Паха пару раз ощутимо шлёпнул по спине, Чепуха скромно пожал руку. Обиженная малявка осталась в стороне, немного боязливо поглядывая на друзей своего брата — все одинаковые.

Почти.

Паха, самый крупный, сильный и неумный в их своре, старался всеми силами огородить младшую Светку от пакостей русского мира — но Светка, утирающая поплывшую тушь кулачком, самостоятельно не справлялась. Чепуха и сам не понимал, что забыл в тусовке скинов-позеров, тощий прыщавый глист (им удивительно легко командовать) — недостаток общения свою роль играл.

Вальц — самый яркий. Они не стали никого нарекать лидером, но лидера в Вальце очевидно видели все. У него были эти качества.

— Свет, ну чего случилось? — Паха вновь обнял свою унылую сестру, прижимая к груди. — Кто обидел? Расскажи парням.

— К-карен, — Света, наоборот, оттолкнула брата от себя, вытерла заплаканные глаза и решилась рассказать всё сама: — Вобщем.

Света, похожая своим внешним видом на неумелую пародию готки, в красках описала, кто такой Карен: Карену, какому-то отморозку из их класса, очевидно понравилась Света. Свете Карен не нравился. Карена не одобрил сам Паха, мама и бабушка. Но Карен не сдался, и продолжил терроризировать бедную Свету — плёлся по пятам до дома, стучал в окно по вечерам, обнимал в коридоре и вёл себя как полный мудак.

И однажды Света сказала: «Я расскажу всё брату».

Но Карен парировал: «А рассказывай, я расскажу всё своим братьям».

Так она оказалась на платформе, зарёванная, грустная и ужасно напуганная что своей судьбой, что судьбой брата. Слава слушал рассказ Светы молча, хоть и зверская ненависть плескалась внутри; меньше всего он ожидал, что придётся кого-то пиздить.

— Когда это случилось? — спросил Вальц.

— Сегодня, — съёжилась Света, — я только из школы пришла, сразу к Паше!

— А он чего? — продолжил свой гестаповский допрос Вальц. Было видно, что Свете тяжело вспоминать сегодняшний день. — Где твой Карен?

— Его оставили на допы.

Слава неожиданно включился в разговор:

— Так и с хрена ли мы ждём? Пошли к школе!

До школы идти от платформы не слишком далеко: через обоссанное кафе «Браво» прямо напротив, мимо дороги и ебучих торгашей с противоположной стороны улицы. Компашки бритоголовых парней в посёлке побаивались всякого рода продавцы огурцов. С наступлением осени стало полегче, но разъёбанную ночью палатку с арбузами все запомнили надолго. И арбузы впредь старались не оставлять на ночь.

На узком тротуаре Вальц оказался позади, рядом со Славой. Не идущий впереди всех, не рядом с Пахой или Чепухой, а именно около прибывшего с Мытищ Славы.

— Как ты? — тихо спросил.

Сначала были Вальц и Слава. Затем примкнул Паха. Чепуха — самый последний. Отношения у них двоих естественным образом сложились крепкие и близкие. Против жестокого мира проще идти рука об руку.

— Да нормально, — Слава смотрел себе под ноги. Вальц — только на него. — Типа… Как везде.

— Ну ты чё, Мытищи же! Успел познакомиться с кем-нибудь?

— Пока нет.

Слава тут же почувствовал себя каким-то уродом, неспособным завести нормальные связи самостоятельно. Да, Вальц общительный. Хороший стратег и рациональное звено в любой команде. Но то Дима Вальц. Слава ощущал себя голым против всего мира с тех пор, как переехал. И тусовка московских националистов его не привлекала.

Честно — он об этом даже не думал.

— Мы к тебе как-нибудь приедем, — предложил Вальц, заметив, что Чепуха с Пахой также общались на какую-то свою тему. — Или я один. Хочешь?

— Чё-б нет. Давай.

— А сегодня можно? Мать дома?

— Я хуй знает, — замялся Слава и почесал пух на затылке, — в любом случае, вдвоём она нас не выгонит.

— Отлично.

Складывалось впечатление, что видеть Славу оказался рад лишь Вальц. Даже не складывалось — укреплялось. Чепуха, и то всегда плывущий на своей волне, оказался максимально отстранён. Пахе — отвоевать честь сестры с чужой помощью да нажраться в слюни. Или вовсе свалить к своей возлюбленной Дашке; с появлением Дашки их встречи совсем потухли. Как и с переездом Славы. Работы Чепухи в проклятом «Ростиксе». Один Вальц болтался от одного к другому.

У школьного порога Карена они подловили довольно быстро. Толпу бритых парней рядом со Светой невозможно не заметить, а рот у Карена изогнулся буквой «о». Про светиного брата он слышал от своих же — описывали, что морда кирпичом и белые шнурки на «бульдогах» — однако, что в жизни он окажется крупнее, чем в мыслях, Карен никак не ожидал.

Но Карен выёбываться любил и подошёл к Свете совсем без страха.

— Что, привела своего брата, шлюха?

Паха сразу же отпихнул Карена куда подальше, загораживая сестру своей спиной. Зеваки, застывшие на крыльце, охнули.

— Шлюхой свою мать называть будешь.

— Я тебя предупреждала! — гордо выпалила Света своим писклявым голосом.

В таких ситуациях Вальц вмешивался первым, убеждая всех перенести драку на пустырь; в конце концов, на пороге школы, пусть и бывшей, месить друг друга — не вариант. Это подстава для Светы. Но Паха в этот раз остановился сам:

— На пустыре, через час. Зови своих грязных хачей и погнали.

Карен злобно посмотрел на всех собравшихся, почему-то задержав взгляд на Славе.

Слава не понял, почему.

Да и сам Карен не придал этому никакого значения — просто Слава выделялся. Его не назвать ни страшным, ни красивым. Он не выглядит зло. Он не выглядит добро. Другие — Вальц с хитрым лисьим прищуром, Паха с кирпичной нечитаемой мордой, Чепуха с шуганным длинным ебалом — читались сразу. А Слава словно не с их компании.

— Ну, я устрою вам проблемы.

========== 2/2 ==========

От деда у Пахи остались Жигули. От Жигулей текли все девушки Зелёнки. От ментов Паха успешно скрывался — права в семнадцать ему просто не могли выдать. Они дошли до Пахиного дома, забурились в подгнившую баклажановую жигу — и собрались к блядской Дашке — не прямиком на пустырь. Чепуха хотел было сесть рядом с Пахой, на пассажирское, но ему категорично указали назад.

— Да блять, Паха, — возмутился Чепуха. Слава тогда впервые за день услышал его голос так близко. — Со своей Дашей уже все мозги выеб.

Сзади места практически не было. Света, конечно, оставалась мелкой семиклассницей, но жигуль, несмотря на этот факт, вместимостью не располагал.

— Паша, — совершенно справедливо надулась она, — мы не влезем!

— Сядь к кому-нибудь на колени.

— Ты серьёзно, Паш?! Обязательно Дашу брать на стрелу?

Да, Паха совсем изменился. Слава не знал, что произошло в его отсутствие, но каждый из парней, очевидно, выбрал свой путь. Кому-то честно заработанные деньги, кому-то перспектива жениться на Даше, кому-то…

Для Вальца, как обычно, не нашлось ничего. Слава сидел рядом с ним, и его пришлось прижать к двери, а себе на колени, всё-таки, усадить Свету. Чепуха, откровенно забив болт на комфорт и безопасность, залез в перегруженную машину, громко хлопая дверью.

— Вот и порешали, — довольно резюмировал Паха.

Дашке, пока они ехали до её дома, до самого отшиба, Паха позвонил по телефону и говорил совсем нетипичные вещи: детка, твой герой снова едет зачищать Зелёнку. Не хочешь посмотреть, как отлетают зубы у гондонов, родная? Да, сейчас буду. Да-да.

Слушать смешно. Смешнее осознавать, что Паха Афтершок в кого-то влюбился.

Дашка быстро залетела в жигуль, разряженная словно на свидание, закрыла дверь, демонстративно засосала Паху. Света отвернулась, насколько ей позволяло положение, и высунула язык, отыгрывая отвращение.

На пустыре их уже ждали. Серебристая девятка, толпа абреков в спортивных костюмах — семья, знакомые семьи или знакомые самого Карена — и сам Карен, сидящий на капоте. Их больше. Это нечестная игра; Слава ссадил с колен Свету, проглотил скопившуюся во рту слюну, посмотрел на Вальца. Вальц кивнул: как-нибудь справимся.

Он знал, что в багажнике у Пахи лежит монтировка. На крайний случай. Афтершок.

Паха, расправив плечи, скинул кожаную куртку на руки Дашке и остался в майке. Со стороны Карена вышел похожий по размерам костолом, только больше жилистый, нежели мускулистый; они все с самого детства занимались борьбой — это считалось крутым, но в злой центральной России едва ли спасало от поломанных колен.

Жигуль по правую сторону. Девятка по левую. Побритый националист и заросший бородой кавказец.

Все знали, как охуенно от «бульдогов» вылетают у хачей зубы.

Все здесь знали Паху Афтершока. А приезжий Карен — лишь готовился узнать, спрятавшись за спины своих покровителей.

— Ты её брат, правильно? — с сильным акцентом захрипел кареновский борцуха.

— Да, — твёрдо ответил Паха.

— Это похвально, защищать честь сестры.

И похвально ли — её порочить.

— Если ещё раз твоя мелкая обезьяна тронет мою сестру, отпустит в её след какую-нибудь сраную хуйню, посмеет подумать, что она когда-либо ляжет под грязного хача — твой труп и труп твоего ебаного Карена окажется в моём багажнике.

Борцуха засмеялся Пахе в лицо. Слава замер, опираясь на капот. Все со стороны Пахи замерли, искав опору в лице баклажановых Жигулей, и готовились сорваться с цепи в любой момент — даже Дашка, накрашенная блондинка Дашка, вцепившаяся в куртку Пахи одной рукой и приобнявшая испуганную насмерть Свету — второй.

Они все — цепные псы. И на самом деле просто бежали вперёд, сопротивляясь против системы, пока их не подстрелят в спину. У Славы возникали подобные мысли. Он считал это очень поэтичной вещью.

Удар у Пахи Афтершока мощный, а кулаки крепкие — лицо борцухи смялось под пахиным выпадом. Сам он шатнулся назад, проговаривая вполголоса «ох-х блия-я», но резко вернулся в исходную стойку, вцепившись тигром в чужую шею. Паха потянулся, хватаясь за черномазые запястья; спружинив, вдарил лбом в лоб, повалив обоих на землю. Прямо в грязь. По жанрам боевиков — унизительный и обидный собачий замес.

— Блять, мочи обезьяну, Паха! — сорвался и завопил Вальц, вскидывая кулак высоко вверх.

Ему вторили с противоположной стороны — гогочущая стайка кавказцев, скандирующая имя Илхом.

— Убить русскую свинью!

Названный Илхомом борцуха не учился драться на улицах — и был старше семнадцатилетнего националиста, поэтому шея Пахи оказалась зажата локтем; Света, наблюдающая за дракой, бесшумно плакала рядом с Дашкой — и позабыла даже, что та ей совершенно не нравилась. Красный, как рак, Паха вдохнул побольше воздуха, задерживая дыхание. Илхом, конечно, трус. Играл на истощение, страх смерти и подлый приёмчик.

Паха смотрел на рыдающую Свету. Прижимающую её к себе Дашку. Своих же парней.

И резко схватил Илхома за голову, прогибаясь в спине. Подлез под челюсть, пальцами зацепился за уши, сдавливая их.

Илхома пробрало неясным приступом паники — шею свернуть куда проще, чем кажется.

Он ослабил хватку, чем Паха и воспользовался. Вывернулся, схватил за волосы, дал коленом в нос. И ещё. И ещё.

«По голове его хуярь, по голове!»

«Вставай, билять!»

«Блять, добей уже его!»

Илхом, завозив ногами, опёрся о рыхлую почву и поднялся.

Они сцепились теми самыми поэтичными псинами, раздирая друг друга в клочья. Орошая пожухлую траву собственной кровью. Оглушая тишину криками прихвостней.

Слава смотрел, как Паха вершил правосудие. А может, совершал преступление. На пустыре за Зелёнкой вертелись в земле две гадюки, отравляя жестокостью всё вокруг. Честь, верность, принципы — замызганные красным белые шнурки.

Шатающийся Паха навис над лежащим в траве Илхомом. Грудь под порванной в драке майкой часто сжималась. С лысой макушки стекала кровь.

— Брат, — простонал Илхом. — Не тронем больше твою сестру. Резвый ты шакал.

Все присутствующие запомнили Паху Афтершока таким: в жёлтом свете закатного солнца, потного, избитого, но победителя. Он медленно отвёл ногу в сторону.

— Пошёл ты нахуй.

Да, «бульдогами» отлично ломать зубы.

Побеждённый дёрнулся и замычал. А Паха, пошатываясь, пошёл к Жигулям победителем. Его трепали по лысой голове. Его нахваливали, шлёпали по больным плечам. Дашка поцеловала в разбитые губы. Света расплакалась и обняла. Слава включился в это празднование, толкнул несильно в грудь кулаком и промямлил что-то вроде «ваще увахужа», но чувствовал себя отчего-то странно.

***

Вальц, кажется, заранее знал, что гулянка окончится стрелой на пустыре; разбитого Паху с сестрой и Дашкой заволокли на задние сидения, за руль сел Чепуха, а пассажирское место осталось пустым. Тогда Вальц скомандовал:

— Езжайте по домам, мы со Славкой сами как-нибудь.

— Ну бывайте, — махнул рукой Чепуха.

И тронулся по траве с пробуксовкой. Жигуль выехал на колею и унёсся прочь по ухабам. Они с Вальцем остались одни. Слава почувствовал себя откровенно дерьмово: использованным, ненужным, забытым двумя другими друзьями. Винить Паху в сломанном ебале бессмысленно — физически не мог продолжить кутить. Но его Дашка. Внезапно появившаяся Света с Кареном. Слава ехал встретиться и почесать языками на прежнем месте, а получил зрелищную драку с хачом.

Они с Вальцем шли по той же тропе. Посёлок Зеленоградский не был столь большим, чтобы жаловаться на длинный путь — уже за деревьями вокруг поля стояли чьи-то дома. Слава почему-то много думал про Свету. Какое у нее сложилось отношение к увиденному, как изменился образ брата, какие возникли чувства: отвращение, страх, гордость, зависть. Слава мог её понять. Пять лет назад, будучи совсем ещё пиздюком с только-только формирующимися интересами, Слава смотрел по телеку репортаж с погромов после матча Япония-Россия. Озверевшая толпа крушила манежку. Переворачивали машины, разбивали витрины и бились насмерть — картина полыхающей в беспорядках Москвы так въелась Славе в мозг, что он посчитал это своей целью — дать пизды несправедливой системе. Разбудить адреналин. Покормить зверя.

Он не до конца понимал, за что боролся. Вальц пришёл в пятый класс. Вальц принёс с собой заинтересованность немецкой историей. И Слава включился, услышав внутри себя отголоски воспоминаний о разъёбанной в клочья манежке.

Манукян оказывался прав. Он не злой и не мудак. Просто запутался в самом себе.

— Да не кисни, Слава, — решился на разговор Вальц, когда они пошли вдоль домов. — Похуй на них.

— Я ж не знаю, что без меня происходит.

У Славы осталась одна сигарета — продали поштучно с ящика; торгующему дедку было похеру, кому продавать — он прикурил, хорошенько затягиваясь. Вальц дождался, пока Слава возьмёт сигарету в пальцы, и выхватил её.

Не то чтобы Слава был против. Но одну на двоих — как-то по-пидорски.

— Ты не курил.

А впрочем, их отношения с Вальцем содержали какой-то скрытый налёт гомосексуальности, как часто бывало в компаниях, где рьяно боролись за недосягаемое. Слава просто об этом не думал. Или не видел. Однако — обсосал фильтр Вальц весьма и весьма.

— Ниггерская тема, брать что-то в рот, — улыбнулся Вальц, возвращая сигарету Славе. — Так вот. Что происходит.

Вальц говорил, когда они прошли мимо недостроенных домов с разломанными пластиковыми окнами, и увидели между ними знакомый баклажановый жигуль. Вальц говорил, когда из-за высаженных вдоль заборов елей выглянул шлагбаум на переезде и магазин «Продукты». Вальц говорил, когда после железной дороги они вышли к пёстрым палаткам торгашей помидорами, арбузами, тряпками и прочим говном. Вальц говорил, когда они остановились у кафе «Браво». Напротив переезда, магазина «Продукты» и торгашей.

Вальц говорил. И Слава верил его словам, принимая за чистую истину.

Слава делил мир на чёрное и белое, когда, на самом деле, окружающая его действительность пестрила самыми разными оттенками — иногда белый и чёрный имел свойство уходить в серый. Есть невоспитанные обезьяны с гор. Есть кто-то вроде Жозика Манукяна. Есть справедливость, когда устраивают самосуд над изнасиловавшим русскую девушку кавказцем. Есть первобытная жестокость, когда громят лавки с овощами просто потому что.

Есть спектр оттенков от чёрного к белому, и в нём очень легко оказалось запутаться.

Так звучала третья догма: есть истина и есть противоречие этой истине.

— Пиздец, — только и сказал Слава в конце, стоило Вальцу подытожить рассказ словами «вот так».

— Я ожидал, что будет так, — пожал плечами Вальц. — Но ты мне близкий друг, поэтому…

— Поэтому, давай сначала в Пушкарь. А оттуда сядем на элку до Мытищ.

Торгаши беспардонно занимали часть от автобусной стоянки; как бы местные власти их не гоняли, полосатые жёлто-зелёные палатки появлялись с завидной регулярностью каждый сезон. До Пушкино и обратно курсировала маршрутка, стандартная не очень удобная газелька с чернобровыми водилами. Слава трагично вздохнул. Но положенные пятнадцать рублей за проезд отдал.

Соседний город Пушкино был удобен тем, что на станции расположено всё и сразу: «Ростикс» на втором этаже задрипанного торгового центра (чепуховое место работы), автобусы в любой конец города и не только, вокзал и палатка рядом со зданием этого самого вокзала. Там продавали всё. Славу знали в лицо, а выглядел он старше среднего школьного возраста, ещё и с лысой башкой. Выдали пачку «Явы» и две бутылки пива без вопросов.

На платформу на Москву они вылезли через пробитую дырку в заборе. Солнце медленно катилось за горизонт. Вечерело, остывала земля. Народ скапливался в ожидании электрички, гудел и никак не обращал внимания на двух лысых подростков.

В Мытищах они оказались уже к ночи. Слава вспомнил про Мать лишь в подъезде. Про гробовое молчание Матери — ни привета ни ответа; обычно она начинала звонить и орать в трубку, когда не обнаруживала Славу дома. Мать не оживилась и тогда, когда дверь открыли.

Работал телевизор. Вальц шепнул на ухо:

— Где мать?

Слава и сам не знал, где. Обнаружилась она полупьяная на диване в гостиной, задремавшая под попурри фильмов Тарантино на СТС. Даже не сменила свой рабочий костюм на любимый засаленный халат — то ли её подхватил Мелик после работы, то ли бухгалтерия устроила корпоратив по надуманному поводу.

— Заброшенная могила Полы Шульц, — раздражённо цокнул языком Слава. — Пошли отсюда.

День не мог статься ещё хуже. Он тихо закрыл дверь в гостиную.

И запер свою. Вальц вольготно развалился на чужой кровати с пружинистым матрасом. Комната Славы выглядела пустой: маленькая, с новенькой светлой мебелью, голыми кремовыми стенами и старым компьютером под окном, перевезённым с Зелёнки. Здесь ещё остался запах стройки; терпкая вонь пластмассы и краски. Слава снял с себя футболку, оставаясь с голым торсом, и включил компьютер.

Он ощущал взгляд в спину. Вальц пялился на торчащие лопатки; не столько намеренно, сколько глаз сам цеплялся — так бывает.

— Вальц, достань пиво.

«Овип Локос» с дебильной заедающей рекламой виделось неплохой платой за испорченное время. Слава даже не совсем понимал, почему согласился гулять с Вальцем. И привести его на ночёвку. Ночёвки в целом считались чем-то пидорским, если не являлись вписками на десяток человек с еблей и травой.

Если знать, почему Вальц вообще оказался в Зелёнке, то ему можно посочувствовать. Вальца то ли родители бросили, то ли он бросил их, то ли родители бросили родителей — слишком много брошенных оказывалось в цепочке — но переехал Дима Вальц с Москвы к родным бабке с дедом в Зеленоградский. Не божьи одуванчики, но и не деспоты: им хватало отговорок, что друзья на самом деле панки, а никакие не скины, и даже в милицию Вальц ни разу не попадал.

Как от ментов отмазался — для Славы осталось загадкой. Он развернулся на стуле, открыл пиво и сделал глоток. Вальц валялся с уже открытой бутылкой.

— У меня интернет почти закончился, — с грустным видом объявил Слава. — Какое-нибудь говно посмотреть можем.

— Выбирай. Мне похуй.

Кино Слава не сильно любил. Выбирать практически нечего: боевики да ужасы, скачанные когда-то давно целой папкой. Включил первый «Крик», развернул монитор к кровати и пересел к Вальцу. Славе свойственно было искать пидорство там, где его нет; промытый мозг перекручивал сказанное когда-то Пахой, что пидорасов (включая в это понятие и геев, и хачей, и евреев, и всех-всех, к кому они имели претензии) больше, чем кажется, и они могут вскрыться среди них. Разумеется, ни один не считал себя пидорасом.

Но вот после пива на пустой желудок — Слава вновь размышлял. Анализировал их с Вальцем отношения. Не понимал, почему так воротило от Пахи с Чепухой. От разбитого рта какого-то Илхома. Ранее Слава не видел драк со стороны — нападали трусливо и толпой на одного. Но сегодня. Словно надломилось на «до» и «после».

Или не сегодня. И даже не вчера. Сразу после переезда в Мытищи — Слава был никем без своих друзей, а друзья прекрасно уживались без него.

— Как вообще так получилось, что из кучи направлений, которые мы могли выбрать, мы выбрали быть скинами?

— Мы же даже не скины, мы ебаные боны, — посмеялся Вальц.

— Нет, Вальц, не боны мы и не скины. Мы просто в них играемся.

Вальц неоднозначно пожал плечами, скривив рот. Вальц весь свой буйный подростковый возраст косил под питерский Тотенкопф. И Вальц свои взгляды мог менять по десять раз в день.

— Если ты про Паху, — он призадумался, покатав пиво по языку, — то Паха собирается уехать. Куда-то к московским со своей Дашей. Не думаю, что он играется.

— А мы? А Чепуха? Он свою курицу жарит — и срать хотел на все эти догмы. Он работает с хачами. Он обслуживает хачей. Вот насрёт ему хач на пол — возьмёт швабру и будет мыть.

— Чепуху никогда никто не воспринимал серьёзно. Он просто изредка с нами тусуется, чувак.

— А что с нами-то, Дима?

Они сидели в противоположных концах кровати. Вальц — полулёжа, в ногах. Слава — у изголовья, подогнув под задницу ноги. Сейчас они синхронно посмотрели друг на друга в полумраке. Под фильм «Крик». Под глухо работающий телевизор в гостиной.

— Я с тобой больше пить не буду, — беззлобно произнёс Вальц. — Ты как будто оправдаться пытаешься. Или оправдать кого-то.

— Я размышляю.

— А может, ты просто пидор, на самом деле?

В ровном тоне Вальца не было упрёка. На лице — ноль эмоций, только чуть блестящие глаза. И какая-то надежда во всём его поведении, в разговорах, в попытках придвинуться поближе. Слава не всегда видел намёки. Как и пиздёж. Да, чуваки, я за идею. Я пиздец идейный — московские меня примут как родного.

Звучало наигранно. В чушь верили.

Слава сделал два глотка залпом. Затем покатал жидкость по стенкам — и решил допить. Бутылку поставил за кровать.

— А ты знаешь, есть экспресс-тест на пидора, — продолжил спустя какое-то время Вальц.

— Какой?

— Если два мужика поцелуются, и у кого-то из них встанет, то он пидор.

— Подожди. Целовать мужика это уже по-пидорски.

— Ну, а хуй же у тебя не встанет?

— Ебу? Бля. То есть, в теории, я могу губами губ коснуться.

— И я не ебу. Попробуем?

Вальц посмотрел неуверенно. Слава думал, что сейчас замахнётся — и прямо бутылкой с недопитым пивом ему по башке, только лишь за признание коснуться губ губами, но Вальц как-то резко открыл рот, собираясь что-то сказать, затем сразу остановился. Расправился из своей удобной позы, сел рядом. Плечи обмякли. Он поставил бутылку на пол.

— Ну, интересно же, — говорил при этом так, словно бухая Мать в гостиной могла их услышать сквозь стены. — Мало ли, ты пидор.

У Славы не появилось однозначных мыслей на этот счёт — но он очень хотел бы их услышать. Немного торопливо забилось сердце.

— А может и ты.

Вальц подсел совсем близко, бедром к бедру, положил ладонь Славе на колючий затылок и поцеловал. Это оказалось сладко, несмотря на горьковатый привкус пива. Это то, чего от Вальца никто из компашки ожидать не мог. Они не умели целоваться вообще никак; смешно тыкались друг в друга, стукались носами, перебирали руками по плечам — и Вальц же взял Славу за голые плечи, засосал отчаянно, простонал в рот.

Нацеловались до опухших губ. Вальц, отстранившись, сразу допил своё пиво.

— Прости, — хрипло выдохнул.

Вальц красивый — целоваться приятно. Красивее остальных парней из своры; у него светло-карие глаза, Слава любил такие, но не горело. Не то, пусть Вальц и обладал каким-то врождённым умением влюблять в себя.

Долгое время Слава гнал прочь подобные мысли. Вернее, предполагал, что фантазии о сексе с собственным полом бывали у каждого человека в его возрасте — но эта хуйня затягивалась, и он выбрал сопротивление.

Он думал, что лучший способ убить что-то в себе — убить это в другом человеке.

Вальц оказался таким же. Это благословение? Это кара?

— Ты что? — спросил Слава.

— Бля, — загнанный Вальц удивлённо посмотрел наверх, на поникшую славину морду. — У тебя же встал? Скажи честно.

Может, если бы один из них не сидел полуголый, жить стало бы проще. Но Слава — честно и откровенно — кивнул.

Тут же Вальц посмотрел Славе между ног, но нихера не увидел в темноте и решил потрогать: вклинил ладонь, помял яйца через грубые джинсы, нащупал лежащий на боку твёрдый стояк. Руку не убрал. Слава замер, неспособный как-либо разложить возникший в голове хаос касательно Димы Вальца и его поведения. Дима Вальц всё той же рукой расстегнул пуговицу, потянул вниз молнию ширинки — в гостях, со спящей Матерью в буквально соседней комнате — положил пальцы на член в свободных трусах, погладил.

— Ты пидор, Вальц, — сглотнул Слава.

Вальц плюхнулся на колени, на свежий блестящий паркет, развернул Славу прямо, взяв за бёдра. Сдёрнул рывками джинсы вместе с бельём, уставился на стоящий колом хер. Ровный и красивый. С поджатыми яйцами.

— Блять, ты только молчи, Славка.

И Славка молчал. Зажал себе рот ладонью. Сделал вдох и замер в такой позе, с прижатым к позвоночнику пузом.

Было пусто и хорошо. Не приходилось думать, по какой причине Вальц опустился на колени и старательно сосал, двигая туда-сюда бритой башкой.

Слава быстро кончил — они переползли на узкую кровать. Изучали друг друга, гладили бока, нелепо раздевались, путаясь в собственной одежде. Вальц оказался очень нервным и весь дрожал, как маленькая собака; Славе пришлось сесть сверху и самостоятельно избавить их от низа, хотя башка отключилась ещё во время поцелуя.

— Я никогда… Не это, — прошептал стыдливо Вальц. — Я объяснюсь тебе позже, ладно?

У Славы сказанное отдалось спазмом в паху. И молоточком по затылку.

— Я тоже. Не трахался.

Потом они дрочили. Хрипло дышали в духоте под концовку «Крика», прислушиваясь к шарканью Матери в коридоре — она очнулась ото сна и ползла в направлении кухни. Скорее всего, Мать бы разочаровалась, увидев их вместе. Тогда Слава бы принял её убеждение. Но Мать погремела кружками на кухне. Включила зачем-то кран. Пошла обратно по коридору, хлопая дверью.

Всё закончилось удивительно быстро, оставив после себя лишь пустоту и липкие ладони.

— Блять, Славка, — Вальц резко сел на кровати. Помассировал правой рукой висок. — Раз уж ты не живёшь больше в Зелёнке. Да и раз общаемся мы не так часто. И, раз всё уже случилось… Я бы хотел тебе кое в чём признаться.

Услышанное почему-то сильно напугало Славу, и он тоже сел на край. Нет, он понял, что хочет сказать Вальц, едва-едва не рыдающий в его комнате. Просто совершенно не понимал, как реагировать.

— Что такое, Дим?

— Я сох по тебе с седьмого класса. Честно говорю. Ты нравишься мне как любовник, Слава. Не как друг.

Он и без этого не особо старался скрыть чересчур близкую дружбу с одним из компании. Слава опустил голову. С Вальцем — не зажигалось. Он не светил ярким прожектором и не представлялся спасительным светом. Одной частью головы Слава понимал: Вальц всегда тянул на дно их всех. Никакой не самозванец-лидер, а лишь искусный пиздун.

Другой частью — устал чувствовать себя позади всех, нецелованный лысый лох.

— Ты хочешь со мной отношений?

— Ага. Типа.

— Дима…

— Никто не узнает, ну. Я же вижу. Тебе никогда не нравились девчонки. Ты не смотрел девчачьи сериалы ради чьих-то сисек. Ты не ходил гулять с выпускницами из параллельного. И я тоже. Слава.

Резко повернулся. Посмотрел в глаза, умоляя, как молочный щенок. Аккуратно обнял остывшие ладони Славы своими.

— Я не знаю. Я не хочу говорить, что я против.

Вальц гладил большими пальцами тонкие запястья Славы. И молча слушал. Тот зверь, сидевший внутри, обиженный, с облезлой шерстью, загнанный в угол — явно не мог отпустить всё то, чем Слава жил долгое время. В чём ошибался. Что лопалось набухшим гнойником.

— Я боюсь, Дим. Пиздец боюсь. Мы же пидорасы.

— А кто узнает? Никто не узнает. Вот кто нас сейчас видит? Паха съебётся, когда ему исполнится восемнадцать. Чепуха не будет с нами общаться без Пахи.

— Никто не узнает, — повторил безнадёжно Слава.

— Поэтому ничего не бойся.

Дима Вальц, бесспорно, имел при себе очарование и лидерские качества. Слава поднял голову — лица их оказались друг напротив друга. Аккуратное лицо Вальца с густыми русыми бровями; волосы на голове были такие же густые, пока они все вместе их не сбрили. Он приоткрыл рот. Резко вдохнул, медленно выдохнул. Посмотрел прямо в глаза.

Слава знал, что от Вальца ожидалась любая подстава. Поддался вперёд и просто уткнулся губами в губы.

***

— У Наташки просто охуенные дойки!

— Чё, дала всё-таки?

— Ага, вот, смотри!

— Бля, ну пиздец. Я тебе теперь сотку должен.

Сидящий впереди Некит оттянул ворот своей олимпийки и продемонстрировал удивлённому Денчику свежий красноватый засос; Слава скривил рот, тут же вернувшись к чтению заданной на выходные «Грозы». Манукян через парту разучивал вместе с Прыщом монолог Катерины — монолог Слава решил оставить на потом. А потом перерастало в «когда-нибудь».

Отчего же люди не летали, как птицы?

— А чё ты, Славка?

Вскоре гопота вспомнила и про Славу. Слава сидел, прижавшись спиной к стене, а ноги завалив на пустой стул рядом. Отвёл взгляд от книги, состроил довольный вид, хлопнул ресницами:

— Мне ответила взаимностью одна классная девчонка.

Воскресным утром Мать проспалась и сильно удивилась присутствию Вальца в своей квартире. Всплеснула руками. Похлопала ртом, словно рыба на рынке. Глаза её бегали по сторонам, мысли шевелились в голове: да или нет. Начать сугубо семейные разборки или смириться, что из Зелёнки сын по-прежнему тащил за собой лысых отморозков. Но Мать, во-первых, проснулась с бодуна (ей колотило по башке), во-вторых к Вальцу не имела столь веских претензий. Наигранно-нежным тоном пролепетала: «Давно не виделись, Дима».

Слава понял, что ему пиздец.

— Ковалёва что ли? — ржал Некит. — Колись давай, кто она?

— У моей девочки небольшие проблемы с общением, — не отрываясь от «Грозы», сочинял на ходу Слава, — но она не из нашего класса. Не из нашей школы.

Мать кричала громко и страшно. Мать тыкала пальцем, называла всех славиных друзей «малолетними маньяками», грозилась совсем лишить денег, телефона и компьютера. Слава срывался в ответ, утверждая, что Вальц — самый безобидный. Не стоит на учёте. Не сидел в обезьяннике. Не сломал ни одного ебала за всю свою мирную жизнь.

Но на Мать слова действовали ничуть не отрезвляюще. С разбега в карьер — она заводила старую-старую песню про Магу, ментов и жалость к самой себе.

Как я могла тебя родить от того козла. Как ты вообще мог у меня родиться — фашист проклятый. С кем связался.

Слава слушал молча, принимая каждый выкрик Матери. Плотно стиснув зубы и кулаки.

— Интригуешь, братишка, — подключился Денчик. — Ну, хоть скажи, красивая?

— Красивая.

— А грудь как? Трахались уже?

— Грудь маленькая, но мне такие нравятся. Нет, не трахались.

Тупые разговоры о женщинах утомляли. Его друзья поневоле — два быдлана, точно сошедшие с гор — обладали крайне ограниченными интересами. Выпивка, ебля, машины. Полузгать семечек, гоп-стопнуть кого-нибудь в школе или за её пределами. Затравить мелкого цыганёнка Яшку. Слава заметил, что разговаривали они слишком громко, и Манукян периодически поворачивался в их сторону со злобным видом.

Пожалуй, впервые он хорошо понимал Манукяна.

— У нас скины всегда встречались с готками, — по обыкновению пиздел Некит. — Такая парочка у нас образовалась в прошлом году, такие у неё были сиськи!

Эти самые сиськи он обрисовал, сжимая пальцы в полукруг. Денчик загоготал.

— С готкой встречаешься, да, Славка?

— Не совсем.

Свою воображаемую девушку ассоциировать со Светой Слава никак не хотел. Строчки пьесы расплывались; в подобной атмосфере ничего нельзя запомнить. На счастье всех звонок сегодня прозвенел вовремя.

ЕВ не была такой же свирепой как АА — но двойку за невыученный монолог влепила Славе от души. Он не расстроился — никогда не расстраивался из-за домашки. Только вот в конце ЕВ, помимо сдачи долгов и чтения нового произведения, задала сочинение в рамках подготовки к будущим экзаменам: «за что я люблю свою Родину». Некоторые особо умные и смешные повернулись в сторону Славы.

Манукян оказался среди них. Тема трудная. Особенно для такого как Слава.

И Манукян же подсел к Славе на большой перемене, когда тот рубился в Штирлица, отвязавшись от подзаебавшей гопоты.

— Чего тебе, Жозик? — это очередь Славы ответить на явно позабытую Манукяном стычку.

— Что с АА?

— АА ничего, — Слава быстро глянул на Манукяна. Сидел вполоборота, положив локоть на подоконник. Очень важный орёл. — Возненавидела меня, но тройбан нарисовала.

— Ну вот, ты же нормальный парень, — завёл он разговор на свою тему. — Нахер ты общаешься с быдлом?

Это же быдло хвалилось на остановке, какой Манукян классный хач и как легко даёт списывать.

— Чего? Ты же сам с ними общаешься.

— Это я держу их на поводке, а не наоборот. Они приносят деньги. Я оказываю услугу. Бизнес, Сироткин, бизнес.

— Охуенная еврейская схема. Армянская, прости.

Слава запоздало подумал, что зря это вырвалось из его поганого рта. Не имея понятия, как писать сочинение, он рисковал сесть в дерьмовую лужу без посторонней помощи. Но Манукян посмеялся. Шутка, кажется, понравилась.

— Нет, ты точно не злой и свирепый идейный националист.

— Жозик, конкретнее. Ты что хотел?

— Сочинение. Ты же просто не напишешь его. Или напишешь так, что из школы вынесут вперёд ногами — Валерка постарается.

— Я не прошу у тебя помощи.

— А очень зря.

На этих словах Манукян вырвал телефон из рук Славы, сразу же поднимаясь с лавки; Слава не успел среагировать быстро, только вытянул «э-э-э» и вскочил вслед за обнаглевшим Жозиком — Жозик выключил игру и залез в контакты.

— Э, чё делаешь, — бесился Слава. — Верни, блять!

— Всего лишь благосклонно даю тебе свой номер, — юлил Манукян, уворачиваясь от бунтующего хозяина мобилки.

Он вернул телефон. И в книжке появился абонент «Жозик».

— Блять, нахуя?

— Ты мне позвонишь. Я могу поспорить.

— А вот и нет, — Слава открыто лыбился, обнажая зубы. Впервые в этой школе кто-то увидел его открытую улыбку. — На что спорим?

— Ни на что. Спортивный интерес.

Манукян повёл себя по меньшей мере ебануто; быстро ушёл прочь, наверняка понимая это, и оставил Славу подумать над своим поведением в очередной раз. Слава мог пойти по пути наименьшего сопротивления — просто удалить номер с памяти и всё — но не стал этого делать. Если пригодится. Если правда не сообразит, что можно расписать про Родину в двести слов.

Неясное чувство подсказывало — с такими убеждениями — практически ничего.

После третьего урока Слава пошёл в туалет. Там же его в самый неподходящий момент застало внезапное сообщение от Вальца. Затем ещё одно. И ещё. Мобильник в кармане вибрировал; Слава выругался под нос, поссал, застегнул ширинку — и вылетел из туалета, даже не читая вальцевские сообщения. Просто взял и набрал ему.

«Чё случилось, Вальц?» — в лоб спросил, спускаясь по лестнице на этаж ниже.

«Бабка с дедом валят к предкам в Москву. Бля, приезжай, Славк».

Вальц, как обычно, звучал словно в задницу ужаленный. Но что-то было в его молве приехать. Слава предполагал, что — пальцы от этой мысли морозились ознобом. Бесследно признания в любви пролететь не могут.

«Чё? После школы?»

«Да».

«Да мне надо дома к вечеру быть, ты в курсе?»

«Так вали прямо щас, тебе ли не похуй?»

Гопота в лице Денчика с Некитом еблась с девчонками. Гопота — два необразованных быдлана, которые мало чего в этой жизни заслуживали — перед уроком громко хвастались (ладно, хвастался только Некит), как и в какой позе. Какие сиськи. Какой засос. Слава ненадолго остановился на лестничной площадке, обдумывая свои ощущения. Зависть вновь кусала за мягкие части: как так, чёрт возьми, все вокруг уже вовсю крутят отношения — а он одинокий идиот с легендой про выдуманную девчонку.

Так что Слава нервно согласился: «Ну жди, на элку сяду и отпишу».

Вальц не отступал, но, может, что-то правильное в его поведении и было. Не столько правильное, сколько естественное. У Славы колотилось от нервов сердце. Узнай Валерия Александровна — узнает Мать. Узнает Мать — полный пиздец. Проебёт шанс — останется девственником, так и не попробовавшим секс.

А на девушек у Славы просто не вставало. И он думал, что это очень позорная хуйня, смотреть в порно именно на член.

И думал, как хорошо съёбываться из школы в сентябре, когда ни куртку, ни сменку можно не носить.

В электричке, прижавшись виском к холодному окну, Слава снова набрал Вальцу, недовольно при этом вздыхая. Вальц решил продолжать банкет, получив благословение в лице уехавших бабки с дедом. Как смешно получалось.

***

У Вальца очень холодные пальцы и тёплые губы.

Своими ледяными руками он провёл по рёбрам, задрав толстовку под шею; тело непроизвольно выгнуло, стало щекотно и неприятно. Соски моментально сжались в две скукоженные горошины.

Слава выдохнул. Вальц изучал его, как зверь хороший кусок мяса — щупал в основном руками, стеснительно целовал в шею и чуть-чуть кусал. На втором этаже, в его комнате, очень уютно и солнечно. Распечатка с агиткой Рейха над компьютером, широкое окно, бабушкин ковёр на стене и прижатая к этому ковру солдатская кровать. Комната Вальца оставляла в душе светлые и родные чувства; словно приехал погостить на лето в деревню. Жаль только, что жил Вальц ни в какой не в деревне, и вот эта агитка с Гитлерюгендом (самая нейтральная, где пацанёнок играет на барабане) — очевидно лишняя. Слава вытянул ногу и зарылся пальцами в густой ворс. Вальц зачем-то нагнулся над грудью и поочерёдно облизал соски.

— Зачем? — посмеялся Слава. — Отъебись от моих сосков, Вальц.

— А мне так нравится.

Он улыбнулся хитрой лисьей улыбкой, снял с себя футболку: белый, нетронутый солнцем (только руки, не прикрытые одеждой, озолотились за лето «дачным загаром»), совсем нескладный — мышцы слабо выделялись грубыми мазками на животе и груди. У Славы поднимался член. Слегка тянуло в паху. Показалось, будто в комнате совсем жарко — он также, как и Вальц, снял верх.

После сразу же потянулся к груди Вальца и, как он любил, потрогал соски. Зажал, покатал меж пальцев.

Они оба стыдливо краснели, совершенно не зная, что делать. Слава подумал, что будет правильно наклонить Вальца к себе и долго, влажно целовать.

— Я смотрел порно, — вспомнил Вальц, поднявшись и застыв на вытянутой руке, — весь интернет проебал на него, но неважно. И я купил всё нужное.

— Бля, Дим. Ты серьёзно пригласил меня потрахаться? Как во всех этих идиотских фильмах?

Но Вальц не ответил; он разогнулся из неудобной позы, расстегнул брюки Славы и, пальцами подцепив трусы, сдёрнул их вниз. От всего разыгралось волнение: первый опыт, неловкие разговоры, действия, вздохи — по розовым ушам Вальца очень заметно. Тот последний раз взглянул на Славу из-под нахмуренных бровей, разделся сам и перекинулся к своему рабочему месту.

Вальц открыл ящик в столе, пошуршал лежащим там мусором, достал два отделённых от общей связки «трояна» и бутылку аптечной смазки. Сам размял себе очко, сам раскатал презерватив по члену Славы — тот только молча смотрел и смаковал моменты, когда Вальц пальцами касался головки. Затем Вальц лёг животом на кровать, выпячивая свой зад. Тощие ягодицы, стройные ноги, светлый пух, светящийся на солнце, — Слава проглотил слюну и положил ладони на бёдра, веером раскрывая пальцы. Провёл вверх против волос, обвёл полукругом задницу, большим пальцем надавил на приоткрытый анус.

Лежащий под ним Вальц нервничал. Дышал тяжело. Славе — не легче.

Он правда собирался это сделать? Страшно и ужасно интересно. Будоражило до остановки сердца.

— Ну? — тихо попросил Вальц, укладывая голову набок.

Слава притёрся поближе. Помог себе рукой.

Бля, как же это было тесно, скользко и охуенно!

Сдевушкой, скорее всего, не сравнится — из того, что Слава слышал от других, видел в порно и читал в интернете — это совсем другие ощущения. Рукой так не сделать. Он нелепо постанывал и медленно двигался, прислушавшись к брошенному в тишину «помедленнее»; он старался забыть, что это был Вальц. Его друг и, вообще-то, человек мужского пола.

Видел бы кто-нибудь, Паха или Чепуха — нихуя б не поняли.

Но Вальц, то ли уже устав лежать в одной позе, то ли стесняясь задом кверху, перелёг на спину, закинул ноги на поясницу и придавил к себе. Лицо Славы оказалось над чужим. Губы к губам. Тело к телу.

Как и в прошлый раз — всё случилось крайне быстро, в положенные пять минут. Идиллию прервал звонок; дебильный рингтон с панковскими мотивами прозвучал на всю вальцевскую комнату, и Слава мгновенно вскочил. Голый, красный, мокрый. Поднял брюки, вытряхнул Нокию. Противное «Мать» светилось на экране. Вальц напрягся:

— Кто?

— Мать!

Высказанное «ебать» Слава уже не услышал. Поспешил немного привести в норму дыхание и ответить Матери. Мать кричала. До неё дошло: Слава мало того, что сбежал из школы, так ещё и нихера не делал домашку, хамил и напал на цыганских детей. Слава слушал злобный монолог молча, хмурясь и белея на глазах беспокойного Вальца. Сел на кровать, попятившись назад, слабо оправдался: «Мам, я объясню всё дома». Но Мать то ли не хотела сына больше слушать, то ли охрипла — сквозь динамик обрывочно долетал её визг — и отключилась.

Они оба поникли. Слава отбросил трубку на пол, не скрывая злости, и торопливо выпалил:

— Мне пиздец.

— Спалили?

— А ты как думаешь, сука?

Собирался Слава на ходу: трусы, носки, брюки, кое-как надел на себя тесную футболку, неприятную к потному телу, буквально влетел в толстовку. Ухватил лежащий около кровати рюкзак, выбежал прочь. Вальц очнулся только после, одел низ и благосклонно забыл про верх; сорвался как ошпаренный, убегая вслед за Славой.

В коридоре Слава путался в шнурках, а сердце колотилось до боли, и вовсе не из-за секса. Хотя секс, конечно, роль в поганом исходе сыграл немалую. Не будь Вальца, всей его дебильной влюблённости, тупого характера Славы — тогда Мать осталась бы в позиции нейтралитета ещё некое время.

Какой же он дурак.

— Я дико извиняюсь, но меня отпиздят дома, — выдавил из себя Слава, когда они уже стояли на крыльце. — Поэтому… Вот так.

— Да я понимаю, — виновато отвечал Вальц. — Вали уже, может на элку успеешь.

Но Слава немного помялся, переступив с ноги на ногу, будто хотел сказать что-то ещё, и Вальц сделал что сделал — слегка чмокнул в губы. На прощание. Романтический сопливый момент. К сожалению, никаких чувств оно не вызвало, кроме прикрытого под улыбкой раздражения.

— Пока.

Дашка шла мимо, посланная матерью купить хлеба, и как-то задержалась, проходя мимо дома Вальца, когда заметила на крыльце две лысые башки.

***

Сочинение, как и монолог Катерины, остались лишь в виде записи в дневнике и двух двоек в журнале. Мать полностью лишила карманных денег и установила новый комендантский час — дома до восьми вечера. Без друзей. Без драк.

Слава вновь чувствовал себя героем социального ролика. Что-то про ненависть, плохие компании, колючий подростковый возраст и полное безразличие родителей. Он много думал про Вальца; Вальц не объяснился (или попросту не успел это сделать) — только ссал в уши и ныл, как всегда, на самом деле, и делал. Ты мне нравишься, Славка. Никто не узнает, Славка. Так люди пытаются убедить себя в чём-то, что не хотели бы признать.

Сентябрь кончался. На улице становилось холоднее, грязнее, противнее — Мытищи и рядом не стояли с маленькой Зелёнкой, но некоторые улицы развозило после дождей, превращая в непроходимое месиво. Слава ухватился за край платформы и, подтягивая своё костлявое тело наверх, забрался. Прислушаться к хуёвым предчувствиям — значит признать трусость.

Но жизнь пугала. И собирающиеся на небе грозовые тучи выглядели отличной метафорой на внутреннее состояние.

Дима Вальц вновь пригласил в гости. На выходные. Как в прошлый раз — только без тех пидорасов. Это всё показалось отличным шансом поставить точки над «и»; признаться Вальцу, что никакой любви между ними быть не может, сказать отличную отговорку «извини, ты не в моём вкусе», обняться и остаться друзьями.

Ветер задувал под тонкий бомбер. Слава поёжился и отошёл под крышу, к палаткам с шаурмой и барахлом. Плохой день. Плохая компания. Плохой Вальц. За спиной чернобородые торгаши лепёшками и тряпками переговаривались на своём языке — но Слава почему-то пропускал раздражающий говор мимо.

На платформе Вальц встретил с кислым видом нашкодившего пса. Когда Вальц был нервный — он мог запинаться, дёргаться и растягивать слова.

— Пойдём на недострой? — совсем неуверенно он предложил, притворяясь, что колотит его от дубака на улице. — У меня дед с бабкой приехали.

Слава кивнул. И пошёл за узкой фигуркой Вальца, игнорируя тревожный звонок.

Если в его мире и существовало три догмы — справедливость, истина и верность — то они гнулись в любые стороны. Подстраивались под любые взгляды. Находили применение для всех. Слава знал, что столкнётся со своим страхом лицом к лицу, едва переступит порог заброшенной кирпичной недостройки.

Всё то, чего боялся он, Вальц и Чепуха с Пахой, вскрылось.

И Вальц оказался законченным мудаком.

Паха встретил Славу сразу же, стоило подняться на второй этаж — прижал грудью, лишив возможности рыпнуться.

— Вот и пидорас нашёлся. Нормально тебе на мужиков дрочить, а, Славка?

— Чего?!

Показалось, будто на голову вылили ведро кипятка: тело обожгло приступом паники, затем паника сменилась злостью — Паха в гневе страшен, но не так, как собственные эмоции — их Слава хреново контролировал. Обернулся назад. Вальц так же стоял за спиной, рядом с лестницей, и столкнуть его вниз ничего не стоило. Именно такое желание возникло, едва картина раскрылась всеми красками — чёрными, белыми и серыми. Вальц, подлая тварь Вальц, его поставил.

Жертвуя дружбой, принципами и честью — чтобы спасти свои.

Слава задохнулся от гнева.

— А то. Ты, блять, к Вальцу целоваться полез! — Паха толкнул в плечо, очень неприятно и болезненно, и Слава сразу же схватил его за запястье.

— Да пошли вы нахуй! — огрызнулся следом.

— Да иди ты нахуй, — писклявым голосом отозвался Чепуха откуда-то со стороны. Подошёл, вклинился в крохотное пространство между Славой и Пахой, и оттолкнул Славу в сторону. — Пидорасом ты оказался, а выёбываешься ещё.

Тогда животное, то самое, облезлое и обиженное, метафора на запутавшийся разум, взяло верх. И Слава крепко вдарил Чепухе по морде. Чепуха опешил, раскрывая некрасивые красноватые глаза. А когда в дело включился Паха — тогда Слава уже не смог отбиться, как бы ни старался. Мир поплыл, превращаясь в разноцветное монохромное месиво с рубиновым кирпичом на фоне. Мир застелило рубиновой кровью, стекающей с носа, разбитых костяшек и пахиной некогда рассечённой брови, вновь лопнувшей от удара.

Они возились в грязи. Как с тем хачом на поле. Как подстреленные бегущие псы.

Слава не знал, подключился ли Вальц, когда его, побеждённого и лежащего в мусоре, пиздили ногами.

Может, всё то, за что он боролся, это умелая фикция.

Может, не стоило тратить своё время на Диму Вальца, очень красиво завлекающего в историю Третьего Рейха.

Может, стоило бросить эту хуйню ещё на моменте зарождения.

Может-может-может.

Слава лежал в бетонной пыли. Тело ломило от пережитых ударов, рёбра ныли, башка кружилась. Он всхлипывал, пытаясь надышаться после драки, и в мыслях оказалось совершенно пусто. В рот стекала собственная кровь из разбитого носа — Слава лежал, униженный, избитый, изгнанный — и трое бывших друзей склонились над.

— Я вас ненавижу, блять, — захлёбываясь слезами боли, выдавливал Слава. — Чтоб вы все сдохли. Со своими хачами. Со своими расовыми зачистками. Со своими убеждениями. Я вас ненавижу, нахуй. Всем сердцем.

Самый жалкий вид — у Вальца.

Конечно, у пидора Вальца. Слава даже не имел претензий к чересчур идейному Пахе. И безвольному Чепухе. Дима, нахуй, Вальц стал палкой в колёсах.

— Ты пидор, Вальц. Просто ебучий пидор!

— Молчи, гомосек, — Паха быстро заткнул Славу ударом по боку — чётко своими новенькими «бульдогами», чётко по почке. — Слова не давали.

Слава перекатился на бок, сворачиваясь в улитку, и завыл волком. Горько, беспомощно, отчаянно. Как сдыхающий от пули цепной пёс — до пизды поэтичное, всё-таки, сравнение.

Люди за его спиной расходились. Судя по шагам, только двое.

Вальц остался стоять. Никто его не окликнул. Никто уже не хотел как-то обращать внимания на Славу, их маленькую драму, придуманный поцелуй. Вальц подошёл ближе, садясь на корточки за спиной Славы — в глаза смотреть ссал.

— Иди нахуй, Дима, — Слава зажмурился, смаргивая плотные слёзы. — Пиздуй к этим уебкам. Не хочу тебя знать, дрочила.

— Прости меня, — голос у Вальца осипший, во рту пересохло. Казалось, словно вот-вот также заплачет. — Прости меня, Слав, я не мог иначе. Паха откуда-то узнал о нас, а ты здесь больше не живёшь, а я, а я!.. Мне с этим жить, Слава, понимаешь?

— Блять, как ты не мог? Не мог не отсосать у меня? Не мог не дать в очко? Не мог не подставить, спасая собственный зад? — собрав все остатки сил, Слава поднялся на адреналине и разъедающей подкорку злости. Медленно встал, пошатываясь; Вальц остался сидеть, мокрыми глазами смотрел снизу-вверх. — Может ты ещё и Пахе отсасываешь? Или Чепухе? Покрываете друг друга, а меня в расход пустили? Ну да, куда уж — свалил в Мытищи из-за ебанутой мамаши, предатель, всё! Это не Паха и Чепуха так решили. Это ты их так настроил. Пошёл нахуй — вот что я тебе скажу! Ты просто кусок дерьма, а не человек.

Сначала Слава не знал, где нашёл в себе силы подняться с пола. Затем не понял, как смог поднять задубевшую ногу, и со всей силы врезать Вальцу по лицу — по носу, так же больно и унизительно, как они ему. Со всей ненавистью. С болью разбитого сердца. С огорчением предательства. Вальц от удара завалился набок, не удержавшись на согнутых ногах. Вальц жадно заглотил воздух, всхлипывая, и прижал пальцы к левой ноздре. Кровь крупной каплей потекла по ладони.

Шатаясь, Слава пошёл к выходу.

***

Дождь капал на застарелую грязь.

Грязь размокала, превращаясь в слякоть.

Чтобы затем засохнуть вновь.

На это похож гнойник. Он набухает, вскрывается и подсыхает светлым шрамом.

Окружающий мир плыл сероватым туманом; дождь перешёл в ливень с ветром, бил прямо в ебало стеной воды, смывал кровь, слёзы и охлаждал пыл. Электричка, зассанный пол тамбура, «Мытищи» скрежещущим голосом динамика, платформа, рельсы, забор. Знакомая маршрутка, смятая десятка в кармане. Лыба грязного водилы Ислама в заднее зеркало. Последний ряд кресел. Остановка в микрорайоне. Мокрый тротуар. Подъезд. Дом.

В подъезде Слава дошёл до лифта и сел на пол рядом. Вытянул промокшие ноги. Сделал пару раз вдох и выдох — но получилось с дрожью и кашлем. Он провёл ладонью по лицу — вытер кровь с разодранной губы, посмотрел на красноватые разводы — и обтёр о светлые джинсы. Матери не понравится отстирывать кровь. Кровь очень плохо отстирывается, если её не замочить сразу.

Мать, вообще-то, сразу после переезда поставила ультиматум: периодически разрешаю шататься по улице, но никаких драк, ментов и скинхедов. Мать раз за разом повторяла это условие, стоило Славе где-то накосячить. Мать никто не думал слушать.

«Мне похуй, — отвечал своему внутреннему зверю Слава. — Так похуй».

Ультиматумы, запреты, компромиссы, уговоры, договоры, пропаганда — Слава готов закричать Матери в лицо, чтобы это было громко и страшно. Что нет никакого больше Димы Вальца, Зеленоградского и прошлого. Ты победила, Мать, ликуй.

Двери лифта с шумом разъехались. Незнакомая Славе женщина выкатила вперёд коляску, посмотрела на его разбитое лицо и корявые попытки подняться с пола. Он заполз внутрь, едва проход освободился; даже не оглянулся на безликую мамашку. Нажал седьмой этаж.

Лифт, зеркало, незнакомый человек в нём. Три квартиры на площадке. Крайняя справа. Замок. Ключ. Мать.

Слава вошёл в квартиру — сегодня здесь царила совершенно иная атмосфера. Пахло жареным. Он сдёрнул с плеч напрочь промокший бомбер, уронил его мокрой кучей на светлый ковёр. Снял берцы с налипшими на них кусками грязи. Медвежьей походкой прошёл в коридор — и остановился. На кухне, вперёд по коридору, за одним столом с Матерью, сидел её любимый Мелик — толстый узбек с залысиной на макушке, кривым носом и золотым зубом. Слава застал обрывок разговора; Мать говорила именно про него:

— А он у меня фашист.

И Мелик посмотрел на застывшего посреди коридора Славу. Славу Сироткина, избитого, с опухшим красно-синим ебалом, порванными шмотками и сбитыми в кровь руками. Сына женщины, с которой он закрутил умопомрачительный роман. Тот самый непутёвый ребёнок, о котором она говорила самые мерзкие вещи.

Они посмотрели друг на друга. Чётко в глаза.

Слава быстро ушёл к себе и хлопнул дверью — Мать оживилась только тогда, прерывая рассказ. Посмотрела на исчезающий в дверях силуэт. А Мелик сказал:

— Да знаешь, нормальный он у тебя парень.

У себя в комнате Слава сел за стол. Достал из рюкзака тетрадь по литературе, шлёпнул небрежно о клавиатуру. Включил свет, нашёл в стаканчике ручку. Со свистом выдохнул. Облизал чуть подсохшую кровавую корку на губах.

Ему вспоминалась заглавная песня из сериала «Щит и меч».

С чего начинается Родина?

Его Родина началась с нелюбви. С существа-Матери, скачущей по съёмным квартирам и общежитиям. С ободранных обоев, лысых дядь в кожанках, цыган в коммуналках, грязи и ненависти. С переломного момента в истории России, когда вся гниль и ненависть народа просочилась на улицы. Слава оказался досадно затянут в гнилостный водоворот. Вальц, новенький в их зеленоградской школе, красиво пел про Рейх. Про бравых бритоголовых москвичей. Про охуевших чурок.

С чурками он даже не жил. Никто не слушал прикатившего со столицы малолетнего фанатика. Зато Слава вспоминал своё раннее детство. И медленно, по крупицам, собирал схороненную злобу. Репортаж про погром являлся лишь частью большого пузыря обиды.

Просто Дима Вальц оказался мудаком. А маленький Славка Сироткин очень плохо отличал чёрное от белого.

И когда всё лопнуло — тогда в мир пришли оттенки.

Слава нащупал в кармане телефон. Нерешительно достал его, проигнорировал несколько пропущенных от Матери, ткнул на кнопку телефонной книжки. Прощёлкал до конца. Задержался, разглядывая выбранное «Жозик».

Нажал на вызов. Приложил трубку к уху и считал гудки — как обратный отсчёт.

— Жозеф. Это я, Сироткин. Я выбираю сдаться.

***

По школьному коридору Слава шёл с гордым видом и расколоченным лицом. Губы немного зажили за день, покрылись коричневой коркой. Мать в тот вечер остановил лишь Мелик, перед которым она не хотела показаться настоящей; предложила заклеить разбитую бровь пластырем. Покривила морду, рассмотрев все синяки поближе, но вслух не сказала ничего. Про синяки Мелик уверенно сказал: «Да забей, пройдёт». Рёбра ломало. Сбитые костяшки скрыли под бинтами.

Народ шёл мимо, пялился и даже оборачивался. Никто не строил догадки, кто так отпиздил новичка Сироткина — бритая башка говорила сама за себя.

И в классе, проигнорировав бубнящую гопоту, он сел на противоположный ряд. К окну. К Жозефу Манукяну.

У ЕВ было очень интересное правило: те, кто по какой-либо причине не сдали сочинение вовремя, потом зачитывали долги перед классом. Испытание не для всех — выйти перед разношёрстной толпой и прочитать вслух свою кривую писульку, но против должников отлично работало. Никому не хотелось позориться. Слава уверенно поднялся, сжимая помятый листок в руке. Вышел к доске, развернулся лицом к классу.

В этот момент смотрели на него все.

А он — лишь в своё сочинение.

Слава вдохнул побольше воздуха, ощущая непонятную лёгкость на душе, и начал громко читать:

«Я бы не хотел начинать это сочинение как-то банально. С длинного вступления, введения и заданной темы.

Думаю… Что за последний месяц в моей жизни произошло много событий, так или иначе повлиявших на ответ. Скорее всего, пиши я это сочинение в начале сентября или в прошлом учебном году, вы бы даже не стали его читать.

Я люблю Родину за шанс измениться, который она порой предоставляет всем нам. Россия — это очень многогранная страна. Россия — это широкий гостеприимный дом для всех. И здесь очень важно уследить момент, когда ты приходишь в гости. В гостях не принято сорить, невежественно себя вести, ломать и забирать чужое. Иногда, когда ты забываешься в обманчивых убеждениях, ты начинаешь разрушать собственный дом. Прогонять пришедшего с миром гостя. Или, наоборот, принимать противоположный облик — заходить в чужую церковь, вышибая дверь с ноги.

Конечно, в нашем мире есть люди невоспитанные. Не наученные чтить чужой устав. Подлые предатели. Разрушители спокойствия в необъятном русском мире — и именно тогда, когда ты доходишь до точки невозврата, русский мир подаёт тебе шанс исправиться.

Долгое время я ошибался, стараясь заслужить это самое благословение. Я вёл себя крайне несправедливо по отношению к тем, кто приходил в дом со всей широтой души, и игнорировал тех, кто откровенно гадил под ноги. Я не видел оттенки, кроме чёрных и белых. Я ощущал себя вершителем справедливости, но, на самом деле, просто искал спасение.

И, лишь когда меня предали мои друзья, мои принципы, мои убеждения и былая власть — тогда я понял, что Родина — одна для всех. Родина не поощряет зло; злом нельзя искоренить существующие в мире проблемы, только породить ещё больше. Это тот закон, который действовал тысячи лет. И который нужно принять в месте, где все мы живём.

Место, где нет повода для бесконтрольного насилия.

Место, где все равны.

Место, где я могу познакомиться с прекрасными людьми со всех уголков Необъятной.

И именно за это я люблю свою Родину».