Человек в борьбе с туманом [Луи Арагон] (fb2) читать постранично

ЧЕЛОВЕК В БОРЬБЕ С ТУМАНОМ

Недавно журналист Пьер Одья, с которым я далеко не всегда и не во всем соглашаюсь, был обеспокоен положением в Европе, отданной на милость грубой силы, и воззвал к диктатуре разума. Он предложил Западу три кандидатуры на пост диктатора: Данте, Гете и Вольтера.

Не оспаривая ни этой формулировки, ни того, что она может при случае скрывать, хочу сказать, что в целом я разделяю чувства, которыми продиктовано предложение Пьера Одья. К несчастью, мы еще очень далеки от воплощения этой утопии, а три названных имени помогают измерить расстояние, отделяющее нас от диктатуры разума.

На родине Данте, во исполнение итало-германского культурного соглашения, новые издания «Божественной Комедии» проходят через цензуру, а старые изымаются из библиотек.

Именем Гете докучливо злоупотребляет пропаганда доктора Геббельса, но сам Гете, приветствовавший победу французов при Вальми как зарю новой эры, едва ли удивился бы, узнав, что сегодня соотечественники боятся ссылаться на его важнейшие философские мысли. Чтение финальной сцены его лучшего произведения — сцены смерти доктора Фауста, согласно гитлеровским понятиям о справедливости, очевидно, противопоказано подданным фашистской свастики так же, как настройка на радиоволны других государств, повинных в том, что говорят правду.

Действительно, это звучит весьма некстати сегодня.

Что же касается третьей кандидатуры на пост диктатора (я имею в виду Вольтера), интересно напомнить один, факт, о котором умолчала французская пресса: в Мадриде, очевидно, ради покоя генерала Франко, который готовится торжественно пройти по городу во главе германских и итальянских войск, власти сожгли недавно книги Вольтера вместе с книгами Руссо, Дидро и Маркса. Не знаю, возможно, за умолчание об этом маленьком мадридском костре мы должны быть благодарны соглашениям Берар-Жордана^[2], но ясно одно: Франция никак не выразила своего протеста, не попыталась защитить память того, кто не без основания считается воплощением французского разума.

Не решаясь требовать немедленного установления несколько утопической диктатуры разума, я хочу, как того требует мой долг писателя и интеллигента, обратить ваше внимание на одну серьезнейшую болезнь нашего века, а именно: на унижение и осмеяние человеческого достоинства — это следствие прямого посягательства на свободу разума с тем, чтобы заставить его служить целям, которые ему органически чужды.

Конечно, не эту болезнь надо лечить в первую очередь. Она вызвана вирусом, отравляющим не только разум,— вирусом фашизма, чьи подвиги в 1939 году от рождества Христова настолько очевидны, настолько кровавы и страшны, что всеобщее проклятие должно пасть на совершившего их изверга. Но это понимает и сам изверг. Вот почему ему нужна маскировка, и он использует для этого человеческую речь.

О! Особой выдумки тут не требуется! Издавна тираны и преступники скрывали за красивыми словами возмутительнейшие поступки и называли хитрую лисицу невинным агнцем. Фашизм же вообще ничего не изобретает, он берет на вооружение старые приемы, чуть подновляя их, и апология грубой силы, которая прозвучала недавно в речи Муссолини, заявившего, что вечный мир оказался бы бедствием для человечества,— отнюдь не нова.

В «Горгии» Платона Сократ ведет спор с софистом по имени Калликл, и тот, доказывая законность применения силы, прибегает почти к таким же аргументам, как и нынешние диктаторы, которые пытаются убедить нас в том же самом, а именно, что нет никакой разницы между миром и подчинением грубой силе. Правда, у Платона Сократу удается разубедить Калликла; г-н же Рузвельт, разоблачая по телеграфу лживость гитлеровской пропаганды, убеждает всех, но не добивается покаяния виновного. Пора же наконец преступнику склонить голову перед оружием разума: на этот раз в роли Сократа выступил Димитров, и грубой силе пришлось отступить перед диалектикой истины.

Вольтер, в частности, говорил: «Письмо есть запись речи. Оно тем совершеннее, чем точнее передает ее». Вот почему книги Вольтера жгут те, для кого слово — устное и письменное — только одно из средств обмана.

Со времени Лейпцигского процесса фашизм, предчувствуя поражение, значительно усовершенствовал свои методы. Теперь он прежде всего казнил бы Димитрова, а уже затем доказал бы его виновность с помощью какого-нибудь ловкого фокуса. Именно такой метод был применен им в Чехословакии, в Албании, а теперь он прибегает к нему и в Польше.

Но, чтобы находить и далее применение своим