Речь на заключительном заседании II Конгресса писателей в защиту культуры [Луи Арагон] (fb2) читать постранично

РЕЧЬ НА ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОМ ЗАСЕДАНИИ II КОНГРЕССА ПИСАТЕЛЕЙ В ЗАЩИТУ КУЛЬТУРЫ

Если я оказался вдали от вас и на призыв, обращенный в ноябре прошлого года из Мадрида к писателям всего мира, не ответил «здесь», то только потому, что смерть занесла свою косу над самым близким мне существом, только потому, что в те страшные дни мне довелось впервые узнать чувства, рождаемые агонией, только потому… Но едва я собрался попросту рассказать вам о своей личной драме, надеясь получить прощение за то, что не был рядом с вами,— ведь даже думать об этом мне нестерпимо больно!—в тот же миг я понял: такое сугубо личное, интимное вступление неуместно на Конгрессе, происходящем в торжественно-траурной обстановке войны. Другие, несоизмеримые с моими, грозящие целому народу и всему земному шару страдания накладывают вето молчания на все, что не имеет к ним отношения.

Прошлой осенью в неприступном Мадриде я поклялся вам, испанские писатели, тебе, добрый мой Бергамин^[1], что, пока теплятся во мне силы, я, не зная ни сна, ни отдыха, буду во Франции рупором республиканской Испании, и я храню верность этой клятве. Я искренне верил, что в полной мере разделяю с вами горе и счастье, боль и усталость. Но, пожалуй, лишь в эти дни я осознал,— не только разумом, но и сердцем,— как тяжелы выпавшие на вашу долю муки и испытания: каждую минуту вашим женам и детям грозит смерть, на ваших глазах испускают последний вздох недавно полные жизни существа, смерть поражает часто святая святых вашей любви.

Боже! Кто не видел, как тень страдания искажает нежное лицо любимой, кто не видел, как растет час от часу предсмертная цвета увядающих фиалок синева под глазами, кто не видел, как. взгляд, недавно такой ласковый, наполняется ужасом и, словно завороженный таинственным процессом разрушения, останавливается, устремляясь вдаль, кто не сидел у изголовья женщины, обессиленной недугом и покорно уступающей мраку небытия, женщины, которую ты полюбил десять лет назад, которая стала твоей жизнью и которую ты, мужчина, готов защищать, призвав на помощь всю свою силу, разум и веру в то, что мир красив, добр и справедлив, кто не знал этого, тому не понять — всем существом своим,— друзья, вопля отчаяния, стоящего над вашими разрушенными городами и селами, где материнские руки вздымают к небесам трупы невинных младенцев, а рядом суровые герои крепче сжимают в натруженных ладонях ружейные приклады.

Ведь, подойдя к порогу, за которым лежит царство небытия, вступив в борьбу со смертью, чтобы вырвать из ее рук нашу любовь, мы начинаем больше ценить жизнь — необыкновенную, потрясающую, о которой часто злословят поэты, но без которой нет ни плоти, ни интеллекта; жизнь, за которую мы, не отделяющие ее от свободы, идем в бой; жизнь, за которую сражаетесь вы, наши испанские братья, спасая ее от прислужников смерти, словно воскресших из тьмы веков и принесших с собой трупный запах бойни— этот чудовищный фимиам фашизма; жизнь вечную, ибо она уходит корнями в толщу народную; жизнь — единственный светоч, единственный завет, источник и цель нашего существования.

И в этом сражении между жизнью и смертью расцветают, подобно весенним цветам, чувства богатейших оттенков, доселе невиданные и мощные; человек, получивший наконец возможность полным голосом заявить о себе, становится могучим, как Геркулес, как герой древности, способный умом победить Сфинкса, а руками задушить гиганта Антея. Куда девались высокопарные глупцы, уверявшие, будто во время войн и революций не рождаются прекрасные, великие творения? Вам, хилым любителям парфюмерных красот, лучше убраться подальше.

Мы, защитники жизни, из самой угрозы, нависшей над ней, извлекаем уроки огромного, неисчерпаемого богатства человеческих чувств, а вглядываясь в неотвратимую опасность и надвигающуюся тьму, умеем разглядеть драгоценные ростки мирного лучезарного завтра; нашему взору в сердце людском открываются не жалкие ребусы, восхваляющие войну, а полнозвучная гамма подлинно человеческих характеров.

Перед лицом бесчинствующих сил ада мы, писатели, обязаны спасти самого человека, а не его топорной работы изображение. Человека сложного, как игра в шахматы, с ее бесконечным множеством комбинаций. Спасти человеческие чувства, ведущие борьбу на гигантской шахматной доске общественных формаций. Спасти человека — мыслящее существо, открывшее эру труда. Человека, чья индивидуальность расцветет только в тот час, когда владыкой станет великий закон труда, как в Советском Союзе, который протянул братскую руку свободной Испании и тем отстоял человеческое достоинство.

Вот почему я обращаюсь к вам, писателям, сознающим величие миссии, выпавшей нам на долю,— недаром вы сочли нужным подтвердить свою позицию в Испании, где человеческие ценности находятся под непосредственной угрозой, там, на передовой линии борьбы за Хлеб, Мир и Свободу; вот почему я хочу еще и еще раз повторить сказанное два года назад на Парижском