КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706312 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272774
Пользователей - 124658

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).

Здравствуй, страна героев! [Лев Григорьевич Ларский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лев Ларский Здравствуй, страна героев! (из мемуаров ротного придурка)

Вместо предисловия

Меня никогда не покидало ощущение, что история развивается по кругу. Если массы и являются творцами истории, то разве только в том смысле, что с маниакальным упорством пытаются повторить ошибки прошлого. Лишь некоторые, Богом избранные люди, составляют приятное исключение и не без скепсиса оглядывают содеянное отцами. Тогда и появляются произведения, подобные тому, что публикуется в этом номере. Любопытно, что его автор продолжает фундаментальную работу своего отца, старого большевика и бывшего комбрига Григория Самойловича Ларского.

Лет пятнадцать назад Григорий Самойлович Ларский принес в редакцию «Юности» произведение своей жизни «Боевая, комсомольская», о содержании которого нам остается только догадываться. По неизвестным причинам почетный комсомолец и пионер, просидев в приемной редактора «Юности» Валентина Катаева четыре часа, так и не был им принят.

Сын Григория Самойловича Ларского, как и приличествует сыну такого человека, влился в армию строителей коммунизма. Он ушел на фронт, но не стал ни комбригом, ни даже взводным и, являясь личностью совершенно аполитичной, увидел «страну героев» в несколько ином свете, чем видел его отец. Вместе с тем, сын не утратил переданную ему, по-видимому, по наследству тягу к воспоминаниям и, вместо написанных когда-то папой мемуаров комсомольца двадцатых годов, предложил редакции мемуары… ротного придурка.

Мне доставляет удовольствие представить читателям произведение этого необычного жанра, безусловно, талантливое и свидетельствующее о том, что история не только развивается по кругу, но и полна неожиданностей.

Виктор Перельман

Жене Гале свои мемуары посвящаю.

— А паспорт у тебя есть? — закричала крыса, — предъяви паспорт.

Ганс Христиан Андерсен «Стойкий оловянный солдатик».

О Второй мировой войне написаны монбланы воспоминаний. Написали свои мемуары и маршал Жуков и Уинстон Черчилль, все выдающиеся и даже не особо выдающиеся полководцы, флотоводцы, генералы, полковники, майоры и некоторые лейтенанты. Написали особо отличившиеся и не особо отличившиеся в боях герои.

Я долго ждал, когда же, наконец, появятся мемуары рядовых солдат — нестроевиков, тружеников ротных и батальонных тылов — кашеваров, писарей, ездовых, всех тех, кого по фронтовой терминологии именовали «придурками».

И, не дождавшись такой книжки, я решил сам взяться за шариковую ручку и попытаться открыть новую страничку в жанре военно-мемуарной литературы.

Следуя общепринятой традиции, я начинаю воспоминания с описания своей родословной и детских лет, а затем перейду непосредственно к моим фронтовым похождениям.

Часть 1. Взвейтесь, кастраты…

Владимир Ильич, Китайский Император и моя няня
Карл Маркс, между прочим, друг моего детства, защитник и покровитель, как-то отметил, что все события повторяются дважды. Сначала, как трагедия, потом, как фарс.

Оглядываясь на свою жизнь, я замечаю, что у меня почему-то события большей частью повторяются в обратном порядке: сначала, как комедия, а впоследствии, как драма.

Одно из двух — либо старик подкачал со своей теорией, либо у меня все не как у людей. Наверное, моя покойная бабушка была права, когда однажды в сердцах сказала, что у меня «еврейское счастье».

Я родился в год смерти Вождя Мировой Революции и мирового пролетариата, Великого Учителя всех трудящихся и угнетенных Владимира Ильича Ленина.

Вся страна была погружена в глубокий траур. В Красной столице — месте моего рождения — на всех домах висели траурные полотнища, слышались звуки похоронных маршей и скорбное пение:

Замучен тяжелой неволей.
Ты славною смертью почил…
В год моего рождения в далекой Африке и Азии горько плакали угнетенные негры и кули.

…Странное совпадение — мой папа родился в год смерти Его Императорского Величества Государя Императора Всея Руси, чего-то еще, Царства Польского, Великого Князя Курляндского, Лифляндского и, насколько мне помнится, Эстландского — Александра III, а моя дочь Алла родилась в год смерти Великого Вождя Советского народа и всего Социалистического лагеря (включая Царство Польское и ряд других) Величайшего полководца всех времен и народов и Корифея Всех Наук — Иосифа Виссарионовича Сталина!

Судя по всему, в нашей семье знали, когда рождаться, однако, не углубляясь в семейную генеалогию, вернусь в объятую горем Красную столицу, в гостиницу «Астория» на Большой Тверской улице, где в те годы размещалось общежитие-коммуна Военной Академии Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Я появился на свет Божий в тот самый момент, когда мой папа председательствовал на торжественно-траурном митинге коммунаров, посвященном светлой памяти Бессмертного и Вечно Живого Вождя. Замечу только, что, узнав о случившемся, папа не покинул своего председательского места.

Несколько слов о папе. На известной картине Народного художника СССР Б. Иогансона «Выступление В. И. Ленина на III съезде комсомола» среди героических персонажей (на втором плане), к которым обращается Вождь с историческими словами: «Учиться, учиться и учиться!» можно заметить молодого человека в командирской форме и в пенсне, обмотанного бинтами. Этот портрет написан с фотографии моего папы, делегата исторического съезда Григория Ларского (Поляка), большевика-подпольщика и одного из организаторов комсомола.

Мой папа сразу же последовал завету Ильича. С революционным пылом он учился, учился и учился. Он окончил Курсы при военной секции Коминтерна, Военную Академию, Институт Красной профессуры и еще что-то, проучившись в общей сложности пятнадцать лет, не считая хедера на Молдаванке. Стойкого большевика не сломили ни тюрьмы, ни пытки. Невзирая ни на что (он потерял зрение), папа оставался твердокаменным ленинцем и впоследствии, еще при жизни, был допущен в полный коммунизм («персоналка» союзного значения, кремлевская столовая, плюс инвалидность первой группы).

При всем этом, однако, папа не остался безучастным к факту моего рождения. Он внес предложение назвать меня в честь усопшего, но вечно живого Вождя, и коммунары его единогласно поддержали, «учитывая текущий момент и задачи мирового пролетариата» — как было записано в резолюции.

И вот здесь получилась осечка, которая, спустя много лет, дорого обошлась моему папе. После смерти Ленина среди его верных учеников и последователей вспыхнула внутрипартийная борьба, и папина партячейка тоже раскололась на враждующие фракции: ленинцев-сталинцев, ленинцев-троцкистов, ленинцев-бухаринцев и т. д.

Из-за этой свары ни одно из предлагаемых для меня имен не собирало большинства. Какие только имена не придумывались: Виль, Вилен, Владилен, Ленитр, Левопр, Леснам, Лемар и т. д. и т. п. — и дело грозило затянуться до бесконечности.

Когда мне исполнился год, моя беспартийная мама потеряла терпение, плюнула на фракционную борьбу и резолюции, пошла в ЗАГС и записала меня просто Львом. Не в честь Ленина и вовсе не в честь Троцкого, в чем ее сразу же обвинили, а в честь своего любимого папы и моего дедушки ребе Лейба (Льва) Финкельштейна, погибшего от рук петлюровцев.

Если бы моя бедная мама, умершая совсем молодой в 1932 году, могла себе представить последствия своего политически непродуманного шага, она бы предпочла, чтоб я остался безымянным на всю жизнь.

В 1936 году на отца поступил донос. Сообщалось, что одиннадцать лет тому назад, председательствуя на партсобрании, он провалил ленинскую резолюцию и принял троцкистскую. Не знаю, правда ли это, но по рассказу отца мама со своим Львом его здорово подвела.

Карьера его трагически оборвалась.

Я не пошел в своего родителя.

Учиться, учиться и учиться я ужасно не любил. Больше всего я любил болеть, потому что тогда можно было не ходить в школу, а, лежа в кровати, читать интересные книжки или просто мечтать.

Я не симулировал, а действительно очень часто простуживался и болел. Стоило кашлянуть или пожаловаться на головную боль, как меня тут же укладывали в постель и вызывали тетю. Тетя приезжала после работы со своим знаменитым черным чемоданчиком, в котором лежала клизма и медицинские банки.

Моя тетя работала бухгалтером-плановиком, но она считала, что разбирается в медицине лучше любого врача. У нее была своя собственная теория: по ее мнению, самым лучшим средством от всех болезней являются клизма и банки. Из двух зол я выбирал меньшее и предпочитал клизму школьным занятиям.

Помимо того, что я не любил учиться, я ужасно не любил пионерские сборы и старался сбегать с них. Забывал надевать красный галстук, ненавидел пионерский строй, потому что никак не мог попасть со всеми в ногу, путаясь в строю под стук барабана и совершенно неприличные звуки, извлекаемые из трубы горнистом Васькой Кузиным, и сопровождавшие наш пионерский гимн:

Взвейтесь, кастраты,
в синие ночи,
мы — пионеры,
дети рабочих…[1]
Когда я спрашивал пионервожатую Любу, что означает слово «кастраты», она даже не могла объяснить этого. Просто так поется, и все.

Так, с песней о кастратах во дворе школы № 2, у Горбатого моста, на шоссе Энтузиастов, я впервые познакомился с ненавистным мне строем. Мог ли я тогда подумать, что во время войны, будучи признанным совершенно не годным к строевой службе, я, тем не менее, пройду в солдатском строю несколько тысяч километров от Северного Кавказа до самой Германии. И что строй станет для меня буквально родным домом — в строю я научился спать, есть и пить, отправлять естественные надобности — единственное, чему я не научился, это — ходить в строю, как положено солдату. Много раз я отставал от строя и терял своих, а однажды, во время наступления в Крыму, даже притопал в Симферополь в то время, как моя часть пошла на Алушту!

Должен сказать, что к этой моей слабости в роте привыкли, и моя пропажа не вызывала особого беспокойства, потому что ротный знал, что рано или поздно я объявлюсь живой или мертвый.

Папа при советском коммунизме. Санаторий Кратово


Я (слева) при израильском социализме


Я даже чуть было не попал на парад Победы 9 мая 1945 года, на Красной площади в Москве, если бы по своей привычке не отстал от части именно в тот момент, когда отбирали кандидатов (меня, безусловно, послали бы и как москвича, и как полкового ветерана).

Сводная колонна нашего фронта немного потеряла от моего отсутствия на параде: в ее рядах шел куда более выдающийся представитель нашей братии.

Я был всего-навсего ротным придурком, он же — придурком армейского масштаба, начальником политканцелярии 18-ой армии — Леонид Ильич Брежнев, ныне маршал Советского Союза и выдающийся полководец нашего времени.[2]

…Себя я более или менее отчетливо помню с пятилетнего возраста.

И снова какое-то странное совпадение в нашем семействе: мой папа начал помнить себя с кишеневского погрома, тетя помнила себя с одесского погрома (куда вся семья бежала из Кишинева), старший брат папы дядя Марк начал помнить себя с погрома в Белой Церкви, откуда они бежали в Кишенев.

Я тоже помню себя с погрома… в Китае, откуда папа, мама и я бежали в Москву.

Это было в 1929 году, когда вспыхнул советско-китайский конфликт из-за КВЖД, и китайцы напали на советское консульство в Тяньцзине, где мы в тот момент обитали.

Почему мой папа после академии оказался в Китае, в должности младшего сотрудника торгпредства? На этот вопрос я не могу ответить. Наверное, для того, чтобы изучать китайский язык, для практики (другого практиканта, папиного приятеля, китайцы почему-то повесили).

У папы вроде неприятностей не было, он носил две фамилии: Ларский и Поляк. Ларский — был его псевдоним, партийная кличка, его большевистская фамилия, а Поляк — это настоящая фамилия нашей семьи.

Так вот, на его счастье, китайцы не догадывались, что скромный товаровед «мистер» Поляк и комбриг Красной Армии товарищ Ларский — одно и то же лицо, мой папа.

Такие манипуляции папа совершал не впервые. Еще во время гражданской войны ему удалось обвести вокруг пальца деникинскую и британскую контрразведки, которые за ним охотились. В одном случае он выкрутился, доказав, что он никакой не Ларский, а Поляк, а в другом, наоборот, — что он не Поляк, а Ларский.

Забегая вперед, отмечу, что с «органами» НКВД-МГБ у него этот фокус почему-то не удался. Он пострадал и как Ларский (за мнимое участие в троцкистской оппозиции), и как Поляк (безродный космополит), и, доживи папа до наших времен, он, возможно, пострадал бы и в третий раз за обе свои фамилии вместе, как агент мирового сионизма (троцкист плюс космополит).

Мне кажется, что под конец своей жизни, когда папа совсем ослеп после неудачной операции, он начал немного прозревать.

Один из его близких друзей и сподвижников по революционной борьбе как-то спросил напрямую: «Гриша, может, зря мы все это затевали?»

Отец, вечно воинствующий ленинец, на этот раз промолчал.

Когда я, уже будучи в солидном возрасте, читал в газетах о бесчинствах хунвейбинов, пережитый мной погром всплывал перед глазами. Из-за высокой железной ограды консульства летел град камней и палок. Слышался свист и крики многотысячной толпы. Мама была в панике. Мы долго сидели под крышей и дрожали от страха.

Мама потом рассказывала, что все было, как при еврейском погроме в Одессе, когда убили моего дедушку (но с той разницей, что не русские громили евреев, а китайцы громили русских). Я тогда очень переживал за своего любимого плюшевого мишку и боялся, чтобы китайцы у меня его не отняли.

Видимо, вследствие пережитого в детстве инцидента, всю жизнь меня не покидало смутное чувство беспокойства и тревоги, связанное с китайцами. И в Москве, когда мы переезжали с квартиры на квартиру, я каждый раз интересовался, а не будут ли нас на новом месте громить китайцы?

Взрослые тогда только смеялись, явно позабыв пословицу, что устами младенца глаголет истина.

О Китае мне в детстве долго напоминали две вещи — коврик над моей кроваткой с фигурками картонных китайцев, обтянутых разноцветным шелком, они загадочно улыбались в своих длинных халатах с широкими рукавами. Потом в китайцах стали заводиться клопы, и коврик пришлось выбросить.

И еще монета с дырочкой, которую мама мне повесила на шею, как талисман. Эту монетку мне дал «на счастье» сам диктатор Чжан-Цзо-Линь, тогдашний властитель Северного Китая: мама как-то гуляла со мной в сеттельменте, встретила его случайно в окружении телохранителей и многочисленной свиты.

Диктатор соблаговолил обратить внимание на мою персону, потому что я был, как утверждала мама, очень красивым, и у меня были длинные льняные волосы, вьющиеся крупными кольцами.

После смерти мамы талисман куда-то затерялся, видимо, вместе с моим счастьем.

Еще от Китая сохранилась у меня до самой войны дворовая кличка Левка-Китаец.

Став взрослым, я о своем пребывании в Китае предпочитал не упоминать (так же, как и о некоторых других печальных фактах своей биографии) во избежание лишних вопросов в отделе кадров. В многочисленных анкетах, которые каждому приходилось заполнять, в графе «был ли за границей» я ставил прочерк либо писал: «в период Отечественной войны в составе советских войск». Эта предосторожность, возможно, спасла меня в свое время от вынужденного признания в связях и с Чжан-Цзо-Линем и с бывшим китайским императором, о чем и пойдет сейчас речь.

В Китае у меня была няня, которая воспитывала самого китайского императора! Она даже показывала родителям какую-то китайскую грамоту, подтверждавшую этот факт.

Но после того, как в 1911 году свергли императора, ее попросили из дворца, и бывшая аристократка запила с горя. Родители сразу это не обнаружили, а нянька свой порок, разумеется, скрывала, и вообще она вела себя с ними довольно надменно, как и подобало особе, близкой ко двору китайского императора.

Мама за нее очень держалась — ведь няньки, воспитывавшие китайских императоров, на улице не валялись — и полностью ей доверяла. Моей маме очень льстило, что я воспитываюсь, как китайский император!

Она не подозревала, что эта старая обезьяна с маленькими ножками-копытцами ее обманывала и вместо того, чтобы водить меня в «высшее общество», где дети разговаривают только по-английски и по-французски, как она утверждала, таскала по портовым притонам и злачным местам, о которых в приличном семействе даже не принято упоминать.

Совершенно случайно мой папа это обнаружил, и няньку выгнали. В результате моего «императорского воспитания» я обучился, как попугай, ругаться почти на всех языках и подбирать валявшиеся на улице «чинарики».

Как я уже упоминал, я рано остался без мамы. Папа с таким усердием грыз гранит марксистско-ленинской науки, что не мог уделить мне времени, и в Москве у меня появилась новая няня, которая и занялась моим дальнейшим воспитанием. Она никогда императоров не воспитывала — только кур, телят, поросят и прочую живность, водившуюся в их хозяйстве до того момента, когда всю их деревню стали «сгонять в колхоз», как она выражалась.

Когда телят и поросят отобрали, она поехала в город и начала выращивать и воспитывать меня. Имя у нее было очень романтическое — звали ее Татьяной Лариной, и так же, как пушкинская героиня, она не привлекала своей красотой очей. Няню взяли еще при жизни мамы. Пришла она к нам неграмотная, в лаптях и деревенской одежде. Она долго не могла привыкнуть к городской жизни, ходила в церковь, постилась, говела.

Папу она так до конца и называла «хозяином». А когда мама, «хозяйка», умерла, няня поклялась Христом-Богом не бросать меня сиротинушку, пока я не подрасту. И хотя к ней однажды даже сватался пожарник, няня клятву не могла нарушить. Пожарник походил, походил и переключился на другой объект. Впоследствии он заделался большой шишкой, чуть ли не наркомом РСФСР, и няня, я думаю, в глубине души сожалела, что дала ему от ворот поворот.

Первое время в Москве у нас не было своего угла, и мы с моей китайской черепахой Синь кочевали по знакомым. Жили в Даевом переулке возле Сухаревой башни. По Сретенке несло, как из бочки, запахом квашеной капусты, соленых огурцов и тухлой селедки, а в нашем доме пахло подгорелым молоком, кошками и татарами, они жили прямо в коридоре, куда выходили двери всех квартир.

Из всех достопримечательностей старой Москвы самое громадное впечатление на меня производил храм Христа-Спасителя — в те времена самое высотное, выражаясь по-современному, здание столицы.

Владимир Ильич Ленин на III-м съезде комсомола и я после появления на свет


Слом храма явился для моей няни страшной трагедией. Она утверждала, что когда храм разрушат, придет «антихрист» и настанет конец света. Ее нисколько не утешало то обстоятельство, что на месте этого старорежимного храма, построенного в честь царей Романовых, будет построен новый коммунистический храм в честь Вождя Октябрьской Революции — Дворец Советов, самое величественное сооружение во всей истории. Что он будет выше Вавилонской башни и Египетских пирамид, и он будет настолько гигантским, что с пальца вождя, указывающего путь в коммунизм, смогут без труда взлетать самолеты, пилотируемые отважными сталинскими соколами.

Великий Вождь и Учитель и я в процессе размышления


В этой истории мой друг и наставник Карл Маркс, безусловно, оказался прав, ибо события, действительно, повторялись сначала, как трагедия, а затем приняли явно комичный оттенок. Храм Христа-Спасителя сломали, но вместо храма Ленина построили искусственный водоем круглой формы, напоминающий арену цирка с водной пантомимой на Цветном бульваре. И единственно, кто там вздымал вверх палец, был комик Юрий Никулин, а бывшие сталинские соколы, вышедшие на пенсию и сидевшие среди публики с внуками на коленях, бурно хохотали глядя на пантомиму (человечество смеясь расстается со своим прошлым, как сказал мой друг детства Карл Маркс).

Но я, кажется, уклонился в сторону от повествования о моей няне, которая растила меня до четырнадцатилетнего возраста, как говорится, не за страх, а за совесть.

В ее деревне Кобивке Рязанской области, где я не раз проводил летние каникулы, меня чуть ли не считали «своим», деревенским. Я неплохо играл на балалайке, на деревянных ложках, любил петь деревенские песни вместе с няней (это мне на фронте очень даже пригодилось). Песни большей частью почему-то были про участь заключенных (наверно, няня еще тогда предчувствовала свою неординарную судьбу).

В воскресенье мать-старушка
К воротам тюрьмы пришла,
Своему родному сыну
Передачу принесла…
Или:

Луна зашла, все тихо стало,
Воронеж спит во тьме ночной,
А в одиночке номер восемь
Сидит преступник молодой.
Я больше всего любил песню про зарезанного купца:

…А утром рано на рассвете
Стучится в сенца к ней мертвец:
Отдай, старуха, мои деньги —
Ведь я зарезанный купец!
Потом няня ушла от нас устраивать свою «жизнь», поступила куда-то работать. Мог ли я предположить, что не в воду канула, а делала секретную военную карьеру.

Я на войне не заработал ни одной лычки, моя няня намного обошла меня в чинах.

Объявилась она только после смерти моего отца в 1966 году, но это была уже не моя прежняя Татьяна Ларина. Кто бы мог подумать: няня стала славным чекистом, старшим сержантом КГБ в отставке! Она уже выслужила пенсию, но без дела не сидела, прирабатывала к пенсии, как приходящая домработница в обеспеченных семьях, у всяких профессоров, писателей, даже у Народного артиста Утесова (полагаю, что появлялась она там в гражданской одежде).

Няню мы приняли с большим почетом. Жена приготовила угощение, выпили за встречу, был устроен домашний концерт в ее честь: старшая дочь Алла исполнила фугу Баха в переложении для фортепиано, младшая Наташа — бессмертного бетховенского «Сурка» на скрипке.

Няня прослезилась.

Уходя няня сказала: «Хоть я и партейная стала, член КПСС, а в церковь опять хожу».

Видать, была не безгрешна в своей должности старшего сержанта КГБ.

Карл Маркс и дохлые лягушки
В 1930 году папа получил жилплощадь в новом доме на окраине Москвы, «у черта на куличиках» — как выразилась мама. Дом наш находился за Рогожской заставой и Горбатым мостом, на шоссе Энтузиастов.

Наш новый П-образный корпус из красного кирпича, с громадным внутренним двором, тогда одиноко высился среди пустырей и мусорных свалок. Ближайшим населенным пунктом были «американские» дома или просто «Америка» (говорили, что они были построены по американским проектам), а за шоссе, на том месте, где теперь общественная уборная и памятник М. И. Калинину, теснились утлые бараки. Здесь жили «сизари» — сезонники из деревни, работавшие на новостройках. Бараки еще назывались «Шанхаем».

Окраина наша была сплошь пролетарской. Новостройки заселялись преимущественно рабочими с «Серпа и Молота», «Москабеля», «Компрессора», «Нефтегаза», перебравшимися в новые пятиэтажные дома из страшных трущоб Дангауэровки, Старообрядческой и Владимирской слобод.

Многодетные семьи перебирались с подсобным хозяйством, включая и мелкий рогатый скот, на балконах визжали поросята и кудахтали несушки… Трамваи ходили только до Рогожской заставы, и путь оттуда по шоссе Энтузиастов до наших домов был и долог и небезопасен. Хулиганы из окрестных слобод и шайки бездомных беспризорников с энтузиазмом грабили и раздевали путников, бывало, и резали финскими ножами.

Мой папа, выходя на шоссе Энтузиастов, всегда носил с собой заряженный браунинг с запасной обоймой, а однажды ему даже пришлось извлечь пистолет из кармана.

Что и говорить, шоссе наше не пользовалось доброй славой. В царские времена по нему под конвоем шли, звеня кандалами, славные революционеры-большевики, направляясь в отдаленные восточные районы.

В начале Отечественной войны революционеры-большевики с куда большим энтузиазмом устремились на Восток по Владимирскому тракту, переименованному в их честь в шоссе Энтузиастов.

В печально знаменитый день 16 октября 1941 года фашисты почти окружили Москву, и наше шоссе осталось единственным путем на Восток. Тогда по нему с паническим энтузиазмом драпало (правда, без конвоя и кандалов, а в персональных и служебных автомашинах) все цековское, горкомовское и райкомовское начальство, увлекая личным примером рядовых партийцев, а также беспартийных большевиков и наиболее сознательную часть населения.

Пока эта полумиллионная армия «энтузиастов» бежала по нашему шоссе из Москвы, брошенная ими на произвол судьбы несознательная часть населения занималась в основном пополнением своих продовольственных запасов, действуя по естественному принципу: энтузиасты уходят и приходят, а жрать-то все равно надо! Эту далеко не героическую эпопею я имел несчастье наблюдать, повиснув на фонарном столбе у пересечения шоссе с Казанской железной дорогой, которая тоже действовала.

Представьте мое состояние — объятый ужасом от всего увиденного (я ждал у моста полуслепого отца, которого вела тетя с Елоховской) вернулся домой и в панике бросился к своему другу, жившему этажом выше, Сережке-Колдуну. В их коммунальной квартире шел полным ходом загул — сосед дядя Коля приволок целый ящик спиртного из 20-го магазина, откуда весь наш дом тащил продукты — без карточек и денег — хватай, сколько можешь! Сам Серега успел уже три раза отовариться на складе райпищеторга в соседнем дворе. В другом магазине, по его словам, шла организованная раздача сливочного масла — 2 кило в одни руки!

Никто из Сережкиной квартиры никуда бежать не собирался, разве что снова в магазин с сумками и авоськами…

— Оставайся у нас, — приглашал меня Сережка, — как раз дядя Коля сегодня именинник.

В квартире у них стоял дым коромыслом — пеклось, жарилось, шкварилось, но мне никакие пироги с мясом и с капустой в горло не лезли.

Всю ночь топот над моей головой и звуки гармошки не давали уснуть. Не только в Сережкиной квартире шла попойка — добрая половина всей нашей пролетарской окраины гуляла в эту ночь с 16 на 17 ноября. Да и в других районах столицы шел пир горой, тащили со складов водку, из магазинов закуску.

Думаю, что не за здоровье товарища Сталина выпивали в ту ночь, когда преданные ему энтузиасты бежали из города.

Лично я, как очевидец событий, считаю, что день 16 октября 1941 года явился самым счастливым в современной истории человечества, потому что фашистские войска, к нашему счастью, упустили тогда возможность беспрепятственно занять Москву. Если бы это произошло, Гитлер не проиграл бы войну.

Историки утверждают, будто Наполеон потерпел поражение потому, что захватил Москву, «спаленную пожаром», как выразился М. Ю. Лермонтов.

16-17 октября брошенная на произвол судьбы столица СССР Москва досталась бы фашистам в целости и сохранности вместе с оставшимся в ней несознательным населением, всеми припасами и промышленными предприятиями, не успевшими эвакуироваться.

За то, что этого непоправимого несчастья не произошло, надо благодарить только Бога и штабных придурков.

Меня могут спросить: «Как ты, рядовой нестроевик, берешься судить о таких материях? При чем тут какие-то „штабные придурки“?»

Конечно, я не кончал Военной Академии, как мой папа, зато я долго был заштатным писарем у полкового инженера (по совместительству с обязанностями связного саперной роты и помощника кашевара), а потом за каких-нибудь два месяца прошагал все штабные ступени, начиная с должности писаря-картографа штаба 119 отдельного саперного батальона и кончая должностью писаря-картографа оперативного отдела штаба 3-го горно-стрелкового корпуса.

Поднимаясь по служебной лестнице, я не повстречал на своем пути ни одного старшего офицера или генерала с академическим дипломом ни в штабе полка, ни в штабе дивизии, ни в штабе корпуса, так что сам по себе факт, что я не кончал академии не является доказательством моей неполноценности.

Я вовсе не хочу этим сказать, что я мог бы командовать корпусом вместо легендарного генерал-майора Веденина, который, по единодушному мнению всех его подчиненных, в военном деле не смыслил ни уха ни рыла. К слову добавим, что после войны генерал-майор Веденин, которого между собой в штабе звали не иначе, как «говнюком», стал генерал-лейтенантом и комендантом Московского Кремля благодаря его супруге, служившей машинисткой в ЦК, не то у Маленкова, не то еще у кого-то.

Но и я как-никак был правой рукой майора Вальки Иванова, который, в свою очередь, был правой рукой полковника Кузнецова, начальника оперативного отдела штаба корпуса и, между прочим, милейшего человека… в нетрезвом состоянии. Без Кузнецова сам начальник штаба генерал-майор Григорьев, которого звали «боровом», был бы как без рук и без головы впридачу.

Так что я хорошо знаю, что такое придурок в штабе, особенно в тех случаях, когда его непосредственный начальник, у которого он правая рука, отлучается по своим любовным делам. А старший шеф, у которого тот, в свою очередь, правая рука, будучи в этот момент в нетрезвом состоянии, теряет оперативную идею. И тогда придурку волей-неволей приходится шевелить мозгами, чтобы не подводить свое начальство.

Теперь мне уже ничто не грозит, так что я честно признаюсь, что были моменты, когда я собственноручно отдавал приказы по корпусу и однажды даже объявил выговор командиру своей дивизии, гвардии генерал-майору Колдубову.

В штабе корпуса рядом со мной сидел другой придурок — делопроизводитель оперативного отдела сержант Никитенко, службист-хохол, пунктуально выполнявший все инструкции. Он работал, как автомат, с перебоями, когда отсутствовало начальство.

Гори все кругом, он без указаний начальства никаких «входящих» и «исходящих» ни в какие инстанции не пошлет.

К чему я обо всем этом рассказываю? А к тому, что немцы еще пунктуальнее хохлов, еще большие службисты и еще точнее исполняют свои инструкции.

И слава Богу, что в тот самый счастливый день всего человечества, 16 октября 1941 года, придурки во вражеских нам немецких штабах не пошевелили мозговыми извилинами и не ускорили движения «входящих» и «исходящих».

Сложный штабной механизм Вермахта не успел сработать с учетом ситуации, которую я, в меру своих сил, пытался изложить выше.

Впоследствии, потерпев крушение на должности корпусного придурка, я к концу войны, когда все порядочные люди хватали лычки и звезды, снова оказался в своей родной роте, в прежней должности. И вот тогда я попытался изложить свою теорию нашей победы под Москвой своему коллеге-придурку, писарю политчасти Мироненко.

Политчасть есть политчасть (наш замполит майор Пинин говорил: «Политинформаций не проводим, отсюда и вшивость»); у Мироненко моя доктрина не прошла. Он сказал: «Пошел к е. м. со своей теорией!», видимо, опасаясь, что она может заинтересовать нашего опера капитана Скопцева.

Однако вернусь к своему детству на шоссе Энтузиастов, в нашу сплошь пролетарскую окраину.

Двор наш буквально кишел ребятней, кричащей, свистящей, дерущейся, играющей в войну, в лапту, в чижика, в городки, в салочки…

Долгое время, словно инопланетный пришелец, я вел наблюдение из окна своей комнаты за этим муравейником, не решаясь высунуть нос.

Но меня тянуло туда, как магнитом, и я, преодолев, наконец, робость, попытался вступить в контакт с этим кишащим под окнами миром.

Кончилось это для меня весьма прискорбно. Не успел я выйти во двор, как тут же был окружен босоногой и голопузой ватагой, таращившей на меня глаза. С криками: «Буржуй!» они бросились отрывать от моего матросского костюмчика блестящие пуговицы с якорями.

— Я не буржуй! — вскричал я.

— А кто же ты? — спросил меня самый здоровенный из них.

Я не знал, как объяснить им, и ответил: «Мы приехали из Китая».

Что тут поднялось! Сбежался весь двор.

— Смотри, китаец! Китаец! Он косой! Лягушек жрет!

Тотчас появилась дохлая расплющенная лягушка и предводитель, ткнув мне ее в лицо, приказал: «А ну, китаец, жри! Жри, по-хорошему, не то хуже будет!» (А что могло быть хуже!?)

К счастью, в этот момент появилась няня, и ватага бросилась врассыпную. Но дохлую лягушку все-таки успели затолкать мне за шиворот.

После этого нянька ходила за мной неотступно, а мальчишки орали издали: «Китаец! Нянькин сын! Погоди, мы тебя еще накормим!»

В школе учительница Галина Ивановна объясняла мальчишкам, что в нашей Советской стране нельзя так дразниться: ведь у нас в стране все люди между собой равны — и русские, и татары, и китайцы, и даже негры!

Она объяснила всем, что я вовсе никакой не «китаец», а еврей, — у нее это записано в классном журнале.

Вот так впервые я узнал, что я еврей, и был так ошеломлен этим открытием, что даже описался прямо на уроке.

Однако мальчишки не перестали дразнить меня «китайцем», правда, теперь они к этой кличке прибавили позорный эпитет «обоссанный» и продолжали донимать меня дохлыми лягушками.

Итак, ужас расовой дискриминации я испытал с раннего детства, но не как еврей, а как «китаец».

Когда мы с няней гуляли в садике возле храма Христа-Спасителя, я слышал, как другие няньки судачат о евреях. Одни говорили, что евреи хорошие люди, не пьют водку и платят жалование в срок, другие — что евреи плохие, жадные, каждую копейку считают. Одна нянька рассказывала будто евреи, когда разговаривают, — размахивают руками и даже подпрыгивают, вроде бы порхают, как куры. Поэтому их и называют «пархатыми».

Папа объяснил, что национальности никакого значения не имеют, это просто пережиток царизма и проклятого прошлого. Когда я вырасту и стану взрослым — сказал он — никаких национальностей не будет.

Папа спросил меня: понял ли я все это?

Но у меня назрел еще один вопрос.

— Папа, а евреи лягушек едят? — спросил я.

Я не ожидал, что мой папа так будет реагировать. Он даже покраснел и стал на меня кричать: «Кто тебе это сказал? Отвечай! Ты знаешь, что за такие слова в девятнадцатом году к стенке ставили? Кто тебе сказал эту антисемитскую гадость?! Я приму меры!»

— Ты знаешь, что сам Карл Маркс, наш Вождь и Великий Учитель, был тоже еврей?

И папа рассказал мне кое-что.

Честное слово, я не знал до этого разговора, что мы с Карлом Марксом, оказывается, оба евреи! А главное, я узнал, что, в отличие от китайцев и французов, евреи лягушек не едят и никогда не ели.

Теперь стоило кому-нибудь только заикнуться насчет китайцев, как я тут же задавал вопрос и обидчики затыкались.

— Я не «китаец», а еврей! — заявлял я. — Сам Карл Маркс, самый главный Вождь, был тоже еврей! Что же он, по-твоему, лягушек ел? Да?..

Никто не решался сказать, что сам Карл Маркс, самый главный Вождь, ел лягушек!

После моего вопроса даже самые отпетые хулиганы поджимали хвосты и затыкались.

Я крепко держался за Карла Маркса, и он меня здорово выручал в детстве.

Закон двора
Когда я вернулся с войны живым и почти невредимым, знавшие меня с детства откровенно недоумевали: как такой растяпа, неумеха и хиляк, «нянькин сынок» и «книжный червяк» ухитрился не погибнуть и не загнуться на фронте?

Конечно, мне повезло, но секрет не только в этом. Думаю, что многим обязан также нашему двору, в котором я вырос и где прошел долгий и тернистый путь от презираемого всеми отщепенца до своего «огольца».

Неписаный Закон Двора был элементарно прост и жесток. Согласно ему, все делились на три категории — на своих, или «огольцов», живущих в нашем дворе, чужих, или «вахлаков», живших на чужих дворах, и «лягавых», которые якшаются с чужими ребятами или с дворниками и милиционерами. Закон гласил: «держись „огольцов“, бей „вахлаков“ и „лягавых“!» «Лягавых» можно было бить без всяких правил, даже лежачими.

Действовал Закон Двора автоматически, а тех, кто его нарушал, карал беспощадно. Если пацан не держался со своими, его били и «свои» и «чужие»: первые — потому что он не заслуживал доверия и тотчас же переходил в категорию «лягавых», а вторые — потому что «свои» за него не заступались.

Если «свои» нарушали Закон и не били «лягавых», «лягавые» размножались, они могли совершить во дворе переворот и захватить власть. Тогда они сами становились «своими», а бывшие «свои» сразу переходили в категорию «лягавых», и поделом — не хлопай ушами! Но Закон при этом продолжал действовать с точностью часового механизма.

Никаких других законов двор не признавал: ни законов, которые выдумали милиционеры и дворники, ни тех, которым учили школьные учителя и пионервожатые. В школе, куда волей-неволей нужно было ходить, тоже действовал Закон Двора. Он был сильней и живучей школьных правил и пионерского устава.

Наши «огольцы» законно гордились своим двором. Ведь именно с нашего двора вышел сам Николай Королев, «Король», как его с гордостью называли «огольцы», знаменитый боксер, чемпион СССР в тяжелом весе!

Правда, и «американцы» хвастались тем, что у них проживает герой-челюскинец, а также овчарка Леда с двумя золотыми медалями.

— Подумаешь, герой! — презрительно усмехались наши, — «Король» как одной левой въедет вашему челюскинцу по зубам!

Что же касается овчарки, то хотя на нашем дворе таких собак не водилось, зато была корова, которая проживала на четвертом этаже, в ванной комнате. Ее там держала многодетная милиционерша, чтобы не украли. И в этом вопросе мы «американцев» переплюнули, потому что такой коровы, которая жила бы на четвертом этаже (без лифта) не то что в «Америке», а во всей Москве больше не было.

«Американцы» еще хвалились тем, что у них живет какой-то большой писатель, который печатает настоящие стихи, кажется, Гусев.

В нашем дворе тоже был свой поэт — сапожник Булкин. Он сам сочинил такие стихи: «Много счастья, много радости, товарищ Сталин нам принес…» и сам же их пел на мотив популярной песни «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля».

Возможно, «американский» поэт был более знаменитым, чем наш Булкин, зато наш Булкин передвигался исключительно на четвереньках, потому что всегда был в дрезину пьян.

Когда я учился в четвертом классе, мой дядя привез из заграничной командировки подарок для меня: шикарные туфли невиданного заграничного фасона на толстенной подошве из натурального каучука! Это была не обувь, а прямо музейный экспонат, их жалко было надевать на ноги, хотелось только любоваться, нежно гладить ярко-оранжевую кожу и вдыхать исходивший от них незнакомый аромат…

К моему сожалению, туфли имели один недостаток: они оказались малы в подъеме и сильно жали, поэтому нянька разрешила мне их надевать на улицу, чтобы разносить.

В те времена Москва щеголяла в ширпотребовской обувке, да и за той надо было стоять в очередях. У наших «огольцов» ботинки вообще считались роскошью — бегали в здоровенных отцовских опорках да обносках, вечно «просивших каши», а летом вообще босиком.

Мое появление в новых туфлях произвело настоящий фурор. Молва о невиданном чуде заграничной науки и техники дошла и до «Америки» и до «Шанхая»!

Я ходил, окруженный почетным эскортом, не спускающим зачарованных глаз с моих ног, а многие хотели потрогать туфли руками, понюхать кожу, попробовать на зуб подошву…

И вот тогда Лешка-Черный, Атаман всего нашего двора, — тот самый, который когда-то пытался накормить меня дохлой лягушкой, — подошел ко мне и спросил: «Китаец, хочешь быть „огольцом“? Скажешь, что я за тебя — и пальцем тебя никто не тронет!»

Процедура посвящения в «огольцы» состоялась на Старообрядческом кладбище. Я ел могильную землю и повторял за Атаманом слова «огольцовской клятвы».

Лет шесть спустя, когда писарь в 111 армейском запасном полку, куда прибыл наш маршевый эшелон, задал мне неожиданный вопрос: «Где и когда принимал воинскую присягу?» (такой пункт в красноармейской книжке обязательно должен был быть заполнен — иначе юридически ты не мог считаться военнослужащим), я так растерялся, что чуть было не брякнул: «В Москве на Старообрядческом кладбище в 1936 году!»

По не зависящим от меня причинам я не прошел установленных для всех солдат процедур, в том числе и торжественной церемонии принятия воинской присяги перед тем, как внезапно загремел в маршевый эшелон за полтора часа до его отправки. Так и провоевал незаконно до конца войны, разумеется, для записи в красноармейскую книжку какую-то правдоподобную дату пришлось придумать.

После того, как я стал «своим», моя слава сделалась достоянием нашего двора, а туфли — предметом особой гордости «огольцов» и откровенной зависти «вахлаков». Никто не знал, чего стоило мне это бремя славы — туфли мои не разнашивались и зверски жали ноги. Зато во дворе я прочно занял место сапожника Булкина в ряду достопримечательных личностей, после знаменитого боксера-тяжеловеса Николая Королева и милиционерской коровы, которыми гордился наш двор, а сапожник Булкин был так ошарашен качеством заграничной продукции, что даже бросил пить и, видимо, вследствие этого умер.

Когда во время войны я попал в армию и очутился на фронте, я страшно растерялся — совсем не потому, что я был трусливее всех и дрожал за свою шкуру, а потому, что оказался ни к чему не приспособленным, не мог пристроиться к тому делу, за которое мечтал пролить свою кровь и даже пожертвовать жизнью.

Может быть, так получилось из-за того, что голова моя была набита тогдашней школьной премудростью, что я чересчур начитался для своего возраста, чересчур перемудрил. А на войне все оказалось совсем не так, как я себе это представлял по газетам, книгам, кинофильмам и сводкам Совинформбюро.

А на фронте если солдат не пристроится вместе с другими к делу, то быстро начинает доходить и загибается, пропадет не за понюх табаку.

Как многие другие бедолаги, я мог бы скатиться по этой горестной дорожке до самого конца, если бы не понял простую истину, которая меня и спасла: любое воинское подразделение — это то же самое, что наш двор, где царит точно такой же неписаный Закон: «держись „своих“, бей „чужих“ и „лягавых“». Иесли не придешься ко двору, не станешь своим «огольцом» среди солдат — хана тебе, крышка. Ничто тебя не спасет — ни патриотизм, ни воинский устав, ни всесильный устав партийный, ни Бог, ни царь и ни герой…

Государство КГБ
Сколько я себя помню, я всегда мечтал стать военным, как мой папа в гражданскую войну или дядя Марк, который был комиссаром 45-ой дивизии Крапивянского[3] и получил именной маузер от Реввоенсовета с надписью: «Товарищу Миронову за беззаветную отвагу в борьбе с врагами Мировой Революции».

Своими мечтами я ни с кем во дворе не делился. Не хотел, чтобы надо мной подтрунивали, мол, тоже вояка, нянькин сын!.. Все знали, что я драться не люблю и не умею. Прямо скажу, силой и ловкостью я никогда не отличался. К тому же рано стал носить очки, а в школе был освобожден от уроков труда, физкультуры и военного дела, потому что врачи нашли у меня какой-то шум в сердце.

Одно время мне даже бегать запретили, но кто мне мог запретить мечтать? В глубине души я все-таки надеялся, что когда вырасту, то смогу осуществить свою мечту. Ведь пелось в песне из кинофильма «Веселые ребята»:

«Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой…»
— Если может быть им любой, значит и я могу? — задавал я себе вопрос.

Я любил не только мечтать, каким я вырасту героем, но и поиграть в войну. Конечно, не так, как играли в войну наши «огольцы» с «американцами»: кидались камнями, стреляли друг в друга из рогаток и разбивали до крови носы. Нет, я любил это делать дома, в своей уютной комнате, без всякой драки. Мы играли вначале вдвоем с Сережкой-Колдуном, он был очень малорослый и в настоящих драках тоже не участвовал. И еще иногда к нам присоединялся Мирчик-Сопля. Но чаще Мирчик-Сопля только смотрел, потому что он был лишний, — сражаются между собой только два войска.

Наши войска состояли из моих старых игрушек, из шахматных фигур, шашек, домино, карандашей и других предметов, все шло в дело — надо было строить крепости, расставлять артиллерию. Одна сторона была «красные», другая — «белые».

Вскоре мы забросили игрушки и шахматные фигуры и занялись более серьезным делом — игрой в штаб. Мы стали рисовать цветными карандашами всякие стрелки, линии и кружки, обозначавшие военные действия.

Мы перепачкали наши школьные атласы и учебники, где были карты, потом сами начали выдумывать всякие карты и наносить на них обстановку. Там, где были «красные», мы рисовали стрелы и линии красным карандашом, а «белых» — синим. Смысл всей работы заключался в том, что она была страшно секретной, и все должно было храниться в тайне.

Мы решили дать настоящую законную клятву по всем правилам, что никогда, никому не выдадим нашей тайны. Поздно вечером, в проливной дождь, отправились на Солдатское поле, что напротив клуба завода «Компрессор» и ели там землю.

На следующий день Мирчик заболел, у него поднялась высокая температура. Он испугался и рассказал обо всем своей маме, та прибежала к нам и устроила няньке страшный скандал, заявив, что мы с Колдуном насильно заставляли Мирчика есть землю и что она этого так не оставит, пожалуется в милицию и подаст в суд. К нашему счастью, Мирчик на следующий день выздоровел, но наша тайна стала известна всему двору на потеху «огольцам». Атаман окрестил нас с Сережкой «мудрецами» и «чернильными вояками». С Мирчиком, который оказался предателем, «лягавым» после этого случая мы надолго порвали отношения.

Конечно же, моим детским фантазиям не суждено было сбыться — я не стал ни генералом, ни прославленным героем. Но наши военные игры, безусловно, дали мне определенные навыки в руководстве крупными воинскими соединениями и даже всеми вооруженными силами в масштабе государства, о чем еще пойдет речь.

А предвоенное увлечение шахматами, принесшее мне во дворе почетную кличку Левка-Ботвинник, за чисто внешнее сходство с прославленным гроссмейстером, тоже сыграло свою роль в моей фронтовой судьбе. С настоящей, взаправдашней, а не понарошной штабной игрой, я, например, столкнулся вскоре после прибытия на фронт, мне даже довелось быть одним из ее участников. Правда, я позорно провалился, проиграл: не хватило знаний и опыта.

Дело было на Керченском плацдарме, где наш полк наступал в районе Темировой горы (высота 99). Я тогда оказался в стрелковой роте.

…Капитан Котин, начальник штаба полка, свалился в мой окопчик, как с неба, изрядно меня при этом помяв. Это был весьма плотный мужчина с лицом бульдога, но оказался он весьма общительным и компанейским. Свой парень, партизан, воевал раньше в тылу у фашистов. Обратив внимание на мои очки, он сразу же заявил, что в штабе ему нужны грамотные люди, и он берет меня к себе, как только полк выйдет из боя. Тут же он записал мои личные данные и, переждав обстрел, бодро уполз из моего окопчика.

Капитан оказался человеком слова. Правда, вызвал он меня не в штаб, а к себе в землянку для сугубо конфиденциальных переговоров. Как офицер он мог, согласно уставу, приказать мне все, что ему угодно, а я, рядовой боец, обязан был его приказ беспрекословно выполнять.

Короче, ему требовался человек, которой смог бы вместо него чертить штабные схемы с боевой обстановкой: генерал назначил какую-то штабную игру («черт их знает этих армейских, в партизанах он в игрушки не игрался»), но по рисованию в школе получал одни двойки.

С другой стороны, перед начальством тоже неохота было опростоволоситься.

Тут я вспомнил нашу игру в «штаб», как мы с Сережкой-Колдуном и Мирчиком-Соплей лихо малевали синие и красные стрелы. У меня это здорово получалось.

Я взялся помочь капитану, а он, в свою очередь, дал партизанское слово, что будет по гроб жизни благодарен и в долгу не останется. Меня немного смущала моральная сторона нашей сделки, все-таки…

— Ерунда! — рассмеялся капитан. — Война все спишет. Не обманешь — не проживешь. Главное в военном деле — достичь успеха, а победителей не судят.

Разумеется, я не переоделся в форму капитана Котина и не пошел вместо него на штабную игру. Капитан Котин был там собственной персоной в числе всех штабных офицеров, расположившихся у КП командира дивизии, а я притаился метрах в семидесяти от них, в старой стрелковой ячейке, вырытой под большим камнем и надежно замаскированной сверху с помощью капитанского ординарца. Ординарец должен был осуществлять между нами связь: приносить мне записки от капитана с конкретным заданием и его топокарту с обстановкой, а от меня приносить ему ту же топокарту и нарисованные мной на листах блокнота схемы (само собой, он должен был соблюдать различные приемы конспирации, чтобы это выглядело так, как будто сам капитан Котин своей собственной рукой эти схемы чертит).

Пришел генерал, и мы стали играть.

Ординарец грелся наверху на камне, а я сидел, скрючившись в глубокой сырой норе, работать было неудобно, на бумагу сыпалась земля. По сигналу своего капитана ординарец время от времени, к нему направлялся с фляжкой или с зажигалкой, чтобы дать прикурить. Бумаги, свернутые в трубочку, он нес в рукаве шинели и незаметно передавал шефу.

Вначале игра шла весьма успешно.

— Мы впереди всех, всем полкам нос утерли! — докладывал мне сверху ординарец. — Сам генерал говорит, учитесь, мол, у капитана Котина. Вот это, говорит, штабная культура.

В последнем задании либо сам Котин перепутал север с югом, или я что-то напутал — в моей берлоге совсем темно стало, а я и без того плохо видел. Но тогда я об этой ошибке не подозревал. Ординарец понес схему, но его возвращения я так и не дождался. Я сидел в норе до самой ночи, окоченел, как цуцик, от холода и сырости. Потом я выбрался оттуда, долго плутал по каким-то чужим тылам, пока разыскал расположение нашего полка. Только под утро добрался я до штаба и узнал, что капитан Котин только что сдал дела и уехал со своим ординарцем принимать командование каким-то другим полком. В отношении меня он никаких распоряжений не оставил.

Впоследствии я узнал, что, опростоволосившись на этой штабной игре, он чуть было не проиграл свою карьеру. Выручила партизанская смекалка. Последняя его схема вызвала дружный хохот всех присутствующих на разборе задания.

— Капитан Котин, вы что… больны? Или перебрали из своей фляжки, видно, часто прикладывались?! — кричал на него генерал. — Вместо того, чтобы ударить по противнику, вы правым флангом бьете по соседу справа, а левым флангом — по собственным тылам и своему штабу. Как прикажете это понимать?!

Котин не растерялся.

— Виноват, товарищ генерал, перебрал самую малость. Болен… радикулит замучил.

Ему сошло, учли «штабную культуру», а мне ротный влепил три наряда вне очереди в караул за то, что отсутствовал на вечерней поверке…

Но вернемся снова на наш двор, в новые дома на шоссе Энтузиастов, к нашим военным играм.

…Мысль о создании собственного государства впервые пришла в голову Сережке-Колдуну, он был маленький и тщедушный, но ужасно башковитый. Тогда как раз появилась книжка писателя Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания», где рассказывалось, как мальчишки придумали себе во время революции свое собственное государство «Швамбранию» и играли в него. Вот Колдун и предложил заняться новой игрой вместо игры в «штаб», которая уже нам наскучила.

Играть мы решили не точно, как в книжке, а по-своему. Те ребята жили в старинные времена еще при царе, а мы ведь живем при советской власти, когда строится социализм, а в будущем даже будет построен коммунизм. Мы так и постановили, что наше государство, в которое мы начинаем играть, будет называться «Коммунистическим Государством Будущего» или сокращенно КГБ — так же как, Союз Советских Социалистических Республик называется сокращенно — СССР. (К сожалению, Сережка-Колдун пропал без вести на фронте под Ленинградом в 1942 году. Он бы смог подтвердить, что это словцо мы с ним первые выдумали еще за двадцать лет до того, как оно официально появилось и снискало себе такую широкую известность.)

По аналогии с «Швамбранией», граждане которой назывались «швамбранами», граждане нашей страны КГБ именовались «кегебенами».

У нас было все, как в самом настоящем государстве: были вожди, разумеется, мы с Сережкой-Колдуном, кегебенский Верховный Совет и Правительство — пошли в ход китайские болванчики, которых когда-то мама любила собирать и привезла из Китая целую коллекцию. Если такого болванчика один раз щелкнуть по башке, он мог качать своей башкой целый час, как живой, — была армия — шахматные фигуры — маршалы и командиры, пешки и шашки — соответственно, рядовые, был Верховный Суд — по совместительству мы с Сережкой, и был «враг народа» — Мирчик-Сопля, которого мы судили, как троцкистско-зиновьевского двурушника и фашистского агента, подражая взрослым. Тогда в Москве начались процессы над «врагами народа», и все об этом только и говорили. Мирчика мы снова приняли в нашу компанию, но при условии, что он будет у нас «врагом народа» и тем искупит свою прошлую вину. Надо сказать, что он старался играть свою роль добросовестно, безотказно признавался в самых ужасных заговорах против КГБ и в своих связях с иностранными империалистами. За это мы его простили и назначили наркомом НКВД, а на роль «врага народа» приспособили нашего кота Вундеркаца (папа его так прозвал за необыкновенную прожорливость). Вундеркаца надо было изловить — а это было не так уж просто, потому что кот был злой, царапался и кусался, — затем накрыть решетчатым ящиком из-под яблок, а сверху на ящик мы еще клали несколько увесистых томов Маркса или Ленина из папиной библиотеки, иначе Вундеркац мог легко опрокинуть ящик и вырваться из своей тюрьмы.

Вундеркац, разумеется, в преступлениях не признавался, хотя за ним водилось немало грехов, он не умел говорить по-человечески, зато в тюрьме орал и бесился, как самый настоящий «враг народа» и шпион.

Игра наша, конечно же, велась в строгой тайне — так было интересней — никто во дворе не должен был о ней знать, но Мирчик, разумеется, опять проболтался и выдал нашу тайну самому Лешке-Атаману.

Мы играли обычно у нас дома, так как у меня была отдельная большая комната, где нам не мешали взрослые, и мы могли вытворять все, что вздумается.

И вот Атаман, законный властитель нашего двора, пожелал, чтобы я его позвал к себе посмотреть, что там химичат его мудрецы.

…Лешка-Атаман считался самым сильным не только в нашем дворе. Ни в «Америке», ни в «Шанхае» никто не мог с ним сравниться — в шестнадцать лет он уже, как взрослый, работал молотобойцем на «Серпе и Молоте», ему ничего не стоило одним мизинцем выжать двухпудовую гирю! Правда, в школе он доучился только до четвертого класса и в каждом классе сидел по два года.

Делать было нечего. Пришлось пригласить Атамана посмотреть на нашу игру против воли няньки, которая опасалась впускать «этого бандюгу» в квартиру она боялась, что он что-нибудь стянет, но Атаман меня ни разу не подвел.

Он явился преисполненный достоинства, как и положено настоящему атаману, снисходящему к такой мелюзге, как мы с Колдуном, не говоря уж о Сопле, который был на два года младше нас. Держался он сперва развязно, по-хозяйски осмотрел мою комнату, потом заглянул без спроса в папину… и оторопел. Вся спесь вдруг с него слетела, и он превратился из Атамана просто в большого растерянного подростка.

Оказалось, что он в жизни никогда не видел, чтоб у кого-нибудь в комнате было так много книг. Я объяснил ему, что мой папа — красный профессор, научный работник, экономист, знает четыре иностранных языка, и поэтому у него четыре тысячи книг.

Лешка, так и не осиливший в школе таблицы умножения, преисполнился необычайного почтения к моему папе и перестал презрительно относиться к нам, «мудрецам».

Более того, он напросился, чтобы мы приняли его в свою игру, и мы, конечно, предоставили ему самый высокий пост в нашем КГБ. Ведь он был самым старшим из нас и по возрасту, и по положению, а главное, он был настоящим пролетарием, работал на «Серпе», не то, что мы.

Сережка-Колдун сказал, что в коммунистическом государстве самое главное — диктатура пролетариата и предложил назначить Атамана Главным Пролетарским Диктатором, который будет командовать всем нашим государством, а мы должны будем ему подчиняться.

В нашем государстве Атаман установил такой же Закон, какой действовал во дворе. Сколько мы его ни убеждали, что при коммунизме будет другой Закон и все будут равны, он этой идеи уразуметь не мог. Не доходило до него, хоть кол на голове теши!

У Атамана были свои аргументы: разве может он, Атаман, быть равным Сопле? Ведь он Соплю одним щелчком может пришибить. Или разве могут быть «огольцы» равны «лягавым»? Разве могут эти «американские вахлаки» и «сизари из Шанхая» быть равными нашим новодомовским «огольцам»?

В разгар наших игр случилось непредвиденное: у Мирчика-Сопли, нашего наркома НКВД, арестовали папу, коммуниста из Румынии. Мирчик сказал нам, что его папу арестовали по ошибке, получилось какое-то недоразумение. Но он, бедняга, был так расстроен случившимся, что ушел с поста наркома НКВД и вообще прекратил играть в нашу игру.

Вскоре после наркома НКВД такая же участь постигла и военного наркома, то есть меня. На этом наше Коммунистическое Государство Будущего распалось.

Как известно, я в дальнейшем не стал крупным военным деятелем, Сережка-Колдун пропал без вести, не успев стать министром иностранных дел или большим дипломатом, о чем он мечтал. Мирчик тоже не стал славным чекистом, его жизнь трагически оборвалась в Таганской тюрьме, куда он угодил за попытку ограбления хлебной палатки в голодном 1943 году. Связался с какой-то шайкой без нас.

Атаман тоже пока еще не стал Главным Пролетарским Диктатором. Правда, фамилия его время от времени проскальзывает в официальных сообщениях вместе со словами «ответственный работник ЦК КПСС». И кто знает…

В начале его послевоенной карьеры мы встретились пару раз. Один раз у него дома на Покровке, когда в семейном кругу за бутылкой «Московской» я рассказывал о своих военных приключениях. Вторая встреча была в райкоме, где он работал заведующим промышленным отделом. Он помог мне тогда с жильем. Тогда же он мне и признался, что почувствовал вкус к партийно-государственной деятельности именно с нашей детской игры, которая явилась переломным моментом в его юности.

Как-то я еще раз заходил в райком, но мне сообщили, что Алексей Васильевич уже не работает там — направлен на учебу в Высшую партийную школу.

Атаман вышел на орбиту, наши пути навсегда разошлись. Спустя много лет мы столкнулись случайно лицом к лицу на Ленинском проспекте, возле моего дома. Он вышел из «Зоомагазина» с клеткой, в которой что-то трепыхалось, и направился к проезжей части, а я шел мучимый тяжелыми раздумьями по тротуару. На его властном лице, словно высеченном из камня, красовались стильные очки с дымчатыми стеклами, на лацкане джерсового костюма алел депутатский значок.

От неожиданности я вскрикнул: «Атаман»!

Каменная маска мигом слетела с его лица:

— Китаец, ты еще здесь?! — спросил он не то радостно, не то удивленно.

Сначала его вопроса я не уловил.

— Как видишь…

— А мы с женой тебя вспоминали недавно, на день Победы, как ты воевал. Я еще сказал: «где мой Левка-то, небось, умотал уже к своим в Израиль».

«Израиль» он произнес с сильным ударением на последнем слоге.

Атаман торопился: у внучки день рождения! Напротив магазина его ждала черная «Чайка», из машины он махнул мне.

— Ну бывай, привет семейству…

Я еще долго стоял, глядя вслед удаляющейся «Чайке» с цековским номером.

Почему Атаман наперед знал то, что еще только смутно бродило во мне? Может, потому, что набрался он марксистско-ленинской науки, которая позволяет все предвидеть? Может, даже диссертацию защитил на тему о пролетарском интернационализме? Нет, просто остался Атаман верен неписаному Закону Двора, но теперь в масштабе всамделишного государства, а не игрушечного; Закону, согласно которому, я по пункту пятому давно уже не числюсь в категории «своих».

Государство моей бабушки
Я и маршал Тухачевский
Когда мы с нашей пролетарской окраины за Рогожской заставой приезжали на трех трамваях к моей бабушке (ездили мы к ней каждый выходной, такое уж у нее было правило, чтобы в эти дни все ее дети и внуки собирались на обед есть фаршированную рыбу), мы как будто попадали из СССР в какую-нибудь заграничную страну, куда-нибудь в Германию или даже Америку…

Каждое независимое государство, большое или маленькое, имеет свою территорию, на которую иностранцев пускают только по специальным пропускам-визам, имеет охраняемые границы, собственную армию в отличной от других армий военной форме и, конечно, собственное правительство.

Государство, в котором жила моя бабушка вместе с дядей Марком, старшим братом папы, вполне удовлетворяло всем этим условиям. Оно занимало довольно обширную территорию по улице Серафимовича между Большим и Малым Каменным мостом, почти напротив Кремля через Москву-реку границы его были надежно защищены высокими железными решетками с острыми пиками и железными воротами, которые бдительно охраняла вооруженная стража. Иностранцев пропускали на территорию по специальным пропускам, которые оформлялись со всеми строгостями: с предъявлением паспортов, печатями, подписями и отметкой времени прибытия и убытия. Это было государство с собственной армией, более многочисленной, чем в Великом Княжестве Люксембург, одетой в черные фуражки, черные куртки, черные брюки навыпуск и белые перчатки. Что же касается правительства, то, собственно говоря, все население этого государства и состояло из правительства, его чад и домочадцев.

В Москве оно так и называлось «Дом Правительства» или сокращенно «ДОПР».

Многоэтажная громадина с тремя огромными внутренними дворами, собственным универмагом, двумя кинотеатрами, клубом, с многими сотнями шикарнейших квартир с фантастическими удобствами: горячей и холодной водой, газом, мусоропроводом, с рядами сверкающих черным лаком и никелем автомашин заграничных марок: «бьюиков», «шевроле», «паккардов», «линкольнов» у подъездов — так вот, высилась эта громадина среди убогих, замызганных домишек старого Замоскворечья, как неприступная крепость.

Это было государство в государстве.

Дядя Марк был ответственным работником в Наркомате оборонной промышленности, и поэтому ему вместе с бабушкой дали там квартиру. До этого он работал за границей, был советским торгпредом в Швеции и Чехословакии.[4] Он был холостяком. Дядя всегда брал бабушку с собой за границу — она была дока по части коммерции — ведь много лет ей приходилось делать хозяйственные закупки на Одесском Привозе.

После наших шумных дворов, где с утра до вечера стоял крик и гам, где по крышам носились голубятники с шестами, где после работы все взрослое население со страшным стуком забивало козла, где пели под гармонь «Кирпичики», «Когда б имел златые горы», «Хазбулат удалой» и плясали «Цыганочку», — двор в бабушкином доме казался мне вымершим. Он был весь покрыт начищенным асфальтом, кроме газонов с цветочными клумбами и надписями «ходить запрещается», или «сорить запрещается», или «шуметь запрещается».

Интересно мне было только в квартире у бабушки, особенно в комнате дяди Марка, служившей ему кабинетом и спальней. Там между стенкой и письменным столом обычно стоял целый ряд настоящих винтовок и охотничьих ружей разных систем. Некоторые из них были с надписями: «Маршалу товарищу Климу Ворошилову от коллектива Тульского оружейного завода» или «Маршалу С. М. Буденному от рабочих Ижевского завода». Оружие было незаряженным, и дядя Марк разрешал мне с ним играть.

Разумеется, ни Лешка-Атаман, ни Сережка-Колдун не верили тому, что я держал в собственных руках винтовку Ворошилова, Буденного или Тухачевского, но я не мог привести их в Дом Правительства, чтобы они смогли собственными глазами убедиться в истинности моих слов.

А я был ужасно горд: кому еще в стране выпала честь держать в своих руках оружие всех маршалов!

Помимо винтовок и пистолетов, я мог видеть и самого маршала Тухачевского, который жил в бабушкином подъезде. Однажды мы даже с ним вместе спускались в лифте.

Конечно, Тухачевский был не таким знаменитым, как Ворошилов и Буденный, про него не было песен и маршей, но все-таки он был маршал! К тому же, он был громадного роста и казался мне похожим на какого-то былинного богатыря или витязя из сказки — когда выходил из подъезда в высоком остроконечном суконном шлеме и длинной до самой земли шинели с золотыми звездами на воротнике и двумя рядами блестящих пуговиц. Он был такой мужественный, что даже гражданские вытягивались перед ним в струнку и отдавали ему честь.

Бабушка говорила: «Товарищ Тухачевский самый военный мужчина во всем СССР!»

Как-то мы стояли внизу с дядей Марком и ждали лифта. Когда лифт спустился, оттуда вышел обычный человек без шапки, в пальто и в костюме. Вдруг вахтер Степан Афанасьевич, который всегда с револьвером на боку сидел за столиком у внутреннего телефона — он жил в особой квартире на первом этаже рядом с лифтом — вскочил, как угорелый, бросился к двери подъезда и замер там, щелкнув каблуками и взяв под козырек. Дядя Марк, такой солидный, в шляпе, тоже вдруг вытянулся и взял под козырек — оказалось, что этот человек был Тухачевский. Я его не узнал и был очень удивлен: как это маршал может ходить в обычной одежде? Если бы он мне встретился на улице, я даже не подумал бы, что этот обычный дяденька — маршал Тухачевский!

Впоследствии, когда Тухачевский оказался «врагом народа» и шпионом, этот случай не давал мне покоя. Я был убежден, что он действительно шпион: иначе зачем ему надо было переодеваться? Это очень подозрительно.

Разумеется, я больше уже не хвастался, что видел Тухачевского. В армии на политбеседах нам часто говорили: «Как хорошо, что вся эта банда изменников и предателей — Тухачевский, Якир, Косиор, Уборевич еще до войны была своевременно разоблачена и уничтожена. Нельзя себе даже представить, что произошло бы, если бы эти шпионы в момент вероломного нападения фашистской Германии оказались в рядах Красной Армии! Надо сказать спасибо товарищу Сталину за то, что он, с присущей ему мудростью, предотвратил эту страшную опасность и спас нас всех от гибели!»

Когда я слышал это, меня аж мороз продирал по коже. Я вспоминал Тухачевского в пальто и мысленно благодарил товарища Сталина за его мудрость. И еще я думал: «Как хорошо, что никто не знает, что я видел этого изменника и даже один раз ехал с ним в лифте! — меня бы разорвали на куски…»

Дядя Марк был начальником отдела Наркомата, к которому относились всякие конструкторские бюро и институты. С известным конструктором советской авиации профессором Туполевым он был не только связан по работе, но и дружил. Туполев иногда бывал у него — специально заходил покушать бабушкину фаршированную рыбу, как он утверждал. Бабушку он называл «мамашей» и любил поговорить с ней за жизнь. Он был очень веселым человеком, любил пошутить.

Бабушка хорошо разбиралась в людях, она очень уважала профессора. Но она в нем ошиблась. Как говорится, и на старуху бывает проруха. Туполева я видел несколько раз и у дяди и в Наркомате, куда дядя меня иногда брал посмотреть всякие модели самолетов, которые находились в его кабинете.

Своих детей у дяди Марка не было, и он был очень привязан к племянникам, а ко мне в особенности, после того, как умерла моя мама. Он даже намеревался меня усыновить и, если бы не болезнь и смерть бабушки, он, наверно, это осуществил бы.

Бабушка стала таять буквально на глазах. У нее обнаружили рак.

Наши семейные сборы пришлось отменить.

Удары, обрушившиеся на нашу семью, начались с бабушкиной смерти. Из всех несчастий самым ошеломляющим явился для меня арест дяди Марка. Он был арестован по так называемому делу Туполева.

После похорон бабушки дядя Марк оказался в кремлевской больнице с сердечным приступом. Прямо оттуда его забрали в Бутырскую тюрьму.

Как обычно от меня все это долго скрывали.

Все взрослые в нашем семействе трогательно оберегали друг друга от всяких волнений и неприятностей.

Когда у папы начались неприятности, это стали скрывать от бабушки, чтобы она не нервничала и не переживала.

Когда выяснилось, что у бабушки рак, это стали скрывать от дяди Марка, потому что у него больное сердце и т. п.

А в конце концов получалось только хуже. Верховодила этой тайной политикой тетя. Что касается меня, то у нее вообще была такая теория, что детям нечего совать нос в дела взрослых.

Поэтому от меня пытались скрыть все: и арест отца (в этот момент я жил в деревне у няньки), и смерть бабушки, и арест дяди Марка…

Как только меня ни обманывали, на какие только ни шли ухищрения ради моей же пользы — чтобы меня уберечь, чтобы я не страдал.

А я, между прочим, все знал: нянька мне все выкладывала. Она, по простоте своей, этой тетиной политики не понимала и считала, что в семье ничего нельзя друг от друга скрывать.

Массовые аресты в Доме Правительства начались еще при жизни бабушки. По словам тети, умирая, бабушка сказала: «Наш вождь, товарищ Сталин, делает революции аборт».

Катастрофа бабушкиного государства произошла на моих глазах. Конечно, оно не провалилось на морское дно, как Атлантида, и не было разрушено извержением вулкана, подобно Помпее. Если бы в 1937-38 годах существовало атомное оружие, то можно было бы даже предположить, что в Доме Правительства тогда взорвалась нейтронная бомба, уничтожившая человеческие жизни, но не повредившая сам дом. Он, по-прежнему, высится возле Большого Каменного моста, а об испарившихся его обитателях напоминает лишь несколько мемориальных досок на его угрюмых стенах.

Хорошенький дом: поговаривают, будто в полнолуние по нему бродят призраки, пугая до смерти теперешних жильцов: призрак любимца партии Бухарина, призрак славного маршала Тухачевского, призрак вождя социалистической промышленности Куйбышева и сотни других. Если бы мой друг детства и наставник Карл Маркс проживал в Доме Правительства, скорее всего, сам бы оказался в рядах этой бессмертной гвардии, и тогда, возможно, по-иному зазвучал бы его бессмертный лозунг: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунистов».

Туполев не стал призраком, он остался жив. О предательстве Туполева на фронте было широко известно. Я не раз слышал разговоры, что немецкие истребители — «Мессершмидты», намного превосходящие советские по своим летным и боевым качествам и наносившие нам большой урон, на самом деле сконструировал Туполев и что якобы еще перед войной он выдал все секреты и чертежи немцам.

За это подлое предательство Туполева ненавидели люто, еще больше, чем Тухачевского и прочих «врагов народа».

Как известно, после войны Туполев был реабилитирован и стал одной из наиболее популярных в Советском Союзе личностей, получив все наивысшие звания, чины и награды. Имя его буквально стало легендарным благодаря его вкладу в развитие советской авиации.

Думаю, что Туполев никаких тайн немцам не продал, но то, что он продал моего дядю, Марка Самойловича Миронова (Поляка), это — факт.

Дядя Марк погиб на Колыме в 1943 году примерно в то время, когда я высаживался на Керченский плацдарм. О гибели его мы узнали лишь через пять лет.

А на кратком свидании с тетей в больнице Бутырской тюрьмы он сказал: «Я ни в чем и ни перед кем не виноват, если я погибну, то знайте — меня оклеветали Туполев и Преображенский».

Разумеется, тетя, верная своей политике, не открывала мне тайны до тех пор, пока академик Туполев, генерал-полковник, генеральный конструктор, многожды герой и лауреат, не был выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР по нашему избирательному округу.

И тогда тетя поведала мне обо всем, чтобы осуществить свой план отмщения: мы с ней вычеркнули фамилию кандидата в депутаты Туполева из избирательного бюллетеня.

И это с моим-то легендарным прошлым!

Перед вступлением в бой на Керченском плацдарме, после того, как нам выдали по «сто грамм», полк решили дополнительно подзаправить. Под свист снарядов ансамбль дивизионных придурков исполнил перед нами свой коронный номер «Марш Энтузиастов»:

Здравствуй, страна героев,
Страна мечтателей, страна ученых…
И я вместе со всем полком подхватывал вдохновляющий припев:

Нам нет преград ни в море, ни на суше,
Нам не страшны ни льды, ни облака…
Кажется, в те минуты я, еще не будучи придурком в стрелковой роте, принял решение повторить подвиг Матросова.

Мог ли я тогда представить себе, до какой жизни докачусь? Что совершу антигосударственный акт, за который в доброе старое время, если бы узнал кто следует, меня бы отправили еще подальше, чем Туполева, — чтобы знал наперед, как выполнять свой гражданский долг.

Часть 2. Солдатская совесть

Когда меня военные назвали «придурком», причем вместе с моим папой, я так обиделся, что не захотел даже оставаться в этом неприветливом здании с колоннами на улице Кропоткина, откуда знаменитой ночью 16 октября 1941 года сбежала Академия Генерального Штаба Красной армии имени К. Е. Ворошилова.

Но мы оказались, как в тюрьме, — у дверей стояли часовые и никого из штатских не выпускали из помещения.

— Почему они нас оскорбляют? Я не хочу с ними ехать, — заявил я своему папе. Мое самолюбие было очень уязвлено.

В здании Академии осталась лишь ее административно-хозяйственная часть и начальство — генерал-лейтенант Веревкин-Рохальский, начальник Академии, так же, как и ее комиссар Калинин (как нам успели сообщить, родственник всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина), подобно капитанам тонущего корабля, покидали свои посты последними.

Начальник Академии, когда-то знавший моего папу, взял его вместе со мной в эшелон, который должен был выехать в Уфу 21 или 22 октября. Конечно, все это дело организовала тетя, она звонила генералу и хлопотала за папу. Тетя, как всегда, командовала нами. Она решила, что папа должен ехать разыскивать свой институт, где его восстановили на работе накануне войны, а институт 16 октября убежал из Москвы в неизвестном направлении. Я уже договорился с соседом по квартире дядей Федей, что пойду к нему в истребительный батальон, который он организовал в помещении нашей школы. Тетя решительно воспротивилась этому. Она заявила, что мой долг в этот трудный момент — помочь больному папе, который почти ничего не видит, а без меня не сможет найти свою работу и стать полезным стране.

Конечно же, все получилось наоборот. Вместо того, чтобы помогать папе, я в Уфе тяжело заболел, и ему самому пришлось со мной возиться. Я стал для него только лишней обузой.

Комиссар Академии Калинин был очень недоволен распоряжением начальника. Не стесняясь нашего присутствия, он сказал генералу: «Куда я этих придурков дену? Как на довольствие их брать? Старика одного я бы еще как-нибудь пристроил, а для молодого придурка у меня места нет!» Родственник всесоюзного старосты был начальником эшелона.

— Пусть едут оба в вагоне с наглядными пособиями, — ответил генерал.

— Но там одни женщины, и гальюна в теплушке нет, — возразил комиссар.

Все же нас определили в одну теплушку с забытыми впопыхах в Москве генеральскими тещами и бывшими женами какого-то начальства. Среди придурков женского пола было несколько жен слушателей Академии, посланных на фронт с начальных курсов. Если память мне не изменяет, одна скромная дама представилась женой подполковника Гречко. Слышал я в нашей теплушке и другие, не менее громкие фамилии: Конева, Черняховская, хотя и не помню, кем эти особы приходились будущим знаменитым полководцам — тещами, свояченицами или племянницами.

16 октября паника была ужасная. Какой-то генерал, видимо, в спешке ошибся: свою жену позабыл, а в эшелон прихватил чью-то чужую и уехал с ней в Уфу. Законная супруга, естественно, жаждала поскорей добраться до мужа, в вагоне ей сочувствовали, а она всю дорогу причитала: «Уж я ему харю разукрашу! Он у меня будет знать, придурок окаянный!»

Маньяк Гитлер и чутье товарища Сталина
Прежде, чем начать рассказ о своих фронтовых похождениях, я хотел бы объяснить читателям, не служившим в Советской армии, в каком смысле употреблялось слово «придурок» в военной среде.

В деревне так называли всяких дурачков. Моя няня часто меня ругала так. На нашем дворе «огольцы» обзывали придурками тех, кто притворялся, обманывал или симулировал.

В военном лексиконе этот термин имел совсем иное происхождение. Как известно, военный язык отличается лаконизмом, и поэтому в нем всякие длинные наименования обычно заменяются сокращенными словами.

Например, в свое время заместитель народного комиссара по военно-морским делам для краткости назывался «замкомпомордел». Слово «придурок» — это тоже аббревиатура, оно расшифровывалось так: пристроившийся дуриком к командному составу.

Среди комсостава этим емким словом стали называть всяких выскочек и выдвиженцев на высокие командные должности, которых в Красной армии расплодилось особенно много в предвоенные годы, после сталинских чисток. Это время в учебниках по истории называется «периодом нарушения ленинских норм». Тогда наиболее квалифицированный и способный командный состав Красной армии, имевший боевой опыт и прошедший через академии, был передислоцирован из военных лагерей и штабов в спецлагеря НКВД и там ликвидирован за редким исключением. Таким исключением, на его счастье, оказался разжалованный полковник Рокоссовский, который, говорят, имел стеклянный глаз, вместо настоящего, выбитого ему в период нарушения ленинских норм в спецлагере.[5] Этот тщательно скрываемый им недостаток (как истинный военный, Рокоссовский, говорят, был большим сердцеедом и одерживал успехи не только на поле боя) не помешал ему быстро продвинуться на войне от полковника до маршала и стать одним из самых прославленных полководцев Второй мировой войны.

У папы было много друзей и знакомых из высшего комсостава, с которыми он когда-то учился в Военной Академии. Вероятно, они были не менее компетентными в военном деле, чем Рокоссовский и не менее успешно могли бы противостоять кадровым генералам Вермахта. Они не стали маршалами по причине все тех же нарушений ленинских норм.

Нашими соседями по дому оказались старые друзья нашей семьи еще со времен совместной жизни в гостинице «Астория», комбриг Николюк и его жена, комбриг Минская, вероятно, единственная в истории женщина-генерал, «бой-баба», как называла ее няня. Как и Рокоссовский, они были поляки. Мы очень дружили с семьей комбригов. Достаточно сказать, что в домработницах у них служила родная тетя моей няни. Их дети Ленька и Фелка были на несколько лет младше меня. В 1937 году супруги-комбриги были переведены в Харьковский военный округ и там арестованы, а Ленька и Фелка попали в детдом — так мне сказала няня.

Из папиных друзей-военных я так же близко знал дядю Павла, папиного друга еще со времен гражданской войны. Он носил два «ромба», жил на Чистых прудах в военном доме, который потом стал называться генеральским. С его сыном Шуркой мы дружили. Дядя Павел не раз бывал за границей, с маршалом Тухачевским он был связан личной дружбой, за что и поплатился. Его обвинили в утрате бдительности. Дядя Павел уцелел, после реабилитации он даже получил генеральский чин, но служить не стал. Во время войны он был сослан в Красноярский край, все его просьбы об отправке в действующую армию даже в качестве рядового были отклонены. Кстати, бывший его адъютант, случайно избежавший ареста, на фронте стал генерал-лейтенантом.

Ответственный пост в Красной армии занимал наш родственник, племянник моей бабушки, Урицкий, живший с ней по соседству в Доме правительства. Когда я его видел в последний раз, он носил три «ромба» и был начальником Главного разведывательного управления. Не могу себе представить, чтобы такой живой, энергичный и волевой человек, каким был комкор Урицкий, располагая данными о назначенном на 22 июня нападении немцев, мог бы спокойно ждать развития событий, не смея противоречить товарищу Сталину, убежденному в благородстве своего верного союзника Гитлера. Зато так поступил генерал Голиков, занявший пост начальника разведки Красной армии после ареста и расстрела дяди Семена. На карьере генерала Голикова этот провал нисколько не отразился, он стал маршалом.

Говорят, у товарища Сталина было чутье на врагов народа — не знаю, верно ли это, но из всех папиных друзей-приятелей по Военной Академии не был арестован лишь один А. Власов, сослуживец тети Оли Минской. Когда перед войной для высшего комсостава были введены генеральские звания, он оказался в числе первых советских генералов. В числе первых он и изменил товарищу Сталину. Это свидетельствует о том, что и товарищ Сталин иногда ошибался в людях.

Папа в свое время рассказывал, что в Академии Власов очень хромал по политическим дисциплинам и обычно «сдирал» у него конспекты по марксизму и политэкономии. Слово «эмпириокритицизм» он никак не мог выговорить. Его политическая отсталость, по-видимому, все-таки дала о себе знать впоследствии. Как известно, Власов, будучи способным военным, в политике действительно оказался полным придурком.

Втайне я мечтал стать военным, поэтому я жадно прислушивался к разговорам взрослых на военные темы, приставая к ним со всякими дурацкими вопросами… А спустя каких-нибудь 5–6 лет я столкнулся на фронте с генералами «новой» формации. Когда я мысленно сравнивал этих людей с теми блестящими военными, память о которых была у меня еще свежа, то они и вправду казались мне не настоящими генералами, а какими-то серыми, убогими придурками, случайно надевшими генеральскую форму.

Разумеется, мне, рядовому солдату, не пристало судить об их полководческих талантах, зато на этот счет я слышал немало убийственных отзывов штабных офицеров.

У меня же был один критерий, по которому я судил о военных. Все папины друзья-военные, арестованные в 37–38 годах, были заядлыми шахматистами. Николюк утверждал, что военный, который не играет в шахматы, — это ноль без палочки. Мальчишкой в 12–13 лет я играл в шахматы уже на приличном уровне и, бывало, побеждал некоторых военных специалистов в шахматных баталиях.

Представить себе генерала, даже не имеющего понятия о шахматной игре или, в лучшем случае, играющего на уровне слабого третьеразрядника, я не мог. Это в моей голове не укладывалось.

Обычно все штабные оперативники в шахматы играли. Начальник оперативного отдела штаба 3-го горно-стрелкового корпуса полковник Кузнецов был довольно сильным шахматистом. Неплохо играл и начальник оперативного отдела штаба 128-ой гвардейской горно-стрелковой дивизии подполковник Иванов, мой хороший приятель, несмотря на нашу разницу в возрасте и в чинах. Между нами, подполковник Иванов величал своего шефа, начальника-штаба дивизии полковника Федорова, не иначе, как «придурком».

И подполковник Иванов, и полковник Кузнецов были прекрасными специалистами своего дела, но почему-то карьеры не сделали. А они могли бы стать, на мой взгляд, настоящими генералами. На их долю выпала участь штабных ишаков, вывозивших на своих горбах самую тяжелую и неблагодарную работу, а почести и награды доставались вышестоящему начальству, которое их цепко при себе держало и было незаинтересовано в продвижении по службе столь ценных работников.

Я уже упоминал о двух горе-генералах Григорьеве и Веденине, командовавших нашим 3-им горно-стрелковым корпусом. Правда, о прежнем комкоре, генерале Лучинском, в оперативном отделе отзывались очень хорошо. Лучинский, тоже начавший войну в небольших чинах, впоследствии стал генералом армии и занимал большую должность.

Конечно, среди генерал-придурков попадались и дельные мужики, которые в ходе войны, учась на своих ошибках, превратились в прославленных военачальников. Но сколько миллионов советских солдат они угробили зря, обучаясь «сталинской науке побеждать»?!

Готовясь к войне, Гитлер в отношении своего генералитета «ленинских норм» не нарушал. Он украл у товарища Сталина его мудрый лозунг: «Кадры решают все!» и офицерский корпус германского Вермахта не уничтожил. В результате этого хитрого маневра он получил такой перевес на первом этапе войны, что если бы не полководческий гений товарища Сталина, нам не одержать бы ВеликойПобеды. Товарищ Сталин жестоко отомстил Гитлеру за плагиат, он предпринял ответный маневр: бросил на чашу весов столько десятков миллионов жизней советских людей, сколько потребовалось, чтобы чаша весов склонилась в нашу пользу.

Жалкий маньяк Гитлер с его больной фантазией оказался неспособен на ответ, потому и кончил плохо, отравился крысиным ядом в своем логове под развалинами имперской канцелярии в Берлине.[6]

Однако спустимся с небес и вернемся к нашим придуркам. Этот термин употреблялся не только для обозначения определенной категории лиц командно-начальствующего состава. Придурками также именовали некоторых солдат и сержантов, пристраивавшихся в тылу и считавших дурачками тех, кто погибал на передовой. Народ это был хваткий, прагматически настроенный, но, как говорят, в семье не без урода.

Придурок-идеалист
Как только я был мобилизован в армию, нашу команду из военкомата препроводили на пересыльный пункт, помещавшийся в школьном здании на Переведеновке.

В школьном вестибюле толпилась самая разношерстная публика. Были такие, как я, в гражданской одежде, с узлами, рюкзаками, чемоданами и даже домашними авоськами. Были солдаты с вещмешками, видимо, выписанные из госпиталей. В толпе шныряли какие-то темные личности в грязных ватниках, своим видом никакого доверия не внушавшие. Были и деревенские, сидевшие, как клуши, на своих громадных «сидорах», да еще державшиеся за них обеими руками.

Сопровождающий сразу же предупредил: «За вещами глядеть в оба — на пересылке много блатарей из заключения!»

В толпе я заметил высокого мужчину средних лет, очень выделявшегося своей интеллигентной внешностью, который, в свою очередь, обратил внимание и на меня. Мы оба были в очках. Я бы не решился подойти к нему первым, хотя сразу почуял в нем единственную родственную душу среди всего этого сброда. Высокий джентльмен подошел ко мне сам.

— Чекризов, Всеволод Иванович — представился он.

Я назвал себя.

— Лева, держитесь вместе со мной, со мной не пропадете, — сказал мне Всеволод Иванович таким тоном, будто нянчил меня с пеленок.

Я был весьма изумлен, увидев в его авоське складные удочки, мармышки, черпачки, сачки и другие принадлежности для рыболовства, включая баночки с наживкой. В моем рюкзаке при ходьбе гремели и перекатывались внутри доски шахматные фигуры, которые я взял с собой в армию. (Но шахматы — это все-таки не удочки.) Не только я, вся толпа глядела на эти удочки с таким ошалелым изумлением, что никто даже не решился спросить Всеволода Ивановича: зачем он их взял?

Не успели мы с ним переброситься несколькими словами, как раздалась команда: «Строиться!»

Держаться вместе с моим странным компаньоном мне не удалось. Нас сразу же разлучили из-за его высокого роста. Он оказался в строю правофланговым, а я где-то в середке.

Я представлял себе, что первым делом будут выяснять, кто служил в армии, кто бывал на фронте, имел ранения, кто пулеметчик, танкист или санитар.

К слову скажу, что и я ухитрился побывать на фронте еще в шестнадцать лет и успел даже каким-то чудом выбраться из немецкого окружения под Ярцевом и даже получить легкое осколочное ранение.

25 июня 1941 года я находился уже под Смоленском, мобилизованный вместе с огольцами из Новых домов, чтобы рыть окопы. В Москву вернулся в начале октября, причем вернулся, сам того не ожидая. Из-под Вязьмы, уже занятой немцами, мы лесами пробирались к своим, на фронт, а вышли на какую-то станцию под Малоярославцем, где был тыл. Кого ни спрашивали из местных, где Красная армия, никто ничего не знал. А тут как раз подошел дачный поезд, мы сели и поехали в Москву по домам.

Так что я тоже считал себя обстрелянным человеком, несмотря на то, что и винтовки в руках не держал.

Честно говоря, я и войны-то не видел, хотя побывал во многих передрягах, драпая от Смоленска до Москвы. Но теперь другое дело — теперь я в армии и попаду на настоящую войну…

К моему разочарованию, старшина почему-то не стал вызывать обстрелянных людей.

— Парикмахеры… два шага вперед! — скомандовал он.

Несколько человек вышло из строя.

— Отойти в сторону! — скомандовал старшина.

И парикмахеры отошли в сторонку и стали закуривать. За парикмахерами последовали сапожники, плотники, повара…

Меня, естественно, все это не касалось. Правда, в Уфе я поступил учеником слесаря-сборщика на моторный завод, но из-за болезни проработал в этой должности только две недели.

В Ташкенте, где оказался папин институт мирового хозяйства, я немного поработал чертежником и учился в вечерней школе. А потом нанялся в вагон-ресторан на неделю «кухонным мужиком», чтобы в этом вагоне приехать в Москву к тете. Там я хотел поступить учиться в институт, так как для военной службы меня признали непригодным из-за плохого зрения. Мне выдали белый билет, каковым мои мечты о военной карьере были перечеркнуты. Но и белобилетником я тоже недолго просуществовал. Спустя три дня, после того, как я предъявил билет в военкомат для оформления прописки, мне пришла повестка о призыве в ряды Красной армии. (Тогда я этому страшно удивился, лишь позже, уже эмигрировав из СССР, я убедился, что и в других военкоматах мира такой же бардак).

Судьба снова предоставила мне шанс, который я не захотел упустить. Тетя готова была бежать в военкомат, устроить там скандал, чтобы выяснить недоразумение и не дать отправить на фронт племянника с очками — 7,5 диоптрии, но на этот раз я оказался мужчиной, я не позволил ей над собой командовать…

После поваров были вызваны печники, истопники и стекольщики, затем старшина скомандовал: «Художники, два шага вперед!»

И вот я увидел, что мой новый знакомый с удочками и мармышками отмахал два саженных шага, причем сделал и мне знак последовать за ним. Я не был художником и считал себя не вправе выйти из строя. Тогда Всеволод Иванович сказал старшине, указывая на меня: «Мы с ним оба художники».

— Раз художник, чего стоишь? Оглох, что ли, — зарычал старшина. — Два шага вперед!


Видя мое замешательство, Всеволод Иванович сделал несколько шагов в мою сторону и, довольно бесцеремонно дотянувшись своей длинной рукой до моего плеча, вытолкнул меня из строя.

— Он со странностями, не обращайте внимания, — сказал Всеволод Иванович старшине.

Когда он меня дернул, шахматы в моем рюкзаке загремели…

— Что это там у тебя гремит? — удивился старшина.

— Фигуры… — объяснил я.

Старшина смерил меня удивленным взглядом.

— Фигуры? А яйца у тебя тоже гремят?!

После этого мы присоединились к парикмахерам, сапожникам и истопникам под громкий хохот всего строя.

— Лева, вы ведете себя не солидно. Мы договорились, что будем держаться вместе, — укоризненно сказал Всеволод Иванович.

— А если узнают, что я не художник. В каком я окажусь положении? — спросил я.

— Вы, действительно, ребенок, Лева. Ответственность беру на себя я, пусть вас угрызения совести не терзают. Вы помните, как Остап Бендер работал на пароходе художником?

Я, конечно, помнил, как великий комбинатор с Воробьяниновым выдавали себя за живописцев и изобразили такой транспарант, что едва унесли ноги с парохода. Мне такая перспектива явно не улыбалась.

— Между прочим, — добавил Всеволод Иванович, — я знавал Остапа Бендера лично.

И тут раздалась команда: «Придурки, выходи строиться!» Парикмахеры, сапожники, жестянщики, портные, повара встали на то место, где только что стоял строй, который куда-то увели.

— Художники, а вас это не касается? — крикнул старшина. — Эй ты, фигура с яйцами…

Всеволод Иванович, не закончив рассказа, мигом пристроился к парикмахерам и жестянщикам, а вслед за ним и я.

Тогда я и представить себе не мог, какую роковую роль в моей жизни сыграет милейший Всеволод Иванович Чекризов и воинский чин, к которому он меня приобщил. Ведь именно благодаря незабвенному Всеволоду Ивановичу я избрал себе профессию и стал на скользкий путь художника советской книги.

Демобилизовавшись после войны и будучи принятым в Московский энергетический институт, я его разыскал через адресное бюро. Всеволод Иванович проживал на Метростроевской, рядом со станцией метро «Дворец Советов», и пришел в неописуемый восторг, когда я к нему явился в солдатской гимнастерке, увешанный семью медалями.

Узнав, однако, что я собираюсь стать физиком и уже зачислен на электрофизический факультет МЭИ, он в ужасе закричал: «Лева, вы губите свой талант! Вы должны поступать в художественный институт, это говорю вам я!» На его письменном столе стоял большой портрет Ильи Ильфа с собственноручной надписью писателя: «Моему любимому Севе: что посевешь, то и пожнешь».

Мог ли я не посчитаться с мнением человека, которого так любил сам Илья Ильф, столь почитаемый мной.

Я плюнул на МЭИ и решил перейти в Московский полиграфический институт на художественно-оформительский факультет. Как и все в жизни, эта акция прошла у меня не совсем гладко.

Директрисой института была супруга небезызвестного Георгия Максимилиановича Маленкова. Если не ошибаюсь, ее фамилия была Голубкина. Она наотрез отказалась вернуть документы мне и еще одному «перебежчику», с которым мы явились вдвоем для храбрости. А без документов не брали в другой ВУЗ.

Эта властная толстая дама, напоминавшая внешностью самого Георгия Максимилиановича (говорили, что фактически она и есть оргсекретарь ЦК), была оскорблена нашей изменой. Выручил мой напарник, некто Нейгольдберг, тоже фронтовик, демобилизованный старший лейтенант, переметнувшийся из МЭИ в МГУ на истфак.

Когда Голубкина нам отказала, Нейгольдберг горько заплакал. А Голубкина — хоть и была супругой Маленкова, в то же время была и женщиной — не выдержала слез фронтовика-офицера. Она приказала ему, а заодно и мне, документы вернуть.

Ставши художником, я много лет встречался с Всеволодом Ивановичем в издательствах — он работал фотографом и в этом качестве вышел на пенсию.

…В распредпункте на Переведеновке Всеволод Иванович развил бурную деятельность, он доставал краски и материалы, необходимые для оформительской работы, денно и нощно был в бегах и хлопотах. Под мастерскую нам отвели химический кабинет. Спали мы с ним на столах, служивших прежде для школьных опытов. Когда он стал меня учить тайнам художественного мастерства, то неожиданно обнаружилось, что я рисую намного лучше своего учителя.

— Лева, вы талант! — заявил он. — Когда вы станете знаменитым художником, не позабудьте сказать, что это я открыл вас.

Наше безбедное существование на пересылке вначале омрачалось недовольством начальства, которое никаких результатов наших трудов не видело.

Но Всеволод Иванович это предубеждение без особого труда развеял и, по его словам, с начальством установил неплохие отношения. А с замполитом он якобы даже договорился вместе поехать на рыбалку.

В школе я по рисованию не очень успевал и эти уроки не любил. Зато на других уроках всячески изгилялся, рисуя карикатуры на учителей. Особенно мне удавался наш директор школы Михаил Петрович Хухалов, кавказский человек, являвшийся на уроки истории в черкеске с газырями и с громадным кинжалом на поясе. Михаила Петровича я рисовал во всевозможных ракурсах, даже верхом на свинье в одежде Юлия Цезаря, по имени которого его прозвали. Он преподавал историю, а «Юлием Цезарем» его звали за то, что, когда он излагал историю убийства этого тирана, то для иллюстрации материала выхватывал из ножен кинжал и кричал: «Юлия Цэзаря убыли кынжалом!» Его любимой фразой была: «Исторыю делают не всякие там людовики-мудовики. Исторыю делают трудящие и служащие, — сказал товарищ Сталин».

И вот, вспомнив на Переведеновке свое недавнее школьное развлечение, я решился нарисовать сатирический плакат и повесить его в вестибюле, чтобы все видели, что не только парикмахеры, но и художники в поте лица трудятся.

На большом листе бумаги, который откуда-то раздобыл Всеволод Иванович, горячо поддержавший мою идею, я изобразил Гитлера верхом на свинье. Когда я изображал в таком виде Хухалова, все приходили в дикий восторг, так как знали ненависть нашего директора к этим неблагородным животным. Стоило свинье из соседних бараков зайти на школьный двор, как Михаил Петрович, рыча, словно тигр, срывался с урока и несся во двор, чтобы покарать нарушительницу школьной границы.

Гитлеру я тоже пририсовал хвост и вдобавок рога и сделал подпись: «Не так страшен черт, как его малюют, — сказал товарищ Сталин».

Товарищ Сталин действительно сказал в какой-то своей речи такие слова про негодяя Гитлера, потерявшего человеческий облик, и они все время цитировались в газетах.

Но вечно ходивший «под мухой» замполит нашей пересылки газет не читал, это и сыграло роковую роль в оценке моей художественной идеи.

В восторге от открытого у меня таланта Всеволод Иванович, как драгоценную ношу, понес мое произведение замполиту, но вернулся от него белый, как бумага.

— Лева, — еле выговорил он дрожащими губами, — вас приказали немедленно отправить в маршевую роту. Зачем вы приписали туда товарища Сталина? Вы не можете себе представить, что я сейчас пережил… Если бы я не сказал этому идиоту, что подарю ему свой фотоаппарат взамен вашего плаката, мы бы вместе загремели под трибунал.

В доказательство он представил мне клочки бумаги, оставшиеся от плаката. На всякий случай, мы стали рвать эти клочки на еще более мелкие кусочки, чтобы нигде и никогда не осталось вещественных улик.

Всеволод Иванович был расстроен неблагоприятным для меня поворотом событий значительно больше меня. Он чувствовал себя передо мной виноватым и, когда я уходил с пересылки, даже пытался всучить мне свои удочки и мармышки, стремясь загладить свою вину, но это богатство мне было ни к чему.

— Лева, куда бы вы ни попали, обязательно скажите, что вы художник. И если будут спрашивать парикмахера или художника, смело выходите из строя.

С Переведеновки до Казанского вокзала, откуда я уже однажды отправлялся из Москвы в глубокий тыл, а теперь надеялся отправиться на фронт, наша маршевая команда топала пешком. Всеволод Иванович долго провожал меня, неоднократно повторяя свое напутствие.

Я решил не следовать совету Всеволода Ивановича, роковая встреча с которым нарушила мои жизненные планы.

Первый план, как читателю уже известно, вынашивался в моей душе много лет. Я мечтал стать военным и сражаться с фашистами. План этот рухнул по вине моей тети: если бы я ее не послушался и пошел бы в батальон к дяде Феде, нашему соседу по квартире, я бы попал на фронт еще в 1941 году, причем без всякой медкомиссии.

Правда, тетя сказала, что, как только мы с папой разыщем его институт, я могу вернуться к ней в Москву и поступать, как мне угодно, хотя считала, что с моим слабым здоровьем мне на фронт идти нельзя. Сразу же простужусь и заболею, не говоря уж о моей близорукости.

Момент выезда из Москвы с Академией Генерального Штаба в высшей степени приятном обществе офицерских жен, тещ и своячениц я уже описал. Не нужно обладать большой фантазией, чтобы представить, что делали в дороге офицерские жены (кто прожил с ними хоть день в коммунальной квартире, тот может это себе представить). Я лишь скажу, что до папиного института мы добирались почти год, а когда, наконец, добрались в Ташкент, там меня на допризывной комиссии сразу забраковали вчистую.

Когда я оправился от этого страшного удара, у меня созрел другой план: стать ученым и изобрести гиперболоид, подобный описанному в книжке Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». При помощи моего «луча смерти» Красная армия сокрушит любого врага. Но для этого надо сначала окончить институт, что я и собирался сделать, если бы, к моей великой радости, не пришла уже упомянутая повестка из военкомата, которая и привела меня на уже упомянутую Переведеновку.

Перед лицом фронта тетя настаивала на гиперболоиде, я же заявил, что гиперболоид от меня не убежит, и ратные мечты вспыхнули в моей груди с новой силой.

Но едва я встал в строй, как на моем пути к фронту возникло совершенно непредусмотренное препятствие — я, сам того не ожидая, как уже знает читатель, оказался в придурках. Покидая пересылочный пункт на Переведеновке, я, согласно моему плану, предполагал, что наша маршевая команда направляется в сторону фронта, где нас обмундируют, вооружат и бросят в бой. И тогда я совершу какой-нибудь подвиг, а если потребуется, отдам свою жизнь за родину и лично за товарища Сталина. Если я погибну, то на моей груди обнаружат письмо с адресом: «Москва, Кремль, товарищу Сталину», в котором я сообщу товарищу Сталину о страшной ошибке, допущенной НКВД в отношении дяди Марка и моего папы, и попрошу его, как погибший герой, обоих полностью оправдать.

Я не сомневался: как только мое окровавленное письмо доставят товарищу Сталину, он сразу же вызовет кого следует и прикажет удовлетворить мою просьбу.

— У такого героя, — скажет товарищ Сталин, — родственники не могут иметь никакого отношения к предателям родины и троцкистским двурушникам.

Если же я стану героем, но не погибну — еще лучше. Я сам тогда обращусь к товарищу Сталину лично. Тогда я еще не знал пословицы «Солдат предполагает, а начальство располагает». Поэтому все получилось наоборот.

Наша маршевая команда поехала не на фронт, а в тыл, еще более удаленный от фронта, чем Москва, в город Горький, бывший Нижний Новгород.

Нас привезли в 193-ий запасной стрелковый полк резерва Главного командования, из которого уже посылали на фронт маршевое пополнение.

Но это еще полбеды. В запасном долго не держали. Беда произошла, когда меня из-за моих очков послали на комиссию. Правда, на комиссии я симулировал, притворялся, будто вижу лучше, чем на самом деле, но полностью обмануть врачей мне не удалось. Мне дали нестроевую статью, написав, что в военное время я «ограниченно годен с коррекцией», то есть в очках, и могу быть использован только в тылу.

В результате получилось ни то ни се: ни фронта, ни гиперболоида… Если бы я знал, что так случится, я бы, наверное, послушал тетю и выбрал гиперболоид, а не Марьину Рощу, под городом Горьким, где мне предстояло бесцельно околачиваться до конца войны в качестве придурка при клубе 3-го запасного батальона.

Правда, я мог попроситься в стройбат, но там, говорили, еще хуже, чем в тюрьме. Придурки же: парикмахеры, сапожники, печники и прочие, которых оставили работать в запасном полку, неплохо устраивались.

Теперь я оказался уже не перед выбором — фронт или гиперболоид, а стройбатовец или придурок.

После истории со злополучным плакатом я поклялся никогда в жизни не брать в руки кисть, но и с бухты-барахты назваться парикмахером у меня не хватило смелости. С другой стороны, в ординарцы со своими данными я явно не годился. Бравый солдат Швейк был не по моей части. Вот и получилось, что не оказалось у меня другого выхода, как последовать наказу незабвенного Всеволода Ивановича, последними словами которого были: «Лева, если будут вызывать художников, выходите из строя».


Диплома об окончании Академии художеств предъявлять не требовалось, а мой новый начальник, замполит 3-го запасного батальона старший лейтенант Дубин в изобразительном искусстве, по его чистосердечному признанию, «ни х… не петрил». (До армии он был колхозным бригадиром.)

И все же, когда меня определили в бригаду художников при батальонном клубе, я ужасно испугался, что буду разоблачен, как самозванец. Но в этой «артели богомазов», как ее называл замполит Дубин, и был лишь один настоящий художник. Но и он обычно отсутствовал на спецзаданиях — писал портреты полкового начальства. Все прочие были талантливыми самородками. Один, например, Хряков, был специалистом-профессионалом по Ленину. Правда, он умел рисовать портрет Владимира Ильича только в одном ракурсе, а именно в том, в каком он был изображен на «красненькой» тридцатирублевке. Портрет великого вождя этот самородок насобачился рисовать, изготовляя фальшивые купюры. В результате он много лет проработал художником в ГУЛаге, опять же числясь специалистом по Ленину. А теперь благодаря Владимиру Ильичу Хряков, по пути на фронт, прочно осел в запасном полку.

Другой самородок был специалистом по гербам и эмблемам боевой славы. Он напрактиковался в своей области, подделывая печати и бланки. Третий уже во время войны стал специалистом по изготовлению хлебных карточек.

Кроме бывших заключенных, считавших себя профессионалами, было несколько художников-любителей, мнивших себя гениями, они, в основном, разглагольствовали на темы об искусстве и пили разведенную спиртовую политуру, употребляющуюся в качестве разбавителя для красок.

В этой теплой компании, только и думавшей о том, как бы не угодить на передовую, я сразу же стал объектом насмешек из-за своих мечтаний о фронте.

Даже сам замполит Дубин, которого богомазы, конечно, окрестили «Дубиной», поднял меня на смех, когда я обратился к нему с просьбой об отправке меня в маршевую роту.

— Сиди и не рыпайся со своими двойными рамами! На фронте ты нужон, как мерину х… Одна помеха, — ответил он мне со своей деревенской непосредственностью.

В моем положении нормальный придурок не сетовал бы на судьбу. Клубные художники, баянисты, киномеханики жили вольготно, полковой распорядок и строй их не касались, ибо они опекались политчастью. Наиболее солидные люди даже обзавелись временными семьями и ночевать ходили в город. Но для придурка-идеалиста, каковым был я, такая жизнь казалась невыносимой. Сидеть в глубоком тылу и малевать лозунги в то время, как на фронтах гремят бои и солдаты ходят в атаку?

Как я завидовал солдатам маршевых рот, покидавшим полк с лихой песней:

Ордена-медали нам страна вручила,
Это знает каждый наш боец.
Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов,
Мы готовы к бою, Сталин — наш отец.
Эх, в бой за родину, в бой за Сталина,
Боевая честь нам дорога.
Кони сытые бьют копытами
Встретим мы по-сталински врага…
У богомазов была своя жизнь и свои песни, в которых они, правда, обращались к товарищу Сталину и Ворошилову, однако, на свой лад. Чокнувшись разведенной политурой и запершись, они весело запевали в своем клубном бараке:

Ордена-медали нам ни х… не дали,
Это знает каждый наш боец.
Мы не хочем в бой, товарищ Ворошилов,
Мы е… фронт, Сталин — наш отец…
«Горьковский мясокомбинат»
Несколько слов о нашем запасном 193-ем резерва Главного командования стрелковом полку, в котором я прослужил почти полгода. Стоял он в громадных лагерях в районе Марьиной Рощи. В одном только нашем батальоне насчитывалось больше солдат, чем в целой фронтовой дивизии. Непрерывным потоком шло от нас пополнение на Запад, «193 запасной» был известен на всех фронтах Отечественной войны, но называли не резерва Главного командования, а «Горьковским мясокомбинатом».

Однажды я вместе со школой был на экскурсии на Московском мясокомбинате имени Микояна и могу удостоверить, что это прозвище не было уж таким беспочвенным — производственный процесс, который нам показывали, действительно очень напоминал распорядок запасного полка резерва Главного командования. Наш полк представлял собой огромное предприятие по производству пушечного мяса, да простят меня незабвенные Кукрыниксы, ибо на их плакатах в качестве пушечного мяса выступали исключительно военнослужащие Вермахта. Если так, то наш полк был исключением. Со всех концов страны поезда доставляли на его главный распределительный пункт разношерстное человеческое сырье, где оно перемешивалось, обдиралось догола, обстригалось и очищалось от волосяного покрова и пропускалось через вошебойки, бани и каптерки. Обработанное таким образом сырье уже в виде полуфабриката поступало на батальонные конвейеры, где доводилось до солдатских кондиций, проходя через плацы, стрельбища, пищеблоки, фильтры особого отдела. Затем «готовая продукция» приводилась к присяге и погружалась в эшелоны, отправляющиеся к местам назначения. На фронте готовая продукция перемалывалась, так сказать, жерновами войны, разделялась на две части: одна часть ложилась в братские могилы, другая — в госпиталя.

Славная была шутка: «На войне у солдата два выхода — либо в „Наркомзем“, либо в „Наркомздрав“». После «Наркомздрава» солдаты опять попадали на полковой распредпункт, и процесс начинался сначала.

Удивительный феномен
Личный состав полка делился на три категории: постоянный, переменный и придурочный. К постоянному составу относилось все начальство, начиная от командира отделения и кончая командиром полка. Переменный состоял из массы, непрерывно проходившей по полковому конвейеру, а придурочный состав выполнял функцию рабочих на конвейере или обслуживал начальство. Приуменьшить роль придурочного состава было бы глубокой ошибкой. Если бы, к примеру, придурки забастовали, как эксплуатируемые рабочие при капитализме, наш «Горьковский мясокомбинат» тотчас бы встал и перестал посылать пополнение на фронт. Но, поскольку при социализме забастовок не может быть, это исключалось.

Статус придурков был необычным, ибо они существовали только фактически, а юридически их как бы и не было. Более того, приказом наркома обороны придурки были строжайше запрещены, их должны были истреблять, словно вшей, путем отправки на передовую.

Вышестоящие политические инстанции вели с придурками борьбу не на жизнь, а на смерть. Они без конца слали в наш полк ревизоров, инспекторов, поверяющих, целые комиссии, которые месяцами проводили расследования, пытаясь придурков выявить, изловить и уничтожить. Однако на моей памяти ни один придурок так и не был захвачен живьем, несмотря на то, что, согласно секретным сведениям, поступавшим в вышестоящие политические инстанции, в нашем полку расплодилась невероятная тьма сапожников, парикмахеров, жестянщиков, столяров, портных, печников, художников, а также заштатных писарей, кладовщиков, каптенармусов и бухгалтеров и даже специалистов по самогоноварению, укрывавшихся от передовой.

Агентурные данные, которыми располагало Главное политуправление, указывали на то, что где-то в дебрях Марьиной Рощи придурки гнали самогон в промышленном масштабе, оборудовав для этой цели небольшое предприятие и используя в качестве сырья казенное продовольствие.

Специальная комиссия расследовала это дело и ровным счетом ничего не обнаружила, хотя и понесла человеческие жертвы. Рассказывали, что комиссия допустила просчет, отправившись на поиски самогонщиков без противогазов. В результате, когда она приблизилась к предполагаемому местонахождению подпольного завода, алкогольные пары (являвшиеся побочными отходами производства) вызвали у членов комиссии такое опьянение, что один из них, потеряв равновесие, упал в пруд и утонул. Пока его товарищи после опьянения пришли в себя, прошли целые сутки, и утонувшего спасать уже было поздно.

Комиссии по борьбе с придурками работали во всех батальонах, рылись в штабных списках и документах, шныряли по всему расположению.

Видимо, работа у поверяющих была настолько суетная, что за какую-нибудь неделю они успевали износить не первого срока обмундирование, в котором к нам прибывали. Во всяком случае, убывали они из полка, как правило, в новеньких с иголочки шинелях, хорошо пригнанных по фигуре, и специально пошитых для них хромовых сапогах. Вместе с тощими портфельчиками с зубными щетками и бритвами они увозили с собой в Москву солидные тючки с американскими консервами и бутылками марьинорощинского первача для передачи вышестоящему начальству взамен так и не обнаруженных придурков.

Этот удивительнейший феномен природы объяснялся очень просто: все полковые придурки, за исключением нестроевиков, числились в списках переменного состава. Сапожник Васька в списке значился вторым номером ручного пулемета 1-го отделения 3-го взвода 4-ой стрелковой роты, портной Сашка — стрелком, ординарец Берлага — связным и т. д. и т. п. Днем они сапожничали и портняжничали, обслуживая начальство, или гнали для него самогон, а ночевать ходили в ротные землянки, где за ними держали места, приличествующие ротной интеллигенции.

Поверяющие применяли одну и ту же тактику, которая в полку давным-давно была известна: среди ночи поднимали роту по тревоге и сверяли наличный состав со списками. Получалось полное совпадение, что и удостоверялось соответствующими актами. Все пулеметчики, стрелки и связные находились на своих местах.

Конечно, начальству в некоторых случаях приходилось идти на жертвы и придурков, которые его поили и обували, также бросать в пасть войне.

«Горьковский мясокомбинат», как и всякое соцпредприятие, работал неритмично из-за перебоев с поставками живого сырья. Иной месяц под угрозой срыва оказывался план «по валу» и во избежание его срыва прорехи в спешном порядке затыкали парикмахерами, портными или поварами. Их отправляли на фронт с маршевыми ротами, где они и значились в списках стрелками, пулеметчиками или разведчиками.

Я и рядовой Александр Матросов
Однажды такая участь чуть было не постигла артель богомазов, которые здорово подвели замполита Дубину. Богомазы так загуляли на чьей-то свадьбе в Канавине, что позабыли явиться в часть на работу. Когда Дубина пришел в нашу мастерскую, там находился лишь один я.

— Политотдел приказал всем батальонам произвести митинги, — сообщил мне замполит. — Надо объявить про нового героя Александра Матросова и подготовить выступления рядового и сержантского состава, а также прислана резолюция, которую будем принимать. Художникам тоже дадено задание — поспеть нарисовать к митингу портрет героя по газете.

И он дал мне свежий номер «Комсомольской правды» с Указом за подписью Калинина о присвоении звания Героя Советского Союза рядовому Александру Матросову, закрывшему своей грудью амбразуру вражеского ДЗОТа и геройски погибшему.

В газете была напечатана очень плохая фотография — трудно было разобрать черты лица — и рисунок какого-то известного художника, изображающий момент подвига, когда герой бросается на амбразуру, — небольшое окошко на уровне груди, откуда торчит рыло немецкого пулемета.

После скандала на Переведеновке я избегал заниматься рисованием. В артели я был в амплуа шрифтовика и мальчика на побегушках, а так же подсобника — мыл кисти и разбавлял краски.

Я объяснил Дубине, что для портрета у меня не хватит таланта, я специалист только по лозунгам. До митинга оставалось два часа, а богомазы не являлись. Обстановка накалялась.

— Я с этими бля…ми чикаться не буду! Хватит, лопнуло мое терпение, — орал замполит. — Одни только неприятности из-за них: по наглядной агитации на последнем месте в полку. Все краски пооблезли, не разберешь ни х… Политуру только жрать могут. Всех в маршевую загоню!

— И меня? — с надеждой спросил я разбушевавшегося Дубину.

Замполит уставился на меня ошалело.

— X… с тобой! Ежели потрет будет к сроку — и тебя отправлю! — пообещал он.

Должен сказать, что подвиг Александра Матросова меня потряс — ведь он осуществил то, что было моей тайной мечтой. Я взял кисть и на большом листе загрунтованной фанеры, приготовленном Хряковым для очередного Ильича, нарисовал черной краской портрет Матросова. Я даже не глядел на тусклую фотографию в газете. Нарисовал героя таким, каким себе представлял.

Мой портрет понравился всем, и прямо на митинге замполит от лица командования объявил мне благодарность, после чего раздались громкие аплодисменты в мою честь.

Я не знаю, что со мной произошло, не могу этого объяснить. Хотя меня Дубина не назначил выступать, я вышел и произнес речь. Первый и, кажется, последний раз в своей жизни.

Я даже не помню, что я говорил, но смысл моего выступления свелся к следующему: вместо того, чтобы целыми днями бороться со вшивостью и ловить придурков, надо бросить все силы на украшение новой, прямой, как стрела, дороги, по которой маршевые роты будут уходить на фронт. По одну сторону надо установить громадную звезду героя Советского Союза, по другую — орден Ленина, а в самом начале — огромный щит с изображением бессмертного подвига Александра Матросова… Дорогу я предложил назвать «Аллеей героев имени Александра Матросова».

Это был триумф.

— Ларский, ты что, сам допер? — не раз потом у меня допытывался Дубина, который и в Москве-то ни разу не был и даже не слышал о Дворце Советов и о гигантском Ленине, с пальца которого должны были взлетать сталинские соколы. Правда, он мне рассказывал, что и у них в райцентре поставили довольно большой памятник Ленину с протянутой рукой, но после того, как на этой руке повесился какой-то алкаш, вместо Ленина поставили Сталина с рукой на груди.

Более внушительных монументов ему не довелось видеть. Мои масштабы его просто огорошили: я предложил орден Ленина и золотую звезду сделать высотой в пятьдесят метров!

Возможно, во мне заговорила кровь далеких предков, строивших пирамиды в древнем Египте. Но об этом замполит Дубина знать, конечно, не мог. Правда, комбат распорядился снизить высоту монументов с пятидесяти до десяти метров:

— Если эти херовины попáдают на маршевое пополнение, кто будет отвечать? — резонно спросил он.

С учетом этого замечания мой план за подписями командования батальона был послан в полк и получил у начальства самую горячую поддержку.

Командованию батальона была объявлена благодарность за ценный почин, а другим батальонам было приказано брать с нас пример и тоже построить «Аллею героев».

Так в один миг из безвестного придурка при клубе я сделался выдающейся личностью батальонного масштаба.

Мне, как автору плана, командование поручило руководить созданием «Аллеи героев». Комсомольская организация батальона взяла шефство над стройкой. В помощь мне был придан целый штаб во главе с комсоргом батальона. Половина придурков была освобождена от будничных работ и передана в мое распоряжение. Кроме того, нам придали 2-ю стрелковую роту, саперный взвод, бригаду плотников и столяров, артель богомазов и даже настоящего художника Гайдара, окончившего в Москве ВХУТЕМАС. Он-то должен был возглавлять создание гигантского панно, изображавшего подвиг Матросова.

Надо отдать должное командованию, которое отнеслось к созданию «Аллеи героев», как к боевому заданию. Многие операции, в которых мне впоследствии пришлось участвовать на фронте, не планировались с такой тщательностью. По приказу начальника инженерной службы полка для расчистки просеки был применен подрывной способ. Подготовка к операции заняла около десяти дней, каждые два часа в штабе батальона раздавался телефонный звонок — сверху запрашивали о выполнении графика. В связи с предстоящими взрывными работами в городской газете «Горьковская правда», а также по радио было объявлено о возможных взрывах в Марьиной Роще, население призывалось сохранять спокойствие (на Горький уже совершались налеты немецкой авиации). Разумеется, о целях взрыва не сообщалось, — как и любая военная операция, создание «Аллеи героев» было засекречено.

Я командовал операцией, в которой участвовало больше солдат, чем было во всем нашем 323-ем Гвардейском Краснознаменном ордена Богдана Хмельницкого горно-стрелковом полку, с которым мне довелось пройти от Северного Кавказа до границ Германии.

Так я встретился со вторым, после Всеволода Ивановича Чекризова, человеком, сыгравшим решающую роль в моей судьбе. Им оказался рядовой Александр Матросов, благодаря которому я возглавил крупную военно-политическую операцию, а затем, несмотря на белый билет, угодил в гущу войны. Замполит тянул с выполнением своего обещания, хитрил, мол, было сказано, что пошлю вместе с богомазами, а они остались, значит, и ты вместе с ними. Богомазы же прониклись ко мне горячей любовью.

Судя по реакции Дубины на их загул в Канавине, они бы наверняка загремели на фронт, если бы не моя «Аллея героев».

Дубина сработал, как мина замедленного действия, и неожиданно вспомнил о своем обещании в тот момент, когда у меня был в разгаре мой первый роман со студенткой Любой из Горьковского мединститута. Я еще не успел разобраться в своих чувствах, зато отлично почувствовал, что связной, посланный за мной в середине ночи Дубиной, прибыл совсем некстати.

Больше всех спросонок переполошились богомазы, но, разобравшись, что приказ их не касается, они от всего сердца принялись мне помогать снаряжаться.

Когда я запыхавшись прибежал в штаб, Дубина уже нервничал — очередной маршевый эшелон вот-вот должен был отправиться со станции Горький-Товарная, а комсорг, лейтенант Зимин, в последний момент отправлен в госпиталь с острым приступом аппендицита.

— Боец Ларский, — обратился ко мне замполит, — учитывая ваше желание и политическую сознательность, а также руководящий опыт при создании «Аллеи героев», командование направляет вас комсоргом эшелона.

…В кузове мы тряслись вдвоем с каким-то незнакомым лейтенантом. Я долго не мог прийти в себя, все происшедшее казалось мне сном. И вдруг до меня дошел весь трагизм ситуации: а ведь я даже не комсомолец, а Дубина послал меня комсоргом. И я струхнул не на шутку.

Комсорг, это тебе не парикмахер или художник, за такой обман по головке не погладят… Надо бы рассказать начальнику эшелона? Но не сразу, а когда отъедем от Горького, чтобы не отправили назад — решил я и уж, было, чуть-чуть успокоился, как заговорил незнакомый лейтенант.

— Я оперуполномоченный особого отдела, фамилия моя, допустим, Лихин. О тебе, товарищ новый комсорг, мне уже все известно, все твои данные. Работать будем вместе.

Лейтенант заговорил о каких-то донесениях, которые я должен буду тайно подавать ему на больших стоянках, что я также должен буду передавать ему донесения от других лиц из разных теплушек, в которых мне придется бывать под видом проведения комсомольских мероприятий.

Вначале я вообще не понял, о чем речь, но интуиция мне подсказала, что я влип в такую историю, из которой не просто будет выбраться.

Комсорг-«оперативник»
Что такое маршевый эшелон? Маршевый эшелон, на первый взгляд, — это очень длинный товарный поезд, состоящий из теплушек (на которых написано «сорок человек или восемь лошадей») одного пассажирского вагона и, естественно, паровоза, который везет весь состав на фронт.

В каждой теплушке, в этом случае вместо восьми лошадей едут сорок солдат. Солдаты знают, что их рано или поздно привезут на фронт, но не знают, на какой — это военная тайна. Не знают они также и ответа на роковой вопрос: куда именно они попадут — в «наркомзем» или в «наркомздрав». Поскольку этот гамлетовский вопрос гложет их души на всем пути на фронт, они, на всякий случай, торопятся урвать от жизни все, что может сгодиться на пропой. Кроме казенного имущества терять им нечего. Иные даже решают отправиться в «наркомздрав» прямо из эшелона, минуя фронт, то есть выбрать из двух зол меньшее, пока не поздно.

В пассажирском вагоне едет бригада сопровождающих офицеров. Это, так сказать, офицеры-экспедиторы, в функцию которых входит доставка готовой продукции из «Горьковского мясокомбината» на место назначения. Они отвечают за сохранность груза, то есть за то, чтобы пушечное мясо в дороге не «протухло», а главное, чтобы не было усушки и утруски. Они обязаны сдать груз заказчику в соответствии с накладными.

Но офицеров-экспедиторов, как и солдат, тоже гложет неизвестность. Они не знают: вернутся ли они обратно в запасной полк за новой партией, или пойдут под Военный трибунал, если не довезут груз до места. Поэтому они и пьют без просыпа всю дорогу, а потом пьют на радостях вместе с «покупателями», если все кончается благополучно — обмывают приемо-сдаточный акт.


Не дремлет лишь оперуполномоченный особого отдела, имеющий в каждой теплушке несколько пар глаз и ушей.

Чтобы дезориентировать противника, маршевый эшелон длительное время совершает сложные железнодорожные маневры: меняет направление движения, делает виражи и петли и только после того, как он окончательно собьет вражескую агентуру с толку, начальник эшелона вскрывает секретный пакет, где указано точное место назначения.

В отличие от обычного товарного состава, путь которого измеряется количеством пройденных километров, движение маршевого эшелона измеряется количеством совершающихся в пути ЧП (чрезвычайных происшествий). Чем больше ЧП, тем больше у сопровождающих шансов загреметь в офицерский штрафбат.

— Хорошо тебе, комсорг! — бывало говорил мне в минуты отрезвления мой шеф, парторг эшелона, лейтенант Мухин. — Твое дело телячье: обосрался и на бок. Какой с тебя спрос? Тебе и терять-то нечего…

Можно было понять лейтенанта Мухина и прочее сопровождающее эшелоны начальство.

Что ни день, на их головы валились все новые ЧП, одно страшней другого. По мере продвижения к фронту людские потери росли не только за счет отстававших от эшелона.

Однажды весь наш эшелон чуть было не был уничтожен из-за массового отравления клещевиной. На какой-то станции маршевики обнаружили платформу с этими зернами, из которых производят касторовое масло, применяемое в медицине в качестве сильнодействующего слабительного средства. Клещевину разворовали и стали тайком варить в теплушках, а она в неочищенном виде оказалась ядовитой.

В результате сорок человек (что эквивалентно восьми лошадям) было в Армавире отправлено в госпиталь в тяжелом состоянии, пятеро из них погибли. Прочие отделались сильным расстройством желудка и еще несколько дней за нашим эшелоном тащился по железнодорожному полотну след «медвежьей болезни».

После следующего ЧП наш маршевый эшелон из пополнения для передовой едва не превратился в пополнение для венерического госпиталя.

Недремлющие глаза донесли оперуполномоченному, что на теплушечные нары «просочились неизвестные б…ди», которых маршевики укрывают от глаз начальства. Была объявлена боевая тревога, как при воздушном налете. По сигналу «Воздух!» эшелон остановился в открытом поле, и весь личный состав повыскакивал из теплушек. При помощи таких чрезвычайных мер подпольные пассажирки были выявлены и заключены под стражу. К ужасу начальства, ни у одной не оказалось справки о прохождении медицинского осмотра! Возможно, лишь потому, что сдача маршевогопополнения была оформлена сразу же после этого ЧП (когда его последствия еще не успели выявиться), сопровождающая бригада не была отдана под трибунал.

Я уж не упоминаю здесь о целом ряде мелких ЧП, наподобие произошедшего в Сталинграде. Там несколько наших маршевиков, вооружившись железными ломами, пристукнули трех солдат-часовых, охранявших вагоны с продовольствием. Они почти уж было очистили эти вагоны, но Лихину, на этот раз с моей помощью (о чем еще пойдет речь дальше), удалось настигнуть грабителей на месте преступления.

С обмундированием тоже вышло ЧП.

Эшелон наш отбыл с «Горьковского мясокомбината» в конце весны. Как я уже писал, спустя полтора месяца, летом 1943 года, маршевое пополнение было доставлено на юг, в район Кавказа. Но, видимо, в целях дезориентации противника маршевикам было выдано зимнее обмундирование, будто они следуют на север в Заполярье, где стоит сорокаградусный мороз. Все были одеты в валенки, ватники, рукавицы, теплое белье и вязаные подшлемники. А прибыли мы на Кубань в тридцатиградусную жару. Зимнее обмундирование по пути пропили, за ненадобностью: было ясно, что по прибытии на место все равно переобмундируют в летнее.

После выгрузки из эшелона наше маршевое пополнение по внешнему виду смахивало на легендарных чапаевских бойцов (из кинофильма братьев Васильевых), застигнутых врасплох белогвардейцами. Некоторые пропились до исподнего белья, на других оставались лишь стеганые ватные портки…

Во всех бесчисленных ЧП особенно отличились «мои» комсомольцы, которые, как им и положено, всегда были впереди. И я, их новый комсорг, оказался тоже не на высоте — отстал от эшелона и нагнал его лишь в Сталинграде, вернее, он меня нагнал, потому что я оказался там раньше. Только большой опыт по части отставаний от эшелонов и поездов, приобретенный мной при эвакуации, помог мне не потеряться.

Я отстал из-за Лихина, который после нашего с ним разговора в машине из лейтенанта почему-то превратился в младшего сержанта. Я его, конечно, узнал, но, на всякий случай, сделал вид, будто не узнаю.

Между прочим, я оказался между двух огней. В теплушке, где я ехал, мне сразу же заявили: «Эй, комсорг, если кого-нибудь заложишь — пойдешь под колеса, понял?!» Я прекрасно помнил, как на нашем дворе, в Новых домах, «огольцы» обходились с «лягавыми».

Но и Лихин не думал отступаться. Однажды он меня прижучил на остановке в станционной уборной и потребовал объяснения:

— Комсорг, ты что это в прятки играешь? Почему не работаешь? — спросил он.

Я пробормотал что-то, мол, замотался с комсомольцами, нету времени.

— На следующей станции, чтобы ждал меня за водокачкой. Придется потолковать, — сказал он.

На следующей стоянке оказалась не одна водокачка, а целых две, причем не рядом, а в разных концах. А Лихин мне не сказал, у какой водокачки его ждать. Я долго стоял у одной водокачки, потом решил пойти к другой — может быть, он там?

А эшелон тем временем уехал.

Я подумал, что Лихин мне нарочно приказал ждать, чтобы отомстить. Отставание от эшелона приравнивалось к дезертирству, так что я мог бы здорово поплатиться, если бы меня зацапал комендантский патруль.

Что было делать? Я пошел в железнодорожную комендатуру на станции и рассказал, по какой причине отстал — разминулся с опером. Меня не арестовали, а выдали путевой лист до Вологды и продаттестат, чтобы я своим ходом догонял эшелон. Уже в Вологде путевой лист переписали на Сталинград.

Когда Лихин меня увидел, его лисья физиономия удивленно перекосилась, по-видимому, он уже занес меня в список дезертиров. Что же касается невыполненных комсомольских мероприятий, то здесь обошлось благополучно, мое двухнедельное отсутствие комсомольцами вообще не было замечено.

И все-таки на Лихина поработать мне пришлось. В Сталинграде я передал ему тайком свое первое донесение, которое, правда, не было связано с политикой. Произошло это так. Один из моих соседей по нарам предложил пойти с ним прогуляться «подышать воздухом», как сказал он. Мы с ним стали ходить по путям рядом с эшелоном, он мне с упоением заливал всякие истории. Потом вдруг попросил меня постоять, подождать его пару минут и нырнул под вагон на другую сторону состава. А вместо него вынырнул ко мне какой-то солдат и шепнул: «Комсорг, я знаю, что ты оперативник… наши пришили троих солдат, вагон взломали!» И тут же скрылся под теплушкой.

Я стоял в полном замешательстве. Тут сосед опять появился со своими историями, взял меня под руку и повел подальше от эшелона к продпункту. И только сейчас я сообразил, что он специально мне вкручивал шарики, как человеку Лихина. И тут я увидел оперативника собственной персоной. Он крутился возле продпункта в форме младшего сержанта, я решил сообщить ему об услышанном. Отлучился в уборную и там написал записку. Проходя мимо Лихина, я незаметно ее сунул ему в карман.

Я выполнил свой гражданский долг и от ужаса не находил себе места. Завидев Лихина, я сразу же нырял под вагон, опасаясь, что он начнет приставать со своим сакраментальным вопросом: «Почему не работаешь?»

Но, видимо, после случая с водокачкой Лихин понял, что с таким придурком, как я, каши не сваришь, а мое донесение насчет грабежа он вообще не считал за работу. (Я уверен, что другая сторона, считавшая меня «оперативником», придерживалась противоположной точки зрения и узнай, кто донес Лихину, оценила бы по достоинству мой гражданский порыв.)

Половину нашей теплушки составляли отпетые рецидивисты. Я попросился в нее, потому что встретил там знакомых придурков — сапожника Ваську и портного Сашку, долго кантовавшихся в нашем батальоне. В своей компании ехать было как-то веселее. Вместе мы держались и прибыв на фронт. Оказались в одной стрелковой роте и в одном взводе. Но каково же было мое изумление, когда портной Сашка, как по волшебству, мгновенно перевоплотился из известного всей части придурка в гвардии старшину Куща и помощника командира взвода, а другой придурок, сапожник Васька — в сержанта Сидоренко, моего непосредственного начальника, командира нашего отделения! Солдатские погоны они поснимали и достали из вещмешков старые, соответствующие их фронтовым званиям. Вот тогда-то я впервые уразумел, о чем писал уже выше, отчего придурки в нашем запасном полку так и не были пойманы ни одной комиссией.

Что касается оперуполномоченного, называвшегося Лихиным, то после ЧП с грабителями мне ему донесений передавать не пришлось, и я с ним расстался, так и не выяснив: у какой же водокачки он мне назначил свидание.

…Между прочим, этот вопрос я ему задал спустя четверть века, когда встретил его в Коктебеле возле Дома творчества Союза советских писателей.

Я сразу его узнал — благо, он не особо изменился, только немного оплешивел. Был он без сержантских погон, в гражданской тенниске и шортиках, однако, судя по всему, работа у него была прежняя. Он околачивался на набережной среди писательской братии, подсаживался к инженерам человеческих душ то на одну скамеечку, то на другую и делал вид, будто занят чтением газеты.

Из великих писателей в Доме творчества пребывал Борис Полевой с супругой, к которому Лихин, не ясно почему, проявлял особый интерес. Меня так и подмывало ему сказать: «Товарищ Лихин, зря теряете время — это ж наш человек».

Как-то я его встретил возле дачи, которую мы обычно снимали. И вот решил ему представиться.

— Моя фамилия Ларский, — сказал я. — Мы с вами ехали в одном эшелоне из Горького в 1943 году. Помните ЧП в Сталинграде? А еще помните, вы встречу мне назначили у водокачки, но почему-то не пришли?

— Нет, не припоминаю — ответил он. — Много их было-то эшелонов и ЧП.

Между прочим, он сообщил, что вместе с товарищем по работе снимает койку в Доме Волошина. Почему именно в Доме Волошина, я так и не понял: то ли это место казалось ему наиболее подходящим для дислокации своей опергруппы, то ли решил слегка подмухлевать на суточных — ведь оперативник тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо.

Ордена-медали нам страна вручила…
До конца жизни не забуду ночную панораму Керченского плацдарма, которая открылась передо мной, куда наше маршевое пополнение прибыло к месту переправы. Это было что-то грандиозное, сравнимое, быть может, с извержением Везувия в последний день Помпеи. У меня дух захватывало. Судя по всему, приближался мой звездный час.

Было приказано не курить, чтобы не выдать противнику нашего месторасположения. Погрузка на катера происходила в напряженной обстановке, в страшной спешке. Я ночью плохо видел, а тут еще вспышки меня ослепляли, но я крепко держался за своих друзей Ваську и Сашку, чтобы не потеряться.

И вот, наконец, катера двинулись к крымским берегам, туда, где гремел страшный бой. Однако, в эту ночь нас в бой не бросили. Нас водили по каким-то оврагам и склонам, строили, перекликали по фамилиям. Видимо, происходил заключительный этап сдачи маршевого пополнения. Роту, в которой находились мы с Васькой и Сашкой, построили на открытом ветру бугре, где нас уже ждали «покупатели». Они ходили в темноте вдоль строя и кричали:

— Саратовские есть?

— Тамбовские есть?

— Рязанские есть?

— Курские есть?

Каждый командир роты искал своих. Сашка был из Днепропетровска, Васька — сумской, я — москвич, но таких не выкликнули.

Не знаю, почему Сашка закричал: «Есть курские!»

— Сколько вас? — спросили из темноты.

— Трое! — ответил Сашка.

Итак, вместе с Сашкой и Васькой я был зачислен в «курские». Мы пролезли в какую-то дырку и втиснулись в груду спящих прямо на земле тел.

Утром проснувшись, я, ожидавший чего-то сверхгероического, был страшно разочарован: вместо захватывающей дух феерической картины я увидел унылые холмы без единого деревца и непролазную грязь, в которой копошились перемазанные с ног до головы люди.

Я был готов к великим подвигам, но отнюдь не к тому, что увидел, то есть серым, унылым, как станет ясно, будням, именно из-за этого я снова оказался в придурках, но на этот раз уже не в тылу, а на фронте.

Пусть простит меня читатель за небольшое отступление от сюжетной линии, но я снова хотел бы затронуть вопрос о месте и роли придурков в Советской армии. По наивности в свою бытность клубным богомазом я полагал, что последние существуют только в тылу, а на фронте кантоваться не могут. Поэтому они и стараются всеми правдами и неправдами в запасных частях окопаться, и комиссии за ними охотятся именно для того, чтобы бросить их в бой.

В моем представлении, на фронте почти все поголовно должны были бы сражаться в бою, на передовой. Однако на своем немалом опыте я убедился, что придурков на фронте оказалось еще больше, чем в запасном полку, да и почетом они пользовались куда большим, чем тыловая бражка.

Читатель может положиться на мой опыт. На фронте мне пришлось спускаться и подниматься по многим ступеням «придурочной иерархии». Достаточно перечислить мой послужной список, чтобы в этом убедиться. Прежде чем стать ротным придурком в саперах, я побывал в придурках при обозе и при похоронно-трофейной команде. Затем я некоторое время был штабным придурком, поднялся до штаба корпуса и, возможно, пошел бы еще выше, если бы не обнаружилось, что у меня нет допуска к секретной работе. Я опять спустился до ротного уровня, был писарем в стрелковой роте. А в самом конце войны, по воле судьбы, я (к счастью, ненадолго) оказался придурком, исполняющим обязанности советского коменданта города Тржинца.

К этому я должен добавить, что иногда — хоть это и случалось не по моей воле — я, по совместительству, состоял в придурках при оперуполномоченном особого отдела, а также при комсомольском бюро.

Во фронтовом лексиконе термин «придурок» употребляется еще в одном значении. У ротных и батальонных писарей и в строевых отделах штабов, ведающих учетом, этим термином обозначаются лица (а также и конский состав), не состоящие на довольствии в подразделениях, где они числятся по спискам.[7]

Именно эта многочисленная категория всевозможных «откомандированных» и «прикомандированных» и составляла цвет, элиту всей придурочной братии из числа рядового и сержантского состава.

В ее рядах состояли даже целые коллективы, к примеру, дивизионный ансамбль песни и пляски, заштатные писари в штабах и службах, дополнительные счетные работники и весовщики, политотдельские художники, фотографы, внештатные корреспонденты и корректоры дивизионной многотиражки, целая гвардия неположенных вестовых, коноводов, личных парикмахеров, сапожников, поваров и портных. И это еще не считая фронтовых подруг, состоявших при начальстве. Но пусть читатель не сделает поспешный вывод: мол, вся эта братия холуев и захребетников заботилась лишь о спасении своих шкур, в то время как на передовой гибли в боях солдаты, отдававшие свои жизни за родину и лично за товарища Сталина. «Для кого война, а для кого — хреновина одна…» — говорили на фронте. «Почему эту братию, получавшую лучшие куски из солдатского котла, разбавлявшую солдатскую водку и за этот счет выкраивавшую себе по пол-литра не разбавленной — вместо положенных 100 грамм! — не бросали в бой, наряду со всеми?» — спросит читатель.

Дорогой читатель, институт придурков в Советской армии, конечно, порождал некоторые отрицательные явления, в первую очередь, воровство, хищения казенного имущества, пьянство, но его роль не исчерпывалась лишь негативными моментами. В том и состоял парадокс, что именно придурки в боевой части образовывали ее ядро, ее костяк, без которого воинская часть была бы не в силах восстановить свою боеспособность после понесенных потерь. А потери в боях доходили до 80–90 процентов от численности личного состава.

Скажи мне, читатель, кто имел больше шансов уцелеть в жестоких боях: пулеметчик или парикмахер, автоматчик или сапожник, стрелок или столяр? Я думаю, что теперь ты сам догадаешься, из кого формировались ряды ветеранов, являвшихся, наряду с боевым знаменем, необходимым атрибутом воинской части.

Ветераны, прошедшие большой боевой путь, являлись хранителями славных традиций воинской чести, живыми памятниками истории. Спору нет, имелись среди ветеранов и бывшие вояки, в свое время отличившиеся в боях, а затем сменившие строй на тепленькие места подальше от передовой. Портреты их продолжали появляться на страницах дивизионной многотиражки, где рассказывалось об их подвигах, в назидание новичкам. Но сами герои давным-давно успели сменить автоматы на чернильницы, поварешки или сапожный инструмент, либо пристроиться в ординарцы к начальству.

К сожалению, я не силен в философии, а Карл Маркс, друг моего детства, который на фронте от меня отвернулся и однажды едва не подвел под пулю, в своей бессмертной и всеобъемлющей теории обошел вопрос о придурках. Я полагаю, что если Его Теорию применить творчески, то придурков можно определить, как базис, на котором стоит вся армейская надстройка. В подтверждение этого вывода приведу такой эпизод. Когда наша 128-ая Гвардейская Туркестанская Краснознаменная горно-стрелковая дивизия была переброшена из Крыма на Четвертый Украинский фронт, к нам прибыл со своей свитой сам командующий фронтом генерал армии Петров. Это был прославленный военачальник, герой обороны Одессы и Севастополя.

На торжественном построении всех частей генерал Петров приказал представить ему старейших ветеранов, проходивших в дивизии кадровую службу. Таких старослужащих ветеранов во всей нашей 128-ой дивизии сохранилось лишь десятка полтора, однако, в строю не оказалось ни одного. Произошло небольшое замешательство среди начальства, но, слава Богу, все обошлось. С небольшим опозданием герои-ветераны прибежали из тылов и были представлены командующему, который лично вручил каждому самые высокие награды — ордена Боевого Красного Знамени или Отечественной войны 1-ой степени. В нашем полку были награждены следующие заслуженные ветераны: старшина-хозяйственник комендантского взвода Горохов, коновод замполита Джафаров и повар Колька Шумилин.

Сага о колесе
Но вернусь к злоключениям, с которых пошла у меня по прибытии на фронт целая полоса неудач. Начались они с моей встречи с капитаном Котиным, о чем я уже рассказывал в первой части. За продолжительное отсутствие в роте я получил тогда три наряда вне очереди в караул.

Вначале меня послали вместе со стрелковым отделением в боевое охранение на самый берег моря. Там находился сооруженный немцами блиндаж, где мне установили ручной пулемет. Дежурили по двое, остальные спали. Место было совершенно безлюдное. Лишь изредка по берегу моря проходил раненый с передовой или препровождали немца, только что взятого в плен.

Когда нас направили в наряд, начальник полкового караула сказал, что мы будем держать самый южный фланг советско-германского фронта, поэтому наше задание очень ответственное. Погода стояла очень хорошая и я, отдежурив свою смену, решил умыться морской водой. Снял шинель и разделся до пояса, сложив обмундирование на пляже. Сверху я положил свои очки, которые берег пуще глаз, и накрыл их ушанкой. Затем я по торчащим из воды камням отошел в море на несколько метров, умылся до пояса и вернулся. Обмундирование лежало на месте, но моей комсоставской ушанки с настоящей красной звездочкой не оказалось. А самое страшное — не оказалось очков!

Конечно, я поднял на ноги весь караул, все искали мои очки и ушанку, но окончилось безрезультатно.

Мне говорили: «Сам виноват, какой дурак оставляет свое обмундирование и уходит?» Но ведь кругом же не было ни души!

Конечно, если бы кто-то был, я бы так обмундирование не оставил, еще на Переведеновке я узнал: «Все, что плохо лежит — убежит». Такой в армии закон.

Ребята вспомнили, что проходил какой-то тяжелораненый, когда я раздевался. Нижняя челюсть у него была начисто оторвана, язык телепался на груди… Неужели в таком состоянии человек может красть?! Ну взял бы ушанку — да зачем она ему, он, может, и жив-то не останется. А очки-то ему вовсе ни к чему… Нет, на этого тяжелораненого я не мог грешить.

Потеря очков совершенно меня убила. Впоследствии я получил контузию, затем был ранен в живот, к счастью, не тяжело. Но этот удар для меня был намного болезненней, он надолго вывел меня из строя. Какой я был солдат без очков? Я же ничего не видел, а ночью вообще был слепым на 100 процентов!


Командир взвода этого понять не мог.

— Раз тебя прислали на передовую, значит, видишь, — сказал он. — Слепых сюда не присылают.

И тут же отправил меня в следующий наряд. По уставу я сначала должен был выполнить его приказание, а потом мог жаловаться.

Вместо моей комсоставской ушанки с красной звездочкой с серпом и молотом старшина дал мне сплющенный блин, пропахший лошадиным потом, — видимо, он служил для подкладки под подпругу, чтобы у лошади не было потертостей. Звездочку он тоже мне выдал — жестяную, вырезанную кое-как из банки от американской тушенки. На ней вместо серпа и молота оказались буквы «MADE IN USA». Для солдата потерять шапку — самое позорное дело, вот меня старшина и наказал.

Второй наряд был у склада боеприпасов. На инструктаже караула нам сообщили пароль. Было приказано стрелять по любому, кто на пароль не отзывается, даже если это будет сам командир полка. Я сказал начальнику караула, что на посту стоять не могу. Днем я могу увидеть приближающегося человека, а ночью нет.

Карнач распорядился поставить меня на пост днем, а к ночи сменить. Склад помещался в землянке, на дне глубокого оврага, выходящего к морю. Это был старый склад, с которого еще не успели все вывезти на другое место. Кроме меня, там никого не было. Как только стало смеркаться, в овраге сразу стемнело, и я ничего не видел. По моим расчетам, мое время давно уже истекло, а смена все не приходила.

Я стоял на посту, как слепой. На всякий случай я кричал через каждые несколько минут: «Стой, кто идет?!» Но в овраге не было ни души. Наверно, разводящий про меня просто позабыл, а самовольно я не имел права уйти с поста. Тогда я решил еще немного подождать и, если смена не придет, дать сигнал тревоги — выстрелить из винтовки три раза. Я стал считать до тысячи и только досчитал до семисот, как вдруг винтовка сама рванулась из моих рук, а я от неожиданности упал и сильно ударился о камни. Кто-то выстрелил три раза, затем послышался сильный топот — это прибежал по тревоге караул с разводящим.

Обезоружил меня сам дежурный по полку, который решил обойти караул. Он спустился в овраг, когда я уже перестал кричать и считал. Не услышав окрика, он решил, что часовой уснул и стал ко мне подкрадываться. Он подошел ко мне вплотную, а я его не видел. Дежурный по полку был в полной уверенности, что я на посту спал и приказал меня арестовать и доставить в штаб. Это было ЧП! За сон на посту полагался трибунал.

При разбирательстве карнач и разводящий, видимо, перепугавшись, что им может тоже влететь, отрицали, что я их предупреждал и просил ночью меня на пост не ставить.

Но мой взводный подтвердил пропажу у меня очков, хотя тоже считал меня симулянтом.

Потом меня допрашивал сам командир полка. В тот момент эту должность занимал подполковник Кузнецов, видимо, человек он был не злой. Мне пришлось ему рассказать всю свою историю, как я попал из запасного полка на фронт.

Подполковник ужасно ругал этих «тыловых крыс», как он выразился. Присылают на фронт «всяких придурков», с которыми только одна морока.

Под трибунал меня решили не отдавать, но не знали, что со мной теперь делать и куда пристроить. Наконец, определили дневальным в офицерскую землянку, где ночевали помощники начальника штаба.

Им не полагалось ординарцев. Я должен был приносить им еду с офицерской кухни и караулить их вещи. В землянке была печурка и немного дров, в мои обязанности входило ее топить под вечер и греть офицерский чай.

Когда дрова кончились, я отправился на поиски топлива, но так его и не раздобыл. Нигде не валялось ни одной щепки или чего-нибудь мало-мальски годного на растопку.

На Керченском плацдарме даже старый бурьян весь истопили, земля была голой, будто саранча все объела. Топку для полковых кухонь специально привозили с другой стороны из Темрюка.

Вечером офицеры устроили мне скандал за то, что я со своими обязанностями не справился.

— Раз тебя поставили дневальным, ты обязан печку топить. Какой же ты солдат, если дров не сумел раздобыть! — заявил мне помощник начальника штаба по разведке.

Он вывел меня из землянки и сказал, указывая куда-то в темноту: «Возле землянки командира полка стоит бричка. Ползи туда по-пластунски, чтобы часовой не заметил. Вынешь чеку из задней оси и снимай большое колесо, только по-тихому. И обратно его таким же макаром приволоки, мы его в землянке разобьем, на два раза хватит подтопиться».

Я ответил ему: «Товарищ капитан, я в темноте ничего не вижу, и вообще я воровать отказываюсь. Как командир полка будет ездить без колеса?»

— Командир полка и без твоих забот проживет, а ты о нас должен позаботиться, на х… ра ты нам тогда нужен?! — сказал в сердцах помощник начальника штаба по разведке и сам нырнул в темноту. Примерно через час он вернулся, таща колесо.

— Совести у тебя солдатской нет! — зло пробурчал капитан, — по твоей милости, я, офицер, как свинья, должен был в грязи валяться. Раз ты такой честный, тебе греться на ворованном тепле не положено. И вообще, катись-ка ты лучше от нас к е… матери! Без тебя обойдемся…

После того, как офицеры меня прогнали, я был переведен в полковой обоз.

Часть 3. Саперная Одиссея

Я уже писал о постигшем меня разочаровании после того как, наконец, дорвался до фронта, движимый патриотическим порывом и стремлением к подвигу. Я думал, что окажусь среди «своих» в буквальном смысле этого слова, как будто бы во дворе в Новых домах. В моем представлении на войне граница между «своими» и «чужими» совпадала с передовой: по ту сторону были чужие, или враги, по нашу — свои. По наивности, я всех их валил в одну кучу, раз они все наши, советские. Но оказалось, что свои своим рознь.

Читатель, вероятно, помнит, какая катастрофа меня постигла в связи с таинственной пропажей моих очков. В какую-то минуту мне казалось, что «увести» их мог только уэллсовский человек-невидимка, но все произошло куда проще: очки, как и ушанку, увели солдаты того самого отделения, с которым я был во внеочередном наряде. Просто отделение это оказалось из другой роты, в глазах которой я, разумеется, никак не был своим.

Вот это все и называлось солдатской совестью: у своих не воруй, а только у чужих.

Когда я отказался стащить для офицеров, с которыми я находился вместе, «полковничье колесо», то тем самым попрал святая святых — эту самую солдатскую совесть.

Раньше мне никогда не приходилось красть. Даже моя китайская няня, водившая меня в мои пять лет в тянь-цзиньские бардаки, — и та считала воровство самым смертным грехом. Теперь, по прошествии четверти века, я могу чистосердечно признаться, что, несмотря на полученное воспитание, мне доводилось участвовать и в кражах, и в грабежах, особенно в тот период, когда я был писарем в стрелковой роте.

Собственно говоря, и по закону двора, у чужих также красть не возбранялось. Это было мне с детства известно. Например, в школе можно было красть все, что хочешь. И если бы не наш директор, Михаил Петрович Хухалов, который жил в школьном дворе и ходил не расставаясь с холодным оружием, пролетарская окраина растащила бы школу «по винтику, по кирпичику», как пелось тогда в популярной песне «Кирпичики».

Способствовали воровству и наши шефы с завода «Москабель», снабжавшие школу старым оборудованием и инструментом для занятий по труду и поставлявшие в школьную столовку алюминиевую посуду.

Казенное оборудование на социалистическом предприятии всегда находится под угрозой хищения. Похищенная соцсобственность на первом этапе коммунизма, как правило, шла членам коллектива на пропой. Поэтому для обеспечения общественного контроля и в помощь милиции на получаемом нами заводском инструменте был выдавлен глубокий штамп «украдено с „Москабеля“».


Разумеется, эта информация предназначалась для взрослых строителей социалистического общества. Дети не понимали воспитательного значения этих слов и воспринимали их буквально: раз все равно ворованное, значит, и нам не грех утащить! И тащили, несмотря на хухаловский кинжал.

Впрочем, во дворе я мог считаться «своим» и без воровства. От меня требовалось лишь не «лягавить». На фронте совсем другое. На фронте я был солдат, а у солдата, как я уже подчеркивал, должна была быть солдатская совесть.

Однажды, я, правда, чуть было не «слягавил» по милости своего друга детства и защитника Карла Маркса. Служил я тогда писарем в саперной роте, и оперуполномоченный особого отдела Скопцов сыграл на моей преданности пролетарскому интернационализму с целью получить «лягавую» информацию о мародерстве в нашей роте.

Выпивая как-то со своим закадычным другом, командиром роты Семыкиным, он услышал из уст последнего слова, прозвучавшие для него, как вызов: «Мои люди, — сказал Семыкин, — меня никогда не продадут!» Затем они поспорили по этому поводу на пол-литра. Как всегда, на меня выпал жребий стать орудием в руках особиста. О том, как я повел себя в этой ситуации, я еще расскажу, ибо, как известно, любую историю, в которой замешан особист, в два слова не уложишь. А пока вернусь к своим разочарованиям.

Прежде всего я разочаровался в своих дружках Ваське и Сашке. Мы, трое придурков из запасного полка, сговорились держаться вместе. Вместе пошли в одну роту, выдав себя за «курских». А получилось, что оба отвернулись от меня в беде, когда у меня украли очки. Из-за этого, еще числясь в ротных списках, я выбыл из строя. У Васьки в отделении стало не хватать одного бойца, и он зашипел на меня, как змей: «Из-за тебя мое отделение на первое место не может выйти! Знал бы, что ты такая б…дь, никогда бы с тобой не связался!»

Сашка ему вторил более интеллигентно:

— Ты нас-таки подвел. И зачем я тебя притащил на свою ж… Теперь взвод не сможет выйти на первое место!

Дружки заделались типичными службистами-хохлами, и обращаться к ним я должен был только официально: «товарищ старшина» или «товарищ сержант».

Во дворе каждого, кто бросал друга в беде, сразу причисляли к «лягавым», а Сашка, пока я был в роте, вместо того, чтобы защищать меня перед начальством, сам еще на меня наступал. Самым железным аргументом было у него: «дружба — дружбой, а служба — службой». Однако впоследствии ему самому пришлось обратиться ко мне во время боев за Севастополь. Тогда я был уже в саперной роте и в трофейных очках, бежал на передовую с очень срочным донесением к полковому инженеру. Сашка окликнул меня, попросил воды — он лежал раненый в бедро. Санитары сделали ему перевязку и должны были за ним вернуться. Повторяю — донесение мое было очень срочным, но я не мог ответить ему: «дружба — дружбой, а служба — службой». Воды у меня не было, а до ближайшего колодца пришлось бежать километра три. Колодец оказался весь вычерпан. Пришлось спускаться вниз, на самое дно, на веревке… В общем, когда я вернулся с котелком воды, он меня даже не узнал, был в бреду. И тогда, к своему удивлению, я узнал, что Сашка мне вроде бы приходится своим, несмотря на то, что он выдавал себя за хохла, он ни с того ни с сего начал бредить на идиш (у нас в доме идиш был секретным языком, который тетя употребляла в конспиративных целях, когда хотела скрыть что-то от меня или от няни). Единственную фразу, которую я понял из Сашкиного бреда, была: «гейт ир ин дер эрд мит айре мициес» (что на солдатском жаргоне означало — а пошли вы все на х… с вашими добрыми намерениями). До сих пор не могу понять, кому он адресовал эти слова, почти испуская дыхание.

Нет, не так я представлял себе фронтовую дружбу и вообще отношения на фронте. Замечу к слову, что история с Сашкой меня кое-чему научила. Своих подпольных единоплеменников, которых я потом встречал немало, я научился распознавать и за нос водить себя больше не давал. Разобравшись более-менее в людях, я всей душой потянулся к животным, когда меня списали из стрелковой роты в обоз. Животные, по крайней мере, не скрывали своей национальности и не воровали. Кое-какой опыт общения с миром животных я имел в детстве. Я уже упоминал, что у меня была черепаха Синь, величиной с суповую тарелку. Я с ней разговаривал по-китайски, и она меня понимала. Папа мне как-то объяснил, что черепахи живут очень долго, и поэтому моя Синь обязательно проживет до тех времен, когда во всем мире построят коммунизм. Но, к ее несчастью (а может, и к счастью), моя любимая черепаха до коммунизма не дожила. Из-за няни, которая была заражена «пережитками проклятого прошлого», как говорил папа.

Няня приехала к нам из деревни зимой, а черепаха в это время спала где-то под кроватью. Весной она проснулась и, к ужасу няни, стала ползать по комнате. Разумеется, няня, с ее богатым воображением, решила, что это нечистая сила, сатана, схватила икону и стала черепаху крестить, чтобы изгнать сатану вон. Когда же это не помогло, она шваброй вытолкала беднягу Синь на балкон и сбросила ее с пятого этажа.

Если читатель помнит, был у меня еще кот Вундеркац, которого я пытался дрессировать в амплуа троцкистско-зиновьевского двурушника. Правда, в отличие от троцкистско-зиновьевских двурушников, которых товарищ Сталин почти всех перевел в период нарушения ленинских норм, кот Вундеркац дожил до глубокой старости, ничуть не поумнев. Ужившись с Вундеркацом, я на этом основании решил, что смогу поладить и с конями и что они будут меня слушаться.

«Союз нерушимый…»
Прежде чем рассказать о своей службе в полковом обозе, я вкратце опишу историю, предшествующую моему переводу. Читатель уже знает, что мне страшно везло на всякие ЧП. Но такого ЧП не только мне, но и всем его многочисленным участникам, думаю, никогда больше в жизни не довелось пережить. Оно обошлось без человеческих жертв, но страху нагнало такого, что еще долгое время и у нас в полку, и в вышестоящих политинстанциях при одном воспоминании о нем дрожь проходила по коже. Многие мысленно благодарили судьбу за то, что все обошлось (только мысленно, поскольку Особый отдел сразу же после ЧП взял со всех подписку о неразглашении).

Дело едва не приняло политический характер со всеми вытекающими отсюда последствиями. Немало полетело бы голов, немало бы начальства загремело в архипелаг ГУЛаг, столь талантливо описанный Солженицыным.[8]

К счастью, параллельно с Особым отделом этим ЧП занимался аппарат ЦК, и рутина партаппарата взяла верх. Дело приняло обычный в таких случаях ход: шумиха, неразбериха, выявление виновных и, наконец… наказание невиновных. Из-за вкравшейся в текст решения канцелярской описки — вместо нашего «323 полка» написали «319», — карающая десница прошла мимо нас и обрушилась на другое подразделение, в котором никакого ЧП не произошло.

Но приказ — есть приказ, и 319 горно-вьючный полк за срыв важнейшего политического мероприятия был расформирован и вычеркнут из списка боевых частей Советской армии.

Я тоже давал подписку о неразглашении, но полагаю, что за давностью времени эту тайну теперь можно открыть: В НАШЕМ ПОЛКУ, В ПРИСУТСТВИИ ПРИБЫВШЕЙ ИЗ МОСКВЫ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ КОМИССИИ БЫЛО… СОРВАНО ИСПОЛНЕНИЕ НОВОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО ГИМНА СОВЕТСКОГО СОЮЗА!!!

Расскажу, однако, по порядку. О том, что прибывает комиссия сверху, мы определили по консистенции водки, в которую стали меньше доливать воды, а также по проблескам жиров в баланде. Когда же нас неожиданно отвели в резерв командования, передислоцировали в самый глубокий тыл, какой только был возможен в условиях Керченского плацдарма, прошел слух, что прибудет лично товарищ Сталин. Последующие приготовления вроде бы подтверждали это предположение. В полк прибыл и был поставлен на офицерское довольствие духовой оркестр в парадной форме, сверкающий десятками труб и тромбонов. Следом за ним приехал фронтовой вокальный ансамбль во главе с каким-то заслуженным артистом Грузинской ССР в чине майора.

Подразделениям было приказано построиться для проверки голосов, после этого наш полк оказался на время переформированным в огромный академический хор. К моему собственному удивлению, у меня были обнаружены вокальные данные (видимо, сказалась наследственность: мамин дядя со стороны бабушки был кантором в Одесской синагоге). Благодаря этому я оказался в первом ряду первых голосов. Каждому солдату под расписку — чтобы не искурили — выдали листок с текстом государственного гимна СССР, и начались разучивания, спевки и репетиции.

Наконец, под большим секретом, нам объявили, что слухи о предстоящем прибытии товарища Сталина на Керченский плацдарм не верны, но приедет очень высокая правительственная комиссия, проверяющая исполнение нового государственного гимна СССР на всех фронтах. Политбюро и лично товарищ Сталин придают пению гимна исключительно важное политическое значение. Комиссия будет проверять по одному полку на каждом фронте, и наш полк специально выделен для показа, как гвардейский. Задача — не уронить чести фронта и выйти на первое место.

Конечно, и командование и солдаты изо всех сил старались эту задачу выполнить. Нужно было показать правительственной комиссии, что на нашем плацдарме каждый стрелковый полк может исполнить государственный гимн СССР не хуже Краснознаменного ансамбля песни и пляски имени Александрова. На генеральной репетиции присутствовал сам член военного совета генерал-полковник Мехлис и остался доволен.

Все было приготовлено к приему комиссии вплоть до воздушного и артиллерийского прикрытия на случай вражеского обстрела или налета авиации на расположение полка.

Комиссия должна была прибыть к вечерней поверке, во время которой планировалось вынести боевое знамя и исполнить гимн. Но день ее прибытия держался, по понятным причинам, в секрете. Место торжественного построения тоже оказалось засекреченным.

Наши саперы работали день и ночь, оборудуя расположение полка. Была сооружена триумфальная арка, построен блиндаж с надежным перекрытием. Однако их труд оказался напрасным. Чтобы дезориентировать вражескую разведку, место построения в последний момент переменили.

Командование и политорганы, отвечавшие за проведение мероприятия и предусмотревшие решительно все, упустили из вида мелочь, которая и сыграла роковую роль.

Вначале все шло по плану. Как только над Азовским морем спустилась ночь, послышался рокот моторов. Это были «Виллисы» с комиссией, прибывшей в сопровождении охраны. Кто персонально в нее входил, так и осталось тайной. Смотр проводился ровно в полночь. Я, честно говоря, ничего не видел, но слышал все очень хорошо.

Начались переклички и рапорты, как на обычной вечерней поверке. Затем дежурный по полку отдал рапорт заму по строевой части майору Хавкину, на его несчастье, временно исполнявшему тогда обязанности командира полка. Майор Хавкин отрапортовал председателю правительственной комиссии, что полк готов к исполнению государственного гимна Союза ССР. Затем последовала команда: «К выносу боевого знамени», и барабаны в оркестре забили дробь.

Знамя должно было быть вынесено в центр построения, где стояла полковая рота автоматчиков. Их теперь «изображал» армейский вокальный ансамбль, которому по этому случаю повесили автоматы. Он был запевающей группой.

И вот трубы и тромбоны повели величественную мелодию государственного гимна, а рота автоматчиков во главе с заслуженным артистом Грузинской ССР запела первый куплет:

«Союз нерушимый республик свободных,
Сплотила навеки могучая Русь…»
В этом месте вступили мы:

«Да здравствует созданный волей народов
Великий могучий Советский Союз…»
— запел я вместе со всеми первыми голосами. Затем подключились вторые голоса, и весь хор мощно грянул припев под звон литавр и грохот барабанов:

«Славься отечество, наше свободное…»
Но как только запевающая группа начала второй куплет, оркестр словно рехнулся. Не только я — весь полк решил, что музыканты тронулись. Трубы и тромбоны взревели дикими голосами и пошли валять кто в лес, кто по дрова… И вместо величественной мелодии началась такая какофония, что пение невозможно стало продолжать. Хор попытался переорать оркестр, чтобы как-то спасти положение, но сорвался и смолк на словах «нас вырастил Сталин…»

И только тогда кто-то догадался, что дело совсем не в оркестре, а в том, что в лощине заорало стадо ишаков. Пока их угомонили и разогнали, правительственной комиссии и след простыл…

Говорили, будто охрана, не разобравшись, приняла ишачиный рев за сирены воздушной тревоги, и комиссию срочно эвакуировали из зоны непосредственной опасности.

На этом смотр окончился, правительственная комиссия вылетела на другой фронт, и весь полк и причастное к этому мероприятию вышестоящее политначальство в страхе ожидало, что же теперь будет.

Майор Хавкин в ту же ночь почувствовал себя плохо и скоропостижно скончался от инфаркта. Замполит Анищенко запил.[9] Лично для меня это кошмарное ЧП окончилось тоже неожиданно. После того как я не удержался в штабных из-за истории с «полковничьим колесом», меня, по окончании смотра, решили вообще списать из полка. Но вдруг я был вызван к комсоргу полка лейтенанту Кузину:

— Решено укрепить партийно-комсомольскую прослойку в обозе, — сказал лейтенант. — Комсомольское бюро рекомендует направить тебя во вьючный взвод. Ты парень подкованный политически и по-русски говоришь, а у нас в обозе одни елдаши собрались, всякие там туземцы и татары. Говоришь с ними по-человечески, а они в ответ: «моя твоя не понимает». В общем, после ЧП морально-политическое состояние надо срочно поднимать, а также изжить позорные факты скотоложества и прочие упущения в комсомольской работе.

В обоз я не отказывался идти, я всегда любил лошадей, но убедить Кузина в том, что никогда не был комсомольцем, оказалось невозможным.

— Как так не был? Ты же комсоргом эшелона ехал. Факт! Ежели комсомольский билет утерял, имей мужество честно признаться, как нас партия учит. Дадим строгача, а после снимем, когда оправдаешь доверие…

В конце концов пришлось «честно признаться», что утерял комсомольский билет, чтобы от Кузина отвязаться. Мне выдали новый, «взамен утерянного» и влепили строгий выговор с занесением в учетную карточку.

Я всегда боялся вступать в комсомол, так как при этом надо было рассказывать автобиографию и заполнять анкеты с роковым для меня вопросом: «есть ли репрессированные родственники?»

Когда я уходил в армию, тетя мне твердила: «Лева, заруби себе на носу, что никаких репрессированных родственников у тебя не было, нет и не будет! Ты понял? Иначе будешь иметь неприятности». А тут такое случилось, что я пошел в комсомол без всяких анкет!

Ишачиная дивизия
Итак я стал служить в горно-вьючном транспортном взводе в качестве комсомольской прослойки между елдашами и ишаками. Не знаю, прав ли был Кузин насчет позорных фактов скотоложества — в отношении нацменов такое предубеждение почему-то бытует до сих пор (по-моему, это просто отрыжка великодержавного шовинизма). Но насчет того, что с елдашами трудно было договориться, он оказался прав.

Во вьючном транспорте в основном оказались нацмены с Кавказа, насколько я понял — сплошь зараженные предрассудками и пережитками прошлого в их отсталом сознании. Политработу с ними проводить было довольно трудно, поскольку они вообще по-русски ни в зуб ногой не понимали, либо делали вид, что не понимают. Только исполнявший обязанности командира взвода сержант Мамедиашвили кое-что кумекал, но и с ним установать контакт было почти невозможно. Он был весь увешан медалями и держался с таким высокомерием, будто командовал не несколькими десятками ишаков, а, по крайней мере, кавалерийским корпусом.

И все-таки я отважился к нему подступиться.

— Москва! — сказал я, показывая на свою грудь.

— Еврей? — понимающе переспросил сержант.

Я не стал скрывать свою национальность, подобно Сашке.

— Еврей. Из Москвы, — подтвердил я.

— Еврей из Москва — плахой чэлавек! — презрительно сказал Мамедиашвили и больше не удостаивал меня разговором.

Между прочим, многие из ишачников (так в обозе называлисолдат, работавших с ишаками, в отличие от коноводов) носили подобные же фамилии: Намиашвили, Утиашвили, Додашвили. Зная знаменитую грузинскую фамилию Джугашвили, которую прежде носил товарищ Сталин, я не сомневался, что все они из грузинских племен, и только много позже, когда я уже иммигрировал в Израиль, установил, что все они были моими братьями, с которыми я объединился на своей исторической родине.

Ишаки сперва меня тоже не признавали. Это были те самые животные, из-за которых случилось ЧП, и теперь они находились в обозе как бы на положении штрафников. Конечно же, нельзя было бы обвинять этих животных в том, что именно они виноваты в срыве важнейшего политического мероприятия, которому придавало такое большое значение Политбюро и лично товарищ Сталин, но все же определенная доля вины на них легла.

Ишаков не таскали по Особым отделам, так как даже Особый отдел, который обычно знает что к чему, не решился заподозрить их в преступном умысле. Но определенные оргмеры в отношении них были приняты без промедления: специальным приказом по полку, последовавшим сразу же после ЧП, ишаки впредь и навсегда были удалены от мест построений личного состава не менее чем на два километра.

Приказ предназначался не столько для ишаков, сколько для высоких обозных инстанций, откуда после ЧП могли последовать всякие ревизии.

Исполнение этого приказа и было возложено на меня — я должен был пасти ишаков в светлое время суток — от рассвета до заката. В темное время суток за ишаков отвечали елдаши под командованием Мамедиашвили. Они под покровом темноты гоняли ишаков со склада боеприпасов на передовую и обратно, доставляя патроны, мины и снаряды.

Другая мера, в приказе не упомянутая, покарала ишаков куда чувствительнее. Полковой начпрод сразу же после ЧП, проявив политическую сознательность, приказал снять ишаков с фуражного довольствия и полностью перевести на подножный корм.

— Где ж это видано, где ж это слыхано, чтоб ишаков кормили овсом? — заявил он, перефразируя известное стихотворение Маршака. — Мы коням лучше норму прибавим.

Эта непродуманная мера едва вторично не привела к трагическим последствиям как для полка в целом, так и для меня лично.

Начпрод не учел того обстоятельства, что подножный корм в это время года почти отсутствовал, а работа у ишаков была тяжелая — несмотря на свой малый рост, они поднимали грузы большие, чем кони, но о последствиях начпродовского приказа позже. Пока лишь замечу, что, находясь в обозе, я пришел к заключению: институт придурков в армии настолько всеобъемлющ, что охватывает не только личный, но и конский состав. Это было очень заметно в нашем обозе при сравнении статуса коней с положением ишаков. Ишаки трудились в поте лица, но фуражное довольствие и почет доставались коням. «Кони сытые бьют копытами, встретим мы по-сталински врага!» — пелось в песне. Не думаю, чтоб поэты Лебедев-Кумач или Фатьянов решились бы даже упомянуть ишаков. Особенно рядом с именем товарища Сталина.

Ишаки были изгнаны и из наградной документации. Дело в том, что при оформлении подвига, согласно канцелярской традиции, которой строго следовали писаря, герою полагалось произнести возглас: «За родину, за Сталина!» Но разве писарь (если он в здравом уме) посмел бы, к примеру, написать в наградном листе:

«Гвардии сержант Мамедиашвили с возгласом: „За родину, за Сталина!“ прорвался… на ишаках сквозь вражеский заслон».

И сержанта Мамедиашвили «усаживали» на коня…

Говорят, Мамедиашвили, по получении наградного приказа, был возмущен допущенной несправедливостью и даже ходил жаловаться замполиту: «Ишак работал, — заявил он, — а лошадь награда получил?!» Но его протест был оставлен без последствий.

Таким образом, в нашем обозе кони являлись как бы придурками-ветеранами, их жизнь тщательно оберегали. Если конь отдавал концы, назначалась комиссия, приезжал дознаватель: не была ли допущена преступная небрежность? Могли и к ответственности привлечь, и в штрафную сунуть, если дознавателю не поставишь пол-литра. А ишаков списывали в расход, как простых солдат, без всякого отчета. С этими животными мне все-таки удалось наладить контакт. Наблюдая за ишаками, я обнаружил, что они тоже отличаются друг от дружки по породам, словно люди по национальностям. Мои выводы подтвердил ветфельдшер Мохов.

Оказалось, что когда-то, до войны, полк стоял в горах на границе с Китаем, и часть ишаков происходила оттуда. Это были маленькие пятнистые существа, ужасно голосистые. Орали они, как иерихонские трубы. Другая порода была из Ирана, где полк стоял до войны. Иранцы были черной масти и тоже орали, но тише китайцев. Еще были серые, обычные ишаки, наши советские из Средней Азии и с Кавказа. Эти предпочитали помалкивать. Я обнаружил, что в стаде верховодят китайцы и вожаком, которому все беспрекословно подчиняются, является одноухий ишак по кличке «Хунхуз».

Вспомнив свою черепаху Синь, я решил поговорить с ним по-китайски, может быть, он меня поймет? Правда, китайские слова я почти начисто позабыл. Однажды, когда он чесался боком о камень, я спросил: «Шиза ю?» («Блохи есть?» — по-китайски это было одно из матерных ругательств, которых я набрался в портовых забегаловках, куда меня таскала моя китайская няня). В ответ Хунхуз стал энергично чесаться об меня — значит, понял!


Я припомнил еще несколько матерных китайских слов… В отличие от Мамедиашвили и елдашей, впоследствии моих израильских братьев он меня признал «своим», и стадо стало мне повиноваться.

Однако Хунхуз оказался существом коварным и моим доверием злоупотребил. И все из-за начпрода, лишившего ишаков довольствия.

В один прекрасный день, когда ко мне зашел ветфельдшер Мохов поиграть в шахматы, и мы с ним немного увлеклись, Хунхуз, улучив момент, побежал в расположение полка, а за ним все стадо. Когда я хватился, ишаков и след простыл. Голодные ишаки прорвались на продсклад и успели уничтожить весь запас лаврового листа и махорки.

Но самое страшное произошло не на продскладе, а в палатке, где хранилось полковое знамя. В поисках съестного ишаки прогрызли брезент за спиной у спокойно дремавшего часового, дотянулись до полкового знамени и стали его жевать. Если бы им удалось сжевать наше боевое гвардейское знамя до конца, наш полк за его утрату на этот раз уже не избежал бы расформирования! А я бы не избежал трибунала, может быть, меня бы даже расстреляли.

Не знаю, что было бы со мной, если бы не заступился лейтенант Кузин, который, несмотря на строгач с занесением в личное дело, сразу же зачислил меня в комсомольское бюро, так сказать, в свою «номенклатуру».

Ветфельдшер Мохов тоже здорово меня выручил, представив в штаб акт, подтверждавший, что ишаки в момент этого ЧП из-за голода находились в невменяемом состоянии по вине начпрода. Так печально для меня окончилась обозная идиллия.

Но мне повезло. Именно в этот момент лейтенанту Кузину потребовалось укрепить комсомольскую прослойку в похоронно-трофейной команде, и я был переброшен туда.

Чтобы не возвращаться больше к обозу, позволю себе забежать вперед и сообщить читателю о не совсем обычной судьбе нашего горно-вьючного транспорта и его дальнейшем боевом пути после моего ухода.

Дело в том, что и после Второй мировой войны в отношении наших ишаков была допущена очередная и при том вопиющая несправедливость. «Никто не забыт, ничто не забыто» — гласит известный патриотический лозунг. В связи с этим я не могу не вспомнить, что я читал рассказ о верблюде, который в составе одной из воинских частей дошел до Берлина. О роли собак я уже не говорю. Достаточно вспомнить знаменитого пограничника Карацупу и его верного друга.[10] Но вряд ли кто-нибудь встречал в литературе упоминание о наших гвардейских ишаках. (Для меня тут вопрос не только в ишаках, но и в принципе!)

Конечно, не все, воевавшие на 4-ом Украинском фронте, слышали о такой 128-ой гвардейской горно-стрелковой дивизии, переброшенной туда из Крыма. Много было гвардейских дивизий с трехзначными номерами. Но я берусь утверждать, что почти все, воевавшие на нашем фронте, слышали о знаменитой «Ишачиной дивизии». Так вот, могу сообщить, что «Ишачиная дивизия» — это и есть 128-ая гвардейская, благодаря ишакам вошедшая в неписаную историю Великой Отечественной войны. В официальной истории ишакам места не оказалось — все их заслуги, как всегда, приписали коням.

Возможно, кое-кто до сих пор не может простить им ЧП с государственным гимном или факт пленения их врагом? Или то обстоятельство, что часть из них, в результате военных действий, занесло в империалистическую Америку, где их потомки проживают и по сей день?

«Наркомзем»
Читателю известно, что родился я под звуки похоронных маршей и траурное пение. Моя суеверная мама считала это плохой приметой, и она оказалась права.

Видимо, факт рождения под сенью смерти Великого Вождя и Учителя в какой-то мере предопределил и мою фронтовую судьбу. По ее воле я временно оказался в полковой похоронно-трофейной команде, на этот раз в качестве комсомольской прослойки между все теми же елдашами, работавшими в ней могильщиками, и беднягами, кого безжалостная война определила в «наркомзем».

Таким образом, после «Горьковского мясокомбината» и маршевого эшелона я побывал и на конечной операции производственного процесса. Отсюда после окончания земного существования солдат списывается в вечность.

«Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей родины» — эти бессмертные слова товарища Сталина, согласно похоронной инструкции, надлежало писать на каждом фанерном обелиске, венчающем и «братские могилы лиц рядового и сержантского состава, и персональные захоронения останков состава командно-начальствующего». Так гласила инструкция. А старшина Поликарпыч, командовавший елдашами, к словам товарища Сталина каждый раз присовокуплял от себя: «Упокой, Господи, души рабов своя» и крестился на пятиконечную звезду под временным фанерным обелиском.

Хотя в братских могилах лежали не только православные, но и магометане, и евреи, старшина был твердо убежден, что в небесной канцелярии разберутся и каждый будет определен куда ему положено.

…Я попал в эту шарагу в разгар похоронной страды, наступавшей всегда после выхода полка из боев и отвода его во второй эшелон на отдых. Поэтому мне лопатой работать уже почти не досталось. Лопату я вскоре сменил на перо и был переброшен в помощь писарю, буквально выбивавшемуся из сил от титанической работы. Кто не знает, сколько формальностей и проблем встает на пути человека, отправившегося в мир иной, и сколько хлопот падает на голову его близких.

Боюсь, что я замучил читателя своими бесконечными отступлениями, уводящими его из героического мира военных придурков, которому я посвятил свое произведение, в будничную гражданскую жизнь, всем давно надоевшую. Но в этом месте я считаю нужным сделать оговорку принципиального значения.

В годы войны повсюду висели плакаты с крылатым лозунгом: «Фронт и тыл — едины». Могу к этому добавить выражение, взятое из партийно-патриотического фольклора: «Красная армия — плоть от плоти народа». Поэтому понятие «военный придурок» страдает известной ограниченностью и вызывает законный вопрос: «А что, собственно, произошло с легионом фронтовых придурков, которые перековали мечи на орала?» Да и вообще: почему только ротный, полковой или армейский придурок? Не указывая на личности, меня могут поймать на алогизме — по своей социальной сущности, придурки совсем не обязательно должны быть связаны со славной Красной армией? Почему не со славной армией стахановцев и ударников коммунистического труда? С нашими замечательными ленинскими профсоюзами — школой управления, школой хозяйствования, школой коммунизма? С нашими славными органами, продолжающими традиции Железного Феликса?..

Я не ошибусь, если скажу, что едва ли не с того дня, когда, следуя за великим Лениным, мы сломали старый мир и под руководством его гениального продолжателя приступили к строительству нового в одной отдельно взятой стране — именно в этой стране — стране героев, возникла и достигла небывалого расцвета наша славная гвардия «придурков». Придурки были всегда. «Герои уходят и приходят», — сказал товарищ Сталин. «А придурки, как и народ, остаются», — скромно добавим мы.

Война, конечно, тут сыграла свою роль. Вместе со всем советским народом, в горниле войны, славная гвардия придурков продемонстрировала свою жизненную силу и выдвинула из своих рядов таких выдающихся военачальников, как полковник Брежнев, стоящий сегодня во главе всего прогрессивного человечества. Из придурков вышли и такие корифеи мичуринской науки, как Трофим Денисович Лысенко, идеологи марксизма-придуризма товарищи Суслов и Пономарев, гениальные мастера соцреализма Иван Шевцов и Всеволод Кочетов. Мы уже не говорим о выдающихся вождях советских профсоюзов, как Виктор Васильевич Гришин, или таких штурманов советской культуры, как товарищи Фурцева и Михайлов.

Кстати, о каждом можно рассказать особо. Вот, например, вождь ленинского комсомола товарищ Михайлов. В далекие времена моего детства кто из «огольцов» на нашей пролетарской окраине по всему шоссе Энтузиастов от Рогожской заставы до Измайловского зверинца не слыхал о знаменитом Карзубом? Потом бандит Карзубый спутался с милицией и стал «лягавым». Лешка-атаман его хорошо знал, вместе работали на «Серпе», где лягаш Карзубый, по протекции «органов», заделался комсомольским вожаком. И вдруг бывший предводитель рогожской шпаны Карзубый стал товарищем Михайловым секретарем ЦК ВЛКСМ — прямо с «Серпа» его сунули на этот высокий пост и поручили вести ленинский комсомол в коммунизм. За пятнадцать лет[11] дело он до конца не довел, поскольку вышел из комсомольского возраста и как переросток был переброшен на культурный фронт.

Как Карзубый, бывший еще безграмотнее Атамана, мог осуществлять руководство миллионными массами комсомольцев? Да очень просто; при этом высокопоставленном придурке находился «ученый еврей»,[12] некто Е. (родственник моей жены), который и думал за него.

Говорят, товарищ Сталин, обычно чуждый сантиментов, к Михайлову благоволил, может, потому, что легендарный Coco в молодости и сам пошаливал на большой дороге и тоже, говорят, на этой почве имел не совсем ясные отношения с блюстителями порядка.

Империалистическая пропаганда подняла на щит писания Милована Джиласа, объявившего миру о том, что он открыл в СССР новый класс. По-видимому, будучи иностранцем и вращаясь исключительно в высших сферах, он сам оказался человеком классово ограниченным. Если бы Милован Джилас лично прошел путь простого советского человека — строителя коммунизма (побывал бы на уборке картофеля, в порядке шефства, поработал бы агитатором на избирательном участке, возглавил бы производственную комиссию в профорганизации), он бы сделал, возможно, другой вывод, что в условиях первой фазы коммунизма «новым классом» является не только партийная бюрократия, а границы его буквально безбрежны. Могут спросить: но кто же к кому пристраивается дуриком в коммунистическом строительстве? Этот вопрос лично для меня кажется настолько не простым, что я оставляю его решить читателю.

А пока вернусь к похоронным проблемам и даже не военного, а семейного порядка. Похоронные проблемы были сложны, а там, где что-то осложняется — пусть извинит меня читатель за цинизм, — появляется придурок. Спустя много лет после войны, я буквально сбился с ног, когда хоронил своего папу. Эта эпопея, которую я окончил в рекордный срок, менее чем за год, стоила мне, наверно, нескольких лет жизни, не говоря уж о деньгах, израсходованных на многочисленные поллитровки и закуску. Чтобы увековечить память своего папы, старого большевика с дооктябрьским партстажем, персонального пенсионера и почетного комсомольца и пионера, я совершил почти невозможное и только благодаря своему военному опыту в похоронной команде.

Несмотря на отказ председателя Моссовета товарища Промыслова предоставить моему папе соответствующее его революционным заслугам место в крематории, он это место получил. Директор крематория даже пошел со мной на спор, заявив, что ставит девяносто девять против одного, что мои хлопоты будут напрасными. И он проиграл.

Конечно же, он решил, что я Бог знает кто, а дело было очень простое: один мой приятель из «Московской Правды» позвонил в Управление бытового обслуживания кому следует, и резолюция была получена. (Разумеется, эту любезность мне пришлось отработать.)

К слову, когда я зашел к директору напомнить о нашем пари, оказалось, что его уже посадили. Этот номенклатурный работник МК партии по совместительству направлял деятельность похоронных кадров определенным образом. Как именно, я не могу отказать себе в удовольствии изложить в деталях.

После того как под звуки полонеза Венявского и рыданий родственников гробы с телами покойных спускались в преисподнюю и створки в полу смыкались, сотрудники крематория, сидевшие в подвале, приступали к работе. Покойников раздевали догола, и похоронный инвентарь вновь поступал в продажу, а выручка делилась.

На кремацию в таком виде уходило меньше электроэнергии, и директор, помимо прочего, получал большие премии за экономию, а крематорий по результатам соцсоревнования был награжден переходящим Красным знаменем ВЦСПС.

Трудности и проблемы, связанные с увековечением памяти павших в боях за родину, носили иной характер, но тоже требовали от бойцов похоронного подразделения полного напряжения всех сил. Я имею в виду не только работу по выносу тел с поля боя и рытье могил в каменистом грунте. В вышестоящие похоронные инстанции требовалось представить горы формуляров, актов, отчетов с приложением копий топографических планов и схем захоронений. Каждое фронтовое кладбище должно было быть точно привязано к географическим координатам. Каждая могила точно пронумерована на плане, каждый захороненный опознан, сверен с учетными данными и обозначен двойной нумерацией.

Списать солдата в расход ротному писарю ничего не стоило, — проставляли соответствующую цифру и дело с концом. Но чтобы списать его в вечность, на вечную славу, писарям похоронной команды приходилось трудиться по трое суток без сна. И если бы, например, стихийное бедствие стерло кладбище с лица земли, то по документации и планам, хранящимся в секретных архивах, все равно можно было бы безошибочно разыскать, где захоронен солдат Иванов, сержант Петров или лейтенант Сидоров и увековечить их имена.

Именно так я себе это и представлял, иначе зачем же на каждого покойника писать столько бумаг, да еще с грифом «секретно»?

Но вот много лет спустя меня потянуло к местам боевой славы: я хотел взглянуть на бывший Керченский плацдарм, вспомнить былые времена. Не скрою, за эти годы многое изменилось. Развалины превратились в жилые дома, выросли деревья. Я разыскал место, где у меня украли очки, и даже неглубокую ямку, где был блиндаж, в котором мы сидели в боевом охранении. Но кладбище героев, над созданием которого мы все так самоотверженно поработали, провалилось как сквозь землю. Оно пошло под застройку, на этом месте воздвигли новый магазин «Сельпо» и пивной ларек.

Правда, в удалении, километрах в полутора, я заметил обелиск, сооруженный из камня и окруженный массивными чугунными цепями: «Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей родины», но о самих героях позабыли упомянуть.

Потом я пошел на то место, где погибла вся 16-ая армия в конце 1942 года. Думаю, тысяч двадцать, а может, и тридцать там погибло. Глядя на безымянный обелиск, я вспомнил слова лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи Владимира Маяковского, которому было «наплевать на бронзы многопудье и мраморную слизь». Но, как мы все теперь знаем, солдаты 16-ой армии, как и сорок миллионов других, погибли не зря.

«Пускай нам общим памятником будет
Построенный в боях социализм».
Социализм-то, конечно, социализм, но почему все-таки прославляют неизвестных солдат (даже без указания фамилии), а имена известных со всеми формулярами хранятся в секретных архивах?

Такое положение в будущем может привести к определенному конфузу.

Когда я находился в Ташкенте, в эвакуации, в нашем «тамархануме» (дом, куда поселили сотрудников Академии Наук СССР, был построен для балетной школы имени народной артистки Тамары Ханум) жил очень интересный ленинградец, потом переселившийся в Москву, доктор Герасимов. Он по черепу мог восстановить точный портрет человека. Тогда он, к примеру, вылепил Тамерлана. После войны он по черепу восстановил облик князя Юрия Долгорукого, основателя Москвы, памятник которому был воздвигнут перед Моссоветом в честь 800-летия города.

А после того как памятник воздвигли, выяснилось, что Юрий Долгорукий-то был монголоидного происхождения, то есть относился к желтой расе. Тогда у нас с китайцами была «дружба навеки», памятник оставили. К чему я это все говорю? Может быть, через сто лет любознательные потомки захотят по методу профессора Герасимова восстановить портрет Неизвестного солдата. И вот тогда-то мы и можем оказаться перед лицом определенного конфуза: где гарантия, что Неизвестный солдат не окажется евреем?

Когда я был студентом Московского полиграфического института и руководил бригадой агитаторов по выборам в Верховный Совет СССР, моей бригаде достался тот еще участочек — общежитие Треста похоронных погребений, находившееся в Безбожном переулке. В бараке жили могильщики и могильщицы — женщины тоже трудились на этом нелегком поприще.

После окончания рабочего дня похоронщики веселились. Гульба была такая, что барак ходуном ходил, мат стоял — хоть топор вешай, и мои агитаторши, девочки из приличных семей, даже близко к этому вертепу не решались приблизиться.

Барак был затоплен нечистотами, громадные крысы кишмя кишели в нем. Избиратели-могильщики в один голос заявили мне, что голосовать за депутата блока коммунистов и беспартийных не пойдут, если у них в бараке не вычистят выгребную яму. Депутатом у нас был знатный слесарь с завода «Калибр», зачинатель всесоюзного почина передовиков — фамилию этого придурка я, честно говоря, забыл, всех из этой славной гвардии не упомнишь.

Я бросился в райисполком, обивал пороги, писал заявления, однако, кроме обещания включить мою яму в план ассенизационно-ремонтных работ, ничего не добился. Выборы уже были на носу, и дело для меня запахло порохом. Тогда я пошел к избирателям и попросил их меня не подводить, как бывшего собрата. Мое фронтовое похоронное прошлое (и пара бутылок «плодоягодного» впридачу) в конце концов выручило: избиратели-могильщики все, как один, явились на выборы еще до открытия избирательного участка, где оказались операторы кинохроники. Мы попали в киножурнал «Новости дня» в кадр «Они были первыми», который долгое время демонстрировался во всех кинотеатрах.

Работа моей бригады агитаторов была отмечена почетной грамотой МК ВЛКСМ.

* * *
На Керченском плацдарме моя похоронная деятельность окончилась в феврале 1944 года, незадолго до нашего наступления и освобождения Крыма.

После моего падения с пьедестала в качестве создателя «Аллеи героев» имени Александра Матросова до самого дна придурочной иерархии, кривая моей солдатской карьеры снова пошла вверх.

Собственно говоря, полковой инженер капитан Полежаев приметил меня давно, поскольку инженеру требовался солдат, умеющий чертить и рисовать. Но из-за кражи моих очков все сорвалось. И вот нежданно-негаданно я снова прозрел! Правда, не полностью, но мог уже, к примеру, вблизи узнавать людей и даже знаки различия на погонах. На свое счастье, я нашел какие-то странные немецкие очки, хранившиеся в проржавевшей железной коробке, которая валялась среди так называемых трофеев в одной из наших повозок. Очки были необычной формы, огромные и с тесемками вместо «оглоблей», поэтому в них меня часто принимали за переодетого немца и задерживали для выяснения личности. На передовой в них вообще появляться было опасно — могли свои же и подстрелить.

Прозрев, я на радостях схватил альбом, краски и нарисовал первое, что мне пришло в голову: сержанта Мамедиашвили верхом на Хунхузе, на котором он обычно ездил. Просто, как колоритную фигуру, без всякого умысла. Рисунок мой с подписью: «Командующий гвардейскими ишаками» пошел по рукам и имел в полку колоссальный успех. Сам Мамедиашвили вместо того чтобы обидеться, пришел в восторг и забрал рисунок себе. Пусть читатель представит себе мое состояние, когда, спустя год, листая украдкой немецкий журнал, издаваемый на русском языке для власовцев и «восточных добровольцев», я узрел в нем… свое произведение, под которым красовалась моя собственноручная подпись «Л. Ларский» (!!!) Под моим рисунком было напечатано: «Командир истребителей — „ишаков“[13] верхом на осле». Добавлю, что наш горно-вьючный транспорт в то время числился пропавшим без вести. В конце войны Мамедиашвили объявился с частью елдашей и ишаков, бежав из плена.


Поскольку я был бойцом похоронно-трофейной команды, я хотел бы упомянуть об одной, довольно многочисленной категории военнослужащих, тоже приписанных к «наркомзему».

Теперь-то об этом можно говорить открыто, но во время войны если кто-нибудь посмел бы заикнуться, что помимо «наркомздрава» и «наркомзема» для солдата есть третий выход, ему бы Особого отдела не миновать. Но третий выход имелся, и именно в него, спасаясь от «наркомзема», незаконно улизнуло несколько миллионов человек.

Нет бы поступить в «наркомзем» и способствовать «повышению урожайности колхозных полей в качестве удобрений», — как говаривал наш особист капитан Скопцов. А эти предатели посмели нарушить присягу и сдались в плен!

С другой стороны, и маньяк Гитлер такую ораву кормить не собирался. Он нахально потребовал через международный Красный Крест, чтобы товарищ Сталин взял советских военнопленных на свое довольствие. Товарищ Сталин отказался это сделать, несмотря на то, что в числе военнопленных находился его родной сын Яков, от первого брака. Он остроумно заметил, что никакой Яков в природе вообще не существует, есть только предатель родины.

Поскольку предатели родины числились за «наркомземом» не в качестве придурков, а в качестве покойников, никакого довольствия им не полагалось, и как только они оказывались в нашем распоряжении, их прямым ходом отправляли в тот же «наркомзем» по назначению.

Придурочная Одиссея
Как я отмечал в начале, вспоминая своего друга детства и покровителя Карла Маркса, в моей жизни почему-то все происходило наоборот.

— Сапер ошибается только дважды: первый раз, когда идет в саперы, и второй — когда подрывается и кончает могилой, — говорил командир саперной роты гвардии капитан Семыкин. Я, можно сказать, начал с конца — пришел в саперы «из могилы». Возможно, только поэтому год спустя не подорвался вместе с майором Семыкиным, тогда уже начальником инженерной службы полка.

Между похоронно-трофейной командой и саперной ротой оказалось много общего. Только саперы рыли не братские могилы, а НП, КП командира полка и землянки для начальства. Что же касается трофеев, то у саперов эта работа была налажена намного лучше, чем в похоронно-трофейной команде. Саперы шли впереди, поэтому и трофеи брали первыми. На любом объекте они могли написать слово «мины!» — которого было достаточно, чтобы избавиться от всех прочих претендентов. Трофеи трофеями, а жизнь все-таки дороже.

Конечно, полковое начальство, которое само жаждало приобщиться к завоеванному имуществу, подозревало о таких хитростях и время от времени пыталось саперов «раскулачить», как выражался наш замполит Пинин.

Трофеями у нас ведал сам старшина роты по кличке «Мильт» — старая милицейская лиса. В гражданке «Мильт» был станичным милиционером на Дону и по совместительству подрабатывал конокрадством.

Когда-то он сам занимался раскулачиванием, отыскивал запрятанное кулаками добро и его реквизировал. Как припрятать от начальства трофеи, его учить не надо было. На фронте существовал термин «организовать трофеи» от немецкого слова «organiziren».

У нас «организацией» трофеев занимался большой специалист по части отчуждения социалистической собственности сержант Бессеневич (или «Бес», как все его называли). До армии Бес был высококвалифицированным вором-рецидивистом и прибыл на фронт из Воркутлага и, естественно, трофейные операции обычно поручались отделению, которым он командовал.

Содружество представителей двух миров — уголовного и милицейского — как это обычно бывает — приносило хорошие плоды. Трофеи делились между всеми саперами, согласно основному принципу социализма: «от каждого по способностям — каждому по его труду».

Когда было разрешено посылать с фронта трофейные посылки, Мильт занялся этим делом вместе с ротным парторгом; в порядке установленной очередности и в соответствии с социалистическим принципом наша партийно-милицейская прослойка собирала каждому саперу посылку и отправляла через полевую почту на адрес его семьи.

Мне тоже что-то выделили, но я от своей очереди отказался по принципиальным соображениям (так как это добро попросту отбиралось у местного населения), хотя семье моей тети что-нибудь из этого добра не помешало бы в те годы.

К моим чудачествам к тому времени в роте уже привыкли, но на этот раз мне пришлось поочередно объясняться с парторгом и старшиной. Со своей принципиальностью я дошел до того, что первым полез объясняться с руководством. Речь моя выглядела примерно так:

— В Крыму мы брали трофеи на немецких складах, это я еще понимаю, — сказал я парторгу. — В Германии — тоже трофеи. А мы ведь грабим трудящихся чехов и поляков. Разве это пролетарский интернационализм?

Парторг непонимающе посмотрел на меня и вдруг сказал: «А что, по-твоему, товарищ Сталин дурее нас с тобой? Раз на посылки разрешение дадено — нечего тут мудрить! Наша кровь подороже ихнего добра. Ты советский патриот, или кто?»

Мильт после со мной поговорил.

— Ларский, хошь философию разводить — твое дело. Другим больше достанется. Но сор чтоб из избы не выносил. Капитану Скопцову чтобы ни-ни… (Замечу вскользь, что Мильт, по совместительству, был в роте резидентом капитана Скопцова, полкового особиста. Он-то хорошо знал, что капитану можно говорить, а что нельзя.) О работе, возглавляемой Мильтом агентурной сети Скопцова, в которую, как комсорг, входил и я вместе с парторгом, речь пойдет впереди. Хочу только добавить, что парторг о нашем с ним разговоре насчет пролетарского интернационализма тут же доложил особисту. Он также просигнализировал в комсомольское бюро полка о наличии у меня «нездоровых настроений».

Вернусь, однако, к своей деятельности ротного придурка.

Полковой инженер взял меня в саперную роту в качестве заштатного писаря и связного против воли Мильта. Донской казак, он был «нутряным» антисемитом и к евреям относился с неким суеверным ужасом, подобным страху перед тарантулами. Однако, по его собственным словам, он умел с собой совладать, и чувства свои выражал весьма деликатно. Я, например, никогда от него не слышал слова «жид», а всегда — «ваша нация».

— Я вашу нацию наскрозь вижу, — обычно заявлял Мильт. — Как воротишься в Москву-то опосля войны, небось сразу в правительство полезешь!

— Блядь буду, не полезу, товарищ старшина! — божился я, но Мильт продолжал свое. Знал бы он, что я давным-давно побывал и в «наркомах» и в правительствах, и все это уже пройденный этап моей жизни. Но мало-помалу Мильт все-таки уразумел, что моя работа укрепляет позиции капитана Семыкина в вышестоящих инстанциях. Мильт держался на капитане, стало быть, в конечном счете, и я работал на него. Поэтому скрепя сердце он примирился с моим существованием.

Работа же моя заключалась в том, что я вел всю отчетность и документацию за полкового инженера Полежаева, который, будучи в обиде на судьбу, время от времени впадал в запой. То ли он был в плену, то ли в партизанах, но направление в полк он воспринял, как несправедливое понижение по службе. К тому же и дивинженер оказался его бывшим подчиненным, и этот факт еще больше бередил его душевную рану. В трезвом виде Василий Титович Полежаев был человеком весьма остроумным и интеллигентным, но в период запоя он страшно буйствовал, и если, не дай Бог, в руках у него оказывалось оружие, подступиться к нему бывало просто опасно.

— Я офицер германской армии! — кричал Василий Титович и стрелял в приближавшихся.

Он успел обучить меня составлению боевых донесений, схем и планов и затем на долгое время «отошел» от дел, предоставив мне полную свободу действий, и был очень доволен тем, что мне придется дурачить дивинженера, подделывая его подпись.

А я стал регулярно и в срок доставлять дивинженеру боевые донесения, отчеты и всю прочую документацию. Дело дошло до того, что наш полк начали ставить в пример по части инженерного обеспечения. Приказом командира дивизии полковому инженеру и командиру саперной роты была объявлена благодарность. Василий Титович смеялся до слез над дивинженером.

— Во, как мы его у…ли!

А дивинженер прекрасно знал, кто составляет боевые донесения и их подписывает, но притворялся, будто не знает. Зато с его писарем Чернецовым, составлявшим сводки для корпусного инженера, мы работали в открытую.

— По минам не дотягиваем, — говорил, к примеру, Чернецов. — Сколько там у тебя в полку снято?

— 256 снято, из них 31 противотанковая, — отвечал я.

— Накинь еще сотни полторы!

Я накидывал, что мне стоило??

Если по земляным работам не дотягивали, я тоже подкидывал ему в отчет кубов 100 или 200 — сколько требовалось. Вот так мы и вышли на первое место среди саперных подразделений во всем корпусе!

Мои схемы очень нравились в вышестоящих штабах, и моего шефа постоянно хвалили за «штабную культуру». Правда, в отличие от капитана Котина, за которого я играл в штабную игру, Полежаев, действительно, обладал штабной культурой и, если бы захотел, мог делать всю эту работу намного квалифицированней меня. Но из-за своих «вынужденных отпусков» он без меня просто не мог. И когда, наконец, был назначен дивинженером 318-ой Новороссийской дивизии, намеревался забрать с собой и меня. Но встали на дыбы командир роты и наш дивинженер.

— Пока у меня Ларский, я за полк спокоен, — заявил дивинженер. — Если даже ни одного сапера не останется, работа не остановится: все отчеты будут в порядке…

И я понял, что на фронте один придурок, умеющий писать донесения, равен, как минимум, целой роте!

Мы с генералом Еременко
Но, конечно, такой мощи я достиг упорным трудом не сразу. Были у меня и конфузы и срывы…

Помню, как отчитал меня дивинженер, когда я в первый раз явился к нему с донесением. Тогда мы сидели в знаменитых (благодаря писателю Сергею Смирнову) Аджимушкайских каменоломнях, где был сущий ад, все были черными от копоти. Оттуда я километра три плелся по непролазной грязи до штаба дивизии. Когда я добрался до дивинженерского блиндажа, оборудованного саперами со всем возможным комфортом, то внешний видик у меня был тот еще… Мне был дан такой нагоняй, что я стал выходить еще до рассвета, и, не доходя до инженерского блиндажа, чистился и умывался в воронке, наполненной дождевой водой.

К чему я это все рассказываю? Обычно во время моего туалета рядом проезжал верхом какой-то человек в форме без знаков различия. Зато конь под ним был по всей форме, и по будке всадника я решил, что какой-то придурок разминает генеральского коня.

Однажды подхожу я к своему месту и вижу, что он там стоит рядом с конем и писает в мой «умывальник». Был бы на моем месте Бес, толстозадый придурок тут же схлопотал бы по будке. Я же от досады первый раз в жизни выругался матом за то, что он так отнесся к моему «умывальнику».

Видимо, у меня это вышло недостаточно внушительно: он преспокойно дописал, застегнул ширинку и, издав в ответ на мой укор неприличный звук, ускакал на своем шикарном коне.

Через некоторое время к нам в полк приехал товарищ Ворошилов, он был представителем Ставки на нашем участке фронта. Я оказался тогда около штаба по каким-то делам и видел его буквально в трех шагах. Если бы мне не сказали, что это Климент Ефремович, я бы его никогда не узнал без усиков и без маршальской формы. С ним было несколько человек в плащ-накидках и в том числе толстозадый обладатель будки, по которой я не смазал исключительно в силу своей хлипкости. Этот «интеллигент» оказался командующим Отдельной Приморской армией — генерал-полковником Еременко! Разумеется, больше я на то место не ходил.

Однажды я схватил десять суток губы по милости все того же Василия Титовича Полежаева. Было это в Ялте, после Севастопольских боев. Василий Титович тогда здорово ударял по женской части, в полку он отсутствовал. А тут прибыл приказ: «срочно представить офицерский состав к награждению».

Командир роты представил взводных, но его самого должен был представить к награде его начальник — полковой инженер.

Конечно, капитан Семыкин не хотел оставаться без награды и приказал мне живого или мертвого Полежаева отыскать.

Я сбился с ног, обегав все злачные места города Ялты, где имели обыкновение бывать наши офицеры, но Василия Титовича не нашел. Обдумав ситуацию, я пришел к выводу, что если бы я и обнаружил в каком-нибудь злачном месте Полежаева, то все равно ему в этот момент было бы не до реляции и все равно эту реляцию пришлось бы составить мне. Поэтому я со спокойным сердцем представил капитана Семыкина к наивысшей боевой награде — ордену Красного Знамени. Составив реляцию, я, как обычно, подписался за инженера и отнес в штаб полка.

Спустя несколько дней в штабе появляется Василий Титович, не подозревая о происшедшем, и узнает, что он представил командира саперной роты к самой высокой боевой награде. Как обычно, он был в подпитии и никак не мог сообразить, в чем дело. Он стал отрицать, что, мол, никакого Семыкина к награде не представлял, тогда ему предъявили его собственноручную подпись. Василий Титович так разозлился, что в сердцах меня продал, не знаю уж в какой раз я оказался на волосок от штрафной — теперь отстоял меня награжденный мной командир роты.

После этого случая я тоже для себя сделал выводы — подделывать чужие подписи опасно (даже по согласованию с их владельцами), и с тех пор все донесения подписывал своей фамилией.

Снова об «Аллее героев»
Как видит читатель, война не баловала меня, но я не драматизировал ее превратности, а старался относиться к ним философски, как человек интеллигентный.

Подумаешь, генерал Еременко нассал в мою воронку. Впоследствии, когда он стал маршалом, я даже гордился этим.

Подумаешь, схватил десять суток за подделку подписи полкового инженера, зато убил сразу двух зайцев: не обеспокоил в дребодан пьяного Василия Титовича с его дамой и подбросил своему ротному высокую правительственную награду.

Война научила меня легко относиться к жизни. Единственно, с чем не мог я смириться — это с попранием идеалов моего друга детства и покровителя Карла Маркса.

И каждое расхождение его бессмертного учения с действительностью больно отдавалось в моем сердце. Хотя Карл Маркс всегда утверждал, что основным критерием теории является практика, именно в этой области чаще всего случались недоразумения. Об одном из них, касающемся роли личности в истории, я и хочу рассказать. Речь пойдет о подвиге рядового Александра Матросова, закрывшего своей грудью амбразуру вражеского ДЗОТа.

Читатель, вероятно, помнит, какую большую роль сыграл этот подвиг в моей судьбе? Но только в Крыму мне стали известны некоторые факты, породившие у меня определенные сомнения.

Я предвижу реакцию некоторых читателей, которые могут сказать примерно так: имя Александра Матросова священно, Александр Матросов — это вам не полковник Брежнев, которого завтра вычеркнут из истории, будто его вообще не существовало. Да и я такой постановки вопроса не отрицаю. Разве не я был в числе первых, стремившихся увековечить имя героя, создав в Марьиной Роще аллею имени Александра Матросова?

Однако при всем этом молчать не могу, и все, что мне стало известно, отдаю на суд читателя.

Летом 1944 года, после освобождения Крыма, нам было приказано занять оборону на участке побережья от Гурзуфа до мыса Айтодор. И если бы не приказ дивинженера осмотреть все огневые точки, оставшиеся от немцев, то и у меня самого никогда бы не возникло и тени сомнения, которым я, испытывая неловкость, хочу поделиться с читателем. Пусть он мне плюнет в лицо, если я возвожу на героя напраслину — человек, усомнившийся в бессмертном подвиге, заслуживает этого. Но перед этим я хотел бы быть выслушанным. Так вот, по поручению дивинженера 128-ой гвардейской дивизии, мне пришлось обмерить в общей сложности 39 ДЗОТов и 9 ДОТов[14] и составить на каждый формуляр. И вот, когда я обмерял двадцать восьмую по счету амбразуру, наружное сечение которой составляло 2,5 метра х 40 см, мне вдруг ударило в голову: ведь щель такой длины никак не мог закрыть человек с обычной грудью, а разве только такой гигант, как Владимир Ильич на Дворце Советов, с пальца которого должны были взлетать сталинские соколы.

Лично я считаю, что все это недоразумение случилось по вине политотдельских придурков, составивших донесение о подвиге героя. То ли они спутали ДЗОТ еще с чем-нибудь, то ли под мухой измеряли амбразуру.

Патриотический почин Александра Матросова был широко подхвачен на всех фронтах, повторившие его подвиг росли как грибы после дождя. Даже в нашем «Ишачином полку» появился собственный Матросов — рядовой Николай Тувакин (между прочим, бывший придурок нашей саперной роты списанный за ненадобностью в стрелки). Дивизионная газета сообщила, что рядовой Тувакин, повторив подвиг Александра Матросова, с возгласом: «За родину, за Сталина!» бросился под немецкий танк. Однако после боя солдаты из его же роты рассказали, что беднягу Тувакина просто случайно задавило из-за его неловкости — все чесанули, а он, мудак, как всегда зачухался. Однако байки-байками, а дело — делом, и геройски погибший рядовой Николай Тувакин был навечно зачислен в списки подразделения. НоНиколай Тувакин все-таки погиб за родину, чего нельзя сказать о целой плеяде других героев, ныне здравствующих и процветающих благодаря инициативе всевозможных придурков, орудующих как на военном, так и на трудовом поприще. И не дай Бог вам проводить тут какие-нибудь контрольные проверки — ну, например, сколько, на самом деле, героев-панфиловцев полегло на Волоколамском шоссе. По утверждению тогдашнего корреспондента «Красной Звезды» Александра Кривицкого, их полегло ровно 28, но, по недоразумению, они один за другим стали в добром здравии возвращаться из мира иного, подрывая легенду газеты «Красная Звезда».

Но военное время просто бледнеет по сравнению с нашими днями по числу создаваемых придурочных легенд. Я бы сказал, что, подобно гомеровской «Одиссее», это целый придурочный эпос, со своими Циклопами и Пенелопами. Я уверен, что каждый второй из моих читателей либо в свое время жил, либо и по сей день еще продолжает жить и трудиться только по-коммунистически, следуя патриотическому почину бригады Владимира Станилевича из Депо Москва-Сортировочная[15] (по иронии судьбы Депо Москва-Сортировочная расположено рядом с шоссе Энтузиастов). Когда-то, если верить картине Народного художника СССР Серова, именно в этом историческом месте Владимир Ильич поднимал свое историческое бревно. Спустя пятьдесят лет подвиг Владимира Ильича, по предложению слесаря Станилевича, был повторен во всесоюзном масштабе.

Я бы мог назвать еще несметное число героев придурочного эпоса. Как справедливо подчеркивает газета «Труд» — имя им легион. Они являются достойным объектом изучения марксистско-ленинской науки.

Попробуйте в качестве эксперимента выбросить из нашей легендарной истории такие имена, как Стаханов, Кривонос, Мамай, Папанин, Буденный, Водопьянов, Гаганова. Попробуйте выбросить историческое ленинское бревно — что же тогда останется от нашего славного придурочного коммунизма?

Часть 4. Боец «невидимого фронта»

С детства я привык относиться к славным чекистам со священным трепетом. Они чем-то выделялись среди всех папиных друзей-военных, хотя носили такую же форму с «ромбами», портупеями и кобурами. Печать суровости лежала на их мужественных лицах, работа их была овеяна страшной тайной. Среди папиных товарищей по подполью в период гражданской войны было несколько рыцарей революции, работавших в ЧК под руководством «железного Феликса», а затем занимавших ответственные посты в НКВД.

Правда, судьба сыграла с ними злую шутку — в период нарушения ленинских норм эти люди, безжалостно каравшие врагов революции, сами превратилась в зэков ГУЛага. Но, тем не менее, их облик навсегда врезался в мою память.

Именно такими, как дядя Тарас, дядя Чернов или дядя Додя, я представлял себе и других чекистов.

Дядя Тарас особенно поражал меня своей солидностью, а также тем, что он жил в башне над зданием НКВД со стороны Лубянского проезда (рядом с теперешним магазином «Гастроном» № 40). Квартира его находилась на самой верхотуре! Пройти к ним в гости было еще сложнее, чем в Дом правительства, вооруженный красноармеец конвоировал нас с папой, будто арестантов, и сдавал дяде Тарасу под расписку. (Вряд ли мой папа тогда предполагал, что конвоиры будут приводить его в эту чекистскую обитель уже не в качестве гостя, а в качестве подследственного).

Квартира дяди Тараса очень напоминала расположенный возле Лубянки Политехнический музей. Даже в «Государстве моей бабушки» я не видел ничего подобного. Например, на кухне красовался специальный электрический шкаф, в котором хранились всякие вкусные вещи. Черная икра, семга, балык, шоколад и прочие деликатесы. И в этом шкафу в самую жаркую погоду стоял такой мороз, что вода могла замерзнуть! Или еще одно чудо: электрический патефон вместе с радио, размером с буфет. Причем, пластинки в нем, как это было только в Политехническом музее, менялись сами, без помощи людей.

Пока папа с дядей Тарасом вели серьезные разговоры о политике, я не мог оторваться от этого чуда.

Другой папин товарищ-чекист дядя Чернов тоже всегда разговаривал с папой о международном положении или о революции. Он жил в обычном доме без охраны, хотя тоже занимал высокий пост. Ему очень неудобно было ездить на своем «Бьюике» из центра к нам на шоссе Энтузиастов, и поэтому он агитировал папу перейти на работу в НКВД.

— Гриша, давай я устрою тебя научным референтом к товарищу Ягоде. Зарплата, конечно, не наркомовская, но зато квартиру получишь в центре, машину будешь иметь и все прочее, — предлагал он папе.

Слава Богу, что папа не согласился, иначе он наверняка разделил бы судьбу самого товарища Ягоды.

Мы у Черновых часто бывали, я дружил с его сынишкой, носившим странное имя Эссиля. Он рассказал мне по секрету, что в его папу стреляли враги народа, но, так или иначе, дядя Чернов поверх военной формы всегда надевал пальто и ходил в простой кепке — такая опасная у него была работа.[16]

Третий папин товарищ из НКВД — дядя Додя — работал не в Москве, но каждый раз, когда приезжал в командировку, обязательно заходил к нам поговорить с папой, чтобы быть в курсе мировой политики или посоветоваться с ним по семейным делам. В этой области мой папа разбирался куда слабее, чем в марксистской теории, но он папу так уважал за его ученость, что все равно хотел знать его мнение. Он хорошо знал не только папу, но и всю нашу семью, а с моей тетей в юности вместе работал в типографии. Находясь в большевистском подполье при белогвардейцах, он поручал тете кое-какие секретные задания, хотя она была беспартийная. По старой памяти, тетя называла его Додей, как когда-то в подполье. Она часто вспоминала об его отчаянной храбрости. Действительно, у дяди Доди вид был такой, что каждому становилось понятно, что это за человек. Для меня он был человеком из легенды, от которого веяло романтикой революционного подполья.

Любопытна послевоенная судьба этих людей. В период массового нарушения ленинских норм дядя Тарас был направлен на Дальний Восток инспектировать ГУЛаг, но командировка его затянулась на десять лет по той причине, что из комиссара госбезопасности он превратился в заключенного. Через десять лет он снова превратился из заключенного в чекиста и прямо в лагере получил звание полковника, но когда возвращался в Москву к семье, он умер от инфаркта, не доехав двадцати километров до столицы, возле станции Томилино.

Дядя Чернов тоже кончил трагически. Правда, это был уникальный случай: его осудили после XX съезда КПСС на пятнадцать лет за нарушение им ленинских норм. Возможно, его тоже пустили бы в расход, но было учтено, что ленинские нормы он нарушал по личному указанию товарища Сталина, занимаясь вплотную «ленинградским делом». А вот дядя Додя, действительно, оказался молодцом. В период нарушения ленинских норм ему так не хотелось угодить в ГУЛаг, что он ни больше ни меньше, как скрылся в подполье, умело использовав свой опыт периода гражданской войны. Весь НКВД был поставлен на ноги, два года беглого чекиста разыскивали по всей стране, но он оказался неуловимым. Из разных городов на имя товарища Сталина шли от него письма, в которых он заверял Вождя в своей преданности и в своей полной невиновности. В конце концов, дядя Додя сам сдался «органам», надеясь, что товарищ Сталин за него заступится. Трудно гадать, как сложилась бы его судьба, если бы не грянула война и не потребовалось срочно организовать разведцентр на оккупированной врагом территории. И тогда товарищ Сталин мудро решил поручить это ответственное задание дяде Доде. И, как говорят, при этом логично заметил:

— Если этот человек обвел вокруг пальца наши органы, то фашистское гестапо он и подавно обведет.

Дядя Додя блестяще справился с заданием, стал прославленным «партизанским» командиром. Настоящее его имя широко известно — дважды Герой Советского Союза полковник Дмитрий Медведев, знаменитый писатель (правда, писали за дядю Додю два безродных космополита из «Музгиза»), лауреат Сталинской премии и прочее. Кстати, уже после смерти знаменитого партизана и писателя тетя «раскололась» и выдала страшную тайну, что она выполняла поручения дяди Доди не только в деникинском подполье, но и в сталинском, и многие письма, которые, по расчетам дяди, должны были растрогать товарища Сталина до слез, сочиняла именно она и сама же их конспиративно отправляла, почему-то чаще всего из Малаховки.

«Рыбка ищет…»
Наш особист Скопцов был чекистом нового, военного поколения. От него я не слышал пламенных коммунистических лозунгов, он не любил рассуждать о марксизме-ленинизме и с презрением отзывался о всяких политработниках — «попах», как он их обычно называл. В своей чекистской работе все явления окружающей действительности он объяснял не марксистской диалектикой, как папины друзья, а куда проще: «Рыбка ищет, где поглубже, а человек — где получше».

За эту пословицу капитан Скопцов получил в полку прозвище «Рыбка ищет» и так его за глаза все называли.

Даже внешность капитана Скопцова совершенно не соответствовала облику настоящего чекиста, каким я его обычно представлял. Он, скорее, был похож на смазливую продавщицу, причем довольно кокетливую, краснощекую, с нежными ямочками на щечках. Должен сказать, что в личном обаянии ему отказать нельзя было. (Между прочим, в полку поговаривали, будто капитан Скопцов женщина, но работает «под мужика» по соображениям оперативного порядка.)

Вообще-то во всей нашей «Ишачиной» затруханной дивизии «Рыбка ищет», пожалуй, и впрямь выглядел «светлой» личностью. Когда он бывал на людях, улыбка не сходила с его нежного личика, и какая улыбка! Мне думается, что Джимми Картер (которого, говорят, за его улыбку и выбрали в президенты) и тот не смог бы так лучезарно улыбаться. При встречах с симпатягой-особистом я и сам не мог удержаться — так заразительна была его сияющая улыбка. Она передавалась, как зевота, и я скалился, хотя на душе у меня в этот момент скребли кошки.

Эти качества капитана Скопцова еще ярче выступали на фоне угрюмой медвежьей фигуры его зама, старшего лейтенанта Зяблика, прозванного «Немым» — от которого на людях никто не слыхал ни слова. Когда «Немой» мрачной тенью следовал за своим сияющим шефом, Колька Шумилин, наш ротный повар, обычно не выдерживал, шептал мне: «Вот муж с женой идут». Но мне было не до смеха.


С капитаном Скопцовым знакомство у нас состоялось в общем порядке, путем фильтрации через Особый отдел сразу же по прибытии нашего маршевого пополнения на Керченский плацдарм.

Ночью мы были распределены по ротам, а наутро нас опять собрали вместе, отвели на какой-то косогор к одинокой землянке и велели располагаться надолго. Было нас человек двести. В землянку вызывали по одному. Процедура затянулась до глубокой ночи. Подобно санчасти, проведшей тут же поголовный телесный осмотр на вшивость и гонорею, Особый отдел проводил осмотр наших грешных душ.

Не стану вдаваться в подробности, что такое Особый отдел. Хочу лишь посоветовать читателям послевоенного поколения: если какой-нибудь убеленный сединами ветеран будет уверять вас, что во время войны он с Особым отделом не имел ничего общего и что слал всех этих «оперов» к е… м-ри — не верьте этому «герою», ибо, как правило, сетей Особого отдела никто не миновал. Так, на «Горьковском мясокомбинате» каждый маршевик, присягнув на верность Родине и лично товарищу Сталину, давал дополнительную присягу Особому отделу и вместе с ней подписку о неразглашении. Присяга Особому отделу тоже начиналась словами: «Я, гражданин Советского Союза…» Какой же советский гражданин в военное время мог позволить себе уклониться от священной обязанности содействовать органам СМЕРШа[17] в выявлении вражеских лазутчиков? (Только открытый враг мог на это пойти в порядке саморазоблачения.)

Как читателю уже известно, первым, с кем я столкнулся после своего неожиданного назначения комсоргом в маршевый эшелон, был особист, назвавшийся Лихиным.

Первым из полковых чинов, который со мной беседовал по прибытии нашего маршевого пополнения на Керченский плацдарм, оказался тоже особист — капитан Скопцов.

Когда же я на фронте после ранения угодил в «наркомздрав» — прежде чем меня осмотрели врачи, со мной обстоятельно побеседовал госпитальный регистратор (тот же особист, но в белом халате поверх формы). А если бы, к примеру, мне не повезло, и я отправился бы в «наркомзем», как павший в боях за родину, — и тогда бы «опер» не оставил меня в покое, поскольку он обязан был исходить из предположения, что я сдался в плен или дезертировал с передовой.

Но продолжу рассказ о вечно сияющем капитане Скопцове.

— Мягко стелет, сука, да жестко спать! — так отзывался об обаятельном особисте Бес. Конечно, у блатного глаз был наметан на оперативных работников.

Забегая вперед, скажу, что по окончании войны капитан Скопцов «постелил» Бесу не так уж мягко: десять лет на тюремных нарах! По уголовному делу за убийство лейтенанта-пограничника на почве ревности. «Рыбка ищет» терпеливо выжидал, когда для Беса подвернется хорошая статья. Бес его недооценил и за это жестоко поплатился, думая, что не оставил улик.

Дело в том, что капитан Скопцов был в полку, пожалуй, самым азартным «махальщиком». На фронте игра в «махнем не глядя» стала повальным увлечением. Правила ее были простые. Желавшие «махнуться» должны были быстро сунуть руку в свой карман и, зажав в кулак первую попавшуюся вещицу, обменяться друг с дружкой, после чего разрешалось посмотреть: что кому досталось? В конце войны чего только не было в солдатских карманах. Один «промахал» золотые часы на сломанную зажигалку, другой — на какую-нибудь пуговицу вымахал серебряный портсигар с немецкой монограммой…

Капитану Скопцову везло. Не было случая, чтобы он «промахался».

— Ну, махнем! — предлагал он чуть ли не каждому встречному со своей обворожительной улыбкой и, как правило, за сущую безделицу получал ценный трофей. Вот ведь какой был счастливчик. Часто он вообще махался пустым кулаком или фигой (что, естественно, было против правил). Но, кроме Беса, никто не отваживался махаться с самим начальником Особого отдела кукишем.

— Чтобы я «лягавому» в лапу давал? Не было этого и никогда не будет! — категорически заявлял Бес в ответ на увещевания Мильта, считавшего, что с особистом отношения портить не стоит.

Но у блатного была своя воровская этика. Капитана Скопцова даже в глаза называл по-тюремному «гражданином начальником», а тот лишь улыбался застенчиво. Но, как я уже говорил, Бес «промахался» в своей неразумной игре с Особым отделом.

Со мной капитан Скопцов с первого же взгляда нашел общий язык, заметив шахматную доску, выпиравшую из моего рюкзака. Не знаю, чем он занимался с другими солдатами, по очереди спускавшимися в землянку, но мне он сразу же предложил сгонять партию в шахматы.

Двести человек снаружи полтора часа ждали, пока мы с ним сыграли подряд три партии: первую, к моему удивлению, я проиграл, вторую — выиграл с большим трудом, а в третьей мы согласились на ничью. Наши силы оказались примерно равными. К его явной досаде, он, видимо, привыкший к шахматным победам, так и не смог меня в дальнейшем переиграть. Капитан Скопцов стал моим шахматным врагом, как говорится, не на жизнь, а на смерть. Может быть, поэтому я и задержался так долго в саперной роте, несмотря на его постоянные угрозы отправить меня обратно в стрелки.

Наш с ним общий язык касался только шахмат. По другим вопросам, которые попутно интересовали капитана Скопцова, у нас возникли серьезные разногласия.

Боевое крещение
Судя по поведению капитана Скопцова, можно было подумать, будто начальник нашего СМЕРШа занимается в полку чем угодно, за исключением ловли шпионов и предателей.

Однако это впечатление было обманчивым.

Во всех полковых подразделениях, начиная от штаба и кончая похоронной командой, днем и ночью кипела напряженная тайная работа бойцов «невидимого фронта».

О том, насколько успешно возглавляемая капитаном Скопцовым агентурная сеть боролась со шпионажем, могла свидетельствовать его неширокая грудь, на которой ордена росли, словно грибы после дождя. А ведь известно, что ордена так просто не давали. Боевые дела, за которые получали награды полковые разведчики, саперы, артиллеристы, сражавшиеся с врагом в открытом бою, широко пропагандировались политчастью. Репортажи о подвигах с портретами наших героев печатались в дивизионной многотиражке.

За что награждали капитана Скопцова и его подчиненных, никто в полку не знал. Дела их были совершенно секретными, не подлежали ни малейшему разглашению. Каждый, кто так или иначе соприкасался с работой Особого отдела, обязан был давать специальную подписку, что сохранит все в тайне, иначе будет привлечен к строжайшей внесудебной ответственности.

Мне тоже приходилось давать подписки о неразглашении, но, несмотря на это, я чистосердечно признаюсь в том, что сам являлся одним из бойцов «невидимого фронта» и агентом капитана Скопцова в саперной роте.

Читатель не должен страдать из-за того, что в юности меня заставляли давать всякие подписки.

Задания оперуполномоченного Особого отдела старшего лейтенанта Зяблика я выполнял еще находясь в обозе. Но с настоящей чекистской работой мне довелось соприкоснуться после того, как был в принципе решен вопрос о переводе меня из похоронно-трофейной команды в саперы.

Тогда я среди ночи был вызван к капитану Скопцову и побежал к нему с шахматами, думая, что он жаждет взять реванш за проигранную мне в прошлый раз партию. Наши турниры происходили обычно в ночное время, когда особист работал. Я же ночью ужасно хотел спать, что давало ему известное преимущество.

На этот раз «Рыбка ищет» вызвал меня по другому делу.

— Ларский, я к тебе давно присматриваюсь, хочу поручить задание. Предупреждаю: задание особо опасное, с риском для жизни. Если дрожишь за свою шкуру — лучше не берись. Оставайся в похоронной команде, там поспокойнее. Как говорится, рыбка ищет, где поглубже, а человек — где получше.

Больнее меня, пламенного советского патриота, нельзя было подковырнуть. Конечно же, я взялся за это задание, тем более, что оно действительно оказалось настолько важным, опасным и секретным, что у меня даже дух захватило…

— В саперной роте выявлен немецкий шпион, заброшенный вражеской разведкой в наши ряды, — сообщил особист. — Кто он, нам известно, но мы хотим для начала тебя проверить: сам-то ты в состоянии обнаружить врага среди наших людей? Причем так обнаружить, чтобы враг ни о чем не заподозрил. Ни в коем случае нельзя его спугнуть!

— Раз выявлен шпион, почему его сразу не арестуют? — удивился я.

— В нашем деле горячку пороть нельзя, — объяснил особист. — Семь раз отмерь, один — отрежь. Ты в саперной роте будешь человек новый, со свежим глазом, вот мы и хотим не только тебя, но и себя еще разок проверить. Шпиона ликвидировать мы всегда успеем, главное — держать его под наблюдением, чтоб установить связи.

…Итак, я прибыл в саперную роту с важным секретным поручением. Капитан Скопцов задал мне задачу потруднее иной шахматной: среди сорока человек личного состава распознать хорошо замаскировавшегося вражеского лазутчика. Справлюсь ли? Не испорчу ли все дело по неопытности? Откровенно говоря, при этой мысли сердце у меня замирало в груди.

Читатель должен принять во внимание, что в мои школьные годы детективная литература не была так распространена, как в нынешние времена, а телевидения не было и в помине. Конечно, я читал про Шерлока Холмса и Ната Пинкертона (в дореволюционном издании) и смотрел до войны кинофильмы «Партбилет», «Ошибка инженера Кочина» и некоторые другие, где фигурировали вражеские шпионы и диверсанты. Но моя детективная «подготовка» была явно недостаточна для столь важного задания, и, естественно, я очень волновался. Из сорока человек поручиться я мог только за себя.

Вспомнив Шерлока Холмса, я решил действовать его дедуктивным методом. Первым, с кем я встретился, был сам командир саперной роты капитан Семыкин — мы с ним шли от штаба в расположение роты и по пути разговорились. К моему удивлению, капитан оказался почти моим ровесником. Он с гордостью рассказывал мне о своей роте, о том, какие у него геройские ребята в саперах, что старшина у него самый лучший в полку, и поэтому ему все завидуют. «Моя рота», «мои люди» — все время говорил юный капитан, откормленный, румяный и кудрявый хлопец. Безусловно, он не мог быть вражеским лазутчиком, и я тотчас исключил его мысленно из числа подозреваемых. Но следовало исключить еще 38 подозреваемых, чтобы остался один — это и будет шпион…

Пока мы шли к Аджимушкайским каменоломням, где располагалась рота, к нам присоединилось еще два сапера. Пятнадцатилетний Жорка, он был воспитанником, «сыном полка». Второй, похожий на цыгана, с медалями на груди — ротный повар Колька Шумилин. Оба несли хлеб со склада.

Капитан сообщил мне с гордостью, что Колька — самый старый ветеран в полку, он до войны еще здесь служил!

«Раз такое дело, повар, конечно, не мог быть вражеским агентом, — подумал я. — А Жорка вообще не в счет».

Таким образом, оставалось исключить 36 человек. Я не рассчитывал обнаружить врага сразу и поэтому не смог скрыть своего замешательства, когда столкнулся с ним лицом к лицу, едва мы пришли в расположение роты. С трудом я овладел собой, стараясь не возбудить у него подозрений… У меня не было никакого сомнения в том, что это и есть он — вражеский шпион.

Дальнейшие наблюдения только подтверждали безошибочность моего вывода. Поведение его было явно шпионским, он за всеми следил: прислушивался к разговорам, всюду заглядывал, подглядывал.

Капитан Скопцов оказался прав: вражеский лазутчик действительно замаскировался здорово, пробрался каким-то образом на должность старшины и нагло хозяйничал в роте.

Судя по хвалебным отзывам о нем нашего командира, шпион сумел вкрасться к нему в доверие.

Поручая мне задание, капитан Скопцов сказал, что я свои наблюдения должен буду изложить в письменной форме, и я стал делать заметки в своем блокноте. В частности, мне показались очень подозрительными отношения шпиона с сержантом Набилиным, ротным парторгом. Они между собой без конца шушукались, Набилин скрытно передавал ему какие-то бумажки, которые он прятал в свою полевую сумку. Ординарец командира тоже сунул ему бумажку, причем старался это сделать незаметно для меня.

Когда еще один солдат что-то передал ему тайком, я встревожился уже не на шутку. Шпион не сидел сложа руки, он действовал, вел тайную работу — в этом сомнения не было.

Если капитану Скопцову все это известно, почему он не принимает мер? Почему он выжидает?

С нетерпением я ждал встречи с особистом, но он, видимо, не торопился меня вызывать. По моему мнению, тянуть с ликвидацией шпиона никак нельзя было. Написав обстоятельное донесение с фактами и выводами, я по пути в штаб дивизии, куда меня послал инженер со своим донесением, занес его в Особый отдел и передал старшему лейтенанту Зяблику, я поступить иначе не мог под грузом тяжелой ответственности (капитана Скопцова в этот момент не оказалось). Откуда мне было знать, что моя инициатива смешала все карты особисту!

Читатель вероятно, поймет мое состояние, когда после моего возвращения в роту, лазутчик вдруг отозвал меня в сторону. Я был готов ко всему, кроме того, что услышал…

— Заходил капитан Скопцов, не застал тебя. Велел сказать, чтобы ты все свои донесения отдавал мне, — заговорил он, прощупывая меня взглядом.

— Какой капитан? Какие донесения? Ничего я не знаю, — пробормотал я в полной растерянности.

— Не знаешь, так знай: я в роте не только старшина, но еще имею поручение от Особого отдела. А ты у меня будешь в подчинении. Понял? Давай свое донесение, я сам его капитану передам.


И только тут я сообразил, что вместо немецкого шпиона по ошибке нарвался на лазутчика капитана Скопцова! Почему капитан меня не предупредил сразу? Теперь мне только не хватало, чтобы этот тип узнал, за кого я его принял и стал сводить счеты.

— Передайте капитану Скопцову, что донесение я еще не написал, — соврал я первое, что пришло в голову.

— Как это, не написал? Чего же ты тогда чиркал втихую? Ты у меня дурочку не валяй, я вашу нацию наскрозь вижу! — вдруг взъелся он. (Так я познакомился с Мильтом, о котором я уже писал).

— При чем тут нация, товарищ старшина! Что вы себе позволяете! — возмутился я, готовясь было призвать на помощь своего друга детства и покровителя Карла Маркса.

— А при том… Чтобы не смел Скопцову сообщать того, чего ему знать не обязательно. Донесения ему пиши, но по-умному. Сор чтобы из избы не выносил — наш командир роты этого не любит. (Кстати, за свою двойную игру с капитаном Скопцовым старшина впоследствии здорово поплатился, был снят с должности и поставлен в строй).

Агенты, кругом агенты…
Мильт почему-то решил, что у полкового инженера для меня работы будет не достаточно и подкинул мне еще нагрузку, назначив по совместительству помощником повара вместо Жорки, которого перевел к ездовому. Повар наш, ветеран полка Колька Шумилин, оказался ужасно разговорчивым. Он сообщил мне, что за время его службы в полку сменилось 12 командиров и 10 начальников штаба! Колька знал все их интриги с санинструкторшами, все полковые сплетни.

Когда же я закинул удочку насчет вражеских шпионов — а вдруг он что-нибудь подозревает, — Колька без всяких обиняков рубанул: не агент ли я капитана Скопцова? По правде говоря, я и сам не знал своего статуса, но врать Кольке не стал и под страшным секретом рассказал ему о своем задании.

— Не дрейфь, я тоже агент, — с подкупающей искренностью сообщил мне Колька. — А насчет шпиона — не переживай: это Скопцов тебя на пушку взял. Он новеньким всегда про шпиона заливает, чтобы следили за всеми в оба. Такая у него система, — объяснил Колька и рассказал мне всю подноготную о наших бойцах «невидимого фронта». Я узнал всех наших агентов — все они оказались пособники «шпиона»-Мильта, которых я разоблачил в своем донесении. Особо предупредил он насчет «сына полка» Жорки, который каждое услышанное слово в точности передает особисту.

После всего этого я понял, какая у капитана Скопцова была система и решил держаться от него подальше.

Не тут-то было!

Не получая новых донесений, особист, как всегда, вызвал меня ночью поиграть в шахматы, но вместо шахмат повел со мной другую игру. Я намеревался честно отказаться от поисков шпиона, мотивируя это своей неспособностью к тайной работе. Я полагал, что мое абсурдное донесение прекрасно подтверждает мою неспособность и ожидал, что «Рыбка ищет» меня поднимет на смех. Однако особист сразу же предотвратил мою рокировку, сделав «ход конем».

Капитан Скопцов неожиданно начал меня хвалить, сказав, что «дебют» у меня отличный и он ожидает дальнейших донесений в том же духе.

— Враг может пойти на хитрость, прикинуться нашим человеком, работающим по заданию Особого отдела, может просить у тебя донесения, якобы для передачи мне, — задним числом выкручивался «Рыбка ищет». — В этом случае пиши ему для отвода глаз о ком-нибудь, к примеру, возьми на прицел этого воспитанника Жорку — знаешь, шустрый такой паренек? Пусть шпион думает, что мы ему доверяем.

В общем, особист ловко пришил мне еще одно задание, подсунув своего наушника Жорку, чтобы он каждое мое слово ему передавал.

Но этот его ход я тотчас раскусил, благодаря информации полученной от Кольки.

Мне стало ясно, что по-хорошему капитан Скопцов от меня не отвяжется, и я решил переменить тактику: отказываться все равно бесполезно, просто — не буду выполнять его заданий.

Так я и поступил.

От Жорки я пытался держаться подальше, но он сам прилип, словно банный лист. Все он обо мне хотел знать, прямо в душу лез: что почем в Москве, кто мой папа, сколько этажей будет во Дворце Советов, где мой папа работает и сколько получает и т. д. и т. п.

Ко всему прочему он набился мне в напарники — есть из одного котелка. Отказать мне ему было как-то неудобно: все-таки сирота, «сын полка»…

Капитан Скопцов, конечно же, мою тактику разгадал. Если в шахматах мы с ним были на равных, то в игре, в которую он меня старался втянуть, он был гроссмейстером, а я — полным пижоном. Он все предвидел на двадцать ходов вперед.

— Если мои задания не будешь выполнять — загремишь в стрелковую роту. В «наркомзем» пойдешь, прямым ходом на удобрения для колхозных полей! — начал он меня шаховать. — Я дармоедов не собираюсь держать в придурках, на передовую пошлю. Рыбка ищет, где поглубже, а человек — где получше. Сделай вывод, если ты человек…

Но «Рыбка ищет» опять со мной промахнулся, он имел дело не с обычным придурком, с которым его доктрина срабатывала без осечки, а с придурком-идеалистом. Я готов был работать не за страх, а за совесть, если бы в роте действительно были настоящие вражеские шпионы и предатели, а он хотел превратить меня в «лягавого» — как это называлось на нашем дворе…

Капитан Скопцов не отправил меня на передовую по соображениям шахматной этики: счет нашего матча был в мою пользу и он считал своим долгом отыграться.

Теория придуризма
Моя жизнь была поставлена на шахматную доску, и, естественно, я за нее упорно боролся. Противник превосходил меня в комбинационной игре, а я его — в позиционной и дебютной теории. На мое счастье, он упорно предлагал хорошо известный мне вариант сицилианской партии и поэтому не имел успеха. Для него это, видимо, имело принципиальный характер — перед отправкой в «наркомзем» разложить меня именно в сицилианской партии. (После нашего турнира мне эта сицилианская так осточертела, что я вообще забросил шахматы.)

А тем временем комсорг полка, лейтенант Кузин, назначил меня комсоргом роты вместо выбывшего по ранению сержанта Утиашвили.

— Кто же нам должен помогать, если не партийно-комсомольский актив? — спросил меня особист, поставив мне «мат» своим вопросом.

Теперь я от его задания уклониться не мог.

Перед тем, как поведать читателю о своей деятельности в качестве бойца «невидимого фронта», я хотел бы остановиться на некоторых секретных аспектах этой важнейшей работы. Дело в том, что система капитана Скопцова — как, впрочем, и вся работа «органов» — базировалась на придурках, из числа которых и вербовалась агентура. Солдату, который шел в атаку, было наплевать на весь «невидимый фронт», а придуркам было что терять, и Особый отдел это обстоятельство использовал.

Вакантные придурочные должности он, как правило, заполнял своими людьми, подлинными патриотами, подобно рыбке, вечно ищущими, где поглубже и где получше.

Не кажется ли читателю, что этот принцип действует не только на войне, но и в мирной жизни? Не задавался ли он вопросом: почему его однокашники из какой-нибудь Костромы, которые были ни в зуб ногой ни в одном предмете, получали назначение в аспирантуру и провозглашались светилами науки? Не восклицал ли он в изумлении, переступая порог руководящей инстанции: как такого мудака могли поставить на это место? Святая наивность! На то он и невидимый фронт: кому надо, тот знает, кого куда ставить.

И если вы некомпетентны, то нечего и нос совать в эту область: «придурки — не придурки!» Лично я, как бывший боец «невидимого фронта» утверждаю: неразрывная связь между «органами» и придурками является залогом вечного существования советской социалистической демократии.

Будем откровенны, разве можно переоценить роль придурков в защите государственной безопасности СССР от происков международного сионизма? Ставлю один против ста, что советский строй будет существовать до тех пор, пока существуют придурки.

— Но как долго они смогут существовать? — возможно, полюбопытствует читатель.

Я уже указывал на досадный пробел в теории моего друга детства и покровителя Карла Маркса, который мне, к сожалению, не по силам восполнить. Современная теория Придуризма еще ждет своего создателя, имя которого прославится в веках, подобно имени основоположника бессмертного учения. Его друг и соратник Энгельс в свое время совершенно справедливо подметил, что «труд создал человека». По моему мнению, придурка тоже создал труд, титанический труд по осуществлению всемирно-исторических задач.

Можно, допустим, предположить, что придуризм — это состояние человечества в период перехода от старого мира к светлому будущему. Подобно тому, как гусеница превращается в бабочку, проходя промежуточную стадию в коконе, человек с пережитками капитализма превратится в идеальный коммунистический индивид через промежуточную стадию придурка.

Изолированный от внешнего мира паутиной «невидимого фронта» придурок в один прекрасный день вылупится на свет Божий в совершенно ангельском обличье. С недописанным доносом в одной руке и недопитой поллитровкой в другой — для передачи в музейные фонды — он устремится именно туда, куда Великий Вождь и Учитель указывал ему пальцем с заоблачных высот непостроенного Дворца Советов.[18]

Откровенно говоря, с такой-то высоты не хочется спускаться к столь неприятной теме, как мое негласное сотрудничество с Особым отделом.

Поэтому по пути я позволю себе затронуть еще один философский вопрос, по которому Великие Маркс и Энгельс в свое время не высказались, а исполняющие теперь их обязанности товарищи Суслов и Пономарев тоже молчат, словно в рот воды набрали.

Допустим, что коммунизм можно построить. Требуется только материально-техническая база, КГБ и придурки.

Но тогда возникает законный вопрос: как собираются строить коммунизм страны Восточной Азии, где материально-техническая база отсутствует, а есть только придурки и КГБ, или в странах черной Африки, где придурков просто-напросто поедают? Вот мне и думается, что объяснить такой парадокс без разработки теории Придуризма невозможно.

Итак, перехожу к теме, которая покажет меня читателю не с лучшей стороны. Возможно, некоторые с презрением отвернуться или даже станут бросать в меня камнями, но я хочу поглядеть, как они сами повели бы себя на моем месте. Если выкладывать все начистоту, то скажу, что еще до того, как капитан Скопцов подцепил меня на крючок со «шпионом», я уже выполнил задание старшего лейтенанта Зяблика («Немого»). Он был оперуполномоченным по тылам и хозяйственной части, а сам капитан Скопцов занимался спецподразделениями: разведчиками, саперами, связистами, артиллеристами и т. п. В каждом стрелковом батальоне тоже был свой опер. Таким образом, обоз относился к «Немому», и он у нас время от времени появлялся.

Когда я теперь смотрю бесконечные телевизионные серии с приевшимися уже Коджаком, Старским, Хатчем и прочими теледетективами, я иной раз мысленно представляю: какой фурор произвела бы зловещая фигура нашего обозного опера, появись он на мировом телеэкране! Я имею в виду не его мрачную внешность. В этом увальне с медвежьей походкой ни один человек не заподозрил бы поистине дьявольской хитрости. Уверен, что по этой части «Немой» заткнул бы за пояс любого Коджака.

Итак, звали его «Немым», но в том, что он все-таки немного говорит, я убедился вскоре после того, как был назначен пасти ишаков. Он ко мне подошел и, постояв, наверное, целый час молча, наконец, произнес: «Ешак, он и есть éшак» и ушел, но затем вернулся и спросил: «Говорят, они тебя слухают?»

Не подозревая подвоха, я постарался продемонстрировать свои способности в области дрессировки. Он опять ушел и снова вернулся.

— Чтобы орали, им можешь приказать? — спросил он.

Я ответил, что смогу, это, мол, не так уж сложно и рассказал ему про уголок Дурова в Москве, куда меня няня часто водила в детстве.

Опять «Немой» ушел и снова вернулся.

— А ну, покажь. Пущай орут! — приказал он.

Я начал подражать ишачиному крику, пытаясь спровоцировать Хунхуза на ответ. Хунхуз в стаде был запевалой, но тут даже своим единственным ухом не повел.

Наверно, раз десять «Немой» уходил и возвращался туда-сюда, я уже сам был не рад, что нахвастался ему, будто могу заставить ишаков кричать. Он вцепился в меня медвежьей хваткой и стал допытываться: где я был при исполнении государственного гимна, когда заорали ишаки? Мог ли кто-либо другой из обоза приказать им это сделать в злонамеренных целях? Поскольку я пел в хоре, мое алиби было несомненным.

— Продолжай следственный эксперимент! — распорядился «Немой». Дал мне под расписку свои карманные часы и велел записывать, когда именно ишаки орут и откликаются ли на мой крик.

Пару дней я без успеха кричал по-ишачиному, вконец сорвав себе голос. Только потом я понял, в чем тут секрет: ишаки орали в определенные часы,[19] словно петухи! Если заорать в их время, то они откликались.

Мои записи (вместе со своими часами) «Немой» у меня забрал, взяв с меня подписку о неразглашении и предупредив почему-то, чтобы я о наших с ним делах даже его начальнику капитану Скопцову не проговорился.

Система капитана Скопцова
Отдел капитана Скопцова именовался «Особым», но работа его строилась на тех же принципах, что и работа всех отделов и служб, включая инженерную службу, при которой я состоял в придурках. В первую очередь, она имела определенный объем, каковой должен был выполняться «по валу», то есть в общем и целом.

Если шпионов не было, план «по валу» всегда можно было вытянуть за счет количества выжимаемых из агентуры донесений и за счет объема писанины. Поэтому система капитана Скопцова и базировалась, главным образом, на придурках, околачивавшихся в тылах. Но как тогда эти придурки могли бесперебойно поставлять информацию, если они были оторваны от боевого состава? Да очень просто: они писали донесения друг на друга!

За все время моего пребывания на фронте я только однажды видел, как поймали настоящего шпиона, причем Особый отдел в этом случае очень здорово опростоволосился.

Тогда из-за ссоры со старшиной я был изгнан из ротного хозяйства и поставлен в строй, что мне дало возможность на некоторое время выскользнуть из системы.

…Итак, мы рыли блиндаж для командира полка, а шпион к нам подошел и попросил закурить. Потом он спросил: не знаем ли мы, где находится такая-то часть? Он сказал, что выписался из госпиталя и вот, мол, разыскивает своих. Это был пожилой солдат, судя по виду, из хозяйственных придурков. Ему посоветовали обратиться в штаб. С вечера, когда саперная рота заступила в полковой наряд, мне достался пост у штаба. Особый отдел размещался там же, и, стоя на посту, я через полуоткрытую дверь видел, что происходило у особистов. Какой-то лысый человек стоял, растопырив руки, в одних кальсонах — я было вначале подумал, что его на вшивость проверяют. Потом я узнал в нем того самого, как выяснилось, шпиона, который искал своих.

Вокруг него суетились все наши особисты и еще несколько приехавших из дивизии на «Виллисе». Прощупывали каждую складку одежды, буханку черного хлеба разрезали на кусочки… Потом его провели мимо меня со связанными руками и увезли на «Виллисе».

Подробности этого дела сообщил мне на следующий день всезнающий Колька, хотя его и близко не было около штаба. Самое интересное то, что шпион сам пришел в руки к особистам, ничего не подозревая, он попался на глаза старшему лейтенанту Зяблику, который его сразу же распознал, но не подал вида. Зяблик доложил капитану Скопцову, а тот в свою очередь, позвонил в дивизию. После этого ни о чем не подозревающего шпиона завели в комнату Особого отдела, где и арестовали. В шинели у него нашли власовские листовки, и он во всем сознался. Когда же его повезли на «Виллисе» в Особый отдел дивизии, он где-то на повороте в лесу сиганул из машины и дал стрекача в одних кальсонах, со связанными руками… Особисты открыли пальбу, искали, но его и след простыл.

Тем не менее поимка шпиона была нашим особистам засчитана, и они получили по медали «За отвагу».

Однако вражеские шпионы и лазутчики попадались не на каждом шагу, но придурочная система всегда обеспечивала капитану Скопцову выполнение плана «по валу». Если агенты писали друг на друга, это совсем не означало, что система полностью работала вхолостую. Особый отдел держал под подозрением всех и каждого, в том числе и свою агентуру. В нашей роте, например, среди агентов был выявлен предатель. Он был арестован на основании моих донесений. Как это произошло, я сейчас и расскажу.

Когда я был подключен в «систему», капитан Скопцов дал мне задание наблюдать за ординарцем полкового инженера Щербинским. (Как сообщил мне Колька, Щербинский прежде долгое время был ординарцем самого капитана Скопцова, а теперь все ему сообщал о своем непосредственном начальнике — полковом инженере Полежаеве). По возрасту он годился мне в отцы. Я долго не мог понять, что же мне нужно сообщать о нем. Но особист давил: «Где „работа“, комсорг? Опять хандришь? Смотри, рыбка ищет, где глубже».

Излюбленной темой разговоров на фронте были воспоминания о довоенной жизни. Один, к примеру, рассказывал, как резал поросят на Октябрьскую, другой, как уделал Нюрку на Пасху, третий, как жена ему мариновала огурчики под чекушку… — в нашей роте все жили интенсивной духовной жизнью.

Щербинский донимал меня нескончаемыми воспоминаниями о своем дореволюционном детстве: как он остался круглым сиротой, как его взяла на воспитание богатая вдова, которую он стал употреблять с четырнадцати лет. И вот я решил эту романтическую историю, включая вдову изложить капитану Скопцову.

К моему удивлению, особист эту клюкву проглотил с одобрением.

«Повесть» о детстве Щербинского я не закончил в связи с тем, что меня перевели из придурков в строй, о чем я уже упоминал. Через какое-то время его тоже поставили в строй, но меня уже его дореволюционное прошлое не интересовало.

Однажды получилось так, что нас вдвоем отправили на задание, правда, не на передовую, а в тылы. В условленном месте мы должны были встретить приданных нашей роте дивизионных саперов и показать им дорогу на наш участок. Просидели мы с ним до самого утра где-то в поле у часовни, но никто так и не пришел, и наутро вернулись к своим.

Ночью между нами, двумя бойцами «невидимого фронта», был разговор: «Давай, Ларский, уйдем к е… матери. Война скоро кончится, где-нибудь перекантуемся… Если в роту не вернемся — подумают, что убили», — предложил Щербинский.

src="/i/53/537753/i_017.png">
Но я уже был стреляный воробей и тут же решил, что это провокация. Либо капитан Скопцов его подговорил, либо Мильт, который жаждет свести со мной счеты.

— Ты что, трехнулся?! — возмутился я. — Дезертировать предлагаешь?

— Вот, ты сразу, дезертировать. Пристроимся к хозчасти, пересидим, — стал он выкручиваться. Но под конец все-таки предупредил, чтобы я капитану Скопцову — ни слова. Свидетелей не было, и капитан ему поверит больше, чем мне.

Я подумал: «Как бы не так! Я не сообщу, а ты меня и продашь…» И чтобы себя застраховать, я все выложил капитану Скопцову, с которым отношения у меня стали более чем прохладными. Но оказалось, что бывший ординарец начальника Особого отдела, его правая рука, его агент и вправду намеревался дезертировать, но передумал и решил отправиться в «наркомздрав». Он прострелил сам себе руку, не подозревая, что на основании моего донесения за ним уже давно следит «сын полка» Жорка.

Пролетарский интернационализм и солдатские штаны
Теперь я расскажу историю о том, как капитан Скопцов «купил» меня на пролетарском интернационализме.

Это произошло вскоре после моего разговора с парторгом роты насчет наших грабежей среди освобождаемого от фашистского ига населения (я уже упоминал о споре между особистом и капитаном Семыкиным, самонадеянно заявившим, что его люди никогда его не продадут). Единственно, кто знал об этом споре, был, конечно, Колька Шумилин, он мне потом обо всем рассказал.

Дело было так. Однажды особист меня вызвал поиграть в шахматы и, когда партия перешла в эндшпиль, начал разговор.

— Сердце обливается кровью от того, что творится. Разве этому нас учили Маркс, Энгельс, Ленин и товарищ Сталин? Как будут нас вспоминать в тех странах, которые мы освобождаем от фашистов? Грабим, мародерствуем, насилуем… Что по этому поводу думаешь, Ларский?

Капитан Скопцов подцепил меня под самую душу, и я ему выложил все, что у меня на душе накипело. Я уже знал, что с «Рыбкой ищет» надо держать ухо востро, но когда речь шла о пролетарском интернационализме, мне было на все это наплевать. Тут «Рыбка ищет» меня и купил.

— Насчет безобразий на фронте и ограбления трудящихся полностью с тобой согласен, — сказал он, выслушав мой пламенный монолог. — Но почему о своей саперной роте умолчал? Разве у нас с тобой нету фактов мародерства и грабежа?

Рассказать ему об этом — означало бы подписать себе смертный приговор. Бывший уголовник Бес не остановился бы ни перед чем, если бы узнал, кто его продал…

«Рыбка ищет» как будто прочитал мои мысли.

— Разглагольствовать мы умеем, а как до дела доходит — мы в кусты, шкуру свою спасаем. Если бы наши отцы так поступали, и революции бы не было, и трудящиеся в нашей советской стране до сих пор бы стонали под гнетом буржуазии.

Прежде я никогда не слышал от особиста подобных речей. Лучше бы он меня по-матерному выругал!

Кровь бросилась мне в лицо, я вспомнил папу, дядю Марка и его маузер. Я, сын революционера, испугался какого-то уголовника?!

— Будут факты, товарищ капитан! — пообещал я, хотя внутри у меня все при этом похолодело.

— Завтра принеси в письменной форме в три часа дня, — закруглился капитан Скопцов.

И тут, наверно, он поторопился объявить командиру роты о своем успехе. Не прошло и дня еще до того, как я должен был прийти с фактами к особисту, как ко мне подошел Мильт и сказал:

— Кто продал-то, ты, небось? Кроме тебя некому, я вашу нацию наскрозь вижу!

Мне было все равно, я уже свыкся с мыслью, что долго не проживу, но зато погибну не как придурок, а как борец за пролетарский интернационализм.

В назначенное время я явился к капитану Скопцову с бумажкой в кармане, на которой были записаны несколько фактов мародерства и бандитизма в нашей роте. Он усадил меня почему-то посреди комнаты на табуретке, а сам сел за стол. Сзади него расположился «Немой» — это меня несколько удивило, обычно он при наших беседах не присутствовал.

В нескольких метрах от меня, за занавеской, стояла кровать. И вот я сквозь очки рассмотрел, что из-под занавески высовывается что-то блестящее. Это был сапог со шпорой, а во всем нашем гвардейском полку в шпорах щеголяли только два человека: ветфельдшер Мохов и командир саперной роты капитан Семыкин. Я сразу догадался, что именно он спрятался за занавеской, но не подал вида.

Необычность обстановки меня насторожила, я стал подозревать что-то неладное. Зачем спрятался ротный?

— Значит, вы, боец Ларский, заявляете о фактах мародерства в саперной роте? — необычно громким голосом спросил «Рыбка ищет». — Давайте их сюда!

Он протянул руку за фактами, но тут я сообразил, что разыгрывается какая-то комедия, не имеющая никакого отношения к пролетарскому интернационализму, поэтому погибать мне не стоит.

И я тоже стал комедию ломать.

— Какие факты, товарищ капитан? Никаких фактов у меня нету.

«Рыбка ищет» аж побелел, от меня такого фортеля он не ожидал.

— Ты что, шуточки решил со мной шутить?! О чем мы вчера говорили?

— Мы говорили вообще о пролетарском интернационализме…

— Я тебе, б…дь, покажу пролетарский интернационализм! — заорал «Рыбка ищет». — Я тебе…

Пока он бушевал, я смотрел, как трясется занавеска, из-под которой торчал сапог. Командир роты, торжествуя, видимо, умирал со смеху, зажав рот.

В свою очередь «Рыбка ищет» пообещал, что мне этот номер просто так не пройдет и отпустил меня.

По-иному отреагировал на происшедшее капитан Семыкин: «Что-то я гляжу, Ларский у нас плохо обмундирован, — сказал он старшине. — Выдай ему новый комплект!»

Так я променял пролетарский интернационализм на солдатские штаны и гимнастерку. С Карлом Марксом, моим другом детства и покровителем, у нас отношения с тех пор стали портиться.

Как я стал вором
После трагического ЧП, унесшего в братскую могилу получившего майорское звание юного Семыкина, Кольку и еще нескольких старых саперов из нашей роты, капитан Скопцов свою угрозу осуществил.

Конечно, если бы Семыкин, которому я был нужен, здравствовал, меня бы в стрелковую роту не перевели.

Новый полковой инженер капитан Брянский с особистом отношений портить не захотел и отдал меня без всякого сопротивления.

В полку меня уже все знали, так что не успел я появиться во 2-ом стрелковом батальоне, как меня сразу же назначили ротным писарем. И снова я столкнулся с Особым отделом в лице батальонного опера лейтенанта Забрудного, между прочим, моего старого знакомого.

Когда я прибыл в полк, Забрудный был ротным придурком и тоже ходил в писарях. Потом он заболел поносом и надолго выбыл в медсанбат, кантовался в дивизионных тылах, затем попал на какие-то курсы особистов и возвратился в полк младшим лейтенантом.

Этот ухарь был явным антисемитом, и ничего хорошего эта встреча не предвещала. Писарей в ротах не было, и ему пришлось смириться с моей кандидатурой. Он меня всегда донимал очками, утверждал, что я симулянт, только придуриваюсь, а на самом деле все прекрасно вижу.

— Я вашего брата знаю! — говорил он всегда, подобно Мильту. (Кстати, Забрудный был казак, но с Кубани.)

В стрелковой роте доверенным лицом Особого отдела являлся писарь, через которого опер держал связь со своими людьми. Теперь пришлось работать в системе лейтенанта Забрудного, а она ни в какое сравнение с системой капитана Скопцова не шла.

Забрудный, в основном, пьянствовал, с писарей он требовал не донесений, а водку, в первую очередь, но Скопцов почему-то к нему благоволил.

Старшиной роты оказался сержант Волков, который отсидел 5 лет за групповое изнасилование. Он, конечно, тоже оказался агентом Особого отдела, и мы с ним договорились друг дружку не продавать Забрудному.

Ротному писарю-каптенармусу не столько приходилось заниматься писаниной, сколько хозяйственными вопросами, боеснабжением и оружием. И тут запросто можно было загреметь в штрафную роту. Потери личного состава в боях были очень высокими. Оружие, числившееся за убитыми и ранеными, кровь из носу нужно было возвращать на полковой склад, а его всегда не доставало, потому что его бросали, где попало.

Старшины и писаря подбирали его, где только могли — и на передовой и в тылах.

Но в нашей роте дефицита не было. Моему старшине пригодился тюремный опыт, он просто-напросто оружие воровал там, где оно плохо лежало. А что было делать?

Мне тоже в этих операциях приходилось участвовать. Мы уезжали обычно на ротной повозке в тылы, подальше от передовой — там ротозеев было больше. Однажды, например, у артиллерийской батареи все винтовки сперли. Пока старшина заговаривал зубы артиллеристам — наш ездовой охапками перетаскивал их оружие в повозку, а я в это время стоял «на шухере».

Но не только мой старшина был такой хитрый. Воровство оружия приняло столь массовый размах, что по армии вышел приказ: оружие сдавать на склады только в соответствии с номерами, которые записаны в ротных ведомостях.


Но мой старшина и тут нашел выход — на складе у него были свои ребята. Он их взял на «водочное довольствие», и в благодарность они засчитывали ему оружие с чужими номерами.

Вскоре, когда мы уже были в Силезии, из-за больших потерь и нехватки офицерского состава наш батальон переформировали. Из трех рот сделали две, и меня перевели во вторую роту. Я тут был и за писаря и за старшину, но с работой справлялся — в роте всего-то насчитывалась треть людей.

И вот как-то у меня образовалась большая недостача оружия. Ночью, при переходе батальона на другой участок, присланный к нам новый командир роты не сориентировался в обстановке и приказал окопаться спиной к противнику. Когда на рассвете немцы открыли огонь, половина роты полегла, остальные отступили и окопались на новом месте. Оружие погибших — в том числе ручной пулемет — оказалось брошенным на ничейной полосе, и, разумеется, никто не хотел за ним лезть. Лейтенант был в полной растерянности от случившегося, оставшиеся солдаты его приказаний не выполняли. Он мне сказал: «Тебе оружие сдавать, ты и лезь за ним…»

Что мне оставалось делать? На следующую ночь перестрелки не было, и я пополз к оставленной позиции, ориентируясь по зареву пожара где-то в наших тылах. Действуя наощупь, я собрал винтовки, а ручной пулемет нащупать никак не мог. Долго я ползал по передовой, как крот, измучился вконец. Несколько раз возвращался обратно, потом опять лез — пока не наткнулся на этот проклятый пулемет. Я его уволок осторожно, чтобы противник не услышал шума, потом перенес на повозку и, ни о чем не подозревая, свез на склад артснабжения.

Наутро меня разбудил посыльный лейтенанта Забрудного. У него я застал старшину Волкова и начальника артсклада. Все втроем они набросились на меня: ах ты, е… твою мать, умнее всех хочешь быть, у своих начал уводить…

Оказывается, пулемет-то был из роты Волкова! Как это получилось, я и сам не знаю. Видимо, я отклонился в сторону, когда полз, а пулеметчик в этот момент заснул. Поднялся переполох — решили, что немцы пулемет утащили. Утром Волков приезжает на склад сдавать оружие и надо же — видит свой пропавший пулемет.

Мои объяснения Забрудный поднял на смех.

— Целый год симулировал, обдуривал всех: «не вижу». А как пулеметы с передовой воровать — видит лучше всех!

Они составили акт, но я отказался его подписать.

— Все равно ты у меня не открутишься, в штрафную все равно упеку, — злорадствовал Забрудный. — Я всегда капитану Скопцову говорил, что ты придуриваешься с этими очками, а он не верил. Кто прав оказался?

Но в штрафную меня так и не упекли. В батальоне уже почти не оставалось народа. Каждый солдат был на счету. Приказано было всех уцелевших объединить в одну роту. Старшиной оставили Волкова, а меня направили в строй, вторым номером к злополучному пулемету, который я сослепу украл.

А Волков меня продал оперу, нарушив наш уговор.

— Ты лягавый! — сказал я ему. — Раз такое дело, я про тебя тоже все расскажу. Ты же по-настоящему оружие воровал.

— Я не лягавый, я тебя продал законно, — ответил он. — Мы уговаривались, когда были в одной роте, а потом у каждого стал свой интерес, когда по разным ротам разошлись…

Он действовал по Закону двора. Моя угроза его лишь рассмешила:

— Не позабудь рассказать, что сам участие принимал. На шухере-то кто стоял?

На передовой я пробыл всего два дня, на третий — меня ранило. К этому времени от нашей роты, вернее батальона, осталось тринадцать солдат, один станковый пулемет и один ручной. Никакого начальства над нами не было, ни офицеров, ни сержантов. Когда лейтенант был тяжело ранен, он приказал пока командовать мне.

А какой я был ночью командир, когда сам ходил на привязи за своим первым номером. В саперной роте мне сплели специальный поводок из бикфордова шнура; одним концом я цеплял его за свой ремень, другим — за ремень напарника, являвшегося моим поводырем.

Ранило меня ночью на другой стороне Одера, который мы днем форсировали по взорванному мосту. Нас накрыло минометным огнем, я закричал: «Вперед! Бегом!» — чтобы выйти из-под обстрела.

В этот момент вспыхнул взрыв, совсем рядом. Первый номер с пулеметом упал и потянул меня за собой. Поводыря убило, а я вначале даже не почувствовал, что ранен, но когда от него отцепился, то из-за сильной боли даже не смог бежать следом за своими. Я понял, что ранен в живот. Стал обдумывать, как мне быть. Если ждать тут до утра, я могу отдать концы.

Спасение пришло, как с неба. Вдруг послышался шум мотора и приглушенные голоса. Это оказались заблудившиеся артиллеристы с противотанковой пушкой, они совсем было заехали к немцам, хорошо, что я предупредил. Меня подобрали в машину и завезли в какой-то медсанбат чужой дивизии. Из медсанбата перевезли в армейский госпиталь, в город Бяла Бельска.

И вот, спустя несколько дней после победы, я радостно шел в свою часть, стоявшую под Прагой. Я во что бы то ни стало хотел, выйдя из госпиталя, вернуться в свою родную «Ишачиную дивизию», с которой прошел боевой путь от Керченского плацдарма до Одера.

Я шел, мечтая о скорой демобилизации, возвращении в Москву и о поступлении в институт. А навстречу мне скакал на лошади оперуполномоченный Особого отдела, теперь уже старший лейтенант Забрудный, в новой шинели и хромовых сапогах.

Он очень удивился.

— А, беглец! Сам решил явиться? Это хорошо, это зачтется тебе… — как-то странно он приветствовал меня.

Я оторопел.

— Я не беглец! Иду из госпиталя после ранения. У меня все справки есть.

— А ну, покажи! — приказал Забрудный.

Я сдуру отдал ему все справки и больше их не видел.

— Е…ть я хотел твои справки! Ты с передовой дезертировал! И через санчасть не проходил! Я сейчас на блядоход еду. Мне с тобой заниматься недосуг. Явишься к комбату и доложишь, что я приказал тебя взять под стражу до утра! — орал он. — С пулеметом у тебя было недоразумение? И теперь тоже? Теперь ты, пархатый, у меня не отвертишься…

Он пришпорил лошадь и ускакал.

Безусловно, какая-то невидимая сила помогала мне выпутываться из бесчисленных неприятностей. Я даже сам этому удивлялся. Но в первый раз я подумал, что Бог, наверное, есть, когда на следующий день по всей дивизии стало известно о возмутительном ЧП со старшим лейтенантом Забрудным из Особого отдела.

Произошло следующее.

Вечером командир дивизии гвардии генерал-майор Колдубов, герой Советского Союза, проезжая на машине в штаб, чуть не сбил чью-то лошадь, плохо привязанную к крыльцу. Возмущенный генерал вошел в дом вместе со своим ординарцем выяснить, кому лошадь принадлежит. Принадлежала она старшему лейтенанту Забрудному, которого генерал слегка потревожил в кровати. Опер, разгоряченный любовью, отвесил всеми уважаемому генералу оплеуху.

Эта, Богом посланная оплеуха, и спасла меня от новых неприятностей со стороны Особого отдела. Забрудного тогда же скрутили и наломали ему бока. Был трибунал, и вначале ему дали семь лет. Но Особый отдел своего выгородил. Дело было пересмотрено, и Забрудному оставили только разжалование.

Часть 5. Бледная спирахета — оружие врага

Как читателю известно, будучи ранен в стрелковой роте, я попал в медсанбат, а затем в армейский госпиталь, стоявший в городе Бяла Вельска, неподалеку от границы между Польшей и Чехословакией.

Признаюсь честно: чего я больше всего боялся на фронте, так это госпиталя. Не столько вражеские пули и снаряды меня пугали, сколько операционный стол и хирург в белом халате со скальпелем в руках. Еще я ужасно боялся, что если меня контузит, то в госпитале через меня будут пропускать электрический ток — об этом я еще наслышался в запасном полку. Я заранее дал себе клятву: ни за что не попадать в госпиталь с контузией, лучше умереть! В детстве я, как-то решив попробовать, какого вкуса электричество, лизнул штепсельную розетку — вкус этот мне запомнился на всю жизнь.

Во время боев в Карпатах меня и вправду контузило. Вместо того, чтобы отправиться в госпиталь и пройти лечение, я отлеживался две недели в ротной хозячейке под телегой, а потом два года заикался.

За геройский патриотический подвиг меня наградили орденом Славы III степени, а он давался не каждому (разумеется, об истинной причине своего героизма я умолчал).

Мильт, мечтавший о такой награде, был уязвлен в самых лучших чувствах.

— Ваша нация у казачества славу увела! — ни более ни менее — заявил мне этот старый конокрад, будто «наша нация» «увела» его кобылу.

Как я ни боялся госпиталя, но все же, когда меня ранило в живот, я там оказался. Если бы осколок попал куда-нибудь в руку или в ногу, я, может быть, опять побоялся бы пойти в госпиталь и за свой «патриотизм» получил бы орден Славы II степени. Мильт такого удара, наверно, не пережил бы.

Но теперь вопрос стоял о жизни или смерти, а помирать мне очень не хотелось в мои двадцать лет да и обидно было как-то отправляться в «наркомзем», когда победа уже не за горами. Откуда я мог знать, что ранение не опасное? Это выяснилось только в госпитале, когда сделали рентген.

В медсанбате же никакого рентгена не делали, там действовали на глазок. Раненых клали на операционные столы и «обрабатывали» по конвейерной системе, как в разделочном цеху мясокомбината.

Ну и натерпелся же я страху!

Случайно санитары положили меня на последний стол. Попади я куда-нибудь в середку, скальпель хирурга автоматически обработал бы меня в общем потоке.

С замиранием сердца я наблюдал, как он, кромсая направо и налево, приближался ко мне. Но на последнего раненого у него не хватило сил, выдохся. Тяжело дыша и обливаясь потом, как загнанная лошадь, хирург отшвырнул нож и пошел отдыхать, спихнув меня в госпиталь, где я находился всего месяц и был выписан в выздоравливающий батальон.

Таким образом, в ремонтно-починочном цехе войны я прошел лишь текущий ремонт, а не капитальный, длившийся месяцы, а то и годы.

Мне думается, что для читателя не представляет большого интереса описание палаты, где я лежал, и всяких медицинских процедур, — тем более, что на эту тему написаны целые романы и поставлены кинофильмы.

В своих мемуарах я коснусь малоосвещенных в литературе сторон «наркомздрава». Я полагаю, что без придурков «наркомздрав», как таковой, немыслим, причем не только в годы войны, но и в мирные дни.

Не успели меня принести в приемный покой госпиталя, как какой-то человек в белом халате с криком: «Лева! Родной!» бросился ко мне. С большим трудом я узнал в нем «дракона» Ваську, бывшего своего командира отделения, с которым мы вместе ехали на фронт из «Горьковского мясокомбината».

Васька так разжирел на госпитальных харчах, что сам на себя стал не похож. По его словам, он уже год кантуется в госпитале, живет, как у Христа за пазухой, лучше, чем в санатории. Числится слесарем-водопроводчиком и начальству сапоги тачает. На врачихе женился!

Васька тут же распорядился положить меня без всякой очереди в самую лучшую палату на самое лучшее место…

Но меня ожидал еще один сюрприз: ко мне в палату заявился… Сашка! Оказывается, он здесь кантуется с тех пор, как его ранило. Конечно, он не помнил, как я его поил водой, но ко мне он отнесся, словно родной, будто никогда не гонял меня, как собаку.

Старшинские погоны Сашка опять сменил на солдатские, но зато в госпитале он был далеко не последним лицом — начальником хлеборезки. Сашка заверил меня, что в его власти не выписывать меня из госпиталя сколько угодно, с начальством, мол, он вместе выпивает и гоняет в преферанс, у него здесь все свои. Так мы опять собрались втроем.

Как-то в нашей «Ишачиной дивизии» была объявлена тотальная мобилизация, и некоторых придурков, под горячую руку, загребли на передовую. Даже одного из своих ординарцев генерал отправил на передовую, чтобы показать пример всему начальству. Все эти придурки попали в стрелковую роту, где я был писарем, и в первом же бою выбыли в «наркомздрав». Многих из них я тоже повстречал в госпитале в добром здравии. Кто пристроился в ординарцы к начальству, кто при кухне состоял или на складе, один стал чтецом при клубе, другой — баянистом, А многие просто отдыхали от ратных трудов, числясь выздоравливающими, то есть соображая насчет выпивки и баб.

Вид у всех был просто цветущий. За все годы войны только в «наркомздраве» довелось мне наблюдать такое скопление упитанных, краснолицых и самодовольных людей, всегда в меру подвыпивших, о чем свидетельствовал исходивший от них запах алкогольных паров. Спирт из госпитальных запасов зря не пропадал.

Кстати, в послевоенные времена очень похожая публика вместо госпиталей стала прохлаждаться в санаториях и пансионатах закрытого типа. Застиранные бязевые халаты они сменили на махровые импортные, и попахивать от них стало уже не денатуратом, а марочным коньяком. Это была все та же придурочная братия, но перековавшая мечи на орала. Приверженность их к «наркомздраву» общеизвестна. Я уже не говорю о высокопоставленных придурках, для которых созданы персональные здравницы на всех курортах, но и для мелкой придурочной сошки созданы условия, которые рядовым строителям коммунизма и не снились.

Однажды, находясь в Железноводске в задрипанном санатории «Ударник», предназначенном для рядовых язвенников и гастритников, я случайно проник в цековскую здравницу «Горные ключи», специально сооруженную для партийных придурков не особо высокого пошиба: секретарей райкомов, всяких «замов» и «помов» и техперсонала. Видимо, в наказание, среди этой сошки был помещен тогда и разжалованный член Политбюро, человек с самой длинной в СССР фамилией И-примкнувший-к-ним-Шепилов, которого я имел удовольствие лицезреть, когда он в гордом одиночестве прохаживался по дороге вокруг горы Железной.

В цековский храм затащил меня один знакомый придурок, — по большому блату доставший туда путевку, — чтобы продемонстрировать мне, какая жизнь будет при коммунизме. Ведь в «наркомздраве» для придурков уже создано светлое будущее. Я увидел дорогие ковры, хрустальные люстры, мебель красного дерева с инкрустациями, портьеры из натурального бархата и портреты членов Политбюро. Товарищ сообщил мне по секрету, что под санаторием имеется прекрасно оборудованное бомбоубежище с бильярдным залом. Я думаю, что этот факт должен бы заставить призадуматься стратегов Запада: если во Второй мировой войне придурки сыграли весьма важную роль, то в условиях термоядерной войны они могут превратиться в решающий фактор.

Не дай Бог, вспыхнет термоядерная война. Живая сила воюющих армий может быть уничтожена, но придурки-то все равно уцелеют. Перекантуются где-нибудь в «наркомздраве» и опять возьмутся за решение всемирно-исторических задач, как это уже было после Второй мировой войны. Не в колхоз же им, в самом деле, идти ишачить.

* * *
Теперь рассмотрим другой вопрос: за счет кого же пополнялся «наркомздрав»?

— За счет раненых на фронте, — может сказать читатель.

Действительно, с фронта непрерывным потоком поступали в «наркомздрав» раненые вражескими пулями и осколками, а также контуженые.

Однако, наряду с этим потоком, неудержимой лавиной поступали раненые иного рода.

— Любов побеждает смерть! — когда-то гениально заметил товарищ Сталин.[20]


На войне смерть всегда набирает силу, поэтому извечная битва любви со смертью приняла особенно ожесточенный характер. Действия на сердечном фронте резко активизировались в конце войны, когда Советская армия приступила к выполнению освободительной миссии за пределами государственных границ СССР, а союзники открыли на Западе Второй фронт против немцев.

Видимо, не зря в «наркомздраве» этот активизировавшийся сердечный фронт стали именовать Третьим фронтом, ведь наши потери на нем намного превышали потери и союзников, и немцев — вместе взятых — на Втором фронте. Поскольку такое положение серьезно угрожало боеспособности советских войск, помимо «наркомздрава» на Третий фронт были переброшены все политорганы. Издавались секретные приказы, согласно которым выбывшие из строя на Третьем фронте приравнивались к дезертирам, самострельщикам и членовредителям. После излечения в «наркомздраве» их должны были направлять в штрафные роты.

Но куда там! Потери росли, как снежный ком, и ни о каких штрафных ротах и думать уже не приходилось: по меньшей мере, половину офицеров туда пришлось бы послать, а кто бы тогда солдатами командовал?

В первую голову на Третьем фронте отличался цвет армии, наиболее боевые и отважные рубаки. Но и придурки им не уступали, используя свои позиции и свою накопленную в тылах мужскую силу. В общем, любовь не только смерть побеждала, но, если быть до конца откровенным, на фронте любовь косила всех без разбора — в том числе и самих политработников — кто знает, сколько прекрасных и высокоидейных армейских коммунистов пало жертвами морального разложения.[21]

Третий фронт, как и другие фронты, имел своих выдающихся героев. Отличился на нем и прославленный маршал Рокоссовский, — о чем я уже упоминал, — но особенно выделялся своими подвигами дважды герой Советского Союза гвардии генерал-лейтенант авиации Василий Иосифович Сталин, которого по праву можно считать Верховным Придурком Советской армии.

Солдатская молва разносила по всем фронтам легенды о любовных похождениях и кутежах сына гения человечества и величайшего полководца всех времен и народов. До поры до времени не была предана огласке беспримерная деятельность на Третьем фронте ближайшего сподвижника Вождя народов маршала Советского Союза Лаврентия Павловича Берии. Только, когда, благодаря бдительности таких же верных ленинцев, было неопровержимо установлено, что маршал Берия еще с семнадцатого года являлся замаскированным дашнаком, муссаватистом и платным агентом мирового империализма, — вскрылось, что Лаврентий Павлович иногда позволял себе изменять жене. В общей сложности он проделал это с 857 женщинами, как об этом со всей партийной прямотой сообщил партии наш ленинский ЦК.

На Третьем фронте
Будучи всего лишь ротным писарем, я в высоких сферах не вращался. Только в период своей недолгой штабной карьеры случайно соприкоснулся с сердечными делами генерала Веденина, командира нашего корпуса, содержавшего личный гарем, которому мог позавидовать турецкий паша средней руки. Генеральского адъютанта в штабе так и называли «начгар» (то есть — начальник гарема). Этот «начгар» всем хвастался ночными генеральскими победами: трахнули эту, трахнули такую-то, каждое утро об этом всем докладывал, видимо, желая таким способом поднять престиж генерала.

Конечно, полковое начальство подобной роскоши себе позволить не могло, но и среди него тоже было немало героев Третьего фронта. Именно на этом фронте наш полк потерял одного из храбрейших своих командиров, отчаянного сорвиголову гвардии подполковника Наджабова, которого пришлось основательно госпитализировать. Ходили слухи, будто его даже разжаловали за венболезни.

Я буду говорить о том, что знаю, и расскажу, как пополняла «наркомздрав» моя рота. Начну с боевых потерь, а затем коснусь и сердечных.

Поскольку в мемуарах по возможности следует придерживаться строгой документальности, я приведу секретные данные о движении численного состава нашей стрелковой роты в процессе боя.


Из этих средних данных читатель может видеть, что основные потери (до 60 % личного состава) рота несла, едва вступив в соприкосновение с врагом. В штабах почему-то существовало предвзятое мнение, будто в первую очередь выбывали из строя необстрелянные люди, а опытные вояки остаются и ходят в атаки и контратаки.

Но дело-то обстояло как раз наоборот, о чем свидетельствовала ротная ведомость учета личного состава и боевых потерь (так называемая книга «наркомзема» и «наркомздрава»), согласно которой бывалые вояки, только что выписанные из «наркомздрава», тотчас же возвращались обратно. Такое даже правило у придурков было заведено: в первый день боя с нетерпением поджидали они, когда старшины и писаря вернутся с передовой.

Дело в том, что водку мы получали в этот день на все 60 человек, то есть 6 литров, из расчета по 100 граммов на душу.

А к нашему приезду на передовой оказывалось от силы человек 25, остальных, как ветром сдувало при первых же выстрелах, и они гурьбой устремлялись в «наркомздрав» с легкими пулевыми ранениями в конечностях.

Таким образом, излишек водки составлял у нас литра три с половиной! Конечно же, мы ее обратно на склад не сдавали.

В последующие дни излишек составлял максимум пол-литра, и мы — старшина, я и ездовой — по-братски его распивали. Так что учет боевых потерь велся по двойной «бухгалтерии» — и по ведомости, и по водке.

Но почему все-таки основное пополнение уходило в «наркомздрав» в первые же минуты боя? Оттого, что в эти минуты происходили наижарчайшие схватки? Честно говоря, не совсем так. Однажды на формировке я случайно подслушал, как два наших солдата — Иван Нечипоренко и Федя Мерзляков — тайком уговаривались.

— Ваня, значит, как в бой вступим, ты зараз мне в руку, а я те в ногу.

— Постой, Федь, — возражал другой, — ежели я сперва те в руку, как же ты с одной руки-то стрелять будешь? Заместо ноги в башку мне угодишь!

— Вань, прошлый раз-то, как у нас было? Ты мне в ногу, я те в руку, а теперь давай поменяемся. Чтобы по-честному.

— Тогда ты первый должон в меня стрельнуть.

— Значит, зараз, я те в ногу, а опосля ты мне в руку…

На том они, видно, и поладили.

После этого я понял, почему именно в самом начале боя столько народу в «наркомздрав» улетучивается. По мере того, как война подходила к концу система «ты мне в ногу, я те в руку» распространялась все больше. Это можно было определить по бидону, в котором водки оставалось все больше и больше. Естественно, и пьянка в тылах возрастала.

О потерях личного состава на Третьем фронте расскажу на примере саперной роты, где я пробыл больше времени, чем в стрелковой.

Разумеется, без женской темы в солдатских разговорах никогда не обходилось, но с практикой обстояло хуже.

Не зря саперы называли себя «каторжниками войны». А малокалорийное питание тоже сердечным похождениям не способствовало.

— Жив будешь, но бабу не захочешь! — как любил говорить повар Колька, разливая по котелкам баланду.

Но, вопреки всему, саперная рота была достойно представлена на Третьем фронте. Нашу честь поддерживала сборная команда, за которую вся рота болела, радовалась ее победам и глубоко переживала неудачи.

Капитаном команды по праву считался Мильт, самый многоопытный бабник — каким и полагалось быть донскому казаку да к тому же еще станичному милиционеру. Мильт хвалился, что у самого начальника райотдела молодую жену отбил!

Центральным нападающим единогласно был признан Бес, на счету которого числилось больше всего побед, за ним тянулись молодые сержанты и командир второго взвода лейтенант Григорьян со своей бородой, смахивающий на ассирийского царя Навуходоносора.

Командир роты играл больше роль судьи, поскольку он в похождениях не участвовал и всегда жил солидно, имея персональную ППЖ.

Читатель, конечно, догадывается, что я относился к разряду болельщиков, причем не особо искушенных, прямо надо сказать: мой первый роман со студенткой Любой в городе Горьком, оборвавшийся из-за неожиданной отправки на фронт, дальше совместного посещения кино не успел зайти.

Правда, у меня оказалась ее фотокарточка — Люба попросила срисовать ее портрет — с полустертыми словами на обратной стороне: «Каво люблю, тому дарю» (подозреваю, что эта дарственная надпись предназначалась не для меня). Тем не менее, Любина фотокарточка в роте имела потрясающий успех, и мне даже завидовали — мол, у такого очкарика-недотепы какая девушка красивая!

Даже наша ротная ППЖ Нюрочка о моем выборе отзывалась одобрительно. Романтическую любовь она считала делом святым и со всей решительностью защищала меня от подковырок.

Нюрочка была в роте санинструктором, так сказать, представителем «наркомздрава», и по совместительству являлась также объектом коллективных атак нашей команды.

Вообще-то у нас в полку придурочных дон-жуанов было хоть отбавляй, но она ими не особенно тяготилась: ведь еще до армии она работала по самой древнейшей профессии на Краснодарском вокзале и тайны из этого не делала. Ее груди, бедра и ягодицы, по всеобщему свидетельству очевидцев, были покрыты искуснейшей татуировкой. Например, на одной половине эпинштейна (так изысканно называл эту часть ее тела Мильт) была изображена кошка, а на другой — мышка. По словам тех же очевидцев, когда Нюрочка ходила, кошка догоняла мышку, как живая!

Однажды сам командир полка майор Кузнецов из чистого любопытства решил взглянуть на Нюрочкины «картинки» и так ими пленился, что забрал Нюрочку из нашей роты к себе, произвел в свою личную ППЖ.

Таким образом она и вознеслась в полковые гранд-дамы, распоряжалась командирским адъютантом и ординарцами, как хотела, говорили, и сам майор попал к ней под каблук.

Краснодарский вокзал и саперную роту она уже не вспоминала, поплевывая на нашу команду с высоты своего положения, и лишь для Беса делала исключение.

Потом у майора Нюрочку отбил какой-то дивизионный начальник, и она пошла наверх — в конце войны ее видели в машине с каким-то генералом, всю увешанную медалями.

Потеряв фронтовую подругу, ротная команда подалась на сторону — к этому времени наш полк попал за границу в Европу.

4-ый Украинский фронт в Германии не воевал. Мы с побежденным немецким населением, которое поднимало перед советскими солдатами руки и ноги вверх, почти не сталкивались.


Я надеюсь, что читатель великодушно простит мне отсутствие похождений на Третьем фронте, каковые, вероятно, обогатили бы мои мемуары. Это объяснялось не только моей застенчивостью и малой осведомленностью в сердечных делах, но, главным образом, паническим страхом перед венерическим госпиталем. По рассказам побывавших там «канареечников» — «канарейкой» ласково называли гонорею, самую распространенную награду за сердечные успехи, — им впрыскивали в берцовую кость лошадиную дозу скипидара. После этого «канарейка» улетала, но многие по несколько дней лежали без сознания, а затем ползали на карачках целый месяц, пока приходили в себя. Поймать «канарейку» — это было еще полбеды. Можно было запросто обзавестись и бледной спирахетой, которая, проникая в организм, откусывала носы и высасывала мозги.

— Волков бояться — в лес не ходить! — посмеивались солдаты, бесстрашно атакуя освобождаемый от фашистского ига прекрасный пол. Я же из-за своей мнительности дал себе зарок — к сердечным делам приступить лишь по возвращении домой. (Между прочим, когда я женился, моя покойная теща, в годы войны работавшая врачом в тыловом госпитале, потребовала от меня, как от фронтовика, справочку от венеролога).

Но на фронте разве можно было от чего-либо зарекаться. Однажды я чуть было не угодил в объятия к Нюрочке, к которой испытывал лишь отвращение, хотя она мне и покровительствовала. Это случилось в самый страшный момент моей жизни, когда резерв нашей саперной роты был окружен немцами на высоте 718 в Карпатах. Мы оказались в старых окопах, оставшихся со времен Первой мировой войны, где заняли круговую оборону.

Боеприпасы кончились, но немцы, на наше счастье, об этом не догадались. Вместо того, чтобы просто подойти и взять нас в плен, суетились внизу, перестраиваясь для последней атаки, а их пулемет не давал нам поднять головы. С Нюрочкой нас было тринадцать душ, направлявшихся строить НП для командира полка. Дыхание смерти уже коснулось нас, казалось, спасения нет. Но и в этот последний миг любовь не отступила перед смертью. Я не видел, как это началось, когда оглянулся — за моей спиной сопела и барахталась куча тел, из-под которых доносился Нюрочкин голос:

— Ребята, еврейчика пустите, — ходатайствовала она за меня, — помрет ведь не пое…мшись…

Какая-то неведомая сила едва не бросила меня в сопящую кучу, но тут немецкий пулемет вдруг захлебнулся, и лейтенант Григорьян, не успев натянуть штаны, бросился из окопа с криком: «Второй взвод, за мной!» Возможно, немцы, перезаряжавшие пулемет, оторопели из-за того, что мы в таком неприличном виде их атаковали… Все произошло в считанные мгновения. Двое немцев бросились бежать, троих мы перебили лопатами и с трудом унесли ноги, скрывшись в лесном завале.

Насколько мне помнится, еще один шанс я, к своему счастью, упустил, но уже не с Нюрочкой, а с очаровательной цивильной паненкой Зосей из польской деревеньки в Краковском воеводстве. Дело было так. Когда мы пришли в дом, отведенный для ночевки инженеру, там оказались две смазливые полячки. Инженер, бывший «под мухой», облюбовал себе хозяйку дома, а мне и своему ординарцу Женьке приказал заняться паненками. Но нам с Женькой в тот момент было не до чего, от усталости мы просто падали с ног и заснули, как убитые.

Вечером подвыпивший уже изрядно инженер нас растолкал и устроил разгон:

— Эх, вы, баб-то проспали, минометчики их увели! Вы саперную роту позорите. Чтобы паненок мне обработали, иначе я вас из саперов повыгоняю! — пригрозил он.

В общем, честь роты надо было поддержать. Когда паненки вернулись, Женька, не долго думая, полез к ним в кровать, под перину, а там спало все семейство — и мама, и папа, и дедушка с бабушкой! Я, конечно, постеснялся так поступать и попросил Женьку послать одну паненку в прихожую, где никого не было. Эта самая Зося упрашивать себя не заставила, а тут же явилась с намерением отдаться. Вот-вот это должно было совершиться, как вдруг дверь на улицу настежь распахнулась, и в прихожую ворвалась разъяренная Александра Семеновна, ППЖ командира нашей роты, крича на весь дом: «Здесь капитан с этой рыжей курвой? Они к инженеру пошли, я знаю!» — она имела в виду Катю, бывшую до нее ППЖ у командира и недавно вернувшуюся из госпиталя. Александра Семеновна стала обыскивать все углы, даже под кровать заглядывала. Меня сейчас же послали искать капитана. Так что приказ инженера я выполнить не успел, однако, сожалел об этом недолго.

Через несколько дней после этой ночевки та же Александра Семеновна, фельдшер полковой санчасти, вызвала меня и без обиняков сказала: «А ну-ка, скромник, скидай штаны! Б-дь твоя из прихожей всю минометную роту „канарейкой“ наградила».

После того, как мы начали свою освободительную миссию в Польше, потери нашего полка на Третьем фронте резко возросли. В связи с этим был проведен партийно-комсомольский актив. Выступал инструктор политотдела, призывавший повысить морально-политическое состояние всего личного состава перед лицом венерических болезней, которые, как он выразился, — «льют воду на мельницу Гитлера». Коммунисты и комсомольцы, вдохновляемые мудрым руководством товарища Сталина, должны быть в авангарде борьбы. Выступал и комсорг полка лейтенант Кузин:

— Бледная спирахета — оружие врага! — заявил он. — Наша боевая стенная печать должна ударить по ней со всей беспощадностью.

Эта директива непосредственно касалась меня. Я был по совместительству редактором ротного «Боевого листка», за оформление которого не раз получал благодарности. «Боевой листок» выпускался на специальных бланках, на них типографским способом был напечатан заголовок с портретом товарища Сталина и девизом «За нашу советскую родину!». Оставалось только вписать туда заметки на злободневные темы. Но я придумал новый метод. Вместо нудных заметок, которых никто не читал, я рисовал портрет какого-нибудь ротного героя, отличившегося в бою, и писал всего несколько слов: «Берите пример с гвардии сержанта такого-то!» Такие «Боевые листки» пользовались большим успехом. Герои потом забирали их себе и свои портреты посылали домой либо любимым девушкам.

Я долго ломал голову над тем, как ударить по бледной спирохете. И вот на ум пришли слова любимого поэта моей юности В. Маяковского, который когда-то «вылизывал чахоткины плевки шершавым языком плаката».

Подражая великому поэту и художнику, я решил «шершавым языком плаката» пройтись по сифилису. На бланке «Боевого листка» я изобразил целый плакат под названием «Бледная спирохета — оружие врага!» Для пущего страху бациллу я изобразил в виде отвратительного дракона, которого держит на цепи вражеская рука с фашистским знаком.

Этот «Боевой листок» не только в нашей роте, но и во всем полку пользовался необычайной популярностью. Его даже перепечатала дивизионная многотиражка. Конечно, в первую очередь, была отмечена работа нашей политчасти, но и меня не обошли — представили к медали «За боевые заслуги».

Казалось бы, такая удача открывала путь к дальнейшей карьере. Окрыленный успехом, я думал над следующим «Боевым листком», где решил пройтись «шершавым языком» по трипперу. Но, как это у меня всегда бывало, за успехом последовал срыв. Читатель, вероятно, помнит, как печально окончился мой первый опыт в области политической сатиры на Переведеновке. И снова подвел товарищ Сталин. Где-то в высоких политинстанциях (чуть ли не в Главном политуправлении), куда занесло мой «Боевой листок», в нем обнаружили грубую идеологическую ошибку, пропущенную нижестоящими политорганами. Их внимание было обращено, главным образом, на солдатский член в зубах у бледной спирохеты, а тот факт, что в заголовке рядом с этой непристойностью присутствует изображение товарища Сталина от их внимания ускользнуло. В итоге у нас вдивизии полетело два редактора со своих постов за политическую близорукость: редактор дивизионной многотиражки «За родину, за Сталина!» и редактор ротного «Боевого листка», то есть — я. На мою должность назначили Нюрочку, которая рисовать совсем не умела, но зато сочиняла стихи. Первое ее произведение начиналось так:

«Моральный облик повышай,
Спирохету убивай».
Между тем, мой удар по бледной спирохете почему-то привел к противоположному результату — саперная рота стала нести от нее все большие потери. Как от нее, так и от «канарейки». И счет им открыл не кто иной, как «сын полка» Жорка! Мильт, разоблачив его и предварительно выпоров ремнем, свез его в медсанбат, откуда тот вернулся лишь месяца через два. Но, видимо, ни Мильтов ремень, ни скипидарная инъекция ему впрок не шли. В следующий раз он ухитрился подхватить где-то бледную спирохету и выбыл с ней в госпиталь.

Следом за Жоркой два лучших сержанта поймали по «канарейке», затем в венерический госпиталь выбыли наш помкомвзвода и ездовой из хозячейки, за ним ординарец инженера, за ординарцем — самый опытный минер… Семнадцать процентов личного состава потеряли саперы на Третьем фронте.

А как обстояло дело в стрелковой роте? В последние месяцы войны, когда я там находился, обстановка на Третьем фронте резко изменилась, так же, как это произошло с Румынией и Болгарией, повернувшими оружие против фашизма. Из союзника врага Третий фронт превратился в ударную силу, обеспечившую нашу победу.

К этому времени в стрелковых частях с личным составом создалось тяжелое положение. Иной раз, вместо пехоты, фронт приходилось держать артиллерии: если бы противник был в состоянии нанести нам контрудар, это могло бы привести к катастрофическим последствиям. И тут ввели в действие колоссальные резервы Третьего фронта, находящиеся на излечении в «наркомздраве». Венбольные были брошены в бой, что сыграло свою роль в разгроме фашистского врага.

Например, наш стрелковый батальон последнее время пополнялся в значительной степени именно за их счет. Вначале были сложности — здоровые солдаты не хотели находиться вместе с сифилитиками и больными гонореей, опасаясь заразы. Проводились политбеседы, в которых разъяснялось, что враг специально раздувает панику и сеет страх перед венерическими болезнями, чтобы подорвать боеспособность советских войск. Советская медицина с успехом их излечивает, и ничего страшного нет. А от больных заразиться нельзя — зараза, мол, не передается через котелок, а лишь через бабу. Но большинство здоровых солдат было заражено предрассудками на этот счет, и, чтобы поднять моральный дух войск, командование произвело переформирование, отделив здоровых от больных. Во второй роте, где я был писарем, оказались одни сифилитики, которых пообещали после победы вернуть на дальнейшее излечение. Несмотря на это, они были очень недовольны.

— Мы товарищу Сталину напишем, чтобы он знал, как с нами поступают! — возмущались сифилитики. — Больных не имеют право посылать на передовую, нет такого закона! Пусть сперва вылечат!

У них был старший — танкист Барзунов, который писал жалобы и в политчасть ходил, пытался что-то доказать.

— Почему здоровый может погибать за родину и товарища Сталина, а сифилисный — нет? — спрашивал его начальник штаба батальона лейтенант Степанов, носивший всегда пистолет за поясом.

Однажды Барзунов отказался подчиниться приказу лейтенанта, и тот застрелил его на глазах у всей роты.

Но в общем, наши сифилитики воевали не хуже других. Бойцы Третьего фронта наверняка сражались и в войсках, штурмовавших Рейхстаг и водрузивших над ним знамя победы.

Дело анархиста Кропоткина
Победу я встретил в выздоравливающем батальоне, но, разумеется, даже тут у меня не обошлось без ЧП — я уже подчеркивал, что у меня все получалось не как у людей. Когда, на радостях, шла повальная пьянка, я сидел под арестом в подвале комендатуры в весьма приятном обществе сдавшихся в плен немецких солдат и изловленных полицаев, а также членов городской управы, встречавших хлебом-солью советские войска.

Что же такое стряслось в этот день, навсегда вошедший в историю человечества, когда ликующие толпы заполнили улицы и площади Москвы, Нью-Йорка, Лондона, Парижа; когда столица нашей родины салютовала воинам-победителям, а Великий Вождь и гениальный полководец всех времен и народов товарищ Сталин поздравил советский народ с победой? Как удалось коварному врагу в такой момент подбросить в нашу бочку меда свою гнусную ложку дегтя?

Конечно, мне, рядовому солдату выздоравливающего батальона, случайно оказавшемуся свидетелем этой вылазки врага, результаты расследования не могли быть известны. Я только знаю, что расследованием этого дела занимались не какие-нибудь оперы, вроде нашего Скопцова или Зяблика, а полковники и генералы, неожиданно нагрянувшие в трофейных «Мерседесах».

Меня выписали в выздоравливающий батальон, когда война подходила к концу. Сводки Совинформбюро сообщали о боях за Рейхстаг, и в госпитале уже готовились обмывать победу. Компании придурков запасались впрок спиртным и закуской — великий день вот-вот должен был наступить. Во всех корчмах места заранее были забронированы.

И в этот решающий момент вдруг пришел приказ переходить на новое место. Госпиталь перебрасывали «вперед, на Запад!», поближе к фронту. Как растревоженный улей загудел наш «выздоравливающий», который должен был двигаться на новое место первым. Естественно, начали обмывать расставания и прощания. Добрая половина прекрасного пола Бяла Бельска вышла нас провожать. И батальон пополз со скоростью черепахи, не укладываясь ни в какие графики. И вот начальство, чтобы успеть подготовить место, послало вперед небольшой авангард под командой коменданта госпиталя. Конечно, комендант набрал в команду прежде всего кантовавшихся в выздоравливающем батальоне придурков. Я туда попал по протекции Васьки и Сашки. При этом команда не топала пехом, как все, а добиралась до места на попутном автотранспорте, для удобства разбившись на мелкие группы.

Народ уже был прилично поддавший на проводах. В нашей команде оказался непонятно откуда взявшийся моряк с баяном, так что мы не скучали, пока добирались до сборного пункта.

Комендант встречал всех подъезжавших у развилки шоссейных дорог, одна из которых вела в город Тржинец, согласно дорожному указателю, находившийся в 23 километрах.

Туда нам и надлежало следовать.

Из начальства за старшего с нами пошел только сержант, а комендант и другие офицеры отправились к регулировщицам на блядоход, пообещав завтра утром подскочить в Тржинец на попутной машине и ждать нас на КПП.[22]

Но мы прибыли в город не к утру, а лишь под вечер. Пока шли, команда наша не пропускала ни одной придорожной корчмы. Заночевали мы в городке, где не оказалось ни одной живой души. Дома стояли полные добра и всевозможных припасов, шнапса, вина и пива. Уж там-то мы попировали!

Если бы не хмель, то, конечно, мы бы обратили внимание на то, что дорога совершенно безлюдна и мост перед городом взорван. Но пьяному, говорят, и море по колено, не то что речушка.

Водную преграду мы форсировали на «ура» и с разудалой песней под баян вступили в город Тржинец. Моряк почему-то затянул «Песню военных корреспондентов», особенно любимую всей придурочной братией за ее припев:

Эх, с наше повоюйте,
С наше покочуйте…

Мы и не подозревали, распевая во все горло: «…С ручкой и блокнотом, а то и с пулеметом первыми врывались в города…», что мы и вправду являемся «первыми советскими войсками», вступившими в этот город. Правда, пулемета у нас не было — на сорок человек был только один автомат у сержанта. Откуда мы могли знать, что из-за штабной неувязки госпиталь был направлен в город, еще не освобожденный от врага? Лишь позже выяснилась причина этого недоразумения: город оказался на стыке двух армий и из-за нарушения взаимодействия оказался обойденным наступавшими советскими частями. Да наша придурочная команда и на пушечный выстрел не посмела бы приблизиться к нему, знай мы, что в нем засели вооруженные до зубов подразделения фолькштурма.

На наше счастье, немцы отступили из города в тот самый момент, когда мы под баян бесстрашно форсировали водную преграду. Единственной опасностью, которую некоторые из нас все же сознавали, в том числе и я, была встреча с комендантским патрулем. Всю нашу нетрезвую компанию он мог бы отконвоировать на губу. Поэтому, вступив в город, мы для порядка разобрались в строй, с воодушевлением продолжая пение.

Судя по восторженной реакции местных жителей, наши песни им очень нравились, а мы уж, конечно, старались вовсю: мол, знай наших.

— Держись, паненки — «выздравбат» идет! — кричал моряк, наяривая на баяне.

Мы вышли на большую площадь, запруженную сбежавшимся со всех сторон народом. Путь нам преградила трибуна, обтянутая наспех красной материей и украшенная портретами и флагами. В первую очередь всем бросился в глаза большой портрет товарища Калинина в массивной золотой раме, а уж потом портрет товарища Сталина, вырезанный из старой газеты и наклеенный над ним.

Все это было так неожиданно, что мы даже немного оторопели. Строй наш смешался, и песня оборвалась.

— Братцы, вроде не туда зашли? Поворачивай оглобли! — закричал моряк.

Но тут суетившиеся у трибуны цивильные двумя группами направились к нам. Каждая несла по караваю хлеба на белых рушниках. На одном рушнике было написано на скорую руку «Міласти просемъ», а на другом — «Дабро пажаловат». Мы еще больше растерялись, но выручил всех Срулевич, бывший генеральский парикмахер, когда-то раненный в задницу (он видел не раз, как генералу подносили хлеб-соль).

Выйдя вперед, он принял буханки и расцеловался с отцами города, после чего, смахнув слезу, прямым ходом полез на трибуну.

Только тогда мы поняли, что это ведь нас встречают! Об истинной причине столь торжественной встречи никто не догадывался. Все решили, что население захотело уважить нас, как раненых бойцов, проливших свою кровь в боях с фашизмом. Многие спьяну так расчувствовались, что даже заплакали. От избытка чувств моряк стал бить себя в грудь и материться.

Пока Срулевич, как полагалось в подобных случаях, трепался о международном положении, все оживленно рассматривали шикарный портрет всесоюзного старосты.

— Вон какой почет Михал Иванычу за границей! — с гордостью говорили солдаты.

Чем-то родным и домашним веяло от этого портрета, напоминавшего о мирных довоенных днях. Во время войны о всесоюзном старосте почти и не вспоминали, он даже никакого воинского звания не имел.

В общем, как-то так само по себе произошло, что всесоюзный староста на этом стихийном митинге оказался в центре всеобщего внимания. И когда Срулевич, сообщив с трибуны о том, что он представлен к званию героя за то, что прикрыл своим телом генерала во время бритья, провозгласил здравицу в честь товарища Калинина, все дружно грянули «Ура!»

Моряк с возгласом: «Михал Иваныч, родимый ты наш!», полез на трибуну прямо с баяном.

— Граждане и гражданочки, братья и сестры, примите пламенный краснофлотский привет от лица всего экипажа тральщика «Калинин» в моем лице, — начал он и закончил свое выступление песней «Любимый город может спать спокойно», которой бурно зааплодировала вся площадь.

Затем выступил один портной, он оказался земляком Михаила Ивановича, происходил из Калининской области. Его стали качать на радостях.

Я тоже выступил с небольшим предложением, которое, однако, вызвало такую бурю восторга, что, наверное, с полчаса все не могли успокоиться: площадь, на которой происходил митинг, я предложил назвать в честь Председателя Президиума Верховного Совета СССР товарища Калинина. Когда все высказались и воздали Михаилу Ивановичу должное, подошел черед городских властей благодарить нас за освобождение города от фашистов. Вот тогда-то мы разинули рты и мгновенно отрезвели.

— Братва, — обратился к нам моряк, — раз такое дело — сматываемся отсюдова, пока не поздно… Если немец пронюхает, что мы из выздоравливающего, да еще безоружные — нам хана! Немцы вернутся и перебьют нас, как котят.

Срулевич заявил, что за взятие города нам полагается геройское звание, поэтому отступать нельзя. Он явно метил в дважды герои.

— Нас…ть я хотел на твои звания, мне жить охота! — возразил ему моряк.

Мы зашли в оставленную немцами комендатуру, и команда, как самого грамотного, выбрала меня исполняющим обязанности коменданта города. После чего пошли «отмечать» дальше. Прибытие в город советских и чехословацких частей мы проспали. Проспали мы и приезд в город закрытых машин с вооруженной охраной.


Проснулся я среди ночи от стрельбы. На улице было светло, как днем, от сигнальных ракет, взлетавших над городом во всех направлениях. Сквозь беспорядочную пальбу слышались истошные крики. В доме не оказалось ни души — ни радушных хозяев-чехов, ни наших ребят — меня занесло в одну компанию с моряком, Срулевичем и сержантом, но я раньше всех вышел из строя и очутился под столом.

С похмелья я перепугался не на шутку, решив, что немцы ворвались в город и все бежали, бросив меня одного.

Я бросился прочь из дома, но в дверях столкнулся с каким-то лейтенантом и двумя солдатами с винтовками. Это были наши.

— Товарищ лейтенант! Ребята! Что стряслось? — закричал я. — Почему стрельба?

— Брось дурочку валять! Какой части? Как фамилия? — отбрил меня лейтенант.

— Рядовой 2-ой роты выздоравливающего батальона Ларский! — ничего не соображая доложил я.

— Тебя-то нам и надо. Обыскать его! — приказал он солдатам.

Без ремня и обмоток меня повели под конвоем сквозь ликующую толпу.

— Виват! Ура! Победа! Да здравствует товарищ Сталин! — кричали военные и цивильные, обнимаясь, целуясь и выпивая прямо на улице.

И тут до меня дошло.

— Победа! Ура! — заорал я, как оглашенный, и, не помня себя, рванулся было в толпу.

— Ни с места! Отставить разговоры! — крикнул лейтенант.

Совершенно обалдевшего меня впихнули в подвал, где среди арестованных находилась почти вся наша команда.

Чувствую, что пришло время прервать повествование и объяснить, что же произошло в городе Тржинце в канун дня победы. Почему в самый разгар веселья прибыли следователи по особо важным делам? Какое событие привело к неожиданным массовым арестам?

Думаю, что подобного ЧП не знала не только история Великой Отечественной войны, но и вообще советская история. Как установили органы, личность, изображенная на портрете в позолоченной раме, оказавшаяся в центре внимания нашего стихийного двухчасового митинга, никакого отношения к Михаилу Ивановичу Калинину не имела. Более того, эта личности злонамеренно (видимо, в провокационных целях) выставленная рядом с товарищем Сталиным, не имела отношения ни к ЦК нашей партии, ни к советскому правительству. Но зато, как установили органы, не исключена возможность, что нити вели к белогвардейскому подполью и окопавшемуся в Лондоне правительству Миколайчика.

КАК УСТАНОВИЛА СОВМЕСТНАЯ ЭКСПЕРТИЗА КРИМИНАЛИСТОВ ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЛАБОРАТОРИИ МГБ И СОЮЗА ХУДОЖНИКОВ, РЯДОМ С ТОВАРИЩЕМ СТАЛИНЫМ БЫЛ ВЫВЕШЕН ПОРТРЕТ АНАРХИСТА КРОПОТКИНА!

ЧП было настолько вопиющим, что следствие не считало даже возможным упоминать фамилию отца русского анархизма, а при допросах употребила формулу «портрет неизвестного лица».

Почему-то в связи с этим портретом таскали больше Срулевича.

— Срулевич, напрасно отпираетесь, мы все знаем! — слышал я за дверью крик следователя, ожидая своей очереди.

Позже Срулевич мне рассказал, что еще немножко, и он бы подписал признание в том, что он завербован международным анархистским центром и через его агентов эмигрантским правительством Миколайчика.

В разгар допроса Срулевича я с ужасом вспомнил, что Михаил Иванович был не при галстуке, как он обычно на всех портретах изображался, а в черной «бабочке»!

Но я вовремя понял, что если я поделюсь своими наблюдениями со следователем, меня упекут подальше, чем Срулевича, за потерю бдительности. И на вопрос лейтенанта, чем-то напоминавшего Мильта, с чего это мне вдруг взбрендилось назвать площадь в честь Калинина, я ответил: «Так ведь на митинге портрет Михаила Ивановича висел».

— Мы те покажем такого Михаила Ивановича! Приволокли врага народа да еще рядом с товарищем Сталиным повесили!

После допроса нас загнали в подвал и неизвестно, сколько бы мы там просидели, если бы вдруг не ожил мертвецки пьяный моряк и не потребовал, чтобы его отвели в гальюн.

На него зашикали со всех сторон и попытались урезонить, мол, дело шьется с Кропоткиным и Калининым.

— Да е…л я вашего Кропоткина вместе с Калининым! — заорал он и ударил с такой силой в дверь, что она вылетела.

Часовых у двери не оказалось. Выйдя из подвала, мы обнаружили, что опергруппа, расследовавшая ЧП, уехала в неизвестном направлении, не оставив после себя никаких следов.

Чем кончилась история с Кропоткиным я не знаю, но поговаривали, что в городе Тржинце начались повальные аресты, и вскоре три эшелона поляков было отправлено в Сибирь.

Продолжая повествование, не могу не коснуться вопроса, который дорог сердцу каждого советского патриота (и который не раз поднимал наш родной ЦК в своих постановлениях «О мерах по упорядочению торговли спиртными напитками»). Как ротный писарь-каптенармус, я не берусь судить о роли этого фактора в масштабе всей Великой Отечественной войны. Но, судя по воспоминаниям таких выдающихся военачальников, как генерал-лейтенант Хрущев, полковник Брежнев и другие, даже в Ставке этот фактор имел не последнее значение.

Что же касается фронта и тыла, то, подчеркивая значение спиртного фактора, я хочу поправить друга моего детства Карла Маркса, выдвинувшего свою знаменитую формулу: «товар — деньги — товар».

В военное время эта формула выглядела так: «товар — водка — товар».

За водку во время войны можно было получить все. Если говорить серьезно, власть любого ротного придурка держалась именно на ней. Старшина Мильт знал, по меньшей мере, 12 способов добывания водки, из которых самым честным был недолив. Основной боевой задачей старшины было обеспечение выпивкой капитана Семыкина. А капитан, в свою очередь, угощал «Рыбку ищет», полкового инженера Полежаева, парторга полка Ломаську и других нужных людей.

Но основной поток спиртного к полковому начальству поступал из стрелковых рот опять же через посредство придурков. Как известно, товарищ Сталин в своем гениальном труде «О Великой Отечественной войне Советского Союза» назвал массовый героизм одним из решающих факторов победы. Этому была подчинена вся политико-воспитательная работа в армии. Хотя Ставка и верила во всепобеждающую силу марксистско-ленинских идей, но про себя хорошо знала, что без ста граммов сорокаградусной никакая идея массами не овладеет. Но придурки, осуществлявшие живую связь с массами, полагали, что тут достаточно и тридцатиградусной, и по всем фронтам шел бурный процесс разбавления водки. Таким образом, создавались дополнительные источники для обеспечения всевозможного начальства.

Я, к примеру, будучи писарем в стрелковой роте, имел производственную задачу — добыть для начальства, как минимум, полбидона водки. И попробуй я ее не выполни! Тут дело было посерьезней, чем с донесениями, которые от меня требовал «Рыбка ищет». Старший писарь батальона Гурьев, принимавший от меня «продукцию» для начальства, любил втолковывать мне известную в армии поговорку: «Не умеешь — научим, не хочешь — заставим». Что это значило применительно к придуркам, понимал каждый.

В душе я решительно протестовал против этого, но смелости выступить открыто у меня не хватало. И однажды с горя я так хлебнул из бидона, что не помню, что со мной произошло. Говорят, я заявился к командиру полка майору Кузнецову и сказал, что напишу лично товарищу Сталину. На мое счастье, он сам в этот момент лыка не вязал, долго смотрел на меня оловянными глазами, наконец, спросил: «Из какой роты?» и, рыкнув, уснул, а меня куда-то утащили от греха подальше.

Я уже рассказывал, к какому политическому ЧП, едва не окончившемуся ГУЛагом, привела водка меня и других солдат выздоравливающего батальона. Но пусть читатель не думает, будто я собираюсь обрушиться в своих мемуарах на водку — это славное горючее войны. Как, впрочем, и в борьбе за успешное выполнение величественных задач по мобилизации трудящихся.

Широко известна формула коммунизма «от каждого по способностям — каждому по потребностям». Но пока еще невозможно удовлетворить всесторонние потребности в таких редких продуктах, как молоко, мясо и масло, есть полный резон уже сегодня применить эту формулу к славному горючему коммунистического строительства. Где, в каком томе у Маркса или Ленина сказано, что на рыло надо давать только по сто пятьдесят граммов? Кто из классиков марксизма завещал открывать торговые точки лишь в 11 часов утра?

Применение принципа коммунизма к славному горючему помогло бы раскрыть творческие силы масс и приблизить человечество к сияющим вершинам, куда Владимир Ильич Ленин всем нам указывал пальцем с непостроенного Дворца Советов.

…Победу, наверное, отмечали бы без конца, но на четвертый день вышел строжайший приказ прекратить пьянку и восстановить по всей армии порядок.

Госпитальное начальство постаралось поскорей избавиться от нашей команды, первой вступившей в город Тржинец, поскольку мы оказались причастными к какому-то ужасному ЧП, о котором толком никто ничего не знал. Нас послали в запасной полк, но война кончилась, и, горланя песни под баян, мы теперь направлялись не ближе к фронту, а ближе к дому.

В запасном полку мы застали такую картину, что подумали было — чудится с перепою!

В центре расположения полка стояла огромная полевая баня, в которую, топая подкованными сапогами, шли потоком немецкие солдаты с шевелюрами, а выходили из бани… наши «Иваны», оболваненные под нулевку, в обмундировании «б.у.» и обмотках. По команде они строились и с песней «Красноармеец был герой на разведку боевой» расходились по своим подразделениям как ни в чем не бывало. Все это происходило на наших глазах, прямо, как в цирке. Это была самая забавная метаморфоза, которую я только видел на фронте, были это не немцы, а блудные дети — власовцы, которые вновь вливались в ряды родимой армии.

Когда я прибыл в свой полк, у нас этих «бывших» было полным-полно, и они наивно ожидали скорой демобилизации. Однако комедия переодевания в советскую форму «б.у.», конечно, окончилась трагедией. Когда наш полк вернулся из Чехословакии в Закарпатье, власовцев быстренько переодели из солдатской формы в арестантскую.

Это двойное переодевание оказалось блестяще проведенной СМЕРШем операцией, благодаря которой десятки тысяч «блудных детей» не выскользнули из железных объятий родины-матери. Надо сказать, что во время победного возвращения некоторые власовцы, политически более подкованные — бывшие коммунисты и комсомольцы — пытались дезертировать на Запад. Из нашей роты тоже ушло двое бывших политработников. Другие надеялись на прошлые заслуги в рядах Советской Армии и первым делом принялись писать в Президиум Верховного Совета СССР. Но все их слезные послания попадали, разумеется, не к всесоюзному старосте Михаилу Ивановичу Калинину, а к нашему полковому особисту капитану Скопцову.

Наверное, единственными власовцами — из числа вернувшихся на родину, которых не упекли в «Архипелаг», — были наши ишаки, попавшие в плен в Карпатах вместе с Мамедиашвили. На этот раз Особый отдел решил не перегибать палку и не зачислять их в категорию изменников родины. Под их маркой как-то чудом проскочил и сержант Мамедиашвили.

Эпилог

Кончилась война. Выполнив свой долг перед родиной, я решил демобилизоваться, поскольку во время войны был признан непригодным к военной службе и получил «белый билет». Однако гарнизонная медкомиссия, когда во всем мире уже смолкли пушки, признала меня симулянтом.

— За что вы получили медаль «За отвагу»? — спросили меня.

— За высоту 718. Вырвались из вражеского окружения! — доложил я, не понимая, к чему комиссия клонит.

— А орден «Славы» за что?

— За Карпаты. Был контужен в бою, но не покинул строя!

— Орден Красной Звезды тоже получили на передовой?

— Так точно! Заменил раненого командира, — отрапортовал я, из-за близорукости не различая лиц членов комиссии.

Комиссия, посовещавшись, объявила решение:

— Рядовой Ларский, 1924 года рождения, признан годным для прохождения строевой военной службы в рядах Советской Армии!

Но, случайно попав в засаду к бендеровцам и оказавшись вновь в «наркомздраве», я все-таки демобилизовался и прибыл по месту жительства, на Центральный проезд, дом № 4, в город Москву.

Прощай, армия, прощайте, фронтовые придурки, да здравствует мирная жизнь и, как поется в песне, да здравствует солнце, да здравствую я — студент Полиграфического института!

И тут — неожиданно повестка в военкомат по какому-то наградному вопросу. Дежурный провожает меня в подвал, где за столом сидит плечистый, в шевиотовом костюме человек с квадратным подбородком.

— Будем знакомы! Сотрудник органов, допустим, Петров, — представился он и бодрым голосом продолжал, — ну как, солдат, отдохнул? Пора и за работу — родина зовет.

— Извините, я демобилизовался. Я не хочу…

— Если бы каждый так рассуждал «хочу-не хочу», советская власть долго бы не продержалась. С нашего фронта советских патриотов не демобилизуют!

История о том, как я дезертировал с «невидимого фронта» — это уже тема другой книги. Я же заканчиваю свои мемуары, которые, отнюдь, не претендуют на полноту охвата гигантской панорамы войны, а лишь частично показывают ее будничную сторону под углом зрения рядового советского придурка-идеалиста — продукта своего времени. А подвиги героев пусть лучше описывают настоящие вояки, ходившие в атаки и контратаки.

Читатель, побывавший на фронте, может сказать, что он и сам написал бы не хуже, а, может, и получше, если бы постарался. Не спорю и желаю ему всяческого успеха. Кто знает, может быть, наши труды не пропадут даром и даже представят интерес для потомков, дополняя мемуары руководящих деятелей? Ведь как справедливо подчеркивал директор школы Михаил Петрович Хухалов: «Исторыю делают не всякие там людовики-мудовики, исторыю делают трудящие и служащие».

Примечания

1

Впоследствии лишь я узнал, что следовало петь: «Взвейтесь, кострами, синие ночи…» Кастраты здесь были не при чем. Вкралась фонетическая ошибка.

(обратно)

2

Спустя четверть века я с большой гордостью узнал, что преодолевал Карпаты благодаря мудрому водительству Леонида Ильича Брежнева. К своему стыду, будучи солдатом 18-ой армии и комсоргом роты, я не слышал его фамилию — величайшая скромность Леонида Ильича всем известна. Из политшишек мне довелось мельком увидеть своего тезку генерал-полковника Мехлиса Льва Захаровича, члена военного совета фронта. Он как-то приезжал и в наш полк. Вот это была фигура!

(обратно)

3

Комдив 45-ой дивизии Крапивянский, известный в гражданскую войну краснопартизанский деятель на Украине, погиб (как и его бывший комиссар) в «период нарушения ленинских норм». Его революционные и боевые заслуги приписаны теперь «Украинскому Чапаеву» Н. Щорсу, своевременно погибшему еще в период гражданской войны.

(обратно)

4

Теперь его внешнеторговые заслуги приписаны популярному киноактеру Тихонову, сыгравшему роль некоего Крайнова (если не ошибаюсь) в кинофильме «Человек с другой стороны», где шла речь о первой внешнеторговой операции в Швеции — закупке паровозов и вагонов.

(обратно)

5

Мой папа в период нарушения ленинских норм фактически потерял оба глаза и был вчистую списан из запаса в расход за полной инвалидностью.

(обратно)

6

Маньяк Гитлер слепо следовал тактике античных вандалов — топить врага в его собственной крови. В отличие от него товарищ Сталин подошел к этому вопросу творчески. Гениально применив закон марксистско-ленинской диалектики о переходе количества в качество, он утопил врага в нашей собственной крови, чем и добился всемирно-исторической победы. Поскольку Китай по населению в четыре раза превосходит СССР, советские руководители, опасаются, как бы китайцы не последовали мудрому примеру товарища Сталина.

(обратно)

7

В обиходном же смысле придурками величали вообще нестроевиков, в том числе и самих писарей, состоявших на довольствии в своих подразделениях.

(обратно)

8

Не исключено, что звезда уже упомянутого мной полковника Брежнева, также проходившего по делу, «закатилась» бы, не успев взойти. В связи с тем, что нынче у Леонида Ильича выявился крупный литературный талант, напрашивается вопрос: не потеряло ли в его лице человечество еще одного Солженицына только из-за того, что его тогда не посадили?

(обратно)

9

Видимо, и для Леонида Ильича этот урок не пропал даром. При расследовании так называемого «Дела с ишаками», Особый отдел, в первую очередь, интересовал вопрос: «почему пение гимна оборвалось именно на словах: „нас вырастил Сталин?“» Не знаю, был ли этот вопрос задан полковнику Брежневу. Как известно, теперь текст государственного гимна СССР, по инициативе Леонида Ильича, изменен, и слова «нас вырастил Сталин» заменены другими.

(обратно)

10

Кто поверит измышлениям Западной пропаганды, что любимец товарища Сталина Карацупа — это очередной вымысел советских пропагандистов из газеты «Пионерская правда».

(обратно)

11

Впрочем, за этот период он успел поднять ленинский комсомол до такого идейного уровня, что он превратился в подлинную кузницу кадров для наших славных чекистов. Комсомольцы «беспокойные сердца» по праву гордятся тем, что из их среды вышли такие «Железные Феликсы» наших дней, как товарищ Семичастный и Шелепин. Кстати, последний (которого звали «Железный Шурик»), пройдя школу подлинной демократии в КГБ, возглавил самую авторитетную организацию — советские профсоюзы. Неразрывная связь комсомол — КГБ — профсоюзы символизирует самую последовательную в мире советскую демократию.

(обратно)

12

Осветить роль «ученых евреев» при придурках мне просто не под силу. Читателю придется довольствоваться скромными эпизодами из моих мемуаров. Злые языки приписывают роль такого рода «ученых евреев» даже женам некоторых выдающихся деятелей нашей партии (например, Молотова, Ворошилова, Микояна, Андреева). Те же злые языки в своей безнаказанности дошли до того, что утверждают, будто Виктория Петровна (Пинхасовна) Брежнева сыграла не последнюю роль в блистательной карьере своего мужа полковника Брежнева.

(обратно)

13

Как известно, «ишаками» называли советские истребители И-16. Видимо, немецкая пропаганда перепутала наших ишаков с самолетами.

(обратно)

14

ДЗОТ — дерево-земляная огневая точка. Блиндаж с деревянным перекрытием в три ряда бревен, усиленным толстым слоем грунта. Из-за значительной толщины земляных стен длина его щелевидной амбразуры, расположенной над самой землей, составляет от 1, 5 до 2,5 метра.

ДОТ — долговременная огневая точка. Капитальное сооружение из железобетона, способное выдержать огонь тяжелой артиллерии. Имело целый ряд амбразур размером от 0,5 метра и выше. Кинжальный огонь станкового немецкого пулемета способен был в течение считанных секунд разнести человека в клочья. При блокировании окруженного ДОТа амбразуры заваливали мешками с песком или прикрывали броней танков, а не солдатскими грудями, вовсе не являвшимися пуленепробиваемыми.

(обратно)

15

Пример Станилевича показывает, что для того чтобы покрыть себя славой, не обязательно закрывать грудью амбразуру, а достаточно попасть в поле зрения газеты «Известия». Я бы не хотел сравнивать тогдашнего редактора «Известий» Алексея Ивановича Аджубея с каким-нибудь придурком Мироненко, но говорят, что именно ему первому пришла в голову гениальная идея разжечь из ленинского бревна пламя коммунистического соревнования.

(обратно)

16

Спустя много лет тетя, как всегда по секрету рассказала, что пальнула в него его очередная любовница, артистка цыганского театра «Ромэн».

(обратно)

17

СМЕРШ — это «Смерть шпионам!» Так называлась советская контрразведка.

(обратно)

18

Как понимает читатель, когда речь идет о заоблачных высотах, никакого значения не имеет, был или не был построен Дворец Советов.

(обратно)

19

Необъяснимый факт: непосредственно на передовой ишаки ни разу не заорали.

(обратно)

20

Орфография приводится в гениальном сталинском написании.

(обратно)

21

По свидетельству однополчан, одним из бесстрашных героев Третьего фронта был полковник Брежнев. В истории Великой Отечественной войны справедливо отмечается стратегический гений и исключительные заслуги Леонида Ильича в разгроме фашистского врага. Но простодушные однополчане, которым тогда и присниться не могло, кем станет полковник Брежнев, утверждают, что Леонид Ильич был в основном знаменит своими бровями, перед которыми не могла устоять ни одна ППЖ — полевая походная жена.

(обратно)

22

Контрольно-пропускной пункт на дорогах в прифронтовой полосе.

(обратно)

Оглавление

  • Вместо предисловия
  • Часть 1. Взвейтесь, кастраты…
  • Часть 2. Солдатская совесть
  • Часть 3. Саперная Одиссея
  • Часть 4. Боец «невидимого фронта»
  • Часть 5. Бледная спирахета — оружие врага
  • Эпилог
  • *** Примечания ***