Качели [Максим Андреевич Далин] (fb2) читать постранично

Макс Далин Качели

…Только небо, только ветер,

Только радость впереди…

Ю. Энтин

Ночь пришла чудовищно душная. Душная и тихая.

В городе так тихо не бывает никогда. Даже в самую глухую полночь под окнами дома пролетают машины. В начале первого проволочется запоздавший трамвай — балкон открыт в тщетной попытке спастись от духоты, слышно так, будто рельсы проложены прямо по комнате: тудух-тудух. Тудух-тудух. Грузно и тяжело. Двери — шарр-рах. Гнусавый голос, отчетливый до головной боли: «Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка…» — и снова — шарр-рах. Тудух-тудух. Тудух-тудух. Звук приближается минуты четыре, удаляется минуты четыре. Воют шаланды со значками «Огнеопасно», проносятся со свистом. Компания гопников пройдет — «Ну ты чё! Я те, нах, говорю!» — и грохнется пустая бутылка. Духота и голоса. Жара, темень, тусклые фонари — от ночи несет бензиновым перегаром, ночь задыхается в собственном поту. Асфальт парит, как сковорода, от него поднимается гудроновый смрад…

Зато в сотне километров от города стоит неописуемая тишь. Железнодорожная станция километрах в пяти от дачи — а ты слышишь тонкий стонущий вздох электрички, призрак звука где-то на пределе слуха. Бывает явственно слышно, как ветер колыхнет листву — но ветра нет, листву ничто не колышет.

Жарко, жарко, жарко.

День прошел невыносимый. От жары люди раздражаются, ссорятся… Мама с папой ссорились с самого утра, огрызались друг на друга; мама сперва не хотела ехать, потом передумала, папа рассердился: «Десять пятниц на неделе!» — вел машину молча, хмуро. Мама ворчала, жаловалась на жару, жаловалась на жизнь, жаловалась на все. Вере было на все наплевать и хотелось только купаться.

Уговорить маму с папой пойти на речку оказалось проще, чем Вера думала. Лесная река была темна и прозрачна, а босая стопа при каждом шаге погружалась глубоко в песок. Вода льнула к телу, как жидкий атлас, особая, лесная вода — но мама с папой не пошли купаться, а вполголоса ссорились на берегу. Когда возвращались с реки, мама окончательно решила уехать на электричке завтра с утра. Папа буркнул, что не намерен сидеть в раскаленном городе в выходной из-за маминых неожиданных взбрыков.

Вера молчала. Мгновенную свежесть леса и речной воды тут же съела жара; было нестерпимо слушать, как родители препираются в такой зной. Вечер изнемогал от духоты — и каждое слово, не только сказанное, но и выслушанное, казалось тяжелым грузом на душе. Мама угрюмо молчала; папа оживленно говорил что-то, чего Вера, размякшая от жары, почти не понимала.

Папа попытался расшевелить ее, шлепнув по заду и игриво потрепав по плечу — но его прикосновения вдруг вызвали у Веры мгновенный и сильный приступ неожиданного раздражения, смешанного с брезгливостью. Вера едва успела побороть порыв ударить папу по лицу — а в следующий миг уже горела от стыда. Именно сейчас, потихоньку переставая быть ребенком, Вера особенно явственно и ярко видела черточки приближающейся старости у своих родителей — но это было бы не страшно, если бы они не имели претензии прикасаться к ней и тискать ее, как в детстве. Когда папа прижимал Веру к себе, она остро чуяла запах стареющего мужского тела и резкого одеколона, психически раскачиваясь от детского удовольствия к настороженной опаске начинающейся девушки. Иногда за веселой папиной улыбкой мерещилась такая дурная изнанка, что Вера скрывала судорогу тошного отвращения — но сразу же за ней приходила жаркая жалость и любовь.

Двойственность мучила сильнее, чем все внешнее.

После вспышки Вера чувствовала себя еще более разбитой.

Ей ничего не хотелось есть. Она поднялась по скрипучим ступенькам в свою келью — чердачную комнатушку, где стояли старый диван и еще более старый комод. Келью наполнял раскаленный золотой воздух. Вера распахнула окно, но воздух стоял совершенно неподвижно, и за окном в косых солнечных лучах необыкновенно медленно плавали пылинки. В неподвижности и безмолвии было что-то неестественное, весь мир казался залитым в прозрачный пластик. Вера кинулась на диван лицом вниз, некоторое время лежала, совершенно бездумно, чувствуя, как тело медленно плавится, растекается, как мороженое — и, незаметно для себя, заснула.

А проснулась ночью.

Вера лежала в душной тишине, смотрела на квадрат окна, синеватый, туманный, на синевато-мутном фоне которого были нарисованы черные ветви — и в самой глубине ее полуочнувшейся души плавало что-то темное, горячее и жуткое, тяжело описуемое, от которого хотелось скорчиться, подтянуть колени к животу и сцепить руки. То ли предчувствие боли, то ли предчувствие страха. То ли предчувствие смерти.

И тут из тишины и духоты родился звук, настолько противоестественный, что Вера замерла. Это показалось. Это почти приснилось.

Качели во дворе. Скрип-скрип. Скрип-скрип.

Ветра нет. А если бы и был — они скрипят под тяжестью тела. Глухая ночь.