Жила-была девочка, и звали ее Алёшка [Таня Танич] (fb2) читать онлайн

Жила-была девочка, и звали ее Алёшка Таня Танич

Пролог

От проблем не убежишь. Об этом твердят глянцевые журналы и модные книжки по саморазвитию. Сколько ни беги — от себя не спрячешься. И это я тоже знаю. Но мое знание не меняет ничего — каждый раз, выходя на улицу, прихватывая плеер и лёгкую куртку, я делаю это. Убегаю от себя.

Главное только вовремя остановиться, повернуть назад, и тогда очередной побег не будет засчитан. Его можно будет назвать как-нибудь буднично — вышла за хлебом, прогуляться, подышать воздухом. Главное — вернуться. Вернуться к тому моменту, когда домой приходит он.

Он не должен думать, что я опять пропала, не должен сомневаться во мне. И дело не в том, что я боюсь потерять свободу или снова оказаться запертой.

Я боюсь за него, больше, чем за себя. Боюсь, что, обнаружив мое исчезновение, он снова отправится на поиски, за которые каждый раз расплачивается слишком дорого. И одновременно с этим я боюсь, что в этот раз он не сможет, не захочет меня возвращать. А это будет значить, что сил у него совсем не осталось. Их забрала я и те проблемы, от которых я безуспешно пытаюсь сбежать.

Я сижу в одном из безлюдных дворов, в укромных арках которого шепчутся тени прошлого, и наблюдаю, как темнота медленно окутывает уставший город. Ещё немного, говорю я себе. Ещё немного, и я встану, надену привычным движением наушники, застегну куртку и снова превращусь в беззаботного человека, вышедшего на вечернюю пробежку. Очень благополучный и жизнерадостный образ — лучший, чтобы скрыть то, что внутри ты пуста и мертва.

Ещё немного, повторяю я, глядя на звёзды, похожие на глазницы вечности, и улыбаюсь. Мне хорошо здесь, несмотря на холод и подступающую темноту, хорошо среди негромких отголосков чужих жизней из чужих окон. Хочется верить, что за ними спряталось настоящее, живое счастье, не такое больное, как наше.

Ещё немного. Только бы не шевелиться, не думать ни о чем, просто сидеть, слушать обрывки разговоров и сердитое бормотание телевизоров, раствориться в этой ночи, довериться ей. Мы не тяготимся обществом друг друга. Мы можем просто молчать, потому что понимаем — любые слова сейчас ни к чему. Когда только ночь твой молчаливый собеседник, становятся лишними любые оправдания, любая ложь.

И в эти самые минуты, полные неспешного откровения, я понимаю, что снова лгу себе, прикрываясь мыслями о том, что сейчас встану и уйду. Мне незачем уходить, я уже опоздала. Я не вернусь домой к ужину, потому что он давно прошёл. И мне не хочется возвращаться ни к ночи, ни к следующему утру. Это желание сильнее меня, и бороться с ним — значит бороться с собой. А для этого я стала слишком слаба, слишком безжизненна.

Словно бы в подтверждение моих догадок уютную тишину ночи разрывает громкий звук любимой мелодии. Звонит мой телефон, и я, закрыв глаза, раскачиваюсь из стороны в сторону в такт музыке. Я люблю эту песню, и прекрасно знаю, кто звонит. Но мне так нравится молчать, не думать о том, что значит мой сегодняшний побег после того, как я решила, что справилась с этим, не раз обещала ему и себе, что подобного больше не повторится — и я просто не беру трубку.

Мне нечего ему сказать. Я понимаю, что последняя надежда найти выход из западни растаяла вместе с лучами солнца, когда я сдалась мягким и вкрадчивым уговорам темноты — внешней ли, внутренней, неважно.

Выхода нет. Мы так и будем продолжать медленно убивать друг друга, пока не сломается кто-то из нас, и я очень хочу, чтобы это был не он. Больше, чем убежать, мне хочется уберечь его — от меня, от самого себя, от того, что происходит между нами.

Телефон продолжает звонить у меня в руках, и я устала считать количество вызовов, оставленных без ответа. Похоже, сегодняшней ночью вопросов между нами станет ещё больше. Но меня по-прежнему волнует только один — как перестать мучить его и освободить от себя? Так, чтобы наверняка. Без утомительных метаний, бесконечных уходов и возвращений, без желания покончить с прошлым, и в то же время оставить несожженным хотя бы один хлипкий мостик.

— Если бы ты не хотела видеть меня, то спряталась бы получше.

В замешательстве я открываю глаза и вижу его прямо перед собой. Он снова легко раскусил меня, прекрасно понимая, что эта очередная попытка побега такая же липовая, как и мое желание никогда не видеть его. Телефон в его руке высвечивает набор моего номера. Музыка продолжает пронзительно звонить на всю округу: любимая песня выдала меня.

— Ты же хотела, чтобы я тебя нашел, — он опускается на колени у моей скамьи, внимательным и немного усталым взглядом пытаясь разогнать стирающий лица сумрак. — Ты не ушла далеко, не отключила мобильный, и я издалека услышал, как он трезвонит в тишине. Я ни о чем не буду тебя спрашивать, Алёша. Просто пойдем домой. Ты прекрасно знаешь, что рано или поздно нам всегда придётся возвращаться именно туда.

— Я не хотела прятаться от тебя. Сама не знаю, что на меня нашло, — тихо отвечаю я, понимая, что эта странная ситуация постепенно становится привычной для нас. — Я же обещала тебе. Обещала, что больше не буду. Я просто засиделась. Тут так хорошо, так спокойно. Мне просто здесь понравилось.

— Хорошо, хорошо… — его голос звучит успокаивающе. — Не волнуйся. Главное — ты здесь и с тобой все в порядке. Ты же помнишь, о чем я говорил тебе? Куда бы ты ни ушла, я найду тебя и отведу домой. Все в порядке. Скоро ты сможешь уснуть и расслабиться. И ничего не бояться. Ведь ничего страшного не может случиться с нами в нашем же доме.

Я киваю, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. «Ничего не может случиться с нами в нашем же доме» — эта фраза стала для нас заклинанием, которое мы постоянно твердим друг другу и в которое продолжаем верить, несмотря ни на что.

— Иди ко мне. Вот так… — он бережно подхватывает меня на руки, и я прижимаюсь к его груди, прислушиваясь к стуку сердца, бьющегося гулко и тревожно.

— Я не убегала, — снова виновато говорю я, поднимая голову и глядя в его глаза, в глубине которых сверкает беспокойство и страх. Я знаю, чего он боится — что в следующий раз опоздает, а я уйду слишком далеко. И я бы точно сделала это, если бы только знала место, где прошлое потеряет власть надо мной и все воспоминания сотрутся. — Пока ты есть, и ты где-то рядом, я всегда буду возвращаться. Даже против воли, ты знаешь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Да, знаю, — он кивает, выходя на освещенную фонарями улицу и я зажмурившись, прячу лицо у него на груди. — Пока ты и я есть на этой земле, мы будем вместе, — тихо напоминает он еще одно мое обещание.

— В горе и радости, — повторяю я слова однажды данного обета и, они словно камешки, одно за другим тонут в мягкой ткани его распахнутого пальто. — В богатстве и бедности.

— В болезни и здравии, — добавляет он, и я слышу, с какой болью даётся ему этот ответ. Даже я понимаю, что больна, но единственное, о чем волнуюсь — это о том, как тяжело ему принимать очевидное, то, против чего он так долго и упрямо протестовал.

— Пока смерть не разлучит нас, — заканчиваю я брачное обещание, которое мы дали однажды, будучи беззаботными и абсолютно счастливыми.

В наступившей тишине слышны только его размеренные шаги, тихий шорох шин проезжающихся мимо машин и негромкое потрескивание электропроводов у нас над головами. А внутри меня продолжает звенеть, не утихая, последняя фраза. Пока смерть не разлучит нас…

Я недоверчиво приподнимаю голову, чувствуя, как волнение продолжает заполнять меня, а пелена, закрывшая выход из тупика, постепенно сползает вниз и падает. Неужели это он и есть — тот самый ответ на мои вопросы, такой простой и очевидный?

Как часто мы игнорируем самый простой выход в угоду собственным страхам. Но стоит лишь отбросить их — и все становится понятно и просто. Лёгкая улыбка трогает уголки моих губ, и я чувствую, как большая чёрная дыра внутри начинает затягиваться, чтобы прекратить высасывать жизнь из меня и из него. Я нашла способ, как с ней справиться.

Именно так все и должно быть — с этой неотступной мыслью я засыпаю и посыпаюсь уже несколько дней. Я знаю, что поступаю жестоко, но правильно, спасая нас обоих. Его — от боли, которую причиняю ему каждый день, находясь рядом, себя — от разъедающего изнутри отчаяния за то, что делаю с ним.

Уверенность в собственном выборе придаёт мне сил не впасть в суетливую спешку. К окончательному шагу я готовлюсь обстоятельно, не испытывая ни страха, ни сомнений, ни грусти. Мне не о чем сокрушаться и не за что себя жалеть. Ведь, оборачиваясь назад и вспоминая все с самого начала, я понимаю — у меня была очень счастливая жизнь.

Часть 1

Глава 1. Я

Я была счастливицей с детства — говорили, что даже родилась в рубашке. Проверить, правда это или нет, я не могла, поэтому просто поверила тому, что акушерка, принявшая меня, едва живую, после трудных родов, громко заявила: "Ух, какая девка! Везучей будет!" С этой легендой я поступила в дом малютки, с ней же и вышла оттуда. И несла ее с собой постоянно, как паспорт или свидетельство, или мою первую настоящую сказку.

В сказке я оказалась едва ли не с первого дня. Уже то, что меня оставили в больнице, написав отказ, а не выбросили из окна движущегося поезда или спрятали где-нибудь под скамейкой в заброшенном парке, было хорошим знаком и удачным началом волшебного жизненного пути.

Потом мне повезло во второй раз, когда при переводе из роддома вечно рассеянные регистраторши что-то напутали в документах, и в дом малютки я поступила под мужским именем Алексей. Пока чиновники впопыхах пытались исправить путаницу, в новом доме меня величали нейтрально — Лёшкой. В результате возни с документами, затянувшейся на пару лет, прозвище прижилось, я с радостью откликалась на него, не понимая, зачем нужно что-то менять, и почему строгие тети в костюмах вдруг начали спрашивать:

— Деточка, а какое имя ты бы себе хотела?

Я стояла на своем, утверждая, что зовут меня Лёшкой, и никак иначе. Конфуз удалось замять компромиссным переигрыванием мужского имени на женский лад. В итоге в исправленной метрике вывели звучное и красивое "Алексия Подбельская", и все успокоились. А я — я была счастлива. Мне ужасно нравилось так называться.

— Надо же, такая маленькая и такая упрямая, — говорили наши воспитатели. — Имя какое специально для нее придумали! Не каждому ребенку так везет!

Так моя везучесть стала чем-то само собой разумеющимся, и я сама свято верила в нее. Тем более, мне повезло в третий раз, на этот раз с детским домом, в который я попала после достижения четырехлетнего возраста. Это был небольшой, старый, "малокомплектный" приют. В отличие от огромных и солидных детских домов-интернатов на несколько сотен воспитанников, нас, сирот от четырех до пятнадцати лет, насчитывалось здесь до сорока человек. В приюте даже не было классных комнат для обучения, для этого просто не хватило места. Весь второй этаж занимали спальни девочек и мальчиков, а на первом размещались столовая, игровые комнаты и небольшой актовый зал с библиотекой.

Состояние моего нового жилища, конечно, оставляло желать лучшего. Некогда роскошное, хоть и небольшое здание санатория для перенесших туберкулёз граждан, отданное послевоенным беспризорникам, за сорок лет изрядно прохудилось. Оно натужно хрипело, сипело, вздыхало каждой деревянной ступенькой, каждой полуоторванной оконной рамой, каждой дверцей, едва не слетавшей с петель. В морозные и вьюжные зимние ночи мы мерзли в своих кроватях от гуляющих по этажам сквозняков. Я даже привыкла спать в шапке и варежках — это было так необычно, будто на зиму мы переселялись в страну Деда Мороза. Во время межсезонных дождей бороться с протекающей крышей приходилось путем расстановки по комнатам больших кастрюль и тазиков, и ритмичное постукивание капель о металлическую поверхность стало моей любимой колыбельной перед сном.

Зато в этом небольшом и уютном мирке все было просто и очень искренне. Сердобольные нянечки и воспитатели действительно нас любили, воспринимая каждую "сиротинушку" почти как родного ребенка и балуя по мере возможностей. Они старательно прикармливали воспитанников сверхнормированным пайком, который удавалось раздобыть на продуктовых базах всеми правдами и неправдами. В то время как на огромной территории Страны Советов процветал подход: "Работник! Тащи домой, все, что плохо лежит!", наши взрослые действовали наоборот — несли из дому старые игрушки, потрепанную, но еще годную одежду, редкие конфеты и печенье, которые покупали за свою же, кровную и небольшую зарплату.

Ну а наш общий отец, или "батька", как привыкли называть в приюте директора Петра Степановича, уделял все свое внимание нашему окультуриванию. Тем более, что важные чиновники всячески способствовали идеологической окраске воспитания и тому, чтобы дети-сироты не чувствовали себя обделенными. К нам регулярно приезжали с выступлениями ансамбли самодеятельности различных заводов-фабрик и, едва помещаясь в актовом зале, истошно пели со сцены патриотические песни. Нас дружно и организованно водили в кукольный театр и цирк. Когда мы заходили и садились на свои места, занимая сразу несколько рядов, по залу бежал испуганный шепоток: "Детдомовские пришли". Многие из наших сердились и обижались на такое испуганно-брезгливое отношение, самые же отчаянные и хулиганистые начинали громко и непристойно комментировать происходящее на сцене, а мы, движимые чувством солидарности, громко смеялись и портили представление благополучным девочкам и мальчикам.

Но это были всего лишь показательные культурные мероприятия, настоящая жизнь протекала внутри нашего приюта. Именно там мы устраивали представления, спектакли и концерты, был бы только повод. Праздник осени, день конституции, маевка, новый год — каждое из этих событий превращалось в небольшой маскарад с костюмами, сшитыми из старых штор и покрывал, с обязательной музыкой, смешными танцами и вкусненьким на ужин. Так что я росла живым и жизнерадостным ребенком, не чувствуя особой обделенности и обиды на жизнь. И пусть у меня были залатанные колготки и растоптанная, не по размеру обувь — проблема легко решалась с помощью подложенного под большой палец клочка газеты, и расстраиваться из-за этого было как-то глупо.

И даже вопрос "Почему же меня бросили?", такой болезненный и сложный для всех наших, постепенно отошел для меня на второй план. Было время, когда в дождливые или морозные дни я вместе со всеми могла часами стоять у больших окон, прижимаясь к стеклу носом и отогревая его своим дыханием, будто бы разглядывая улицу. На самом деле каждый из нас ждал, что прямо сейчас, через секунду, или минуту, или через час, а может на следующей неделе, или спустя год на тропинке, ведущей к воротам, покажется мама, потерявшая любимого сына или дочку из-за какой-то путаницы-чепухи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Но время шло, мамы все не показывались, и, несмотря на то, что многие все еще продолжали надеяться на чудо, я постепенно остывала к этой идее. Маленькая и неприятная догадка, нехарактерная для детского мозга, росла и крепла во мне с каждым днем, с каждым новым взглядом на пустую дорожку. И проснувшись однажды утром, я вдруг осознала — не стоит больше стоять у окна и смотреть на аллею у входа. Мама не придет. Не придет никогда, ведь однажды она уже ушла — и не потому, что меня у нее украли цыгане или злые бандиты. Просто она взяла и решила: я ей не нужна. Так бывает.

Ну и пусть я никогда не вернусь домой, с какой-то странной, недетской решимостью рассудила я. Мой дом здесь и он ничем не хуже, чем у нормальных девочек и мальчиков. Просто он больше, и семья моя — настоящая, живая семья — тоже больше, и любви у меня больше, и братьев, и сестер, и даже мам. И все они добрые и заботливые, никто никуда не исчезнет, не бросит друг друга по непонятной причине. А за невысоким забором вокруг нашего дома есть целый мир, огромный, интересный, полный сюрпризов и настоящих, взаправдашних чудес. И я не буду грустить из-за того, что от меня отказались родители. Я их и не знаю совсем, а значит они для меня никто, ничто. Как можно злиться на ничто? Его же нет, это пустое место. Вот и я не буду расстраиваться из-за того, чего у меня никогда не было.

Видимо, эта непривычная для ребенка готовность смотреть в лицо неприятной правде была единственным проблеском моего здравомыслия. В остальном же я была совершенной чудачкой. Из-за склонности к выдумкам и проделкам, болтовне с выдуманными чудищами и волшебными человечками, все больше взрослых и детей меня так и воспринимали — как пришельца из другой, волшебной страны, который живет по своим законам и немножечко не от мира сего.

Правда, на маленькую фею я совсем не походила, напоминая, скорее, проказника-лепрекона: копна ярко-рыжих, торчащих во все стороны волос, щедрая россыпь веснушек, которыми меня, будто краской, забрызгали с головы до пят, и хитро-озорное выражение лица, наталкивавшее взрослых на мысли о том, что я опять что-то затеваю. А привычка убегать и прятаться в неположенных местах часто заставляла воспитателей восклицать: "Ну что за девчонка! Настоящий чертенок!"

Мне, конечно же, хотелось, чтобы меня хвалили и называли хорошей. Но вокруг было так много нового, что приходилось выбирать — или ты пай-девочка или живешь интересно. И я без оглядки выбрала второе.

Каждый день в моем распоряжении были небольшая речушка и лесок вокруг нашего корпуса, куда я сбегала хотя бы на час, легко перескакивая через хлипкий и невысокий заборчик. Сначала воспитатели пытались пресечь эти самовольные отлучки, но вскоре махнули на меня рукой. Я всегда возвращалась в одно и то же время, незадолго до ужина, принося с собой охапки полевых цветов и находки-сокровища: обломок ракетки, треснувший теннисный шарик, дырявый футбольный мяч, почти целую куклу, у которой не было всего лишь одного глаза — и развлекала их историями о том, какой мне сегодня встретился жук и что за нора таинственного чудища обнаружилась под старым деревом.

— Что за балаболка! — смеясь, сетовали взрослые. — Тебе бы на конкурсах выступать!

Я не слушала их особо, только сыпала новыми баснями, наспех сочиненными стишками-песенками и прочими прибаутками. Чувствуя себя первооткрывателем нового, неизвестного мира, мне хотелось поделиться открытиями со всеми, кто был рядом.

Когда же наступал вечер, приходило время отбоя, и ночные воспитатели гасили лампы в наших спальнях, начиналось самое интересное. Шепотом, при свете фонарика, я разыгрывала страшные "невыдуманные" истории про призраков, одноруких пиратов, страшных мертвых королев и потерянных принцесс. Некоторые их соседок, боязливо ёжась, только покрепче запахивали на себе одеяла, а некоторые начинали предательски визжать, после чего вся наша неспящая компания, словно стая испуганных мышей, бросалась врассыпную по кроватям. Мы знали точно — сейчас придет очень сердитая "воспетка", и нам точно придется несладко, если хоть кого-то обнаружат не на своем месте.

Мне удавалось безбедно и весело вести эту приключенческо-ночную жизнь до тех пор, пока одна из девчонок в ответ на грозное: "Так! Что тут у вас происходит!?" — не выдала всех, предательски пропищав:

— Это Алешка! Это она опять нас пугает!

— Что значит опять? — озадачилась воспитатель.

— Она все время так! Не дает спать и пугает!

Так я впервые попала в кабинет к Петру Степановичу в качестве злостной нарушительницы порядка. Наш добрый детдомовский батька посмотрел на меня, хитро прищурившись, и потребовал:

— Ну что, солнечный зайчик? Может, ты и меня напугаешь?

Я стояла, переминаясь с ноги на ногу, и не понимала, как можно напугать такого большого человека. Он же взрослый, ему ничего не страшно. Его легче было рассмешить. И, забыв о растерянности и смущении, я начала копировать наших воспитателей и нянечек, разыграв в лицах несколько представлений — утренние сборы на завтрак, вечерняя прогулка и отбой.

Петр Степанович хохотал, похлопывая себя ладонями по коленкам.

— А ну, еще, еще покажи! — потребовал он.

Я была только рада стараться. В следующий раз мне пришлось повторить этот номер уже с импровизированной сцены во время осенней ярмарки, и реакция публики была похожей на директорскую. Удивительно, но не обижались даже пародируемые взрослые, а, наоборот, подходили ко мне и требовали: "Вот это я так говорю? А давай еще!" Дети тоже не оставались в стороне и наперебой просили: "И меня! И меня покажи!"

Так я стала кем-то вроде заслуженной артистки нашего маленького приюта. На каждом празднике, на каждом представлении у меня был коронный номер. Оказалось, я умею не только веселить, но и вызывать прямо противоположные чувства. Когда я читала со сцены длинные стихи о войне, горе и разлуке, редкий взрослый оставался равнодушным. Сентиментальные воспитательницы, не стесняясь, плакали, некоторые даже навзрыд, закрыв лицо руками. Потом, растроганные, они подходили ко мне, крепко обнимали, целовали в веснушчатые щеки, называли "бедовой сиротинушкой", подкладывая в оттопыренный карман растянутой кофты конфетку или кусочек печенья.

Я не понимала, почему это происходит, но мне была приятна такая реакция. Взрослые будто снимали маски привычной серьезности, позволяя себе быть настоящими. Я находила их очень красивыми в этот момент.

В конце концов, мне удалось выжать слезу даже из Петра Степановича, когда на торжественной линейке в честь визита очередной комиссии я наизусть прочла десятиминутную речь Макаренко о роли семьи:

— Семья приносит полноту жизни! Семья приносит счастье! Но каждая семья, в особенности в жизни социалистического общества, является, прежде всего, большим делом, имеющим государственное значение! — гордо процитировала я, параллельно замечая, как увлажнились глаза нашего доброго батьки, и с какими удивленными лицами застыли рядом важные дяденьки и тетеньки в форменных костюмах.

— Что это еще за самородок? — с интересом протянула самая монументальная из женщин, важно потрясая прической, похожей на башню.

— Это солнышко наше, Алешенька, — теплым голосом ответил Петр Степанович, подманивая меня к себе рукой, дескать, подходи, деточка, не стесняйся.

Я и не думала стесняться. С интересом изучая группу взрослых, которые воспринимались скорее как новая публика, а не грозные проверяющие, я тут же принялась активно общаться.

— Алеша? Что за странное имя для девочки? — обращаясь больше к Петру Степановичу, поинтересовалась монументальная дама.

— И вовсе не странное! А очень красивое! — выпалила я, не дожидаясь, пока директор откроет рот, — Меня зовут Алексия Подбельская! Петровна… — добавила я собственное отчество, взятое в честь нашего директора (в метрике в этой графе все равно стоял прочерк) и умолкла, немного смутившись от пристальных и недоуменных взглядов чиновников.

— Хм…Что это еще за буржуазные происки? Алексия! — будто испытывая мое имя на патриотичность и принадлежность к пролетарскому классу, пробурчал коллега дамы с прической.

— Не надо обзывать меня буржуем! — горячо возразила я. — Я такой же советский человек, как и вы! А судить людей по имени — несправедливо!

Некоторые из проверяющих шумно засопели, прикрывая рты и пытаясь подавить смешок, который вызвало мое искреннее возмущение, а монументальная дама, наклонившись ко мне, очень серьезным голосом задала еще один вопрос:

— А сколько же лет вам, Алексия Петровна?

— Шесть лет и два месяца, — пытаясь сохранять спокойное достоинство, ответила я. — Я уже давно взрослая! И я обо всем знаю, что творится в мире! Про перестройку знаю. И про Рейгана с его бомбами. Я, между прочим, газеты читаю, как и вы.

На этом месте члены комиссии все же не сдержались, и громкий взрыв дружного смеха прокатился по нашему двору.

— Я смотрю, вас хорошо воспитали здесь, Алексия Петровна, — отсмеявшись и пытаясь больше не улыбаться, продолжила разговор моя собеседница. — Приятно осознавать, какое поколение детей подрастает на смену нам, старым коммунистам. А приходите-ка к нам через месяц, на День Революции. Вы стихи читаете?

— Конечно, читаю. Я много стихов знаю! — радостно заверила я, предчувствуя новую сцену и новую публику.

— Приходите, почитаете. А мы вас послушаем. Петр Степанович, что же вы от нас таланты скрываете? Тут в ближайшее время такой серьезный конкурс намечается, кто знает, может ваша Алексия Петровна засверкает на всесоюзном уровне, а?

Так я вышла на свою новую сцену. Впервые выступив на торжественном собрании в местном отделе образования с очень патриотичным и революционным стихотворением, я, в буквальном смысле слова, не могла спуститься назад, за кулисы. Предложения и приглашения сыпались одно за другим: меня звали выступать на заводы, фабрики, большие промышленные предприятия, на смотры юных талантов, конкурсы чтецов, на торжества в научно-исследовательские институты, на открытия больниц и трамвайных депо.

Во второй половине восьмидесятых в Стране Советов на пике моды были талантливые и яркие дети. Им с удовольствием уделяли внимание, с ними беседовали высшие чины, о них говорили на радио и писали в газетах. Так что весь мой предшкольный год был наполнен разнообразными конкурсами-поездками-выступлениями.

В нашем городе я стала настоящей знаменитостью. Всем хотелось посмотреть, как маленькая, растрепанная рыжеволосая артистка, ни капли не стесняясь публики, читает звонким голосом не только традиционные "правильные" стихи, но и более пикантные творения некогда запрещенных Мандельштама, Пастернака и Ахматовой.

— Новых песен не насвистывай, песней долго ль обмануть! Но когти, когти неистовей, мне чахоточную грудь! — самозабвенно закидывая голову, декламировала я в большом зале библиотеки во время собрания местных литераторов, а взрослая публика, потрясенно молчавшая пару секунд после окончания выступления, взрывалась бурными аплодисментами.

Я была счастлива от внимания такого большого количества людей и с радостью привозила в наш детский дом призы, благодарственные письма и грамоты. Неизвестно, чем бы закончился этот резкий взлет, если бы моему дальнейшему продвижению, не помешал, как это ни странно, сам Петр Степанович.

Именно он не дал разрешение на мое участие в республиканском конкурсе чтецов, настояв на том, чтобы я не углублялась в поездки-разъезды-конкурсы, а шла себе учиться, как нормальный ребенок. Быструю и раннюю славу добрый батька воспринял не как подарок судьбы, а как искушение, от которого меня следовало уберечь и всеми правдами неправдами вернуть обратно, в нормальное, обычное детство.

— Знаю я этих благодетелей! — не скрывая возмущения, говорил он своей помощнице, в то время как я, терзаясь тайной обидой на него и его решение, подсматривала в замочную скважину кабинета. — Как в поговорке, поматросят и бросят! Это она им вундеркинд и забава лет до десяти, потом вырастет, станет как все, и живи после этого, как знаешь! Нет, решительно, никаких конкурсов, так и напиши — по причине несовместимости со школьным образованием!

— Но Петр Степанович, это же выше, чем уровень гороно… Её же как представительницу области хотели направить.

— Ничего не знаю! Ничего! — сердито постукивая ладонью по видавшему виды столу, стоял на своем директор. — У них возрастная группа какая в конкурсе? От восьми до двенадцати лет! Алешка туда никаким боком не проходит! Ей в первый класс надо — и точка! Все, пиши отказ, пиши и нечего обсуждать!

— Петр… Степанович… — казалось, заместитель опасалась последствий этого письма больше сиюминутного гнева начальника. — Так неприятности могут быть… Закроют же…

— Кого закроют? Нас — закроют? Не смеши-ка ты меня, Лилия Ивановна! Нас двадцать лет уже закрывают! И что? Не на тех напали! Все, не хочу тебя больше слушать! Что за малодушие такое? Мало того, что дитё, как обезьянку таскают по всем местным конторам, нет, давайте ее в Киев, а потом в Москву вытянем и окончательно загубим жизнь!

Я не могла понять, о чем говорит Петр Степанович, и решила все по-своему: меня наказывают, зло, несправедливо, а значит, я на всех обижусь, перестану разговаривать, спрячусь под одеяло и тихонечко умру.

И пусть они порыдают над моей красивой могилкой. Да будет уже поздно.

На следующее утро вытянуть меня из-под горы покрывал, под которыми я добровольно схоронилась, не смогли ни уговоры нянечек, ни угрозы воспитателей. Ситуация еще больше накалилась, когда пришла ночная смена, не склонная церемониться с малолетними нахалами.

Лишь только вмешательство Петра Степановича спасло меня от насильственного извлечения на свет божий. Оставив негодующих педагогов за дверью, что было само по себе немыслимо — идти на поводу у зазнавшейся нахалки — он тихонько пересек нашу большую спальню и сел на мою кровать. Я, подглядывая за происходящим сквозь дырку в покрывале, напряглась и засопела. Все же, я любила нашего директора и чувствовала, что не смогу долго сопротивляться его мягким доводам и вкрадчивому голосу.

— Алеша, ты зря прячешься. Никто тебе ничего не запрещает. Если хочешь на конкурс, езжай на конкурс.

— Да? — из-под горы покрывал показалась моя растрепанная голова. Я ожидала всего, чего угодно — убеждения, укоров, воззваний к моему разуму и чувству взрослости, но только не этого.

— Конечно, девочка. Ты же ни в чем не провинилась, за что мне тебя наказывать? — угадывая мои тайные мысли, продолжил он, и я, движимая доверием вперемешку с любопытством, выкарабкалась из своего заточения, пододвигаясь ближе. — Вот только как нам быть со школой? Ну да ничего, не пойдешь в первый класс, подождем еще годик. Или два, если понадобится.

— Как не пойду? — даже подпрыгнула я. — Я хочу учиться!

— А зачем тебе учиться? Ты будешь другим занята. Будешь ездить на конкурсы, выступать. Тебе же это нравится?

— Нравится. Но учиться мне тоже нравится! Я не могу пропустить школу! Я же не лентяйка какая-нибудь! — вспыхнула я, вообразив себя, восьмилетнюю, в одном классе с малышней. Разница в целый год казалась мне едва ли не катастрофой.

— Конкурсы подождут! А учеба — нет! Я хочу в первый класс!

Петр Степанович улыбнулся, глядя на меня.

— Ну, раз такое твое решение, тогда у меня есть еще один сюрприз. Ты пойдешь не в обычную школу, а в специальную. В самую лучшую в городе. Ты же у нас такая одаренная девочка, — и он потрепал меня по волосам в порыве отческой нежности. — Правда, школа далеко отсюда, уж не знаю, чем думали те, кто направлял тебя… — Петр Степанович смущенно прокашлялся, осознав, что вслух беседует сам с собой. — Так что, вот такой нам подарок от отдела образования! Говорят, у них там английский с первого класса, бананы на завтрак, а после уроков даже мультики показывают!

Глава 2. Школа

С той самой минуты я влюбилась в свою новую школу. Меня даже не расстраивало то, что я попаду к незнакомым детям, где не будет никого из наших. По давней традиции, свежеиспеченные приютские первоклашки направлялись в ближайшее образовательное учреждение, которое учило детей-сирот со времен возникновения детского дома, а значит, уже больше сорока лет. Из-за этой специфики школа успела прослыть неблагополучной, и чад своих туда родители отдавали без энтузиазма, если только в другие места не удавалось пристроить. Группку детдомовских новобранцев традиционно распределяли в последний, так называемый класс выравнивания, куда, кроме них попадали отъявленные лоботрясы и дети из неблагополучных семей.

Все эти особенности "справедливого" отношения моим братьям и сестрам только предстояло познать на практике. А я тем временем не спала ночами от волнения и радости, вычеркивая дни до первого сентября в маленьком карманном календарике, и грезила о том, как скоро я буду болтать по-английски, чтобы учить стихотворения, например, Шекспира для участия в конкурсах уже международного уровня.

Готовили и провожали в "важную" школу меня, как героиню, всем приютом. Нянечки и воспитатели хотели, чтобы выглядела я ничуть не хуже остальных детей, поэтому, в очередной раз, явив чудеса изобретательности, пошили мне белый передник с пышными оборками буквально из ничего. Где-то взялось и "модное" школьное платье с воротником-стоечкой и юбкой в крупную складку. А новые лаковые туфли преподнес в подарок сам Петр Степанович, пожелав, чтобы мои первые шаги в школьной жизни были уверенными и вели только к победам.

Накануне первого сентября в приюте было шумно и весело. Нас, девятерых первоклашек, чествовали на праздничном вечере, из старых хрипящих колонок играла музыка, мы визжали и прыгали, подпевая песенкам о школе, и, конечно же, не находили себе места от радостного предвкушения.

Ночью я несколько раз вскакивала с постели и проверяла, все ли в порядке с моей формой, портфелем и не настало ли еще время собираться. После чего на следующее утро я, конечно же, проспала.

Успокоившись только с рассветом, я провалилась в такую крепкую, тягуче-сладкую дрему, что не услышала даже команду к подъему, и осталась лежать, посапывая, под одеялом, в то время, как остальные дети, резво вскочив, бегали умываться и надевали свои форменные пиджачки и платьица. И только громкий вскрик воспитательницы, с которой я должна была ехать до самой школы, смог вырвать меня из царства коварного Морфея. Резко вскочив на ноги от испуганно-отчаянного "Алексия!", я не могла ничего понять. Почему ругается всегда очень спокойная Лилия Ивановна, почему с таким ужасом и жалостью смотрят на меня остальные девочки, причесанные и заплетенные, в то время, как я, неодетая, растрепанная, с привычно всклокоченными волосами, пытаюсь осознать, что произошло.

Мой первый школьный день начинался с серьезного опоздания.

Даже сборы в рекордно короткое время не могли исправить ситуацию: на торжественную линейку я никак не успевала. И пусть мы с Лилией Ивановной выбежали всего лишь через несколько минут после отбытия вереницы наших первоклассников и догнали, а потом перегнали эту процессию. В положенные восемь тридцать, когда в моей самой лучшей городской школе прозвенел первый звонок, возвещая о начале торжества, я стояла на остановке, зареванная и пыльная, в ожидании автобуса, на котором предстояло ехать, в лучшем случае, минут тридцать.

— Ничего, Алешенька, ну подумаешь, пропустим линейку! Разве ты мало праздников за последний год повидала? Главное, на первый урок успеть, хоть бы не в самом конце прийти!

Так оно и вышло. Мы влетели в опустевший школьный коридор, когда и первоклассники и ученики постарше заняли свои места за партами. Традиционный первосентябрьский "урок мира" шел уже несколько минут. Еще немного пометавшись от двери к двери в поисках нужного класса, я, наконец, нашла нужную металлическую табличку с выгравированным на ней "1-А".

Пока Лилия Ивановна, постучавшись в классную комнату, вызвала учительницу в холл для объяснения ситуации, я, не в силах сдержать любопытства, пыталась заглянуть в класс через спины взрослых. Но все, что мне удалось рассмотреть — это большие, сияющие светом окна, с многочисленными зелеными растениями на них. Сердце в груди плясало от волнения и радости: вот он, мой новый дом. Вот она, моя новая жизнь.

В порыве детского восторга я не замечала больше ничего. Ни того, как сбивчиво, краснея и смущаясь перед модно одетой красавицей-коллегой, Лилия Ивановна пытается объяснить причину нашего опоздания. Ни того, с какой смесью неприязни и презрения смотрит на нас преподаватель школы, предупрежденная о специфической ученице в классе, но не подозревавшая о подобной наглости "этих детдомовских" — мало того, что опоздали, так еще и от занятия отрывают. Ни того, как неискренне улыбаясь, блистательная дама произносит:

— Конечно же, Алешенька, мы тебе очень рады. Меня зовут Таисия Павловна. Проходи, я познакомлю тебя с остальными ребятами.

Широко улыбнувшись на прощание взволнованной Лилии Ивановне, я без страха переступила порог классной комнаты навстречу школьному будущему и новым друзья — замечательным и добрым девочкам и мальчикам.

Каково же было мое удивление, когда стоя у доски во время знакомства с классом, я увидела откровенно злые и враждебные лица будущих «друзей». Похоже, этот коллектив не собирался меня ни любить, ни принимать, ни, тем более, восторгаться.

Масла в огонь подлила и пламенная речь Таисии Павловны о том, что отныне их дружная семья пополнилась еще одним человеком, юным дарованием, завоевавшим любовь и признание многочисленными выступлениями во имя советского детства, безоблачного и счастливого. И относиться ко мне, дарованию, нужно с особым пониманием, потому что домашнего очага я была лишена с рождения, и лишь только замечательная советская страна дала мне возможность находиться сегодня здесь, в светлом и чистом классе, в тепле и уюте, к которым я, наверное, не привыкла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Чувствуя, как щеки заливает краска стыда, и желание отряхнуть с одежды невидимую грязь становится нестерпимым, я хотела одного — провалиться под землю. Насмешливые взгляды одноклассников жгли меня сильнее раскаленного железа. Несмотря на неискренне-издевательский призыв смириться с ситуацией и принять меня в свой благополучный коллектив, никто из потенциальных братьев и сестер делать этого не собирался.

Как оказалось, за месяц до этого в благопристойные семьи нашего города проникли слухи о том, что в одном классе с детьми партработников и директоров продуктовых баз будет учиться ребенок без роду и племени, та самая малолетняя выскочка, которая хорошо смотрелась на сцене во время собраний и торжеств, но только не в одном коллективе с нормальными детками. Наверняка, у нее вши, и она точно научит всех материться, дружно решили порядочные граждане. Именно эти настроения будущие одноклассники впитали, как губки, будучи в возрасте, когда взрослые все еще являлись для них авторитетом. И хоть явных причин своей неприязни ко мне они назвать не могли, но слабее их предубеждение от этого не становилось.

То, что впервые в жизни мне не по силам сломать ледяную стену отчуждения, я поняла сразу же, во время определения мне места в классе. Не все дети сидели по парам, возле многих были свободные места, но, несмотря на это, я никак не могла найти себе парту.

— Ну, иди, Алёшенька, садись. И продолжим наш самый первый, настоящий школьный урок, на который ты немного опоздала, — елейным голосом добавила Таисия Павловна. — Надеюсь, это было в первый и последний раз. Я понимаю, тебе надо добираться на автобусах, но у тебя же льгота на проезд, видишь, как наше советское государство заботится о малоимущих детках. Так что будь достойна этой чести, не нарушай больше дисциплину.

Я, пытаясь подавить испуг, злость и желание закричать о том, что я не малоимущая, неуверенно направилась к первой парте в левом ряду. За ней сидела очаровательная девчушка с огромным бантом и бездонными синими глазами, похожая на маленькую фею.

— Здесь занято! — внезапно зашипело на меня неземное существо и очень свирепо сдвинуло белесые бровки.

Уже после окончания этого безумного дня я придумала тысячи остроумных и язвительных ответов на такое откровенное вранье. Но в ту самую секунду я не нашла, что сказать, и чувствуя, как грохочет в висках кровь, направилась к следующему пустому месту.

— Занято! — сказала мне умная девочка в очках.

— Занято! — услышала я от мальчика, на столе которого лежала жутко занятная вещица — импортная ручка с цветными кнопками.

— Занято! — ответил умилительный, но очень решительный в своем нежелании быть моим соседом по парте толстячок.

Совершенно растерявшись, и не зная, что делать, я начала подходить к партам, за которыми ученики сидели по двое, в попытке примоститься хотя бы к ним, раз мне не разрешили присесть на свободные места — и этим дала новый повод для веселья.

— Занято! — с радостью кричали мне дружные парочки, потешаясь над моей недалекостью: надо же, совсем глупая, ну куда она лезет!

"Занято!" "Занято!" — не могу вспомнить, сколько раз я услышала это слово-пощечину, прежде, чем добралась до последней парты, той самой галёрки, где обычно сидят самые отъявленные лоботрясы или белые вороны, с которыми никто не хочет дружить и общаться.

К тому моменту я уже еле держалась на ногах, поэтому то, что меня не отвергли в очередной раз, поняла не сразу. Плюхнувшись на скамью (в младшей школе у нас были старые, "сталинского" образца парты с хлопающими деревянными крышками) я не могла поверить, что мне все-таки удалось сесть. Глаза нестерпимо жгло, а сердце в груди разрывалось от пережитого унижения.

Вот так школа! Вот так начало славного пути! Вот так добрая учительница Таисия Павловна, с нескрываемым удовольствием наблюдавшая, как меня, словно теннисный мячик, пинают от парты к парте, и не подумавшая даже вмешаться и прекратить этот жестокий спектакль.

Ошарашено глядя, как на синюю поверхность стола капают слезы моей обиды, похожие на смешных человечков-клякс, я понимала одно: надо терпеть, надо держаться, чтобы не доставить этим злым детям возможности увидеть, насколько сильно они меня ранили. Когда же между каплями слез внезапно возникла конфета "Каракум" в желто-черной шелестящей обертке, я испуганно отшатнулась.

В том, что это все не к добру, у меня не было ни малейших сомнений.

Я ошибалась. Нерешительно повернувшись к единственному не унизившему меня человеку в классе, я увидела глаза, которых почему-то не заметила, стоя у доски. Черные, обжигающие и очень неласковые, они смотрели на меня сердито, но без брезгливости или чувства превосходства.

— Ну, чего смотришь? Возьми конфету и успокойся, — услышала я сердитый и чуть хрипловатый мальчишеский голос.

Я послушно взяла сладость, недоверчиво разглядываю утешителя: мальчика моего возраста, но с таким сосредоточенным и серьезным выражением на детском лице, что казалось, это взрослый, превращенный в ребенка по прихоти злого волшебника.

— Ну, все? Порядок? Тоже мне… надумала реветь из-за дураков, — пробурчал он, и мне почему-то стало стыдно за свои слезы.

— А как тебя зовут? — спросила я, улыбаясь перепачканнымишоколадом губами.

— Марк. Марк Казарин.

— А меня Алеша, — зашептала я, пригнув голову к парте, потому что учительница тут же начала недовольно коситься в нашу сторону.

— Я знаю, — заявил он, по-прежнему глядя исподлобья, и вдруг неожиданно добавил: — Красивое имя.

— Его специально для меня придумали! — не скрывая собственной важности по этому поводу, сообщила я и еще раз улыбнулась ему.

Урок шел своим чередом. Таисия Павловна еще немного поговорила о высоких материях: о важности сегодняшнего дня, о дороге, длиной в десять лет, в конце которой мы станем взрослыми людьми, комсомольцами и строителями коммунизма. О дедушке Ленине, о Великом Октябре, давшем возможность всем детям нашей огромной страны почувствовать себя равными, независимо от происхождения.

— Врет, — упрямо сжав губы, прокомментировал Марк.

— Еще как врет, — подтвердила я, внимательно изучая одноклассников, которые вовсе не считали меня ровней, но, тем не менее, предпочитали делать очень правильные лица, поддакивая учительнице.

Марк понимающе кивнул, и мы, еще раз переглянувшись, вдруг прыснули со смеху, зажимая руками рты, чтобы не привлекать всеобщего внимания.

Еще через пару минут прозвенел звонок, оповещая о конце первого урока.

Сидя за той самой партой, которая снилась мне по ночам последние несколько недель, я чувствовала жгучее разочарование вперемешку с обидой на эту дурацкую школу. В голове вертелась одна только мысль: "Я не хочу здесь быть! Не хочу!"

— Сейчас перемена, — донесся до меня голос соседа по парте, — Не отходи от меня.

Испуганно вздрогнув, я уставилась на него, не понимая, о чем он говорит. И только спустя несколько секунд осознала, что занятие закончено и впереди — целых двадцать минут отдыха, в течение которых мне предстояло оказаться лицом к лицу с новым классом, без присутствия взрослых.

Таисия Павловна, взяв в руки журнал, важно уплыла куда-то, и на душе у меня стало совсем скверно. Я была уверена, что сейчас, именно сейчас все эти избалованные жизнью буржуйчики встанут и плотным кольцом окружат нашу парту, после чего от меня, как от козлика из известной песенки, останутся лишь рожки да ножки.

Возможно, все именно так и случилось, если бы не этот странный мальчик, Марк Казарин. Оценивающе окинув взглядом класс, он вдруг поднялся со своего места и забрался на крышку стола с мрачным и решительным видом. Продолжая так сидеть, скрестив руки на груди, он наблюдал, как одноклассники, помявшись пару минут, потянулись к выходу, изредка оглядываясь и одаривая меня не очень приязненными взглядами. Но подойти к нашей галерке никто не решился.

Я было вздохнула с облегчением, как тут масла в огонь подлил сам Марк, спрыгивая с парты.

— Теперь и мы можем выйти. В классе во время перемены сидеть нельзя.

— Это почему же нельзя? — пискнула я, испуганно глядя на него.

— Если будешь долго сидеть на одном месте, ты не отдохнешь и на уроке получишь двойку, — предъявил Марк убедительный аргумент. — Это длинная перемена, она нужна, чтобы размяться. Вставай. Пойдем.

— Я не хочу разминаться! Тоже мне проблема — двойка! От двоек не умирают! А может, я ее и не получу вовсе! — предательски дрожащим голосом возразила я, пытаясь не выдать страха перед толпой агрессивно настроенных сверстников.

Впрочем, несмотря на все эти старания, Марк меня раскусил.

— Боишься, — заявил он. — Глупо. Ты не сможешь от них постоянно прятаться. Собирайся, пойдем.

Глядя в его глаза, в которых светилась совсем не детская решительность, я пыталась что-то возразить, но язык не слушался меня. Марк был прав — я не смогу все время просидеть на скамье, скрываясь от одноклассников. Когда-то мне придется встать, выйти и снова встретиться с ними. И уж лучше это сделать прямо сейчас — ведь чем дольше ждешь, тем страшнее становится.

Поэтому, поколебавшись пару секунд, я все же поднялась со скамьи и пошла из класса следом за ним, на ходу прощаясь с цветочками, птичками и солнышком. В том, что мне повезет вернуться обратно в целости и сохранности, я очень сильно сомневалась.

Широкий и светлый коридор первого этажа кишел школьниками всех возрастов, но особенно среди них выделялись первоклашки. Они носились, визжали, кружились, скакали, пытаясь напрыгаться за все то время, которое им еще придется просидеть за партой. При нашем появлении несколько мальчишек притихли с намерением позадирать меня, но так и не решились это сделать: Марк своим недружелюбным видом внушал устойчивое желание держаться подальше.

— Пойдем, я покажу тебе столовую. Сегодня у нас еще два урока — письмо и математика. А кормить нас будут на следующей перемене. Ты любишь молоко?

— Молоко — беееее, — скорчила я рожицу. — Особенно пенка.

— Я тоже не люблю, — улыбнулся Марк. У него была странная улыбка — осторожная, несмелая, будто бы делал он это очень-очень редко, да так толком и не научился.

До столовой и обратно мы прогулялись без приключений. Мне нравилось осваивать окрестности в его компании, я чувствовала себя в безопасности, забыв о своих опасениях насчет одноклассников.

— Самое главное — не потеряйся. Это очень большая школа. На второй и третий этаж нельзя, там старшие классы.

— А на четвертый? — поинтересовалась я, забегая впереди него и подпрыгивая на одной ножке от радостного любопытства.

— На четвертом актовый зал и спортзал. Нас туда будут водить.

— Я люблю актовые залы! В них можно выступать!

— А я спортзал хочу посмотреть. Но физкультура только завтра, — ответил он, и вдруг осекся, напряженно глядя куда-то поверх моей головы.

Я обернулась и побледнела, проследив за его взглядом. Человек семь-восемь наших "товарищей" плотной кучкой стояли у самого входа в класс, так что спокойно вернуться к своим местам за партой у нас не было ни единого шанса.

Брови Марка сошлись на переносице, а в глазах вспыхнул такой недобрый огонек, что я вместо естественных опасений за свою безопасность почему-то почувствовала искреннюю жалость к одноклассникам. Молча и решительно взяв меня за руку, он медленно подошел к дверям классной комнаты. Я сначала хотела отстраниться, пораженная такой непривычной повадкой, но, посмотрев на лица одноклассников, наоборот, еще крепче сжала его пальцы.

— Эй, Казарин! А нам одного человека в выбивного не хватает! — залихватски упершись руками в бока, заявил тот самый мальчик, на столе у которого я видела красивую импортную ручку.

— Я не люблю выбивного, — хмуро ответил Марк.

— А что же ты любишь? Играть в куклы с девчонками? — насмешливо заявил он, и вся компания дружно захохотала.

Марк ничего не ответил на его реплику, только продолжал молча изучать своих противников.

— А ты? Как там тебя? Лёня? — продолжал веселиться мальчишка, тыча пальцем в мою сторону. — Как тебе наш буфет? Наверное, уже и забыла, как выглядит нормальная еда?

— Козел ты, Гошка, — будто бы убеждаясь в очевидном, произнес Марк и вдруг, отпустив меня, резко, без предупреждений, толкнул неприятеля в грудь двумя руками. Движение было быстрым, стремительным и, очевидно, сильным: в следующее мгновение Гошка уже лежал на полу, огорошено моргая глазами, точно так же, как и его друзья, не успевшие поймать своего предводителя.

И тут, для полной убедительности, Марк приправил свой поступок парочкой таких крепких выражений, что даже у меня, с ранних лет слышавшей перебранки наших кладовщиц, просто отвисла челюсть.

Красноречие маленького мальчика возымело яркий эффект: несколько старшеклассников, оказавшихся неподалеку, недоверчиво подняв брови, заявили со смехом:

— Ну, ничего себе! Серьезный парень!

А Гошка лишь растерянно бормотал:

— Дурак… Дурак… Вот я покажу тебе! — что на фоне тирады его соперника выглядело довольно блекло.

— Дайте пройти, — еще больше хмурясь, Марк растолкал плечом группу поддержки поверженного Георгия, открыл двери, пропуская меня в класс, после чего обернулся к растерянным ребятам и внушительно добавил:

— Кто еще сунется — врежу.

В ту секунду я еще не понимала, что обрела если не любовь одноклассников, то хотя бы спокойствие и гарантию безопасности.

Но пока что мне не было дела до таких глобальных выводов. Еле добравшись на ватных ногах к нашей парте, я упала на скамью, одержимая только одним желанием: сегодня же вечером пойти к Петру Степановичу, если надо — встать перед ним на колени и умолять забрать меня из этого гадкого места, отправить к своим, в обычную школу. Не нужен мне был английский, и Шекспир не нужен, и даже мультики с бананами после уроков.

— Гошка. Всегда он так, — недовольно поморщившись, смущенно произнес Марк, прерывая поток моих отчаянных размышлений, — А я думал, мы после садика в разные классы попадем.

— Достает? — отвлекаясь от своих мыслей, понимающе спросила я.

— Ну, не то что бы. Просто не любит меня. После того, как я ему чуть голову горшком не разбил.

И опять он заставил меня смеяться. Все-таки жаль, что придется оставить Марка одного, здесь, в этом змеином гнезде.

До конца дня из приметных школьных событий стала разве что находка настоящей, громадной гайки в котлете одноклассницы, и первое серьезное домашнее задание: придумать небольшой рассказ на тему "Каким я буду ленинцем".

После звонка с последнего урока, водружая на спину тяжелый ранец, я размышляла о том, что жизнь — странная несправедливая штука. История про ленинца, который умирал, но не сдавался, уже вырисовалась в моем воображении, и я заранее знала, что смогу рассказать ее так, что даже злая Таисия Павловна, считавшая меня оборванкой, разрыдается и точно поставит пятерку. А перед днем Октябрьской революции меня традиционно отправят на какой-нибудь конкурс, защищать честь школы. Это было бы действительно здорово, но даже несмотря на такие заманчивые планы, я не хотела больше оставаться здесь.

Вот только Марк…

— Ну, что ты возишься? Тебе же ехать далеко. Ты на остановку? — он быстрым жестом сдернул ранец с моей спины, и стал похож на вьючного верблюжонка. На плечах — собственный огромный портфель, в руках — моя школьная сумка. Несмотря на объемность груза, управлялся Марк с ним на удивление легко и проворно.

— Неужели тебе не тяжело? — спросила я уже за школьными воротами, после того, как мы в гробовой тишине прошествовали мимо кучки одноклассников, в этот раз избегавших даже прямых взглядов, не то что задиристых реплик.

— Нет. Это как дополнительная нагрузка. Тренер говорит, что каждую минуту надо использовать с пользой, — уверенно ответил Марк, стараясь не выдавать голосом сбившегося дыхания.

— А ты спортсмен?

— Я — пловец! — по неподдельной гордости, прозвучавшей в его голосе, я поняла, что он действительно любит то, чем занимается.

— А какая разница?

— Не в разнице дело. Ты просто… не точно… говоришь, — дорога на автобусную остановку шла под горку, поэтому Марку приходилось все тяжелее — тащить два портфеля, и скрывать собственную усталость, — Шахматист — он тоже… спортсмен. А сидит себе за доской… фигуры переставляет… уффф…. - дойдя, наконец, до лавочки, он повалился на нее, предварительно поставив рядом мой портфель.

— А у меня со спортом плохо, — доверчиво сообщила я, — Я падаю с каната и через козла не могу перепрыгнуть.

— Прыгать через козла — глупое занятие, — безапелляционно заявил Марк, — В жизни оно тебе никак не пригодится.

— Точно! — засмеялась я.

— Ты бы лучше на плавание ходила. Вот у вас в детском доме… бассейн есть?

— Бассейн? Не-а, нету. Хотя, шефы нам когда-то обещали, но директор сказал, что они зажали денег и… и все такое.

— Жалко, — заметно притихшим голосом, будто разговаривая сам с собой, протянул Марк, — А то бы я к вам перевелся.

Я решила, что ослышалась:

— Куда это «к нам»?

— Ну, к вам. В то место, где ты живешь.

— В… в детдом, что ли?! — опешила я, чувствуя, как горечь разочарования разливается внутри.

Как же так? Неужели Марк ничем не отличается от этих избалованных буржуйчиков, своих одноклассников? Притворяется другом, защищает, а на самом деле издевается надо мной? Ведь ребенок, которому от рождения было дано самое дорогое — настоящая семья, то, о чем мы не осмеливались даже мечтать всерьез и над чем никогда не шутили, не мог хотеть оказаться в детдоме.

— Ты что такое говоришь?! — мой голос зазвенел от злости. — Так нельзя! У тебя уже есть дом! У тебя есть мама! И папа! У тебя все есть! У тебя даже есть деньги, потому что у всех в нашем классе наверняка есть деньги! А ты… Нехорошо так говорить, Марк! Это очень глупая, плохая шутка!

— А я не шучу, — негромко повторил Марк. — Я серьезно. Вот скажи, к вам принимают детей, если они сами придут, ну, и напишут… заявление специальное. Или какие там надо бумаги подписать? — он поднял на меня немного смущенный взгляд, и я застыла, словно громом пораженная.

Его глаза не врали. Из самой их глубины на меня смотрело настоящее, недетское, отчаянное одиночество, и от увиденного мне стало страшно. Какое-то время мы ошарашено глядели друг на друга не как дети, а просто как два живых существа, осознавших ценность поддержки и взаимного приятия. А потом Марк, устыдившись своей откровенности, снова стал закрываться. Его взгляд затуманился, он опустил голову и, спустя пару секунд, смотрел на меня уже со своим обычным, серьезно-сосредоточенным выражением.

— Ну, ладно. Я понял. Наверное, нельзя.

— Марк… Ну что ты… — теперь настал мой черед брать его за руку. Как несколько часов назад он не бросил меня одну, лицом к лицу с одноклассниками, так и я сейчас не могла, не хотела оставлять его наедине со жгучей обидой на весь мир. Кажется, именно тогда я немного повзрослела, впервые ощутив укол извечного инстинкта: служить поддержкой и опорой дорогим тебе людям.

— Я не думаю, что ты можешь к нам перевестись. Хотя, у нас есть лишние кровати в спальнях для мальчиков, — я запнулась, потому что на самом деле хотела сказать совсем другое: — Но тебе не нужно этого делать, вот я о чем. Мы же теперь ходим в школу. И будем видеться каждый день! А хочешь… Хочешь, я сделаю так, что в школе тебе будет очень весело? И ты забудешь о всех-всех своих неприятностях! Хочешь? — я соскочила со скамейки и запрыгала вокруг него, кружась и поднимая пыль вокруг себя, — Вот я тебе обещаю, честно-честно, так и будет! Веришь мне? А?

Он на удивление несмело и растерянно продолжал смотреть на меня, все еще стесняясь порыва своей откровенности.

— А у тебя — солнечные зайчики в волосах, — не желая прямо отвечать на мои вопросы, заметил Марк, тем не менее, больше не отворачиваясь.

— Да! Это так! — я гордо тряхнула волосами, цвет которых на самом деле не очень-то любила. Как и все рыжеволосые, несмотря на хорошие отношения с собратьями по приюту, я не смогла избежать безобидных, но все же, насмешек про рыжую-бесстыжую и дедушку, убитого лопатой. Теперь же я согласна была укокошить хоть всех дедушек на планете и стать трижды бесстыжей, только бы мои огненные волосы оставили маленькую согревающую искорку в сердце Марка.

— Мы с тобой знаешь что? Мы им всем еще покажем! — я погрозила кулаком невидимым врагам, посмевшим обижать моего нового друга, и заливисто засмеялась. Не знаю, зачем я это делала, но лоб Марка постепенно разгладился, и спустя еще мгновение он улыбнулся. Не так, как раньше: осторожно и неумело, а искренне, широко, от души. Я так и застыла на месте, пораженная этой красивой и немного беззащитной улыбкой.

— А вот мой автобус! — защебетала я с упоением, будто бы это космическая тарелка приземлилась из далекой галактики, специально, чтобы свозить нас в увлекательное космическое путешествие, — Поехали? Проведешь меня? Знаешь, ты теперь всегда должен меня провожать. Я вообще-то боюсь ездить одна! — с детства не знавшая ни одного страха, я внезапно захотела научиться бояться как можно правдивее.

Он продолжал смотреть на меня со смесью радости недоверия:

— Ты… Ты точно не шутишь?

— Конечно! — заверила я, протаскивая его вместе с нашими портфелями в глубину переполненного салона, в укромное местечко у окна. — Какие еще могут быть шуточки! Ты же теперь мой друг!

Глаза Марка расширились. Видимо, эти слова он слышал первый раз в жизни.

— Правда? — он растерянно захлопал ресницами.

— Правда! Друг! И защитник! Сам подумай, что бы со мной случилось сегодня, если бы не ты!

Он все еще напряженно смотрел на меня, пытаясь привыкнуть к новому положению дел.

— И ты никуда не… денешься?

Я продолжала хохотать:

— Вот дурачок! Ну, куда я могу от тебя деться?!

Это была чистая правда. Разговор с Петром Степановичем о переводе в другую школу так и не состоялся. Я отменила его в ту самую секунду, когда увидела полные боли и жуткого одиночества глаза Марка. Я не могла бросить его, осознав, как сильно он несчастлив, несмотря на то, что в жизни его было все то, чего я была лишена с рождения — благополучие, семейный очаг и, конечно же, родители.

Глава 3. Марк

Вообще-то, принято говорить "любящие родители", но в случае с Марком это правило не работало. Его родители никогда не любили своего ребенка. Ни капельки. Совсем.

Марк родился в очень хорошей, с репутацией, обеспеченной семье. Его мать происходила из интеллигентного рода потомственных врачей и с детства слыла первой красавицей, если не города, то района уж точно. Валенька обладала той броской, роковой красотой, на которую все мужчины от восьми и до восьмидесяти лет летят бездумно, отчаянно, как мотыльки на свет. Неудивительно, что ее жгучие цыганские глаза (которые впоследствии унаследовал и сын, но это ее особо не трогало) сразили на танцевальном вечере не просто очередного ухажера, а жениха с большой буквы, предмет мечтаний всех приличных и неприличных девушек округи.

Витя Казарин, сын потомственных партократов, с малолетства привыкший к дорогой одежде, заграничным игрушкам и безотказному исполнению всех своих желаний, умел производить впечатление. Он красиво сорил деньгами, небрежно водил собственную машину и так зажигательно танцевал, что никто не удивился, когда поползли слухи об их скорой свадьбе. Все сложилось так, как и должно было быть: молодые бог и богиня нашли друг друга, создав идеальную пару. Было бы просто удивительно, если бы эффектная Валенька, которой больше подходило испанское имя Кармен, сочеталась браком с водителем автобуса, а перспективно-очаровательный Виктор внезапно полюбил простую кладовщицу.

А дальше все пошло не по сценарию.

Обычно пары небожителей, вызвав бурю вздохов со стороны умиленных наблюдателей, эффектно объединялись на века — и не менее эффектно разваливались спустя пару лет. Драматическое расставание, достойное подмостков небольшого театра, проходило с громкими скандалами и показательным дележом совместно нажитого имущества. Сложновато было двум божествам ужиться на скромной территории стандартной квартиры со всеми бытовыми проблемами и откровенно неолимпийскими условиями существования.

В паре Виктора и Валентины все случилось по-другому. Самым большим сюрпризом стало то, что вчерашний беззаботный сынок богатых родителей очень быстро превратился в хитрого и цепкого мужчину. Ведь чаще всего беззаботные сынки так и оставались до старости капризными мальчиками, требуя к себе особого отношения и повышенного внимания, к концу существования превращаясь в крайне жалкое зрелище.

Однако Виктор оказался не таким. Он всегда умел в себя влюблять — и пользовался этим на полную катушку. Сначала для покорения девочек, а впоследствии для налаживания нужных связей, без которых во все времена никак. "Хочешь жить — умей вертеться" — любил повторять он фразу, вошедшую в моду только спустя десять лет и, следуя своему кредо, вертелся, вертелся и еще раз вертелся.

К тридцати с небольшим у него было все, о чем только мог мечтать любой в его годы: квартира-полная чаша, карьера, красавица-жена и ожидаемое прибавление в семействе. И пусть не всего он добился сам, ведь стартовая площадка была подготовлена для него всемогущим отцом, но развивал "дело" именно он, молодой «наследник», которого очень скоро стали воспринимать независимо от тени грозного родителя.

Ну а Валенька, пока ее супруг купался в лучах успеха, переживала откровенно не лучшие времена. Нет, проблема была не в том, что ей наскучил муж, надоела семейная жизнь или захотелось внимания поклонников, как это было раньше. Поклонники? Что ей поклонники? Вдоволь насмотревшись на их подобострастные лица, она еще больше ценила супруга за независимость, силу характера и жизненную хватку. Виктор единственный никогда не пресмыкался перед ней, не лебезил, не стоял на коленях, не вымаливал крохи внимания, а брал и подчинял себе, как мужчина женщину. И сейчас она могла точно сказать — та романтичная юношеская влюбленность, на волне которой они так скоропостижно поженились, успела перерасти в стабильное, горячее чувство, ту самую любовь, которая могла связать их на века.

Нет, корень всех бед лежал в другой сфере. В этом было стыдно признаваться даже самой себе, но то благостное состояние, о котором с придыханием в голосе говорили все Валенькины приятельницы — ожидание ребенка — не вызывало в ней никаких чувств, лишь только отвращение на грани с брезгливостью.

Глядя, как во время беременности меняется ее тело, Валенька приходила в неописуемый ужас. Неужели этот одутловатый блин с пигментными пятнами — ее лицо с некогда безупречной кожей? Неужели пальцы-колбаски и грушевидные раздутые груди — ее собственные? Неужели необъятный живот, от которого болит поясница и ужасно портится походка, принадлежит ей, изящной и грациозной Валеньке Казариной?

Теперь каждый взгляд в зеркало, который раньше приносил радость и чувство удовлетворения, вызывал в ней состояние, близкое к истерике. Валенька не хотела, не могла, отказывалась принимать себя в таком неприглядно-отечном виде. Нет-нет, это было не ее тело, его подменили каким-то невообразимым образом!

Она начала стесняться мужа, ей было стыдно, что он видит ее такой, а уж о прикосновениях и чем-то большем речи и вовсе не шло. Вслед за стыдом пришли приступы бешеной ревности: пока она теряла последние остатки женственности, там, за окном, на улицах было так много хищных пигалиц, охочих до молодого успешного мужчины, и плевать они хотели на то, что он женат.

И виной всему был маленький паразит, поселившийся внутри нее и изуродовавший до неузнаваемости. Побыстрее бы родить этого гадкого ребенка и вернуться к нормальной жизни! Только эта мысль грела Валентину Михайловну в преддверие родов. Для ускорения процесса она даже поднимала тяжелые вещи тайком от мужа, и, пока тот был на работе, двигала мебель туда и обратно.

Неизвестно, так ли сказались эти трудовые подвиги, или общий истерично-негативный настрой, но роды прошли ужасно. Крупный ребенок, будто чувствуя, что его здесь не ждут, не хотел выходить и мучил ее двое суток, пока врачи, что называется, не выдавили его из утробы матери. Валенька к моменту появления сына на свет была практически без сознания от пережитой боли, и поэтому на слова "Поздравляем, у вас мальчик" отреагировала тихим стоном и слабым взмахом руки, означающим "Уберите его с глаз моих".

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Виктор Игоревич был, конечно, счастлив. У него появился первенец, сын! А по-другому и быть не могло! Ему ведь всегда доставалось самое лучшее! Малыша он воспринял как трофей, как дефицитный заказ, который он выполнил блестяще, несмотря на все трудности. Честно говоря, даже к горячо влюбленной в него красавице-жене Виктор относился, как к дорогой машине. Нет, он холил ее и лелеял (за машиной, чтоб не поблекла краска и не заглох мотор, тоже надо ухаживать) искренне гордился супругой перед гостями и на приемах, практически не изменял, а если случалось — тоном, не терпящим возражений, сразу ставил ультиматум "У меня есть жена. Жену — не трогать. Жена — святое".

Не то чтобы Виктор Игоревич был не способен на глубокие эмоции, нет. Очень горячее, нежное, вечное, как небо над головами и надежное, как земля под ногами, чувство давно жило в его сердце. Это было чувство любви. Любви к самому себе. Если посмотреть правде в глаза — он вообще был преданнейшим однолюбом! Ведь соперников самому себе у Виктора Игоревича никогда не было и быть не могло.

Поэтому, правда жизни о том, что самый лучший в мире сын — сын такого отца! — не готов с первых месяцев восторженно выслушивать его байки, гонять в футбол и ходить на байдарках, его слегка подкосила. Ребенок все время плакал, плохо ел, плохо спал, болел животиком, срыгивал, в общем, представлял собой весь набор проблем, от которых оптимистичный и обаятельный Виктор Казарин старался держаться подальше.

Проблем добавляла и сама Валенька, очень медленно оправлявшаяся после родов. Каждый вечер она встречала мужа заплаканными глазами, упреками, подозрениями, сменявшимися на клятвы в вечной любви и требованиями ответных клятв от него. Клятвы Виктор Игоревич раздавал щедро, красноречиво и очень убедительно. Жена немного успокаивалась, но не надолго.

В конце концов, Виктор решил, что материнство стало слишком тяжелым грузом для его супруги, основное предназначение которой заключалось в украшении его жизни. С характерной деловой сноровкой, которая очень пригодилась ему в будущем, он нашел ребенку опытную сиделку, тем самым освободив Валеньку от утомительных обязанностей матери, которые плохо сказывались на ее внешности и характере. Благодарность Валентины Михайловны не заставила себя ждать. Она то смеялась, то плакала, все повторяя "Спасибо! Спасибо!" Ведь своим своевременным вмешательством муж просто-напросто спас ей жизнь и репутацию.

К тому моменту, когда маленькому Марку исполнилось полтора года, Валенька не только поняла, но и приняла для себя страшную истину: ребенка своего она не любит. Не ненавидит пока что, но и не любит совсем. Мало того, он безмерно раздражал ее по мелочам, раздражал до такой степени, что она начала бояться себя и своих реакций. Когда, движимый детским любопытством карапуз, полз к включенной плите, молодая мать с тайным злорадством наблюдала, как он прикладывает пальчик к горячей поверхности, а потом отдергивает с визгом. Жалко в такие моменты ей сына не было. Она нравоучительно говорила "Вот не будешь лазать куда не надо" и гордо удалялась в спальню, пока зареванный мальчуган всхлипывал на полу кухни и даже пытался сам себя пожалеть, обхватывая руками за плечи.

Мысль о том, что так больше продолжаться не может, настойчиво побеспокоила Валеньку после одного показательного случая. Стоя у открытого окна кухни, она с плохо скрытой жестокостью наблюдала, как Марк подтягивает к подоконнику высокий табурет и пытается посмотреть, что же там творится на улице. И только когда стул угрожающе зашатался и ребенок едва не вывалился в открытое окно, Валенька опомнилась. В последнюю секунду, схватив сына за край одежды, она спасла жизнь этому маленькому, но такому проблемному и нелюбимому человеку. Потом она его, конечно, отшлепала и поставила в угол. Но наказание сына больше не приносило ей той радости, что раньше.

"Как я могла? Я чуть не убила собственного ребенка!" — потрясенно думала она, прижимая к вискам трясущиеся руки, — "Что сказали бы люди!? Это был бы такой скандал! Он был так повредил Вите на работе! Нет, решено! Срочно или сиделку Марку, или няньку! А я… Я так больше не могу!"

Поэтому решение мужа освободить ее от неприятных материнских обязанностей она восприняла с горячим энтузиазмом. Марк был сдан на руки многочисленным нянькам, а после — в детсад, Валентина Михайловна вернулась к привычной жизни светской красавицы, а Виктор Игоревич обрел желанное благополучие в доме.

Благополучие это, однако, оказалось липовым. Потому что, несмотря на исправившийся характер жены, ребенок продолжал приносить одни лишь неприятности.

По иронии судьбы, Марк унаследовал от родителей самые яркие их черты, но в новой комбинации они дали ему очень тяжелый характер. Переняв от Виктора Игоревича жизненную хватку, волю и целеустремленность, он, тем не менее, был напрочь лишен отцовского обаяния, открывшего перед Казариным-старшим не одну дверь. Если отец мог влюбить в себя с первых же секунд — сын с легкостью вызывал враждебность со стороны сверстников и взрослых. Люди сами несли желаемое Виктору Игоревичу, и отвешивали благодарные поклоны за то, что этот приятнейший человек соизволил принять их дары. Марк же продавливал, требовал и забирал свое силой, не тратя времени на лишние объяснения и этикетные церемонии. Оба, и отец, и сын всегда получали желаемое — только Виктора Игоревича окружение боготворило, а Марка побаивалось и тихо ненавидело.

А еще ребенку достались материнская гордыня и максимализм, что в сочетании с волевым напором делало его нрав практически невыносимым. Для него существовало только черное или белое, правильное или неправильное, только две крайности: хорошее или плохое. Была у мальчика еще одна странная черта — радикальная, даже немного болезненная тяга к справедливости, возможно, потому что жизнь с самого начала была к нему не слишком справедлива. И это стремление обычно приводило к конфузам и очень щекотливым ситуациям. Марк залихватски рубил правду-матку в глаза взрослым и детям, в то время как Виктор Игоревич самозабвенным враньем пытался замять сыновью недипломатичность.

Отцу, кстати, доставалось больше всех, ведь сын никогда ему не подыгрывал и редко упускал шанс выставить полным идиотом. Сам Казарин-старший был уверен в том, что ребенок специально мстит ему за что-то, в то время как Марк недоумевал по поводу его возмущений. Ведь папочка ошибся, а он его поправил. Он спас папочку, не дал сказать ему неправду! А если бы его поймали на вранье? Вот это был бы действительно позор!

— Марк, я уверен, ты не хотел бить этого мальчика! Правда, сынок?

— Хотел. Он забрал мою машинку.

— Марк, я думаю, что вы все же помиритесь и станете лучшими друзьями!

— Нет, не станем.

— Марк, сынок, но ведь это пустяк, о котором все скоро забудут, правда, дети?

— Я не забуду.

Несчастный родитель готов был биться головой о стену и рвать на себе волосы. Он, мастер переговоров и король очарования, уверенный в том, что способен найти общий язык с любым человеком, прочувствовать его тайные желания и в нужное время надавить на нужную точку, не мог справиться с собственным отпрыском! Не мог раскусить этот крепкий орешек, пробиться сквозь стену колючек максимализма и убийственной детской честности.

— Марк, сынок, послушай… А ты не думал, почему у тебя совсем нет друзей? — как-то посреди тихого семейного вечера поинтересовался он у сына, сосредоточенно строившего замок из колоды карт. Чего-чего, а умения красиво работать у ребенка было не отнять. Тонкие листы картона послушно выстраивались в замысловатые фигурки и стояли как приклеенные, а Марк точными выверенными движениями сооружал над ними все новые и новые ярусы.

— Нет, не думал, — ответил Марк в своем обычном немногословном стиле.

— Ну, так подумай, — поскрипывая зубами и стараясь не дать зародиться раздражению, подсказал Виктор Игоревич.

Задумавшись на пару секунд, Марк уставился на родителя непроницаемым взглядом угольно-черных глаз.

— Подумал. Они мне не нужны.

Больше всего в своей блистательной жизни Виктор Игоревич ненавидел сыновью манеру разговаривать. Она была сухой, формальной, и он просто не мог придумать, за что же ему зацепиться

— Сынок, но ведь друзья нужны всем! — признанный дипломат не нашел ничего лучшего, как влепить банальную фразу из детских мультиков.

Марк, снова увлекшийся своим занятием, отстранено поинтересовался:

— Зачем?

Левый глаз Виктора Игоревича начал нервно подергиваться. Подобная манера общения подрубала на корню все его ораторское искусство и становилась непреодолимым препятствием на пути красноречия, представлявшего в большинстве своем, набор витиеватых фраз ни о чем.

— Ну-у-у… — задумчиво начал глава семейства, — Друзья нужны для того, чтобы было весело.

— Мне и так весело.

— Но ты не смеешься!

— Когда весело — не обязательно смеяться, ты сам говорил.

Виктор Игоревич шумно вздохнул, все больше понимая, почему его сына так недолюбливают и сверстники, и товарищи постарше.

— Друзья всегда придут на помощь, если у тебя случится беда, — достал он из кармана очередной козырь.

— Для этого есть родители.

"Не факт, не факт…" — вспотевая челом, подумал Виктор Игоревич.

— Друзья нужны в жизни для того, чтобы заводить с ними хорошие отношения! Потому что ничего в мире не дается просто так! Когда у тебя много друзей и знакомых, и со всеми хорошие отношения, они всегда рады помочь тебе! Что-нибудь за тебя сделать! Может быть… Даже все сделать для тебя, — с намеком добавил родитель. Марк был не по годам умным мальчиком, пора было начать раскрывать ему некоторые секреты успеха. А умение "дружить" в шкале ценностей Виктора Игоревича всегда стояло на первом месте.

— Это нечестно, — вновь возразил сын. — Нельзя делать свою работу руками других.

— Сынок, это не всегда работа! Ты даришь людям то, что они хотят — счастье, радость, обещания!

— А обещания надо выполнять, — этой фразой Марк взял да и выбил воображаемый табурет из-под ног Виктора Игоревича. Ибо водился за Казариным-старшим грешок, в котором могли упрекнуть его недруги: он очень быстро забывал о тех заманчивых вещах, о которых вдохновенно пел несколько минут назад. В большинстве случаев ему это сходило с рук, с уважаемыми и серьезными людьми Виктор Игоревич слово всегда держал. Но нередко потрясенные жертвы его обаяния понимали, что ничего из того, о чем он им нашептал, никогда не сбудется. Потому что это была всего лишь красивая песнь легкомысленного соловья, который был здесь так недолго, и улетел, оставив после себя разбитые надежды и тоску по ощущению ушедшего праздника.

— Ну, знаешь, сынок… — прошипел Виктор Игоревич, заливаясь краской, — Вот не ожидал я этого от тебя! Все вы мастера обвинять своих отцов! Конечно, вы лучше, вы честнее, умнее! А почему? Потому что росли в достатке, не заботились о пропитании, о том, где взять кусок хлеба, не мерзли в подворотнях в ожидании тепла! — он так увлёкся, что даже забыл о своем более чем сытом и обеспеченном детстве. Нет, теперь Казарин-старший выступал с позиции обделенных, движимый чувством ненависти к мажорам, у которых было все с самого рождения, просто так и ни за что.

— А ты мерз? В подворотнях? — заметно оживился Марк. Ведь глава семейства никогда не рассказывал о таком, и сыну стало очень интересно, как же его отец справлялся с трудностями, будучи маленьким. Тем более непонятной стала для него реакция родителя, который, громко выругавшись, выбежал из комнаты, на прощанье яростно хлопнув дверью.

Марк грустно вздохнул. Ну как их понять, этих странных взрослых? Маму, которая постоянно придирается, все время дергает его то за плечи, то за волосы и изводит наказаниями. Папу, который говорит словно на другом языке. Воспитателей в саду, усвоивших только одну фразу "Казарин, ты должен уважать своих товарищей!" А как их уважать, если они глупые, противные, и все время норовят укусить побольнее, как только отвернешься.

Марк лукавил, когда говорил, что ему не нужны друзья. Ему очень хотелось иметь друга, который бы не смотрел на него волком, изначально подозревая худшее, который бы понимал его и не передергивал его слова, тем более, он старался говорить всегда предельно четко, без недомолвок. Друга, который бы не боялся честно, в глаза высказать, что думает. Ведь ничего не бесило Марка больше, чем трусливый трепет перед его напором. Когда люди делали, то, чего он требовал, не соглашаясь, но, тем не менее, не решаясь противостоять. В этом гадком детском садике так поступали абсолютно все: и тот же бойкий до первого пинка Гошка Авдеенко, который постоянно задирал его, а когда получал в нос, зареванный бежал жаловаться воспитательнице. И девчонки из группы, за спиной насмехавшиеся над его густыми бровями и непослушно торчащими темными волосами, с визгом разбегавшиеся, как только он оборачивался и в упор смотрел на них. И сами воспитатели, обзывавшие его "извергом" и "чудовищем", но забывавшие обо всех претензиях, как только в дверях появлялся его солнцеподобный отец со своей фирменной лучезарной улыбкой.

— Ах, у вас очень хороший малыш, такой усердный, настоящий маленький мужчина, совсем, как его папа! — лепетали они, смущенно хихикая и кокетливо хлопая ресницами.

— Неправда, — говорил Марк, пораженный таким лицемерием, — Вы же обещали меня в детскую комнату милиции сдать!

— Ах, ну какой вздор, тебе все это приснилось! — восклицали внезапно подобревшие воспитательницы, — Какой умный ребенок! Какой фантазер! — и раздавался новый взрыв общего хохота. Виктор Игоревич всегда смеялся вместе с ними и никогда не верил сыну.

Поэтому Марк чувствовал себя бесконечно одиноким. Ощущение это стало для него таким естественным, что он даже решил, будто это норма, так и должно быть. А странная тоска, которая иногда шевелится в сердце — это так… блажь.

Будь у него воображение побогаче, Марк придумал бы себе друзей, дети очень часто так поступают. Как на зло, у него было очень ясное, цепкое мышление, которое видело самую суть вещей и не пускало в глаза дым самообмана. Друзей у него не было. Это стоило признать и не тратить время на бесполезное выяснение болезненного вопроса "за что?". Раз уж так случилось — значит, так надо. Поэтому нечего ломать над этим голову, лучше сосредоточиться на чем-то более реальном.

Этим самым реальным увлечением и даже отдушиной стало для него занятие плаванием, к которому Марк пристрастился с шести лет. Валентина Михайловна отвела его в самую младшую группу, чтобы непослушный ребенок даже вне стен детского сада поменьше мелькал дома. Каково же было ее удивление, когда на Марка вместо привычных упреков и порицаний, посыпались похвалы, одна другой краше. Мальчик оказался и выносливым, и целеустремленным, и дисциплинированным, по утрам он с завидным упорством делал зарядку, а вечером бегал на стадионе вокруг дома. Со стороны это выглядело забавно — дошкольник подходил к занятиям с серьезностью будущего мастера спорта. Но Валентине Михайловне это дало только новый повод для раздражения: "Вот же привязался со своим бассейном!" и поле для манипуляций: "Ты плохо себя вел, значит, на секцию не пойдешь!".

Она вдохновенно издевалась над сыном, лишая его походов во дворец спорта за малейшие провинности, вплоть до того момента, пока ее не поймал для важного разговора тренер. Случилось это в исключительно редкий момент, когда она с мужем заехали за Марком перед очередным особо важным семейным приемом.

Наглый мужлан сразу не понравился Валеньке, и слушать она его не желала, в отличие от Виктора, который с оскорбительной заинтересованностью внимал всем бредням о каких-то там задатках ребенка. Когда же речь зашла о том, что "мать не должна из бабьей дури лишать страну олимпийских резервов", темпераментная Валенька залилась краской до корней волос, и едва не залепила пощечину нахалу. Тут уже пришлось вмешаться чуткому на выгоду Виктору Игоревичу, успокоив жену одним красноречивым взглядом и подробно расспросив тренера, во что может вылиться увлечение сына.

Получив на все свои вопросы удовлетворительные ответы, приправленные заверением: "Я пока ничего не могу обещать, но если все пойдет, как сейчас, можем вырастить чемпиона", Виктор Игоревич строго-настрого запретил супруге пресекать спортивные устремления Марка. Уголок с кубками и медалями отлично вписался бы в интерьер его обустроенной квартиры. И, кроме того, только идиот будет специально изводить курицу, несущую золотые яйца, то есть, награды.

Таким образом, к первому классу Марк получил почти спокойную и умиротворенную жизнь. Мать практически перестала с ним общаться, теперь они виделись довольно редко: в бассейн и обратно его водили вечные няньки-воспитательницы. Отец уже не лез в душу и не пытался ее препарировать, только любил иногда перед гостями задвинуть речь, о том, как его сын когда-нибудь прославит фамилию. Отношения с ровесниками на секции у него привычно не сложились, но они хотя бы не доставали его, как в детском саду, а вот тренер — тот не упускал случая похвалить и потрепать по непослушной шевелюре (внутри при этом шевелилось непривычное, но очень приятное чувство). Вот только друга, так необходимого каждому живому человеку у него все еще не было. И как только Марк окончательно смирился с такой ситуацией — тут и появилась я.

Глава 4. Детство

Назвав Марка своим другом, я даже не подозревала насколько неожиданными и долгожданными оказались для него эти слова. С того дня он, наконец-то, перестал чувствовать себя юродивым в обществе однолеток. Будто ледяная стена, отделявшая его от остального мира, под влиянием моих слов разбилась с хрустальным звоном, открыв доступ к стольким невозможным ранее обычным радостям.

Отныне ему было кого пригласить на день рождения, покачать на качелях и позвать в кино. Нет, он жил без этого раньше, как ему казалось, неплохо жил. Но только с появлением таких приятных мелочей, как посиделки на лавочках с болтанием ногами в пыли, дележ конфетами и фантиками, совместное рытье туннелей в песке и общие тайны-секреты, Марк ощутил насколько тот, вчерашний день был неправильным и невыносимым.

Я, искренне полагая, что у него уже есть своя компания и переживая, как же меня в ней примут, была возмущена, узнав, что никто не хотел водиться с таким умным, интересным и необычным мальчиком. Как так? Что за странные люди окружали его? Как можно было не видеть тех замечательных качеств, которыми он обладал, недоумевала я, с каждым днем понимая, что нашла не просто нового, а самого лучшего друга.

Я не уставала восхищаться его преданностью, спокойствием и добротой. А как он умел слушать! Я никогда не была обделена вниманием детей и взрослых, но никто из них не понимал меня практически без слов, часто предугадывая то, что еще с языка не успело слететь. У нас даже завелась своя игра: садиться напротив и "читать" мысли друг друга. Марк иногда демонстрировал настоящие чудеса проницательности, а я буквально через пару минут начинала хихикать, не выдерживая его серьезного и внимательного взгляда.

Мы так и осталисьсидеть за одной партой на галерке. Прятаться на отшибе, в своем уютном мирке было здорово, это давало возможность даже во время уроков обмениваться секретными знаками и записками на тему "Что будем делать после школы?"

После окончания занятий мы не спешили расставаться, наоборот, оттягивали этот момент как можно дольше. Сначала мы шли гулять по окрестностям, собирая каштаны, желуди и разглядывая витрины больших магазинов, за которыми бурлила непонятная взрослая жизнь. Уроки, пока не наступили холода, мы ухитрялись делать в одном из уютных скверов неподалеку школы. После Марк ехал со мной до самого детского дома и, если у него не было тренировки в этот день, долго стоял и болтал со мной у ворот. Когда же ему надо было бежать на секцию, он всегда следил, чтобы я дошла до дверей целая и невредимая, а я всегда оборачивалась и махала ему рукой на прощание.

Взрослые несказанно удивлялись нашей дружбе: в школе, где, несмотря на общую "элитарность" коллектива, Марк все равно считался ребенком одной из самых важных семей, и в приюте, где его изначально воспринимали, как чудака, который с жиру бесится. Пару раз услышав подобные насмешки я, несмотря на желание спокойно поговорить с приютскими друзьями, не смогла выдержать изначально спокойный тон беседы. Так наш маленький коллектив узнал, что такое приступы моей ярости, во время которых я стучала по столу кулаком с воплями: "Да как вы все! На пустом месте! Можете оскорблять человека! А еще друзья, называется! Не походите ко мне больше! И не говорите со мной! Никогда!" — а под конец, видимо, для пущего эффекта, швырялась тапочками, снятыми тут же, прямо с собственных ног.

Так Марка полюбили в нашем коллективе, сначала, чтобы не нервировать меня, а познакомившись поближе — по-настоящему, искренне. Это произошло после того, как перед новым годом мне все-таки удалось затянуть его к нам в гости, несмотря на все смущение и отказы. Но стоять и часами разговаривать у ворот в зимние морозы у нас уже не получалось, даже термос с горячим чаем не спасал.

Марк спокойно вынес диковатые взгляды детдомовской братии, общавшейся с "богатеньким" с настороженностью. И только мое свирепое лицо, выглядывавшее из-за его плеча, не давало многим из наших начать задираться с ним, чтобы в честной драке выяснить, способен ли он вообще на что-то, или такая же разбалованная размазня, как и все домашние дети.

В итоге, Марк не просто стал вхож в наш мир, а очень гармонично в него вписался. О нем очень тепло и с искренним уважением отзывался наш добрый батька Петр Степанович. За непривычную серьезность и взрослость его любили нянечки и воспитатели, осыпая восторженными охами-ахами, и жалея за то, что мальчик "сиротинушка при живых родителях", так часто он пропадал у нас. Мои друзья, преодолев первоначальное недоверие, приняли чужака в свою компанию, сраженные его честностью и отзывчивостью.

Марк никогда не относился к нам свысока, как это обычно делали домашние дети, а у нас был очень развит нюх на подобное снисхождение — и не было оскорбления страшнее этого. Когда мой новый друг приносил нам пакеты с шоколадками, конфетами, пастилой и другими сладостями, которые давно уже стали дефицитом, то раздавал их не с барского плеча, а очень просто, без лишних слов и с неподдельным желанием поделиться тем, чего для него одного было слишком много. Когда он оставался в приюте допоздна и помогал делать уроки отстающим от школьной программы, никто из детей не чувствовал себя униженным или глупым. Марк терпеливо и спокойно объяснял то, что легко давалось ему самому. Объяснял так просто и доходчиво, что вскоре самые отпетые двоечники могли похвастаться твердыми четверками и похвалами от удивленных учителей. Так что к концу младшей школы, у нас его считали своим, детдомовским, а не домашним мажорчиком.

За это время Марк очень изменился. Куда-то пропала вечная насупленность густых бровей, упрямо сжатые губы все чаще расплывались в расслабленной улыбке, а глаза перестали смотреть с недоверчивой подозрительностью. Я тоже мало напоминала себя прежнюю с сумасбродными выходками, побегами и мелким хулиганством. Мы с Марком будто поменялись привычками: он подарил мне частичку своей уравновешенности и серьезности, в обмен на мое озорство и умение устроить приключение из ничего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Все свои проделки и развлечения я теперь планировала только на двоих, научившись смотреть на мир его глазами и запоминая все то, что могло бы быть интересно ему. Меня больше не радовали когда-то желанные поездки на различные смотры и выступления на конкурсах за школу, ведь я ездила туда одна, а, значит, не могла полноценно радоваться происходящему. Когда же Марк отлучался для участия в соревнованиях, я впадала в нехарактерную молчаливую задумчивость, не желала ни с кем общаться и, сидя в укромном уголке, вычеркивала в календарике дни до его возвращения, совсем как перед поступлением в школу.

Школа же меня давно интересовала только потому, что там был Марк, хотя, дела с учебой обстояли более чем хорошо. Я была круглой отличницей и честью класса, и даже местные педагоги давно перестали видеть во мне попрошайку-выскочку. Теперь мое "происхождение" подчеркивали даже с какой-то гордостью: смотрите, какой самостоятельный и прилежный ребенок.

— Алексия как никто из нас достойна звания юного ленинца, и мы все, ребята, да, мы все обязаны равняться на нее! — соловьем заливалась Таисия Павловна, первоначальное желание которой продезинфицировать одежду после контакта со мной я все еще хорошо помнила.

С одноклассниками мы с Марком практически не общались, что изначально дало подвод для шуток "тили-тили тесто, жених и невеста". Но задирались они не очень активно, помня об особенностях его характера, и, в конце концов, от этого устал даже неугомонный Гошка Авдеенко.

Тем большим сюрпризом на фоне общей безмятежности стало активное вмешательство в нашу жизнь отца Марка, проницательного и чуткого на выгоду Виктора Игоревича Казарина.

Все сферы жизни сына, кроме спортивных достижений, мало интересовали главу семейства до поры до времени. У ребенка была приходящая нянька, самая лучшая школа и строгий тренер в придачу — всего этого заботливому родителю хватило для того, чтобы не волноваться о Марке. Наследник под присмотром — и отлично. Правда, после детсада от услуг няньки пришлось отказаться: Марк в привычно категоричном тоне заявил, что в школу и из школы будет ходить только сам. Виктор Игоревич не возражал особо. Из пацана должен вырасти бойкий и пробивной мужчина, чем раньше станет самостоятельным, тем лучше. Следить же за тем, когда отпрыск возвращается домой, Виктор Игоревич не собирался — не царского ума дело бабьими заботами голову морочить, на кону стояли вопросы поважнее. Жалоб от учителей и тренера не было, ребенок не прогуливал, хорошо учился — значит, все было в порядке.

Первый класс Марк закончил с похвальной грамотой, которую Виктор Игоревич тут же пристроил в почетном уголке, рядом с еще двумя спортивными дипломами. Именно здесь, в гостиной, он чаще всего принимал своих высокопоставленных друзей во время неформальных посиделок, в ходе которых решались очень серьезные вопросы. Прихвастнуть успехами сына было всегда приятно, равно как и получать комплименты по поводу красоты его блистательной жены.

Еще спустя какое-то время до Виктора Игоревича начали доходить слухи о том, что его мальчик спутался с какой-то попрошайкой, вроде бы не очень благополучной. Своим вниманием эти глупые побасенки Казарин-старший не удостоил. Он лично выбрал учебное заведение для Марка, мало того — курировал его в составе шефского комитета. Неблагополучных детей в таком заведении быть просто не могло, все места для первоклассников распределялись заранее, а некоторые — даже продавались в обмен на серьезные услуги. Ходили, конечно, сплетни о какой-то гуманитарной программе для детей-сирот, но Виктор Игоревич общим паническим настроениям не поддался, рассудив, что добром такие устремления не закончатся, коллектив не примет белую ворону, быстро ее изгонит и все вернется на круги своя. А потом и вовсе забыл об этих разговорах.

Но к третьему году обучения Марка пелена с глаз Казарина-старшего спала мгновенно и навсегда. В один из напряженных рабочих будней, торопясь с важного совещания на другое, еще более важное, Виктор Игоревич из окна служебной машины неожиданно узрел собственного отпрыска. Марк бежал по тротуару, самозабвенно швырялся каштанами и хохотал на всю улицу, запрокинув голову. Казарин старший не поверил собственным глазам. Это не мог быть его сын. Он даже улыбаться не умел, не то что смеяться во весь голос, как нормальный ребенок. Рядом с ним копошилась какая-то пигалица, осыпая надежду семьи Казариных желтыми листьями вперемешку с грязью. Очевидно, это и была та самая подружка, о которой во время формальных и уютно-неформальных встреч пыталась доложить ему сообразительная и чуткая Таисия Павловна.

— Так-так, — тихо обращаясь к самому себе, пробормотал Виктор Игоревич, понимая, что допустил оплошность. — Так-так… — повторил он, преисполняясь намерения тут же навести справки и выяснить кому, почему и как удалось подобрать ключик к его нелюдимому сыну.

Каково же было его удивление, когда в подружке он узнал местную малолетнюю артистку, выступавшую пару раз и в его ведомстве в честь очередных торжеств. Уж больно забавный и неглупый был ребенок, читающий наизусть длинные стихотворения и пересказывающий высокопарные монологи так просто, от души, будто бы своими словами.

— Так-так, — в третий раз задумчиво произнес Виктор Игоревич, чувствуя, как в голове зарождается некий туманный замысел. Что именно это была за идея, он еще не понимал, но в одном был уверен точно — в ситуации следовало разобраться детальнее.

После сбора информации во время романтического свидания у все той же симпатичнейшей и, как всегда, отзывчивой Таисии Павловны, Казарин-старший выяснил много нового и действительно важного. Самым большим сюрпризом для него стало постоянное посещение Марком детского дома, пока заботливый отец пребывал в уверенности, что сын занят на тренировках семь дней в неделю. Виктор Игоревич, как настоящий коммунист, был чужд условностей и не спешил падать в обморок, в отличие от Валентины Михайловны, устроившей истерику на предмет вшей и лишаев, которых якобы мог нахвататься в приюте Марк. То, что детдомовские дети не моются и с младенчества режут друг друга перочинными ножиками, сомнений у нее не вызывало. Однако, Виктор быстро пресек ультиматумы супруги резкой фразой "Не мешай ребенку налаживать контакты!" — и, дабы сгладить ситуацию, красноречивейше пообещал, что ни одна вошь не потревожит их семейное гнездо, он лично за этим проследит.

В итоге, после недолгих раздумий, Казарин-старший решил сделать ход конем. Ответить сюрпризом на сюрприз. Убить сразу двух зайцев: проучить сына, возомнившего себя великим конспиратором и познакомиться поближе с перспективной сироткой, дальнейшее наведение справок о которой будило в нем все большее любопытство.

Внезапный визит в детский дом столь важного человека произвел эффект разорвавшейся бомбы. Не каждый день высокопоставленное лицо уровня Виктора Игоревича спускалось со своего пьедестала к простым смертным, да еще в роли доброго волшебника, покровителя всех униженных и обездоленных. Ведь именно такими, униженными и обездоленными, почувствовали себя директор и воспитатели после знакомства с гостем, несмотря на его дружелюбный тон.

Оказалось, что все у нас не так. И мебель плохая, и еда на кухне убогая (добродушные поварихи, сразу растаявшие под лучами Казаринской улыбки, тут же опомнились и занесли его в разряд злейших врагов) и книги старые, и даже видеомагнитофона нет в зале для отдыха. Все это, плюс ремонт видавшего виды здания новоявленный шеф был готов предоставить нам в кратчайшие сроки, абсолютно безвозмездно, то есть, даром. На самом же деле, прогуливаясь по территории приюта, Виктор Игоревич был занят только одной мыслью: куда же запропастился сын, и почему его не видно среди толпы местной восторженно галдящей детворы?

Когда мы с Марком, ни о чем не подозревая, возвращались ближе к вечеру после беззаботных посиделок у реки, нас ожидал сюрприз: непривычное оживление перед корпусом и припаркованная у ворот черная "Волга". Зная, что на таких автомобилях ездят только очень важные чиновники, я уже решила, что к нам явилась очередная комиссия, как до меня донесся голос друга:

— Вот… Опять он. Приехал все испортить.

Я не могла понять, о чем была эта фраза, но резко помрачневший Марк отказывался объяснять, в чем дело, хмурясь и отворачивая лицо, совсем как в начале нашего знакомства. Впрочем, очень скоро ситуация стала понятной и без его уточнений.

Возле приюта нас встречала целая процессия: дети, восторженными стайками скачущие вокруг воспитателей, несколько сконфуженный Петр Степанович, завхоз и две поварихи. И над всем этим, словно орел, гордо парил солнцеликий мужчина, озаряя собравшихся светом бесхитростной, широкой улыбки — Виктор Игоревич Казарин.

— Знакомься. Это мой отец, — угрюмо откомментировал Марк происходящее.

Я так и застыла у ворот, чувствуя на себе десятки взглядов. Через весь двор ко мне уверенной походкой, в сиянии октябрьского солнца, шествовал небожитель. Краем глаза я увидела, как его правая рука медленно поднимаясь в воздух, описывает полукруг и приближается ко мне, открытой ладонью навстречу. Что сейчас надо делать, я совершенно не знала.

— Ну, здравствуй, Алексия! — раздался приветливый голос, — Наконец-то мы с тобой встретились!

В следующую секунду я сообразила, что Виктор Игоревич пожимает мне руку серьезно, с уважением, как взрослой, а другой — треплет Марка по волосам со словами:

— И ты здесь, лоботряс! Рад, рад видеть! Вот, товарищи, мой сын! Живое доказательство того, что власть, товарищи, всегда с народом! И пусть мы у себя в закрытых кабинетах решаем важные государственные вопросы, сердцем, товарищи, мы всегда с вами! А в ком живет наше сердце, как не в детях? Поэтому мое — оставлено здесь, навсегда! И вы, товарищи, можете рассчитывать на мою поддержку! Чем смогу, тем, как говорится, помогу!

В ту самую секунду в голове у Виктора Игоревича будто бы что-то щелкнуло. Невнятно-туманные мысли, возникшие пару дней назад, разом выстроились в четкую, красивую в своей простоте и такую замечательную идею.

В Стране Советов все лучшее издавна отдавали детям. А самое лучшее — талантливым и перспективным детям. Марк просто молодец, далеко пойдет, оказал папочке услугу: завел образцово-показательную дружбу не просто с сироткой, а с одаренной сироткой, покровительствуя и помогая которой Виктор Игоревич сможет заработать себе такую репутацию в партийных кругах, что комар носа не подточит! Его отец, умнейший человек, в свое время говорил: "Витя, не зарывайся. У тебя может быть все, что захочешь, но в обществе должны быть уверены — ты такой же, как они, обычный советский человек. С теми же проблемами. У тебя не каждый день колбаса в холодильнике и ты тоже стоишь в очередях. Не вороти нос от народа. Только под прикрытием репутации и честного имени ты можешь быть спокоен. Тебя никогда не заподозрят в грязных делишках и в том, что ты нечист на руку. Проще и одновременно хитрее в нашем деле надо быть, Витя, проще и хитрее".

Упустить такой шанс заработать себе сто очков в глазах народа и коллег по партийной линии Виктор Игоревич не мог. Поэтому нежная радость в его взгляде, обращенном на меня, была практически искренней. И, отнесшись более чем серьезно ко всем озвученным обещаниям, ведь это было крайне выгодно (кто станет подозревать чадолюбца и мецената в афёрах и махинациях?) — вскоре он с невиданным энтузиазмом принялся делать сказку из нашей жизни.

Подарки посыпались на наши бедные головы, будто из рога изобилия: новые качели на площадке для игр, обещанный видеомагнитофон в зале для отдыха, срочный ремонт крыши и крыльца здания. В будущем планировалось обновить нашу библиотеку книгами популярных детских авторов и закупить новую мебель в спальни. А пока нас ждала экскурсия на кондитерскую фабрику с обязательной дегустацией вкуснятины, и многие из детей увидев столько сладостей впервые в жизни, объелись конфет до боли в животе. Апофеозом невиданной шефской щедрости стала поездка на майские праздники в столицу республики, город Киев. Неугомонный Виктор Игоревич изначально брал выше и хотел отправить малышню вместе с сопровождающими педагогами в Москву, но тут уже воспротивились воспитатели, заявив, что для самых маленьких такая дорога будет очень тяжелой. Шеф погрустил немного — Киев все-таки не тот размах, но временно смирился, приправив свое сожаление такой очаровательной мальчишеской улыбкой, что представители педколлектива даже устыдились немного: человек к ним со всей душой, а они еще и нос воротят.

Но одной материальной помощи ненасытному меценату казалось мало. Нужно было взять под опеку малолетнюю подружку сына, приблизить к себе, окружить заботой и готовностью поддерживать лично. Дружба с таким ребенком в его дальновидных глазах выглядела как идеальный материал для газетной статьи, может быть даже для передовицы: "Добрый представитель местных советов покровительствует талантливой сироте". Это было в высшей степени душещипательно и полезно, а талантливые сироты просто так на дороге не валялись. Поэтому прибрать ребенка к рукам следовало немедленно и побыстрее.

Марку благородная папочкина инициатива снова пришлась не по нраву. Он сопротивлялся изо всех сил, пытаясь препятствовать нашему прямому контакту, но был еще слишком мал, чтобы полноценно противостоять мощному напору матерого Виктора Игоревича.

— Ну что ты так переживаешь? — в который раз пыталась успокоить я его по дороге из школы, — Главное, он не запрещает тебе к нам ходить. И у нас наконец-то не течет с потолка. А то, что он все время выделывается: "Счастья, вам, товарищи! Я с вами, товарищи!" — передразнила я Виктора Игоревича, и Марк не смог сдержать улыбки, настолько точно у меня вышло скопировать нашего мецената — Ну так и пусть! Все равно ведь ты не такой! И это все понимают!

— Нет, не все, — тут же возразил он, и улыбка на его лице погасла.

Марк был прав. С момента появления в приюте блистательного шефа, принимать его за своего, как раньше, большинство детей перестало. Одни вдруг начали лебезить перед ним, в надежде на особое расположения "золотого" мальчика, и он был неприятно поражен таким подходом. Другие, наоборот, стали необъяснимо бояться и всячески избегать контакта с тем, с кем буквально несколько месяцев могли беззаботно шутить и обсуждать проблемы в школе. Третьи вообще обвинили его в том, что он специально втесался в наш мирок, по заданию папочки. Пришлось мне опять вмешаться и в самых громких выражениях напомнить, что это я привела Марка в приют, а сам он несколько месяцев сопротивлялся и мерз у ворот.

— Так что если хотите обвинять кого-то, обвиняйте меня! — по привычке, упираясь руками в бока и угрожающе притопывая ногой, заявила я в лицо компании оскорбленных собратьев. Предъявлять мне какие-то претензии никто не собирался, но настороженность в отношении Марка снова вернулась, и он понимал, что это навсегда.

От былого умиротворения и доброй семейной атмосферы, которую он так любил, не осталось и следа. Я видела, с какой болью он переживает это крушение и пыталась его приободрить, но деться от правды было некуда. Нам оставалось только принять правила навязанной Виктором Игоревичем игры, которая все набирала обороты. Тем более, что очередная идея великого попечителя не заставила себя ждать. На этот раз он задумал ни много ни мало: ввести меня в семью.

Глава 5. Семья

Все началось с непрямых намеков во время встреч в приюте. Виктор Игоревич, как всегда, интересовался моими успехами, нет ли каких проблем, особых пожеланий, всем ли я довольна, нравятся ли перемены, происходящие в детском доме. Потом все чаще начали звучать фразы "Вот когда заглянешь к нам — я покажу тебе библиотеку, чего там только нет" или "Мы с тобой вместе еще поболтаем за чашечкой чая у нас на кухне". По тому, как часто он заострял внимание на этом, я поняла — Казарин-старший заманивает меня в гости, причем, очень настойчиво заманивает.

Я, конечно, ужасно трусила, но пыталась этого не показывать. К страху примешалось и здоровое любопытство: мне очень хотелось посмотреть, где и как живет Марк. Увидеть его дом, комнату, квартиру, деревья за окном — весь этот маленький мир, существовавший отдельно от моего.

Поэтому, когда однажды после уроков за школьными воротами мы наткнулись на служебную машину Виктора Игоревича, отступать было некуда. Да я, собственно и не собиралась, поэтому смело заскочила внутрь и поудобнее устроилась на широком сидении. Марк, забравшийся следом и закрывший тяжелую дверь привычно-уверенным движением, общего радостного настроения не разделял, в разговоре не участвовал и лишь смотрел перед собой хмурым и недобрым взглядом.

Тем временем Виктор Игоревич, сидевший впереди, возле водителя, неустанно трещал и расписывал нам потенциальные прелести сегодняшнего вечера:

— Мы ребят, сейчас приедем к нам, и там будут еще взрослые. Вы чтобы не стеснялись. Да Алешка и не будет стесняться, не на ту напали, да? — подмигнул он мне, и я согласно кивнула, пытаясь не выдать своего волнения. Я думала, что еду просто в гости, а, оказывается, меня везут на какой-то званый ужин, да еще в качестве основного блюда.

— Мы с вами немного поговорим. Вернее, с тобой, Алеша, поговорим. Это называется интервью, — продолжал вводить меня в курс дела Казарин-старший. — Ты чтоб говорила красиво и правильно, не у каждой девочки, даже такой хорошей, как ты, берут интервью в десять лет. Так что уж постарайся не ударить лицом в грязь, поняла?

— Виктор Игоревич, я знаю, что такое интервью, — краснея до корней волос от его псевдо-заботливых интонаций, ответила я. — Вы можете не переживать. Я скажу все, что вам надо.

— Переживать? О чем переживать? — неискренне засмеялся Казарин-старший. — Девочка моя, никто ни о чем не переживает! Все же будет хорошо, да? Эй, лоботряс, а ты чего там притих? Ты тоже уверен, что все будет хорошо?

Последний вопрос прозвучал скорее в риторическом ключе, потому что Марк в ответ процедил сквозь зубы парочку тех самых непристойных выражений, с помощью которых так ловко ставил на место Гошку и прочих недругов. Виктор Игоревич, совершенно не вникая в смысл сказанного, лишь улыбался и оптимистично поддакивал.

Квартира семейства Казариных встретила нас ярким светом включенных во всех комнатах ламп, громкой музыкой, пышно накрытым столом, и достаточно пестрой компанией. Здесь была парочка начальственных друзей Виктора Игоревича, которых я сразу же вычислила по специфическим костюмам и не менее специфическим лицам. У стола прохаживалась немолодая уже, но очень резвая гражданка с интереснейшей вещицей, перекинутой через плечо: настоящим диктофоном, напоминавшим маленькую дамскую сумочку, только снабженную, не красивыми застежками, а шнурами и проводами. Очевидно, именно ей предстояло брать у меня интервью в компании коллеги-фотокорра, который, замирая со вспышкой в странных позах то тут то там, делал снимки "почетных уголков" с предварительного разрешения хозяйки дома.

Сама же Валентина Михайловна горделиво вскинув подбородок, неподвижно сидела на большом диване неподалеку праздничного стола и смотрела на собравшихся абсолютно непроницаемым взглядом. Я была еще слишком мала, чтобы понять, чего стоила ей эта сдержанность при виде корреспондентов, шныряющих по ее семейному гнезду. Но приказ мужа был однозначен — так надо.

Впервые увидев супругу Виктора Игоревича, я так и застыла на месте, будто громом пораженная. До этого я видела много взрослых лиц, все они были интересны по-своему, неся на себе отпечатки характеров и привычек, которые мне нравилось угадывать. Но никогда еще мне не приходилось сталкиваться с такой яркой, вызывающей красотой, будто у заграничных киноактрис или королев со старинных портретов: высокий и чистый лоб, выразительные точеные скулы, надменный изгиб четко очерченных губ и магнетические, гипнотизирующие глаза — два черных бездонных озера в обрамлении густых драматических ресниц. Я смотрела на эту прекрасную женщину-богиню, открыв рот, не в силах пошевелиться, параллельно чувствуя необъяснимую симпатию, будто мы давно знакомы и просто долго не виделись.

Причина такого странного ощущения стала мне ясна уже через несколько секунд, когда, в поисках поддержки, я бросила рассеянный взгляд на Марка, вошедшего вместе со мной в комнату. Только сейчас я поняла, насколько сильно он походил на мать, напоминая Виктора Игоревича разве что мелкими жестами. Тем большим сюрпризом для меня стала ледяная стена между двумя такими похожими, родными и одновременно чужими людьми. В воздухе словно разлился морозный холод, и мне стало очень зябко, как только Валентина Михайловна посмотрев на сына, одарила его крайне сухим "Добрый вечер" и тут же отвела взгляд, стараясь больше не встречаться с ним глазами.

Через пару секунд в поле ее зрения попала я, виновница этого карикатурного приема, и левая бровь надменной красавицы удивленно-иронично поползла вверх. Я, чувствуя непривычное стеснение, вдруг осознала, что выгляжу просто ужасно: школьное платье было мне мало и коротко, а кружевной передник, наоборот, велик, и некрасиво выступал вниз за границу юбки. Волосы, несмотря на туго заплетенные с утра косички, как всегда, растрепались, а одна из лент вообще распустилась и висела некрасиво помятой тряпочкой. Многочисленные веснушки внезапно стали жечь-покалывать кожу, и мне захотелось смыть их, стереть жесткой мочалкой, чтобы лицо стало чистым и достойным взгляда этой безупречной красавицы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Если бы не Виктор Игоревич, вовремя вмешавшийся в происходящее начальственной речью о великой эпохе в которую мы живем, ради которой положили жизни наши отцы и деды, я бы, наверное, окончательно стушевалась и испортила бы ему весь вечер. Но привычная возня-суета-разглагольствования, наоборот, привели меня в чувство, и я, пытаясь больше не пересекаться взглядом с матерью Марка, принялась активно "налаживать контакты", как любил говорить Казарин-старший.

Я всегда умела хорошо держаться на публике, так что происходящим остались довольны почти все присутствующие, и каждый получил, что хотел. Друзья Виктора Игоревича, не снимая с лиц масок важности, расспрашивали меня о жизни в детском доме, о том, хорошо ли заботятся о нас соответствующие инстанции, какие проблемы волнуют детей-сирот и какое будущее мы выберем для себя, как равноправные граждане самой лучшей в мире страны. Я, не жалея красок, говорила о том, что все у нас хорошо, как нам помогает новый замечательный шеф (и это была чистая правда), а Казарин-старший только расцветал в лучах моих похвал, импозантно заливаясь румянцем и красиво позируя фотографу, в основном, соло.

Дальше я прочла парочку традиционно любимых власть имущими стихотворений и один небольшой монолог, сорвав бурные аплодисменты. После этого мы с Виктором Игоревичем и корреспондентами могли, наконец, уединиться в его кабинете для интервью, которое должно было стать жирной галочкой в графе "успешно" напротив сегодняшнего вечера. И тут я снова начала нервничать и беспокоиться по двум причинам. Во-первых, из-за Марка. Нас усадили по разные концы стола, меня — ближе к важным чиновникам, он же сидел рядом с крайне недовольной его обществом матерью. Так что за весь вечер нам так и не удалось перекинуться хотя бы фразой, хотя бы парой слов. Второй же причиной стали снимки, которые должны были сделать во время нашей беседы, а в финале вообще планировалось снять меня с благодетелем крупным планом для двойного портрета.

То, что мой внешний вид находится в состоянии не подходящем для портретной съемки, я поняла еще в самом начале вечера, пока Валентина Михайловна разглядывала меня с недоуменным видом. Но усугубить собственный позор, позволив запечатлеть все это на пленке и выставить на обозрение тысяч глаз, я не могла. Одна только мысль об этом была невыносимой для меня. Поэтому, попросив небольшую отсрочку, чтобы собраться с мыслями, я сбежала в ванную комнату (благо, на территории пусть шикарно обустроенной, но стандартно спланированной квартиры ванные и туалеты располагались почему-то на самом видном месте в коридоре).

Открыв кран с горячей водой, я спешно попыталась пригладить волосы, умылась, пощипала себя за щеки для более свежего вида, но полученный результат был все равно очень плох. Из зеркала на меня смотрела испуганная, раскрасневшаяся веснушчатая физиономия с рыжими бровями и ресницами, вокруг которой упрямыми вихрами топорщились мокрые, но по-прежнему непослушные волосы. От отчаяния мне хотелось заплакать. Ну как можно давать какое-то там интервью в подобном виде? И почему я раньше не задумывалась, как выгляжу во время своих выступлений, да и вообще, каждый день!

Неизвестно, чем бы закончились мои душевные терзания, потому что я была недалека от мысли запереться здесь, наедине со своим ужасным отражением и никуда больше не выходить, если бы в дверь настойчиво не постучали.

Подпрыгнув на месте, как пойманный на горячем воришка, я испуганно зажала руками рот, не зная, что сказать. Стук в дверь повторился, на этот раз еще более резко. Я по-прежнему молчала, застыв с круглыми от ужаса глазами.

— Алексия! Ты здесь? — донесся до моих ушей неожиданно приятный и мягкий голос. — Впусти меня. Это Валентина Михайловна. Впусти, не бойся, у меня кое-что есть для тебя.

Дрожащими руками я открыла защелку, впуская хозяйку дома, не в силах произнести ни слова и не зная, куда глаза деть. Мне почему-то было очень стыдно за все происходящее.

— Правильно, к фотосъемке надо подготовиться, — одобрительным тоном произнесла она, еще раз внимательно осматривая меня с головы до пят, и замечая следы моего неумелого прихорашивания. — Сейчас мы сделаем все, что надо, — заверила блистательная красавица, ставя на полку перед зеркалом маленькую сумочку-косметичку.

— Можно попробовать очень легкий макияж, — рассудила вслух Валентина Михайловна. — Девочке твоего возраста не пристало ярко краситься. Но ресницы и брови мы немного выделим. А ну-ка… смотри на меня. Не дергайся, — и она, раскрыв свою чудо-сумочку, извлекла оттуда невиданные ранее приспособления: карандаши, широкую кисть, еще какие-то затейливые тюбики. То, что это была жутко дефицитная французская косметика, доступная только избранным, я знать не могла, поэтому доверилась ей практически без стыда и страданий по поводу собственной никчемности.

Через десять минут приготовления были завершены. Я снова смотрела на свое отражение, но на этот раз не верила тому, что вижу. Неизвестно, какое волшебство сотворили легкие, невесомые взмахи кисти и пуховых подушечек, которыми орудовала Валентина Михайловна, но из зеркала на меня глядела совершенно другая, незнакомая девочка. Она тоже была рыжая и веснушчатая, но лицо ее светилось свежестью и задором, а нежно-персиковый румянец, разлившийся по щекам, лишь подчеркивал белизну ее кожи. А еще у нее появились брови и ресницы! Аккуратно подкрашенные в светло-коричневый цвет, они оттеняли самое красивое, чтобы было у этой новой девочки — глаза. Большие, темно-серые, таинственно сияющие — в них можно было утонуть, если смотреть слишком долго.

Чувствуя, что меня саму затягивает их отражение, я резко отстранилась от зеркала, вздрогнув, будто от испуга.

— Это не я.

— Это ты, — заверила Валентина Михайловна, одобрительно кивая и получая явное удовольствие от результата своих действий. — А давай-ка я тебя причешу! — внезапно заявила она звонким голосом, в порыве женского азарта забывая обо всех своих опасениях насчет моей детдомовской нечистоплотности.

У меня не было сил возражать, я просто боялась, что этот прекрасный сон сейчас закончится, и я проснусь у себя в кровати, как всегда, в пижаме, всклокоченная и с прежним, неволшебным лицом. Тем временем Валентина Михайловна проворными, тонкими пальцами расплела мои непослушные косички, и прошлась по волосам щеткой, от чего они распушились и засверкали в свете яркой лампы.

— Какие у тебя… красивые волосы, — вырвалось у нее, после чего она легонько и несмело погладила меня по голове, едва не доведя до обморока. Нерастраченная материнская нежность, практически похороненная в глубинах души, внезапно встрепенулась в Валентине Михайловне и просочилась наружу первыми несмелыми каплями, подтолкнув ее к еще более экзотическому поступку. Слегка приобняв меня за плечи, она наклонилась, посмотрела вместе со мной в зеркало и одобрительно произнесла:

— Ну что? Ты готова? Иди, пусть все тобой полюбуются! — и одарила очень красивой, точь-в-точь, как у Марка улыбкой.

Дальнейшие события происходили, как в тумане. Я плохо понимала, что происходит, и спустя всего лишь полчаса после интервью даже не могла вспомнить, о чем мы говорили. Но Виктор Игоревич остался очень доволен и фотосессией, и тем, как я отвечала на вопросы, поэтому, когда все гости разошлись, громко хлопнул в ладоши, распустил галстук и выдал одобрительное:

— Молодец, Алешка! Вот с тобой бы я в разведку пошел! Да, Валя? Скажи, Алешка у нас молодец?

Валентина Михайловна, сидевшая рядом с мужем в чуть более расслабленной, чем в начале вечера, позе, лишь внимательно посмотрела на меня обжигающими цыганскими глазами и одобрительно кивнула, улыбаясь одним уголком губ.

— Видишь, я бы прав! Как всегда! — хохотнул он, на радостях откупоривая бутылку коньяка. — Алешка — наш человек! Ты, если хочешь знать, теперь мой друг! — важно заявил Казарин-старший, обращаясь ко мне и наливая себе победную рюмочку. — Не только Марка, но и мой! А значит, у нас тебе всегда рады. Да, Валенька?

— Приходи, когда хочешь, — как-то слишком беззаботно согласилась Валентина Михайловна. — Лучше уж у нас, чем в этом…

Виктор Игоревич угрожающе закашлялся и снова перехватил инициативу в разговоре:

— В общем, ты поняла! Милости прошу к нашему шалашу! Чем богаты, тем и рады! Кстати, а где лоботряс? — будто опомнившись, полюбопытствовал Казарин-старший. — Как всегда, сбежал к себе? Нет, ну что за ребенок! Совершенно не умеет налаживать контакты! Ты уж его подучи, а, Алеш? А то совсем он у нас дикий растет.

Я послушно закивала головой, озабоченная лишь одним желанием — побыстрее присоединиться к Марку и оставить чету Казариных наедине, пока глава семейства не привязался ко мне с очередной инициативой. В том, что сегодняшнее представление не единичный случай, а первая из многих показательных акций, я уже не сомневалась.

Супруги Казарины были рады отпустить меня. После напряжения официальной части вечера им хотелось отдохнуть и расслабиться, поэтому я, еще раз поблагодарив за гостеприимство, смогла, наконец, улизнуть из гостиной на поиски Марка.

Бесшумно прокравшись к самой дальней комнате по коридору, на которую указал Виктор Игоревич, я несмело приоткрыла ее и заглянула внутрь. Верхний свет не был зажжен, горела лишь лампа на столе, за которым сидел Марк и молча, с сосредоточенным видом писал что-то в школьной тетради.

— Эй? Ты что, уроки делаешь? — тихо спросила я. Только он, такой серьезный и собранный, мог делать домашнее задание в пятницу вечером, исключительно по собственному желанию.

Марк продолжил свое занятие, не поднимая головы и не отвечая на мой вопрос. Я, все еще пребывая в приподнятом настроении, переступила порог и нащупала рукой включатель. Ярко вспыхнула люстра под потолком, озаряя комнату теплым молочным светом, а я снова застыла на пороге, не в силах поверить тому, что вижу.

Здесь был настоящий рай для ребенка: множество цветных книг на полках, карандаши, фломастеры, краски, ручки, конструкторы, механические игрушки, аквариум, маленький, будто бы игрушечный радиоприемник, и совершенное чудо техники — настоящий большой телевизор со встроенным видеомагнитофоном. Я, выросшая в одной комнате с другими пятнадцатью девочками, просто не верила, что все это пугающее разнообразие игрушек может принадлежать одному человеку.

— Ну и зачем они тебе? — услышала я голос Марка, далекий, приглушенный, звучавший, словно из другой комнаты.

— Что-что? — повторила я, как во сне, пытаясь справиться с нахлынувшими на меня картинками собственной роскошной жизни в подобных условиях.

— Я спросил — зачем они тебе все? — четко выделяя каждое слово, повторил Марк. Что-то новое в его голосе мгновенно вернуло меня в реальность. Мультяшные кадры моего барского существования в этом жилище лопнули, как мыльный пузырь, и я, с удивлением глядя на друга, обнаружила, что он не на шутку разозлен.

— Кто — все? — переспросила я, тщетно пытаясь вникнуть в суть вопроса.

— Отец. Мать. Их друзья. Все они.

Я чувствовала растерянность, потому что это пояснение сделало ситуацию еще более запутанной.

— Я… я не понимаю. Тебе что-то не понравилось?

— Мне всё не понравилось. А особенно то, как ты с ними общалась, — отчеканил Марк, поднимаясь со своего места.

— Это еще почему?

— Потому. Потому что мне показалось… Мне показалось, будто тебе с ними было интересно! — встав из-за стола, он приблизился ко мне, и я попятилась в необъяснимом страхе.

— Ну, да, мне было интересно. И что? Марк, что здесь такого? — примирительным тоном начала было я, как он тут же безапелляционно меня прервал:

— Тебе не должно быть с ними интересно.

Мои глаза еще больше расширились, хотя, казалось, это было уже невозможно:

— Это… Это как?

— А вот так. Это плохие, злые люди, и они тебе совсем не нужны.

Я чуть не рассмеялась, настолько странной была эта претензия, да только по лицу Марка было видно, что ему сейчас не до веселья.

— Ну, знаешь, не нужны! — не удержавшись, фыркнула я. — Ты не прав, Марк! Очень даже нужны.

— Зачем? — он упрямо выдвинул вперед подбородок — свидетельство готовности спорить не на жизнь, а на смерть.

— Потому что, Марк, я такая. Мне нравится общаться с людьми. Мне нравится, когда меня слушают. Мне нравится… нравиться.

— Скажи, а разве я тебя не слушаю? — продолжая сверлить меня пристальным взглядом, спросил он.

— Слушаешь! Конечно же, слушаешь! — с радостью выпалила я, схватив его за руки, и заглядывая в глаза в надежде убедиться, что пугающий огонек в них погас. — Ты же самый-самый лучший мой слушатель!

— Ну, так и зачем тебе тогда они? — загоняя меня в полнейший тупик, еще раз повторил Марк.

— Я… эээ… Я не знаю, — растерянно пробормотала я.

Формально получалось так, что он абсолютно прав. Зачем мне кто-либо еще, если есть друг, который знает и понимает меня без слов, в чьей искренности и преданности никогда не приходилось сомневаться, в то время как посторонние люди вовсе не отличались подобной чистотой устремлений. Возразить на это с точки зрения здравого смысла было нечего. Но интуитивно, сердцем я понимала, что это неправильно, неестественно, ненормально. Один, даже самый лучший человек не сможет заменить целый мир с его ловушками и горькими уроками. Потому что жизнь — это что-то более интересное и многогранное, чем благополучное существование и ощущение постоянной безопасности.

Вот только выразить то, что я чувствую так же четко и понятно, как это делал Марк, я не могла. Да он бы все равно не согласится с моими доводами. Я продолжала смотреть на него в полной растерянности: он в первый раз не понял меня, мало того, даже не пытался этого сделать. Осознавать такое положение вещей было очень обидно и очень больно. К горлу предательски подкатил комок, на глаза навернулись слезы — и это стало моим последним, решающим аргументом.

С первой же слезинкой, слетевшей с моих ресниц, злость Марка испарилась, будто бы ее и не было. Уже через пару секунд он немного смущенно гладил меня по голове, пока я, горько рыдала ему в плечо, пытаясь вытереть лицо его же свитером.

— Алеша… Ну, все, не надо. Я… Я дурак. Не плачь, ладно? А хочешь, я тебе рыбок подарю?

— Не нужны мне твои рыбки-ы-ы! А ты — дурак, да! — зло выкрикнула я, отстраняясь. — Надумал меня в чем-то подозревать! Ты — мой самый лучший друг! Тебя даже сравнивать нельзя с остальными, ты важнее! И это навсегда, понимаешь? Навсегда! Так что не вздумай опять устраивать такое! Тоже мне, придумал — не общайся с другими людьми! Может, мне вообще из приюта уйти, отказаться от всех друзей и поселиться здесь, с тобой, в твоих хоромах?

— А что? — шутливо заметил Марк. — Это было бы неплохо.

Еще пару секунд мы молча смотрели друг на друга, а потом прыснули смехом. Наш первый серьезный конфликт был улажен в считанные секунды. Улажен, но не закрыт окончательно, хотя вернуться к этой проблемной теме нам пришлось еще нескоро. До этого времени мы еще несколько лет, как в сказках, жили счастливо и более чем дружно, причем, как и возжелал Марк — практически в его хоромах.

С того дня, получив своеобразный пропуск в семью, я, конечно же, не смогла пренебречь шансом почаще бывать у них. Нет, я совершенно не зазналась, и не променяла родной приют на сытое гнездышко, и Марк иногда захаживал к нам в гости. Но, будучи по натуре собственником, он мгновенно оценил выгоды новой ситуации и не думал меня больше отпускать.

Так что, в приют я именно наведывалась, а жила, в сущности, у Казариных. Все началось с одного снежного вечера, когда дороги замело, и даже служебная машина Виктора Игоревича не смогла доставить меня домой, а закончилось покупкой двухъярусной кровати в детскую, чтобы Марк перестал кочевать по квартире, уступая мне свое место, и пугать по утрам Валентину Михайловну.

Естественно, подобные новшества стали причиной для горячих обсуждений в нашем детском доме. Друзья считали, что я вытянула счастливый билет, и нашла, наконец, свою семью. Взрослые, в основном, тоже радовались, особенно после того, как Виктор Игоревич официально оформил опекунство надо мной. Этот факт вызвал целую бурю эмоций в приюте: одно дело просто помогать сиротке, совсем другое — подтвердить свои добрые намерения на бумаге. Наш отзывчивый Петр Степанович, при всей своей доброте, жестко пресекал сплетнинемногочисленных завистников насчет того, что меня просто использует в своих целях солидный дяденька, и недолго мне пировать осталось, он, как и любой власть имущий, "поматросит и бросит", по-другому они не умеют.

Хотя, они не были так уж неправы, эти недруги. Весь секрет моего счастливого превращения из безродной сиротки в ребенка из пристойной семьи заключался в достаточно низменных материях: в самопиаре Виктора Михайловича, в моей неиссякаемой полезности (история покровительства "талантливой сиротке" после публикации газетной статьи заинтересовала областное телевидение, а это был уже нешутейный размах) и, как это ни странно, в нелюбви Валентины Михайловны к собственному ребенку.

Я стала для матери Марка практически героем-освободителем, спасшим ее от остатков общения с собственным сыном. И поэтому с каждым днем ее негативное отношение к отпрыску плавно перетекало в позитивную привязанность ко мне. Вскоре она воспринимала меня как приятельницу, взявшую на себя крайне неприятные обязанности по общению с Марком, и как лекарство от одиночества в придачу. Ведь подруг у Валентины Михайловны, как это чаще всего бывает с признанными красавицами, не было. Рядом крутились одни лишь завистницы да подобострастные поклонницы, мечтавшие погреться в лучах ее благополучия. И тех и других по-женски мудрая Валенька предпочитала держать на расстоянии: зачем ей лишняя конкуренция? Я же никакой опасности для ее супружеского счастья не представляла — материнская ревность не могла омрачить наше взаимодействие в силу отсутствия любви к сыну, возложить на меня излишние надежды, и клевать за их провал, как это часто делают женщины в отношении родных дочерей, она тоже не могла.

Потому, между нами установились практические идеальные отношения: поверхностные, взаимно нераздражающие, спасающие от скуки и без глубокой привязанности. С одной стороны, я не могла испытывать искреннюю симпатию к женщине, которая сделала Марка таким колючим и недоверчивым, отказав ему даже в капле внимания и нежности. С другой — против своей воли я тянулась к ней, как и ко всему прекрасному, и мне были интересны наши девчачьи посиделки и болтовня.

Именно Валентина Михайловна в очень корректных выражениях посоветовала мне огуречный крем, отбеливающий кожу и осветляющий веснушки. Именно она научила меня одеваться не для того, чтобы было не холодно или не жарко, а — неслыханное дело — для красоты! Никогда не имея проблем с деньгами, супруга Виктора Игоревича относилась к ним достаточно легкомысленно, тратя солидные суммы на покупку заколок, браслетов, сарафанов, юбочек, кофточек, сапожек-босоножек и разряжая меня, как куклу. Да я, наверное, и была ее любимой, большой, говорящей куклой, но меня это совершенно не волновало. Мне нравилось чувствовать, что обо мне заботятся.

И, в конце концов, именно Валентина Михайловна стала моим проводником во взрослую жизнь, несколько официально, но понятно рассказав о том, как девочка превращается в женщину. Я, конечно, могла бы обойтись и без подобной информации, тем более, все интересующие сведения я давно прочитала в специальных выпусках журналов и газет, которые в пост-перестроечную оттепель запестрели статьями на откровенные темы. Но, в то же время, я была ей благодарна за очередное доказательство неравнодушия.

А на свой одиннадцатый день рождения я получила от Валентины Михайловны символический, подчеркивающий мою взрослость подарок: красивейший пляжный купальник кораллового оттенка, с оборочками и симпатичными бантиками. Развернув подарочную обертку, я обмерла от восторга: это было не какое-нибудь детское платьице или очередная кукла (я как-то очень быстро привыкла к роли девочки из обеспеченной семьи, научившись относиться к дорогим вещам с таким же философским снисхождением, как и Марк) а нечто достойное настоящей девушки! От этого слова и самоощущения веяло чем-то неизведанно-манящим, настоящей волшебной тайной.

Я все не могла успокоиться, и, пока Марк был в очередной отлучке на спортивных соревнованиях, без конца примеряла подарок перед зеркалом в нашей комнате, вертелась, кружилась и строила рожицы своему отражению. В те минуты меня даже не волновали собственные костлявые ключицы и щедрая россыпь веснушек на плечах, руках и спине. Я была одета во взрослый купальник, а значит, я — почти взрослая, уже не ребенок!

В скором времени мне представилась возможность продефилировать в этом купальнике по морскому побережью, а не возле речки, где обычно загорали и купались мы с Марком. Перед пятым классом нас ожидал грандиозный сюрприз: Виктор Игоревич до такой степени раздобрился, что изменил устоявшейся традиции отдыха без детей и прихватил нас за компанию на свой любимый крымский курорт, который они с Валентиной Михайловной посещали каждый год исключительно на пике сезона, в августе.

Неизвестно, какими причинами был продиктован его поступок, потому что эти две недели мы были предоставлены сами себе, и никто больше не мог видеть нас — ни журналисты, ни начальственные друзья главы семейства, а, значит, некому было рассыпаться в восторгах по поводу его доброго сердца и бескорыстия. Может быть Виктор Игоревич, получив к тому моменту, все что хотел, просто не смог выйти из роли образцового семьянина. А может, ему действительно захотелось беззаботности и покоя, кто знает.

Так или иначе, это было самое безмятежное время в нашей жизни. Мы занимали огромный номер-люкс, нам с Марком даже выделили собственную комнату. Правда, она была одноместной, с одной тумбочкой и одной большой кроватью, но нас это не беспокоило особо. На ней можно было прыгать, дурачиться, толкаться ногами и так оглушительно смеяться, что Виктор Игоревич раз за разом прибегал к нам с криками: "Да чтоб я еще раз взял вас собой, упыри малолетние! Попомните мое слово — в жизни этого больше не будет!"

Валентина Михайловна, в отличие от супруга, переживавшая из-за сложившейся ситуации со спальным местом, раздала нам с Марком по одеялу и строго-настрого приказала спать исключительно "валетом", что дало нам новый повод для веселья, едва за взрослыми закрылась дверь. Пытаясь сохранять серьезные выражения на лицах, мы рассуждали о возможности не просто ночного отдыха, а целой жизни "валетом".

— А можно, например, сидеть в столовке валетом! — подкидывала идею я.

— Ага. И плавать! — добавлял Марк.

— И смотреть телек!

— И делать уроки!

На этом месте я обычно не выдерживала испытания серьезностью и начинала шумно фыркать, желая сдержать смех, а Марк, молча улыбаясь, внимательно смотрел на меня, ожидая, когда же я взорвусь хохотом. Его испытывающий взгляд действовал на меня почище перышка, щекочущего в носу, и уже через несколько секунд мы катались по кровати, а иногда и по полу в приступе истерического веселья, а родители снова врывались в комнату и обещали отправить нас в родной город прямо сейчас, сию же минуту. Или, в крайнем случае, сдать охране внизу.

А по ночам, спрятавшись с фонариком в складках одеял, из которых получалось что-то вроде домика-укрытия, мы рассказывали страшные истории. Мои обычно были с налетом романтизма: "А потом страшный призрак полюбил девушку, освободившую его, превратился в человека, они поженились и прожили очень счастливую жизнь!", а у Марка — леденяще-поучительные: "И злой разбойник запрыгнул в комнату и всех зарезал. Нечего окна открытыми оставлять".

Утром, едва позавтракав, мы неслись к морю наперегонки. Дорога к пляжу шла с горки, поэтому Марк иногда притормаживал, чтобы подстраховать меня от излишнего разгона и, как следствие, неминуемого падения или удара лицом о ближайшую сосну, а иногда вообще откровенно играл в поддавки, из-за чего я шутливо сердилась и пыталась столкнуть его в воду прямо с волнореза.

Мой друг, к тому времени посещавший бассейн уже пять лет, успевал сгруппироваться в считанные секунды и входил в воду красиво, без лишних брызг, неизменно вызывая восхищение у пляжной публики. Он вообще здорово прыгал, часто выигрывая даже у взрослых, желавших потягаться в прыжках "во-о-он с той скалы". Виктор Игоревич в такие моменты довольно щурился и, подражая героям модных американских видеофильмов, громко заявлял:

— Это мой сын! Видали? Это мой сын!

Валентина Михайловна подбирала мне на пляж смешные шляпки, чтобы уберечь от появления новых веснушек и задаривала солнцезащитными очками необычных форм и ярких расцветок. Со стороны мы выглядели, как благополучная, счастливейшая семья с двумя детьми. Это была полная идиллия.

Идиллия разбилась о реальность в вечер нашего возвращения домой. Еще не были распакованы чемоданы, как в коридоре зазвенел телефонный звонок. Виктор Игоревич, с расслабленной улыбкой подошедший к телефону, мгновенно изменился в лице.

— Да приехал. Нет, не слыхал. Да, я не смотрел телевизор! И радио сегодня не слушал! Имею я право отдохнуть от всего хоть две недели в го… Что!!? Хорошо. Скоро буду.

— Вы, оба, марш к себе, быстро! — свирепо скомандовал он, указывая пальцем на меня и сына. И уже открыв двери нашей комнаты, я услышала его слова:

— Беда, Валенька. В стране… нет, не могу поверить, это чертовщина какая-то… В стране переворот.

Так закончилось наше счастливое советское детство. Рушилась империя, старые порядки уходили в прошлое, а мы с Марком, смущенные и взволнованные, оказались на пороге нового этапа нашей жизни — отрочества.

Нам хотелось побыстрее перешагнуть через эту черту, мы остро чувствовали необратимость изменений. Но в то же время, едва уловимое чувство страха сдерживало нас от решительных шагов, и в будущее мы оба смотрели немного растерянно. Вокруг нас и с нами происходило слишком много перемен.

Глава 6. Отрочество

Первое время все было очень беспокойно. Моим основным местом жительства снова стал приют, к огромной радости тех самых завистников, которые все ждали, когда же меня поматросят и бросят. Виктору Игоревичу больше не было дела до игр в репутацию, а любые посторонние люди в доме его раздражали. Так я в очередной раз приняла для себя неутешительный факт: несмотря на все его красивые слова и подарки, я была и остаюсь для семьи Казариных всего лишь удобной игрушкой, посторонним, чужим человеком.

Но я не очень переживала, потому что никогда не строила воздушных замков по поводу этой внезапной так называемой родительской любви, а кроме того — Марк был рядом. Постоянно. Каждый день. Он просто ушел со мной жить в приют, неофициально, конечно, но наш добрейший детдомовский батька никогда не уважал канцелярскую возню и разрешил ему оставаться и ночевать на свободной койке в комнате для мальчиков. Оставался он практически каждую ночь, наведываясь домой лишь иногда, и принося мне оттуда свежие новости: Виктор Игоревич опять пришел под утро, очень нервный, Валентина Михайловна постоянно плачет, принимает новое успокоительное и разговаривает с соседями о продаже золота, а еще по дому тихо ползут слухи о возможной эмиграции.

— Но это невозможно, ты же знаешь. Я никуда без тебя не уеду, — упрямо встряхивая смоляными волосами, говорил он, и я ни на секунду не сомневалась в том, что это правда.

Так прошел целый год. Пока некогда самую большую и лучшую в мире страну разрывали на куски гражданские войны, народные волнения, бархатные или кровавые революции, мы с Марком продолжали жить, как раньше — посещая школу, выполняя домашние задания и проводя все свободное время только вместе. К двенадцати годам мы до такой степени срослись душами, что чувствовали себя одним существом, единым организмом, и часто я даже не знала, где заканчивается моя личность и начинается его. Я не могла точно сказать, кто из нас любит красный цвет, запах моря, или лежать на мягкой траве среди полевых цветов в тени деревьев.

Все это любили просто мы.

Окружающие тоже воспринимали нас, как одно целое и называли исключительно "эта парочка".

— Ну и куда опять провалилась эта парочка?

— Кто-нибудь видел эту парочку?

— Скажите этой парочке, что отбой через пять минут и корпус закрывается!

Уверенность в том, что всю дальнейшую жизнь мы проживем так же, как и сейчас, непременно вместе, не оставляла нас ни на секунду. Это было нечто само собой разумеющееся. Повзрослев, мы даже начали строить серьезные планы, с обсуждением важных деталей:

— Какого цвета будет крыша в нашем доме? — интересовалась я во время очередной вылазки на природу, лежа под раскидистым дубом и переплетая между собой длинные стебли одуванчиков, сооружая из них что-то похожее на венок.

— А какого ты хочешь? — деловито спрашивал Марк, приподнимаясь на локте, и срывая зеленый колосок.

— Я хочу красного.

— Отлично. Наш любимый цвет.

— А еще я хочу комнату на чердаке. И чтобы окно в ней было сверху. И чтобы она была белая и пустая, а ковер на полу — тоже белый. Комната без ничего. Я иногда буду приходить туда, ложиться на пол, смотреть, как плывут облака в небе, и отдыхать ото всех.

— Даже от меня? — сразу же вскидывался Марк.

— В первую очередь от тебя, зануда! — поддразнивала его я, набрасывая на темные волосы Марка свой растрёпанный ярко-желтый венок, а он делал вид, что сердится и толкал меня в ответ в шутливом гневе. Мы начинали со смехом бороться, катаясь по одеялу, Марк всегда милостиво разрешал себя "побеждать", поэтому я никогда не обижалась на него за эти расправы.

Но постепенно нам пришлось прекратить наши любимые детские потасовки. Детство осталось позади, мы росли, менялось наше тело, наши мысли и восприятие мира. Часто мы сами не успевали угнаться за этими изменениями, поэтому иногда случались моменты смущения, которые, впрочем, быстро преодолевались. Воспринимая друг друга как самое себя, мы просто пытались найти новый стиль поведения без утраты той драгоценной близости, которая была между нами. И в большинстве случаев нам это удавалось.

Когда я увидела, что Марк стал заметно напрягаться от моих хулиганских объятий или прикосновений, то перестала набрасываться на него сзади с криками: "Иго-го, вези меня, лошадка!" К тому же, такое бахвальство было простительно девчонке, но не молодой барышне. С огромным сожалением мне пришлось отказаться от привычки ерошить ему волосы и класть голову на колени, когда он сидел, а мне хотелось прилечь рядом. Теперь между нами вступил в силу закон неприкосновенности, и мы старались больше не дразнить друг друга, касаясь физически — каждый контакт был слишком волнующим, слишком неоднозначным.

Отношение ко мне повзрослевшего Марка стало еще более бережным и нежным. Я чувствовала себя хрустальной вазой, редким экспонатом, так яростно он оберегал меня от всего, что могло хотя бы ненадолго нарушить мое спокойствие. Марк не упускал ни одного случая открыть передо мной двери, подвинуть стул, защитить от сквозняка-ветра-дождя, не говоря уже о каких-то опасностях, исходящих от других людей, которые в большинстве случаев выискивались совершенно на пустом месте.

— Что он от тебя хотел? — ледяным тоном спрашивал он, указывая пальцем на случайного прохожего, спросившего меня, как пройти к очередному магазину или проспекту.

— Ой, а разве ты не знаешь? Это же страшный маньяк, его разыскивает милиция, и он спрашивал, где можно спрятать трупы! — поддразнивала его я, сдерживаясь, чтобы не щелкнуть по носу. — А еще он пообещал, что через полчаса вернется за мной! И за тобой тоже!

— Путь только попробует… — расслабившись, добродушно ворчал Марк и смущенно пинал ногой случайный камешек.

Между нами, как и раньше, было столько заботы и родственной нежности, что взрослые, поначалу обеспокоенные тем, как эта дружба перенесет испытание переходным возрастом, так и не получили ни единого повода заподозрить нас в чем-то двусмысленном или запретно-постыдном. Так что в скором времени чета Казариных, успевшая оправиться от потрясений первого пост-советского года, и воспитатели детского дома, поначалу заметно усилившие надзор, ослабили свое внимание. Наше окружение окончательно утвердилось в восприятии "этой парочки" исключительно как брата и сестры.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Удивительно, но самый сложный и противоречивый период до пятнадцати лет, когда каждый день подростка ожидает новое открытие, иногда приятное, а иногда и не очень, мы прошли вдвоем, спокойно и безболезненно. Каждый из нас достаточно рано созрел как личность, поэтому душевные метания, страдания от невозможности найти свое место в жизни и вытекающие из этого безумства успешно прошли мимо.

У Марка был его спорт. По сути, он делил свою жизнь между двумя занятиями — плаванием и общением со мной. Его несомненные успехи и награды, которые он привозил с соревнований сначала областного, а потом уже и республиканского уровня, постепенно подвели его к моменту принятия важного решения. На кону стоял вопрос, от которого зависела вся его дальнейшая жизнь — заниматься ли спортом профессионально, добиваться ли членства в сборной страны и — чем черт не шутит — настраиваться ли на борьбу за олимпийское золото?

И тут Марк удивил всех, удивил неприятно, до отчаяния. С легкостью и редким для подростка равнодушием к славе, он обрубил эти блестящие спортивные перспективы одним категоричным решением: членство в сборной его не волнует, все желанные разряды он уже получил, от поездки в Киев для обучения в спортивном интернате он отказывается. А плавание ему интересно всего лишь в качестве хобби, потому что профессия у него будет вообще со спортом не связанная.

Тренер воспринял такой шаг как предательство, отец пытался соблазнить блестящим будущим, деньгами, славой, успехом у женщин, именем, запечатленным в веках, но Марк оставался глух и нем к их стенаниям. И только мне он дал ответ на этот, терзавший многих вопрос.

— Ну как же так? Ведь никто же не сомневался, что ты вырастешь и станешь чемпионом мира! Вон папочка даже полку для твоего самого главного кубка давно приготовил. И вообще, Марк, если без шуток… Вода — это же твоя стихия, так какая муха тебя укусила? — недоумевала я вместе со всеми.

— Я не хочу все менять. Я не хочу рисковать тем, что есть, ради неопределенного будущего. Кто-то мне хоть что-то гарантировал? Нет. Все зависит от воли случая и еще от сотни непредсказуемых факторов. Я не хочу ставить под удар свое настоящее. И, кроме того, Киев — это слишком далеко от тебя.

— Но я же никуда не денусь! И я могла бы приезжать к тебе, — растерянно лепетала я, пораженная тем, насколько мало места, в сравнении со мной, занимает в сердце Марка его любимейшее занятие.

— Нет. Я сказал нет. Не спорь. Я так решил, и точка.

И я соглашалась, потому что понимала — спорить с Марком бесполезно. За все время нашего общения он ни разу не изменил принятого однажды решения. Подобная твердость характера одновременно восхищала и пугала меня. Потому что я в подобной ситуации не смогла бы так быстро принять решение и четко расставить приоритеты. Мое любимое занятие было важно для меня, как сама жизнь, и я просто не представляла, как можно добровольно отказаться от своего предназначения.

Оказавшись не у дел со своими конкурсами и выступлениями в переломно-кризисные годы, когда взрослые пытались выжить и приспособиться к новым условиям, и устраивать торжественные литературные чтения было некогда, я нашла для себя новое увлечение, неожиданно заменившее все былые успехи вместе взятые.

Я стала писать. Как-то попробовав набросать на бумаге пришедшую на ум очередную историю, чтобы на утро рассказать ее Марку, я опомнилась только спустя пару часов, выжатая как лимон, но безмерно счастливая. Такого со мной еще не было. Впервые ощутив пресловутый прилив вдохновения, я подсела на него сразу же, моментально, как на наркотик. Это было волшебство — не иначе. Стоило только сесть за стол, и я мгновенно пропадала из реальности, погружаясь в миры, которые придумывала сама, по своему желанию и в зависимости от размаха фантазии. Я была одновременно божеством, создателем новой реальности, и главным действующим лицом со сверхъестественными способностями и талантами. Я населяла свои планеты интереснейшими существами, закручивая в тугой узел цепочку приключений, героических битв, побед и поражений. А истории любви! Моя вселенная была переполнена мимолетными судьбоносными встречами и драматическими расставаниями навек. Это была моя жизнь, и неизвестно, какая из реальностей была главной — та в которой я жила по земным законам или мой мир, созданный под воздействием вдохновения.

Что такое вдохновение? Когда оно приходит и каким законам подчиняется? Я так и не смогла найти ответ на этот вопрос. Иногда, совершенно неожиданно, совпадало несколько важнейших факторов: настроение, мимолетный запах, случайно услышанный отзвук памятной мелодии, и в голове происходило рождение замысла. Это было похоже на вспышку. На озарение. На потрясение, на маленькую смерть и мгновенное возрождение уже в качестве нового существа — творца новой истории, с ее началом и концом.

Только что я была бесполезной и пустой, а теперь внутри меня скрывалась драгоценная песчинка-идея. И я обязана была вырастить ее до размеров жемчужины, выпестовать, довести до идеально-перламутровой формы, и выпустить в мир, рассказав, показав хоть кому-нибудь. Долго держать ее в себе не было ни сил, ни желания. Ведь я — всего лишь ракушка, сосуд, хранитель, а мир требовал обратно свою идею, доверив ее мне только на определенный срок, на хранение. И я не имела права забыть о ней или просто выбросить ее.

Поэтому меня пугала та легкость, с которой Марк отказался от своей мечты. Мысль о том, что когда-нибудь он потребует того же и от меня, не давала мне покоя, но я изо всех сил гнала ее прочь, убеждая себя, что это лишь мои очередные фантазии и выдумки на пустом месте. Ведь моя новая страсть и мои творческие устремления Марку очень даже нравились, он не имел ничего против, даже наоборот — всегда поддерживал советами. Вдобавок к тому, что Марк был великолепным, внимательным слушателем, мне очень помогали его здравый смысл и наблюдательность. Он иногда корректировал мои чересчур смелые полеты фантазии, указывая на неточности и помогая информацией по вопросам, в которых я ничего не смыслила. И постепенно читать ему свои записи каждый вечер перед сном, стало для меня такой же привычкой, как и чистить зубы.

— Ты заменяешь мне целый книжный магазин, — шутил он. — Зато каждый день у меня новая сказка на ночь.

— Это не сказки! Это очень даже правдивые истории! Откуда ты знаешь — может, все это было, или только случится, просто никто еще об этом не знает!

— Ну, — задумывался Марк. — Такое вполне возможно, почему нет? — и я была ему благодарна за серьезное отношение к моим фантазиям.

К тому времени я опять поселилась у Казариных, как мы все подозревали, окончательно и навсегда. Несколько самых беспокойных постсоветских лет миновали и, несмотря на то, что до стабильности было еще далеко, Виктор Игоревич ухитрился вновь поймать свою птицу счастья.

Изначально крах системы, в которой он занимал такое важное место, привел Казарина-старшего в отчаяние. Никогда не знавший бедности и ограничений, он пребывал на грани нервного срыва, когда у него отобрали сначала ведомственную дачу, а потом встал вопрос о возврате государству его обустроенной квартиры. И лишь необходимость заботиться о красавице-жене, которая горстями пила успокоительное, не давала ему раскиснуть.

Но очень быстро первоначальный шок сменился тихой радостью, а потом и активной готовностью предстоящие перемены принять и использовать себе во благо. Виктор Игоревич был все еще не стар, обаятелен и наделен нюхом на успех. После появления на картах независимого украинского государства он вдруг понял, что секрет его будущего счастья заключается в том, что нужно срочно становиться патриотом, борцом за государственность и рьяным поклонником всего национального. Речи можно было толкать в том же стиле, что и раньше, только вместо "загнивающий Запад" употреблять "душители самостийности", ну и еще во время сменить коммунистический партбилет на членство уже в другой, ультра-правой партии.

Глядя на этого замечательно открытого человека с искренней улыбкой и по-мальчишески озорными глазами, никто и не сомневался, что только сейчас он обрел свое истинное счастье, освободившись от оков диктатуры и плановой экономики. И вообще, все советское время он тайно страдал. Страдал за родное государство, за придушенный родной язык, лелея в душе идею о том, как темницы когда-нибудь рухнут, и свобода встретит своих сынов, как ей и положено — у входа.

Всем своим видом новоявленный патриот демонстрировал преданность новым, демократическим идеалам, даже прежние строгие костюмы сменил на более свободные джинсы и пиджак. И судьба опять повернулась лицом к своему любимчику. Через пару лет Виктор Игоревич только посмеивался над своими страхами после развала СССР. Новое время ему нравилось гораздо больше.

Раньше, несмотря на полный достаток, у него были рамки и ограничения. Квартира — не бедная, но не роскошная, чтобы слишком не выпячивать свое богатство. Одежда для жены и ребенка — импортная, но не кричаще дорогая, чтобы не вызывать лишних расспросов и подозрений. Отдых — каждый год, в свое удовольствие, но только в Крыму или в лучшем случае на Кавказе. Машина — конечно же «Волга», но не «Мерседес» или шикарный «Лимузин». Теперь же на пути полета к вершинам процветания не стояло никаких преград. Умело вписавшись в новую вертикаль власти в стране, которая больше не судила за предпринимательство, Виктор Игоревич смог не просто вернуть прежний достаток, но и стремительно обогатиться так, как раньше не смел и мечтать.

И вот, когда стабильность и благополучие снова воцарились в доме Казариных, глава семьи, в легком смущении и с очаровательным румянцем стыда, посетил меня в моем прежнем жилище. В самых цветастых выражениях он позвал свою "дочь" обратно в "отчий" дом. Новоявленный бизнесмен так отчаянно мял в руках перчатки, ссылаясь на временные трудности и клятвенно обещая, что больше никакие катаклизмы не омрачат наших светлых отношений, что Петр Степанович, изрядно осерчавший после моего внезапного возвращения, снова растаял душой.

Виктор Игоревич проявлял редкостное рвение по возвращению ему былой репутации чадолюбца и мецената — ведь новой Украине сила масс-медиа заметно возросла, и устраивать пиар акции по поводу собственных добрых поступков можно было с невиданным доселе размахом. Теперь он возжелал официально меня удочерить. Однако юридическая неразбериха первых лет независимости не дала ему сделать это так быстро, как он собирался, и дело закончилось переоформлением официального опекунства согласно нового, довольно непонятного и часто противоречивого законодательства. Но мне было плевать на бутафорский характер намерений моего «родителя». Я так рвалась опять очутиться с Марком под одной крышей, что сыграть наивную глупышку, клюнувшую на его искренность, не составило никакого труда.

Вернувшись к Казариным после двухлетнего перерыва, я застала их в новом, еще более престижном районе и в новой квартире. В сравнении с прежним, небедным жилищем, она была устрашающе роскошна. Здесь насчитывалось шесть комнат, две шикарные ванные, вместо балкона — огромная веранда с летним садом, и зеркальные потолки практически везде, даже в туалетах.

Марк с неприкрытым удовольствием издевался над помпезными привычками отца, чем неизменно доводил Виктора Игоревича до белого каления. Ведь останавливаться в строительстве собственной империи любимец фортуны не собирался — и что же получалось? Кому он мог завещать все тяжело награбленное, пардон, заработанное? Неблагодарному отпрыску, который совершенно не интересовался подноготной большого бизнеса и даже и не собирался вникать в то, чем Виктор Игоревич занимается? Все эти мысли очень расстраивали главу семьи. Но как дальновидный стратег он временно предпочел отложить ее решение на потом. Сейчас он сосредоточился на самой важной цели.

Одновременно с приобретением новой квартиры Казарин-старший начал строить дом. Свой собственный дом, спроектированный по специальному заказу, на принадлежащем лично ему огромном участке земли, который у него никто никогда не отберет. Свое фамильное гнездо, своя собственность. На века!

Воплощение в реальность его мечты шло рекордными темпами и в то лето, когда нам с Марком исполнилось пятнадцать, мы переехали в дом, часть из которого продолжала все еще строиться. Виктор Игоревич всегда любил помпезное роскошество, но в новом жилище развернулся во всю ширь своей царственной натуры. Все было слишком кричаще, слишком ослепительно — начиная от подобия фигур античных богов у парадного входа, заканчивая эпической лепниной, позолотой на стенах и аляповатой росписью потолков в столовой и гостиной.

— Ну и как тебе эти шедевры? — иронично поинтересовался Марк, указывая взглядом на обнаженных и жутковатых младенцев с ямочками на боках и попках, взирающих на нас из каждого угла.

— Страшные они какие-то, — не скрывая своих чувств по поводу нового интерьера, пробормотала я, передергивая плечами, — Не хотела бы я засыпать и просыпаться в такой комнате. Мне кажется, они действительно за нами… наблюдают. И тихо шепчут «За что? За что вы сделали нас такими?» — и мы, едва сдерживая смех, принимались издеваться над атмосферой эпичного царизма с новыми силами.

Именно потому, что нас не вдохновляла эта нарочитая дворцовость, я и Марк выбрали себе по комнате в отдаленном участке второго этажа, подальше от статуй, искусственных фонтанов и купидонской лепнины. Тем более, располагались они одна напротив другой по коридору — это и стало решающим аргументом за то, чтобы мы их заняли.

— М-да… Я, вообще, думала здесь свалку ненужных вещей сделать, — огорошено заявила Валентина Михайловна, глядя на новую комнату Марка. — А твоя комната, Алешенька, это же самый настоящий чердак.

Действительно, комната Марка двумя окнами выходила на задний двор, лишенный подделок под памятники старины, но зато с живописным зеленым газоном, а моя находилась под самой крышей и напоминала скорее мансарду. На скошенной стене, которая на самом деле была частью крыши, располагалось огромное окно: практически комната мечты, о которой я рассказывала Марку в детстве. Только стены были не белого, а нежно-травянистого цвета, но меня это нисколько не смущало. Облака снаружи плыли вполне себе воздушные и близкие, вызывая желание открыть окно, потянуться вверх и отщипнуть немного мягкой небесной ваты.

Виктор Игоревич и Валентина Михайловна смотрели на нас, как на сумасшедших.

— Что поделаешь, Валенька! — очень громко, чтобы мы услышали, восклицал глава семейства. — У наших детей — совковый менталитет! Они привыкли к уравниловке и серости, а успех и богатство пугают их! Уж сколько я ни боролся за свободу выбора, за равные возможности для каждого — старая система отомстила мне, завербовав собственных детей!

— Тоже мне… Аристократ липовый, — хмуро откомментировал его выступления Марк. — Алёша, мне кажется, он и вправду верит в то, что сам говорит. Я вчера слышал, как он рассказывал что-то насчет фамильного дерева и графских корней, которые ему в архиве нашли за небольшую сумму.

— Ну что ты, Марк, зачем так скромничать? Какой граф? Неужели по повадкам не видно — мы имеем дело с царской, я точно тебе говорю, царской кровью! Вот пусть приплатит еще денежек — и найдутся прямые доказательства родства с южной ветвью семьи Романовых, а ты заодно станешь крон-принцем. Здорово же!

И, как бы ни был сердит Марк, он начинал смеяться вместе со мной, потому что каждый из нас знал — Виктор Игоревич еще и не на такое способен. Сам же глава семьи каждый раз, проходя мимо одной из наших комнат, продолжал картинно и презрительно фыркать, громко сетуя на несправедливую судьбину.

Однако подобные идеологические разногласия были лишь началом серьезных разногласий между отцом и сыном. Отказавшись от регулярных занятий в бассейне, Марк заявил, что его будущая профессия со спортом связана никак не будет, и свое слово, как всегда, сдержал. Когда в конце девятого класса он заговорил о юриспруденции, Виктор Игоревич лишь пренебрежительно отмахнулся от этой идеи:

— Какая юриспруденция, сын! Тебя ждет большой бизнес!

На что Марк лишь поморщился, презрительно, и как мне показалось, брезгливо.

Так как уроки по негласной традиции мы делали в его комнате, а вечерние посиделки и разговоры происходили у меня, очень скоро я начала замечать на его письменном столе учебники по праву, сборники кодексов и законопроектов. Факультативными занятиями в старших классах он выбрал, опять же, правоведение и политологию.

— Ты это серьезно? — спросила я его. — Ты серьезно хочешь работать в суде? Будешь ходить в шикарном костюме и защищать знаменитостей? А еще у тебя будет дорогой и респектабельный кейс, да? Тебе пойдет!

— Какой к черту кейс, — ответил Марк в своей обычной манере. — Все адвокаты — проститутки. Я буду работать в прокуратуре.

— Как это? — не в силах скрыть удивления, я даже руками всплеснула. В то время на волне популярности были заокеанские адвокатские сериалы, в которых самый несимпатичный и противный парень был обычно прокурор и именно он каждую серию терпел сокрушительное поражение от обаяшек-защитников. — Неужели ты хочешь быть обвинителем?

— Именно, — лаконично уточнил Марк.

— А… а зачем? Ведь прокурор — он же почти палач. Он только и делает, что хочет чьей-то крови. А еще он постоянно требует, чтобы невинную жертву поджарили на электрическом стуле.

— Это только в фильмах все жертвы невинные, Алеша. А у нас не мешало бы кое-кого и поджарить.

И он начинал мне рассказывать о римском праве, об устройстве гражданского общества, о законе и порядке, и я слушала его с нескрываемым интересом. Наделенный с детства обостренным чувством справедливости, Марк с каждым днем все болезненнее воспринимал окружающий мир, живущий по законам одичалого недокапитализма. Будучи романтиком не меньше моего, но в другом, практическом ключе, он предпочитал не мечтать, как я, а действовать, чтобы хоть немного изменить окружающий мир, подогнать под свою систему идеалов.

— Виктор Игоревич тебя убьет, Марк, я серьезно. Ты же знаешь, как он мечтает передать тебе все, что имеет. И как он ненавидит всех этих законников, их проверки и расследования. Вспомни, он же их только "кровососами" называет, и никак иначе! — пыталась я отвести приближающую угрозу нешуточного скандала.

— Мне плевать. Его бы первого под суд отдать. Всё это… То, как мы живем… Алеша, ты же понимаешь, что это — нечестно? — брови Марка вновь сходились на переносице, а в глазах начинали поблескивать опасные огоньки. Очарованная его волнением и яростью, я смотрела на него с восхищением и ни капли не сомневалась — если он поставил цель, то непременно добьется задуманного.

Глава 7. Правда

На самом же деле, хоть я искренне переживала из-за решения Марка и реакции Виктора Игоревича на его планы, были и другие, тайные поводы для волнения, которые беспокоили меня гораздо сильнее. Не знаю, не помню, как это случилось, но однажды поймав себя на том, что смотрю на Марка с откровенным восхищением не только в связи с его рассказами о мечтах и планах, я так и не смогла остановиться.

Теперь я все время любовалась им, сначала тайно, а потом уже и не скрываясь особо. Нет, мне всегда нравилось рассматривать его лицо, изучать выразительные, отточенные и немного надменные, как у матери, черты, наблюдать за уверенными движениями и пластикой спортсмена. Но это была скорее дружеская нежность, которую испытываешь при взгляде на свое, родное, почти что часть тебя — ведь я давно воспринимала Марка только как продолжение собственной личности и никак иначе.

Сейчас же к этому невинному собственничеству добавилось что-то новое, горячее и пугающее. Кажется, впервые в жизни я испытывала восхищение вперемешку с ревностью, которая словно закипающее масло жгла меня изнутри, заставляя просыпаться по ночам или вздрагивать от глупых, но мучительных опасений, что и Марк, повзрослев, внезапно увидит, поймет женскую красоту. Только не мою, невесомую, слегка угловатую и покрытую веснушками, а другую — откровенную, пьянящую и сочную.

Тем более, с недавнего времени, будто в насмешку над моими муками, женский пол начал щедро задаривать его знаками внимания. Прошло то время, когда в Марке видели хмурого мальчишку, который не хотел ни с кем водиться и пугал одноклассниц странным взглядом непроницаемо-черных глаз. Вчерашние насмешницы вдруг поняли, что перед ними — привлекательный, сильный, не по годам развитый, все такой же нелюдимый и необщительный парень, но это только добавляло ему романтической загадочности. Из него получался прямо-таки идеальный принц, в которого можно было влюбиться и страдать! А именно это — любовь и страдания сейчас составляли основной смысл жизни наших ровесников.

Нам было по пятнадцать с половиной, до конца школы оставалось всего полтора года и вокруг творилось настоящее безумие. Все наши ровесники словно помешались на поцелуях-свиданиях-любовных романах. Это было похоже на эпидемию — остальные темы, в которые и раньше вклинивались сплетни о мальчиках, отошли на задний план, теперь остались только мальчики. Музыка, фильмы, поездки-путешествия, не говоря уже просто об учебе и книжках, не обсуждались больше в стайках старшеклассниц. Главным во всех беседах стал момент "кто с кем ходит", причем, ходит не по улицам, не в магазин, а "ходит как парень с девушкой". Далее шли все более драматические подробности: "Кто с кем целовался, где и сколько раз", "А вы уже спали?" и " Что же теперь делать?".

Весь наш ребяческий коллектив жужжал, как разбуженный первобытными инстинктами улей. Каждый день возникали новые пикантные истории «про Машку из 10-А и Петьку из 10-Б, который до этого встречался с Ленкой из 10-В, но бросил ее, потому что Ленку видели с Сережкой из 11-А». На всех школьных вечеринках одноклассники играли в платочек, громко и публично целовались, неуклюже трогали друг друга за непозволительные места ниже и выше пояса, а на следующий день не знали, куда глаза деть при встрече. Если кто-то из начинающих рабов любви имел смелость настоять на продолжении банкета, дальше начинались отношения. В большинстве своем они состояли из частых свиданий и не менее частых звонков для выяснения этих самых отношений: "А ты где? А что ты сейчас делаешь? Где ты был все это время?" и "Почему ты целый день смотрел на Светку, я же видела, я все видела, ты точно на нее смотрел!".

Далее следовал трагичный разрыв, увенчанный болью разбитого сердца и обязательными стихами, которые полагалось написать по этому поводу:

«Гляжу на улицу в окно,

А там уже совсем темно,

И вот уж падает слеза

На запотевшие глаза»

Эти и подобные стихи, от которых мне хотелось то ли смеяться, то ли плакать, одноклассницы читали в школьных раздевалках, в спортзале на уроке физкультуры, на переменках, во время подготовки к контрольным работам и после сдачи экзаменов. С трудом сохраняя подобающее ситуации выражение скорби на лице, я изо всех сил старалась не выдать своего смущения по поводу этих публичных возвышенных мук. Для меня не было секретом, что в их глазах я и так выгляжу немного странной, не от мира сего, едва ли не девочкой без души и сердца. Я ни о ком не страдала, дискотек избегала, и общались со мной исключительно для того, чтобы получить доступ к моему так называемому брату.

— Послушай, а у Марка кто-то есть? — томными голосами спрашивали наши первые красавицы, после ритуального выражения дружелюбия, от которого я безуспешно пыталась отвертеться. Но нет — меня заключали в стальные тиски объятий, неискренних поцелуев в щечку, не обращая внимания на попытки высвободиться, и лишь продолжали свой допрос.

— А можно мы ему позвоним вечером? — интересовались симпатичные подруги первых красавиц, а я ошалело то кивала головой, то пожимала плечами, что означало то ли "да", то ли "нет", и это давало им возможность истолковывать мой ответ в удобном им ключе.

— Вот повезло тебе, Алешка, ты с ним в одном доме живешь. Можешь видеть его каждое утро! — восхищались лишенные всякого кокетства простушки, преисполненные мечты о непритязательном счастье: просто видеть своего героя. На большее они уже по привычке не рассчитывали, но это не облегчало моей участи.

Я чувствовала, что больше так продолжаться не может — нервы и так были напряжены до предела, а под глазами появились темные круги от недосыпания. И хотя мне не в чем было упрекнуть Марка, жгучая ревность продолжала рисовать перед глазами живописнейшие картины с участием назойливых девиц, а те, в свою очередь, не унимались, и все заваливали меня подкупающими подарочками: шоколадками, заколками, браслетиками-сережками и рамками для фото.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍К счастью, ситуация скоро изменилась, как раз тогда, когда у меня заканчивались последние капли терпения и самообладания. Марк, все это время исключительно вежливо, но крайне холодно пресекавший активные попытки девушек, изначально только разжигал в них азарт. Но время шло, его холодность оставалась неизменной, и интерес к нему стал постепенно угасать. Энтузиазм самых упорных охотниц сошел на нет после громкого скандала с участием его вечного соперника Гошки, история вошла в сборник школьных страшилок, а за Марком окончательно и бесповоротно утвердилась слава "жестокого психа".

Отношения между Марком и Гошкой со времен младших классов не потеплели ни на йоту. Не проходило и года, чтобы они не сцепились где-нибудь в школьных коридорах, их не разняли учителя, причем Гошка после этого демонстрировал такое виноватое и лучащееся озорным раскаянием лицо, что никто и не сомневался — вся вина лежит на этом грубияне и откровенно неприятном типе Казарине-младшем.

Все бы, может, и закончилось благополучно — Марк с Гошкой намяли бы друг другу бока еще пару раз, выпустились из школы, да и разошлись каждый своей дорогой, если бы в одно солнечное весеннее утро Марк не услышал, как Гошка вслух комментирует мои физические достоинства и — куда уж без этого — недостатки.

Мы только вошли в классную комнату, как до нашихушей донесся голос Гошки, подробно рассказывающего своим друзьям-одноклассникам, что да как он сделал бы со мной, будь у меня побольше зад и поменьше веснушек.

Я даже не успела как следует испугаться, когда поняла, что сейчас случится что-то из ряд вон выходящее. Если бы Марк сразу же бросился на обидчика, я бы так не волновалась, в конце концов, именно на такую реакцию Гошкин спектакль и был рассчитан. Но он, не отпуская моей руки, спокойно дошел до нашего места, потом повернулся к Гошке и пару секунд пристально смотрел прямо на него, будто бы прикидывая в уме, как именно с ним следует поступить.

Гошка в свою очередь не сводил глаз с Марка и счастливо улыбался. Видимо, в тот момент он понял одну из истин взрослой жизни — ахиллесовой пятой даже самого непоколебимого человека всегда являются его родные и близкие. И если бить именно по ним, можно причинить наибольшую боль.

— Ой, а вы уже пришли. А мы здесь так… по-дружески болтаем, — протянул он медовым голосом.

Марк начал снимать стулья с парты.

— Отойдите от него, — только и сказал он, параллельно отодвигая меня назад, подальше к стене.

Гошкины слушатели послушно попятились, уже знакомые с особенностями характера Марка.

— Ой-ой-ой! И что же сейчас будет? Ты дашь мне в морду? Как я же боюсь, я же никогда в жи….

Не произнося больше ни слова, Марк снял второй стул с парты и, выйдя в проход между рядами, одним сильным и точным движением швырнул его четко по диагонали, в сторону Гошки.

Все находящиеся в классе охнули, как один человек, Гошка совершенно не по-мужски, протяжно завизжал, а увесистый стул с железными ножками как-то непривычно легко, словно забыв о законах земного притяжения, просвистел в паре сантиметров от Гошкиного носа. С оглушительным звоном разбив стекло, предмет школьной мебели вылетел прямиком в окно и рухнул вниз на школьный двор. По иронии судьбы в это самое время внизу директор встречал машину с важными гостями из городского отдела образования, приехавшими в наше образцовое заведение даже не с проверкой, а просто так, в гости, чтобы насладиться ее эталонностью.

Фейерверк из осколков стекол, а так же громоздкого стула, вылетевшего из окна третьего этажа и вдребезги разбившегося об асфальт, стал наиболее нетрадиционным приветствием важных чиновников за все время их работы. После такого экзерсиса они просто не смогли оценить по достоинству ни прекрасное состояние классных комнат, ни специальной, оборудованной компьютерами аудитории, ни наличие красной икры в столовой, ни громогласные стенания главы заведения "Да что же это, Господи… Да я же не знал!"

Марка надумали исключать из школы. Перед этим его, конечно же, вызвали в кабинет к директору, который пытался броситься на виновника катастрофы с криками: "Ты всё специально подстроил, и я тебя за это убью!"

Даже вмешательство в дело великого и могучего Виктора Игоревича не смогло сразу уладить ситуацию. Скандал разгорелся нешуточный, но на удивление, в этот раз отец стал на сторону сына. Марк, конечно же, не захотел объяснять, в чем дело, просто коротко бросил "Он заслужил". Пришлось вмешаться мне и тайно, но очень красноречиво, расписать героизм Марка в борьбе за мою поруганную честь.

Виктор Игоревич был возмущен. Возмущен тем, что Марк сразу же, вслед за стулом не вышвырнул в окно и Гошку, и даже собрался довершить дело, но я рационально остудила его пыл. Гошка явно не стоил всех этих жертв, а его позорный девчачий визг слышал весь класс. Так что теперь от его репутации первого хулигана остались жалкие лохмотья, а это было для него страшнее полета с третьего этажа.

— Я горжусь тобой, сын! — важно заявил Виктор Игоревич за завтраком. — Защищать своих, любыми способами — это призвание настоящего мужчины! И я рад, что ты вырос именно таким, как я! Настоящим мужиком!

По тому, как болезненно поморщился Марк, было понятно, что похвала отца скорее покоробила, нежели вдохновила его. Тем более, что очень скоро Виктору Игоревичу пришлось перейти к доказательству искренности своей поддержки не словами, а делом.

Тем дождливым весенним вечером мы лежали, обнявшись, в комнате Марка и слышали, как бегая по дому, бушует Виктор Игоревич.

— Как это ты ничего не можешь сделать! А мне плевать на твое «не могу»! Я для тебя всегда всё делал, даже через «не могу»! И не забывай, память у меня хорошая! — сердито кричал он в трубку радиотелефона, с расчетом на то, что мы обязательно услышим и оценим масштаб его великодушия.

— Зря он так. Я готов ответить за то, что сделал, — прокомментировал его действия Марк, теснее прижимая меня к себе. Вследствие скандала и легкого душевного смятения мы забыли о принципе неприкосновенности, вступившем в силу с момента нашего взросления. Сейчас как никогда мы нуждались в том, чтобы ощущать друг друга, объятия давали нам тепло, покой и надежду на то, что все разрешится непременно хорошо. Слушая шум дождя и чувствуя, как под моей ладонью размеренно и ровно бьется сердце Марка, я была счастлива.

— А ты можешь мне сказать, зачем ты это сделал? Нет, я понимаю — он меня оскорбил, ты меня защитил. Но конечная цель? Ты хотел убить его? — наконец, задала я вопрос, который вертелся у меня на языке все это время.

— Я думал об этом. Наверное, не хотел. Я же промахнулся, — улыбнулся он.

— А, может, и нет. Может, ты изначально так и рассчитал? Что-то я не верю, что ты способен промахнуться.

— Может, и нет… — задумчиво протянул Марк. — Но ты знаешь, еще пара слов — и я был бы куда более точен.

Я шумно вздохнула.

— Тебя это пугает? — осторожно поинтересовался он.

— Не особо. Меня пугает то, что меня это не пугает. Вот если бы я оказалась на твоем месте, ну, услышала, как кто-то говорит гадости о тебе, я… Я бы бросилась на этого человека, выцарапала ему глаза, вырвала сердце голыми руками и раздавила бы вот этими… Собственными пальцами раздавила бы! И смотрела бы, как он мучается, с удовольствием бы смотрела! Только у меня на это силы пока что не хватает, — я словно очнулась от своих кровожадных мечтаний. — И это как-то грустно. Я не смогу защитить тебя, получается?

Марк тихо рассмеялся:

— Вот видишь, Алеша, все в мире закономерно. Тебе с твоими желаниями вырывать людям сердца не дано физической силы. И я надеюсь, в ближайшее время ты ее не получишь. Ну а потом я совсем вырасту, у меня будут власть и деньги, и я смогу вытащить тебя из любых неприятностей.

В ту ночь мы спали вместе, находя успокоение в близости друг друга. Пришло утро и разрушило безмятежность, окутавшую нас под покровом темноты. Открыв глаза, я увидела лицо Марка, так близко, как никогда до этого. Он смотрел на меня — пристально, жадно, я физически ощущала тяжесть его взгляда.

— Привет, — произнес он хриплым после сна голосом, — А ты совсем другая, когда спишь… — и в ту же секунду я, испугавшись пронзительности момента, отшатнулась, с грохотом слетев с кровати и пребольно оцарапав руку о стоявшую рядом тумбочку.

Осознание того, что очень скоро нам придется поставить жирную точку в неясной платонике наших отношений, навалилось на меня в полную силу и вызвало в душе настоящую бурю эмоций. Страх перемешался с острым волнением и радостью, но именно его, страха, пока что было больше всех остальных ощущений. И, к тому же, я чувствовала — еще не время. Скоро все решится. Но не сейчас.

То лето нам далось особо тяжело. Марка, после утомительной возни длиной в месяц все-таки оставили в школе. Виктор Игоревич надавил на все возможные и невозможные рычаги, и дело остановили уже в процессе подготовки сенсационной статьи "Школьник-террорист. Неудавшееся покушение на главу образовательной системы города". Директора нашего, конечно, сняли. С ним случился нервный срыв и поговаривали, что теперь он лечится в психиатрической клинике.

Гошка был тише воды, ниже травы, не смел глаз поднять, находя утешение в тайном распространении сплетен: "Видите пацана? Его Марк зовут. Это на первый взгляд он нормальный. А на самом деле он псих-маньяк. Он с детсада пытается меня убить. Но не на того напал! Я живучий!" Вокруг него даже сформировался ореол героизма, а от Марка теперь шарахались все, даже одноклассники и бывшие поклонницы, а некоторые впечатлительные первоклашки начинали плакать при встрече с ним в школьных коридорах.

В то же самое время, меня и моего несостоявшегося брата просто лихорадило. После памятного пробуждения вместе, завеса неопределенности, растопленная безжалостными лучами солнца, спала, и мы поняли, что родственниками нам не стать никогда. Да по сути мы никогда ими не были. Вся наша предыдущая жизнь была лишь маршрутом к одной точке, к моменту честности, когда правила теряют силу, и правда, поднимаясь во весь рост, ослепляет своей откровенностью.

Правда заключалась в том, что мы любили друг друга. Любили давно, и чувство это прожило в нас с самого начала, меняясь, взрослея вместе с нами, набирая силу, захватывая и подчиняя себе. Оно не хотело таиться, не хотело молчать, и мы чувствовали — час, когда будут сорваны последние маски и сказаны главные слова, уже близко.

И вот, когда ждать осталось совсем недолго, наши нервы начали откровенно сдавать. Мы стали жутко ругаться, конфликтуя по мелочам, на пустом месте, чего с нами отродясь не было. Обычно выискивать несуществующие проблемы начинала я, упрекая Марка в том, что он не слушает, не понимает, насмехается надо мной. Он выдерживал этот поток сбивчивых и часто парадоксальных обвинений до определенной точки, потом говорил нечто веское и подчас обидное, а я, пораженная такой прицельной жестокостью, заливалась слезами и швырялась в него учебниками, вещами и его же подарками. Иногда я ухитрялась довести его до такого состояния, что он тут же возвращал мне все трофеи, отправляя их обратно меткими движениями. Марк специально целился так, что очередной блокнот или безделушка ударялись о стену на безопасном, но очень близком расстоянии, но это вызывало поток такого возмущенного визга с моей стороны, что он, пребывая на пике клокочущей ярости, резко разворачивался и уходил от греха подальше, хлопая дверью так, что дрожали стены всего дома. После всего этого я традиционно рыдала в подушку, а он полночи крутил замысловатые акробатические трюки на брусьях и турнике на заднем дворе нашего дома.

— Дети сходят с ума. У них слишком много свободного времени, — лаконично резюмировала ситуацию Валентина Михайловна, во время утреннего кофепития на балконе вместе с мужем.

Я в этот момент сидела на скамейке в оранжерее, заплаканная и растрепанная, и писала Марку, ни много ни мало, прощальное письмо. Никуда деваться я, конечно же, не собиралась, но потрепать ему нервы фразами "После я этого я не вижу смысла с тобой общаться!» «Считай, что я для тебя умерла!" очень уж хотелось.

— Гормоны бурлят! — нежась, как огромный кот на солнце, лениво протянул Виктор Игоревич. — Ты посмотри, Валюша, им уже по шестнадцать, а никто до сих пор ни на танцульки, ни на свидания не бегает, ни с кем не встречается. Все вдвоем и вдвоем.

— Я в Алешенькином возрасте уже не знала, куда от мальчишек деться, они под окнами толпами караулили, — поддаваясь порыву ностальгии, потеплевшим голосом продолжила мысль мужа Валентина Михайловна.

— Вот и я о том же. А я в шестнадцать лет не только знал, откуда берутся птички и цветочки, но уже активно эти самые цветочки топтал… то есть, срывал. Ну, прости, прости, родная, ты же понимаешь, мужицкая природа. И я тебя тогда еще не знал. Я к чему это говорю? Странные они у нас. Вот хоть и не родственники по крови, а странности у них одинаковые. Как говорила моя бабушка — нашла кастрюля крышку! — и глава семьи громко засмеялся, довольный собственной шуткой и красноречием бабушки.

— Мне кажется, они переобщались как-то. Все время вместе, вместе. Это ненормально. Может, Марка в спортивный лагерь отправить? А то мне уже жаль наши снаряды на стадионе, — полушутя предложила Валенька мужу, и тот довольно закивал.

— Да он, дундук, не согласится. Ты вспомни, как он от спортивного интерната отказался! — в голосе Виктора Игоревича послышалась прежняя обида, решение Марка он до сих пор воспринимал как личное предательство. — У меня для Алешки есть интересное предложение, добавил он после небольшой паузы. — Она как-то полегче на подъем, да и пора ей думать, куда идти после школы.

Писать окончание прощального письма Марку мне в ту же секунду перехотелось.

— Какое предложение? — вываливаясь из оранжереи, завопила я, на ходу уничтожая незаконченную записку.

То, что я подслушивала, супругов никак не рассердило, наоборот, дало новый повод для веселья:

— Поднимайся к нам, и я тебе все расскажу. Хотя, у тебя такой хороший слух, может, и так разберемся? — подколол меня Виктор Игоревич.

Заливаясь румянцем, поправляя вечно съезжающие лямки сарафана и пытаясь пригладить непослушные пряди, выбивающиеся из туго завязанного хвостика, я все же поднялась вверх по винтовой лестнице и села рядом с ними в одно из плетеных кресел.

— Послушай. Ты у нас вроде как журналист? — резво начал Виктор Игоревич.

— Я не журналист, — подобная путаница статусов была крайне оскорбительна. — Я — писательница!

— Ну, не важно. Все равно писанина, что одно, что другое.

В эту минуту мне стало безумно стыдно за незаконченное прощальное послание и за испорченный день Марка. Он был сущим ангелом, раз терпел все мои выходки, при этом никогда не позволяя себе издеваться над моим творчеством или подкалывать пренебрежительными замечаниями в стиле "все равно писанина".

— Не суть важно, — беззаботно продолжил Виктор Игоревич. — Хочешь потягаться за грант на обучение в Киеве? Учти, на кону поступление на журналистский факультет без конкурса! — мой псевдо-отец многозначительно приподнял бровь.

В ту самую секунду в голове у меня словно загудел невидимый колокол. Обучение в столице! Мир журналистики, где собираются самые неравнодушные, самые интересные, самые язвительные представители писательской богемы! Какие интересные знакомства, какой круг общения ожидал меня даже не в случае победы, а просто участия в программе!

Это был мой шанс! И я не могла его упустить.

— Что надо делать?

— На три недели ты едешь под Киев в летний лагерь к американцам. Это хоть и волонтеры, но почти наши — этнические украинцы, дети эмигрантов. Они сейчас очень озабочены тем, чтобы привить молодежи нужное мировоззрение. Демократическое! — Виктор Игоревич важно поднял вверх указательный палец.

Мне было плевать на мировоззрение, я знала одно — такой шанс дважды не выпадает, и это тот самый подарок от судьбы, который надо хватать, сразу же, не углубляясь в детали.

— Вот, значит… Три недели ты живешь в лагере, поешь песни, сидишь у костра, разговариваешь на нужные темы, пишешь различные заметки.

— Или рассказы, — опять поправила я.

— Да хоть повести. По результатам смены половину народу отсеют, так что ты уж постарайся… кхе-кхе… в грязь лицом не ударить, — и я едва сдержалась от злобно-раздраженной гримасы, способной выдать мои истинные чувства. Почему-то всякий раз, когда Виктор Игоревич старался меня подбодрить, я чувствовала себя униженной и оскорбленной, совсем как во время его первого визита в наш приют.

— Если пройдешь в финал — тебе будет дано несколько больших заданий на весь учебный год. Дальше сообщаться будете почтой, там же дети со всей Украины. Учти, попасть в этот лагерь — уже большая честь! — на этом месте я даже голову пригнула, чтобы чета Казариных не увидела, как я нервно морщусь при очередном упоминании об их благодетельности. — И уже весной назовут троих лучших. Призер получит не только бесплатное поступление на журфак в самый крутой ВУЗ страны, но еще и хорошие деньги в придачу. Вот повезло тебе, Алешка, в такое время растешь! Американцы сейчас во всю вкладываются в наше образование, и деньгами, и опытом. И студенческие организации внедряют, и самоуправление, в общем, все, как в цивилизованном мире. Лишь бы вы, остолопы, учились, как нормальные люди. Слушай, Валенька, вот бы в наше время так было! — в приступе неискреннего огорчения вздохнул Виктор Игоревич, предпочитая не вспоминать о том, что место в престижном университете было куплено ему заранее. — Так что, думаю, тебе понравится! Чего еще? В принципе, метить только на призера тебе не обязательно, второе и третье места получают хорошие льготы при поступлении, один экзамен сдают всего, вместо положенных четырех. Но ты же понимаешь — цели всегда надо ставить глобальные! Учись у папки! — и он опять хохотнул, потрепав меня по волосам.

Стараясь подавить дрожь отвращения от его псевдо-заботливого жеста, я аккуратно увернулась от дальнейший выражений отеческой любви, после чего задал следующий, самый главный вопрос:

— Когда надо ехать?

— О! Вот я же говорил, Алешка — наш человек! Партия сказала "надо", народ ответил «есть!»… ммм… В смысле — всегда готова! Да что ж это я все с совковыми лозунгами, дурацкая привычка… Ты смотри мне там, говори, что в нашей семье с детства уважали личность и свободное выражение прав каждого человека! А то чего доброго, наболтаешь, чего не следует… Выезжать надо на следующей неделе, я пока документы подам на твое участие. Думаю, мы успеем застолбить тебе местечко, новость же свежая, только с пылу-жару!

Но я больше не слушала Виктора Игоревича. Перед глазами вдруг ярко вспыхнуло воспоминание: Марк, ни секунды ни колеблясь, отказывается от поездки в столицу, заявляя, что Киев — это слишком далеко от меня. А я так же, сразу, без раздумий сказала "да". Честно ли это по отношению к моему другу?

Следующие несколько дней я практически не спала, ни с кем не общалась и только сидела в своей комнате, пытаясь навести порядок в мыслях. Но получалось это у меня из рук вон плохо. Я убеждала себя, что это всего лишь три недели — всего лишь? Да мы не расставались на такой долгий срок с самого момента знакомства! Что если не ухвачусь за эту возможность, то съем себя заживо. Что самый главный приз мне, конечно, не светит, но если удастся пройти в ВУЗ хотя бы на льготных условиях, то уехать мы сможем с Марком вдвоем. Его уже звали в столицу, и он сможет поступать в свой юридический именно туда.

К концу недели Виктор Игоревич подтвердил мое участие в программе и назвал конкретную дату выезда, от чего я пришла в неописуемое возбуждение вперемешку с ужасом. Времени на сборы почти не оставалось: отправляться в лагерь надо было послезавтра, а Марк еще ничего не знал. Спешно перекладывая с места на место свои вещи в попытках решить, что же брать с собой в поездку, я тянула до последнего с этой новостью. Я очень боялась, что он будет против и в то же самое время убеждала себя, что такого просто не может быть. Когда Марк обо всем узнает, он обязательно поймет меня и поддержит.

Но все получилось совсем наоборот и мои худшие подозрения полностью оправдались.

— Нет. Конечно же, нет. Ты никуда не поедешь, — таким был его ответ. — Это глупые идеологические сборы, и писать тебя заставят о таком, что завоешь в первый же день. А писателем, Алеша, можно быть без участия во всех этих глупых программах. Надо просто брать ручку, бумагу и писать. И отсылать свои рукописи в разные издательства. А не просиживать у костра с непонятными иностранцами. Еще неизвестно, какие у них на самом деле намерения. Это, между прочим, в лесу будет, и вокруг — никого больше из взрослых. Ты вообще, соображаешь, во что тебя отец пытается втянуть?

Если бы не последняя фраза, я, наверное, послушалась бы его. Но этими своими "намерениями", Марк будто по лицу меня ударил. Я пошла на принцип и заявила, что поеду, даже если всю дорогу до Киева мне будут камни с неба под ноги падать. Плевать! Я поеду, и пусть он даже свяжет меня, я перегрызу веревку зубами, и никто меня не остановит.

Эта наша ссора была самой громкой. В два часа ночи мы с Марком орали друг на друга так, что эхо наших голосов разлеталось в открытые окна по всей округе, заставляя соседей в домах напротив вскакивать, зажигать свет в спальнях и звонить Виктору Игоревичу с гневными требованиями прекратить этот спектакль.

Глава семейства вмешался в происходящее немедленно и категорично. Ворвавшись в комнату к сыну, он буквально за пару минут привычно размазал нас по стене, обозвав Марка диктатором и душителем свободы, а меня — психованной неблагодарной истеричкой.

— Ты! — он ткнул пальцем в мою сторону — Чтобы к полудню собрала свои вещи, за тобой приедет машина, и чтобы без фокусов мне! А ты! — обличительный перст указал на сына — Быстро заткнул рот и убрал свои деспотичные замашки куда подальше! Только попробуй выкинуть мне какой-то фокус — пожалеешь! И вообще — лучше бы тебе свалить из дому на это время подобру-поздорову! В кино сходи, с девчонками познакомься! Что ты… Как гомосек какой-то!

Я, еле держась на ногах, прислонилась к стене, не помня себя от злости и обиды — на Марка, оскорбившего меня одной мыслью о том, что я могу допустить в отношении себя поползновения каких-то непонятных людей из-за океана. На Виктора Игоревича, откровенно унижавшего сына у меня на глазах. На себя саму, окончательно запутавшуюся в собственных желаниях. На вредных соседей, которым не спалось якобы из-за наших криков — хотели бы спать, так спали бы! Мне захотелось привычно поплакать на груди у Марка, но сейчас он стоял напротив — отстраненный, чужой, бледный от злости на отца и, очевидно, на меня.

Я развернулась и, пытаясь не слишком громко всхлипывать, побежала к себе, на ходу утирая слезы. До утра я привычно прорыдала подушку, а с первыми лучами солнца принялась складывать чемодан. Внезапно я услышала, как громко хлопнула входная дверь. Из окна своей комнаты я увидела Марка, решительно шагающего к большим железным воротам. На плечах у него был большой рюкзак, набитый всякой всячиной. Очевидно, он решил последовать совету Виктора Игоревича и уйти в город на весь день.

Черт. Ну и черт с ним.

В полдень я уехала, так и не попрощавшись с самым важным для меня человеком. Впервые нам предстояло не видеться так долго.

Глава 8. Выбор

Марк был прав. Я взвыла в первый же день в лагере.

Пока мы ехали к месту назначения, меня сморил нездоровый сон — сказалось все напряжение последней недели. Когда же я, наконец, проснулась по прибытии, то долго не могла понять, где нахожусь, кто все эти незнакомцы, почему вокруг лес, и что за палаточное селение раскинулось под радостно реющим на ветру национальным флагом.

Меня приняли с распростертыми объятиями совершенно незнакомые люди, все они светились от радости и счастья меня видеть. Их улыбки были широки и неискренни, речи они произносили пафосные и пустые, а на каждую их фразу полагалось реагировать восторженными аплодисментами. Спать я должна была в большом шатре-палатке с девятью другими девочками (две палатки мальчиков были поставлены напротив нашей) обеды и завтраки нам готовили в полевой кухне, а душ был деревянный и по расписанию.

Первые три ночи я тихо проплакала, вспоминая вид ночного неба из окна моей спальни и с ужасом подсчитывая количество дней, оставшихся мне в этом патриотическом аду. А потом, незаметно для себя, я втянулась. Наши заокеанские патроны, несмотря на показную доброжелательность, были настроены решительно и не собирались давать детям возможности скучать или праздно шататься. Когда истек период "акклиматизации", нам на головы посыпались различные задания, странные и веселые, подчас непонятные и, в то же время, занимательно-интересные. Мы соревновались в играх, наподобие нашей "Зарницы", разыгрывали исторические баталии, каждый вечер у костра проводился интереснейший дискуссионный клуб, по результатам которого к следующему утру писали очерки и заметки.

К собственному удивлению, я обнаружила, что ответ на вопрос "Есть ли жизнь без Марка?" оказался утвердительным. Жизнь была неполноценной, конечно, но, все же, не такой невыносимой, как мне изначально казалось. К середине смены я обзавелась новыми приятелями, с которыми, может, и не было особой душевной близости, но пережитые вместе приключения сплотили нас. Я понимала, что это ненадолго, но, все равно, было здорово чувствовать себя частью одной большой команды, со своими традициями, правилами и порядками. Ну а к концу третьей недели у нас даже слезы на глаза наворачивались при мысли о скором расставании.

В последнее утро в лагере, мы взволнованно гудели, подписывая друг другу фотографии с пожеланиями, обменивались адресами и домашними телефонами, обнимались, братались и клялись обязательно встретиться здесь же, через год. Всем нам встретиться, конечно, было не суждено — из двадцати трех детей для участия в программе кураторы отобрали только восемь, но это не останавливало нас. Несмотря на результаты, абсолютно все жильцы нашего лагеря надеялись снова приехать сюда и еще раз пережить это волнующее ощущение единства. Правильно преподнесенная идея была способна сплотить даже самых разных людей и, почувствовав себя частью одной большой семьи, вкусив волнующий командный дух, мы стремились испытать это ощущение снова и снова.

В день отъезда стояло замечательное, свежее, чистое и прозрачное августовское утро. Легкое дыхание осени уже чувствовалось в воздухе, хрустальная прохлада разливалась по окрестностям вперемешку с упоительными лесными запахами. Я вся дрожала от счастья и радостного предвкушения. Домой! Домой! Скоро я увижу Марка и расскажу ему, как прекрасно все получилось. Он поймет, что не стоит бояться моих недолгих отлучек. Без расставаний не было бы встреч, и даже несмотря на первоначальное уныние, какой бесценный опыт я получила!

К тому же, я вошла в восьмерку сильнейших, так что мое возвращение было овеяно азартом победы, стремлением бороться и воплощать в жизнь самые смелые планы. В небольшой характеристике-резюме по результатам смены, выданной нашими заокеанскими патронами, значилось, что «Алексии Подбельской присущи задатки репортера и аналитика, высокая скорость обработки информации и необходимый уровень стрессоустойчивости». А вот останься я дома, то никогда бы не узнала о том, какая я, оказывается, такая конкурентная и активная личность. Нет, определенно, в этот раз он точно меня поймет и поддержит. Марк не способен специально причинить мне боль или нарочно закрыть пути к творческому развитию. Ведь он всегда знал, насколько это важно для меня.

На волне восторга и радости я даже не обеспокоилась, когда за мной одной не пришла машина. Всех проблем-то, ну задерживается водитель, в такой прекрасный день не может случиться ничего плохого. Все будет наилучшим образом, не стоит волноваться по пустякам.

Однако по мере того, как постепенно разъезжались однокашники, мой лучистый оптимизм неумолимо гас. Мобильные телефоны в то время могли позволить себе только политики и мафиози, так что позвонить домой мне было неоткуда. В единственном телефонном разговоре (нас специально возили на ближайшую почту в населенный пункт за несколько десятков километров) я четко сообщила Виктору Игоревичу дату прибытия — двадцать восьмое августа. С Марком мне пообщаться не удалось — его не было дома. Но мой почти-отец клятвенно обещал, что в назначенное время за мной приедут.

И вот — никого и ничего нет. Чувствуя, как от напряжения начинают стучать зубы, я по прежнему отказывалась верить в то, что обо мне забыли и продолжала надеяться на запоздалое, но героическое явление нашего водителя.

— Алеш, может, все-таки поедешь со мной? Нам хоть в одну сторону, а потом позвонишь домой от меня, скажешь, где находишься, и тебя заберут! — предложила Настя, моя соседка по палатке, которая проживала в небольшом городке в соседней области.

Я беспомощно оглянулась. Чуда не произошло. Наставники-волонтеры сворачивали кемпинг, закачивая последние сборы, и собирались выезжать сами. Они тоже звали меня с собой до Киева, но я разумно рассудила, что если уж и ехать, то на юго-восток, в родном направлении. Буду хоть в сторону дома двигаться.

Автомобиль вез нас по живописнейшим местам, легкий ветерок гулял по салону, заполненному музыкой и бойким щебетом подруги о том, какое непременно прекрасное будущее ждет нас, и через год мы непременно встретимся в столице уже студентками-первокурсницами. А я могла лишь рассеянно кивать в знак согласия, в то время как мысленно была очень далеко.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Что случилось? Почему за мной не приехали? Может быть, Виктор Игоревич запоздало вспомнил о роли любящего отца и решил выгнать меня из дома за то, что я обидела его сына, уехав на три недели, несмотря на категоричный протест Марка? Мысль эта была достаточно нелепой (кто, как не солнцеликий папочка настойчиво выпихивал меня из дому для участия в программе), но в сравнении с последующими догадками — очень и очень позитивная.

Чем дольше мы ехали, тем больше жутких картин рождалось в моем воображении. Может быть, зверские бандиты-рекетиры напали на наш коттеджный поселок и всех разорили-зарезали-повесили? Вдруг случилось что-то непоправимо страшное? Вдруг Марк нуждается в помощи, ему плохо, а я здесь сижу с бутербродом в одной руке, пакетиком сока в другой и радужными планам на будущее в придачу!

Поэтому, когда мы, наконец, доехали к дому Насти, я, пребывала в таком издерганном состоянии, что не смогла по достоинству оценить даже радушный прием ее родителей. Несмотря на то, что мы видели друг друга в первый раз, эти люди почему-то прониклись моей проблемой, но их попытки помочь, теплые утешительные объятия, от которых я проворнейшим образом уворачивалась, раздражали меня, заставляя скрежетать зубами, лишь бы сдержать свирепый крик «Не трогайте меня!»

— Где у вас телефон? — наконец, смогла выдавить я из себя, беспомощно шаря взглядом по углам незнакомой квартиры.

— В гостиной, деточка, да не волнуйся ты так! Сейчас мы все решим, позвоним и узна… — хозяйка дома, осеклась на полуслове, потому что я, с неожиданной проворностью, растолкав ее и мужа, в два прыжка пробралась к аппарату и начала набирать наш домашний номер.

Ничего. Глухо. Только длинные монотонные гудки, без ответа, без надежды. Трясущимися руками я положила трубку. В том, что случилось что-то ужасное, я уже не сомневалась. Не могла же вся семья Казариных вот так просто взять и испариться.

Дальнейшие уговоры родителей Насти успокоиться-покушать-передохнуть с дороги, пока водитель съездит ко мне домой (детей из бедных семей в нашем "простом" лагере, по иронии судьбы, конечно же, не было), и выяснит, что же произошло, не возымели на меня ни отрезвляющего, ни успокоительного воздействия. Нет, мне нужно было ехать немедленно, не теряя ни секунды. Я даже не соглашалась выждать пару часов, пока водитель отдохнет, заправит машину и повезет меня дальше.

Внимание этой семьи стало меня утомлять, я вообще пожалела, что открылась им. Дорогая была каждая секунда, каждое мгновение, но они не понимали этого, приводя разумные аргументы, с которыми я не могла поспорить, но сердцем чувствовала — у меня нет времени на ожидание. Поэтому, пользуясь случаем, пока Настя принимала ванную после долгого путешествия, ее мать хлопотала на кухне, а чрезмерно навязчивый отец вышел сделать еще один звонок, который, по его мнению должен был мне как-то помочь, я быстро схватила свой увесистый чемодан (в ту секунду он показался мне легким, как пушинка) и сбежала от них.

Заботливое семейство, пораженное таким странным поступком, что-то кричало мне из открытого окна, призывая образумиться и подождать. Вернуться и убить их за такую гипертрофированную опеку мне помешала только безумно стучащая в висках кровь и желание побыстрее добраться домой.

Все маленькие городки похожи друг на друга и хороши своей простотой и компактностью. Достаточно было свернуть за пару поворотов, пройти квартал-другой, и вот она, трасса, по которой можно уехать из города. Мне повезло и не повезло одновременно: я быстро нашла нужную дорогу, но спутником моим кроме чемодана, у которого, по законам подлости, отлетело одно колесико, стал еще и надвигающийся дождь.

Что делать мне, шестнадцатилетней, на междугородней трассе без опыта подобных поездок, с минимумом денег, я не сомневалась. Надо было просто ехать. Поэтому, забыв обо всех маньяках и извращенцах вместе взятых, я подняла руку и стала тормозить попутки.

Вид одинокой девочки-подростка на обочине дороги не должен был вызвать подозрения и страх "ограбят-убьют-изувечат" у проезжающих водителей. Но в то время люди привыкли предполагать худшее. Очевидно, призраки несуществующих приятелей бандитской наружности, отсиживающихся в кустах, пока я в роли наживки торможу авто доверчивых граждан, заставляли все машины проноситься мимо.

Дождь все усиливался. У чемодана отвалилось второе колесо.

Но я не сдавалась. Не хотят брать в машину — не надо. Я решила идти пешком, лишь бы каждую секунду быть на шаг ближе к дому. Так что, когда меня подобрала большая грузовая фура, я прошла уже километров десять, вымокла до нитки, а чемодан тащила за собой на поясе от платья, потому что в руках нести его было тяжело, а ехать по размокшей грязи на двух колесиках вместо четырех он категорически отказывался.

— Да что же это такое! Ты что здесь делаешь в таком виде! — возмутился добродушно-домашнего вида дальнобойщик с пышными усами и в клетчатой рубашке.

— Мне домой. Мне срочно домой, — только и повторяла я, стуча зубами о крышку термоса, из которой он поил меня горячим чаем.

Постепенно я согрелась и успокоилась. В кабине, похожей на небольшую комнату, было замечательно тепло и уютно. Возле огромного водительского кресла находилось еще одно, рассчитанное на двух крупных ездоков, а для меня одной получался просто небольшой диванчик. Немного над нами, на так называемом втором ярусе располагалось "отсыпное место", зашторенное домашнего вида занавесочкой в цветочек.

— С напарником чередуемся. Все время в дороге. Живем в дороге, едим в дороге, спим тоже в дороге, — улыбнулся мой неожиданный спаситель.

— А где он сейчас? Ваш напарник? — боязливо оглянулась я, каждую секунду ожидая увидеть недовольное пробуждением лицо второго водителя.

— Напарник дома, с женой обжимается, — захохотал водитель и тут же осекся. — Ой, что же это я… Ну ты прости, деточка, одичал совсем. С одними мужиками общаюсь, сама понимаешь. Оно как получилось? Мы вчера из рейса вернулись, а мне шабашка подвернулась, я его и отпустил. Думал, быстренько смотаюсь… А тут как налетело! Думал и не выберусь!

— Что налетело? — не поняла я.

— Буря! Настоящий смерч, как в фильмах американских показывают. Как перед концом света выло! Мне пришлось на обочине заночевать, потому что лило, как из ведра. Громыхало так, думал, оглохну! С юга все пришло, вот ты посмотри, каких тут дел натворило. Гляди — сколько веток и деревьев выворотило-обломало. Сейчас в город приедем, еще не того насмотришься.

"Буря!" — скользнула в голове догадка. "Может быть, в этом все дело? Может, оборвались и линии электропередач, поэтому телефон не отвечает? Но почему же тогда за мной не приехали? Неужели стихия была такой сильной, что деревьями перекрыло выезды и въезды из города?"

От воображаемой картины: Виктор Игоревич лично расчищает завалы на дорогах, пытаясь выпустить автомобиль, который должен привезти меня в отчий дом, мне стало смешно. Я немного успокоилась, и остаток пути мы проехали, весело болтая с водителем.

— Не-не. Никаких «высадите на остановке»! Я тебя до дома довезу, бедовая ты голова! Я с ума чуть не сошел, когда увидел тебя на обочине! Ты что? Вижу: еле ползет, несчастное такое, худое, чемодан тащит. Решил уже, что ограбили или чего похуже. У меня дочка твоего возраста, как подумал, что это и она могла бы… Да тьфу на тебя! Куда только родители твои смотрят?

Мне тоже было интересно, куда смотрели мои приемные родители.

Когда поздним вечером мы подъезжали к нашему коттеджному поселку, яркие фонари привычно не встречали нас. Зато в окнах домов мерцали танцующие огоньки — не иначе баловни судьбы жгли свечи, стихия лишила их электричества так же, как и простых обывателей. Дождь не утихал ни на минуту, теперь к нему присоединился еще и ветер с подвыванием. Но когда, сквозь залитое водой стекло я увидела наш с Марком дом, тускло освещенный изнутри, сердце опять сжалось, на глазах выступили слезы, и я чуть не выпрыгнула из машины на ходу.

— Куда ты! Куда ты, дурочка! — сердито закричал на меня водитель.

— Я… Домой… Вы не понимаете… — прижав руку к горлу, потому что говорить было тяжело, лепетала я.

Доехав по размытой дороге до самых ворот, мой добрый попутчик собрался лично сопроводить меня до парадного входа, но я отказалась. Чего доброго, склонный к крайностям Виктор Игоревич примет моего спасителя за грабителя, устроит скандал и испортит обо мне все впечатление. Нет уж. Пусть лучше в глазах доброго попутчика я останусь приличной девушкой, хоть и — по его же выражению — с кукушечкой в голове.

Открывая трясущейся рукой тяжелые железные ворота, на которых, вместе с электроэнергией отключилась и автоматическая защита, и другой рукой помахивая на прощанье сердобольному дальнобойщику, я не чувствовала ни земли под ногами, ни головы на плечах. Сейчас я увижу Марка. Сейчас я увижу Марка! Наконец-то! Сейчас!

Когда я подошла к парадному, связка ключей так плясала в руке, что, прислонившись к косяку, я решила просто позвонить в дверь. Пусть мне откроет лично глава семьи и устыдится халатности своей.

Я все же доехала, несмотря на их забывчивость! Пусть поймет, что я не такой беспомощно-хрупкий цветочек, за который они меня держат. Я боец! Я все могу! Ни Виктор Игоревич, ни его красавица-жена уж точно в шестнадцать лет не добирались через всю страну в дождь и бурю к родному дому, да еже с тяжелым чемоданом на веревочке.

Увлеченная приступом самодовольства, я напрочь забыла, что дверной звонок, как и автоматическая сигнализация не работает, раз во всем поселке нет электричества. Я все жала на кнопку, находясь на пределе своих сил, не чувствуя ни рук, ни ног, ни холода, ни того, что пока шла через весь двор к крыльцу, снова промокла до нитки. Я просто была счастлива до потери сознания.

Поэтому, когда дверь внезапно распахнулась, и на пороге возник Марк с большой коробкой, полной разной дребедени, я не смогла сказать ни слова. Громко зарыдав, я пошатнулась и точно бы упала с крыльца, если бы он не подхватил меня, уронив коробку, содержание которой с грохотом разлетелось по ступеням.

— Что за черт… Алёша?! — только и успел сказать Марк, прежде чем я упала-таки в спасительный обморок.

Пришла в себя я очень скоро. Я и слишком долго не видела Марка, чтобы позволить себе отлеживаться без сознания, словно тургеневская барышня. Мне нужно было обнять его. Мне нужно было так много ему рассказать.

— Марк! — он стоял на коленях, рядом с диванчиком в холле, куда, очевидно, донес мое полубезжизненное тело. Когда я открыла глаза, меня ослепила его счастливая улыбка. Самая красивая улыбка на свете, способная согреть после всех моих безумных приключений.

Следующие несколько минут он сжимал меня в объятиях так крепко, что я едва могла дышать, чувствуя, как похрустывают косточки и суставы. Я пыталась что-то сказать, но не могла, лишь, тихо смеясь, гладила его по плечам и спине, прижимаясь к нему еще сильнее и растворяясь в пронзительном счастье этого мгновения. Оно стоило всех сегодняшних дурацких подвигов.

Когда первоначальная эйфория миновала и мы, наконец, смогли оторваться друг от друга, первый же вопрос, который задал Марк, поверг меня в шок:

— Ты мне одно скажи — что ты здесь делаешь? — он смотрел на меня со смесью счастья и недоверия, будто бы это в действительности не я, а мой бесплотный призрак в лучших традициях готических романов возник среди грозы в его доме.

— Как это что? — чувствуя, что совершенно ничего не понимаю, повторила я. — Я, вообще-то, здесь живу… Все еще. По крайней мере, надеюсь на это.

— Да понятно, что живешь. Но ты же двадцать девятого приезжаешь! Отец на завтра и машину заказал, и водитель наш сегодня заходил, говорил, поедет за тобой в любую непогоду. У нас уже второй день как из ведра льет.

Чувствуя, что желание стукнуть невнимательного Виктора Игоревича становится нестерпимым, я завозилась на диване, пытаясь собраться с силами для скорейшего свершения благородного возмездия.

— Двадцать девятого! Значит, двадцать девятого! Это он тебе так сказал?

— Именно.

— Марк. Я придушу его. У него склероз! — в ярости заорала я на весь дом надеясь, что цареподобный глава семейства, наконец, услышит меня. — Я же лично звонила и назвала дату — двадцать восьмое августа! Не двадцать седьмое! Не двадцать девятое! А двадцать восьмое, блин, августа!!

— Вот же козел напыщенный… — только и произнес Марк, сжав голову руками и опускаясь рядом на диван, с которого я только что пыталась фуриеподобно вскочить. — Прости, — добавил он спустя пару секунд.

— Ну вот, приехали, — в крайнем смущении от своих агрессивных воплей, я подвинулась к нему, пытаясь заглянуть в глаза. Это было трудно — когда Марк пытался справиться со злостью, он, как всегда, низко склонял голову, пряча лицо даже от меня.

— За что ты у меня просишь прощения? Это ведь не ты виноват. Поверь, я сегодня не сошла с ума только от одной мысли: ты бы никогда такого не допустил.

— Все равно, я должен был знать, — глухим голосом процедил Марк сквозь зубы, сжимая кулаки и по-прежнему отворачиваясь.

Меня огорчило то, что очередную ошибку отца он принял, как всегда, на свой счет. Судьба странно обошлась с чувством ответственности в семье Казариных. Не дав ни крохи этого качества главе рода, сыну она отсыпала за двоих, что уж никак не облегчало ему жизнь.

— Марк. А как ты думаешь… Очень негуманно будет, если я сейчас поднимусь наверх и выскажу ему все, что о нем думаю — да, и это после всего, что он для меня сделал. Я, между прочим, пешком по трассе шла и с дальнобойщиком ехала! — попыталась развеселить его я.

Но он не развеселился.

— Я бы сам это сделал, если бы он только был дома. Какая гуманность, Алеша? За такое убить мало. Только у него опять получилось смотаться от ответа. Удачливый, гад… — Марк, преодолев стыд за проступок Виктора Игоревича, обернулся ко мне, сверкая глазами, и я на пару секунд забыла обо всем на свете, залюбовавшись им. — Его же нет дома. Напортачил и свалил. В своем обычном стиле.

— Куда свалил? — переспросила я, тряхнув головой,чтобы вернуться в реальность — А Валентина Михайловна?

— Оба. На родниках сейчас. До завтрашнего дня.

— На каких еще… На каких родниках? — чувствуя, что ситуация становится все более запутанной, я не смогла удержаться от очередного вопроса. Ведь с момента своего сказочного обогащения Виктор Игоревич только и делал, что издевался над отечественными курортами, предпочитая им заграничный безукоризненный сервис. И вдруг — какие-то воды-родники.

— В Трускавце.

— Где?! — это было уму непостижимо.

— А, ты же не знаешь! Только три недели прошло с твоего отъезда, а у нас тут куча новостей. У него же новая фишка. Никакой Черногории и Греции. Отдыхать надо по-украински, патриотично. С родными тараканами и клопами. Отец же в депутаты собрался.

От моей злости не осталось и следа. Представив, на какие ухищрения и пи-ар акции пойдет Виктор Игоревич для того, чтобы получить мандат слуги народа, я просто покатилась от хохота. Покровительство мне и отдых на родниках были лишь верхушкой айсберга, незначительными штрихами к общей картине мастерства Казарина-старшего пускать пыль в глаза.

— Да ты что? И какие у нас еще новости? Что я пропустила?

— Ну, самое интересное я тебе сразу выложил. Об остальном позже расскажу. Давай-ка, Алеша, в гостиную перебираться. Тебе надо поесть и согреться. И одежду быстрее сменить. Не хватало, чтобы из-за отцовского идиотизма ты подхватила насморк или еще какую-то заразу.

Я сидела в большом зале у камина, умело и быстро разведенного Марком, переодевшись в любимую домашнюю одежду. Без электрического освещения пришлось зажечь все свечи, имеющиеся в доме, и эта вынужденная романтика околдовывала.

— А вчера была буря. Просто нереальная. Я думал, дом сорвется с места и улетит. Помнишь, как в той сказке, что ты мне рассказывала? Про Изумрудный город, — продолжил знакомить меня с новостями Марк, накрывая небольшой столик, который он перетащил поближе к огню, чтобы я могла оставаться рядом и греться.

Несмотря на то, что он остался один в экстремальных условиях, все было под контролем. На помощь Марку рассчитывать не приходилось: мода на постоянных помощников по хозяйству пришла в богатые семьи нашего города только пару лет спустя. И то, что в доме оказались заранее подогретая вода (она очень мне пригодилась для согревающей ванной) и съестные припасы, из которых на смешной маленькой плите был приготовлен простой, но вкусный ужин, была целиком и полностью его заслуга.

— Когда у нас выбило электричество, я подумал — ну ладно, без света я проживу. Без еды тоже можно. Но недолго.

Слабая улыбка все не сходила у меня с лица. Это было так в стиле Марка — что бы ни случилось, он всегда был спокоен и уверен в себе.

— Точно, у нас же электрика везде, — ответила я, вспоминая о бойлере для подогрева воды и о плите для приготовления пищи.

— Угу. И сегодня утром я решил сделать ревизию гаража — поискать там что-нибудь полезное. Заодно выбросил весь хлам.

— Ты выбросил папочкины старые вещи? — я едва не поперхнулась горячим кофе. — Его любимые плюшкинские богатства?

— Почти всё — опять сверкнул белозубой улыбкой Марк. — Зато я нашел там эту штуку. Называется "туристическая газовая плита".

— Так мы с тобой, выходит, туристы? — засмеялась я.

— Ты не знаешь главного — я сегодня ходил к соседям и искал газ. А он сейчас на вес золота, есть хотел не я один.

Я не могла сдержать закономерной гордости:

— И ведь нашел все-таки!

— Ну да, нашел. Я купил маленький баллон у какого-то рабочего за две бутылки мангового ликера из нашего бара. Видишь, как экзотично. Не на водку обменял. На манговый ликер.

Я все смеялась и смеялась, просто наслаждаясь звуками его голоса, иногда даже теряя нить разговора. Мне хотелось, чтобы время замерло, и я навсегда растворилась в атмосфере этой волшебной ночи. В тот момент я была абсолютно счастлива и умиротворена.

— Ну а потом я решил прибраться в доме. Что еще делать в таких первобытных условиях? Собрал весь хлам, решил его вынести — и вдруг… ты!

— Ты собирался иди выносить мусор в такой дождь? Ну, Марк Казарин, ты просто несгибаемый адепт порядка и никакой стихии тебя не сломить! — поддразнила его я.

Он в долгу не остался:

— Да подумаешь, какой-то дождь. Это же не камни с неба, — уколол он фразой, которую я зло швырнула ему в лицо перед отъездом. — Кстати, что там насчет камней? Как твоя поездка?

Я шумно вздохнула. Сейчас или никогда.

— Ты знаешь — очень даже неплохо.

— Вот как? Неплохо? — даже не стараясь скрыть иронию, переспросил он, присаживаясь рядом.

— Да, неплохо. Я открыла для себя много нового и… и важного…

— Угу. И что же такое важное ты для себя открыла?

— Марк, прекрати! Много чего. Во-первых, новые знакомства, во вторых…

— Жуки, клещи, летучие мыши. Я знаю, — лениво махнул он рукой. — Все прелести кочевой жизни. Точно, как у нас на спортивных базах. Костер, полевая кухня, разговоры до утра. Я был уверен, что тебе понравится. Романтика ведь! Песни под гитару пели?

— Пели…

— Ну и как? Поедешь еще в палаточный городок жить?

— Ни за что в жизни.

Мы опять дружно рассмеялись. Марк, все это время не сводивший с меня внимательного взгляда, вдруг резко привлек меня к себе и зарылся лицом в мои волосы:

— Если бы ты знала, как я этому рад.

— И я рада. На следующем этапе мне не придется никуда ездить, я буду выполнять все задания дистанционно.

По тому, как резко напряглись его руки, я поняла, что беспечная расслабленность схлынула с него, подобно морским волнам в период отлива.

— На следующем этапе? — зачем-то задал он уточняющий вопрос, хотя все и так было ясно.

— Да! — глядя ему в глаза, прямо ответила я. — Я прошла в финал программы и буду бороться за грант и поступление в университет.

Руки Марка безвольно упали. Пару секунд он молча смотрел на меня пустым, невидящим взглядом. Затем отодвинулся и встал с подушек, которые мы разбросали перед камином.

Звенящая тишина, повисшая в комнате, напоминала затишье перед бурей. Так оно и вышло. В следующее мгновение небольшой столик, на котором стояли тарелки, кофейные чашки и вазочка со сладостями, с грохотом полетел к противоположной стене под похоронное звяканье разбивающейся посуды.

Уже видавшая подобные вспышки гнева, я была наготове.

— Прекрасно, Марк! Прекрасно! Давай, круши, бей все! Ты можешь разнести весь дом и поселок в придачу! Да только месяц назад тебе это очень помогло?!

— Нет. В прошлый раз — нет! — резко поворачиваясь ко мне, срывающимся от ярости голосом произнес он. — Но прошлый раз был игрой в демократию, Алеша. Первой и последней игрой! Сейчас же я сделаю все, чтобы тебя остановить. Ты понимаешь меня? Я готов на все!

Несмотря на то, что я была уверена, что знаю Марка лучше, чем саму себя, в эту секунду мне стало страшно.

— Да что с тобой такое! — в отчаянии закричала я. — В чем проблема с этой программой?! Все равно через год мы закончим школу, нам надо будет уезжать! Ты сам сколько раз говорил о том, что не дождешься, когда же отсюда можно будет уехать и никогда не возвращаться!

— Да, говорил, — медленно надвигаясь, он впечатывал меня в стену каждым словом. — Но я хочу, чтобы ты уехала со мной. А не от меня. К ним!

— Но ведь ты тоже можешь уехать со мной! Помнишь, ты отказался от поездки в Киев, так сейчас есть шанс!

— Да, я отказался. Что сделано, то сделано. И ты еще можешь отказаться. Ты должна отказаться. Я не хочу, чтобы они воровали тебя у меня, — он крепко, до боли сжал мои плечи. — Алеша! Неужели ты не понимаешь? Это пустые, глупые люди! И ты им совершенно не нужна!

…Когда-то я уже слышала эти слова. Ах да, шесть лет назад, во время моего первого посещения дома Казариных.

— Но Марк!

— Никогда, — выдохнул он, пристально глядя мне в лицо страшным, прожигающим насквозь взглядом. — Этого… — его правая рука медленно легла мне на горло и слегка его сдавила. — Не будет. Никогда! Ты поняла? — он с силой тряхнул меня, сжимая пальцы все сильнее, пока я, закашлявшись и едва помня себя от ужаса, не начала отталкивать его в инстинктивной попытке освободиться. Цепляясь за остатки здравого смысла, я могла думать только об одном: ведь это же Марк! Он никогда не обидит меня, никогда не причинит зла!

Но реальность говорила сама за себя — дышать становилось все труднее, то ли от этой обездвиживающей хватки, то ли от боли разочарования из-за готовности самого близкого человека отстаивать единоличное право на меня если не убеждением, так силой. Время будто остановилось между нами, я больше не пыталась даже бороться. Да и как это — бороться с Марком? Зачем? Я чувствовала, что еще несколько секунд — и опять потеряю сознание. Наверное, сейчас это было лучше всего. Адекватно воспринимать ситуацию я была уже неспособна.

И буквально за мгновение то того, как спасительное забытье было готово заключить меня в свои объятия, Марк, вздрогнув от осознания своих действий, резко отшатнулся от меня. Лишенная опоры, я тут же осела на пол, держась руками за горло и хватая ртом воздух, не сводя при этом с него испуганных глаз. Но тот ужас, который я прочитала в его лице, превосходил мой в тысячу раз. Если я до последнего верила в то, что Марк не сможет перешагнуть черту, совершить необратимый поступок, то, похоже, в нем такой уверенности уже не осталось.

Глядя на свои руки с нескрываемым отвращением, Марк пытался что-то сказать, но всегдашнее самообладание изменило ему, и он лишь бессильно открывал и закрывал рот, не в состоянии произнести ни слова.

— Гадость… — наконец выдавил он из себя, — Какая же все это… гадость! — только и смог повторить он, прежде чем пошатываясь и спотыкаясь будто в пьяном дурмане, добрался до лестницы и скрылся от меня, сбежал наверх, в свою комнату.

Я так осталась сидеть одна, на полу, в пустом огромном зале, под зловещие всполохи молний и оглушающие раскаты грома.

Когда оцепенение слегка отпустило, меня начала колотить такая сильная дрожь, что подняться на ноги получилось только спустя несколько минут. Стоя на месте, я пошатывалась, точно так же, как и Марк, который после произошедшего между нами просто не мог находиться рядом — и я понимала причины, толкнувшие его на этот поступок. Я сама не знала, как теперь смотреть ему глаза, что говорить, как вести себя с тем страшным незнакомцем, в которого он так резко и неожиданно превратился.

Чтобы побыстрее прийти в себя, я решила отвлечься на рутинную работу — убрать следы нашего некогда приличного кофепития. Собирая наощупь по всей комнате осколки разбитых чашек и протирая губкой ковер, я ни на секунду не сомневалась, что мир сошел с ума. Я проехала через полстраны автостопом, а Марк пытался меня задушить. Слишком много потрясений для одного дня.

Закончив уборку, и чувствуя, что зубы все еще выбивают дробь, я тихо, едва придерживаясь дрожащей рукой за стену, поднялась к себе. Все, чего мне сейчас хотелось — это побыстрее уснуть, уткнувшись носом в подушку. Ни о чем не жалея, ни о ком не страдая. Все, хватит. У всякого сердца есть лимит надрыва. Мое — свой исчерпало.

Уже взявшись за ручку собственной двери, я не выдержала и посмотрела на дверь комнаты Марка, находящуюся аккурат напротив моей. Тусклое пламя свечи пробивалось сквозь нижнюю кромку — он не спал. Я подошла поближе. С той стороны слышались странные звуки, как будто Марк монотонно мерит шагами комнату, по ходу натыкаясь на предметы.

Такое поведение, да еще с учетом случившегося, настолько не вязалось с его привычными действиями, что я, мгновенно забыв о страхе и движимая лишь беспокойством о нем, едва слышно приоткрыла дверь и вошла в комнату.

Марк стоял у окна и тихо, размеренно, с угрожающим упорством постукивал кулаком о стену. Казалось, он не вкладывает в удары особой силы, если бы не трещины, предательски пробежавшие по ее поверхности разветвленной паутинкой.

Я негромко позвала его. Он оглянулся. В его лице я увидела столько боли, столько растерянности и отчаяния, что все эти чувства тут же рикошетом ударили по мне, заставляя задохнуться от осознания, насколько ему сейчас плохо. Я не имела права оставлять его одного, подвергая пытке одиночеством в эту странную ночь. Сейчас я, как никогда, была нужна моему другу, моему невольному противнику, моему любимому.

Он впился взглядом в мое лицо и, не найдя в нем и тени ужаса или отвращения, бросился ко мне и снова сжал в объятиях, сбивчиво зашептав:

— Прости. Прости. Прости меня!

— Ничего, ничего страшного. Ты не хотел, я знаю. Ты просто… просто сорвался. Я все понимаю.

— Ты ничего не понимаешь! — внезапно отталкивая меня так резко, что я едва не упала, зло закричал он. — Я пытался сказать тебе, так чтобы не испугать, но ты не слушала! Не слышала! Не желала слышать! Ты убиваешь меня, когда ты не со мной — ты понимаешь это?! — Марк даже задохнулся на секунду, в ярости сжимая кулаки, а я едва сдержала всхлип, заметив кровь на костяшках пальцев той руки, которой он бил по стене. — Я никому, никогда не был нужен в этой чертовой жизни! Мои родители считали меня уродом, а все остальные и подавно! И вот у меня есть ты! Ты любишь меня одна, за целый мир! Да ты и есть — целый мир для меня! И что теперь? Ты хочешь забрать этот мир, променять его на горстку напыщенных идиотов?! Мой мир! Зачем? — сделав шаг навстречу, он схватил мой подбородок и рывком поднял его вверх, чтобы я смотрела ему прямо в лицо. — Зачем ты хочешь все разрушить? Неужели тебе мало моей любви? Моего восхищения? Моей… жизни?

Словно разряд тока ударил меня в самое сердце: в глазах Марка стояли слезы. Это был момент истины, момент полнейшего обнажения души, момент, когда понимаешь — время пришло.

Он по-прежнему был так близко, горячее дыхание касалось щек, и это непритворное волнение передалось мне. Ни на секунду не отводя глаз, я медленно подняла руки и коснулась ладонями его лица, чувствуя под пальцами его пылающую кожу. Это прикосновение получилось таким сладким, таким упоительным, будто изнутри по моим венам заструилась теплая карамель. Упрямо сжатые губы притягивали, и мне захотелось разомкнуть эти уста, попробовать их, как волнующий напиток, легко пригубив, и, постепенно проникая в самую суть, выпить весь, с жадностью, до последней капли.

И я поцеловала его. Первая. Сама.

Это было пронзительно. Карамель внутри меня вскипела, превращаясь в обжигающую лаву, и все, о чем я могла сейчас думать — это свежие, как лепестки роз и нежные губы Марка, его руки, сначала неуверенно, а потом все крепче прижимающие меня к себе, и мои, обвивающие его шею. Не в силах больше противостоять сумасшедшему притяжению, мы рванулись друг к другу в жадном порыве, сплетаясь так тесно, что любая попытка хоть немного отдалиться причиняла физическую боль.

Но я и не думала отдаляться. Я хотела дойти до конца, и ни одно стихийное бедствие на земле не могло бы помешать этому желанию. Мне нужно было прочувствовать Марка, его всего, каждый изгиб, каждую линию. Ведь это тело тоже было моим. Пришло время узнать его по-настоящему.

Неожиданно смелыми и уверенными движениями я сбросила одежду с него, и покрепче прижала к себе его руки, побуждая раздеть меня.

— Мы же не остановимся? — хрипло прошептал Марк, — Мы же не сможем остановиться… — выдохнул он, запуская пальцы в мои волосы и осыпая меня градом жадных поцелуев.

— Только попробуй! — сердитым шепотом ответила я, — Вот тогда уже я… уже я тебя задушу!

Он, на секунду отстранившись, будто пытаясь еще раз убедиться, что все происходящее — реально, вдруг рассмеялся и, больше не боясь обмануться, шутливо-резким движением повалил меня на кровать, где мы так часто болтали, утешали друг друга, поверяли один одному заветные тайны и секреты.

Теперь мы творили самое важное в мире таинство: проникали друг в друга каждой клеткой кожи, раскрываясь навстречу, постигая изнутри, упиваясь единством, которое дает настоящая близость — близость душ и тел.

— Ты мой, мой, мой, — шептала я, пытаясь еще крепче обнять Марка, хотя это было уже невозможно. Наконец-то мы стали одним. Одним целым. Одним единым.

Полная счастливого понимания нашего перерождения, я смотрела на него и пыталась запечатать в памяти его лицо навсегда. Марк был неистово и первобытно красив в этот момент: глаза сияли мистическим возбуждением, приоткрытые губы притягивали жаром поцелуев, темные пряди спутанных волос спадали на лоб и прилипли к вискам. Волны яростной, неудержимой страсти пробегали по его телу, сотрясая меня — и мы двигались, навстречу друг другу, навстречу жизни, задыхаясь, не в силах вынести так много счастья.

Внезапно биение наших сердец, бешеное и оглушительное, прервалось, замерло на самой высокой ноте. Мир вокруг так же застыл, остановился и вдруг рассыпался на осколки, когда Марк, до боли сжав мои плечи, не в силах сдержать громкий то ли стон, то ли всхлип, рухнул мне на грудь — а я разрыдалась. Прильнув друг к другу, сцепив намертво руки, смешивая наши слезы, мы омывали ними то, что родилось только что на осколках нашей фанатичной, но все же детской привязанности.

Это уже было нечто совершенно другое: мощная, как стихия и такая же слепая в своей разрушительной силе любовь. Древнее нашей Земли, древнее Солнца, древнее всех планет и созвездий. Любовь, заложенная в основу мироздания.

Неизвестно, сколько прошло времени после, может быть минута, а может час. Но когда, Марк поднял голову и осознанно посмотрел на меня, его глаза улыбались. Ни стыда, ни тени смущения не чувствовал ни он, ни я. То, что произошло, было так закономерно и естественно, что не вызвало в нас удивления или замешательства. Мы давно были готовы и, наконец, это случилось. Теперь жизнь стала по-настоящему полной, и мы с радостью принимали этот факт.

— Вот видишь, я — твоя. А ты — мой. Никуда мы друг от друга не денемся. Никогда! — проговорила я, чувствуя, как острое счастье пульсирует в каждом толчке сердца, в каждом нерве.

— Никогда, — согласился Марк, сжимая мое запястье в знак полного согласия.

Как оказалось впоследствии, это согласие каждый из нас истолковал по-своему.

Я была глубоко убеждена, что он перестал бояться меня потерять. Ведь я отдала ему себя всю, без остатка, полностью, навсегда. Так что теперь даже небольшие расставания не имели значения, ведь как можно потерять то, что уже является частью тебя?

Ну а он решил, что теперь, когда мы так тесно связаны, у меня не будет ни сил, ни желания пытаться вырваться из его тесных объятий и самостоятельно добиваться намеченных целей. Ведь он был готов сделать это для меня. Вместо меня. Скажи я хоть слово — он бы сорвал все звезды неба и швырнул к моим ногам. Если бы я только захотела.

Но у меня были совсем другие желания и мечты.

А пока что мы уснули, счастливые в своем неведении, и наши сердца в унисон отбивали счет времени, которое нам осталось провести вместе. Ровно один год.

Глава 9. Счастье

Следующее утро было утром новой жизни. Меня разбудили яркие лучи солнца — непогода миновала, и только свежее дуновение ветра в открытое окно напоминало о вчерашних бурях. Мои руки и ноги так тесно переплелись с руками и ногами Марка, что потребовалось какое-то время, чтобы аккуратно высвободиться, не разбудив его. Марк все еще спал, и легкая улыбка играла на его губах.

Почувствовав, что ему некого больше крепко обнимать, он сделал рассеянное движение рукой, и я, давясь смехом, подсунула ему подушку. Он не понял моей уловки и с готовностью схватил ее, подминая под себя. Я, пытаясь не рассмеяться вслух, быстро натянула шорты, набросила его футболку, и выбежала из комнаты.

Жизнь была так прекрасна, что хотелось плакать.

Есть что-то символическое в том, чтобы носить одежду любимого человека на голое тело, будто бы подкрепляя статус принадлежности ему, и его запах навсегда ложится на твою кожу несмываемым знаком. Именно этого я и хотела — посильнее пропитаться им, ощущать его, тем более, после вчерашнего садистски-холодного душа перед сном (подогретая вода по всем законам подлости, конечно же, закончилась) я чувствовала себя слишком стерильной. Мне хотелось дышать и пахнуть только Марком. Всегда.

Ощущая сильнейший прилив энергии, я решила направить ее в хозяйственное русло. Громко напевая, я развесила на веревках в прачечной все мокрые полотенца и полила все зеленые растения в летнем саду. Апофеозом моей домовитости должен был стать собственноручно приготовленный завтрак.

Все в это утро у меня получалось. Автоматически щелкнув выключателем на плите, я с удивлением обнаружила, что появилось электричество. Вскоре нашу большую и светлую кухню наполнили звуки радио, масла, шипящего на сковородке, и сводящий с ума аромат свежего кофе.

Внезапно к этой какофонии присоединился еще один звук: скрежет открываемой двери, грохот чемоданов и басовито-слащавый голос Виктора Игоревича, разнесшийся по всему первому этажу:

— Сын! Мы дома!

Я даже подпрыгнула на месте. Вот так ожидаемая неожиданность! Я, конечно, знала, что глава семейства вместе с женой возвращается сегодня, но не думала, что так рано. На часах было всего лишь девять утра.

Оставалось порадоваться, что от волнения мне хватило так мало времени, чтобы выспаться и чувствовать себя бодрой. Уснули мы с Марком уже под утро, и было бы непростительной оплошностью допустить, чтобы его отец или мать застали нас вместе, в одной постели.

Я замерла возле плиты в полном смятении. Мне казалось, при первом же взгляде на меня, они обо всем догадаются. Просто прочитают мое счастье на лице или в глазах, как в открытой книге.

Я ошибалась. Наша встреча вышла в наивысшей степени будничной. Виктор Игоревич, как ни в чем ни бывало, влетел в кухню и радостно облобызал меня в обе щеки со словами:

— Алёшка! Хозяечка моя! Что тут у нас, жаркое? Спасибо, солнце, я знал, что ты подготовишься к нашему приезду! А где лоботряс? Спит наверху? — и лишь спустя пару секунд осекся, слегка отрезвленный моим недобрым взглядом, а также двусмысленным покашливанием жены, стоящей позади него в дверном проходе.

— Ой. Подожди. А ты как здесь оказалась?

— Автостопом приехала. А что? Разве так не было задумано?

Дальше не меня посыпался целый шквал картинного раскаяния, подкрепленного виновато-мальчишескими улыбками, пожатиями плеч, жестами, имитирующими выдирание волос из головы (по факту свою шевелюру Виктор Игоревич тщательно берег) и фразами "Ну виноват, виноват! Ну, прости дурака, замотался!"

Ничего другого я не ожидала. Это же Виктор Игоревич! Не считая безответственность пороком, он и к последствиям ее относился легкомысленно. Жизнь не раз доказала ему, что нет такой проблемы, которую нельзя было растопить обаянием, а если первое не сработает, то всегда можно надавить на человека, обвинив во всем его. По части манипулирования фактами Казарин-старший был большой мастак.

Поэтому, я предпочла не допытываться, о чем он думал в момент моего телефонного звонка, как мог перепутать даты и как, вообще, собирался ситуацию исправлять, окажись я менее решительной и находчивой. Искал бы он меня или, повздыхав для виду, быстренько обзавелся другой сироткой для реализации показательного человеколюбия?

Да меня и не волновал ответ на этот вопрос. Я знала точно, что единственно важный в жизни человек меня бы, во-первых, не потерял. А если бы такое случилось — то хоть из-под земли достал бы, разрыв ее голыми руками. А на его отца мне было плевать. Равно как и Виктору Игоревичу на всех остальных, кроме себя.

Поэтому, уже спустя пятнадцать минут мы сидели за столом и, мирно улыбаясь, пили горячий кофе, пока еще одна порция варилась на плите — в том, что Марк скоро проснется, я не сомневалась. Валентина Михайловна интриговала меня описанием подарков, которые привезла мне, а Виктор Игоревич требовал подробной информации насчет того, как я, по его словам, "всех уделала" в лагере.

Атмосфера была самая, что ни на есть, идиллическая. Родителей Марка не смущали ни мои распухшие от поцелуев губы, ни странные следы на моей шее, ни, собственно, то, что я сижу перед ними в одежде их сына.

В тот момент я впервые поняла, насколько наивными и слепыми могут быть взрослые в своей иллюзии полного контроля над жизнью. Предпочитая не замечать очевидного, они пребывали в сладчайшем из заблуждений: ничего нежелательного и незапланированного не могло случиться по одной только причине — им бы этого не хотелось.

Даже более чем громкое и нетрадиционное появление их сына не возбудило в чете Казариных ни малейшего подозрения.

Марк влетел в кухню, подобно урагану. Наткнувшись в пороге на стул (чего с ним отродясь не бывало), он так тепло и сердечно поприветствовал отца, и даже — о ужас — покружил в объятиях свою мать, что я зажмурилась от страха. Вот сейчас. Сейчас они точно обо всем догадаются.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍С плохо скрытым волнением ожидая, что в следующее мгновение он подойдет ко мне и поцелует на глазах у всех, краем глаза я наблюдала за реакцией его родителей. Виктор Игоревич вообще не обратил внимания на слишком уж приподнятое настроение сына, Валентина Михайловна была слегка удивлена, не больше.

Марк не стал наносить им душевную травму и вгонять меня в краску. Приблизившись вплотную, он лишь прикоснулся к моей руке со словами:

— Кофе? Спасибо, это то, что мне надо, — и посмотрел так, что на секунду мне стало трудно дышать и захотелось открыть окно.

Семейный завтрак продолжался. Я, взяв на себя роль хозяйки, старалась вовсю. И еще кулинарные хлопоты помогали скрыть изрядное смущение, которое меня не отпускало при родителях Марка.

Периодически воспоминания о прошедшей ночи всплывали перед глазами, заставляя то дрогнуть руку, подливающую кофе, то немного пошатнуться во время очередного маршрута "плита-стол". В то утро мы не стали завтракать в столовой, а остались по-домашнему, на кухне, и это придавало происходящему оттенок обманчивой гармонии, в то время как воздух вокруг, казалось, подрагивал от того, о чем молчали мы с Марком. Но, похоже, из всех присутствующих, это заставляло нервничать только меня.

Марк чувствовал себя преотлично. Он не только блистал остроумием, вел основную тему беседы и заразительно смеялся. В нем проснулось нечто новое — то, чего не было раньше. Буквально за одну ночь он будто бы еще больше вырос и стал шире в плечах. От него разило такой самоуверенностью и снисходительностью, что я еле сдерживалась от того, чтобы не закричать «Что же ты делаешь?!»

"Что же ты делаешь?" — продолжала думать я, наблюдая за тем, как он свысока, будто с несмышленым ребенком, общается с Виктором Игоревичем, как смущает мать безукоризненной вежливостью и подчеркнуто безупречным этикетным вниманием.

Это было одновременно восхитительно и страшно. Подросток вырос и стал взрослым. Опасным, сильным, уверенным в себе, в своем праве на власть и последнее слово в любом разговоре. Виктор Игоревич еще не успел уловить эту перемену, поэтому, воодушевленный общительностью сына, радостно распускал перед ним хвост, повторяя: "Учись, пока я жив" и "Со мной не пропадешь".

Марк слушал его пафосные разглагольствования с ироничной ухмылкой, и чувствовалось, что он просто позволяет отцу формально оставаться главным в этом доме. Но только до тех пор, пока их интересы не пересеклись.

Завтрак постепенно подходил к концу. Напрямую мы с Марком до сих пор не сказали друг другу ни слова. Виктор Игоревич, сладко потягиваясь с дороги, говорил об обеденном сне, о том, что надо разобрать чемоданы, Валентина Михайловна помогала мне с посудой, восхищаясь моим характером и шепотом укоряя мужа за жуткую забывчивость, но чувствовалось, что даже этот недостаток ее умиляет. Я не сердилась на нее, наоборот, очень даже понимала. Ведь я сама слепо обожала ее сына со всей его категоричностью и воинственной нетерпимостью.

Наконец, кухня опустела. Первыми ушли Марк с Виктором Игоревичем: на пике приятного общения тот возжелал показать наследнику какие-то книги по менеджменту без малейшего подозрения о том, что его сын никогда не интересовался этим. В разговоре Виктор Игоревич всегда слушал только себя, а Марк, пребывая в прекрасном настроении, и не думал возражать, не без удовольствия подыгрывая отцу.

Мы немного посидели в гостиной с Валентиной Михайловной, посмотрели отпускные фотографии, затем она торжественно вручила мне очередной ворох подарков (сувениры и обновки из одежды) и, почувствовав усталость с дороги, тоже захотела подняться к себе и передохнуть.

Я была счастлива остаться в одиночестве, слишком устав от этого показательного спектакля «Хорошая семья и примерные дети». Моя настоящая новая жизнь была замечательной, но требовалось время, чтобы к ней привыкнуть.

Несколько минут я просто сидела, глядя в одну точку. Потом решила — отдыхать, так отдыхать. Я немного побродила по притихшему дому и уже почти дошла до своей комнаты, как за последним поворотом коридора меня настиг Марк. Сильные руки обхватили сзади, горячее дыхание опалило щеку. Стремительно развернув меня лицом к себе, он впился в губы жадным поцелуем, и столько страсти, столько нетерпения было в каждом его движении, что я только сейчас поняла, чего стоила ему эта рафинированная вежливость за завтраком.

— Привет! — жарко прошептал он в перерыве между поцелуями. — Наконец-то они от нас отстали.

Дальше я уже совершенно ничего не понимала, только спустя какое-то мгновение осознала, что ноги мои парят где-то в воздухе, а руки крепко обхватили шею Марка. Старясь не слишком шуметь, натыкаясь на углы и давясь от смеха, мы добрались уже до моей комнаты, в которой вчера так никто и не ночевал.

Теперь мы любили друг друга при свете дня, сначала неторопливо, наслаждаясь откровенностью, которую дает солнечный свет, узнавая в деталях малейшие особенности друг друга. Чувство единения в этот раз было более осознанным, поначалу мы даже пытались контролировать себя. Марк очень боялся причинить мне боль любым неосторожным движением, но даже она была сладостнее всех подарков и ласковых слов от других людей. А потом мы потерялись, исчезли, утонули друг в друге, в том сумасшедшем водовороте, который рождает страсть. Не пытаясь более удерживаться даже за крошечные осколки сознания, мы растворялись в нашей близости бездумно, слепо, до исступления, желая только одного — умереть и опять родиться, вместе. Чтобы так и прожить всю оставшуюся жизнь, только вместе. Чтобы не было ни малейшей возможности дышать по отдельности, радоваться жизни или утешаться в горе. Никогда друг без друга.

— Ты такая хрупкая, — произнес Марк, когда мы лежали рядом, пытаясь выровнять дыхание, так чтобы каждый вдох и выдох получался у нас синхронно. — Такая тонкая. Иногда мне кажется, я могу тебя сломать. И в то же время, ты очень сильная, и я могу не бояться быть… быть собой. Это удивительно.

— Тогда считай, что я сделана для тебя по специальному заказу. Такая себе улучшенная модель, с гарантией качества, — пошутила я, но он к моей шутке отнесся очень серьезно.

— Так и есть. Ты сделана только для меня. Специально для меня. Больше ни для кого, — добавил Марк, крепче прижимая меня к себе. — Алеша, знай, я никуда тебя не отпущу. Ты понимаешь это?

Я умиротворенно улыбнулась, пытаясь побороть внезапно накатившую сонливость. Конечно же, я все понимала. Но так, как это было удобно мне.

…Следующий год был одним из самых счастливых в нашей жизни. Через несколько дней начинались занятия в школе, и мы с Марком пошли туда заново, иными людьми — свободными, сильными, целостными в своем единстве.

Школьные учителя и даже наши ровесники оказались так же слепы, как и родители. Несмотря на мои первоначальные опасения, что мы выдадим себя неосторожным словом, фразой, движением, никто ничего не заметил. Общество предпочитало видеть давно устоявшийся штамп вместо реальных людей.

В представлении одноклассников и педагогов Марк был сложным подростком со своенравным характером, которого лучше не трогать без надобности. Я — едва ли не феей с крылышками (неудивительно, если некоторые их даже видели, эти крылышки), странной, туманной, отстраненной, которой были чужды все земные проблемы.

Нас это более чем устраивало. Нас вообще все устраивало, и мир, воодушевленный нашей любовью, спешил демонстрировать только лучшие свои стороны.

Мы обожали туманно-осенние утренние часы, когда было так чудесно просыпаться вместе и долго целоваться под шум дождя. Мы не могли нарадоваться учительским проповедям и запугиваниям: "Это же выпускной класс, расслабляться некогда, на носу — выбор, от которого зависит ваша жизнь!" Мы наслаждались каждым школьным уроком, будь это литература или нуднейшая валеология, потому что можно было сидеть рядом и просто держаться под партой за руки, заряжаясь силой от прикосновений друг к другу.

Мы обожали нашу дорогу домой, которая обычно занимала несколько часов — это были прогулки по близлежащим паркам, с посиделками на лавочках и в кафе, полные веселья, радости, и объятий. Под ноги нам падали блестящие каштаны, яркий свет дразнил солнечными зайчиками сквозь золотые листья, кружил голову ароматами яблок и костров, окутывал, будто шалью, прозрачной вечерней дымкой.

Но самым лучшим временем была, конечно же, ночь. Все обязанности, осторожность и необходимость обманывать оставались в свете ускользающего дня. И ночью мы были только друг для друга, были собой. Срывая маски, мы наслаждались первозданной свободой, получая такой заряд сумасшедшего счастья, что, казалось, нам больше ничего и не нужно. Ни есть, ни спать, ни дышать. Только быть вместе.

Юность — пора привычного волшебства и обыкновенных чудес. Только в юности, чем меньше спишь, тем больше энергии на следующее утро. Оглядываясь назад, я понимаю, что спали мы очень, очень мало. Но никогда я не была так полна сил и жажды жизни, как тогда. Никогда до этого я так вдохновенно не писала, азартно ломая карандаши дрожащими пальцами или прорывая остро заточенным грифелем несколько листов к ряду. Мои мысли и фантазия неслись вперед так стремительно, что я, ухватив капризную музу за шлейф воздушного платья, не желала разжимать руку и отпускать ее на свободу. Иногда мне казалось, что я забывала даже дышать, настолько мощным потоком било из меня вдохновение, а мысли и образы целыми абзацы сыпались на бумагу сами по себе.

Сколько раз бывало так, что уснув в объятиях Марка, я просыпалась, будто от внутреннего толчка, бросалась к столу и писала, пока первые лучи рассвета не отрезвляли меня. Иногда, в зависимости от того, в чьей комнате мы ночевали, я шла к себе укладывать исписанную бумагу в аккуратные файлы, иногда возвращалась в постель и оставшиеся до подъема минуты просто любовалась Марком, вновь и вновь изучая лицо, которое и так знала до мелочей и обожала в нем каждую черточку.

Иногда, чувствуя, что не могу усидеть на месте, я одевалась, бежала в маленький поселок неподалеку нашего дома и покупала у фермеров свежее молоко, творог и ароматные пироги, которые они пекли каждое утро на заказ. Пару раз мне приходилось вот так, засветло заходить на почту — бросить в ящик очередные творческие задания на конкурс.

Нет, я не скрывалась от Марка. Просто мне не хотелось тратить на такие мелочи наше с ним совместное время. Исключительно свои дела я предпочитала делать, пока он спит, а наше время было только нашим.

Мое счастье так сильно бросалось в глаза, что даже вечно зацикленные на себе супруги Казарины не смогли сдержать удивление:

— Дорогая моя, поделись секретом. Когда ты только все успеваешь — ума не приложу? И уроки, и дополнительные задания, и прекрасно выглядишь, будто светишься вся изнутри, ни следа усталости на лице! — как-то заметила Валентина Михайловна, завтракая только что принесенными деревенскими пирогами, с удовольствием запивая их парным молоком.

Чувствуя, как сердце, ухнув, ушло в пятки, я открыла было рот для очередной порции вдохновенного вранья, но на помощь, сам того не подозревая, пришел Виктор Игоревич:

— Вот что значит полная самореализация, Валенька! Человек любимым делом занимается! Да, Алешка? Все пишешь там у себя, да? Все пишешь?

Я с готовностью закивала головой, стараясь не поднимать глаза, сквозь которые так легко могла просочиться правда.

— Ну а как же… любовь? Дорогая моя, — почему-то сочувственным голосом протянула Валенька. — Любимое дело — это прекрасно, но ты ведь девушка… Молодая, привлекательная.

Я поперхнулась:

— Вы это серьезно? Я — привлекательная?

— Конечно же, серьезно!

Вот так дела! Заслужить такой комплимент от безукоризненно красивой и утонченной Валентины Михайловны всегда было моей тайной мечтой, но сейчас я не чувствовала особой радости. Наоборот, усиливающееся волнение по поводу дальнейших расспросов не давало мне сосредоточиться на приятном разговоре.

— Неужели никто из мальчиков до сих пор не заставил твое сердце биться чаще? — интеллигентная до корней волос, Валентина Михайловна в таких специфических выражениях пыталась узнать, есть ли у меня кто, догадалась я.

Так. Надо просто взять себя в руки и успокоиться. Они абсолютно ни о чем не подозревают, не пытаются поймать меня на слове, это обычное любопытство.

— Ну-у-у, эти мальчишки… Они такие глупые и ограниченные. Совершенно не читают книг и озабочены только одним… ну…этим, — я выразительно посмотрела на Валентину Михайловну, пытаясь вложить в свой взгляд максимум презрения к "этому" — низменным инстинктам, которыми были одержимы мои сверстники. — Среди них все еще нет моего… принца, — пытаясь сохранить на лице одухотворенное выражение, заявила я, приправив монолог трагическим и шумным вздохом. — Так что я не унываю… и все жду, когда мой принц….

— Нет, ну что ты несешь!? — вдруг взорвался Виктор Игоревич. — Лешка! Ты что, совсем сдурела у себя на чердаке со своими писульками?! Ты в девках всю жизнь собралась просидеть, да? Какой принц, я тебя спрашиваю! Пацан тебе нужен, молодой, реальный, здоровый пацан, который… — Валентина Михайловна нервно затеребила мужнин локоть. — А ты не дергай меня! — прикрикнул и на нее глава семейства. — Тоже мне, Ассоль выискалась! Попомни мое слово, будешь много выпендриваться — останешься одна! На кой черт кому-то припудренная жена, которая только и делает, что читает Мандельштампа?

— Мандельштама, — автоматически поправила я.

— Да один хрен! — яростно рявкнул на меня приемный родитель. — Вот, о чем я говорил? Опять выделываешься! Хоть "штама", хоть "штампа" — до лампы! — не замечая, что сам перешел на рифмованный слог, заворчал Виктор Михайлович. — Нет, ну что за идиоты, а не дети… Одна то ли на земле, то ли на небе живет. Второй тоже — кроме своих книжек и брусьев с гантелями ничего не замечает. Лешка, вот скажи мне честно, не щади папку. Твой брат… он… он… голубой? — добавил глава семейства голосом, полным боли и жутких предчувствий.

И на этом месте я все-таки подавилась молоком. Пока обеспокоенная Валентина Михайловна стучала меня по спине и отпаивала водой, я хохотала. Хохотала до слез, вызывая подозрения в своей полной ненормальности, но сдержаться в такой комической ситуации было выше моих сил.

Так вот в чем добропорядочный отец подозревает Марка! Я согнулась в новом приступе смеха.

— Нет, — пробормотала я сквозь слезы. — Нет… Марк не гомосексуалист, уж поверьте мне.

— Честно, дорогая? — с надеждой протянула Валентина Михайловна.

— К…Клянусь… — и я закрыла лицо руками, пытаясь вытереть слезы, льющиеся из глаз, а мои плечи опять затряслись.

— Просто пойми нас. Мы очень рады, что вы такие… Такие серьезные… Но что ты, что Марк совершенно не интересуетесь противоположным полом — извиняющимся тоном продолжила она. — А я, конечно, не сейчас, но через какое-то время… так хотела бы с внуками поиграть, понянчиться…

Пришлось мне еще раз клятвенно подтвердить нашу полнейшую нормальность, списав отсутствие свиданий и всяческих легкомысленностей на выпускной класс, нагрузку в школе и необходимость готовиться к поступлению в ВУЗы. Видимо, я была крайне убедительно, ибо на первых порах этих клятв чете Казариных хватило, а вскоре им стало совершенно не до личной жизни собственных детей.

Пришла зима, до Нового Года оставались считанные недели, в воздухе пахло хвоей, корицей и праздником. И в это самое время Марк громко объявил о своем намерении поступать в юридический университет.

Виктора Игоревича, как я и предсказывала, чуть удар не хватил. Он воспринял профессиональный выбор сына, как предательство собственных интересов. Пребывая в полной уверенности, что отпрыск получит экономическое образование, отец не слишком уделял внимание тому, факультативы по каким предметам посещает его сын, и чему именно учится с репетиторами два раза в неделю. Ребенок занят — и хорошо.

Поначалу он еще тешил себя надеждой увидеть Марка "придворным" адвокатом. Сын, защищающий административные интересы отца, плечом к плечу — это же так по-семейному! Но после того как последняя иллюзия разбилась о решение Марка поступать на факультет следствия и прокуратуры, Виктор Игоревич замолчал на несколько дней. Он бродил по дому потерянный, горюя над тем, как судьба жестоко мстит ему. Его первенец, наследник и родная кровь оказался Павликом Морозовым, надумавшим связать свою жизнь с уголовным правом. Ведь больше всех Казарин-старший, удачливый бизнесмен в стране, погрязшей в беззаконии, ненавидел именно органы правопорядка. Одних — за продажность, других, наоборот, за излишнюю принципиальность.

Потом он, наконец, заговорил, к вящей радости жены, и не к такой вящей — моей. С этого момента на мои плечи легла далеко не радужная обязанность служить посредником между семьей и Марком. Виктор Игоревич отказывался общаться с отпрыском, пока он не изменит своего решения, а верная жена во всем поддержала любимого супруга. Фраза "Лешка, передай этому неблагодарному…" с тех пор преследовала меня дни напролет. Нам пришлось удвоить бдительность, потому что вездесущий глава семейства любил нагрянуть в мою комнату без стука с очередным монологом на тему: "Я его растил-растил, а он…"

Кроме того, Виктор Игоревич забрал у Марка все карманные деньги (суммы, сравнимой с зарплатой среднего служащего, могло бы хватить на оплату подготовки к экзаменам) чем вызвал у сына лишь усмешку.

— Ничего он не добьется, — спокойно прокомментировал его действия Марк. — Я с девятого класса готовился, мне толькозакрепить материал осталось. Смогу сделать это самостоятельно.

На мое робкое предложение отдавать ему свои карманные расходы, ведь, по сути, он остался вообще без денег, даже на проезд и на завтраки, Марк лишь негодующе сверкнул глазами. А уже через секунду крепко обнял, чтобы сгладить свою первоначальную вспышку.

— Не надо, Алеша, мне не нужна эта помощь. Со мной просто… лучше не воевать. Все равно проиграешь. Вот и он — проиграет.

В том, что Виктор Игоревич проиграет, я не сомневалась. Но к тому времени меня больше начала беспокоить собственная ситуация. Марк выбрал для поступления Одессу, юридический институт при государственном университете. Все мои попытки склонить его к столичной академии права неизменно разбивались о несгибаемую решительность:

— Это старейшее заведение с отличной репутацией. А твою академию год назад создали.

— Но это же при академии наук Украины! Она не менее… старейшая!

— Плевал я на науки. Я не люблю север. А в Одессе — море.

Иногда мне казалось, что он шутит. Может быть, поэтому я подсознательно избегала самого главного вопроса: "А как же я? Я ведь хочу учиться в Киеве!" Наши отношения были так прекрасно безоблачны, что я боялась опять увидеть исполненный ярости взгляд и снова услышать жесткую фразу: "Я сказал — ты никуда не поедешь".

И я струсила в тот момент. Предпочла закрыть глаза на усугубляющуюся проблему. Будь что будет, легкомысленно решила я, не понимая, чем на самом деле был продиктован выбор Марка. Он даже подсознательно пытался держать меня как можно дальше от города, куда я так рвалась. Меня тянуло на север — поэтому он выбрал юг в полной уверенности, что я уеду с ним. И дело было совсем не в море.

А пока что нам осталось еще немного счастливого неведения относительно кардинально разных планов друг друга.

Новый Год нагрянул вместе с метелью, ощущением волшебства в воздухе и надеждой на то, что в будущем все неурядицы сами собой разрешатся. Виктор Игоревич с женой патриотично уехали в Карпаты, легкомысленно оставив нас на целую неделю одних в доме. Сына они не взяли с собой в качестве наказания, а меня все же позвали пару раз, для приличия. Я, с крайней осторожностью подбирая слова, отказалась, а Виктор Игоревич лишь посмеялся над моей ребяческой преданностью. Если бы он знал, как мало ребячества осталось в наших с Марком отношениях.

Целую неделю мы были предоставлены сами себе и провели ее, как взрослые, свободные люди. Одно дело — только планировать совместное будущее, совершенно другое — ощутить восхитительный вкус абсолютной самостоятельности. Наконец-то не надо было ни на кого оглядываться, ничего скрывать или щадить чьи-то чувства. Мы безраздельно владели всем домом, начиная парадным входом и заканчивая самыми потаенными уголками.

Каждое утро, просыпаясь, я сразу же бежала вниз в большую гостиную, которую мы украшали вместе, так, как нам этого хотелось, и зажигала гирлянды на елке. В больших колонках музыкального центра играла наша любимая музыка, в тесто для рождественского печенья я бросала наши любимые приправы — потому что нам так нравилось.

После завтрака мы обычно шли гулять: кататься на санках, валяться в сугробах, играть в снежки, просто бродить по праздничному городу, смешиваясь с толпой прохожих. Особенное удовольствие нам доставляло совершать покупки к ужину: я обычно хватала что-то к еде не относящееся, наподобие подсвечников, симпатичных сувениров, очередных елочных игрушек и гирлянд, а Марк, наблюдая за всем этим с молчаливой усмешкой, лишь нагружал свою корзинку более прозаическими вещами: хлебом, мясом, сыром и молоком.

— Так вот чем ты меня будешь кормить, когда мы будем жить вместе, — шутил он, в то время как я, выложив на ленту кассы все свои находки, вдруг подпрыгивала, хватаясь за голову с возгласом: "Ох, а как же масло! И чай! И… все остальное!"

Вечером мы, сытые только благодаря его практичности, грелись в большом зале, лежа у камина, пили горячий чай с пряностями, наслаждались потрескиванием поленьев, любили друг друга, смеялись, фантазировали. Иногда мы так и засыпали, внизу, не поднимаясь к себе, и, проснувшись утром, устраивали день ничегонеделания: ни кофе на завтрак, ни самого завтрака, ни прогулок, ни сборов — только мы вдвоем, только наш мир, только наша любовь.

— Понимаешь, это только начало. Вот так мы проживем с тобой всю жизнь! — глядя на меня глазами, полными счастья, говорил Марк и я, забыв обо всем, соглашалась с ним, свято веря в то, что впереди у нас — только светлые дни, только самое безоблачное будущее.

Глава 10. Новости

Зима закончилась очень быстро, и с весенней капелью в наш дом вошла суматоха. Я, изрядно нервничая, ждала итогов участия в конкурсе и так извела себя, что уже не могла сказать, какому результату обрадуюсь больше — победе или поражению. Второй вариант меня даже больше устраивал. Тогда бы я, без оглядок и терзаний, смогла уехать с Марком в Одессу и подавать документы в тот же университет.

Время шло, ответа все не было и не было, ни письма по почте, ни телефонного звонка. И постепенно я сама себя убедила, что вот и оно — решение проблемы. Программу я завалила. Ну, кто я, собственно, такая, чтобы надеяться войти даже в тройку сильнейших? Теперь вопрос выбора между самореализацией и любовью был снят. Не было больше никакой дилеммы, никакой раздвоенности интересов. Жизнь сама сложила за меня эту головоломку, сняв необходимость разломать сердце на две половины и решить, какая из них мне совершенно не нужна. Недавнее неуемное желание показать себя наилучшим образом в конкурсе сменилось странной умиротворенностью и уверенностью в том, что так лучше. Мое будущее было определено: как только я войду в дозволенный законом возраст, мы с Марком поженимся и проживем всю жизнь в любви и согласии.

А потом, в последнюю неделю апреля, идиллическое спокойствие разлетелось на осколки в течение получаса. Сначала раздался тот самый, уже нежеланный телефонный звонок из Киева, причем трубку поднял Виктор Игоревич. А через несколько минут возвратившийся с пробежки Марк принес большой конверт и с бледным лицом отдал мне его в прихожей прямо в руки.

Все происходило, как в дешевых мелодрамах или книгах, написанных на скорую руку слезливыми девицами — ведь только там, а не в реальной жизни случаются такие нелепые совпадения. В то время как Марк вручал мне не предвещающую ничего хорошего почту, Виктор Игоревич радостно хохотал на втором этаже.

— Да вы что! Моя девочка? Моя маленькая Алешка!? Вы шутите? Нет, не шутите?! Ну, тогда — это победа! Наша победа! Я… я конечно же передам! Да! Я отец, и меня можете поздравить!

— Алеша. Ты можешь объяснить, что все это значит? — неестественно спокойным голосом переспросил Марк, хотя ситуация и так была ясна до предела.

Дрожащими руками я достала из разорванного конверта красивейший диплом и сопроводительное письмо специальной комиссии. Черт. Это действительно было слишком.

Я выиграла программу, бесплатное обучение на престижном факультете и солидный денежный грант в придачу. Теперь я могла полностью обеспечить себя и свою жизнь в другом городе, по крайней мере, на первых порах. У меня не хватало сил дышать от волнения и ужаса. Зачем? Зачем жизни понадобилось так жестоко искушать меня?

Есть люди, годами грезящие о несбыточном. Они никогда не получают желаемого, но мысль о том, "как бы все могло быть хорошо, если бы…" согревает их в момент самых жестоких разочарований. И одно из сильнейших испытаний для человека — получить всё и сразу. Это слишком тяжело для взрослого, не говоря уже о подростке, едва вступившем во взрослую жизнь.

— Вот значит как, — проговорил Марк, пристально глядя на диплом, который я неуклюже вертела в руках. — Я все понял. Значит, такой выбор ты сделала, — и, резко развернувшись, направился к лестнице, ведущей на второй этаж. По пути он столкнулся с Виктором Игоревичем, который с громкими криками несся мне на встречу.

— Ну что, шалопай! Поздравь сестру! Вот у нас в доме уже и студентка появилась!

Марк отшатнулся от этих слов, как от пощечины. Потом обернулся и посмотрел на меня с верхней ступеньки ледяным, пробирающим до дрожи взглядом.

— Поздравляю.

— Лешка! Ну что! Говорил я тебе! Говорил! Да прекрати ты реветь, дурочка! Валя! Иди сюда! Наша дочь уже студентка! И…эй, ты что? Ты это… прекращай… Валенька, и успокоительное какое-нибудь возьми, у нее, по-моему, истерика!

Дальше начались дни, полные суеты и безумия. Новость о том, что я без экзаменов поступила в престижнейший университет страны, мгновенно облетела все окрестности. В школе мне не давали прохода и поздравляли на каждом шагу. Рядом внезапно возникло множество малознакомых людей, каждый из которых хотел прильнуть, обнять, объясниться в дружбе и сказать, что всегда в меня верил. Чаще всего я не имела понятия, кто эти люди и зачем они в меня верили, если мы друг другу — никто. Единственный человек, который в меня действительно верил и во всем поддерживал, прекратил со мной всякое общение.

Наш домашний телефон разрывался от звонков коллег Виктора Игоревича, приятельниц Валентины Михайловны, моих друзей из приюта, Петра Степановича и старых воспитательниц, и они были единственными, кого я была рада слышать в это ужасное время. Впервые за последние два года я выкроила время, чтобы забежать в детский дом, заливаясь краской стыда из-за того, что совсем забыла о своей первой, настоящей семье.

Как только я попала в родные стены, на меня нахлынули воспоминания безмятежного детства, когда главной проблемой выбора было «Какую книгу почитать и во что сыграть — в прятки или в казаков-разбойников?». Мои ровесники уже два года жили самостоятельной жизнью, разлетевшись после девятого класса по техникумам и училищам. В коридорах меня встречали чужие лица нового поколения детей.

Все было таким родным и непривычным одновременно. Вот моя старая комната, населенная незнакомыми воспитанниками. Вот моя кровать, на которой спит уже другая девочка. Вот подоконник, свесившись с которого, я так часто болтала с Марком, прятавшимся в саду от воспитателей — тогда он еще не мог оставаться у нас после восьми вечера, а домой ему уходить, как всегда, не хотелось.

Все такое же — и не такое. И Марка рядом больше нет. С того самого дня мы не обменялись с ним и словом. Он продолжал игнорировать меня, я же не находила в себе сил и желания объясняться или оправдываться.

Я плакала, не в силах остановить грядущие перемены и замедлить бег беспощадного времени. Все течет, все меняется — таков был один из самых жестоких законов жизни.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Петр Степанович видел, что со мной творится что-то неладное. Поэтому, когда я попросил его остаться переночевать на свободной кровати несколько дней, он дал согласие, предварительно созвонившись с моими опекунами. Виктор Игоревич не возражал особо и не удивлялся, решив для себя, что перед скорым отъездом во мне просто взыграла ностальгия.

На самом деле я просто не могла оставаться так близко к Марку, наталкиваясь на стену равнодушия и подчеркнутого безразличия. Эта резкая перемена пугала меня. Еще несколько недель назад его сердце горело и билось только для меня, а теперь я стала пустым местом. Даже в страшнейших кошмарах я не могла предположить подобной реакции. Я ожидала волны негодования, неприкрытой ярости, новых попыток остановить меня силой, но только не того, что он захочет полностью вычеркнуть меня из своей жизни, превратить в ничтожную пылинку, а мое имя — в ничего не значащий звук.

Страшнее всего были ночи, которые я разучилась проводить в одиночестве, в постели, которая уже стала нашей. Моя подушка хранила его запах, стены комнаты еще помнили нас обоих — и я не могла уснуть одна, зная, что он находится здесь, рядом, на расстоянии узкого коридорчика, через который мы так часто бегали друг к другу в комнаты, стараясь не шуметь и не разбудить взрослых.

Поэтому я, ни секунды не задумываясь, решила остаться и отдохнуть в своем первом доме, так долго, как это было возможно. Страна шумно праздновала майские праздники, и оставшееся до школы время я хотела провести наедине со своими воспоминаниями, готовясь принять те ужасные перемены, к которым сама так бездумно стремилась.

К вечеру третьего дня воспоминания стали совсем уж реальными — сидя с записной книжкой под любимым раскидистым дубом, я увидела Марка. В первые несколько секунд я даже решила, что не в меру разыгравшееся воображение играет со мной злую шутку. Растерянно захлопав ресницами, я попыталась отогнать от себя призрак, но он не спешил исчезать — поэтому я решила, что это действительно Марк, и он настоящий.

Вслед за осознанием происходящего пришел страх — мне показалось, что сейчас он подойдет и ударит меня, растопчет, сотрет с лица Земли. Ведь Марк никогда не менял своих решений, этого ни разу не случилось за все десять лет нашего знакомства. Так что же подтолкнуло его к такому шагу: передумать, перестать игнорировать меня, если не собственная слабость? Я была его чувствительной точкой, его ахиллесовой пятой, а проявления слабости Марк презирал.

Меня, как причину подобного срыва, он, по идее, должен был возненавидеть.

Я ошибалась. Он подошел и молча сел со мной рядом. Я боялась даже дышать.

— Возвращайся домой. Я не могу там жить без тебя, — просто сказал он, и я послушно кивнула. — Хорошее место, — добавил Марк спустя еще несколько минут моего потрясенного молчания. — Помнишь, мы тут в детстве секрет закопали?

Я снова кивнула, чувствуя, что по-прежнему не могу произнести ни слова. Конечно же, я помнила все. И мне так хотелось нырнуть обратно в прошлое, вернуться на несколько лет назад, попасть в солнечный и волшебный мир нашего детства, от которого сейчас остались одни звенящие грустью воспоминания.

Дрожащими пальцами я дотянулась до руки Марка, и едва почувствовала его ладонь, как пронзительный восторг и осознание абсолютной целостности опять нахлынули на меня, вызывая желание приклеиться к нему навсегда, каждым миллиметром кожи. Марк ощущая то же самое, резко привлек меня к себе и я заплакала от невозможности забыться, застыть, как в янтаре, в этом зыбком и ускользающем моменте нашего счастья.

Несколько часов мы просто просидели там, обнявшись и вспоминая прошлое. Мы нашли наш старый детский секретик (фантик под стеклом) и я долго сидела, молча разглядывая его. Слез уже не было. Осталось только тихое, щемящее чувство печальной безысходности.

Спустя еще несколько часов я уехала с Марком из приюта, навсегда закрыв за собой дверь в наш детский, сказочный и неповторимый мир. Мне больше некогда было предаваться воспоминаниям. Все свои силы я хотела посвятить только настоящему. Тем более, ответ на вопрос "Неужели нам предстоит расстаться всего через несколько месяцев?" был уже известен нам обоим, но в очевидное не хотел верить никто из нас.

Но Марк не был бы собой, если бы так легко сдался, приняв мой выбор. Решения своего он не изменил, просто тактику выбрал другую. Теперь он хотел сделать так, чтобы я сама передумала ехать в Киев. Он еще больше старался привязать меня к себе, приклеить, приковать. Сделать так, чтобы сама мысль о разрыве причиняла мне боль, не говоря уже о более решительных шагах.

Теперь он постоянно говорил мне о своих чувствах — говорил откровенно, страстно, не жалея красок. Говорил, что я нужна ему вся, от макушки и до пяток, и только он знает и понимает меня полностью, часто даже без слов. Что я необходима ему как воздух, да и он мне тоже. Что вместе мы — сила, а по отдельности — две разбитые недоличности. Что каждый мой шаг, каждый поступок заставляет его улыбаться и забывать обо всем. Когда я радуюсь и смеюсь, он любит меня. Когда кричу и раздражаюсь, швыряю бумагу и карандаши, любит еще больше, потому что это всё я. И мне не надо ни о чем думать, ни о чем переживать, надо просто быть. Быть рядом с ним. А он сделает все для нас, для меня. Если нужно — пронесет на ладонях через всю жизнь, ограждая от неприятностей и воплощая все мои мечты.

Многие девушки умерли бы за подобные слова от такого необыкновенного, сильного, умного, красивого парня. Но мое сердце плакало кровью над его признаниями, и решения ехать на учебу в столицу я не изменила. Со стороны такое тихое упрямство могло показаться как минимум странным, но для себя я давно уяснила причину.

Я была не вправе пренебрегать шансом, который подарила мне судьба, ведь я постучалась в дверь — и мне открыли. Теперь я просто обязана была войти. В случае неудачи в программе я не стала бы упорствовать, и спокойно отказавшись от любых своих желаний, полностью растворилась бы в Марке, окончательно и бесповоротно. Но жизнь распорядилась по-другому, указав мне на дорогу вдали от дома, и я боялась ослушаться и пренебречь этим знаком. Боялась навлечь этим легкомысленным отказом беду не только на себя, а прежде всего на нас, на него. Потому что чрезмерная щедрость Фортуны всегда имеет обратную сторону. Богиня удачи обидчива — когда пренебрегают ее дарами, она начинает мстить. И месть ее зачастую превосходит первоначальную доброту.

Поэтому меня восхищала и одновременно ужасала безумная и слепая настойчивость Марка, с которой он пытался грести против течения, не отпуская меня на выбранную дорогу, препятствуя тому, что обязательно должно было случиться.

Я понимала, что покинув дом Казариных, бесповоротно закрою важнейший и прекраснейший этап в собственной жизни, выйду в совершенно иную реальность. Сознательно не стремясь к такому варианту развития событий, я, тем не менее, сделала главный выбор, просто ввязавшись в авантюру с программой.

Теперь мне предстояло нести ответственность за действия свои.

На фоне всех этих переживаний самые важные для каждого подростка события — окончание школы и выпускной бал — оставили в моей памяти довольно блеклые воспоминания. Была торжественная линейка и последний звонок, на котором я не могла думать ни о чем, кроме того, как неумолимо тикают стрелки, отсчитывающие время, оставшееся нам с Марком под одной крышей. Были экзамены, которые мы сдали легко и без особых переживаний, волнуясь о другом: как скоро нам предстоит засыпать и просыпаться не вместе. Был выпускной, на котором прослезились все — и школьники, и учителя, произносились красивые речи о новой жизни, но мы не слушали никого. После непременных торжеств и вручения аттестатов, дождавшись момента, когда веселье вошло в неконтролируемое русло, мы сбежали из актового зала. Марк стянул в дежурке ключи от кабинета, в котором мы учились до четвертого класса, и остаток ночи мы просидели за нашей первой партой, вспоминая то самое первое сентября и маленькую черно-желтую конфету, с которой началось наше знакомство.

А потом пришла пора вступительных экзаменов — и я отправилась с Марком в Одессу, чтобы быть рядом в эти важные и тяжелые для него дни. Мои дела в университете были давно улажены: вместе с Виктором Игоревичем я еще в конце весны съездила в столицу и подписала все необходимые документы. Марк тогда категорически отказался составить нам компанию и полюбоваться на красоты Киева. Я начинала подозревать, что он ненавидит этот древний город на берегах Днепра, ненавидит как соперника, люто и яростно — со всеми его золотыми куполами, зелеными холмами и цветущими каштанами.

Первое время нашего пребывания в новом городе Марк будто забыл о том, что ему предстоит пережить в ближайшем будущем. Вместо того чтобы использовать каждую секунду для учебы, он, не желая слышать мои возражения, тянул меня гулять на набережную, в живописные приморские парки и бульвары, в старинные самобытные дворики, пропахшие морем и романтикой приключений. Я прекрасно понимала, что все это он использовал, как последний аргумент, пытаясь показать, что я теряю и насколько лучше здесь, на юге, чем в промозглом северном Киеве.

Виктор Игоревич и Валентина Михайловна были с нами только первую неделю, во время сдачи документов в приемную комиссию, пока не успели пресытиться отдыхом, обойдя все более-менее приличные и дорогие рестораны-магазины. Оставаться на месяц экзаменов, продолжая жить в тесных условиях комфортабельной, но всего лишь трехкомнатной квартиры, Валенька не захотела, да и дела звали Виктора Игоревича назад в родные пенаты. Так что, спросив ради приличия моего согласия вернуться с ними в дом родной и оставить "этого дундука" наедине с его учебниками и кодексами, и получив, естественно, отказ, счастливые супруги упорхнули обратно в семейное гнездышко.

Виктор Игоревич, к тому времени немного смирившийся с профессиональным выбором Марка, тем не менее, продолжал питать надежды на то, что вредный отпрыск провалит экзамены и останется не у дел, в то время как все его однокашники будут устроены по жизни. Поэтому "договариваться" насчет сына он ни с кем не стал, нарушая все родительские традиции того времени.

Шел 1997-й год, время расцвета взяточничества в образовательной системе. Официально высшее образование оставалось все еще бесплатным (контракты были разрешены только на минимальный процент от всех учебных мест), но конкурс на бюджетное обучение взметнулся до сумасшедших показателей — до тридцати-сорока человек на место.

По факту же бесплатного обучения не было давно. Платили за все, только тайно. Платили за хорошие выпускные аттестаты в школе, за хорошую оценку на одном экзамене, за высокие баллы на всех вступительных экзаменах оптом. Заботливые родители исхитрялись в нереально-карикатурных способах дачи взяток. Их совали в самых экзотических местах: обмен чемоданчиками с деньгами в лучших традициях мафиозных фильмов происходил при "случайных" встречах в лифтах, укромных уголках безлюдных парков, особо изобретательные умудрялись решать дела даже в университетских туалетах. Влиятельных профессоров подкарауливали в их же дворах во время копания в собственных машинах: знающему папаше нужно было всего лишь залезть к нужному человеку "под капот" и всучить ему увесистый пакет под надежным прикрытием невольного сообщника противозаконного действия, развороченного для ремонта автомобиля

Все это было бы чрезвычайно весело, если бы не одна особенность всего происходящего — поступить без связей и денег в любое высшее учебное заведение, будь то столичный ВУЗ или институт в небольшом городке, стало практически невозможно.

Тем большей счастливицей все считали меня, прошедшую вне конкурса, и безумцем — Марка, которого не испугала родительская угроза ни копейкой не помочь на вступительных экзаменах. Ему предстояло биться за место в университете в прямом и переносном смыслах этого слова, но, казалось, подобная перспектива его ни капли не смущала.

А потом началась самая настоящая эпопея. Естественно, Марка завалили на первом же экзамене, поставив такой бал, с которым дальнейшее участие в конкурсе становилось просто бессмысленным. Он, готовый к подобному повороту событий, только мрачно усмехнулся, и сразу же включился в борьбу, приводя в исполнение все пункты заранее заготовленного плана.

Для начала Марк добился права просмотреть свою работу у приемной комиссии, по ходу встречи размазав по стене незадачливого лаборанта, пытавшегося внушить ему, что дела плохи, материала он не знает, и лучше собирать вещички и катить домой подобру-поздорову. Дальше состоялось заседание апелляционной комиссии, во время которого все ее члены обеспокоенно ерзали на своих местах — знания у зарвавшегося сопляка оказались хорошие, и настроен он был более чем решительно. На логические уловки отвечал еще более хитрыми выпадами, давления авторитетом не боялся, на повышение голоса и стук кулаками по столу со стороны уважаемых профессоров реагировал взглядом, полным ледяного спокойствия. Похоже, место в ВУЗе ему таки светило — но куда же его было брать, если все куплено заранее, еще на полгода вперед?

Поэтому на апелляциях (а их наглый абитуриент добивался по нескольку раз) его валили отчаянно, едва ли не с личной ненавистью. Но, сами того не подозревая, профессора лишь помогали своему невольному оппоненту. Стрессовая ситуация шла Марку только на пользу. Казалось, он был рожден для борьбы — условия прессинга и давления со стороны, которые негативно действовали на большинство людей, его только мобилизовали. В таком чрезвычайном режиме мозг его функционировал на грани своих возможностей, а мышление превратилось в остро заточенный клинок, которым он разбивал аргументы своих противников так же, как сталь рассекает препятствие — быстро, наверняка и, казалось бы, без особых усилий.

Естественно, это впечатление было обманчиво: после таких битв он возвращался в наше временное жилище совершенно опустошенный, иногда не в состоянии сказать ни слова, до такой степени команда из пятерых, агрессивно настроенных преподавателей, пыталась выжать из неудобного мальчишки все соки жизни.

Мне было больно смотреть на это, и в то же время я восхищалась его непоколебимой стойкостью. Всего лишь в семнадцать лет Марк выдерживал то, что не каждый взрослый человек был способен вынести.

— Ничего, ничего. Все пройдет. Все скоро закончится, — говорила я, перебирая ему волосы, в то время, как он, положив голову мне на колени, лежал на диване, просто глядя в потолок, не в силах даже выругаться как следует.

И все действительно скоро закончилось, правда, чуть более феерично, чем полагалось. После финальной апелляции, самый важный из профессоров попрощался с чрезмерно настойчивым абитуриентом словами: "Было приятно с вами подискутировать, но все же, ждем вас в следующем году". Марк понял, что терять ему больше нечего и привел в исполнение последний, запасной пункт своего плана.

Подкараулив главу приемной комиссии идиллическим июльским вечером во время прогулки под липами, он без слов затащил его в чрезмерно историческую и не менее темную арку. Прижав к стене так, что старичок с трудом мог дышать, Марк в красноречивейших выражениях доложил, что останавливаться он не намерен, и будет опротестовывать несправедливое решение в столице, в министерстве образования, если надо и до самого министра дойдет. А если этого будет недостаточно — то и до президента. И он вернется из "чертовой столицы" студентом этого "чертового института", а мягкое кресло "чертового взяточника" скоро опустеет, потому что кое-кто зажрался и в ус не дует.

— Так что решайте. Думайте. Время еще есть. Я вас предупредил — и чтобы потом никаких обид, — подвел он итог разъяснительной беседы, глядя на трясущиеся губы предприимчивого профессора.

Этот абсолютно негуманный шаг возымел свои позитивные последствия. Неизвестно, что сыграло главную роль, то ли непреклонность подростка, который, несмотря на юные лета продемонстрировал впечатляющее упорство, то ли наведенные о нем справки (неожиданно оказалось, что отец наглого хама ого-го какая шишка у себя в области, не взять на курс ребенка такого человека было рискованно)

Так или иначе, когда в августе на главном стенде вывесили списки студентов-первокурсников, Марк Казарин был среди поступивших. Еле протолкавшись сквозь толпу абитуриентов, я увидела это имя сразу же. Казалось, оно горело издалека — огромными сверкающими буквами.

Мы до смешного по-разному восприняли этот факт. Я, жившая последние недели в жутком напряжении и наблюдавшая за тем, как Марк в одиночку противостоит целой системе, не выдержала и разревелась. Он же воспринял свою победу спокойно, как само собой разумеющееся, и все пытался привести меня в порядок, утирая слезы и бегая за водой, чтобы вылечить от нервной икотки.

Итак, жизнь сказала свое последнее веское слово. Шахматные фигуры были расставлены на доске, теперь нам предстояло всего лишь подчиниться ей и играть по новым правилам.

Глава 11. Конец

Мы вернулись домой в блеске победы и уже оба — в статусе студентов. Виктор Игоревич оттаял сердцем и со словами: "Ну, ты мужик, наслышан, наслышан!" прижал Марка к груди на несколько коротких секунд. И даже далекая от материнской любви Валентина Михайловна смотрела на повзрослевшего сына со смешанным чувством недоверия и восхищения.

— Ты знаешь, мне немного стыдно за то, как я обращалась с Марком в детстве, — разоткровенничалась она во время вечерних посиделок на кофейном балкончике нашего дома. — Мне кажется, он ничего не забыл и при случае отомстит. Я понимаю, Алеша, я была нетерпимой. Но подумай, как его можно любить? Такого колючего. Такого неприступного. Мне кажется, он и сам не способен на любовь. Мне кажется… — таинственным голосом добавила Валентина Михайловна, — в груди у него не сердце, а ледышка.

Если бы она знала, насколько далеки от реальности были эти слова. Когда отсчет времени, отведенного нам вместе, пошел на недели, наши чувство стали совершенно неконтролируемы и похожи на любовную горячку. Марк понимал, что я ускользаю от него, а я будто бы предчувствовала, как скоро и как сильно мне будет его не хватать. Мы не отходили, не отлипали друг от друга ни на минуту, ни на долю секунды. Нам было плевать на бдительность, на чувства родителей, которые могли бы обнаружить, что их дражайшие дети никогда не были друг другу братом и сестрой, на мнение знакомых и соседей, которые бы сочли наши чувства чем-то нечистоплотным, вроде фиктивного инцеста.

Нам было действительно все равно. Конец августа, как палач с огромной секирой, неумолимо приближался. Дни отъезда были назначены: мой поезд на север отходил двадцать восьмого числа, поезд Марка на юг — двадцать девятого.

Перед самым отъездом Марк внезапно начал мне угрожать. От яростных выражений своей любви он перешел едва ли не к ненависти. Он заявил, что перестанет со мной общаться, вышвырнет из своей жизни, забудет, как меня зовут и перечеркнет все наше прошлое, если я только сяду на киевский поезд, в ту же самую секунду. Правда, подкреплял свои слова он такими горячими поцелуями и крепкими объятиями, что я просто отказывалась в это верить. Я была уверена — он не сможет.

Когда типично летняя жара сменилась на освежающую прохладу последних дней августа, понимать, что происходит, перестали мы оба. В атмосфере какого-то ненатурального спокойствия были собраны наши вещи. Казалось, что свою жизнь мы наблюдаем со стороны, будто бы подглядываем к незнакомым людям в окна. Это было очень странно: такие огромные перемены происходили как-то упорядоченно, буднично и рутинно, не оставляя в сердце ощущения важности момента.

И только в день отъезда понимание ситуации свалилось на меня, подобно тяжелому камню, напрочь оглушив и выбив из колеи. Я внезапно четко осознала, что прекращаю делить с Марком объективную реальность. Уже завтра я буду ложиться спать в другую, не нашу с ним постель, видеть за окном дома и деревья, которые не сможет видеть он, дышать не одним с ним воздухом, слышать шум машин и пение птиц, недоступные ему в ту же самую секунду. В то время как он будет жить своей собственной, недостижимой жизнью — в своем, отдельном от меня мире.

И никакими письмами, никакими звонками не заменишь это ощущение полного единства, которое все еще было у нас — но длиться ему осталось недолго. Все лишь через четыре часа мой поезд тронется с вокзала и ниточка порвется. Окончательно.

— Что я наделала… Что же я наделала… — шептала я, прижимая к вискам дрожащие руки и глядя перед собой пустыми глазами, глазами растоптанной куклы, заигравшейся в недетские игры и пострадавшей от собственной самонадеянности.

Марк нашел меня сидящей на полу ванной комнаты, в состоянии полного отупения. Одного взгляда ему хватило, чтобы понять, что я очень сильно не в порядке. Пребывая с самого утра в состоянии крайней подавленности, он будто бы забыл на несколько минут о том, что чувствует сам, стараясь вдохнуть в меня жизнь и способность ощущать. Он говорил со мной, звал по имени, тряс за плечи, согревал руки своим дыханием, целовал губы, щеки, лоб.

Постепенно я оттаяла. Как несколько часов назад будущее предстало передо мной исключительно в мрачных тонах, так сейчас дальнейшая жизнь вдруг заиграла яркими красками. Да не могут же такие чувства, как у нас исчезнуть просто потому, что мы станем реже видеться! Это всего лишь несколько лет! Что такое несколько лет в сравнении с веками и эпохами? Даже в сравнении с короткой человеческой жизнью — ничто!

Марк меня любит. Его сердце принадлежит мне, а мое — ему. Сейчас, глядя в его глаза и чувствуя тепло его рук, я понимала как никогда ясно — нам не стоит бояться расставаний. Невозможно потерять того, кто изначально является частью тебя. Умиротворение и спокойствие, нахлынувшие на меня после приступа отчаяния, подействовали как обезболивающее. Ощущение правильно сделанного выбора поселилось внутри и не оставляло больше никогда.

Я поняла и приняла то, что по-другому быть не могло.

Оставшееся до отъезда время мы провели, конечно же, вместе. Мы любили друг друга — нежно, не спеша, навсегда. Даже когда в закрытую дверь моей комнаты начал стучаться Виктор Игоревич со словами: "Эй, лоботрясы, выходите! Что вы там застряли? Чем вы там вообще заняты!", мы едва ли слышали его. Мир мог разрушиться до основания — нам было бы все равно. Пытаясь запомнить друг друга глазами и кожей, впитать все ощущения, которые пока что делились на двоих, мы прощались на очень долгое время. И все на свете неотложные планы могли подождать.

Не было ни времени, ни желания думать о том, как мы выглядим, когда все-таки пришлось спускаться вниз. Виктор Игоревич взорвался вопросами и возмущениями. Он и Валентина Михайловна давно ожидали нас рядом с машиной. Водитель взял выходной, поэтому за руль садился лично глава семьи, и он очень злился по этому поводу. Пока мы были заняты "черте чем", он сам погрузил в багажник мои вещи, и этот простой и обыденный труд явно не подействовал на него успокаивающе. Валентина Михайловна давала мне последние напутствия на дорогу, несмотря на то, что она тоже ехала с нами на вокзал. Бурно прощаться на глазах у всего перрона она считала неприличным.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍А вот Марк с нами не ехал. Он твердо заявил об этом еще несколько недель назад, и было бы глупо надеяться на то, что он изменит свое решение.

Мы вчетвером стояли во дворе нашего дома, и каждая секунда тянулась вечность. Казалось, даже Земля замедлила вращение, все живое замерло, и единственное, что я могла сейчас видеть — это глаза Марка, горящие огнем отчаяния и слышать громкий стук нашего с ним общего сердца.

Внезапно я вспомнила, что ровно год назад в это самое время тоже садилась в машину. Я была растеряна, но не так, как сейчас. И автомобиль моей подруги по лагерю вез меня к Марку, а не от него. В тот день я впервые почувствовала себя самостоятельной, взрослой, способной принимать решения и преодолевать препятствия. В тот вечер мы жутко поссорились с Марком. В ту ночь мы окончательно с ним помирились.

Слезы выступили у меня на глазах. Я попыталась представить, что буду делать в этот же день, но уже в следующем году — и не смогла. Быть взрослой оказалось слишком сложно, слишком непредсказуемо.

— Ну что, Лешка, прощайся с братом! — нетерпеливо барабаня пальцами по открытой дверце машины, поторопил меня Виктор Игоревич.

Вот так вот. "Прощайся с братом". Буднично, просто и страшно.

Наверху мы уже попрощались друг с другом, честно и без притворства. Теперь нам предстояло сыграть последний спектакль для родителей.

Я церемонно подала Марку руку:

— Ну что, Марк… Пока. Не скучай без меня.

Он кивнул, сглатывая комок в горле.

— Я буду звонить…

Опять кивок с его стороны.

— И… напиши мне… ну… в Киев… — мой голос начал предательски дрожать, и я запнулась, понимая, не могу больше играть, просто не могу. А Марк смотрел на меня взглядом, исполненным боли, и я сердцем чувствовала его призыв: "Не уходи!".

— Так, дети, все, — вмешалась Валентина Михайловна. — Алеша, садись в машину, иначе мы опоздаем. Марк, запрешь за нами ворота.

Действительно все. Я развернулась и пошла к машине, считая каждый шаг, который давался очень тяжело. Воздух будто бы сгустился вокруг меня, двигаться приходилось как в воде, преодолевая плотное препятствие. Я больше не могла ничего видеть, настоящее перестало существовать. И пока моя физическая оболочка медленно брела к автомобилю, душа вдруг попала в воронку времени, и ее понесло назад.

За полминуты я вновь пережила выпускной, прошлое лето с его приключениями, период взросления, когда мы учились жить по новым правилам, а потом — нырнула в детство с его беззаботностью и уверенностью в том, что в мире все просто и легко. Мы снова были с Марком на море, сидели в нашем номере на огромной кровати и рассказывали друг другу страшные истории, а после — бежали к пляжу наперегонки. Дальше я переместилась в то время, когда только начала жить у Казариных — пара ярких вспышек воспоминаний — и вот я еще младше, мерзну у ворот приюта с термосом горячего чая в руках, мы с Марком никак не можем разойтись по домам. И, в конце концов, я в бантах и белом фартуке стою перед огромной белой дверью классной комнаты, куда мне предстоит войти впервые, навстречу солнечному свету и самому важному человеку в моей жизни.

Опять я видела настороженные, чужие лица одноклассников, и никто из целого коллектива не хотел принимать меня к себе, в слезах я садилась "на галерку", и жгучие капельки-кляксы капали на парту. И снова передо мной появлялось сладкое утешение, небольшая шоколадная конфета, и я слышала сердитый, немного хрипловатый мальчишеский голос:

— Ну, вот еще. Вздумала реветь из-за дураков.

Мир вокруг вдруг вспыхнул ярким светом, и я больше ничего не могла видеть, кроме глаз, похожих на бездну — огромных, черных, невероятно глубоких, в которых можно было раствориться и утонуть навсегда.

Я обернулась. Эти же глаза смотрели на меня из сегодняшнего дня, так же обжигая. В их глубине читалось столько боли, столько невыносимой тоски, что остатки самообладания вконец изменили мне. Я резко развернулась у самых дверей автомобиля и побежала назад к Марку, стоявшему у ворот. Забыв о том, что все смотрят на нас — чета Казариных поблизости и вся улица соседей из окон — мы налетели друг на друга подобно Сцилле и Харибде, двум скалам-противникам из древнегреческой легенды. Я прыгнула в объятия Марка, движимая лишь одним желанием — еще раз покрепче обнять его, он подхватил меня на руки, закружил и осыпал совершенно недружескими и неродственными поцелуями.

Земля, остановившаяся несколько минут назад, ускорила свое вращение до совершенной карусели, в ушах у меня гудело и звенело, я не видела, не слышала ничего, кроме голоса Марка, повторявшего:

— Останься! Останься сейчас! Еще не поздно — не уезжай!

Наши сердца рвались навстречу, желая вновь слиться в одно целое, кровь стучала в висках, оглушая до полуобморочного состояния, мироздание угрожающе шаталось, рискуя не выдержать и обрушиться.

Но оно выстояло. И пришлось вновь брать в расчет его заявки.

Я уезжаю сейчас. Марк уезжает завтра.

Мы смотрели друг на друга немного заторможено, будто после резкого пробуждения. Марк медленно разжал руки, опуская меня на землю. Я тоже молча расцепила объятия с четким пониманием, что именно сейчас, в эту секунду обязана идти к машине, и ехать на вокзал. Игры и противостояния кончились. Начиналась настоящая взрослая жизнь.

— Все будет хорошо… — пытаясь улыбнуться, прошептала я.

Марк ничего не ответил, лишь резко отвернулся, пытаясь скрыть лицо от Валентины Михайловны и Виктора Игоревича, застывших на своих местах в нелепых позах.

Я спокойно прошла мимо них и нырнула, наконец, в салон автомобиля.

— Садитесь. Нам пора! — поторопила я супругов, которые будто потеряли связь с реальностью и находились в состоянии аффекта. Приблизительно в таком же безмолвном ужасе, подозревала я, пребывает сейчас и добрая половина наших соседей. Ну, ничего. Им будет о чем поговорить после нашего с Марком отъезда.

— О Господи… Я сплю. И мне снится кошмар… — простонала Валентина Михайловна, падая на переднее сиденье рядом с мужем.

— Ничего, Валенька, ничего, — как-то вяло и автоматически повторял Виктор Игоревич, нажимая на педаль сцепления. Машина медленно тронулась с места.

Мне было все равно, что они сейчас чувствуют. Рано или поздно все и так бы узнали. В конце концов, это их, не наша проблема — кто что о нас подумает и как долго будут судачить на эту тему.

— Лешка. Вот скажи — за что ты так со мной? — внезапно донесся до моих ушей голос Виктора Игоревича. — Я же все для тебя делал. Я вытащил тебя из того клоповника, в котором ты росла. Ввел в семью. Устроил жизнь. А ты? За все это мне сказала вот такое «спасибо»? Совратила моего единственного, пусть психованного, но уж какого есть, сына?

Все происходящее было кошмарно. Я закрыла лицо руками не в силах видеть его глаза, полные сочувствия к себе, обманутому. Я пыталась закрыть руками и уши во избежание дальнейших расспросов, но не успела этого сделать, как до меня донесся вопль моего опекуна:

— Это еще что за… Ох, твою ж мать! А ну, быстро пригнитесь! Пригнитесь все!

Проследив за его испуганным взглядом, я тоже обернулась и увидела, что за нами дороге несется Марк, на ходу утирая с лица пыль, пот и слезы. То, что сердце мое в тот же миг не разорвалось, можно было посчитать настоящим чудом.

Изначально я не поняла, почему так испуган был Виктор Игоревич. Но через несколько секунд, когда расстояние между машиной и Марком стало непреклонно увеличиваться, я увидела в его руке огромный камень, и тут же поняла, что он собирается сейчас сделать.

Это было совершенно нелогично, грубо и жестоко — но в этом был весь он. Весь Марк. Он не умел проигрывать и даже сейчас хотел оставить за собой последнее слово.

Виктор Игоревич попытался сделать вираж по дороге, чтобы камень не попал в авто, но его сын даже на пределе отчаяния был предельно точен. Слегка притормозив на долю секунды, он швырнул нам вслед огромный булыжник и яростно выругался.

Уже соскальзывая с сиденья, я услышала звон разбитого заднего стекла, и последний подарок от Марка влетел в салон автомобиля, стукнувшись о водительское кресло, чудом не разбив голову Виктору Игоревичу.

Валентина Михайловна потрясенно визжала. Виктор Игоревич нервно и испуганно ругался, угрожая вернуться домой иоторвать сыну голову. Однако все, и прежде всего он сам понимали, что никогда этого не будет. Видимость родительского контроля над Марком разлетелась на осколки вместе с автомобильным стеклом.

Это был настоящий день правды и голых истин. И поэтому пережили мы его очень тяжело.

— Что за дети! Идиоты! Оба! Вот что ты сейчас делаешь? Что! Ты сейчас делаешь?! — гневно орал глава семьи, глядя, как нежно я глажу камень, брошенный Марком, как прижимаю его к губам и умываю слезами, сдерживать которые больше не могла.

— Такова ваша благодарность… — злобно прошипел Казарин-старший, выгружая на перрон мои чемоданы. Валентина Михайловна вообще осталась в салоне и не желала со мной больше разговаривать.

— Знаешь что, Алеша. Вот что я тебе скажу. Езжай-ка ты в свой Киев подобру-поздорову. Выбрось из головы Марка. Он больной психопат — ты видела. Никогда не думал, что скажу такое о своей семье, но лучше бы… Лучше бы у меня вообще детей не было.

Виктор Игоревич тяжело вздохнул и продолжил:

— Тебе в следующем году восемнадцать — и я теряю над тобой право опеки. Поэтому — хорошо, что вы разъезжаетесь. Я всегда считал, что этот ваш тесный контакт… Он какой-то ненормальный. Так что, давай, вперед, в новую жизнь. Учись жить как все. Забудь о том, что было. Общайся с новыми, нормальными людьми. Ясно тебе?

Я смотрела на него пустыми глазами. Он не мог понять. Никто бы не понял. Но какое мне до этого дело? Я очень переживала о Марке: что он сейчас делает, не натворил ли еще больших глупостей?

— Ну… давай, девочка. Иди. Иди уже! — прикрикнул на меня Виктор Игоревич, погрузив в тамбур мои вещи и снабдив проводника инструкциями, на какой полке их разместить.

Я вяло кивнула ему напоследок и молча вскочила на ступеньку.

Сидя в своем купе, я смотрела в окно на Виктора Игоревича, пытающегося на прощание помахать мне рукой, наблюдала за тем, как двинулись с места дома и деревья, как они начали проплывать мимо, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее.

Я закрыла глаза, прислушиваясь к тихому перестуку колес. Передо мной на столике лежал камень, отчаянно брошенный мне вслед Марком Казариным — самым искренним, самым лучшим, самым любимым и невыносимым человеком на планете. Рассеянно поглаживая шершавую поверхность руками, я все еще пыталась впитать следы его недавнего прикосновения.

Все следующие пять лет, в течение которых мы не видели друг друга, я так не смогла выбросить этот камень, и хранила его сначала под подушкой, а потом в ящике письменного стола, вызывая этим странные догадки и подозрения.

Но все это было потом. В моей новой, другой, автономной жизни.

Без Марка.

Часть 2

Глава 1. Студенчество

В сущности, она была не такой уж невыносимой, жизнь без Марка. И даже в меру приемлемой. Настолько, насколько может быть приемлемой жизнь человека, запретившего себе вспоминать и сравнивать ущербно-осколочное настоящее с тем неповторимым миром на двоих, от которого пришлось добровольно отказаться.

Что сделано, то сделано. Как и во время пребывания в летнем лагере, я поняла — нужно просто принять новые правила и работать, не обращая внимания на звенящую пустоту в сердце. И поменьше думать о будущем. Ни будущего, ни прошлого пока не существовало для меня.

Был лишь сегодняшний день, который стоило пережить для того, чтобы на смену ему пришел еще один такой же, и еще один, и еще. Реальность превратилась в череду барьеров, которые я медленно преодолевала с чувством странного автоматизма, охватившего меня со дня отъезда из семьи Казариных.

Неудивительно, что вхождение в студенческую жизнь, такое волнительное и радостное для каждого новобранца, почти не отпечаталось у меня в памяти. Поселение в общежитии прошло более чем буднично. Я просто зашла, оставила свои вещи, и пролежала до утра с открытыми глазами в чужой и неудобной кровати, которой теперь предстояло стать моей.

Но, как только под подушку перекочевал мой тайный камень, засыпать стало гораздо легче. Всякий раз перед тем, как провалиться в тяжелое забытье без радости сновидений, я поглаживала пальцами его шершавую поверхность, и он действовал на меня успокаивающе. С его помощью на следующее утро я хотя бы могла открыть глаза и встать с постели, что само по себе было небольшим подвигом. Ни о какой бодрости или легкости в начале нового дня не могло быть и речи. Вечная усталость ни на секунду не покидала меня и волочилась следом тяжелой невидимой гирей, путая ноги и заставляя плечи сутулиться.

А я училась жить — пустой и серой оболочкой. Без души.

Именно так — как скучнейшее существо, серое и никчемное, меня восприняли новые знакомые в студенческом окружении. Абсолютно все, от девочек-соседок по комнате до однокурсников и преподавателей. Их удивление с примесью разочарования объяснялось еще и тем, что моего появления в университете ожидали — всем было интересно увидеть человека, которого не просто приняли без конкурса, но еще и денег приплатили.

Среди первокурсников гуляла достаточно противоречивая информация о моем прошлом: одни утверждали, что я круглая сирота, выбившаяся в люди исключительно собственными силами. Другие — что я из очень обеспеченной семьи, и никогда ни в чем не знала отказа. Всем не терпелось выяснить правду непосредственно из первых уст, но я, равнодушная к всему на свете, лишь отвечала: "Думайте, как вам больше нравится", чем только подогревала подозрения.

После первого месяца моего более чем заурядного поведения народ дружно решил, что все как обычно, и эти "честные" конкурсы — одно вранье. В том, что выигрыш в программе был куплен мне могущественным папашей-чиновником, никто больше не сомневался. Двое бывших коллег по лагерю, также попавших на курс и получивших льготу при поступлении, теперь демонстрировали оскорбленное достоинство и при моем появлении начинали театрально шептаться: "Вот бы и нашим родителям столько денег!"

Я не спешила опровергать эту версию. Мне действительно было все равно, и я не стремилась понравиться новым "друзьям". Зато за ними было интересно наблюдать, как за разноцветными рыбками в аквариуме, когда делать было нечего и мозг хотелось чем-нибудь занять.

Если бы я могла полноценно удивляться, то, наверное, поразилась, насколько мои недавние представления о новом коллективе оказались далеки от правды. Еще год назад я мечтала об обществе смелых, свободомыслящих людей, творческих и дерзких, а на деле — будто бы попала в свой прежний класс. Только масштаб происходящего был посолиднее.

Да, на потоке нас было не двадцать, а около двухсот человек. И посещали мы не уроки, а семинары и лекции, но все знакомые герои были тут как тут. Привычные отличники-зубрилы всегда садились в первых рядах амфитеатра и с фанатичной готовностью конспектировали каждое слово преподавателя, даже если тот, прерывая лекцию, начинал свободно обращаться со студентами.

На галерке, где обосновались хулиганы и разгильдяи, было шумно и весело. Часто оттуда раздавались сдавленный смех и даже чавканье: потенциальные двоечники поедали собственные завтраки и обеды, запивая их газировкой, а самые отчаянные — пивом или портвейном, ни капли не стесняясь того, что находятся в аудитории.

Основная студенческая масса, затесавшаяся между этими двумя крайностями — прогульщиками и ботанами — казалась более пестрой, но, все же, не представляла собой ничего нового. Здесь были свои негласные предводители, типа Гошки Авдеенко, а также их вечные приятели, любившие пускать пыль в глаза и важничать перед девчонками. Были признанные королевы, привыкшие решать все проблемы одним взмахом невообразимо-длинных ресниц и блестящих русалочьих волос. На пятки красавицам традиционно наступали подружки-конкурентки, мечтавшие отбить самых перспективных женихов. Были и серые мышки, юркие и проворные, осознающие превосходство королев и ведущие борьбу за внимание своими, проверенными методами — активностью, старательностью и чрезмерным рвением услужить-понять-посочувствовать.

По представительнице каждого из кланов я получила и в соседки по комнате.

Очень серьезная и сознательная Соломия Радчук, озабоченная глобальными проблемами держалась, как и я — особняком. На лице ее, несмотря на юный возраст, уже лежала печать скорби за судьбу мира, родного государства и демократического общества в целом. Никто никогда не видел Соломию сидящей без дела. Сразу же по прибытии в столицу она подалась в ряды ультра-правой молодежной организации и все свободное от зубрежки время проводила за рисованием политических плакатов. Все они начинались со слов "Доколе?!" или "Позор!", естественно, кого-то или что-то изобличали и занимали слишком много места в нашей тесной комнатушке, вызывая всплески возмущения со стороны других обитательниц.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Больше всех ненавидела подобные проявления гражданской сознательности Анечка Полонская, в системе координат которой Соломия занимала промежуточное место между ковриком и дверной ручкой. Полная противоположность нашей патриотке, Анечка презирала скучное морализаторство и занудное разглагольствование. По ее твердому убеждению, жизнь должна была походить на нескончаемую череду вечеринок и праздников, в лучах которых она могла бы блистать, великодушно принимая обожание многочисленных воздыхателей.

За первые несколько недель учебы от одного взгляда ее миндалевидных, васильково-синих глаз успели потерять голову многие перво- второ- и даже третьекурсники. Все они были рады услужить и помочь, в том числе материально. Анечка вовсю пользовалась их щедротами, мастерски ранжируя поклонников по принципу полезности. Только благодаря ее стараниям на столе у нас всегда были хороший чай, масло, и свежие фрукты. А от многочисленных шоколадок и коробок конфет ломились полки даже наших тумбочек — в ее уголок эти сладкие подарки уже не помещались, а жадной звезда потока никогда не была. Она всегда знала, что завтра все равно получит что-нибудь новенькое, да еще лучше прежнего.

Соломию от Анечкиного пустопорожнего прожигания жизни колотило и трясло. Пару раз она пыталась провести с ней спасительно-феминистические разговоры на тему "Как отринуть мужское рабство с их унизительными подарками". Звезда потока реагировала на подобные беседы звонким смехом, пихала в открытый рот оппонентки очередную конфетку и советовала привести в порядок ногти. Или завести любовника.

Потерпев полное фиаско в попытке вывести к свету еще одну заблудшую душу, Соломия повесила на Анечку ярлык легкомысленной бабочки, ослепшей от соблазнов большого города, категорически отказывалась угощаться ее деликатесами, называя наши вечерние посиделки за чаем с бутербродами пиром во время чумы. Анечку эта ситуация ни капли не беспокоила, любви и обожания ей и так хватало. Кроме того, под рукой всегда была подружка и преданная поклонница, Яся Яблуневская, которая занимала последнее, четвертое место в нашем скромном жилище.

Чем-то неуловимо напоминая свой идеал — великолепную Анечку, Яся, тем не менее, отличалась от сообразительной красотки. Да, она была почти так же миловидна и напоминала скорее куклу, а не человека — хрупкая, трогательная, с розовыми щечками и ясным взглядом, в котором время от времени если и читалась одинокая мысль, то очень странного, сюрреалистического толка.

Это она, умилительно хлопая ресницами и смущенно улыбаясь, поразила лектора рассказом о том, как Пабло Пикассо рисовал портрет Наполеона Бонапарта во время Великой Французской революции. Видавший виды преподаватель истории пошатнулся за кафедрой, а вся аудитория взорвалась громоподобным смехом. С тех пор к смелой студентке приклеилось прозвище Яся Пикассо, которое она носила с гордостью, ибо считала его гламурно-французским.

И, тем не менее, эта очаровательная "француженка" ухитрилась набрать на вступительных экзаменах сто девяносто баллов из двухсот возможных. Поговаривали, что ее заботливому папе, очередному поэту, известному в масштабах родного города, пришлось наваять и лично исполнить немало хвалебных од важным персонам, параллельно подтверждая искренность собственных намерений многозначительным шорохом купюр. И все для того, чтобы пристроить дочку в приличное заведение. Отец, знакомый со спецификой мышления Ясочки, давно не питал надежд на ее блестящее будущее в мире современной журналистики. Один из самых престижных ВУЗов страны был выбран с прицелом на круг общения девочки, в котором та смогла бы прекрасно адаптироваться и выбрать себе жениха побогаче. В этих способностях дочери Яблуневский-старший никогда не сомневался.

Курсу к третьему Яся должна была обручиться, а к четвертому — выскочить замуж. Но только обязательно за коренного киевлянина с причитающейся ему жилплощадью. Собственно, вся афера с поступлением была затеяна для того, чтобы дочь могла спрыгнуть с папочкиной творческой шеи и больше не отвлекать его от написания нетленных шедевров в стиле "калина-малина-процветай Украина".

О своих матримониальных планах Ясочка старалась не распространяться, так как боялась нарваться на насмешки Анечки, считавшей, что замуж за самого крутого жениха на потоке выскочит первой, конечно же, она. Не обращала Яся внимания и на очередную проповедь Соломии, называвшей брак добровольной формой рабства и сексистским пережитком патриархального общества. Продвигаться к исполнению заветной мечты она предпочитала втихомолку, но решительно.

У меня же со всей живописной троицей отношения сложились прохладные, если не сказать, натянутые. Нет, я не игнорировала их вечерние посиделки, разговоры об учебе, преподавателях, мальчиках (или манифестах-демонстрациях, которые заменяли неугомонной Соломии любовь и юношескую романтику). Не отказывалась помочь с выполнением непонятных заданий, никогда не пропускала очередь мыть посуду и даже всегда желала спокойной ночи и доброго утра. Но моя откровенная безучастность к происходящему, нежелание делиться подробностями недавнего прошлого, и тот самый автоматизм, ставший неотъемлемой частью новой жизни, подтолкнул соседок к мысли о том, что все мое дружелюбие гроша ломаного не стоит, а на самом деле я тихо презираю их компанию.

Так что, ко второму месяцу обучения я окончательно закрепилась в самой малочисленной, но и самой "непрестижной" категории студентов — фриков, достаточно странных личностей, к которым народ относился не то с опаской, не то с иронией.

Нас, таких нетипично-невменяемых, было человек пятнадцать на весь поток — худые и гремящие цепями металлисты, вечно распевающие песни на тему смерти, кладбищ и погребенных заживо; практикующая жрица вуду, ходившая на лекции с вплетенными в косы перьями птиц; несколько вечно хихикающих хипповых девочек в разноцветных одеждах; парень, с длинными черными волосами и разными по цвету глазами, косивший под готического вампира; девушка-атлетка с широкими плечами, похожая на мальчика, и тонкий, вызывающе-модельной внешности мальчик, похожий на девочку.

Собственно, последний представитель нашей «могучей кучки» мне даже нравился. На лекциях он сидел неподалеку, всего лишь рядом ниже, а вот на практических занятиях у нас не получалось пересекаться. Ярослав, как звали эту невесомую личность, учился в другой подгруппе. Наблюдать за ним было гораздо интереснее, чем за остальными, потому что он действительно умел возмущать и совершал свои эскапады эффектно, ярко и, как я подозревала, довольно продуманно.

Изначально он взорвал спокойствие целого потока, явившись на учебу в пиджаке, при бабочке и неожиданно шотландском килте, завершая образ грубыми армейскими ботинками на высокой шнуровке. Народ потерял покой и сон, пытаясь выяснить, какая же идеология скрывается за этим внешним видом, что именно пытается доказать Ярослав, игнорируя традиционные мужские брюки и как долго он собирается бегать на лекции в юбке, словно девочка-кокетка.

Яр собирался продолжать, да еще как. Меняя верхнюю часть облачения на футболки-жилетки-свитера, килт он так и оставил неизменным атрибутом собственного образа. В придачу ко всему, в теплые сентябрьские дни этот чудак любил являться в плотной вязаной шапке и закутанным в зимний шарф, а в октябрьские холода приходил в тонкой трикотажной майке, от одного взгляда на которую многих, и меня в том числе, пробирал мороз.

Из уст в уста по потоку ползли разнообразнейшие слухи о его персоне: некоторые говорили, что он — сектант, другие — что напрочь свихнувшийся ролевик, третьи — что просто пижон и выскочка, а четвертые начали называть его модником и светским тусовщиком, мол в прогрессивной среде вообще так принято сейчас, полнейший унисекс и экстравагантность.

На самом деле Яр не был ни тем, ни другим, ни третьим. В какой-то степени он сам затруднялся ответить на вопрос: что же это за человек такой, Ярослав Антоненко? Я поняла это уже после того, как познакомилась с ним поближе на одной из студенческих конференций, куда попала совершенно случайно.

До этого дня мое полное равнодушие распространялась и на самую интересную, закулисную часть студенческой жизни, которая начиналась после звонка с последней пары. За первые два месяца учебы я пропустила абсолютно все яркие мероприятия, проходившие в универе в свободное от занятий время.

Несмотря на то, что в основном нас учили заслуженные профессора-консерваторы, среди педагогов встречались и настоящие энтузиасты, любившие общаться со студентами в неформальном кругу. И недели не проходило, чтобы на доске для информации не появлялось объявление об очередном студенческом клубе, диспуте или дебатах-прениях на громкую тему. Первокурсники обычно воспринимали такие приглашения скептически, но быстро меняли точку зрения, наслушавшись отзывов старших товарищей: "Вот лопухи! Вы сразу сходите, а потом фыркать будете! Там же будет (здесь обычно называлось имя одного из культово-обожаемых преподавателей) Он вам все шаблоны порвет! Если живы после этого останетесь — тогда и поговорим!"

На следующий день народ взволнованно гудел, вспоминая недавние дискуссии и споры, тот тут, то там раздавались взрывы смеха, участники оживленно обсуждали происходящее накануне, иногда продолжая что-то горячо доказывать друг другу. Меня это даже удивляло: среди азартных спорщиков были не только традиционно сознательные соратники нашей Соломии, не пропустившей ни одного собрания, но и обычные разгильдяи-шалопаи, которым, видимо, так "порвало шаблоны", что они на какое-то время забывали о своих вечных шуточках и погоне за симпатичными девицами. Один раз у входа в корпус я заметила Анечку, увлеченно доказывающую свои новые убеждения такой же длинноногой и томновзглядой подруге:

— Нет, ты не права! Женщина — это же не только грудь-глаза-ноги! За рубежом сейчас, между прочим, новый тренд — успешная леди-босс, понимаешь, да? Я вот решила — все, подождет пока замужество! Я буду карьеру делать! Стану, знаешь кем? Светским репортером! Коммунистом! Тьфу ты, колонистом!

— Колумнистом? — вальяжно уточнила подруга, явно не чуждая светской жизни.

— Да! Вот именно — колумнистом! Хотя, на самом деле, не важно, как оно называется, не будь занудой! Главное ведь то, что ты делаешь! Жизнь, понимаешь, это постоянное движение! Это новые цели! Как нам вчера сказали — самое страшное, когда целлюлит не на заднице, а в мозгах! — и Анечка звонко рассмеялась.

— Что, так и сказали — на заднице? — недоверчиво протянула ее блондинистая копия. — Так у вас там и про целлюлит говорят? Про то, как с ним бороться?

— Да-да, и про целлюлит и про многое другое! Вот ты зря не пошла со мной! Там много мальчиков, между прочим, симпатичных было! А сам ведущий клуба… — Анечка восторженно закатила глаза под лоб, — В общем, дура ты, что отказалась! Ты шанс свою жизнь изменить, понимаешь, потеряла! Не то, что я!

Несмотря на немой шок, охвативший меня от Анечкиных слов, я поспешила смешаться с другими студентами, надежно скрывшими меня от ее цепкого взгляда. Становиться еще одним послушно кивающим, словно игрушечный болванчик, слушателем мне не хотелось, а на другой формат разговора наша звезда потока была совершенно неспособна.

И, вот, оказавшись, наконец, на одном из собраний, я никак не могла унять закономерного удивления: что же могло так поразить Анечку и даже пошатнуть ее мировоззрение? Изначально мероприятие, на которое я попала, перепутав очередь на регистрацию с очередью на запись в компьютерный класс, обещало быть крайне скучным. Судя по атмосфере происходящего, никакой ломки шаблонов в этот раз не предвиделось. С чувством странной иронии я подумала, что даже из всех возможных диспутов умудрилась выбрать самый занудный и скучный.

Можно было, конечно, встать и уйти, но посмотрев на толпу людей у входа, сквозь которую пришлось бы пробираться, я выбрала меньшее из зол. В конце концов, не все ли равно, где просиживать собственную жизнь — в библиотеке, в комнате, пытаясь отгородиться от навязчивой болтовни соседок, или здесь.

Поэтому, примостившись на один из стульев, я молча, принялась наблюдать за собравшимися.

Здесь были, в основном, студенты-первокурскники. Кучкуясь небольшими группками, они жались к стенам и тихо переговаривались между собой, поправляя прикрепленные к груди беджики с именами. Пару раз к нам заглянул преподаватель культурологии, непривычно взволнованный и раскрасневшийся, потом подтянулись и студенты старших курсов, чувствовавших себя намного раскованнее. Оставив на столе букет цветов и несколько бутылок воды, они сели на последние ряды и принялись громко комментировать происходящее.

В скором времени пожаловали сами гости собрания, очевидно, очень почетные — в аудитории сразу повисла напряженная тишина. Неожиданное явление декана и двух заслуженных профессоров вызвало закономерное и не очень приятное удивление. Уж кого-кого, но этих важных птиц на обычном студенческом диспуте никто не ожидал. Видимо, они пожаловали в качестве сопровождения главной гостьи — невысокой щупленькой дамы преклонных лет, в национальной вышиванке, демократических джинсах и крайне недобрым выражением на морщинистом лице. Впервые бросив взгляд на приглашенную, я решила, что именно так будет выглядеть годам к семидесяти наша Соломия, если ее мировоззрение, подобно Анечкиному, неожиданно не сменит вектор на прямо противоположный.

Щупленькая гостья, презрительно фыркнув на приготовленные для нее цветы, сразу же ринулась к трибуне и, оглядев аудиторию хищным взглядом блекло-голубых глаз, неожиданно заявила:

— Ну ш-ш-шьто… Сидьите? Сидьите-сидьите, ш-ш-шкуры продуажные!

Несмотря на кряхтящий голос с сильным английским акцентом, необычное приветствие возымело моментальный эффект — тишина, повисшая после этих слов, была гробовой. Молчали даже декан, его зам и заслуженные профессора, стыдливо потупив глаза в стол.

Пожилая дама, очень довольная подобной реакцией, недобро улыбалась, ожидая, когда слушатели оправятся, и, как только по рядам побежал первый удивленный шепоток, обличающе воздела руку и выразительно произнесла:

— Шипьит! Шипьит кучья навоз-з-зная!

Неизвестно, какая реакция могла последовать за этим еще более громким заявлением, если бы весь пафос момента не был разбит неожиданным происшествием. Дверь в аудиторию распахнулась и на пороге возник еще один запоздалый участник собрания — Ярослав Антоненко, одетый по случаю встречи в похожую вышиванку, в комплекте с шотландским килтом придававшей его образу крайнюю аутентичность.

Свирепая дамочка за кафедрой вперила в него взгляд, полный священного гнева, но Ярослав и не думал смущаться:

— Добрый день! Простите за опоздание! Надеюсь, я не так уж много пропустил! — жизнерадостно объявил он, искренне улыбаясь от того, с каким откровенно агрессивным выражением смотрит на него приглашенная гостья.

Не задерживаясь больше на пороге, он спокойно пересек помещение, протиснулся к ближайшему свободному месту и, приземлившись рядом со мной на пустой стул, улыбнулся точно так же, как и минуту назад:

— Ну что? Она еще про публичные расстрелы и головы на пиках ничего не рассказывала? Обожаю эту старушенцию. Не знаю, на каких таблетках она сидит, но несет такое, что мало не покажется! Сейчас сама увидишь. Меня, кстати, Ярослав зовут.

— Алексия, — кивнула я ему, понимая, что действительно рада знакомству.

Дальше все пошло ровно так, как и прогнозировал Ярослав. Пани Стася, как оказалось зовут гостью, продолжала выступать все более экспрессивно. За первые пять минут ее яростной речи мы успели узнать о себе много нелестного. Она вещала о нашем безрадостном и мрачном будущем, о том, какими никчемными, пассивными и аморфными мы выросли, и о том, как наши славные предки — козаки и сечевые стрельцы переворачиваются в гробах от стыда и позора за такую молодежь.

— Про гробы — это тоже мое любимое! — уточнил Ярослав, сохраняя на лице такое радостное выражение, будто бы неугомонная пани Стася чествовала лично его. В отличие от остальных участников диковинного собрания, ощущавших себя не в своей тарелке, он явно наслаждался происходящим.

— Ты же не знаешь ничего о ней, да? Станислава Касько. Эмигрировала ребенком во время второй мировой вместе с родителями. Радикальная националистка. Радикальнейшая. Живет в Чикаго. Вдова одного из финансовых столпов украинской диаспоры в США. Заведует каким-то благотворительным фондом во имя свободы и демократии, или что-то типа того. Отстегивает нашему универу хорошие суммы на идеологическую работу, чтобы из идиотов и тупиц растили сознательное поколение. Пока что результаты, как видишь, ее не радуют.

Тут мне пришлось прикрыть рот рукой, чтобы подавить тихий смешок.

— Посмотри на нашего декана. И на профессоров. Красные, как помидоры. Твои прогнозы: кого-то из них сейчас хватит удар? — Ярослав уставился на меня воспросительно-ироничным взглядом.

— Я… я не знаю. Не хотелось бы… — смутилась я.

— А мне бы хотелось. Представь, какое было бы зрелище! Они же ей слова поперек не скажут, до самого конца. Каким бы долбанутым ни был спонсор, он спонсор, а значит — всегда прав. Они же… — Яр пригнулся ко мне, снизив голос до полушепота. — Они же судьбу свою горькую сейчас проклинают. Что не смогли отвертеться, как их начальство. Проректор по воспитательной работе, говорят, даже специально больничный взял. А ректор внезапно уехал на какую-то очень важную конференцию. Можешь себе представить, вот эту бабулечку они все боятся больше, чем смерти с косой. Я серьезно тебе говорю! — весело блеснув глазами, добавил Ярослав.

Пани Стася за трибуной тем временем продолжала потрясать. От монолога она перешла к диалогу и теперь мучила несчастных студентов, заставляя их подниматься со своих мест и отвечать на ее гневные вопросы: почему они не хотят говорить по-украински, покупать украинскую одежду, читать украинские книги, смотреть украинские фильмы, чтить украинскую историю и ненавидеть врагов Украины всеми фибрами души. Милая беседа напоминала, скорее, допрос с пристрастием, не хватало только яркого света, бьющего в глаза. Впрочем, испытуемые и так были деморализованы до предела и, то дрожа, то заикаясь, пытались убедить негодующую гостью в том, что не все так плохо. И что они очень уважают историю и предков, и Родину, и лично пани Стасю, как ее героическую дочь, даром, что последние сорок лет у нее американское гражданство.

— Прьекратить врать! Прьекратить! — грозно стуча кулаком по трибуне, потребовала пани Стася. — Какое твое имья?! — свирепо обратилась она к последнему допрашиваемому

— Ал… Александр — еле выдавила из себя очередная жертва.

— Ага! Александэр! Такое было имья русского царья! Он запрьещал Украину и издьевался над нами! Ты почьему не смьенил имья!?

— Я… я не знаю. Александр — это же… греческое имя… по-моему…

— Мне не интьересно про грьеков! Мне интьересно про тебья! Вот скажи мнье, почьему ты — предатьель?

— Ну какой же я… предатель, — засмущался студент-старшекурсник, — И вообще, по-моему, вы что-то путаете. Сейчас не военное время. Какие предатели? У нас нет предателей. И врагов у нас нет.

— Враги всегда йесть! — грозно возопила пани Стася, от чего некоторые слабонервные студентки на передних рядах испуганно вскрикнули. — И оньи вьернутся! А вы всье — предатьели! И вы за это умрьёте! Когда вьернутся поляки — ваши головы будут висьеть на пиках!

— О! Вот и оно! — радостно откомментировал Ярослав, в то время как мне стало действительно страшно — взгляд пани Стаси горел жутковатым фанатическим огнем. Похоже, в эти секунды она как раз видела перед собой многочисленные пики с нашими головами.

— Сейчас еще про вилы скажет. У нее после поляков и пик сразу идут вилы, которыми нас московиты заколют. Я перед этим у знакомых в другом корпусе был, там она то же самое говорила. И когда к нам в школу год назад приезжала, то же — пики, вилы, голод-смерть-разруха. И московиты! А в конце должны прийти еще татары — засеять травой все, что от страны останется. Потому что мы — бесхребетные. Весело, да?

Подтверждая его слова, пани Стася загромыхала с трибуны давно заученными угрозами, но так как большинство студентов слышало ее речь без подготовки, то впечатление на них она произвела гораздо большее, чем на меня.

— Послушай. А зачем… — я снизила голос, потому что сидящие впереди уже начали оглядываться на нас с Яром. — А зачем ты ходишь к ней на собрания? Ведь это — уже третье?

— Четвертое! — весело уточнил он. — Не знаю, она смешная. Где ты еще такое увидишь? Хотя, если мой куратор узнает, что я пришел сюда, он меня в окно выбросит, — засмеялся Яр. — Он нам вчера так и сказал после практики — кто пойдет к старой маразматичке — выгоню к чертям. Считайте, говорит, что вы в моей подгруппе уже не учитесь.

— А что так? — поинтересовалась я, — Он не патриот?

— Да нет, там все нормально с патриотизмом. У нас сегодня клуб по студенческому самоуправлению должен быть, так его отменили. Чтобы плясать на задних лапках перед этой Ягушей с денежным мешком. Весь этот народ, думаешь, он на пани Стасю пришел посмотреть? Ага, как бы ни так. Нет, ты только представь, в каком они сейчас шоке! Пришли на одно — а получили другое! Сюрприз удался! — и Ярослав, не удержавшись, громко расхохотался к вящему неудовольствию представителей деканата и испепеляющей ярости пани Стаси.

И тут Яр в первый, но далеко не в последний раз поразил меня своей находчивостью. Как ни в чем ни бывало, он поднялся с места и громко заявил, что смех его — чистой воды истерика, а на самом деле ему плакать и рыдать хочется от осознания ситуации. Ведь когда в стране такое творится — как же можно искренне смеяться?

Дальше, внезапно перейдя на чистейший английский, он выразил восхищение пани Стасе за то, что она, живя за границей, так любит свою Родину и нас, заблудших. Ведь это же так тяжело — благоустроенно и скучно жить в одной из богатейших стран мира, в полном материальном достатке и страдать по любимой Украине. Страдать в основном издалека, и всячески бороться с соблазном бросить все и уехать в родной край, поднимать целину и пахать непаханое поле. Бороться отчаянно — и без малейшего шанса на победу, ибо жестокая Америка держит ее своими цепкими лапами, как настоящую заложницу. И он прекрасно понимает, как ненавистны пани Стасе ухоженные буржуазные улицы и чикагские небоскребы, с какой тоской она покидает наш скромный и загаженный аэропорт, как тянет ее каждый раз остаться здесь, снять пыльную хрущевку и получать патриотически-мизерную пенсию, патриотически ругаться с продавцами на рынках, и еще более патриотически нарываться на вечные фразы: "Куда прешься, старая, льготных мест нет!" и "Чего вам дома не сидится, помирать уже пора, разъездились тут в рабочее время!" И любить, любить Украину всей душой, вдыхать ее воздух, наслаждаться цветением вишен и яблонь по весне, невзирая на бедность, лишения и полное бесправие. Вот чего так жертвенно лишает себя пани Стася, каждый раз поднимаясь на борт самолета «Киев-Чикаго», словно на эшафот, гордо и несгибаемо неся тяжелый крест свой — вечное проклятье эмигранта.

— Спасибо вам за то, что не забываете нас! — прочувствованно завершил Ярослав свою речь, и немного старомодно поклонился в полнейшей тишине, похожей на ту, что воцарилась в аудитории в начале выступления огненной патриотки.

Даже те из студентов, кто неважно знал английский, понимали, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Во-первых, пани Стася ни разу не попыталась перебить неожиданного собеседника, а во-вторых, представители деканата сидели с такими лицами, что казалось, прогноз Ярослава насчет апоплексических ударов все-таки сбудется.

— Штирлиц, как никогда, был близок к отчислению… — театральным шепотом протянул Яр так, что его услышала не только я, но и несколько передних рядов вместе с преподавателями.

Неизвестно, сколько бы еще тянулась немая сцена в лучших гоголевских традициях, если бы сама героиня вечера, озадаченно склонив голову и немигающе глядя на Ярослава, словно гигантская диковинная птица, вдруг громко не заявила:

— Всьё ты правильно сказал! Ты всьё понимайешь, как мне тяжьело! И я думаю, ты — не предатьель! Можьет йесть еще в моей бьедной Украйне патриуоты. Вот тепьерь я могу чут-чут упокоуиться.

— Успокоиться, — заботливо подсказал Ярослав и опять перешел на английский к вящей радости пани Стасти и присутствующих в кабинете.

Дальше все проходило еще более оживленно. Слегка подобревшая пани Стася, более не желающая напрягать свой мозг языком исторической родины, быстро произнесла завершающую речь, резво пожав руки сопровождающим представителям деканата. Затем она игриво подхватила букет и даже разрешила сделать несколько фото, лично подозвав Ярослава для совместного снимка.

Я, впервые за несколько месяцев чувствуя неподдельный интерес к происходящему, протиснулась поближе к центру и успела увидеть, как пани Стася довольно улыбается фотографу истинно американской улыбкой, демонстрируя белоснежно-фарфоровые зубы. Как она шутливо грозит пальцем ассистенту, пожелавшему освободить ее от тяжелой ноши букета. И как на прощание говорит Ярославу по-английски:

— Молодец, парень. Не дурак, сразу видно. И одет правильно, идейно! Хорошая шотландская юбка. Люблю шотландцев! Они противным англичашкам не раз задницу надрали, как и мы в свое время. Чаепитие в Бостоне, слыхал?

— Вы? — переспросил Ярослав, изо всех сил делая вид, что не понял оговорки рьяной патриотки, — В смысле козаки и сечевые стрельцы? Или американские колонисты?

— Не важно! Стрельцы, колонисты, американцы, украинцы — все равно! Главное, чтоб не московиты! И не поляки.

— И не татары! — понимающе добавил Ярослав.

На этом эпохальное собрание, слухи о котором к завтрашнему дню должны были разлететься по всему ВУЗу, могло считаться законченным. Студенты, все еще слишком потрясенные, чтобы громко обсуждать произошедшее, высыпали из аудитории в коридор, а вслед за ними, улыбаясь, направился и Ярослав, довольно помахивая полароидным снимком, на котором был запечатлен его великолепный дуэт с пани Стасей.

Я стояла на том же самом месте, откуда наблюдала его мгновение славы, понимая, что впервые за два месяца моя вечная гиря-тоска больше не путается под ногами и картина мира не кажется такой блекло серой. Нет, о полноценном, ярком существовании, не могло быть и речи, но какая-то часть меня, способная испытывать интерес и любопытство, все-таки вышла из летаргии.

Вновь оказаться в гуще событий, почувствовать себя причастной к происшествию, разговоры о котором утихнут еще нескоро, ощутить приятно-волнующее тщеславие очевидца — это оказалось сильнее меня, сильнее желания отгородиться от реальности, и я, не совсем понимая, что делаю, открыла рот, и слова сами сорвались с языка:

— Ярослав! Яр! Подожди!

В следующее мгновение я была уже в коридоре и, отыскав глазами его удаляющуюся фигуру, ускорила шаг, опасаясь только одного — что сейчас он скроется из виду и единственный благовидный предлог для знакомства будет потерян.

— Ярослав! Постой! — снова позвала я, продолжая пробираться сквозь толпу студентов. На этот раз он услышал мой голос и остановился.

— Как же быстро ты ходишь! — возмущенно заявила я, приближаясь к нему и чувствуя, что запыхалась от бега и волнения. Сейчас, вот именно сейчас мне нужно было что-то сказать, как-то объяснить, зачем я его остановила. Но в голову, как на зло, не приходило ни одной мысли, ни одного более-менее вразумительного повода. Я просто стояла с растерянным видом, пытаясь на ходу придумать хоть какой-нибудь предлог, пока снующие во все стороны сокурсники задевали меня локтями и пребольно наступали на ноги

На помощь пришел сам Ярослав. Без слов понимая ситуацию, он одобрительно кивнул головой и вдруг, резво схватив меня под руку, потянул за собой:

— О, тебя наконец, отпустило! А я все думал — ну чего ты там застряла одна, ведь шоу закончилось, веселья больше не будет! Ну ладно, Лекс, хватит тут торчать. Я курить хочу до чертиков, после таких-то митингов! Пойдем уже быстрее!

— Лекс? — растерянно переспросила я, не совсем понимая, кого он имеет ввиду, и почему так странно меня называет.

— Ну да. Тебя же Алексия зовут, я ничего не путаю? Или прикажешь обращаться к тебе исключительно по полному имени. А может, еще и по отчеству? — насмешливо фыркнул Яр.

— Да нет, что ты! — запротестовала я, содрогаясь от одной мысли, что в универе ко мне может приклеиться старое добродушно-приютское "Алексия Петровна", — Просто немного непривычно. Меня все Алешкой зовут.

Яр даже остановился на секунду, вперив в меня недоуменный взгляд:

— Алешкой? Да ты что? Алешка-Алешка, пойдем копать картошку?

— Ну уж нет! — рассмеялась я, — Там, вообще-то, Антошка был.

— Алешка, Антошка — неважно. Все равно рифмуется с картошкой! Нет, не люблю я всех этих Петек-Машек-Лешек. С этого дня ты — Лекс, я буду тебя называть тебя именно так. Ну так что, Лекс? — он склонил голову на бок. — Пойдем-покурим? Ты же куришь?

— Я? Ну… да, конечно! То есть, немного, — соврала я, параллельно припоминая, что большинство студенческих знакомств завязывались в самом популярном месте — курилке. До сегодняшнего дня она мне была абсолютно не нужна, но теперь, очевидно, пришло время приобщиться. — Только у меня… сигарет своих нет. Я их… забыла! В комнате забыла!

— Да ладно тебе придуриваться! — оборвал меня Яр, — Так и быть, стану тем самым гадом, который даст тебе первую в жизни сигарету. Только потом, чур, не пенять на меня, что я тебя подсадил! Так что подумай. А поболтать мы с тобой и после курилки сможем, тут недалеко кафешка моя любимая. Там такой портвейн, вообще, чуть ли не бесплатно наливают! — и тут он осекся, понимая, что предложенная альтернатива ничуть не лучше.

— Я, в общем, и к тому, и к тому готова, — пытаясь напустить на себя важный вид, чтобы Яр не принимал меня совсем уж за тепличное растение, энергично заверила я.

— Да? Ну, пойдем тогда, гулять так гулять! О спасении наших бессмертных душ позже подумаем. В старости. Если доживем! — добавил Ярослав и весело рассмеялся.

Глава 2. Ярослав

Так неожиданно просто, быстро, без лишних сомнений и подозрений мы сдружились с Ярославом. Главные вещи между похожими людьми не требуют объяснений, они воспринимаются легко и естественно. Общение между нами складывалось именно так. Спустя неделю мы были уже закадычными приятелями и вскоре начали делиться тайнами и секретами, ни капли не сомневаясь, что это внезапное доверие не будет обмануто.

Глядя на Ярослава, я будто смотрелась в зеркало и видела себя, только намного лучше, взрослее, уверенней. Он уже был таким, какой я только мечтала стать — смелым, вызывающе отчаянным, тонко-расчетливым, умеющим взволновать любой тихий омут в считанные минуты.

Пока мы, первокурсники, только мечтали о будущих успехах, остроумных статьях и громких расследованиях, Ярослав уже занимался этим. Обладая врожденным репортерским чутьем, он не боялся ввязываться в сложные и запутанные темы, мастерски выуживая информацию и распутывая клубок загадок аккуратно, по ниточке и чаще всего — до победного конца. Первые свои статьи он публиковал в небольших подпольно-скандальных газетах, будучи старшеклассником, конечно же, под псевдонимом и специально накинув себе с десяток лет. Несмотря на то, что для любого школьника подобный результат уже был пределом мечтаний, подобное положение дел Ярослава не устраивало. Ему хотелось пробиться в солидные издания с проектами посерьезнее.

Но тут его ждал неприятный сюрприз: прежде чем публиковать материал, редакторы все, как один, желали встретиться с автором, чтобы на месте проверить надежность источника и определиться насчет дальнейшего сотрудничества.

— Понимаешь, я им говорю — у меня есть бомба, настоящая бомба для вас! Реальная цепочка организации работы попрошаек на местных вокзалах, кто кого крышует, кто кому подчиняется, а они мне — а вам восемнадцать исполнилось? Я им говорю — нет, вы меня не поняли, наверное! У меня есть диктофонные записи, куча материала! Я за несколько месяцев такие вещи накопал, нигде не найдете!

— А как? Как ты это сделал? — даже не пытаясь скрыть восхищения, удивлялась я, чувствуя, насколько далека от реальной жизни со своей победой в конкурсе и зарисовками на идиллические темы.

— Я? Да просто. Ходил, наблюдал, расспрашивал. Шпионил. Подкупал. Спаивал. Ты понимаешь, Лекс, я им на блюдечке с голубой каемочкой предлагаю жирную такую рыбину, без головы, конечно, потому что не с моими возможностями выше лезть, да жить я тоже хочу. Но они-то мэтры журналистики! Акулы пера! Им по силам и до головы добраться, а голова у этой нищенской пирамиды ты даже не представляешь, в каких высоких сферах находится! — Яр многозначительно поднял палец. — Нет, даже говорить не буду, не надо тебе этого знать. Но ведь классная тема, правда? Ты бы заинтересовалась?

— Еще бы! — горячо восклицала я, глядя на Ярослава почти как на божество.

— А они — нет! — с неожиданно искренней, почти детской обидой в голосе, сокрушался он. — Почему-то после всего этого их интересует только одно — сколько мне, видите ли, лет! Я им вру — ну, мне вообще-то, двадцать два, у меня на счету статьи и очерки, а они — давайте-ка встретимся, и паспорт с собой прихватите,и все газетные вырезки. Тут я понимаю, что на встречу мне можно вообще не ходить, потому что это будет, ясное дело, провал. Я говорю — вы знаете, давайте без встречи. Я согласен даже без гонорара. Возьмите материал на рассмотрение, пусть вообще кто-то другой его напечатает под своим именем. Только доведите до конца, я подарить готов. А они кладут трубку. Вот козлы, ну правда же, Лекс? Как их еще назвать после этого, а?

— Козлы. Только козлы, — я действительно была потрясена подобной несправедливостью и откровенным предубеждением в отношении человека только из-за его возраста.

Мы сидели в том самом любимом кафе Ярослава, где наливали почти бесплатно суровый студенческих портвейн, пили его небольшими глотками, грелись, стараясь отогнать от себя промозглый ноябрьский холод и делились горестями и несправедливостями жизни.

Яр после наступления холодов отказался от своей знаменитой юбки, перейдя на более привычные джинсы, но дополнял он их свитерами и шапками таких сумасшедших расцветок, что его новый, утепленный образ вполне компенсировал отсутствие килта. Вот и сейчас он сидел передо мной в веселой шапке-ушанке ярко-лимонного цвета, в которой ходил весь день и отказывался ее снимать даже после замечаний преподавателей том, что воспитанный молодой человек должен находиться в помещении с непокрытой головой. Апеллируя к выдуманной болезни среднего уха и философски уточняя, что главное — это мысли внутри головы, а не шапка на ней, Яр опять привлек к себе внимание всей аудитории, но его это ни капли не смущало. Наоборот, он был чрезвычайно доволен подобным положением дел.

— Так что, вот такие дела, Лекс, — подытожил Ярослав, меланхолично чекнувшись со мной стаканом портвейна. — Иногда даже самым крепким лбом не прошибить каменную стену. Но ничего. Плевать! — очень быстро переходя от уныния к бодрости, добавил он, закуривая. — Мир не без нормальных людей! Мне круто повезло, я хоть в группу к нормальному куратору попал. Единственный человек, который не стал плеваться, когда я принес ему последние два проекта. Наоборот, сказал — давай, чувак, работай, я тебя, если что, прикрою. Не в печать, так в интернет выложим. Молодец мужик, да? Я, вообще, думаю, что очень скоро весь этот анахронизм насчет возраста, национальности и пола сотрется, и главным станет вопрос не «кто делает», а «что и как делает»! Вот ты веришь в это?

— Да не совсем, — все еще неумело прикуривая, и едва сдерживая рвущийся из груди кашель, ответила я, стараясь не обращать внимания на слезы, выступившие на глазах из-за попавшего в них дыма. Превращение в богемного курильщика давалось мне не так-то просто, и те самые жесты, которые у Ярослава получались небрежно-грациозными, у меня выходили по-медвежьи неуклюжими. — Это все слишком глобально. Чтобы твои мечты сбылись нужно измениться многим людям, особенно старшему поколению. А ты же понимаешь, что это невозможно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- К чему такой пессимизм? — протягивая мне салфетку, чтобы я могла убрать с лица следы размазавшейся туши для ресниц, протянул Яр. — Ты что, не веришь в новые технологии? В интернет? В свободу слова? Ведь есть же целый огромный новый мир! Целая сфера, которая может объединить людей — и ее невозможно будет захватить или проконтролировать. Потому что это чистая, живая коммуникация. Абсолютно без границ! Без надоедливой цензуры и рекламы! Уже даже первые полноценные газеты есть! Да, они не такие пафосные и растиражированные, как те, откуда меня послали. Но там свобода! Полная свобода, Лекс, ты понимаешь, как это здорово? А дальше, поверь мне, их будет еще больше! И мы, наконец, получим то, о чем так долго мечтали — возможность говорить громко и все, что думаем! Уж в интернет-то ни одна продажная сволочь не полезет своими загребущими лапами. Потому что это виртуальная реальность, ее не схватить и не поймать. Она как ветер!

— Когда ты так говоришь, даже у меня не получается сомневаться, — я не смогла сдержать улыбку. — Да, мне сейчас трудно в это верится. Я… еще не сталкивалась с интернетом, — призналась я, тайно комплексуя от своей дремучести.

— Как? — ошарашено ахнул Ярослав? — Лекс? Ты что? На дворе 1997 год, а ты еще не запуталась в глобальной паутине? Ну-у, не дело это, не дело! Я, в общем, тебе помогу на днях. Заведем тебе электронную почту, как положено любому прогрессивному человеку. Нет, это что-то нереальное! Неужели твои эти, как их… благодетели, ты же говорила, что у них денег куры не клюют… Неужели они не давали тебе поработать за компьютером?

— У нас в доме вообще не было компьютера, — не в силах сдержать очередной улыбки от тени непритворного ужаса, набежавшей на лицо Ярослава, добавила я. — Был зимний сад, фонтаны везде, где только можно, стол из красного дерева в одном из залов был. Мы… то есть, я… всегда так смеялись над этим. А вот компьютера не было. Он ведь не считается престижным. А зачем нам… То есть, мне какие-то штуки непрестижные?

Было так странно и неудобно говорить в единственном числе о жизни, от которой меня отделяло всего несколько месяцев. Отдельное понимание своего «я» в отличие от вечного «мы» по-прежнему давалось мне с трудом. А еще, затрагивая эту тему, я испытывала безотчетный страх. Страх того, что переступлю запретную черту, за которой остались чувства и воспоминания, способные вырваться на волю от любого неосторожного слова. Вырваться и снести призрачную защиту, которую я выстроила, чтобы жить в сегодняшнем дне. Каждый раз заговаривая о прошлом, я словно балансировала на туго натянутом над пропастью канате, изо всех сил стараясь удержаться и не сорваться вниз. Только бы не оступиться, только бы не вспоминать одно-единственное имя, не поддаваться этой слабости, не оставаться наедине со своим обугленным сердцем. Ни шагу назад. Ни шагу в пропасть.

Поэтому даже в разговорах с Ярославом я была так скупа на подробности, вскользь упомянув о жизни сначала в приюте, а потом с опекунами и постоянно переводила разговор на него самого. Благо, он не замечал моих вечных переходов. Или делал вид, что не замечал, распростараняясь о своем прошлом более чем охотно. Сегодня он не без удовольствия живописал о своей семье.

Я слушала и все никак не могла понять, какие же чувства Яр испытывает к родне, потому что диапазон его эмоций менялся кардинально — от добродушной иронии до сарказма, смешанного едва ли не с отвращением. Так, с удивлением я узнала, что родители моего нового друга — вовсе не новоявленные бизнесмены или важные чиновники, как можно было подумать, глядя на его раскрепощенные манеры и броский внешний вид, а скромные "интеллигенты в третьем поколении", как любил выражаться Ярослав.

— Прабабка была учительницей. Ее дочка тоже. И дочка ее дочки тоже. Можешь представить — что такое быть правнуком, внуком и сыном великих педагогов? Идеи и мораль, одна мораль и идеи. "Ярослав, ты должен, Ярослав ты не должен!" У меня до сих пор аллергия на это слово, на "мораль", понимаешь? Хочешь проверить? Вот скажи при мне "мораль" — и у меня глаз задергается. Не смейся, я не шучу. А по мужской линии у нас, значит, все люди науки, такие сумасшедшие профессора, доктора и кандидаты со степенями. Отец и дед — по техническим специальностям, а прадед — доктор медицины. Ужас, да? Вот пока в Союзе наука считалась почетным делом, мы жили припеваючи. Квартира в центре, дачи-отпуски-путевки. А потом, когда все накрылось медным тазом, мы быстренько обнищали, потому что куда уж докторам и кандидатам за жизнь бороться, они для этого не созданы. Квартиру мы пару лет назад все-таки продали, разбили ее на две, но в таком захолустье, ты просто не представляешь. В принципе, оно и к лучшему, теперь мне только родители мозг выносят. Бабка с дедом, наконец, отдельно живут, и вижу я их в лучшем случае раз в месяц. И они, конечно же, включают свою вечную шарманку: "Ярославчик! Ну когда же ты станешь нормальным человеком?" Да никогда! Только им этого говорить нельзя, а то оба сразу от инфаркта скончаются. Я и так в семье белая ворона, так буду еще и извергом-убийцей! — и он громко расхохотался, прихлебывая портвейн и откидываясь на стуле.

— Да-а… Тяжело тебе, наверное, среди таких добропорядочных родственников? — даже не пытаясь подавить улыбку, поинтересовалась я, глядя, в каком вальяжно хмельном образе Ярослав развалился на стуле напротив меня, и как студенты за соседними столиками откровенно косятся на нас.

Разговаривали мы не громче остальных, да и смех наш часто тонул во взрывах общего хохота, но, с самого появления в кафе все взгляды были прикованы к Ярославу, и его лимонная шапка-ушанка была здесь ни при чем. За пару недель общения с новым другом я уже успела привыкнуть к одной его особенности — где бы он ни появлялся, все внимание было обращено на него. Всегда. Удивительно, как Яру удавалось избегать открытой агрессии окружающих — ведь большая часть ровесников, не говоря уже о людях постарше, эдакое "пижонство" воспринимали с откровенным неодобрением.

— Мне с ними? Да ни капли. Это им со мной тяжело. Я очень даже классно себя чувствую — прихожу-ухожу, когда хочу, делаю, что хочу. Им до меня и дела-то никакого, в общем, нет, они все в своей науке-культуре. Сейчас вот учеников набрали, так что дома у нас куча народу тусуется. Главное, чтобы они в комнату ко мне не пытались пробраться и вещи мои не трогали.

— Постой, как это — куча народу? Что еще за ученики? — не поняла я. Новый факт из жизни Ярослава, который он сообщил абсолютно будничным тоном, в очередной раз меня удивил.

— Ученики как ученики. Приходящие. На дом приходящие, понимаешь? Светлые головы, мои родители, наконец-то снизошли до работы репетиторами. Хотя я давно им твердил — зарабатывайте деньги собственным умом! Ну, реально же, не обидела природа мозгами, да только, знаешь, кто может быть хуже обычного дурака? Умный дурак! Вот они уперлись в какую-то идиотскую идею, что учить за деньги стыдно — и все, не переубедить! Почему, говорю, какую-то второсортную колбасу средней паршивости мы должны покупать за свои кровные копейки? А знания, информацию, то, что не живот, а мозг питает, получать просто так, безвозмездно, то есть даром? Что за неуважение к себе, к своей профессии и опыту? Нет, отпирались до последнего, пока до абсурда ситуацию не довели — мне надо в школу, а бутербродов с собой взять не из чего. Ни хлеба, ни масла в доме, не говоря уже о каком-то там мясе. Тогда они хоть немного спохватились, и пошли на жертву ради сыночки, то есть меня. А мне надо эти жертвы? Правильно, не надо! Я всего лишь хотел и до сих пор хочу, чтобы они жили с высоко поднятой головой, а не с этим гадким выражением вечного стыда. Ты бы видела, как они оплату принимали за свои занятия! Фу, противно даже смотреть! Глаза в пол, руки дрожат, словно им взятку какую подсовывают, как-то глупо и воровато. Я, в общем, терпел-терпел это, а потом вмешался. И начал сам рассчитывать всех учеников, — Яр улыбнулся, пытаясь прикрыть этой показной иронией истинные чувства по поводу ситуации в семье. — Взял и сказал нашим клиентам — хотите учиться у заслуженного преподавателя и чтобы ваши недалекие курсачи-дипломы кандидат наук писал? Давайте-ка оплату наперед, да и цена у нас повышается! Так что я теперь вроде как менеджер при собственных блаженных родителях. Они-то не совсем понимают вообще, что происходит, как все эти расчеты-подсчеты ведутся, зато у нас в доме деньги, наконец, появились. И ты думаешь, что эти чудаки сделали, как только мы концы с концами сводить начали? Они набрали себе бесплатных учеников от родственников, друзей и прочих прихлебателей! — он в сердцах громко хлопнул ладонью по столу. — Чтобы искупить какую-то там вину и успокоить совесть! Ну не идиоты, а? — Ярослав обреченно вздохнул и задумчиво уставился в окно на проходящих мимо прохожих.

Несколько минут мы не говорили ни слова. Портвейн уже придал разговору нотку задушевной интимности, атмосфера была самая, что ни на есть доверительная. Поэтому молчалось нам легко и уютно. Наконец, поддавшись хмельному очарованию беседы, я решилась на довольно смелый, если не сказать бестактный вопрос, который бы ни за что в жизни не задала при других обстоятельствах:

— Яр… Но как же так может быть? Ты совсем не производишь впечатления человека из небогатой семьи. Ты такой яркий, необычный, и твоя одежда, и компьютер, и все остальное — это же стоит денег, причем, немалых денег. Как у тебя получается себя обеспечивать? Не подумай, я не из пустого любопытства или из зависти спрашиваю, просто для меня это очень важный… вопрос, — я смущенно закашлялась. Говорить о деньгах было слишком неудобно, будто я пыталась залезть в чужой кошелек и пересчитать там все банкноты. — Это, конечно, не так уж срочно… пока не закончилась моя программная премия. Но это все, что осталось мне на жизнь. Я, конечно, стараюсь не тратиться по мелочам. Сумма, хоть и солидная, но все-таки она не безразмерная. Плюс стипендия…

— Стипендия? — Ярослав насмешливо фыркнул, — Это ты называешь стипендией! Не смеши меня! Тебе ее хотя бы на проезд хватает?

— На проездной на метро и троллейбус как раз, — уточнила я. — Да все нормально, я же сказала, пока проблем нет. Но я думаю о будущем. Очень скоро мне нужно будет где-то брать эти деньги, а я… ну совершенно не знаю, откуда и как.

— А как же твоя семья? Я хотел сказать — опекуны? — Ярослав недоуменно приподнял бровь.

— Опекуны — это, понимаешь, не совсем семья… У нас вообще очень странные отношения сейчас. Они, — я слегка помедлила, подбирая нужные слова. — Они, наверное, не будут больше мне помогать. Да что там — наверное. Точно не будут помогать. Даже общаться не захотят, — резко свернула я мысль, чувствуя, что подошла к запретной теме непозволительно близко.

Ярослав внимательно посмотрел на меня, хитро прищурившись, будто пытаясь мысленно проникнуть сквозь незримое ограждение, за которое я спряталась, случайно сболтнув лишнего. Но, как и раньше, он решил не задавать прямых вопросов. Иногда мне казалось, что он всего лишь терпеливо ждет подходящего момента, чтобы учуяв минутную слабинку, резко пойти в атаку, вытряхнуть все мои тайники и заставить говорить. Так оно и вышло спустя несколько минут.

— Да ладно, не смущайся! — ободрил он меня. — Нормальный интерес нормального человека! Ты тоже заметила несоответствие, да? А мои родители вот не замечают. Им вообще это не кажется странным. Ни мои шмотки, ни те вещи, которые я приношу домой. Поверь, компьютер это еще не самая большая цацка. У меня вон интернет… — Яр важно округлили глаза, — Интернет — целая выделенная линия! Полностью моя, понимаешь? А это нереальное буржуйство, скажу я тебе. Просто нереальное. И, наверное, хорошо, что дома не парятся по этому поводу, только иногда просят кое-какую инфу для рефератика или очередной дипломной-курсовой скачать. А то пришлось бы рассказать им такое, от чего их мозги сломались, скукожились, зачахли, мы бы лишились источника дохода, пошли бы по миру, и вот у нас опять неутешительный итог: я изверг, довел всю свою семью. Печально, правда?

— Ну да, невесело, — хихикнула я, слегка подавшись вперед в приступе любопытства. Меня саму более чем заинтересовало такое положение дел, тем более, Ярослав вроде бы не собирался ничего скрывать и вот-вот должен был раскрыть мне секрет таких чудес.

Но он лишь молчал, уставившись на меня и улыбаясь самым краешком губ. Потом медленно достал очередную сигарету из пачки, явно нагнетая атмосферу, небрежно закурил и выпустил дым красивыми колечками.

— Ну? — не удержалась я.

— Что — ну? — как ни в чем ни бывало переспросил он.

— Так как же это возможно? Что за Клондайк, Эльдорадо или бездонную шкатулку с золотом ты нашел? — распаленное любопытство лишило меня всякой стеснительности и дипломатичности.

— А почему ты разругалась со своими опекунами? — внезапно выстрелил он в ответ неожиданным вопросом. — Откровенность за откровенность, Лекс. Я отвечаю на твой вопрос — ты отвечаешь на мой. Что скажешь?

Тут уже я не выдержала и громко рассмеялась, сраженная его хитрой игрой. Оказавшись в сооруженной Ярославом ловушке, я, тем не менее, и не думала злиться или возмущаться. Казалось, даже вечный страх перед воспоминаниями отступил, поблек перед восхищением, которое я испытала, оказавшись пойманной на крючок талантливым ловцом откровений.

— Так вот как ты раскалываешь своих собеседников! — выдохнула я, тоже закурив, пытаясь протянуть время и немного уравнять наши позиции. Начав получать удовольствие от игры, мне хотелось немного повеселиться и добавить напряженности в происходящее.

— А ты думала? Никто не является ко мне сам, по своей воле и не спешит исповедаться. Приходится народ немного к этому подталкивать. Мотивировать, так сказать, — он хитро усмехнулся. — Я серьезно, Лекс. Ты не сможешь вечно молчать. В конце концов, тебя начнет глючить на своих тайнах. Глючить так, что превратишься в издерганную неврастеничку. Поверь, ты говоришь с человеком, у которого полно своих скелетов в шкафу. Я их никогда не афишировал, но и не скрытничал особо — поэтому народ совершенно не интересуется моими секретами. Лучший способ снизить уровень любопытства окружающих — это быть готовым к откровенности. Как ни странно, тогда тебя совершенно никто не трогает. Печать тайны на лице, понимаешь? Все дело в ней! Именно она привлекает сплетников и любопытных. А когда ее нет, становится неинтересно. И никому до меня нет дела. Все будут охотиться за такими, как ты — отрешенными, загадочными, похожими, как минимум, на преступника в розыске. Вот посмотри на себя! У тебя же на лбу написано: "Мне есть что скрывать!" Поэтому не обижайся, если к тебе пристают с бестактными вопросами. Ты сама на это провоцируешь.

— Ты думаешь? — ошарашено хлопая глазами, переспросила я, пытаясь свыкнуться с мыслью, что сама виновата в неуемном любопытстве сокурсников и соседок по комнате.

— Да отвечаю! Так что давай, облегчи душу. Ну? Открой рот и скажи, наконец, эти несчастные пять-десять слов, или сколько тебе нужно для признания, надеюсь оно не очень страшное? — не скрывая веселого блеска в глазах, Яр щедро плеснул мне в стакан остатки портвейна, параллельно заказывая вторую бутылку. — Итак, повторяю вопрос, чем ты так насолила своим опекунам, что они с тобой разругались? — он высоко поднял свой "бокал". — Заодно у меня и тост созрел. За честность и откровенность! Эй, куда пить? Нельзя! Выпьем после твоего ответа! Лекс, я прошу тебя, не томи, у меня рука устала стакан на весу держать.

Чувствуя, как вспотели ладони, я растерянно хлопала ресницами и не могла найти нужных слов. С чего начать? Что сказать? А стоит ли вообще это делать? Может, нужно просто встать да уйти — в конце концов, мы прилично выпили, оправдаю потом этот поступок действием алкоголя.

В то же время, разумная часть меня прекрасно понимала, что я не смогу вечно скрываться от прошлого, от воспоминаний, от других людей с их интересом. Чем дольше будет продолжаться эта игра, тем тяжелее придется в будущем. И, набрав в грудь побольше воздуха, я, наконец, заговорила — сумбурно и не совсем честно, но, все же, приподнимая полог над своей фанатично оберегаемой тайной.

— Мы разругались… рассорились… потому что они подумали, будто бы я их использую. Будто бы мне от них нужно только жилье, деньги, условия, возможности, которые они могут мне дать. Ведь это была очень важная семья, Яр, такая, знаешь, со связями. А потом они решили, что я их вроде как не люблю, почувствовали себя оскорбленными и… нет, не выгнали меня, я просто уехала учиться. Но судя по тому, что вот уже три месяца от них ни ответа, ни привета, ни звонка, я думаю, что на этом в наших отношениях можно поставить жирную точку.

"Хм… Да все не так и страшно!" — пронеслась в голове сумасшедше-радостная мысль, пока я опустошала свой стакан, поднятый за правду и честность.

— Вот, значит как? — заинтересованно переспросил Яр, допивая последние капли своего напитка. Похоже, что мой ответ, способный вызвать в большинстве людей отрицательные чувства, его, наоборот, заинтриговал и раззадорил. — И что? Это правда? То, что ты их использовала?

— Ну… наверное, в какой-то степени да… — пробормотала я, имея ввиду совсем не комфортные условия, а возможность быть рядом с Марком.

— Наверное? В какой-то степени? Лекс, ну что ты как маленькая! Говори уже как есть, не ломайся! У нас за правду не бьют — мы же за нее пили! — поддел меня Яр.

— Ладно. Так и было. Я никогда их особо не любила и использовала по мере возможностей. Но я… — пытаясь оправдать слова, прозвучавшие слишком цинично по-деловому я, замялась, не зная как объяснить главную причину своего интереса к семье Казариных, да и стоит ли это делать вообще.

— Да ладно тебе, только не надо отнекиваться! — радостно заявил Ярослав, крайне довольный моим признанием. — Ну да, поступок неидеального человека, и что? Я вот никого так не боюсь, как людей с кристально чистой репутацией и высокими моральными принципами. Именно они при первой оплошности с радостью забросают тебя камнями. Ведь они же такие правильные-непогрешимые! А значит, имеют полное право судить других, судить и казнить. В то время как мы, грешники, более лояльны в отношении человеческих слабостей, — он усмехнулся.

— А ты тоже — грешник? — осмелев от своей откровенности, шутливо поинтересовалась я. — Есть, что скрывать?

— Да много чего! — Ярослав опять наполнил наши стаканы. — Хотя бы ответ на твой вопрос — где я беру деньги, — способен многих поставить в тупик или довести до обморока. Но, плевать, это их проблемы. Честность за честность, как я и говорил. Ты ответила мне, я отвечу тебе. Кстати, этот тост у нас будет за поддержку, которую могут дать друзья. Мне почему-то кажется, что мы реально подружимся, Лекс. Я умею разбираться в людях, и точно уверен, что не ошибся в тебе. Ты не будешь брезговать человеком только потому, что он не подходит под какие-то там стандарты правильности. Ты и сама не очень-то правильная, это чувствуется сквозь все твои шифровки. Поэтому, думаю, ты не отвернешься и не плюнешь в меня.

— Да с чего это я должна в тебя плевать? — моему недоумению не было предела. Ярослав говорил так, будто собирался признаться, как минимум, в кровавом преступлении века.

— Есть чего, поверь, — неожиданно серьезным тоном заявил он. — Ну, ладно. Хватит лирических отступлений, — Яр опять поднял свой стакан. — Ты хотела узнать, где закопан мой горшочек с золотом. А секрет очень простой, я бы даже сказал, банальный, — по скрытой нервозности в его голосе я поняла, что вопрос оказался для Яра действительно сложным. — Мне помогают. Деньги, которые надо для работы — компьютер, интернет, всякие другие траты на расследования — не мои. А шмотки я уже покупаю на свои кровно заработанные, у меня есть разведанные места дешевой и прикольной одежды. Так что я вроде как не совсем содержанец! — и он выпил свою очередную порцию сурового портвейна одним резким глотком.

Мы закусили остатками крекерных печенек, одиноко лежавших на надтреснутом блюдце и посмотрели друг на друга немного по-новому, но без оттенка даже малейшей неприязни.

— Получается, тебе помогают деньгами в обмен на то, что ты пишешь на заказ? — осторожно поинтересовалась я, пытаясь уточнить, верно ли поняла его ответ. Но, видимо ошиблась, ибо Ярослав возмущенно зашипел, едва не роняя изо рта кусочки печенья.

— Лекс, ты… Ты что такое говоришь! Я, конечно, рассчитывал на твою лояльность, но не до такой же степени! Продажным журналюгам нельзя сочувствовать или пытаться их понять, ни при каких условиях! Это же оскорбление для всей нашей пишущей братии, для них не может быть никаких оправданий! И я уж точно не один из них! — хлопнул он по столу ладонью чуть рассеянным и неточным жестом. — Да, мне дают деньги вроде как на развитие, чтобы я ни в чем не нуждался в плане работы, просто так, можно сказать из любви! Вот и все! А ты — подумала, что я… Нет, ну ты даешь! — и он громко рассмеялся, больше и не думая нервничать из-за своего признания, так сильно мое предположение позабавило его.

Я же чувствовала себя все более растерянной, потому просто не знала, как трактовать его слова.

— Из любви? Просто так? То есть — это какой-то… тайный родственник?

Хохот Ярослава стал прямо-таки вызывающе громким, на нас опять начали глазеть, но меня уже не волновала реакция посетителей кафе.

— Какой тайный родственник, Лекс? Внезапно почивший бразильско-аргентинский дядюшка? Ты бы еще неожиданное наследство сюда приплела в лучших традициях мыльных опер! Не родственник, Лекс! Любимый человек. Просто человек, которого я люблю и мы уже давно вместе. Ну, как давно… Чуть больше года — но родители об этом — ни слухом, ни духом. Да вообще никто о нем не знает. У нас вроде как тайная связь. Потому что мне, можно сказать, повезло и не повезло одновременно. Он у меня мало того, что офигительно классный, но еще и достаточно богатый и влиятельный. В этом есть свои плюсы, и свои минусы тоже есть. На минусах я, как ты заметила, предпочитаю не циклиться. Нельзя афишировать нашу связь, ну и ладно. Чем меньше народу знает, тем лучше всем. Тем более, он еще иногда такие факты интересные мне подбрасывает из оч-чень заоблачных сфер, — Ярослав опять важно показал пальцем в небо, намекая то ли на высшие эшелоны власти, то ли на тайно-элитарную прослойку общества.

— Так вот оно что! — выдохнула я, понимая теперь нервозность, с которой он говорил эту тему. — Оказывается, во всем виновата любовь! — и улыбка умиления заиграла на моих губах.

Узнав о том, что мой новый друг, так же, как и я в недавнем прошлом, прячет свои сердечные тайны, было приятно и немножечко больно. Ведь кто, как не я могла понять Ярослава, живущего в режиме строгого контроля за каждым своим словом, жестом, взглядом, сквозь которые так и норовило прорваться презирающее любые компромиссы счастье.

Наверное, его возлюбленная намного старше, автоматически решила я, ведь высокий социальный статус, о котором он говорил, не зарабатывается к двадцати годам даже при условии очень влиятельных родственников. Наверное, даме его сердца около тридцати или, может быть, немного больше, может, она даже замужем и это еще больше осложняет и без того непростую ситуацию. При этой мысли я даже задохнулась от восторга и сочувствия и поспешила выразить Яру свою поддержку в связи с его сердечной трагедией.

По тому, с каким выражением он посмотрел на меня, я поняла, что опять попала пальцем в небо и почувствовала себя крайне глупо. Да что же это за секрет у него такой?

— То есть, проблема совсем не в возрасте и не в разнице положений?

— Не совсем в этом. Да, разница есть, но она не мешает особо, — Яр с явным удовольствием играл со мной в загадки, наблюдая, как я хмурю брови, пытаясь, наконец, докопаться до истины.

— Тогда я не знаю. Я сдаюсь. Я действительно не понимаю, что ей мешает открыто быть с тобой.

— Лекс. Послушай. Ты сама себя загнала в ловушку. Кто сказал, что это — она? Я же ясно выразился с самого начала — любимый человек. Я ни слова не сказал, о том, что это женщина.

— В смысле? — чувствуя, что его объяснения еще больше путают меня, ошарашено переспросила я. — А кто?

— Ну, если не женщина, то порядком нехитрых исключений, можно предположить, что мужчина. Вот так все просто. И немного сложно одновременно, — Яр испытывающе уставился на меня, тщательно сканируя смену противоречивых эмоций на моем лице. — Любимый человек — мужчина, так же, как и я. У нас, как бы это сказать, очень возвышенное и очень однополое чувство. Правда, в рамки норм, принятых в среде блаженных интеллигентиков типа моих родичей, оно никак не вписывается, ты же понимаешь.

— Так ты — гей? — влепила я банальную фразу, ошалело глядя на него и понимая, насколько другим, стоящим особняком от всего традиционно-мужского или женского, был мой новый друг. И этот факт нисколько не смутил меня, а наоборот — показался безумно интересным и экзотически-интригующим.

— Ну хоть не педик, и на том спасибо! — весело заявил Ярослав и, не поднимаясь со своего места, отвесил шутливый поклон, — Да, Лекс, я — гей, гомосексуалист, или, как еще принято нас называть, голубой. Причем, всегда это знал и никогда не сомневался, не бегал по девчонкам, не маялся страданиями и не терзался сомнениями. Так что, если по доброте душевной ты вдруг надумаешь меня спасать, спешу разочаровать — я абсолютно безнадежен. Хотя нет, можно сослужить мне хорошую службу и подстраховать от назойливого внимания родителей, изобразив такую себе фиктивную девушку, если твое сердце вскоре не займет какой-нибудь более наглый мачо. Пока что мои неземные предки и бабушенция с дедушенцией не были озабочены вопросом продолжения рода, свято веря в то что мальчик, то бишь я, слишком увлечен идеологическим познанием мира. Но чует мое сердце — скоро проблема «Почему у него до сих пор нет девушки, наверное, что-то с ним не так, а нам так хочется поиграть и понянчиться с внучеками» встанет на повестке дня. Родичи мои, конечно, наивнейшие люди, но не до такой степени, чтобы допустить, что к восемнадцати годам меня совсем не коснулись половые томления и пубертатные страдания. Ну, так что? Согласна по-дружески прикрыть меня как-нибудь?

Я смотрела на Ярослава остекленевшим взглядом и понимала, что сейчас должна кивнуть, улыбнуться, ободрить друга, ведь он пошел на очень смелый шаг, разоткровенничавшись со мной, но не могла. Какое-то странное оцепенение охватило меня, и голос из прошлого, явственно слышимый, будто на диктофонной записи, прозвучал совсем рядом: "Мы очень рады, что у нас такие… серьезные… Но что ты, что Марк совершенно не интересуетесь противоположным полом. А мы, конечно, не сейчас, но через какое-то время, так хотели бы с внуками понянчиться". И другой голос, более напористый и такой же обеспокоенный: "Алешка! Ну скажи честно, не щади папку! Твой брат, он… он — голубой?"

Тут я не выдержала и, тихо всхлипнув, закрыла лицо руками. Мое прошлое, ожидавшее удобного момента взять реванш, все-таки сделало это. Одно слабое напоминание о подобной нелепо-комичной ситуацию из прежней жизни стало той самой последней каплей, которая разрушила и без того хлипкое равновесие. Ощущение изолированности недавних событий лопнуло, как мыльный пузырь, шутливо пробитый детской рукой, граница между днями стерлась — и мне вдруг стало страшно, будто я потерялась во времени и в себе самой.

Я вновь почувствовала себя той пылкой девочкой, которая жила в семье Казариных, и чьи чувства не были погребены под могильной плитой. Наоборот, мое сердце вновь горело так, что могло бы растопить любой ледник и выжечь землю под ним, а после само рассыпаться в прах. Потому что человек, с готовностью принимающий излишки этого жара на себя, питающийся им и горящий так же нестерпимо ярко, был сейчас далеко. И в одиночку выносить этот огонь в груди было невыносимо.

— Яр… — наконец взглянув на него, произнесла я осипшим голосом и потянулась дрожащей рукой к зажигалке. — Ну зачем ты это сказал? Что же ты, Яр, наделал, — и впервые в жизни, больше не чувствуя неприятной горечи никотина, сделала глубокую, в полсигареты затяжку, отстранено наблюдая, как образовавшийся столбик пепла тут же осыпался на стол под собственной тяжестью.

— Эй, Лекс? Да ты чего? Ты что — обиделась? Послушай, ты же не похожа на дурочку и прекрасно понимаешь, что я пошутил насчет этого прикрытия. Не хочешь — давай вообще закроем тему. И общаюсь я с тобой не ради выгоды или каких-нибудь корыстных целей, а потому что мне нравится. Просто нравится, вот и все. Ты странный человек, Лекс, а я люблю странных людей, и мне казалось, ты это понимаешь. Я до сих пор надеюсь, что понимаешь, — будто издалека донесся чуть обиженный голос Ярослава, который так и продолжал сидеть напротив, но я по-прежнему видела его нечетко, сквозь пелену воспоминаний.

Картинка жизни словно смазалась для меня, и я, крепко зажмурившись, приказала себе держать последний рубеж — не отпускать на волю воображение, не давать этому опасному туману соткаться в лицо Марка, навсегда высеченное в моей памяти до мельчайших черт. Потому что стоит только дать слабинку — и я никогда больше не смогу избавиться от этих галлюцинаций. Я буду видеть его лицо везде, в каждом прохожем, в каждом студенте на потоке, в каждом преподавателе, даже в зеркале, вместо собственного отражения.

Этого я просто-напросто боялась не выдержать и банально сойти с ума. Помешаться. Запутаться в происходящем, жить выдуманными фантазиями и любить призрак Марка, вести себя так, будто он здесь, рядом. Разговаривать с ним, прогуливаться в одиночестве с его фантомной тенью и быть абсолютно счастливой в своем самообмане. А я все-таки предпочитала честность. Каким бы серыми и тусклыми ни казался сегодняшний день, любая реальность была лучше, чем самая радужная галлюцинация. Именно поэтому я не позволяла себе перелистывать старые фотоальбомы, слушать прежде любимые песни, а от прогулок по нашим любимым местам меня застраховала сама жизнь в новом городе.

И вот сейчас мне нужно было устоять, не сорваться, а значит — не молчать. Зацепиться за реальность хотя бы голосом, его настоящими, живыми звуками, не позволить смешаться иллюзиям в дурманящий коктейль, от которого потом наступит жесткое, губительное похмелье.

Я открыла рот и из меня полились слова — много-много слов, нервных, отрывистых и, наконец-то, правдивых. После молчания длиной в несколько месяцев, я говорила о главном взахлеб, торопясь, будто боясь спасовать перед собственной смелостью, неожиданно умолкнуть, так и не произнеся вслух имени Марка, будто заклинание, снимающее с сердца собственноручно наложенные цепи-запреты на воспоминания, на полноценную жизнь, на любовь.

Но в этот раз я не остановилась на пороге полуправды, и Яр узнал обо мне все. Все самое важное, самое невыносимое, о чем я умолчала, впервые рассказывая о своей семье. Все о любви, которая была моей настоящей жизнью, о выборе, который я сделала, уехав из родного города, и о том, как я, так наивно верившая в свою самостоятельность, понемногу таю без человека, который не просто дополнял меня, а являлся лучшей моей частью.

После окончания этого сбивчивого и прерываемого лишь щелчками зажигалки рассказа, Ярослав какое-то время не спешил нарушать напряженную тишину. Я, сходу выкурив полпачки сигарет и пустив на носовички с десяток бумажных салфеток, начала уже совершенно неромантично икать, не решаясь продолжить разговор. Мне было страшно, очень страшно из-за его возможной реакции, но в то же время — теперь я могла дышать полной грудью, даже несмотря на боль в легких от избытка никотина.

Зато скрывать мне было уже действительно нечего.

Наконец, откашлявшись, как и я получасом ранее, Яр подал голос:

— В общем, так, Лекс… Поздравляю. Ты выиграла. Я, знаешь ли, думал тут под шумок культурно выпендриться и шокировать тебя, а заодно узнать все твои милые секретики. Но ты меня убила. Просто убила. Такого материала у меня давно не было. Мне только одно интересно — как ты вообще живешь после этого?

Эта его фраза послужила финальным аккордом, подтверждающим правильность моего поступка. Мы с Ярославом действительно могли доверять друг другу, потому что во многом смотрели на мир одними глазами. Именно этот вопрос часто задавала себе я, не зная, радоваться или огорчаться собственной жизнестойкости.

— А черт его знает. Вот так и живу. Хотя, иногда начинаю сомневаться — а жизнь ли это вообще? — констатируя очевидное, слабо пожала плечами я.

— Послушай! Но ведь это нельзя так оставлять! — разом стряхивая с себя остатки хмельной расслабленности, всколыхнулся Яр. — Его же надо срочно найти! Этого твоего Макса!

— Марка, — поправила я, параллельно не понимая, стоит ли верить своим ушам по поводу того, что я только услышала. Искать? Марка? Зачем? Ведь он же ясно и не один раз говорил мне — все будет кончено, едва я сяду на киевский проезд. Он сам разрубил наши жизни и разбросал их по разным дорогам, не желая компромиссов и чувств на два города.

Или все — или ничего, таким был его выбор, а своих решений он никогда не менял.

— Ой, да ладно тебе, хватит заливать! — услышала я насмешливый голос Ярослава и только тогда поняла, что говорю вслух. — Ты сама только что мне рассказала о том, как все принципы этого железного Феликса…

— Марка, — снова уточнила я, на этот раз с улыбкой.

— …разбивались пару раз о тебя просто вдребезги! Ну и что? Ты думаешь, в этот раз он не отступится? После трех месяцев порознь? Лекс? Неужели ты не понимаешь — говорить можно что угодно, а вот попробуй поживи со своими дурацкими принципами, прочувствуй все их идиотические, так сказать, последствия! Вы с момента вашего знакомства хоть раз расставались на такое долгое время — без звонка, без письма, без надежды на встречу?

Я отрицательно покачала головой, чувствуя, как хмельной оптимизм Ярослава начинает потихоньку проникать и в меня, подтачивая изнутри уверенность в том, что самая замечательная часть моей жизни осталась в прошлом навсегда.

— В общем так, Лекс. Я, знаешь ли, тоже человек, и очень неравнодушный, и у меня есть свои правила. И я не могу смотреть, как ты бледнеешь, сереешь и хиреешь только от того, что не догадалась взять ситуацию в свои руки. Элементарно, в свои руки — то есть, взять телефонную трубку и позвонить ему!

— Я не знаю ни его номера, ни адреса общежития, ничего! — испуганно пискнула я, пораженная таким напором Ярослава.

— Тоже мне — проблема! Поверь, что-что, а нужную информацию выуживать я умею. Поэтому расслабься и порадуйся, что встретила меня! — Яр весело подмигнул, выливая остатки портвейна мне в стакан. — И это во мне говорит не вторая выпитая бутылка вот этой гадости! Это мое человеческое достоинство и неудержимая гуманность говорят тебе — не парься! Мы найдем его! Из-под земли достанем, если хочешь! — он поднял стакан для финального тоста. — Я тебе обещаю, Лекс. Найдем мы твоего Ромео, никуда он не денется!

— Да Марка, а не Ромео! — засмеялась я, глядя в слегка осоловевшие, но сверкающие огнем азарта глаза Ярослава.

В том, что он исполнит свое обещание, я уже ни капли не сомневалась.

Глава 3. Поиск

Ярослав включился в поиски Марка со всем пылом, на который только был способен, и с гораздо большим рвением, чем я ожидала. Ему даже было наплевать на то, что на носу аттестация за первый семестр, а после — зачетная неделя и кошмар всех новобранцев — экзаменационная сессия, которой так любили пугать нас грозные лекторы.

Мои соседки по комнате уже начали активные приготовления к первому серьезному испытанию, каждая в своем стиле: Анечка, принимая толпы поклонников, желавших подготовить ее к экзаменам, Соломия, яростно штудируя учебники и конспекты, а Яся — выдавая на-гора килограммы тонко нарезанных убористо исписанных шпаргалок. Мы же с Ярославом продолжали беспечно бродить по паркам и уютно-заснеженным дворикам, обговаривая детали предстоящей операции по поиску Марка и нашему с ним воссоединению на веки вечные.

— Я на самом деле не знаю, почему ты не хочешь пойти самым простым путем, — недоумевал Яр. — Да позвони ты в свой бывший дом-дворец ну и спроси в лоб — как там Марк, что делает, не подкинете ли телефончик? А то и вообще… Лекс! А не съездить ли к нему? Вот прямо завтра — бери билет, садись на поезд и езжай! Или хочешь, поедем вместе! Ты же знаешь, где он учится, а уж среди общей массы студентов я помогу тебе его найти! Я вот говорил со своим… ну ты поняла…

— Да, поняла, — я весело передразнила Ярослава. — А как его зовут? Твоего любимого человека? Или мы будем называть его мистер Икс?

— Какая же ты язва! Хорошо, что я в тебе не ошибся, — усмехнулся Яр. — Нет, не мистер Икс, но давай пока не будем об этом, у нас, вообще, другая тема. Так вот, я говорил с ним по поводу поиска людей по базе данных ВУЗа, он мне такие вещи рассказал! Сейчас многие заведения начинают вести электронную базу, так что кое-какую инфу мы можем узнать из интернета. А чего не будет в открытом доступе, нам помогут достать из закрытого! — с чувством нескрываемой гордости за своего всемогущего возлюбленного заявил Яр. — Главное, достать телефон общежития, где он живет. Ну, может, еще телефон деканата, если вдруг захочешь выловить своего Ромео на учебе или узнать о его успеваемости, — не преминул шутливо уколоть он меня. — В общем, чем больше информации, тем лучше. Только, Лекс, я надеюсь, что он живет в общаге и не съехал на какую-нибудь квартиру, потому что тогда нам придется сложнее, и уж точно надо будет подключать моего… агента… Но всей этой беготни можно будет избежать, если ты перестанешь дергаться, позвонишь его родителям и запросишь все координаты.

— Яр, не забывай, как мы с ними расстались. Если бы можно было меня сначала забить камнями, а потом задушить, они бы непременно сделали это. Меня спасло только то, что до поезда оставалось мало времени, и вокруг было слишком много свидетелей. Наверное, поэтому я до сих пор жива. Не думаю, что они будут рады моему звонку и по первому требованию выложат адрес и телефон Марка.

— Говорить можно все, что угодно! — важно заявил Ярослав, пиная ногой ледышку в знак несогласия с моими словами. — Но сначала надо попробовать, а потом уже что-то отрицать.

— Ну уж нет, Яр, не всегда это работает! — возразила я, поражаясь его ветрености. — Есть вещи, которые совершенно необязательно пробовать, чтобы отрицать. Хотя бы, все то вредное и разрушительное, что было опробовано до нас, и триста раз доказано, что оно все-таки вредное и разрушительное. Не одной загубленной жизнью доказано. Не слишком ли велика цена, как думаешь? Так же и все эти бесплодные попытки — не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что Виктор Игоревич меня пошлет. Хорошо, если без матерных выражений, а может и вообще — бросит трубку сразу и не станет разговаривать.

— Вот, Лекс, и ты туда же! Именно в этом главная наша проблема — трусость! Наша — это не только твоя или моя, а вообще — многих. Сколько шансов на победу мы себе зарубили тем, что заранее вынесли приговор — это не сработает! А во всем виноваты простейшие вещи: дурацкая осторожность и желание передвигаться только протоптанными дорожками. Сама подумай, что мы слышим с детства? Не ходи зимой без шапки — простудишься! Не бегай быстро — упадешь! Не разговаривай с незнакомыми людьми — они могут быть плохими! Одни сплошные «не-не-не»! Из затюканных детей мы вырастаем в еще более затюканных взрослых, которые впадают в ступор от любой неожиданности! А перед любым новым начинаниембольше думают не об успехе, а об ошибках, неудачах, провалах, все пытаются застраховаться, бегают-суетятся, и в результате — закономерно обламываются. Никакого тебе здорового авантюризма, тяги к приключениям, к интересной жизни! Только страх и кудахтанье "как бы чего не вышло"!

— Погоди-погоди! Что-то тебя заносит, друг мой авантюрист! Во-первых, есть элементарные правила безопасности, как с той же шапкой или разговором с незнакомцами, а во-вторых — что такого страшного в разумной предусмотрительности? О рисках нужно помнить всегда. По крайней мере, тот, кому есть что терять, вынужден о них помнить, — не замечая, как копирую тон Марка, обычно усмирявшего мои смелые полеты фантазии, перешла я на непривычную позицию здравомыслящего скептика.

— Это все отмазки, Лекс, чистой воды отмазки! — безапелляционно заявил Ярослав. — Не стоит бояться потерь — их мифическая опасность слишком преувеличена. Что такого страшного мы можем потерять, рискуя? Деньги, дом, машину, гараж? Так это все материальная шелуха, в любой момент может случиться пожар, землетрясение, конец света. Давай будем жить и бояться, каждый день, каждую минуту, вот прямо сейчас! — прикрикнул он на меня и я, смеясь, отскочила на несколько шагов. — Может, где-то во Вселенной уже летит метеорит в направлении нашей планеты? Что же нам теперь с предсмертными лицами ходить каждый день? Ну, что еще? Вокруг нас и так море опасностей, среди которых мы как-то лавируем, и не просто выживаем, а живем и успеваем радоваться жизни. И почему живем — да просто потому, что не обращаем на эти опасности внимания!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Яр! — в притворном ужасе взмахнула рукой я. — Ну, что ты такое говоришь? На словах все очень красиво звучит, но на практике — это не просто халатная беспечность, это уже опасная позиция на грани… на грани безумия!

— А если и так — то что? — чрезвычайно довольный произведенным впечатлением и тем, что я, не соглашаясь, все же не могла найти достойных контраргументов, азартно парировал он. — А хоть бы и безумие! Все великие люди, Лекс, все они были безумцами! Тот, кто осторожно сидел дома и выращивал капусту, в учебники истории не попал. А вот великие открытия, изобретения, победы совершались безумцами, которые знать не знали правил и делали свое дело, несмотря на насмешки! Колумб боялся потерять дом или какие-то там мифические сбережения? Леонардо да Винчи пытался соблюдать правила? Джордано Бруно, которого сожгли на костре, отказался от своих взглядов? Никола Тесла обращал внимание на дикие взгляды окружающих? Братья Люмьер, верившие, что картинка оживет и будет двигаться, прислушивались к словам "Это все пустые выдумки"? А, Лекс? Что скажешь? Сначала мы смеемся над такими людьми, потом восхищаемся, а потом принимаем все эти фантастические штуки как обычные вещи, продолжая не верить в чудеса и брюзжать: "Ох уж эти глупые фантазии!" А оглянись вокруг — почти все, что ты видишь, придумали и внедрили безумцы! Так что нечего мне тут говорить о невозможном, о каких-то там препятствиях и о том, что тебе кто-то мешает! Если ты трусиха, то так и скажи!

— Кто — я?! Это я-то — трусиха? Ну, знаешь, Ярослав, а вот такой позорной и грубой манипуляции я от тебя не ожидала! Ты меня на слабо берешь, что ли?

— Да, беру! — с веселой готовностью согласился он. — Беру и еще как беру! Вот только ты не ведешься, потому что твой страх сильнее! Ты его заложница! Ты не звонишь даже с учетом того, что тебе нечего терять, понимаешь, нечего! И все твои обожаемые риски, о которых ты с таким придыханием говоришь, тут не работают — но ты не звонишь все равно. Ну что они могут сделать, твои Казарины? Выгнать? Да они и так тебя выгнали! Послать? Ну и что — пошлешь их в ответ! А если захочешь — не пошлешь а просто молча плюнешь в трубку! — Яр громко засмеялся, очевидно, вообразив эту картину. — А может, чем черт не шутит, может, так сойдутся звезды, что ты получишь телефон Марка, его адрес, да еще и небольшое отческое благословение на вашу дальнейшую счастливую жизнь? Нет, с благословением я загнул, конечно, — одернул себя Ярослав, понимая, что такой вариант развития событий слишком фантастичен даже для его бурного воображения, — Но, Лекс, послушай меня, я серьезно. Иногда… я бы даже сказал, очень часто выстреливает совершенно неожиданный вариант, в то время как проверенное и надежное средство может дать сбой. Так что думай. Я от тебя все равно не отстану.

И, тем не менее, как я ни противостояла подобному безрассудному подходу, чем дальше, тем больше я понимала — Ярослав прав. Я действительно ужасно боялась сделать первый шаг и всколыхнуть этот обманчиво-тихий водоем, в который превратилась моя жизнь. Последствия моей недавней откровенности с Яром и так начали слишком сильно сказываться в настоящем. Как алкоголик в завязке, самонадеянно пригубивший рюмочку и напрочь потерявший контроль, я тоже не могла остановиться, сорвавшись в фантазии о том, какой замечательной могла быть жизнь с Марком, согласись он с моим выбором.

Приступы меланхоличной рассеянности теперь накатывали на меня постоянно, отвлекая от учебы и не оставляя возможности сосредоточиться даже на выполнении простейших заданий. На лекциях, спрятавшись за спинами сокурсников, я сбивалась с мысли и не успевала записывать за преподавателями, представляя, как в это самое время Марк тоже пишет свои конспекты, как обычно, слегка нахмурившись и упрямо сжав губы. По дороге в общежитие, вдыхая свежий морозный воздух и изредка сталкиваясь с прохожими, я смотрела сквозь них и видела только Марка, идущего домой, в неизвестное мне чужое место, к неизвестным мне чужим людям — точно так же, как и я сейчас. По ночам, прикасаясь к камню-талисману, неизменно лежащему под подушкой, я как в омут проваливалась в сны-воспоминания, сны-фантазии, в которых он был рядом, спал на этой же кровати, согревая теплым дыханием мой затылок, привычно запустив одну руку мне в волосы, а другой — крепко прижимая к себе.

Просыпаться после этого было вдвойне мучительно, потому что требовалось некоторое время, чтобы понять призрачность ночных видений. Несмотря на полную абсурдность ситуации, мне казалось, что Марк на самом деле здесь, просто вышел из комнаты и скоро вернется — вот ведь и на подушке остался совершенно реальный след от его головы.

В таком странно иллюзорном тумане я просуществовала до конца года. Окончательно порвать связь с миром мне не давали с одной стороны насмешки и дразнилки Ярослава, а с другой стороны — необходимость подводить первые итоги в университете. Оценки и результаты оказались не очень высокими, скорее терпимо средними, что было вопиющим позором для студентки, выигравшей такой престижный конкурс и льготное поступление. Но для меня, далекой от амбиций, и этого было более чем достаточно. Не хотелось думать ни о каких сложных вещах или ломать голову над проблемами.

В двадцатых числах декабря народ охватило предпраздничное волнение, воздух на улицах звенел от радостных предчувствий и надежд, переливаясь сиянием витрин и елочных гирлянд. И на волне этого искрящегося и игривого веселья, я, наконец, приняла решение последовать свету Ярослава — переступить через свой страх и позвонить Виктору Игоревичу, поздравить с наступающим праздником, а заодно и попросить телефон и адрес Марка, какой бы неимоверной наглостью ни показался этот шаг. В конце концов, моя репутация и так была безнадежно испорчена, стоило ли переживать о том, что эта просьба добьет мой светлый образ окончательно.

Несмотря на то, что само по себе это решение далось мне нелегко, его претворение в жизнь оказалось еще более сложным.

Я сразу же доложила Ярославу, что сдалась и последую его безрассудному совету. Он искренне поздравил меня, пожелав в новом году побольше смелости во всех поступках. Мы даже несколько раз обсудили, какой чудесной станет наша новая жизнь, как все будут счастливы. Я вполне серьезно заявила Яру, что Марк ему понравится, несмотря на то, что после моих рассказов он называл его исключительно "сатрапом" и "деспотом". Яр презрительно зафыркал, заявив, что такие консерваторы никогда не понимали истинно творческую интеллигенцию, а я убеждала его, что Марк на самом деле — человек широких взглядов, я сумею на него повлиять и он поймет, что все наши богемно-студенческие тусовки — это не пустой выпендреж, а жажда самовыражения.

В таких веселых разговорах мы дожили до нового, 1998 года, но по факту в моей жизни не изменилось ничего. Того самого важного звонка Казариным я так и не совершила. Я оправдывала свое бездействие чем-угодно: необходимостью учить экзаменационные билеты, тем, что сейчас напряженное время (вот сдам все — тогда сразу позвоню) плохой погодой (вон какая метель за окном), не очень хорошим самочувствием (я так устала после третьего экзамена) неподходящим моментом (Казарины точно куда-то уехали, ведь они всегда отдыхали в январе и в августе) и еще множеством самых разных предлогов.

На самом деле, ноги не несли меня к пункту телефонных переговоров, а слова неискреннего приветствия отказывались слетать с языка. Все же, наша последняя встреча была слишком честной, слишком без прикрас, чтобы осквернять ее пустыми разговорами ни о чем. Поэтому я предпочитала отвлекаться на что угодно, на любое занятие, лишь бы не оставаться наедине с необходимостью воплотить в жизнь собственное решение.

Сложнее стало к концу января, когда долгожданная свобода свалилась, наконец, на наши студенческие головы. Теперь я действительно не могла придумать ни одной зацепки, мешающей исполнению моего плана. Впереди были две недели полной свободы, и вот тут-то я почувствовала, как все это меня тяготит.

Я оказалась не у дел, лишним, неуместным человеком, с устрашающей ясностью понимая, что без учебы и связанных с ней хлопот являюсь просто-напросто никем.

Глядя на то, как временно забыв о ссорах и мелких бытовых распрях, соседки собирают чемоданы для поездки домой, я вновь и вновь понимала, что мне возвращаться некуда и не к кому. И даже Ярослав, моя единственная надежда скрасить одиночество, "порадовал" меня новостью о том, что тоже уезжает.

— Две недели! Лекс, у тебя есть две недели, чтобы прекратить, наконец, тихушничать и ждать у моря погоды, а точнее говоря — неизвестно чего! Давай договоримся так — я возвращаюсь, и ты мне рассказываешь, чем закончился телефонный разговор с твоим бывшим семейством. И никаких больше отговорок! Ты же преступница, Лекс! Ты все тянешь, тянешь, убиваешь и время, и себя. Если бы ты послушалась меня еще тогда, когда я предлагал позвонить, кто знает — может быть, сейчас ты бы ехала на каникулы к своему Марку! Или он к тебе. А теперь — посмотри, что ты имеешь вместо этого? Да ничего не имеешь! Потому что у кого-то слишком поджилки от страха трясутся, да?

Я вздрогнула от этих слов, как от удара, и Яр, понимая, что перегнул палку, поспешил перевести разговор на другую тему:

— А я вот еду на слет юных журналистов! Как тебе названьице? Звучит, а? Мои предки в восторге, что я такой идейный, и даже добросовестно заслуженные каникулы трачу на духовное и профессиональное развитие!

Тут уже я не выдержала и, несмотря на боль от его последних слов обо мне и Марке, насмешливо фыркнула:

— Слет юных журналистов? И где же он, интересно, проводится? Наверное, в Артеке, как слет юных ленинцев, где вы будете маршировать на линейках и скандировать кричалки: "Я никогда не опущусь до заказухи"?

— А вот и да, практически так! — продолжал веселиться Яр, ни капли не обижаясь на мой выпад. — Вернее, практически так я все преподнес! Образцово-порядочно и очень, очень идейно! На самом деле мы едем в Карпаты, у моего… — он опять промямлил что-то, пропуская имя своего таинственного любимого, — отпуск на целых десять дней, ради меня, между прочим, сроки перенес! — с нескрываемой гордостью добавил Яр, и я не смогла сдержать улыбки. Как же все влюбленные похожи друг на друга!

— Ну, в общем, такие дела. Я уезжаю, но совсем ненадолго. И после возвращения я хочу услышать от тебя новости. Если не будет новостей, я с тобой, Лекс, поссорюсь. А ты еще не знаешь, как я умею ссориться. Когда надо, я форменная истеричка, Лекс! Так что будь готова и пеняй на себя!

Пенять на себя я стала уже на второй день беспросветной тоски и гробовой тишины в нашем всегда шумном общежитии. В корпусе теперь остались только такие же неприкаянные студенты-тени, у которых не было места, где их ждут, или желания куда-то ехать. Наше унылое передвижение по коридорам и испуганные взгляды друг на друга только подчеркивали атмосферу неправильности происходящего. Очень скоро я не выдержала и чтобы сбежать из этого сонно-заброшенного царства, отправилась гулять с самого утра.

Наспех набросив зимнюю крутку и кое-как повязав толстый шарф, я не думала куда иду, зачем иду. Мне просто хотелось вырваться на улицу, на свежий воздух, к реальным, живым людям, не похожим на грустных призраков, которых никто не ждет. Поэтому, с удивлением обнаружив, что ноги сами привели меня к переговорному пункту, я поначалу испугалась — неужели сейчас? А с другой стороны, обрадовалась — да, именно сейчас! Сколько можно тянуть с этим разговором!

Еще не зная, что скажу моей бывшей семье, в странно-спокойном состоянии я дождалась очереди за жетоном на междугородний разговор. И только в уютном убежище переговорной кабинки, мне стало по-настоящему страшно. Но отступать уже было некуда — многие из присутствующих в зале нервно мерили шагами помещение, с нескрываемой злостью поглядывая на тех, кто уже получил доступ к телефону, будто намекая: "Граждане, имейте совесть, не вам одним надо поговорить!"

Я набрала номер, который помнила наизусть. Номер, который не так давно считала своим домашним — именно его я писала во всех анкетах, бланках и документах. А теперь он был мне чужим. Чужая комбинация цифр из жизни чужих людей.

Или все же, не совсем чужих? Слушая длинные гудки в трубке, я с удивлением обнаружила, что дрожу — и не потому, что собираюсь выведывать информацию о Марке. Мысль о том, что спустя пару секунд я услышу голос Виктора Игоревича или Валентины Михайловны, людей, одаривших меня фальшивой родительской любовью, но по которым я совсем немного и очень тайно скучала, взволновала меня.

Пытаясь справиться с собой и сделать так, чтобы зубы не выбивали дробь, я совершенно забыла о гудках, и когда их прервал голос Виктора Игоревича, напористый и бодрый, даже подпрыгнула на месте.

— Я вас слушаю! Кто это? Не молчите — говорите! Или перезвоните — вас не слышно!

Сам глава семейства на проводе! Чувствуя, что против воли по губам расползается улыбка, я живо представила, как важно Казарин-старший сейчас восседает в кресле гостиной, торжественно вещая в трубку радиотелефона. Если бы ответила Валентина Михайловна, я совсем бы стушевалась. С Виктором Игоревичем говорить начистоту было куда проще.

— Виктор… — я прокашлялась. — Виктор Игоревич, здравствуйте! Это Алексия.

— Алешка! Ты?! — недоверчиво переспросил он. — Ах ты… Засранка ты эдакая! Ты куда пропала? Я уже решил, что ты о нас забыла совсем! — продолжала энергично кричать мне в ухо трубка, источая радость, резво бежавшую по проводам.

Я так и не могла прекратить улыбаться. Приятно, когда тебе рады.

— Куда же ты делась, неблагодарная маленькая… Как бы тебя назвать поприличнее — даже не знаю. Признавайся — боялась?

— Ну… — замялась я, безуспешно пытаясь подобрать слова, которые бы могли хоть немного описать мое состояние. — Наверное, да.

— Ну и дурочка! Поняла, кто ты? Маленькая вредная дурочка, которая совсем не знает своего папку! И думает, что папка злопамятный, что папка будет дуться, или вообще — мстить!

Я, совершенно не ожидавшая подобного приема, почувствовала, как на смену веселью приходят слезы.

— Я… я не знала, зачем вам звонить… что говорить… Ведь все и так было сказано. Ну, тогда… вы помните… — сбивчиво заговорила я, всхлипывая. Найти в себе силы сдержаться и не расплакаться у меня не получилось.

— Да ладно тебе, Лешка! Ну, успокойся, родная, успокойся, слышишь? Не плачь! Что было, то прошло. Я всегда рад тебя слышать, несмотря на то, что… было. И я рад твоему звонку. И что у тебя все в порядке! У тебя же все в порядке? Ты же им там показала всем, да? Поступить, как ты, без денег, без связей — это еще уметь надо! Алексия Подбельская, наверное, теперь первая студентка на курсе?

Мне опять захотелось смеяться — все было так знакомо, так по-старому. Виктора Игоревича, как всегда, интересовали только победы, успехи и достижения. Не стоило его сейчас потрясать и разочаровывать, решила я. Да к тому же, не хотелось портить общий мило-задушевный тон беседы, такой неожиданный, такой приятный.

— Да, у меня все неплохо, Виктор Игоревич. Оценки… нормальные, стипендия тоже. Все хорошо, всего хватает.

— Точно хватает? — сразу же перешел на деловитый тон вечно мой предприимчивый покровитель. — Лёшка, если вдруг чего не так, ты скажи, не стесняйся, я всегда помогу, чем смогу, ты же знаешь!

"Неужели сейчас? Сказать, ради чего я действительно позвонила?" — пронеслась в голове сумасшедшая мысль, но я одернула себя. Не стоило спешить, тем более, Виктор Игоревич тут же перевел разговор на другую тему:

— Ты мне скажи, ты так и живешь в общежитии? Квартиру снять не хочешь? Давай, я тебе денег пришлю, чтобы ты не торчала там вместе с клопами и тараканами, а? Не хочешь съехать? Я помогу! — опять с нажимом предложил он.

— Да нет, Виктор Игоревич, в этом нет надобности, — я попыталась успокоить его обычную агрессивную манеру осчастливливать. — У нас совсем нет клопов, поверьте мне. Да и тараканов почти нет… Ну, не так уж и много. Все нормально, в плане жилья и быта все хорошо, можете не беспокоиться.

— Нет, и эта туда же! — совершенно забыв об осторожности, искренне возмутился Казарин-старший. — Что вам там, медом, что ли, помазано в ваших общагах! Марку предлагал дать денег на квартиру — он отказался! Тебе вот тоже — ничего не надо! Вы что, снова сговорились? Нет, ну что за дети, что за де… — и он резко осекся, понимая, что все-таки свернул в опасную тему, обходить вниманием которую так тщательно старался с самого начала разговора.

Чувствуя, как вспотели ладони, державшие трубку, я застыла в кабинке, панически пытаясь сообразить, сколько времени на то, чтобы задать самый главный вопрос, у меня осталось.

Виктор Игоревич на том конце провода тоже продолжал озадаченно молчать, очевидно, растерявшись от своей последней фразы и ожидая моей ответной реакции. Как бы ни хотелось оттянуть этот момент, мне нужно было что-то сказать — пауза в разговоре стала затягиваться.

— А Марк… он тоже в общежитии живет, да? — наконец подала я голос и не узнала его — глухой, неестественно напряженный, он напоминал скорее голос автоответчика, а не живого человека.

— Да, в общежитии! — в тон мне, так же металлически отчеканил Виктор Игоревич. — И чтобы исключить ненужную болтовню, Лёшка, сразу скажу — сюда он не приезжал, и приезжать не собирается. У него теперь своя жизнь и к старому он возвращаться не хочет. Так что вопросов о нем можешь мне не задавать — все равно не отвечу.

Я так и задохнулась от неожиданности. Ожидая бурной реакции на свою просьбу, мне и в голову не могло прийти, что мне не дадут ее даже озвучить. Похоже, происшедшее прошлым летом Казарины восприняли гораздо хуже, чем я предполагала.

— Виктор Игоревич, — наконец, выдавила из себя я. — Но почему? Почему вы против того, чтобы мы общались? Я же ни на что не претендую. Мне не нужны ваши деньги, связи, крыша над головой, и никогда не были нужны. Мне нужен только Марк. Только он — и все, неужели я прошу так много? Только его адрес или телефонный номер, чтобы я могла изредка звонить ему, просто убедиться, что с ним все в порядке. Это же ваш сын, я его прекрасно знаю, и не думаю, что он сразу же бросится ко мне в Киев. Вы не простили меня, а он тем более не простил. Я хочу просто… просто слышать его. Хоть иногда! Неужели вам жалко?

— Да, жалко! — отчеканил голос в трубке, — Ах ты маленькая, двуличная дрянь! Так вот, что тебе надо! — и тут я действительно испугалась. Только в состоянии крайней ярости Виктор Игоревич позволял себе быть искренним, снимая привычную маску великодушного добряка. И сейчас глава семейства был разъярен — я очень остро это чувствовала, несмотря на расстояние в сотни километров.

— Вот почему ты позвонила! — продолжал свирепствовать Казарин-старший. — Не потому, что ты по нам соскучилась, не потому что тебе захотелось узнать, как живут люди, которые тебя вырастили, дали тебе все — дом, деньги, образование! Нет! На нас тебе плевать! И всегда было плевать! Тебе подавай только Марка, с этой вашей дурацкой связью, с этими вашими больными чувствами! Ты хоть понимаешь, насколько то, что между вами было — ненормально? Ты — понимаешь это?!

— Да что же там такого ненормального было-то! — отчаянно, забыв о страхе, закричала я в ответ.

Как говорил Яр, терять мне было нечего, так почему бы не высказаться напоследок от души? В том, что это наш последний разговор с Виктором Игоревичем я уже не сомневалась.

— Мы ведь не родственники по крови, а брат и сестра только формально! Мы вообще только в школе познакомились, как обычные дети! Чего вас так трясет, будто вы инцест обнаружили?!

— Ха! — насмешливо фыркнул Виктор Игоревич, и я почувствовала себя полным ничтожеством, столько презрения было в его голосе. — Вопросы крови, значит, затронула, да? Лешка, ты совсем, что ли, страх потеряла? Кто бы о крови говорил! Ты что — забыла, кто ты есть? Ты же круглая сирота, приживалка, непонятно какой ребенок непонятно каких родителей! Откуда я знаю, кем была твоя мать? Может, какой-то очередной гулящей девкой с улицы? И кем был твой отец? Может, он больной был? Психопат, какой-то? Может, он вообще, твою мать изнасиловал! Ты не думала об этом, когда собиралась с нами породниться через Марка? Какие у тебя генетические болячки, чья кровь в тебе течет? Ты — никто, и зовут тебя никак, понимаешь? И вдруг ты решила, что можешь войти в мою семью женой моего сына, родить мне внуков с непонятно какими задатками, будущих наследников рода Казариных? Ты что, девочка? Ты уже с ума сходить начала, скрытые гены так скоро сказались?

— Но… Но зачем же вы тогда пустили меня к себе? — еле ворочая языком пробормотала я, мечтая только об одном — чтобы оплаченные минуты, наконец, закончились, оборвав этот жуткий разговор. Сама я, странно завороженная словами Виктора Игоревича, сделать этого была не в силах. — Зачем хотели удочерить? Зачем обрадовались, когда я позвонила?

— Ты, деточка, не путай — гости и постоянное проживание. Я тебя в свою семью навсегда не пускал. В гости — это да, пока выгодно тебе и выгодно нам. Всем было хорошо, пока вы с Марком не зачудили эту вашу непонятную интрижку! И никто не собирался тебя удочерять. Думаешь, если бы я захотел это сделать — мне бы помешала какая-то путаница или неразбериха с законами? А так, все вышло, как надо — отучилась в школе, упорхнула в свою жизнь, подобру-поздорову! Чем тебя не устраивал такой вариант? Нет, тебе если дали ложку — так и медку к нему захотелось! Ты решила навсегда зацепиться? Так вот я говорю тебе — не выйдет! Пока я жив — не выйдет никогда! Я лично прослежу за тем, чтобы ты с Марком никогда не увиделась. Мало того, будь уверена — через деканат, коменданта или телефон общежития ты к нему тоже не подберешься! Я запретил им давать любую информацию о моем сыне кому бы то ни было, под каким-либо предлогом. А ты знаешь, я не последний человек не только в городе, но и в стране. Так что будь уверена, они мой наказ очень хорошо помнят!

А что рад тебе был — так и вправду, был рад, думал, может, ты просто поболтать позвонила, по старой памяти? Я вообще люблю людей, Лёшка, если ты не заметила. Люблю и хочу им сделать, как лучше! Валенька — та сразу после твоего отъезда сказала, что с тобой, мерзавкой, говорить больше не собирается никогда в жизни. Сказала — как отрезала, я свою жену знаю. А я и не против был дружить, если бы ты выбросила из головы всю эту дурь насчет Марка. Мог бы как-нибудь приехать в Киев, мы бы с тобой погуляли, поболтали, я бы за тебя, где надо, договориться смог. Но не в первый раз мне моя широкая натура боком выходит, не в первый раз! Поэтому, Лешка, слушай меня сюда — никогда, ни под каким предлогом больше не звони нам. Считай, что мы для тебя все — абсолютно все умерли. Нет нас больше. Ни меня, ни Валеньки, ни Марка. Особенно Марка! Ты поняла меня? Я спрашиваю, ты поня… — и на этом месте немилосердно-растянутые минуты разговора, наконец, закончились.

Но все самое главное я и так успела услышать.

Опомнилась я уже у себя в комнате, сидя на кровати и глядя в окно, пустым невидящим взглядом. Как мне удалось дойти до общежития, а перед этим — выбраться из той злосчастной кабинки, по стенам которой меня так тщательно размазал некогда приемный отец, я абсолютно не помнила.

Слова Виктора Игоревича обнажили какие-то новые уязвимые струнки в моей душе, ударив по ним и вызвав реакцию, похожую на продолжительный болевой шок. Ведь до этого я почти не задумывалась о своей так называемой родословной или генетике. Еще в детстве, перестав однажды ждать чуда и появления родителей, я решила никогда больше не возвращалась к этому вопросу. Каждый день я сочиняла себе маленькое счастье, отвлекаясь от ненужных мыслей и волнений, пытаясь отгородиться от болезненных и сложных вопросов. А потом центром моего мира стал Марк, и отвлекаться на размышления кто же я такая и почему так вышло, стало некогда и незачем. Мало того, иногда мы даже радовались моему сиротству, ведь иначе у нас не было бы возможности жить под одной крышей и расти в одной семье.

И вот теперь Виктор Игоревич, намеренно или нет, пошатнул мою уверенность в собственной полноценности. А ведь действительно — достойна ли я Марка? Может быть, я — мина замедленного действия? Может, во мне гуляет какой-то бракованный ген насильников-убийц-извращенцев? Может, я какая-то скрытая сумасшедшая или того хуже — носитель неизвестного вируса, ведь на самом деле я же… никто. Не ребенок мира, отпочковавшийся от какого-нибудь красивого растения (а ведь именно так, то ли в шутку, то ли всерьез я любила думать о своем рождении), а плод случайной связи в подворотне. Или меня зачали в результате насилия, или того хуже — я последствие неизвестных медицинских экспериментов, родившееся только по ошибке.

Именно эти новости я выложила Ярославу, вернувшемуся со своего «слета» посвежевшим, с буржуазно-зимним загаром, в добродушно-расслабленном настроении, от которого не осталось и следа, как только он узнал о результатах разговора с Казариным-старшим. К тому времени я, успев окончательно проникнуться ощущением собственной ущербности, находилась в крайне подавленном состоянии, которое воспринимала как верный признак начинающейся шизофрении, передавшейся мне, конечно же, по наследству.

— Не может быть! Этого просто не может быть! — потрясенно повторял Ярослав, нервно ломая пальцы и ощущая свою вину за случившееся. Ведь это он так настойчиво уговаривал меня рискнуть, убеждая, что терять мне нечего. Оказалось, что действительно, нечего, кроме остатков покоя и самоуважения.

Но я не спешила обвинять друга. Каким бы отвратительным ни вышел разговор с моим бывшим родителем, он должен был состояться. Теперь отступать мне было некуда и все, что я могла сделать — это только смириться со своей никчемной судьбой. Все дороги к Марку оказались перекрыты, но я хотя бы пыталась. Да, я пыталась — и осознание этого давало силы жить дальше, той самой, прежней серой жизнью, которая была у меня, пока Яр не пробудил во мне надежду на то, что все можно исправить.

Но неугомонный Ярослав и сейчас был со мной не согласен:

— Какое «смириться», Лекс! Какое «смириться»! И что ты имеешь в виду под «все дороги перекрыты»? Слова этого напыщенного индюка, что он кому-то чего-то там запретил? Ха! Видали мы таких! Щелкали мы таких, Лекс, как орехи щелкали! Это же моя обычная, рабочая ситуация, неужели ты не понимаешь? В нашей стране кто-то кому-то вечно угрожает, затыкает рот, приказывает и пугает. Но я как-то нахожу информацию! Находил и буду находить! И твоего Казарина мы обведем вокруг пальца, я даже не обещаю — я тебе клянусь! — в порыве искреннего негодования Яр взмахнул рукой, чуть не задев меня по носу, и тут же заходил из угла в угол, продолжая бешено жестикулировать и разговаривать сам с собой.

— Мне надо время… Надо немного времени — совсем немного, день-два. Максимум три. Я что-то придумаю, я что-то обязательно придумаю. Придумаю и спланирую, так, что комар носа не подточит. А потом мы… Стоп! — он внезапно хлопнул себя по лбу и остановился на месте как вкопанный. — У меня идея! Кажется, у меня есть идея! Все очень сыро, но я, по крайней мере, знаю, за что ухватиться… Он же у нас большая шишка, да? Еще и в депутаты метит? А у нас что? У нас в этом году выборы! И есть, есть такая тема, которую все эти гады боятся, как огня, она беспроигрышная… Лекс! — я даже подпрыгнула на месте, испуганная его громким голосом. — Мы его сделаем! Беру день на обдумывание — и послезавтра встречаемся у меня. Будет тебе твой Марк на блюдечке с голубой каемочкой, а этот козел Казарин — пусть обломается! Для меня теперь это дело принципа. Ты поняла? Послезавтра! Если вдруг не приду на пары, встречу тебя после универа, и пойдем ко мне. С родителями познакомлю как раз, — Яр не смог сдержаться и весело мне подмигнул. — Пора бы им познакомиться с моей девушкой, с которой мы сблизились, так сблизились на слете юных журналистов в Артеке!

Глава 4. Разговор

Идея с поисками Марка, о которой Ярослав не хотел говорить заранее, так захватила его, что в первый день нового семестра он даже не пришел на занятия и обещано встретил меня после учебы, недалеко от корпуса.

— Нервничаешь? — поинтересовался Яр, пока мы, заняв последние, самые уютные места в последнем, самом уютном вагоне метро ехали к нему домой. — Сейчас же маменьку с папенькой моих увидишь! Они так обрадовались, что я наконец-то влюбился. Я же влюбился в тебя, знаешь? С первого взгляда, на рассвете, когда солнце понималось над Артеком и ласкало первыми лучами твои золотые волосы! Круто, да?

Я все смеялась и не могла понять, как родители Ярослава, взрослые люди с научными степенями, были способны поверить в подобную чушь про артековские рассветы и волосы. Но Яр абсолютно серьезно уверил меня в подлинности истории.

— Нет, ну это уже ни в какие рамки не вписывается! Ты все-таки наврал им про… про Артек! — я так и согнулась пополам от хохота. — За что, скажи мне, за что ты осквернил самый лучший лагерь нашего пионерского детства?

— А мне по приколу. Это же Артек! Родители всегда хотели туда попасть, а я вот, значит, съездил. И они счастливы, и я счастлив, все счастливы, Лекс, что может быть лучше, чем дарить людям счастье?

— А как ты туда попал, их не волнует? То, что это какой-то сказочный и идеальный Артек, в который ты будто бы телепортировался, им в голову не приходило? — все допрашивала я Ярослава, параллельно понимая, что этими разговорами он пытается отвлечь меня от предстоящего нам дела, и чувствуя искреннюю благодарность за ненавязчивое переключение моего внимания на другие темы.

— Как видишь, нет! — чрезвычайно довольный собой и своим чувством юмора, Ярослав важно тряхнул челкой. — Кроме того, меня туда направила моя газета, в которой я, конечно же, не работаю, да только об этом никто не знает. Вместе с университетом направила! Они, понимаешь, объединились и внедрили вот такую программу… специально для меня! Да что ты смеешься, Лекс, вот увидишь моих предков — сразу все поймешь! Им же лапши навешать — что конфетку у ребенка отобрать! Они вроде как сами с готовностью подставляют свои уши, до такой степени им нравятся мои рассказики! Как в песне: «Обмани ты меня, обмани-и-и!» — громко запел он на весь вагон, и я, успев привыкнуть к тому, что на Яра всегда обращают внимание, даже не стала смущаться из-за подозрительных и суровых взглядов, которыми начали одаривать нас попутчики.

В том, что Ярослав абсолютно точно описал своих родителей, я вскоре смогла убедиться лично. Меня принимали с особой торжественностью — в гостиной был накрыт небольшой праздничных стол, во главе которого сидели очень похожие друг на друга, восторженно-радостные взрослые, повадками напоминавшие великовозрастных детей.

Мать Ярослава — хрупкая, улыбчивая и немного нескладная блондинка смотрела на меня близоруким взглядом, полным такой потрясающей наивности, что первые несколько минут мне было даже стыдно врать ей. Потом это чувство отпустило, и на смену ему пришло недоумение — как можно жить под одной крышей с собственным ребенком, совершенно его не зная? Мне вспомнилась наша с Марком похожая ситуация — да, Казарины тоже видели лишь то, что хотели, но они, по крайней мере, имели хоть отдаленное представление об истинных характерах собственных детей.

Родители Ярослава, похоже, не имели совершенно никакого понятия о том, кем является их сын. Может быть, раньше я над этим и посмеялась, но сейчас во всем происходящем мне виделась лишь нелепо-грустная сторона. Интеллигентное и чинное семейство так же интеллигентно и чинно любило идеализированный образ собственного ребенка, а не его самого. Но, похоже, Яр не слишком-то и переживал по этому поводу. Или просто давно смирился с ситуацией.

— Лешенька, а вы тоже увлекаетесь творчеством, да? Наш Ярчик без него просто жить не может! Он пишет стихи, вы знаете? — подливая мне еще чая, поинтересовалась Жанна Павловна. Улыбка, застывшая на ее губах лишь подчеркнула мимолетное сходство и в то же время — разницу с сыном. В отличие от насмешливого и задиристого Ярослава, его мать, улыбаясь, становилась похожа на знаменитую Джоконду — такая же отстраненная, загадочная и самоуглубленная.

— Я? Ну, да… творчеством… если это можно так назвать. Я писала раньше. Много писала, разные рассказы, повести.

— Алексия выиграла программу на поступление без экзаменов в наш ВУЗ, — вставил свою реплику Яр с важным видом собственника, гордящегося моими достижениями. В этом образе он выглядел так комично, что мне стоило немалых трудов держать себя в руках и не подтрунивать над ним. — Ее работа победила на конкурсе, вот так она и попала к нам. Только благодаря своему таланту. Абсолютно без денег и связей, да Лекс?

— Ну, вроде как да… Но сейчас я почти не пишу. Учеба. Нет времени. Да и… — замялась я. — Да и настроения особого тоже нет.

— Ах, вы же в одном университете учитесь! — еще больше оживилась Жанна Павловна, всплеснув руками. — Это такое чудо! Все время были почти рядом, ходили одними и теми же коридорами…

— На одном потоке, ма! — уточнил Ярослав, и я под столом толкнула его ногой. Ну зачем он обостряет ситуацию? Зачем рассказывает о том, что мы полгода существовали бок-о-бок, но ни разу друг друга не видели? По всем законам здравого смысла это было невозможно, и любой наблюдательный собеседник обязательно обратил бы на это внимание.

Любой, но только не родители Ярослава.

— Надо же, какое совпадение! — умиленно сложив руки на груди, рассмеялась Жанна Павловна и посмотрела на мужа, сидящего рядом, — А мы вот с Боречкой почти так же, почти точно так же. Да, Боречка? Только мы в одном дворе жили, оказывается, пять лет. И совершенно друг друга не замечали!

— Шесть лет, — уточнил Борис Антонович, автоматически поправляя очки на переносице и будто бы только сейчас вспоминая, где он находится. — Вы можете представить себе, Алёшенька, были почти соседями, ходили в одну библиотеку, а познакомились только после второго курса.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- В колхозе! — с очень довольным видом добавил Яр, посылая мне беззвучные сигналы: "Ну что я тебе говорил? Они у меня совсем космические! Так что ври и не стесняйся!" — На картошке, да?

Тут его родители дружно потупили глаза и стыдливо захихикали, будто по команде. Я растерянно взглянула на Ярослава — что бы это значило? Но он только взглядом намекнул мне — не дергайся, просто сиди и смотри, они тебе сами все выложат.

— Мы были самыми жалкими и бесполезными существами во всем трудовом лагере! — отсмеявшись, заявил Борис Антонович. — Нам совершенно не было места на этом празднике жизни. Мы не хотели петь под гитару у костра, пить вино, картошку собирали из рук вон плохо…

— Все время падали в грязь! — звонко добавила Жанна Павловна.

— Все время! — посмеиваясь, согласился ее супруг. — Над нами все потешались. А мы именно там и нашли друг друга. Жанночка сидела на мешке картошки…

— И читала Ремарка! "На западном фронте без перемен"! Эта картошка и этот лагерь — они были самым настоящим фронтом, где нам приходилось выживать.

— Да, именно эту фразу я и сказал! — увлекшись воспоминаниями, Борис Антонович убрал непослушные пряди волос со лба и тряхнул челкой, совсем как сын. — "Милая девушка, не кажется ли вам, что это колхозное поле — и есть наш фронт? А мы с вами, как поколение Ремарка — безнадежно потеряны для жизни!" — хором произнесли они и, взявшись за руки, опять рассмеялись.

Я бросила на Ярослава очередной растерянный взгляд. Да, его родители были идеальной, но совершенно инопланетной парой. Оставалось только удивляться, как эти два эфемерных существа смогли вырастить ребенка, не забыв его где-нибудь в магазине или случайно не постирав вместе с пеленками.

Теперь я ни капли не удивлялась тому, как Ярославу удалось протолкнуть и басню про Артек, и про свои мифические источники дохода, и о том, как мы с ним на рассвете, взглянув друг другу в глаза, прониклись вечными и возвышенными чувствами.

— Это так прекрасно, так прекрасно, дети, что вас объединяет прежде всего общая идея, одни и те же интересы и цели! И что вы совершенно не похожи на странную современную молодежь, которой только подавай разврат и пошлость, пошлость и разврат! — голосом, полным искреннего восторга, продолжила Жанна Павловна, явно видя в нашей с Ярославом "паре" отголоски своего юношеского чувства. — Когда все забыли о святой, непорочной любви, о стихах, о разговорах…

— Мама, ну что ты такое говоришь? Как это — "все"? Вот мы же — мы не забыли! — в лучших традициях митинга за чистоту и непорочность нравов воскликнул Ярослав, даже приподнимаясь на своем месте, и мне пришлось зажать себе рот рукой, чтобы не засмеяться. — Мы вообще ставим творческое сотрудничество превыше всего! Ведь что такое любовь? Это прежде всего общая идея!

— Да-да, без идеи никуда! — послушно закивала я, почему-то глядя в пол. — На… м-м-м… хорошей идее строится хорошая… семья!

— Да! Вот как супруги Кюри! Сначала соратники, а потом уже муж и жена! Кстати… у нас же дело есть! У нас же проект горит! Нам задавали. В универе. Журналистское расследование на тему коррупции, — Яр подмигнул мне, дав понять, что спектакль окончен, зрители получили желаемое, и можно приступать к главному. — Мы, в общем, пойдем, времени осталось совсем мало. Это — срочно! Это прямо на завтра. Спасибо за чай, мам!

Далее мы тепло распрощались, хозяева дома еще раз заявили о своей радости по поводу нашего знакомства, одарив меня блаженными улыбками и такими нежными взглядами, что мне захотелось побыстрее скрыться за закрытой дверью комнаты новообретенного "жениха".

— Яр, я надеюсь, ты понимаешь, что делаешь, — заявила я ему, как только мы остались вдвоем. — Они же как дети. Радуются, в ладошки хлопают, какие-то планы строят. Ты хоть представляешь, что они нас мысленно уже поженили? Понятное дело, что эти неземные лица так и провоцируют, чтобы наврать им с три короба, но… Мне их даже жалко. Когда ты скажешь им правду, они из своих параллельных миров прямо на землю грохнутся. И им будет очень больно, Яр.

— А кто сказал, что я буду говорить им правду? Хоть когда-нибудь? — беззаботно поинтересовался Яр, включая компьютер и доставая из ящика стола рабочий блокнот. — Я не собираюсь с ними откровенничать. Вообще никогда. Потому в их заоблачной вселенной, Лекс, такого понятия как сын-гомосексуалист не существует. Напрочь. Для них это что-то наподобие "зулусской крокозябры" — сложное ни о чем не говорящее словосочетание, совершенно несовместимое с их идеальным миром. Если бы они даже что-то подслушали, как-то случайно все узнали — они бы просто застыли в недоумении. А потом, уверен, решили бы, что им все показалось. Так что — не парься! Я же тебя по рукам и ногам не связываю нашей "святой любовью" — он насмешливо фыркнул, вспоминая недавние слова матери. — Я им тебя раз продемонстрировал — и все, этого более чем достаточно. Они уже через полгода не смогут вспомнить, когда это было, несколько месяцев назад, или на прошлой неделе. Главное — ты есть! А значит, я спасен на ближайшие пару лет. Ну и, кроме того, теперь ты можешь абсолютно свободно и когда захочешь приходить к нам в гости! У нас вон курсач в этом семестре, будем вдвоем его писать. На компьютере же быстрее работать, чем от руки. Так что все просчитано и учтено, Лекс! Даже наше самое главное дело, — и он заговорщически уставился на меня. — Я тут все-все продумал и придумал. Можешь считать, что он у нас в кармане, твой Марк.

От такой резкой смены темы я едва не подпрыгнула. Все таки, родители Яра оказались до такой степени экзотичными существами, что сумели вытеснить из моей головы даже мысли о том, ради чего мы собрались у него дома.

— И… что у тебя там? — боязливо переспросила я, глядя на записную книжку Ярослава, как на взрывное устройство с заведенным механизмом.

— О-о, у меня там, Лекс, прямо-таки гениальная идея. Очень простая, как и все гениальное. Мы бы с тобой и раньше, по свежим следам могли все провернуть, но мне понадобилось немного времени, чтобы раздобыть парочку имен реальных студентов того же ВУЗа, где учится твой Марк. Это все, что было нужно — имена и всегда актуальная тема со взятками. Именно этот крючок мы используем, чтобы поймать на удочку нашу рыбку, поняла?

— Нет, — честно ответила я. — А репутация Марка не пострадает?

— Репутация твоего Марка — уже пострадала! — с чрезвычайно счастливым видом заявил Яр. — Собственно из-за него весь сыр-бор и получится, мы сейчас такую бучу разведем!

— Яр! Ты что! Ты что такое говоришь! Как это репутация Марка пострадала? Ты что натворил? Ты какой слух пустил про него?! Ты… ты же ради какой-то своей сенсации любую гадость начеловека навесишь, а мне не нужны такие методы! Я же тебя предупрежда…

— Лекс, Лекс, прекрати визжать! — красноречиво прикладывая руку ко лбу и изображая приступ несуществующей мигрени, оборвал меня Ярослав. — Никаких я слухов не пускал! Ничего серьезного твоему ненаглядному Ромео не грозит, мне моя жизнь еще дорога! Думаешь, я не знаю, что ты бы меня задушила, если бы я чего лишнего где-то ляпнул? Оправдываться у нас будут другие люди, совершенно другие. Да и вообще… Сейчас сама увидишь! Вот у меня все нужные телефоны — деканата, общежития, даже директора университета! — важно добавил он, глядя на меня взглядом великого сыщика.

— Даже директора? — мне вдруг стало страшно. Похоже, барьеров в получении необходимых сведений для Яра действительно не существовало. — Как ты смог достать их?

— А все он! Мой незаменимый друг! — Ярослав кивнул в сторону монитора. — Мне без него реально трудно пришлось бы. Интернет сейчас покруче любого справочника будет, сюда постепенно всю информацию сливают, абсолютно всю. Попомни мое слово, Лекс — очень скоро через сеть мы сможем разыскать и достать кого-угодно, достучаться до любого, даже самого важного человека! Вот захочешь — и початишься, например, с Далай Ламой! Если у него в Тибете тоже будет своя выделенка! — засмеялся Яр, чрезвычайно довольный собственной шуткой.

— Опять ты фантазируешь, — улыбнулась я. — Поражаюсь, как в тебе с твоей практичностью уживается еще и наивный романтик-мечтатель. Родительские гены, не иначе.

— Ну, должен же я хоть что-то от них взять! — еще больше развеселился Ярослав, — Но это не фантазии, Лекс. Я знаю, ты мне не веришь, и никогда не верила, но лет через пять мы все будем жить здесь, точно тебе говорю! — он опять указал пальцем в монитор, — Абсолютно все. И мы с тобой тоже. И вот тогда я припомню тебе твое сегодняшнее неверие. Но все, Лекс, хватит о высоких материях! У нас очень мало времени, чтобы поймать на рабочем месте интересующих нас лиц. Только предупреждаю — слушаешь и не вмешиваешься. Иначе заставлю звонить-пробивать все самой, а что-то мне подсказывает, что ты… — он критично взглянул на меня. — М-да… не справишься, короче. Так что молчи. Молчи и слушай.

Я послушно закивала головой, чувствуя, как от страха вспотели ладони. Правда, уже через несколько минут от волнения не осталось и следа — на смену ему пришли интерес к происходящему и восхищение Ярославом, который, сняв трубку проведенного в его комнату телефона, набрал первый номер из своего блокнота и, будто превратившись в другого человека, заговорил официально-напористым голосом:

— Алле, добрый вечер! Меня зовут Андрей Смоктуновский, я редактор газеты "Вечерние Вести", город Киев. Могу я поговорить с директором общежития по поводу коррупционного скандала? Какого скандала? Со взятками, знаете ли, скандала. А вы что — не в курсе? Вся Украина, значит, обсуждает, а вы не в курсе? А с кем я, собственно, общаюсь? Представьтесь, пожалуйста, я свое имя назвал.

Наблюдение за искусной работой всегда доставляло мне удовольствие, а Яр был настоящим мастером перевоплощения. Слушая его телефонный разговор, поражаясь хитрым ходам и уловкам, которые он применял по наитию, я понимала, что не смогла бы так. Слишком мало авантюризма и хитрости было во мне, да и удовольствия от того, как "раскалываются" люди, я не испытывала.

— Что значит — директора нет на месте? А какой у вас график работы, позвольте полюбопытствовать? Сейчас половина четвертого вечера, большинство коммунальных заведений в нашей стране работают до семнадцати ноль-ноль. Понятно… Значит, у вас там еще больший бардак, чем я думал, — Ярослав весело подмигнул мне, в то время как я, бледная, словно мел, слушала его разговор и никак не могла понять, как он надеется узнать необходимую информацию, сходу настроив всех против себя.

— И прекратите на меня орать! Вы, сейчас, между прочим, препятствуете журналистскому расследованию, а за это предусмотрена административная ответственность. И разговор наш, кстати, записывается и скоро будет воспроизведен в прямом эфире… Да по телевидению! Я же представился — я редактор крупнейшей столичной газеты, а мои коллеги уже готовят разгромный телерепортаж. Вы же собственным нежеланием сотрудничать только подтвердили все наши подозрения! Еще и директора вашего, лентяя, разоблачили, который отсутствует на рабочем месте в положенное по КЗОТу время, спасибо вам большо… Что — "погодите"? Ах, попытаетесь соединить? Ах, он не уходил, просто отлучился? И не он, а она? А как зовут? Любовь Сергеевна? — Яр быстро схватил карандаш и черкнул имя на бумаге, чтобы наверняка запомнить. — Ну, хорошо, попытайтесь. Я подожду! — он развалился на диване в вальяжной позе и страдальческим взглядом уставился в потолок. — Ненавижу ждать, — прошептал он, прикрывая ладонью трубку. — Сейчас точно скажут перезвонить через десять минут. Надо же им как-то посовещаться и придумать, что мне врать! — и довольная улыбка осветила его лицо.

Будто бы подтверждая его слова, в трубке снова что-то зашипело, да так громко, что даже я услышала этот звук со своего места.

— Через пять минут? А может лучше через десять? Давайте через десять. Чтобы уважаемая Любовь Сергеевна точно была на месте и дала мне комментарий по поводу сложившейся ситуации. Какой ситуации? А то вы не знаете? Или, может, все происходящее в корпусе кажется вам до такой степени нормальным, что вы это даже за прецедент не считаете? Ну, все я понял, понял, вы ни при чем, вы только исполнитель. Нет, мы не будем упоминать о вас в статье. Из благодарности за содействие. И вам спасибо. Я перезвоню ровно в пятнадцать пятьдесят… Вот же придурки! — отчего-то еще более радостным голосом заявил Яр, нажимая кнопку отбоя. — Всем им есть, что скрывать, у всех рыльце в пушку! И говорят все об одном и том же, будто спелись — я ни при чем, я всего лишь исполнитель! Да все они одним миром мазаны, все готовы сдать друг друга при первом же серьезном шухере. Лекс! Ты хоть поняла, что я все придумал? Весь скандал? А они так засуетились, забегали! Вообще, это беспроигрышная тактика — звонишь в любую контору и нагло заявляешь — а я все знаю про ваши черные делишки! Задергаются все, тут же, моментально! Потому что всем есть что скрывать в нашей распрекрасной стране!

Я сидела, ни жива, ни мертва, даже не представляя, как смогу отблагодарить Яра за его хитро продуманную комбинацию, весь смысл которой до меня еще не дошел. Но, судя по тому, как потихоньку начали открываться перед ним желаемые двери, сомневаться в успехе не было повода.

— Ле-екс? — опять позвал меня Яр. — Ты как, нормально? Что-то на тебе совсем лица нет. Давай-ка ты, это… бери себя в руки. Самое большее через полчаса у нас будет номер, по которому мы достанем твоего Марка. Так что начинай готовиться, потому что лед тронулся! — пошутил он в стиле Остапа Бендера и нетерпеливо уставился на часы.

Через какое-то время Яр снова подал голос:

— Нет. Я не могу ждать. Прошло восемь минут, этого достаточно. Все равно больших отмазок они не придумают, только истерить начнут. Все. Я звоню, — и, жадно схватив трубку, опять набрал номер из блокнота.

— Алле, и снова добрый день! Это Андрей Смоктуновский, "Вечерние Вести", город Киев. Мы с вами догова… Ах, это Любовь Сергеевна? Здравствуйте, Любовь Сергеевна! Очень-очень рад знакомству! А у меня к вам очень важный, животрепещущий, я бы сказал, вопрос. Скажите, пожалуйста, как же вы могли допустить такое безобразие на вверенном вам коммунальном объекте? Студенческая и не только общественность… на республиканском уровне! — Яр многозначительно поднял палец, целиком и полностью войдя в образ, — потрясена размахом коррупции в вашем общежитии! Какой коррупции? А какая у нас коррупция бывает, Любовь Сергеевна, мне ли вам объяснять? Предоставление дополнительных незаконных услуг за дополнительную незаконную плату. Каких услуг? Ну что же вы, ничего не знаете, что у вас под носом происходит? Хорошо, тогда я вам расскажу. У меня есть информация о том, что у вас в блоках имеются специальные номера, так сказать, повышенной комфортности, с хорошим ремонтом, мебелью, и даже персональным санузлом. И проживают в этих элитных номерах элитные студенты, совершенно одни, и отстегивают за это на лапу администрации. Хорошие суммы, между прочим, отстегивают! И, наверное, вы не декларируете эти доходы, правда ведь? А вот простые парни и девчонки из обычных семей ютятся, как в цыганском таборе, по пять-шесть человек, в сарайных условиях, с тараканами, без душа и туалета. Ага… да, да, я вас понял… Значит, говорите, нет тараканов? А номера повышенной комфортности, значит, есть? Тоже нет? Ну что же мне с вами делать, уважаемая Любовь Сергеевна? Вот вы как официальное лицо заявляете, что нет. А мои очень надежные источники заявляют, что есть! У меня даже фамилии этих ваших мажорчиков-спонсоров есть! Да, могу назвать. Да, прямо сейчас. Можете даже записать: Коваленко Евгений Иванович, Логинова Наталья Борисовна, Казарин Марк Викторович, — и тут я прямо-таки подпрыгнула на своем месте. Только сейчас до меня дошло, что Яр фактически обвинил Марка в даче взяток директору общежития. Это Марка-то, с его фанатичной тягой к порядку и справедливости, с нежеланием использовать фамилию и связи Виктора Игоревича, с нескрываемым презрением ко всем "зажравшимся недокапиталистам", как он их сам называл.

Яр тут же уловил мое душевное волнение, выражающееся в готовности вскочить и вырвать у него трубку, и сделал резкий предупреждающий жест рукой, напоминая мне о том, что я обещала не вмешиваться.

— Да, вы абсолютно правильно меня поняли — на этих троих у меня есть компромат. Какой именно? А вот это уже профессиональная тайна, я не могу вам раскрывать такую информацию, тем более по телефону. Ну как это — неправда? Как это "они ни при чем"? Любовь Сергеевна, душа моя, ну мы же не в детские игры с вами играем! Мне не нужны ваши голословные утверждения, мне нужны доказательства! Конкретные доказательства того, что эти студенты живут в таких же условиях, как и остальные. То есть все, абсолютно все данные по их проживанию — адреса, телефоны корпусов, номера комнат, чтобы наши региональные корреспонденты тут же могли проверить это. Я поверю только фактам, голым фактам и ничему больше. И не забывайте — на кону ваша репутация! Или скандал на всю Украину или громогласное опровержение. Решайтесь, Любовь Сергеевна, времени у вас и у нас немного. Что-о-о? Какая информация? Закрытая информация? Насчет кого это? Насчет Казарина Марка Викторовича? Да вы что? Вот его мы и будем проверять в первую очередь, с особенным усердием! И не его ли отец метит в парламент этой весной, а? Откуда мне известно? А мне многое известно! Я же репортер, глас и глаз народа, четвертая власть! А вы мне тут еще и сенсацию подбросили: депутат от такой-то партии (а поверьте, я знаю, от какой он партии) скрывает от прессы темные делишки своего сынка! Да не надо мне рассказывать, я ни в жизнь не поверю, что он ни в чем не виноват! А к чему тогда такой ореол ненужной таинственности? В общем, Любовь Сергеевна, не мое это дело вас убеждать, но подумайте сами — не проще ли вам сейчас тихо-мирно слить мне координаты Казарина на условиях полной анонимности, чем получить по шее от его папеньки, который внезапно прочтет разгромную статью о себе и своем семействе? Причем, со ссылкой на вас — а мы же обязательно упомянем, что вы отказались предоставить нам информацию о депутатском сынке, покрывая его сомнительные проделки! Нет, я не шантажист, я журналист! Нет, это не одно и то же. Я популярно стараюсь до вас донести, что со мной лучше сотрудничать. Да, в этом случае анонимность гарантируется, вы все правильно поняли. Нет. Времени подумать у вас нет. Информация мне нужна прямо сейчас. Немедленно. Чтобы при проверке был эффект неожиданности, так у нас есть хоть небольшой шанс узнать правду. Ну, Любовь Сергеевна? Так на чем мы с вами расстанемся, а? — на несколько секунд повисла напряженная пауза, пока я ни жива ни мертва сидела напротив Яра, уставившись на него испуганным взглядом, в то время как он уверенно показывал мне большой палец — дескать, не трусь, сейчас я ее дожму. — Да? Ну, отлично! Я с самого начала почувствовал в вас разумного собеседника! Поверьте, вам нечего бояться, полная анонимность, как я и сказал! Я же никогда не сдаю своих информаторов, мне это попросту невыгодно. Да, я вас понимаю. Прекрасно понимаю, чем вы рискуете. Поэтому — ценю вашу откровенность вдвойне. Да. Да, я готов. Сколько вам нужно времени, чтобы поднять документацию? Меня интересует в первую очередь Казарин, о Коваленко и Логиновой я могу навести справки попозже. Нет, полчаса это очень долго. Не больше пяти минут, чтобы вы не успели никого ни о чем предупредить. А то я вас знаю, повесите сейчас трубку и… Нет, не будете? Ну, хорошо, Любовь Сергеевна, хорошо. Не знаю почему, но я вам верю. Да, позвоню ровно через пять минут. До связи! — Яр сразмаху швырнув трубку на рычажок отбоя и так экспрессивно подпрыгнул, что на мгновение мне показалось, будто он научился летать и сила притяжения на него больше не действует.

— Ну! — выкрикнул он, не скрывая своей радости. — Что я тебе говорил? Сейчас у нас все, абсолютно все будет — и телефон, и адрес общежития и даже мини- характеристика студента, подозреваемого в махинациях! — и он громко рассмеялся, — Лекс, я гений. Я реально гений, Лекс, и пусть я нескромен и хвастлив, но сейчас я о-очень доволен собой!

— Ты не просто гений, ты волшебник, — потрясенно выдохнула я, пораженная хитростью и одновременно простотой его плана, который держался на одной только самоуверенности несуществующего корреспондента несуществующей газеты. — Я бы так не смогла. Я бы вообще без тебя не смогла…

— Лекс, вот только не надо этого, только не сейчас! Давай ты не будешь опять реветь, я же не смогу тебя успокоить. Я сейчас сам на взводе, так что сяду рядом с тобой и будем мы рыдать в один платочек! Ты этого хочешь? Чтобы я в слезах позвонил уважаемой Любови Сергеевне? Тогда не только наш план провалится, но и Любовь Сергеевна во мне разочаруется! Она ведь так впечатлилась моим брутальным напором, что, кажется, даже немного в меня влюбилась! Как жаль, что ей ничего не светит! — и тут он снова рассмеялся, на этот раз вместе со мной.

— Да уж, какая жалость, — неискренне посетовала я, поспешно утирая предательские слезы, повисшие на ресницах. — Но Яр… Ты действительно был очень и очень крут, будто бы другой человек. Я даже не подозревала, что ты умеешь так перевоплощаться!

— Да ладно тебе, совсем меня захвалишь, — фыркнул Яр, на самом деле очень довольный комплиментом. — Легко играть, когда прототип всегда перед глазами. Это я куратора своего копировал, он у нас основы журналистики ведет, так у него на парах еще и не такого насмотришься. Не человек — зверюга! Я его обожаю просто. Эх, не в ту ты подгруппу попала Лекс, явно не в ту! У вас там такое болото с этими заслуженными профессорами! На нас уже профессоров не хватило, нам всех кого помоложе поставили, зато и повеселее. А знаешь что? А давай-ка с нового семестра к нам переводись? А что? Если менять свою жизнь, так менять кардинально! Представь только, как здорово будет — ты помиришься со своим Марком, переведешься к нам, мы будем учиться вместе, проекты делать, расследования проводить. Вот у меня есть горяченькая тема про проституток — чем не красота?

— Я даже не знаю… — почему-то смутилась я. — Мне и в голову не приходило куда-то переводиться, тут и без этого хватает потрясений.

— Ой, да ладно тебе, трусиха! Ты просто не любишь перемены! — весело подколол меня Яр, опять подойдя к телефону и снимая трубку. — Но ничего, — оптимистично заверил меня он. — Мы над этим тоже поработаем! Только вот после того, как закончим наше маленькое дельце да починим твое поломанное сердце. О, гляди, гениальность так и прет из меня, я стихами говорю! Главное, не говорить стихами по телефону, это напрочь выпадает из образа сурового журналюги Андрея Смокутновского! Будет очень глупо обломаться на самом финише из-за какой-то мелочи. Так… Все, настроились, поехали! Сиди, жди и цени исторический миг, так сказать… Алло, Любовь Сергеевна! А угадайте, кто это звонит вам ровно через пять минут, как и договаривались? О-о, я польщен — вы меня уже по голосу узнаете! Ну что — готовы? Потрясающая оперативность! А я? Да что я — вот, уже давно готов, стою с карандашом и жду ваших данных. Угу… угу… корпус номер три… комната сорок девять… Да-да, записал. И телефон! Вы мне, самое главное, телефон продиктуйте, да… Это же я на вахту попаду, правильно? Да, сегодня будем звонить, а по результатам разговора мои корреспонденты завтра подойдут. Тут уже вы никаким боком не замешаны, дальше мы будем непосредственно с виновником переполоха общаться, один на один… Да, это все уже не в сфере вашей ответственности. И да, я прекрасно понимаю, что вы всего лишь исполнитель, — тут Яр опять подмигнул мне, сигнализируя об очередном употреблении своей любимой фразы. — Насчет анонимности можете не волноваться, я свое слово держу. Премного благодарен, дорогая моя Любовь Сергеевна! От всей души вам это говорю! Вы даже не представляете, как вы нам всем помогли! Кому "всем"? Ну как же? Мне, как бывшему студенту! Молодой украинской демократии! Становлению правового государства! Да-да… Вот за такие высокие цели и боремся! Ежедневно и еженощно… м-м-м, в смысле в ночную смену… Впрочем, не важно… — Яр спохватился, что с получением желаемого все-таки начал рискованно хохмить. — И мне тоже — было очень, очень приятно! До свидания! Всего доброго! И вам процветания! И еще раз спасибо! Все, мы ее сделали! — и опять небрежно швырнув трубку на рычажок, он застыл в эффектной позе, демонстрируя мне клочок бумаги, на котором черным по белому было выведено имя Марка, адрес его общежития, номер комнаты и, самое главное, телефон — прямой код доступа к нему в любое время.

Я, чувствуя, что дышать становится все труднее и не до конца веря в происходящее, медленно сползла с кресла, как будто в моем теле не осталось ни одной косточки.

— Вот так вот, Лекс! Уделали мы твоего Виктора… как его?

— Игоревича, — еле слышно пробормотала я, пытаясь справиться с нахлынувшим волнением.

— Ага, Игоревича! Тоже мне, самоуверенный кретин: "Ты никогда не узнаешь, пока я жив!" Да пусть хоть сейчас ложится и помирает! Мне, знаешь, стоит только услышать фразу "Ты никогда не узнаешь" или "Ты никогда не получишь" — все, у меня помутнение случается. Обязательно узнаю, обязательно получу — или не буду спать, просто-напросто не смогу!

Тут Яр, насладившись первыми минутами своего триумфа, вдруг понял, что я все еще сижу на полу и смотрю на него остекленевшим взглядом, парализованная пониманием того, что именно сейчас должно случиться самое главное, то ради чего было предпринято столько усилий и составлен его блестящий план.

— Ну что, Лекс? Как ты хочешь? Подождем до завтра — или сразу позвоним? Я бы вообще-то позвонил сейчас, во избежание всяческих обломов. А то кто ее знает, вдруг добрейшая Любовь Сергеевна психанет и сдаст нас твоему бывшему папке. Или настучит директору универа, а он тоже психанет и опять же — сдаст нас этому самому Казарину? А сам Казарин твой, Виктор Игоревич тоже ка-ак психанет и…

— Да звони ты уже! — выкрикнула я и пребольно прикусила кулак, чтобы справиться с паникой, накатившей на меня, подобно снежной лавине.

Осознание того, что уже через несколько минут я смогу услышать Марка, радовало и пугало одновременно. Ведь мы не виделись уже полгода, и я так боялась услышать его голос, боялась, что он станет чужим и неузнаваемым, боялась, что в отличие от меня, он прекрасно адаптировался к новой жизни и рассмеется мне в лицо, едва я заговорю с ним и расскажу, как нам пришлось его искать в обход запрета Виктора Игоревича.

По законам здравого смысла, этого, конечно, не могло быть. Марк всегда еще тяжелее, чем я, приспосабливался к переменам, но все же… Целых шесть месяцев по отдельности — без единого слова, взгляда, прикосновения. В кого он превратился? Каким он стал? Что скажет? Как отреагирует на сюрприз — мой внезапный звонок — ведь он всегда так ненавидел сюрпризы. И выяснить ответы на все эти вопросы можно было одним-единственным способом — взять и позвонить.

— Ну, так что, Лекс? Сможешь вынести еще парочку потрясений на сегодня? — глядя на меня ироничным взглядом, поинтересовался Яр, и я, собрав всю волю в кулак, наконец, кивнула. Нерешительно и вяло, но, все же, кивнула, дав ему тем самым сигнал к новому старту.

— Отлично, отлично! — довольно потер руки Ярослав. — Давай уже доведем дело до конца. Значит так, вот как мы все это провернем. Сначала позвоню я по телефону из коридора. Ты сиди здесь, бери трубку и слушай. Как только услышишь голос своего Марка — все, я руки умываю, общайтесь дальше, как хотите. Я даже подслушивать не буду, обещаю! Главное, дай мне отмашку, мол, Яр, я готова, а ты свободен. Но не раньше, чем услышишь его! Поняла меня? Не раньше! Только держи себя в руках, ладно? Хотя бы поначалу.

Снова кивнув в знак согласия, я присела на мягкий диван и послушно застыла с трубкой в руке.

— Все. Я пошел. Последний бой — он трудный самый! Да пребудет с нами сила, удача и хорошее качество телефонной связи! — пошутил Яр, выходя из комнаты.

Через полминуты я, услышала, как по параллельной линии в трубке набирают междугородний номер. Пошли гудки. Казалось, даже мое сердце замедлило свой ход и теперь отбивает ритм жизни в унисон с этими монотонными звуками.

— Общежитие! — раздался в трубке женский голос.

— Здравствуйте, меня зовут Андрей Смоктуновский, я главный редактор…

— А, вы из Киева? — мгновенно залебезила перед ним услужливая комендант. — А мне звонили, да, сама Любовь Сергеевна звонила, предупреждала, что вы будете телефонировать! А мы, знаете, ну вот ничего-ничего не скрываем! Мы, это самое, всегда открыты и для журналистов, и для других… инстанций! У нас тут, это самое, полнейшая гласность и эта, как ее… демократия!

— Прекрасно, — добавив официоза в голос, резюмировал Яр. — Теперь, с вашего позволения, я хотел бы проверить информацию, данную мне уважаемой Любовью Сергеевной. Могу я поговорить с фигурантом скандала? С Казариным Марком Викторовичем?

— Ой, вы знаете, и никакой он не фигурант, а очень хороший и серьезный парень! Всегда здоровается, соблюдает режим, после отбоя в двери не ломится, троих лоботрясов у себя в комнате утихомирил!

Тут меня затрясло от беззвучного смеха — о да, это был Марк! После подобной характеристики ошибки быть не могло.

— Я очень рад, что у вас такое взаимопонимание, — пафосно ответил Яр. — Но, с вашего позволения, могу ли я поговорить лично с этим положительным героем? В моих глазах он, знаете ли, не такая уж светлая личность, а подозреваемый в антизаконном действии.

— Да вы что? Да ни в жизнь не поверю! Я вот не думала-не гадала, что у него папка из этих… из воров… ну, в смысле, новых русских! Живет себе просто, скромно, ключи всегда сдает, вы, это самое, не верьте никому! Никаких взяток, никогда он не давал! Можете мои слова прямо взять и записать, я у вас первым свидетелем буду, хотите?

— Уже записали. А за информацию вам спасибо. И за искренность. И за готовность сотрудничать, — в голосе Ярослава чувствовалась с трудом сдерживаемое веселье. — Так и быть, мы поверим вам на слово…почти! Да вот только можно, чтобы Марк Викторович сам подтвердил все то, о чем вы только что сказали?

— Да, да, конечно. Только подождите немного. Я схожу за ним, это же на пятый этаж подниматься… Вы подождете?

— Я подожду! — заверил Ярослав.

А вот я совершенно не могла ждать. Трубка в моих руках предательски плясала, а зубы стучали от напряжения. Казалось, время вокруг меня остановилось и все течение жизни стало на паузу — до того самого момента, пока я, наконец не смогу поговорить с Марком.

— Лекс, ты здесь? — услышала я в трубке заговорщический шепот Ярослава. — Мне сказать по чьей просьбе я звоню, или ты хочешь сама?

— Не надо. Говори пока ты… — пробормотала я. — Я как-нибудь… Я потом решу, что делать.

— Понял. Не переживай. Сейчас мы и его расколем, — попытался подбодрить меня друг.

Наконец, на том конце провода раздался нечленораздельный шум и отдаленный голос отзывчивой комендантши: "Из Киева, из газеты звонят! Говорят, скандал! Говорят, ты взятки даешь! Так я им говорю, что все неправда, откуда взятки-то?"

Последние слова прозвучали уже совсем громко, и внезапно их перекрыл другой голос. Его голос.

— Слушаю вас, алло.

Эхо от этих слов отозвалось не только в ушах, но и пробежало током по кончикам нервов, заставляя сердце оглушительно грохотать в груди, а глаза нестерпимо жечь.

— Марк Казарин? — уточнил Ярослав

— Да.

— Марк Викторович Казарин?

— Да, это я.

Яр прокашлялся. Видимо, он думал, что я захочу что-то сказать, но я не могла.

— Э-э-э… Как вы прокомментируете информацию о том, что дирекция общежития идет вам на уступки и предоставляет лучшие условия в обмен на дополнительную плату за проживание? — чувствовалось, что Ярослав немного растерян из-за моего молчания, но продолжает тянуть разговор.

— Это бред, — Марк, как всегда, был лаконичен.

— Но у нас есть информация…

— Вы можете назвать источник?

— Ну, вообще-то, я вправе сохранять тайну… журналистского расследования, — по тону друга я поняла, что инициатива в разговоре была потеряна им с первых же секунд, и как-то само собой получилось, что допрос теперь вел Марк, а Яр перед ним немного растерянно оправдывался.

— Прекрасно. Значит, источника нет, — резюмировал Марк. — Вы же понимаете, что без фактических доказательств ваши слова могут расцениваться как клевета? Между прочим, правонарушение, за которое предусмотрена административная ответственность, — с нажимом добавил он. — Еще вопросы?

Яр молчал. Повисла неловкая пауза. И тут я, то ли от страха, что Марк, быстро расставив все точки, положит трубку, то ли от радостного возбуждения, перекрывшего первоначальное оцепенение, выпалила:

— Конечно же, есть! Ответьте нам, пожалуйста, Марк Викторович, за что вы так не любите журналистов? Мы же вас ни в чем не обвиняем, а просто интересуемся, и вообще… Если бы вы знали, как нам пришлось вас искать, то были бы гораздо, гораздо приветливей!

Тишина на том конце стала еще звонче, еще невыносимей. Марк молчал по неизвестным мне причинам, Ярослав молчал потому, что был растерян и не знал, кто дальше продолжает разговор.

— Марк! Ты меня слышишь? Ты… ты же узнал меня?

Ни слова в ответ.

— Да скажи ты хоть что-нибудь! — не сдержалась я. — Что угодно! Хоть про преступление, хоть про наказание, хоть про четвертование! Иначе я подумаю, что мне все это снится, а мне нельзя путать сны с реальностью! А ты сам столько раз говорил — нужно уметь смотреть правде в лицо и не прятаться в заоблачных фантазиях, помнишь?

И тут ответ наконец-то прозвучал:

— Алеша? — будто впервые пробуя мое имя на вкус, проговорил Марк совершенно другим голосом, без налета сухого формализма. — Ты? Это… как? Я ничего не понимаю, объясни.

— Не важно, Марк, не важно! — снова затараторила я, пытаясь сдержать то ли смех, то ли слезы. — Я… я же слышу тебя, понимаешь? Понимаешь, какое это чудо? Просто слышать твой голос, понимать, что ты есть, хоть и далеко, но все-таки есть! Мы же так долго не виделись, не разговаривали, после того как разъехались, и вообще… Марк! Я никогда бы не подумала, как это тяжело — жить без тебя! Это какая-то нереальность, какой-то жуткий кошмар… А потом стало еще хуже — я даже начала сомневаться, что ты есть! Что ты на самом деле существуешь! Мне казалось, что я тебя придумала, можешь себе представить? Я даже родителям звонила, чтобы найти тебя, чтобы убедиться, что ты настоящий, но Виктор Игоревич меня отшил, вот это была новость! — я опять рассмеялась, вспоминая слова Казарина-старшего о том, что мы с Марком никогда не увидимся. Какой же надо быть глупой, чтобы серьезно поверить в эти слова!

— Стоп. На этом месте — подробнее. Ты звонила домой? — перебил меня Марк уже менее растерянным тоном.

— Ну, я бы не стала больше называть это домом. Виктор Игоревич меня откровенно послал. Сказал, что в этом году мне восемнадцать, и его опекунство надо мной заканчивается. Так что мы уже друг другу никто, и нечего мне больше звонить и нос к ним совать, потому что я неблагодарная дрянь, воспользовалась их добротой, нагло тебя развратила и вообще… Он хочет внуков от приличной девушки, а не от приживалки вроде меня. И это все только потому, что я попросила твой номер. Только из-за этого! Но мне плевать, Марк, понимаешь, плевать! Я даже не обиделась совсем, вот честно. Зачем мне та семья без тебя? Ну и пусть думают, что хотят, меня это не волнует. А твой отец — он такой смешной! Мол, нет, никогда, пока я жив, вы не найдете друг друга! Но видишь — он обломался и я все равно…

— Алеша, прекрати! — неприкрытое раздражение в голосе Марка подействовало на меня подобно холодному душу. — Помолчи немного! Дай мне сказать.

Повинуясь его требованию, я тут же испуганно замолчала.

Между нами повисла длительная и очень неловкая пауза, которую только спустя пару минут прервал его голос:

— Черт, опять… Опять все это начинается.

— Что именно — опять начинается? — испугалась я. По прерывистому, тяжелому дыханию в трубке я понимала, что Марк не на шутку взволнован, но это было отнюдь не радостное волнение от предчувствий скорых перемен. В его последних словах слышались лишь досада и злость — чувства, которых я никак не ожидала.

— Да все, Алеша. Все прежнее. И не надо мне больше ничего рассказывать, я все понял. А теперь слушай — и не перебивай, — Марк немного помедлил, будто собираясь с мыслями. Я послушно ждала, пока он начнет говорить, понимая, что мне очень не нравится русло, в которое сворачивает наш разговор. — Слушай меня внимательно, — еще раз повторил он. — Я разберусь с отцом. За все то, что он наговорил тебе, разберусь. Но ты должна понимать — это будет последнее… Последнее между нами. Ты сделала свой выбор, помнишь? Ты села в машину и уехала. От меня! — столько обиды, столько горечи прозвучало в этой фразе, что меня в прямом смысле затрясло. Как и в телефонном общении с Виктором Игоревичем, я смутно понимала, чем закончится наша беседа, но на этот раз категорически отказывалась верить предчувствиям.

— Марк! Но Киев — это же не другая планета! Расстояние ничего не значит!

— Расстояние не значит. Значит твой выбор, — продолжая хлестать меня словами, гнул свою линию Марк. — И он сделан. Ты выбрала свою, отдельную жизнь. Я твой выбор принял. Мне было нелегко, но я сделал это. Так зачем ты опять ворошишь прошлое? Зачем звонишь, пытаешься чего-то добиться? Ты говоришь, что уже начала сомневаться в том, есть ли я вообще. А я иногда еще слышу твой голос. Видишь, в чем разница между нами? Я никогда не сомневался в том, что ты есть, и что ты для меня — главное. Но это неважно. Я учусь жить без тебя. И я смогу, ты знаешь. Поэтому я говорю тебе прямо и в последний раз — не повторяй сегодняшнего. Не пытайся больше мне звонить. И даже не думай о том, чтобы приехать сюда. Мне будет тяжело, но я закрою перед тобой дверь. Потому что пути назад нет. И о последствиях своих решений нужно думать заранее. Отец — он сволочь… Он не имел права тебя унижать. Но он правильно сделал, что не дал тебе мой номер. Я сам запретил ему делать это. Так что, Алеша, — Марк шумно перевел дыхание. — На этом мы ставим точку. Я не хочу больше ни слышать, ни видеть тебя. Никогда. Живи своей жизнью, которую ты так хотела. Я все сказал.

…Гудки. Я не помню, сколько прошло времени, прежде чем Ярослав смог высвободить из моих задеревеневших пальцев трубку. Он тряс меня, что-то говорил и даже пару раз ударил по щекам — безрезультатно. Я была похожа на труп.

По сути, я впервые умерла тогда. Какая-то часть меня безвозвратно погибла, убитая словами Марка.

Глава 5. Что было дальше

Что было дальше, я не помню. Не помню совсем, не один день, не неделю. Остаток зимы и вся весна прошли мимо меня.

Я не помню, как выбралась из квартиры Ярослава. Не помню, как добралась до общежития — сама или, что более вероятно, Яр, не на шутку испуганный происходящим, поехал вместе со мной. Не помню, как попала в комнату — наверное, мой друг, пользуясь своим обаянием, уговорил комендантов пропустить его наверх, одна я вряд ли смогла бы дойти. Не помню, как он ушел, что говорил Ясе, Анечке и Соломии, объясняя мое состояние. Не помню их реакции на мое возвращение — я и до этого была не слишком разговорчивой, а теперь просто перестала шевелиться. Так что разница была невелика, и поначалу соседки не слишком беспокоились, решив, что скоро меня отпустит.

Отныне мое единственное занятие, если его можно было назвать таковым, заключалось в том, что я молча сидела на кровати и вертела в руках камень, доставшийся от Марка, неотрывно глядя в одну точку на стене. Нет, меня ничего не интересовало в ней, и я не собиралась просветлиться подобной усердной созерцательностью. Но, пытаясь ухватиться за осколки реальности, на которые вдруг рассыпалась жизнь, я выбрала именно эту ничем не примечательную точку как последнюю зацепку за настоящее. Пока что мне хотелось держаться, может по привычке, а может, потому что простейшие инстинкты еще не успели ослабеть. Именно они первое время толкали меня на то, чтобы автоматически заботиться о себе — иногда что-то перекусывать, пить немного воды и не забывать об элементарной гигиене.

В остальном же мое существование свелось к пустому, бессмысленному просиживанию одинаковых дней в своей постели. Настоящей жизни, полной живых чувств, интереса к происходящему и желания общаться с людьми для меня больше не было.

Все вокруг казалось мне призрачным, иллюзорным. Ничего не вызывало эмоций, ни веселое, ни грустное, ни даже опасное. Землетрясение, наводнение или языки пламени из-под закрытой двери — даже это не смогло бы меня разбудить. Я потеряла способность воспринимать сигналы из объективной реальности, потому что она перестала для меня существовать. Вся моя реальность отныне сузилась до одной небольшой точки на стене и камня, который я автоматически, словно заведенный болванчик, вертела в руках.

Марк, разрубив нашу связь одним махом, разрушил заодно и мой мир, до основания, до выжженного пепелища на месте когда-то цветущих надежд и смелых мечтаний. Да, последние полгода он был далеко, но расстояние не меняло осознания, что этот человек — часть меня, и рано или поздно мы все равно будем вместе. Теперь же никакого "вместе", никакого общего будущего быть не могло. Наше вечное и, как я думала, нерушимое "мы" распалось. Остались лишь два расколотые одинокие "я".

Мое суверенное "я" оказалось таким нежизнеспособным, таким слабым и хилым, что вскоре окружающие начали всерьез беспокоиться по поводу моего состояния, а потом и вовсе забили тревогу. Первым и самым верным спасителем был, конечно же, Ярослав, который очень переживал из-за случившегося, чувствуя вину за внушенные мне несбывшиеся надежды. Впервые столкнувшись с препятствием, которое не смогли пробить его извечный задор и дерзость, он негодовал и возмущался, бурно и громко, в отличие от меня, спрятавшейся в собственный панцирь с одним только желанием — чтобы никто не совался в мой бесцветный и плоский мир. Мне было неплохо там, без потрясений и волнений, в полнейшей, первозданной пустоте.

Ярослав же сдаваться не собирался и все надеялся меня растрясти. Являясь к нам в комнату каждый день после занятий, он исходил потоками возмущения на «непробиваемого чурбана» Марка, на меня, не желающую пошевелиться, поплакать, покричать, а после высмеять сложившуюся ситуацию — и забыть о ней навсегда. Он злился на соседок по комнате за их равнодушие и нежелание отвлечь, развлечь, хоть как-то вывести меня из этой странной спячки наяву.

Сокурсницы, изначально занятые собственными весенними хлопотами, постепенно прониклись волнением Ярослава. Особенно они стали нервничать после того, как прошло полтора месяца, ситуация не изменилась, а преподаватели в универе начали задавать неудобные вопросы по поводу того, куда же подевалась студентка Подбельская.

Причину происходящего со мной обозвали как-то буднично и даже банально — парень бросил. Когда стало ясно, что я не притворяюсь, не оживаю и постепенно теряю человеческий облик (к тому моменту мне стало плевать уже и на элементарную гигиену) девушки начали утешать меня традиционными словами: "Он козел и обо всем пожалеет" и "Всем мужикам только одного надо, не ты первая, не ты последняя". В другое время, как бы расстроена я ни была, меня бы покоробило такое прямое вмешательство в личную жизнь со старыми, как мир, избитыми фразами. Но не сейчас. Мне было все равно. Такие понятия как оригинальность, банальность, пошлость, красота, стали всего лишь слабыми отзвуками из прошлой жизни, обозначающими абстрактные, несуществующие вещи.

В другое время я бы непременно заметила, что вокруг начало происходить что-то странное и удивилась бы тому необычному взаимопониманию и едва ли не дружбе, которая постепенно сложилась между моими сокурсницами и Ярославом — существами с таких разных планет, что, казалось, они никогда не найдут общий язык. Но, тем не менее, факт оставался фактом. Вокруг творились настоящие чудеса взаимопонимания, да только я была к ним по-прежнему равнодушна.

Уже потом я узнала, что все началось с общих совещаний, какую же байку придумать для преподавателей, явно намекавших на мои скорые проблемы с допуском к зачетной неделе и летней сессии. Идеи в процессе обсуждения всплывали самые невероятные: Ясочка, невинно хлопая ресницами, предложила в качестве причины моего длительного отсутствия неудачный аборт и тяжелые последствия после него. Позицию свою она аргументировала тем, что это вполне реалистично, сейчас все делают аборты и, кроме того, такая история вызовет сочувствие у женской половины наших педагогов, которые, конечно, тоже не раз делали аборты. Однако ее версия не встретила всеобщего одобрения, равно как и предложение Соломии о том, что я объявила бойкот и политическую голодовку вследствие победы коммунистов на недавних выборах.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Далее разгорелся спор между Ярославом и Анечкой, которые отстаивали каждый свою версию — "перелом ноги" и "острая пневмония". Уверенная победа досталась, как всегда, Анечке, которая уложила противника на лопатки заявлением, что она, дескать, и справку сумеет достать, никто и не догадается, что она липовая, у нее все нужные связи давно налажены. А вот сможет ли Ярослав достойно подделать рентгеновский снимок перелома — это еще вопрос.

Вскоре Ярослав по-джентльменски признал свое поражение, особенно после того, как неугомонная Анечка принесла и помахала перед его восторженным лицом настоящей медицинской справкой, выписанной на мое имя, да еще и со всеми необходимыми печатями. Яр картинно приподнял руки в пораженческом жесте, признав ее величие и всемогущество, чем раз и навсегда завоевал благосклонность звезды потока. Ну, а Анечку привлекала сама возможность заиметь в друзьях такую яркую и экзотическую птицу.

С тех пор каждый визит Яра в наше скромное жилище превращался милые приятельские посиделки с коронным студенческим блюдом — жареной картошкой и томатным соком, а иногда и чем покрепче. Вся честная компания живо обсуждала создавшуюся ситуацию и пути выхода из нее (правда, за все это время они ни капли не продвинулись в решении проблемы), постепенно переходя на вопросы более личного характера.

Ярослав давал Ясе и Анечке советы по поводу внешнего вида, от которых они, ахая, приходили в восторг, и даже умудрился успокоить Соломию, все еще страдавшую из-за итогов выборов, и найти для нее отдушину — привлечь к очередному расследованию на тему разбазаривания средств в благотворительных фондах.

К началу мая жизнь в нашей комнате вновь вошла в мирное и привычное русло со всеми обязательными составляющими — неподвижным существом, сидевшим в своем уголке и четверкой веселых приятелей, которые собирались под одной крышей для задушевных разговоров, иногда проверяя существо на предмет "не померла ли".

При этом все они свято верили в то, что в один прекрасный день я оживу, просто так, вдруг, сама по себе — просто потому, что мы были молоды, а в мире молодых не случается никаких трагедий и нехороших происшествий.

Но в скором времени ситуация усугубилась, когда в один из теплых вечеров я привычно легла, укрывшись одеялом с головой и поутру не поднялась, приняв ставшую уже традиционной позу блаженного созерцателя стены.

К тому времени я мало походила на человека, напоминая скорее туманный призрак себя самой. Очень сильно исхудав, я выглядела теперь как замученная жертва голодовки, одежду не меняла очень давно, о каком-то расчесывании или умывании не могло быть и речи — мне все это казалось бессмысленным. Единственное, куда я изредка ходила, придерживаясь за стенку и дождавшись, пока все в общежитии разбегутся на учебу, было так называемое место общего пользования. Мое тело кое-как продолжало функционировать в необходимом для жизни режиме, и это меня очень сильно расстраивало.

Но, похоже, грустить по поводу собственной живучести оставалось недолго. Мой некогда здоровый организм начал давать сбои и первым признаком ухудшения стала жесточайшая бессонница.

Сон, это блаженное забытье, тоже решил прервать со мной всякие отношения, чем поставил мою психику на грань помешательства. В конце концов, до этого мое жалкое прозябание прерывалось хотя бы коротким ночным отдыхом, когда я впадала в тяжелую, обволакивающую, словно плотная вата, дремоту, без сновидений, без ощущения легкости после пробуждения. Но это было необходимое условие существования, равно как и пара стаканов воды или автоматически прожеванное яблоко или сухарик.

Теперь же я просто не могла надолго уснуть. Лежа ночи напролет с закрытыми глазами, я прислушивалась к какофонии ночных звуков — к поскрипыванию кроватей под ворочающимися во сне девочками, к перешептыванию листьев за окном, крикам полупьяных прохожих вдалеке, к ночным перебежкам соседей по общежитию, жужжанию мух и комаров, проникавших в нашу комнату вместе с весенним воздухом, свежести и ароматов которого я не ощущала.

Пару раз за ночь я проваливалась в легкое забытье, минут на десять, не более, а в остальное время просто лежала и слушала происходящее. Это было так необременительно и навевало такойпокой, что постепенно у меня пропало желание вообще открывать глаза.

Смотреть в одну точку давно надоело. Камень, ставший к тому времени совершенно пустым, потерявшим все следы давних прикосновений Марка, я закатила под кровать. И это стало последней, жирной точкой в решении проститься с абсурдной и бессмысленной жизнью.

Теперь у меня было лишь одно желание — отрешиться от всего, утонуть, раствориться в тихих, убаюкивающих звуках ночи, пройти сквозь них, очутиться в другом месте, в другом мире, забыть свое земное существование, забыть Марка, забыть себя. Стать никем, бесплотным духом. Невесомым, кружащим в очень светлом, практически белом пространстве, облаком, паром, дымкой, которая окончательно развеется от дуновения легкого ветерка. Возвращение к прежним дням, с подъемами по утрам, традиционной суетливой беготней в попытке решить какие-то мелкие студенческие проблемы казалось не просто невозможным. Оно казалось смешным и нелепым

Но мое окружение не было согласно с таким выбором, и вскоре после того, как я замерла под своим видавшим виды стареньким одеялом, вокруг началась настоящая беготня с элементами паники. Я наблюдала за всем будто со стороны, паря по комнате невидимым духом — а на самом деле, просто ориентируясь в ситуации по звукам, которые доносились издалека, будто сквозь плотную толщу воды.

Девочки-соседки метались вокруг в настоящей истерике и, грохоча стульями, голосили, что все пропало, теперь уже точно конец, поздно звонить в скорую, психологам и психиатрам, это надо было делать раньше. А теперь у них в комнате фактически живой труп, который в любую минуту может превратиться в настоящий. Ночевать в одной комнате с реальным мертвецом им очень не хотелось.

Ярослав, потерпевший фиаско дважды за такой короткий срок, пытался как-то меня реанимировать, несмело поглаживая по голове и прислушиваясь к дыханию, которое оставалось тихими и ровным, как у глубоко спящего человека. Но я не спала уже около недели, если не учитывать небольшие обмороки, в которые я изредка проваливалась, и которые лишь усиливали нереальность происходящего.

В конце концов, испугавшись не на шутку, что страхи Яси, Анечки и Соломии все-таки оправдаются, он решил пойти ва-банк и попросить помощи у старших.

Яр до последнего противился такому шагу — ведь это означало признать свое бессилие и неспособность справиться ситуацией, а он всегда гордился, что может найти выход практически из любого положения. Но теперь, после долгих колебаний, он все же решился обратиться к единственному человеку, которого считал всемогущим — к куратору своей подгруппы, тому самому преподавателю, имя которого не раз упоминал в разговорах со мной и который слыл культовой персоной в студенческих кругах. Правда, этим же самым именем любили постращать и слабонервных первокурсников. Который семестр из уст в уста передавалась байка о том, как молодой, недавно пришедший на кафедру Вадим Робертович Третьяков взял да и зарезал на госэкзаменах несколько самых платежеспособных выпускников, разнеся в пух и прах их работы и обеспечив им получение диплома лишь через год, после восстановления и пересдачи экзаменов.

Несмотря на скромный срок преподавания — чуть более четырех лет, — персона Вадима Робертовича успела обрасти множеством легенд, зачастую изрядно демонизированных. Ходили слухи о том, что у него за плечами несколько скандальных статей и расследований, вследствие которых он обзавелся врагами из таких заоблачных сфер, что даже упоминать их имена считалось неприличным. Еще поговаривали, что его отец был диссидентом-шестидесятником, поплатившимся за свои убеждения свободой, здоровьем, а после — жизнью, и с тех самых пор сын люто возненавидел старые порядки и все, что было с ними связано.

В последнем сомневаться уж точно не приходилось. Даже своим внешним видом Вадим Робертович воплощал бунтарский дух и бьющую через край энергию: густая грива вьющихся до плеч волос, исключительно спортивно-небрежный стиль, очень высокий рост и мощная фигура — он совершенно не походил на классического преподавателя ВУЗа. Такие понятия как «порядок» или «традиции» ассоциировались с ним в последнюю очередь. Анархия и первозданный хаос были его стихией. Только этих богов он признавал, им служил, твердо веря, что в сумасшедше-сумбурном вихре постсоветской эпохи должна родиться новая истина. Стремительный и динамичный, с горящим взглядом темно-серых глаз, это был человек-огонь, живое воплощение харизматической силы.

Но для того, чтобы вновь зажечь меня, ему пришлось изрядно попотеть.

Впервые придя к нам в комнату в сопровождении Ярослава, Вадим Робертович напугал своим появлением Анечку, Соломию и Ясю до нервной икотки. Мало того, что в святая святых студенческого мира нагрянул без предупреждения преподаватель, так еще и преподаватель с такой пугающей репутацией!

Соседки, сбившись в испуганную стайку в дальнем углу, смущенно перешептывались и бросали несмелые взгляды на Вадима Робертовича, который, чувствуя себя по-хозяйски в незнакомой обстановке, с порога потребовал показать ему "тело". Именно таким нелестным эпитетом он называл меня во время нашего первого разговора, который, на самом деле, представлял собой сплошной монолог.

Увидев, наконец, «жертву депрессии» и понимая, что Яр ни капли не приврал, Вадим Робертович озадаченно помолчал пару минут, а потом, присев на кровать, принялся задавать мне каверзные вопросы, надеясь немного растормошить. Темы колебались от откровенно "психиатрических" — какой сейчас год и как меня зовут, до провокационно-задиристых — как бы я хотела обставить свои скорые похороны после того, как позорно затухну здесь, в полном бездействии и отупении.

Но, несмотря на все его старания и резкие выпады, я по-прежнему не хотела выныривать из нежных объятий моей бело-воздушной реальности, оставаясь безразличной и неподвижной. Мне было плевать на слова чужого человека о том, что смерть — это не трагичное возлежание в гробу в красивом платье, а трупный смрад и разложение, и все те, ради кого я решила вот так возвышенно выпендриться, только засмеются, узнав о случившемся и покрутят пальцем у виска. И вообще — почему бы не закопать меня прямо сейчас, все равно дело мое — труба, а дураков жалеть нечего, их можно и по живому схоронить.

На этой оптимистической ноте Вадим Робертович, с раздражением отмечая нулевой результат душеспасительных бесед, резко умолк, а потом и вовсе поднялся и ушел, оглушающе громко хлопнув дверью напоследок. Соседки, решив, что жуткий препод слов на ветер на бросает и точно отправился за лопатой, чтобы вернуться и предать меня земле, тихо плакали. Ярослав, как всегда, пытался внушить им веру в лучшее.

Пока они, озадаченно совещаясь, пили традиционный вечерний чай и время от времени подходили ко мне, проверяя, дышу ли я или скоро закапывать меня в землю придется по вполне веской и реальной причине, Вадим Робертович ожидаемо вернулся. Без лопаты, но с новым, более активным планом действий.

Когда наша и без того хлипкая дверь с грохотом распахнулась, знаменуя его повторное явление, Ярослав с девчонками снова испуганно замерли на своих местах — вид у Вадима Робертовича был крайне решительный. Больше не утруждая себя разговорами, он стремительно пересек комнату и, приблизившись ко мне, резко сдернул с кровати вместе с многострадальным одеялом, повергнув в немой шок всех свидетелей моего трагичного умирания.

Это было чудовищно. Чудовищно, больно и обидно, потому что доказывало один неутешительный факт — я еще здесь, в реальном мире, и моя бренная оболочка имеет не такое малое значение, как я себе нафантазировала. Я все еще чувствую свое тело, а значит, для земной жизни, увы, не была потеряна.

И от меня последовала первая за три с половиной месяца яркая реакция на происходящее. Я закричала, надрывно и пронзительно, потом заплакала, и принялась отталкивать Вадима Робертовича с неожиданной силой.

— Это хорошо. Это очень хорошо! — бодро заявил он, протаскивая меня по полу комнаты, в то время как я брыкалась, визжала и пыталась ногой заехать в нос наглецу, посмевшему прервать мое возвышенное единение с вечностью.

— Эй, помогите мне, чего смотрите! Где тут у вас душевая? Мне нужна холодная вода!

Вскоре я оказалась под струей ледяной воды прямо в одежде. Вадим Робертович без труда, будто забавляясь, удерживал меня в душевой кабинке добрых пятнадцать минут, пока я, отчаянно рыдая, порывалась выцарапать ему глаза.

— Это хорошо! Это просто замечательно! — оптимизм теперь ощущался не только в его голосе, но и просочился вовне уверенной в своей победе улыбкой.

После состоялось не менее шумное возвращение в комнату, в процессе которого привлеченная моими криками студенческая братия смогла насладиться видом Вадима Робертовича, перекинувшего меня через плечо и несшего по коридору легко, как пушинку, пока я продолжала вырываться, кричать и пытаться его лягнуть.

Далее пришел черед растираний жестким полотенцем. В этой пытке участвовало несколько пар рук: сам Вадим Робертович и привлеченные к процессу Анечка, Яся и Соломия, которых роль безмолвных свидетелей моей реанимации больше не устраивала, в отличие от застывшего на своем месте, потрясенного происходящим Ярослава.

Со мной никогда не обращались столь бесцеремонно, никогда не терзали прикосновениями незнакомые и чужие люди, дергая, как тряпичную куклу за ниточки. Это было так унизительно, что пробудило во мне ярость — первое сильное человеческое чувство, которое поднималось откуда-то изнутри, оглушало, заставляло кровь в ушах грохотать, а кулаки непроизвольно сжиматься.

И когда вся честная компания, кружа рядом, словно стая ястребов, усадила меня на кровать, и некоторые особо недогадливые личности продолжали свои восторженные похлопывания-поглаживания, случился перелом. Или, скорее, взрыв.

Ни слова ни говоря, даже не поднимая головы, я внезапно бросилась на несчастную Ясю, единственная вина которой заключалась в том, что она находилась ближе всех. Прежде чем повалить ее на пол, я съездила в челюсть еще и Вадиму Робертовичу, который, недооценив мой пассивный вид, запоздало попытался удержать от неожиданной расправы. Завязалась бурная и веселая возня с криками, пинками и не вполне цензурными ругательствами.

И почувствовала, что я есть. Я существую. Ярость и агрессия пробудили меня к жизни, подобно огню, в котором сначала сгорает, а потом возрождается птица Феникс. И пусть это были чувства с откровенно негативным оттенком, пусть движущей силой, вернувшей меня обратно, была не любовь, а ее антипод, главное — я снова жила, задыхаясь от эмоций, сердце яростно стучало, а в глазах плясали кровавые человечки.

Я наконец-то перестала плакать. Перестала себя жалеть. Все, чего мне хотелось — это сгрести людей, посмевших вмешаться в процесс моего трагичного прощания с жизнью, в кулак, а другой рукой молниеносно и с чувством радости от заслуженной расправы оторвать им головы.

А потом как-то оказалось, что никому оторвать головы не получится, потому что я лежу на кровати лицом вниз с заломленными назад руками и, несмотря на такую откровенно недружелюбную атмосферу, все вокруг хохочут, и воздух искрит от веселья.

— Нет! Вы посмотрите на нее! Фурия! Мегера! — сочно отчитывал меня низкий мужской голос. Он принадлежал Вадиму Робертовичу который, очевидно, удерживал меня в таком положении, чтобы обеспечить безопасность всех находящихся поблизости.

— И этот человек собирался тихо сдохнуть? Не смешите меня, народ! Она нам еще всем покажет! Да, Алексия? Отвечай, иначе я сломаю тебе руку — да?

— Угу… — пробормотала я в матрац, и это был мой первый сознательный ответ с момента телефонного разговора с Марком.

— А теперь слушай меня. Сейчас я отпущу тебя, и ты встанешь. Встанешь сама, без поддержки, без наших дружелюбных пинков, за которые ты с нами сполна рассчиталась. Встанешь, как взрослый человек, и скажешь мне: "Здравствуйте, Вадим Робертович"

"Что он себе позволяет!" — волна возмущения опять начала подниматься во мне.

— Ты слышала? "Здравствуйте, Вадим Робертович. Простите меня, идиотку, за такое позорное поведение, и обеспечьте мне, идиотке, возможность пересдать пропуски и получить допуск к летней сессии".

— У меня есть справка… о болезни! — изгибая шею под неудобным углом, чтобы хоть как-то убрать от своего лица противный матрац, замычала я, резво припоминая все творившееся вокруг меня за последние три месяца.

— Можешь использовать ее вместо туалетной бумаги! Отработаешь все, что прогуляла, понятно?

Глаза мои округлились. Ничего себе — лексика у преподавателя!

— Ну что? Тебе повторить, или и так все ясно?

— Не надо, я поняла. Разрешите пересдать пропуски, — продолжила мычать я, сама не замечая, как его веселый и одновременно не лишенный агрессии напор увлекает меня, и правила его игры подсознательно принимаются.

— Правильно мыслишь. Я отпускаю тебя. Вставай, — внезапно хватка ослабла, и я ощутила пьянящую свободу. Она была замешана не только на радости вновь двигать руками-ногами. Нет. Это было нечто большее — свобода от отпускающей депрессии. Четкое осознание того, что я буду жить. Я смогу, я хочу этого!

— Ну? Что смотришь? А где твое: "Здравствуйте, Вадим Робертович"? — насмешливо глядя с высоты своего богатырского роста, заявил мой спаситель, скрещивая руки на груди.

— Здра… здравствуйте, Вадим Робертович…

— А с друзьями у нас, скорбных главой, здороваться, значит, не принято, да? — не унимался он. В ответ на его колкости раздались сдавленные смешки соседок, более не опасавшихся своего нежданного сообщника и глядевших на него с немым обожанием в глазах. Ярослав, все еще не оправившийся от шока, лишь обреченно вздохнул и виновато посмотрел на меня — дескать, что я могу сделать, ну такой он, зато и результат есть.

— Э-э-м-м…. Привет всем, — прокашлявшись, выдавила из себя я.

— Что-то радости в голосе маловато. Или, может быть, ты не считаешь нас своими друзьями? Черт со мной — но вот эти девчонки и пацан… — Яр, также попавший под маскулинное обаяние Вадима Робертовича, стыдливо покрылся нервным румянцем. — Вот они возились с тобой несколько месяцев и подтирали сопли, пока ты изображала из себя живой труп.

— Я не изображала! — возмутилась я.

— Покричи мне еще, — чуть наклонившись ко мне, Вадим Робертович одними глазами показал, где я могу оказаться в случае слишком уж громкого бунта. Вариант был уже опробованным — кровать, лицом в матрац.

Меня подобный сценарий не вдохновил.

— Я не кричу. Но и вы… прекратите меня унижать.

— А то что? — вроде бы безобидно понижая голос, переспросил он.

Я не нашлась, что ответить.

— Послушай меня внимательно, Подбельская. Я, конечно, рад, что ты мнишь себя сложной творческой личностью и страдаешь разными кризисами. Но это интересно всего раз. Если надумаешь повторить — это будет смотреться как дешевый спектакль. И на твоем месте я бы спустился немного на Землю и поблагодарил их, — он ткнул пальцем в Яра и девочек. — За всё. Потому что только люди, которым на тебя действительно не плевать, могли оставаться все время рядом. Три месяца или сколько ты там киснешь.

— Я не кисну! — вспыхнула я, но тут же осеклась, остановленная его взглядом.

— На будущее запомни — я не люблю, когда меня перебивают. Так вот, три месяца — это небольшой срок, но для вас, сопляков, он что-то да значит. Поэтому — сними корону и прекращай фыркать на себе подобных. Я видал тебя на потоке. Потенциал есть, не спорю. Но ненужного апломба — еще больше. С чего ты решила, что лучше остальных, сложная творческая личность? Что такого гениального ты сотворила? Ну, просидела три месяца в одной позе на кровати — это, по-твоему, доказательство таланта?

Его слова, как острые иглы впивались мне в голову. А ведь он прав, он совершенно прав… И то, что Вадим Робертович не подбирал специальных слов для правды, имело двойной по убедительности эффект. Мне вдруг стало стыдно за свою аморфность, за желание умереть, за свой внешний вид (я подозревала, что произвожу пренеприятнейшее впечатление) за ситуацию с учебой — ведь вероятность отчисления с курса после трех месяцев сплошных пропусков была очень велика.

Тем временем, глашатай горьких истин, сполна насладившись моим понурым видом, решил распрощаться.

— Короче, общайтесь тут. Я свое дело сделал, — и, резко развернувшись, направился к двери. Я, потрясенная до глубины души осознанием своей никчемности, не знала, куда глаза девать.

У самого выхода Вадим Робертович внезапно развернулся и еще раз пригвоздил меня взглядом к стене:

— Я не шутил насчет всех пересдач. Найдешь меня завтра на кафедре. И приведи себя в порядок, поешь чего-нибудь. Иначе я сам займусь твоим откормом.

Подобная перспектива вызвала во мне приступ нервной дрожи. Успев составить некоторое представление о методах Вадима Робертовича, несмотря на головокружение и слабость, я сразу же, как по команде, почувствовала зверский аппетит. Казалось, мой организм потребовал компенсацию сразу, за все полуголодные дни.

Целый вечер обо мне заботились по-королевски. Мы даже устроили небольшой праздничный ужин, чтобы отметить мое возвращение, но из предложенных угощений мне досталась самая малость. Ярослав, как самый информированный среди нас, категорически запретил мне набрасываться на еду, лично отмерив небольшую порцию, с которой следовало начинать процедуру моего откармливания.

С лиц Яра и девчонок не сходили довольные и немного недоверчивые улыбки, до такой степени им было в диковинку вновь видеть меня живой и активной.

— Ты как это… Как в мексиканских сериалах! Долго лежала в коме — а теперь типа проснулась! — страдальчески пыхтя и потирая ушибленный глаз, заявила Яся.

Мне захотелось как-то загладить свою вину перед ней:

— Ясь, ты прости меня. Не могу сказать, что я этого не хотела… — моя фраза потонула в громогласном взрыве общего хохота.

— Ничего, это расплата! Расплата за доблесть! — неожиданно громко выкрикнула Соломия. — Ведь самые бесстрашные герои всегда страдали первыми! — и здесь на несколько секунд воцарилась напряженная пауза — все внезапно поняли, что еще одно неосторожное слово и разговор свернет в злободневно-политическое русло, так обожаемое нашей сознательной подругой. Да только в этот тихий майский вечер, под звонкий аккомпанемент сверчков, никому не хотелось касаться напряженных тем. Хотелось просто расслабиться, радоваться теплу, покою и беззаботности.

Я все никак не могла прекратить улыбаться, слушая болтовню друзей о последних новостях на курсе, о моде, о мальчиках, и чувствуя, как сон, настоящий, исцеляющий сон неспешно подкрадывается ко мне, заключает в свои объятия и убаюкивает, осторожно и с нежностью. Теперь я могла позволить себе отдохнуть. Ведь на следующий день я точно собиралась проснуться и жить дальше — совершенно по-новому.

Глава 6. Новая жизнь

Очнулась я только на следующий день, не помня, как закончились вчерашние посиделки, как ушел Ярослав, как я переоделась в чистую одежду и легла в свежую постель, которую заботливо и быстро сменили для меня девчонки. Сладко потягиваясь и стараясь растянуть волшебные минуты радостного пробуждения, которых у меня не было так давно, я понимала — сегодняшнее утро особенное. Начиная с этого дня, все меняется.

Пусть моя взрослая жизнь оказалась не такой, как я мечтала. Пусть дальше мне придется идти одной и любовь навсегда останется для меня перевернутой страницей. Пусть. Я все равно постараюсь быть счастливой. В конце концов, то, что я выкарабкалась из черной ямы, куда скатилась в полной уверенности, что не смогу существовать одна, отдельно от Марка, это ли не опровержение всех моих старых убеждений и мыслей?

Я не буду больше ломать голову над тем, что не сбылось, не буду жалеть, не буду утешать себя иллюзиями и мечтами. Сосредоточусь только на сегодняшнем дне, не вспоминая прошлого, не думая о будущем — таким будет основное правило моей новой жизни. Другой, но уже не серой и унылой, как я думала всю прошлую осень, а яркой и головокружительной, будто весна после долгой зимы.

Спустя час, выйдя на улицу, я вновь почувствовала эту символическую перемену, попав из хмурого февраля прямиком в цветущий май. Вокруг было много солнца, ярких красок, ароматно-свежий воздух, не успевший пропитаться выхлопными газами многочисленных машин, кружил голову.

Я же воспринимала эту каждодневную привычную красоту как гимн в мою честь. В честь того, что я вернулась ниоткуда. Так хотелось окунуться в чистый, омытый утренней росой мир, ощутить его запахи и настроение, максимально прочувствовать каждый вдох большого города.

Я очень соскучилась по жизни.

Однако на подступах к университету ощущение парящей эйфории постепенно вытеснили тревога и страх, и не только потому, что через несколько минут мне предстояло вновь встретиться с грозным Вадимом Робертовичем. Я внезапно поняла, как дорог мне мой студенческий билет, какая действительно кошмарная ситуация сложилась с учебой и как много могу потерять, если меня выгонят за прогулы. Тогда я останусь и без жилья, и без средств к существованию — мой грант автоматически аннулируется в случае прекращения обучения.

Вадим Робертович, попивающий крепкий кофе за своим столом, не потрудился развеять эти опасения, наоборот, усугубил их с чувством превеликого удовольствия.

— Доброе, говоришь, утро? — иронично хмыкнул он в ответ на мое традиционное приветствие. — Ух, какие же мы оптимисты! Подбельская? Ты хоть понимаешь, что, скорее всего, тебя выгонят? И ты окажешься нигде. И никем. Нет, есть, конечно, вариант пойти на Крещатик работать зазывалой в костюме Колбасы. Или Хот-Дога. Думаю, из тебя получится отличный Хот-Дог! — громогласно захохотал он. — Эй, что с лицом, раба любви? Не надо мне тут в обмороки падать! Ты что, вегетарианка? Или просто не любишь хот-доги? — чувствовалось, что я действительно забавляю этого саркастичного гиганта.

Народу на кафедре в такой ранний час было немного, лишь парочка молоденьких лаборанток, смотревших на Вадима Робертовича, как на идола. В ответ на его шутки они дружно и как по команде хихикали, наблюдая за тем, как пунцовые краски на моем лице сменяет мертвенная бледность.

— Ну да ладно. Не все еще потеряно, не все! — энергично хлопнув в ладоши, мой спаситель поставил жирную точку в расслабленности утра. — Ну что? Нас ждут великие дела? — практически без издевки подмигнул он мне. — Давай, бегом за мной, жертва искусства! Когда увидишь, сколько хвостов тебе предстоит отрабатывать, падать в обмороки сразу станет некогда!

— И только попробуй меня подведи, — предупредил он перед первой дверью, в которую мне предстояло постучаться, фигурально посыпая голову пеплом. — Тогда ты точно пожалеешь, что не сыграла в ящик там, у себя в общаге. Работы тебе, конечно, до чертиков. Но если не сломаешься, считай, что поддержка в моем лице у тебя всегда будет.

И он сдержал свое слово. Хотя, изначально я не могла определиться, какую потустороннюю силу стоит благодарить за подобное вмешательство — небеса или преисподнюю. Ибо посредничество Вадима Робертовича носило очень странный, специфический характер, наталкивая меня на мысль о том, что лучше иметь пару-тройку непримиримых врагов, чем одного такого доброжелателя.

За полдня он успел протащить меня по всем преподавателям семестра, многих из которых я видела впервые, равно как и они меня. Всякий раз, стучась в дверь очередного кабинета и вызывая коллег в коридор, он знакомил нас по приблизительно одному и тому же сценарию:

— Иван Андреевич, а вот и ты! — далее шло традиционное рукопожатие. — У меня к тебе дело. Смотри, кого я привел. Это — Алексия Подбельская, твоя студентка с первого курса. Ничего, что не помнишь, неудивительно. Она болела с самой зимы, теперь же вновь на ногах, после чудесного, можно сказать, исцеления! — на этом месте мне всякий раз приходилось пригибать голову, дабы не выдать стыдливого румянца, заливающего щеки при упоминании о моем чудотворном выздоровлении. — И вот, понимаешь, завидную сознательность проявляет человек — только вернулся в альма-матер и тут же хочет закрыть все долги! Да, справка о болезни имеется. Что значит, если по уважительной причине — то можно списать половину пропусков? Э-э-э, нет! Вот Алексия будто предчувствовала такой поворот, поэтому просила меня посодействовать, чтобы никто не делал ей никаких поблажек. Почему? Да сам не знаю! Видать, она маленькая — но оч-чень гордая птичка! — довольно ухмыляясь, Вадим Робертович, похлопывал меня по спине, от чего я пошатывалась, с трудом сохраняя равновесие. — Да, редкая для ее лет ответственность. Я бы сказал — исключительно редкая! Так что ты уж не обижай человека снисходительностью, спроси по полной! Подобное рвение мы с тобой как педагоги, обязаны поощрять! — и он азартно подмигивал мне, чрезвычайно довольный собой, в то время как я еле сдерживалась, чтобы не скрежетать зубами от злости.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Чтоб вам, Вадим Робертович, икалось всю ночь! Чтоб у вас все такие студенты, как я, прогульщики были! Чтоб вас… гаишники завтра по дороге на работу оштрафовали! — зло шипела я, роняя голову на руки в три часа ночи, дописав пред этим главу очередной работы, которую мне милостиво разрешили выполнить, несмотря на то, что из обязательных для допуска к экзаменам заданий были только курсовая и зачеты.

Так нет же, выбив мне возможность сдать за три недели, аккурат к началу летней сессии, все пропущенные темы по всем предметам, сроки защиты курсовой Вадим Робертович ухитрился растянуть до самого конца августа. Ибо, по его мнению, лето, потраченное на закрытие долгов, было лучшей наградой человеку, "спустившему в унитаз весь семестр".

— Любишь с горки кататься — люби саночки возить! — как бы про между прочим говорил он, просматривая кипу бумаг, которые я, по его безапелляционному требованию, носила на предпроверку перед тем, как отдать другому, "законному" преподавателю по предмету. — Любишь страдать — люби расчищать за собой свои страдалища… Это все полная хрень, и никуда не годится! — сворачивая листы в трубочку и метким движением отправляя их прямиком в мусорную корзину, резюмировал он два моих реферата и вступление к курсовой.

Я была готова расплакаться от отчаяния, если бы не злость на этого самоуверенного деспота, который, кажется, только по ошибке природы оказался в рядах учителей. Да черта с два, уж лучше я провалюсь под землю или не буду спать еще одну ночь, чем дам ему новый повод для издевок над моими слезами. Но глаза все равно предательски щипало от одного взгляда на сиротливо скорчившийся в корзине для отходов черновик моей работы.

Бороться с эдаким самодурством у меня попросту не было сил. Я понимала, что если Вадим Робертович так решил, единственный выход — возвращаться в свою комнату, зажигать настольную лампу и переписывать все, абсолютно все — с самого начала, с первого предложения первого абзаца.

— Ты будто лимонов объелась, Подбельская, — испепеляя меня яростным взглядом, заявил Вадим Робертович. — И писанина у тебя такая же — скучная и кислая. Не увлекает. Не держит совершенно. Как речи на комсомольских собраниях: бу-бу-бу, ду-ду-ду. Громко, пафосно и ни о чем. Одна вода да трехэтажные обороты!

— Я… я не знаю, как по-другому… — стараясь не выдать голосом собственного отчаяния, пробормотала я.

— Это твои проблемы. Но такую туфту ты завтра на кафедру не подашь. Не забывай, я поручился за тебя, маленькая гордая птичка. Я заверил, что ум и ответственность так распирают тебе голову, что ты обязательно управишься и напишешь такую курсовую, что ее как образец будут еще лет десять показывать новобранцам. И то — не всем. Только отличникам!

— Но зачем же так… так уж глобально? — не в силах сдержать улыбки сквозь слезы, удивилась я.

— А как ты хотела? — в голосе Вадима Робертовича прорезались угрожающие нотки. — Если взялась за что-то — делай по максимуму. Слыхала фразу: "Есть только две формы жизни — гниение и горение"? Так вот, если ты не горишь — ты гниешь! Поняла меня? А теперь — бегом марш к себе, и чтобы я больше не видел у тебя этого кислого выражения! Стоп! — я застыла, как вкопанная у самой двери кабинета. — Возьми вот эту подшивку статей — кое-что может тебе пригодиться. Что смотришь? Бери — и пошла работать, пошла! У тебя еще целых пятнадцать часов впереди, и не вздумай потратить хотя бы один из них на болтовню или мягкую подушку! А утром чтоб была здесь как штык!

Я послушно выполняла все его приказы, не тратя ни минуты из отведенного мне времени даже на вечерний перекус, не говоря уже о каких-то разговорах с девчонками. Мои соседки, глядя на то, как я с утра до ночи просиживаю за столом, отлучаясь в универ только для сдачи очередных долгов и, возвращаясь в полумертвом состоянии, снова сажусь за работу, сами старались не отвлекать меня попусту.

Время от времени они сердобольно подсовывали мне какой-нибудь бутербродик и загадочный напиток в стакане — точно определить что это, чай или подобие кофе, я не могла, да и не пыталась. Передо мной стояли цели более важные: как выдержать до конца безумную гонку с непрекращающимся прессингом Вадима Робертовича и как заставить, наконец, этого учителя-мучителя одобрительно отозваться о моей работе. Ну и, желательно, не сойти с ума при этом, ведь темп, с которым он гнал меня, был бешеным, а планка похвалы за результат — заоблачно высока.

Но, все же, мне удалось добиться своего ровно через два месяца после начала нашего марафона. К этому времени большинство моих сокурсников, благополучно оставив позади летнюю сессию, паковали вещи и собирались на каникулы с поющей душой и легким сердцем. Я же, несмотря на то, что совсем недавно находилась в положении более чем плачевном, к завершению второго семестра подошла весьма достойно. Да, у меня осталось несколько задолженностей на август, подтянуть абсолютно все "хвосты" за такой короткий срок было просто-напросто невозможно. Но самое главное я сделала — сдала все четыре экзамена на довольно сносные отметки, чудом (или не без тайного вмешательства вездесущего Вадима Робертовича) получив к ним допуск на фоне нескольких непроставленных зачетов. Так что, теперь из всех моих многочисленных долгов оставались только эти незакрытые зачеты да защита курсовой, окончательный вариант которой был все-таки дописан накануне.

Я стояла перед Вадимом Робертовичем, будто в зале суда во время объявления приговора, чувствуя, как у меня натурально трясутся руки. От того, что он скажет сейчас, в эту минуту, зависело, будет ли у меня хотя бы месяц на отдых, или придется опять все переделывать и, хочешь-не хочешь, успевать к назначенным срокам. А потом, без передышки бросаться в сентябрь, в новый семестр и уже никогда не доводить ситуацию с учебой до такой крайности.

Он снова долго изучал мои черновики, переписанные с десяток раз. Потом так же долго смотрел мне в лицо, будто бы что-то прикидывая.

— Не шедевр, конечно, но прокатит! — смачно подытожил он, хлопнув пачкой листов по столу.

И только тогда я смогла выдохнуть.

— Не надо так шумно расслабляться — тут же уколол он меня, и рассмеялся — видимо, очень уж испуганное выражение появилось на моем лице. — Ну всё-всё, не трусь. Присядь. Можешь и расслабиться немного. Домой переписывать я тебя уже не погоню.

Это было самое главное!

— Что я хочу тебе сказать, Алексия. Во-первых, с этого момента я буду называть тебя по имени, ты заслужила. И даже твою перепуганную физиономию смогу различить в общем потоке вашей попугайской толпы перво…тьфу ты, уже второкурсников. Напортачила ты, конечно, круто — но и сполна выгребла за все свое соплячество и идиотские игры в дохлую немощь.

Что-либо возражать на его последнюю реплику я уже не пыталась.

— Я думал, ты сломаешься, честно. Поэтому я удивлен, приятно удивлен, что случается со мной нечасто. Так что, цени момент, я открыто в этом признаюсь.

— Я… рада… — выдавила я из себя, все еще ожидая какого-нибудь подвоха.

— Какая бурная реакция. Я потрясен! — вновь поддел меня Вадим Робертович, но я слишком устала для того, чтобы выдать ему полноценный шквал счастливого восторга.

— Во-вторых, теперь ты имеешь полное человеческое право отдохнуть-отоспаться, а я — уйти, наконец, в отпуск. Мне до чертиков надоело глотать университетскую пыль в душном кабинете. Клянусь, если бы ты протянула с окончанием этой гребаной курсовой еще хоть пару дней, я бы тебя придушил. Не улыбайся, это не метафора.

Я улыбалась по другой причине: несмотря на все колкости и бесконечное изматывание критикой, он, тем не менее, ждал, пока я закончу черновик и все-таки верил в меня.

— В-третьих, оформлять все начисто и защищать работу ты будешь уже сама, потому что я к тому моменту намерен лежать в палатке под крымским небом, ногами обязательно в воде. А ты, здесь, в Киеве будешь нюхать асфальт и закрывать последние долги. Да, и не смотри на меня так. Я буду еще долго напоминать о твоей идиотской выходке, пока в голове у тебя окончательно не осядет правило «Прогуливать — нельзя!»

Я только снова негромко вздохнула, без слов соглашаясь с ним.

— Думаю, проблем с последними пересдачами быть не должно, потому что ты опять местный феномен: была себе амебой, первый кандидат в списки на отчисление, и вдруг за пару месяцев выдала бешеную результативность. Я, обладая природной скромностью, не стал обозначать свою роль в процессе твоего преображения, так что на особые дифирамбы не рассчитываю. Мне достаточно простого "спасибо".

— Спасибо, — еще окончательно не веря в происходящее, промямлила я. В присутствии Вадима Робертовича я почему-то чувствовала себя мельчайшей из песчинок, и говорить могла только тихо.

— Я сказал — простого, но очень искреннего! Алексия! У тебя что, голоса нет? Что ты вечно блеешь передо мной, как овца клонированная?

И тут я впервые рассмеялась при нем. Я смеялась долго, утирая слезы, до такой степени меня позабавила его реплика — особенно с учетом того, что темой моей курсовой была "Позиция масс-медиа в освещении актуальных проблем современности" и несчастной клонированной овечке Долли я посвятила целый раздел.

Вадим Робертович выглядел довольным:

— Вот так. Вот так все должно быть — громко, ярко, от души! Поняла меня? Где та фурия, которая врезала мне по физиономии во время нашей первой… нет, второй встречи? Знай, я решил, что из тебя что-то да получится, поэтому не вздумай меня разочаровать, иначе я сгною тебя заживо. Это тоже не преувеличение, я вообще не любитель пространных метафор. Можешь даже испугаться и понервничать по этому поводу — да только не надейся куда-то спрятаться или спасаться от меня перебежками по коридорам. На втором курсе я читаю у вас целых три предмета. Это, собственно говоря, в-четвертых, самую радостную новость я приберег, конечно же, напоследок. Всё, теперь иди домой, спи, ешь и готовься к нашей встрече в сентябре. Кстати, я хочу, чтобы к этому времени ты написала мне несколько очерков вот на какие темы…

— Но Вадим Робертович! Вы же сказали, что я могу отдыхать и готовиться только к пересдаче зачетов! — мгновенно забыв о своей зажатости в его присутствии, возмутилась я, пораженная таким вероломством.

— Занятие любимым делом — самый лучший отдых! — безапелляционно заявил он. — Не зли меня, птичка, я начинаю думать, что перехвалил тебя. Записывай, давай, вопросы. Их тут немного, штук пятнадцать. Как раз до осени хватит, чтоб не расслаблялась! — и на мою голову посыпался целый шквал спорно-резонансных тем, на которые он был так горазд.

…Поздним летним вечером я сидела на балконе-курилке нашего общежития и раздумывала о странностях своей новой жизни. Почему так происходит — когда самое тяжелое позади, воспринимать его серьезно больше не получается? Буквально несколько дней назад я думала, что не смогу, не выдержу, сломаюсь на самом финише экзаменационной гонки. И вот цель достигнута. Все недавние подвиги кажутся мне всего лишь веселым и захватывающим приключением, а собственные мысли о том, что не справлюсь, вызывают только удивленную усмешку.

Я была очень горда собой и почти свободна. Теперь можно было по-человечески поспать (больше четырех часов в сутки), выйти на улицу и просто прогуляться, послушать музыку в плеере, почитать, посидеть в уютном парке, вдалеке ото всех. Да, у меня остались невыполненные задания, но их было не так уж много, чтобы нарушать спокойный ритм жизни.

Первую неделю такого вольготного существования меня даже не тяготило вынужденное одиночество, как это было на зимних каникулах. Да, немного не хватало веселых перебранок Анечки, Яси и Соломии, их обсуждений, что же сегодня надеть и не слишком ли короткая эта юбка. Но я знала, что пройдет всего лишь месяц, и они вернутся. А пока — пользовалась тем, что вся комната находится в моем полном распоряжении, я могу делать, что хочу и спать, сколько захочу.

Яр, преданно поддерживающий меня до самого конца сессии, снова уехал отдыхать за границу со своим тайным возлюбленным, наврав дома что-то про очередной "Артек". Это вызвало новую волну ироничных замечаний с моей стороны, и его легкое, но несерьезно-насмешливое беспокойство из-за того, чтобы случайно не попалась на глаза родителям где-нибудь на рынке или в метро.

— Вот будет смехота, Лекс, если вы встретитесь! Я же сказал, что мы вместе едем раскапывать исторические ценности на месте некогда потерянной библиотеки! Которая возле Артека, разумеется. Захоронение свитков мудрости древних греков! Не смейся, между прочим, они реально в Причерноморье жили!

В конце концов, мы решили традиционно подстраховать ситуацию с помощью моего нового визита к ним домой, после возвращения Ярослава из своих путешествий.

— Заодно и фотки посмотришь. И еды домашней поешь! У меня маман хозяйка не то чтобы очень хорошая. Но ради моей девушки… — Яр многозначительно округлил глаза. — Она уж постарается, поверь мне!

И даже Вадим Робертович, мой учитель-мучитель, в эти самые дни замечательно отдыхал где-то под южным небом. К собственному удивлению, очень скоро я начала понимать, что мне не хватает его раскатистого голоса и подстегивающих замечаний-колкостей. Теперь тормошить, дергать и удерживать меня в постоянном напряжении было некому и, сбросив с плеч груз забот вечного студента-должника, я заскучала.

Дни, проносившиеся совсем недавно со скоростью света, теперь тянулись, словно в замедленной съемке, и картина перед глазами всегда была одна и та же — открытое окно, развевающаяся от легкого ветерка занавеска и часы на стене, которые будто остановились. Блаженное умиротворение стало тяготить меня, а тишина вокруг напоминала жутковатое безмолвие склепа.

Я была одна, совсем одна, оставленная всеми, разменянная на веселую монету удовольствий, задвинутая до тех времен, когда самое интересное и радостное будет прожито где-то там, далеко, без меня. А я смогу насладиться лишь остатками праздника — воспоминаниями друзей о летних приключениях, их рассказами и фотографиями, на которых меня нет. Потому что в этом периоде их счастливой жизни места мне еще не нашлось. Ведь мы сошлись слишком недавно, слишком быстро, не успев стать друг для друга незаменимыми.

Очень скоро эта одурманивающая тоска и ощущение собственной ненужности обернулись возвращением старой, ноющей боли, имя которой было одним и тем же.

Марк.

Якобы чужой, потерянный навсегда человек, для которого я когда-то была всем.

Нет, я не надеялась больше ни на что. Я приняла истину о раздельности наших миров, но это имя по-прежнему очень болело мне. Где-то там, в самой глубине, в темном и неизведанном уголке сердца, куда не проникает свет решений, принятых разумом.

Оно ныло, как старая рана. Оно опять мучило меня.

Его камень вновь перекочевал ко мне под подушку — мне так хотелось ощущать пальцами хоть что-нибудь, связанное с прошлым. Я понимала бесполезность этих глупых воспоминаний и, тем не менее, не могла в одиночку избавиться от них. Кураж последних месяцев и его болеутолящее действие закончились. Нужно было срочно искать новую анестезию, но я не знала где и как.

В конце концов, понимая, что опять соскальзываю в черную трясину отупения, из которого недавно выбралась и которое теперь пугало меня сильнее, чем самый страшный кошмар, я попробовала взять себя в руки. Не я ли совсем недавно чувствовала себя победителем, способным покорить любую вершину? Нет, я больше не собираюсь сдаваться так быстро, я буду бороться! За себя, за свое настоящее, которое мне действительно нравилось. Я больше не дам отравляющей пустоте вновь поселиться у меня внутри.

Спасаться от повторного возвращения заклятого врага — выжигающей изнутри черноты, я решила самым любимым способом — с помощью ручки и листа бумаги. Писать — вот все, что мне сейчас требовалось, это было мое самое верное лекарство от всех бед, ответ сразу на все вопросы.

И все было бы замечательно, если бы не новая западня, в которую я до этого никогда не попадала.

Коварная пустота оказалась еще более опасной — и не найдя пути назад в мое сердце, решила зайти с тыла. Теперь она перекочевала на лист бумаги, залила его собой, заблокировала и сделала неприступным. Сидя ночи напролет и глядя перед собой пустыми глазами, я понимала, что не могу написать ни строчки. Просто не могу. Я словно забыла, как это делается.

Это была катастрофа. Я ощущала себя мышью, попавшейся на приманку и не заметившей, как сработала пружина, и вот — ловушка захлопнулась.

Сломать эту внезапную преграду, ставшую между мной и издевательски белым листом, не помогало ничего, даже возмутительная красота вокруг, которая всегда так вдохновляла на плодотворную работу. Моими были опьяняющие волшебством изумительные летние ночи, полные звезд и лунного света. Моими были прекраснейшие рассветы, когда в воздухе вместе с пением птиц разливалось предчувствие скорого чуда. Моими были ленивые жаркие полдни, когда так приятно было пить воду со льдом, и лежа на кровати, подставлять лицо случайному дуновению ветерка. Мир кружил вокруг, заигрывая и вдохновляя. Но все его старания были напрасными — я по-прежнему не могла написать ни слова.

Состояние было не просто пугающим, а неправильным, невозможным. Ведь я никогда не задумывалась над тем, как пишу, как это происходит. Я простобрала ручку или карандаш — и все, дальше процесс шел сам по себе. Писать, как и дышать для меня всегда было легко и естественно. Теперь же внутри будто что-то защелкнулось, и я часами сидела, глядя на белый лист, а белый лист глядел на меня и издевательски насмехался.

Иногда, чтобы хоть как-то разбить это липкое бездействие, я брала список тем, заданных к осени Вадимом Робертовичем и пробегала их глазами, но все без толку. Неживой набор букв на бумаге не рождал внутри никакого импульса, никакой идеи, даже первого слова, с которого можно было начать какое-никакое, хоть кривое и плохонькое, но, все же, предложение.

Вскоре стадию испуга и отчаяния сменила стадия злости. Я злилась на себя, бессильно плакала от желания вернуть старые способности, все во мне, каждая клетка, каждый напрягшийся нерв просили этого. И, тем не менее, ничего не получалось. Вслед за слезами начались приступы ярости. Я ломала карандаши, ручки, рвала бумагу, расшвыривала по комнате книги и конспекты, сметая их со стола, чтобы упасть на его пустую поверхность, стукнуться лбом и понять — это тупик. Отныне все, что я буду делать за письменным столом — это вот так бессильно лежать, глядя пустым взглядом в стену напротив и только вспоминать, как когда-то могла писать ночи напролет, оставляя после себя стопки заполненных жизнью листов. Теперь же ничего этого не было. Моя бумага оставалась мертвенно-белой, пустым сосудом, который я никогда больше не наполню формой.

Когда практически все предметы нашего нехитрого быта испытали на себе вспышки моей агрессии, бушующая ярость сменила русло и обратилась внутрь — на меня саму.

Я прекрасно помню день и минуту, когда впервые осознанно причинила себе боль. В тот вечер я окончательно решила, что Вселенная от призывного кокетства и попыток воодушевить, перешла к прямой, безжалостной насмешке. Она специально окружала меня такими живописными пейзажами, красивыми мелодиями и волнующей атмосферой, чтобы я мучилась сильнее. Как раздутая губка, впитавшая в себя тысячи образов и оттенков эмоций, я мечтала, наконец, взорваться, выплеснуть их из себя, но по-прежнему — безрезультатно.

Я снова плакала на нашем курительном балконе. Я била кулаками по поручню, кусая губы в кровь, размазывая слезы по лицу, оставляя на нем грязные пятна от пыли, и понимая, что проиграла по всем фронтам. Я потеряла Марка, поставив творчество выше любви, но и способность творить изменила мне. Видимо, в той пустыне, в которую превратился мой внутренний мир без него, не могло произрасти ничего нового, никакие семена не принялись бы на растрескавшейся изможденной почве.

Я больше никогда ничего не напишу. Ни рассказа, ни очерка, ни строчки, ни полстрочки. Я провалю задание, данное мне Вадимом Робертовичем, покажу ему спустя всего лишь две недели пустую бумагу — и он придет в ярость от такого возмутительного саботажа. Ну и пусть. Пусть размажет меня по стене, скажет, что я — бестолковая и серая, никчемная пародия на человека. Что мне остается только гнить, раз не дано гореть, а значит, жить по-настоящему.

Зажмурившись, я зло сжала кулаки, впиваясь ногтями в мягкую кожу ладоней, отчаянно, исступленно, до боли, до жжения, которое усиливалось и, казалось, заполнило всю меня. Но на этот раз оно не затихло, не смешалось с тупой тоской в сердце, подпитав ее новой порцией меланхолии. Нет, внезапно, что-то взорвалось внутри, как маленькая, но очень мощная бомба, перекрыв собой все существующие переживания, даже вечную боль по имени Марк.

Меня встряхнуло, дыхание перехватило, сердце забилось в десять раз сильнее и, распахнув широко глаза, я с удивлением обнаружила, что сжала в кулаке тлеющую сигарету. Сжала так крепко, что даже потушила ее о ладонь. Именно этим было вызвано такое яркое чувство, новая сильная эмоция. На коже сразу же образовалось болезненно-красное пятно, след от ожога диаметром с сигаретный фильтр — но какое это имело значение в сравнении со способностью хоть на несколько секунд затмить выпивающую все соки жизни тоску? Со способностью так ярко чувствовать, когда внутри всё сжимается и вспыхивает в радостном волнении?

Я сидела, глядя на свои руки с чувством счастливого недоверия, и улыбалась. Внутри бушевала целая буря эмоций, но главным было ощущение странной, диковатой свободы. Будто, переключив на несколько коротких секунд боль внутреннюю на боль внешнюю, выпустив ее из себя через небольшую рану на коже, я, наконец, нашла потайной ключик из захлопнутой клетки, из своей западни.

Эта небольшая вспышка стала для меня почти такой же встряской, взбучкой, которую устроил мне Вадим Робертович, выдернув одним сильным движением из лап обманчиво убаюкивающей депрессии. Да только сейчас рядом никого не было, и задать себе спасительную взбучку могла уже я, собственными руками. А это значило… Я довольно рассмеялась — это значило, что я не нуждаюсь больше в спасителях! Что я больше ни от кого не буду зависеть и страдать из-за потери того, к кому привязалась, кто мне нужен для того, чтобы держаться на плаву.

Я сама была хозяйкой своей жизни, способной укротить любые беды и справиться с поражениями!

Ощущение собственного всемогущества окрыляло. Желание перевернуть мир даже без точки опоры бешено пульсировало в кончиках пальцев.

В ту ночь, бегом вернувшись в комнату и водрузив на стол все письменные принадлежности, я схватила первый попавшийся лист бумаги, и абсолютно не думая о его пугающей белизне заполнила ее, наконец, словами — живыми, яркими, которые несли за собой образы, льющиеся нескончаемым потоком. А я все никак не могла остановиться, как человек, испытавший долгую и мучительную жажду и, наконец, припавший губами к источнику.

Ночь пролетела незаметно, и опомниться я смогла только, когда солнечные зайчики, скачущие по бумаге, стали меня отвлекать и слепить глаза. Отбросив ручку в сторону, и откинувшись на спинку стула, я рассмеялась. На столе лежала стопка исписанной бумаги, которая вмещала в себя пять больших очерков из всего того списка тем, который оставил мне учитель.

Сильно сжав руками голову, так что перед глазами заплясали белые пятна, я, наконец, смогла полноценно выдохнуть. Все было в порядке!

Попытавшись встать, я пошатнулась и чуть не упала — от сидения ночь напролет в одной позе, тело онемело и перестало слушаться, тут же отозвавшись острым покалыванеим в ногах. Но все это было составной частью ощущения приятной опустошенности, которая накатывает после того, как выпишешься. Кое-как добравшись до кровати, я упала на нее плашмя, и открыла глаза только на следующее утро.

Я проспала почти сутки и чувствовала себя новорожденной.

Наступивший день был замечательным. У меня больше не было желания сидеть, вслушиваясь в пустоту у себя в комнате, хотелось выйти, выбежать на улицу, петь, кричать и радоваться жизни. Я отправилась гулять по набережной, по любимым старинным кварталам, покупая себе бусы и фенечки у случайных торговцев. Я танцевала под песни уличных музыкантов и мне вплели в волосы несколько колокольчиков, которые тихо звенели при каждом движении.

Вечером я опять села за стол — и смогла оторваться от бумаги только на следующее утро. Ночь снова пролетела незаметно, и первые лучи восходящего солнца, проникая в настежь открытое окно, нежно гладили меня по голове и целовали в щеки.

Так прошли последние недели лета, наполненные чистым вдохновением и лишенные ненужных терзаний. Жизнь была такой, как я всегда мечтала — гармоничной и приятно щекочущей потаенные струнки души, будто очень красивая, лирическая мелодия.

В самом конце августа, легко и без проблем защитив курсовую, я получила за нее высокий балл и самые положительные отзывы переподавателей. Несколько последних зачетов мне тоже проставили очень быстро, не желая больше мучить — история с моими недавними учебными подвигами все еще была на слуху на кафедре, как местная легенда.

Я, наконец, перешла на второй курс.

Настроение у меня было замечательное. Сердце в груди так и плясало от радостных предвкушений — с дня на день должны были вернуться друзья, а потом нас еще один учебный год, новые предметы, новые учителя.

Правда, при упоминании об этом, к ликующей радости примешивался безотчетный страх. Вскоре мне предстояло встретиться с Вадимом Робертовичем и показать ему свои работы, в качестве которых я была уверена, но все же… Учитель был слишком непредсказуем, чтобы я могла спокойно и расслабленно ожидать его вердикта по поводу выполненных заданий.

Так оно и вышло — не без сюрпризов.

Вернувшись из отпуска в последние дни лета, даже не дожидаясь официального начала семестра, Вадим Робертович перво-наперво вызвал меня к себе на ковер. Позвонив с утра на проходную общежития, он заявил, что если задания до сих пор не выполнены, то он мне не завидует, а на сборы дает час максимум. И чтоб без опозданий.

От былой уверенности в том, что я подам учителю нечто достойное его критического взгляда, не осталось и следа. В университет я ехала ни жива, ни мертва, мысленно представляя пути самых разнообразных расправ, которые ожидали меня в случае разочарования и праведного гнева моего бескомпромиссного наставника.

С перепугу собравшись и приехав в рекордно короткие сроки, я поняла, что явилась слишком рано. Мне пришлось немного пождать, сидя на кафедре возле пустого стола и выслушивая веселую болтовню лаборанток о том, кто на ком женился, и кто от кого ушел. Вскоре эти разговоры прервались на полуслове — входная дверь шумно распахнулась (похоже, входить в помещения тихо Вадим Робертович просто-напросто не умел) и, ворвавшись в кабинет, он не стал размениваться даже на обычные приветствия.

— Давай сюда! — вот что я услышала от него после месяца отсутствия.

— Э-э-э… Здрасте… Возьмите… Вот, — как обычно, я стушевалась перед потоком его мощной энергетики. Отдохнувший, загорелый, полный сил и готовности крушить все новые, мыслимые и немыслимые преграды, он казался сейчас еще выше и грознее обычного, и внушал мне настоящий страх вперемешку с трепетом уважения.

Далее, по негласной традиции, он долго изучал мои бумаги, а я обеспокоенно стоя перед ним, переминалась с ноги на ногу. По тому, как постепенно мрачнело его лицо, уверенность в том, что наша первая встреча по итогам лета пройдет в радужных тонах, таяла с каждой секундой.

Наконец, он отложил в сторону записи и уставился на меня тяжелым взглядом, от которого мне, даром, что не привыкла считать себя трусихой, захотелось убежать куда подальше.

— Знаешь что, Алексия. Скажу, как думаю, без лишних сантиментов. Будь ты мужиком — я бы тебе врезал, — заявил Вадим Робертович, повергнув меня практически в предобморочное состояние.

— Я… я могу переписать… ну… мне казалось… — забормотала я, одолеваемая одним лишь желанием — тут же, мгновенно и необратимо провалиться под землю.

— Какое "переписать"! — загрохотал Вадим Робертович, — Ты что, совсем идиотка?!

Я умолкла, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. Как по команде, быстро хлопнула входная дверь — раз, другой. Это лаборантки, уже видавшие подобные вспышки гнева, быстренько смылись от греха подальше.

— Алексия! Ты что, не понимаешь о чем я? — чувствуя, что перегнул палку, учитель попытался успокоить меня на свой лад. — Ты, вообще, знаешь… Знаешь, кто ты есть? — тихо проговорил он, надвигаясь вплотную и сильно сжимая руками мои плечи.

Нет, я ничего не понимала, но мне было больно и обидно, что он не оценил моих творческих порывов. Ведь я так вдохновенно писала, так старалась выложиться по максимуму. И мне это даже удалось! По крайней мере, так я думала до сегодняшней встречи с ним.

— Тебе дан талант, понимаешь это? — для пущей убедительности, Вадим Робертович совсем чуть-чуть встряхнул меня, но этого оказалось достаточно, чтобы моя голова безвольно дернулась и я пребольно прикусила язык. — И это себя ты хотела сгнобить в своей гребаной общаге из-за своей гребаной любви или еще какой-то там туфты!? — раскаты его голоса заполнили собой целый мир, и, казалось, весь универ сейчас сбежится выяснять, что же тут у нас происходит.

— Я… я не понимаю — вы на меня злитесь, или хва… хвалите меня… — собираясь с остатками сил, я, наконец, попыталась прояснить ситуацию.

— И то, и другое. И то! И другое! — еще сильнее сжимая мои плечи, заявил Вадим Робертович. — Запомни, Алексия, что я сейчас скажу. Хорошо запомни. Я давно никого не хвалил так, как тебя сейчас. Я серьезно. А через меня прошли сотни этих самых молодых дарований — и здесь, и на этих студенческих конкурсах, гори они синим пламенем. И никто не писал даже вполовину так хорошо, как ты. Именно так, как написаны твои последние очерки. Ты и раньше выдавала неплохие вещи, но то, что я прочел сейчас — это ярко, взросло, увлекательно и… да просто отлично! Поэтому у меня к тебе вопрос — какого черта ты делала в университете весь прошлый год? — опять загрохотал Вадим Робертович, слегка отталкивая меня от себя, очевидно, для того, чтобы не врезать, как сразу собирался. — Почему заставила всех считать себя безмозглой курицей?! Что это за самовольные выходки! В жизни у тебя может происходить все, что угодно — трагедии, комедии, все, что угодно, слышишь меня! Но ты не имеешь никакого, я повторяю, никакого права пасовать перед трудностями и разбазаривать себя на сопли в сахаре!

От страха я едва могла соображать, но все же, когда основная суть его возмущений дошла до меня, то несказанно поразила. Несмотря на огромную разницу между нами, разницу во всем — в характерах, возрасте, положении в обществе и стиле жизни, в главном наши взгляды поразительным образом совпадали. Вадим Робертович так же, как и я, считал призвание, талант самым главным для человека. Он понимал, что желание самовыражения — не пустой каприз, а насущная потребность, без реализации которой жизнь превращалась в ад, а после ада — в пустое прозябание в роли тени, полумертвой и никчемной.

Марк ведь никогда так не поддерживал меня в этом вопросе. У него всегда были четкие принципы и понятия, что правильно, а что нет, что необходимо, а без чего можно обойтись. Мои творческие стремления в его иерархии всегда занимали место безобидного хобби, которое не приносило вреда, но и важности особой не имело. Так себе, увлечение, вроде коллекционирования марок, которое можно и нужно вовремя перерасти.

Поэтому, впервые столкнувшись с таким серьезным отношением к творчеству, да еще и со стороны взрослого, повидавшего жизнь человека, я растерялась. Меня переполняло безграничное счастье: найти подтверждение собственных способностей в глазах самого Вадима Робертовича дорогого стоило. И в то же время я понимала, что теперь он от меня ни за что не отстанет. И, учитывая специфику его напористого и властного характера, легкой жизни ожидать не приходилось.

— И запомни — я сказал это все не для того, чтобы ты задрала нос. Не вздумай зазвездиться и надеть корону, не то быстро обломаешься, — резкий голос учителя быстро вернул меня на землю. — Да, я буду с тобой работать, но звездуны в учениках мне не нужны. Оставаться будем дополнительно, после занятий. Так что давай, настраивайся на то, что я буду портить тебе нервы и выжимать, как тряпку, но ты покажешь мне результат. Хороший результат! Иначе… Ладно, не буду тебя стращать, ты и так сейчас в обморок упадешь… Что смотришь? Выбора у тебя нет, можешь считать, что я за тебя взялся. Окончательно и бесповоротно! — Вадим Робертович, увлеченно хлопнув в ладоши, довольно рассмеялся, как бы намекая, что его последняя фраза — шутка, но всего лишь отчасти. — Все, на сегодня ты свободна! Пошла отсюда, пошла! — ввернул он свою любимую фразу. — Пока у тебя еще есть время на отдых. А с завтрашнего дня о свободных вечерах придется только вспоминать, это я тебе гарантирую!

…В ту ночь я спала очень плохо. Отголоски недавнего разговора с учителем не давали мне покоя, звенящим эхом отзываясь в ушах. Чувствовалось, что я стою на пороге нового, интереснейшего периода жизни, которая, как мне недавно казалось, была невозможна без Марка.

Ах, Марк, Марк… Ну почему ты оказался таким? Почему ты любил меня, хотел быть рядом до конца, оберегая от дуновения самого легкого ветерка — и при этом не верил в меня? А ведь стоило, как показала жизнь, стоило верить. Это сделали совсем не близкие, чужие люди, признавшие меня победительницей конкурса. В меня поверили преподаватели, которым я почти через год знакомства явила свое истинное лицо. В меня на своей манер, страстно и яростно, поверил Вадим Робертович.

Почему же ты, самый близкий, знавший меня, как самое себя, один не захотел этого сделать? Это было необъяснимо, несправедливо и зло.

Когда отчаяние от этих горьких размышлений перекрыло даже эйфорию от недавней похвалы Вадима Робертовича, я поняла, что нужно успокоиться и перестать поливать слезами подушку. Завтра после занятий меня ждет учитель и ему плевать на бессонные ночи и сердечные муки. Наоборот — он высмеет меня за помятый вид и красные от рыданий глаза, найдет тысячу и один повод уличить в мягкотелости и вновь начнет издеваться, обзывая дохлой немощью и трагическим страдалищем.

Я должна была срочно взять себя в руки. И сделать это мне пришлось уже привычным образом — на курительном балконе нашего общежития, используя сигареты не только по прямому назначению.

Второй раз я обожгла себе руку более осознанно, но тоже — не без налета фантастического полусна и ощущения, что все это происходит не со мной. Разница заключалась только в наличии некоторого любопытства — а поможет ли в этот раз? Станет ли легче, или эффект был единоразово ярким, как от наркотика, первоначальный кайф от которого, говорят, не повторяется никогда?

Но нет, результат был такой же — будоражащий, тонизирующий и при этом странно умиротворяющий. После небольшой вспышки боли меня вновь охватило ощущение парения, легкости, будто я прыгнула с парашютом или окунулась в ледяной горный поток.

Чувствуя, как бушующий адреналин разливается по венам спасительным теплом, я заворожено смотрела на небольшой волдырь, вздувающийся на запястье, понимая, что вот так неожиданно изобрела отличное лекарство от меланхолии. Оно было эффективно и относительно безвредно. Расплачивалось за моментальное облегчение только мое тело, но, в конце концов, за все хорошее в этой жизни приходится платить. Безупречная гладкость и красота кожи — небольшая цена за ощущение стабильности, уверенности в себе, за готовую таблетку счастья, которая всегда в кармане.

Время осознать все последствия еще не пришло. Пока что я пребывала в эйфории на самом пике кривой, ведущей вниз.

Да и сама жизнь подбрасывала мне только новые поводы для радости. Наконец, с опозданием на две недели, из долгих летних путешествий вернулся Ярослав, правда, немного отстраненный и уставший. Я же, не помня себя от счастья, почти не обращала на это внимания, списав подобное настроение на нежелание возвращаться на учебу после бурных летних приключений.

— Ну? Где ты был? Что видел? Фотографий много?

— Ну был-был… Видел… Много чего видел. Прямо чересчур… Фотки — потом, их еще распечатать надо, — с легким оттенком недовольства пробурчал он и тут же перевел разговор на новости из моей жизни. — Ты лучше расскажи, как у тебя дела! Все сдала? Робертович тебя не замучил?

Я, со смехом описывая ему последние события, не преминула доложить о нашем последнем, важном разговоре с Вадимом Робертовичем и о его своеобразном шефстве надо мной. И о том, что все его покровительство пока что выражалось в том, что, оставляя меня после занятий, он продолжал изливать на мою голову какие-то несусветные задания наподобие описания биографии стола или подбора максимального количества синонимов к слову "прокрастинация".

— На самом деле я не знаю, чего этим можно добиться. Иногда мне кажется, что ему просто нравится надо мной издеваться, и все тут! Теперь он написал мне список каких-то важных мероприятий, которые я обязана посетить и сдать по ним отчеты. Да только что-то мне одной не хочется, пойдешь со мной, а, Яр? Там же ужас что такое, в этом списке. Под номером один — гражданская акция неравнодушных пенсионеров с требованиями прекратить вырубку деревьев и застройку старинных дворов. Планируются очень злые старушки и плакаты с коммунистическими вождями. А номер два — спектакль-манифест одного актера, и я так говорю не потому, что не помню его имени, а потому что он там реально на сцене один! Общается с публикой в зале, сидя на стуле посреди сцены, и всех опускает. Стебется прилюдно, задирается… Я не знаю, может, хочет чтобы его побили? И раз в полчаса достает кухонное полотенце, вылезает на стул и начинает им размахивать и петь Интернационал, во имя искусства, я так понимаю. Говорят, спектакль имеет бешеный успех… Но, Яр, это же сумасшедший дом, зачем мне такие мероприятия?

Ярослав смеялся вместе со мной, правда, составить компанию не обещал, чем несказанно удивил. Уж кто-кто, а мой охочий до скандалов друг не мог пропустить такие многообещающие мероприятия, в сравнении с которыми визит пани Стаси казался приличным светским раутом.

Но нет. Что-то неуловимо изменилось в Ярославе с момента возвращения. Теперь в его взгляде скользила какая-то отсраненность, придававшая ему в минуты молчания сильную схожесть с замкнутыми в своем мирке родителями.

— Да что с тобой такое? — не выдержала я. — Ты что там, тропическую лихорадку какую-то подхватил или вирус? Что за переизбыток серьезности? Или все-таки нашел свои свитки мудрости древних греков и так резко помудрел?

— Да ладно тебе, Лекс, все в порядке! — попытался успокоить он меня, но странное выражение его глаз не изменилось. Яр по-прежнему был будто бы здесь, со мной — и не здесь одновременно. — До мудрости мне, знаешь, еще расти и расти. Я тут, наоборот, начинаю понимать, что ни черта еще не знаю о жизни, вот ничего из того, что я считал… Ладно, не парься. У меня тут кое-какие проблемы возникли небольшие… Даже не проблемы, а так, дела.

— Что-то серьезное? — сразу же всполошилась я, чувствуя готовность прийти на помощь, так же, как и я сам Яр, недавно взваливший себе на плечи мои заботы.

— Да нет, там мелочь, чепуха. Просто, лучше не откладывать в долгий ящик, тебе ли не знать, во что превращается проблема, когда затягиваешь с ее решением, — добродушно подколол он меня, явно намекаю на мою сессионную эпопею. — Так что, пока побегай немного по всем этим злачным тусовкам без меня, а я, как только разберусь со своими… вопросами, сразу вернусь к тебе, в компанию. Может, Робертович меня не прогонит, ты как думаешь?

— Да конечно же нет! Я ему "прогоню"! Я ему сразу поставлю ультиматум — или я с тобой — или никак! — волна благородного гнева захлестнула меня с головой. Но весь красивый пафос негодования испортил громкий и заливистый смех Ярослава.

— Ультиматум, Лекс? Ты что, серьезно? Ты сейчас о ком говоришь — о моем монструозном преподе, который чуть шею тебе не свернул при первом знакомстве? Не забывай, я год проучился в его подгруппе, он мне помогал по паре проектов, так что я видел его не только на лекциях, а и в неформальной, так сказать, обстановке. И знаешь что? Наверное, ничто его не бесит больше, чем всякие ультиматумы, у него прямо программа на поражение включается. Так что я тебе не советую, очень не советую! Не рискуй. А то останутся от тебя рожки да ножки, а я до конца жизни буду потом чувствовать свою вину, — Ярослав вновь не смог сдержать негромкий смешок. — А вообще, ты, наверное, еще до конца не поняла, как тебе повезло. Вот честно, хотел бы я быть на твоем месте, чтобы он за меня тоже так взялся! Тогда бы я точно был уверен, что я из меня ого-го какой человечище получится! Он же от тебя теперь не отстанет, понимаешь это? Или ты добьешься не просто многого — а всего! Всего, чего он захочет, а цели Вадим обычно ставит очень высокие. Или… — Яр горестно вздохнул, красноречиво пожимая плечами. — Или, если не выдержишь такой жизни, то придется тебе сваливать, Лекс, очень далеко сваливать. Желательно в страну третьего мира, жить в доме из картонных коробок, вымазывать лицо грязью для маскировки и называться какой-нибудь Хуанитой. И то не факт, что он тебя не найдет.

— Ну, ты любитель сгустить краски! — покатываясь со смеху от воображаемого образа Хуаниты, заявила я. — Вадим, конечно, крутой товарищ, но он не всемогущий же!

— Ты знаешь, — задумчиво протянул Яр. — Иногда я начинаю в этом сомневаться. В том, что он не всемогущий. Лекс, это один их самых мощных людей, которых я встречал. В нем столько силы, что иногда даже страшно. Вот почему я пошел к нему, когда ты будто окаменела тогда, весной. Потому что представить, что у Робертовича не получится тебя вернуть, я не мог. И если бы даже у него не вышло, то можно было бы брать лопату, точно как он советовал, и закапывать тебя в землю по живому. Не помогли бы ни доктора, ни психологи с гипнотизерами. Поэтому я так рад, что ты попала к нему в подшефные. Даже немного завидую, и совершенно не скрываю этого! — Ярослав в шутливом жесте поднял руки, будто показывая, что ничего, ни одной тайной мысли не держит за душой, и как всегда, предельно искренен в своих признаниях. — Так что держись за этот шанс, держись обеими руками, а я… Я скоро вернусь. Серьезно. Ты, главное, не переживай, может я пары часто пропускать буду, в этом ничего такого нет. Мне достаточно твою беготню по преподам вспомнить, чтобы вернуться на учебу вовремя, пока дело не запахло жареным. Так что все будет в порядке, ясно?

— Опять ты куда-то едешь, — исходя из всего сказанного, сделала свой вывод я. — Ну, Яр, ну жизнь-малина у тебя! Тут еще вопрос — кто кому завидовать должен. Пока я, значит, буду ходить по бабушкинским митингам и спектаклям имени одного стула, ты будешь наслаждаться жизнью где-нибудь на Майорке, попивая кокосовое молоко или пина-колладу, да? Кстати, ты когда фотки печатать будешь? Я же так хочу посмотреть, где ты был, на твоего друга посмотреть! Что же это такое — целый месяц отпуска, и ни одной приличной фотки, а ты, между прочим, обещал!

— Ну все, все, Лекс, теперь я чувствую себя каким-то подлюганом, — пошутил Яр, тем не менее, снова глядя перед собой с отсутствующе отстраненным видом. — Теперь у меня просто нет другого выхода, кроме как вернуться с полным отчетом и диафильмами. Ну, все не парься, так и будет. А ты пока… выживай тут! Уверен, что Робертович у тебя и так все свободное время отбирает, но это только начало. Дальше, можешь мне поверить, будет еще хуже.

Глава 7. Новые впечатления

Слова Ярослава оказались чистой правдой. С каждым новым днем жизнь только ускоряла темп, и я постепенно привыкла существовать без малейшей надежды даже на небольшую передышку. Свободное время мой суровый наставник считал злейшим врагом любого человека, мимолетным и коварным шансом расслабиться, а значит — остановиться, прокиснуть и превратить себя в застойное болото.

Каждая минута была теперь на счету. Кроме традиционных домашних заданий по предметам семестра, я продолжала получать от Вадима Робертовича гору работы, включавшую в себя не только написание статей и очерков, но и списки книг и фильмов, обязательных к прочтению или просмотру в рекордно короткие сроки. На все это требовалось выдать рецензии с анализом вопросов, которые либо он писал для меня, либо — что самое худшее — я должна была сама догадаться, о чем отчитываться.

В местном видеопрокате на меня смотрели, как на умалишенную. Я постоянно заказывала то безумный артхаус, то документальщину, о которой они до этого слыхом не слыхивали, то подборку ретро-фильмов европейских режиссеров, которую работникам магазина приходилось доставать через друзей и знакомых, а в некоторых особо тяжелых случаях — через дальних родственников друзей и знакомых. Уж слишком фанатично блестели у меня глаза, а на лице читалась такая решимость, что они понимали — я от них все равно не отстану и буду мучить до победного конца (да, в сущности, так оно и случалось пару раз)

И все было бы хорошо, да только после памятного посещения перфоманса с актером на стуле и полотенцем, все остальные "культурные" мероприятия, намеченные для меня Вадимом Робертовичем, я тихо саботировала. Тут ничего не мог поделать даже он, всемогущий и всевидящий. Ужас, испытанный мной посреди этого действа, напоминал панику здорового человека, по ошибке оказавшегося в сумасшедшем доме. Правда, в том, что я здорова и адекватна, к концу представления я начала сомневаться.

Заставить себя повторно пройти через подобное испытание было выше моих сил. Поэтому выход нашелся быстро: аккурат за день до "важного" мероприятия я резко заболевала. Методы применялись опробованные и надежные: надеть свои старые, еще казаринских времен ботики с лопнувшей подошвой (этого было достаточно чтобы промочить ноги в холодных осенних лужах и к вечеру заработать вполне реальный насморк, а если совсем повезет — так с температурой) или покурить пару-тройку сигарет на балконе в одной тонкой майке. А если требовалось применение совсем уж тяжелой артиллерии — наскрести льда из нашей старенькой морозилки и подкрепиться им вместо ужина или завтрака.

Вадим Робертович, как и следовало ожидать, очень быстро вывел меня на чистую воду. Когда, выздоровев после очередной простуды, "случайно" совпавшей с еще одним запланированным культпоходом, я пришла к нему в кабинет, он поджидал меня в очень веселом настроении.

— Ну, что, жертва искусства? Явилась, не запылилась? Как здоровье? Что ж ты болеешь так часто в последнее время? — поинтересовался он тоном заботливой нянюшки, от которого я сразу же насторожилась — слишком уж это было подозрительно.

— Ну, не знаю… Осень, наверное… ноябрь. Я всегда в ноябре болею. Много.

— Да-да, конечно, — с показным сочувствием закивал головой он. — Это все ноябрь. Плохой иммунитет, экология ни к черту, а если еще лед из морозилки жрать, так совсем никаких шансов на здоровье. Хоть ложись да помирай. Слушай, а, может, тебе помочь? Добить прямо здесь, по-тихому, чтоб не мучилась? Все равно ведь так жить нельзя, постоянно в соплях и слезах. Что уставилась? Думала, не узнаю о твоих методах бойкота всех веселых тусовок, которые я для тебя так тщательно, между прочим, подбирал?

Я стояла, раскрыв рот, пораженная вероломством соседок по комнате, одна из которых точно сдала меня Вадиму Робертовичу, стоило ему подловить неизвестную предательницу и чуть-чуть надавить на нее в своей обычной манере.

— Но Вадим Робертович! — чувствуя, как краска стыда заливает лицо до самых корней волос, попыталась оправдаться я. — Вы же сами говорили, что каждую секунду надо использовать с толком. А я совершенно не понимаю, зачем мне тратить время на все эти дурацкие сборища? Я там никого не знаю, не имею понятия, как себя вести, что делать, да и вообще по-идиотски себя чувствую! Только хожу из угла в угол, там постояла, тут постояла, а могла бы остаться дома и что-нибудь написать! Вы хоть сами были на том спектакле, куда меня послали? Там актер этот сумасшедший пел интернационал, стоя на стуле, а в конце попытался снять штаны! Я абсолютно не понимаю, что в этом может быть… — тут мне пришлось умолкнуть, потому что учитель, больше не желая делать вид, что слушает, хохотал, сидя за своим столом и уткнувшись лбом в кулак. Мое закономерное возмущение от таких смелых творческо-театральных решений, как всегда, развеселило его.

— Бывал, конечно, и не раз! — отсмеявшись, заявил он. — Мало того, я тебе сделаю признание, после которого ты как натура тонкая, конечно, перестанешь меня уважать, но мне плевать. Этот чудак с интернационалом — один из лепших моих друзей, с которым мы и Крым, и Рим и медные трубы прошли. Отличный мужик, скажу я тебе, просто отличный! Веселейший человечище и правду-матку в глаза режет так, что у народа нервные припадки случаются. И чем он тебе так не понравился, ума не приложу! Он и не матерился почти на последнем спектакле, я это точно знаю. Ну и предупреждение от меня получил, чтобы тебя не дергал, а, Алексия? Ты же меня, можно сказать, до смерти обидела! Плюнула в нежную душу, которой у меня, по твоим соображениям может и не быть! Но уверяю тебя, где-то здесь… — он похлопал ладонью по левой стороне широкой груди, — теплился одинокий огонек, который ты задула своим отказом окультуриваться! — и Вадим Робертович захохотал еще громче, на этот раз даже откинувшись на стуле, до такой степени его позабавило искреннее раскаяние на моем лице.

Ведь на какие-то пару секунд я даже поверила в его крайнюю серьезность и в нанесенную ему глубокую обиду. Правда, как только до меня дошло истинное положение дел — откровенная насмешка надо мной, я тут же насупилась и принялась смотреть в дальний угол кабинета, чтобы не встречаться с его издевательским взглядом и не нагрубить в ответ.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Ну, что нахохлилась, птичка моя примороженная? Ты же понимаешь, что если я решил вытолкать тебя в свет, то шансов выкрутиться — ноль целых ноль десятых? И прекрати тут корчить из себя оскорбленное достоинство, я не из пустого любопытства или желания помучить это делаю. Бегая по библиотекам да сидя в теплой комнатке за столом ты далеко не продвинешься! Знаешь, чего тебе не хватает? — уже более серьезным голосом поинтересовался учитель. — Практики. Жизни. Ощущения реальности. Ты хорошо пишешь, но как-то слишком идеалистично. Вот все у тебя прямо с таким возвышенным пафосом идет, романтика, благородство, высокие идеалы, все, как должно быть, но по факту этого нигде нет. Для очередной показушной работы на патриотический конкурс — прокатит. Но ты же не собираешься всю жизнь строчить эту благородную муть, так ведь? Надо расти, Алексия!

— Ну, да, наверное, — хмыкнула я, еще не понимая, куда он клонит.

— Так что, если гора не идет к Магомету — Магомет пойдет к горе! — радостно подытожил Вадим Робертович, резко разворачиваясь ко мне всем корпусом. — Хватит торчать у себя в комнате, будто курица в курятнике, ты не яйца высиживаешь! Какие новые впечатления может принести тебе твоя общага? Как, сидя в четырех стенах, ты надеешься хорошо писать, ответь мне?

— Я… даже не знаю. Я как-то не думала над этим…

— А зря. Очень даже зря! Ты же прекрасно понимаешь, что хороший текст — это не только техника. Это определенное состояние. Настроение, которое возникает вдруг. А на месте голой бытовухи настроение, Алексия, не возникнет. Никогда! Так что слушай меня сюда. Я больше не буду надеяться на твою сознательность и сам начну водить тебя по всем злачным местам, которые знаю. А знаю я их, поверь, немало! — весело подмигнул он. — Это тебе не приличные официальные пресс-конференции. В наказание за твое вранье мы с тобой нырнем на самое дно, в самую некультурную, так сказать, богему! Что-что, а свежесть впечатлений я тебе гарантирую! Главное только не принимать все слишком всерьез, Алексия. Серьезность, вообще, опасная для здоровья штука. Чуть только ошибся с дозой — и все, диагноз! Или зануда — или городской сумасшедший!

Я стояла, растерянно приоткрыв рот и не веря своим ушам. От перспективы оказаться хоть на один вечер, хоть на пару часов в кругу общения Вадима Робертовича у меня перехватило дух. Нет, я конечно не бездарность — но мало ли на потоке, да что там, во всем университете талантливых студентов? Все-таки я — простая второкурсница, и мне не место среди богемных столичных монстров.

— Ну что смотришь? Ты же понимаешь — предложение не обсуждается, за тебя все уже решено! — учитель залихватски хлопнул ладонью по столу. — Так что, давай-ка завтра ты забьешь на свое домашнее прозябание в тапочках, и будешь ждать меня ровно в семь тридцать возле… — и он назвал место очень известного, практически культового заведения.

Каждому студенту было известно, что просто так в этот клуб не попадешь, людям с улицы туда вход воспрещен, ведь собирались там исключительно сливки местного культурного общества.

Мне стало еще страшнее.

— Что я вижу? — поддел меня Вадим Робертович. — Проблески трусости?

— И ничего не проблески! Я буду! — зло ответила я, еще не совсем понимая, во что ввязываюсь.

— Только не вздумай мне больше болеть! — пригрозил он совсем не шутливо. — Не забывай, я знаю, где ты живешь. Так что приду и вытащу тебя из общаги хоть с температурой под сорок. Больше со мной этот фокус не пройдет, ясно?

Мне все было предельно ясно. Мало того, я даже и не думала болеть, и сама бы пошла вместе с Вадимом Робертовичем даже с температурой под сорок.

В назначенное время мы встретились с учителем вне стен университета. Такой неформальный характер происходящего вызывал во мне странные чувства — мы были уже не преподавателем и студенткой, а двумя свободными людьми, которые пришли на встречу благодаря общности интересов. Мне во всем этом чудился несколько щекочущий, пикантный оттенок.

Вадиму Робертовичу не чудилось ничего. Видимо, он был человеком, абсолютно не способным колебаться и смущаться

— Эх, видела бы ты себя со стороны! — весело пробасил он, как всегда, игнорируя традиционное приветствие. — Испуганный ягненочек перед закланием! И тащу жертву в логово разврата никто иной, как я сам! Наверное, я должен чувствовать муки совести, да, Алексия? А вот не чувствую, и все тут! — посмеиваясь, добавил он, продолжая кутаться в огромный серый шарф, параллельно увлекая меня ко входу в кафе.

— Вы еще ягненочков не видели, Вадим Робертович, — зло огрызнулась я, пытаясь придумать достойную концовку фразы, но внезапно замолчала, будто громом пораженная. Мимо меня простой и будничной походкой прошествовал человек из телевизора — ведущий одной из музыкальных программ, которую я смотрела еще будучи школьницей. Человек был несколько другим: намного мельче, обычнее и как-то проще, но, тем не менее, это был он.

Я не могла произнести ни слова. Так состоялось первое маленькое открытие — люди из телевизора в жизни лишь отдаленно напоминают себя самих на экране. Яркость впечатлений, обещанная Вадимом Робертовичем, уже начинала прихватывать меня своими цепкими лапами.

В самом заведении атмосфера царила достаточно расслабленная и почти домашняя. Знаменитое арт-кафе оказалось оформлено в стильных рок-н-ролльных тонах: повсюду виднелись пластинки, фото звезд 50-х 60-х, гитары, саксофоны и даже огромная труба — все это было щедро развешано не только по стенам, возле барной стойки, но и неожиданно на потолке. Я постоянно задирала голову, пытаясь убедиться, что музыкальный реквизит надежно прикреплен и не рухнет нам на головы в самый неожиданный момент.

Публика же размещалась за уютными полукруглыми столиками — от больших, на целую компанию, до маленьких, на двоих, стоявших в отдаленных уголках зала. Но вся эта пресловутая простота имела напускной характер — это чувствовалось по обманчивой "потертости" ретро-инвентаря, который стоил, как я подозревала, немалых денег, по ложной демократичности нравов — все вокруг обнимались и братались, однако я сразу уловила в воздухе легко различимый шлейф притворства, неискренних восторгов и постоянного, тщательно скрываемого соперничества. Народ в это место приходил не просто пообщаться, а в первую очередь на других посмотреть и себя показать, будто бы отметиться — вот он я, все еще популярен, на высоте, а вы?

Вскоре ярмарка тщеславия, насладиться которой позвал меня Вадим Робертович, бушевала вовсю. Сам учитель, не отходя от меня дальше, чем на несколько шагов, успел обменяться приветствиями с огромным количеством людей. Чувствовалось, что здесь он свой человек, свободно лавирующий между собравшихся, как рыба в воде, но в то же время — не участник потрясания регалиями, а, скорее, наблюдатель. Я видела, что он откровенно упивается происходящим, но с оттенком какой-то горечи, будто собирает материал для обличительной статьи, и все, абсолютно все совпадает с его внутренним видением. Да вот только радости ему от этого мало.

Вадим Робертович ни на секунду не изменял себе — пожимая руки и обмениваясь дружественными похлопываниями по плечам, он успевал отпускать язвительные реплики, а иногда выстреливал прямо в лоб собеседнику таким едко-прямолинейным вопросом, что я удивлялась, как у несчастного хватало нервов, чтобы держать лицо и не сорваться на грубость.

— Ба, кого занесло к нам на огонек! Мишка, старина! Или тебя лучше называть уже Майклом? — широко распахивая руки в приветственном жесте, устремился он к очередной жертве.

Мишка-Майкл, бледное и худощавое существо лет тридцати, при взгляде на Вадима Робертовича скривился, будто от острой желудочной боли, однако, тут же спохватился и выдавил из себя кислую и мученическую, но все же, улыбку.

— Вадим! А ты все воюешь, никак не успокоишься? — и вяло взмахнул руками, будто бы изображая радость.

— На том свете успокоимся, Мишка, ты же знаешь! — парировал Вадим Робертович, изучая бледное лицо старого знакомца с очевидным садистским удовольствием. — Ну, так что? — продолжил он. — Как там живется, на канадских харчах?

— Неплохо живется, очень даже… Культурное общество… э-э-э… динамичное время… Большие, так сказать… возможности…

— Жена тебя так и кормит до сих пор?

— Нет, ну почему же кормит? Я тоже работаю. Я пишу! И никогда не прекращал, ты же знаешь.

— Отлично, живешь, старик! Цивилизованная страна, любимая женщина! Что еще надо для счастья? Ну, так и что написал?

По лицу Михаила-Майкла пробежала нервная судорога:

— У меня шикарная концепция… э-э-э… но она требует определенных затрат… э-э-э… времени…

— И денег. Ну, это понятно. Благо, тебе их есть откуда брать. Так о чем концепция?

— Э-э-э… — казалось, Михаилу-Майклу не хватает воздуха — Я пишу альтернативный вариант истории нашего государства… в параллельной, так сказать, реальности… У меня там, знаешь… У меня там почти идеальное общество! Как у Томазо Кампанеллы!

Тут уже я, скромно переминаясь с ноги на ногу неподалеку, сделала над собой усилие, чтобы не хихикнуть. Я не могла поверить, что взрослый, опытный и давно пишущий человек всерьез считает тему идеального общества в альтернативной реальности шикарной концепцией.

— Угу, продолжай! — потребовал жадный до впечатлений Вадим Робертович.

На какую-то пару секунд глаза Михаила-Майкла вспыхнули особым светом — и смеяться уже не хотелось, мне стало попросту страшно. Похоже, он сам искренне верил в одухотворенность своей банальной идеи. Но то, что я услышала дальше — превзошло даже самые жуткие мои ожидания:

— Вот ты только представь, Вадим! Толькопредставь, что было бы, если бы наша страна, наша многострадальная Украина, оказалась не здесь, в Евразии, у России под боком, с ее медведями и балалайками…

— Так-так, с балалайками, продолжай, — принимая позу почти роденовского мыслителя, только не сидя, а стоя, подбодрил знакомца Вадим Робертович.

— А Богу было бы угодно создать этот райский уголок где-нибудь в Африке! Посреди саванн и прерий! В самом центре мира, на этом жарком континенте! Ведь именно Африка, Вадим, если ты не забыл — колыбель человечества! Так вот… Что, если наши самые древние предки не ушли на север, а остались на своем исконном месте и начали развивать славянскую цивилизацию, предвосхищающую и превосходящую эллинскую! — свет в глазах Майкла стал еще ярче, плечи расправились, голос обрел уверенность и силу. На глазах происходило преображение неуверенного мямли в харизматичного оратора. Только то, что его идея с трудом укладывалась в рамки здравого смысла, творца, похоже, нисколько не беспокоило.

Так состоялось мое первое ужасное открытие: вдохновение способно ласково шептать на ухо не только красивые и стройные мысли. Оно так же может и злобно глумиться, посылая в мозг откровенную ахинею, скрашивая свои гадкие шутки тем же самым эффектом парения и превращая человека в сущее посмешище. Грань между этими состояниями была так тонка, несмотря на то, что между ними лежала целая пропасть, что я не на шутку испугалась. Ведь от подобных заблуждений не было страховки. Ни для кого — ни для графомана, ни для гения.

Вадим Робертович, тем временем, был далек от подобных прозрений насчет счастья и проклятия творца. Скрестив руки на груди, он полностью находился здесь и сейчас, в настоящем моменте, воспринимая только данную информацию — о возможном варианте становления Киевской Руси на территории африканского континента.

— Так, значит, я тебя правильно понял: наша страна со своим этническим колоритом, ландшафтом и природными ресурсами — но в Африке? А этапы становления какие? Ты отталкивался от традиционных или что-то свое намудрил?

— Ну, я еще так серьезно не думал над этим! — доверчиво сообщил Майкл-Михаил и брови Вадима Робертовича иронично поползли вверх. — Я возьму за основу культуру Руси и, конечно же, славную историю Запорожской козацкой республики, а еще…

— С татарами как — биться будем, нет? Может ты и Чингисхана тоже того… в Африку?

— Нет, Чингисхан пусть остается на своем месте и потрошит Москву!

— Ух, какой ты коварный! — не преминул сыронизировать Вадим Робертович. — Русские княжества, значит, рядом с Ордой оставил, а нас, от греха подальше в Африку припрятал, да?

— Да, в самое сердце континента! Ты только представь развитие и становление Запорожской Сечи в опаленной суровым солнцем саванне! Привычки и быт наших бойцов и гетманов! Укрощение слонов, приручение львов! Кстати, запорожцы, найдя в Африке секретные свитки древних атлантов… — на этом месте Михаил-Майкл важно поднял палец вверх. — Научились делать то, над чем ломали умы алхимики Средневековья, и нашли не что иное как… философский камень! Раскрыли рецепт его изготовления! И стали… — Майкл, опять выдержал многозначительную паузу. — И стали бес-смерт-ны…. - тут его голос сорвался от волнения и он так и застыл, уставившись на нас в молчаливом экстазе, будто диковинная, выброшенная на берег чудо-рыбина.

Тишина, повисшая на несколько секунд после этого эффектного финала, начала подрагивать и искриться невидимыми глазу разрядами, похожими на вспышки небольших молний. И уловить их можно было только интуитивно, тем самым шестым чувством, которое способно было считывать из атмосферы предвестники надвигающихся событий.

Поэтому, когда грянул гром, я почти не удивилась.

Реакция Вадима Робертовича на рассказ друга напоминала бурю, тайфун и цунами вместе взятые. Понимая, что вся та разгромная критика, которую мне приходилось слышать, была едва ли не проявлением дипломатичности, на этот раз я увидела учителя во всей красе.

— Мишка! Да ты что… — тут я, несмотря на то, что с детства была знакома с крепкими выражениями, зажмурилась, вжав голову в плечи. — Ты совсем, что ли… — я зажмурилась еще раз. — Да какие на хрен бессмертные казаки! Какие древние атланты! Какие свитки мудрости и философский, мать твою, камень! — на этом месте, нервно вздрагивая, начали дружно оборачиваться в сторону происходящего все те, кого угораздило оказаться неподалеку. — Да это не параллельная реальность, это бред сивой кобылы! Отборный бред! У тебя в мире, что — элементарных законов природы и здравого смысла не существует? Неужели ты не понимаешь, что если бы Украина располагалась в самом сердце Африки, не было бы Сечи, и гетманов не было! Это была бы совершенно другая страна со своей сложившейся в других конкретных условиях историей! Думаю, пример развития Конго или Республики Чад будет как раз в кассу, а не шизофренические бредни про гетмана Сагайдачного верхом на страусе, или на чем там они у тебя собираются ездить?

Майкл, сраженный таким неразбавленным приличиями мнением относительно собственной концепции, внезапно впал в агрессию:

— А я так и знал, я предчувствовал такую реакцию! Ты постарел, Вадим! Постарел и потерял былой запал, вот что я тебе скажу! Ты слишком привязан к реальности, к новым условиям, к системе, против которой ты когда-то боролся! И что? Эта система тебя прожевала и выплюнула, и ты теперь, как наши институтские профессора только критикуешь и рубишь под корень все необычные идеи! Помнишь, мы их за это ненавидели? И обещали себе никогда не закрывать мозг для всего нового! Так вот, мой мозг — он свободен! Он видит новые миры, потому что старые миры — они ужасны… Они похожи на чудовищ, на лангольеров Стивена Кинга! Они сжирают все, Вадим, вместе с нами сжирают! С нашими мечтами, стремлениями — все уходит в их зубастую пасть! Только я не сдаюсь, Вадим! Я пишу — да, пусть бред с твоей точки зрения, но я никогда не прекращал творчески развиваться, я жил с верностью нашему правилу "ни дня без строчки", а ты…

— А я, Миша, остался в стране, которую мы с тобой мечтали видеть другой. И пусть она еще не совсем похожа на ту сказку, которую мы себе придумали, да и вряд ли когда-нибудь станет похожа. Но я реально меняю реальную жизнь реальными поступками! В то время как ты в сытом забугорье сходишь с ума от роли подкаблучника и графоманишь психоделическую хрень! Скажи мне честно — ты под кайфом придумал про Украину в Африке? Ну, успокой меня, признайся, что обкурился. Или что посерьезнее? Это простительно при такой-то концепции!

Я впервые видела Вадима Робертовича в ярости, которую не мог прикрыть даже его вечный сарказм — и зрелище это было устрашающим. Он не топал ногами, не размахивал кулаками, но звук его голоса гулкими ударами разносился по всему заведению, а вокруг будто сгустилось наэлектризованное молниями незримое поле. Каждый здравомыслящий человек понимал — приближаться к нему, как и к источнику тока, бьющему на смерть и без разбору, в данный момент не стоит.

Прочувствовала это не одна я, но и многие из богемных тусовщиков, находившихся в зале. Все разговоры не только рядом, но и во всем заведении постепенно стихли, люди оставили свои напитки и собеседников, молча наблюдая за перепалкой Вадима Робертовича и Михаила-Майкла.

Последний, пребывая в явно раздавленном состоянии, тем не менее, собирался дискуссию продолжить, потому что все время открывал и закрывал рот, пытаясь подобрать слова.

Тут на помощь ему подоспела бойкая девушка, судя по всему, организатор вечеринки, вклинившись в разговор с решимостью человека, привыкшего к разрешению непростых ситуаций:

— Вот всегда они так, эти старые друзья! Никак не могут покончить с давними спорами! — она нарочито беззаботно рассмеялась, давая понять всем присутствующим, что напрягаться нет причин. — Ладно вам, ребята, революции закончились, сейчас мирное время и все вопросы мы будем решать тоже по-мирному! Давайте, давайте, проходите по местам, садитесь, выпейте, расслабьтесь. Сейчас после музыкального сета у нас будут чтения!

Будто бы только и ожидая этих слов, народ поспешил разбежаться по местам, Михаил-Майкл потерялся в толпе, а наэлектризованное поле вокруг Вадима Робертовича не спешило рассеиваться. Хмуро-задумчивое выражение не сходило с его лица, и столик для продолжения вечера он выбрал один из дальних, на двоих. По пути в укромный угол большого зала учитель все так же раздавал приветствия, но с налетом автоматизма, более не отпуская колких шуточек и язвительных замечаний.

Чувствовалось, что старый то ли друг то ли враг наступил ему на больную мозоль, хоть Вадим Робертович и старался этого не показывать.

— Садись, Алексия, — отрывисто бросил он мне, доведя, наконец, до наших мест. — Садись, смотри на этот хренов балаган и делай выводы. Делай свои собственные выводы прямо сейчас, пока есть время. И не позволяй никому, хоть брату, хоть свату, хоть черту лысому загадить тебе мозг. Ты поняла? — он устремил на меня тяжелый взгляд, и на несколько секунд мне показалось, будто глаза его налились кровью. — Вижу, что поняла. Это радует. Мне не помешает хоть немного адекватных людей среди бредоносцев. Коньяка двести грамм мне и пятьдесят — даме! — внезапно приказал он пробегающей мимо официантке и, глядя на мое удивленное лицо, уточнил: — Не бойся, тут у нас пьянка неформальная, можешь меня не стесняться. Мне позарез надо перекрыть осадок от бессмертных запорожцев с философскими камнями. А это можно сделать только с помощью стопки коньяка. Да и то, не одной.

— Поняла, Вадим Робертович, очень хорошо поняла! — нарочно звонким голосом, чтобы хоть немного развеять грозовое настроение учителя, ответила я и, вдохновленная заявлением про неформальную пьянку, смело достала сигареты из сумочки.

— Так-так. И ты в лучших традициях всех богемных дурочек пристрастилась к этой вонючей привычке? — недовольно поморщился учитель, но, тем не менее, галантно отобрал у меня зажигалку и поднес огонек к сигарете.

Принесли коньяк, мы выпили не чекаясь.

— Ненавижу тосты — простое оправдание желания нажраться. Хочется пить — так пей уже честно, без всех этих тупых присказок, — пробурчал Вадим Робертович. — Хотя, нажраться этой порцией у меня, при всем желании, не получится. Все-таки, лицо надо держать. Мы с тобой, Алексия, нормально напьемся, когда ты напишешь мне хорошую, добротную работу, без малейшего намека на Африку или древних атлантов.

На этом месте я, не ожидавшая подобного поворота беседы, подавилась своим напитком, который обжег мне горло, вызвав длительный приступ нервного кашля и слезы из глаз.

— Да ты не волнуйся, не волнуйся. Не стоит так уж бурно реагировать, а рыдать от счастья еще рано, — в своей обычной манере поддел меня учитель. — Вообще, птичка, нельзя быть слишком довольной — собой, обстоятельствами, блестящими перспективами. Нельзя останавливаться. Ни под каким предлогом.

Я затаила дыхание, потому что понимала, что Вадим Робертович говорит сейчас больше с собой, а значит, это был реальный шанс разведать предысторию перепалки с Михаилом-Майклом. Меня ужасно интриговало прошлое учителя, и знать об этом хотелось как можно больше, пусть и собирая мозаику по крупицам.

— Видала того хлыща? — больше для порядка спросил Вадим Робертович. — Мой однокурсник, давний заклятый друг, — улыбнулся он. — У нас никогда не получалось нормального общения. Двум гениям всегда тесно в одной песочнице. Но тогда, лет десять назад, мне было интересно с ним бодаться. Он был такой пижон, косил под серебряный век, и, черт… писал действительно талантливые стихи и рассказы. Тогда было очень интересное время, Алексия. Мы верили, что живем в переломный момент, мало того — прямо сейчас можно идти и крушить старое собственными руками. Другого такого шанса история нам не даст, — он задумчиво опустошил еще одну коньячную рюмку. — Мы больше не прятались по кухням с запретными разговорами, как наши родители. Мы меняли мир. Реальными, конкретными действиями. Слыхала про студенческую голодовку в Киеве, на центральной площади?

"Так вот к чему было это упоминание о революциях…" — сообразила я и отрицательно покачала головой:

— На Майдане Независимости? Так, кусками…

— Это сейчас Майдан, тогда была площадь Октябрьской революции. Какие еще Майданы Независимости в советской Украине? — уколол он меня.

— Ну, я мало помню. Да, была какая-то большая акция против Союза… но мне лет десять было на тот момент.

— А мне — двадцать три. Я был молодым, злым и готовым на все, лишь бы срубить под корень строй жирных партократов. Я не с первых дней присоединился к выступлениям. Тогда я больше интересовался музыкой, а не политикой. Да, Алексия, я играл в рок-группе, и не смотри на меня так, это еще не все темные стороны моего прошлого, — попытался пошутить Вадим Робертович, но по голосу чувствовалось, что ему сейчас не до шуток. — Но когда я услышал о том, что мои ровесники, такие же студенты, вышли на площадь, открыто требуя отставки власти, я почувствовал, что если не буду с ними — то умру.

Он саркастично хмыкнул, запивая свои истинные чувства еще одной порцией коньяка.

— Умру. Красивые слова, да, Алексия? Вы сейчас любите красивые и громкие слова. Вот и я был не чужд… определенного максимализма. Конечно, я жил бы дальше, но не уважая себя. А, значит, это была бы не жизнь. Я агитировал друзей присоединиться — и многие пошли за мной. Я помню эти ночи на холодном граните, простыни, изорванные на белые полоски — мы повязывали ними голову в знак голодовки, громко заявляя о том, что готовы на смерть, но не на дальнейшую жизнь в такой стране. Помню, как некоторым ребятам было плохо, они теряли сознание, их увозили в реанимацию, а они, на несколько секунд приходя в себя, говорили: "Я продолжаю". "Я продолжаю", ты понимаешь? — переспросил он глухим голосом, поигрывая желваками, и обводя мутным от ярости взглядом собравшихся за столиками людей, многие из которых бездумно хохотали, звенели столовые приборы, музыканты играли веселый джаз. — И я помню наши разговоры по ночам. Мы не только ничего не ели. Мы еще очень мало спали. Но понимание важности момента, ощущение того, что прямо сейчас мы делаем историю — оно давало нам силы. Я не ел десять дней, или около того. Только вода. Но лучше я себя никогда не чувствовал. Никогда в жизни, — он замолчал на пару минут — и я боялась даже дышать, не желая разрушать горькую красоту момента.

— Мы клялись друг другу, что построим новую страну. Для себя. Для наших детей. Она будет свободной и сильной. В ней будут жить успешные, гордые и умные люди. Так когда же мы успели все это просрать? Ведь прошло каких-нибудь восемь лет. Всего восемь лет — и что я вижу? Пир во время чумы, — и он снова крепко выругался. — Мишка, который собирался написать, ни много ни мало, новую конституцию, пишет об Украине в Африке! Половина моих тогдашних товарищей в течение всего лишь года разбежалась в политику — и сейчас занимается тем, против чего мы боролись: стригут купоны и грабят это несчастное государство, пока оно окончательно не испустило дух. Еще четверть углубились в культуру, мать ее… Ну, разве можно все это… — тут он осекся, не зная какие подобрать эпитеты для описания творившегося вокруг нас, — назвать культурой?

Будто бы в подтверждение его слов, одухотворенной наружности юноша, сменивший музыкантов на сцене, начал поэтические чтения, протяжно запричитав:

— Твои глаза!

Мне бросились…

В глаза!

Вадим Робертович, ошалело глядя на чтеца, еще раз с чувством выругался и потянулся рукой к графину, но, обнаружив, что он пуст, на некоторое время застыл, проникаясь творчеством тонкого юноши.

— Растет поколение дебилов, — смачно резюмировал он. — И не смотри на меня так. Следующее будет еще хуже. Мы тупеем катастрофическими темпами. В чем секрет? Я никак не могу этого понять.

— Может быть, во вседозволенности? Нас так долго держали в рамках, что в итоге нам просто снесло крышу от всех этих нереальных перспектив. Это как после долгого голода — человек набрасывается на пищу, ест без разбора, и часто не самые лучшие продукты, а так, все что под руку попадет. А потом его корчит от боли. Так и наше общество сейчас — объедается и корчится. Возможно, это просто необходимый этап, а возможно и приговор, — я умолкла, пораженная смелостью собственных суждений.

Но Вадим Робертович не стал высмеивать мою точку зрения, а продолжал внимательно смотреть, анализируя сказанное.

— Наверное, ты права. Слишком много соблазнов на нас свалилось. Слишком много — и все сразу. Знаешь, я иногда начинаю грешить на ту самую свободу, которой мы добивались. Я думаю — неужели я ошибся в своем народе? И все, что нам надо — это кулак сверху и указка что читать и смотреть, строго по цензуре. Посмотри вокруг — все, что мы смогли извлечь из нашей пресловутой свободы — это возможность громко говорить глупости, носить кричащие шмотки, трахаться без обязательств, ну и… Да по сути всё. А еще мы рано сдались, Алексия. Преступно рано — и этого уже не переиграть, хоть сколько революций не отгрохай. Весь этот преждевременный восторг, крики "Победа!" когда до реальной победы было еще пахать и пахать, ломать и ломать, а потом — строить. Строить, не отвлекаясь на ругань, интриги, на соблазны портфелями и должностями — вот что надо было делать. А мы бросили все на полпути. Выиграли сражение, но проиграли битву. В итоге у руля сейчас стоят те самые жирные партократы, да только называются они по-новому — демократы. А проблемы у нас все старые, которые мы, увлекшись первыми успехами, так и не решили. В этом мое поколение виновато и перед старшими, которые готовили нам почву для этой революции. И перед нашими детьми, которые ни черта не исправят, а только наступят на те же грабли и доведут страну до развала и бардака… — он еще немного помолчал и добавил. — По сути, Алексия, уже сейчас я вижу вокруг сплошную деградацию, прикрытую горе-патриотизмом и пустой верой в счастливое будущее. Никто не хочет смотреть правде в глаза и понимать, что мы давно, с самого начала катимся вниз под горку.

Чтецы на сцене удивительным образом подтверждали каждое сказанное Вадимом Робертовичем слово, хотя слышать его они, конечно же, не могли.

Вот и сейчас, стоило ему заговорить о горе-патриотизме, как на сцену вышел солидного возраста дяденька с лоснящимся лицом и в яркой вышиванке. Его публичное выступление касалось исследований на тему "Особенности украинского секса. Влияние воздержания на творчество классиков".

Под раздачу попали все те писатели и поэты, которых я проходила в школе, и которые угрюмыми портретами висели над классной доской. Глядя на них тогда, мне и в голову не приходило, что у этих печальных лиц может быть секс, мало того, как-то влиять на их творчество.

Однако, очень скоро от первоначальной эпатажности идеи, лоснящийся дяденька скатился в самую настоящую похабщину — и чем больше он добавлял в свой рассказ сальных подробностей наподобие размера груди или величины детородного органа классика, тем больше интеллектуальная публика вокруг хохотала и аплодировала.

Когда речь пошла о венерических болезнях великих, Вадим Робертович не выдержал и заказал себе еще двести грамм коньяка.

— Никогда не считал себя слабаком, но слушать это на трезвую голову категорически невозможно. Давай свою рюмку. Тебе тоже не помешает.

Мы выпили.

— Как тебе данный творец? Между прочим, энтузиаст вроде меня — пошел работать с молодежью. Преподает философию в другом ВУЗе.

Я опять подавилась, на этот раз лимончиком, которым закусывала коньяк. Спокойно пить в обществе Вадима Робертовича у меня никак не получалось.

Философ-эротоман как раз заканчивал свою речь словами о том, что, несмотря на трудную судьбу украинского литературного секса, он у нас "все равно лучше, чем у москалей". У них, конечно, тоже что-то там было, но наш секс — многострадальнее.

— Какой у него странный круг исследовательских тем… — еле выдавила я из себя.

— Ничего! — подбодрил меня учитель. — То ли еще будет! А вот, кстати, и самый развеселый член собрания, так сказать, на закуску, — указал он на скромного вида мужчину, который стоял в кругу окруживших его поклонников, и раздавал автографы с несколько смущенным видом. — Ну, этот хотя бы не подведет. Предупреждаю — сейчас он будет материться. Много, но в тему. Вот его я люблю! Один из редких экземпляров, кто не пытается строить из себя мессию и не задыхается восторгом от собственной гениальности.

Как и обещал Вадим Робертович, следующий чтец не подкачал. Но впервые с самого начала вечера я смеялась от души. Смеялась откровенно абсурдным сценам, разухабистым притчам, за нецензурным символизмом которых чувствовался сарказм и та же горькая насмешка, что и у Вадима Робертовича.

Остальная публика реагировала восторженно, не до конца понимая, что смеется над собой же.

Лоснящийся исследователь украинского секса от подобного успеха "конкурента" впал в печаль, заказывал себе дополнительную выпивку, и, в конце концов, начал разговаривать с собственным стаканом. Тонкий юноша, кричавший о глазах в самом начале мероприятия, к этому моменту откровенно повис на плече у габаритной дамы средних лет, которая гладила его по щечке раскольцоваными золотом пальцами и все доливала шампанского в бокал.

В воздухе витали сигаретный дым, чавканье, нетрезвые вздохи, смех и звуки бодрого позвякивания приборов. Остаток литературного вечера прошел в атмосфере, напоминающей небольшую вакханалию. Все пищали, восторженно фотографировались и иногда били посуду.

— Так, думаю, прямо сейчас нам пора удалиться. Всегда приятно свалить до начала откровенного блядства на банкете. Алексия, прекрати дергаться. Только не говори, что никогда в жизни не слышала слова "блядство".

На самом деле, меня не смущал откровенный и честный характер высказываний Вадима Робертовича, в конце концов, именно из-за этого мне было легко с ним общаться. Меня передергивало от пошлости происходящего, которой я никак не ожидала от мира успешных и реализовавшихся творцов. Казалось, многие из собравшихся явились сюда в последней попытке доказать себе, что кое-что на что еще способны. Но под воздействием напитков, закусок и соблазнов напрочь забыли обо всем, и с энтузиазмом свиней, нашедших лужу поглубже, плюхнулись в нее, радостно повизгивая и перебирая лапками.

Свободно выдохнуть я смогла только на улице. Холодный ноябрьский воздух бодрил и выветривал из головы тяжелые мысли. Оставалось только догадываться, как гадко на душе у Вадима Робертовича, если на меня эта творческая тусовка произвела столь гнетущее впечатление.

Учитель будто прочитал, что творится у меня в голове.

— Что, не хватает тебе привычных розовых очков? Ах, столица, ах цвет нации! Признайся — были же такие мысли? Ну, ладно, не трусь. У меня нет цели сделать из тебя социопатку, ненавидящую мир и людей вокруг, — он негромко рассмеялся. — Пойми, я всего лишь реалист, а не кусок говна. И теперь мой моральный долг показать тебе другую сторону медали, то есть, нашей богемной компании. Менее известную, более молодую, и пока еще не такую испорченную. Не дуйся, хреново сейчас должно быть мне. Это я наблюдаю, как мои ровесники, будущий цвет нации, так быстро выдохлись и к тридцатнику с небольшим прожрали-пробухали все свои смелые мечы.

— А я вас понимаю, Вадим Робертович, — смахивая неуместно накатившую слезу от его последней, простой и горькой фразы, ответила я. — И мне, знаете, больше всего обидно за вас.

— За меня? — удивился он. — С чего бы это? Я, хвала всем существующим и придуманным богам, занимаюсь любимым делом, да и творческим импотентом не стал, дай сплюну, — и он три раза картинно поплевал через плечо.

Чувствовалось, что учитель дурачится, чтобы не выдать своего настоящего настроения.

— Понимаете, вот вы смогли остаться собой. А они — нет. Не все, но многие. И мне обидно, что вы остались в одиночестве, в окружении пары-тройки таких же неравнодушных и одиноких людей. Вас очень мало. Вы самые лучшие, но почему именно вам должно быть тяжелее всех? Посмотрите на этих своих… друзей! Вы думаете, им плохо? Нет, Вадим Робертович, им сейчас не то, что хорошо, им, знаете ли, о-фи-ген-но! И им плевать на все те вопросы, которые волнуют и мучают вас, понимаете, плевать! Так почему в этом мире такие странные законы — почему самым лучшим людям всегда плохо? Почему ленивые бездари должны радоваться жизни, а лучшие, небезразличные — страдать и наблюдать за этим, не в силах что-то сделать? Вот ответьте мне, вы, такой умный и опытный. Почему? — понимая, что меня заносит под воздействием коньяка, я, тем не менее, топнула ногой прямо в лужу, окатив по колено и себя, и Вадима Робертовича.

Тот, казалось, не заметил этого. Застыв на месте, словно каменный исполин, он молча возвышался надо мной. Я не намерена была снимать вопрос, и поэтому открыто глядела ему прямо в лицо. Наконец, он напряженно выдохнул, и озадаченно прокашлялся.

— Знаешь, Алексия, в жизни у меня было не так уж много моментов, когда я не знал, что сказать. Сейчас — один из них. Мне пока нечего ответить тебе, маленькая гордая птичка. Хоть твои вопросы — один сплошной риторический наивняк, тем не менее, ты дала мне хороший повод для размышлений. Мне действительно будет над чем подумать сегодня ночью. А пока пойдем, поймаем такси, и я отвезу тебя в твою общагу. Ехать нам черте куда — всегда удивлялся, в каком зажопье построены наши университетские общежития.

К себе в комнату я попала уже далеко заполночь. Несмотря на то, что двери нашего корпуса закрывались ровно в девять вечера, корочка преподавателя сделала свое дело, хоть и не избавила меня от недовольного бурчания вахтера "Ходят тут всякие в два часа ночи".

Вадим Робертович, угрюмо молчавший всю дорогу, так и не вышел из этого состояния. Лишь только на прощание бросил фразу:

— Ну, пока, птичка. Иди, отдохни от всего этого балагана. Заданий тебе на сегодня никаких. Наоборот, ты мне подкинула задачку для ума. Беги уже! Я постою здесь немного. Подышу.

Перед тем, как за мной закрылись массивные входные двери, я оглянулась и увидела Вадима Робертовича, опершегося на открытую дверцу автомобиля и молча глядящего перед собой, несмотря на вопросы водителя такси:

— Ну что? А теперь куда? Ну, хорошо, подождем, ваши деньги за простой, вам не жалко, ну а мне чего?

Поднявшись наверх, я тихо, на цыпочках, прокралась к собственной кровати. Девочки-соседки уже спали, и я только порадовалась тому, что мне не придется сейчас болтать и делиться впечатлениями. Вся эта творческая тусовка, пестрая толпа прожигателей или "прожирателей" жизни, как назвал их Вадим Робертович, атмосфера обманутых надежд и упущенных побед целого поколения и одного, очень сильного, но не всемогущего человека, произвели на меня крайне гнетущее впечатление.

Наспех раздевшись, и нырнув под одеяло в надежде уснуть, я никак не могла успокоиться и все ворочалась с боку на бок в своей неудобной постели. Перед глазами проплывали почти забытые кадры из новостей, которые я смотрела еще ребенком в большой и пышной гостиной Виктора Игоревича: репортажи по центральным телеканалам о студенческой голодовке в Киеве, о забастовке всех учебных заведений столицы, о поддержке происходящего рабочими киевских предприятий, которые тоже вышли на улицы, не желая оставаться в стороне. Я вспоминала лица — красивые уверенностью в победе, полные решимости и убежденности в своей правоте. В глазах этих людей горел огонь одержимости своей идеей, единственно-важной целью. Одним из них был и молодой, немногим старше меня, Вадим Робертович. Как много надежд и радости было тогда в каждом его дне и будущее виделось светлым и ярким, без разочарований, без продажных друзей, без исписавшихся самодовольных псевдогениев.

И ничего из этого не сбылось.

Ну почему реальность всегда так далека от наших мечтаний? Ведь я тоже не раз представляла себе взрослую послешкольную жизнь — и она даже отдаленно не напоминала сегодняшний день. Нет, я не жалела ни об одном своем шаге, ни о своем выборе. Мне нравилась моя свобода, доставшаяся дорогой ценой, мой круг общения, те возможности, которые я получила. Но предугадать, что все будет именно так, я не могла, даже если бы у меня были аналитические способности Марка. Я не могла бы спрогнозировать свое будущее даже на четверть истины.

Жизнь была слишком непредсказуема — и преподносила нам слишком жестокие сюрпризы. Почему так?

Этот вопрос уже не в первый раз взволновал меня, поднимая внутри волну душного и мутного беспокойства. Я опять почувствовала себя безвольной игрушкой в руках судьбы, щепкой, которая несется в круговороте жизни, хаотически сталкиваясь с другими такими же щепками. Некоторые из них, слишком самонадеянные, все еще воображали, будто от них что-то зависит, будто они выбирают направление в этом сумасшедшем потоке. Некоторые пытались поудобнее пристроиться у бережка, некоторые несгибаемо упорствовали, плывя против течения, но исход был одинаковым. Бурный поток сносил их всех, невзирая на мнение и позицию, активную или пассивную. И самое страшное, что во всем происходящем не наблюдалось никакого смысла, никакой последовательности. Закон кармы — хорошие получают хорошее, плохие — несут заслуженное наказание — почему-то не работал. Жизнь походила на бушующую горную реку, а люди, талантливые и бездарные, благородные и беспринципные, были обычными щепками в хаотическом круговороте.

Внезапно я почувствовала, что задыхаюсь. Мной овладела настоящая паника — я боялась завтрашнего дня, всего, что он может мне принести, мне хотелось навсегда застыть в этом моменте времени в позе зародыша и не двигаться, не знать будущего, застрять в спасительной определенности, законсервироваться.

Из состояния ступора мне удалось выйти только с помощью проверенного способа. Почувствовав, что комната начинает давить на меня всеми четырьмя стенами и равномерным посапыванием соседок, я, едва находя в себе силы подняться, по привычке накинула пальто, и отправилась на курительный балкон, в его спасительную прохладу, к спасительным сигаретам. На это раз одним ожогом не обошлось, потому что глаза мне жгло сильнее, чем тело, я истерично рыдала, сидя на ледяном полу, на лбу выступил холодный пот, меня трясло.

Яростно вдавив третий окурок в запястье, я почувствовала, как паника понемногу отступает. На смену боли пришло обычное пьянящее чувство невесомости, а за ним и долгожданное умиротворение. Мир не стал проще, ответы на мучительные вопросы так и не появились, но боль воздействовала на меня подобно снотворному и успокоительному вместе взятым. С ее помощью я могла обо всем на некоторое время просто-напросто забыть.

На негнущихся ногах я вернулась в постель и, снова укутавшись в одеяло, затихла, перестав всхлипывать. Еще через несколько минут мне удалось, наконец, уснуть, подведя черту под этим странным и потрясающим днем.

Глава 8. Цель

Новый день встретил меня сюрпризами. Первым из них было неожиданно солнечное, не типичное для раннего ноября утро и лучи света, бойко пробивавшиеся сквозь наши ветхие занавески. Самый хмурый месяц года, непривычно развеселившись, будто пытался поддержать меня, показывая, что на смену черному отчаянию обязательно приходит спокойная радость рассвета. И мне действительно больше не хотелось ломать голову над слишком сложными проблемами. Высунувшись из окна в половину роста, я вдыхала новый день вперемешку с прохладным, чуть морозным воздухом и отогревалась, оттаивала после вчерашних приключений.

Вторым, не таким уж приятным сюрпризом, открывшимся при честном свете дня, стало осознание того, что мои руки начали выглядеть подозрительно. Следы от недавних заживших ожогов были свежи, и походили на небольшие, красновато-багровые ранки. Прибавить к этому последствия вчерашнего — несколько свежих волдырей — и получалась картина, которую уже нельзя было списать на случайность. Правдоподобных аргументов, объясняющих, как можно нечаянно обжечь одну и ту же руку около десятка раз, я подобрать не могла, да их, наверное, и не существовало вовсе.

Ни мысли о том, что пора прекратить эту "терапию", пока дело не зашло слишком далеко, не возникло на тот момент в моем сознании. Наоборот, проявив своеобразную практичность, я решила отныне носить одежду только с длинными, едва ли не до кончиков пальцев рукавами и чередовать руки, когда придется снова успокаиваться.

Чрезвычайно довольная своей «находчивостью» и тем, что ситуация снова под контролем, к третьему, финальному сюрпризу, который преподнесли мне вернувшиеся из душевой девчонки, я оказалась не готова. Шумно влетев в комнату и бросив на кровати полотенца и футляры с зубными щетками, они окружили меня, выразительными взглядами намекая на то, что отвертеться от рассказа о вчерашнем вечере у меня никак не выйдет.

Я смотрела в их поблескивавшие весельем глаза в полной растерянности и не знала, что рассказать, с чего начать, да и вообще, стоит ли это делать.

— Ну? — наконец, не выдержала Анечка, нетерпеливо топнув ногой и упираясь руками в бока. — Ну, что молчишь?

Эта ее фраза будто прорвала плотную пелену молчания и вопросы от Яси и Соломии посыпались на меня один за другим:

— Как сходили?

— И что было?

— А кого ты видела? Всяких звезд или певцов видела?

— Автографы раздавали?

Понимая, что просто так они от меня не отстанут, я старалась быстро и без лишних подробностей отвечать, параллельно понимая, что самое худшее только начинается. По лицам соседок было видно, что мои лаконичные реплики их только раззадоривают.

— Нет, ну я все понимаю, стихи-поэты там… певцы-артисты. Это ладно! Ну, а как же он? Как он себя вел? Что говорил? — жадная до подробностей Яся даже немножко пыхтела от волнения.

— Кто, Вадим Робертович? — больше для того, чтобы протянуть время и собраться с мыслями, переспросила я.

— Нет, Пушкин! — шутливо передразнила меня Анечка, поражаясь подобному тугодумию и явно сомневаясь в том, что я заслуживала такой чести — провести вечер в крутой звездной тусовке. — Конечно же, Вадим Робертович, или может, у тебя завелся еще один важный покровитель?

— Да как обычно, — пропуская мимо ушей шпильку насчет покровительства ответила я, стараясь побыстрее завершить разговор. — Что вы его — не знаете разве? Издевался над всеми, вот что.

На этом месте девчонки дружно засмеялись.

— Робертович молодец, побольше бы таких преподов! Да что там преподов — людей вообще! С таким точно никогда не соскучишься! — подытожила наша звезда потока. — Ну, ладно, Алешка, теперь действительно — хватит шифроваться и скрытничать, мы уже и так все поняли. О самом главном ты нам собираешься рассказывать? Мы из-за тебя и так на пары опаздываем! Так что давай-ка побыстрее, не тяни, у тебя, вообще, совесть перед друзьями есть?

Здесь я действительно растерялась — да что же им еще нужно? Неужели их интересуют те самые вопросы, на которые не смог дать ответов Вадим Робертович и над которыми я вчера ломала голову, рыдая от безысходности?

Да вряд ли. Бросив в поисках подсказки вопросительный взгляд на Анечку и наткнувшись на ее страдальческое лицо, я тут же поняла, что планка моей значимости неуклонно ползет вниз, и теперь в общей иерархии я нахожусь даже ниже сознательной Соломии. Та хоть умела сплетничать, а я, похоже, нет.

— О чем — о главном? — все-таки переспросила я, чем вызвала настоящий взрыв возмущения со стороны соседок:

— Да боже мой!

— Она что — издевается?

— Нет, ну это уже ни в какие ворота!

— Алешка, ну хватит! — не выдержала Анечка. — Мы понимаем — ты бы хотела все сохранить в тайне. Но мы же твои подруги! Мы все и сохраним, — очень доверительным тоном намекнула она.

— Да-да! — одобрительно закивала головой Соломия, совершенно позабывшая о своих феминистических взглядах и претензиях к мужскому полу. — Выкладывай! Что было после? Он тебя провожал до общежития?

— Провожа-а-ал! По глазам вижу, провожал! — совершенно увлекшись своей ролью оратора и забыв, что допрашиваемый здесь я, объявила Анечка. — Я, между прочим, не спала вчера и видела, во сколько она пришла и как уснуть не могла, и как на балкон покурить бегала, и до утра вертелась в кровати! Алешка! Ну, Алешка! — она даже подпрыгнула на месте. — Ну колись, давай! Он к тебе приставал? Приставал все-таки?

Это было уже слишком. Такого поворота я не могла представить даже в самых абсурдных фантазиях, и это так развеселило меня, что страх и опасения сболтнуть что-нибудь лишнее (все же учитель вчера был со мной более чем откровенен) тут же позабылись.

— Что делал? Приставал? Ко мне? Вадим Робертович — приставал ко мне? — и закинув голову, я от души расхохоталась, совсем как учитель, когда с языка у меня срывалась очередная оглушительная глупость. — Да вы что, девчонки! Вы хоть понимаете — о ком вы говорите? Где он и где я? Нет, тут совсем, совсем другое! А вам, между прочим, поменьше про любовь до гроба надо читать, совсем помешались на своих мелодрамах. Соля, не надо тут лицо непонимающее делать, я прекрасно вижу, кто у нас тут главный поставщик книжек про "дерзкую развратницу" или как там ее?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Ой-ой, ну и что такого? Где ты, а где он? Между вами что — разница в пятьдесят лет? — явно обидевшись из-за раскрытия тайного пристрастия к книжной романтике, фыркнула Соломия. — Ну, подумаешь — препод и студентка, вечная тема, между прочим! Во многих моих книжках про любовь до гроба так и написано!

— Девочки, девочки, не ссорьтесь! — величественно-гуманно остановила готовую разгореться перепалку Анечка. — Мы не ради этого на первую пару уже все опоздали. Тихонько. Успокоились. Алеша, — дипломатично обратилась она ко мне. — Я тебя не понимаю совершенно. Почему ты так сразу реагируешь на эту тему? Соля правильно сказала — между вами не в пятьдесят лет разница, да и вообще… Неужели ты думаешь, что он тебе просто так столько внимания уделяет? Проснись! Это же мужики! Ни один из них не станет так тесно общаться с девушкой под каким угодно предлогом, хоть там творчество, хоть собирание марок, если не заинтересован в чем-то еще!

— Погодите-ка, — больше для порядка, чтобы подтвердить собственные догадки, уточнила я. — То есть, вы хотите сказать, что Вадим Робертович, наш преподаватель, человек, который много чего повидал и явно не страдает от однообразия жизни, и круг общения у него такой, что многим из нас даже не снилось и не приснится, я надеюсь… И вот он, значит, возится со мной не потому, что хочет чему-то научить, или передать какой-то опыт, или, может потому, что ему интересно со мной, а я вроде как неплохо с ним сработалась… А просто потому, что ему охота затащить меня в постель? И все? Других причин для общения у двух взрослых людей быть не может?

— Могут и быть, наверное. Но на самом деле все это лишь прикрытие для главного, — назидательно-терпеливым тоном, будто разговаривая с младенцем, заверила меня Анечка. — Так что я на твоем месте ворон бы не считала. И использовала бы ситуацию в своих целях. Ну, ты же понимаешь, о чем я, да?

Я совершенно ничего не понимала, и это было написано на моем лице.

— Алешка! Жени его на себе! — неожиданно резким и драматическим голосом выкрикнула Яся, и причину такого бурного проявления чувств я поняла уже спустя пару секунд. — Он же киевлянин! У него даже квартира есть! Большая! И в очень хорошем районе, я узнавала!

Тут мне реально стало не до смеха. Я внезапно осознала, что лучшее из того, что могу сейчас сделать — это выразить бурное согласие с девочками, помешанными на охоте на женихов, и пообещать непременно охмурить Вадима Робертовича, который своим неженатым статусом, как оказалось, вызывал серьезный ажиотаж среди барышень университета. А заодно при первой же возможности предупредить его о возможных кривотолках, которые может вызывать наша подозрительно неформальная дружба.

Однако донести до него это специфическое предостережение мне удалось далеко не сразу. Тема для разговора была очень щекотливой, и я не могла вот так сходу, открыв дверь на кафедру заявить при всех: "Вадим Робертович, тут по универу уже сплетни начинают ходить, но я вас не собираюсь женить на себе и в то, что вам "только одного надо" тоже не верю!" Мне хотелось выбрать правильный момент — без свидетелей и, желательно, сопровождающийся мирным или хотя бы веселым настроением учителя. Зная его взрывной характер, я не могла ручаться, чем закончится наш разговор — насмешками над моей мнительностью или поиском сплетников и жесточайшей расправой над ними.

Такой случай представился мне только спустя три недели.

Несмотря на то, что с момента нашей первой неформальной встречи прошло не так уж и много времени, Вадим Робертович успел вытащить меня еще на несколько мероприятий, которые оставили после себя впечатления более светлые, нежели незабвенная тусовка "прожирателей" жизни.

Сдержав свое обещание, после унылой и праздной толпы, он показал и обратную сторону медали — компанию не столь именитую, зато неформальную, веселую и напористую. Там не было никаких заслуженных и знаменитых деятелей искусств, собиралась эта публика в небольших полуподвальных прокуренных клубах, по возрасту была ближе к моему или немногим старше. Откровенно насмехаясь над дремучестью и чопорностью заслуженных работников культуры, которых здесь называли презрительно сокращенным "засракуль", эта творческая тусовка принимала в расчет единственное правило — в искусстве нет и не может быть никаких правил.

Конечно же, я была в восторге от таких необычных и чудаковатых бунтарей, высмеивавших все общепринятое и писавших вызывающе ярко. Каждый их литературный вечер походил на маленькие представления с необычной музыкой, костюмами и непредсказуемым финалом. Мне даже казалось, что вот же он — ответ тем самым пресыщенным и исписавшимся звездным тусовщикам, и что именно за этой молодежью будущее, которое в моих мечтах сияло исключительно радужными красками.

Правда, учитель не был бы учителем, если бы не поспешил обломать мое идиллическое парение в облаках и светлые мечты о скором культурном расцвете.

— Культурное возрождение, говоришь? Птичка, ты перепила, что ли? Или тебе рифмы с музами так ударили в мозг, что совсем повредили думалку? — в своем обычном тоне поинтересовался он после того, как я, не в силах сжержаться,обрадовала его оптимистическими прогнозами.

Мы возвращались с литературного вечера альтернативной поэзии, в которой я почти ничего не понимала, что не мешало мне радоваться отсутствию рифм, равному ритму и местами нецензурным, но очень цветастым эпитетам, которыми пестрили творения многообещающих гениев.

— Ну что вы, Вадим Робертович, за человек такой? Ну что вам опять не так? Да, возрождение культуры, повышение ее общего, так сказать, уровня. Ведь когда-то эта молодежь прославится, а она обязательно прославится, и станет известной, и выпустит много-много хороших книг и поэтических сборников! И люди опять потянутся читать, начнут думать, потому что эти молодые писатели и поэты будут говорить с ними напрямую, как с лучшими друзьями, без всего этого заумного пафоса, без цензуры и указки сверху, что писать и как писать, и… Да прекратите вы, наконец, смеяться! Ну что я такого сказала-то!

— Послушай, Алексия! — как всегда, не обращая внимания на мои слишком громкие возмущения, Вадим Робертович, все еще посмеиваясь, резко свернул разговор в другое русло. — А давай-ка на "ты" уже перейдем, давно хотел предложить. Вот смотрю и понимаю, как много добрых слов о том, какой я циничный упырь, тебе хочется сказать, а не можешь, субординация сдерживает! А так — будешь называть меня упырем с чистой совестью, даже садистом и козлом изредка. Потому что поводов у тебя будет предостаточно, можешь не сомневаться, — доверительно сообщил он, весело подмигнув.

Этим неожиданным предложением учитель так озадачил меня, что я даже забыла о своем негодовании из-за того, что он снова зарубил мой возвышенный разговор о грядущем культурном расцвете.

Называть Вадима Робертовича вот так просто на "ты" казалось мне кощунством. Все же, уважительное "вы" только подчеркивало разницу между нами, что, на мой взгляд, было очень и очень уместно. Не стоило так резко срезать дистанцию и давать дополнительный повод сплетникам почесать языки. Все это, пользуясь тем самым долгожданным моментом, мне нужно было сообщить ему прямо сейчас. Я уже открыла было рот, но неожиданно накатившая робость сковала меня по рукам и ногам, а голос предательски задрожал.

— Ну… я не знаю… — пробормотала я заплетающимся языком. — Я вовсе не хотела называть вас упырем… вообще-то… и не за что вас так называть… Вам просто показалось, да и не стоит… вот так, сразу на "ты", не надо, я не смогу… да и нельзя все это… неправильно как-то…

— Бе-бе-бе, ме-ме-ме, нет, это категорически невозможно слушать! — резко перебил меня Вадим Робертович, с заметными нотками раздражения в голосе. — Алексия! Я не понимаю, что происходит? Ты мне что, будешь тут морали-нотации читать? Что значит "нельзя и вообще", что это за трусливое блеяние? А ну, давай, возьми себя в руки и отвечай мне нормально! И быстро!

Я была смущена и возмущена одновременно — собственная гуманистическая инициатива по спасению репутации учителя вышла боком мне же. А вот так и надо! Нечего быть кисейной барышней, нужно говорить все как Вадим Робертович — прямо, резко и не переживать из-за возможной реакции собеседника. Правда есть правда и нечего ее прятать за ширмой благопристойно-вежливых фраз.

— Ах, отвечать! Ну, хорошо, я отвечу! Да только вы..

— Я сказал "ты"!

— Ты! Вряд ли будете… этому ра…ды! Потому что вы…

— Ты!

— Вообще ничего не понимаешь…те! Пока ты… вы, короче, Вадим Робертович, пока вы тут меня просвещаете да нагуливаете впечатления, потому что на голом месте писательское настроение же не возникает, вокруг нас… вас… меня и вас… уже начинают слухи ходить! И мне-то, знаете ли, ничего, мне все равно! А вот вам они могут конкретно повредить в университете! Потому что это вы такой смелый и прогрессивный, а ректорат, я уверена, не придерживается таких уж либеральных взглядов! И я совсем не хочу, чтобы вас из-за меня с работы выгнали, вот! А вы мне еще и на "ты" предлагаете перейти, чтобы совсем ухудшить и без того опасную ситуацию! А я вас, между прочим, очень уважаю и ценю этот ваш шаг, да только вы совсем не знаете, какие люди вокруг злые и завистливые, и как они могут расценить все это! Я, вообще, может, защитить вас хочу, а вы тут… Орете на меня! Как всегда! — и я демонстративно отвернулась, дав понять, что обида моя непритворна, а возмущение — неизмеримо.

— Так вот оно что, птичка, — хоть я и не могла видеть лица моего учителя-мучителя, по голосу чувствовалось, что он улыбается. — Это я-то, по-твоему, не знаю, какие люди вокруг злые и завистливые? А ты, значит мой юный и боевитый защитник? Храбрый портняжка? Одним махом семерых побивахом? — до моих ушей донесся его тихий и рокочущий смех. — А ну-ка, повернись ко мне, хватит дуться! И валяй, рассказывай, что там за слухи ходят? Хотя, нет. Лучше я сам тебе расскажу, блесну проницательностью, так сказать. Значит, слушай — я, коварный мудак, пользуясь служебным положением, намерен тебя особо циничным образом растлить, после чего не менее цинично бросить. А ты, значит, если не совсем идиотка, должна охомутать меня, выжать из ситуации максимум и выдоить себе сессию автоматом, а еще лучше — красный диплом авансом. Потому что мы же, мужики, народ примитивный, нам только одного надо. Так что, пользуясь случаем и нежданно привалившим счастьем, надо ковать железо, не отходя от кассы. Да, птичка? Этим женским премудростям учат тебя твои практичные подружки?

— Не только этому, — удивленная тем, что моя "ужасная" новость не стала для Вадима Робертовича чем-то ужасным и, тем более, новостью, добавила я. — Я еще женить вас на себе должна. Потому что у вас квартира хорошая.

От громогласного хохота учителя, казалось, содрогнулась вся улица, и даже стайка нахохлившихся воробьев испуганно спорхнула с куста, сбивая с ветвей большие и пушистые хлопья первого декабрьского снега.

— Да ты что? — отсмеявшись, уточнил Вадим Робертович. — Даже так Алексия? Даже так? Ну, молодежь не устает поражать практичностью! Каюсь, мое поколение было полным профаном в этих вопросах!

— Так и что, Вадим Робертович? Что теперь? Наверное, стоит прекратить все это, да? Ну, наши встречи, занятия… В принципе, мне и на семинарах хватает того, что вы… Что вы можете дать, — с чувством неожиданно жгучей досады предложила я, прекрасно понимая, что вру. И что мне будет ужасно не хватать наших веселых вылазок в свет, колких, часто неудобных разговоров, поздних возвращений домой и насмешливого шушуканья соседок всякий раз, когда я, стараясь быстрее нырнуть под одеяло, спотыкалась о мебель и шумела, чем только дополнительно привлекала их внимание.

Мне действительно нравился тот своеобразный союз, который так неожиданно сложился у нас с Вадимом Робертовичем. И пусть он относился ко мне с категоричной безжалостностью творца, своенравного скульптора, который точно знает, что хочет слепить из бесформенного сырья, я чувствовала себя замечательно, будучи всего лишь глиной в его руках. Мне нравилось тянуться к нему, словно подсолнух к солнцу, я понимала, что расту — расту так быстро, как никогда не смогла бы сама, со своими наивными убеждениями и мечтами. И вот теперь все должно было закончиться только из-за каких-то глупых сплетен и слухов, распространяемых то ли из зависти, то ли из-за банальной глупости.

— Прекратить, говоришь? Что я вижу, Алексия? Проблески трусости? — ввернув одну из своих любимых фразочек, Вадим Робертович выдернул меня из омута мучительных размышлений. — С какого перепугу мы должны все прекратить? Только потому, что стайка малолетних клуш раскудахталась по поводу моих якобы развратнических намерений? Так привыкай! В любом курятнике это всегда тема номер один: кто с кем живет, спит, ест, кто кого бросает и на кого меняет. Об этом судачили и будут судачить, такова уж человеческая природа. А особенно, если это компания девиц на выданье! С одной стороны я тебе ох как не завидую, все эти ваши милые посиделки за чайком да сплетенками — тот еще гадюшник. Но привыкай плевать с высокой горы на все это шушуканье. Другого выхода нет — для них ты всегда будешь не такая. Всегда. Что бы ни сделала. Поэтому у тебя есть два пути — либо существовать себе спокойно и тихо, так, чтобы за спиной не трепались, быть своей среди кумушек, трещать с ними о разводах и обоях в цветочек или… Хотя, стоп. Лучше ты мне скажи, как видишь свое будущее? Что хочешь делать? Что для тебя, Алексия, будет главным? Главным не на завтра, не к концу семестра, а вообще? Не буду употреблять затасканное понятие "смысл жизни", остановимся просто на "главном вопросе". Ну, так что? К чему будешь стремиться, что и кому доказывать?

— Ой… я еще не знаю… еще как-то не думала об этом, — даже зная, что учителя жутко раздражает моя манера растерянно бубнить, я все же не смогла собраться и дать ему четкий ответ.

— Вот как? А очень даже зря. Время не стоит на месте, а тебе давно пора определиться, а не нести мне тут околесицу о скором культурном расцвете.

— Вадим Робертович, ну что вы опять начинаете. Вы меня, может, врасплох застали. Это ведь такой вопрос… На него так сразу и не ответишь, тут еще подумать и подготовиться надо…

Многозначительно покашливание стало очередным сигналом того, что я опять свернула не в ту степь.

— Так, птичка, давай-ка я напомню тебе по-быстрому, чтобы мы закрыли эту тему и больше к ней не возвращались. Во-первых, я от своих слов никогда не отказываюсь, или если предложил общаться на "ты", то придется тебе не выкручиваться и принять мои правила. А во-вторых, хватит заговаривать мне зубы. Не забывай — я жду. Жду ответ на вопрос, который задал. Ну?

— Да не пытаюсь я вам ничего заговаривать, — понимая, что еще один мой невнятный ответ приведет к непредсказуемым последствиям, я все-таки собралась с мыслями и, как можно более тщательно подбирая слова, выдала: — Свою жизнь… свой жизненный путь я вижу… в служении искусству.

— Чему? — по тону Вадима Робертовича я поняла, что мои возвышенные стремления почему-то не вызвали в нем ничего, кроме недоумения.

— В служении искусству! В творческих поисках! В том, чтобы способствовать подъему культуры в нашей стране, оставить после себя след, сказать новое слово! Как-то потрясти этот мир, открыть людям глаза на то, что нельзя жить, как вы сказали, сплетничая о разводах и обсуждая обои в цветочек! Вот я и хочу посвятить себя, всю жизнь единственной цели — самовыражению! — чрезвычайно гордым тоном завершила я, тихо радуясь тому, что без подготовки смогла отгрохать такую проникновенную речь.

Правда, на Вадима Робертовича она произвела впечатление совсем не такое, как я ожидала.

— О как это у вас называется! Служение искусству! — издевательски передразнил меня он. — Это так у будущих спасителей культуры принято выражаться, когда по сути сказать нечего?

Я смотрела на него удивленными глазами и никак не могла понять, где же в процессе своего одухотворенного монолога допустила очередной ляп.

— Знаешь, Алексия, я в жизни столько наслушался про новые рассветы и возрождение искусства, что у меня форменная аллергия на этот бред. Форменная. И тебе я его прощаю, потому что ты хоть не дура, и красиво так щебечешь, восторженно. Главное, только в смысл твоих трелей не вслушиваться, а то и озвереть недолго. Пойми, я совсем не против ваших пубертатных игр в крутых писателей. И даже попытки устроить литературную революцию меня все еще умиляют. Но давай по-честному — если убрать всю эту шелуху, что останется? А ничего! Ноль, пустое место! Да хоть бы вы писали так же круто, как выпендриваетесь!

На пару минут между нами повисла напряженная пауза, прерываемая лишь тихим поскрипыванием снега под ногами. Я не решалась заговорить первой, чувствуя, что не совсем понимаю обвинения учителя, а он молчал, как тогда, после нашего первого выхода в свет — напряженно, глядя перед собой тяжелым взглядом из-под нахмуренных бровей.

— Я тебе вот что скажу, — наконец прервал неуютное молчание Вадим Робертович. — Думать, что все так просто и весело — это ловушка, Алексия. Каждое новое поколение считает, что уж оно-то точно особенное, а те, кто были до них — просто дурачки, которые профукали все свои шансы. И начинает, упиваясь молодостью, носиться со своей исключительностью, выкрикивая пафосные лозунги. А на деле… На деле наступает на те же грабли, по которым до них прошлись тысячи таких же смелых да горячих. Можешь мне поверить — уже лет через пять-десять от твоего непуганного цензурой поколения останутся одни объедки. Кто обломается о быт, кто залезет в кредиты-алименты, а кто банально сопьется. А немногие из тех, кто не забудет, как выглядит ручка с блокнотом, будут строчить такую же абсурдную графомань, как и мои многообещающие ровесники. Зато сейчас вы активно трубите на всех тусовках — я напишу! Я потрясу!

— А я вот не забуду! И не сломаюсь! И не сопьюсь! — моему возмущению от подобных агрессивно-негативных прогнозов не было предела.

— Не знаю, Алексия, не знаю. Я много повидал таких же как ты, талантливых и самоуверенных — и все они в итоге сдулись. Сначала учеба и смелые планы, потом прибыльная непыльная работенка, потом — замужество за каким-нибудь идиотом понаглее, куча орущих розовозадых карапузов, семейные пикнички, и борщи, борщи. Изредка — помидоры.

— Какие еще… помидоры? — голосом, полным ужаса переспросила я, представив себе подобную картину.

— Собственноручно засоленные! Что смотришь? Да-да, это она, реальная жизнь! Сегодня мы грезим о музах, а завтра — солим помидоры. Думаешь, ты особенная? Черта с два! Запомни, Алексия, особенным человека делает не судьба, не случай и даже не талант. Особенным его делает фанатизм. Преданность любимому делу. Жестокая, бескомпромиссная преданность. Когда отметается все, что мешает — все, без сожаления. Поэтому подумай, чем придется пожертвовать, ступив на эту дорожку. У хороших писателей ведь редко бывает спокойная устроенная жизнь. Потому что все они — чокнутые фанатики. Больные люди, что с них взять! И если ты решила считать себя таковой — то обязана понимать, что на первом месте всегда, при любых условиях должно стоять это твое культурное служение, то бишь, творчество. Оно же — на втором. И оно же на третьем, пятом, десятом! А потом — всё остальное, если, конечно, останутся силы. Усекла? И если ты готова к такой жизни, то пора бы уже прекращать сопли на кулак наматывать! Надо переходить к чему-то более серьезному, чем пустой треп о светлом будущем. Понимаешь, о чем я?

Нет, я совершенно не понимала, к чему он клонит, и очень боялась об этом сказать — но Вадим Робертович и так все прочел по моему лицу.

— Поясняю… — с трудом сдерживая вздох нетерпения, добавил он. — Я не хочу, чтобы ты сейчас слишком увлекалась тусовками и студенческими посиделками. Практика — дело полезное, но важно не перегнуть палку. Пора уже собраться и отставить все свои статейки, зарисовки и прочие почеркушки-побрякушки. Хватит, времени размяться я и так дал тебе предостаточно. Настрочить лоскутков — не значит сшить одеяло. А именно этим, Алексия, мы с тобой и займемся. Будем шить одеяло!

— Одеяло? — только и смогла повторить я, радуясь хотя бы тому, что понимаю символический характер его последней фразы.

— Так, птичка. Давай-ка договоримся — ты никогда больше не будешь испытывать судьбу, повторяя за мной концовки фраз, как попка-дурак. Я и так из последних сил держусь, чтобы не нанести тебе моральную травму. Поэтому объясню еще раз, но с огромной скидкой на твою ранимую душу. Я хочу. Чтобы ты, — четко выделяя каждое слово, учитель даже наклонился ко мне, видимо, для лучшей слышимости. — Приступала. К работе. Над крупной. Прозой. Теперь до тебя дошло?

О да. До меня внезапно дошло — и земля закачалась под ногами. Вот же он — момент истины в моей маленькой никчемной жизни! Вадим Робертович считает, что я готова написать не просто очередной проект-задание, а настоящую, большую литературную работу! Например, роман! Или повесть! И я действительно сделаю это, а после — можно даже умереть, за письменным столом, абсолютно счастливой. Но не раньше, чем будет поставлена точка в последнем предложении финальной главы.

— И все-таки, Алексия, с тобой нельзя по-хорошему. Вот я сегодня — просто образец терпимости, и каков итог? Я говорю о серьезной работе, а ты мне в ответ — всякую хрень про умирание. Я, птичка, начинаю бояться, что ошибся, воспринимая тебя как неглупую и способную человеческую единицу! — сердитый голос Вадима Робертовича, донесшийся будто издалека, сквозь невидимую метель, вновь вернул меня в реальность.

Оказывается, от волнения, я сама не заметила, как проговариваю мысли вслух, что было совсем уж запредельной глупостью с учетом того, сколько мыслей невпопад я сегодня высказала.

— Да нет, Вадим Робертович, это я так… не обращай…те внимания! Я просто совсем-совсем еще не собиралась писать что-то большое и настоящее. Вот очерки, миниатюрки, статьи, эссе — это как-то привычно. Я не говорю, что совсем не мечтала написать роман, наоборот мечтала, но вот так… сразу! Может, лучше какие-то рассказы попробовать, отдельные сцены, зарисовки?

— И застрять в рядах вечно подающих надежды? Все собираться потрясти мир, обсуждать с друзьями планы по получению Букера, а лучше — Нобелевки по литературе, да таки не собраться? Нет, Алексия, хватит, насмотрелся. Руку ты уже набила, стилистику тебе подправим в процессе, так что — справишься, не трусь! Поверь, ты у меня напишешь эту книгу, даже если придется бить тебя палкой или привязывать к стулу. Но, надеюсь, до этого не дойдет, — я ожидала, что Вадим Робертович приправит свои слова улыбкой, однако, он был чрезвычайно серьезен. — Но для начала нам надо разобраться, что на самом деле тебя волнует, какая тема — твоя, что может выстрелить на бумаге. Поэтому, птичка, сразу предупреждаю — я собираюсь залезть в твою голову, в твои мозги, — добавил он, вновь наклоняясь ко мне, и я невольно вздрогнула. — Я хочу узнать, что там творится, — учитель легонько постучал пальцем по моему лбу. — Потому что писать, Алексия, надо только о том, что волнует. И не просто волнует, а мучает, болит, рвет на части. Если нет такого, если на все — фиолетово, а нацарапать романчик хочется из пустого тщеславия, лучше сразу забить на всё. Запомни, работа со словом — занятие не для равнодушных. Хотя, в чем-чем, а в равнодушии тебя упрекнуть как раз проблематично, — с улыбкой добавил он. — Наоборот, проблема в переизбытке волнений и юношеской дури. Но для этого у тебя есть я! Будем вместе отделять зерна от плевел!

Смена настроения учителя, с грозового на более мирное несказанно меня обрадовала. Все же, находясь рядом с рассерженным Вадимом Робертовичем, я чувствовала себя безумцем, стоящим в бурю на краю утеса, и опасность того, что мощная стихия собьет меня с ног и с размаху бросит о скалы, возрастала с каждой минутой.

Мне же совсем не хотелось думать об опасности. Наоборот, я пребывала в эйфории от мыслей о том, какие крутые вершины мы вскоре покорим с учителем. В лучезарно-оптимистическом настроении я провела и все выходные, до конца которых нужно было определиться с тематикой будущего шедевра.

Два дня, с утра до вечера, я мысленно перебирала варианты первых строк моего романа, и не могла определить, который лучше — казалось, каждый из них сиял изяществом слога и неброской гениальностью. Тему и общую, как выразился Вадим Робертович, концепцию, я определила сразу и без колебаний. Я буду писать о любви. О болезненной страсти, о надрыве сердца, о выборе между призванием и чувствами. В общем, обо всем том, что пережила сама. В каком еще вопросе автор может быть так убедителен, как не в том, что выстрадано лично? И пусть любовь больше не интересовала меня в реальности — вымещение на бумагу прошлых переживаний могло бы стать настоящим спасением от тоски по несбывшемуся будущему с Марком.

Их, этих заметок и идей, было так много, что в понедельник я притащила учителю целую стопку бумаг с разнообразными набросками, которые в моих смелых мечтах уже сплелись в одну красивую лирическую историю. Правда, реакцию на плоды своих трудов я получила совсем такую, как ожидала. Нет, я, конечно, была далека от мысли, что придирчивый и критичный Вадим Робертович зарыдает слезами восторга над этими набросками, но, успев привыкнуть к его похвалам, все же, рассчитывала на менее разгромную оценку.

От первого же взгляда на мои черновики Вадим Робертович страдальчески скривился, будто откусил лимон.

— О… любовь… — вяло протянул он и скептически прокашлялся. — Мои худшие опасения начинают сбываться, Алексия. Вот смотрю на тебя — и удивляюсь. Какой бы умной и просветленной ни была барышня, энная часть ее мозга уже заражена романтической фигней прямо с младенчества. Вот непременно подавай вам все эти чувства и чтоб обязательно до гроба! Остается только радоваться, что я родился мужиком и у меня нерушимый пацанский иммунитет против этой ерунды. Ну, так что, все-таки страсти-мордасти? Об этом будешь писать?

— А почему бы и нет? — заняла воинствующую позицию я, пораженная таким неприкрытым шовинизмом в отношении романтических тем. — Это вам, мужчинам, лишь бы мамонта валить! Вам интересны только политика, власть, место под солнцем — а я, может, тоже это все фигней считаю! Между прочим, вечная тема любви прослеживается почти во всех классических произведениях! Кто читал трактаты Маркса от корки до корки? Зато "Анну Каренину" или "Войну и Мир", особенно там, где про мир…

— Тихо, тихо, разошлась тут! — бесцеремонно шикнул на меня Вадим Робертович. — Конечно же, не мое колхозное дело — указывать творцу на круг проблем. Куда уж мне, толстокожему, судить о вашем восторженном перешептывании с музами. Или как вы там общаетесь? Может, морзянкой? Ладно, не дуйся, а то еще лопнешь. Я повторяю, думай и выбирай тему сама. Время на раздумья у нас пока есть, так что пораскинь еще мозгами и определись, без горячки. Но если все-таки заупрямишься на этой своей сентиментальщине… — он страдальчески вздохнул, издевательски подражая романтическим героям. — Помни — в этом жанре у тебя очень сильные соперники. Все то ценное и глубокое, что могло быть сказано о любви — сказано давно и не раз. Ты с разбега лезешь в очень сложную сферу, опошленную до тебя сотнями доброжелателей. Я не указ тебе, Алексия. Возвращайся к себе. Пиши о любви. И пусть твои соперники в веках, какие-то там Шекспир или Грин, Стендаль или Мопассан совершенно тебя не смущают! Молодость она же такая — очень самоуверенная! — чувствовалось, что Вадим Робертович напрямую издевается надо мной. — Ну что уставилась, маленькая гордая птичка? Вперед и с песней! Бояться Мопассанов — не писать романов! — и тут учитель откровенно расхохотался, наслаждаясь моим перекошенным от злости лицом.

Это было уже слишком. Я не стала дослушивать насмешки, принижающие такую особенную и важную для меня тему, и, резко развернувшись на пятках, вылетела из кабинета, чтобы прямо сейчас не высказать Вадиму Робертовичу все, что я думаю о его черствости, грубости и полном непонимании возвышенных порывов сердца.

— Чурбан! Толстокожий чурбан! — зло шипела я, проносясь по университетским коридорам, а в ушах у меня все еще звенел его издевательский смех. Мне было все равно, что я поступила вызывающе, что из кабинета преподавателя просто так не выскакивают, громко хлопая дверью, словно фурия. Да плевать на приличия — лишь бы не видеть сейчас этих насмешливых глаз и не взорваться при всех, устроив скандал с топаньем ногой и громкими воплями, в лучших традициях героинь романтической прозы, над которой так откровенно издевался Вадим Робертович.

Вопреки моим опасениям, пришедшим на смену праведному гневу, учитель не стал припоминать мне эту выходку, наоборот, казалось, его только забавляли злость и горячность, с которой я защищала выбранную тему. Первые насмешки и наш нелицеприятный разговор были всего лишь цветочками. Ягодки пошли дальше, когда он начал нещадно браковать и рубить на корню все мои задумки, основанные на переживаниях из прошлой жизни, которую я пыталась преподнести символично и немного приукрасить исключительно литературными средствами.

— Так-так… выросли вместе как брат и сестра, потом полюбили друг друга, жестокая судьбина разлучила? Поздравляю, птичка! "Грозовой Перевал" Эмили Бронте за сто пятьдесят лет до тебя уже написала!

— Угу… Он, значит, хотел ее к себе привязать-приковать, а она, значит, все таки сбежала? Себе же в ущерб? Но крайне принципиально? Ну, просто Эдвард Рочестер и Джен Эйр!

— Ага, значит, вот новый поворот. Путь сильной женщины, которая из тепличного растения постепенно превращается в настоящего бойца, не сдается и неумолимо идет к своей цели? А имя героине уже придумала? Я предлагаю Скарлетт О`Хара! Нет, ну почему ты кричишь? Я совершенно не понимаю твоего, Алексия, возмущения — ведь ты не можешь не знать, что похожую тему уже более чем удачно прописала Маргаретт Митчелл. Только не говори, что не слышала ее имени и не читала "Унесенных Ветром". Я, честно, удивлен — это же любимая книга всех не в меру романтичных и в меру интеллектуальных дев!

В ту самую секунду мое и без того слабое терпение оборвалось с визгом лопнувшей струны.

— Да ты что — совсем меня за идиотку держишь? — резко стукнув кулаком по стопке бумаг, крикнула я, вскакивая со своего места не замечая, что легко и без колебаний, наконец, перешла на "ты", как и настаивал учитель. — Да какая Маргаретт Митчелл! Какие "Унесенные Ветром"! Хватит мне лапшу на уши вешать, я вообще о другом собиралась писать! Не надо мне врать — просто возьми и скажи, что тебе не нравится эта тема, что ты просто не хочешь, чтобы я ее брала за основу, потому что… потому что…

— Ну, птичка, ну? — только подзадорил меня Вадим Робертович, упираясь рукой в стол и слегка наклоняясь вперед. — Потому что — что? Если уж взялась говорить "А", говори "Б"! И не вздумай тормозить на поворотах и прикрываться липовыми извинениями!

— Да потому что ты шовинист! Вот почему! И ненавидишь чувства и… и женщин! — совершенно не ощущая страха и того, что я, недавно призывавшая быть осторожнее, сама перешла все границы уважительного общения со своим наставником. Благо, в такой поздний час на кафедре никого уже не было, но что-то подсказывало мне, что даже наличие рядом представителей педколлектива не остановило бы меня, до такой степени я была зла.

К моему вящему удивлению, такое агрессивное заявление Вадима Робертовича совершенно не обидело, а наоборот вызвало очередной приступ громкого смеха.

— Что-то ты совсем из меня душегуба-обормота сделала! — заявил учитель, в упор глядя на меня веселыми глазами. — А женщин-то я за что ненавижу? Наоборот, я их очень даже… — на несколько секунд он задумался, — ценю! И признаю за ними все права, пока они не начинают громко ныть или нести чушь, вот как ты сейчас. Да только не надо, Алексия, перебрасывать на меня своих тараканов! Не моя вина, что ты плагиатишь всю любовную классику — а я, между прочим, тебя предупреждал! Теперь пиши, раз взялась! А я посмотрю, надолго ли тебя хватит, и как скоро самой станет тошно от этих соплей в сахаре! А для торжества банальности, чтоб совсем штамп на штампе был, я предлагаю ввести в сюжет какого-нибудь наглого и харизматичного хама, и поставить героиню перед трудным выбором: что сильнее — старая любовь, или новообретенное свежее и совсем другое чувство! Создать такой банальный, очень предсказуемый любовный треугольник — и здравствуй слава писательницы слезливых романчиков! Все девочки обрыдаются во время чтения, а твои следующие книжечки будут выпускаться только под розовой обложечкой! Эй, ты что делаешь!?

В тот момент меня, наконец, прорвало. Не в силах больше выдерживать откровенных надругательств, я схватила первый попавшийся предмет на столе, разделявшем меня и моего непримиримого мучителя, и запустила ему в голову. Меня не смущало, что Вадим Робертович выше, сильнее, и что первым попавшимся предметом оказался тяжелый степлер, и только моя природная неуклюжесть спасла учителя от шишки на голове, а может и травмы посерьезнее. Соблазн, наконец, рассчитаться с ним за все издевательства был слишком велик и перекрыл все нормы морали и установки приличного поведения.

Вслед за степлером в полет отравился пенал с карандашами, и даже стопка бумаг неясного характера, которые могли вполне оказаться важными документами-отчетами-ведомостями, да только мне было уже все рано.

— Ну, ну, маленькая бешеная птичка, уймись! Уймись же! — отмахиваясь от града предметов, летящих в его сторону, и не прекращая смеяться, пытался воззвать к моему разуму Вадим Робертович. — Да успокойся ты! — уже серьезно разозлившись из-за удара по плечу увесистой точилкой, рявкнул он, быстро надвигаясь на меня и пресекая дальнейшие воинственные попытки уже знакомой обездвиживающей хваткой. — Ану цыц! Разошлась тут! Я, Алексия, вот прямо сейчас не отправляю тебя через окно полетать да проветриться только потому, что не всю надежду во мне ты убила своей писаниной, не всю. Вот такой я, понимаешь, неисправимый оптимист. А вдруг, думаю, случится чудо, и ты одумаешься да возьмешься за что-то более стоящее! Поэтому давай-ка ты прекратишь бунтовать. Все, хватит. Это максимум из того, что я могу стерпеть без вреда для тебя же. Иди-ка лучше домой, проспись, успокойся, и думай, думай. Время у нас, повторяю, пока есть. Но долго тянуть резину мы с тобой не имеем права. Будь на чеку — все время, каждую минуту! Смотри вокруг, прислушивайся, запоминай. Тема найдется и зацепит тебя сама, можешь не сомневаться. Только не вздумай мне ее прощелкать, увлекшись какими-то очередными страдалищами!

…Сидя очередной бессонной ночью за столом у окна, я ощущала сильнейшее дежавю. Точно так же полгода назад я в приступе отчаяния лила слезы, комкала бумагу и никак не могла понять — что же ему нужно, этому Вадиму Робертовичу? Только тогда мое задание было намного проще — курсовая работа, а сейчас на кону стоит не что-нибудь, а книга. Самая первая. Моя. Которая может так никогда и не родиться, если он не прекратит сурово отбраковывать любые зачатки моих идей. О чем еще писать, кроме любви, я не знала. Ну не об идеальном же обществе в параллельной реальности, в конце концов.

Поэтому, не придумав ни одной новой идеи, я вынуждена была последовать совету учителя и ждать — пока что безрезультатно. Это странное состояние не имело ничего общего с блаженным спокойствием, даже несмотря на то, что Вадим Робертович временно решил не терзать меня новыми заданиями и дал небольшой отпуск на период зачетной недели и экзаменов. Но, все же, я понимала, что долго так продолжаться не может и, когда закончится сессия, он потребует отчитаться о том, что же я там надумала. Подобные мысли приводили меня в отчаяние. Время шло, в голове было по-прежнему пусто, и убеждение в том, что я никогда не сумею написать ничего стоящего, крепло с каждым днем.

Я не писатель. Нет во мне этого ровно горящего пламени, которое не дает жить и толкает на создание больших и настоящих историй.

Я — хлопушка, фейерверк, короткая и яркая вспышка — и это все, на что меня хватает. Только на небольшие кусочки текста наподобие школьных сочинений или наивно-подростковых рассказов, которые были достаточно миленькими, легко и быстро читались и еще быстрее забывались. Осознавать это было тяжело, но еще тяжелее — понимать, что скоро придется признаться в подобном открытии человеку, слепо верившему в меня. Честно сказать, что не смогу оправдать его надежд.

Не потяну. Он ошибся.

Глава 9. Встреча

Неизвестно, до каких пределов отчаяния и самоедства я бы дошла, если бы не горячая предэкзаменационная пора, отвлекшая меня от мыслей о собственной никчемности. И хотя проблем с учебой на этот раз не было никаких, и половину зачетов я получила автоматом (даже у Вадима Робертовича, что вызвало небывалый резонанс на потоке), тем не менее, повод для серьезного беспокойства у меня имелся.

Ярослав, обещавший вернуться на учебу заблаговременно, дабы не повторять моих прошлогодних ошибок, так и не появился в университете. Легкое волнение, которое я испытывала из-за его постоянного отсутствия, по мере приближения к концу семестра все возрастало и с началом зачетов превратилось в настоящую панику.

С чувством глухой вины за то, что так увлеклась культпоходами с Вадимом Робертовичем и не забила тревогу раньше, я терзалась самыми жуткими подозрениями и догадками. Быть может, из-за своих всегдашних расследований он попал в какую-то неприятную ситуацию. Быть может, его жизни угрожает опасность или его, вообще, в заложники взяли воры-бандиты-коррупционеры.

Я действительно не знала, что делать в сложившейся ситуации. Первой мыслью было, конечно же, броситься к Вадиму Робертовичу, но воспоминание о том, как он обошелся с моими долгами и пропусками, быстро остудило этот легкомысленный порыв. Отношение учителя к прогульщикам было известно всему универститету, а, значит, вероятность того, что он разыщет заблудшего студента только для того, чтобы потом завалить его на сессии и выгнать с курса, была очень высока. Потому, еще немного поколебавшись, я предпочла действовать самостоятельно.

Начать поиски я решила с простого, но довольно рискованного шага. Нужно было позвонить Ярославу домой, поговорить напрямую с его родителями и параллельно выпытать хоть какую-то информацию о сыне. Но действовать я должна была очень осторожно, чтобы не подставить Яра, вечно сочиняющего какие-то небылицы о наших совместных поездках-проектах-экспедициях. Кто знает, какую фантастическую чушь он успел нагородить семье в этот раз? Поэтому тему для разговора стоило выбрать наиболее нейтральную и формально вежливую.

А еще меня не оставляла надежда на то, что трубку поднимет сам Яр, и уж тогда я точно выскажу все, что думаю о его внезапных пропаданиях. Конечно, это было бы слишком легко и поэтому неправдоподобно. Я прекрасно понимала, что за исчезновением друга стоит нечто больше, чем банальная забывчивость или легкомысленный загул. Но, чем страшнее становились мои подозрения, тем больше хотелось верить в удачу или какую-то смешную нелепость, ставшую причиной его исчезновения.

В итоге, не придумав ничего лучшего, чем звонок для поздравлений с новым годом, до которого оставалось целых пять дней, набравшись храбрости и одевшись потеплее, я побежала на знакомый уже переговорный пункт. Стараясь отогнать от себя неприятные воспоминания о звонке Виктору Игоревичу, я убеждала себя, что не стоит быть суеверной. Ну и что, раз по телефону мне пока что сообщали только плохие известия. Что было — то прошло. А вот сейчас я обязательно получу хорошую новость и разобью в пух и прах эту гадкую традицию.

На этот раз мои надежды действительно оправдались. К телефону подошла Жанна Павловна, поприветствовав меня с непритворной радостью и слегка удивившись посыпавшимся на нее цветастым поздравлениям с наступающим 1999-м годом. Только ее изумление было связано даже не с заблаговременностью пожеланий добра и счастья, а с тем, что скоро, оказывается, конец года, а она вообще обо всем забыла. Искренне посмеявшись по этому поводу, мать Ярослава, наконец-то проронила фразу по интересующему меня вопросу:

— Лешенька, вы же придете к нам под новый год? Я понимаю, у вас сейчас сессия, наверное поэтому, Ярчик все время так задерживается в университете и редко показывается дома…

"Ага, значит, все-таки показывается! Значит, жив-здоров!" — я облегченно выдохнула и оперлась о стену переговорной кабинки, стараясь не терять нить разговора, в котором могли проскользнуть еще какие-нибудь важные детали.

— Но жизнь — это же не только учеба! Поверьте, это я, книжный червь вам говорю! — Жанна Павловна вновь звонко рассмеялась. — Не стоит забывать о главном — о семье, о близких. Вот я, например, совершенно заработалась! И если бы не ваш звонок, так бы и пропустила этот повод собраться вместе. Ведь мы с вами так давно не виделись!

— Да, Жанна Павловна, вы правы, — ответила я, в надежде на то, что она не вспомнит, как давно (еще в начале уходящего года) состоялась наша первая и последняя встреча. Но следующие слова матери Ярослава полностью убедили меня в ее полном отрыве от реальности:

— С самой осени! — вдохновенно выпалила Жанна Павловна, и я опять облегченно вздохнула. — Так что, Алешенька, возражения не принимаются! И Ярчику тоже передайте! Он же там, рядом с вами? — и тут я поняла, что зря так расслабилась.

— Э-э-э, нет… то есть, не возражаю! А Яр… он был… рядом… А сейчас — немного нет, не совсем…

— Алешенька, вам что — не очень удобно сейчас разговаривать? — Жанна Павловна, сама об этом не подозревая, тут же дала мне зацепку, как выбраться из щекотливой ситуации.

— Да, Жанна Павловна, простите, не очень. Я из общежития звоню… Ухитрилась тут с вахты, пока комендант вышла. А она у нас злющая… И, кажется, я слышу, как кто-то возвращается, — таинственно зашептала я в трубку, параллельно прикидывая, можно ли спросить еще что-нибудь без риска засыпаться.

Но Жанна Павловна, снова вгоняя меня в состояние легкого смятения, неожиданно сообщила еще одну важную деталь:

— Хорошо-хорошо, Алешенька, конечно же, бегите! И еще раз, спасибо вам за поздравления, очень вы вовремя это сделали. Я что-то совсем отвлеклась на работу в последнее время, сына совершенно не вижу. Да и он меня. Приходит поздно, уходит рано. У всех дела, дела. Я понимаю, вы молоды, вам хочется больше времени проводить вместе. Но… скажите ему, пусть хотя бы изредка пораньше домой возвращается? Нечасто… Но все же?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Да-да, обязательно скажу! И вам спасибо за приглашение. Мы… мы придем, обещаю! — с чувством жгучей неловкости за то, что стала еще одним человеком, использовавшим ее доверчивость в своих целях, я поспешила положить трубку.

— Черт, да что же это все значит? — озабоченно пробормотала я, выходя из кабинки и потирая виски, чтобы хоть немного сосредоточиться и уложить информацию в одну связную цепочку.

Но, как я ни старалась, ничего не получалось, ровным счетом ничего. В происходящем я не видела ни логики, ни последовательности, только новые загадки. По какой-то неизвестной причине Ярослав совершенно забросил учебу, находясь в здравом уме и доброй памяти. При этом он почему-то ни разу не позвонил мне, не дал о себе знать, хотя я активно зазывала его на все те мероприятия, куда посылала меня Вадим Робертович. Что могло быть этому причиной? Обида? Да нет, скорее ненужная таинственность.

И, тем не менее, он где-то пропадает, не сидит целыми днями дома, отгородившись от мира, ведь не зря Жанна Павловна сетовала на его вечное отсутствие. Может быть, Ярослав решил переехать к своему тайному возлюбленному? Так почему тогда ничего не сообщил мне, ведь, несмотря на неразглашение главной тайны — что же это за человек — в сфере сердечных дел между нами давно установилось полное доверие.

Головоломка получалась совсем уж мудреной, и я в очередной раз пожалела, что у меня нет аналитических способностей Марка, который всегда легко, будто играючи, складывал в единый паззл разрозненные части любой \ головоломки. Чувствуя, как это имя привычно отозвалось в сердце угрожающе-жаркой волной, я рассеянно дотронулась пальцами к запястью левой руки, где осталось несколько свежих ожогов, вызванных очередным приступом паники из-за ситуации с Ярославом — и тут же одернула себя.

Не хватало еще совсем расклеиться из-за неуместных воспоминаний о Марке, на которые я пыталась наложить табу, но время от времени позорно срывалась. Нет, я не могу, просто не имею права дать слабинку. Плакать и жалеть себя, прижигая сигаретами боль и отчаяние я буду потом, когда все закончится и я найду Ярослава. Сейчас надо было действовать — без размышлений, страданий и неуместных душевных мук.

Я должна поймать, увидеть Яра во что бы то ни стало. Как именно? Да хотя бы перехватить его у подъезда родительского дома, ведь мне было известно, что изредка он показывается там. Поймать — и потребовать объяснений. Устроить скандал, намылить ему ею, пусть угрозами и шантажом, но вернуть в университет и помочь решить все проблемы, даже против его желания.

Именно этими мыслями — на что придется пойти, лишь бы вновь затащить Ярослава на учебу, я была озабочена, притаившись в беседке напротив его дома, словно шпион. Положение мое, несмотря на первоначальные радостные надежды, было незавидным. Мороз с наступлением ночи все усиливался, в темноте я плохо различала проходящих мимо людей, а подбираться ближе было страшно, иначе вместо долгожданной встречи с Ярославом могла состояться встреча с его родителями, не такая долгожданная и крайне нежелательная.

Тоскливо глядя на веселые огоньки в окнах многоэтажек, я грела замерзшие пальцы дыханием и жалела, что так опрометчиво бросилась из переговорного пункта прямо сюда, во двор, не прихватив с собой ни перчаток, ни термоса с теплым чаем. На что я надеялась? На то, что ждать придется недолго и Яр сразу же прибежит, на расстоянии почувствовав мое беспокойство? Или на то, что смогу согреться одними лишь мыслями о нашем безоблачном будущем, которое обязательно наступит после того, как он закроет все долги и сдаст сессию?

Когда от холода, который, казалось, пробрался сквозь куртку и покалывал тело тысячей маленьких иголок, перестали спасать даже прыжки вокруг беседки и кратковременные попытки отогреться в ближайшем подъезде, я начала малодушно подумывать о том, чтобы уйти ни с чем. Для полного счастья не хватало только опоздать на метро и остаться ночевать на улице. Тогда мне была гарантирована участь девочки со спичками из печально известной сказки. Хотя, изначально даже та девочка находилась в положении более выигрышном — у нее хотя бы спички были, а у меня нет. Ни спичек, ни сигарет.

Внезапно мне жутко, до дрожи в пальцах захотелось курить. Вот бы, прямо сейчас, оказаться в общежитии, на знакомом балконе, глубоко затянуться, а потом медленно выпускать дым затейливыми колечками, глядя на звезды. И не думать о том, что делать с этой дурацкой ситуацией, о том, что я поздно спохватилась и раньше надо было начинать поиски. Главный вопрос, мучивший меня, так и не был решен. Я по-прежнему не знала, что делать завтра — вновь приходить сюда и ждать или, все же, попросить помощи у Вадима Робертовича.

Совершенно позабыв о заледеневших руках и ногах, я стояла на морозе, увлеченная безрадостными размышлениями, не желая уходить, и в то же время понимая всю невозможность оставаться здесь дальше. Уже перевалило за одиннадцатый час ночи — до последнегопоезда метро оставалось чуть больше сорока минут, да и жизнерадостные огоньки в окнах начинали постепенно угасать — город засыпал. Я осталась совершенно одна посреди огромного, пустого двора, окруженная грозной стеной безмолвных домов-великанов, которые смотрели на меня недоуменно и осуждающе.

Нужно было уходить. Прямо сейчас.

Низко опустив голову и тяжело вздохнув от осознания своего полнейшего фиаско, я, наконец, сдвинулась с места и пошла в направлении большой арки, ведущей к автобусной остановке, откуда можно было добраться к станции метро. Осознание безвозвратно потерянного времени давило на плечи, но я пыталась отогнать беспокойные мысли, утешаясь тем, что приду завтра. И послезавтра. И если надо — после послезавтра, но поймаю Ярослава здесь. Поймаю, чего бы мне этого не стоило.

Увлеченная подобными размышлениями, горькую правду которых усиливала сгустившаяся темень, я опомнилась лшь тогда, когда в плохо освещенной арке натолкнулась на такого же одинокого и позднего путника, шедшего мне навстречу со стороны ярко освещенной улицы. Растерянно захлопав глазами и жмурясь от огней, бьющих в лицо из-за спины возникшей на пути фигуры, только спустя несколько секунд я сообразила, кто передо мной и чуть не вскрикнула от радости.

Все-таки есть в мире справедливость и счастливый случай! Это же надо — на самом выходе из двора, в котором я больше пяти часов безрезультатно прождала Ярослава, столкнуться с лоб в лоб именно с ним!

— Яр! — не в силах сдержаться, крикнула я и подалась вперед, чтобы радостно его обнять.

И тут он повел себя очень странно. Резко отступив на несколько шагов и оглядевшись вокруг с каким-то затравленным видом, он вытянул перед собой руки в предупреждающем жесте, да так и замер посреди этой арки — в нелепой, изломанной позе, глядя на меня испуганными глазами.

— Ярослав! Эй, ты чего? Это же я, Алексия! — мой голос зазвенел от злости.

Что еще за чертовщина! Мало того, что я полдня проторчала на морозе, замерзла до состояния ледышки, пытаясь выловить ушедшего в подполье друга — так еще и сейчас он пытается от меня… сбежать?

Все происходящее просто не укладывалось в голове. Неужели я чем-то обидела его, каким-то неосторожным словом или поступком? Тогда почему бы не сказать мне об этом прямо и честно, как Вадим Робертович, бросив правду в лицо, а не молча прятать ее по темным подворотням?

— Привет, — наконец, выдохнул он, справившись с первой волной испуга и удивления. — Ты что, у моих родителей была?

— Очень хорошо. Просто прекрасно, Яр. Это все, что тебя интересует после того, как мы почти три месяца не виделись? А перед этим ты навешал мне лапши на уши о каких-то делах и о том, что вернешься незадолго до сессии! Не волнуйся, Лекс, все в порядке Лекс! Да только сессия уже в разгаре, от тебя ни слуху ни духу, маменька твоя, как всегда, блаженно спокойна, ибо Ярчик так усердно учится, что его и дома-то не видать! А я, значит, сижу здесь как дура, караулю тебя и уже не знаю, что думать — а тебе интересно лишь одно: ходила ли я к твоим драгоценным родителям?! Нет, Ярослав, не ходила, потому что я не идиотка, хотя ты, наверное, в этом сомневаешься! И прекрасно понимаю, что мне у вас показываться нельзя! Зато я им звонила! И буду звонить всякий раз, когда ты вот так же позорно начнешь выкручиваться и скрываться, и врать мне, и вообще… Какого черта ты пропал!? — совершенно выходя из себя, я зло топнула ногой.

Мой экспрессивный напор возымел свое действие — вновь оглянувшись, будто пытаясь убедиться в полном отсутствии свидетелей, Яр попытался перевести разговор в более мирное русло:

— Ну все, все Лекс… Я понял тебя. Только давай потише. Не хватало еще, чтобы мы тут с тобой полквартала перебудили своими криками.

— И разбужу! Очень даже разбужу, и не полквартала, а квартал! А пусть просыпаются — все! И твои соседи, и родители, пусть они узнают, наконец, какой ты, Ярослав, патологический врун! Нет, я еще понимаю насчет твоих побасенок отцу и матери, потому что они у тебя ангелы небесные и кушают бабочек на завтрак вместо бутербродов с колбасой! Я понимаю, что их лучше держать подальше от прозы жизни и всего такого! Но зачем ты врешь мне? Мне, Ярослав?! Я же, как и ты, неидеальна, я же тебе все-все о себе рассказала, чистую правду, которую никогда и никому больше… — тут я даже словами захлебнулась от возмущения. — И ты! Ты ведь тоже мне доверял! Я думала, что ты мне доверял! А выходит… — тут мне стало так обидно, что в сердцах взмахнув рукой, будто бы говоря «Эх, да что с тебя взять!» я попыталась обойти Яра, чтобы сбежать к себе и никогда больше его не искать, не встречаться, забыть все те вопросы, которые не давали мне покоя.

Ведь своей первой реакцией Яр ясно дал понять — он не рад меня видеть. Совсем не рад и, значит, зря я волновалась, зря предпринимала эти смешные попытки, всё зря. Тот, кого я считала своим другом, замечательно жил себе отдельной, полноценной жизнью, в которую меня посвящать не собирался. Ну что ж, выходит, я опять ошиблась насчет своей значимости для еще одного человека. Сейчас мне, конечно, больно и обидно, но ничего — справлюсь. Переживу. Не в первый раз.

— Постой! Лекс, да куда же ты… Эй, погоди! — цепкая рука Ярослава схватила меня за локоть.

Резко развернувшись с готовностью сказать ему какую-нибудь завершающе-обличительную гадость, я снова замерла на месте, так и не произнеся ни одного обидного слова. Меня остановил взгляд Ярослава, в котором, несмотря окружающий нас сумрак, я отчетливо прочитала странную, неприкаянную растерянность. Ни следа его обычных хитрости, задиристости и ироничности. Только полнейшая пустота, на дне которой притаилось что-то неизвестное и страшное. Какая-то тайна, которой Яр не хотел делиться ни с кем. И я должна была обязательно достучаться к нему, раскрыть этот секрет.

В том, что с моим другом приключилось что-то очень и очень плохое, я уже не сомневалась.

— Яр… — внезапно осипшим и немного чужим голосом пробормотала я, совершенно позабыв о своей злости. — У тебя что-то стряслось? Какая-то проблема, да? Не вздумай отнекиваться, я же вижу, я по твоему лицу все вижу. Только не надо отворачиваться и придумывать небылицы, помнишь, что ты мне говорил когда-то? Ореол таинственности — он не дает покоя людям вокруг. А вокруг тебя сейчас такой ореол, что я от тебя ни в жизнь не отстану! Яр? Ну что ты молчишь? Это, в конце концов, даже подло с твоей стороны — так таиться! Неужели я для тебя настолько посторонний человек, что ты будешь от меня скрывать свои секреты? Ты же знаешь, ты все можешь мне рассказать, что бы там ни случилось. Абсолютно все.

По его усталому вздоху я поняла, что моя решительность не вызывает у него сомнений, и Ярослав уже готов сдаться. Так оно и вышло — спустя всего лишь полминуты, он ответил почти своим привычным тоном, не без доли легкой насмешливости:

— Ладно, Лекс, твоя взяла. Все, признаю — виноват! Не знаю, что на меня нашло, когда я решил, что смогу от тебя тихо смыться, — он улыбнулся. — Хотя, если честно, я думал, ты все-таки спустишь ситуацию на тормозах. Ну, отвлечешься, забудешь, был Ярослав — и нет Ярослава, не одна ли разница?

Что-то в его голосе, несмотря на всегдашнюю иронию, заставило меня еще больше насторожиться.

— Что значит — нет Ярослава? Ты что такое… говоришь вообще? Ты серьезно, что ли, учебу собираешься бросить?

— Я не собираюсь, Лекс, я уже ее бросил. И что? — с вызовом переспросил он, глядя на выражение непритворного ужаса, застывшее на моем лице. — Что такого? Небо не упало мне на голову, а жизнь продолжается, — он скептически хмыкнул. — Да, Лекс, жизнь продолжается, какая-никакая, а… — тут он замолк на полуслове и вдруг резко сменил тему. — В общем, домой я сегодня, видимо, не попадаю, опять. Да и ты в свою общагу тоже. Ну и ладно. Идешь со мной? Разговора на пять минут у нас не получится, а совсем околеть в мои планы пока что не входит.

Я очень даже разделяла его подход, поэтому послушно кивнув, молча побежала следом, на ходу радуясь скорой возможности, наконец, где-то присесть и выпить чего-нибудь горяченького или даже горячительного. Слишком наседать с расспросами на Яра прямо на улице мне не хотелось. Я и так чувствовала, что как только мы найдем более-менее спокойное место, он сам мне все расскажет.

Правда, со спокойным местом нам не очень повезло. Единственным заведением, работающим в такой поздний час, оказалось сомнительного вида кафе-наливайка, в котором даже около полуночи горланило и веселилось множество граждан, разгоряченных дешевыми напитками и близостью нового года. С трудом протиснувшись сквозь толпу у входа, мы едва нашли место в самой забегаловке, где празднующие доводили себя до нужной кондиции стоя, сидя, а некоторые — практически лежа.

Атмосферу аляповатости происходящего только усугубляли попытки хозяев придать помещению празднично-нарядный вид. Развешанные повсюду новогодние игрушки, гирлянды и блестящие «дождики» не могли отвлечь внимание ни от видавших виды, усеянных трещинами пластиковых стен, ни от грязных разводов на подоконниках и потолке, ни от общей мрачной картины вокруг.

С учетом всех этих распрекрасных условий, нам с Ярославом несказанно повезло — столик мы ухитрились найти хоть и хромающе-шатающийся, но относительно чистый, без въевшихся навеки липких пятен, крошек, следов пепла или рыбьих косточек.

— Добро пожаловать в мой мир! — картинно-приглашающим жестом Ярослав указал на мой стульчик и другой рукой привычно подозвал официантку. — Здесь немного стремно, но быстро привыкаешь.

— Какой еще твой мир, Ярослав, — даже не пытаясь сдержать раздражение, фыркнула я, глядя как с явным знанием «меню» этого кафетерия, он заказывает бутылку портвейна, некое подобие сыра и нашу всегдашнюю любимую студенческую закуску — соленые крекеры. — Ты меня, конечно, извини, но… по-моему, ты слега заигрался в журналиста-подпольщика. Все хорошо в меру, и сейчас самое время выйти из образа. Я не знаю, какие там у тебя были темы, и от кого ты прячешься, но, Яр, хватит. Достаточно. Нет таких проблем, которые бы мы не могли решить с тобой вместе.

— Да ты что? — переспросил он с издевательской улыбкой, приподнимая бровь. — Ну-ну, Лекс, ну-ну. Я тоже так думал. Да-а-а… — выдохнул он, напряженно наблюдая за тем, как официанта медленно движется между столиками, разнося заказы. — Как вспомню, что я тебе наговорил и в чем убеждал эти полтора года — так вздрогну, Лекс, меня реально ужас пробирает. Главное, чтобы ты не сильно во все это поверила. Наверное, самое честное, что я могу сейчас сделать — это сказать: забей на все мои наивные убеждения о том, что мы сумеем, мы добьемся, человек сам хозяин своей судьбы. Ни фига не сам. Все происходит, скорее по закону Воланда, помнишь, да? "Только человек соберется съездить в Кисловодск — а вдруг возьмет, поскользнется и попадет под трамвай!"

— Яр, — чувствуя, как холодок ужаса пробегает по спине, снова подала голос я. — Ну хватит уже вгонять меня в жуть. Говори уже. Говори по делу — что у тебя стряслось.

— Сейчас… — неотрывно глядя куда-то поверх моей головы, отозвался Ярослав, и я, обернувшись, поняла, что он дожидался, когда же нам принесут заказ. — А вот теперь можно начинать! — добавил он, как только на столе появился портвейн, который он тут же открыл хорошо наработанным движением. — Давай свой стакан, Лекс, — чувствовалось, что он, несмотря на желание выговориться все-таки оттягивает момент истины. — Помнишь, как мы с тобой в нашей студенческой кафешке пили на первом курсе? Так вот, все те тосты — они не в счет. Самый главный тост будет сейчас. Потому что, Лекс, у каждого из нас есть своя Аннушка, которая рано или поздно прольет масло. Вот об этом надо помнить. Давай, за тебя, и чтобы твоя Аннушка была поосторожней. Потому что моя уже разбила свой бидончик.

Телевизор, подвешенный возле стойки заказов и громко кричащий праздничные песни из прошлогодних "Голубых огоньков", немного заглушил лязг вилки, которую я то ли уронила, то ли поспешно положила на тарелку, так и не дотянувшись к сыру, выступавшему у нас в качестве закуски.

Вся горечь и очень подозрительное послевкусие портвейна враз исчезли, мои органы чувств будто выключились на несколько секунд. Теперь в голове было место только для одной мысли — стряслось что-то плохое. По-настоящему, очень и очень плохое. В том, что проблемы с учебой и проваленная сессия — это всего лишь верхушка айсберга, я уже не сомневалась.

— Яр? Куда ты вляпался? Я уже понимаю, что ты не просто так, не из пустого каприза не появляешься в универе. Ты от кого-то прячешься? Это все из-за твоих расследований, да? Ты сунулся в какую-то слишком опасную тему? И теперь тебе угрожают? Или шантажируют? Так все разрешимо, Яр. На дворе — конец двадцатого века, это не дремучее время, которое было пять-десять лет назад. У нас уже не стреляют в журналистов, не убивают их в подъездах или на улицах. Мы все решим, Яр, я тебе обещаю. Мы… да мы сразу к Вадиму пойдем! К Вадиму Робертовичу, к твоему, между прочим, куратору! Ведь ты сам говорил, что это самый мощный человек которого ты видел в своей жизни. И у него, знаешь, сколько практики во всех этих громких разоблачениях и опасных темах! И уж он точно сможет тебе помочь, он всех твоих врагов найдет и в порошок сотрет! Он камня на камне от них не оставит, он такой шум поднимет, на всю страну!

— Лекс, Лекс, стоп, подожди! — дабы унять мой возмущенный пыл, Ярослав даже ладонью по столу застучал. — Погоди строить сказочные замки! Тебя что-то совсем не в ту тему понесло. Журналистика тут совершенно ни при чем. Я вообще ни строчки за последние пару месяцев не написал… Я забил на это дело. На статьи, на расследования, на выяснение какой-то там правды на общественных началах. Мне теперь вся эта социальная справедливость до фени, Лекс, вот абсолютно, понимаешь, фиолетово! А то бы я очень сильно посмеялся над тем, что ты веришь в свободу слова, конец двадцатого века и что журналистов больше не убивают в подъездах, — невесело усмехнувшись, он плеснул вторую порцию свирепого напитка, лишь отдаленно напоминающего портвейн, в наши стаканы. — Тут другое, совсем другое. Мне никто не будет мстить, угрожать и убивать. Я… — он прокашлялся и, опустив глаза, помолчал несколько секунд, — и без этого вряд ли доживу до счастливой старости. Потому что я вроде как болен, Лекс. У меня… — тут он снова замолчал и резким движением опустошил свой стакан. — У меня ВИЧ. Это точно подтверждено и обжалованию, как говорится, не подлежит.

Я, застыв с поднесенным к губам стаканом, смотрела на Ярослава бессмысленным взглядом, потому что именно такими, лишенными всякого смысла показались мне его последние слова. ВИЧ? Вирус иммунодефицита, рано или поздно перерастающий в СПИД, то самое заболевание, которое окрестили чумой двадцатого века?

Перед глазами почему-то запестрели картинки из агитационных плакатов с перечеркнутыми шприцами и надписями "Наркомании — нет!" и "СПИД не спит!", на смену им пришли лица знаменитостей, умерших от этого заболевания и общественных деятелей, внедряющих и поддерживающих различные антиСПИД-фонды. Да вот только какое отношение к этому имел Ярослав? Нет, я что-то перепутала или воображение сыграло со мной злую шутку. Или это была слуховая галлюцинация.

— Лекс! Алексия! — будто бы издалека донесся до меня его голос, и я, встряхнув головой, поняла, что так и сижу, не выпив свой портвейн, наверное, уже долго, потому что Яр выглядел обеспокоенным. — Эй, ты чего зависаешь?

— Ой, ты прости меня, — я, наконец, опрокинула в себя порцию обжигающего напитка. Горячее тепло тут же разлилось по венам и постепенно вернуло меня в реальность. — Я, наверное, устала или перемерзла, но мне сейчас такое послышалось… Страшное. Даже говорить неудобно, ты точно решишь, что я опьянела после двух стаканов всего. Короче, что-то насчет… насчет ВИЧ. Вот почудится же такое! Яр, только не сердись, ладно? Я не знаю с чего это. Может, в портвейн что-то подмешали? Не зря он такой странный на вкус, я с самого первого глотка подозревала…

— Так, Лекс, тихо. Тихо-тихо. Успокойся и помолчи. Я понимаю, что эта новость… она не сразу воспринимается. Я сам, когда сказал, почувствовал себя героем фильма про какую-то мрачно-злачную богему, — у него опять вырвался нервный смешок. — Но, Лекс, если мы уже начали этот разговор, я хочу, чтобы ты услышала меня. Это — не кино. Это реальная жизнь. И я действительно ВИЧ-инфицирован. Не знаю, как долго, но это точно. Если бы я не был уверен, я бы не сказал тебе об этом.

Ощущение нереальности происходящего захлестнуло меня с новой силой. Теперь я уже ни капли не сомневалась, что уснула посреди двора, в той самой беседке, точно как девочка со спичками. И чтобы не замерзнуть к утру, мне нужно срочно проснуться. А пока я этого не сделала, можно нести всякую чушь — ведь во сне мы постоянно несем всякую чушь, и никто этому не удивляется.

— Да ладно тебе, Яр, — неуверенно улыбнувшись, я оглянулась вокруг в поисках зацепки, как же разбудить себя. — Ну ты же сам понимаешь, что это не может быть правдой. Это Фредди Меркьюри болел СПИДом. Или Майлз Дэвис. Ты что — Фредди Меркьюри? И не Майлз Дэвис — это точно! — рассмеялась я, понимая, что совершенно не знаю, как проснуться от кошмара, который не спешил рассеиваться просто от того, что я его осознала.

На лице Ярослава проступила озадаченность, смешанная с тревогой. Похоже, ему самому не нравилось сидеть здесь, в моем сне, и я была очень этому рада. Уж если мы вдвоем приложим все необходимые усилия, то точно проснемся. Он в своей комнате, а я — где угодно, хоть в беседке. Лишь бы побыстрее вырваться из этого ненастоящего, похожего на дурную галлюцинацию мира.

— Лекс? — Яр вопросительно уставился на меня. — Ты как — в порядке? Может, еще портвейна?

— А, валяй, все равно от ненастоящего портвейна бывает ненастоящее похмелье, — вновь захихикала я, параллельно понимая, что придумала способ освободиться от иллюзии.

Способ был старым и проверенным — еще в приюте, вызывая придуманных гномиков и волшебниц, мы договаривались, что в случае опасности нужно всего лишь ущипнуть себя за руку. Больно-пребольно, и тогда это ощущение непременно вернет тебя домой.

В том, что боль была способна отогнать любой дурман, я давно не сомневалась, поэтому собиралась применить этот способ прямо сейчас, не дожидаясь конца странного разговора с Ярославом. Как я ни скучала по нему, все же, он был нужен мне в нормальной жизни, а не здесь, в этой изломанной реальности, где я выпиваю рядом с заядлыми алкоголиками, а у Ярослава, оказывается, ВИЧ.

— Ненастоящий портвейн? — он озадаченно уставился на этикетку, изучая ее критическим взглядом. — Ну, может, ты и права, может, это самогон подкрашенный, вон ведь тебя как накрыло быстро. Или не будем больше пить? Давай-ка я тебе лучше кофе закажу, он конечно мерзкий здесь, но хоть как-то протрезвит. Мне бы все-таки хотелось, чтоб ты пришла в себя, а то завтра же ничего не будешь помнить и пристанешь, чтобы я во второй раз все тебе объяснял. А оно, знаешь, не очень-то и в первый раз приятно, темы для бесед есть более позитивные, согласись…Эй, Лекс, ты чего… Да что с тобой!?

Я, внимательно слушая призрачного Ярослава и качая головой в знак согласия, начала пощипывать себя за руки, которые спрятала под столом — сначала легко, потом чувствительнее, потом все сильнее и сильнее. Неправильная реальность не спешила исчезать, наталкивая на мысли, что я очень уж крепко уснула, а это было уже опасно.

Значит, для возвращения в мой мир требовалось действовать радикально.

Немного приподняв длинный рукав свитера, я скользнула ногтями по свежим шрамам легким ласкающим движением, будто приветствуя их, моих верных друзей, и с силой впилась в незажившие раны так, что внутри все сжалось от яркой и мучительной вспышки. Задохнувшись от боли и крепко зажмурившись, чтобы сдержать слезы, я все надеялась, что сейчас проснусь. Уже через несколько секунд я вновь открою глаза, вокруг будет темный заснеженный двор с грозными полночными высотками.

Но нет, первое, что я увидела при "пробуждении", это испуганное лицо друга склонившегося надо мной и все то же дикое место — пластиковые потрескавшиеся стены, гирлянды-дождики, а еще сквозь окно — вспышки салюта на улице, где продолжал гулять веселый народ.

— Лекс? Тебе что, плохо? Ты… съешь что-нибудь, я не знаю… или выпей. Или — нет! Не надо пить! Тебе больше не надо пить, что-то явно не так с этим портвейном. Лучше кофе, как я и предлагал? Да? Давай кофе! Девушка! Два кофе нам, покрепче! И пачку сигарет! Или, может тебе лучше не курить сейчас?

— Яр, — пробормотала я, окончательно понимая, что от кошмара мне так и не избавиться, потому что этот кошмар — и есть реальная жизнь. — Вот скажи мне… Ты сам сейчас веришь, в то, что происходит? Тебе не кажется, что все это не по-настоящему?

Ярослав умолк, будто пытаясь собраться с мыслями, и через несколько невероятно долгих секунд, наконец, произнес:

— Честно? Иногда не верю. Иногда мне кажется, что я уснул и вот-вот должен проснуться.

— Но не получается, да?

— Да, Лекс. Никак не получается.

Вновь подошедшая официантка принесла нам пахнущий горелыми семечками кофе, пачку сигарет и зажигалку, что-то спросила по поводу того, не будем ли мы еще чего заказывать, но, так и не получив ответ, ушла, пренебрежительно дернув плечом.

Мы с Яром продолжали сидеть, молча глядя друг на друга и пытаясь свыкнуться с новой реальностью. Реальностью, в которой больше не было смелых планов покорения мира, безоблачных мечтаний и веселья. Реальностью, которую перечеркнул страшный диагноз, обозначавший только одно — отныне Ярославу придется выигрывать на спор у жизни каждый год, каждую новую дату на календаре.

— Яр, — наконец, подала голос я, потянувшись рукой к сигаретам. — Вот ты сказал, что точно уверен. В этом… в том, что у тебя ВИЧ. А почему? И вообще, как это произошло? Как ты заподозрил?

— Долгая история, Лекс, — следом за мной выходя из состояния молчаливого ступора, ответил Ярослав, так же закуривая. — Долгая и запутанная, с чертовой кучей ненужных тебе подробностей. Я сам в них до сих пор не могу разобраться. Ну что ты так на меня смотришь? Что еще?

— Послушай… А тебе курить вообще можно? Ведь иммунитет уже не может… нормально противостоять… — чувствуя, как горло сдавливает спазм, я прокашлялась и заморгала, пытаясь навести резкость — картинка окружающего мира почему-то смазалась, и лишь через несколько мгновений я поняла, что это из-за слез.

Раздраженно тряхнув головой, я постаралась скрыть эту неконтролируемую слабость — не хватало еще начать оплакивать Ярослава раньше времени, и чтобы он это заметил.

— Ну, не желательно, Лекс, конечно, не желательно. Но меньше всего я хочу стать стерильным и правильным поклонником здоровых привычек. Трястись по поводу каждой мелочи, способной меня убить, шарахаться от кашляющих или чихающих людей, а их сейчас, зимой вон сколько на улицах! — он негромко рассмеялся и я почувствовала, что окружающий мир опять расплывается перед глазами. — Я и на учет не становился, и лекарств никаких поддерживающих принимать не собираюсь. Не хочу. Вот не хочу и все. Сколько еще месяцев или лет натикает — столько и натикает. Знаешь, после всего этого, я стал жутким фаталистом. И не хочу больше ни за что бороться или цепляться. Будь что будет — и никак иначе! — и он, привычно тряхнув челкой, пригубил начавший остывать кофе. — Фу, ну какая же все-таки гадость! Сколько пью — никак не могу привыкнуть! Мне кажется, вот этот… напиток — реально яд и он способен убивать быстрее никотина.

Не в силах сдержать улыбки в ответ на его откровенное дуракаваляние я тоже сделала глоток ужасной на вкус жидкости и повторила свой вопрос:

— Ну а все же, Яр? Как ты узнал? Давно? Расскажи. Расскажи мне все.

Историю, которую выложил мне Яр, я слушала, чувствуя, как волосы на затылке шевелятся от ужаса. Слишком ненормально, неправильно, вызывающе несправедливо все было.

Оказывается, тот самый тайный возлюбленный, имени которого он и сейчас не хотел называть, был инфицирован давно. Мало того, прекрасно знал об этом, да вот только Ярослава в известность ставить не собирался — во избежание лишних разговоров и "ненужных истерик".

— Как истерик? Как истерик, Яр? — чувствуя, как тяжело выговаривать каждое слово задеревеневшим языком, переспросила я. — Ведь это же… это же вопрос жизни и смерти, в прямом смысле слова.

— Ну вот не хотел он… заморачиваться, — задумчиво глядя в сторону, ответил Ярослав. — И меня лишний раз волновать.

— Это он тебе так сказал? Или это ты так считаешь? Что не хотел волновать? Ведь это же трусость, Яр, преступная трусость! Он же умышленно, понимаешь, умышленно тебя заразил! Если бы ты знал об этом, да разве бы ты стал…

— Стал бы, Лекс. В том-то и дело, что стал, — неожиданно твердым и резким тоном оборвал меня Яр. — Да, я был бы более осторожен, но не отвернулся бы от него. Потому я так разозлился, когда узнал, что полтора года меня водят за нос. Ведь это не любовь, Лекс. Это какая-то извращенная похоть. Когда нет доверия, когда есть тайная, вторая жизнь, когда человек изменяет направо и налево, врет, выкручивается, юлит. Это что угодно, но не любовь с его стороны. А ведь я был готов… м-да… — и он опять опустив глаза, быстро закурил, чтобы хоть чем-то заполнить неловкую паузу.

— Он изменял тебе? — переспросила я, параллельно ругая себя за глупый вопрос. И без лишних уточнений я видела, насколько больно Ярославу говорить на эту тему. Ведь несмотря на то, что он узнал правду и больше не питал иллюзий, его чувства никуда не делись. Они продолжали упрямо жить, мучая его даже несмотря на осознание того, что в ответ на свою любовь он получил удар ножом в спину.

— Помнишь, когда я последний раз приходил в универ? — продолжил Яр, наконец, справившись с эмоциями. — Я уже тогда кое-что подозревал. Наша последняя поездка… Она была совсем не такой, как предыдущие. В тот раз он даже не очень-то хотел брать меня с собой, все придумывал какие-то причины, почему я не могу ехать с ним. А я доказывал ему, что это неважно, что это пустяки. Глупо. Как глупо, правда, Лекс? Лучше бы мы с тобой тогда действительно в Артек рванули, раскапывать свитки древних греков, как я врал родителям, — улыбнулся он, а я, чтобы не разреветься, только крепче сжала пальцами левую руку, снова впиваясь ногтями в шрамы. Только этот проверенный способ мог дать мне порцию новой силы, чтобы спокойно улыбнуться в ответ и поддержать Ярослава в его шутке. — Но я настоял, и мы все же уехали. А он, знаешь, наверное, решил, что так лучше. Пусть я сам все увижу — и уйду от него. Ведь к тому времени я ему окончательно надоел. Это я сейчас понимаю. А тогда нет, не понимал. Вообще не хотел понимать. Как и то, что он терпеть не может все эти выяснения отношений и "истерики". Это его вечное слово "истерики" — им он прикрывался, когда я вызвал его на откровенный разговор после нашего возвращения.

Тогда вопросов и подозрений накопилось у меня очень уж много. И он, как бы нехотя и все время повторяя "только не надо истерик" подтвердил, что вся та вереница непонятных людей, которых я, возвращаясь с пляжа, видел выходящими из его номера… нашего номера! — Яр шумно выдохнул дым. — В общем, это не были массажисты или обслуживающий персонал. Все это были его случайные любовники. И знаешь Лекс, от чего я приофигел, изрядно приофигел? Даже не от самого факта того, что я не один… Кто виноват, что я такой бестолковый дурак, раз держал в голове эту смешную цифру — один? Я реально был шокирован количеством их. Других. Замен мне, что ли. Потому что тогда у меня что-то в голове щелкнуло и я внезапно понял, что те его случайные друзья-приятели, на которых я наталкивался время от времени в его квартире — они тоже… не совсем друзья-приятели. Может и не все, но многие — это точно.

Я молчала, не зная, что сказать. Да и что можно говорить в ответ на такие дикие вещи, которых не должно было происходить, но они, тем не менее, регулярно происходили. И мир не летел в тар-тарары, солнце все так же жизнерадостно поднималось над горизонтом каждое утро, и звезды не сыпались на землю карающими метеоритами.

— И вот тогда, Лекс, после того, как я понял все… Ты не поверишь — первой мыслью было сразу же пойти и провериться на предмет всяких венерических болячек. Смешно, правда? У меня тут вроде как сердце разбито, а я о таких низменных материях думаю. Если уж совсем начистоту говорить, наверное, это было просто отвлечение. Мне нужно было переключиться на что угодно, на любое занятие, лишь бы не думать о том, каким я был идиотом. А еще это странное ощущение — пустота. Оно меня с ума сводило. Еще вчера у тебя было все, а сегодня ничего нет. Совсем ничего. И ты, понимая все, не можешь этого принять. Это знаешь, как человеку ампутируют руку или ногу, а она у него все еще болит, очень болит, эта несуществующая рука или нога. Вот так и мое странное чувство. Которое я сам отрезал, ампутировал, его уже не было, не должно было быть! А оно все еще болело, временами невыносимо. Поэтому я должен был отвлечься.

— И ты пошел… в поликлинику? — чтобы хоть как-то поддержать этот все более невыносимый разговор, переспросила я.

— Да нет, Лекс, какая поликлиника, — фыркнул Яр. — У нас же врачебная тайна — вещь мифическая, и только в трактатах по врачебной этике существующая! Если бы у меня нашли что-то возмутительное, это знал бы весь наш участок, соседи и мои маменька с папенькой в придачу. Не знаю как, но раззвонили бы, нашим медсестрам только дай языки почесать. Да и вообще, в моей поликлинике лаборатория просто отстойная. Нет, я пошел в диагностический центр, мне как раз в октябре восемнадцать исполнилось — так что можно было спокойно, без чьего-либо сопровождения сдавать какие угодно анализы. Хоть на наличие тайно подселенных внутрь инопланетян, — Яр опять не удержался от шутки. — Были бы деньги, естественно. В общем, я заказал себе олл-инклюзив, если так можно выразиться. Полное обследование, начиная от гепатита и заканчивая какими-то там совсем уж цито… цитомегаинфекциями… Черт, так и не научился выговаривать это слово, хотя обследование два раза проходил. Ну, в числе прочих был анализ на ВИЧ. Я еще так с юмором отнесся — ого, вот это действительно олл-инклюзив! В государственных лабораториях очередь огромная, чтобы кровь на ВИЧ сдать, и ждать результатов надо с месяц. А тут — полный пакет и ответы через неделю. И веришь, Лекс, я всю эту неделю даже не волновался. Нет, ну я иногда думал так с налетом трагизма — эх, а вдруг у меня сифилис! А потом решил — ну и ладно, многие великие люди болели сифилисом. Вот я вылечусь и точно начну жизнь с нового листа! Разделаюсь со всеми остатками прошлого! А может, их и нет вообще. Зато теперь я буду точно знать, что к этому человеку у меня точно никакой привязки нет.

— И… и что дальше? — подала голос я, потому что Ярослав замолчал, будто бы раздумывая, завершить рассказ на этой обнадеживающей ноте или довести до правдивого конца.

Похоже, реалист в нем, как всегда, победил.

— Ну, а дальше, Лекс… Получил я свои анализы в специальном окошечке, анонимно, там даже фамилии моей не было — всего лишь кодовый номер в ответ на предъявленную квитанцию. А там красота — сифилиса нет, гепатита — нет, герпесов и разных цитомега… ну ты поняла, тоже нет! Ну, загляденье просто, а напротив графы с ВИЧ — такой маленький плюс. Типа крестика. Я сразу даже не въехал, думал, может какой бонус мне плюсом начислили. Вроде как "Уважаемый клиент! Если вы совсем идиот — то приглашаем вас пройти обследование на ВИЧ еще раз, бесплатно, после того как повторно вляпаетесь в какую-нибудь историю!" — тут уже я не смогла подавить нервный смех, живо представляя себе подобную рекламную акцию.

— Ну и приписка мелким шрифтом внизу — в случае положительных анализов на такие-то и такие-то болезни — звоните вот сюда, а в случае обнаружения антител к ВИЧ — вот сюда. Вот я взял и позвонил, сказано позвоните, я и позвонил! — по тому, как в голосе Ярослава слышалось все больше веселых ноток, я понимала, что глубоко внутри он все переживает заново, и веселье это — от полнейшей безысходности. — И мне какая-то барышня говорит по телефону — здравствуйте, вы позвонили на линию доверия ла-ла-ла, если ваш тест положительный ла-ла-ла. А меня такой смех разобрал, Лекс, я ей говорю — да, вы знаете у меня результаты очень даже положительные, вообще анализы такие положительные! Она не поняла и говорит мне — молодой человек у вас там что написано в форме ответа? Я ей опять — да все положительно, выявлены антитела к ВИЧ, это же хорошо? Антитела есть — это вроде как иммунитет, да? Ей, наверное, редко такую чушь несли по телефону, потому что она в ответ удивленно и даже сочувственно говорит — нет, это не иммунитет. У вас — подтвержденная ВИЧ-инфекция. И вот тогда я и прозрел, Лекс. И понял, что плюсик в графе это не всегда хорошо. Что иногда это может быть и крест — на всей дальнейшей жизни. Хотя та дамочка мне как раз обратное доказывала. Она раз десять повторила, что "ВИЧ — это же не конец жизни!" С тех пор я слышать не могу эту фразу.

— А потом что, Яр? Что потом? Как ты это… вообще пережил? Почему сразу не пришел ко мне? Ведь нельзя же, узнав такое, просто взять и пойти домой, как ни в чем ни бывало. Почему не позвонил? Почему не вызвал меня, я бы прибежала сразу же, я бы все-все бросила, мы бы с тобой…

— Тихо-тихо, Лекс, не надо, не начинай. Ну, во-первых, я реально не хотел тебя дергать, у тебя была другая жизнь, другие проблемы, вернее, вообще не было проблем. А я вдруг начал понимать, как это здорово, когда совсем нет проблем. И очень не хотел ломать твою беззаботность. Ну и, кроме того, какое-то время я еще не верил. Когда первый шок прошел, я подумал — наверное, это ошибка, ведь результаты анонимные, ну перепутали порядковый номер, всякое бывает! Тем больнее в нашей стране, где вообще все служащие безалаберные, а медики — тем более! У нас хирурги ножницы забывают в человеческом теле после операции, а тут — шестизначный код! Вот какая-то девочка-стажерка первую или вторую цифру спутала. Или вообще — все! Поэтому я пошел и заказал олл-инклюзив второй раз. Результаты, как ты понимаешь, оказались теми же. Вот тогда я поверил окончательно и сильно испугался. Так сильно, будто изнутри меня выморозило. Ни вдохнуть — ни выдохнуть, только жуткий холод. Будто я уже умер.

— И почему же ты промолчал? Почему ты ничего не сказал мне тогда? Как ты думал один справиться со всем этим? — чувствуя, что негодования от такого решения друга перекрывает даже липкий ужас от его рассказа, возмутилась я.

— А чем бы ты мне могла помочь, Лекс? — тихо ответил Ярослав, продолжая нервно вертеть в руках зажигалку. — Ведь я же не за себя испугался. За него.

Способность говорить изменила мне на несколько секунд. Мысль о том, что любовь — не такое уж святое и благословенное чувство, а тяжкое увечье, незаживающая рана, через которую медленно вытекает жизнь, снова пришла мне на ум.

Это доказывали чувства к Марку, раздробившие меня на жалкие осколки и, тем не менее, упорно живущие, тлеющие под бетонной тяжестью наваленных на них решений никогда больше не впускать в свой мир даже намека на эту болезнь. Это подтверждал испуг и первые мысли Ярослава: не о себе, не об угрозе своей жизни, а о том, чья преступная халатность стала причиной произошедшего. И все это — несмотря на якобы полную ампутацию любви, которая на самом деле оказалась болезненным самообманом.

— И что, Яр? Что тогда? Ты пошел к нему, и…

— И ничего такого особенного. Он не был шокирован. Ты представляешь — совсем. О, сказал он, теперь ты тоже знаешь? Ну, я, говорит, так и думал, все-таки мы с тобой долго были вместе и ты мой, так сказать, основной… — Ярослав запнулся, — партнер. Так интересно, Лекс… Такое короткое слово — партнер. А я вот морочился на какие-то длинные и пафосные фразы, типа "любимый человек". Говорю же, сколько глупостей я тебе в свое время нагородил. Забудь, Лекс, все забудь. И я реально должен извиниться перед тобой — за то, что говорил о любви, что все можно вернуть, что нужно бороться, не отпускать. И за то, что заставил позвонить домой. И за поиски Марка. И за тот кошмарный разговор с ним. Потому что реальная любовь, из жизни, именно такая, Лекс — злобная, продажная проститутка, которая обманув на пару часов сладкими речами, бьет под дых, требуя счет за хорошо отыгранный спектакль. А если не готов платить, то добивает ногами, пока твое лицо, твои глаза, в которых горел никому ненужный свет, весь ты не превратишься в кровавое месиво. Вот оно, то прекрасное чувство, которое воспевали поэты и писатели. Именно такое. Убийца с остро заточенным ножом, который вырежет тебе сердце, смачно плюнет в него и выбросит на помойку.

Я плакала, уже не стесняясь, потому что понимала — мои слезы не смогут ранить Ярослава. Внутри у него и так было выжженное пепелище и мое откровенное отчаяние не могло ухудшить и без того безнадежную ситуацию.

— И знаешь, Лекс, на мой вопрос, почему он не сказал мне, не поставил в известность, ведь я обязан был знать, он ответил, что не хотел портить никому настроение. Моя жизнь оказалась для него такой мелкой, что не стоила даже одного вечера испорченного настроения. А потом он опять сказал — Яр ну это же не приговор! Я же, говорит, живу. Теперь и ты узнаешь, как так жить — очень просто, почти никаких отличий. Главное, поменьше волноваться по этому поводу. Постараться забыть. И все будет по-прежнему.

— Забыть? Как это забыть, Яр? То есть — не париться, вести себе разгульную жизнь, спать с кем попало — авось жертву пронесет! А не пронесет — ну значит "ой, так получилось"? Главное, без истерик? Да это же форменное преступление! За такое… в тюрьму надо сажать! Изолировать от общества!

— Лекс, я тебя умоляю, какая тюрьма! — насмешливо фыркнул Яр. — Ты, наверное, фильмов буржуйских насмотрелась, где права-свободы-равенство-демократия? Нет пока что никакой ответственности за это, как ты говоришь, преступление — потому что уголовный кодекс у нас еще советских времен! В котором, между прочим, есть статья за мужеложство, очень мне, как ты понимаешь, невыгодная. Так что давай сейчас не будем привлекать закон, в этой сфере и так все запутано. А я устал, Лекс. Реально устал. Когда я понял главное — то, что по своей собственной дурости так вляпался, я, знаешь, просто принял этот факт. Спокойно, нормально, взял и принял. И у меня больше нет никакого желания бороться во имя каких-то там высоких истин, рвать рубашку на груди, искать, находить, чего-то там доказывать. Да, остатками старого мозга я прекрасно понимаю, какой скандальный материал из этого можно было слепить, и как бы он рванул, словно бомба и вся общественность бы содрогнулась — помнишь, как я с директором общежития того общался: страна в шоке и негодует! — Яр улыбнулся, от нахлынувших воспоминаний из другого, беззаботного периода нашей жизни. — Так вот, Лекс, теперь для меня это все пустой звук. Все эти идеалы, доказательства, какая-то шелуха, типа торжества правды, справедливости и безграничных возможностей каждого. Потому что ничего этого на самом деле нет. Все наши радостные и позитивные стремления — фальшивка. И реальность тоже — фальшивка, залакированная подделка под счастье. На первый взгляд все так благополучно, радостно, солнечно, но… Вот ты думаешь, люди вокруг — в метро, на улицах, да хоть здесь, рядом, — Яр окинул пристальным взглядом ближние столики, — они счастливы? Все эти празднующие, которые сейчас выпивают, смеются и радостно кричат "С наступающим"? Да у половины из них в наступающем году жизнь станет только хуже — новые долги, новые проблемы, дети-идиоты, жена-стерва, начальник-придурок. А вторая половина этого даже не прочувствует, потому что окончательно сопьется. Им будет просто пофигу. То же самое, если выйти на улицу и посмотреть вокруг. Ты думаешь, за всеми этими весело горящими в темноте окнами — счастье? Как бы ни так. Почти в каждой квартире свой скелет в шкафу. Тут уже далеко ходить не надо, посмотри на нашу чудо-семейку. Такие интеллигентные милые родители и сын — ВИЧ-инфицированный наивный придурок. Ну просто хоть фото на плакат "Идеальная ячейка общества" делай! — Яр иронично рассмеялся. — Так скажи мне, Лекс, стоит ли держаться за такую жизнь, а? Я вот точно уверен, что нет. Поэтому, когда я свыкся с мыслью, что запас отведенных мне лет изрядно, скажем так, лимитирован, то, приняв в расчет эту картину, успокоился. В конце концов, я не так уж и много теряю.

— А родители, Яр? Что они? — хватаясь за эту ниточку разговора я, наконец, подняла еще одну интересующую меня тему. — Ты же ничего им не сказал, да? Они, как всегда, ничего не знают?

— Шутишь, Лекс? — Яр насмешливо приподнял бровь. — Ты, вообще, представляешь, где мои неземные предки — а где ВИЧ? Ты хоть как-то себе можешь вообразить пересечение этих двух явлений? Конечно, не знают. И я даже не беспокоюсь, что узнают. Я когда собирал деньги на повторные анализы, то вынес из дому все ценные вещи — и они даже глазом не моргнули. Единственное — через пару недель встал вопрос "Ярчик, распечатай нам рефератик" — вот тогда они увидели, что компьютера нет.

— Ты продал компьютер? — ахнула я. Почему-то эта новость стала последней каплей, подточившей мое самообладание. Ведь компьютер был для Ярослава всем — его миром, его рабочим местом, именно в виртуальности он так надеялся найти то самое идеальное пространство, где свободные люди могли бы свободно общаться на любые темы.

И эта его заветная мечта, как и все остальные, разбилась вдребезги.

— А что мне еще оставалось делать? Олл-инклюзив нынче дорог, а я проходил его дважды. Так что мой старый друг напоследок сослужил мне хорошую службу, — стараясь не показывать своих истинных чувств, пошутил Ярослав. — Да и, кроме того, он мне больше не был нужен. Когда я узнал эту новость… ну, мой диагноз — я старался поменьше бывать дома. У меня уже не было сил играть хорошего мальчика и врать родителям прямо в их восторженные лица. Знаешь, я как-то резко почувствовал себя очень грязным… и заразным. Нет, я не дремучий абориген и прекрасно знаю, что ВИЧ не передается по воздуху или при рукопожатии. Но одно дело — читать эти вещи в познавательных брошюрках, а другое дело понимать на практике, что ты — источник скрытой опасности для близких. Ведь, несмотря на то, что эти люди… мои родители… совершенно не знают, кто я такой и общаются вместо меня с каким-то надуманным призраком… Я все же люблю их, Лекс. И не хочу стать для них проблемой, источником заразы. Не хочу. И когда вирус перейдет в стадию болезни, я, наверное, пойду в больницу и лягу себе культурно в палату, чтобы там умереть. А пока так и буду шифроваться и прятаться.Что мне, в первый раз что ли? — снова не смог сдержать он горькую усмешку.

Но мне по-прежнему было не до смеха. Ситуация вырисовывалась до такой степени дикая, что я понимала — для того, чтобы окончательно разобраться в ней, мне потребуется не один день.

— А где же ты был? Все это время? Ведь с ним… ну, с тем самым… не могу подобрать слов… ты же не общался больше, да? И со мной тоже. И, получается, вообще, ни с кем? Все это время ты был совершенно один! Черт, Ярослав, как глупо, глупо. Очень глупо! Где ты прятался, ведь дома сказали, что ты даже ночевать нечасто приходишь!

— Да что, в большом городе мало мест, где можно спрятаться, пересидеть, переждать? Ну, хотя бы здесь! Иногда можно в кино пойти, есть бесплатные показы фильмов, часов на пять, даже ночью. Правда, там такую муть гоняют. Зато спится под нее хорошо! Или вот на вокзалах в комнатах ожидания, или…

— Все-все, Яр! Достаточно! Хватит, замолчи! Закрой рот и больше ни слова! — чувствуя, что больше не в силах выносить подобные откровения, резко выкрикнула я, приправляя свои слова агрессивным ударом ладонью по столу. Две наши чашки с недопитым кофе задрожали на своих местах, а пустой стакан для портвейна опрокинулся и покатился ко мне, норовя упасть и разбиться.

Не совсем понимая, что собираюсь дальше делать, я поймала его у самого края и поставила посредине стола. Ярослав, сидел, удивленно уставившись на меня, равно как и парочка соседей за ближним столиком, раздраженно отвлекшихся на источник шума.

— Я больше не хочу этого слышать. Мои уши и мозг уже не выдерживают. Про вокзалы и кинотеатры — это уже слишком. Ты очень глупо вел себя, Яр, все три месяца твоих подпольных игр. Да, тебе было тяжело, так тяжело, что ни один человек, не испытавший подобного, никогда тебя не поймет. Но это не выход, вот так себя добивать. Я все поняла насчет фразы "ВИЧ — это не приговор" и от меня ты ее никогда не услышишь. Когда здоровый человек убеждает того, кто может скоро умереть, что все хорошо и ситуация под контролем — это как злая насмешка, такое показное сочувствие для галочки. Но пока ты жив… пока мы все живы, я не дам тебе ни малейшего шанса на такое существование — среди алкоголиков, бомжей, в грязи, в одиночестве!

— И что же ты сделаешь, Лекс? Остановишь меня? — иронично уточнил Яр, удивленный моей громкой и пафосной речью.

— Да, остановлю. И не смотри на меня так, я прекрасно понимаю, что говорю. Ты еще, Ярослав, не знаешь, с кем связался! — на этом месте он не выдержал и снова засмеялся, до такой степени комично-героически я выглядела в его глазах.

Но мне-то как раз было не до шуток. В мозгу, бешено вращаясь и щелкая, шла работа невидимых шестеренок и я чувствовала, что вот-вот приму решение — очень важное, нужное мне и Яру, то самое решение, которое сможет удержать его от преждевременного падения в пропасть, на краю которой он так бездумно балансировал последние несколько месяцев.

— Я пока еще не знаю, что мы будем делать с тобой в новом году, но на ближайшие несколько дней могу тебе легко набросать планы. Слушай сюда, — заявила я тоном, подо зрительно похожим на тон Вадима Робертовича в те моменты, когда мне самой требовалось вразумление. — Сегодня же утром, Яр, ты возвращаешься домой. Возражения не принимаются. Или возвращаешься сам — или я звоню твоим родителям и говорю, что зачетная неделя со всеми напрягами закончилась, Ярчик, значит, свободен и мы будем почаще бывать у вас в гостях. Так что, если не захочешь сам, я тебя под конвоем приведу. Буду брать не уговорами, так шантажом, это всегда действенный метод.

— Эй, Лекс, Лекс, потише! Я еще не особо и не возражал, а ты уже шантажируешь! Какой ты страшный человек на самом деле, кто бы мог подумать! Вот с кем я, оказывается, связался! — возмутился Ярослав, но от меня не укрылось тайное облегчение, читавшееся в его глазах. Облегчение от того, что он, наконец, выговорился, выплеснул из себя все переживания, снял с шеи тяжелый камень, который до этого тащил в одиночку, наказывая себя за беспечность. Ведь каким бы сильным ни пытался казаться мой друг, для него одного это была неподъемная ноша.

— Это еще не все — только начало, Яр, только начало. Помнишь, ты говорил, когда мы прошлой зимой искали Марка — дай мне пару дней, и я что-нибудь придумаю? Так вот и я сейчас прошу у тебя отсрочку. Дай мне несколько дней. Я что-нибудь придумаю. И можешь не сомневаться, в новом году у нас все будет по-другому. А до этого времени ты остаешься дома, спокойно, не дергаясь, не сбегая. Ведь я все равно тебя найду, можешь не сомневаться. А тридцать первого декабря я прихожу к твоим родителям, и мы все вместе провожаем старый год, я им уже пообещала. А ты не будешь париться по поводу вилок, ножей, общих стаканов, не будешь чувствовать себя прокаженным, потому что ты сам сказал — это идиотизм и дремучесть. И я все время буду рядом, Яр. Я за всем прослежу. А если тебя опять начнет накрывать, то очень быстренько успокою, поверь, я знаю нужные методы.

Яр продолжал смотреть на меня с радостной недоверчивостью — похоже, он и не подозревал об этой решительной стороне моей личности. И по его взгляду я чувствовала, что он потихоньку уступает и понемногу прощает себя.

— Неужели ты уверена, что достаточно просто переставить дату на календаре — и все исправится, Лекс? Хотя… Этот год на самом деле был очень странным, — медленно проговорил он, и я поняла, что, несмотря на показной скептицизм, Ярослав принимает мои условия. — Все наши веселые планы — они в пух и прах разлетелись, зато по башке здорово получили что ты, что я. Так неужели ты думаешь, что следующий год будет лучше?

— Я не думаю, я уверена. Ты прав, нам в этом году слегка перепало. Но ничего, мы же выжили. И больше, Яр, мы не будем выживать. Ни ты, ни я. Мы будем жить, без особых планов, чтобы потом не страдать, когда они рушатся. У каждого из нас свой срок, ты совершенно верно сказал — где-то рядом бродит Аннушка с этим роковым бидончиком, так что… Будем жить сегодняшним днем! Плевать нам на Аннушку, когда придет — тогда и придет! Зато каждый наш день — он будет классным, Яр, как праздник! Без похоронного настроения, без медленного угасания, без всей этой безнадеги. Я не знаю, сколько тебе осталось, но пока ты здесь — у тебя будет нормальная полноценная жизнь. Ты понял меня? Вот прямо сейчас и начинаем! Что у нас на часах — полчетвертого утра и жуткий гадюшник вокруг? А мы это отпразднуем! Не часто приходится встречать утро нового дня в таком странном месте! Давай сюда портвейн, наливай, я готова даже к подкрашенному самогону. Потому что это наше сегодня и сейчас. Так что будем проживать его с радостью!

Моя сомнительная бравада все-таки пришлась по душе Ярославу. Какое-то время он все еще задумчиво смотрел на меня, а потом, резко хлопнув рукой по колену, заявил:

— А была ни была, Лекс! Ты ведь права — никаких задумок на будущее! И на абсолютно здоровых людей кирпичи каждый день падают и разбивают им головы вместе с их планами. Так толку страдать-то? И черт с ним, с завтрашним днем! А мы за сегодня выпьем, да, Лекс? Просто за сегодняшний день?

Я радостно кивнула, с готовностью подставляя стакан, который успела поймать буквально за пару секунд до того, как он упал на пол и непременно разбился бы. Мне очень хотелось верить, что точно так же я успела поймать Ярослава — за мгновение до того, как он натворил бы непоправимых глупостей. Ради этого я готова была ему врать, врать напропалую о полноценной жизни одним днем, а он готов был делать вид, что верит мне.

Ну и пусть это была игра-самовнушение. Ведь если слишком долго носить маску счастливого человека, она прирастает, позволяя забыть прошлое, забыть себя, забыть свое настоящее лицо.

Хотя бы на время.

Глава 10. Переезд

Тем же утром, вернувшись в общежитие на первом поезде метро, я даже на секунду не могла подумать о том, чтобы лечь спать после бессонной ночи. Сердце в груди бешено колотилось, то сжимаясь в тугую пружину, то подталкивая к активным действиям. В висках стучала единственная мысль — только не ждать, только не спать! Я и так упустила слишком много времени, позволив Ярославу почти три месяца быть одному со своей страшной тайной.

Еще не до конца понимая, что собираюсь делать, скорее по наитию, автоматически выполняя приказы едва различимого внутреннего голоса, я взяла паспорт и отправилась в банк, явившись под двери отделения аккурат к открытию, в восемь утра. Там я сняла большую часть денег, полагавшихся мне за выигрыш в программе, оставив лишь незначительную сумму, чтобы совсем не закрывать счет. На обратном пути, купив в киоске газету с объявлениями, я уже точно знала, что в ближайшие дни должна съехать из общежития — в новую квартиру, в новую жизнь. И переманить к себе Ярослава, избавить его от необходимости изображать несуществующее счастье перед родителями, тратить на это силы, которые были ему так нужны.

Я не думала над тем, где брать деньги на оплату аренды спустя пару-тройку месяцев, когда все сбережения закончатся. Верная девизу "живем сегодняшним днем" я старалась не загадывать слишком далеко. На первое время самостоятельной жизни мне хватало, а дальше — я обязательно что-то придумаю.

А еще я понимала, что просто не могу оставаться в общежитии, в этом студенческом мире с его ребячеством, задиристостью, охотой на женихов и юношескими проблемами "где взять тушенки или денег до стипендии". Юность закончилась, осознала я. Пришло время взрослой жизни с ее жесткими законами и ответственностью за каждый свой шаг.

Хотя, поначалу все получалось практически без проблем, и обманчивая простота серьезнейших перемен в который раз удивила меня. Последний, шаг к полной самостоятельности оказался очень легким, почти невесомым. Совсем недавно я спала в одной комнате с Анечкой, Ясей и Соломией — и вот, спустя четыре дня в моем распоряжении небольшая однокомнатная квартира со всей необходимой мебелью, обжитая и уютная. Может, дело было в том, что я не скупилась на оплату, а может, просто в своевременности шага.

Собралась и переехала я очень быстро. Вещей у меня всегда было немного, так что сложить их в две большие сумки и самостоятельно перевезти на метро не составило большого труда. Соседки смотрели на мои сборы с выражением таинственного одобрения, явно не веря в то, что я переезжаю просто так, потому что хочу жить одна. На самом деле, они были уверены, что за всем этим стоит тень нового поклонника, которого я заимела тайком от Вадима Робертовича и теперь спешно скрываюсь от его сокрушительной мести и устрашающей ревности.

Но у меня не было больше сил их переубеждать, равно как и желания думать о последствиях моего поспешного шага. Даже идею с написанием книги я временно задвинула на задний план. Все сейчас казалось мне мелочным, не имеющим значения в сравнении с главной целью — переманить Ярослава к себе, попытаться вдохнуть в него веру в маленькое чудо, в полноценную счастливую жизнь.

И как только договор аренды был подписан и на руки получены две пары ключей, я позвонила на домашний родителям Яра и голосом «законной невесты» потребовала к телефону своего жениха. Яр оказался на месте — наверное, ему действительно нравилось отсыпаться дома после всех тех ночей на вокзале, а может он немного опасался обещанного мной шантажа. Но, как бы там ни было, он взял трубку.

— Записывай адрес! И чтобы через час был здесь как штык! Отговорки не принимаются! — таинственным голосом заявила я и, чрезвычайно довольная собой, пошла на кухню ставить чайник и готовить для Ярослава что-то похожее на вкусный ужин.

Все мне нравилось в новом жилище. И то, что располагалось оно в стареньком, типично советского образца районе с множеством парков и скверов, а значит наступлением весны здесь должно быть очень зелено и красиво. И то, что раньше в квартире обитало счастливое семейство с маленьким ребенком, которое переехало в собственное жилье, преисполненное желания обустраивать его с нуля, поэтому оставило почти все нажитое. Даже если бы риэлтор так подробно не рассказывала о прежних хозяевах, догадаться об их характере было несложно: все, начиная от картинно-трогательных чашечек в горошек, солнечно-желтых оптимистичных занавесок, и заканчивая книгами про Карлсона и Пеппи Длинный Чулок, так и кричало о благополучии, уюте и невозможности огорчений и печали в этих стенах.

Но больше всего мне нравилось, что квартира была светлой и солнечной — это чувствовалось даже в серые предъянварские дни. Выходя всеми окнами на восток, она давала возможность наслаждаться первыми лучами солнца и впитывать его жизненную силу каждое утро. Здесь с нами точно не сможет случиться ничего плохого, твердо решила я — и в эту самую минуту в коридоре прозвенел звонок.

Радостно потирая руки и готовясь презентовать Ярославу его новое жилище, я оптимистично подмигнула своему отражению в большом зеркале у входной двери и смело щелкнула затвором замка.

Неизвестно, насколько вся эта мультяшная атмосфера подействовала на моего друга, но, растерянно стоя на пороге, он никак не мог прекратить улыбаться. Улыбаться непритворно, и почти по-старому.

— Ого! Лекс! Это что? Это… как?

— Ну? И как тебе? — вопросительно и не без гордости за свою предприимчивость спросила я, отрепетированным жестом примерной хозяйки приглашая его пройти в кухню, к столу, на котором в ярко-веселеньких чашках дымился чай и на тарелках лежали наспех нарезанные бутерброды.

— Интересно… Уютно, да. И как-то очень мило. Будто в детство попал. Странное ощущение, если честно, — задумчиво проговорил Ярослав.

— Ничего, это поначалу странно, пока не привык! Располагайся! Мой дом — твой дом, как говорится! — похлопывая ладонью по небольшой табуретке, и деловито усаживаясь напротив, заявила я. — Слушай мое решение. Квартиру я снимала для нас обоих. Никакие возражения в стиле "Зачем", "Не надо", "Я не хочу подвергать тебя риску" не принимаются. Завтра на праздничном ужине у твоих родителей мы сообщаем, что наша светлая любовь вышла на новый уровень, и теперь мы будем жить вместе. Они же у тебя, надеюсь, не снобы? Мы и так уже довольно долго "встречаемся", пора бы как-то обновить наши… отношения, — я всячески старалась придать голосу шутливую беззаботность, опасаясь только одного — что Ярослав развернется, уйдет, не захочет ничего слушать, усмотрев в моем поступке унизительную жалость или чрезмерную опеку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Но он, похоже, не собирался этого делать, только смотрел на меня с какой-то странной смесью отрешенности и неверия, рассеянно попивая чай.

— Лекс, а вот бы все было правдой? — неожиданно произнес он, и я замолчала, чувствуя, как боль острой иглой впивается в сердце. Чем азартнее я пыталась поиграть в безграничное счастье, тем острее чувствовалось настоящее положение дел, когда реальность брала свое.

— Чтобы все так и было — просто ты и я, жили вместе, ни о чем не думая. У тебя не было бы твоего Марка. У меня бы тоже… никого не было. Жили бы такой себе странной сумасшедшей семейкой, ну без любви, да, но кому она нужна — эта любовь? Зато у нас была бы настоящая дружба. Мне кажется, это главнее.

— Так и будет, Яр, — очень серьезно ответила я. — Что было раньше — не считается. Все, отставить прошлое! И, знаешь, ты действительно прав — дружба важнее любви. Она у нас есть и никуда не денется. Поэтому я очень хочу жить здесь, с тобой, сумасшедшей семейкой, как ты и сказал. И даю тебе два дня на подготовку, а первого января у тебя переезд, не забывай. Родителей я беру на себя. Мне всегда хотелось поиграть в стервочку, которая мечтает женить на себе какого-нибудь бедного мальчика. Вот пусть и считают, что я окончательно тебя захомутала, вцепилась и отпускать не планирую! — и тут мы засмеялись, вдвоем, как по команде — каждый из нас представил себе эту живописную картину.

Яр ушел от меня поздно вечером, почти счастливый, едва успевая к последнему поезду метро, что вполне вписывалось в имидж влюбленного юноши, готового к переезду к своей даме сердца. Я же, оставшись одна, с улыбкой, которая будто приклеилась к губам, молча убрала чашки, помыла посуду, зажгла две свечи, придававшие пустой квартире атмосферу теплоты и уюта, и, приподняв выше локтей длинные рукава теплого свитера, долго-долго, насколько это было можно, держала руки над открытым пламенем, обжигая кожу до болезненно-багровых волдырей.

Я больше не думала о том, как скрою в будущем последствия ожогов, о том, что подумают люди, о красоте, об адекватности своих поступков, вообще, ни о чем. С абсолютно сухими глазами, закусив до крови губу, я пыталась зацепиться за ускользающую сквозь пальцы реальность, найти опору в спасительной боли и выплеснуть вовне хоть немного того разъедающего, ядовитого отчаяния, которое пожирало и разрушало меня.

Поначалу жжение внутри было сильнее, чем снаружи, но очень скоро огонь сделал свое дело, и я ощутила щелчок, переключение, близость реального мира, его силу, с которой он держал меня. Наконец-то на глазах выступили слезы — и я, резко отстранившись от зажженных свечей, зажимая себе рот, чтобы не закричать во всю силу, только глухо застонала, сползая на пол.

Руки жгло нестерпимо, но я упивалась этим ощущением, потому что другой, жуткий огонь, который выжигал мое сердце изнутри — он погас. Весь удар, грозивший сломать тот самый невидимый стержень, без которого человек не может существовать, взяло на себя выносливое и терпеливое тело. И в эти минуты я была благодарна ему за такую бескорыстную помощь.

Когда мне удалось хоть немного успокоиться, я набросила на плечи старое пальто и отправилась на наш новый курительный балкон, где просидела до самого утра, постепенно опустошая пачку сигарет и стараясь не обращать внимание на неутихающее жжение в руках, с каждым часом становившееся все сильнее.

С первыми лучами позднего декабрьского рассвета я поднялась, стряхивая, будто ненужную пыль, полусонное оцепенение и пошла в круглосуточную аптеку. Мне нужно было перебинтовать руки и придумать для Ярослава и родителей достоверную байку, способную объяснить случившееся.

Однако, как я ни переживала по поводу того, что выдам себя неосторожным жестом или предательски дрожащим голосом, спектакль мне удалось отыграть на отлично. Семья Ярослава, да и сам он, не сразу заметили повязки, скрытые длинными обтягивающими рукавами моего праздничного платья. И выдали меня не бинты, а частые рассеянные жесты, которыми я пыталась успокоить ноющие ожоги — пока они были свежими, не помогала даже расхваленная аптекарем лечебная мазь. Когда же дело дошло до сочувственных расспросов, я с притворным смехом рассказала тщательно продуманную небылицу о сегодняшней неприятности за завтраком и о старой кастрюле, у которой прохудилось дно.

— Да вы знаете, на самом деле, это мелочи! Все случилось уже у самой раковины, где я собиралась промыть эти, как их — макароны! — вдохновенно врала я, сама немного веря собственным словам. — Случись это парой секунд раньше, и тогда бы на меня вылился вообще весь кипяток! А так половина попала в раковину и лишь немного на меня!

Только полная беспомощность родителей Ярослава в бытовых вопросах помогла мне выдать за чистую монету эту легенду. И даже сам он, внимательно глядя на меня, похоже, не мог придумать никакой другой причины, чтобы объяснить этот несчастный случай.

Ведь не сама же себя я нарочно обожгла, в самом-то деле!

— Алешенька, вы поаккуратнее, пожалуйста! — близоруко и немного по-детски щурясь, Жанна Павловна смахнула с лица прядь светлых волос и перевела взгляд на Ярослава. — Ведь теперь вы с Ярчиком совсем взрослые, настоящая семья! Вам и только вам заботиться друг о друге. Вы уж берегите себя! А в том, что вы будете прекрасной невестой… почти женой моему сыну — я не сомневаюсь! Мы с Боренькой еще не успели поздравить вас с таким важным шагом в жизни. Конечно, для нас этого немного странно, ведь раньше парень и девушка… не могли жить вдвоем… до женитьбы…

— Жанна, это было раньше! — прервал супругу Борис Антонович, нетерпеливо барабаня пальцами по поверхности праздничного стола. — Сейчас другое время, другие порядки, свобода от этих старых условностей. Дети давно вместе, почему бы им и не строить свою жизнь? Алешенька, вы ведь еще со школы с Ярославом дружите?

— Со школы? — чувствуя растерянность от того, насколько перепутаны в этих светлых головах простые житейские вещи, переспросила я. — Ну, почти. С первого кур…

— Со школы, пап, со школы. С выпускного класса, — выразительным взглядом предупреждая, что с родителями лучше не спорить, вмешался в разговор Ярослав. — Так что чувства наши, как это говорится…

— Истинны! — понимая, насколько тяжело в этот раз ему дается вольный полет фантазии, подсказала я. — И проверены временем. И можете даже не сомневаться…

На этом месте Жанна Павловна и Борис Антонович, вдруг, словно сговорившись, дружно зашикали на меня, бурно жестикулируя и всем своим видом выказывая смущение по поводу русла, в которое свернул наш разговор.

— Что вы, Алешенька, что вы! — прикладывая ладонь к груди, горячо заговорила хозяйка дома. — В вас мы никогда не сомневались! Даже и мыслей таких не было! Мы, наоборот, всегда радовались, что нашему Ярчику так повезло с девушкой, ведь он вам по-настоящему дорог, это видно, даже по глазам читается! Материнское сердце, знаете, всегда чувствует фальшь в отношении ребенка. Вы любите моего сына — в этом я не сомневаюсь. И поэтому мы так любим вас. Вы же не чужой и родной в нашей семье человек. И мы с Боренькой очень-очень рады, что в новом году у вас с Ярославом начинается новая жизнь! Пусть она будет счастливой! А наше родительское благословение… — Жанна Павловна смущенно покраснела, слегка устыдившись такой старомодной фразы. — Мы даем его вам от чистого сердца!

Я подняла свой бокал с шампанским, чувствуя, что отношусь к пожеланию матери Ярослава с гораздо большей серьезностью, чем обычно.

Немного счастья в новой жизни нам точно не помешало бы.

Спустя несколько часов после наступления Нового Года мы с Яром, с его немногочисленными вещами, легко поместившимися в багажник такси, и коробками подарков от родителей уехали в нашу квартиру.

На новом месте Ярослав освоился очень быстро. Ни его, ни меня не смущало то, что квартирка маленькая и делить нам придется одну комнату — в быту Ярослав был непритязателен и его присутствие почти не ощущалось. Разве что сразу, довольно решительно, несмотря на мои протесты, он отделил себе посуду и всегда ставил ее отдельно от моей, а зубные щетки, расчески и другие предметы личного обихода — просто-напросто прятал. Я понимала, что это не от подозрений в том, что я буду на них тайно посягать, просто, таким образом Ярослав пытался лишний раз подстраховаться.

К счастью, это были единственные признаки того, что он считает себя источником скрытой опасности. В остальном же мне удалось добиться своего — мы больше не трогали тему ВИЧ и того, сколько лет можно прожить с этим диагнозом. Зато мы говорили обо всем, очень много, часто до утра. Сидя на кухне или уже перебравшись в нашу единственную комнату, пожелав друг другу спокойной ночи, мы все равно продолжали болтать, закутавшись в одеяла каждый на своем диване и засыпая посреди разговора, что давало нам новый повод для шуток утром.

В эти праздничные зимние дни я старалась почаще бывать дома, рядом с Ярославом, не тратя времени ни на что другое. Отлучаясь в университет только на консультации и экзамены, которые сдавала очень легко, без привычного волнения и лихорадки, я не смогла оценить по достоинству даже отличные отметки за сессию, которые гарантировали мне повышенную стипендию в следующем семестре. И даже громкие похвалы Вадима Робертовича, которые он выдал при всей аудитории, записывая в мою зачетку наивысший балл, уточнив, что это всего лишь третья и, возможно, последняя пятерка за всю его преподавательскую практику, вызвали у меня лишь показной, неискренний восторг.

Мыслями в то самое время я была далеко — дома, на нашей кухне, рядом с Ярославом.

Поэтому, когда экзаменационная пора закончилась, наступили каникулы, и необходимость бегать в универ пропала, я, наконец, выдохнула с облегчением. В ближайшие несколько недель меня никто не собирался терзать и беспокоить. Даже мой неугомонный учитель по старой привычке снова уезжал на юг в горы. Ведь только там, по его твердому убеждению, можно было по-настоящему расслабиться и отдохнуть душой.

— Эх, птичка, ничего ты не понимаешь! — заявил Вадим Робертович во время нашей последней встречи, по-хозяйски оглядывая свой опустевший стол на кафедре. — Опять остаешься мариноваться в городе с его пробками и толпами придурков на улицах. Ну, и что ты будешь делать в Киеве? Толкаться возле главной елки среди понаехавших туристов и пьяных Дедов Морозов? Вот рванула бы со мной в Крым — там такое небо, Алексия! Уж до чего я чурбан, но и на меня, бывает, находит это блаженное помутнение мозгов — хочется просто стоять на месте, смотреть на красоту вокруг, открыть рот и пускать слюни. Совсем как ты! — не удержался он и громко засмеялся, — А горы, птичка! Ты хотя бы знаешь, что это такое? Лучше гор могут быть только горы — слыхала поговорку? Так вот, это чистая правда, любой скалолаз подтвердит!

— Да нет, Вадим Робертович, спасибо. Это, конечно неожиданно и очень здорово, но я… Мне неудобно как-то, — растерянно пробормотала я. — Мне сейчас не до отдыха. Я лучше останусь здесь и буду думать… Над идеей романа буду думать. Я не могу вот так взять и бросить все, когда у меня… ну, в общем, такой вопрос не решен.

Замолчав на несколько минут, Вадим Робертович уставился на меня таким тяжелым и испытывающим взглядом, что, казалось, он пытается просветить мой мозг и выведать все, что скрывается в закоулках подсознания.

— Ну, хорошо, птичка. Хорошо. Не могу сказать, что понял тебя. Если бы мне в бытность студентом предложили уехать на юг, где настоящая жизнь, а не это сопливое прозябание, я бы тут же все бросил к чертям. Но ты же у нас натура тонкая и со странностями — поэтому не смею мешать. Только смотри, чтобы к моему возвращению тема была готова. Потому что я вернусь и спрошу. А заодно покажу такие фотографии, что тебя от зависти перекосит за сегодняшнее идиотское решение. Так что давай, брысь отсюда, пошла-пошла! Иди, работай! Спускай каникулы коту под хвост — это твой заслуженный отдых, имеешь полное право его просадить на туман, слякоть и сироп от кашля! Бывай здорова, Алексия! Вот же зануда, мать твою… — уже в коридоре донеслись до меня слова учителя, деликатности которого хватило, как всегда, ненадолго.

Чувствуя, как против воли на губах заиграла улыбка и стараясь не думать о том, как бы здорово было бросить все и уехать туда, где солнце, небо и горы, я поспешила домой. Несмотря на сильнейший соблазн, я больше не имела права забывать о проблемах. Сейчас вся ответственность за их решение лежала только на мне.

Правда, пока что все наши неприятности предпочитали прятаться и создавать иллюзию полноценной и счастливой жизни. Без необходимости торопиться по делам и обращать внимание на внешний мир, мы с Яром жили так счастливо, что даже после того, как каникулы закончились, я не торопилась возвращаться в университет. А зачем? Первые недели начитки все равно были очень легкими и я могла спокойно пожертвовать ими без вреда для учебы. А вот использовать каждую минуту для того, чтобы побыть рядом с другом, смеяться вместе с ним, обсуждать важные и не очень события, смотреть по телевизору наивные фильмы и мыльные оперы, потешаться над незадачливыми актерами и телеведущими, было так здорово, что я просто не могла заставить себя вновь вернуться к старой жизни.

А еще я не хотела оставлять Ярослава без присмотра. Ведь все было так хорошо, что я поневоле начинала бояться, как бы одна незначительная, непредсказуемая мелочь не испортила все.

По прошествии второго месяца жизни со мной от того Ярослава, которого я встретила поздней ночью в темной подворотне, не осталось следа. Теперь Яр пребывал в удивительно мирном и благодушном настроении, будто успокоившись, отогревшись. Он пять начал рисовать свою любимую графику и писать веселейшие абсурдные стихи, которыми так часто веселил меня раньше. А с первым потеплением в конце февраля, он, порывшись в дорожном рюкзаке, вытащил на белый свет старенький, но добротный фотоаппарат, пугающий меня количеством кнопок, а также необходимостью ювелирного, почти профессионального подхода к съемке.

Ярослав же прекрасно разбирался в подобных хитростях. С этой сложной техникой он дружил едва ли не с детства, так что без проблем умел настраивать объектив, выдержку и диафрагму. Сначала, дабы вспомнить былые подвиги и натренировать руку, он снимал только дома: все наши веселые чашки, вечные бутерброды и даже меня спящую, что неизменно вызывало поток бурного возмущения с моей стороны.

Спустя несколько дней, когда солнце стало пригревать и блестевшие на асфальте лужи начали слепить глаза, мы выбрались на улицу. Гуляя со мной целыми днями, Яр фотографировал все, что под руку попадется — предмартовских котов, вальяжно развалившихся на скамейках, остатки серого зимнего льда и ярко-голубое пронзительное небо, которое бывает лишь в самом начале весны.

Мы много смеялись, дурачились, позировали для фото, хватая на руки котов, пробегавших мимо детей, пристраиваясь к важным памятникам и свешиваясь через перила на смотровых площадках, будто бы застыв в полете над землей. Мы просили прохожих снять нас вдвоем, в обнимку, и позировали, состроив смешные рожицы или наоборот, сделав очень серьезные лица. Со стороны мы смахивали на беззаботно-влюбленную пару, и многие горожане, проходя мимо, одаривали нас улыбками, будто бы выражая одобрение.

В эти моменты я старалась не думать, как бы изменились их лица, узнай они правду о каждом из нас.

А по ночам, вдоволь наговорившись с Ярославом и дождавшись, пока он уснет, я шла на кухню и плотно прикрыв дверь, делала радио немного громче, чтобы заглушить все посторонние звуки. Разматывая свежие бинты, я смотрела на свои изуродованные руки и рыдала, почти без звука, пока все лицо и воротник одежды не становились мокрыми от слез. В такие моменты полного одиночества мне хотелось выть на Луну, кричать от отчаяния, и иногда я, сама того не замечая, начинала царапать свежие раны, доводя боль до такой точки кипения, что вся окружающая реальность будто взрывалась и превращалась в одно слепящее белое пятно.

Иногда я теряла сознание на несколько спасительных минут — это были неглубокие обмороки, после которых наступало желаемое облегчение. Именно они давали мне силы привычно подняться, достать аптечку и смазать раны, которым сама же не давала затянуться. Сделав новую повязку, я отправлялась навстречу еще одному дню этой странной новой жизни. Мне нужно было немного поспать, набраться сил для того, чтобы и дальше поддерживать Ярослава, для того, чтобы находиться рядом, для того, чтобы просто — быть.

Так, в мнимой беспечности, мы дожили до конца календарной зимы.

Февраль сменился мартом, и чем теплее становилось на улице, чем громче кричали неугомонные грачи, тем чаще я начинала задумываться об учебе — ведь у меня снова накопилось множество прогулов без уважительной причины.

С каждым новым днем я собиралась появиться в университете, прекрасно понимая, что душевного приема мне не следует ожидать. Но я была готова вновь бегать по преподавателям и каяться в пропусках, отрабатывать долги, пока ситуация не стала катастрофической. Все это я непременно планировала сделать, но… не сегодня. Не сейчас. Завтра. Или послезавтра. А лучше — со следующего понедельника. Да, с новой недели — это точно.

В один из таких дней, когда я, нервно кроша ластик, сидела за письменным столом и пыталась составить список предметов, по которым нужно было срочно подтянуть хвосты, в дверь позвонили. С удивлением оглядывая крючки в коридоре, на которых обычно висели наши ключи, я поняла, что Яр, отправившийся с утра гулять, все-таки взял свою пару — значит, это звонил не он.

Подойдя к двери, я взглянула в глазок. Там было темно, видимо таинственные шутники прикрыли пальцем стекло со своей стороны.

— Какого черта, — зло прошептала я и требовательно спросила, кто здесь и чего ему надо. Гостей я не приглашала, срок очередной оплаты за аренду еще не пришел, поэтому я не почти не сомневалась, что это либо назойливые продавцы всякой мелочи, либо хулиганящие соседские дети.

Ответ на свой вопрос я не получила, но звонок затрезвонил еще требовательнее. Под влиянием этих душераздирающих трелей, опасения насчет грабителей и преступников вмиг рассеялись. Грабители не поступают так, да еще средь бела дня: их профессия предполагает осторожность, и не позволяет подобной громогласной бестолковости.

В считанные секунды, проигрывая в голове сценарии расправы над малолетними хулиганами, я рванула на себя дверь, полная решимости тут же высказать им все, что думаю — и застыла на месте, открыв рот в немом ужасе.

Передо мной на пороге стоял Вадим Робертович, скрестив руки на широкой груди в своей всегдашней внушительной манере и молча поигрывал желваками. Если бы взглядом могли убивать, я умерла бы в ту же секунду, не успев даже пикнуть и слова в свое оправдание.

— Мамочки… — только и смогла прошептать я, и попятилась, пропуская его в квартиру.

— Так-так. Так-так, — произнося эти вроде бы безобидные слова настолько тихим и низким голосом, что он скорее напоминал утробное рычание, продолжал надвигаться на меня Вадим Робертович. — Ну, здравствуй, птичка. А ты думала, смотаешься от меня, и дело с концом?

— Я? Нет… Ой, мамочки… — опять промямлила я, понимая, как двусмысленно выглядит ситуация, с учетом наличия на самом видном месте во всей квартире мужских вещей.

От самой входной двери вглубь помещения вел длинный коридор, и я все пятилась и пятилась, до порога кухни, который переступила автоматически, не оглядываясь, а Вадим Робертович наступал на меня словно танк, взявший цель на поражение, пока я не уперлась спиной в стену рядом с кухонным окном.

Дальше отступать было просто некуда — разве что выпрыгнуть в это самое окно. Но зачем утруждаться, промелькнула в мозгу обреченная мысль. Я и так была уверена, что через пару минут Вадим Робертович меня сам из него вышвырнет.

— Думала, я не найду тебя? — угрожающе нависая надо мной, спросил он еще тише, и я закрыла глаза с мыслью о том, что сейчас уместно было бы помолиться, как Дездемона. Да только я не знала слов молитв.

— Не спорю, поиски заняли у меня чуть больше времени, чем планировалось. Но не это главное. Мне действительно интересно — где были твои мозги, когда ты пыталась спрятаться? А, Алексия?! Отвечай мне!

Я уже было раскрыла рот в попытке сказать, что сбегала совсем не от него, а причины своего поступка не могу объяснить, потому что это не моя тайна, как следующий его вопрос вогнал меня в холодный пот:

— А это что такое? — открыв глаза, я увидела, что острый, как нож, взгляд уперся в мои перевязанные бинтами руки, которые я от испуга забыла спрятать за спину. — Это еще что такое, я тебя спрашиваю? — его губы даже побелели от ярости. — Ты что, вены себе резала, что ли? — казалось, от глубины и силы его гнева, оконные стекла вот-вот разлетятся вдребезги.

Я по-прежнему молчала, не зная, что сказать.

— Значит так? Опять за старое? — резко отстранился он от меня, и я увидела тень презрения, мелькнувшую в его взгляде.

Вадим Робертович окончательно разочаровался во мне, поняла я.

Сначала мое необъяснимое исчезновение, перечеркнувшее все его доверие, его особое отношение, которое он в последнее время даже не старался скрывать, а теперь еще и подозрения в попытке суицида. Это могло стать последней каплей, разрушившей нашу дружбу, которая и так трещала по швам после моего предательского бегства.

— Нет! — выкрикнула я, не желая мириться с тем, что он подумает, будто я сдалась и навсегда отвернется от меня. — Я не резала себе вены! И я не собиралась умирать! Наоборот, мне это нужно было, чтобы… чтобы жить! — и застыла, ожидая его следующей реакции.

В том, что расположение и уважение учителя для меня безвозвратно потеряны, я уже не сомневалась. Так не все ли равно теперь, узнает он о моей постыдной тайне или нет? Отшатнется ли сразу с чувством брезгливости, или долго будет изучать мое лицо, пытаясь найти в нем следы сумасшествия. Ну и пусть, пусть все будет так — только не надо считать меня слабохарактерной размазней! Перед кем угодно другим я могла прикрыться этим глупым и дурашливым образом, но только не перед ним.

Вадим Робертович тоже молчал, застыв в неком подобии растерянности.

Прошло еще несколько минут, прежде чем он сказал:

— Сними бинты.

Я опять закрыла глаза, отвернувшись в совершенном ужасе. Ощущение было такое, будто меня вывели на переполненную народом рыночную площадь и заставили раздеться догола.

— Алексия. Ты слышишь меня? — он мягко взял меня пальцами за подбородок и развернул лицом к себе. — Сними бинты. Тебе нечего бояться. Я должен увидеть, что там.

С удивлением понимая, что на смену ярости в его голосе пришло доверительно-дружеское участие и желание понять мою боль, я медленно, будто в состоянии транса, развязала узел на одной руке, потом на другой. Пока я разматывала повязки, Вадим Робертович, немного отстранившись, терпеливо ждал, и в его взгляде появилось что-то новое: страх за меня, готовность принять любую правду и помочь, чего бы это ни стоило.

Когда последний кусочек белой материи, стыдливо прикрывающий то, что я пыталась спрятать от всего мира, упал на пол, я, все еще дрожа от страха, развернула руки тыльной стороной кверху, открывая перед ним не только свои раны, а и то, что осталось от моего настоящего "Я", которое плакало и истекало кровью.

Зрелище при ярком дневном свете получалось малоприятным: два сплошных багровых пятна там, где кожа была обожжена до болезненных волдырей, которые я потом с изрядным упорством раздирала, приводя к образованию глубоких, рубцующихся ран. Я сама будто бы впервые посмотрела на собственные руки трезвым взглядом и, содрогнувшись от отвращения, поспешила отвести глаза.

Реакция учителя, несмотря на мои опасения, была совсем другой. Не сказать, что он остался так уж спокоен от картины, представшей пред ним, но, по крайней мере, самообладания не потерял, не отвернулся, уличать меня в неадекватности не собирался.

Глубокомысленно прокашлявшись и пытаясь справиться с эмоциями, он изрек:

— Так… Значит, это не бестолковая резня. И ты все-таки не наркоманишь, как я сразу подумал. Уже хорошо!

И я засмеялась в тот момент. Засмеялась сквозь слезы. Мощная энергетическая волна Вадима Робертовича будто бы прошла сквозь меня, заряжая уверенностью в том, что рано еще соскальзывать вниз. Можно пока и побороться.

Только такой человек, как он, мог найти позитив в сложившейся ситуации. Слова Ярослава о том, что во всяком прекрасном явлении однозначно червивая сердцевина, были разбиты в пух и прах всего лишь этими тремя уверенными фразами.

Еще какое-то время мы молчали, застыв на своих местах. Потом Вадим Робертович, снова прокашлялся, и будто стряхнув с себя оцепенение, развил бурную деятельность. Он усадил меня за стол, а сам вернулся в прихожую, закрыл входную дверь, которая так и осталась открытой с момента его стремительного возвращения в мою жизнь.

Когда он пришел обратно, я застыла на табурете в той же позе, положив руки на стол, словно демонстрируя улику.

Вадим Робертович присел напротив.

— А теперь скажи мне, зачем ты это делаешь? Ведь ты сама себя так наказываешь? Или может… разрешаешь кому? — чувствовалось, что он немного смущен необходимостью подобного деликатного разговора, но решимости разобраться в ситуации не теряет.

— Я сама. Мне так легче.

— Легче от чего?

— Боль в теле заглушает боль, которая внутри.

— И что это за боль? От чего она?

Я запнулась. Вот так, сразу, трудно было назвать все причины, ну и кроме того, я не могла раскрыть тайну Ярослава.

— Я… я не могу тебе сказать, — тихо ответила я, пригнув голову, ожидая новой вспышки гнева со стороны учителя. Но я ошибалась.

— Хорошо. Я понимаю. Хотя ни черта я не понимаю, если честно. Но ты сама мне расскажешь, когда будешь готова. Вот только, Алексия… Ты должна уяснить, что ничего этим добьешься. И себя не спасешь и проблемы не решишь.

— Да, знаю, — еще ниже нагибаясь к столу, ответила я.

— А ну-ка прекрати изображать из себя плакучую иву, — резко одернул меня он. — Смотри на меня! Тебе нечего стыдиться. Все, что бы ты ни сделала — это все ты. Нет идеальных людей, все ошибаются. Так что умей глядеть в лицо собственным ошибкам. И не вздумай пасовать! Или ты их — или они тебя. Ты поняла меня, птичка?

Я неуверенно кивнула, осознавая, что сейчас нахожусь в положении более уязвимом, нежели представший перед толпой зевак одинокий, беззащитный человек. Я сидела перед Вадимом Робертовичем с развороченной наизнанку, обнаженной душой. И то, как он бережно обращался с ней, давало мне силы хоть немного, несмело, но все же, попытаться подняться с колен.

— Послушай. Как бы ни было сложно — ты должна это прекратить. Понемногу, постепенно. Когда тебе в очередной раз станет плохо — ты звони мне, — он внезапно осекся. — У тебя здесь есть телефон?

— Есть, — неуверенно пробормотала я.

— Уже, лучше. Правда, ненамного. Но все равно! Звони мне домой. Среди ночи, хоть в два часа, хоть в три. Если будет совсем хреново — бери такси и приезжай, я оплачу дорогу. Да только это все пустышка, все ненадежно… — больше обращаясь к самому себе, заговорил он. — Я прекрасно знаю, что когда висишь на волоске, проще сделать какую-то глупость, чем ухватиться за соломинку. Но ты попытаешься? Пообещай хотя бы попытаться! Потому что дальше так нельзя: ты что-то сделаешь с собой, а я потом не смогу жить с чувством, что проглядел, не уберег… Знаешь, — внезапно он обжег меня взглядом, в котором читалась готовность идти до конца. — Я сейчас в пяти минутах от решения взять тебя и перевезти к себе. Насильно. Потому что ты будешь сопротивляться, я знаю.

Я испуганно вздрогнула. Нет, этого нельзя было делать, категорически!

— Не надо-не надо, я справлюсь! — пообещала я так горячо, что Вадим Робертович, слегка изменившись в лице, еще сильнее впился в меня пристальным взглядом:

— Точно? Вот, ты испугалась. Это хорошо, хоть какой-то рычаг, на который можнонадавить. Тогда я предупреждаю — если только не найду тебя завтра в университете или ты не возьмешь трубку, когда я позвоню на домашний, знай, я вернусь сюда, и ни твой придурошный жених-сожитель, ни соседи, ни один живой человек меня не остановит. Я запру тебя в своей квартире до полного выздоровления и устрою такую терапию, что мало не покажется! Я буду кормить тебя с ложки и приносить ночной горшок — да, горшок, Алексия, именно тот, о котором ты подумала, не цветочный! Пока что — с нажимом произнес он, — перед тобой два варианта: либо готовность бороться за жизнь без ненависти к себе, либо мой полный надзор. А это хуже, чем в тюрьме.

Я понимала, что учитель не шутит, и эта агрессивная готовность отвоевать меня у самой себя пугала и восхищала одновременно.

Я даже не смогла возразить, что нет никакого жениха-сожителя, что я сама, так же как и Вадим Робертович, спасаю чужую жизнь. И что мне действительно очень-очень нужна крепкая, незыблемая опора, к которой я могла бы прислониться, черпая силы для нового дня и потрясений, которые он способен принести.

— И знаешь что, — продолжал мыслить вслух Вадим Робертович. — Ты пиши. Я серьезно тебе говорю, пиши об этом. Творчество — мощный переключатель, попробуй перенести боль на бумагу, а не глушить ее другой болью. Мы не будем больше клин клином, да, Алексия? Мы попробуем перехитрить эти твои приступы. Не дадим им сломать тебя, — он осторожно прикоснулся к моим рукам, заставляя вздрогнуть от неожиданности и легкой боли.

Но жест учителя был таким мирным и успокаивающим, что очень скоро я перестала чувствовать даже вечное жжение и зуд. Вадим Робертович мгновенно уловил некий намек на расслабление, которое охватило меня от его уверенного и в то же время аккуратного прикосновения:

— Вот так лучше. Я серьезно говорю, рано ты сложила оружие. Ничего непоправимого не произошло. Вся эта твоя новая любовь-морковь…тс-с-с! Не вздумай оправдываться, — шикнул он на мою попытку опровергнуть наличие "жениха-сожителя". — Все твои страсти-мордасти. Мы их укротим. Возьмем под контроль. И с телом твоим ничего страшного не случилось. Сейчас просто нужен уход и время на заживление. Ты только не трогай больше свои болячки, они еще способны сойти с минимумом последствий. Шрамы, конечно, останутся, но это не главное. Сначала будет мало красоты, ты должна понимать. Но через пару-тройку лет все сотрется, сольется с кожей. Станет менее заметно. Это я тебе говорю, как человек, заработавший в походах и на экстриме кучу шрамов.

Я улыбалась и верила ему. Верила, после того, как убедила себя в том, что дальше, с каждым днем, будет только хуже и стоит готовиться лишь к потерям. Верила, что возможно заставить время повернуть вспять, к беззаботным дням, вновь выйти за тот момент, когда в мой мир так настойчиво постучалась безысходность.

— Кстати, чем ты все это смазываешь? — внезапно вернул меня в реальность Вадим Робертович. — Ты же понимаешь, что тебе сейчас нужен хороший антисептик. Главное, не допустить попадания никакой заразы и воспаления, потому что тогда могут реальные быть проблемы, — по-хозяйски хлопая дверцами шкафчиков, продолжил он, доставая по моей указке нехитрую домашнюю аптечку, которую я держала в секретном месте, чтобы Ярослав случайно не натолкнулся.

— Та-ак… Мазь от ожогов? — возвращаясь за стол после того, как ополоснул руки с мылом, Вадим Робертович критично осмотрел небольшой тюбик. — Ну, хоть не от мозолей — и то хорошо, — скептически хмыкнул он. — Но у меня лучше есть. Пока и это прокатит, а завтра я принесу.

Потрясенно осознавая, что учитель придет завтра, и вообще — теперь он сможет являться, когда пожелает (мой адрес он знает, а дверные замки вряд ли станут для него серьезным препятствием), я все же не могла огорчиться по-настоящему.

Тем временем он снова взял мои руки в свои и нежными, осторожными, будто бы исцеляющими движениями нанес мазь на раны, за которые мне больше не было так мучительно стыдно. Тепло, исходящее от его тела отогревало. Казалось, его бурлящая жизненная энергия, похожая на огненную лаву, проникает в меня через эти прикосновения, такие легкие и, в то же время, полные пульсирующей силы.

Пока учитель перематывал мои раны свежими бинтами, мы не сказали друг другу ни слова, но чувство свершения роднящего таинства не покидало нас обоих. Я прекрасно видела это по его глазам, хоть он и старался сохранить свое всегдашнее скептически-непроницаемое выражение, чувствовала по биению его сердца, которое внезапно, на несколько коротких секунд, ощутила, как свое.

Происходило то, что раньше я считала невозможным. В моем маленьком мире постепенно высвобождалось место для очень значимого человека, которому удалось приоткрыть завесу тайны, заглянуть в самый темный угол моего сердца и принять меня — без унижающей жалости, без отвращения.

Раньше только Марк был способен на это, только он видел и принимал меня настоящую. Но с момента нашего расставания, моя личность, привыкшая быть половинкой одного целого, безвозвратно умерла. С каждым новым днем я все меньше походила на прежнюю Алешу. Я жила жизнью, о которой Марк не имел никакого понятия, общалась с людьми по принципам, которые ему было бы трудно принять, даже имя мое произносили теперь по-другому.

В ту минуту я впервые поняла, насколько необратимые перемены произошли со мной с момента отъезда из семьи Казариных. Но осознание того, что даже сейчас рядом есть человек, готовый принимать меня такой — изломанной, привыкшей прятать свои истинные чувства и прикрываться фальшивой беззаботностью, давало надежду на то, что я смогу справиться со всеми проблемами. Даже с этой обманчиво-спасительной зависимостью, безвозвратно уродующей мое тело.

После того, как Вадим Робертович ушел («Ненадолго!» — с нажимом произнес он у двери) я еще долго сидела ошарашенная. Полузабытое ощущение того, как это — не притворяться, быть честной, и просто жить, расслабляло и убаюкивало.

Мне вдруг очень сильно захотелось нырнуть под одеяло, укутаться, зарыться в подушки — не украдкой, на пару часов, а напрочь забыв обо всем, залечь на дно самого глубокого и исцеляющего из снов.

Я больше не переживала о Яре — я знала, что он вернется к вечеру и найдя меня спящей, не станет будить. Наконец-то я могла позволить себе по-настоящему расслабиться.

Открыть глаза у меня получилось только на следующее утро, когда яркий солнечный свет не могли сдержать даже заботливо задернутые Ярославом занавески. Рывком сев на диване, я с удивлением поняла, что проспала почти двенадцать часов. Остаток вчерашнего дня и вся ночь пролетели как одна минута, и теперь я снова возвращалась к жизни — обновленная и по-настоящему отдохнувшая впервые за несколько месяцев.

— С добрым утром, страна! Кто это у нас здесь такой счастливый проснулся? — на пороге нашей комнаты появился Яр с двумя чашками дымящегося кофе.

Взлохмаченные волосы и наспех натянутые джинсы выдавали его недавнее пробуждение, но, несмотря на это, из кухни уже доносились ароматные запахи готового завтрака.

— Привет, — улыбнулась я, принимая из его рук чашку, которую он протянул мне, присаживаясь на край дивана. — Что-то я совсем разоспалась. Давно такого не было.

— Ага, Лекс, давно. Я вчера старался тебя не будить, думал, вскочишь среди ночи, как обычно. А потом уже переживать начал — что это ты так долго не шевелишься. Даже начал специально на кухне тарелками и ложками греметь, чтобы к завтраку тебя разбудить.

— Ну, почти так и получилось! Я как раз на кофе и проснулась, — заявила я, допивая последние капли бодрящего напитка и довольно потягиваясь. — Мне сегодня нужно побольше кофе, для сил и смелости. Яр, я же в университет возвращаюсь. Ты не против? Сможешь побыть здесь немного один? А то я кружу вокруг тебя сутки напролет, ты от меня уже на прогулки по полдня сбегаешь, — пошутила я, на самом деле очень переживая, как мой друг отнесется к такой новости. Ведь сам-то он учебу давно бросил, а мои активные студенческие планы могли стать дополнительным и болезненным напоминанием о его старой жизни.

К счастью, я ошибалась — Ярослав, услышав новость, заметно оживился и даже выдохнул с облегчением.

— Ну наконец-то, Лекс, наконец-то! А я все думал, как бы тебя покультурнее так пнуть, чтобы не загуляла совсем. Я все понимаю — мы тут с тобой классно проводим время, но мне можно, я птица свободная! Не дергайся и не смотри на меня глазами побитой собаки, я совсем не комплексую по этому поводу. Наоборот, очень рад, что моя жизнь теперь не измеряется забегами "от сессии до сессии". Но ты! Тебе-то диплом не помешает! И, кроме того, ну представь, как бы я чувствовал себя, зная, что из-за меня ты завалила учебу? Что я — несмышленый младенец какой-то? Не надо со мной нянькаться, ты и так сделала столько хорошего, сколько ни один человек… Ладно, не будем вдаваться в лирику, — резко свернул он на другую тему. — Но ты пойми, все действительно здорово и я дорожу тем, что имею, так что глупостей делать не буду. И ты можешь спокойно заниматься своими делами. Я серьезно, Лекс. Собирайся, беги на учебу и не вздумай париться из-за меня — ни минуты, ни секунды. Я большой мальчик, смотри, даже еду сам приготовил! — попытался пошутить Яр, но я, не дав ему продолжить, резко отставила чашку и порывисто обняла его в порыве благодарности.

Его одобрение и понимание были так важны, как и то, что он не стал избегать объятий, отстраняться от меня, а лишь успокаивающе похлопал по спине, выражая молчаливую поддержку. Теперь я понимала, что Яр действительно в порядке — настолько, насколько это было возможно в его положении. И я снова могла уделять больше внимания учебе без страха упустить момент, недоглядеть, не оказаться рядом в трудную минуту.

Похоже, наша жизнь на самом деле немного наладилась.

Вот только для того, чтобы насладиться ее радостями, мне нужно было поторопиться — слова Вадима Робертовича о том, что случится, если я не явлюсь сегодня в универ, очень ярко отпечатались в моей памяти.

— Кстати, угадай, кто вчера приходил? — мимоходом бросила я, вскакивая с кровати и убегая в ванную наспех умыться и расчесаться.

— Понятия не имею, — донесся сквозь приоткрытую дверь расслабленный голос Яра.

— Нет, ты попробуй! — я выскочила в коридор с зубной щеткой во рту — так велико было нетерпение увидеть лицо друга, когда он узнает о нашем вчерашнем госте.

— Ну… неужели твои подружки из общежития? Ты ведь оставляла им свой адрес?

— Нет! — я активно затрясла головой в знак несогласия с этой идеей, параллельно понимая, какая ниточка привела к нам Вадима Робертовича. Кто как не деловая Анечка помогла мне с телефоном риэлтора? Видимо, она же и сдала учителю эту информацию, о которой я умоляла не распространяться. Но все это было уже неважно, и я сейчас чувствовала что-то вроде благодарности нашей звезде потока, которая, как всегда, не сдержала свое обещание.

Видимо, других версий Ярослав не имел, поэтому озадаченно смотрел на меня, пока я, хихикая и давясь зубной пастой, интриговала его, а потом и вовсе убежала в ванную, вернувшись только спустя пару минут.

— Нет, не подружки, но кое-кто из нашего студенческого окружения! — заявила я, спешно вытряхивая из шкафа свои вещи. — Что — не понимаешь подсказки? Ну, даю тебе последний шанс — кто у нас мастер невозможных поступков и для кого не существует тайн и преград?

Взгляд Ярослава стал еще более растерянным.

— Три, два, один… Вадим Робертович! — и я развела руками в картинном жесте. — Сюрприз, да?

— Что-о-о? — протянул Ярослав, опускаясь в кресло. — Вадим? Мой… мой куратор? То есть, я хотел сказать, бывший куратор? Лекс, ты серьезно?! Он что — меня искал? Нет, я, конечно, подозревал, что сам факт — его студент вдруг взял да и бросил курс, вряд ли вызовет у него позитивные чувства… Это такой удар ему по гордости, к нему же многие хотят попасть и никто сам не уходит… Но чтобы до такой степени! Лекс? Ты почему смеешься? Сначала напугала меня до чертиков, а теперь смеешься! А ну давай выкладывай мне все, не то я с ума сойду!

— Слушай, я не думала, что ты его так боишься, вы же раньше вполне хорошо себе ладили!

— Лекс, опомнись! Одно дело учиться у Вадима в группе и работать в его проектах — и совсем другое, когда он злющий ищет тебя, чтобы потом придушить! Ты меня просто шокировала этой новостью! Я ведь не думал, что он так категорично воспримет мой уход, я же обычный студент и не настолько дорог его сердцу… Хотя — стоп! — глаза Яра округлились и он на несколько секунд уставился на меня немигающим взглядом, будто видя впервые. — Не настолько дорог его сердцу… — снова протянул он и вдруг совершенно другим голосом — резким, уверенным в свое правоте, заявил: — Вадим приходил к тебе!

— Вот молодец! Все правильно разгадал! — весело посмеиваясь и собрав одежду в один большой ворох, я снова убежала из комнаты, на этот раз одеваться.

Оставшееся до выхода время мы с Ярославом потратили на завтрак, продолжая наш, становившийся все более оживленным, разговор.

— Ну так и что, Лекс? Как прошла ваша… э-э-э…встреча? Я же правильно понимаю, — он тебя искал, да? После того, как ты снова загуляла и не показывалась в универе… сколько там — полтора месяца?

— Нормально прошла. Да, именно поэтому он и приходил, из-за моих пропусков, — поспешно пережевывая свой бутерброд, я допивала вторую чашку кофе и радовалась тому, как замечательно Яр сам все придумал и объяснил. А значит, мне не придется посвящать его в излишние подробности насчет странных ожогов, которые вчера видел Вадим. Не нужно другу сейчас дополнительно стресса еще и от моих тайных проблем.

— Угу, Лекс, то есть, для тебя это нормально — то, что преподаватель так на прогулы реагирует? Не просто в деканат, к примеру, сигнализирует, а именно приходит домой? И даже не просто приходит, а разыскивает твой дом! Да, именно так — разыскивает твой новый дом, который ты всеми правдами и неправдами пытаешься скрыть даже от подружек по общежитию? — тоном "разведчика", подозрительно похожим на тот, которым общался с незадачливым комендантом общежития, продолжил выстреливать вопросами Ярослав.

— Ну а что здесь странного, Яр? Ты же знаешь Вадима — с ним лучше не шутить. Я обещала ему больше никогда не прогуливать и вот — не сдержала обещание, а он меня, как видишь, нашел.

— Ага. То есть, ты думаешь, что он пол-Киева перевернул — ведь не думаю, что его поиски были такими быстрыми и легкими, — только потому, что ему тебя на парах не хватало?

— Да нет, не на парах. А вообще, вроде как, по жизни, — необдуманно сболтнула я.

— Даже так! — чрезвычайно довольный тем, как я поддаюсь на его уловки, уточнил Ярослав. — Значит, по жизни не хватало! Очень интересно!

— Да ты не так меня понял! Я имела в виду — творческой жизни! Я же ему идею будущего романа обещала предоставить к началу второго семестра, а тут, считай так круто обманула, идеи нет, меня — нет, вот он и озверел слегка, и… и пришел.

— Ах, романа! — протянул Яр, едва сдерживая смех. — Будущего? Даже можно сказать, потенциального?

— Ну да, именно! Мы же тут едва ли не книгу вместе собрались писать! Только о чем — непонятно! Но Вадим сказал, что привяжет меня к стулу и будет палкой бить, так что я обязательно выдам ему результат! И у него на меня, наверное, какие-то планы… И надежды…

Тут Яр не выдержал и захохотал, пригнув голову к столу и накрыв ее руками.

— Лекс-Лекс, все, прекрати, не надо больше! Я все понял! А вот ты? Ты хоть понимаешь, что вообще происходит? Ты сама себя со стороны слышишь?

Я совершенно растерялась:

— Яр, послушай… Может ты… против того, чтобы он к нам заходил? Я, если что, могу…

— Да о чем ты вообще? — Яр сделал успокаивающий жест руками. — Я совершенно не имею никакого права и желания указывать, кому сюда ходить, а кому нет! Тем более, Вадиму, которому еще попробуй на что-то там укажи! Но я бы на твоем месте хорошенько пораскинул мозгами над ситуацией, ну, во избежание слишком уж неожиданных сюрпризов в дальнейшем. Ты все-таки девушка, а Вадим — мужчина, так сказать, в самом расцвете сил… Ну, что, Лекс? Ловишь мою мысль? Понимаешь, к чему я веду? — на лице Ярослава застыло такое озорное выражение, что я даже не смогла полноценно рассердиться, как случалось всякий раз, стоило мне услышать прозрачные и не очень намеки на тему каких-то мифических чувств учителя ко мне.

— Да что ж такое, и ты об этом! Нет, Яр, я понимаю, когда еще девчонки из общежития языки чесали, но им только дай повод посплетничать! Но ты! Ты же умный человек, Ярослав! И, кроме того, это ведь Вадим Робертович! У него что, дел других нет, кроме как волочиться за мной? Или вокруг него женщин мало — красивых, уверенных, под стать ему? С которыми может быть интересно и… и увлекательно?

— Да-да, Лекс, и увлекательно! — продолжил хохотать Ярослав. — Послушай… — он попытался перестать дурачиться. — Я не отрицаю, что Вадим — человек из другого мира. Именно поэтому я тебе и говорю — присмотрись к ситуации! Эта разница между вами, она, знаешь, часто привлекает больше, чем общение с людьми из своей тусовки… Ай! Ты что делаешь?

Наклонившись через стол, я в шутливой попытке привести друга в чувство, небольно хлестнула его по плечу кухонным полотенцем — раз, другой, от чего Ярослав только еще больше рассмеялся, даже не пытаясь уворачиваться.

— Возвращаю тебе… прежнее здравомыслие! — с шутливым негодованием заявила я. — Я не узнаю тебя, Яр! Ты всегда был таким скептиком, что это еще за полеты фантазии? Вадим, между прочим, уверен, что я тут счастливо живу со своим женихом! Правда, он еще не знает, кто мой прекрасный принц, но сегодня вечером вы вполне можете познакомиться. Вот, сообщаю тебе, чтобы был в курсе!

— Да ты что, совсем с ума сошла?! — в притворном ужасе завопил друг, хватаясь руками за голову. — За что, Лекс, за что? Чем я провинился перед тобой, что ты выставила меня соперником перед Вадимом! Ну как ты могла так подставить меня! Своего лучшего друга! — и тут мы оба, согнувшись пополам, так и покатились со смеху.

— Ну, все, Яр, все, хорошенького понемногу! — пытаясь успокоиться, я бросила быстрый взгляд на часы и поняла, что надо поторопиться. — Я могу, конечно, снять с тебя все романтические подозрения — но в обмен на снятие этих же романтических подозрений с Вадима! Да и врать ему о наших чувствах, как твоим родителям, сам понимаешь, смысла нет.

— И вообще — это опасно! — кивнул Яр, привычно-небрежным жестом убирая челку с глаз. — Так что уж будь добра, хоть ему не вешай лапшу на уши о нашей неземной любви до гроба.

— Нет, ну действительно? Ты не возражаешь? — я попыталась закончить разговор на серьезной ноте. — Я найду, что ему сказать, не раскрывая всей ситуации. Например, что у тебя проблемы с семьей, и тебе негде жить! Какие проблемы не важно — но вы как будто жутко поссорились!

— О да-а, жуткие родители-маньяки меня вообще из дому выгнали! — важно закивал головой Ярослав. — Ты же видела их — просто оплот тоталитаризма и домостроевщины!

— Ну я-то видела, а вот Вадим-то как раз нет, не видел! И откуда ему знать, что они у тебя пришельцы-инопланетяне? Да что у меня, Яр, фантазии не хватит, что ли, убедить его? Самое главное, чтобы тебе присутствие Вадима никак не мешало.

— А почему мне это должно хоть как-то мешать? Я себе спокойно смоюсь из дому, благо, погода на улице прекрасная, а ты тут сама уже разбирайся со своим супер-учителем и потенциальными романами! — Яр не выдержал и снова рассмеялся от нового всплеска моего негодования.

Как бы там ни было, к моменту моего возвращения из университета, Ярослав был дома. Я нашла его сидящим в кресле и читающим книгу детских сказок (других книг в нашем обиталище временно не водилось) по-прежнему в очень веселом расположении духа.

По поводу предстоящего визита Вадима Робертовича больше волновалась я, потому что за весь день не успела с ним даже словом перемолвиться.

Пробегав по коридорам для объяснений с другими преподавателями и собирая материал для скорейшей сдачи долгов, пару раз во время случайных встреч, я ловила на себе выразительный взгляд учителя. С одной стороны, он вселял в меня чувство безопасности, с другой — вызывал подсознательный страх.

Я больше не была хозяйкой своей жизни и не смогла бы пустить ее под откос, даже если бы очень этого захотела.

Поэтому, когда вечером Вадим Робертович ожидаемо позвонил в дверь, я открыла ему, чуть дрожа от волнения. Неизвестно, то ли на меня подействовали слова Ярослава о том, что он не просто так к нам ходит, то ли беспокойство от того, как пройдет их встреча.

Впрочем, стоило только взглянуть в уверенные глаза учителя, как волнение и растерянность понемногу отступили.

— Привет! — чувствуя, как по губам расползается неконтролируемая улыбка, заявила я совершенно по-свойски. Мне все больше и больше нравилось наше домашнее общение, не скованное рамками статусов, которые я, в отличие от Вадима Робертовича, старалась соблюдать на людях.

— Проходи… пожалуйста. Только я в этот раз не одна.

— А мне плевать, — по привычке, пренебрегая этикетным приветствием, заявил он, переступая порог так, будто уже здесь живет. — Я пришел не на жениха твоего любоваться. Я принес то, что обещал.

Я не смогла сдержать тихий смех.

— Подожди. Для начала я хочу вас познакомить.

— Алексия! — Вадим Робертович явно разозлился от подобной перспективы. — Для твоей же безопасности предупреждаю — не втягивай меня в ваши дурацкие смотрины! Пусть это чучело сидит себе, где сидело и не суется мне под руку! Потому что я… — и тут он умолк, растерянно уставившись на Яра, вышедшего в коридор на звуки наших голосов. — Это еще что такое?! Ярослав! Антоненко! А ты какого лешего здесь делаешь?!

На минуту между всей нашей троицей, собравшейся у входной двери, повисла тишина в лучших гоголевских традициях.

— Здр…здравствуйте… — выдавил из себя Ярослав, покрываясь легкой бледностью. Видимо, причиной этого стало каменное выражение лица Вадима Робертовича и его тяжелеющий, все более свирепый взгляд, которым он сверлил бывшего студента.

— Так вот оно что, ребята. У вас тут, оказывается, партизанщина. Прятались от меня оба, значит, — по тону учителя, чувствовалось, что он неприятно удивлен и с трудом подбирает слова. И эта его мрачная растерянность выглядела крайне пугающе.

Поэтому я поспешила скорее вмешаться:

— Ну что за глупости, никто ни от кого не прятался!

— Молчи, птичка! — резко разворачиваясь ко мне, рыкнул Вадим Робертович, от чего я застыла с полуоткрытым ртом и расширенными от ужаса глазами. Похоже, встреча обещала пройти гораздо экспрессивнее, чем я могла себе представить. — Лучше молчи от греха подальше! С тобой я потом разберусь! Антоненко… — вновь проговорил учитель, надвигаясь на Ярослава так же, как вчера надвигался на меня. — Ты что, совсем страх потерял, прогульщик хренов? Ты хоть понимаешь, к кому ты полез?

— Вадим Робертович, я ни к кому не лез, вы что! Я ничего такого не… не делал! Никогда! — затараторил Ярослав пятясь в комнату, сигнализируя испуганным взглядом из-за широкой спины Вадима о том, что ситуация начинает выходить из-под контроля.

"Ну что я тебе говорил! Ты только посмотри на него!" — говорило выражение лица Яра, и я поняла, что положение надо спасать немедленно.

— Эй, а не пора ли нам всем успокоиться? Я понимаю, что ситуация получилась странной! И может показаться, будто Яр сбежал из твоей группы, а я его покрывала! Но, поверь, все совершенно не так, как ты подумал! — вернувшись из кухни со стаканом воды, который мог бы помочь разрядить обстановку, затараторила я, обращаясь к Вадиму Робертовичу.

— А ты откуда знаешь, что я подумал! — мгновенно меня направление наступления, развернулся ко мне он, и я снова попятилась. — Это ты, птичка, о чем думала, когда решила жить с… — он бросил на Ярослава уничижительный взгляд. — С ним! Где были твои мозги? Ты хоть думала, какие у вас дети получатся? Вы же не люди, а два грёбаных привидения! Вам самим еще няньку надо, а вы решили в семейство поиграть!

— Вадим Робертович, выслушайте меня, пожалуйста! — со своей стороны ринулся спасать меня Ярослав. — Мне тоже очень понятно ваше возмущение, но, поверьте, мы с Лекс не таились за вашей спиной, а университет я бросил совершенно не потому, что мне не нравилось учиться у вас! Наоборот — это был такой нужный опыт и вы столько всего мне дали, но… Но так уж вышло! И Лекс не собиралась бросать учебу, она просто немного отвлеклась!

— На что отвлекалась эта "Лекс" мне прекрасно известно, может, даже побольше твоего! — гаркнул на него Вадим, автоматически забирая стакан с водой из моих рук и залпом опустошая его.

Похоже, первый приступ ярости у него прошел и теперь, чудом сдержавшись от того, чтобы не стукнуть нас лбами, он собирался приступить к допросу.

— Слушай меня сюда, птичка. У тебя есть полминуты. Ровно тридцать секунд чтобы внятно, парой предложений рассказать мне, что здесь у вас творится. На большее моего терпения не хватит. Все, погнали, время пошло!

— У нас здесь все нормально! Все хорошо! Я съехала из общежития, потому что мне все надоело, ну какие там условия, ты же сам понимаешь — тараканы, общая кухня, уюта никакого! А с Яром мы живем вместе как друзья! Делим квартиру, ведь одному человеку и грустно, и скучно, а вдвоем хозяйство легче вести!

— Очень хорошо живем! — решил прибавить убедительности в мой рассказ Ярослав. — Исключительно как друзья и как соседи, Вадим Робертович, можете не волноваться! — на этом красноречие друга враз увяло от одного взгляда, который метнул в него Вадим.

— Так что вот, мы все тебе рассказали! Яр действительно решил больше не учиться, у него другие обстоятельства, а я — я просто загуляла! Вот так взяла и расслабилась — отдельное жилье, уют, спокойствие! Между прочим, меня Ярослав очень даже на учебу выпихивал! И тобой угрожал!

— Да-да! — интенсивно закивал Яр. — Очень даже выпихивал! И именно вами угрожал! Сказал, что если Лекс не придет в универ, а вы тут нас обоих найдете, то шкуру с нас спустите!

— А ты не так уж и не прав был Антоненко! Не так уж и не прав, — заявил Вадим Робертович тоном, все еще далеким от спокойного, но из его голоса, по крайней мере, выветрились отчетливо слышимые грозовые нотки. — Хорошо, что я тебя вчера здесь не застал. А то наша встреча имела бы кое для кого очень скверные последствия. Я бы даже сказал непоправимые!

— Это для меня? — в один голос переспросили мы с Ярославом, чем вызвали подобие улыбки на все еще сердитом лице учителя.

— Неважно, — пробурчал он и, видимо для демонстрации того, что поверил нашим сбивчивым убеждениям, развернулся и, призывно махнув рукой, направился на кухню.

Ни у меня, ни у Яра не возникло вопросов, почему это Вадим Робертович ведет себя в нашей квартире так, будто бы он здесь хозяин. Наоборот, не помня себя от радости из-за того, что нам удалось более-менее внятно и даже без жертв донести до него специфику ситуации, мы засеменили следом.

— Проходи! — пропустил меня вперед Вадим Робертович. — И давай, сообрази мне какой-нибудь чай, после того, как чуть до инфаркта не довела. А ты, облако в штанах, стой, — вдруг затормозил он Ярослава и, наклонившись прямо к его лицу, угрожающе поинтересовался:

— Любишь ее?

Похоже, стрессы для Яра на сегодня еще не закончились.

— В… в каком смысле?!

— Вот и я хотел бы узнать — в каком? — свирепости в голосе учителя заметно прибавилось.

Пока я, нервно чиркая спичкой по коробку, зажигала огонь на плите, параллельно прикидывая, стоит ли прямо сейчас бросаться на помощь Ярославу, он сам, похоже, справился с ситуацией:

— Ну, конечно же, люблю! Лекс — самый близкий и родной мне человек, самый надежный друг, на которого я могу положиться и ради которого сделаю все, что она попросит. А насчет наших потенциальных детей можете не переживать — мы не врали вам насчет дружбы. И вообще, Вадим Робертович, неужели два человека не могут жить вместе просто так, без всех этих поползновений, в которых вы меня подозреваете? — не сдержавшись, все-таки уколол он учителя. — Вы по себе ситуацию, что ли, судите?

И тут Вадим Робертович, пораженный нахальством Ярослава, не выдержал и расхохотался.

— Вот что мне всегда в тебе, Антоненко, нравилось — так это здоровая наглость! — заявил он, хлопнув Ярослава по плечу, так, что тот зашатался. — И поэтому я тебе поверю! Кому угодно не поверил бы, а тебе — поверю! — и, уже пройдя на кухню и усевшись на стул, вдруг добавил:

— А теперь иди сюда и хорошенько подумай, прежде чем начать отвечать. Что ты не из-за меня сбежал, я понял. Но я все еще хочу знать, почему ты, Антоненко, мой курс, — с нажимом в голосе подчеркнул он, — решил бросить? Время снова пошло! Я слушаю тебя.

— Ну Вади-и-им Робертович! — мученически протянул Ярослав, явно пресыщенный произошедшим за вечер и не настроенный придумывать новую порцию вранья для бывшего куратора. — Ну, давайте вы меня не будете сейчас допрашивать! На самый главный интересующий вас вопрос я и так ответил! — не удержался от новой шпильки он. — А выяснение остальных подробностей давайте оставим до следующих встреч! Я так понимаю, видеться мы теперь с вами будем часто, если не сказать регулярно. А мне сейчас вообще… выйти надо! У меня тут срочные дела… и погода на улице прекрасная, как не прогуляться!

Я, наконец, вернувшись к столу с чаем и вазочкой со сладостями, едва могла сдержать смех, глядя, насколько учитель был ошарашен откровенной задиристостью Ярослава и даже не пытался этого скрыть.

— Антоненко? Да ты никак вместе со студенческим билетом и последний страх потерял? Ты что это дерзишь так беспардонно? Давай-ка, вали отсюда подобру-поздорову, пока тебе за красноречие твое не прилетело. На самый главный вопрос он мне ответил… — пробурчал учитель, но угрозы его прозвучали совершенно незло и было видно, что выходки Ярослава его скорее забавляют, а не вызывают раздражение.

— Вот и я об этом! Пора мне и честь знать! До свидания, Вадим Робертович, был оч-чень рад видеть вас! Знаете, мне в какой-то мере не хватало вашего жизнелюбия и присущей только вам особенной, как бы это сказать… харизмы! Я серьезно! Так что, наслаждайтесь чаем, общением, можете даже не делать вид, что огорчены тем, что я ухожу! Все-все, понял. Исчезаю-прощаюсь!

— Нет, ну ты видала пижона! — с улыбкой откомментировал Вадим Робертович исчезновение Яра. — Харизмы ему моей не хватало! Ох, молодежь! Любите же вы выпендриваться! Пусть скажет спасибо, что я сегодня добрый. Но ты, птичка, не шути так больше. Я сегодня еле сдержался, чтоб не подержать этого твоего прынца за грудки.

— А ведь как хорошо вы на самом деле поладили! — не прекращая улыбаться, ответила я, на радостях разворачивая конфетку и запивая ее чаем, — Я же почти никогда не видела вас вместе — как вы общаетесь. А Яр мне всегда с таким восторгом о тебе рассказывал. Я постоянно только и слышала — Вадим то, Вадим сё, даже когда мы еще не были знакомы. Собственно, из-за кого мы познакомились?

— Из-за дурости твоей мы познакомились, — оборвал мой ностальгический порыв Вадим Робертович. — А Ярослав да, малый не промах. Потому я так разозлился, когда увидел его сегодня. Все у него есть — и мозги, и пронырливость хорошая, наша, репортерская. Хороший журналист мог выйти, даже по моим меркам хороший! Что за шлея ему под хвост попала, с какого перепугу второй курс бросать? Ведь даже корочки о неполном высшем он не получит. Нет, чувствую, возьмусь я за него, заставлю восстановиться. И не делай такие глаза, птичка, меня всегда бесила ваша дурацкая самонадеянность. Вот такой подход: «Ничего, еще что-нибудь подвернется!» уже не одному умнику могилу вырыл и все его таланты схоронил.

Стараясь не циклиться на слове "могила", проскользнувшем в разговоре, я, тем не менее, почувствовала, как беззаботное веселье сходит на нет. Вадим Робертович сразу же уловил перепад моего настроения, хоть я старалась не выдать своих эмоций.

— Ну вот. Опять взгляд затравленной собаки. Что не так, Алексия? Это все Ярослав? Из-за него ты эту канитель с переездом затеяла?

— Да, из-за него, — не стала отрицать его догадку я. — Яр — он же только кажется таким самоуверенным, и все ему смешно, все ни по чем. На самом деле у него действительно сейчас… сложности. И он очень нуждается в поддержке. Семья не может ему этого дать, поэтому мы и живем вместе, — моя улыбка мгновенно угасла под гнетом мыслей о болезни друга, которая еще не проявила себя, но все равно, была бомбой замедленного действия, и взрывной механизм потихонечку тикал.

— Ясно. Опять одни общие слова, Алексия. Это у тебя тактика новая — вместо лапши вешать мне на уши обтекаемые фразы? — в плену сладкой самоуверенности я недооценила проницательности учителя и теперь смотрела на него, не зная, что сказать.

— Ярослав же ничего не знает, так? О твоих ранах?

Я пристыжено кивнула.

— И что ты ему сказала — почему руки перебинтованы?

— Что облилась кипятком, когда варила макароны. Еще в самом начале. Два месяца назад.

— И он что — повелся на эту хрень? — от удивления Вадим даже присвистнул. — Да, Алексия, не ошибался я, когда говорил, что вам двоим еще нянька нужна. Давай так, — добавил он после секундной паузы. — Я не буду выпытывать у тебя подробности сейчас. Но придет момент, когда ты сама мне все расскажешь, я уже говорил об этом. И вот тогда я не потреплю ни слова вранья. Я могу понять неготовность к честному разговору. Но идиота из меня не делай, ладно?

Я вновь кивнула, в который раз поражаясь его терпению.

— Давай сюда свои руки. У меня тут отличное средство с собой, проверено на собственной шкуре. Через пару месяцев будешь как новенькая. И не забывай, о чем я тебе говорил — ни единого нового ожога. Я буду проверять. А если вдруг опять потянет, звони мне. А пока я еду — пиши! Если не помогает — пой, танцуй, ори в окно, но не смей себя больше ранить. Ты поняла меня? Всё, птичка. Саморазрушение у нас теперь под запретом.

Глава 11. Праздник

Вадим Робертович оказался прав. Только его постоянный контроль и привычка доверять чувства и эмоции бумаге спасли меня от срывов в ближайшие несколько месяцев. Хоть происходящее больше не давало мне поводов для отчаяния, но обволакивающе-черная тоска, которую я ошибочно привыкла считать неотъемлемой частью себя, не желала так просто отступать.

Так я с удивлением осознала, что вчерашняя подруга-помощница превратилась в злобную тюремщицу. То и дело она норовила запустить когтистые лапы мне в сердце, одурманить, выбить почву из-под ног, только бы не терять власти надо мной, не разрывать нашу странную и губительную связь. Только бы я опять почувствовала отчаяние и потребность в боли как в единственной опоре.

Но я больше не была одна. Осознание того, что за моей спиной теперь стоит Вадим Робертович, давало силы удержаться в самые опасные моменты. Когда после снятия бинтов я неконтролируемо тянулась к затянувшимся рубцам, всякий раз мне приходилось напоминать себе о том, что больше нет нужды набираться сил от болезненных ощущений.

Часто мне удавалось опомниться только тогда, когда пальцы начинали рассеянно блуждать по свежим шрамам в таком остро-знакомом желании разбередить, расцарапать старые раны — и тогда, помня слова учителя, я бросалась к столу, открывала блокнот и исписывала его мелким неровным почерком, выдававшем дрожь в руках. Я писала не думая, сбивчиво, без намека на художественный или внятный текст, просто исповедуясь бумаге. Писала обо всем — и в первую очередь о страхе, который охватывает человека, осознавшего себя в плену зависимости, утратившего контроль над жизнью и ощутившего, как нечто неведомое и страшное пытается сломать, подчинить его и столкнуть в пропасть.

Именно эти письма самой себе помогли, наконец, увидеть истинное лицо моего внутреннего врага. К саморазрушению меня толкал страх завтрашнего дня, боязнь не справиться с испытаниями, снова остаться одной — брошенной, беззащитной и сломленной. Поэтому, предчувствуя очередной приступ панического отчаяния, я больше не запиралась в четырех стенах, а, наоборот, прихватив ручку с блокнотом, убегала из дому на свежий воздух, на улицу, к людям.

Очутившись в оживленном человеческом море, прислушиваясь к обрывкам разговоров, пропуская через себя смех, шутки, переживания или тревоги незнакомцев, я понимала, что мир — совсем не враждебное место. Он просто разный. И кроме потрясений и бед в нем существуют беззаботность и красота. А в какую сторону двигаться — я должна была выбирать сама.

Но по-настоящему поверить в победу над невидимым врагом я смогла только после того, как однажды, глубоко задумавшись, провела пальцами по заживающим ранам с чуть большей, чем надо силой — и тут же одернула руку. С удивлением понимая, что на смену обманчиво-сладкой, опьяняющей боли пришло другое ощущение — неприятное, отталкивающее, ограждающее от лишних прикосновений к обожженной коже, я не смогла сдержать радостной улыбки, как когда-то на курительном балконе нашего общежития.

Только тогда моя радость была радостью человека, с головой ныряющего в разрушительный самообман. Теперь же я улыбалась, выходя на свободу из темницы, которую соорудила для себя сама.

А еще мне хотелось порадовать этой новостью Вадима Робертовича, который, с момента посвящения в мою тайну, как и обещал, не спускал с меня глаз. Его незримое, а иногда очень даже ощутимое присутствие чувствовалось везде — будучи в университете или дома, я постоянно ловила на себе его молчаливый взгляд. Словно хороший телохранитель, он всегда держал меня в зоне внимания, не мешая жить, но постоянно находясь поблизости. И подобный контроль меня ни капельки не смущал, а, наоборот, внушал чувство безопасной стабильности.

Стабильность, пришедшая вместе с Вадимом, прочно укоренилась в нашей жизни. Даже Яр, не смотря на то, что старался поменьше присутствовать при наших общих посиделках и всякий раз убегал из дому под выдуманными предлогами, ощутил на себе воздействие мощной жизненной силы учителя. Только этим и ничем другим я могла объяснить активность, вскоре проснувшуюся в нем.

Теперь он все больше напоминал того Ярослава, с которым я познакомилась на первом курсе и который не мог усидеть ни дня без дела или без приключений. Будто вернувшись в реальный мир, он стал уделять слишком пристальное внимание тем бытовым и житейским мелочам, которые не замечал после переезда от родителей. Теперь его волновало, что мы едим и что пьем, на чьи деньги все это куплено и неужели он позволит себе и дальше жить за мой счет, ведь я все-таки девчонка, лучшая подруга, да в придачу ко всему, еще и фиктивная невеста.

— Нет и нет, Лекс, не убеждай меня, что все это пустяки! Я и так у тебя в долгу, за все, что ты сделала, да только не будем продолжать, я знаю, ты не любишь эту тему. Но дальше, если ты хочешь, чтобы мы нормально жили как равноправные друзья, давай я буду тоже участвовать в оплате жилья, в покупках продуктов, во всем, короче! Я не пациент санатория для больных и немощных, так что не надо обеспечивать мне какие-то специальные благостные условия и тем более — содержать!

Включив свои привычные деловитость и фантазию, Яр очень быстро разжился средствами и для оплаты квартиры на следующий месяц, и довольно серьезной суммой, которую он положил в небольшую деревянную шкатулочку, где содержался наш «семейный бюджет». Правда, я подозревала о том, что за этим неожиданным обогащением стояла продажа последних дорогих и модных технических штучек, которыми когда-то снабжал его горе-возлюбленный. Мои догадки подтвердила и его тайная просьба к Вадиму Робертовичу помочь устроиться внешкорром в любую газету-журнал, лишь бы получать небольшие, но регулярные гонорары. Об этом разговоре учитель тут же доложил мне, сопровождая рассказ негодующими вопросами:

— Я что-то не понял, птичка, насчет вашего соседства? На какие шиши вы живете, если ты одна платишь за все? Какого черта ты опять наврала мне о том, что вы снимаете квартиру вдвоем, мол, так легче и я одна не потяну. Да конечно не потянешь! Что, уже весь свой грант просадила? Ведь я правильно понял — ты сняла квартиру на эти деньги?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Стыдливо пригнув голову, я опять не знала, куда девать глаза и что отвечать на вопросы, которых с каждым днем становилось все больше. Я прекрасно понимала, что времени у меня почти не осталось и Вадим Робертович может в любую минуту загнать меня в угол и потребовать окончательно прояснить ситуацию. Но, глядя на мое испуганное лицо, учитель, видимо, решил не ломать хрупкий лед спокойствия, затянувший недавние бури в моей душе.

Поэтому, тихо скрипнув зубами от злости, он попытался сгладить свою первоначальную вспышку:

— В общем, взял я твоего пижона в одно хорошее издание. Его мой друг держит и неплохие, между прочим, гонорары платит начинающим писакам вроде вас. Так что могу и для тебя с третьего курса место присмотреть. Но если для тебя — просто так, то для Антоненко — только в обмен на его восстановление в университете. Услуга за услугу — и никак иначе! Пусть чешет в августе в деканат, берет бегунок, сдает все хвосты и идет повторно на второй курс. Потому что вы уже совсем охамели, оба! Одна мне врет и не краснеет, второй вообще в хиппари подался — работы нет, учебу бросил, того и гляди начнет песенки в переходе на гитаре брынчать про любовь и пацифизм! — Вадим Робертович поморщился, красноречиво показывая, какие чувства вызывают в нем подобные беспечные романтики.

Еще не совсем веря своим ушам, я, тем не менее, не смогла сдержать своих чувств и едва не закричала от радости:

— Яр возвращается на учебу?! Ты сделал это! Заставил его!

— Да куда он денется, твой Яр, — с притворным недовольством пробурчал Вадим Робертович. — Я же сказал, что он у меня восстановится, по своей воле или против нее. Неважно. Вам двоим только дай свободу, тут же пустите свою жизнь коту под хвост. Поэтому плевал я на вашу хренову демократию, пока будете делать глупости — буду отвешивать вам подзатыльники. Отрезвляющие. Чтобы вас попутным ветром черте куда не задуло.

Моему счастью не было предела, даже несмотря на показное негодование Яра, который тоже сообщил мне эту новость, но со своей колокольни:

— Нет, ты представляешь, Лекс, он меня шантажом взял! Меня! Я, конечно, в своем уме и не думаю тягаться с Вадимом в профессионализме или умении размазать кого-то по стене, но, черт побери, шантаж — это же мойметод! И я никогда так позорно не попадался! Лекс! Чего это он разошелся? Что он творит вообще? Давай-ка, поговори с ним, пусть не увлекается! Я могу понять его пристальное внимание к твоей персоне, но я-то каким боком попал под его опеку?! Верни мне мою свободу, слышишь, Лекс!

Но мы оба знали, что отвертеться от данного Вадиму Робертовичу обещания у Ярослава не выйдет. Да и, похоже, перспектива вернуться в ряды студентов вызывала в нем больше приятной ностальгии, чем нервозности и страха, которые ему все же не удалось скрыть.

— Но ведь это же здорово, Яр! — убеждала его я. — Да, я помню, мы решили жить сегодняшним днем и не строить серьезных планов на будущее, но кто мешает нам строить несерьезные планы? Ты всегда учился, не напрягаясь, так почему бы не ходить в универ просто для развлечения? Помнишь, как ты любил доводить до белого каления наших заслуженных профессоров? А, может, к нам в следующем году опять пани Стася приедет, ты только вспомни, как она тебя полюбила! С кем еще она поболтает об истинном патриотизме и тяжелой доле эмигранта? Ведь ты один ее понимаешь, Яр, один лишь ты! Так как ты можешь оставить бедную старушку одну на чужбине?

И мы снова начинали смеяться и вспоминать первый курс, наше знакомство. с момента которого прошло почти два года, но казалось, это было так давно, в другой жизни. И пусть Ярослав так и не ответил мне «да», но вскоре на нашем письменном столе появилась стопка чистых тетрадей под яркими обложками и пенал с разноцветными ручками, которые лучше всяких слов дали понять о его планах на осень.

Весна подошла к концу, наступило лето. Золотистые, ясные, пропитанные ароматом цветущей липы дни плавно перетекали в недели, принося с собой лишь умиротворение и безмятежность.

У нас тоже все было спокойно. Я легко и без волнений сдала очередную сессию и официально перешла на третий курс. Ярославу к сентябрю пообещали место штатного корреспондента в редакции газеты, где он регулярно подрабатывал — и это послужило новым поводом для гневных тирад Вадима Робертовича. Он, безусловно, гордился пробивным и хватким учеником, но был категорически против того, чтобы Яр с головой ушел в работу, забросив образование.

Но самыми лучшими были вечера, когда Ярослав, перестав стесняться присутствия учителя, оставался с нами на традиционные кухонные посиделки. Мы пили чай, много разговаривали, шутили, смеялись, Яр постоянно вызывал Вадима Робертовича на спор по какому-нибудь острому вопросу, и я, приоткрыв рот, слушала их дискуссии, не решаясь вставить даже слово. Два блестящих и яростных спорщика, они часто подходили к вопросу с разных углов — Яр отстаивал идеалистически-глобальные идеалы, свободу слова и самовыражения, у Вадима Робертовича подход был гораздо проще: на высокие материи особо не размениваться, поменьше разглагольствовать, побольше действовать. На тех, кто не верит в тебя — плевать, несогласных с тобой — подвинуть, чинящих сопротивление — подавить. И двигаться вперед, к своей цели несмотря ни на что.

В этом они единодушно сходились всегда, в любой дискуссии. Так что, заканчивались эти бурные разговоры на веселой дружеской ноте, пусть и не полным согласием, но Яр спасал положение, делая вид, что полностью согласился с убеждениями учителя, презирающего компромиссы даже в несерьезных словесных перепалках.

А иногда, чувствуя острое нежелание оставаться в четырех стенах, мы с Яром выбирались погулять на набережную неподалеку нашего дома. Сидя на берегу Днепра, мы пили прохладное белое вино, закусывая первыми летними фруктами и, щурясь от солнечных зайчиков, резво скачущих по поверхности воды, смотрели на горизонт, на проносящиеся мимо шумные катера и прогулочные пароходы, грохочущие музыкой. В такие минуты мы чаще всего просто молчали, впитывая в себя мир и спокойствие, которые способны дать простые житейские радости — свежий воздух, мягкий свет заходящего солнца и невероятно красивое летнее небо.

— Я бы мог просидеть так вечно, — в один из вечеров заявил мне Яр. — Ведь это и есть красота, правда, Лекс? Красота и спокойствие. А что может быть приятнее, чем провести вечность в красоте и спокойствии? Когда я умру, то попаду именно в такой рай. Видишь, какой я нескромный, точно уверен, что попаду именно в рай! В нем все так и будет — и эта речка, и песок и закат, постоянно закат. В раю ведь все возможно, любые чудеса! Так вот я хочу, чтобы в моем персональном раю был вечный закат. Только этих громких катеров и пароходов там не будет, я их заранее исключаю, — улыбнулся он, в то время как я, от неожиданности прикусив зубами край бумажного стаканчика, пыталась справиться с предательской дрожью в руках. — Не надо бояться таких разговоров, Лекс, — мягко успокоил меня Ярослав. — Умереть нестрашно. Страшно умереть не вовремя, не дожив до того, что должен сделать, или наоборот, чересчур задержаться, загуляться в этом мире, цепляясь за жизнь из какого-то дурацкого упрямства. Всему свое время, правда ведь? Время жить и время умирать. Просто надо об этом помнить, и тогда бояться абсолютно нечего. А когда-нибудь ты тоже придешь ко мне в гости, почти на такую же набережную, только тихую и с закатом, который никогда не кончается. И мы с тобой сядем, откроем райское вино, — а оно должно быть намного вкуснее здешнего, — и будем вспоминать нашу земную жизнь. Ты расскажешь мне о том, как жила без меня — долго и счастливо, обо всех своих приключениях расскажешь. А я познакомлю тебя с премудростями райской жизни. Так что все будет здорово, Лекс! Вот серьезно тебе говорю, теперь я на все сто процентов в этом уверен! А пока мы еще немного поживем, да? Ну все, выше нос, я же только что сказал, что все будет здорово!

Мне было тяжело воспринимать подобные разговоры в беззаботном ключе, но Ярослав верил в то, что говорил, и его оптимистично-лучезарное настроение не было игрой. Он действительно смаковал каждый летний день, наслаждался каждым его часом, а еще — горел желанием веселиться и развлекаться.

Так, вдохновившись нашими пикниками и посиделками, именно он настоял на том, чтобы на свой девятнадцатый день рождения я закатила шумную вечеринку, причем обязательно за городом, на какой-нибудь базе отдыха.

— Лекс, вот ты скажи, у тебя хотя бы раз была настоящая, веселая вечеринка на день рождения? В прошлом году ты его вообще сама встречала, а до этого? Разве этот жадина-говядина Марк тебе устраивал праздники? Я совершенно уверен, что нет! Он же как Кащей вцепился в тебя и никуда не отпускал! Так ведь?

— Ну, мне не очень-то и хотелось, — посмеиваясь от такого странного сравнения, подтвердила я догадку Ярослава. — У нас были свои маленькие праздники, и они мне очень нравились.

— Это потому что ты не знаешь, что потеряла! — Яр был категоричен в своем намерении устроить пир на весь мир. — Так что, Лекс, решено! Будем гулять с размахом! Всю организацию я возьму на себя, ну еще и Вадима напрягу, пусть помогает! У меня тут такая идея…

Яр подошел к организации мероприятия со всем энтузиазмом, на который был способен. Мало того, что он обзвонил всех однокурсников, которых удалось разыскать в городе в разгар сезона отпусков, так еще и наведался в общежитие, сообщив новость о празднике моим бывшим соседям по этажу. По приблизительным подсчетам, явиться на вечеринку должны были двадцать пять человек, но Яр утверждал, что многие притащат с собой друзей, как это и принято в студенческих кругах, а значит, рассчитывать мне следовало на целую толпу народу.

Весь день накануне праздничной даты я, тайно проклиная тяжелую долю хлебосольной хозяйки, вертелась у плиты, как белка в колесе. К счастью, мне не пришлось заниматься вопросом добычи и маринования мяса для шашлыка, который взял на себя всемогущий Вадим Робертович, но, все равно, голова шла кругом от количества нарезанных и запеченных овощей, рулетов и бутербродов. А Ярослав, предчувствуя скорое веселье, с радостью помогал мне, пакуя всю провизию в коробочки и готовя ее к завтрашней транспортировке.

Мы так сильно устали накануне, что утром умудрились проспать, не услышав звонок будильника. Проснувшись почти одновременно, словно от внутреннего толчка, когда солнце ярко светило сквозь наши оптимистично-желтые занавески, мы с ужасом обнаружили, что на часах уже девять. А, значит, до приезда Вадима Робертовича осталось всего пятнадцать минут. Собираться нам пришлось в жуткой спешке и суете, спотыкаясь на ходу и перетаскивая в коридор большие сумки, из которых, как на зло, начали вываливаться коробочки с упакованными накануне угощениями.

Наконец, когда все было готово к выходу, у самого порога Яр вдруг остановился и, взяв меня за руки, расцеловал в обще щеки:

— Самое главное же! С днем рождения, Лекс! И спасибо тебе… за тебя! Никогда не думал, что скажу это девушке, но ты мой самый любимый человек на свете, знаешь об этом? О-о-о, ну ты как всегда, — протянул он, глядя на мои дрожащие губы. — Вот только не надо реветь, там же внизу Вадим ждет! Представь, что будет со мной, если ты сейчас выйдешь заплаканная — он решит, что это я во всем виноват! Так что пойдем, пойдем, Лекс. Жалко, конечно, уходить, все-таки классно у нас здесь… Ну да ладно… Поздно уже, пойдем быстрее!

Но, не смотря на опасения Ярослава, учитель, ожидавший нас в арендованной многоместной маршрутке, не стал сердиться за небольшое опоздание. Погрузив всю провизию в багажник, он лишь буркнул под нос: "Именинницам сегодня все можно".

Закончив упаковывать съестной багаж, мы отъехали от подъезда. Опустив боковое стекло и подставив лицо свежему ветру, я притопывала ногой в такт негромкой музыке и слушала, как Ярослав, сидящий рядом, увлеченно доказывает Вадиму Робертовичу свое очередное умозаключение. Учитель реагировал на его монолог непривычно рассеянно и даже кивал, слегка улыбаясь. Всю дорогу через водительское зеркальце я ощущала его теплый, подбадривающий взгляд и, отрываясь на несколько секунд от красивейшего вида за окном, отвечала такой же искренней улыбкой, подкрепляя атмосферу полной идиллии.

Спустя час мы добрались к месту назначения — нашей базе отдыха.

Усеянная полевыми цветами поляна и разбросанные по ней деревянные домики выглядели так умилительно, что даже не верилось в то, что к вечеру здесь будет бушевать веселейшая студенческая попойка. Хотя, если бы все мои гости вдруг заблудились и не пришли, я бы не расстроилась. Самые важные для меня люди и так были рядом.

Сидя в беседке и церемонно попивая из пластикового стаканчика шампанское, которое в качестве аперитива налил мне Вадим Робертович, я наблюдала, как он быстро и уверенно разводит огонь в мангале, параллельно выдавая Ярославу инструкции по нанизыванию мяса на шампур. С чувством полной безмятежности и счастья, я старалась запомнить это прекрасное мгновение, впитать всю его неповторимую красоту. В том, что это был один из тех дней, по которым начинаешь тосковать заранее, когда они еще не закончились, я уже не сомневалась.

Вскоре стали прибывать гости: приятели, однокурсники, бывшие соседи по общежитию, просто люди, которых я видела пару раз, но они умудрились увязаться за кем-то из общих знакомых, подарка при себе не имели и даже по ошибке поздравляли не меня.

С шумом, смехом и восторженным повизгиванием в толпу собравшихся ворвалась троица моих бывших соседок по комнате — и я, радостно улыбаясь, понимала, что действительно рада видеть эту пеструю компанию, бок-о-бок с которой прожила полтора года. Анечка, Яся и Соломия, не смотря на то, что после окончания семестра прошло всего лишь несколько недель, вели себя так, будто я вернулась из дальней и долгой ссылки.

— Алешка! Ну, вот какая же ты молодец! Я всегда знала, что ты молодец! Поздравлю! Поздравляю, дорогая моя! — сияя царственной улыбкой, звезда потока преподнесла мне красивейший пакет с золотистыми бантиками, заговорщически подмигивая при этом. — Это то, что поможет тебе окончательно устроить личную жизнь. Тут шикарное, просто шикарное белье, он не устоит… — интимным шепотом прошелестела она мне на ухо. — Как же хорошо, что вы помирились с Вадимом! Ну кто тебе еще надо, ты только посмотри, какой мужчина! Как привязан к тебе! Я, если честно, поначалу думала, что это у него на пару месяцев, поразвлечется и другую найдет, мы же их знаем этих мужиков, да? — Анечка одарила меня понимающим взглядом. — Но ты умница, не повелась сразу, помариновала его — и гляди, какой результат! Теперь, думаю, тебе надо на штамп в паспорте метить. Только замужество, Алешка, и чтоб в квартире обязательно прописал. Сразу же. Следи за этим, ты девочка умная, поэтому сделай все, как надо. На высшем, так сказать, уровне! И я тебя очень прошу, оставь ты в покое Ярослава, он тебе абсолютно, вот абсолютно не подходит! И вообще, не будь жадиной! Может, я его себе на сегодня заберу! Мы так давно знакомы, а он еще ни разу не попытался ко мне пристать! Я начинаю терять уверенность в себе от такой ситуации! Кажется, у меня даже появляются комплексы! — звонко хохоча, закончила она свою речь, тряхнув блондинистыми волосами, на которые заворожено и околдовано глазела добрая половина гостей мужского пола.

Что-либо возражать нашей звезде я давно не пыталась, прекрасно понимая, что во всех разговорах она слышит только себя, поэтому не стала ее отговаривать даже от попытки приударить за Яром. Правда, мне показалось не лишним предупредить самого Ярослава о сокрушительно надвигающемся на него счастье, но тут меня перехватили Соломия с Ясей, наперебой трещавшие о новостях из своей жизни.

Ясе все-таки удалось найти перспективного жениха и даже познакомиться с его родителями, что, конечно же, свидетельствовало об успешном продвижении брачной кампании. Единственное, что смущало нашу ясноглазую красавицу — это не совсем столичный статус молодого человека, живущего в одном из небольших областных городков. Но, практично рассудив, что лучше синица в руках, чем журавль в небе, и прописка в Киевской области сама по себе на дороге не валяется, Яся теперь вовсю фантазировала о белой фате и небольшой уютной квартирке в пригороде.

— В конце концов, все приличные люди за границей живут в пригороде! Это очень модно в последнее время! — заявила она, указывая пальцем на испуганного, похожего на жердь парнишку, схватившего побелевшими от напряжения пальцами стакан с пивом и растерянно искавшего в толпе свою суженую.

Соломия, забросив политические и феминистические устремления, подалась в ультра-консервативную организацию "Славянские женщины — за мир и процветание!", исповедующую исключительно семейные ценности. Свои длинные и густые волосы она теперь носила заплетеными в косу и активно презирала тех, кто не стремился к выполнению главной миссии женщины — обустройству и сохранению домашнего очага.

— Ты, Алешка, в общем, это… выходи быстрее замуж и рожай детей! Много! Чем больше, тем лучше. Вадим всех прокормит! Ты же знаешь, какая демографическая ситуация в стране? Страшная ситуация. Катастрофическая! Нас же просто истребить, стереть с лица Земли хотят!

— Кто на этот раз? — крайне деликатно, чтобы не нервировать впечатлительную Соломию, поинтересовалась я.

— А то ты не знаешь? — вопросом на вопрос, демонстрируя пресловутую женскую мудрость, ответила подруга. — Давай не будем о плохом! Женщине не надо бороться с врагами, для этого есть мужчины! Лучше думать о хорошем, растить детей в уважении к культуре предков, в родноверии…

— О, так ты и в язычники заодно переметнулась? — я изо всех сил старалась сохранить на лице подобающую разговору серьезность.

— Ну, в какие язычники! — возмущенно фыркнула Соломия, перебрасывая тяжелую косу с одного плеча на другое. — Как можно традиционную, родную веру славян называть пренебрежительным "язычники"! Это все византийские запроданцы историю извратили, если бы не они…

Дальше я уже не пыталась вникнуть в суть ее речей, в очередной раз убеждаясь, что, несмотря на внешние изменения, самое главное осталось прежним. Анечка хотела блистать и покорять, Яся стремилась к обустроенному быту, а Соломия нашла очередных запроданцев для обличительного негодования.

Праздник тем временем набирал обороты. Все собравшиеся смеялись и шумели, громко играла музыка, взрывались бутылки с шампанским, гости открывали вино и напитки покрепче, пьянящий запах шашлыка сводил с ума не только нас, но и всю округу. Я, продолжая получать дежурные поздравления, все искала глазами Вадима Робертовича, которого потеряла в шумной толпе. Мне так хотелось услышать особенные слова и от него тоже, но при этом я переживала из-за реакции однокурсников, многие из которых даже не старались скрыть ироничного удивления по поводу его столь тесного участия в происходящем.

Но учитель, поначалу сидевший на противоположном конце стола, почему-то молчал, а потом и вовсе пропал из виду. В отличие от утра, когда между нами происходил насыщенный диалог без слов, по мере прибытия новых и новых людей, он все сильнее хмурился, и мне больше не удавалось поймать его взгляд.

Ярослав тоже на какое-то время исчез из поля зрения, но причину происходящего с ним я понимала очень хорошо. Распрекрасная Анечка, вошедшая в азарт от его попыток скрыться, теперь открыла настоящую охоту на свою жертву и вскоре притащила его к столу, усадила рядом и все время подливала шампанское в стакан, победно подмигивая мне. Вырваться из хищных объятий неожиданной поклонницы Яру удалось только под предлогом произнесения торжественной речи и преподнесения подарка.

— Держи, Лекс! И чтобы из-под этого пера выходили только гениальные строки! — еще раз обнимая меня на виду у аплодирующих гостей, громко проговорил Ярослав, преподнося мне красивейшую ручку с именной надписью и позолоченным пером. — А главное я тебе уже сказал сегодня утром, — наклоняясь к моему уху, шепнул он. — Ты самая лучшая и я тебя очень люблю. И хочу, чтобы всегда это помнила. А сегодняшний праздник — еще один подарок тебе, чтобы не грустила. Ты много переживала из-за меня, думаешь, я ничего не замечал? Не грусти больше никогда, что бы ни случилось. Оно не стоит того. Все равно, чему быть того не миновать, ты поняла меня, Лекс?

Я могла лишь кивнуть, чувствуя, как к горлу подступил комок. Ярослав, глядя на меня, продолжал улыбаться, а лучи солнца, играя в его светлых волосах, отсвечивали золотом. Я, не сдержавшись, провела по ним рукой:

— У тебя над головой будто корона от солнца, — осипшим голосом ответила я, часто моргая, чтобы отогнать не вовремя набежавшие на глаза слезы.

— Ха! Ты еще скажи — нимб! Нет, Лекс, я конечно, нескромный человек, но в святые не собираюсь. Да и не возьмут меня, если уж на то пошло! Ну, все-все, только не надо расстраиваться, я же не для этого все затеял… Так, пойдем-ка лучше сфотографируемся на память! Я с тобой сегодня мало фотографировался! И шампанского давай еще выпьем! За тебя, Лекс! И за эти полгода, которые подарила мне. Спасибо тебе. Пей-пей давай, ну что же ты опять плачешь-то?

Я послушно пила свое шампанское под новые тосты и пожелания. Колючие пузырьки приятно щекотали в носу и разгоняли меланхолию, почему-то нахлынувшую на меня после поздравления Яра. Зачем, ну зачем он устроил эту громкую вечеринку? Как же здорово было без всей этой шумихи, без толпы народа, отвлекающей меня от самых дорогих и близких людей.

Внезапно меня осенила идея, что следующий, двадцатый день рождения мы именно так и отметим — только я, Вадим Робертович, Ярослав и никого больше. Приложив ладонь к груди, я проникновенно и радостно расписывала эту идею Яру, когда вдруг обнаружила, что это не он, а абсолютно непохожий на него тучный и вечно недовольный жизнью бывший сосед из комнаты напротив. Глядя на меня укоризненным взглядом, он в тут же начал выяснять, что такого ужасного сделал, раз я больше не хочу приглашать его на свои праздники.

Замять неудобную ситуацию мне пришлось отвлекающим маневром — станцевать благодарственный танец на высокой деревянной скамье, громко заявив о любви к собравшимся, даже тем, кого я совсем не знаю. Сорвав шквал одобрительных аплодисментов и радостного свиста, в толпе я, наконец, увидела Вадима Робертовича. Призывно помахав ему рукой, я попыталась поклониться достопочтенной публике, но потеряла равновесие и точно свалилась бы со скамейки, если бы учитель, мгновенно оказавшийся рядом, не подхватил меня, положив тем самым конец представлению.

— Ну все, — с легким оттенком шутливой строгости урезонил меня он. — Кому-то пора освежиться. Пойдем, посидим возле речки. Ты! — скомандовал он первому попавшемуся под руку гостю. — Сделай имениннице кофе, живо! А мне принеси еще вина и коробку из-под стола, рядом с большим черным рюкзаком! Все понял?

— На кресле, рядом с большим рюкзаком! — испуганно пролепетал случайный курьер и стремглав ускакал исполнять поручение.

— Черным! — крикнул вслед Вадим Робертович, провожая гонца взглядом, в котором ясно читалось, что его ждет в случае путаницы или невыполнения задания. — Пойдем, пойдем, маленькая гордая птичка! Сейчас главное следить, чтобы ты не свалилась куда-нибудь спьяну да не переломала свои тощие крылышки, — с тихим смешком добавил он, потешаясь над моей возмущенной физиономией.

— Я не пьяна! Я просто счастли…ва! Ой! — и, снова потеряв равновесие, уже не стесняясь, я повисла на руке у Вадима Робертовича, пока он вел меня к помосту.

Вечерняя прохлада, поднимавшаяся от реки, приятно освежала. Очень быстро вернулся наш посыльный со стаканчиком кофе, вином, конфетами и объемным свертком. Вручив все это все Вадиму Робертовичу, он, стремглав, не задавая лишних вопросов, ринулся обратно на поляну, видимо, опасаясь очередных поручений. Я же, сидя на небольшом деревянном помосте рядом с учителем, болтала ногами в воде и заинтересованно смотрела на него, попивая крепкий кофе, способный приглушить градус моего активного веселья.

— А ты мне ничего не подарил, — наконец, нарушила я умиротворенную тишину.

Вадим Робертович снова рассмеялся.

— Так вот ты какое, маленькое корыстное существо! Не трусь, вот он, подарок, — учитель указал на сверток в рюкзаке. — Просто не хотел вручать при всех, во избежание чрезмерного кудахтанья. А ты уже решила, что я хам и жлоб, да? И совсем ничего святого у меня нет, даже на дни рождения без подарков прихожу? — поддел он меня, с ироничной улыбкой наблюдая, как краска смущения, заливает мои щеки.

— Нет! Нет, конечно! Наоборот, я думала о том, какой ты… хороший! — попыталась невнятно возразить я. — И все вокруг тоже — так хорошо! Даже слишком хорошо… А завтра все будет плохо… У меня так точно. Вот я проснусь с жутким похмельем… И пойму, что это был сон, всего лишь сон, — тут я опять нетрезво икнула, мгновенно сведя на нет всю проникновенность речи.

— Не думай об этом, — расслабленно откидываясь на локти и жмурясь в лучах заходящего солнца, заявил Вадим Робертович. — Весь сегодняшний день — самая настоящая правда. Почему ты считаешь, что в жизни тебе не положено хоть немного банального человеческого счастья?

— Потому что, Вадим Робр-р-р…Робр-р-ртович …

— Что ты как не в себе, — еле сдерживая смех, прервал он меня. — Мы уже на ты, давно пора и просто по имени, без отчества. Так почему ты считаешь, что все хорошее рано или поздно должно обернуться ужастиком?

— Потому что так уже было. И не раз. Иногда я просто уверена, что это… закон жизни такой. За все хорошее, а особенно за счастье надо платить. Чем-то очень дорогим… — я замолчала, залюбовавшись закатом в приступе нетрезвой меланхолии. — А иногда так не хочется верить в это жестокое правило! — под воздействием шампанского и особо лирического настроения я сложила руки на груди и посмотрела на Вадима Робертовича меланхолично-возвышенным взглядом.

— Ну и не верь! — чувствовалось, что он пытается сменить тему, философско-обреченный настрой которой начал его тяготить. — В чем проблема-то, я не понял?

— Я не могу не верить, — горестно продолжила я, не обращая внимания на его попытки отвлечь меня от заунывного страдальчества. — Потому что все мы — лишь щепки в бурном водвр…водовороте этой жизни… — на этом месте из моей груди вырвался неподдельно тягостный вздох, полный боли за судьбу человечества.

— Ну, началось! Опять твое философское блеяние! — вдруг огрызнулся нетерпимый к моим поэтическим стенаниям Вадим Робертович. — Послушай, Алексия, давай-ка ты не будешь меня злить этой идиотской позицией щепки! Даже с учетом того, что ты конкретно перебрала, я не могу этого слушать. В последний раз повторяю: ты — хозяйка своей жизни! Только ты! И никакая судьба, или рок, или… какое еще слово тебе нравится?

— Фатум! — важно вращая глазами, подсказала я.

— Да-да, и это тоже! И это тоже тебе не грозит. Кого я вижу перед собой? Молодую, красивую, талантливую девчонку, которая вместо того, чтобы смело шагать вперед, продолжает трястись над какими-то выдуманными проблемами из прошлого!

— Ой, а я красивая, да? — вдруг захихикала я, выхватив из всего монолога только самое заветное слово-комплимент.

— Ну, твою мать, — протянул Вадим Робертович, устало вздыхая. — Пообщались, ничего не скажешь. Сто раз давал себе слово не доказывать ничего пьяному человеку. Мало того, что он все время несет какую-то ахинею, так еще на утро даже половины не вспомнит. Хотя… Для того, что я собираюсь сделать, мне твоя хорошая память как раз и не нужна вовсе, — и он, резко выпрямившись, щедро отхлебнул вина прямо из открытой бутылки, пытаясь скрыть накатившее волнение. — М-да, чувствую себя полным идиотом. В тридцать три года пить из горла — как-то слишком некошерно.

Я, узрев новую порцию гарантированного источника веселья, внезапно оживилась и, выхватив бутылку из рук учителя, сделала несколько больших глотков. Вино попало мне не в то горло, я закашлялась, давясь спиртным и нетрезвыми хихоньками.

— Эй-эй, птичка, полегче! — отобрав веселящий напиток обратно, прикрикнул на меня Вадим Робертович, не ожидавший подобной прыти. — Не хватало, чтобы ты здесь еще захлебнулась или вырубилась! А ну цыц! Я тут подарок дарить, наконец, собрался! Думаю, он тебе понравится. А не понравится — так один хрен. Все равно заставлю тебя с ним работать, — пробурчал он, извлекая из рюкзака увесистую коробку. — Держи, Алексия. Держи и не забывай, что это, — он указал пальцем на нераспечатанный еще сверток, — твой лепший друг, муж-сват-брат и таблетка счастья одновременно. И, что бы ни случилось, иди сразу к нему, может, даже первее, чем ко мне. Видишь, какой я сегодня добрый, даже признаю, что эта штуковина важнее меня. Ну, открывай уже, чего уставилась? Все нужные слова я уже сказал, на пожелания счастья-здоровья можешь не рассчитывать — я их не перевариваю.

Я опять едва не расплакалась нетрезвыми слезами от такого своеобразного и очень искреннего поздравления, но чувство любопытства оказалось сильнее. Мне не терпелось увидеть, что же там за таблетка счастья такая, которую Вадим Робертович поставил даже выше себя по статусу. Несколько туманных догадок скользнули в голове, но ни одна из них не была близка к истине.

Учитель подарил мне печатную машинку.

Настоящую, современную, красивую и легкую печатную машинку с восхитительно мягким ходом клавиш и автоматической кареткой. Потрясенно глядя на нее, я почувствовала самый настоящий зуд в пальцах, до такой степени захотелось прикоснуться к ней, будто пианист к роялю и, сначала легко, а потом все быстрее, забыв обо всем, играть и играть, извлекая из нее музыку слов. Ведь эта волшебная вещь действительно была панацеей от всех бед и тяжелых мыслей.

Чувствуя, что счастье от такого подарка слишком велико, чтобы выразить его словами, я отреагировала только так, могла, как хотела в ту самую секунду. Резко подавшись вперед, я от души, крепко, насколько позволяли силы, обняла Вадима — человека, который был для меня больше, чем учитель, больше, чем друг.

Неизвестно, как сильно он опешил от происходящего, ведь в своем искреннем порыве я едва не повалила его на помост, но уже спустя несколько мгновений, сохранив-таки равновесие, он тоже прижал меня к себе — очень бережно, нежно и осторожно.

Со стороны мы, наверное, смотрелись смешно — я, похожая на песчинку в сравнении с фактурным и рослым Вадимом, пыталась удушить его в благодарственных объятиях, а он, будто боясь дать себе волю, едва прикасался ко мне, хотя я чувствовала, как напряглись его спина и руки.

— Ну, все-все, Алексия… что за… ну что ты делаешь? — непривычно тихим и мягким голосом пытался воззвать к моему разуму он, и вдруг громко, не сдерживаясь, рявкнул в самое ухо: — Эй, ты что, спать на мне собралась?

Его подозрение не было пустым — уютно согревшись и устроившись в надежных объятиях, я положила голову ему на плечо и почувствовала, как меня клонит в сон. Сегодняшний праздник был замечательным, но я ничего не могла поделать с навалившейся усталостью.

— Так-так, а ну-ка, соберись, именинница! Сейчас я отнесу тебя в дом, и там уже сможешь спать сколько угодно. Не хватало еще, чтобы ты осталась лежать здесь, как малолетняя птичка-алкоголичка! — иронично хмыкнул Вадим, быстро закидывая на плечо рюкзак, в который ухитрился вновь поместить мой подарок и, подхватив меня на руки, осторожно поднялся и пошел в направлении поляны, на которой остались гости.

Сойдя вниз с помоста, он вдруг остановился, продолжая смотреть на меня внимательным и глубоким взглядом, пока я, не стесняясь своих позывов ко сну, пыталась пристроить голову на его широкой груди.

— Вот оно как бывает, птичка, — тихо проговорил Вадим, когда я совсем успокоилась. — Вот оно, как, оказывается, бывает… — и после минутной паузы, дождавшись, пока мое дыхание станет размеренным и едва слышным, направился к дому широкими и быстрыми шагами.

— Вот так, Алексия, — подводя итог прекрасному и веселому дню, добавил он, укладывая меня поудобнее на кровать и укрывая тонким одеялом. Сквозь неплотную дремоту я продолжала слышать его осторожные шаги и тихий голос.

— Отдыхай. Ты и так сегодня напрыгалась.

Глава 12. Письмо

Однако, не смотря на довольно бурный день, долго отлеживаться мне не пришлось. Я проснулась еще до рассвета, за пару часов до окончания короткой летней ночи. Причиной этого стала дичайшая, мучительная жажда — именно она разбудила меня резко и быстро, словно нажав на невидимую кнопку.

С трудом приподнявшись на кровати, я обхватила руками звеневшую на все лады голову, оглядываясь вокруг и не совсем понимая, где нахожусь и что, вообще, происходит. Неяркий свет фонарей, льющийся в полуоткрытое окно, освещал небольшую комнату с несколькими кроватями, на которых мирно похрапывали какие-то люди. Может, они и были мне знакомы, да только со спины я не могла разглядеть, кто есть кто.

Чувствуя, что сейчас не время выяснять подробности, я поднялась на ноги и, стараясь не наступать на гостей, расположившихся еще и на полу, вышла из домика.

Снаружи, несмотря на поздний час, жизнь бурлила полным ходом — не все мои друзья нуждались в отдыхе, а некоторые, как и я, проспавшись после вечерних купаний-гуляний, вышли за новой порцией веселья. То тут, то там раздавались нестройные песни, народ бегал, явно затевая какое-то новое развлечение, огромная луна удивленно смотрела на происходящее с усыпанного звездами неба, а меня интересовал только один вопрос — где я могу достать воды.

Постояв еще немного на поляне, я, наконец, сориентировалась в пространстве и увидела беседку, в центре которой возвышался стол, призывно манящий к себе остатками праздничных угощений. Мой взгляд сразу же выхватил из общей картины большой графин, доверху наполненный прозрачной жидкостью, поэтому к нему я не просто пошла — а побежала со всех ног, как странник пустыни к вожделенному оазису.

Тут же, в беседке, я нашла и Вадима. Растянувшись на большой деревянной скамье и положив руки под голову, он казался спящим, но стоило мне приблизиться, как его глаза открылись, и он резко сел на месте. По одному этому признаку можно было догадаться, что на самом деле учитель, даже отдыхая, не позволял себе ослабить контроль над происходящим вокруг.

— Какие люди! — не без удовольствия откомментировал он мое появление. — Ты чего так рано поднялась? Похмелье замучило?

— Пить хочу… — пытаясь откашляться, проговорила я осипшим голосом, протягивая дрожащие руки к графину.

— Эй, полегче на поворотах! — шутливо прикрикнул на меня он, и я тут же отскочила. — Ты что, Алексия совсем обалдела? Это же самогон! Тебя опять на спиртное, что ли, потянуло? Ну, ты крепкий орешек, не ожидал, не ожидал! Или, может, я в тебе ошибся, и ты совсем не маленькая гордая птичка, а бывалый алкоголик, с такой-то выносливостью? — не преминул поддразнить меня он.

Настроение после пробуждения у Вадима, в отличие от меня, было превосходное.

— Ладно-ладно, не трусь. Будем тебя спасать старым проверенным средством. Тут у меня на утро припасено было, — глядя на мое растерянное лицо, учитель решил повременить с издевательствами. Наклонившись, он достал из-под лавки небольшую бутылку кваса, которая к тому же оказалась на удивление холодной, и протянул мне.

Этот напиток был самым вкусным в моей жизни. С такой жадностью праведники не вкушали даже амброзийный нектар на небесах. Да и какой из меня праведник после вчерашнего, раздраженно подумала я, припоминая свои странные танцы и философские разговоры о бренности бытия.

— Тебя не мутит хоть? В голове не шумит? — вгоняя меня в еще большее смущение, поинтересовался Вадим откровенно врачебным тоном, и я отрицательно затрясла головой.

— Да нормально все… Не так уж и много я вчера выпила.

— Ну да, конечно, не так уж и много, — поддакнул он обманчиво-сочувственным тоном. — А то, что тебя потом конкретно развезло, так это не от шампанского, а так просто, на солнце перегрелась. Хотя — как же я мог забыть! Ты мне вчера еще все уши прожужжала о том, что не пьяна, а просто счастлива.

— Да-а-а? — с чувством крайнего удивления переспросила я, чем вызвала у учителя новую вспышку веселья.

— Вот я так и думал, что ты этого не вспомнишь! Но провалы в памяти — они ведь просто от теплового удара, да Алексия?

— Ну хорошо-хорошо… Да, ты прав — я вчера немножечко… перебрала, — протянула я примирительным тоном, понимая, что отступать больше некуда. — Но ничего же страшного не случилось, верно? Ты все время был рядом, а что со мной может случиться, когда ты рядом? Знаешь, я начинаю верить, что ты мой ангел-хранитель, самый настоящий. Смотри еще, привыкну, что ты меня всегда спасаешь, и никогда от тебя не отвяжусь!

Эта безобидная шутка почему-то вызывала у Вадима странную реакцию. Искорки веселья в его глазах угасли, а во взгляде вдруг полыхнуло что-то новое, жаркое и пугающее, от чего по спине у меня побежали предательские мурашки. Не произнося ни слова, он продолжал смотреть мне в лицо — пристально, испытывающе, будто надеясь отыскать следы понимания каких-то важных истин, но, так и не найдя их, резко отвернулся. Еще через пару мгновений он снова поднял глаза и заговорил слегка изменившимся голосом:

— Ну, я рад, что ты хоть это понимаешь птичка. Не уверен, что всю ситуацию, как есть, понимаешь. Но хотя бы то, что рядом со мной ты в безопасности, усвоила. Это уже хорошо.

Между нами снова повисла неудобная и странная пауза. Сидя напротив, я тихо ругала себя за непозволительную фамильярность и за то, что, сама того не желая, перешла черту, которую пока что переходить не следовало.

Мерзкое похмелье. Это все оно. Все оно виновато.

— А где Яр? Куда он делся? — вновь подала голос я, интересуясь больше для того, чтобы сменить тему и убрать последний намек на небольшой конфуз. На самом деле я была уверена, что Ярослав остался в домике среди тех самых спящих людей, которых я не могла узнать со спины при тусклом свете фонаря.

Тем более неожиданным, словно гром среди ясного неба, стал для меня ответ Вадима:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Да уехал твой Яр. Как раз на последнем автобусе взял и уехал. Не стал дожидаться утра, сказал, что у него дела какие-то срочные. Ну, я его и не отговаривал. Видал я его дела, целый день они за ним гонялись, — усмехнулся он.

— Подожди-подожди. Какие еще… дела? — чувствуя, что в горле опять пересохло, я пригубила остатки кваса. — Почему я ни о чем не знаю? О чем ты говоришь?

— А ты, птичка, вообще хоть что-нибудь замечаешь из того, что вокруг творится? Или тебе позывные из космоса напрочь канал связи с Землей перекрыли?

— Но я… Я действительно не понимаю, о чем ты, — удивленная такой резкой реакцией, ошарашено пробормотала я.

— Да куда уж тебе понять! Хочешь сказать, что не видела, как твоя подружка Полонская целый день Ярославу проходу не давала? Он поначалу еще бегал от нее, дикий человек. А потом сдался на волю случая и в лапы счастья и уехал вместе с ней. Так что можешь не волноваться о твоем Ярославе. Зуб даю, он сейчас очень даже неплохо проводит время и меньше всего нуждается в кудахтающей мамке-няньке вроде тебя!

— Да нет, Вадим, нет же, нет… Все совсем не так! Это не Анечка, он не мог поехать к ней!

— Так. Слушай меня сюда, — чувствовалось, что учитель изо всех сил старается сдержать нарастающее раздражение из-за моего необъяснимого беспокойства. — Я сейчас тебе неприятную вещь скажу, и не вздумай мне возражать. Я понимаю, что ты как любая девица навыданье, тайно мнишь себя нимфой, которую ни с кем нельзя сравнить и невозможно забыть. И свято уверена, что тайно влюбленный в тебя Антоненко лишь прикрывается своей дружбой, а ты для него особенная. Такое себе типичное женское тщеславие — пацан тебе и на фиг не нужен, но приятно держать его на коротком поводке. Да только такие вертихвостки как Полонская уводили и будут уводить у вас мужиков как козлят. Потому что для мужского самолюбия твоя Анечка — то же самое, что тачка премиум-класса. Каждый хотел бы хоть раз прокатиться, а если еще и дверцы призывно распахнуты — не знаю, кем надо быть, чтобы отказаться. Либо геем, либо по уши влюбленным в свою нимфу придурком, что не так уж и часто встречается. Так что последний раз повторяю — перестань трепыхаться по поводу Ярослава. Он сейчас точно не страдает от однообразия и серости жизни. На этом всё, точка! Не хватало мне еще эти темы с тобой обсуждать как подружка-сплетница.

— Да в том-то и дело, что тут не точка, далеко не точка… — пробормотала я, чувствуя, как тревога холодными волнами разливается внутри. — Вадим! А мы можем сейчас уехать? Домой! Мне очень нужно! Вот прямо сейчас!

По тому, как медленно, словно сдерживая себя, учитель наклонился ко мне, тяжело упираясь локтями в стол, я поняла, что его первоначальное недовольство было еще очень дружелюбной реакцией. Сейчас он действительно разозлился — об этом свидетельствовали и желваки, четко обозначившиеся на его лице и все более низкий тембр голоса, в котором прорезались знакомые утробно-рычащие нотки — явный признак контролируемой пока что ярости.

— Алексия. А давай на чистоту. Я давно хотел спросить и все думал — удобный ли момент, не перегну ли палку, не добью ли твою слишком нежную психику. Но сейчас мне плевать. Сейчас меня конкретно заело любопытство. Так скажи мне, какого хрена… то есть, почему? Я должен это делать? Срываться куда-то и лететь, не проспавшись толком и даже не протрезвев до конца? Только потому, что твое загадочное величество опять захотело луну с неба? Новый таинственный порыв? Я по горло сыт этим, Алексия. Или прямой ответ с твоей стороны — или иди к черту, во всех смыслах. Нет доверия ко мне — решай свои проблемы сама.

Если бы я не была так обеспокоена неожиданным исчезновением Ярослава, слова Вадима непременно напугали бы меня. Но сейчас я могла думать только об одном — куда девался мой друг, и что могло значить его неожиданное бегство, поэтому отвечала быстро, почти не задумываясь.

— Да не в доверии проблема, Вадим, совсем не в нем! Тебе-то я доверяю, полностью, но в случае с Яром замешаны не только мои секреты, понимаешь? Да и ты сам уже почти обо всем догадался! Яр не может, просто не может быть с Анечкой, потому что он как раз попадает под одно из названных тобой исключений!

— В смысле? — не сразу понял меня учитель. — То есть, он не может быть сейчас с Полонской, потому что ты по-прежнему уверена, что он в тебя втрескался, так что свет померк, и никто другой ему не мил?

— Да какое там втрескался! Он не мог в меня втрескаться, и в Анечку не мог — ты потому что он гей, Вадим! Причем, ВИЧ-инфицированный гей, который только полгода назад отказался от идеи похоронить себя заживо в какой-нибудь злачной забегаловке! Поверь, я знаю, что говорю, я сама его оттуда вытаскивала! Все его кокетство с Анечкой — это всего лишь ширма, прикрытие, а на самом деле… На самом деле я просто не знаю, что и думать. Поэтому нам нужно собираться и срочно ехать домой. Как можно быстрее, каждая минута, каждый час на счету.

От волнения я даже не сразу поняла, что вот так, просто, словно ушат воды, вылила на Вадима всю правду — без сантиментов и смягчающей положение деликатности. Прийти в себя мне удалось только после того, как учитель, резко перегнувшись через стол, схватил меня за руку и, с силой тряхнув, будто пытаясь окончательно отрезвить, процедил сквозь зубы:

— Давай-ка сейчас, птичка, уточним. Ты точно соображаешь, что говоришь? Или это остатки шампанского в тебе забродили? Потому что если это выходка от желания меня впечатлить — я не пойму такого, предупреждаю.

— Да какие выходки, Вадим? Я бы сама очень хотела, чтобы это было выходкой, фантазией, а еще лучше — сном! Но это — чистая правда, поэтому надо поторопиться. Очень сильно поторопиться, понимаешь? Ну, так что? Мы можем уехать сейчас?

"Прямо сейчас" у нас, конечно же, уехать не получилось. Для того, чтобы сесть за руль Вадиму нужно было ликвидировать все следы вчерашних увеселений — алкоголь еще не успел полностью выветриться из его головы. Передо мной же стояла задача известить разгулявшийся народ о том, что утром мы все уезжаем, и кто не помещается в машину, должен успеть на первый автобус до города.

Эта неожиданная новость никак не совпадала с настроением гостей, которые в честь купальской ночи надумали прыгать через костер, хохотали, веселились и все пытались приобщить меня к новому развлечению. Не сорваться на крик мне помогла только мысль, что Вадим рядом и, как всегда, поможет.

Украдкой наблюдая за тем, как он, желая поторопить события, опрокидывает на себя очередное ведро ледяной воды и пьет третью чашку крепчайшегокофе, я понимала, что это — единственный человек, который может справиться с ситуацией. И каким бы уставшим он ни был, какими бы жесткими методами ему ни приходилось приводить себя в порядок, я была уверена: как только можно будет уезжать — мы уедем. И горе тому, кто с нами не успеет.

Так оно и вышло. Как только на востоке заалело небо, Вадим, громко хлопнув в ладоши, объявил, что праздник окончен, на сборы отводится минимум времени, уже через полчаса он лично сдаст ключи от всех домиков, и ему все равно, если кто-нибудь не проснется или не успеет собраться.

Его речь произвела впечатление более действенное, нежели мои неловкие попытки, и уже час спустя гости стройными рядами, каждый со своей сумкой, устремились кто к автобусной остановке, а кто к нашей небольшой газельке.

Празднику действительно пришел конец, понимала я, и мне очень хотелось, чтобы возвращение к обычной жизни прошло без неприятных сюрпризов. Непонятно почему Ярославу понадобилось сбегать, но эта его ночь наедине с самим собой мне очень не нравилась. Ведь ему было так весело с нами! Правда, я абсолютно не помнила, в каком настроении он находился к вечеру, и очень переживала, что из-за моей невнимательности его кто-то обидел или расстроил. Это было бы так глупо и обидно — ведь мы только начали строить смелые планы и Яр поверил в возможность полноценной жизни для себя.

Сидя возле Вадима на переднем сидении маршрутки, и глядя на еще одно пустующее место рядом, я продолжала донимать учителя вопросами:

— А как Яр вообще себя вел? Что делал? Почему уехал, как ты думаешь?

Вадим, несмотря на то, что так и не смог стряхнуть с себя остатки странного оцепенения, все же настаивал на том, что ситуация под контролем.

— Да как-как? Как обычно! Как облако в штанах!

— Он был расстроен? Что-то говорил? Может быть, я его чем-то обидела?

— Алексия, прекрати доставать меня глупостями! — Вадим внезапно так посмотрел меня, что я вжалась в сидение. — Не взваливай на себя больше, чем можешь вынести! Ты не сможешь всегда и во всем контролировать своего Ярослава! Тем более посмотри — во что тебе вылился твой героизм! — наклонившись ко мне, он добавил приглушенным голосом. — Теперь я все понял насчет этого, — и указал взглядом на мои руки. — И знаешь, что хочу сказать? Ты — дура! — загрохотал он на всю маршрутку, так, что разговоры сидящих в салоне друзей-приятелей мгновенно затихли. — Ты решила, что очень сильная и самостоятельная? Что сама со всем справишься, да? Почему ты… — сквозь зубы прорычал он, опять понизив голос. — Почему ты сразу не пришла ко мне? Почему до сих пор мне не доверяешь? Какой грёбаный подвиг мне нужно совершить, чтобы ты поняла — я для тебя сделаю… всё! Черт… — он даже побледнел от ярости. — Так хочется врезать по твоей глупой кукольной башке, раскрошить ее, как тыкву! Идиотка!

Я сидела, закрыв лицо руками и мне действительно было страшно. Страшно, потому, что понимала, насколько он прав. Насколько все могло быть легче, проще, надежнее, с большей пользой для Ярослава, если бы я не играла в премудрого спасителя, и Вадим сразу узнал обо всем. Почему я так и не научилась доверять людям? Откуда во мне эта глупая самонадеянность? Почему? Почему так?

Поздно было задавать вопросы. Оставалось надеяться только на то, что мои игры во всемогущество не выльются в серьезные проблемы.

— На первой же остановке в городе живо выметайтесь из машины, все! — скомандовал учитель незадолго до подъезда к Киеву. — А ты чего дергаешься! — прикрикнул он на меня. — Понятие «все» на тебя давно уже не распространяется. Какой же надо быть курицей, чтобы до сих пор не понять этого! — он резко свернул руль вправо, машина сделала крутой зигзаг на повороте, народ в салоне возмущенно загудел, едва не падая с сидений, а Вадим смачно выругался в придачу ко всему.

В город мы вернулись аккурат к началу утренне-рабочей перевозки. Киев встречал нас запахами раскаленного асфальта, вечными пробками на дорогах и веселой музыкой из сотен открытых автомобильных окон. Казалось, что в таком пестром круговороте жизни нет места любым страхам и беспокойству.

Я все еще продолжала надеяться, что вот сейчас мы приедем домой, позвоним в дверь, и Ярослав откроет нам со словами: «Вот и вы, вернулись, гуляки!». А я, конечно же, устрою ему сцену и потребую никогда больше не пугать меня такими странными побегами.

Как только нам удалось выбрать место для остановки, попутчики, твердо усвоившие наказ Вадима, послушно выгрузились. Осыпая меня благодарностями за «прекрасный праздник», выражая надежду на скорейшее повторение пикника и оставаясь совершенно равнодушными к тому, что я на самом деле чувствовала, они расходились по домам, унося с собой остатки шашлыка, вина и недоеденных бутербродов.

Единственный, человек, которому было дело до моих чувств, продолжал сверлить дорогу тяжелым взглядом, не произнося ни слова. В атмосфере такого же тягостного молчания мы тронулись с места, направляясь к последнему месту назначения.

— Ничего. Мы очень даже быстро вернулись. Я думаю, Яр уже выспался и ждет нас на кухне с чаем, — тихо забормотала я глупые самоутешения.

— И даже если не ждет — ничего страшного, — заявил Вадим, когда мы уже въезжали в наш двор. — Найдем, — мрачно добавил он, глядя на окна нашего Яром жилища.

Ярослава, понятное дело, на месте не оказалось.

Я поняла это с порога по гробовой тишине, стоявшей в квартире, ведь, приходя домой, Яр всегда первым делом включал музыку. Растерянно одергивая занавески в нашей комнате, и впуская внутрь яркий солнечный свет, я никак не могла решить, стоит ли прямо сейчас снять трубку и позвонить ему на домашний. Как всегда, это был простейший способ проверить вероятное место его пребывания — вдруг Яр решил ночевать у нас, но потерял ключи и поехал к родителям?

А если нет? Что, если нет? Мне совсем не хотелось разворошить осиное гнездо. Кто знает, как отреагировали бы его отрешенные от мира родители? Вероятность рассеянного ответа: "Нет, Алешенька, мы давно уже не видели Ярчика" была так же велика, как и громкая истерика на пустом месте: "Как нет дома? У нас его тоже нет! А где же он? Где наш сын, Алешенька, вы ведь должны все друг о друге знать! Вы что — поссорились? Вы расстаетесь?"

Яр точно не простит мне такой шумихи.

Тем временем Вадим, как обычно, вел себя крайне активно и не разделял моих апатичных настроений. Едва зайдя в квартиру, он шумно бросил вещи в коридоре, стремительно прошел на кухню и включил чайник.

— Алексия! Бегом сюда! — прикрикнул он на меня. — Ярослава, как видишь, тут нет и своим идиотским столбняком ты его не наколдуешь! Так что даю тебе полчаса на разгон. Сейчас ты сядешь, съешь что-нибудь и снова перескажешь мне всю вашу мыльную оперу — внятно и четко. До конца сегодняшнего дня я тебе Антоненко хоть из-под земли достану, но для этого мне нужна правда. Вся правда. Учти это, если снова хочешь увидеть своего брата-акробата по вранью. А когда я его найду — клянусь, он пожалеет, что столько времени водил меня за нос.

— Но Вадим… — возразила я, видя, как сильно он злится. — Зачем ты так? Ты должен понимать его растерянность и то, что он сейчас может быть морально подавлен. Ведь Яр живет с осознанием того, что многих счастливых лет до пенсии ему не видать.

— И что он сделал для того, чтобы достойно отмотать срок, положенный ему на Земле? Повис на шее у девчонки? Взвалил не нее груз, который ты не должна, не обязана была нести?! — голос Вадима опять стал подобен раскатам грома. — Почему об этом не знали его родители, почему они не вытаскивали его из этой ямы, не покупали поддерживающие лекарства, не нанимали психологов? Почему ты?! Почему нянчилась с ним, жила с ним, между прочим, не без риска подхватить вирус! Я не понимаю, Алексия, потрудись объяснить мне!

— Ну, все-все, тише… Я расскажу тебе. Только не в двух словах, тут все сложнее немного, — пытаясь успокоить его гнев, примирительным тоном начала я. — У Ярослава очень непростые отношения с родителями, он им не доверял совсем. Ты же их не видел! Такое ощущение, что не он их сын, а они его великовозрастные дети! Они бы никогда не стали помогать ему, у них на это просто ни ума, ни сил не хватило бы. Яр не хотел довести их до инфаркта и нервных истерик, поэтому и не рассказывал ничего. Вообще, о его диагнозе знала только я и его горе-любовник. И ты знаешь, в начале Яру было так плохо, что он мог и не от СПИДа умереть, а от предательства. Да-да, и не стоит недооценивать потерю интереса к жизни, это тоже способно убивать, еще как!

— Стоп-стоп. Отмотай назад. Какой еще любовник? — Вадим выглядел крайне озадаченным, о чем свидетельствовало то, как он упорно пытался долить чай в доверху наполненную чашку, и напиток потихоньку проливался на обеденный стол.

— Ну… вот такой любовник. Ярослава любовник. Который заразил его, причем, нарочно. Он почему-то не посчитал нужным предупредить Яра о своем ВИЧ-позитивном статусе, видимо решил, что это мелочь какая-то незначительная. Они несколько лет были вместе, и все это время он молчал, представляешь?

— Мд-а-а… — наконец, понимая, что проливает чай, Вадим поставил заварник и, чтобы справиться с растерянностью, молча поднялся и начал вытирать стол. — Алексия, — наконец подал голос он. — Не думал, что после того, что я уже знаю о тебе, ты еще способная меня чем-то удивить. Но я опять недооценил ситуацию. Вокруг тебя так и роятся вечные проблемы с трагедиями. Одного только факта об умышленном заражении достаточно для громкого скандала, который можно раздуть, крепко взяв этого морального урода за… Ладно, об этом потом. Разбираться и наказывать будем после того, как найдем нашу пропажу. Это пока что дело первостепенной важности. У нас еще есть немного времени — и мне нужно знать, как на самом деле Антоненко справляется со своим положением. Ведь я бы никогда даже подумать не мог… Эта его дурашливая бравада — неужели он и вправду так легко относится к тому, что живет на пороховой бочке?

Мы проговорили еще немного. Я хотела выложить Вадиму всю информацию побыстрее, но он все время останавливал меня просьбой пересказать какие-то незначительные детали и с каждой минутой лицо его становилось все мрачнее. Я чувствуя его настроение, понимала, что ситуация вырисовывается не очень-то обнадеживающая, начинала торопиться, пылая нетерпением отправиться на поиски, но Вадим снова меня тормозил, уточнял и переспрашивал.

— Так, птичка. Так… — задумчиво опираясь на локти и продолжая хмуриться, подытожил он. — Поздравить могу только с одним — теперь-то я понимаю, чего ты так взбеленилась, когда узнала, что он уехал с Полонской. Я всегда считал, что это стандартная ситуация — бросить вечеринку и убежать с девчонкой, любой нормальный парень так и сделает. На как правильно сказал мне когда-то Антоненко — не стоит мерить всех по себе. В жизни бывают ситуации и более… нестадартные, — он озадаченно кашлянул. — А ты знаешь, что мне больше всего не нравится во всем этом? Его ненормальная жизнерадостность. Не забывай, последние пару месяцев я видел его почти так же часто, как и ты. И одно могу сказать точно — серьезно болеющие люди так себя не ведут. Да, у него вирус в пассивной стадии, да он может прожить еще пять, а если повезет, и десять лет, но не равняй психику здорового человека с тем, кто постоянно находится в зоне риска.

— Да нет же, Вадим, я постаралась сделать так, чтобы он забыл! Чтобы совсем не вспоминал об этом. Мы решили просто не думать о завтрашнем дне, и жить каждый день, как последний, радоваться и…

— Решили вы — или решила ты? — этот вопрос поставил меня в тупик.

— Ну, мы, наверное… Яр совсем не спорил со мной. Он был согласен и наоборот, старался…

— А ты не думаешь, что он мог притворяться, чтобы не расстраивать тебя?

— Да ну… нет. Я не… я не знаю. Мне кажется…

— Да плевать мне на то, что тебе кажется. Ты понимаешь, что теперь, когда я, вижу ситуацию целиком, это его вечное веселье выглядит очень подозрительно? Когда человек просто оптимист — это норма. Когда человек понимает что долгих счастливых лет, как ты выразилась, до пенсии у него не будет, он разбит и раздавлен — это тоже норма. Когда он пытается выжить и приспособиться к новым условиям — это вызывает уважение, потому что бороться надо всегда, в самой паршивой ситуации. В положении Ярослава норма — это просто не скатиться в депрессию и не обозлиться на весь мир. Но то, что он каждый день радостно скакал, как молодой козел — как раз это кажется мне странным. И мне очень не нравится его игра. Слишком много веселья, оно не вписывается в адекватную картину.

— Что ты имеешь ввиду? — чувствуя, как вспотели ладони, и в очередной раз понимая свою ошибку — так поздно открыться Вадиму, переспросила я. Похоже, со своей восторженной верой в чудеса я упустила что-то очень важное, одну небольшую деталь головоломки, без которой мой тщательно выстроенный радужный мир рассыпался на глазах, как карточный домик.

— А то и имею. Слыхала про теорию психопата с ружьем? Бойся не подозрительного типа с физиономией маньяка, который изводит всех бурчанием и скандалами. Он пробурчит так до ста лет и спокойно сыграет в ящик, а нервишки у него будут как у ребенка — крепкие и нетронутые. Потому что всю злость он выбурчал и выкричал. Бойся оптимистичного, всегда улыбчивого соседа, которого никто и никогда не видел в гневе, и все о нем говорят — какой широкой души человек! Потому что именно он может сломаться от привычки давить в себе чувства. И тогда, не снимая довольной маски с лица, он пойдет домой, возьмет ружье и с такой же оптимистичной улыбкой расстреляет очередь в супермаркете. Или детишек в школе. Неважно кого. Но многие самые страшные вещи творили с виду улыбчивые и благополучные люди, которых в чем-либо даже подозревать было неудобно. Понимаешь, о чем я?

— Н-нет, — одеревеневшим языком ответила я, осознавая лишь то, что Вадим пытается подвести меня к какому-то страшному выводу. — Ты хочешь сказать, что Ярослав сорвется и пойдет кого-то расстреливать? Так у него дома нет ружья. И у меня тоже… нет. Все будет хорошо, Вадим, Яр — он не такой. Я же знаю его.

— Да ни черта ты его не знаешь, птичка, — глядя на меня сочувствующим взглядом, тихо проговорил он. — И затаенное ради тебя отчаяние он вряд ли выместит на окружающих, скорее… Ладно, сейчас не самое подходящее время тебе это объяснять. Надеюсь, я не прав в своих подозрениях. Всё! — он привычно хлопнул в ладоши. — Хватит байки травить, пора действовать! Только Алексия, послушай меня. Делай то, что я говорю тебе. Без лишних вопросов. И никакой самодеятельности, ясно?

Я послушно кивнула.

Для начала Вадим приказал мне позвонить Ярославу на домашний. Лучше уж напугать его родителей и подключить их к поиску, чем сидеть в безвестности, решил учитель, и я не возражала. После того, как несколько раз набрав номер, я услышала в трубке лишь монотонные гудки, мы убедились, что Жанна Павловна и Борис Антонович, скорее всего, ушли на работу, Ярослава у них тоже не было, и искать нам стоило в других местах.

После этого снял трубку и позвонил на проходную общежития сам Вадим. Все наши коменданты успели привыкнуть к его звонкам еще за время моего там проживания, но теперь он потребовал к телефону студентку Полонскую, после чего с пристрастием ее допросил.

Все было предсказуемо — вернувшись в город поздно вечером, Яр проводил Анечку до дверей, от всех ее приглашений зайти "попить чаю" отказался, на уловки-фокусы не поддался — и был таков. Растворился в ночи.

— Сказал, что пойдет домой, очень устал и хочет отоспаться, — подытожил разговор Вадим, с каждой секундой все больше мрачнея. — Что мы имеем путем нехитрых исключений? Либо он отправился к родителям, переночевал там, а сейчас не берет трубку или смылся куда-то. Либо пришел сюда, переночевал и опять же — смылся куда-то с утра пораньше. Либо… — учитель умолк на несколько секунд, собираясь с мыслями, — либо же вообще не дошел. Так, тихо-тихо! Бледнеть, охать, заламывать руки и падать в обмороки будешь потом! Когда я найду Антоненко и оторву ему дурью башку! Сейчас не время, птичка! Соберись! Нам надо отработать все три эти версии. По последней напрягаться пока не имеет смысла, звонить участковому и по моргам еще рано. Перво-наперво мы прошерстим квартиру — есть ли хоть один след его пребывания здесь прошлой ночью.

Вместе мы снова осмотрели кухню, коридор, ванную, нашу общую комнату и даже кладовку. Пока что все говорило о том, что Ярослав, выйдя вчера утром со мной из квартиры, в нее не возвращался.

— Алексия! Смотри внимательно! — открывая гардероб и осматривая его вещи, прикрикнул на меня Вадим в то время как я, присев на краешек своей кровати обреченно уставилась на диван Яра.

Не могло быть никаких сомнений — вчера ночью он здесь не спал. Наспех брошенные в угол подушки лежали точно в таком же порядке, как мы их оставили накануне. А обычно Ярослав относился к этому очень щепетильно и всегда складывал их аккуратной стопкой, одна на одну.

— Ты лучше меня должна помнить, как у вас тут все было! Есть разница? Хоть что-то изменилось?

Я молча покачала головой.

— Значит, все его цацки и книги на месте, одежду свою он тоже не трогал? — Вадим с шумом захлопнул дверцу шкафа. — Так, где его блокноты, тетради, записные книжки? Нам сейчас нужна любая информация, а особенно адреса-телефоны. Может, найдем хоть какое-то упоминание о том мудаковатом мужике? Не думаешь, что под воздействием вина и фривольной атмосферы праздника он мог пойти к нему выяснять отношения?

— Нет, Вадим, это вряд ли. Яр сказал, что полностью исключил его из своей жизни. Ампутировал.

— Знаем мы эти ваши ампутации! — недовольно буркнул учитель, открывая ящик письменного стола и критичным взглядом осматривая его содержимое. — Говорить вы можете что угодно, а чуть только выпили и два часа ночи, как каждая экзальтированная тонкая личность считает необходимым припереться к тебе под дверь и рыдать: "Впусти меня, я все прощу!"

Далее все записные книжки и тетрадки Ярослава были сброшены в кучу на его диван, и мы с Вадимом принялись листать их. Ничего важного нам найти так и не удалось — лишь обрывочные мысли, рисунки-наброски, пара университетских телефонов и наспех записанный адрес какой-то телестудии.

— Ты знаешь, Яр редко пользовался блокнотами, считал их ненадежными, сам говорил. Все контакты и статьи держал в компьютере в каких-то запароленых файлах, — в ответ на недоуменные вопросы учителя, как это так, чтобы у журналиста не было записной книжки с кучей имен и телефонных номеров, попыталась прояснить ситуацию я. — Но потом ему пришлось его продать, чтобы повторно пройти обследование. А с тех пор, как ему подтвердили диагноз, он почти не писал. Разве что пара каких-то зарисовок этой весной. Все, что он писал от руки — это только конспекты. Вот его старые тетради, а вот новые, он же собирался восстанавливаться. Хотя… погоди-погоди, вот здесь в тетради явно нет половины листов — Яр их вырвал, что ли? Я точно помню, все они были нетронутые, абсолютно новые. Может, там было что-то важное???

— Может, и было, но нам оно сейчас точно не поможет. Я думал, хоть пару нужных адресов и телефонов нам удастся раздобыть — друзей или одноклассников. Не знаешь, он ни с кем из них не общался?

И снова мой ответ был отрицательным, что, естественно, не порадовало Вадима. После того, как мы повторно позвонили Ярославу на домашний и опять не получили ответа, учитель решил приступить к более активной фазе действий. Теперь он намеревался для верности съездить домой к семейству Антоненко, а по пути прошерстить все злачные кафешки, наподобие той, в которой мы сидели перед моим переездом из общежития.

Всю вторую половину дня мы потратили на разъезды и поиски, оказавшиеся, увы, безрезультатными. У двери квартиры Ярослава мы в очередной раз убедились, что там пусто — звонок душераздирающими трелями разливался на весь коридор в полнейшей тишине. Хлипкая и старая дверь пропускала все шумы, так что можно было услышать скрип деревянного пола или малейший намек на передвижение — но ничего этого не было. Ни шороха. Квартира действительно пустовала.

После этого, сдав арендованную маршрутку назад в автосервис, Вадим протащил меня пешком по всему близлежащему району — мы обошли все дворы, все уютные и не очень места, все те странные заведения, в которых, по моим предположениям, мог находиться Ярослав. В конце концов, я вспомнила, что иногда он ночевал в залах ожидания, но после посещения железнодорожного и автовокзалов, мы по-прежнему оставались ни с чем.

— Давай-ка, махнем еще раз к его дому? Уже половина седьмого, его родичи должны вернуться с работы! — предложил Вадим, и я, стараясь не выдать своей усталости, выразила активное согласие, но, как оказалось, зря. — Хотя, Алексия, на сегодня тебе хватит. Дальше я сам. Ты еле на ногах держишься. Я совсем загонял тебя — забыл, что ты не проспалась толком и не ела ничего. Все, возражения не принимаются! Меньше всего мне сейчас надо, чтобы тебе подурнело и вместо того, чтобы дальше искать Ярослава, я буду загружать твое захиревшее тело в машину скорой помощи!

Этот аргумент оказался решающим. Только под предлогом не путаться под ногами и не мешать учителю в его дальнейший поисках я согласилась отправиться домой. Последняя надежда на решение проблемы лопнула, когда вернувшись под вечер, мы снова вошли в пустую квартиру. Яр не возвращался сюда в течение дня.

Хотя, в то, что все может разрешиться так просто, уже не верили ни Вадим, ни я.

Первое, что я сделала, едва увидев наш телефон, стоявший на полке у зеркала, это схватила трубку и опять начала звонить родителям Ярослава. Снова гудки, монотонные гудки, в который раз.

— Это чертовщина какая-то! — зло швыряя трубку на рычаг, закричала я. — Почти восемь вечера! Где их носит, этих ангелов небесных! Они, вообще, когда домой приходят!? Им хоть иногда интересно, что происходит с их ребенком! Мало того, что сами почти никогда не звонили, всегда я напоминала Ярославу — позвони маме! Позвони папе! Так еще и… — не в силах справиться с нарастающей паникой я зарыдала, закрыв лицо руками, так и не закончив свой обвинительный монолог.

Слишком велико было внутреннее напряжение, а молчание внутреннего голоса, который мог дать неожиданную подсказку, как выпутаться из самой сложной ситуации — слишком пугающе. Я действительно не понимала, что происходит и не могла представить, чем все закончится, поэтому плакала, громко, навзрыд и никак не могла остановиться.

Только после того, как я ощутила теплые руки Вадима, берущие меня в кольцо защиты, в надежные и крепкие объятия, услышала его тихий, но как всегда уверенный голос, мне удалось хоть немного успокоиться.

— Ну все… Тихо, тихо, моя потрепанная птичка. Мы все решим. Я все решу, обещаю тебе, — в порыве заботливой нежности он мягко и уверенно провел ладонью по моим волосам, потом по щеке, заставляя поднять голову и посмотреть на него. — Ты слышишь? Я все сделаю сам. Тебе нет смысла больше загонять себя. Надо выспаться. Завтрашний день — он… Не думаю, что он будет легким. Сейчас тебе надо просто забыть обо всем и отдохнуть.

Что-либо возражать в ответ на его слова у меня уже не было сил.

Я действительно чувствовала, что если не усну хотя бы на пару часов, то упаду без сил и никогда уже больше не встану. Я не собиралась отдыхать до утра — это была слишком большая роскошь в ситуации гнетущей неизвестности. Но я оставляла проблему на Вадима и верила, что он обязательно продвинется в ее решении. В этом не могло быть никаких сомнений.

Я автоматически переоделась ко сну, пока учитель дипломатично вышел на кухню приготовить нам что-нибудь перекусить. Расстилая постель, я с удивлением подумала, что совершенно спокойно воспринимаю наш новый и немного странный уклад жизни — то, что Вадим готовит еду, здесь, за стеной, а я собираюсь поужинать вместе с ним по-семейному, сидя за столом в одной пижаме и домашних тапочках.

Увлеченная такими мыслями, я не сразу заметила сложенный вчетверо листок бумаги, который выпал из-под подушки, очевидно, в тот момент, когда я сдергивала с кровати покрывало. Лишь случайно задев его ногой, так что он отлетел на средину комнаты, я увидела этот самодельный конверт. На его клетчатой поверхности почерком Ярослава было выведено "Моей Лекс, лично в руки».

Почувствовав, как сердце ухнуло в груди, я остановилась над этим посланием с полуоткрытым ртом, понимая, что вот она — первая ласточка надежды и какой-никакой определенности. Похоже, Яр все же ночевал дома прошлой ночью, а значит, он не только возвратился сюда из общежития, но и находился где-то в городе, никуда не сбегал, не сердился и не обижался на меня — ведь даже записку оставил.

Но зачем же прятать ее в таком хитром месте? Или он думал, что после возвращения домой я первым делом лягу спать? Это предположение имело смысл, особенно с учетом того, что приезжать мы планировали только к вечеру второго дня. Впрочем, к чему все эти гадания? Вот же, передо мной записка, или даже целое письмо, убористо исписанное мелким почерком с двух сторон. Надо всего лишь развернуть его и прочесть — и все в мире вновь встанет на свои места.

Чувствуя, как от нетерпения начинают дрожать руки, я присела на краешек кровати и стала читать:

"Привет, моя любимая именинница!

Ну как ты? Вернулась домой? Надеюсь, вы хорошо второй день отгуляли и ты в полном порядке, а если не в полном, то хотя бы лучше, чем я. Знаешь, я тут понял, что запивать шампанское вином совсем не выход. Не помню, делала ли ты это, но в любом случае, мой тебе совет — никогда и не пытайся. Голова потом трещит дико. Пока доехал в город, думал, что с ума сойду, еще и Анечка своей болтовней мне все уши прожужжала, можешь представить, как было весело, да?

И, ты знаешь что, она действительно хотела меня затащить к себе! Сама Анечка! Я, в общем, еле отмазался, но с чувством огромной гордости за себя. Все-таки, Лекс, я реальный мачо, раз на меня клюнула такая девчонка, жаль до нее сразу не дошло, что ей ничего не светит. Да никому больше ничего не светит со мной…"

Здесь я, озадаченно нахмурившись, прервала чтение и быстро взглянула на часы. Почти девять вечера. Да где же его носит? Вот вернется домой, и я точно намылю ему шею за такие слова: "Никому со мной ничего не светит". Ну что за глупости?!

Раздраженно убрав прядь волос, упавшую на глаза, я продолжила читать.

"… Зато потом я отлично прогулялся. Два часа на свежем воздухе! У меня сразу и алкоголь из головы выветрился, стало так легко и просто, и понятно — абсолютно все понятно, Лекс. Теперь я знаю лучший способ решить все сложные вопросы — просто бросай все и уходи гулять в ночь, один. Через пару часов ты точно вернешься просветленным (да, вот такой я нескромный, как всегда)

И знаешь, о чем я думал, пока шел домой? Что в основе всего, абсолютно всего на свете лежит очень простая и банальная штука, но без нее невозможно чувствовать себя живым. Ты сейчас, наверное, рассмеешься из-за моей дурацкой сентиментальности, но это любовь, Лекс. То самое чувство, которое я назвал продажной проституткой, выбрасывающей на помойку наши сердца. И, по иронии судьбы, именно она помогла мне прожить счастливо последние полгода.

Я старался не замечать ее, не хотел видеть, отворачивался, шутил, иронизировал над ней. Я очень хотел по-прежнему считать, что любовь — это разрушение и слабость, и хорошо, что ее нет для меня. Но она была, Лекс, совсем рядом, такая большая и сильная. Я сам слышал, как бьется ее сердце, горячее настолько, что отогрелся даже я, просто находясь неподалеку. Против своего желания взял и отогрелся.

И тогда я понял, что врал. Врал себе, что смогу прожить без любви, просто так, весело и беззаботно, не думая о будущем. Ведь любовь — это и есть жизнь, именно она движет нашу планету, из-за нее Солнце каждый день встает на востоке, а не из-за каких-то дурацких законов физики. Жизни без любви просто не может быть, жизнь без любви — это и есть смерть. Нет ничего хуже, чем быть ходячим трупом, формально человеком из плоти и крови, но при этом лишенным возможности любить. Да еще и радоваться этому.

Поэтому я говорю тебе прямо — не отказывайся от любви, Лекс. Посмотри ей в глаза, не отворачивайся, не превращай себя в молодой и красивый живой труп. Да, когда-то тебе было больно, но пусть прошлое останется в прошлом, вчерашнего дня давно нет. Помнишь, мы говорили, что есть только сегодня, а остальное неважно? Так и живи настоящим! В нем есть любовь, которая горит только для тебя, и поверь мне, она-то уж точно тебя не обидит.

А вот для меня любви больше нет, надо честно признать этот факт. И не просто потому, что мое сердце осталось валяться где-то на помойке, нет. Ты своими руками нашла его, почистила, отремонтировала и поставила на место. Но нельзя игнорировать правду, Лекс.

Я носитель смертельного вируса, и пусть он сейчас ведет себя тихо-мирно, но, все равно, это бомба замедленного действия. Я всегда буду представлять скрытую опасность, и чем ближе мне человек, тем больше риска для него же. Знаю, существуют способы снизить риски, ВИЧ не передается через еду и поцелуи. Но я постоянно буду помнить о вероятности заражения другими путями, ведь всего предусмотреть невозможно. В жизни бывают совершенно дурацкие случайности, я не раз уже убеждался в этом.

И даже если бы я смог полюбить опять — я бы возненавидел себя за то, что просто прикасаюсь к этому человеку. Наша связь постоянно, каждый день была бы игрой в русскую рулетку. Да, в барабане только одна пуля — но кто знает, захочет ли судьба ее придержать или возьмет да и нажмет на курок, просто так, из пустого каприза.

Я не имею права впускать любовь в свою жизнь. Я не хочу, чтобы еще хоть кто-то почувствовал то же, что и я, когда увидел результаты анализов с этим злосчастным крестиком. Стопроцентной гарантии, что этого не случится благодаря мне, дать никто не может.

Поэтому ты должна сейчас внимательно прочитать мои слова, очень внимательно — и понять меня правильно. Я долго думал, как сказать тебе обо всем, чтобы ты, как всегда не взвалила на себя груз вины и ответственности за мой шаг. Я просидел у стола всю ночь и разорвал полтетради на черновики (их ты тоже не увидишь, там было слишком много сентиментальщины и соплей) Но я надеюсь, у меня получится донести свою мысль, я, можно сказать, всю свою способность убеждать вкладываю в эти строки.

Лекс, мне надо уйти. Надо. Именно сейчас. Это адекватное, взвешенное решение, принято оно не за один день и даже не за неделю. И поверь, я бы не решился на это в других условиях — если бы у тебя не было поддержки, не было твоей любви. Но она есть, и поэтому мне не страшно оставлять тебя.

А еще я не хотел напортачить, перечеркнуть все то, что ты для меня сделала, ведь я действительно был счастлив. Пусть я притворялся, что собираюсь вернуться на учебу, а сам потихоньку готовился и ждал нужного момента. Но именно это дало мне возможность дышать полной грудью, радоваться вместе с тобой каждому дню, на полную катушку, даже не на сто, а на двести процентов.

Поэтому, пожалуйста, помни об этом. О моей уверенности в каждом слове, в каждом шаге. Я хочу уйти счастливым, в хороший летний день, после классного веселого праздника, которым я хоть немного попытался отплатить за твою искреннюю любовь. За то, что я снова почувствовал себя человеком, а не какой-то заразной гниющей раной. И вот чтобы этого не случилось, чтобы я не стал умирающим от СПИДа молодым дряхлым стариком, от которого отваливаются куски кожи, я и делаю это — ухожу от тебя, Лекс.

И прости меня заранее, потому что я знаю — сразу ты не смиришься с моим поступком. Но я не могу по-другому. Я слишком боюсь быть больным, быть слабым и отвратительным. Вот видишь, напоследок я открылся тебе так, как никому другому. Мне даже самому себе было страшно в этом признаваться, а тебе я говорю это легко. Так что не сердись на меня и попытайся понять.

Сейчас уже половина шестого утра. Я смотрю в наше окно и вижу, как встало солнце и оно улыбается мне, подтверждая, что я прав, что все так, как должно быть…»

На секунду прервав чтение, я, будто по неслышной команде взглянула в окно — и, не смотря на то, что за ним должна была стоять ночь, увидела, что сквозь наши жизнерадостно-желтые занавески пробивается золотистое свечение — яркий отсвет ушедшего утра, из которого Ярослав говорил со мной. Внезапно мне показалось, что я даже слышу отдаленные звуки его голоса, будто они еще не успели раствориться и улететь, а задержались на какое-то время в этой комнате, до тех пор, пока смысл его слов окончательно не станет мне ясен.

Наваждение, посетившее меня на несколько секунд, было таким реальным, что я, закрыв глаза, встряхнула головой, а когда открыла их — то увидела перед собой озабоченное лицо Вадима.

— Алексия? Что случилось? Это что такое — у тебя в руках? — даже нескрываемая тревога в его голосе не могла пробиться сквозь пелену в ушах. В своем желании уловить следы произошедших без меня событий, я будто погрузилась на глубину в несколько метров и звуки окружающего мира теперь воспринимались с трудом, словно проходя сквозь толщу воды.

— Это от Ярослава… — еле выговорила я, слыша свой голос, как в искаженной записи — слова произносились растянуто и ненатурально. — Он пишет, что куда-то уезжает.

— Что?! — стремительным движением Вадим попытался выдернуть записку у меня из рук, но я словно приклеилась к ней намертво, и не выпускала. Поэтому дальше мы читали ее вместе — учитель сначала, а я, приближаясь к концу.

Мои глаза продолжали автоматически бегать по финальным строчкам:

"…Вот и все, Лекс. Я заканчиваю писать, наверное, самое важное письмо в жизни. Все мои разоблачительные материалы были такой мелочной фигней в сравнении с этим разоблачением самого себя. Но я знаю, что прав.

Теперь я пойду еще немного пройдусь. В конце концов, такое отличное утро, почему бы и не прогуляться снова? Я не хочу делать того, что должен, здесь, не хочу, чтобы ты вернулась и нашла меня. Может я и эгоист, но не последний изверг же.

Я пойду к родителям. К моему приходу они уже уйдут на работу, а когда вернутся… Не думаю, что им приятно будет увидеть то, что они увидят, но за всю жизнь они так редко смотрели в лицо правде, что может и сейчас придумают какую-то сказочную отговорку. Например, решат, что им все это приснилось, а на самом деле я уехал в лагерь на очередные раскопки (эх, жаль мы с тобой так и не съездили никуда)

Ну да ничего! Не в этой, так в другой жизни. Или в моем личном раю, помнишь, я говорил — когда-нибудь ты придешь ко мне в гости, и мы отлично посидим, как раньше, поболтаем под вино.

Я буду ждать тебя там, так что, можно сказать, не прощаюсь надолго.

Ну все. Я пошел. Обнимаю тебя. Твой Ярослав.

Р.S. Только не вздумай ко мне торопиться! Живи! Живи полной жизнью! И впусти свою любовь, ты даже не представляешь, как будешь счастлива. Она так хочет войти и не решается. Впусти любовь, Лекс. Впусти ее."

На этом письмо закончилось. Да только я так ничего и не поняла.

Я смотрела на лист бумаги пришибленно, ничего не соображая, не делая никаких важных выводов, о которых говорил мне Ярослав. Я просто погружалась все глубже и глубже в какую-то прострацию, до полного отупения.

Где-то очень далеко, а на самом деле, прямо у меня над ухом, выругался Вадим. Еще и еще раз. Потом он все-таки вырвал письмо из моей руки, и я опять включилась в реальность.

Учитель стоял посреди комнаты, наклонившись вперед в неестественно напряженной позе, оперевшись одной рукой о стол, а другой — сжимая лист исписанной Ярославом бумаги. Внезапно из груди у него вырывалось не то рычание, не то стон, полный такого отчаяния и злости, что до меня мгновенно дошло — случилось непоправимое.

Несколько очень длинных секунд мы смотрели друг на друга, не произнося ни слова.

— Скажи мне его… домашний номер, — произнес Вадим срывающимся голосом, которого я от него никогда не слышала до этого, — Теперь я сам. Сам позвоню.

Я автоматически выполнила его просьбу, следя глазами только за той рукой, которой он держал письмо Ярослава. Почему-то захотелось прямо сейчас вернуть это послание, которое было написано специально для меня, но всю важность которого я так и не поняла.

Мне не пришлось даже протягивать руки — Вадим, выходя из комнаты, сам отдал мне его обреченным жестом, который никак не вязался с его всегда уверенными манерами.

— Какой дурак. Какой же он дурак! — услышала я из коридора его голос, который вдруг перекрыл резкий и агрессивный звук удара, и еще один сдавленный стон, на этот раз в нем звучала только безысходность.

Выбежав из комнаты вслед за ним, я поняла, что Вадим саданул кулаком о двери ванной, так, что та слетела с верхней петли, безвольно колыхаясь на нижней, и в фанерном покрытии ее пошла глубокая трещина.

Он повторял мои приемы. Глушил боль внутри болью снаружи.

Вот только у меня сейчас отобрали способность полноценно чувствовать. Я была в глухом эмоциональном тупике и наблюдала за всем происходящим будто со стороны — как Вадим подходит к телефону, как медленно снимает трубку и набирает номер, который я продиктовала ему несколько минут назад.

Стоя рядом, я слышала его голос:

— Алло, здравствуйте. Квартира Антоненко? Говорит Вадим Третьяков, преподаватель Ярослава. Да… — длинная пауза, — Я знаю. Уже… знаю. Когда это случилось? — и снова пауза, — Да, я понял. Да. Послезавтра. Я все понял, — глухим голосом подытожил он. — Мы будем. До свидания. И… примите мои соболезнования.

— Вот и все. Мы нашли его, — положив трубку, он уперся лбом в стену и простоял так несколько минут. Потом резко развернулся и впился в мое лицо тяжелым, безжалостным взглядом. — Алексия. Ярослав вскрыл себе вены сегодня около десяти часов утра, в ванной, в своей квартире. Спасти его не удалось. Родители пришли домой и обнаружили тело только к вечеру. Они только что вернулись из морга — поэтому мы не могли к ним дозвониться. Похороны послезавтра, в час дня.

От будничного и ужасного слова "тело" мое отупение, дошедшее до состояния туго натянутой струны, лопнуло с пронзительным визгом. И, будто вторя ему, я закричала. Закричала так громко, что эхо моего голоса разнеслось по нашей опустевшей квартире, по всей округе, разлетелось по этажам и, наверное, разбудило кое-кого из соседей.

Но меня больше не волновали какие-то глупые приличия. И крик мой был не просто воплем отчаяния и горя. Он адресовался Ярославу, моему лучшему другу, чье тело находилось сейчас в холодном морге, а душа — где-то на границе миров. Я хотела, чтобы он услышал меня даже там и понял одно: я не принимаю его выбор.

Не принимаю. И не приму. Не приму никогда.

Глава 13. Нереальность

Дальнейшие события, отложившиеся в моей памяти, напоминали скорее абсурдный фильм с претензией на драму, который я наполовину наблюдала со стороны, а наполовину нелепо участвовала сама. Чем дальше, тем сильнее странная фальшивость происходящего захватывала меня и, в конце концов, я снова свыклась с мыслью, что всего этого не может быть на самом деле. Только если полгода назад в грязном кафе после страшного признания Ярослава, я все же допускала возможность того, что кошмар творится наяву, то сейчас сомнений уже не было.

События последних дней не могут быть реальностью.

Ярослав не умер. Он не мог вот так просто, после дня, наполненного радостью и счастьем, уехать, не попрощавшись, буднично зайти в родительскую квартиру, предусмотрительно наполнить ванную теплой водой, взять в руки лезвие и выпустить из себя жизнь через открытые вены.

Каким-то странным образом Яр просто разыграл, провел всех нас, ведь это было так в его стиле, он всегда любил шокировать и удивлять. Поэтому реакция окружающих, их странное поведение меня поначалу возмущала.

Ну как они могли поверить ему? Ладно бы еще на эту удочку клюнули наивные Жанна Павловна и Борис Антонович — сын всегда обманывал и водил их за нос. Но когда я поняла, что даже Вадим повелся на этот фокус, то перестала относиться ко всему серьезно. Отдавая должное мастерству Ярослава и хитрости задуманной им уловки, я только таинственно улыбалась и представляла, как расскажу другу о том, что шантаж, с помощью которого учитель хотел заманить его назад, в ряды студентов, оказался блестяще отмщен. И мы вместе посмеемся над этим на нашей кухне за утренним кофе, совсем как раньше.

Вадим действительно поверил, что Ярослава больше нет, и я никак не могла убедить его в обратном. Сначала я пыталась доказать ему очевидные вещи с помощью неубедительных аргументов (зачем, вообще, аргументировать то, что и так ясно?) но, видя его странную реакцию, просто смирилась. Смирилась даже несмотря на то, что понимала, какую боль и муку приносит ему это вопиющее заблуждение.

Первое время Вадиму действительно было плохо, так плохо, что не получалось даже скрыть этого, хотя он всегда прекрасно владел собой. Он не мог сидеть, не мог стоять на одном месте, кажется, у него даже дрожали руки. Когда я вдруг осознала, что все происходящее — просто шутка, пусть жестокий, но хитро закрученный розыгрыш, и перестала биться в истерике, пытаясь расцарапать себе руки, колени и лицо, учитель отпустил меня, и долгое время молча смотрел перед собой невидящим взглядом.

Затем, чтобы собраться и не дать ситуации окончательно выйти из-под контроля, он решил действовать. Просто делать хоть что-то. Он насильно накормил меня ужином — ненастоящим и пресным, как и все вокруг, — после чего, переместившись в комнату, открыл шкаф и достал оттуда одежду Ярослава для того, чтобы передать родителям. Я, устроившись на кровати, наблюдала за этой бесполезной работой, хотела и в то же время боялась его остановить — ведь он так не любил, когда ему мешали. Но когда в общую стопку отправились любимые «счастливые» джинсы Ярослава, в которых он ходил на все экзамены, я запротестовала.

— Э-э, нет! Нет-нет, не делай этого! Это ему еще понадобится на пересдачах! Ты что, забыл, он же в универ с осени возвращается? Джинсы оставляем, они для экзаменов пригодятся.

По тому, как резко, в паре сантиметров от открытой дверцы шкафа, замерла рука Вадима и сам он, не разворачиваясь ко мне, внезапно напрягся, я поняла, что все-таки поторопилась. Но не могла же я позволить отдать родителям самую любимую и везучую вещь Ярослава! В конце концов, они могли ее выбросить, и что я тогда скажу другу после его возвращения? Ах, прости, я побоялась открыть им правду? Это было бы непозволительное и позорное малодушие, а Яр всегда презирал трусость и насмехался над ней.

— Алексия. А давай-ка ты лучше поспишь, — услышала я голос Вадима,совершенно не сердитый, а тихий и успокаивающий. — Черт с ними, с этими сборами. Завтра все сделаю. Давай-давай. Как там говорится, руки под щеку, глаза закрывай, спи-засыпай. Ты, главное, сейчас не думай. Вообще ни о чем не думай, просто спи. Я буду здесь, можешь ничего не бояться. Я никуда не уйду.

— А я и не боюсь. Ведь ничего страшного не случилось. Ты скоро сам все поймешь, — поудобнее укутываясь в легкое покрывало и чувствуя, как мне, будто по мановению волшебной палочки, хочется спать, попыталась успокоить его я.

Но мои слова опять вызвали совсем не радостную реакцию, хоть Вадим и пытался не выдать своих истинных чувств.

Присев на краешек моей кровати, он не сказал больше ни слова, только задумчиво обхватил руками голову в попытке найти пути выхода из того извилистого туманного лабиринта, в который я его втянула и где заблудилась сама.

Да, Вадиму было нипочем бросить вызов любой неразрешимой проблеме, сцепиться с каким угодно противником, но самым главным его оружием всегда оставался трезвый рассудок, а обязательным условием битвы — твердая земля под ногами. Сейчас же ему предстояло сражаться будто в зазеркалье, неизвестно с чем, в атмосфере иллюзий и миражей. И он чувствовал, как контроль над происходящим, уверенность в собственных силах постепенно теряется, тает, рассыпается как песок сквозь пальцы.

Может, Вадим и отлучался куда-нибудь или ложился подремать хотя бы на несколько часов, но проснувшись, я нашла его в той же позе — устало согнутая сильная спина, руки, крепко сжимающие лоб и хмурый взгляд, которым он смотрел прямо перед собой, не мигая.

Мое сердце разрывалась от этой страшной, неправильной картины и, в то же время, я не могла понять — ну почему он не хочет принять очевидное? Почему поверил словам Ярослава? Того самого Ярослава, который, весело подмигивая, призывал смотреть на вещи проще и не загонять себя в ловушки стереотипов?

Я попробовала объяснить Вадиму все еще раз — что мы просто жертвы розыгрыша, что не надо грустить и расстраиваться, ведь Яр терпеть не мог уныние и затеял все это только для того, чтобы мы посмеялись, а не страдали и оплакивали его, будто он по-настоящему умер. Но эффект мои слова вызвали прямо противоположный ожидаемому.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Вадим очень разозлился, прямо таки рассвирепел. Едва сохраняя остатки самоконтроля, он схватил меня за плечи, и я почувствовал его пальцы, впивающиеся в кожу, обжигающие, как языки пламени, пробирающие до костей, причиняющие боль и безжалостно разрушающие мое спасительное оцепенение. Он задал прямой, в лоб вопрос — понимаю ли я, что происходит? Что Ярослава больше нет? Да, с этим тяжело смириться и никто не требует, чтобы я моментально свыклась с этой ужасной новостью, но нужно хотя бы попытаться принять этот факт. Как страшную правду. Как испытание, которое надо пройти. Нельзя отрицать реальность, какой бы жестокой она ни была.

Произнося эти слова, он смотрел на меня глазами, в которых сверкала такая пронизывающая, тревожная ярость, что во мне даже зародилось мимолетное подозрение, что все это правда и Яр…

Но нет. Глупое наваждение продолжалось секунду, не более, и я не без усилий убирая его руки со своих плеч, резко отстранилась, отвернулась, чтобы не поддаваться этому странному гипнозу, а потом и вовсе нырнула назад под одеяло.

Так, укрывшись с головой, я и пролежала до самого вечера.

Мне по-прежнему было обидно из-за своих бесполезных попыток донести очевидное, но я больше не пыталась никому ничего доказать. Если Вадим хочет заблуждаться — пусть заблуждается. Пока он сам не пожелает понять и принять правду, никто не сможет ему помочь.

Переубедить меня не смогла даже похоронная церемония, на которую Вадим потащил меня после недолгих колебаний и сомнений в необходимости этого шага.

— Нет, ты должна убедиться. Не знаю, одобрят ли мои действия психологи и психиатры… Но ты должна увидеть все своими глазами. Чем раньше с этим покончить — тем лучше! — говорил он скорее себе самому, сводя меня по ступенькам и сжав руку чуть выше локтя с такой силой, что на моей коже снова оставались синяки-отметины, будто дополнительные слова убеждения, к которым я все равно не желала прислушиваться.

Я не спорила с ним. Я вообще больше не желала ни с кем спорить, окончательно замкнувшись в себе и не произнося больше ни слова для объяснения своего поведения. Я даже была готова поехать и фальшиво попрощаться с Ярославом, принять участие в этих наигранных похоронах.

Конечно, будь смерть Яра правдой, я не смогла бы спокойно присутствовать на церемонии погребения. Не смогла бы тихо стоять в большой толпе испуганно шепчущихся людей, похожих на больших черных ворон в своих траурных одеждах. Это были его невесть откуда возникшие родственники, все те люди, которым он не был интересен при жизни, которые не хотели и не знали его проблем и радостей, сомнений и мечтаний, его настоящего. Зато сейчас они слетелись, скорбно кивая головами и воровато оглядываясь вокруг, будто бы стыдясь происходящего, а из уст в уста передавалось страшное и стыдное слово — самоубийство. Такой умный и хороший мальчик убил себя. Вскрыл себе вены. Залил всю ванную кровью. А, говорят, он еще и чем-то болел. Наверное, это еще и заразно. Какой позор для приличной семьи.

Я не смогла бы, не проронив ни единой слезы, рассмотреть, наконец, деда и бабку Ярослава, тех самых, которые все время интересовались, когда же их внук станет нормальным человеком. Это были уже не люди, а тени, но даже они выглядели живыми в сравнении с родителями Яра.

Жанну Павловну и Бориса Антоновича я просто не узнала. Пройдя в шаге от меня, они продолжали автоматически принимать соболезнования, не видя никого вокруг, а взгляды их лихорадочно блестящих воспаленных глаз были прикованы к одной точке, в которую я избегала смотреть — ибо это было уже слишком.

Видимо Яр в своем желании встряхнуть нас немного перестарался и не подумал обо всех последствиях, потому что шутка начина выходить за границы допустимого. Его семья, подойдя к организации похорон со всей серьезностью, соблюла все необходимые традиции — и прямо перед подъездом, ближе ко входу в ту самую арку, где мы когда-то столкнулись, стояло нечто большое, уродливое, черное и пугающее.

Гроб. К которому я не подошла бы даже под угрозой пистолета, даже если бы меня пытали раскаленными щипцами. Потому что игра игрой, но с такими вещами шутить уже не следовало.

Хотя… Я ведь была единственным человеком, понимавшим фарс и фальшь этих похорон. Все остальные верили в то, что видят, с их точки зрения все происходило чинно и скорбно, в то время как мне едва удавалось сдерживать дрожь отвращения от этого плохо разыгранного спектакля.

— Ты видишь это? — совсем рядом я услышала охрипший от волнения голос Вадима. — Ты понимаешь, что происходит? Это похороны Ярослава, Алексия. Через несколько минут все уедут на кладбище. Там будет его могила. Его тело закопают в землю. Он совсем уйдет от нас, понимаешь?

Еще вчера эти слова больно задели бы меня. Уж кто-кто, а Вадим… Я уже привыкла считать его самым умным и самым сильным человеком в мире, но, как оказалось, и он не застрахован от ошибок. От ошибок и от слабостей.

Вадим не всесилен. Он всего лишь человек. Я чувствовала, что пришло время научиться принимать его растерянным, запутавшимся, заблуждающимся. Принимать и поддерживать. Как он всегда понимал и поддерживал меня.

— Не все вещи, Вадим, на самом деле то, чем кажутся, — стараясь не ранить его чувства, туманно ответила я, не желая подтверждать этот возмутительный самообман и в то же время — не собираясь спорить.

— Даже так Алексия? Даже так? — переспросил он, не пытаясь скрыть какой-то странной обреченности, прорывавшейся сквозь каждое слово. — Ну что ж, тогда пойдем до конца. Поехали на кладбище. Прямо сейчас. Поехали окончательно простимся.

Я больше не хотела слушать его глупые убеждения. Чтобы не раздражаться и не спорить с Вадимом, которому сейчас требовалась помощь и пусть неискреннее, но спасительное сочувствие, я лишь кивнула — слишком слабо для настоящего согласия. Скорее это был жест-уступка, чтобы не разрушать ничьих иллюзий.

Все происходящее на кладбище было таким же наигранным и фальшивым, как и церемония прощания во дворе. Стоя немного в отдалении, я лишь бездумно смотрела в ярко-голубое небо, на которое, по словам собравшихся, никогда не пустят Ярослава, и слушала, как внезапно разыгравшийся ветер шумит в кронах деревьев, поднимает клубы пыли, хулигански швыряя ее в лица неискренне скорбящих, заставляя их чихать, будто в насмешку над их показным горем.

— Нехорошо это, нехорошо, — все повторяли голоса рядом. — Такой ветер… Даже земля не хочет его принимать. Нельзя хоронить самоубийц рядом с нормальными людьми.

Чтобы больше не слышать этого вороватого перешептывания, я лишь крепче сжала руку Вадима и постаралась снова поглубже нырнуть в спасительное забытье.

Это было похоже на сон с открытыми глазами, который не мог прервать ни один звук извне — ни раздавшееся вскоре ритмичное постукивание земли о крышку гроба, ни включенные как по команде слезливые вопли плакальщиц, ни рваное дыхание Вадима и его шепот, раздавшийся у самого моего уха:

— Теперь, Алексия, ты видишь это? Теперь — понимаешь?

Единственным, кого я впустила в свой настоящий мир, был этот безумный ветер, который резвился и бушевал, не обращая внимания на приличия, совсем как Ярослав, затевающий очередную выходку. Именно ветер был со мной до самого окончания погребения. Его, как и руку Вадима я отпустила, когда все собравшиеся начали расходиться к автомобилям и автобусам, оставив за своими спинами свежий холм, усыпанный цветами.

Теперь я могла подойти ближе и, глупо моргая, посмотреть на кривое подобие креста, который тоже поставили под осуждающее перешептывание. На небольшой металлической табличке простым и четким шрифтом было обозначено: «Ярослав Антоненко. 03.10.1980 — 07.07.1999». И все. Никаких цветастых и банальных трагических фраз или высеченных голубков с пальмовой ветвью. Мне нравилась эта лаконичная и неброская надпись. В ней было все самое главное.

Поддавшись какому-то необъяснимому порыву, я приблизилась еще на пару шагов и провела пальцами по шероховатым свежим буквам. Как странно. Оказывается, всю жизнь человека можно уложить в две короткие строчки.

Если бы Яр прекратил свои игры в прятки и был сейчас со мной, он бы тоже оценил эту горькую иронию.

Когда он вернется, я обязательно приведу его сюда и покажу эту могилу. И скажу — в то время как все были уверены, что больше никогда его не увидят, я одна знала, что не стоит отчаиваться. Что он просто… задерживается. И мы вместе посмеемся над этим жутким недопониманием. Это же надо — устроить похороны живому человеку!

Почувствовав слабое движение рядом, я оглянулась и увидела Вадима, напряженно застывшего неподалеку. Даже спиной я ощущала его волнение, видела, как крепко сжаты побелевшие губы. Он неотрывно, как и я, смотрел на могилу и, казалось, на несколько секунд забыл, где находится.

— Ты все правильно понял, — тихо произнес Вадим, обращаясь к тому, чье имя было высечено на табличке. — Но решение принял самое идиотское из всех возможных. И я тебе этого никогда не прощу.

— Вы? Скажите, вы знали Ярослава? — вдруг донесся до моих ушей знакомый голос и я испуганно вздрогнула.

Борис Антонович. Сдержать свои истинные чувства перед ним было особенно тяжело, внутри у меня все дрожало от противоречивых эмоций. С одной стороны я захлебывалась болью от одной только мысли, как это — поверить, что твоего ребенка больше нет, смириться с тем, что его вычеркнула и стерла из жизни невидимая рука, и теперь вместо такого родного и необходимого человека — зияющее ничто, полная пустота. Будто бы его никогда и не было.

С другой стороны, я испытывала сильнейшую злость. Горе, которое подкосило и состарило родителей Ярослава, казалось мне фальшивым, поддельным. Будто бы они оплакивали свои разрушенные мечты и разбитые иллюзии, а не реального Яра. Ведь ни Жанна Павловна, ни ее муж совершенно не знали своего сына. Никогда не знали. Неудивительно, что они оба так легко поверили в его ненастоящую смерть.

Сжавшись в комок у самой его могилы, я пригнула голову, не желая привлекать внимания. То, что Борис Антонович не узнал меня со спины, можно было списать на сильнейшее потрясение — но я и так не хотела пока что попадаться ему на глаза. Слишком непредсказуемой могла быть моя реакция на любые его слова, теперь, когда притворяться и играть больше не было смысла.

— Ярослав был моим студентом. Я учил его. И еще… мы дружили. Да, можно сказать, я очень хорошо его знал, — тихий и уверенный тон, с которым Вадим ответил на этот вопрос, немного успокоили меня и я, стараясь не поворачиваться к Борису Антоновичу, продолжала прислушиваться к их беседе.

— Вот как? И вы… Вы тоже считаете правдой то, что произошло?

Я встрепенулась. Наконец-то! Хоть кто-то еще сомневается! Неужели отец Ярослава все-таки смог сбросить с глаз пелену иллюзий, в мире которых он и его жена жили так много лет?

Только мои надежды были преждевременными.

— Эта записка… Ведь это же неправда! В это совершенно невозможно поверить! Вот вы… Вы знали Ярослава и можете это подтвердить! Он же был совершенно нормальным, счастливым парнем! У него даже девушка была!

Осторожно оглянувшись, я увидела, как Вадим, нахмурившись при упоминании о "девушке" переводит взгляд то меня, то снова на Бориса Антоновича, который, растерянно теребя дужки очков, продолжал смотреть в лицо своему случайному собеседнику так, будто от его ответа зависела вся его дальнейшая жизнь.

— Так вы верите в это или нет? В то, что он написал? — не унимался он.

— А что… Что он написал? — сдавленным голосом переспросил Вадим, вспоминая о другой записке, которая была предназначена для меня и которую мы читали с ним вдвоем, но в смысл ее, похоже, вник только он один.

— Так вы не знаете? Наверное, вы один и остались из неосведомленных! — с горькой, неестественной иронией, воскликнул отец Ярослава. — Он же оставил нам признание! Наш сын! Какое-то нелепое, бредовое признание, которое совершенно не укладывается в рамки здравого смысла! Про… СПИД. Или ВИЧ? Впрочем, какая разница… О том, что он будто бы болел этой болезнью. Или не болел, но вскоре должен был заболеть. Словом, что-то непонятное… А еще о том, что он… будто бы он гомосексуалист! — Борис Антонович выговорил это непривычное слово с брезгливостью и ужасом. — Вот как так? Как такое может быть? Вы знаете, я совершенно уверен, что это не он написал! Наверное, его заставили… Да! Так и есть. Его просто заставили, и довели до этого страшного шага! Потому что Ярослав не мог, он был не таким! Совсем не таким! Вы же подтвердите это, да? — опять зачастил он спасительную фразу. — На нас теперь, как на прокаженных смотрят, даже заставили квартиру зачем-то продезинфицировать. Но не это, не это главное! Нам просто важно знать, что наш мальчик — он был хорошим, просто запутался… Его просто обманули, заморочили!

Я слушала Бориса Антоновича, не веря своим ушам. Родители Ярослава, как и я, не восприняли происходящее всерьез. Только если я все еще ждала возвращения Яра, то их сомнения были совсем другого рода. Они просто отказывались взглянуть в настоящее лицо сына, даже поверив, что его больше нет.

Когда тебя не хотят понимать при жизни — это страшно, но привычно одиноко. Когда к тебе не хотят прислушаться даже после смерти — это похоже на плевок вслед уходящему в вечность.

— А это удивительно, да, когда совершенно не знаешь собственного ребенка? — внезапно услышала я свой голос и только после этого поняла, что не сдержалась и говорю вслух, больше не пытаясь остаться незамеченной. — Что, Борис Антонович, привычно вам, уютно в своем выдуманном мирке? Даже когда Яр устал ломать перед вами комедию и черным по белому все написал, вы опять придумываете какие-то смешные отговорки! Ну, сколько же можно, в конце концов? Зачем вы все время заставляли его играть и притворяться? Вы хоть понимаете, как тяжело ему было?

Глядя, с какими оторопелыми лицами смотрят на меня не только отец Ярослава, но и Вадим, я только в сердцах махнула рукой. Да что я смогу доказать сейчас своими словами? Учитель часто называл Ярослава "облаком в штанах", намекая на его неприспособленность к жизни. Но настоящее облако в штанах стояло сейчас передо мной — великовозрастное, растерянно моргающее глазами, неспособное понять ничего из того, что не укладывалось в рамки его иллюзий — Борис Антонович.

Я не могла даже сказать, что он меня узнал. Видимо, мои слова стали для него еще более непереносимой ересью, нежели признание сына в последнем письме. И поэтому я продолжила, хотя уже и не надеялась достучаться к нему.

— Что, правда глаза колет? А на самом деле — как всегда спрятались за вашими спасительными фантазиями: "Этого не может быть!" "Его заставили!" Кто заставил, Борис Антонович? Кто? Да и зачем? Вы не пробовали задать себе эти простые вопросы? Наверное, все-таки не пробовали, потому что как же это так… Они же способны разрушить ваши воздушные замки, да? В них же так уютно прятаться от реального мира, спокойно и безопасно! И лживо! Малодушно и лживо! Вот на самом деле — по ком вы убиваетесь? По своим разрушенным иллюзиям? Да-да, именно по ним, а не по собственному сыну! А волнует вас только одно — чтобы Ярчик оказался нормальным, небольным, чтобы никто ничего не подумал, да? Из соседей? Или из ваших коллег?

— Алексия… — Вадим попытался прервать меня, успокаивающе дотрагиваясь к плечу рукой, но я лишь раздраженно отбросила ее.

Наконец-то из меня полились слова правды, которые кто-нибудь должен был сказать семье Ярослава. Он сам попытался, но его не поняли. Я должна была просто довести начатое до конца.

— Я, Борис Антонович, знаю Ярослава два года, а вы — вы знали его всю жизнь! Вернее, видели его рядом, но не знали! И для меня совсем не сюрприз, что он гей. И что у него был ВИЧ, для меня тоже не сюрприз, представляете? — я даже руками всплеснула, выражая крайнюю степень саркастичного удивления. — И что он всю прошлую осень прошатался по городу, неприкаянный и растерянный, не зная, куда идти со своими проблемами, но уж точно не в семью, которая сделает круглые удивленные глаза и скажет — этого не может быть! Он ночевал на вокзалах, понимаете? Ваш сын ночевал на вокзалах, только бы не идти домой! И всю эту аферу с "девушкой" и "женитьбой" придумал, чтобы вы не волновались, чтобы могли и дальше витать себе в облаках, пока он здесь, в реальном мире боролся со своими бедами! Сам-один, даже без надежды на вашу помощь! И вот вы сейчас стоите передо мной, весь такой несчастный и опять трусливо отворачиваетесь от настоящего Ярослава! Вам неприятно, некомфортно, стыдно за него? Да что ж у вас за любовь такая родительская?! Фальшивка это, а не любовь! Как и все ваши выдуманные замки — фальшивка!

Последние слова я прокричала уже, яростно вырываясь из рук Вадима, который, сначала пытался утихомирить меня успокаивающими жестами, а потом и вовсе, схватив в охапку, унес от греха подальше. От застывшего в удивлении, да так ничего и не понявшего Бориса Антоновича, от неправильной, ненастоящей могилы Ярослава, от людей-черных ворон, удивленно вскидывающих на нас глаза и неодобрительно покачивающих головами — какое неприличие, скандал на похоронах! Никакого уважения к горю родителей.

— Тихо-тихо, Алексия. Тихо! Успокойся. Не доводи ситуацию до абсурда, — успокаивающе зашептал мне на ухо Вадим, в то время как я, уткнувшись в его плечо, продолжала рыдать, повторяя сквозь слезы:

— Ну как же так! Ну как же так можно?

— Они не слышат тебя! Пойми это! И прекрати. Прекрати бушевать, моя маленькая птичка. Я сам. Сам все сделаю. Помнишь, что я говорил — тебе не надо больше бороться. Положись на меня. Не думай ни о чем, просто отдыхай. Отдыхай, Алексия, тебе, черт побери, очень надо отдохнуть, иначе… Нет, даже думать об этом не хочу.

Обреченно кивая, я понимала, что он совершенно прав и все, что я могу сейчас делать — это смириться с ситуацией, больше не пытаясь никому ничего доказывать. Все равно, даже самым крепким лбом было не пробить каменную стену, которой отгородились от правды родители и родственники Ярослава.

Теперь я просто часами пролеживала в нашей опустевшей квартире, укутавшись в одеяло, несмотря на жаркую погоду и молча смотрела в одну точку на стене. Мое нынешнее состояние отличалось от той депрессии, из которой когда-то вытащил меня Вадим, только тем, что я действительно много спала и реагировала на голос учителя. Только на его голос и на него самого, потому что Вадим на какое-то время стал единственным звеном, связывавшим меня с миром — крепким, надежным, за которое я держалась, не боясь соскользнуть вниз.

Больше мне никого не хотелось видеть. Ни с кем не встречаться, никуда не ходить. Мне вполне было достаточно моей — теперь только моей — комнаты и Вадима, изредка отлучающегося по каким-то неотложным делам, но всякий раз быстро возвращавшегося и сообщавшего мне свежие новости.

Правда, они были не слишком радостные, но он, как всегда, предпочитал не скрывать правду. Трудные времена настали и для него тоже — Вадим терпел поражение за поражением. Неизвестно кому было с этим тяжелее смириться — то ли ему, привыкшему побеждать, то ли мне, считавшей его всесильным.

Словно растерянный, но не потерявший самообладания Атлант, он пытался в катастрофических условиях сохранить и удержать на своих плечах хотя бы важнейшие остатки уцелевшей реальности.

После того, как он с огромным опозданием узнал настоящую историю Ярослава и признал, что его позорнейшим образом почти полгода водили за нос два "сопливых второкурсника", он попытался разобраться в ситуации и восстановить хоть какой-то баланс справедливости. Для начала он хотел просто пообщаться с семейством Антоненко в спокойной атмосфере — то есть без меня, приходившей в ярость каждый раз, как только речь заходила о родителях Яра.

Я не могла понять, на что надеется учитель. Может быть, он собирался выведать информацию, которая хоть немного помогла бы ему в поисках того самого таинственного покровителя, который находясь под надежным прикрытием анонимности, до сих пор представлял опасность для многих таких же молодых и наивных парней. А может, просто рассказать Жанне Павловне и Борису Антоновичу о сыне с точки зрения человека, который видел его лучшие стороны, попытаться сделать так, чтобы семья приняла Яра хотя бы сейчас, после того, как он ушел от них навсегда.

И здесь его ожидал еще один сокрушительный удар. Семья Ярослава, как всегда вежливо и корректно, но предельно четко заявила о своем нежелании общаться, восприняв Вадима, как моего пособника и подельника. Мое же имя после сцены на похоронах все родственники и родители Яра не желали даже произносить вслух, посчитав, что я своими непристойными криками не только осквернила светлую память их сына, но и оболгала его, перед этим заморочив голову и заставив написать это дурацкое письмо.

После того, как его попытки договориться о встрече по телефону закончились ничем, учитель, вскипев от такой приторной вежливости, прикрывавшей обыкновенную трусость, направился к ним домой — но и там перед ним была захлопнута дверь. Не выбить ее одним или двумя сильными ударами и проложить таким образом себе путь в квартиру ему помогла лишь мысль о том, что вечером нужно обязательно вернуться ко мне, для присмотра и контроля. А путь решения проблемы выбитой дверью попахивал неприятностями с милицией, понятное дело, легко разрешимыми, но Вадим боялся задержаться даже на один вечер. Не хватало еще, чтобы и я, оставшись без присмотра, натворила чего-нибудь непоправимого.

Поэтому в ситуации с Яром ему пришлось смириться с поражением. Ни одной зацепки в его вещах и блокнотах для поиска человека, заразившего его ВИЧ, мы так и не нашли, а на общение с семьей рассчитывать уже не приходилось.

Еще спустя пару недель, придя к ним домой, он с удивлением узнал, что за этот небольшой отрезок времени не только родственники, но и соседи, изначально потрясенные самоубийством "такого хорошего мальчика из приличной семьи" всячески попытались замять и забыть произошедшее. Все разговоры о предсмертной записке, изначально вызывавшей такой шок и бурю эмоций, успели стихнуть, ее единодушно признали ложной, а смерть Ярослава стали называть загадочным словосочетанием «когда это случилось». Так что о расследовании всего произошедшего не могло быть и речи.

Родители не хотели справедливого возмездия, одна мысль о том, чтобы наказать виновного, которого они не только не знали, но и не хотели знать, вызывала в них недоумение. Они, как и я, предпочли впасть в свою иллюзию, только моя называлась «Ярослав не умер», а их — «Произошла случайная трагедия».

Всеобщими стараниями, «инцидент» удалось замять до оскорбительно-приличного уровня, официальной причиной произошедшего стала считаться почему-то внезапно накатившая депрессия из-за сложных отношений с девушкой, а некоторые сердобольные сочувствующие и вовсе передавали из уст в уста версию «мальчишка просто с жиру бесился».

— Вот так, живешь для них, все отдаешь, как вареники в масле катаются — и вот вам, черная неблагодарность! — сплетничали соседки на лавочках.

— Надо чтобы как раньше — одно платье, одни штаны, и никаких депрессий! — делились советами «сочувствующие»

— Вообще, все эти академики немного с приветом! Нельзя быть такими умными надо к обычному народу тянуться, с ним общаться. А то сходят там с ума со своими книжками, детей совсем не воспитывают, вот те и выкидывают фокусы, — важно воздевая палец, рассуждали поклонники простоты, равенства и всеобщего братства.

Кроме всего прочего, неугомонным ручейком, постоянно льющим воду на мельницу отчаяния Вадима, была и моя, такая же, как и прежде, непоколебимая уверенность в том, что Ярослав жив и очень скоро вернется.

Да, я избегала говорить об этом прямо, чтобы не злить учителя, раз и навсегда дав себе зарок не доказывать ему ничего, пока сам не поймет. Но время от времени мои убеждения прорывались вовне в виде неосторожного слова или действия.

Так, например, всякий раз на ужин или завтрак я упорно выставляла на стол приборы на третью персону, в полной уверенности, что если Яр вернется сегодня или сейчас, то нам не придется суетиться, спешно накрывая на стол — все и так готово. Он увидит, как мы его ждали, просто сядет за стол, начнет шутить и смеяться, или заведет какую-нибудь веселую перепалку с Вадимом, а я, так и быть, не буду смотреть на учителя торжествующим взглядом, повторяя: «Ну, я же говорила!»

По мере приближения августа к концу я достала и выложила стол все новенькие тетради Ярослава, кроме той, изорванной наполовину, которую он использовал для написания своего последнего письма. Я, вообще, избегала дотрагиваться к ней, как и к самому посланию. Свернув листок вчетверо, я положила его в нижний ящик стола, придавив сверху тяжелым камнем Марка. Так они и остались лежать в темном дальнем углу — мои странные сокровища, которые я была не в силах выбросить, оставить во вчерашнем дне, но и смотреть на них лишний раз тоже — не хотела.

Вадим, молча наблюдая за всем этим, больше не пытался бороться с мой идеей-фикс посредством разумных объяснений. Наоборот, скрепя сердце, он наконец-то признался себе, что ситуация вышла за рамки нормальной и приводить в порядок мою пошатнувшуюся психику надо совершенно другими методами. Никакого волнения, максимум спокойствия, расслабленности и напрочь лишенные стрессов контакты с реальностью. Именно это, по его мнению, было способно вернуть меня обратно в настоящее, каким бы неприглядным оно ни было.

Вадим, как и раньше почти не оставлял меня одну, даже на ночь, присматривая за тем, как я ем, молчу и сплю. С осени, настаивал он, я должна съехать из нашей веселой квартиры с желтыми занавесками, умилительной посудой в горошек и атмосферой детской сказки. Сказки не вышло, она обернулась кошмаром, поэтому, прежде всего, мне следовало сменить картинку окружающей жизни. На какую угодно, только другую: вернуться в общежитие, или найти новое жилье, неважно. Но все эти проблемы мы оставили на осень.

А пока что, в самые последние недели лета Вадим повез меня к морю, в места, где он сам привык отдыхать, омывая душу и тело в ласковых волнах, купаясь в лучах августовских закатов, вдыхая свежий и пьянящий соленый воздух.

Именно в Крым, к Черному морю, мы собирались приехать в это же время вместе с Ярославом. Вадим хотел познакомить нас с компанией своих старых друзей — писателей, фотографов, художников и музыкантов со всей страны, которые уже более пяти лет по негласному обычаю собирались на южном берегу отдохнуть, поделиться новостями, набраться вдохновения и устроить что-то наподобие веселого капустника-фестиваля.

Но, глядя на мое состояние и закономерно решив, что компания малознакомых людей вряд ли воздействует на меня положительно, он изменил своей традиции. В этот раз мы выбрали отдаленное и пустынное место, найти которое для Вадима, отличного знатока полуострова, не составило проблем.

Отвесные скалы, берег покрытый круглой галькой, бесконечное в своей красоте море, уходящее прямо за горизонт, и пронзительно-высокое небо, поражающее россыпью звезд по ночам, изначально были нашими единственными соседями.

Несмотря на то, что жить предстояло в откровенно спартанских условиях — спать в спальнике, питаться кашей или супом, сваренными в котелке — чувствовала я себя по-королевски. Я могла часами сидеть на берегу и, не отрываясь, смотреть на горизонт, где небо сливалось с морем, слушать его тихий шепот, несмело прикасаясь пальцами к игриво-нежным волнам. В такие минуты мне казалось, что я близка к разгадке какой-то заветной тайны, и приятные предчувствия скорого прозрения щекотали сердце и заставляли губы расплываться в улыбке.

Первые несколько дней Вадим все пытался меня расшевелить — то звал собирать сухую древесину для костра, иногда заставлял искупаться или просто сходить прогуляться по побережью. Но неподвижное сидение у самого края берега доставляло мне такое удовольствие, что я с неохотой отрывалась от своего наблюдательного поста даже на минуту.

Сначала ему все это казалось очень подозрительным, и он не мог избавиться от мысли, что я задумала какой-то новый фокус, ведь не так-то легко живому человеку находиться на одном месте без движения даже несколько часов, не говоря уже о сутках напролет. Но время шло, я не совершала никаких попыток к диверсии, утоплению или побегу. Я просто сидела и смотрела на горизонт, улыбаясь и подставляя лицо ласковому морскому ветру.

А еще, заметил учитель, я снова начала интересоваться будущим, планами на осень и на весь третий курс, который был уже не за горами. Когда вечером мы сидели у костра и пили чай из больших металлических кружек, я буднично рассуждала об университетской жизни, о том, что каникулам скоро конец и это было странное лето. Вадим слушал меня немного недоверчиво, но уточняющих вопросов не задавал, видимо боясь нарушить ту первую хрупкую стабильность, которая зарождалась здесь, на его глазах, под влиянием чудодейственной силы природы.

Потом он даже начал оставлять меня одну, сначала на пять-десять минут, потом — где-то на полчаса. Вадим сам вел наш походный быт, поэтому эти небольшие отлучки были необходимостью — никто, кроме него, не принес бы пресной воды из ручья, который находился не так уж и близко, да и поддерживать запас дров для вечернего костра было очень важно.

Я чувствовала безмерную благодарность за все, что он делал для меня, за то, что я могла расслабиться, ощущая себя в полнейшей безопасности. Но те пятнадцать-двадцать минут, на которые он оставлял меня были лучшими за весь день.

Потому что тогда ко мне приходил Ярослав. Я, наконец, дождалась его.

Он все-таки не смог упустить шанс провести немного времени со мной в таком прекрасном месте. Правда, за Вадимом он предпочитал наблюдать со стороны и не вступать в разговор. Я понимала решение друга. Ведь учитель поверил в то, что Яра больше нет, и тот просто не хотел пугать его. Зачем? И так вокруг его временного ухода возникло слишком много ненужного ажиотажа.

Впервые Яр вернулся и сел рядом со мной, у самой кромки моря, к концу первой недели моего пребывания наедине с природой.

— Ну как же мы с тобой раньше до этого не додумались! Почему мы не выбирались к морю, Лекс? Только посмотри, какая красота — и больше ничего, совершенно ничего не надо для счастья! Ты, я и море. Здорово, правда?

Чувствуя, как сердце в груди сжимается от боли и радости, я резко повернула голову и увидела его — Яр сидел рядом со мной и довольно улыбался, рассеянно приглаживая рукой золотистые волосы, которые растрепал ветер.

В ту же самую секунду я почувствовала, как спадают оковы, сковавшие меня с того момента, как массовая иллюзия о смерти друга распространилась среди наших знакомых и никто из них, ни один человек не сомневался в истинности происходящего.

— Ты все-таки пришел! Ты вернулся… — едва сдерживая слезы радости, прошептала я.

— Ну конечно, вернулся, — улыбка Ярослава стала еще шире. — Как ты могла подумать, что я не приду? Ведь ты ждала меня, очень ждала. А я чувствовал это. И скучал. Видишь, какой я дурак, Лекс. Ушел, хотя знал, что буду скучать — и не смог с собой справиться.

— Но это же здорово, — ответила я, замечая еще одну удивительную особенность нашего общения: нам больше не нужно было открывать рот и что-то произносить. Достаточно было смотреть в глаза, и мы прекрасно слышали друг друга. — Я тоже скучала. Очень скучала.

Мне захотелось взять его за руку, для того, чтобы наверняка больше не отпускать, но что-то необъяснимое сдерживало от этого шага. Я внимательнее присмотрелась к Ярославу. Это был он — и в то же время не он. Его глаза смотрели по-другому. В них больше не было даже намека на следы отчаяния и боли. Теперь его взгляд светился искренним весельем и радостью. Это был глаза озорного ребенка, еще не столкнувшего или наоборот, оставившего далеко позади все проблемы, горе и страдания.

— Ты изменился, — призналась я про себя, и Ярослав тут же прочитал мою мысль. — Ты стал таким беззаботным.

— От тебя ничего не скроешь, как всегда, — шутливо поддел меня Яр. — Я счастлив теперь, Лекс, — добавил он. — Я снова здоров. Я никогда больше не заболею и не умру. У меня есть не просто будущее, у меня есть вечность. Моя семья больше не моя. Старые привязанности не имеют значения — их будто стерли. Это свобода, Лекс. То, о чем мы всегда мечтали — свобода и безмятежность.

— Не все старые связи потеряли силу — немного обиженно возразила я. — Ведь ты же сейчас здесь. Со мной.

— Это совсем другое, — неожиданно серьезно ответил он. — Есть связи, как цепи, они тяготят, ты не можешь дождаться, когда сбросишь их. А есть легкие и вечные. Это родство не разрывается, потому что оно как воздух, которым дышишь. Ты носишь в себе кусочек другого человека и всегда чувствуешь его. Я чувствую тебя, Лекс. И все время чувствовал, как тебе было больно — с самого начала. И понимание того, что тебе плохо — единственное, что делает мое счастье неполным. Поэтому я не уйду, пока ты не поймешь всего. И не сможешь жить дальше, такой, как раньше, только немного сильнее.

— Я не знаю, как жить дальше, — вздохнула я. — Вот ты… Ты выглядишь таким… мирным. Неужели ты больше не боишься? Не боишься того, что это хрупкое счастье может разлететься на куски, как чаще всего с ним и бывает?

— А чего мне бояться? — беззаботно пожал плечами Яр. — И тебе не стоит, — я почувствовала, как по телу разливается приятное тепло и спокойствие. — Очень многие вещи, Лекс, мы разрушаем сами, своим же страхом и неверием. Помнишь, я говорил тебе — вместо того, чтобы наслаждаться жизнью и приключениями, мы начинаем думать о неудачах и они нас, конечно же, находят. Поэтому — меньше тяжелых мыслей, страхов и пустых опасений. У тебя впереди еще так много счастья.

— А я вот не могу так… Я все время жду чего-то плохого — и оно непременно случается. Не потому, что я его жду. А потому что предчувствия меня никогда не обманывают. Вот недавно у нас был чудесный праздник. А потом все обернулось таким кошмаром.

— Что плохого в том, что я ушел? — глядя мне в глаза с согревающей сердце нежностью, поинтересовался Яр. — Я сделал это вовремя, мои предчувствия ведь тоже не обманули, — он опять улыбнулся своей новой солнечной улыбкой. — Ты должна чувствовать момент, Лекс, когда надо перевернуть страницу. Вот что самое главное.

— Но почему, Яр? Почему ты сделал это после такого прекрасного дня? Я не могу понять этого! Это будто насмешка, будто пощечина от судьбы — вот, мол, тебе, держи! Вот твоя расплата за счастье! А ты еще говоришь, что мы сами все разрушаем… Зачем ты так поступил, скажи мне! — чувствуя, как на глаза вновь наворачиваются слезы и расслабленно-умиротворенное настроение разрушается под действием свежих воспоминаний, всхлипнула я.

— Я ведь все объяснил, Лекс, — тихо напомнил Яр, глядя на меня внимательно, но без следа укора или порицания. — Я не ушел молча, это было бы слишком жестоко. Я написал тебе письмо, чтобы ты не винила себя, чтобы понимала — случилось то, что должно было случиться. Но ты опять закрылась от очевидных вещей и все истолковала неправильно. Твое счастье совсем рядом — стоит только протянуть руку. А вместо этого ты казнишь себя и не желаешь принимать реальность. Проснись, cтряхни с себя этот дурман, эту дурацкую летаргию. Мне больно видеть тебя такой. И не только мне. Оглянись вокруг, Лекс. Пришло время открыть глаза.

— Открыть глаза… — будто приходя в себя после легкой дремоты, пробормотала я, глядя на пустое место, где несколько секунд назад сидел мой друг. То, что он ушел, не попрощавшись, не удивило и не расстроило меня.

Я знала — он слышит меня, мои мысли и будет приходить, пока я его жду.

В ту ночь я спала и видела сны — веселые и яркие, впервые после своего злополучного дня рождения. Воспоминания о недавних событиях не тревожили меня и, проснувшись, даже порадовала Вадима зрелищем собственноручно приготовленного походного завтрака. Он никак не прокомментировал мою возню на нашей полевой кухне, может быть, не веря своим глазам, а может, боясь спугнуть эту первую несмелую инициативу, возвращение к обычной, реальной стороне жизни.

Глядя на эти улучшения, на мое неподдельное хорошее настроение, учитель начал оставлять меня одну практически без колебаний. Каждый раз, когда он уходил за свежей водой к ручью, мы с Ярославом продолжали наши беседы, почти как в старые добрые времена.

— Скажи, на что похож твой дом сейчас? — спрашивал я у него в то время, как волна с тихим шорохом набегала на берег, едва касаясь наших ступней.

— У меня нет дома в привычном понимании, Лекс. Он мне и не нужен. Когда у тебя есть всё — ты больше не обращаешь внимания на мелочи.

— А то, что устроили здесь твои родственники — все эти похороны, могила, посмертная надпись… Кстати, ты видел свою могилу?

— Ну-у, знаешь… Это еще не самое худшее из того, что они могли сделать. Хорошо, что они такие неприспособленные к земной жизни и у них всегда проблемы с деньгами. А то бы еще отгрохали мне какой-нибудь помпезный памятник с жуткими статуями. Вот это было бы слишком! Нет, ну ты можешь это представить? Памятник — мне!

Я негромко засмеялась — именно такую реакцию Ярослава я и ожидала.

— Что смешного, птичка? — внезапно донесся до меня голос Вадима, который раньше обычного вернулся со свежей водой прямо к палаткам, так что я не сразу поняла, что он уже здесь. — Морские нимфы и дельфины передают тебе привет ультразвуком? Не иначе ты там с кем-то общаешься, вот единственная причина твоего загадочного вида.

— Вадим как всегда, — широко и будто бы ностальгически улыбаясь, добавил Ярослав. — В своем стиле. Ты знаешь, мне так стыдно, что я причинил ему боль своим поступком. Видишь, я не успел еще избавиться от всех земных привычек. Мне на самом деле стыдно, хотя стыд — уж точно не мое словечко. Понимаешь, я хотел только немного ускорить события, а теперь вижу, что будто бы выбил почву у него из-под ног. Показал ему, что он не хозяин жизни. И что многие вещи будут случаться помимо его желания, несмотря на все усилия.

— Он сказал, что никогда тебе этого не простит. На твоих похоронах сказал, — ответила я, вспоминая недавние слова учителя.

— Ой, да ладно тебе, Лекс! — фыркнул Яр. — Можешь мне поверить, такие понятия как «никогда» и «всегда» — такая шелуха, пыль, немного дунул — и всё, нет их, они разлетелись. Все меняется. Вот и Вадим простит меня. Не сейчас, конечно, а когда придет время. Мне просто жаль, что первым камешком, о который он споткнулся, был именно я. Когда-нибудь он ушибется о другой, посерьезнее. И очень больно ушибется.

— Я не думаю, что все так уж мрачно, — не до конца понимая, о чем говорит Яр, возразила я. — Да, он был расстроен, поверив, что тебя больше нет. Да, он потерпел поражение, пытаясь отомстить за тебя. Но чтобы он реально усомнился в своих силах, хоть на минуту, хоть на долю секунды… Это невозможно. Это же Вадим!

— И тем не менее, это так. Он усомнился в себе, — задумчиво глядя на горизонт, уточнил Яр. — Мой поступок был просто толчком. Человеком, который подточит его под самое основание, буду все-таки не я. Это будешь ты, Лекс.

Мне внезапно стало холодно и тоскливо. Ноющая боль кольнула изнутри ледяным жалом, мгновенно сведя на нет приятную расслабленность от беседы. Момент полного осознания ситуации еще не пришел, но я понимала — он близко. Я боялась слов, которые вот-вот готовы были слететь с губ Ярослава. Но и он молчал, а в его взгляде было лишь безграничное терпение и ни капли укора или осуждения.

Он просто ждал, когда я готова буду услышать.

После очередного ухода моего друга, я серьезно задумалась о будущем. О том, что будет, когда мы вернемся в Киев. О дальнейшей жизни — ведь как-то же это должно быть. Как я буду продолжать свою учебу, где я буду жить, вернусь ли когда-нибудь к своим планам насчет книги? Встречу ли снова старых друзей, буду ли, как прежде, ходить по творческим вечерам и устраивать посиделки в кафе, смогу ли общаться с людьми так же, как и раньше? А, может, ограничу круг общения одним-двумя самыми близкими людьми…

Или нет — одним. Только одним. Ведь все остальные любимые и близкие оставили меня. Марк — сам, добровольно, осознанно прекратилсо мной общаться два года назад. А Ярослав не сможет быть все время рядом. Я не смогу держать его вечно.

Он и сейчас… не должен был. И вернулся только потому, что я изо всех сил тянула за якорь, не отпуская туда, где был его настоящий мир.

А ведь это я, именно я из-за своего эгоистического упрямства строю на пути Ярослава искусственные преграды, желая принимать его только таким, каким он нужен мне, не прислушиваюсь к его словам и желаниям, совсем как его слепые родители! Эта мысль разбудила меня глубокой ночью, подбросив на месте в прямом смысле этого слова. Я вскочила в своей палатке, сжимая голову, наконец, понимая свою ошибку и то, что я натворила, отказываясь принимать очевидные факты.

Сердце бешено стучало в груди, и я понимала — или сейчас или никогда. Пришло время сделать выбор. Выбор между сладким дурманящим забытьем, в котором я нахожусь сейчас, и жестокой, пугающей, но все же — реальностью.

Кажется, о том же говорил мне Вадим все это время: я должна посмотреть в лицо правде. Только как это сделать?

Впопыхах выбравшись из спального мешка, в котором я дремала по ночам, не обращая внимания на холод поздней августовской ночи, я стремглав побежала к морю. Оно было похоже на огромный черный глаз, над которым возвышалась величественная и печальная луна.

— Скажи мне… — зашептала я. — Скажи, я готова услышать. Я больше не хочу жить, запутавшись в иллюзиях. Я не хочу ставить жизнь на паузу! Я смогу… Я хочу идти дальше!

— Лекс, мне не надо ничего тебе говорить. Я давно все сказал. А ты — сама все знаешь, очень давно, — Ярослав снова был рядом, лунный свет в его глазах отражался так же, как и в те самые ночи, когда мы гуляли с ним у реки возле нашего дома. И разговаривали. Не так, как сейчас — а по-настоящему, в реальной жизни.

— Ты… Ты все-таки… Ты… — я не могла говорить, чувствуя, как рыдания сдавливают горло.

— Да, Лекс. Не бойся сказать этого. Я умер. Меня нет, здесь на Земле. Я твое воображение, твое воспоминание, за которое не надо цепляться. Ведь я уже говорил — главное вовремя перевернуть страницу.

— Но я не смогу забыть тебя, — я плакала, не стесняясь, и из-за этого лицо Ярослава видела не так четко, как раньше. — Ты значил для меня так много, и ушел так рано, так несправедливо рано!

— Я не прошу тебя забывать. Я прошу понять, смириться и научиться жить с этим. Жить дальше, строить свое будущее, свое новое будущее. Сейчас самое время, Лекс, нужно только решиться. Ты же сама это прекрасно понимаешь.

Да, я понимала. Я знала. Но от этого мне не становилось легче.

— Почему я должна выносить все это?! — наконец, задала я главный вопрос. — Ты тоже бросил меня, ушел в свою сладкую страну, где все хорошо. Все так, как хочешь ты! А я должна оставаться здесь с осознанием, что не уберегла, упустила тебя, что не справилась…

— Лекс, да что же это такое! Ну что ты опять говоришь? Услышь меня, а не себя, наконец! Ты больше не должна меня удерживать здесь, в своей голове! Или брать на себя ответственность за мое решение, поверь! Я отыграл свою роль. Ну и пусть она была короткой, зато у меня было все для счастья, абсолютно все! Я прожил прекрасную жизнь! Я не сидел дома, в четырех стенах, я общался с людьми, развлекался, работал, учился, путешествовал. У меня была любовь — какая-никакая, а моя, другой мне не надо. И у меня была ты — мой настоящий друг. Все свои уроки я усвоил, а вот у тебя еще есть собственные задачи и свой путь. Идти по нему, никуда не сворачивая, тебе же дано такое счастье — знать свое призвание! Отпусти меня, вернись в настоящее, вспомни о своей мечте, наконец! Ты понимаешь, о чем я?

Я растерянно покачала головой из стороны в сторону.

— Какая же ты непонятливая, — так привычно, по-земному, буркнул Ярослав и тихонько рассмеялся. — Твой роман, Лекс! Твоя будущая книга, о которой ты так много говорила. Ты жаловалась, что все никак не можешь понять, о чем писать, что ты хлопушка, которая не выстрелила. Так вот и выстрели! Напиши о случившемся с нами. Напиши о дружбе, о наших проблемах, о нашей жизни напиши. Тебе ведь тоже есть о чем рассказать — как ты попала в ловушку и преодолела себя, — Яр выразительным взглядом указал на мои руки.

Я так и замерла на месте. Я боялась, что ослышалась.

— Ты не ослышалась, — я совершенно забыла, что теперь он как часть моего сознания свободно читает мои мысли. — Я же все знаю о тебе теперь. Так и напиши об этом. Чтобы все было не зря. Чтобы о наших ошибках узнал еще кто-нибудь, и может быть, это поможет избежать их. Или выкарабкаться из ямы, кто знает.

Я не могла даже вдохнуть — момент озарения был настолько ярким, что страх испугать видение практически обездвижил меня. На пару секунд вся будущая история предстала перед глазами, словно освещенная вспышкой молнии. Я жадно впитывала детали, зная наперед, что в процессе написания вспомню их опять, они снова придут ко мне такими, какими я увидела их впервые, когда призрачная завеса приподнялась над еще нерожденным романом — и я смогла поймать его в свое сердце, чтобы потом вернуть обратно с помощью слов.

В ту самую секунду пелена самообмана спала с моих глаз.

Я приняла факт, что Ярослава больше нет со мной. Но его короткая жизнь, наша встреча, такое резкое и болезненное расставание больше не казались мне злобной насмешкой судьбы, доказывающей, что любое счастье быстротечно и за все хорошее надо платить самым ценным. Я вдруг увидела, что произошедшее с нами могло бы раскрыть глаза тем, кто не желал замечать рядом ничего "уродливого" и "неприятного", и кто знает — может быть, предотвратить похожие трагедии.

— Теперь ты поняла? — от его взгляда мне снова стало спокойно и радостно. — Ты готова, Лекс? Готова к новой жизни?

Я молча кивнула, без слов благодаря друга за терпение и отзывчивость.

— Ты можешь идти, — тихо проговорила я вслух, будто бы отдавая последнюю дань нашему обычному, земному общению, которое навсегда осталось в прошлом. — Теперь мы попрощались по-настоящему. Я… я справлюсь, Яр. Наслаждайся своим раем, о котором ты так много мне говорил. Ведь он красивый? Там всегда закат, как ты и хотел?

— Конечно, Лекс, — улыбнулся Ярослав. — Я же говорил тебе, что наши желания и мечты — это самое главное. И если в этом не сомневаться, они обязательно сбываются. Когда-нибудь ты тоже все увидишь, своими глазами. Но ты не торопись, а то я тебя знаю! — добродушно рассмеялся он и вдруг резко стал серьезным. — У тебя впереди очень важные события. И выбор. Выбор всегда за тобой, только сделай его правильно. Я не должен этого говорить. Но я прошу тебя, Лекс, как и в письме прошу, выбирай будущее, а не прошлое. Вспомни о моих словах, когда придется решать. И, может быть, ты убережешь от страшного разочарования не только себя, но и другого человека, который сможет принести мир в твое сердце. Лекс, любовь — это не всегда война. Любовь — это мир и гармония. Это счастье, Лекс. Это спокойствие.

— Я снова не понимаю, о чем ты, — растерялась я.

— Когда придет время — поймешь. Только обещай вспомнить мои слова. А я… Я пойду. Я и так задержался тут, да еще и наболтал лишнего, — он попытался улыбнуться.

— Ты плачешь? — недоверчиво переспросила я, глядя на небольшие сияющие искорки в уголках его глаз.

— Только от радости. От того, что мы еще раз увиделись. От того, что ты теперь знаешь. Теперь все, как надо. И я спокоен. Все будет хорошо, — отблески неподдельно счастливой улыбки Ярослава согревали меня еще несколько мгновений после его исчезновения. Я отпускала его с мирной душой, принимая тот факт, что по эту сторону от вечности нам не увидеться больше никогда.

Но теперь я знала, зачем все было. Твердо знала, без малейшего сомнения.

И первым от моего знания пострадал, конечно же, Вадим. Именно к нему в палатку я вломилась тут же, не дожидаясь утра, со словами:

— Просыпайся! Просыпайся, я готова! Нам пора ехать! Нам надо возвращаться!

— Куда… что за черт… Птичка!? Ты что, окончательно сбрендила!? — сердито заворчал Вадим, спросонья позабыв о всякой дипломатичности относительно моего психического состояния.

— Нет! Как раз нет! Как раз сейчас у меня в мозгах все наладилось! Вставай же, вставай! Просыпайся! Я… я наконец решила, о чем будет моя книга! И попробуй только зарубить мне эту идею — тогда я сама тебя зарублю, обещаю! Я, между прочим, знаю, где ты хранишь топор!

— Что? Какой топор? Подожди-подожди, — уже более мирным тоном, протирая глаза и слабо улыбаясь моей шутке, переспросил Вадим.

Еще с минуту он недоверчиво изучал мое лицо — видимо, с момента прозрения в нем что-то изменилось.

— А теперь давай по порядку… Что это за внезапное перерождение? Надеюсь, я сейчас не услышу очередную порцию бреда насчет того, что живем мы где-нибудь на облачке и питаемся пыльцой чудотворных растений? Мне нужен ответ человека, приближенного к реальности. Только тогда я поверю, что тебя, как бы это сказать… отпустило.

Видимо, моя дальнейшая внятно-адекватная речь на пятнадцать минут (без упоминания о тайных разговорах с Ярославом, конечно же) все же впечатлила учителя, потому что спустя несколько часов мы, искупавшись напоследок в спокойном и теплом утреннем море, подарившем нам надежду на благополучное будущее, паковали вещи, готовясь к возвращению в столицу.

Вадим был согласен со мной: медлить не стоило. Нужно было, отбросив все сомнения и страхи, возвращаться к жизни. Переходить вперед, на еще один новый уровень.

Время перевернуть страницу действительно настало.

Часть 3

Глава 1. Роман

Сначала все было просто и сложно одновременно. Казалось, единственное, о чем я могла думать после возвращения в Киев — это будущий роман, история Ярослава, которого я согласилась отпустить лишь в обмен на то, что он навсегда останется со мной на страницах рукописи. Желание сесть за печатную машинку, к которой я так и не прикоснулась с тех пор, как получила ее в подарок, прямо-таки разъедало меня изнутри.

Я не могла дождаться, когда же останусь одна и начну писать.

Потребности в круглосуточном присмотре Вадима больше не было — я уже не могла и не хотела вредить себе, все мое внимание и чувства были сосредоточены только на предстоящей работе. Моя собственная личность на какое-то время оказалась словно вытесненной — я была уже не я, а инструмент для создания истории. А у инструментов, как известно, не бывает проблем и депрессий.

Наконец-то учитель мог быть доволен — спустя полгода мы сдвинулись с мертвой точки, в которой застыли зимой, так и не найдя подходящей темы для работы. Ответ на вопрос «О чем писать?» был получен, и достался он такой дорогой ценой, что теперь я просто не имела права сплоховать.

Тем большим сюрпризом для меня стало несогласие Вадима с моими смелыми планами — уж от кого-кого, а от него подобной реакции я никак не ожидала. И, тем не менее, сразу же после нашего возвращения он категорически запретил мне даже приближаться к письменному столу, потребовав, чтобы для начала я съехала со старой квартиры, а уж потом принималась за работу.

— Тебе нужно новое место, новая жизнь, новые условия. Никаких привязок к прошлому. Здесь все старое — обстановка, воспоминания, это сломает тебя еще на старте. Ты и так не о цветочках-лютиках собралась писать, придется еще раз пропустить через себя то, после чего ты едва оклемалась. Алексия! Ты слышишь меня? Никакой самодеятельности! Дольше ждали. Подождем и сейчас еще немного.

Вскоре мне пришлось убедиться в его правоте.

Нетерпение, зудевшее в кончиках пальцев, все же подтолкнуло меня нарушить этот запрет. Как-то в отсутствие Вадима я попыталась начать первую главу, тайком, в блокноте. Но стоило только настроиться на волну недавних событий, начать вспоминать наше почти счастливое прошлое — посиделки за чаем до утра, разговоры, которые мы вели перед сном, закутавшись каждый в свое одеяло — и глаза застилала пелена слез.

Тоска по Ярославу сжимала горло, когда я смотрела на опустевший диван напротив моей кровати, а желание услышать шорох его ключей в замке становилось таким нестерпимым, что я в ужасе захлопывала блокнот. Слишком велика была опасность разрушить хрупкую стену между реальностью и фантомным миром, вновь перешагнуть грань, за которой я побывала дважды и вернулась, не смотря ни на что. В третий раз мне могло так не повезти.

Я не хотела больше рисковать, ведь для работы над рукописью мне были нужны и здравый ум, и трезвая память, а уже потом… Потом будь что будет. Главное — достичь своей цели.

Поэтому, когда к концу первой недели после возвращения с моря Вадим заявил, что нашел для меня новое жилье, я едва не закричала и не запрыгала на месте от радости. Переезд! Наконец-то! Мне даже не пришлось самостоятельно зарываться в горы газетных объявлений, встречаться с вездесущими риелторами, больше похожими на обычных жуликов, нежели на помощников в поиске квартиры.

Вадим снова решил все мои проблемы. Вариант, предложенный им, был так неправдоподобно прекрасен, что я заподозрила его если не в волшебстве, то в тайных махинациях — это точно. Большая, обжитая двухкомнатная квартира в старом «сталинском» доме, недалеко от метро, и гарантированно на долгий срок. Что-то здесь было нечисто, не могли вот так просто в одном варианте совпадать все идеальные для жильца условия.

— Да какие там идеальные! — скептически отмахнулся он от моих восторгов. — Будешь жить в квартире запроданцев! По сути, им даже не квартирант надо, а человек для присмотра за жилплощадью. И только по рекомендации своих. Это мои друзья, еще одни рьяные революционеры, свалившие в Канаду на волне неумеренной любви к отчизне. О возвращении даже думать не хотят, заниматься продажей законного жилья не собираются — от перспективы застрять здесь больше, чем на две недели, у них начинается нервный тик. Говорю же тебе — исключительно широкой души патриоты!

— Это случайно не Майкл-Мишаня с супругой? Ну, тот, у которого бессмертные казаки на страусах по Африке скачут? — покатываясь со смеху от язвительных комментариев Вадима, уточнила я.

— Нет, Алексия. Нет и еще раз нет. Я конечно, толстокожий циник, а по мнению некоторых — тот еще козел, но поселить тебя в Мишкиной квартире… На такое даже у меня не хватило бы душевной черствости. Не ровен час, еще подхватишь там бредоносный вирус какой-нибудь… Да хоть через пыль! Тем более, этот пижон вообще не из Киева, так что даже в плане жилья не может быть нам полезен, — добавил учитель, чем вызвал у меня новый приступ веселья.

Вот так, быстро и с кажущейся легкостью разрешилась проблема с моей новой квартирой. И только спустя несколько месяцев я узнала, что Вадиму в свох поисках пришлось поднять на ноги всех приятелей, друзей и дальних знакомых. Мало того, вскоре я начала подозревать, что именно он тайком перечисляет хозяевам оплату за проживание, потому что те смехотворные суммы, которые я платила за коммунальные услуги, легко выделялись из моей небольшой стипендии и не могли сойти даже за скромнейшую арендную плату.

Но я уже слишком хорошо знала Вадима, чтобы понять, что обсуждать с ним этот щекотливый вопрос не стоит. Он бы все равно никогда не признался, да еще и обругал бы меня за неуместное любопытство. Давно усвоив главный принцип его поступков: "Все уже решено и точка", я не стала спрашивать его напрямую, и только подозрительный восторг в моих глазах мог выдать то, что я обо всем догадалась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Потому что моя новая квартира была прекрасна.

Я влюбилась в нее с первого взгляда, несмотря на то, что она совсем не напоминала наше бывшее умилительно-мультяшное жилище. Зато в ней чувствовались уют, основательность и следы жизни не одного поколения. Мебель и важные бытовые мелочи не блистали новизной, но за несколько десятков лет время не испортило их, а только придало своеобразный лоск, будто поставив знак качества.

Особенно меня впечатлил письменный стол, за которым предстояло работать. Похожий на секретер из старинных романов, древним он, конечно же, больше казался, чем был на самом деле, но стилизация под предмет старины вышла мастерской. Добротное дерево и многочисленные ящички, расположенные не только внизу, под крышкой, но и удивительным образом надстроенные над его поверхностью, создавали ощущение уединенности и отгороженности от всего мира. В те времена, когда стол создавался, еще не слыхали о современном минимализме, поэтому его размер впечатлял. Я без труда смогла разместить под рукой все любимые вещи — и лампу-абажур, отсвечивающую теплым молочным светом, и немаленькую печатную машинку, и несколько рамок с фото, сделанных в самый последний день нашего счастья, день моего девятнадцатилетия. И при этом мне хватало места еще для бумаг, чашки с чаем или кофе и блокнотов с начерканными на скорую руку заметками.

Рядом с фотографией, на которой беззаботно смеялись мы с Ярославом, я пристроила его подарок — ручку с позолоченным пером, который теперь стал моим талисманом, знаком на удачу. Мне вспомнились его слова: «И пусть из-под этого пера выходят только гениальные строки!» и, привычно зажмурившись, чтобы отогнать слезы, я прошептала:

— Я постараюсь. Будешь помогать мне в этом?

Заправляя первый лист в печатную машинку, я не ощущала волнения человека, совершающего судьбоносный шаг или начинающего важнейшее дело в своей жизни. Нужные фразы давно сложились сами по себе, и так сильно просились на свободу, что сами полились на бумагу, едва мои пальцы коснулись клавиш печатной машинки.

Моя мечта сбылась — я, наконец, приступила к работе над книгой.

Поначалу работа шла так стремительно, что несколько первых глав возникли даже без моего участия, как будто написанные под диктовку. Эйфория, не отпускавшая меня, растворяла и боль утраты. Ярослав словно был здесь, по-прежнему рядом, рассказ велся от его лица и, казалось, он действительно говорит со мной, так доверительно и честно — но на этот раз со страниц рукописи.

Ощущение, что на теперь я твердо знаю, о чем пишу и зачем пишу, окрыляло. Еще в самом начале я решила, что главной темой романа будет обман, та громоздкая и привычная ложь, в которой живут самые близкие люди — родители и дети, влюбленные, те, кого мы привыкли считать друзьями или добрыми знакомыми. Мне хотелось написать о том, как это — жить в мире вранья, самому подыгрывать ему по необходимости, и к чему вечное притворство может привести отчаявшегося и одинокого человека.

Вадим, выслушав мои сумбурные соображения об основной идее будущего творения, не стал возражать. Кто знает, может он действительно нашел задумку интересной, а, может, обрадовался, что меня вновь занимает творчество. Но, так или иначе, пока что я могла писать без оглядки на его суровую критику.

Самым лучшим временем было начало работы, когда я писала на чистом вдохновении, не испытывая недостатка в словах и эмоциях. Я могла, наконец, выговориться, выплеснуть на бумагу задавленную тоску и мысли, давно не дававшие покоя. Теперь можно было откровенно и не стесняясь, высказаться о привычке убегать, прятаться от очевидного, закрывать глаза на неудобные проблемы и врать друг другу, прикрываясь пустыми приличиями.

Все чаще и чаще мыслями я возвращалась к разговору, во время которого Ярослав признался мне в своей болезни, и понимала, что именно тогда, несмотря на дальнейшее опровержение, он говорил неутешительную правду жизни.

«Все эти идеалы, доказательства, какая-то шелуха, типа торжества правды, справедливости и безграничных возможностей каждого — думаешь, это правда? Нет, Лекс, все наши радостные и позитивные стремления — фальшивка. И реальность тоже — хорошо залакированная подделка под счастье. Так скажи мне, стоит ли держаться за такую жизнь, а? Я вот точно уверен, что нет» — именно эти слова звучали в моих ушах, когда я переходила от страницы к странице.

Внезапно мне вспомнились наши с Вадимом походы по «злачным» тусовочным местам, все те исписавшиеся самодовольные гении, привыкшие надрывно стенать о непонятости, также убегающие в свои странные иллюзии и миры. Вопросы, терзавшие меня и доводившие до отчаяния, на которые иногда не мог дать ответ даже всезнающий учитель — все они тоже перекочевали в будущий роман, освобождая меня, очищая изнутри.

В конце концов, я так разошлась, что решила припечатать каленым железом и собственную склонность к уходу от реальности, игры в прятки с окружающим миром, попытки спрятаться в идеальном бело-воздушном пространстве, в котором я собиралась раствориться после расставания с Марком. С удивлением понимая, что такое безжалостное обнажение собственных слабостей на бумаге приносит облегчение, почти как те мои дневниковые записи, с помощью которых я лечилась от привычки причинять себе боль, я не смогла и не стала останавливаться.

Так на страницы рукописи перешла моя самая стыдная и тщательно оберегаемая тайна — тяга к саморазрушению, нарочному нанесению себе увечий и ран. Я, наконец, смогла освободиться от нее, передав главному герою, который к тому времени успел стать настоящим, живым, самостоятельным, все меньше и меньше напоминая образ, собранный из кусочков личности Ярослава и моих собственных привычек. И хотя я не стала менять имя и привычно называла его Ярославом — это был уже совсем другой Яр, похожий на моего друга, словно брат, и, в то же время, как это часто бывает в парах близнецов — обладающий собственным характером и стремящийся доказать свою уникальность, непохожесть ни на кого.

Новый Яр был честен до безжалостности и говорил без обиняков о том, что было принято скрывать, прячась за непроницаемой стеной молчания и стыда. Постепенно он так захватил меня, что я полностью доверилась ему, превратившись во внимательного слушателя, пока герой вел меня от главы к главе, наивно считая, что так будет до конца, до самой финальной точки на последней странице.

И тут, когда я меньше всего этого ожидала, меня подстерегла ловушка.

Где-то на середине рукописи, все больше увлекаясь и изливая душу, я вдруг поняла, что банально запуталась. Запуталась в тех многочисленных вопросах, которые свалила в одну кучу, ошибочно полагая, что, объединенные общей темой, они окажутся несложными для проработки. Кроме того, в попытке прописать чудовищный обман, с которым столкнулся Ярослава со стороны своего горе-возлюбленного, я поняла, что совершенно не знаю, как преподнести эту историю без ненужного эпатажа по поводу нашумевшей и набившей оскомину «голубой» темы. Но так как этот вопрос в последние годы пребывал на пике популярности, существовал огромный риск, что именно он перекроет все остальные, и попросту перетащит на себя все внимание читателей.

Вся вторая половина девяностых на постсоветском пространстве и так была окрашена в скандальные цвета табуированных до недавнего прошлого тем — криминала и гомосексуальности. Теперь эти два явления стали предметом гордости, фетишем, и только ленивый не использовал их для привлечения интереса. В фильмах и книгах главными героями были все как один «на лицо ужасные, добрые внутри» бандиты, ну а в творческой среде царили ранимые личности с нетрадиционной ориентацией, которым только сейчас дали свободно выдохнуть и сбросить оковы тоталитаризма. Певцы, поэты, театральные режиссеры носили блестящие узкие штанишки и яркий макияж, женские балетные партии переписывались под мужчин, которые вставали на пуанты и надевали пачки, историки находили оттенок латентной гомострасти во взаимодействии государственных деятелей прошлого, особенно если дело касалось политического или военного противостояния.

На волне всей этой вакханалии мне вдруг показалось, что я не смогу адекватно и честно отразить историю Яра без того, чтобы не придать роману оттенок какой-то пошлой, расчетливой спекуляции. Да и герой неожиданно взял и замолчал, закрылся от меня, не желая подсказывать, как ввести в повествование эту линию, стоит ли раскрывать ее детально или просто — дать готовый неутешительный итог.

И ни на один из внезапно возникших вопросов у меня не было ответа. После эйфорического парения последних месяцев, я уперлась лбом в глухую стену и все билась, билась о нее, не зная, как найти выход из тупика.

— Но ведь я видела ее… — сидя за столом очередной бессонной ночью и напряженно растирая пальцами виски, бормотала я одно и то же. — Я видела ее всю, полностью, целиком. Всю историю, от начала до конца. Она целостная. Там нет места никаким перекосам, все правильно и гармонично. Я не могу, я же не могу просто взять и потерять ее суть…

В конце концов, после еще нескольких попыток бесполезной и явно не в ту степь писанины, я решила взять паузу и немного передохнуть. С чувством сожаления перечитывая свеженаписанное и понимая, что последние листов тридцать править бесполезно, глубоко вдохнув для храбрости, я решительно разорвала их на мелкие клочки.

Единственно приятной частью такой горькой процедуры был небольшой снегопад, который я устраивала, высоко подбрасывая изорванную бумагу над собой. Маленькие колкие снежинки, бывшие когда-то страницами, осыпали мое лицо, обидно дразнясь и щекоча, но я не собиралась сдаваться и унывать. Потому что этот снегопад из неудачных страниц скоро исчезнет, я немного отдохну и вымету его, из своей комнаты и из своей жизни.

Обязательно вымету.

Вадим, которому я принесла на проверку результаты первого, самого вдохновенного этапа работы, не спешил разделять мои опасения по поводу мнимой спекуляции на скандальной теме. А моя жалоба на то, что, кажется, я потеряла свою путеводную нить и теперь безобразно плутаю по сюжету, вызывала в нем очередную вспышку саркастического недовольства.

— Все это полная хрень, птичка! Твои дурацки охи и ахи — полная хрень! Тоже мне, нашла над чем париться — нить у нее, видите ли, потерялась. Если мы сейчас такие нежные, то что ты мне запоешь к середине работы, когда тебя воротить начнет от текста? Да-да, Алексия, воротить, потому что писательство — это не полеты за бабочками на крыльях вдохновения. Это грязная кропотливая работа, и сложные дуболомные сцены, которые с первого раза не разрубишь-не разгрызешь, и со второго тоже. А вот с третьего, если не опустишь руки, может и повезет. И когда ты во время редактуры перечитаешь свой текст уже с десяток раз, поверь мне, на одиннадцатый тебя затошнит. И захочется свернуть в трубку эту чертову рукопись и сжечь ее, как Гоголь. Ты думаешь, он на пустом месте так психанул? Как бы не так. Достало его горячо любимое творение, сломало и размазало по стене. Поэтому помни, Алексия, работа над романом — это война. И от тебя зависит, кто выйдет победителем — ты или твои страхи. Все, вдохновение кончилось, началась каторга, с чем тебя и поздравляю. Ну что? Готова пахать и батрачить? Или сядешь у окна, будешь страдать и ждать лучших времен? — в своем всегдашнем безжалостном стиле «подбодрил» меня Вадим, явившийся, как обычно, вечером, с огромными пакетами еды к ужину.

Теперь у него была своя пара ключей от моей квартиры. Не склонный к быстрым выводам учитель хоть и поверил в то, что мои мозги каким-то чудотворным образом встали на место, но, все же, решил оставить себе дубликат на случай, если я вдруг перестану реагировать на телефон или открывать дверь.

За прошедшие несколько месяцев жизни на новом месте я уже привыкла, что он, как и раньше, может нагрянуть в любой момент, когда удастся выкроить время между преподаванием и журналистской работой. По тому, как устало, не скрывая своего состояния, Вадим иногда опускался на небольшой диванчик или кресло в кухне, я понимала, что свободных часов у него раз-два и обчелся, но даже их он предпочитает проводить здесь, со мной. Со своей стороны я старалась максимально ободрить его, принося чай и неидеальные по форме и составу бутерброды, а он всегда принимал их с благодарностью и почти не подтрунивал над моими хозяйскими подвигами.

Это совместное время мы проводили до такой степени здорово, что мне начинало казаться, будто бы он — мой новый сосед по квартире, вместо Ярослава. Только в отличие от Яра, который обладал воздушно-невесомой аурой, Вадим был человеком из плоти и крови — горячим и порывистым, присутствие его ощущалось физически, он будто бы выжимал из пространства воздух, заполняя его собой, своей бешеной энергией, громким голосом и взглядами-стрелами.

В то время я опять серьезно задумалась над тем, какую огромную роль он играет в моей жизни. Неужели были правы сплетники, распространяющие слухи о том, что у него ко мне какое-то свое, особенное отношение? Я, как и раньше, категорически отказывалась в это верить, воспринимая подобные выпады не просто как личные оскорбления, а как покушение репутацию человека, который был для меня больше, чем друг. Ведь никогда, ни одним словом или жестом он не дал повода заподозрить его в скрытых или двусмысленных намерениях, и я полностью доверяла ему.

Но иногда назойливые мысли о том, что было бы, останься Вадим здесь, не уходя к себе далеко заполночь, не давали мне покоя. Что случилось бы тогда между нами? Почему-то не верилось, что человек, презирающий компромиссы и не привыкший мерить жизнь полутонами мог бы смириться с невнятно-платонической формой нашего соседского существования. А значит…

На этом месте я всякий раз одергивала себя, заливаясь краской до корней волос, и недоумевая, откуда в моей голове взялись подобные мысли. Что еще за ночевки, что за неуместные фантазии? У Вадима есть своё жилье, своя квартира, и ничего, что бывает в ней он от силы часов пять в стуки. Это не мое дело — строить глупые домыслы или следить, где и сколько времени он проводит.

Вместо этого мне нужно было сосредоточиться на том, что делать с романом. Время шло, один месяц сменял другой, а я все не могла собраться и решить, как распутать тот сложный клубок, который сама же накрутила. После небольшого перерыва я, вдохновленная словами Вадима о том, что надо меньше вздыхать и больше писать, принялась вертеть сюжет и так и эдак, но странное, едва уловимое чувство недовольства не давало мне покоя. Не было больше внутренней гармонии, осознания того, что каждый мой шаг — правильный и ведет в нужном направлении, постепенно приближая к поставленной цели.

Поначалу я еще храбрилась и старалась доказать, что не собираюсь сдаваться борьбе с этим своенравным романом, и что терпенье и труд все перетрут. Но постепенно волны знакомого отчаяния "Я не смогу, не потяну. Это ошибка, я совсем не писатель" стали накрывать меня одна за другой, все сильнее и сильнее.

В конце концов, Вадим, до этого терпеливо наблюдавший за моими метаниями и бесплодными потугами, не выдержал и вмешался. После знакомства со второй партией моих весьма сомнительных трудов, которые я выжимала из себя мучительно и по капле, он подтвердил, что все это "чушь собачья", и предложил выход на свой, радикальный манер:

— Только в борьбе, птичка моя, ты найдешь лекарство от всех бед! Если мозги отказываются работать, дай им новую задачу. И очень скоро ты получишь или прорыв или полное отупение. На полное отупение, сразу говорю — можешь не настраиваться, это путь слабаков. Мы же с тобой не такие, а? — весело подмигнул он. — Помнишь, что я говорил — творчество это прежде всего…

— Настроение… — уныло протянула я, все еще не понимая, к чему он ведет. Меньше всего мне хотелось снова окунуться в богемно-тусовочную жизнь, которую спустя год после первой вылазки в свет, я могла воспринимать только как досадную помеху. Сомнительные проделки непризнанных гениев вряд ли бы дали мне сейчас хороший импульс к работе и, уж точно, не помогли бы найти выход из тупика.

— Вот именно, настроение, Алексия! И у тебя оно сейчас изрядно прокисшее. Так что будем разбавлять, только не тусовками-посиделками, это тебе сейчас ни к чему, — подтвердил мои мысли Вадим. — Мы пойдем другим путем. Слушай сюда. Со следующей недели ты прекращаешь просиживать штаны в ожидании вдохновения на белом коне. Надо тебе опять раскачаться. Новые люди, новые впечатления, глядишь, и прорвет на дальнейшую работу. А не прорвет — лучше на глаза мне не попадайся. Что достаточно проблематично, особенно когда у меня есть вот это, — откровенно веселясь, он прогремел перед моим носом связкой ключей от моей же квартиры. — Ну, так что? Еще не поняла, какую задачку я подкину тебе на этот раз?

Глядя на него осоловевшим взглядом, я лишь молча покачала головой, действительною не представляя, о чем идет речь.

— Так, ясно. Когда ты в таком состоянии, с тобой даже в загадки играть не интересно. Все равно не отгадаешь, будешь только пялиться на меня, как баран на новые ворота. Ты лучше, Алексия, забывай об этих своих томных взглядах, на новом месте они тебе вряд ли помогут!

— На новом месте? — я вздрогнула от ужаса. Неужели Вадим в попытке раскачать меня пошел на такие уж крайние меры — еще один переезд, еще одна новая квартира. — Я не хочу никуда уезжать, мне и здесь отлично пишется! То есть писалось! Но оно вернется, это ощущение, я тебе обещаю, только не надо, не перевози меня никуда, я не…

— Вот! Вот так гораздо лучше, — он довольно улыбнулся. — Теперь я узнаю тебя, моя буйная птичка, и вижу, что не весь порох в пороховницах перегорел, не весь. Помнишь, что я говорил когда-то? Спокойная размеренная жизнь тебе категорически противопоказана. Она высушит тебя, затрет и сравняет с серой стеной. И будешь ты ползать по ней унылой молью в попытках кому-то чего-то доказать, да только все, поздно! Если огонь погас, его больше не раздуешь. Ну, так что, хочешь себе такое будущее?

— Вот уж не надо! — снова содрогаясь, на этот раз от обрисованной Вадимом картины, горячо возразила я. — Не хочу я никакой моли! Лучше уж горение, чем…

— Чем гниение, правильно мыслишь! Поэтому я припомнил свое обещание, которое дал тебе летом насчет стажировки, еще когда устраивал внешкорром Ярослава… — Вадим осекся, скользнув по моему лицу быстрым взглядом, но я только ободрительно кивнула в ответ.

Он, давно уже мог не волноваться и говорить со мной свободно, без обиняков, не опасаясь насчет странных реакций. Спустя полгода после смерти Яра я, наконец, могла воспринимать этот факт спокойно, и не в последнюю очередь благодаря работе над романом, который стал для меня настоящей отдушиной.

— Так вот, Алексия. Пришло время хорошенько встряхнуться и репортерская стажировка тебе в этом поможет. Ты слышишь меня? Полноценная, серьезная стажировка, каждый день, перед или после учебы, а иногда и то и другое. Отдаю тебя в проверенные руки и на хорошее место, так что, если захочешь, сможешь застолбить себе и работу на будущее. Но не это сейчас главное, не твои заоблачные карьерные планы. Главное — это люди, события, драйв, жизнь! Если даже это не сдвинет тебя с мертвой точки, тогда… Ну тогда придется применять совсем уж тяжелую артиллерию, — Вадим выразительно прокашлялся, а я почему-то очень живо вспомнила его угрозы-обещания насчет битья палкой.

Так с подачи учителя я открыла еще одну новую дверь, происходящее за которой покорило меня с первого взгляда. Попав в безумный и шумный мир газетной журналистики, я была сначала испугана, потом растеряна, а потом почувствовала, что больше не могу жить вне границ этой невероятной вселенной.

Изначально ожидая, что стажироваться мне придется в небольшой и спокойной редакции, я испытала шок, придя по указанному адресу и оказавшись на пороге огромного холдинга, выпускавшего несколько еженедельников и газет, которые я привыкла видеть каждое утро на лотках торговцев прессой. Офис нашего издания занимал весь третий этаж и напоминал скорее разбуженный улей, вдоль и поперек которого сновали всклокоченные, вечно спешащие корреспонденты и редакторы рубрик и отделов.

— Вот здесь у нас кухня! Вот здесь — курилка! Вот здесь твое рабочее место, но не занимай его долго — вас, стажеров, у меня десять человек, так что драться зубами за компьютер будете сами! Утром приходишь на планерку, получаешь задание и бегом марш работать! Или тебе лучше во вторую смену? Если удобно во вторую — звони заранее, договоримся! Только не забывай напоминать, ясно? Я все равно не запомню расписание каждого! Вас, стажеров, у меня десять человек, где вы только взялись на мою голову! Хотя, я об этом уже говорил вроде бы. Говорил? Или нет?

— Говорили, говорили. Мы, десять стажеров будем работать здесь, за одним компьютером, и терзать вашу бедную голову. Мне все понятно, — не смогла удержаться от иронии я, уж слишком живописной персоной оказался мой новый наставник — заместитель главного редактора, похожий на человека рассеянного с улицы Бассейной, каким его рисовали в наших детских книжках. Только у того на голове вместо шляпы была сковорода, а у этого — вечный карандаш или сигарета за ухом и постоянно съезжающие с носа очки, которые наш куратор постоянно где-то забывал, после чего панически носился в поисках по всем кабинкам и комнатам.

Он был молод — старше меня не более чем на пять лет, поэтому категорически отмахнулся от уважительно «Руслан Евгеньевич» и, возмущенно вращая глазами, приказал называть себя Русланом и никак иначе.

— У нас тут все просто и без лишнего выпендрежа! Вас, салаг, никто не заставляет смотреть мне в рот и соглашаться с каждым словом! Есть свое мнение — высказывай! Спорить можно, тупить — нельзя! Усекла? Точно? Ну, тогда бегом марш, занимай компьютер, раскачиваться некогда!

С того самого момента моя жизнь превратилась в сумасшедшую карусель. Дни пролетали с устрашающей скоростью и я, поначалу красневшая от соседства маститых журналистов, вскоре перестала обращать внимание на имена и регалии. Отныне этот безумный улей стал моим вторым домом, родным и любимым.

Учеба постепенно отошла на второй план — все, о чем я мечтала сидя на парах, а иногда тайком от Вадима сбегая с них, — это побыстрее оказаться в редакции. Каждый наш день представлял собой новый информационный взрыв, мы жили и дышали от одного громкого события до другого, бурно обсуждая все сенсации (особенно, если «бомбанул» наш редакционный материал от спецкорров). Вместо демократичного «Привет!» у нас с порога выкрикивали «Ну что, слыхали?», а совместные перекуры напоминали скорее мозговой штурм — и пользы и веселья от них было больше, чем от традиционных планерок у редактора.

Несмотря на опасения, что я не выдержу, не потяну такой реактивный темп работы, адаптировалась я достаточно быстро — школа молодого бойца, пройденная на втором курсе с Вадимом, принесла свои плоды. Теперь те вопросы и задания, над которыми долго коптели мои собратья по стажировке, я решала быстро и почти не задумываясь.

Наш рассеянный и вечно путающий имена начальник Руслан оказался наставником более щадящим и не мучил нас сложными заданиями. Вместо этого он гонял стажеров по мелочевке — соцопросам, непыльным пресс-конференциям, культурным мероприятиям и церемониям открытия детских садов или монументов сомнительной эстетической ценности. Не делая ставку на качество работы (все эти материалы при самом удачном раскладе шли в самый хвост номера) он, тем не менее, брал количеством. Так что бегали мы, сбивая ноги, по всему городу часы напролет, возвращаясь в редакцию для обработки материала едва тепленькими.

И все бы было хорошо и здорово, да только за первые пару месяцев мне успели осточертеть и новые песочницы, и митинги вегетарианцев, и фестивали детского творчества, от которых на утро болела голова. После еще одного подобного мероприятия — слета юных театралов, которые дребезжаще-ломкими голосами декламировали монолог Чацкого или объяснение Ромео и Джульетты, а высокая комиссия в зале тихо попивала плохой коньяк из-под полы, щедро наливая прессе как соратнику по несчастью, я не выдержала и пожаловалась Вадиму.

Мне едва удалось сбежать с грандиозного банкета, на котором слуги Мельпомены, пресытившись искусством, устроили небольшую вакханалию. Встретившись с учителем в кафе рядом с нашим университетским корпусом, я все пыталась залить обжигающе крепким кофе последствия ужасных спектаклей и еще худшего коньяка.

— Я ненавижу ее уже, эту культуру! Тем более, это пародия какая-то на театр, рабочая самодеятельность, которая у нас в приюте выступала, и то получше была! Там народ хотя бы не мнил себя непризнанными гениями, которые умрут, и только после этого все спохватятся! Вадим! Ну, сделай что-нибудь! Я хочу, очень хочу работать, но если в ближайшее время мне попадется еще одна пафосная театральная личность, я… я не знаю, что сделаю! Я совершу преступления ради искусства и выскажу все, что я о ней думаю! В самых прямых выражениях выскажу!

Вадим, слушая мои обличительные речи, только продолжал смеяться, опершись локтями о стол и прикрыв ладонью глаза. Я же, пользуясь случаем и возможностью списать буйное оживление на насильно влитый в меня коньяк, продолжала громыхать и обличать.

— Плюс эта жуткая комиссия, ну скажи мне, по какому принципу их подбирают на подростковые конкурсы? Почему они все как один похожи на маньяков-педофилов? Они знаешь, как сегодня победительницу среди Джульетт выбирали? По размеру груди, Вадим! А потом на пальцах раскидывали, кто ей диплом вручать будет! Поощрительно обнимать ее, конечно нельзя, потому что уголовный кодекс не одобряет, но постоять рядом и попялиться в декольте — это за милую душу! От имени всего отдела по делам молодежи и какого-то очень благотворительного фонда!

Тут Вадим не выдержал и громко, запрокинув голову, расхохотался — совсем как в те моменты, когда в начале нашего знакомства я выдавала какую-нибудь оглушительную глупость. Да только сейчас, я была точно уверена в своих выводах, которые он подтвердил спустя несколько секунд.

— Вот теперь, птичка, ты меня понимаешь! А кто пытался обозвать меня деспотом и узурпатором, гнобителем юных талантов? Кто непрозрачно намекал, что я, черствый жмот, ненавижу людей, этих чистых духом агнцев божьих, потому не дано мне постигнуть их высокие стремления?

— Ну, все, все, — краснея от одних только воспоминаний о своих наивных речах годовалой давности, я щедро отхлебнула кофе, чтобы заглушить укол стыда и досады. — Ты был прав, признаю… Я давно это признала. Но как же было здорово, если бы ты ошибался!

— Я бы сам этого хотел, Алексия. Ты даже не представляешь, как бы я этого хотел, — его голос внезапно стал серьезным. — Но что имеем, то имеем. Для того, чтобы зажить в прекрасном новом мире, нужно сначала вычистить авгиевы конюшни старого. Да вот только охочих до грязной работы днем с огнем не сыщешь! Романтики-идеалисты гораздытолько прекрасные замки строить, ручки свои нежные берегут. Зато трындеть: «О времена, о нравы!» у них силенок хватает. Эту бы энергию, да в нужное русло, как говорится. Ну да ладно, не бери в голову и не принимай на свой счет. Я, можешь быть уверена, понимаю тебя как никто — сам же устраивал и сиживал в жюри на разных литконкурсах. Так после опусов наподобие «Как выжить философу в юдоли слез» я даже в цирке не смеюсь, можешь мне поверить.

Тут уже я покатилась со смеху, тайно радуясь, что именно Вадим стал тем самым буфером, который защитил меня и от юдоли слез, и от возвышенных философов и от прочих мелких неприятностей в творческой тусовке. И в этот раз, стоило мне заикнуться о готовности к более серьезной работе, как проблема с беготней по пустячным мероприятиям разрешилась за несколько дней.

Уже в понедельник меня вызвал к себе на ковер наш озабоченно-рассеянный Руслан и голосом, не терпящим возражений, заявил, что для дальнейшей стажировки меня переводят в международный отдел, и времени на то, чтобы собрать все свои ручки, скрепочки и блокнотики он дает ровно две минуты и ни секундой больше.

— Хватит уже чепухой страдать! Или тебе так понравились эти бабушкинские митинги, за которые ни один нормальный штатный журналист не возьмется? Почему не подошла ко мне, не сказала — я готова, переводи меня, Руслан! Я же не могу все помнить! Я один, а вас у меня…

— Я помню-помню… Десять человек и все пьют вашу кровь.

— Да ничего ты не помнишь! Черт с вами, со стажерами! Все равно я только троих беру, а остальные пусть идут в журнал "Рецепты для хозяюшки". У меня тут и со штатниками куча проблем. Вон одна — в декрет уходит! Второй с аккредитацией напортачил! Еще и ты… Вадима на меня натравила! Я перед ним так не краснел со времен диплома! Кстати, а у тебя дипломирование когда? Не хочу раздавать пустых обещаний, но если не подкачаешь — можешь уже с лета идти на полставки, а после выпуска — на полную. Ну, что стоишь? Бегом, бегом, времени нет! Ты хочешь сегодня получить нормальное задание, или, может, отправить тебя на фестиваль матрешек? А то я как раз не знаю, кому эту лабуду скинуть!

Угрызения совести от того, что моему неожиданному переводу вновь поспособствовало давление вездесущего и могущественного учителя быстро затихли под влиянием главной новости — отныне я не просто салага-стажер, а начинающий журналист! А значит, тормозить, как говорил мой новоявленный шеф, было действительно некогда. Меня ждали важные дела и задания, которые я просто обязана была выполнять на отлично, чтобы избавиться от неприятной репутации протеже.

Вадим, не преминувший отпустить пару язвительных шуточек по поводу моего громогласного негодования из-за его вмешательства, тем не менее, был доволен сложившейся ситуацией и не скрывал этого.

— Ану цыц, птичка! Отчитывать она меня будет! Нормальному человеку, и помочь не грех, ясно? Хватит, я достаточно погонял тебя на втором курсе и теперь уверен — ты крепкий орешек, не подведешь! Нравится-не нравится тебе мое заступничество — мне, знаешь ли, начхать. Хочу и буду толкать тебя вперед, и самое последнее, что я собираюсь делать — спрашивать на это твоего великодушного разрешения!

И он добродушно, но чувствительно щелкал меня по носу, от чего я, посмеиваясь морщилсь и пыталась показать свое притворное возмущение. На самом же деле у меня не было никакого желания возмущаться или негодовать. Мне слишком нравилось то, что происходит вокруг.

Как в недавние дни отчаяния, я снова начала просыпаться по ночам с мыслью — а реально ли то, что творится? Не приснилось, не показалось ли? Только больше года назад я не могла найти себе места от безысходности, теперь же меня будило и не давало покоя совсем другое — счастье. А еще — осознание полноты жизни, понимание того, что наконец-то все так, как надо, все правильно, будто бы то, для чего я родилась, происходит сейчас, в эти самые минуты. И самой главное причиной этого будоражащего счастья, был, конечно же, прорыв в работе над романом.

Все произошло неожиданно и в то же время просто, будто само по себе. К решению проблемы, из-за которой я застопорилась несколько месяцев назад, в самом конце зимы, меня вдруг подтолкнули коллеги и неожиданно сам Ярослав, своими словами из прошлого.

К началу эпохи двухтысячных интернет-мания, та самая виртуальность, о которой Яр твердил мне, начала все сильнее и ощутимее вторгаться в нашу жизнь. Всемирная сеть из недавней привилегии прогрессивных интеллектуалов быстро и незаметно превратилась в обыденно-рабочее, привычное явление. Своя собственная линия, как дома у Яра, по-прежнему была далеко не у каждого, но профессиональной жизни без подключения к глобальной паутине мы уже не мыслили.

Те самые вопросы, на которые раньше приходилось тратить немало времени — поиск нужной информации, телефонов, источников, свежей ленты событий, сейчас решались быстро и реактивно. Каждый журналист в нашей редакции был подписан на собственную рассылку, поэтому вечный страх упустить или прошляпить что-то важное уступил место приятной уверенности в контроле над происходящим. Мы постепенно открывали для себя новый мир, удивляясь доступности и простоте поиска нужных сведений, редких книг, справочной информации. А еще в интернете мы не только работали, но и активно общались. Самым модным увлечением стало ведение блогов — виртуальных дневников, которые были доступны любому человеку из любой точки земного шара.

К лету после окончания третьего курса у меня уже было собственное рабочее место, которое я могла занимать несколько часов своей смены, а значит, и свободный доступ к интернету. Иногда, если Вадим задерживался и не мог прийти на наши традиционно-вечерние посиделки на кухне, я засиживалась в редакции допоздна, до последнего поезда метро и подолгу общалась на различных сайтах и форумах, переписываясь с людьми по всему миру. Очень скоро у меня появился собственный дневник, в котором я записывала не только мысли по поводу каждодневных событий, но и впечатления от общения с известными людьми, часто заглядывавших к нам, выкладывала курьезы и смешные происшествия, на которые была так богата репортерская жизнь.

Именно тогда мне в голову пришла идея подать историю Яра в виде интернет дневника, новомодного блога — это было вполне в его стиле.

— Ты был прав. Ты даже не представляешь, как ты был прав, — все повторяла я, вспоминая слова Ярослава: «Попомнишь мое слово, Лекс, очень скоро мы все будем жить здесь, в сети. Абсолютно все. И мы с тобой тоже! Только представь, как будет здорово — мы сможем разыскать и достать кого угодно, достучаться до любого, даже самого важного человека! Вот захочешь — и початишься, например, с Далай Ламой! Только если у него в Тибете связь будет хорошая, конечно!»

Теперь я собиралась, как и предсказывал Яр, поселить его в виртуальном мире навсегда. Создать ему собственный дневник, в котором отразилась бы его жизнь в виде отдельных записей, и эта новая форма романа освобождала меня от ненужных детализаций и описаний, от выпячивания той самой темы однополой любви, которая смотрелась нарочито скандально в первом варианте готовой наполовину рукописи.

Правда, решение одной проблемы повлекло за собой появление другой — я должна была переписать все то, над чем работала с прошлой осени. Впереди меня ждало два месяца лета, которые я могла посвятить только работе и роману. Закончить же его полностью я надеялась уже к концу года.

Я снова горела этой историей, теперь полностью понимая ее суть и форму. Кроме полной переработки текста, я собиралась перевернуть хронологию происходящего — рассказывать происходящее с конца, перетасовать ключевые события, подать историю в виде воспоминаний от лица уставшего, отчаявшегося человека — это давало мне возможность писать безжалостно и эмоционально, накаляя атмосферу с самых первых страниц, не тратя время на введение и постепенную раскачку сюжета. Я хотела сделать роман резким и острым, как нож, таким, который бы врезался в сердце читателя с первых строк, не отпускал и мучил до самого конца.

Все это в один из вечеров после окончания финальной сессии третьего курса я рассказала Вадиму, надеясь обрадовать его тем, что снова в писательском строю. Мало того — вот они первые несколько глав как живое доказательство того, что мои слова не пустые фантазии, и я настроена очень активно, если не сказать агрессивно, воевать до полной победы.

Я, конечно, ожидала, что учитель, все это время лепивший меня, словно Пигмаглион Галатею, обрадуется тому, что его «творение» пришло в хорошую форму и снова может его удивлять. Но реакция, которую я получила, превзошла все мои ожидания, хотя я привыкла думать, что знаю Вадима.

Пока он, в процессе чтения нового черновика, быстро перебирал небольшую стопку листов, время от времени возвращаясь назад по тексту и бросая на меня внимательные взгляды, я была ни жива, ни мертва. Вадим и до этого одобрил первоначальный вариант рукописи, иногда указывая на мелкие огрехи, но сейчас я подала ему полностью новый текст, не предупредив об изменениях, надеясь преподнести сюрприз. А уж насколько он будет приятным или разочаровывающим, предстояло решить ему.

И поэтому, в ожидании вердикта, я сидела, застыв в оцепенении и чувствуя, как каждый мой нерв звенит от напряжения. От того, что сейчас скажет Вадим, зависела судьба истории Яра, быть ли ей написанной, или так и умереть не родившись, доказав лишь одно — я не писатель, а пустышка, и та моя вспышка-озарение была лишь галлюцинацией, бредом воспаленного сознания.

— Да чтоб я сдох, Алексия! Это оно! Слышишь меня — это оно! — донесся до меня голос Вадима, закончившего чтение, и по привычке хлопнувшего стопкой исписанной бумаги по столу. — Не скажу, что до этого была полная муть, мне даже нравилось. Но только нравилось — не больше. Я давал тебе время на раскачку, на первый неплохой роман, думая книге к третьей выжать из тебя настоящую зрелую работу. Но тут… Ты удивила меня, черт побери, серьезно удивила! Я уже давно хотел прочесть такой текст! Сложный, зрелый, злой, скандальный — да, скандальный, и прекрати дергаться! И ежу понятно, что вопросы, которые ты затрагиваешь, не имеют ничего общего с чинным обсуждением погоды. Народ забурлит, еще как забурлит, будет много кудахтанья и возмущений, кто-то тебя проклянет за ересь и аморалку, а кто-то назовет новым дарованием. Ты готова к этому? — пристально глядя прямо в лицо, он наклонился ко мне, положив тяжелую руку на плечо, и я почувствовала, как на несколько секунд стало трудно дышать от волнения. — И мне нравится эта твоя идея насчет блога. Начнешь выкладывать в интернет, как только допишешь все до конца, я даю добро. Только не срывайся с цепи и не вздумай сливать весь текст. Я понимаю, что вся эта затея сейчас кажется тебе привлекательной. Но, Алексия, я, как и раньше, хочу увидеть твою книгу на бумаге. Изданной. Пусть это будет роман в форме напечатанного дневника — не важно — виртуального или реального. Для разгона пойдут отрывки в блог, а потом — бери выше, моя маленькая птичка! Когда-то я пообещал, что сделаю из тебя настоящего писателя. И можешь быть уверена, я своих обещаний не забываю! Ну, так что, Алексия? — добавил он после небольшой паузы, — Тряхнем, наконец, этот вшивый бомонд? Тряхнем, я тебя спрашиваю? — повторил Вадим голосом, в котором вдруг отчетливо прорезались агрессивные нотки, и только человек, начисто лишенный инстинкта самосохранения смог бы ответить отрицательно на подобный вопрос.

Я только активно закивала, понимая одно — вся моя занятость до этого была лишь генеральной репетицией безумия, в которое скоро превратится мое существование. Вадим не просто одобрил новую задумку — он вцепился в нее зубами, намертво. И теперь у меня было только два выхода: дописать роман до конца, выдержав ту планку, которую я себе поставила, или тихо сойти с дистанции и умереть от позора за собственным столом.

Впрочем, в том, что Вадим не даст мне поблажки и просто добьет, чтоб не мучилась, если вдруг вздумаю сплоховать на финише, я уже не сомневалась.

Глава 2. Прорыв

Мои догадки вскоре оправдались. С тех пор как учитель учуял в воздухе предвестники рождения того самого, нужного ему романа, он ни на секунду не давал мне передышки. Поэтому моя жизнь снова стала похожа на безумный забег, который Вадим, словно безжалостный жокей, загоняющий лошадь до победы в финале, не мог позволить мне проиграть.

Во время летних каникул я все еще была полна воодушевления и здоровой злости. Сведя сон к привычным четырем-пяти часам «аварийого» режима, я делила все время только между двумя занятиями: написанием романа и работой в редакции. Мне очень нравился этот реактивный темп продвижения к цели — после долгой паузы текст летел быстро, уверено и, казалось, я не нуждаюсь больше ни в чем — в еде или сне, в свежем воздухе, в общении с людьми.

Каждый день, просыпаясь утром, я перво-наперво бежала в кухню, чтобы быстро прожевать дежурный бутерброд, при этом критично изучая написанное накануне. Если очередная "дневниковая" запись-глава была закончена и не вызывала вопросов с моей стороны, я паковала ее в файл и бросала в сумку — часто между мероприятиями выпадало окно, так что я могла встретиться с Вадимом и подать ему на проверку результаты недавних ночных трудов. Спешно натянув одежду, я неслась на работу, где меня ждали международные обзоры или сумасшедшая беготня по пресс-конференциям (к тому времени я начала пробовать свои силы и в отделе городских новостей, быстро пресытившись штатной, но непыльной «зарубежкой»).

Когда пришла осень, после утренней смены мне приходилось бежать еще и в универ. Благо, на четвертом курсе мы занимались во вторую смену и я, как большинство сокурсников, могла совмещать работу с лекциями и семинарами. К концу дня, совершенно изможденная, я плелась домой, где меня чаще всего поджидал Вадим с готовым ужином и вердиктом по поводу прочитанного. Если свежий текст оказывался удачным и проходил его строгую критику, он пребывал в чудеснейшем настроении, много шутил, смеялся и наши вечера превращались в маленькие праздники, во время которых я действительно отдыхала, набиралась сил, мечтая лишь об одном — чтобы так было всегда.

Но если что-то по итогам свежих глав вызывало его недовольство, мне лучше было скрыться куда подальше и сразу бежать исправлять ошибки, даже не закончив ужин. Часто я так и делала, не желая испытывать судьбу — очень уж в грозовом настроении находился Вадим, азартное нетерпение которого нарастало с каждым днем.

Он не желал прощать мне ни малейшей оплошности или делать скидку на усталость, случайную невнимательность, очень важный и тяжелый четвертый курс или работу, которой становилось все больше и больше.

— Кто хочет найти время — всегда его найдет! — тоном, не терпящим возражений, заявлял он. — Не успела днем — бери часы за счет сна. Что смотришь? Я не из тех мамок-нянек, которые будут подтирать сопли и по-моему для тебя это не секрет. Писать можно не только дома вечером, а везде — в универе на переменах, в библиотеке, если окно между парами. Пока ждешь аккредитации на мероприятие. Пока главред вышел перекурить на планерке. Пока протираешь штаны с новыми дружками возле метро — я видел, как вы там с пивом да пирожками лясы точите!

— Да это и так редко бывает! — пораженная лишением права даже на нечастые посиделки с приятелями-корреспондентами, возмутилась я.

— А будет еще реже! — категоричность заявлений Вадима меня прямо-таки ошеломляла. — Научись расставлять приоритеты в своей жизни, Алексия. Реши четко, раз и навсегда, что для тебя важнее: болтовня с друзьями или законченная книга? Сядь, хорошенько подумай, и реши. И не говори мне о нехватке времени, иначе я сам составлю тебе расписание, но ты будешь не рада этому, поверь мне!

— Да как же я буду писать в универе — ведь печатная машинка дома! — пытаясь ухватиться за последние соломинки самооправдания, не сдавалась я. — Она ведь тяжелая, я не смогу ее носить с собой!

— По-моему, кто-то здесь обмажорился вкрай, — прервал меня Вадим, не желая выслушивать возражений. — Какая печатная машинка? Для того, чтобы писать, особых условий не надо. Было бы к чему прислониться, да клочок какой угодно бумаги — хоть салфетка из столовой и огрызок карандаша. Дома уже наберешь текст спокойно, с необходимыми правками. Если ты все время будешь привязана к ощущению комфорта, чтобы и креслице удобное, и музычка в тему — признайся, ведь именно так ты работаешь, — то очень быстро сдуешься, станешь заложницей своих привычек, Алексия.

Я уставилась в пол, заливаясь стыдливым румянцем. Интересно, что сказал бы Вадим, узнай он, что в состав моего обязательного творческого антуража входят еще и шоколадки-печенья и уютное, тепло-молочное освещение от любимого торшера.

— Когда ты научишься плевать на условия и писать везде, хоть в кабинете, хоть в подъезде, хоть в камере смертника за пять минут перед казнью, только тогда можешь быть спокойна, ясно? Только тогда у тебя будет твой щит, твоя свобода, которую никто не отнимет. Ты выстоишь в любых, самых жестких условиях, и не сломаешься даже там, где крепкие мужики будут позорно ныть и пускать слюни. Ты поняла меня? Всегда, везде — пиши. Иначе размажешься по жизни, как сотни других чересчур нежных гениев!

Я не могла ослушаться учителя, и постепенно училась поступать так, как он требовал. Стараясь не обращать внимания на подозрительные взгляды прохожих, я строчила в блокнот на остановках, в переполненных автобусах, прислонившись к стеклу, на коленке в перерывах между зачетами и во время небольших передышек на работе.

Вадим был доволен:

— Давай-давай, поднажми еще, моя маленькая птичка! Скоро ты поставишь жирную точку в этой работе, вот тогда и отдохнешь, а сейчас не время расслабляться. Мне нужен финал! И побыстрее, ты сейчас на пределе — отличное состояние для того, чтобы выдать мне убойную концовку!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я в ответ на это лишь послушно кивала, стараясь не показывать своей усталости.

Мне было стыдно признаваться учителю и себе самой, но к началу зимы я действительно выдохлась. Так хотелось хотя бы немного поспать — всю ночь, как нормальные люди. В самых смелых мечтах я видела себя просто лежащей в кровати весь день, попивающей чай и читающей книгу, но теперь это было непозволительной роскошью. Поэтому я лишь закидывала в рот пару зерен кофе, пережевывала их для того, чтобы успешно пережить очередную полубессонную ночь и смело заправляла в печатную машинку новый лист бумаги.

Я должна была победить эту рукопись, победить себя, дописать роман, пока поймала волну, не зависнуть на паузе в самом конце. Одни только воспоминания о прошлогоднем ступоре вгоняли меня в ужас, от которого на лбу выступал липкий пот и решимость, с которой я двигалась к финалу, только удваивалась.

Окончание моей работы пришлось на последний месяц года, завершающего двадцатый век, когда не только вся страна, но и мир находились в волнующем предвкушении миллениума. Всего лишь через несколько дней цифры «2000» на календарях должны были смениться революционно новой датой — «2001». И в одну из таких снежно-морозных декабрьских ночей я дописала последнюю главу истории, которую к тому моменту любила и ненавидела одновременно.

Мое первое литературное детище, как настоящий ребенок, так сильно сроднилось со мной, что за шаг до конца пути я застыла в нерешительности, не находя в себе сил порвать с ним связь, напечатав финальное «Конец». Сидя перед печатной машинкой в полной растерянности и глядя, как за окном неспешно падает снег, я чувствовала почти мистический страх. Внезапно мне показалось, что если я поставлю последнюю точку сейчас, в полном одиночестве, за несколько минут до рассвета, то первых лучей солнца так и не увижу. Что всему действительно придет конец. В шаге от конца пути я просто побоялась оборвать нить, связующую меня с новорожденным романом и остаться одной, в абсолютной темноте и пустоте.

С трудом понимая, что делаю, я добрела до телефона, и, несмотря на раннее утро, набрала телефон Вадима.

— Привет! Не спишь? Уже не спишь? Ну, значит просыпайся окончательно и приезжай. Как зачем? Напечатаешь вместо меня слово «Конец», — пошутила я, пытаясь говорить бодро и весело, но язык заплетался, и моя речь могла сойти за разговор не совсем трезвого человека.

Возможно, для кого-то подобное предложение прозвучало бы полной ересью, да еще и в такое странное время, но Вадим, с нетерпением ожидавший финала, примчался сразу же, в рекордно короткий срок, не смотря на расстояние между нашими домами и небольшую метель, затруднявшую проезд на дорогах.

Уже спустя полчаса он ворвался ко мне, свежий с мороза, обдавая с порога колкими снежинками и волнующим ароматом скорого нового года.

— Рукопись — сюда, быстро! — вместо приветствия бросил он свою коронную фразу.

Пока учитель читал последние два десятка страниц, я напряженно всматривалась в его лицо, пытаясь угадать, что он чувствует. Я очень хотела увидеть, как Вадим встретит окончание этой истории, мне был важен каждый нюанс, каждый оттенок эмоции, которые способен был вызывать текст.

Смерть моего героя была окрашена в другие тона, нежели уход Ярослава. Если Яр сделал это осознанно, попрощавшись со всеми, кто ему дорог, то его литературный собрат, так и не сумевший побороть страсть к саморазрушению (в отличие от меня, причинявшей себе боль ожогами, он «облегчал душу», нанося глубокие порезы) — в какой-то момент просто не удержался от того, чтобы пойти чуть дальше. Навстречу смерти, а не очистительной боли.

Здесь не было объяснений, не было писем, не было тоски и печали его настоящих друзей. Мой герой был и остался катастрофически одинок — и выбору опустошенного, больного, отвергнутого всеми человека, я посвятила заключительную главу, не жалея красок и откровенности для того самого мира, на который ему теперь было так же искреннее плевать.

Возмездия в истории, как и в реальной жизни, не было. Виновник болезни героя, которого я преподнесла так же, как и Яр — размыто и общими фразами, будто бы стараясь удержать последний его секрет от людей — продолжил свою беззаботную жизнь-пиршество, не опасаясь наказания или ответственности. Умирая, герой прекрасно понимал, что общество осудит его, а родители, погоревав для галочки, так и не попытаются узнать сына. И никто, ни одна живая душа не пожалеет о его уходе.

Но ему было все равно. В смерти он искал того, чего не нашел при жизни — умиротворения. Чтобы не нужно было больше ждать одобрения, понимания, приятия, не пытаться уйти от любви, которая будто яд, разъедает изнутри. Именно в этом, в полной самодостаточности и отречении я увидела секрет его счастья.

За эту самую мысль и зацепился Вадим, после того, как последняя страница была прочитана.

— Концовка конечно… интересная, — прокашлявшись, заговорил он осипшим голосом. — Написано мощно, сильно. По стилю и форме у меня нет претензий, пробирает. Но Алексия, откуда эта безнадега в твои двадцать лет? Почему такой депрессивный конец? Меня будто камнем придавило — так я известный чурбан. А представь, как запоют нервные святоши? И, надеюсь, ты понимаешь, что история с таким финалом получается совсем уж неформат. Да восемь из десяти издательств сразу же откажут нам именно из-за «пропаганды суицида» или какой-нибудь подобной хреноты. Хотя, ладно, черт с ним, с форматом… Писать по канонам давно неинтересно, а с издательствами мы еще повоюем. Но зачем, скажи мне, напускать столько чернухи, написанной, не спорю, отлично и с надрывом, но… Неужели это та самая основная идея, ради которой ты все затеяла?

— То есть, концовка кажется тебе слабенькой? — чувствуя, как все холодеет внутри, переспросила я. — Не оправдывает всей той работы, которую я… которую мы с тобой проделали?

— Да нет, черт бы тебя побрал, птичка! Я не об этом. Концовка сильная, как жирная черная точка. Слишком черная. И слишком, знаешь, жизненно правдивая. Никто не хочет об этом думать, но живем, как и умираем мы чаще всего одни. На твоего героя все забили откровенно, а большинство из нас просто закрывает глаза и прячется от этого. Мы окружаем себя приятелями и прихлебателями, чем больше, тем лучше. Мол, смотрите, какой я, всем нужен! А на самом деле — всем друг на друга плевать. Потому что те, другие, тоже бегут от одиночества и тоже спасаются за счет принадлежности к стае. Вот так и используем друг друга, прикрывая неумение идти по своей дороге и жить по своим правилам. Скажу честно, это больная тема для меня, Алексия. Да ты уже и так поняла это… — Вадим шумно выдохнул. — Задела ты меня за живое. Очень сильно задела. Вот только не нравится мне, что ты пришла к этому выводу так рано. Я начинаю думать, что слишком дорогой ценой далось тебе это прозрение. Уж лучше бы ты так и оставалась наивно-восторженным желторотиком, да писала себе о любовях-страдалищах.

Я смотрела на Вадима во все глаза и улыбалась, понимая, что его непритворное волнение было лучшей наградой за мою усталость и недоспанные ночи. Слова насчет неумеренной депрессивности и жесткой правды жизни ни капли не расстроили меня. Наоборот, после такого я больше не боялась отпустить роман, что и продемонстрировала, выдернув из рук Вадима последний лист, и, подбежав к столу, размашисто вывела шариковой ручкой финальное "Конец" под последней отпечатанной строчкой.

Вот и все. Так, символично, под конец века, я закончила свою первую книгу.

— Алексия! — недовольно буркнул учитель, так и не вышедший из состояния хмурой задумчивости, в то время как я рассеянно-счастливо любовалась делом рук своих. — Помнишь, я пообещал, что мы напьемся по-человечески, когда ты впервые опубликуешься? Считай, что я наврал. Надо напиться сейчас. У тебя есть что-то в закромах, или мне метнуться в ликеро-водочный, в лучших традициях всех алкоголиков — в семь утра?

Я перевела на него взгляд, полный недоверчивой радости. Праздник? Так рано? Хотя… Конечно же да! Пусть будет праздник! Ведь мы оба так долго шли к этому утру и заслужили возможность отметить окончание нашей работы.

Не чувствуя усталости после бессонной ночи, я тут же начала приготовления, втащив в кухню все самые важные, на мой взгляд, атрибуты замечательного времяпровождения: свечки, гирлянды и даже один сувенирный фонарик. Вадим смотрел на это скептически, радуясь хотя бы тому, что приобщаться к традиции утренних алко-побегов нам не пришлось. В холодильнике, кроме жалкого кусочка сыра и нескольких яблок в ожидании нового года стояли бутылка шампанского и недопитый коньяк. Но учитель оценил это «богатство выбора» весьма скромно:

— М-да… Ну ладно, для разгона хватит. В конце концов, если душа развернется и запросит добавки — всегда есть гастроном за углом, так что… Поехали! — заявил он, присаживаясь к столу и недоверчиво поглядывая на многочисленные мерцающие огоньки свечей, дополняемые сиянием моей блаженной улыбки. — Ты от огня отодвинься… Не хватало, чтобы мы тут вечеринку для пожарников с утра пораньше устроили. У нас, вообще-то, другой повод. Я вот даже тост придумал, несмотря на всю мою нелюбовь к ним… ну ты знаешь.

— А может, это и не тост, а застольная речь! — послушно отбрасывая волосы назад во избежание возгорания, радостно заявила я, пытаясь ободрить учителя.

— Застольная? — недоверчиво приподнял он бровь. — Ты где здесь застолье увидела, святая простота?

Я сконфуженно уставилась на нашу спартанскую закуску — яблоки-мандаринки, кусочки сыра и четверть шоколадки.

— Ладно, не парься! — приказал Вадим, глядя на мое лицо, огорченное пониманием, насколько я плохая хозяйка. — Мы, вообще, не о том говорим! Садись — и слушай меня. А сказать я хочу вот что, — он торжественно поднял рюмку с коньяком. — Алексия. Сегодня — утро рождения твоей книги. И, несмотря на то, что мы сейчас с тобой феерически нажремся — а у меня именно такое настроение — расслабляться еще рано. Очень рано. Я понимаю, это не те слова, которых ты от меня ждала.

— Нет, ну почему же! — опять возразила я, далекая от надежд на восторженные поздравления «Теперь твоя жизнь прожита не зря!», слишком это было не его в стиле.

— Я сказал — сядь и слушай. И пей свое шампанское, можешь начинать, у нас тут пьянка, а не просто задушевные разговоры. Так вот — продолжаю. Сразу хочу предупредить, чтобы ты не настраивалась на сказку и манну небесную. Готовься опять бодаться, бороться и доказывать, что ты не очередная дура-однодневка. Бороться ты будешь не одна, это понятно, но уже сейчас тебе лучше усвоить одну вещь. Никто. Не ждет тебя. С распростертыми объятиями. Будет много отказов. Пару раз тебе посоветуют завязать с этим делом. Кто-то тебя высмеет, кто-то оскорбится, кто-то обвинит в спекуляциях, чернухе и прочих грехах. И вот то главное, к чему я вел. Если ты хотя бы на несколько секунд поверишь этим словам — я тебя придушу. Собственными руками. Лучше тебе знать об этом прямо сейчас. За твой успех! — и он резким глотком осушил свой бокал.

Второй тост был не менее авангардным. Учитель внезапно признался в том, что он козел и потребовал назвать его этим нелицеприятным именем. Я отпиралась, как могла, заливая свое смущение шампанским и чувствуя, что утро получается действительно веселым. В то время как в моей голове уже начали роиться хмельные и легкомысленные облачка, Вадим, пьющий напиток посерьезнее, казалось, становился только трезвее.

— Не надо мне этих глупых отговорок! Когда ты была отмороженной курицей, я так и называл тебя — отмороженной курицей. Теперь же я поступал, как козел, и ты можешь смело сказать мне это. Я за честность, Алексия, без скидок на статусы и особое отношение.

— Я не буду называть тебя козлом, потому что не согласна с этим! Какие-то у нас противоположные понятия о справедливости, — осмелев от выпитого, не соглашалась я. — Не понимаю, как можно называть козлом человека, который всегда, будто ангел-хранитель, приходит на помощь, умеет поддержать и дотащит до цели — может, иногда за шкирки, но дотащит!

— Вот именно, что за шкирки. Я тебе сейчас признание сделаю, спасибо коньяку. У меня, понимаешь, проблема. «Вижу цель — не вижу препятствий» называется. Уже не первый раз подводит меня этот подход к жизни. Потому что в своем желании пробить лбом каменную стену я могу разнести все, что рядом и все, что важно. Мне нужна победа любой ценой, а прикидывать, в какие жертвы это выльется — не умею, не научился. Хотя старался, но хреново старался, — он опустошил очередную рюмку. — И вот у нас есть результат. Помнишь, я говорил, что ты напишешь у меня эту книгу, даже если придется тебя привязать к стулу и бить палкой?

— Но нам же не пришлось идти на такие меры! — весело хихикая, я пыталась подцепить кусочек яблока зубочисткой, а оно упорно ускользало.

— Ну, может, обошлось без стула с веревкой, но мера была моя любимая — кнут, и никакого пряника. Знаешь, на самом финише я как-то забыл, что еще совсем недавно, после смерти Ярослава, ты конкретно бредила, и только чудом твои мозги, до сих пор не понимаю как, встали на место. Я сделал на это скидку? Нет, я не сделал на это скидку. Я сам, лично, приказал тебе забить на нормальную жизнь — и выдать мне концовку, любой ценой, понимаешь. Опять это «любой ценой», как же оно достало меня. И коньяк заканчивается.

— Есть водка! — радостно подала голос я, не совсем понимая смысл сожалений учителя.

— Не понял. Птичка, у тебя в доме есть водка? Вот уж никогда бы не подумал, — Вадим улыбнулся. Такое его настроение мне нравилось гораздо больше, чем мрачное самобичевание.

— Это я с работы притащила! — заверила я. — Мы на корпоративе не допили.

— Вот как? Завидная запасливость! Зато хлеба в доме и крошки нет, — не преминул уколоть он меня, от чего я, слегка покраснев, принялась оправдываться, что на самом деле это и не я вовсе, а коллеги, тащившие в конце праздника со столов все, что осталось целым.

— Ладно-ладно, — примирительным жестом Вадим остановил мой поток красноречия. — И хорошо, что у нас есть добавка. Она сегодня как раз в тему. Тащи давай. Мне надо выговориться.

Я с готовностью достала из-за тумбочки и эту бутылку, радуясь, что не додумалась выбросить столь прозаический напиток.

— Короче, что хочу тебе сказать, — допивая последнюю рюмку коньяка и наливая новую, подытожил Вадим. — Ты меня прости. Я бываю деспотом. Я знаю это. В большинстве случаев это, в общем-то, оправдано, но глядя на тебя, я понимаю, что перегнул палку.

— Это еще почему! — чувствуя унижение от того, что со мной даже деспотом в полной мере побыть нельзя, возмутилась я.

— Не зли меня, птичка и не задавай дурацких вопросов! Ты лучше на себя посмотри — на кого ты стала похожа? Когда я первый раз пришел к тебе в общагу, ты и то лучше выглядела! И довел тебя до этого состояния не кто иной, как я сам. Хорош ангел-хранитель, ничего не скажешь!

Я даже голову пригнула от стыда. Конечно, я понимала, что выгляжу не лучшим образом от напряжения последних месяцев, но Вадим со всей присущей ему прямотой открыто ткнул меня лицом в собственное отражение — замученного, изможденного заморыша. Было очень обидно, что он видит меня такой, ведь я старалась бодриться и показывать, что мне все нипочем, что я сильная и все выдержу.

— И что толку теперь удивляться такой мрачной концовке? — вел дальше разговор сам с собой учитель. — Что еще может написать человек в таком загнанном состоянии? Хотя, не буду кривить душой… Я все-таки ожидал другого… Алексия! Нет, ты скажи мне! — внезапно хлопнул он ладонью по столу, так, что враз подпрыгнули и я, и рюмки, и посуда с немногочисленной едой. — Мне просто по-человечески интересно: ты специально проигнорировала то письмо Ярослава? Не забывай — я был там и все читал. И несмотря на то, что за это дурацкое кровопускание я накостыляю ему в загробной жизни, глупость нельзя оставлять безнаказанной… Так вот, несмотря на это, я все-таки поверил, что он уходил счастливым. Все то, что он сказал о любви… — Вадим запнулся. — Почему ты, в начале слепо лепившая своего героя с Ярослава, в конце наплевала на его последние слова и вообще проигнорировала эту тему?

— Ну, другой Ярослав… мой герой — он был одинок… У него не было друзей. Его никто не любил, и ему некому было писать, — забормотала я, тем не менее, утаивая основную причину своего решения.

— Так почему ты сделала его таким? Почему сразу не создала друга, подругу, я не знаю, черта лысого, кто смог бы доказать ему одну простую вещь, которую твой Яр, между прочим, знал! Алексия! Ведь это же его слова: любовь лежит в основе жизни и пока хотя бы один человек любит тебя — ты не умрешь навсегда! И можно уходить с легким сердцем, зная, что здесь останутся люди, которые будут помнить тебя, для которых ты что-то да значил. Так почему ты променяла это все на свой чернушный финал, наплевала на то, что было сказано тогда, в самом конце? Отвечай, я не могу понять — почему?

Недоумевая, почему мой выбор так задел Вадима, ведь в его голосе сейчас звенел настоящий, непритворный гнев, я поняла — скрывать свои истинные мотивы больше нет смысла.

— Ну… потому что. Потому что я так и не поняла ничего о той любви, о которой говорил Яр. Не поняла вообще — зачем, почему, о ком, о чем. Все получилось так резко, глупо, и мне понадобилась куча времени и нервов, чтобы поверить, что это не я своим невниманием довела его до такого шага! Я, если хочешь знать, вообще была уверена, что он решил убить себя, глядя, как я бессовестно веселюсь и прыгаю, в то время, как внутри него тикает часовой механизм. Не надо мне было тогда так откровенно веселиться и радоваться всему… Вот!

Вадим смотрел на меня в полном безмолвии, даже рот приоткрыв от удивления, чего я за ним никогда не замечала.

— То есть, все это время… Нет, подожди, — он опять опустошил свою рюмку, тряхнув головой, и только сейчас по легкой затуманенности глаз я увидела, что алкоголь все таки возымел на него действие. А я вот, наоборот, резко протрезвела.

— Выходит, все те слова, которые он написал — тебе… Ты истолковала как обвинение? А главного так и не поняла?

— Чего — не поняла? — от моей изначальной неуверенности не осталось и следа. Теперь по-настоящему зла была я — за всю эту путаницу, за неуместные сказки о любви, за обвинение в безнадеге и депрессивности, а ведь я всего-навсего хотела говорить правду. — Не было там главного, вообще! С какого-то перепугу Яр внезапно решил, что ему пора, а сам прикрылся высокопарными словами о вечных истинах, о смысле жизни, о какой-то там абстрактной любви как смысле всего сущего! А на самом деле — где она, эта любовь, со всей ее живительной силой, огромным сердцем и чем там еще… прекрасными глазами? Где!? Одни красивые слова, которые хороши на бумаге, в прощальном письме, а с жизнью они имеют очень мало общего!

— Мало общего? — повторил Вадим страшным голосом, даже приподнимаясь со своего места. — Мало, говоришь, общего?! Алексия… Да ты совсем, что ли, дура? Да ведь это я. Я — та самая любовь, о которой говорилось в письме. Та, которая совсем рядом. Только руку протяни.

— Что? — только и могла переспросить я, и тут между нами наступила тишина.

Мы уставились друг на друга, будто видя в первый раз, при сероватом свете несмелого зимнего утра, а мир за окном замер, пораженный. Вокруг действительно не раздавалось ни звука. Подобное безмолвие оглушало сильнее самого раскатистого грома.

— Повторяю еще раз, — без лишних колебаний ломая хрустальную хрупкость момента, заговорил Вадим — резко, отрывисто, не скрывая охватившего его волнения. — Любовь, о которой писал Ярослав — моя. Логично предположить, что к тебе. И я бы поздравил тебя с прозрением, да только вижу, что ты опять не поняла ни слова!

Я продолжала смотреть на него, не мигая. Потрясение не давало мне шансов даже попытаться вникнуть в смысл сказанного.

— Алексия. Да раскрой же ты глаза, — устало добавил Вадим после небольшой паузы, откидываясь на спинку стула. — Твой Яр еще тогда понял, что я убью каждого, кто вздумает хоть немного отравить тебе жизнь. В тот день мы все забыли об осторожности. Ты — просто светилась от счастья, хотя до сих пор считаешь это неприличным. Я выдал себя с потрохами — но невозможно оставаться равнодушным, когда ты светишься от счастья. Да все гости поняли — все, кроме тебя! Ярослав написал в письме прямым текстом — без любви нет жизни, поэтому я формально ходячий труп, а у тебя она есть, все время рядом! И вот ты сидишь передо мной спустя полтора года и доказываешь, что никаких чувств, мать твою, не существует и все это только красивые сказки!

Очередная напряженная пауза, повисшая после этих слов, становилась все невыносимее. Теперь я должна была разрушить ее, Вадим уже все сказал.

Тянуть с ответом было невозможно, иначе в мозгу рисковала лопнуть очень важная струна, а потерять связь с реальностью мне сейчас очень не хотелось. Уж слишком она была дорога мне, эта реальность.

Поэтому, наконец, собравшись с силами, я выдала крайне философскую фразу:

— По-моему, нам надо еще выпить.

Вадим внезапно расхохотался — то ли искренне, то ли с горькой иронией, я не смогла понять.

— А что — очень дельная мысль! Когда момент достаточно неловкий — лучше повысить градус. Давай сюда, — он потянулся к бутылке с шампанским, чтобы долить мне в бокал.

— Нет, мне лучше того, что ты пьешь…

— Даже так? — глядя на меня недобрым саркастическим взглядом, подытожил он. — Ну что ж, всегда приятно узнать, что твое признание в чувствах вызывает у дамы желание перейти с шампанского на водку.

Мы выпили в полном безмолвии, которое больше не тяготило. Это были последние секунды перед новым стартом. Момент решительного шага неумолимо приближался, нужно было что-то сделать, ситуация больше не могла оставаться подвешенной в воздухе.

Осушив последние капли, я медленно встала, подошла к сидящему напротив Вадиму, наклонилась над ним низко-низко и впилась взглядом в его лицо. Оно не было мне чужим — сильное, волевое лицо небанального человека. Я смотрела ему в глаза так же легко, как и в свое отражение в зеркале, понимая, что уже давно приняла его как родственную душу, хотя раньше считала это категорически невозможным. Но от мысли, что этот взрослый, уверенный в себе, сильный мужчина может меня любить — то есть, хотеть в безраздельное владение мою душу и тело, становилось смешно и немного тоскливо.

Будто я забыла, кто такая на самом деле.

Слишком разными мы были — как солнце и подсолнух, как луна и лужа, ее отражающая.

— Ты же сам в это не веришь, — произнесла я слегка заплетающимся языком, продолжая сверлить Вадима пристальным взглядом. — Ты… все путаешь. Свою доброту и заботу — путаешь с любовью. Я ведь не самая умная из тех, с кем ты привык общаться. И уж точно — не самая красивая. Самая проблемная — это да. Отбираю у тебя все силы, все твое внимание. Тебя просто не остается на других людей, вот ты и решил, что это любовь. И другие тоже… так решили.

Эти слова стали для него едва ли не оскорблением. Я поняла это по тому, как стремительно Вадим поднялся с места и сделал несколько шагов мне навстречу, вынуждая попятиться.

— Вот только, не надо дешевых провокаций, ладно? — процедил он сквозь зубы, прижимая меня к стене, и возвращая бумеранг пристального взгляда с утроенной силой. — Не надо меня дразнить. Если ты начнешь брать меня на слабо — я сделаю это. Докажу тебе свои чувства. Только я человек азартный, Алексия, могу перегнуть палку, чтоб ты совсем не сомневалась. И тогда ты крепко пожалеешь о своих играх в кошки-мышки.

Несмотря на плохо скрытую злость в его голосе, мне не было страшно. Наоборот, я ощущала какое-то странное веселье, приправленное острым и жгучим любопытством. Наши лица по-прежнему находились слишком близко, его взволнованное дыхание касалось моих щек, но меня это ни капли не тяготило. Наоборот, стало интересно — а что, если Вадим наклонится еще чуть-чуть и сотрет оставшееся минимальное расстояние между нами. Каково это — заговорить с ним одними губами, на языке поцелуя, закрыв глаза и не думая ни о чем, ощущая лишь, как волнение, охватившее меня от его близости и честности, только усиливается, до безумного, обжигающего изнутри пожара.

Удивительно, но мой бессловесный посыл на сближение дошел до него так ясно, будто бы я его озвучила. Еще немного сократив миллиметры между нами, он продолжал пытливо изучать мое лицо на предмет страха или же отвращения — но их не было.

Замерев в странном, завораживающемоцепенении, я с удивлением чувствовала, как просыпается мое тело, так долго не дававшее знать о себе, как оно выходит из летаргии, заставляя бурлить кровь и бешено биться сердце, как пробуждается страсть, которая и есть жизнь. Внезапно мне так захотелось жить — по-настоящему, упоительно, стирая поцелуями губы в кровь, прожигая бессонными ночами незаживающие раны в сердце, как это было когда-то раньше, давно.

И в тот самый момент, когда руки Вадима, сжимавшие мои плечи, стали обжигающе горячими, а губы приблизились к моим почти вплотную, и он застыл, сдерживаемый остатками удивления и неверия в происходящее, я увидела перед собой лицо другого человека.

Другие глаза — черные, пронзительные, с густыми ресницами под смоляными бровями смотрели на меня из прошлого поразительно реальным взглядом. Другие губы, несмотря на расстояние в тысячи километров, были готовы встретиться с моими. И стук другого сердца — сердца Марка я вновь услышала вместо своего собственного. Наваждение было таким прекрасным и одновременно устрашающим своей реальностью, что я дернулась, как от удара током, мгновенно разрушая то ощущение волшебства и притяжения, которое так явственно и сильно заискрило между нами.

Вадим сразу же это почувствовал — и остановился, не двигаясь дальше, предоставляя мне выбор: немного податься вперед и замкнуть, наконец, этот круг или не шевелиться и оставить пусть очень тонкую, но все же, преграду.

И я не сделала ничего. Ни шага, ни движения ему навстречу.

Спустя несколько долгих секунд он медленно отстранился от меня, отвернулся спиной, подошел к окну и уставился на заснеженный пейзаж за стеклом.

— Значит — нет? — угрюмо подытожил он, не оборачиваясь.

— Пока что… нет, — выдохнула я, все еще не в силах сдвинуться с места.

— Понятно. Завуалированная враньем вежливость. Алексия, давай уже на чистоту. Нет так нет, переживу. Вот только не надо ритуальных танцев и глупых отговорок с этим «пока что».

— «Пока что» значит «не сейчас»! Оно значит «когда-нибудь», «потом»… Я не хочу, чтобы ты воспринимал все это как «нет»! — с неожиданным отчаянием возразила я, глотая слезы.

Как никогда реально, я вдруг почувствовала, что могу быть счастлива с ним, и что Вадим, возможно, и есть то самое будущее, полное радости, гармонии и мира, о которых говорил Ярослав.

— Я скажу тебе «да»! — уже не стесняясь того, что плачу, пообещала я. — И я бы уже сказала его… Я чуть было не сказала его! Но пока не могу. Меня еще что-то держит, что-то странное, непонятное… Да только это пройдет. Оно уже почти прошло!

— Понятно, — после небольшой паузы подытожил Вадим, по-прежнему глядя в окно. — Алексия. Я никогда не спрашивал тебя о прошлом, у каждого из нас оно далеко не безоблачное. Но теперь спрошу. И мне плевать, имею или не имею на это право, я хочу знать. Что за чертовщина творилась с тобой в той жизни, раз спустя пять лет ты все еще не можешь ее отпустить? Я знаю, ты росла без родителей, в приемной семье. Так что такого произошло, если тебя до сих пор трясет при малейшем намеке сближение, и я имею в виду не душевное родство, а ту самую физиологию, от который ты так старательно падаешь в обморок. Давай, скажи это мне! — потребовал он, резко оборачиваясь, и на это раз я действительно испугалась.

Глаза Вадима горели огнем неприкрытой ненависти к тому периоду, в котором его не было рядом, в котором все было по-другому, и я была тоже — другая.

Я продолжала молчать, пытаясь подобрать нужные слова, и все равно не зная, как ответить на такой прямой и такой сложный вопрос.

— Это было… насилие? — наконец, озвучил Вадим свою страшную догадку, и казалось, она стоила ему немалых усилий, такой гримасой исказилось его лицо.

— Нет, что ты! Конечно же нет! — возразила я, вмиг забывая о всех своих колебаниях. — Не было никакого насилия, наоборот, была любовь! Все было так… это не описать словами, понимаешь? Поэтому я никогда ни с кем не говорила на эту тему, вот разве что с Яром… Но он и так почти читал мои мысли, так что легко понял меня. А я… Я давно запретила себе вспоминать прошлое, потому что это какой-то сон, наваждение, мне кажется, что люди просто не могут быть так счастливы, как я была тогда. Но, — осеклась я, глядя на Вадима, — что было, то прошло. И любое наваждение рано или поздно рассеивается. Ты сам мне столько раз говорил — важнее реальная жизнь. То, что происходит сейчас. В семнадцать лет я была уверена, что в новой жизни меня ждет одна лишь серость, обычные дни, не хорошие и не плохие, а такие… которые не оставляют ничего в душе. Ни следов, ни воспоминаний. А ведь я ошибалась, думая, что все лучшее давно произошло. Ведь лучшее — оно происходит со мной здесь, сейчас! Я говорю честно, поверь, мне незачем водить тебя за нос! Ведь ты ведь все равно узнаешь правду, обязательно узнаешь… А потом возьмешь и убьешь меня за вранье, даже несмотря на твои… чувства, — замялась я, еще не в силах воспринять тот факт, что все это время мои вездесущие подружки-сплетницы были правы. И об этом, оказывается, говорил Яр в своем последнем письме. Об этом только что сказал сам Вадим — он любит меня.

Как странно. Как удивительно и странно.

Кажется, мои последние слова, немного развеселили его. Глубокая морщина, пересекавшая лоб, постепенно разгладилась, вспыхнувший в глазах огонь погас, оставив после себя тлеющие искорки, плотно сжатые губы разомкнулись — Вадим поверил мне.

Поверил и не стал больше спрашивать, как всегда, подталкивая к возможности самой сказать то, что считаю нужным.

— Я скажу тебе "да", — еще раз повторила я, совершенно уверенная в своих словах. — Просто я хочу сделать это без колебаний. Чтобы ни одно воспоминание не стояло в это время рядом. Когда они все уйдут — останемся только мы. Ты и я. И наше настоящее.

— Я понял тебя, — ответил Вадим очень тихим голосом, снова приближаясь ко мне. — Ну, что я могу сказать, — наклонившись, он поддел мой подбородок пальцем, поднимая голову и заставляя смотреть на него. — Спасибо за правду, птичка, — и улыбнулся, спокойно, ободряюще. — Мне больше ничего и не надо, кроме правды. Ты совершенно верно сказала — если я узнаю, что ты водишь меня за нос, мало не покажется. В этом плане я не делаю скидок на личное, никому. Так что не вздумай мне врать или хуже того — жалеть. Особенно жалеть. Если только учую хоть каплю жалости, я сделаю так, что ты меня возненавидишь. Как по мне, так добротная честная ненависть — отличная штука, и уж точно получше жалости. Но тебе тогда придется туго. Останавливаться на полпути я не умею, ты это знаешь.

Несмотря на то, что он шутил лишь наполовину, я все-таки не могла сдержать улыбки. Между нами опять установились прежнее доверие и открытость, без недосказанности и непонимания.

— Ну, так что? Мир? — тут же подтвердил мои мысли Вадим. — Да, бурное утречко сегодня выдалось, натворили мы с тобой дел, — усмехнулся он, присаживаясь на стул и оглядывая остатки нашего скромного пиршества. — Да только генеральная линия партии не меняется, Алексия. И я хочу, чтобы ты четко это понимала. Все наши страсти-мордасти — пусть будут побоку. Твой роман — вот что сейчас главное. Пришло время, наконец, выпустить его в свет и по издательствам. Зуб даю — он выстрелит! Он, Алексия, просто не может не выстрелить. У тебя действительно большое будущее, до чего мне осточертела эта затасканная фраза, но в кои-то веки я могу произнести ее с чистой совестью!

Глава 3. Перемены

Первое время я долго не могла привыкнуть к тому, что моей привычной реальности больше нет, и ее осколки навсегда остались в морозном утре того самого дня, когда я дописала роман и были сорваны последние маски.

Больше не нужно было выдерживать бешеный темп бесконечной гонки, отвоевывая драгоценные часы для творчества за счет сна, отдыха или общения с людьми. Теперь я могла наслаждаться обычной жизнью, о которой так мечтала, встречая очередной рассвет за письменным столом. Все мое время снова занимали лишь работа-учеба, пустяковые хлопоты и какие-то смехотворные проблемы, на которые большинство знакомых почему-то предпочитали жаловаться.

— Ну что вы как тюфяки! Отставить сопли! Поднажмем еще немного и все получится! Ничего вы не устали! Отоспимся на том свете! — сама не замечая, как копирую манеру Вадима и его слова, я пытаясь подбодрить однокурсников, сетующих на тяжелую сессию, нехватку времени, денег или возможностей.

Недобрые взгляды, которыми меня награждали в ответ, являлись неутешительным доказательством того, что жалобы и нытье успели стать привычкой многих тех, кто только вчера мечтал перевернуть мир. Но мне было все равно. С удивлением замечая, как иронично-циничное равнодушие к подобным проблемам начинает становиться привычным, я просто наслаждалась свободой и отдыхом.

Даже колкие замечания Вадима о том, что расслабляться рано и настоящая битва только начинается, не могли омрачить моего беззаботного счастья. Хотя, он как всегда, не собирался давать мне ни малейшего шанса на расслабление.

Очень скоро после того, как рукопись ушла по почте навстречу своему неопределенному будущему, Вадим прямо поинтересовался, почему я до сих пор витаю в облаках и не выкладываю роман в сеть, как и планировала до этого. Мои робкие возражения насчет того, что я еще не готова, хочу передохнуть, что, может, вообще не стоит торопить события и сначала дождаться реакции от издательств были встречены насмешкой:

— Что, понравилось отдыхать? Тихо, спокойно, никаких тебе потрясений — как в морге! Или кишка тонка выбросить текст на суд незнакомых людей?

— И ничего не тонка! — в который раз поражаясь тому, насколько легко он читает мои тайные страхи, поспешила возразить я. — Не забывай, у меня школа твоей дрессировки за плечами, после этого мне все нипочем!

— Да врешь ты все, — он отмахнулся от этих неправдивых слов легко, будто от надоедливой мошки-однодневки. — Меня ты уже давно не боишься, даже не знаю, радоваться этому или огорчаться. У нас с тобой вообще очень уютный мирок-раковина получился — ты да я, да мы с тобой. И все бы хорошо, меня лично это более чем устраивает. Но только ты, птичка, слишком привыкла ко мне, к моим похвалам и восторгам. А я тебя что-то совсем балую в последнее время, не вынуждай только думать, что зря я так раздобрился.

Стараясь не выдать своего смущения от прямого и непрозрачного намека на его особенное отношение, я убеждала себя, что медлить нельзя, и всего-то нужно взять текст, такой до боли родной, открыть перед ним двери и выпустить в большой мир. Выпустить, как подросшего ребенка, готового к самостоятельной жизни и наблюдать за его судьбой издалека, немного отстраненно, но всякий раз чувствуя острую шпильку, вонзающуюся в сердце, при любом злом слове или косом взгляде в его адрес.

А в том, что такие будут, я не сомневалась.

Осознав этот свой страх — страх осуждения и непонятости, я решила бороться с ним единственно верным способом: больше не прятаться, взглянуть ему прямо в глаза и пойти ва-банк. Так, однажды вечером оставшись после смены в редакции, я сделала первый шаг навстречу своей старой задумке — завела новый блог, в который тут же начала потихоньку набивать текст. Изначально не планируя задерживаться больше, чем на несколько часов, чтобы успеть на последний поезд метро, я вдруг почувствовала, что не могу остановиться. Рассеянно кивая коллегам и улыбаясь в ответ на наше традиционное прощание: "Ну пока! Только до утра не засиживайся, за сверхурочные все равно не заплатят!" я все продолжала и продолжала работать.

Пальцы сами летали по клавиатуре, быстро набирая такие знакомые слова и фразы, многие из которых я знала уже наизусть. С удивлением глядя на часы и понимая, что домой мне сегодня уже не попасть, я продолжала печатать, не обращая внимания на ворчание ночного сторожа, явившегося для проверки кабинетов, на шутки охранников, изредка поднимавшихся ко мне на этаж и приглашавших к себе на чай.

Время бежало незаметно, усталость, казалось, забыла обо мне, и глава за главой роман постепенно перебирался жить в интернет. Я отпускала его легко, понимая, что готова к любой реакции и к любым последствиям.

Когда первые лучи нового дня проникли сквозь неплотно закрытые жалюзи на высоких офисных окнах, я удовлетворенно выдохнула и сладко потянулась, откинувшись на стуле. Восемь часов непрерывной работы увенчались набором доброй половины рукописи — и на этом месте я послушно остановилась, помня предупреждение Вадима не выкладывать в сеть весь текст книги.

Но и этого было достаточно. После переписывания старого варианта я с первых глав выдавала читателю самую соль моей далеко не радужной истории, так что реакция даже на половину романа немногим бы отличалась от реакции редакторов и будущих читателей, увидевших его целиком.

Если такие, конечно же, будут.

Несмотря на то, что Вадим категорически запретил мне думать о провале, я все же допускала мысль о том, что нам могут отказать все издательства. Ну и пусть. Самое главное я уже сделала — только что. Вдохнула жизнь в героя, подарив ему свободу и отправив странствовать по собственной дороге. Теперь мы с Ярославом расстались окончательно, и все, что мне оставалось — это наблюдать за тем, как он осваивается здесь, в виртуальном мире, самостоятельно становится на ноги и открыто говорит о том, о чем приходилось молчать при жизни.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Кофе, сваренный в то утро в большой редакционной кухне, был как никогда ароматным, разогретый в микроволновке бутерброд — неожиданно вкусным, а испуг нашего рассеянного начальника Руслана, не ожидавшего увидеть меня в такую рань — неподдельно искренним и смешным.

— Да что ж ты творишь такое? Я думал это грабители или шпионы-конкуренты пасутся, чуть охрану не вызвал! Нервов никаких на вас не хватит, взялись тут…

— …на мою голову! — в один голос закончили мы эту фирменную фразу, и заставило Руслана нервно фыркнуть.

— Издеваешься да? Ладно, колись, ты почему здесь торчишь? Тебя, что, из дома выгнали? Или у тебя завал с дипломом? Все, я понял, точно, это диплом, я его так же писал на пятом курсе тут, на работе. Но нас тогда еще начальник охраны знаешь, как гонял? Мне, чтобы остаться на ночь и не идти в общагу, кучу объяснительных пришлось накатать! Это за последние три года у нас тут все расслабились — свобода, равенство, братство! А ты диплом у кого — у Вадима пишешь? Тогда сочувствую! Зато на защите можешь не париться, его дипломников завалить почти нереально!

На все мои объяснения о том, что я заканчиваю только четвертый курс и диплом тут пока ни при чем, Руслан радостно кивал головой, наливая себе в чашку остатки приготовленного мной кофе и все так же продолжал гнуть свою линию

— Нет ну я не против, если надо — оставайся, что ж я, зверь какой? Диплом — он, знаешь, раз в жизни бывает, так что пиши себе! Да понял я, что ты на четвертом — это же надо, дипломы теперь и на четвертом курсе пишут! Нет, вовремя я выпустился, вроде и недавно, а сколько изменений уже. Ну да ладно, неважно это все! Об учебе будем думать на учебе, а о работе — на работе! Давай-ка, сгоняем на перекур, а потом я тебе разнарядочку свежую дам на сегодня. Тьфу ты черт, ты же уходишь сейчас! Так, Алексия, прекращай меня путать — или беги себе домой, или оставайся! Курить? Какое курить?! Курить уже некогда! И вообще — хватит мне дисциплину нарушать, а то сейчас как оставлю в утреннюю смену, будешь жалеть, что не сбежала, пока я тебя отпускал!

Тут уже я не стала испытывать судьбу и поспешно ретировалась — шутки шутками, но имея дело с непредсказуемым Русланом, лучше было не рисковать лишний раз.

Все выходные я старалась не думать о том, что будет теперь, когда половина романа ушла в самостоятельное плавание, или о том, как его встретят первые читатели. Я просто отдыхала так, как мечтала когда-то: лежа в кровати с книгой, отвлекаясь лишь на чай и небольшие перекусы. Вадим уехал на несколько дней в связи с очередным таинственным и очень важным расследованием, поэтому некому было меня ругать за такое вопиющее лентяйство.

Когда началась новая рабочая неделя, мне стоило больших трудов дотерпеть до конца смены и не открыть страничку с комментариями раньше времени. Я прекрасно понимала, что стоит только одним глазком глянуть на то, как встретили историю Ярослава друзья-подписчики или незнакомые читатели, случайно зашедшие на огонек — и окружающая реальность поблекнет, выключится для меня.

Целую смену я была так невнимательная и рассеяна, что наш не менее рассеянный Руслан, глядя на мое отрешенное лицо, успел отпустить пару ироничных замечаний о весенней влюбленности в комплекте с авитаминозом, и это дало повод коллегам для веселого подтрунивания.

Но я не слышала и половины из тех шуток, которыми меня осыпали. Я старалась взять себя в руки и справиться с волнением, которое к концу дня стало буквально колотить меня изнутри. То я ловила себя на странной мысли, что, скорее всего, не будет никаких комментариев, не будет отклика, ничего не будет, никому он не нужен, этот мой роман. То, спустя несколько минут, начинала сладко грезить о том, как потрясенные читатели станут строчить мне послания сотнями, а страничка выйдет из строя от невиданного количества посещений.

Но в самом начале все вышло гораздо спокойнее и без крайностей.

Когда я, наконец, осталась одна и зашла на страничку блога, первой моей реакцией был вздох облегчения. Комментарии были. Немного, до фурора и глобальных потрясений было еще далеко, но все-таки они были! Некоторые — спокойные и вдумчивые (такие читатели пытались сразу же разобраться с тем ворохом вопросов, которые мой герой задавал от главы к главе) некоторые — эмоциональные, полные волнения и вопросов: "А что же дальше?" Не обошлось и без откровенно негативных оценок, которые я, опьяненная первой реакцией на текст, восприняла так же восторженно, как и похвалы.

Всю дорогу домой я не могла согнать с лица блаженную улыбку, прокручивая в голове все прочитанное, и повторяя шепотом самые хлесткие высказывания, такие как "истеричное кровопускание", "неумелый эпатаж" и "подыгрывание самоубийцам". Вадим снова оказался прав — отрывки из текста возмутили и разозлили некоторых читателей, иногда даже до прямой агрессии. И это было важнее всего. Значит, у меня получилось не сфальшивить, сорвать драпировку приличий с тем, о которых стеснялись говорить в хорошей компании, чтобы не испортить кому-нибудь аппетит или настроение.

Но это было только начало, первая небольшая волна отзывов. Дальнейшие события начали развиваться еще стремительнее, нарастая, словно снежный ком. Интерес к роману постепенно увеличивался: прочитавшие "дневник" рекомендовали его своим друзьям, те — своим знакомым, количество подписчиков росло поначалу каждую неделю, а потом и с каждым днем. Вскоре моя смелая мечта о том, что страничка выйдет из строя из-за чрезмерной активности посетителей стала казаться не такой уж несбыточной. Теперь я начала этого бояться — ведь тогда связь со всеми была бы потеряна, а представить свою жизнь без общения с новыми друзьями и я уже не могла.

Новый Яр, как истинный брат-близнец настоящего Ярослава, остался верен себе и даже в виртуальном мире привлек всеобщее внимание.

Со все возрастающим удивлением я понимала, что читатели не воспринимают его как отчасти выдуманного героя, хотя я решила обойтись без ненужных мистификаций и сразу указала, что дневник является литературным проектом. Нет, люди, казалось, забыли об этом, разбившись на два яростно враждующих лагеря. Одни защищали и поддерживали героя, предлагая ему свою дружбу, поддержку, убеждая не сдаваться, другие же обзывали его манипулятором и обманщиком, негодовали и призывали подумать о близких, третьи насмехались над попытками привлечь к себе внимание «ванильным фарсом с ковырянием себя ножичком», желая при этом скорейшего пути на тот свет.

Подобное развитие событий удивило даже Вадима, до последнего воспринимавшего выкладку романа в интернет как необходимое, но черновое тестирование, "обкатку текста", как он любил говорить.

— Отлично! Просто отлично, Алексия! И отставить сопли! Ты должна радоваться, а не переживать из-за того, что кто-то там ломает копья из-за твоего Ярослава. Будет еще много сломанных копий, можешь мне поверить. Ты задала кое-кому крепкую встряску, так не вздумай теперь пасовать и превращаться в сердобольную мамку-няньку. Не стоит стыдливо гладить по шерстке после того, как наподдала под зад — чаще всего этот пинок идет только на пользу. То, что они грызутся и скандалят — очень хороший симптом. Только так и срываются шоры, Алексия. И сейчас есть шанс, что хотя бы у десятка человек из сотни эти чертовы розовые очки разобьются навсегда. А это уже — победа. Твоя победа, птичка, понимаешь это?

И только я почувствовала, как краска смущения заливает мои щеки, как следующая фраза Вадима тут же сбросила меня с небес на землю:

— Поэтому я тебя предупреждаю. Даже прошу, что вообще делаю крайне редко. Сейчас, когда я нутром чую — наша цель, вот она, близко, не вздумай наломать дров. Любым способом, как угодно, я знаю, найти повод тебе раз плюнуть. Потому что, при всем моем уважении и даже чем-то большем — я раздавлю тебя как муху, если ты попробуешь перейти мне дорогу и напортачить на самом финише.

В ту секунду я даже поежилась от укола леденящего страха. Глядя на Вадима, я отчетливо поняла, что этот роман — его любимый, выпестованный и долгожданный проект. Я служила всего лишь сосудом, в котором зародилась идея и поэтому была обязана ее воплотить. А настоящим крестным отцом и неустанно бдящим охранником этой истории выступал Вадим. И он был готов стереть в порошок любого, кто помешает претворению в жизнь его планов, даже меня, несмотря на то, что я — автор и человек, занимающий особенное место в его сердце.

Сама по себе эта мысль была не очень приятна и вызывала досадное чувство, подозрительно похожее на ревность. Нет, мне не хотелось защитить мой роман от такого настойчивого внимания Вадима. Наоборот, я ревновала его к собственной книге! Поймав себя на таких мыслях, я поначалу засмеялась — ну что за глупости опять лезут мне в голову? Не хватало еще развести неуместные мелодрамы теперь, когда на кон поставлено так много, когда с дня на день должна была решиться судьба нашей книги.

В предчувствии скорых ответов от издательств я и так не могла спокойно есть и спать, мне постоянно мерещились то отказы, то баснословные гонорары и признание. Да и Вадим весь последний месяц ходил более хмурым и напряженным, чем обычно. Нет, сейчас было не время усложнять ситуацию мыслями о том, почему странное волнение начинало шевелиться во мне всякий раз, когда глядя на Вадима, я вспоминала его слова, сказанные тем зимним утром.

Иногда я даже сомневалась — а не почудилось ли мне все?

С момента нашего объяснения успело пройти уже полгода, и ни словом, ни жестом Вадим не выдал своего намерения вернуться к этой теме или как-то ускорить ход событий. Он полностью, всецело был поглощен работой и заботами о моем романе. Казалось, я перестала для него существовать как человек, отдельный от рукописи. Я понимала, что он не хочет накалять ситуацию, что специально отгораживается от меня, что после того, как я оттолкнула его в первый раз, шаг навстречу придется делать мне самой, и… по-прежнему ждала, как и он. Ситуация застыла на паузе и я чувствовала, что пока еще рано отжимать кнопку.

Ждать. Нужно просто терпеливо ждать, все главное было уже сделано.

И как только я не без труда свыклась с этой мыслью, как среди читателей поднялась вторая волна волнений, к моему удивлению, еще сильнее первой.

Началось все с тихого голоса среди общего возбужденного гула по поводу "банального приема с кровопусканием" — средство ли это для привлечения внимания или реальная проблема. С короткого и неприметного на первый взгляд отзыва: "А я делаю это с помощью ножниц". В пылу рабочего дня, я даже не сразу заметила еще один новый комментарий и наткнулась на него только спустя сутки.

Чувствуя, как лоб покрывается капельками пота, я ошарашено смотрела на монитор, все перечитывая обманчиво-спокойные слова, за которыми на самом деле скрывался крик исступления и боли. Я все поняла. Поняла это неброское признание и сразу же, будто вскрыв секретный код, проникла в смысл сказанного.

Когда оцепенение понемногу сошло на нет, пытаясь совладать с дрожью в руках, я набрала в ветке диалога вопрос: «Зачем ты это делаешь?» Вскоре пришел ответ, так похожий на мои собственные слова: "Так легче. Это спасает от боли, которая внутри. Она гораздо хуже" и приписку: "Спасибо. Теперь я знаю, что не один такой урод".

На несколько минут или на час я снова потеряла связь с реальностью, оглушенная этим открытием. То, что казалось моим личным дефектом, непростительным и извращенным, то, чего я стыдилась и из-за чего не раз подозревала себя в ненормальности, оказалось не такой уж уникальной проблемой.

Это удивляло и ужасало одновременно.

Я вдруг почувствовала странную близость, родство с этим человеком. Казалось, тонкий невидимый луч протянулся между нами сквозь расстояние и таинственную черноту монитора, скрывавшую его лицо. Но мне не нужно было знать, как он выглядит. Я смотрела ему прямо в душу и понимала — она изломана, разорвана, расколота на куски, и эту агонию ничем не заглушить, кроме мимолетного отвлечения на боль в теле, которая так быстро проходит. И как только она утихает, возвращается другая боль — ослепляющая, иссушающая, убивающая жизнь.

Итак, нас было уже двое. Но двое — подавших голос. А кто знает, сколько их, таких же, но молчаливых, скрывалось за благополучными фасадами домов, за окнами, радостно глядящими на мир яркими занавесками и цветами на подоконниках, за всей этой привычной и радостной мишурой? Сколько было нас, людей, привыкших существовать, маскируя картину боли, которую приходилось добровольно писать на собственном теле, просто чтобы приспособиться, не сломаться окончательно, не упасть. Чтобы выжить.

И, кто знает, может, наша общая тайна так и осталась бы тайной, если бы не первый, отчаянный смельчак, у которого хватило силы духа признаться: "Я тоже делаю это".

Забыв о предупреждениях Вадима насчет внезапных выходок, больше не задумываясь над тем, как сможет повлиять на судьбу романа этот внезапный порыв, без колебаний и с полной уверенностью в том, что поступаю правильно, я набрала в поле ответа:

«У меня нет слов для того, чтобы выразить чувства, которые я испытала, прочитав твое признание. Есть только восхищение. Я восхищаюсь твоей откровенностью и тем, что у тебя хватило смелости открыто признаться. У меня не хватило. Я до сих пор могу говорить о случившемся только через своего героя. Слишком это больно, слишком велик риск сорваться, если не прятаться под маской. Мне бы так хотелось верить, что никогда не вернусь назад, что я смогла выкарабкаться. Может быть, и смогла, насовсем. Но это не моя заслуга. Я выстояла только потому, что рядом был надежный и близкий человек, который поддерживал меня и его безоговорочная вера в то, что я смогу, обязательно смогу, помогла мне. Вот уже два года я живу без ненависти к себе. А еще очень помогла привычка писать, оставлять свою боль на бумаге. Я и в дневнике затронула эту тему, чтобы окончательно выговориться, ведь это так важно — и так безумно сложно. Я же знаю, что каждый из нас (а после твоих слов я уверена, что есть не только ты и я, нас гораздо больше) тайком думает о себе. Как презирает себя и стесняется этой позорной слабости, которая на самом деле — болезнь. И как любую болезнь ее надо лечить. А для начала нужно хотя бы просто открыться. Я понимаю, что говорить об этом публично не каждый решится, поэтому, если есть что сказать, пишите мне на электронную почту. Если кто-то напишет здесь, я отвечу и здесь. Главное не молчать. Потому что именно молчание привело моего героя к смерти — и я не хочу, чтобы эта история повторилась в реальной жизни»

То, что произошло дальше, было похоже на снежную лавину, внезапно сошедшую с гор. Мне ответили — на почту, и в комментариях, и эти ответы множились с катастрофической скоростью. Писали подростки и взрослые, успешные, состоявшиеся люди, и те, кто запутался в бесконечных неудачах, лидеры, привыкшие к всеобщему вниманию и нелюдимые, замкнутые тихони, не желавшие лишний раз выходить на улицу. Не было больше несмелых признаний, меня накрыла волна отчаянных откровений, на которые, под прикрытием виртуальной анонимности решились те, кто так долго молчал.

Голова шла кругом от того разнообразия способов самоистязания, которыми эти люди спасались то ли от реальности, то ли от себя самих: с помощью ножей, ножниц, перьевых ручек, лезвий и острых булавок. Некоторые, подобно мне, искали утешения в огне: они жгли руки над свечками, газовыми конфорками и тоже тушили о себя сигареты. А некоторым не нужно было и специальных приспособлений — они ранили сами себя, собственными руками, раздирая себе кожу ногтями, расчесывая до крови или выдергивая волосы.

С ужасом я узнавала все новые и новые истории, понимая, что моя была одной из самых благополучных. Я открылась Вадиму, который ни словом не намекнул на мою психическую ненормальность или моральное уродство. Другим так не повезло — родные или друзья, узнав об их проблеме, реагировали агрессивно, так же как и некоторые читатели, посчитавшие мою реальную болезнь чем-то вроде дешевого фокуса с привлечением внимания.

«Ты просто дурью маешься», «Прекрати этот театр», «Думаешь, только у тебя трудности?» — такая реакция чаще всего следовала в ответ на признание или неумение скрыть последствия. Как чаще всего бывает, нечто странное, непостижимое вызывало злость, раздражение, желание замять ситуацию, а не разобраться в ней. Были и такие случаи, когда «ненормальных» пытались лечить, во что бы то ни стало, с помощью врачей и лекарств. Так многие оказались на учете в неврологических диспансерах, но ситуация после приема таблеток и уколов ни капли не улучшалась, даже наоборот.

«Теперь я официально стал «шизой». Новость разлетелась по всей школе, уж не знаю, кто разболтал, может даже медсестра наша школьная. В меня тычут пальцами и смеются, передают привет голосам в моей голове, учителя стараются не замечать и не спрашивают даже, а вдруг припадок случится? Я же типа буйный»

«А я не знаю, зачем это делаю. Это какая дурь, но это выше меня. Вообще, мне стыдно даже. Особенно при людях. Такая симпатичная, успешная девочка, отличница, а руки разодраны до крови. Мне кажется, они увидят это, все. Сквозь одежду возьмут и увидят»

«Я пробовала, чтобы руки все время заняты чем-то были. Бусы, четки, скрепки. На скрепках я и залипла. Они классно дырявят кожу»

«Я устал, я просто устал. От разговоров с врачами устал. Смотреть на счастливых людей устал страшно. Мне прямо тошно, хоть ложись и помирай тут же. Участковая грозится отправить меня в больницу за то, что я сказал ей, что не хочу жить. Да пусть отправляет. Мне все равно»

«Никакая это не болезнь. Я занимаюсь шрамированием — вырезаю на себе фигурки. У меня уже есть волк, кошка, радуга — да, с нее все начиналось. Может, на лице когда-то вырежу что-нибудь. Или вообще порежу его к черту. Вот психану — и порежу. А что? Я художник, я так вижу!»

Несколько дней подряд я рыдала, пропуская через себя каждое слово, каждое признание. Поток этих писем так сильно ударил по мне, что я не могла собраться с мыслями, не получалось нормально ни учиться, ни работать. Коллеги, решив, что я заболела, отправили меня домой отлежаться несколько дней. А я, несмотря на то, что действительно чувствовала слабость, отдыхать и бездействовать не могла.

Так мне пришлось признаться Вадиму в своей инициативе и ее последствиях, справиться с которыми самостоятельно я оказалась не в силах. Я не боялась его гнева за ослушание, ведь он четко приказал мне ждать ответов от издательств и «не рыпаться». Я боялась одного — что даже он не сможет ничего сделать и хоть немного поддержать, оказать реальную помощь всем тем, кому она была нужна. Ведь их был так много, а нас только двое.

— Мда-а, птичка… Видимо спокойно жить ты просто не умеешь, — глядя на экран компьютера, больше для порядка, чем от реальной злости за ослушание, пробурчал Вадим. — Ну и кашу ты заварила! С этим всем, надо, конечно что-то делать. Но что? Пока ума не приложу. Дай мне время подумать. Пока держи связь со своими "пациентами", мы что-то решим, обещаю тебе.

Если бы не Вадим, осознание того, насколько глубоко несчастен обычный человек, насколько мало искренности во всех тех улыбках на фото, бодрых утренних приветствиях, или веселых вечеринках с друзьями, сломало бы меня. Вся эта благополучная социальная жизнь оказалась сплошной фикцией. А наедине с собой, за надежно закрытыми дверями, люди утопали в отчаянии, распадаясь на куски от боли в надежде на перемены, которые так и не наступали.

Вадим теперь, как раньше, внимательно следил за мной — это было нетрудно, связь с друзьями по несчастью велась в основном через его компьютер, на работе читать подобные откровения у меня не было сил. Он без слов понимал, насколько нелегко мне давалось понимание, что мир может быть таким. Даже для него, человека практичного и далекого от иллюзий, осознание масштаба проблемы оказалось тягостным, что уж было говорить обо мне. Спровоцировав эту бурю, я переживала ее оголенным сердцем, чувствуя, как каждое новое признание проходится по нему остро заточенным лезвием.

Но, тем не менее, я обязана была выстоять, не сорваться, ведь события вскоре стали развиваться еще стремительнее. Пик волны откровений на мой призыв совпал с получением первых ответов от издательств — и это было два отказа, один за другим.

Далеко не наивный и не рассчитывавший на легкую победу Вадим ходил мрачнее тучи, но, тем не менее, ставить крест на нашей затее не собирался.

— Никогда не бывает идеальных условий, Алексия. Запомни это. В ожидании утопической сказочки, когда издатели сами будут бегать по писателям и выпрашивать хоть немного текстика для книжечки, загнулось много не самых глупых твоих коллег. Чем больше оплеух получим сейчас, тем умнее станем на будущее. В конце концов, трудная победа гораздо интереснее халявного выигрыша на блюдце с голубой каемкой. А мы еще поборемся. Не трусь, птичка! Скоро все решится, только держись, не раскисай.

Я верила ему безоговорочно, не принимая близко к сердцу отрицательные ответы редакторов, не это было сейчас главным. Как когда-то с головой погрузившись в написание романа, теперь я вела активную переписку со своими друзьями, с теми, кто остался на связи и не захотел больше мириться с проблемой в одиночку. Постепенно наши разговоры вышли за рамки обсуждения общего недуга. Теперь мы делились новостями из жизни, обсуждали мелкие трудности или конфликты, вместе искали пути их решения, раздумывали над тем, как можно удержаться от очередного приступа ненависти к себе, а новость о том, что кому-то удавалось избежать срыва, воспринимали как маленькую общую победу. Шутя, мы называли себя обществом анонимов со странностями — и у нас действительно получалось что-то похожее на маленькую организацию со своими правилами.

Мы завели отдельную страничку исключительно для нашей компании, один из постоянных участников создал что-то вроде простейшего форума, были назначены даже постоянные смотрители — важно было постоянно чередоваться, передавая друг другу вахту несения онлайн-службы, ведь помощь могла потребоваться кому угодно, в любое время. Мы старались не оставлять страницу без присмотра и постоянно контролировать происходящее, тем более, что число участников общества анонимов со странностями медленно, но неуклонно росло.

За эту идею и зацепился Вадим, который после того, как пообещал подсказать мне решение проблемы, больше не заговаривал о ней, но я-то знала — он помнит. И когда придет время, обязательно вернется к нашему вопросу и поможет конкретными, реальными действиями.

Так оно и вышло. Ни много ни мало, спустя месяц после образования форума, Вадим привел к нам врача-невролога, который был готов консультировать всех участников нашего невеселого клуба. Так что теперь все желающие могли получать не только дружескую, но и профессиональную поддержку. Я подозревала, как нелегко было привлечь консервативного врача к странной и экзотичной авантюре с онлайн-консультациями, но над методами, которыми Вадим выбил из него согласие (почему-то я не сомневалась, что именно так оно и было) я предпочитала не задумываться. В конце концов, какая разница? Моим друзьям давно требовалась поддержка специалиста, без риска заполучить «порочащий» диагноз в медицинскую карту, который мог разрушить и карьеру и взаимоотношения с окружающими — и вот они ее получили. А как — неважно.

— Цель оправдывает средства, да Вадим? В конце концов, кнутом и пряником можно добиться гораздо большего, чем одним только пряником! Проверено на себе! — весело посмеиваясь, резюмировала я последние новости во время наших традиционных вечерних посиделок.

Тот день вообще выдался довольно веселым. Незадолго до этого мы получили еще один, третий отказ — в этот раз редактор даже указал причину: неубедительный, обыкновенный главный герой и предложил переработать рукопись, сделав действующее лицо гламурным тусовщиком или рок-звездой, чтобы хоть как-то оправдать все его «кровавые припадки». Если мы пойдем на это, он обещал нам повторное рассмотрение рукописи и гарантированный интерес читательской аудитории. Вслед за ним по электронке пришло письмо от издательства весьма специфического формата. Нам, наконец, предложили сотрудничество, но при одном условии — нужно было начисто выпилить из текста «голубой разврат» и привести героя к спасению через веру и очищение от грехов. Ибо тот текст, который есть сейчас "толкает неокрепшие души в геенну огненную".

Это предложение заставило меня истерически хохотать, недоумевая, как вообще очередные спасители человечества смогли выйти на меня.

— Шутишь, птичка? — Вадим даже не думал скрывать удивления по поводу моего вопроса. — Как говорится, все течет, все меняется, вот только твоя убойная наивность остается прежней. До тебя что, до сих пор не дошло, сколько людей читают твой блог? Алексия, ты уже — популярный автор, пусть только в сети, но это пока что! Не знаю, какие голоса в голове нашептали тебе идею с интернет-дневником, но это было очень правильное решение. Правильное и своевременное. И на этот рычаг мы нажмем, когда будет решаться вопрос о публикации твоей рукописи, которая, кстати, взята на рассмотрение. Что смотришь? А я не сказал тебе, да? — с удовольствием наблюдая, как мои брови ползут вверх, поддразнил он меня. — Сегодня пришел еще один ответ, четвертый. Я так думаю, что последний. Остальные издательства если не отписались за полгода, уже вряд ли отпишутся.

— Еще одно письмо? — внезапно осипшим голосом переспросила я. — И ты что… открыл его? Сам взял и прочитал без меня?

— Именно так все и было, птичка! Именно так! — весело подтвердил он. — Я, как ты знаешь, давно не боюсь вскрывать чужие письма, а тут, можно сказать шкурный интерес! И, кроме того, я ненавижу ждать. Так что вот тебе новость — текст принят на рассмотрение редакционной комиссией. Я, не будучи скромным от природы, посчитал своим долгом тут же отписаться им о сетевой популярности романа, для верности даже ссылку прикрепил. Хотя, чем черт не шутит, может, кто из редакторов к тебе уже на огонек и заглядывал. Сейчас многие по блогам ищут-рыщут — новый век, новое время, надо же чем-то заполнять пустое место после схлынувшей волны книжонок про бандюганов-воров и развратных куртизанок. Правда, насчет куртизанок я погорячился, они-то как раз никогда не выйдут из моды. Так что если хочешь попасть в яблочко со следующей книгой, можешь начинать крапать еще один роман, как ты когда-то хотела — о любви до гроба. Наваяешь второй шедевр по-быстрому, без шума и пыли, заодно станешь самым плодовитым молодым автором. Главное не забывать про охи-вздохи и врата ада… тьфу ты, наслаждения! Ну, что молчишь, птичка? Помнится, ты мне как-то даже глаза пыталась выцарапать за глумление над вечной темой любви и романтики, а сейчас как-то вяленько реагируешь. Из чего можно сделать два вывода: либо ты заматерела и вся эта сентиментальщина тебе осточертела, как и мне. Либо новость о том, что ты без пяти минут писатель крепко врезала по мозгам и отняла речь. Последний вариант сдается мне ближе к реальности, потому что первый — слишком уж неправдоподобен. По крайней мере, для тебя.

Только после этого я смогла выдохнуть и рассмеяться его шутке, наконец, поверив в случившееся.

Неужели вот он — миг, к которому мы так долго шли? Тот самый момент, когда можно было серьезно задуматься о собственном литературном будущем? Как это — быть писателем? И что… что же дальше? Замкнется ли мир для меня на одной-единственной книге или нужно было, как иронично заметил Вадим, сразу же начинать думать о втором романе, не хуже первого, а, может, и лучше? А может, я рано радуюсь? Может, после рассмотрения рукопись отвергнут, как уже несколько раз было до этого?

А вот Вадим в нашем успехе уже не сомневался, что и доказывал, постоянно подбадривая меня, едва только видел на моем лице признаки сомнений.

— Алексия! Да ты что? Отставить сопли! Ты же, черт побери, писатель! — с особым удовольствием подчеркивая мой новый статус, одергивал меня он. — Что за тоскливые глаза? Что за вселенская грусть на лице? Пора отвыкать от этих детсадовских фокусов — у тебя впереди большая дорога, взрослая жизнь! И ты выходишь на нее хорошо подкованной лошадкой. Вот теперь я точно могу сказать, что доволен делом рук своих!

Все еще не успев привыкнуть к таким шокирующим новостям, я смотрела на Вадима с недоверием, ожидая, что под конец хвалебной тирады он выдаст какой-нибудь свой обычный сюрприз: "Да только ты все равно не вздумай считать ворон, а сделай-ка мне вот что!" Но он, похоже, действительно решил дать мне передышку перед очередным боем.

Вскоре начали оправдываться и его смелые прогнозы. Уже в декабре, спустя ровно год с того момента, как я закончила роман, мы получили известие о том, что рукопись одобрена, отправлена редактору и после финальной вычитки будет принята в печать. Теперь от меня требовалось только подписать договор с издательством — и ждать, пока книга будет сверстана, оформлена и выпущена в тираж.

От всех этих новостей у меня просто голова шла кругом. Казалось, я даже перестала понимать всюмасштабность перемен, происходящих в жизни. Карусель событий завертелась с устрашающей скоростью, и главным моим желанием было просто удержаться, не соскользнуть, не выпустить из рук поручень, надежно и крепко удерживающий меня в реальности.

В том, что таким поручнем был для меня Вадим, я уже давно не сомневалась. Но весь последний год, полный нервотрепки, ожиданий, разочарований и надежд, мы оба задвинули на задний план мысль о нас двоих, о нашем будущем, о том, что же будет после того, как мы официально перестанем быть учителем и ученицей — хотя, на самом деле, рамки формальных статусов давно остались в прошлом.

Мое студенчество постепенно приближалось к финишу, к последней черте, которую я готова была подвести под этим чудесным, нелегким и удивительным этапом собственной жизни. Учиться оставалось всего лишь полгода, впереди было только дипломирование — и свобода, немного пугающая и кружащая голову.

Наверное, из-за этого — из-за близости серьезных перемен, я все острее чувствовала жгучее, распирающее грудь волнение, не оставлявшее меня ни днем, ни ночью. Упоение жизнью, щекочущая эйфория, от которой хотелось чихать и смеяться, теперь наполняли каждый мой день. Иногда мне даже казалось, что, проснувшись, я обнаружу у себя за спиной пару крыльев — и ни капельки не удивлюсь этому. Я и так уже летала над Землей, так почему бы им было не вырасти на своем законном месте?

Отныне я верила в любые чудеса, ведь одно из них происходило сейчас со мной. То, что казалось невозможным, что я осознанно вычеркнула из своей жизни пять лет назад, снова согревало меня и заставляло просыпаться с улыбкой каждое утро. И я почти не сомневалась, что это любовь — чувство, которое могло выжечь искру из самого неприступного сердца, которому были нипочем старые полузабытые страхи. Именно оно прорастало во мне сквозь толщу давних обид, пробивая себе дорогу, будто упрямая травинка сквозь асфальт.

Наверное, я была влюблена в Вадима.

От одной этой мысли мне хотелось смеяться, а потом, схватившись за голову, расплакаться навзрыд. Уж слишком противоречивы были мои желания.

Иногда меня одолевали настоящие приступы нетерпения — хотелось вскочить, толкнуть Вадима в грудь и закричать: «Ну, я же говорю тебе: да, да, да! Чего ты ждешь? Моего первого шага? Чтобы я сама пришла к тебе в наказание за то, что оттолкнула тебя в первый раз? Но я не могу быть такой смелой, я сама боюсь этих чувств, и просто хочу, чтобы ты сделал еще один шаг навстречу. Теперь все точно будет по-другому!»

И в то же время, я боялась разрушить сладкое и томительное предвкушение, которым была наполнена каждая минута, каждая секунда нового дня. Я всеми силами старалась растянуть хрупкий миг пред-счастья, чувствуя себя ребенком, который заворожено смотрит на неожиданный подарок и не решается сорвать красивый бант с коробки. Мне хотелось немного выждать и выбрать особенный момент для признания, которое так и готово было сорваться с губ. Вадим с его огромным сердцем, мощное биение которого двигало весь мой мир, заслуживал чего-то яркого, небанального, большего, чем будничное: «Я согласна!»

Я чувствовала — он видит, понимает, ощущает мои эмоции. И ждет. Из последних сил, даже не пытаясь сдерживать по-мальчишески хулиганское веселье, которое так и норовило прорваться сквозь привычную пелену его самоконтроля.

Теперь, когда Вадим, удовлетворенный победой, расслабился и перестал таиться, его чувства ко мне бросались в глаза так, что их увидел бы даже слепой.

Ему доставляло нескрываемое удовольствие хвалить и баловать меня напоказ, неизменно шокируя этим консервативное университетское окружение. Он громко смеялся над моим волнением, позволяя себе панибратские щелчки по носу и даже мимолетные объятия, от которых у меня перехватывало дыхание. И неизвестно, что было причиной этому — угроза нешуточного скандала, или же всплески пронзительного и веселого счастья.

Мои опасения по поводу реакции окружающих оказались не напрасны. На финишную прямую пятилетней учебы я выходила в ореоле скандальной славы студентки, сожительствующей со своим преподавателем-дипломником. К концу выпускного курса в этом не сомневался ни один человек как в универе, так и на работе. Особенно страсти забурлили после того, как слухи о скором выходе в тираж моей книги разнеслись по нашей творческой тусовке.

— Как же хорошо устроилась! — сплетничали коллеги, несмотря на то, что наш рассеянный редактор Руслан, с энтузиазмом поздравивший меня с «обретением личного счастья», старался пресечь перемывание косточек его любимому преподавателю и авторитету. — Да Робертович ей сам эту книжку и написал, в придачу к диплому! Что ему стоит, ради того чтобы протолкнуть свою любовницу, он и не такое сделает!

— Нет, ну писала-то, может и она, но договаривался с издательствами сто процентов Вадим. Сейчас же просто так никуда не прорвешься! Везде только связи нужны, обычного человека с улицы никогда не напечатают, хоть он им новую "Войну и Мир" принесет, — философски рассуждали старшие коллеги по цеху, более спокойные и взвешенные в оценках, тайком вздыхая о своих нетленных шедеврах, которые так несправедливо чахли в столах в ожидании всемогущего и пробивного агента.

— Вот как надо своего добиваться-идти по головам! Пока мы тут учили-зубрили, кое-кто решил проверенным методом, через постель и книжечку издать, и корочку о высшем получить! — неискренне восхищались сокурсницы, почему-то забывая о том, что "бедный соблазненный Вадим Робертович" меньше всего был склонен щадить своих любимчиков, а тем более — писать вместо них книги и дипломные работы.

К новоявленному скандалу не осталось равнодушным даже интеллигентно-профессорское окружение Вадима, которое, отвесив пару реверансов новому времени и свободным нравам, все же попросило разводить амуры не столь вызывающе. Нездоровый ажиотаж в стенах почтенного заведения был ни к чему и мог бросить тень на весь преподавательский состав. Это, однако, не помешало некоторым представителям коллектива тайком повздыхать насчет подобной дерзости и везучести. Связь со студенткой, способная вернуть забытое ощущение горячей молодости, для многих была непозволительной роскошью, и они утешали себя сладкими грезами о том, как было бы здорово оказаться на месте этого самоуверенного нахала, который плевал с высокой горы и на скандал, и на мораль, и на мнение дирекции ВУЗа.

Вадим относился к буре в стакане воды с неизменной иронией, получая искреннее удовольствие от моего смущения и растерянности:

— Ну что, птичка? Как тебе в образе стервы, соблазнившей доверчивого и трепетного сердцем мужчину, то есть меня? — продолжал иронизировать он, глядя, как я покрываюсь то мертвенной бледностью, то нервным румянцем. — Кто бы подумал! Да, кто бы подумал, на что способны тихони с ангельской внешностью! Но не все еще потеряно, не все… Еще можно доказать, что чувства мои к тебе не так возвышены, как все привыкли судачить. А хочешь — мы им всем устроим сюрприз и я тебя завалю? На дипломировании! — продолжал веселиться он, глядя, как я вздрагиваю от неподдельного ужаса, вызванного таким предложением. Другой человек мог бы подобным образом вполне невинно пошутить, но я давно уже знала — кто-кто, а Вадим способен на самые неожиданные шаги.

— Да ладно, не трусь, — успокаивал он меня. — Это так, запасной план на случай, если собственная поруганная репутация вдруг начнет тебя сильно беспокоить. Ее еще можно восстановить, доказав невинный характер и кристальную чистоту нашего с тобой взаимодействия. Оно ведь такое, да, Алексия? Невинное и кристально, черт бы его побрал, чистое? — его голос внезапно становился грудным, и в нем отчетливо проступала агрессия, а я отчетливо понимала, что в этот раз дороги назад не будет. Если я вновь засомневаюсь, испугаюсь, сделаю неверный шаг, я потеряю все — доверие, уважение Вадима и его любовь, все это время служившую мне опорой.

Я сама не знала, откуда вдруг в голове берутся такие мысли. Ведь я была почти уверена в своих чувствах, почти не сомневалась, что все у нас сложится наилучшим образом. И, тем не менее, подсознательный страх иногда будил меня по ночам, царапая острым когтем сердце. Он тихо и зловеще проникал в самый дальний и темный его угол, такой же темный и дальний, как ящик стола, где продолжал храниться камень Марка, который я не смогла, не захотела выбросить еще два года назад, при переезде в новую квартиру.

Я утешала себя тем, что на тот момент была слишком привязана к прошлому, а сейчас — просто не хочу его ворошить, что на самом деле небольшой осколок давно исчезнувшей жизни для меня ничего не значит, но по-прежнему боялась его трогать. В конце концов, я до такой степени извела себя подобными мыслями, что просто решила больше не загадывать на будущее, а довериться жизни — куда выведет туда и выведет. Только побыстрее бы все решилось! Ситуация, застывшая на паузе, постепенно начала тяготить меня, я слишком устала от этого невнятного троеточия, которое не могло тянуться вечно.

Будто бы подслушав это желание, невидимый дирижер судьбы, пошел мне навстречу и ускорил ход событий, все быстрее и быстрее приближая происходящее к тому самому моменту, на который было поставлено все — на день выхода моей книги.

Сначала состоялось дипломирование, которое прошло хоть и в напряженной, но очень веселой атмосфере. Присутствующий на защите Вадим откровенно потешался над смущением коллег по комиссии и подбадривал их задавать вопросы позаковыристее, не делая скидок на личное. Я же изо всех сил делала вид, что очень боюсь его придирок, озвученных нарочито грозным голосом. Тяжелее всего было не рассмеяться прямо во время заключительной речи, потому что мы с Вадимом успели даже пару раз подмигнуть друг другу, после чего, немного порычав на меня для порядка, он выдал заключительный вердикт и потребовал «высший балл для студентки Подбельской».

Озадаченные профессора мялись и невнятно что-то бормотали — в конце концов, экзаменовать в такой абсурдной и опереточной атмосфере они не привыкли. В итоге, я получила свою пятерку легко, если не сказать легкомысленно, без ожидаемого перекрестного допроса, придирок и враждебных выпадов, на которые вполне могла рассчитывать как студентка, запятнавшая свою репутацию интрижкой с преподавателем.

Несколько недель перед вручением диплома прошли в еще большей суете: мы шили себе магистерские мантии, примеряли шапочки-бонеты и планировали выпускную вечеринку. У меня же волнений и хлопот было вдвое больше — из типографии на утверждение пришел сигнальный экземпляр моей книги.

Оформление ее было простеньким и даже безыскусным: мягкий переплет, стандартная обложка серии дебютантов, но меня мало интересовала внешняя сторона. Я понимала одно — эта выстраданная история, наконец, обрела долгожданное тело для жизни в реальном мире. И, когда я, не в силах сдержать слез, дотронулась к пробному образцу, несмело поднесла его к глазам, а потом порывисто прижала к сердцу, то почувствовала себя матерью, впервые взявшей на руки собственного ребенка.

С тех пор я не могла спокойно ни есть, ни спать. Все мои мысли были заняты ожиданием того дня, когда роман поступит на прилавки книжных магазинов. Даже получение диплома о высшем образовании, напутствия ректора и ироничное шушуканье бывших однокурсников насчет того, как скоро мы с Вадимом поженимся или же я, добившись своих коварных целей, тут же брошу его, почти не оставили следа в моей памяти. Я прощалась с университетом в такой же странной, туманной атмосфере, как когда-то прощалась со школой.

Только тогда у меня холодело сердце от ужаса перед грядущими переменами, сейчас же я сама стремилась к ним, не в состоянии думать ни о чем другом, кроме момента, когда моя книга окажется на полках магазинов, и ее сможет прочитать любой желающий.

Тем временем подготовка к волнующему меня событию шла рекордными темпами. Дата выхода романов дебютантов была назначена на последнюю неделю августа — мероприятие должно было состояться в преддверие горячего литературного сезона ярмарок, выставок и презентаций. До него оставалось еще полтора месяца, не так уж и много по меркам менеджеров, занимавшихся продвижением новинок. А пока образцы романа были разосланы на рецензию в СМИ и несколько сетей книжных супер-маркетов. Вскоре мы получили первую радостную новость: за довольно короткий срок в издательство пришло несколько заказов. Разместить мой роман на полках согласились два крупных магазина и один небольшой — и это дало повод для оптимистичных прогнозов и надежду на то, что тираж не останется пылиться в типографских цехах.

Но я продолжала жить, как на иголках, прекрасно понимая, что все эти радужные мысли и предсказания гроша ломаного не стоят, и только читатель будет решать дальнейшую судьбу книги. Да, мое детище не было совсем уж неоперившимся птенцом и смогло достучаться до сердец сотен людей в интернет-пространстве, но реальный книжный рынок отличался от уютного виртуального мирка. На прилавках магазинов новоиспеченному творению предстояло встретиться с любителями простенького текста, с помощью которого можно было «убить» время в дороге или от скуки, с приверженцами высокой идеологической литературы, способными усмотреть в романе лишь «игру на эмоциях и банальное кровопускание», которым меня так часто попрекали в интернете, с читателями-пижонами, готовыми потреблять все, что угодно, лишь бы не отстать от моды — а попадет ли роман в разряд "модных" или останется пылиться как незаметный и проходной, предсказать было невозможно.

Но пиарщики и маркетологи, рискнувшие взяться за продвижение книг молодых авторов, казалось, в успехе не сомневались и действовали активно. В день, когда книги поступали в продажу, было решено провести большую презентацию в одном из самых популярных книжных супермаркетов — так можно было и читателей привлечь, и о новинках погромче заявить.

Все мероприятие должно было занять чуть больше часа — планировалось общение с прессой, читателями, и даже небольшая автограф-сессия, которая меня, в отличие от остальных коллег по презентации, просто-напросто шокировала. Я до последнего отказывалась верить в серьезность раздачи автографов, потому что это была привилегия звезд и важных публичных персон. Мы же пока не являлись ни тем, ни другим.

— Наверное, это шутка. Нас просто проверяют на звездную болезнь! — пытаясь разрядить не в меру торжественную обстановку, сообщила я одному из собратьев по перу, чья книга выходила в той же серии, в один день с моей.

Однако, получив в ответ полный презрения взгляд, я поняла, что оскорбила нечто священное в его душе — желание блистать перед поклонниками и озарять их темный путь светом своего литературного таланта. Поэтому в дальнейшем я предпочла не болтать, стараясь хранить на лице непроницаемое выражение, чтобы не выдать неуместного веселья, которое во мне вызывали все эти шумные приготовления.

Наша первая встреча полным составом молодых авторов состоялась за несколько дней до важнейшего для каждого из нас события. Организаторы хотели ознакомить нас с регламентом и согласовать все важные детали. Нас было трое — я и еще два молодых человека, по-юношески дерзких и склонных к максимализму. Писали мы в разных жанрах, тем не менее, в главном были похожи: каждый надеялся, что это только начало творческого пути длиной в жизнь. Правда, дальнейшее развитие этого самого пути, каждый видел по-своему — я в достаточно общих чертах, в отличие от ребят, которые предъявляли будущему вполне конкретные и претенциозные требования.

— Нет, читателям придется смириться с авторскими названиями моего мира! Я, можно сказать, не одну ночь провел за их составлением, и что же это все коту под хвост? Ладно, сейчас я пошел на уступки и вырезал добрую половину имен собственных, и даже перевел на русский многие фразы, которые мои герои произносят на своем родном языке! Но при переиздании романа я буду настаивать… да что там — требовать! Соблюдения моих авторских прав! Но меня до сих пор это возмущает — ну как могут бессмертные высшие существа говорить на человеческом диалекте, которым, по сути, является русский? Нет, ну вот как? Объясните! У меня в голове не укладывается! — пламенея взглядом, доказывал свою правоту Андрей, предпочитающий называть себя почему-то Адрианом, пока наши патроны вышли на рабочий перекур, оставив нас в кабинете с чаем и сладостями.

— Ну, надо же с чего-то начинать! — важно протянул Кирилл, пишущий о космических приключениях, что давало ему право смотреть на нас немного свысока, скромно мня себя коллегой самих братьев Стругацких и Станислава Лема.

— Да понимаю! Я все понимаю! Примитивные читательские вкусы, и мы, писатели — заложники всего этого! — гневно заламывая пальцы, воскликнул Адриан. — Но я не понимаю одного — чем может смутить обычного серенького обывателя даже не лихо закрученный сюжет, а имя! Всего лишь имя — Гладомирелун! Его что — так сложно прочитать? Или произнести? У кого, скажите на милость, оно может вызывать недоумение? Разве что у двоечника, так и не научившегося складывать буквы в слова! Или у какого-нибудь ограниченного консерватора, не способного принять ничего, кроме убогого «Петя» или «Вася»! — по аристократично-нервному лицу Адриана прошла судорога негодования.

— Или у того, кто страдает дислексией, — добавил более основательный и флегматичный Кирилл, покачивая головой. — Кстати, в моей книге люди совершенно разучились читать. Вместо них это делают…

— Роботы! — выпалила я, пресытившись страданиями возвышенных душ и желая положить конец этому разговору, до ужаса напоминавшего мне монолог незабвенного Михаила-Майкла.

— Вот именно, — важно уточнил Кирилл. — И вот в какой-то момент роботы понимают, что фактически вся власть находится у них в руках, и начинают плести…

— Заговор! — забыв о первоначальном смущении, я все больше и больше распалялась от этой несложной игры в элементарные интриги.

Кирилл одарил меня выразительным взглядом. Я спокойно выдержала этот беззвучный обмен любезностями и хулигански подмигнула в ответ. Научившись, не отводя глаз, выдерживать пристальные взгляды Вадима, весом в тонну, я воспринимала прицельное внимание самоуверенного юнца как забавно-щекочущую и надоедливую мошку. Было тяжело сдержаться и не чихнуть-рассмеяться в ответ, но игра в «разгадай гения» начинала мне нравиться. А участвовать в ней полагалось с серьезным лицом.

— Да, заговор, — подтвердил коллега-автор, прокашлявшись. — И вот, значит, они начинают людей…

— Обманывать! И подавать им неправильную инфу, да? Ну, раз, они всё на свете для них читают — то развести их на этом моменте было бы проще простого, так ведь? — не унималась я.

Повисла тяжелая пауза, прерываемая лишь короткими и нервными смешками Адриана.

— Ты, наверное, читала мою книгу? — с чувством оскорбленного достоинства предположил Кирилл.

— Да ну. Где же я могла ее найти?

— Нет, ты врешь. Ты где-то увидела черновики и прочитала их. Это нечестно, Алевти… — его взгляд впервые внимательно уперся в бедж, прикрепленный у меня на груди. — Алексия! Это профессиональная нечистоплотность. Надеюсь, в своих рассказиках, ты хотя бы не использовала ничего из изобретенного мной. Иначе я подам на тебя в суд.

Призвав на помощь остатки самообладания и надежду на то, что он хотя бы шутит, я еще раз заверила юного гения, что в глаза не видела его текст. А роботы, мировые заговоры и глобальные интриги мне ни к чему, потому что пишу я как раз о реальном мире и сереньких обывателях, которых они с Адрианом так презирают.

После этого интерес и уважение мужской части нашего творческого коллектива были потеряны для меня навсегда. Зря я опасалась, что Кирилла заинтересует мысль, как же я смогла так легко разгадать его сюжетные задумки. Ведь в таком случае возникал очень неудобный вопрос о предсказуемости его истории, а я бы не смогла кривить душой и подтвердила, что исходя из одних только поверхностных описаний, роман выглядел предсказуемым.

Нет, Кирилл не спешил впадать в отчаяние от осознания, что уже поздно вносить правки, метаться и рвать на себе волосы. Не спешил он расспрашивать и о моем романе, сетевая известность которого меня странным образом смущала. Нет, все, что интересовало моих собратьев по цеху — это они сами, их непревзойденное творчество, ну и, может быть, глупость и ограниченность читателей, пред которыми они так героически и самоотверженно собрались метать бисер.

— Знаешь, пройдет буквально пару лет — и я стану тобой, — заявила я Вадиму в последний вечер перед презентацией, когда все приготовления были закончены и даже вечное волнение немного отступило. — Буду врединой и язвой, которую хлебом не корми — дай только поиздеваться над пафосными идиотами. Мое поколение как-то очень уж резво катится под ту же горку, где осели твои однокашники во главе с Майклом и гетманом Сагайдачным на страусе. Так что перехвачу у тебя эстафетную палочку и пойду дальше глаголом жечь сердца людей, — улыбнулась я. — Ведь это же тот путь писателя, к которому ты меня готовил?

— Нет, не тот, Алексия. Совсем не тот, — задумчиво ответил Вадим, отпивая свой кофе. — Я бы действительно не хотел тебе такой судьбы, птичка. Думаю, ты как никто понимаешь, как мало веселья на душе у человека, громко смеющегося в лицо глупости. Помнишь свои слова о том, что неравнодушному приходится труднее остальных? Ты была права тогда, — он на несколько секунд замолчал, возвращаясь мыслями в прошлое. — Так что не стоит ввязываться в это слишком глубоко. Тебе не к лицу маска циника, который высмеивает всё и всех. Лучше уж сформировать ближний круг, в котором можно расслабиться и отдохнуть, чем копать под мировое зло в виде тупости, жлобства и позорного царизма, которым уже страдают твои ровесники-писаки. Иногда я думаю — ну на кой черт их всех спасать, драться за истину, тащить за волосы из болота к каким-то там вершинам и победам, которые им, конечно же, до лампочки? Да пускай себе хоть живут, хоть сдохнут в своих иллюзиях! Мне-то что? Реально, надоело все это. Я устал. Или просто — не хочу больше. На свете есть вещи более приятные, чем постоянная паства бестолковых овец. Вот плюну на все — и буду только с тобой общаться. Стану вальяжным, расслабленным и добрым, можно будет веревки из меня вить.

Тут я не выдержала и прыснула, слишком уж этот образ не вязался с обычной бескомпромиссностью Вадима.

Он, чувствуя мое веселье, подхватил волну и развил тему дальше:

— А что, птичка? Почему бы и нет? Даже на войне есть периоды затишья. Снимем домик в какой-нибудь глуши с такими отвратительными кисейными пейзажиками, что ты сразу же впадешь в восторженные ахи-охи, начнешь строчить романтические стишата в стиле «Белые барашки по небу плывут», а я, лежа на поляне, буду подыгрывать тебе на дудочке во время вечерних чтений. Чем не счастье?

Я откровенно покатывалась со смеху, едва не расплескивая кофе на стол, а Вадим лишь смотрел на это с нескрываемой нежностью и продолжал живописать о нашем безбедном будущем:

— В конце концов, мы с тобой даже можем построить это треклятое идеальное общество, над которым я всегда с таким удовольствием измывался. Опять же, почему нет? Что мешает двум свободным людям жить по собственным законам, наплевав на идиотов? В конце концов, именно в таких условиях можно растить психически здоровых детей, способных противостоять тому мраку и ереси, которые здесь, в якобы цивилизованном мире, крепчают с каждым днем.

Мой смех умолк на самой высокой ноте, и я застыла, глядя в совершенно серьезные глаза Вадима с не меньшей серьезностью.

Его мысли, об общем будущем, о полноценной семье не были шуткой, и я понимала это.

— Вадим, — еще не понимая, что собираюсь сказать, заговорила я, слыша себя будто со стороны. — Не уходи к себе сегодня. Оставайся. Я серьезно! Тебе давно уже пора остаться, насовсем. Давай не будем больше ждать, ладно? Наше идеальное общество можно начинать строить уже… уже сегодня, — я улыбнулась, пытаясь сгладить шуткой смелость предложения, которое все-таки сорвалось с губ буквально за сутки до того дня, когда я планировала открыться ему.

По тому, как шумно выдохнул Вадим, сжимая в кулак руку, находящуюся в опасной близости от моей, я поняла, что, несмотря на полную откровенность, последний барьер, та самая тонкая стена, которой я когда-то предпочла отгородиться, была все еще реальной в его воспоминаниях. И именно эта невидимая преграда, силу и прочность которой я недооценила, сдерживала его от решительного шага.

— Нет, Алексия, — тихим глубоким голосом ответил он, будто бы преодолевая себя. — Нет. Я не останусь сегодня. Мы не будем истерично бросаться друг на друга всего лишь за ночь до важнейшего для нас дня. Я, если хочешь, эгоист, и достаточно долго ждал, чтобы вот так просто сделать тебя своей. Нет, я не сторонник нарочитой стрельбы шампанским, салюта и духовой музыки во время свиданий, но… Черт подери, птичка, я хочу, чтобы наша первая ночь запомнилась тебе. В идеале — так на всю оставшуюся жизнь. Я собственник, Алексия и довольно ревнивый тип. Мне надо точно знать, что вот в этой маленькой то ли безумной, то ли гениальной голове не осталось больше никаких воспоминаний. Никаких следов прошлого. И я не хочу сейчас психануть и сдуру вывалить на тебя всю страсть своего пацанского сердца, второпях и поглядывая одним глазом на часы. Уже почти полночь. Завтра ранний подъем. Завтра — только твой день, и именно твою победу я хочу отпраздновать. После всей этой рекламной мишуры я заберу тебя, и мы уедем. Не спрашивай куда, я хочу, чтобы это был сюрприз. Да, вот такой я романтический идиот. А теперь ничего не говори, и проводи-ка меня лучше до двери, молча, пока я не передумал. Я сказал молча! — шикнул он на мою попытку броситься ему на грудь со слезами и заверениями о том, что мне не нужно никаких сюрпризов, пусть все случится сейчас, ведь самое главное у нас уже было — я, он и эта странная летняя ночь.

— Эй, ну что же ты? — от пронзительной нежности в его голосе внутри у меня все сжалось, и пелена слез заполонила глаза. — Вспомни наш девиз — отставить сопли, — Вадим улыбнулся и шутливо поддел пальцем мой подбородок. — Давай так — если я сейчас скажу тебе какую-нибудь романтическую хрень, наподобие «пусть это будет наша последняя ночь, проведенная порознь» — ты мне врежешь. Обещаю, тебе за это ничего не будет, кроме моей искренней благодарности за то, что помогла сохранить лицо и остатки мужественности.

Я, изо всех сил стараясь не разреветься в голос, смотрела на Вадима, и видела, как он торопится уйти. Его план насчет завтрашнего вечера начинал трещать по всем швам, и в данный момент был близок к провалу.

И я хотела, очень хотела, чтобы он провалился.

— Ну, иди. Иди уже спать, моя беспокойная птичка, — с мягкими, рокочущими нотками в голосе произнес он, пряча руки за спину и глядя на меня сверху вниз. — Все будет, Алексия. Уже завтра. Не сомневайся в этом. А сегодня мы отдохнем. Всего лишь одну короткую ночь.

…Я молча смотрела в окно, как Вадим пересекает пустынный темный двор, как мигает фарами его авто и негромко пищит сигнализация, как машина медленно трогается с места и выезжает в небольшую арку — и чувство непоправимой ошибочности происходящего давило на меня изнутри.

Он не должен был уходить сегодня. Не должен был оставлять меня одну.

Находиться в полной тишине в огромной квартире, внезапно начавшей пугать меня мрачноватым безмолвием, было невыносимо. До утра оставалось всего пять часов, ни один из которых я, конечно, не думала потратить на сон.

Поэтому я пошла к единственному другу, который остался здесь, со мной. К письменному столу, который знал и принимал меня любой, видел так много радости и отчаяния, с которым мы вместе пережили создание моего романа. И я хотела скоротать это время вместе с ним.

До самого утра я сидела, перебирая старые черновики, перечитывая наброски глав и заметки карандашом, которые делала на полях в самом начале работы, и в душе неясно шевелилась уже знакомая ностальгия по хрупкой красоте момента. Как когда-то, в день моего девятнадцатилетия, я начала скучать по своему безоблачному настоящему еще до того, как оно превратится в прошлое.

Задремав на пару часов тут же, за столом, на куче разбросанных бумаг, я проснулась, едва солнце первыми рассветными лучами поприветствовало меня в новом дне моей новой жизни. С чувством небывалого волнения я встала, собрала листы в аккуратные файлы, спрятала их поглубже в стол и решительно вдохнула, набирая полные легкие воздуха.

Пришло время взглянуть в лицо будущему, которое уже вступило в свои права. Каким оно будет? Об этом я старалась не думать.

Мне просто надо было пережить тот день.

Глава 4. Тот день

С самого начала все было очень шумно и беспокойно, несмотря на тщательную подготовку и репетицию. Презентация происходила в самом центре, в огромном недавно выстроенном торговом комплексе, нижние этажи которого располагались под землей, примыкая к станциям метро, а верхние — взмывали на несколько ярусов над главной площадью города, открывая глазу суетливый, переполненный людьми и машинами Крещатик.

Наш книжный магазин располагался на самом верхнем уровне, так что добираться к нему нам с Вадимом пришлось дольше, чем планировалось — огромная толпа людей то и дело преграждала путь. Это место всегда пользовалось большой популярностью — здесь гуляли, встречались с друзьями и назначали свидания. Но сегодня прохожих и праздно шатающихся было едва ли не вдвое больше. Утро пятницы, открывавшей череду праздников в честь дня независимости, выдалось солнечным, шумным, и народ, традиционно заполонивший город в конце августа, уже начал предпраздничные гуляния.

В самом магазине тоже было негде яблоку упасть. Привлеченные яркими вывесками, любопытствующие и зеваки набились внутрь, создав толчею у входа, и рискуя повалить пару-тройку стеллажей, из-за чего охрана все время теснила их вглубь зала, подальше от стеклянных стен, прочность которых лично у меня вызывала серьезные сомнения.

Проталкиваясь сквозь толпу посетителей, под надежным прикрытием Вадима, не выпускавшего моей руки и прокладывавшего дорогу вперед уверенно, без колебаний, я старалась поменьше смотреть по сторонам. В голове от испуга пульсировала лишь одна смешная мысль — как бы сохранить в целости и сохранности бейдж с именем, который из-за возникшей давки могли сорвать с шеи в любую минуту.

Наконец, мы добрались до небольшой комнаты, где собрались коллеги по презентации и ведущая мероприятия, которая оказалась давней знакомой Вадима (чему я ни капельки не удивилась). И только тогда я смогла свободно выходнуть и собраться с мыслями. Но стоило мне увидеть парочку самых юрких журналистов, которые тут же достав диктофоны, начали изводить Кирилла и Адриана вечными вопросами: «Какое главное впечатление из жизни повлияло на ваше творчество?», я почувствовала, как пальцы немеют от страха.

— Ну что, Алексия? — поинтересовался Вадим, пребывавший с самого утра в невероятно бодром и азартном настроении. — Непривычно оказаться по ту сторону микрофона в качестве допрашиваемой, а не допросчика, а? Признаюсь, я и сам этого терпеть не могу. Пару раз у меня пытались взять интервью какие-то дрожащие козлята, так первым желанием было отобрать у них диктофон, а вторым — отправить куда подальше пинком под зад, чтобы не позорили честное имя репортера, — засмеялся он, но спохватившись, что настраивает меня не совсем на ту волну, тут же свернул разговор в другое русло. — Да только у тебя терпения побольше моего будет, так что спокойно, спокойно. Повоевать мы с тобой еще успеем, а сегодня можно и в дипломатию поиграть.

В ответ на его подбадривания я только вымученно улыбнулась — от волнения у меня пересохло горло, а язык отказывался слушаться и произносить какие-либо слова.

— Давай, птичка, соберись, — понимая мое состояние, Вадим склонился к моему лицу и, внимательно глядя в глаза, тихо добавил. — Дальше ты сама. Все что мог, я уже сделал. Вперед, наслаждайся тем, что заслужила. И не смей трусить! — шутливо приказал он, глядя, как я, подавленная масштабом происходящего, растерянно переминаюсь с ноги на ногу. — Помни — либо ты их, либо они тебя. Я знаю, ты справишься. Ну, покажи им характер, тебе его не занимать! Где та фурия-мегера, которая врезала мне в челюсть во время нашей первой встречи? Эй, Инга! — по-свойски обратился он к ведущей, подошедшей к нам с бумажным стаканчиком чая. — А ты знаешь эту историю? Вот эта козявка, между прочим, побила меня, на самой, так сказать, заре нашего знакомства!

— Шутишь? — весело переспросила Инга, подмигивая мне и показывая большой палец тайком от Вадима, с явным намеком на то, что я своей старой выходкой исполнила мечту многих завсегдатаев местной богемы. — И она до сих пор жива? Как так, Вадим? Теряешь хватку!

— Ничего-ничего, я в долгу не остался, можешь не волноваться! — смеясь и привлекая меня к себе, заявил Вадим, в то время как я чувствовала — страх потихоньку отступает. Казалось, в его крепких объятьях таился волшебный источник энергии, та самая неукротимая жизненная сила, которая потихоньку проникала и в меня, вселяя уверенность. — Но имей в виду — все это время Алексия без шума и пыли выносила все мое самодурство. Ну, обозвала как-то извергом — но пару раз, не больше. Так что я подогнал тебе крепкого и зубастого автора, заранее предупреждаю — не вздумай купиться на ее наивную мордашку!

Старания Вадима не прошли даром: к началу презентации мне почти удалось успокоиться. Именно его безграничная вера и незримая поддержка помогли мне в беседе с очень настойчивой прессой, от внимания которой, конечно же, не укрылась история с интернет-публикацией отрывков романа. Журналисты бывшие в курсе резонанса, который они вызвали в сети, устроили мне настоящий допрос с пристрастием. В то время как Кирилл и Адриан, мило улыбаясь и позируя прессе, спокойно попивали свой сок и воду, отвечая на несложные вопросы, я выдерживала настоящую осаду.

— Вы получаете процент от консультаций на созданном вами сайте? Есть ли у вас профессиональное право оказывать людям психологическую помощь? — подозрительно блестя стеклами очков, поинтересовалась представительница одного из еженедельников.

— Я не зарабатываю на этом, мне не за чем, — ответила я, стараясь, чтобы предательски дрогнувший голос не выдал моего волнения. Вадим, аккредитованный как свободный журналист, находился рядом, в зоне для прессы, но не вмешивался в происходящее даже словом. Однако, именно его взгляд — прямой, поддерживающий, будто надежное плечо, на которое всегда можно опереться, придавал мне уверенность в своих силах.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Как же вы поддерживаете и развиваете сайт?

— Мы сделали его на бесплатной площадке, для работы вполне хватает обычного функционала. Дорогой дизайн и прочие премудрости нам не нужны. Главное — это общение с людьми, постоянная поддержка обратной связи. Это некоммерческий проект, был, есть и я, надеюсь, будет, — доносился до моих ушей собственный голос, звучащий на удивление уверенно. — Всю основную работу ведет специалист-невролог, а недавно мы нашли еще и хорошего психолога. Не могу сказать, что у меня достаточно знаний для профессионального консультирования, но одно знаю точно — я не могу оставаться в стороне от проблемы, быть равнодушной. Поэтому стараюсь просто не навредить. И почаще бывать на связи, чтобы просто выслушать и поддержать. По-дружески, вот и все.

— Вам не кажется, что своей книгой вы популяризируете психоз и депрессивные настроения? — допытывался один из репортеров, автор недавно нашумевшей статьи о загубленной идейной роли литературы, призывавший писателей стать кем-то вроде пасторов неразумных читателей, сея вокруг чистый свет и напутственно-высокую мораль.

— Нет, не кажется, — в тон ему, прямо ответила я. — Потому что популяризировать депрессию нельзя, ней можно только заболеть — и выздороветь. Или не выздороветь, если молчать об этом из боязни показаться ненормальным. Одна из целей книги — подтолкнуть людей говорить о своих проблемах, без страха быть осужденными. Если нужно, искать помощи у специалистов, не считая себя ущербным и не обращать внимания на пересуды. Лучше быть здоровым, чем пытаться казаться им. В беду может попасть каждый, главное не ставить на себе крест, и не прикрываться неискренней бравадой, лишь бы тебя не заподозрили в чем-нибудь эдаком. Никому она, эта бравада не нужна. И прежде всего тому, кто в нее играет. Мой герой играл в игру «все хорошо» всю свою короткую жизнь. Его хватило на целых девятнадцать лет. Некоторых хватает и на того меньше.

— Вы не боитесь, что молодежь заразится всеми этими мазохистскими формами самовыражения? Что станет просто модным наносить себе увечья, позиционируя себя как часть творческой элиты, обладателя ранимой души? — полюбопытствовала представительница одного из глянцевых изданий, не в состоянии обойти модный аспект даже в отношении моей далеко не гламурной книги.

— Я, если честно, не представляю себе, как можно заразиться "мазохистскими формами самовыражения". А вы можете себе это представить? Если какой-нибудь сумасшедший кутюрье вполне способен заставить женщин носить на голове кастрюли вместо шляпок, — тут в зале раздался негромкий смех, — то нанесение себе травм и увечий все-таки тормозится инстинктами. Очень сильно тормозится. Попробуйте сейчас, просто ради моды, сделать глубокий порез во всю руку. Поверьте, вы остановитесь спустя несколько секунд, не причинив себе серьезного вреда. Это болезнь, понимаете? Болезнь и зависимость. Этим нельзя увлечься за компанию. Этим можно только заболеть из-за… из-за разных причин. И относиться к этому нужно так же, как болезни: не вешать ярлыков и не высмеивать. Самое лучшее — просто поддержать в желании выздороветь, быть рядом без чувства брезгливой жалости, и с полной уверенностью, что все получится. Вот тогда шанс на выздоровление есть.

— Вы прошли это на собственном опыте? Из-за этого платье под горло, длинные рукава? Можете предъявить свои шрамы, чтобы доказать, что вам знакомо не понаслышке то, о чем пишете? — выстрелил вопросом еще один журналист, держащий наготове камеру, очевидно для съемки тех самых доказательств, которые я под шумок и ради сенсации должна была предоставить всем собравшимся.

— Я думаю, можно обойтись и без демонстраций, просто поверьте мне на слово, — после секундного колебания ответила я, пытаясь подавить старую привычку рассеянно дотрагиваться к шрамам в минуты сильного волнения и сглаживая улыбкой неловкую паузу, повисшую в воздухе после этого вопроса. — Вы совершенно правы, я переболела тем, о чем пишу. Поэтому, надеюсь, многие читатели воспримут эту историю как своеобразную исповедь, несмотря на то, что она лишь отчасти автобиографична. В блоге и на нашем сайте я постоянно пишу — если я смогла решить проблему, освободиться от зависимости, то, значит, сможет каждый. Я не лучше и не сильнее любого из тех, кто попал в ту же ловушку. Мне повезло только в одном: меня не высмеял и понял очень близкий человек, не посчитал кем-то вроде прокаженной, с которой неприятно общаться. Только в ней, в этой поддержке я смогла найти силы и жить дальше уже без необходимости причинять себе боль. Вы знаете, моя жизнь не стала сразу же беспроблемной и безоблачно прекрасной. В ней было много всего — и хорошего и плохого, как у каждого из нас. Было большое горе — смерть лучшего друга, смерть на самом пороге его жизни, которая могла быть такой яркой, увлекательной… — тут я запнулась.

Горло будто бы сдавило невидимой рукой, и я потянулась к стакану воды, за спасительным глотком. Повисла небольшая пауза, которой, по всем законам удачной презентации, не должно быть, но все присутствующие в зале, журналисты и читатели молчали, ожидая, когда я закончу — и это дало мне силы заговорить.

— Так вот… Если я смогла не сорваться — то только благодаря поддержке, которая у меня была… и той книге, которую вы сейчас держите в руках. Она основана на полностью реальной истории. И эта история не только о саморазрушении, это еще короткая жизнь одного маленького человека и его большая трагедия. Именно о нем, о моем герое мне хотелось бы сказать несколько слов… — я опять умолкла, на пару секунд прикрыв глаза, и вспоминая последний разговор с Яром. Пришло время озвучить наш своеобразный уговор, обернуться к человеку, в чье истинное лицо при жизни избегали смотреть даже родители. Пришло время вновь произнести его имя, и оживить хотя бы на несколько мгновений, пусть только для присутствующих здесь — но таким, какой он был на самом деле.

— Я бы хотела посвятить эту книгу Ярославу Антоненко, моему другу, о котором предпочли говорить, будто бы он покончил с собой от нечего делать, из пустой блажи, от того, что он просто пресытился жизнью. Это жуткое, несправедливое вранье. Именно вранья, лжи всегда было слишком много в его жизни. Ложь в итоге его и убила. Теперь же я хотела, чтобы мы посмотрели в лицо правде. Рано или поздно, как бы ее не топтали, она все равно разобьет розовые очки и заставит смотреть на мир без прикрас. Главное — научиться не отворачиваться. И мне бы хотелось верить, что вы не отвернетесь от Ярослава, как это сделали при жизни почти все, кого он знал и любил. Не будьте трусливыми и малодушными. Надеюсь, вы окажетесь достаточно смелыми и, прочитав роман, сделаете этот шаг вперед. Пусть он будет для кого-то тяжелым — жизнь без розовых очков всегда тяжела. Но она такая, какая есть, и научиться видеть в ней красоту без самообмана и иллюзий — очень важно для настоящего, не призрачного счастья. И я надеюсь, что у всех нас это получится.

Тишина, в которой прозвучали эти слова, меня напугала.

Она была всеобъемлющей, звенящей, внутри помещения не раздавалось ни звука, зато очень хорошо стало слышно все, что происходило за стенами магазина — звонки мобильных, радостные возгласы, топот ног, голоса сотен людей, обрывки музыки. Все эти звуки, казалось, доносились из другого мира, отдельного от нашего, который замер, перед тем как дать мне свой ответ.

И он прозвучал. Прозвучал в старомодной, немного театральной форме, но по искренности эмоций, по тому единодушному порыву, в котором всколыхнулся зал, я поняла — меня услышали. Гром аплодисментов, которым взорвались присутствующие,сначала оглушил меня, вызвал желание спрятаться, зажмуриться, пропасть и не слышать, как бушует взволнованное людское море. И только спустя несколько секунд я поняла, что это была реакция приятия, а не возмущения. А значит, я могла надеяться на то, что Ярослав, не отрываясь от своей вечности, все-таки вернется и проживет свою жизнь здесь, на Земле, среди людей, прочитавших книгу и принявших его настоящего.

Еще окончательно не веря в происходящее, я посмотрела на Вадима — в минуты исполнения мечты мне хотелось видеть лицо того, кто привел меня к победе. Он, аплодируя вместе со всеми, улыбался, глядя на меня. И в эту короткую секунду мы успели сказать друг другу больше, чем тысячей слов до этого.

А потом была та самая автограф-сессия, которая смущала мне во время подготовки к презентации, но на самом деле оказалась прекрасным и естественным способом общения с читателями. Я не могла запомнить всех лиц, всех слов, которые прозвучали, но одно понимала ясно — несмотря на то, что мы видим друг друга впервые, наши улыбки, рукопожатия, живая радость от встречи значат больше, чем самые драгоценные подарки и самые громкие похвалы. Я опять ощущала ту тонкую и незримую взаимосвязь с незнакомыми людьми, которую впервые почувствовала во время онлайн переписки с моими анонимными друзьями.

И каково же было мое удивление, когда небольшая группа людей, подойдя к столу, за которым я так и не смогла усидеть, постоянно вскакивая, фотографируясь и пожимая руки, и обратилась ко мне по имени, которым меня называл только Ярослав — Лекс. Этим же псевдонимом я подписывалась и в блоге. В недоумении подняв глаза, я даже не поняла сразу, что происходит, до тех пора подошедшие не представились, назвав не просто свои имена, а сетевые ники, за каждым из которых скрывалась своя история, знакомая до боли и длинных бессонных ночей.

— Вы… вы пришли? Вот так… вдруг? — не веря своим глазам, прошептала я, глядя в лица тех, кого знала так хорошо, хоть и видела впервые. Ведь именно с ними мы общались на нашем форуме, делясь самыми сокровенными переживаниями и проблемами.

Тут уже я не смогла сдержать своих чувств, и бросилась к ним. Словно школьники после первых каникул, мы запрыгали по магазину, по-детски шумно визжа, обнимаясь и смеясь. Бросив быстрый взгляд на Вадима, который, стоя в отдалении, возвышался над общей массой людей, я заметила легкое удивление на его лице, но оно носило такой снисходительный и добродушный характер, что я поняла — мое поведение веселит его и он очень доволен происходящим.

— Как? Почему! — я не могла подобрать слов. — Почему вы не сказали! Ведь мы же только вчера с вами списывались! Почему не предупредили?!

— Ты бы начала нервничать!

— Психовать!

— Ты бы отговорила нас!

— Или сама сбежала бы с презентации! — перебивая друг друга, затараторили Вера и Наташа, которых я узнала по фото.

Глядя на их счастливые, улыбающиеся лица никто бы не смог сказать, что Вера уже несколько лет не могла справиться с привычкой раздирать на себе любую царапину, любую рану. И под тонкими перчатками, которые она носила даже сейчас, в летнюю жару, скрывались воспаленные, в мелких незаживающих трещинах руки, увидев которые родители протащили ее по всем врачам в попытках выяснить причины "страшной кожной, а может быть венерической болезни".

Ну а Наташа была одной из тех, кто поддерживал надежды тех форумчан, которые только пытались избавиться от своей зависимости. Уже почти как полгода, с момента прихода к нам врача-консультанта, она прекратила свои эксперименты с огнем, которые были так похожи на мои. Теперь именно она взяла на себя обязанности по развитию новых рубрик на сайте, организации онлайн конференций, вкладывая в эту работу все свое время и отвлекаясь от соблазнов вернуться к старому, которые время от времени подстерегали ее.

— Нет, это какое-то сумасшествие! Я до сих пор не могу поверить! Это же настоящий день сюрпризов! Вы меня просто, просто шокировали! — продолжала восклицать я, услышав имена еще троих незнакомцев, и растерянно перебегая взглядом с одного лица на другое. — Вы же, если я правильно помню, не из Киева вообще! И, получается, что вы приехали… только ради меня? И ни слова, ни полслова об этом?! Я даже не знаю — радоваться или рассердиться на вас! Что это за партизанские игры такие?!

— Это еще не все! — с энтузиазмом выпалила Вера. — Вон там целая толпа наших! — она показала на еще одну группу людей, стоявших у стены, ближе к выходу из магазина. — Ты их всех знаешь, ну или почти всех. Есть пара человек, которые только читали, но на сайте активно консультируются. Пойдем, пойдем, они там стоят и реально боятся подойти! Ты сегодня такую речь отгрохала, вот они и решили, что к тебе или охрана не пустит, или сама не захочешь общаться.

— Это еще почему? — возмутилась я, пробираясь вслед за ними через зал, на ходу кивая, улыбаясь и подписывая книгу, которую мне умудрялись по-быстрому подсунуть свежеобретенные читатели.

— Ну, это раньше ты была одна из нас. А сегодня ты писатель и важная персона!

Продвигаясь все дальше к выходу, я оглянулась, боясь потерять из виду Вадима, с которым так и не успела перекинуться даже парой слов с момента начала пресс-конференции. Я без труда нашла его — стоя в своей излюбленной позе со скрещенными на груди руками, он беседовал с незнакомым мне седобородым журналистом и, казалось, был увлечен беседой. Но стоило мне скользнуть взглядом в его сторону, как он тут же поймал его и, не отвлекаясь от своего собеседника, улыбкой и кивком головы дал понять: иди к людям, общайся, сегодня твой день.

То нескрываемое удовольствие, которое Вадим получал, глядя, как я самостоятельно справляюсь с волной всеобщего внимания, удивляло меня. Ведь я думала, что он, снедаемый нетерпением и желанием побыстрее уехать отсюда, начнет сердиться и ревновать, как когда-то Марк, не желавший делить меня с другими. Но нет, в толпе, в круговороте шумихи он чувствовал себя как рыба в воде — я не раз могла убедиться в его общительности и умении находиться в центре любых событий. Теперь же он с явным чувством гордости наблюдал за мной издалека и то, что я не теряюсь, не прячусь от повышенного внимания людей, откровенно радовало его.

Вадим больше не был моим наставником, моим покровителем. Сегодня он принял меня как равную, осознала я, наконец, понимая, почему он ушел вчера. Наше совместное будущее он захотел строить с позиции двух взрослых, состоявшихся людей, а не вечного учителя и ученицы. Эти роли были оставлены в прошлом, и даже отголоски их растаяли вместе со вчерашним днем.

Но серьезно задуматься по этому поводу и оценить весь масштаб его поступка, мне не дали виртуальные друзья, которые приветствовали меня с таким трогательным смущением, что я чуть не расплакалась, даром, что пребывала на пике счастья.

— Ребята! Ну почему вы так… Почему вы жметесь здесь, у выхода… Вы меня поражаете, ей-Богу! Ну, давайте я вас обниму, что ли? Давайте-давайте! И никаких больше слов о том, что я теперь важный писатель, а вы побоялись ко мне подойти. Выбросьте эту чушь из головы! Иначе я совсем расстроюсь, позорно зареву и испорчу себе весь имидж! — только и смогла выпалить я, прежде чем мы, в едином радостном порыве не начали брататься-обниматься, сопровождая нашу первую реальную встречу счастливым смехом, восторженными возгласами, а кое-кто все же не смог удержаться от слез.

Мы то молчали, заворожено глядя друг на друга, то начинали говорить — все разом, не в силах сдержаться от хохота по этому поводу — и снова между нами повисала небольшая и легкая пауза, от которой никому не было неудобно.

— Алексия, ты фантастическая! Ты просто фантастическая! Ты такие вещи сегодня говорила — фантастические! — все повторял Витас, один их форумчан, скрывавшийся под мудреным ником и пришедший к нам на сайт, чтобы найти понимание и приятие, как и все мы. Здесь, в нашей компании, он впервые без стеснения смог сказать о своей гомосексуальности, здесь же чувствовал себя спокойно и естественно от отсутствия необходимости притворяться.

— Ты такая молодец! Мы так рады тебя видеть! — повторяли остальные, и, глядя на лица этих счастливых людей никто бы не смог предположить, как именно мы с ними познакомились, какие темы объединили нас в одну семью.

— Я не хочу больше о себе! — перебила я хвалебные возгласы. — Я хочу послушать о вас. Мне нужны ваши главные новости, я даже скажу какие: что все хорошо, что вы по прежнему на сайте и что вы твердо уверены — дальше все будет в порядке! Если на кого-то свалилась радость в виде внезапного наследства или пары-тройки прекрасных принцев, влюбленных и очарованных — это прежде всего касается девочек, — я тоже с удовольствием выслушаю!

— Да все нормально у нас!

— Все отлично! Мы держимся!

— Но наследства пока нет..

— И принцев тоже!

— Но это пока что!

— А почему сразу все принцы девочкам! Алексия, ты сексит! — обиженно воскликнул Витас, принимая возмущенную позу, и мы снова взорвались дружным смехом.

Я смеялась вместе со всеми, громко, от души, едва успевая смахивать непослушные слезинки с ресниц, наслаждаясь этим восхитительным днем. Все было лучше, чем самых смелых мечтах, и в какую-то секунду я даже начала сомневаться в реальности происходящего, особенно после того, как мой взгляд, рассеянно блуждающий по лицам незнакомцев, проходивших мимо нашего уютного книжного мирка, наткнулся на человека, поразительно похожего на Марка.

На Марка Казарина, когда-то заменявшего мне целый мир, и разрубившего нашу связь пять лет назад. На того самого Марка, которого я считала лучшей частью себя в безвозвратно потерянной старой жизни, которую привыкла делить только на двоих.

Я заморгала глазами, стараясь отогнать видение, возникшее так некстати. Уверенность в том, что это всего лишь уловка не в меру разыгравшегося воображения не покидала меня ни на секунду. В конце концов, я просто переволновалась — ведь не каждый день приходится участвовать в самой настоящей презентации собственной книги! Когда-то, в первый год жизни без Марка, я часто видела его на улицах: каждый второй человек в метро смотрел на меня его глазами, а случайные собеседники на улицах и в кафе заговаривали со мной его голосом. Это все нервы и, может быть, мимолетное воспоминание о нем в связи с реакцией Вадима, который не стал ревновать меня к общему вниманию.

Однако цепкое сознание тут же подбросило мысль, разбившую вдребезги стройную теорию о нереальности происходящего. Молодой мужчина, которого я видела прямо сейчас, через стеклянную витрину супермаркета, больше не походил на семнадцатилетнего юношу, на того Марка, каким я запомнила его в день нашего расставания. Это был совершенно другой Марк Казарин, которого я просто не могла помнить — потому что никогда его не знала.

Одетый в черный костюм и ослепительно белую рубашку, очень взрослый и строгий, он остановился неподалеку эскалатора, ведущего на первый уровень торгового центра, разговаривая по мобильному телефону. Взгляд его рассеянно — насколько Марк вообще мог быть рассеянным, — блуждал по ярким постерам, щедро развешанным повсюду. Одни рекламировали парфюмерию, другие — скидки на летние коллекции в преддверие осени, а некоторые — презентацию наших книг, без указаний имен и фото авторов. Так что догадаться о том, что я рядом, на расстоянии всего лишь десятка метров, он не мог.

И я не знала, радоваться или ужасаться этому.

Закончив разговор и сердито взглянув на часы — и меня будто током ударило — мой Марк из прошлого никогда не носил часов и не говорил по мобильному, — он скользнул взглядом по вывеске нашего магазина, по его прозрачным стенам, но, увидев лишь толпу людей, рассеянно бродивших между стеллажами, остался равнодушен к происходящему.

Я почувствовала, что мне не хватает воздуха и земля под ногами угрожающе качается.

— Наташа, — ухватив в общем вихре того, кто оказался ближе всех, прошептала я срывающимся голосом. — Посмотри-ка туда, и скажи мне… Пожалуйста, скажи, что ты не видишь вон того человека, в костюме… Я тебя очень прошу, скажи мне…

— Того, который у эскалатора? Такой серьезный? Брюнет, под метр восемьдесят, лет двадцать пять, надеюсь, не женат? Нет, конечно же, не вижу! — засмеялась Наташа, не понимая, насколько сокрушительными являются ее слова, подтверждающие реальность происходящего.

Значит, это была не галлюцинация.

Это была катастрофа.

Внезапное осознание того, что реальный Марк находится так близко — на одной площадке, на одном этаже, на расстоянии тридцати-сорока шагов, лишило меня возможности говорить. Застыв на одном месте, я не сводила с него глаз, не понимая, чего же больше хочу: чтобы он встретился со мной взглядом или чтобы ушел, не подозревая о нашей безмолвной встрече.

«Пусть прошлое останется в прошлом» — внезапно вспомнились мне слова Ярослава, и я вздрогнула — неужели уже тогда он знал? Неужели именно об этом выборе говорил? Все было возможно в этом сумасшедшем фантастическом мире, который только на первый взгляд казался простым и лишенным чудес.

«Просто оставайся там, где стоишь. Замри, не двигайся, и все само решится» — прозвучал в ушах тихий голос, и я даже усмехнулась подобному противоречию — для того, чтобы сделать первый шаг к счастливому будущему, мне нужно было парадоксально оставаться на месте.

— А давайте-ка сегодня отметим нашу встречу! Лекс, ты согласна? Ведь не каждый день можно вот так свободно пообщаться с людьми, которые перевернули всю твою жизнь! — радостно предложила Вера, и остальная компания бурно поддержала ее.

— Да уж, действительно. Не каждый… день, — вкладывая в эту фразу свой смысл, безжизненным голосом подтвердила я, неотрывно следя за Марком.

Закончив разговор, он продолжал стоять практически у самого входа в магазин, постукивая мобильным по балюстраде лестницы, ведущей вниз — и в этом жесте чувствовалось скрытое раздражение. Вот он еще раз вздернул руку с часами, бросил взгляд на циферблат, и по тому, как сошлись брови на его переносице, я поняла, что он сейчас привычно чертыхнется — и не смогла сдержать улыбки.

«Что за черт…» — синхронно с Марком прошептала я его излюбленное ругательство, которое в те же секунды сорвалось и с его губ, мгновенно растворившись в шуме многочисленных людских голосов.

— Ну, так что, Алексия?

— Эй, Лекс, ты слышишь? Когда все закончится — идем гуляем?

— Да-ааа, в номера!

— Нет, сначала в погреба! В винные погреба! — возбужденно смеялись и гудели друзья, еще не понимая, что рядом с ними находится только моя физическая оболочка, в то время как реальная я была уже за стеклом.

Марк собирался уходить. Как всегда, не колеблясь, не оглядываясь по сторонам, не надеясь на то, что опоздавший внезапно появится в последнюю секунду, он развернулся и двинулся в направлении эскалатора. Еще пара мгновений — и он скроется из виду, сойдет вниз, на первый уровень, смешается с толпой людей и пропадет — навсегда из моей жизни. Я не верила в возможность повторной случайной встречи. В городе, где проживает несколько миллионов людей, повторные шансы не выпадают никогда.

«Стой на месте. Просто стой. Видишь — он уходит. Он не увидел, не узнал тебя. Может, сегодняшняя встреча и должна была показать, насколько время меняет людей. Прошло всего пять лет, а Марк кажется тебе почти незнакомцем. Через десять лет между ним и мальчиком из прошлого, с которым была так близка, не останется ничего общего. Ты сама должна понимать, как мало похожа на ту Алешу, которую он знал и любил. Люди остаются прежними только в наших воспоминаниях. Не позволяй им заменять тебе реальность. Прошлого давно нет» — голос разума был как всегда прав и беспощаден, и я понимала — эти секунды решают все.

Я должна сделать правильный выбор. Позволить Марку уйти.

По прежнему не шевелясь словно каменное изваяние, я смотрела, как он становится эскалатор и бегущие ступеньки начинают увеличивать расстояние между нами, унося Марка вниз, к оживленному людскому морю. Там, среди прохожих, наверное, были те, кого он ждал, с кем общался каждый день, с кем смеялся и грустил, ходил в кино по выходным и ел мороженое, гулял по улицам, кому говорил «Доброе утро» и, засыпая, желал спокойной ночи.

Для меня в его новой жизни места не было.

И в тот самый момент, когда Марк окончательно пропал из поля зрения, заслоненный небольшими группками людей на эскалаторе, я вдруг подалась вперед. Рефлексивно, неожиданно для себя, всего лишь на несколько сантиметров. Этот слабый порыв был незаметен окружающим, продолжавшим весело планировать сегодняшнюю вечеринку, которой — я уже знала это — не суждено было состояться.

— Ребят… Я сейчас… Вы не переживайте, я ненадолго отлучусь… Мне надо выйти. Я быстро! Все в порядке! — неестественно бодрым голосом заверила я друзей, некоторые из которых одарили меня недоуменными взглядами, остальные же просто кивнули, не понимая, что в данный момент я бессовестно вру.

Вру им, вру себе. Возвращаться я, конечно же, не собиралась.

Быстро преодолев небольшое расстояние до дверей магазина, я выскользнула в огромный, освещенный яркими огнями холл. Меня не одолевала паника из-за того, что я не вижу Марка и не знаю, куда он направился. Я не беспокоилась о том, как объясню свой странный поступок людям, которые пришли меня поддержать, и от которых я натуральным образом сбежала. Внутри будто звенела, натянувшись до предела, тонкая нить, соединявшая меня с Марком, и которую я ошибочно посчитала прерванной.

Ничего подобного. Да, она истрепалась и я почти перестала ее чувствовать — но это не помешало ей вновь напомнить о себе. И вот, едва это случилось, я забыв обо всем, послушно шла вслед за тем, к чьему сердцу была навсегда пришита этой невидимой, но реальной нитью, ориентируясь по ней, как аргонавты в закоулках лабиринта Минотавра.

Сначала я съехала вниз просто наугад, потому что минуту назад Марк спускался по этому же эскалатору. И только оказавшись в большом зале, с множеством кафе, ресторанчиков и магазинов, я поняла: он мог свернуть куда угодно. И лучшее, что я могу сделать сейчас — не думать, не считать количество дверей, а просто идти. Идти по следу, неосязаемому и необъяснимому, который, я знала, обязательно выведет меня к Марку.

Обойдя полукруглую площадь у фонтана, я двинулась по прямому коридору, ведущему к лестнице в переход, соединявший две части подземного комплекса. Уже выйдя в подземку, я поняла, что пробираться придется сквозь толпу людей, в два раза превышавшую ту, которая осталась внизу.

Будто бы желая усложнить задачу, дорогу мне то и дело преграждали уличные музыканты, призывно протягивающие кепки и шляпы, общественные активисты пытались упросить подписать очередную петицию, шумная свадебная компания закружила меня в сумасшедшем вихре песен, прыжков и пития шампанского прямо из горлышка бутылки. Сделав несколько глотков пенящегося напитка и заплатив этим за освобождение из праздничного водоворота, я продолжала свое движение.

Невидимые внутренние датчики зашкаливали, бешено щелкая стрелками, указывая верное направление и призывая ускориться. Мне пришлось перейти с быстрого шага на бег, насколько он был возможен в переполненной народом подземке.

Я все ожидала, что вот сейчас увижу Марка, не сомневаясь, что следую по правильному пути, что мое направление — верное. Перед очередным разветвлением поворотов, каждый из которых выводил на противоположные части центральной улицы Киева, мне показалось, что цель близко — и как только я вынырну на свежий воздух, то найду его. Того самого человека, от которого целое мгновение своей жизни старалась держаться подальше, а теперь — слепо шла по его следу с одной только целью — не упустить, не потерять снова.

Взлетая по лестнице со всей стремительностью, на которую только была способна и радуясь тому, что количество людей вокруг поубавилось, я понимала одно — или сейчас или никогда. Наземный мир встретил меня тяжелым запахом разогретого августовским солнцем асфальта, грохотом проносящихся мимо машин, звуками музыки и рекламных объявлений, гулким шумом жизни большого города в преддверии выходных.

Замерев в растерянности и жмурясь от яркого света, я цеплялась взглядом за фигуры прохожих, не замечая хоть кого-нибудь, похожего на Марка.

— Главное — не останавливаться. Главное — идти дальше, — как заклинание повторяла я слова, прямо противоположные недавним доводам разума.

Сбавив шаг и жадно всматриваясь в лица прохожих, я медленно брела мимо здания главпочтамта, мимо многочисленных магазинов и ресторанов. С каждым новым метром я все отчетливее понимала, что если дойду до конца улицы, так и не найдя Марка, то мое моему спокойному существованию придет конец.

Одно дело — жить, оставив призраки любимых в прошлом, отпустить, не вовлекаться в воспоминания. И совсем другое — когда случайная встреча рушит границы дней, проведенных раздельно, дразнит возможностью повернуть время вспять, заронив в сердце смятение и такую наивную надежду все исправить.

Постепенно легкое неверие в то, что я ошиблась в начале или середине пути, превратилось в испуг, а потом — в отчаяние, смешанное со злостью на себя, на свою самонадеянность. Ну почему я колебалась так долго? Почему не бросилась к нему сразу? Почему позволила себе думать и размышлять — ведь мой разум ни разу не выиграл у сердца ни одного спора!

И вот, когда количество таких «почему» зашкалило до невозможных пределов, я все-таки увидела Марка. Увидела — и застонала от отчаяния.

Это было еще хуже, чем если бы я не нашла его вообще.

Перейдя один из небольших перекрестков на зеленый свет, который только что сменился на красный и дал дорогу шумному потоку машин, он направлялся в сторону автобуса, призывно распахнувшего двери и готового стартовать в любой момент. Выбор, представший передо мной, был невелик и однозначно невесел: либо броситься под колеса автомобилей, либо обреченно смотреть, как человек, к которому я опоздала всего лишь на несколько секунд, навсегда исчезает из моей жизни.

Не знаю, что остановило меня от побега через проезжую часть, вследствие чего я точно попала бы в ДТП — может быть, нервное напряжение, а может, понимание глупости такого шага — но я так и осталась стоять на самой кромке бордюра, упираясь взглядом в спину Марка, в то время как мое сердце заходилось в отчаянном крике: «Остановись! И посмотри назад!».

Сжав кулаки так сильно, что ногти врезались в ладони, оставляя на них глубокие следы-полумесяцы, боковым зрением отмечая, как медленно тянутся секунды обратного отсчета на красном табло светофора, я призывала все известные и неизвестные мне силы не дать автобусу уехать, а Марку — успеть войти в его салон. Всеми возможными способами я пыталась удержать силу звенящего внутреннего напряжения, которое могло бы выстрелить, пробить расстояние между нами, достать Марка, ударить его, физически ощутимо — потому что я все еще была слишком далеко.

И только этим неизвестным науке законом человеческого притяжения я могла бы объяснить то, что произошло дальше. Марк неожиданно замедлил шаг, а потом остановился, будто прислушиваясь к окружающим звукам. Все еще не оборачиваясь, он рассеянно провел рукой по карману брюк, в котором, очевидно, находился мобильный — и ликование охватило меня: он чувствовал! Он что-то слышал!

Теперь, главное, чтобы он поддался этому колебанию-искушению, отключив хотя бы ненадолго свою вечную прагматичность. Чтобы не отмахнулся от неясного предчувствия, прихлопнув его, будто комара, холодным рассудком.

До зеленого сигнала светофора оставалось каких-нибудь пять секунд, машины начали замедлять движение, готовясь к остановке на желтый, а я по прежнему продолжала стоять без движения, прожигая взглядом его спину и дрожа от предчувствия, что вот, сейчас, прямо сейчас он посмотрит назад и наши глаза встретятся.

Так оно и вышло. Упрямо тряхнув головой, Марк, тем не менее, не стал двигаться дальше, а медленно, будто против своей воли, обернулся. Я снова видела его лицо — такое изменившееся, повзрослевшее. И, тем не менее, это было лицо Марка. Моего Марка.

Он искал глазами — еще не понимая, кого именно, но вскоре от этой растерянности не осталось и следа. Внимательный, острый взгляд быстро скользнул по стайке прохожих, дружно приготовившихся переходить дорогу, ненадолго переместился в сторону, на витрины универмага, и тут же стремительно метнулся назад.

Марк понял, чей беззвучный призыв только что остановил его.

Наши взгляды схлестнулись, будто две острые сабли, звеня и выбивая из воздуха яркие искры. Замерев в невыразимо прекрасном мгновении, которое закончилось для остального мира, но не для нас, мы просто стояли и смотрели друг на друга. Люди, вместе с которыми я так нетерпеливо топталась на кромке проезжей части, давно перешли дорогу, зеленый сигнал светофора опять сменился на красный, а ни я, ни Марк, так и не сдвинулись с места.

Наконец, оцепенение спало, разбитое движением нового потока пешеходов, в спешке задевавших меня локтями, плечами и словно подталкивавших вперед, к тому, кого я преследовала, ведомая только своей интуицией и той самой нитью, которая так явственно натянулась сегодня между нами.

Теперь из проводника по лабиринту дорог, она превратилась в сжимающуюся пружину и тянула меня навстречу Марку. Расстояние между нами стремительно сокращалось: я не бежала, а летела к нему, словно с силой брошенное копье, с одной только целью — намертво врезаться в его сердце, так сильно, чтобы любая попытка снова выдернуть меня оттуда причиняла лишь боль — невозможную, невыносимую, смертельную.

Метры между нами неуклонно таяли, превращаясь в сантиметры, и, наконец, даже их стер единодушный порыв, бросивший нас навстречу друг другу. Мы сошлись, будто две точно подогнанные детали, чувствуя, как разряд ослепляющего притяжения сотрясает наши тела, до судорог, до боли, сквозь которую мы цеплялись за ускользающую реальность побелевшими от напряжения пальцами.

С каждой новой секундой я чувствовала, как тает сила пяти лет, проведенных порознь, как осыпаются лепестки событий и перемен, наслоившихся на нас за время разлуки. Весь этот период был всего лишь тонкой пленкой на карте жизни, которую легко и без особых усилий сорвала невидимая рука — и вернула реальности ее настоящие яркие краски.

Еще теснее прижимаясь щекой к щеке Марка, я начала сомневаться — а не приснилась ли мне вообще жизнь без него? Возможно, из-за неизвестного каприза судьбы мы просто застыли в точке нашего расставания у дома Виктора Игоревича? Ведь сейчас, все так же, как и тогда: мы держим друг друга, не в силах оторваться, чувствуем биение наших сердец и жар, исходящий от наших тел. Тот момент — он никогда не заканчивался, а все события, произошедшие после — всего лишь сон, иллюзия. Сделав усилие над собой, я немного отстранилась, чтобы увидеть глаза Марка, найти в них отражение собственной догадки — и так же, как тогда, поняла, насколько заблуждаюсь в наивной уверенности, что все можно оставить неизменным.

Нет, его глаза остались прежними: черные, пронзительные, они смотрели на меня, прожигая насквозь. Но между густых бровей залегла незнакомая морщинка, след постоянной привычки хмуриться и смотреть исподлобья. В чертах лица проступило еще больше от горделиво-надменной матери, само его выражение стало гораздо жестче, несмотря на то, что сейчас на полуоткрытых губах Марка играла удивленная улыбка.

События, оставившие эти следы, произошли без меня. Равно как и я не осталась прежней, внезапно вспоминая о своем пристрастии к длинным рукавам и тонким сигаретам, осознала я. Ничто не проходит бесследно и эта долгая разлука была реальной, как и непростые жизненные уроки, пройденные каждым из нас по отдельности.

И все это — из-за крайней принципиальности, из-за его ревности ко всему миру и даже к творчеству, которое было основой меня самой. Глядя сейчас в повзрослевшее лицо Марка, я вновь отчетливо услышала голос из прошлого, беспощадный в своей категоричности: "Это будет последнее — между нами. Я больше не хочу ни видеть, ни слышать тебя. Живи своей жизнью, которую ты так хотела. Я все сказал".

Внезапно мне стало тесно, душно в его крепких объятиях, я завозилась, начала вырываться, пока он не разжал руки, еще больше теряясь в понимании происходящего.

— Ты бросил меня, — почувствовав, наконец, свободу и делая резкий шаг назад, произнесла я фразу, разбившую долгое молчание между нами. Молчание длиной в пять лет.

Марк, продолжая недоверчиво смотреть на меня, склонился ниже, будто пытаясь лучше расслышать, о чем я говорю. Выражение его глаз стало таким по-мальчишески растерянным, что в другой ситуации меня бы это позабавило. Уж очень редко Марк Казарин позволял себе быть мальчишкой, тем более, растерянным.

— Ты. Бросил. Меня. Отказался. Насовсем. Сам отказался! — повторила я, чувствуя, как ярость поднимается во мне, захлестывая с головой. Ярость за его прошлое решение, за сегодняшнее непонимание ситуации, за все эти годы по отдельности.

Марк озадаченно заморгал, пытаясь понять причину такого резкого перехода от нежности к гневу. Получалось это у него из рук вон плохо, быть гибким он никогда не умел.

Поколебавшись еще пару секунд, он, видимо, решил не обращать внимания на обвинительные нотки в моем голосе, и снова попытался привлечь к себе. Подобное легкомыслие разозлило меня еще больше. Я зашипела, словно разъяренная кошка, отпрыгивая от него.

— Ты бросил меня, а теперь появился! — теряя контроль над собой, закричала я, впадая в настоящее бешенство. — Именно сегодня… чтоб тебя! — и тут, видимо, для торжества реальности, а не образа влюбленной девочки из прошлого, я совершила то, чего прежняя Алеша сделать никак не могла.

Отступив еще на шаг, я изо всей силы, наотмашь, не раскрытой ладонью, а гневно сжатым кулаком, ударила Марка по лицу. От злости удар поучился очень сильным, хотя и не по-боксерски точным. Прыгая на месте от боли отдачи, которая выстрелила в локоть, я, тем не менее, решимости не теряла — и тут же, пользуясь тем, что Марк и не думал защищаться, врезала ему левой, но более привычно, по-женски, наградив звонкой пощечиной.

Марк все так же, не произнося ни слова, удивленно смотрел на меня, держась одной рукой за пылающую щеку, а другой утирая капли крови с рассеченной мои неуклюжим ударом губы. От негодования, сжигавшего меня буквально секунду назад, не осталось и следа. Охнув, я бросилась искать в кармане платья салфетку или платочек, которых, конечно же, там не оказалось — у меня никогда не было под рукой ни салфеток, ни платочков. Поэтому, наплевав на все нормы гигиены, я налетела на Марка, пытаясь голыми руками утереть следы собственных побоев:

— Марк! Прости-прости-прости меня! Я не хотела! Нет, хотела, конечно же, но не так! Что же… что я наделала! А хочешь, тоже ударь меня? Тебе можно! Тебе ведь всё-всё можно! — мне внезапно стало страшно, что Марк отшатнется от меня, такой непривычно другой и агрессивной, не примет и уйдет.

И я буду сама в этом виновата. Да, из-за его решения мы потерялись так надолго, но нам было по семнадцать лет! И мы оба, не только я одна расплатились за это. И если уж спрашивать за такой шаг, то не подобным же образом — среди бела дня избивая на улице. На нас и так уже стали косо поглядывать прохожие. Благо, жители мегаполиса, привыкшие к самым экзотическим происшествиям, вмешивались в происходящее только в случае крайней неадекватности ситуации. Наша, похоже, еще такой не считалась.

От всех этих безумных мыслей и попыток загладить вину меня отвлек странный звук. Чем дальше, тем громче он становился, повергая меня в молчаливый столбняк.

Забыв о разбитой губе и, видимо, совсем не чувствуя боли, Марк смеялся. Смеялся от всей души, запрокинув голову, громко, заразительно, как когда-то в детстве. Наконец, извлекая из кармана носовой платок (вот у кого никогда не было проблем с нужными вещами под рукой) он приложил его к ссадине и снова посмотрел на меня долгим пронизывающим взглядом.

— Ну что за черт, — наконец, выдохнул он. — Алеша! Вот теперь я точно верю, что ты настоящая!

От звуков его голоса, который я так отчетливо помнила, но который уже не надеялась услышать, остатки самообладания изменили мне, и я снова набросилась на Марка с очередной порцией неуклюжей заботы. Я обнимала его, осыпая быстрыми, «лечебными» поцелуями, шепча новые извинения и призывы к мгновенному отмщению с его стороны, ощущая на губах слоновато-сладкий привкус его крови, подтверждавшей реальность происходящего. Это суетливое раскаяние продолжалось бы бесконечно, если бы Марк резко не прервал его, поймав мои губы своими — и этот его порыв не имел ничего общего с моими поверхностно-испуганными поцелуями.

Понимание того, что он не бредит, не спит и не сошел с ума, тут же вернуло ему уверенность в происходящем, а заодно и всегдашнюю решительность поступков. Я оказалась не призраком, а Марк был человеком из плоти и крови, которая бушевала в венах, разрывая в мелкие клочки его всегдашние сдержанность и самоконтроль. И он целовал меня — бездумно, яростно, требовательно, держа одной рукой на весу так, что мои ноги парили в воздухе, над раскаленным асфальтом, над всей землей, а я ощущала небывалую легкость и совершенно не боялась упасть с высоты своего неожиданного рая. Другую руку таким привычным и почти забытым жестом он запустил в мои волосы, лишая малейшей возможности отвертеться, выдохнуть или заговорить. Да я больше и не думала об этом.

Дикое, первобытное, багровое чувство, вырвавшееся из самой глубины сердца, захлестнуло меня с головой, лишив возможности слышать и понимать происходящее. На несколько минут окружающий мир пропал, растворился, и на всей земле остались только я и Марк — ослепленные и оглушенные нашей любовью.

И все остальное было уже не важно.

Глава 5. Встреча

Мы могли бы застыть в этом мгновении навечно, не принимая в расчет окружающую реальность, если бы она не была так категорична в стремлении заявить на нас свои права. Постепенно настоящее вновь стало вторгаться в наш мир резкими звуками, самым настойчивым из которых был звонок мобильного телефона в кармане Марка. Неугомонный абонент набирал номер уже несколько раз, без передышки, заставляя несчастный аппарат так истошно пищать, что эта истерия могла бы разбудить мумию в гробнице, а не только сбросить на землю двух влюбленных.

— Да что же это… Кто это еще? — возмущенно зашептала я, в то время как Марк, аккуратно опуская меня на асфальт и по-прежнему придерживая свободной рукой, другой достал телефон и, наконец, ответил на звонок:

— Алло, да! — резко выдохнул он, пытаясь не выдать волнения голосом. — Да. Да. Нет. Ты опоздал. Я повторяю — ты опоздал. Не важно! — и решительно нажал на кнопку отбоя.

— Вот и молодцы! Вот и поговорили! — все больше узнавая прежнего Марка, прокомментировала происходящее я, не в силах сдержать нервный смешок.

— Алеша, — он смущенно улыбнулся. — А у меня сейчас экзамен.

Фраза эта прозвучала достаточно неожиданно даже для сегодняшнего весьма бурного дня.

— У тебя сейчас… что?

— Экзамен. Ну, не прямо сейчас, есть еще… — он поднес к глазам свободную руку, на которой были часы. — Есть еще двадцать пять минут… уже двадцать четыре, — не отрывая взгляд от циферблата, уточнил Марк — и тут я все-таки не выдержала и рассмеялась. Даже в такой безумной ситуации он не мог изменить своей излюбленной точности формулировок.

— А куда тебе надо? — понимая, что времени хватает только на самые главные вопросы, я не стала выспрашивать, что еще за экзамен в самом конце лета, да и, по идее, после выпуска из университета.

— Я плохо знаю город, но, думаю, недалеко отсюда, — и он назвал адрес.

Я почувствовала, как сердце делает очередной кульбит — место назначения находилось в двадцати минутах езды от центра, и это без учета постоянных пробок на дорогах.

— Тогда бегом в маршрутку, прямо сейчас, давай-давай быстрее!

Не в силах избавиться от хмельного эффекта нашей неожиданной встречи, которая ударила в голову сильнее игристого шампанского, мы влетели в салон автобуса, спотыкаясь на ходу и весело смеясь. Нас не заботил тот факт, что, скорее всего, к назначенному времени мы не успеем, ни то, с какой опаской косились на нас пассажиры, ни иронично-насмешливое выражение на лице кондуктора, подошедшего к нам за оплатой.

— Что, сынок, досталось тебе? — с неискренним сочувствием поинтересовалась пожилая женщина, но тут же осеклась, остановленная его ледяным взглядом.

— Ты, как и раньше, производишь неизгладимое впечатление на людей! — не унималась я. — Марк, тебя же испугаются на экзамене. Надо что-то делать… По-хорошему, тебе бы сейчас в медпункт надо… Очень болит? — принимая их его рук упаковку влажных салфеток и прикладывая одну из них к припухшей губе, забеспокоилась я.

— О чем ты, Алеша? Отменять все планы только из-за небольшой потасовки? — снова улыбнулся он и тут же непроизвольно поморщился: от улыбки свежая трещина на губе вновь закровоточила. Я, в который раз проклиная свою вспыльчивость, принялась ухаживать за Марком, утирая кровь, ругая себя и целуя его в мною же разбитые губы.

— М-м, вот так совсем не больно, — продолжил шутить Марк, наслаждаясь своей ролью пациента и глядя на меня веселыми глазами. — Зачем мне какой-то медпункт? Ты лучший доктор, Алеша. Правда, немного похожий на вампира, но так даже интереснее, — вытирая следы своей крови на моем подбородке, добавил он, и мы снова громко рассмеялись.

Дальнейшая поездка была похожа на сказку: удобно устроившись на сидении, я полулежала у Марка на плече, глядя на его лицо, освещенное медовым августовским солнцем, и пыталась выяснить все подробности его неожиданного прибытия в столицу.

— Как ты оказался здесь, с твоей-то нелюбовью к Киеву? "Я не люблю север. А в Одессе — море", помнишь? — не удержалась я от сладко-мучительного приступа ностальгии.

— Конечно, помню. Ты прекрасно знаешь, что я все помню, Алеша. И до сегодняшнего дня я никогда не сомневался в своем выборе. Я всегда считал, что поступил правильно. А еще — был уверен, что мы с тобой никогда не увидимся. И, несмотря на это, до последнего противился приезду сюда, считая Киев твоим городом. Моим врагом, если хочешь. Ведь я проиграл ему тебя. — Марк умолк, нахмурив брови, а мне не хватило слов, чтобы заполнить минуту горькой правды. — Но обязательства есть обязательства. Я кое-что пообещал себе, и мне нужна эта аспирантура. Причем, аспирантура столичного ВУЗа, она дает дополнительные очки для той работы, которую я выбрал. Потому что рядовое место сто первого зам-зама прокурора меня не устроит. Никогда.

Призраки событий, пережитых порознь, снова встрепенулись, потревоженные его жестким тоном, и я поежилась, словно от холода. Марк всегда отличался завидной целеустремленностью, но сейчас на меня опять смотрел незнакомец — амбициозный, напористый и ощутимо опасный.

— Так ты решил учиться дальше? — растерянно уточнила я очевидный факт. — В том самом универе, о котором я говорила тогда, после школы?

Марк кивнул:

— Ирония судьбы, правда? Мне все-таки пришлось пойти в тот вуз, на котором ты настаивала. И в первый же день в городе, от которого я старался держаться подальше, я встретил тебя. Знаешь, я даже рад, что ты так на меня разозлилась. Не ударь ты меня прямо там, на улице, я бы до сих пор думал, что сплю. Ведь я никогда не верил в случайности и совпадения. Я и сейчас мало верю.

Я еще теснее прижалась Марку, чтобы доказать реальность происходящего. Ему и, наверное, себе. Потому что сказанное им действительно было невероятно.

— А сколько тебе учиться? — пораженная внезапной догадкой, я подняла на него глаза, в которых светилось радостное недоверие.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Долго. Около четырех лет. Буду вечным студентом, — не удержался он от самоиронии.

— И… Все это время ты будешь… Здесь? — я даже задохнулась от мысли, что теперь мы снова будем жить в одном городе.

— Конечно же, нет. У меня нет возможности так расслабляться. Я выбрал заочную форму.

Жалобный звон разбитой мечты на секунду лишил меня возможности говорить. Только лишь на секунду.

— Но это ничего не меняет, Алеша. Надеюсь, ты понимаешь, что я не собираюсь отпускать тебя? Особенно после того, как уже один… нет, два раза сделал это.

И тут мне опять стало страшно, по-настоящему страшно. Это безотчетное чувство не имело ничего общего с мимолетным волнением или легким испугом. Ведь я прекрасно понимала, что Марк никогда не пойдет на компромисс с той жизнью, к которой я привыкла без него. Он не станет подстраиваться и приспосабливаться, а просто врежется, как ледокол, в мое настоящее, круша его на мелкие части. То самое настоящее, которое я так терпеливо и старательно возводила по кирпичику, пытаясь научиться жить по своим правилам.

— Ты боишься? — он безошибочно угадал мое настроение. — Мне тоже немного страшно. Как-то слишком непредсказуемо все получается. Но не переживай, я не стану срывать тебя с места и опять требовать все бросить ради меня. Я не дурак, Алеша, жизнь меня кое-чему научила. Дважды обломавшись на одном и том же, я не хочу наступать на грабли в третий раз. Так что не бойся. Мы что-нибудь придумаем. Кроме того, может, я не поступлю вовсе, — озадаченно хмыкнул он, глядя на часы. — Неявка на первый же экзамен автоматически снимает меня с конкурса. Забавно, но сейчас меня это абсолютно не беспокоит.

Тем не менее, делать окончательные выводы было еще рано.

Автобус подвез нас к нужной остановке минута в минуту к началу экзамена. Бегом преодолевая расстояние до здания университета — спокойно ходить в тот день у нас почему-то не получалось, — мы продолжали оживленно спорить.

Я настаивала на том, чтобы Марк сразу шел на экзамен, потратив, может быть, несколько минут на приведение себя в более-менее пристойный вид — умыться и пригладить волосы не отняло бы у него много времени. Он же был категоричен в своем намерении сначала найти приличное, с его точки зрения, место и оставить меня там, а не под дверью аудитории.

— Марк! — я была возмущена подобной легкомысленностью. — Ты сейчас, откровенно говоря, висишь на волоске от срыва всех своих планов, но шанс еще есть! Опоздание на десять минут и на полчаса — это совершенно разные вещи, понимаешь? В первом случае тебя наверняка пустят, а вот во втором — оченьсильно сомневаюсь!

— Да пусть только попробуют не пустить, — ухмыльнулся Марк, наслаждаясь суматохой. За всю свою жизнь ему так редко приходилось опаздывать, что происходящее он воспринимал скорее не как проблему, а как веселое приключение.

— Я не узнаю тебя, Марк Казарин! — спешно пересекая улицу в направлении небольшого кафе, заявила я. — С каких пор ты стал таким… таким анархистом? Когда захочу прихожу, когда захочу — ухожу! А я теперь буду мучиться виной, потому что из-за меня ты завалишь все, к чему так долго готовился! Ты же долго готовился? И нет, чтобы попытаться вскочить в уходящий поезд… то есть в аудиторию! Так ты еще не даешь себе ни малейшего шан… — здесь мне пришлось замолчать, потому что Марк, пребывая на пике возбужденного веселья, резко привлек меня к себе, и точка в нашем споре была поставлена мгновенно.

— Всё, прекрати психовать, — тихо приказал он, когда поцелуй закончился. — И перестань рассказывать, что я должен делать, ладно? — несмотря на серьезный тон, Марк снова не мог сдержать улыбки. — Теперь немного помолчи и послушай меня. У тебя будет шанс настучать мне по мозгам за шалопайство, когда я действительно провалю экзамен. Сейчас еще рано. Поэтому расслабься, и делай, что я говорю. Входи давай. Входи-входи, — он мягко подтолкнул меня ко входу в кафе, уже не заботясь о том, чтобы следить за временем.

Внутри небольшого помещения, оформленного в умилительном пасторальном стиле, было темно и прохладно, лишь неугомонный телевизор на стойке разрывался песнями отечественных звезд, натужно страдающих о любви и разлуке.

— Не ресторан, конечно, но пойдет. Главное — не накурено и спокойно, — негромко заметил Марк, усаживая меня за столик у окна и не замечая гримасы, пробежавшей по моему лицу. Я бы как раз не возражала, чтобы в кафе курили, потому что нервы, исходившие тонким и жалобным воем, уже давно требовали положенную дозу никотина.

Сонного вида бармен, неохотно вынырнувший из глубин подсобных помещений, смотрел на нас, как на врагов, пришедших добить его покой. Но очень скоро его лицо преобразилось, как только Марк, облокотившись о стойку, достал из портмоне купюру внушительного номинала и предложил ему:

— Меня не будет около двух часов. Может быть, два с половиной. Тот столик, — Марк бросил выразительный взгляд в мою сторону, — все это время должен быть под вашим пристальным вниманием. Вы меня понимаете? — выделяя каждое слово, переспросил он, будто пытаясь убедиться в адекватности бармена. — Под самым. Пристальным. Вниманием. Чай, кофе, десерты, салаты, горячее — следите за тем, чтобы стол не пустовал.

Марк говорил негромко, но до меня долетало каждое слово и, слушая эту беседу, я опять почувствовала укол стыда. Неужели я начисто забыла все его привычки, раз смогла предположить, что он способен оставить меня одну под дверью кабинета, и убежать по своим делам, пусть даже очень важным?

Поэтому, следующая его идея меня практически не удивила:

— И еще у меня есть пожелание. Я бы очень хотел, чтобы девушка отсюда никуда не выходила. Вы можете мне это гарантировать? — Марк запнулся, понимая, что слегка перегнул палку. — Пообещать? — с нажимом повторил он, все же подобрав более толерантный синоним.

Я пригнулась к столу, стараясь подавить смех. Ох уж этот вечный принцип «Доверяй, но проверяй!»

Бармен смотрел на нас слегка испуганно, и я прекрасно понимала, какого рода подозрения бродят сейчас в его сонной голове.

— Я, конечно, извиняюсь, но я типа… не охранник, — попытался откреститься он от роли соглядатая.

— А если так? — еще одна купюра того же номинала легла на стойку. — Проблема решена?

На лице работника кафе явственно проступили следы борьбы, которую вели за его душу жадность и остатки моральных принципов. В том, какая именно сторона одержит победу, Марк не сомневался, поэтому, молча и терпеливо ждал ответа, не сводя внимательных глаз с несчастной жертвы корыстолюбия.

Наконец, ладонь моего потенциального надзирателя накрыла купюру и резко придвинула ее к себе.

— И все равно, это как-то не по-человечески… — пробормотал он, будто оправдываясь. — И незаконно, наверное…

— Не стоит переживать о законности, — лаконично прервал его мучения Марк. — Это неофициальная договоренность. К тому же, почти без свидетелей, — он улыбнулся одним уголком разбитых губ, пытаясь продемонстрировать исключительное дружелюбие, но мужчина за стойкой отреагировал очень нервно: внезапно дернулся и уронил емкость со столовыми приборами, которые с оглушительным лязгом разлетелись по паркету.

— Надеюсь, вы хорошо все это помоете, — не смог удержаться от напутственного уточнения Марк.

— Да уж, постараемся… — зло прошипел бармен, и тут же осекся, натолкнувшись на пристальный взгляд, полный недоброго внимания. — Нет, мы помоем. Я серьезно.

Когда Марк вернулся к моему столику, я, спрятав лицо в ладонях, все еще продолжала смеяться.

— Ты просто мастер переговоров! Проследить, чтобы я никуда не выходила? — наконец, переводя дух, смогла задать вопрос я. — Ты что же, думаешь, я сбегу от тебя?

Судя по пятнам румянца, проступившим на его щеках, он действительно смутился.

— Нет, я так не думаю. Но…

— Ага, осторожность не помешает! Как ты любишь говорить — я не хочу быть зависим от множества неизвестных и непредсказуемых фактов!

— Факторов, — автоматически поправил Марк. — Алеша, я хочу объяснить, чтобы без обид.

— Ой, да ладно! Знаю я твои объяснения! — продолжала веселиться я. — Ты просто боишься, чтобы в твое отсутствие меня не переклинило, потому что мы, творческие личности, существа странные и ранимые, если не сказать с прибабахом. А значит, пока ты тихо-мирно будешь писать себе экзамен, здесь со мной может произойти что угодно. О да, это страшное и непредсказуемое «что угодно»! Поэтому пути к отступлению лучше перекрыть, чтобы я в порыве радости или отчаяния не побежала топиться в Днепре или прыгать с девятиэтажки, да?

— Я бы сказал немного по-другому, но… да.

— А зачем по-другому? Мне и так все понятно. Я прекрасно понимаю, что с твоей стороны это такой знак заботы, немного дурацкий, конечно, но — уж какой есть. Марк! Это же я! Я знаю тебя с семи лет, мне не надо объяснять очевидные и естественные вещи. И если другие, новые люди в твоей жизни не воспринимали твои привычки и характер, то передо мной не надо притворяться. Те, другие, они же не знали тебя! Или не потрудились узнать. Пойми, наконец, я не тот человек, от которого надо прятать свое лицо под маской хреновенького демократа. Ты никогда не делал этого раньше и прекрати делать это сейчас. Иначе я подумаю, что ты мне не доверяешь. И обижусь. А ты знаешь, как я умею обижаться.

— Хреновенький демократ? — Марк негромко рассмеялся. — А мне нравится. Звучит почти как комплимент.

— Ну, я не имела ввиду что-то плохое… — спохватилась я, — Я только хотела сказать, что не надо притворяться, и…

— Опять начинаешь, — по-прежнему улыбаясь, он приложил палец к моим губам. — Все в порядке. Все более чем в порядке. Алеша, я реально забыл, как это — быть собой. Не контролировать каждое слово. Не пытаться все время казаться нормальным, или доказывать, что я не психопат и не деспот. Ты абсолютно правильно сказала: демократ из меня хреновенький. Значит, давай жить по законам старой доброй диктатуры! — несмотря на несерьезный тон, я прекрасно понимала, что это была шутка лишь отчасти. — Сиди здесь и ни шагу с места, договорились? И еще. У тебя мобильный есть? — критично оглядывая мое платье на предмет карманов, в котором мог спрятаться телефон, уточнил Марк.

— Личного нет, только рабочий. Да и то, он не со мной, — не понимая, к чему он клонит, ответила я.

— Тогда держи, — Марк протянул мне свою трубку.

Я растерянно уставилась на него.

— Держи-держи. Пусть будет при тебе. Не выпускай из рук даже на секунду. Будет дополнительная страховка. Я не хочу оставлять тебя в незнакомом месте совсем без связи. А так хотя бы смогу набрать с другого телефона. Все таки, эта ситуация… она не совсем нормальная.

— Да что ты говоришь?! Весь сегодняшний день — не совсем нормальный! — не смогла сдержать я нервический смешок. — Ну, иди. Иди уже. Не опаздывай еще больше!

Марк пристально смотрел на меня, и, казалось, боялся сделать первый шаг к выходу.

— Можешь считать меня дураком, но я боюсь оставлять тебя. Мне кажется, когда я вернусь, тебя здесь не будет. Несмотря на все эти смешные попытки контролировать ситуацию. Ты просто исчезнешь.

Мое веселое настроение как рукой сняло. Понимание того, что отголоски принятых когда-то решений не раз отзовутся нам в дне сегодняшнем, придало моему голосу максимум серьезности:

— Никогда этого не будет. Слышишь меня? Никогда, ни за что я больше добровольно не уйду из твоей жизни. Даже если будешь гнать — все равно не уйду. Не бойся. Иди, куда должен. Иначе я сейчас сама вытолкаю тебя взашей. Я не шучу, Марк. Иди уже!

— Все, понял. Ухожу. Не то ты совсем во мне разочаруешься, — он попытался сгладить шуткой мой крайне суровый тон. — Жди здесь. Я скоро.

Прежде, чем выйти из кафе, Марк еще пару раз оглянулся, будто бы пытаясь окончательно убедиться в том, что все в порядке и, наконец, решительно тряхнув головой, резко дернул дверь на себя и вышел.

Я осталась одна в пустом зале кафе, не считая изрядно смущенного "надзирателя", который тут же прискакал ко мне с меню и чашечкой кофе. Кофе я выпила залпом и заказала еще, а вот одна мысль о еде вызвала приступ тошноты. Эмоциональное напряжение все еще было слишком сильным.

— У вас курить можно? — поинтересовалась я у бармена, который следил за каждым моим движением и подбегал к столу в ответ на первый же вопросительный взгляд.

— Ну, вообще-то у нас курят на улице. Но вам туда нельзя, — решительным тоном заявил он, намереваясь отработать вознаграждение исправно, без халтуры.

— Вот как… — дав обещание Марку не двигаться с места, я почему-то не предполагала такие уж радикальные ограничения свободы. — А мне… А мне очень надо. Давайте, может, придумаем что-нибудь? Ну, очень надо, понимаете?

— Девушка, — устало заявил бармен. — Вы сами слышали, что сказал этот ваш… хозяин или охранник, или кто он вам там? На улицу — нельзя. Мне, в принципе, все равно, в какие ненормальные игры вы с ним играете, но вы сами согласились быть птичкой в клетке, так не подставляйте хотя бы меня. Я пообещал вас сторожить, но я не подписывался с вами бороться, если вдруг…

Продолжения его возмущенного монолога я уже не слышала. Сравнение с птичкой внезапно разбудило совершенно другие ассоциации, другие воспоминания, от которых я застыла, зажав рукой рот в приступе безмолвного ужаса.

Вадим. Это он шутливо называл меня птичкой, подтрунивая над моей бравадой, над попытками казаться смелой и отважной. Он провел меня за руку по пути от неоперившейся, самонадеянной первокурсницы до гордого звания публикующегося автора. Он не раз подставлял крепкое плечо, не позволяя сдаться в минуты, когда, казалось, я устала, крылья сломаны, и лететь дальше нет сил. Он был готов разделить со мной свою жизнь, свое сердце, построить общее будущее, одно на двоих, безоблачное и счастливое.

И это он остался один, в том зале, полном журналистов и гостей, брошенный, забытый мной в преддверие вечера, который должен быть стать только нашим.

Я зажмурилась, пытаясь спрятаться от безысходности, от понимания, насколько непредсказуема жизнь, насколько мало мы знаем себя. Ведь я была уверена, что влюблена в Вадима, но стоило Марку появиться из прошлого, и я вмиг забыла обо всем, что казалось важным в дне сегодняшнем.

Слишком мало общего имело горячее, густое, бегущее по венам вместо крови, чувство к Марку, с легкой, пьянящей, будто шампанское, эйфорией, охватывавшей меня при мыслях о Вадиме. И вот хмель выветрился, оставив после себя лишь тяжелый осадок и чувство стыда от того, что я натворила: обещала любовь, не будучи влюбленной, перепутав ее с романтической очарованностью.

Чувствуя, как на лбу выступают капельки пота и начинают дрожать руки, я смотрела на бармена, увлекшегося возмущенным изобличением наглости клиентов, и понимала: если сейчас же, немедленно, не смогу закурить, то встану и убью кого-нибудь. Да хотя бы его первого, зачем долго искать жертву?

— А потом приходят сюда и думают, что им все позволено, раз у них есть де… — поток его возмущения внезапно прервался, потому что, неожиданно для себя, я резко перегнулась через стол, схватила горе-проповедника за воротник и, притянув к себе, зашипела ему в лицо:

— Послушай ты, борец за справедливость! Раньше надо было кукарекать, до того, как решил на халяву подзаработать! А теперь поздно трепыхаться, если уж продался, то с потрохами, понял? И ты будешь делать то, что я тебе скажу, если надо — наденешь перья на голову и станешь танцевать на этом столе! Так что тащи сюда пепельницу и сигареты, иначе я сейчас звоню моему, как ты выразился, хозяину и говорю, что ты, наглый извращенец, пытался ко мне приставать и хватал своими погаными ручищами! И вот тогда у тебя действительно будут проблемы. Поверь, он вежливый только когда все идет так, как хочется ему. Ты видел его, да? Кровь на лице видел? Так это еще один камикадзе до тебя чуть было не забыл о своих обещаниях!

Умение убедительно соврать всегда выручало меня в сложные минуты.

Пару секунд бармен еще таращился на меня, видимо, осознавая свое положение и ожидая, когда я отпущу его. И как только это произошло, без лишних слов и возражений, направился в подсобку, вернувшись с пепельницей и зажигалкой.

— Сигареты, — мрачно приказала я, неожиданно наслаждаясь абсолютной властью. — И покрепче, — на столе тут же появилась пачка. — Теперь иди к себе, и не трогай меня больше. Я не хочу ни есть, ни пить, хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Но, — вспоминая слова Марка о пристальном внимании, попытался возразить мой "охранник", — может быть, горячее или салатик? Или десерт?

— Еще слово о десерте — и я подожгу тебе одежду, — красноречиво щелкая зажигалкой, я жадно затянулась, после чего с наслаждением выпустила дым прямо в лицо незадачливому Иуде. — Или волосы. До чего дотянусь. Ты думаешь, тебя зря приставили меня сторожить? Как бы ни так. Сторожить — сторожи, но держись подальше, мой тебе совет. Я социально опасна. Это врач так сказал.

Видимо, последняя фраза прозвучала достаточно убедительно, потому что, скоренько испарившись к своему месту за стойкой, бармен предпочел следить за мной уже издалека, отвечая лишь неискренне-сочувствующей улыбкой, когда наши взгляды пересекались.

Он все-таки поверил, что я немного не в себе. Ну и ладно. Меньше внимания — больше спокойствия. Тем более, для того, что я сейчас собиралась сделать, свидетели мне были абсолютно не нужны.

Выкурив еще одну сигарету, я уставилась на телефон тяжелым, обреченным взглядом. На тот самый телефон, который Марк оставил мне для обратной связи. Именно сейчас я собиралась использовать его не по назначению — нужно было позвонить Вадиму и сказать, что я не приду.

Не приду к нему сегодня вечером, к которому он так долго готовился. А значит, возьму его замечательное сильное сердце, разорву его собственными руками, разорву на части, выброшу на дорогу, переступлю и пойду дальше. Потому что такова жизнь и таковы жестокие законы любви. Для нее не существует силы благодарности, восхищения и уважения. Все это я действительно испытывала к нему — благодарность, восхищение и уважение. Но не любовь.

Я должна была честно сказать ему все. Вадим со своей прямотой и презрением к деликатно-дипломатическим уверткам заслуживал только правды. Как бы ни было мне страшно сейчас, как бы ни дрожали руки и не перехватывало горло от понимания того, что я сделаю своими словами, я обязана позвонить.

Вот только номер… Я не была уверена, что помню его.

Эх, была не была! Буду угадывать, вдруг повезет. Стараясь не думать о том, что многочисленными безуспешными попытками я быстро сведу баланс в ноль и в итоге не смогу принять даже входящий звонок, я набрала приблизительную комбинацию цифр, и прямо таки подпрыгнула на месте, услышав в трубке голос Вадима:

— Слушаю!

Я была уверена, что попаду к другому адресату, невозможно вот так взять и угадать, ведь добрую половину цифр я почти не помнила, но… Весь сегодняшний день продолжал доказывать мне, что невозможного не бывает. Что должно случиться — обязательно случится.

Вот и я, вопреки уверенности в том, что у меня не получится, попала в цель с первого раза.

— Я вас слушаю! — настойчиво повторила трубка голосом Вадима, а я от растерянности могла выдавить из себя лишь нечленораздельные звуки.

— Ва-а…м-м.

— Чего? — удивились на том конце.

— Вадим… — наконец, смогла выговорить я. — Это я.

— Птичка!! — внезапно рыкнула трубка так, что я чуть не выронила ее. — Ты что творишь?! Это еще что, мать твою, за фокусы и побеги?! Если ты думаешь, что мне весело и интересно, или ты распаляешь мой инстинкт охотника, то я скажу тебе — это ни хрена не весело! И, тем более, не интересно!

Это были последние секунды его неведения. Да, он был взволнован и зол, но еще не знал о смертном приговоре нашему будущему, который должен был прозвучать сейчас. Я опять закрыла глаза, набирая в грудь побольше воздуха.

Три. Два. Один.

— Вадим, я не приду сегодня.

— Отвечай! Где ты сейч… Что?

— Я не приду сегодня. Не будет нашего… нашего вечера. Ничего не будет. Я не приду.

По тому, как резко он умолк, я понимала: мои наихудшие опасения сбылись.

Эти слова стали для него ударом в открытое, обнаженное сердце, после которого отнимает речь и возможность думать. И нужно просто время, чтобы хоть немного прийти в себя.

Вадим не относился к тем людям, у которых можно было легко выбить почву из-под ног, но все более продолжительная пауза с его стороны наталкивала меня на мысль о том, что на внетелесном уровне, морально, он повержен. Будто боксер, отправленный в нокдаун, он пытался встать, подняться, чтобы взглянуть в глаза этой новой правде, но пока что у него это не получалось.

Я молча смотрела перед собой остекленевшим взглядом, слушая в трубке лишь его сбивчивое дыхание и тишину. Леденящую, пронзительную тишину, сестру пустоты, которая остается в сердце после того, как его расстреливают с близкого расстояния категоричным «нет». Это были худшие минуты в моей жизни, сравнимые разве что с теми, когда Марк, вот так же спокойно и ясно растоптал наше с ним будущее.

Только теперь безжалостной убийцей любви была я.

Секунды все тянулись и тянулись, я потеряла счет времени, даже не мечтая, что это жуткое мгновение когда-нибудь закончится. Хлесткая тишина была хуже криков, возмущений и пощечин, хуже обвинений и презрения. И я принимала ее с полным осознанием справедливости этого наказания. Она жгла меня, откровенно дав понять, что я сейчас сделала с человеком, который был мне больше, чем друг, больше, чем брат, но который, несмотря на всю силу и глубину своего чувства, не смог стать любимым.

Наконец, Вадим заговорил. Глухим, безжизненным голосом, так непохожим на свой обычный, уверенный и звучный бас. Так он говорил со мной, сообщая о смерти Ярослава. Сейчас речь шла тоже о смерти. Умерла наша с ним эпоха, умерли мы, сильный и любящий Пигмалион и Галатея, которая, не смотря на благодарность и признательность, предала своего творца.

— Я надеюсь, ты хорошо подумала, прежде чем сказать мне это.

— Да, — ответила я голосом, также мало напоминающим собственный.

— Смотри, птич…Алексия. Ты сама решаешь свою судьбу. Возврата назад не будет, ты понимаешь?

На этом месте я все же не смогла сдержать слез. Даже мое шутливое прозвище осталось в прошлом, и кроме официального «Алексия», нас больше ничего не связывало.

— Д-да… — опять выдохнула я, пытаясь не всхлипывать в трубку.

— Я не буду спрашивать тебя ни о чем, — продолжил Вадим, и чувствовалось, что причины моего поступка ему действительно не интересны сейчас. Не важно почему. Факт остается фактом. Я отвергла его, безобразно, жестоко, предварительно дав надежду на счастье, и отказав на самом пороге исполнения желаемого.

— Это твое решение. Я принимаю его. Не могу сказать, что понимаю, но принимаю его. Единственная просьба… нет, не просьба. Ты знаешь, я не умею просить. Требование — не пытайся поддерживать со мной никаких контактов. Никаких звонков вежливости с предложениями приятельских посиделок. Не хочешь моей любви — ну и черт с ней. Тогда между нами ничего не будет. Вообще ничего. Никаких суррогатов и подделок под дружбу. И не попадайся мне на глаза. Хотя бы первое время. Иначе я тебя… Ладно, все, бывай здорова!

И положил трубку.

Вот и все. Пять лет дружбы и доверия перечеркнуты одним пятиминутным разговором. Кто сказал, что ломать легче, чем строить? Только что, сломав собственными руками нечто прекрасное, я чувствовала себя очень гадко.

Просидев около часа в гнетущем безмолвии, прерываемом разве что щелчками зажигалки, я выкурила еще с десяток сигарет и выпила несколько чашек кофе, которые услужливый бармен молча приносил мне в ответ на требовательный жест.

Я не могла понять, какие эмоции владеют мной. Что сильнее — неожиданное, такое яркое и дикое счастье, свалившееся на меня с утра, или гнетущая тоска, повисшая на шее тяжелым камнем.

Мое новое «сегодня» рождалось, как ребенок — в муках, сквозь боль и слезы.

Даже возвращение Марка не смогло сразу развеять апатию, которая пришла на смену растерянности и сожалению.

— Ну и? Кто здесь сомневался в том, что я прорвусь? — победно заявил он с порога, резко врываясь в тягуче сонную атмосферу моего самобичевания.

Марк по-прежнему выглядел возбужденно взъерошенным, несмотря на то, что пытался привести себя в более-менее приличный вид. Да, он умылся и слегка пригладил волосы, но все равно, больше походил на хулигана, который только пытался казаться солидным молодым человеком.

— Тебя все-таки пустили? — пытаясь не выдать голосом своей подавленности, спросила я, отмечая, как его недоуменный взгляд уперся в пепельницу и многочисленные окурки в ней.

— Я же сказал, пусть только попробуют не пустить, — никак не комментируя собственное открытие насчет моего нездорового образа жизни, повторил Марк, присаживаясь напротив и внимательно изучая мое лицо. — Прости, я не смог позвонить, как обещал, — добавил он после небольшой паузы. — У однокурсника, с которым мы сдавали экзамен, разрядилась трубка, а из незнакомых людей никто не захотел мне дать телефон. Наверное, боялись, что я убегу с ним.

Несмотря на то, что на душе по-прежнему скребли кошки, я не смогла сдержать улыбку:

— Видишь, стоит только мне появиться, и от твоей репутации остаются одни лохмотья. После твоего сегодняшнего явления в таком виде никто же не поверит, что на самом деле ты серьезный и уравновешенный.

Но шутка вышла не очень искренней, и это только усилило настороженность Марка. Он явно ничего не понимал, и выражение его лица становилось все более непроницаемым.

— Что происходит, Алеша? — наконец, спросил он отрывисто. — Что с тобой? Меня не было всего два часа — что здесь случилось? Ты ничего не ела, успела выкурить почти пачку сигарет. И плакала, не пытайся скрыть этого.

— Ничего. Ничего страшного. Просто… один не очень приятный разговор, — попыталась успокоить его я, понимая, что врать ему бессмысленно, да я никогда и не делала этого. — Но все уже в порядке. Все хорошо.

Он накрыл мою руку своей, и мягким, но решительным движением вытащил из пальцев мобильный телефон.

— Кому ты звонила? — слегка изменившимся голосом уточнил Марк, быстро пробегая глазами список набранных номеров.

— Другу, — продолжила гнуть я свою почти правдивую линию. — Отменяла вечеринку. Я, между прочим, книгу сегодня выпустила. Так что у меня целый день вроде как праздник, с которого я сбежала к тебе.

— Да ну? Не может быть! — Марк даже присвистнул, на секунду забыв о своих подозрениях, и тут же спохватился. — Какой же я дурак. Вместо того, чтобы поздравить тебя, сижу здесь и говорю глупости. А ведь ты все-таки сделала это. Исполнила свою мечту.

Я несмело кивнула, понимая, что сама еще не успела свыкнуться с этой мыслью.

— Ведь ты верил в меня, правда? Или нет? В самом начале, когда я только начала писать, ты же поддерживал меня, помнишь? А потом у нас появилось столько проблем из-за этого.

Марк смотрел на меня, не отрываясь, и только тени потревоженных воспоминаний беспокойно скользили в глубине его темных глаз.

— Конечно, верил, Алеша. Только мне всегда хотелось, чтобы ты писала только… — он запнулся, пытаясь подобрать нужные слова, — только для меня. Чтобы были просто мы — ты, я и твои книги. Без всех этих слушателей, приятелей, конкурсов. Без друзей и вечеринок. Чтобы ты жила, ни о чем не беспокоясь и делала то, что любишь. А я бы позаботился обо всем остальном.

— Но ты же понимаешь, что, как и раньше, не сможешь запереть меня от всего мира? — мягко возразила я, хоть и не была удивлена этим признанием.

— Теперь — понимаю. Я уже говорил, что не собираюсь загонять тебя в жесткие рамки. Мы оба видим, к чему они привели. Но при первой же возможности я буду забирать тебя у всех. Так часто, как только смогу, — упрямо добавил он. — И ты должна знать это. Иногда мне кажется, что я так и не избавился от наивной уверенности, что ты можешь быть моей. И ничьей больше.

— Наивной уверенности? — не веря своим ушам, переспросила я. — Знаешь, Марк, наивность — это последнее качество, которое можно тебе приписать. Ты упрямый, категоричный, с тобой иногда нелегко. Но ты — это ты. И этим все сказано. Только ради тебя я пойду на все, — не совсем понимая, что за слова слетают у меня с губ, продолжила я. — Пойду за тобой куда угодно, дам себя выкрасть, спрятать, дам забрать мою привычную жизнь. Я тебя только об одном прошу — не перегибай палку. Сделай так, чтобы нам не пришлось потом об этом жалеть.

Он смотрел на меня очень внимательно, уверенный в своей правоте, снова накрыв руками мои ладони — и я чувствовала, будто вернулась домой после долгого путешествия. Все мое недавнее самобичевание и угрызения совести отошли на второй план. "Эффект Марка" работал безупречно — в его присутствии я не могла, не хотела думать ни о чем, кроме нас. Весь большой мир просто вымещался за границы сознания, становился третьими лишним.

Марк чувствовал то же самое.

— Пойдем отсюда, — требовательно сказал он, поднимаясь. — Пойдем ко мне. Расскажешь о своей жизни и о своих успехах. Я действительно очень рад за тебя, Алеша. Только я не хочу, чтобы нам мешали. Не хочу никого больше видеть. Никого, кроме тебя.

И как когда-то, в день нашего знакомства, я просто встала и пошла за ним. Отмечая про себя, с какой нескрываемой радостью машет вслед наш друг-бармен, с какой сердечностью он кричит: «До свидания», я понимала — чем быстрее мы окажемся наедине, подальше от людей, тем лучше.

Выйдя на улицу, я с удивлением обнаружила, что солнце начало клониться к горизонту. Суматошный, полный потрясений день подходил к концу, уступая место свежему и тихому летнему вечеру. С удовольствием подставляя лицо легкому ветерку и мягким золотистым лучам, и ожидая, пока Марк закажет такси, я могла думать только об одном — наконец-то, приходит только наше с ним время. Время, когда не надо будет никуда спешить или решать проблемы, когда можно просто остаться вместе, чтобы снова узнать друг друга после долгой разлуки.

Глава 6. Дома

— Однако, однако! И это у тебя считается небольшой, но удобной квартирой? — воскликнула я с порога, не в силах сдержать удивления от того, насколько не совпало с реальностью мое представление о временном жилище Марка.

Большая, ультрасовременная студия, выдержанная в стиле минимализма, выглядела обманчиво просто. В ней не было ничего из того, чем привыкли украшать свои жилища местные нувориши: ни тяжелых штор, ни пафосных картин и статуй, ни бьющих в укромных уголках мини-фонтанов, ни зеркальных потолков и стен. Много свободного места, много света, геометрическая четкость линий — это помещение будто являлось отражением внутреннего мира Марка. Все уместно, лаконично и при этом красиво гармонией чистого порядка и строгости.

— Так тихо. И спокойно, — заметила я, пройдя по комнате и замирая у огромного окна, за которым открывался потрясающий вид на город. — Но кажется, будто здесь никто не живет, — добавила я после продолжительной паузы, когда смогла оторваться от вида змеевидной дорожки автомобильных огней, причудливо вьющейся по мосту, соединявшему два днепровских берега. — Все слишком стерильно, словно в музее. Никаких следов жизни человека.

— Ничего, это ненадолго. Скоро мы внесем свой вклад, — пошутил Марк, небрежным жестом снимая пиджак, расстегивая пуговицы на рубашке и с тихим стуком оставляя на прикроватной тумбочке часы. — Красиво все-таки здесь, — добавил он, подходя ко мне сзади и крепко обнимая. — Знаешь, я вдруг вспомнил наш новый год без родителей. Когда мы целую неделю были одни, в доме пахло кофе и свечами, которые ты постоянно жгла. А без тебя я не зажег ни одной свечи. И другим запрещал. Мне всегда казалось, что свечи — это только наше с тобой. Как в ту ночь, когда ты вернулась из лагеря, помнишь? Была гроза, свечи и… — он запнулся, замолчав на несколько секунд, после чего сменил тему разговора. — А то, что квартира нежилая — нестрашно. Я ведь только сегодня утром приехал, успел оставить один чемодан с вещами. Кто бы сказал, что уже вечером я буду здесь, с тобой — я бы врезал ему за такое наглое вранье, — тихий смех защекотал мою шею, и колкие мурашки пробежали по спине, заставляя вздрогнуть от напряжения, которое вдруг охватило меня в его объятиях.

Марк тут же почувствовал это волнение и отстранился под благовидным предлогом:

— Пойду я все-таки сменю одежду, минимизирую следы твоего хулиганства. Хотя… Это было весело, честно.

Я только сдержанно улыбнулась, пытаясь скрыть смущение.

Удивительно, но оставшись в полном уединении, надежно спрятавшись за стенами этой квартиры-убежища, мы начали заметно нервничать. Первая вспышка радостного волнения прошла, теперь в реальность происходящего действительно верилось. И мы понимали, что оказались лицом друг к другу — знакомые незнакомцы, жившие своей жизнью, претерпевшие изменения, незаметные на первый взгляд, но все более ощутимые при тесном общении.

Было страшно и одновременно любопытно узнать, в кого же мы превратились за прошедшие пять лет.

Унять волнение я попыталась, по привычке, рутинно-бытовыми делами. Пока Марк был в ванной и переодевался, я осваивалась на кухне, вернее в той части квартиры, которая выполняла роль кухни. Проворно перебирая содержимое настенных шкафов и понимая, что здесь есть все необходимое, я опустошила два больших пакета, которые мы притащили из супермаркета и начала готовить ужин. В кои-то веки мне нравилось хлопотать по хозяйству, создавая уют и замыкая еще плотнее двери между нашим миром и реальностью за его стенами.

Для полного счастья не хватало только музыки, но я никак не могла найти, где в этом космическом жилище скрывается стерео-система. Поэтому, когда из-под потолка неожиданно полились негромкие мелодичные звуки, я так и подпрыгнула на месте.

— Это ищешь? — Марк стоял позади, облокотившись о высокий стол, и протягивал мне пульт управления невидимым музыкальным центром.

Посвежевший, расслабленный, сменивший костюм на домашние джинсы и футболку, он вызывал у меня только одно желание — подойти и провести рукой по его волосам, все еще влажным после душа, ощутить капли воды на пальцах, бережно дотронуться к щеке, которой сегодня досталось от меня, и никогда, ни за что не отпускать и не отдаляться хотя бы на миллиметр.

Но что-то необъяснимое продолжало сдерживать меня. Эта нарочито простая, домашняя атмосфера лишь подчеркивала обманчивую расслабленность нашего неожиданного и удивительного вечера. И, чтобы побороть внезапно накатившую скованность, я лишь рассмеялась, громко и немного неестественно:

— Очередной фокус простого и скромного жилища? Я уже начинаю бояться эту квартиру. Она слишком умная! Еще разозлится и съест нас!

— Не съест, — улыбнулся он, откладывая пульт, после чего несколько раз хлопнул в ладоши. Электрическое освещение, будто по мановению волшебной палочки, начало медленно сбавлять яркость и уже через полминуты все помещение погрузилось в приятный полумрак. Многочисленные лампочки теперь мерцали мягко, вкрадчиво, будто несмелые звезды — и это бытовое чудо вызвало во мне приступ детского восторга, вытеснившего мимолетное напряжение.

— Вот видишь — она добрая, эта квартира, — заверил Марк, подходя ближе и забирая из моих рук нож. — Тебе понравится здесь.

Дальше как-то само собой вышло, что он перехватил мое место у плиты, принявшись нарезать продукты быстро и уверенно, словно заправский шеф-повар, а я сидела рядом на высоком табурете и молча наблюдала за ним.

Глядя на Марка, я вспоминала, как так же хозяйничала на другой кухне, одетая в его одежду и готовила нам завтрак и кофе. Вспоминала город нашего детства, любимые места, нашу реку и секретик под деревом, мою старую комнату с окном в потолке, большой аляповатый дом Казариных, который я все же любила и, может быть, не отказалась бы взглянуть на него одним глазком. Просто из любопытства.

— Марк. А что там с нашим прежним жилищем? — поинтересовалась я, покачиваясь, будто на волнах, в ласковых объятиях ностальгии. — Ты давно там был? Дом все такой же смешной и роскошный?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Все такой же, — неожиданная жесткость его тона тут же сбросила меня с небес на землю. — Недавно я выставил его на продажу — как только вступил в права наследства. Не хочу себе ничего отцовского.

— Подожди, что значит «наследство»? — я отказывалась верить в то, что услышала. — Ведь его обычно получают после… после…

— Да, ты все правильно поняла. Их больше нет. Отец с матерью разбились в ДТП чуть меньше года назад. Попали в обычную ловушку — спидометр новой машины показывал скорость не в километрах, а в милях. Вот они и разогнались… больше положенного.

От потрясения я не могла произнести ни слова. И дело было даже не в новости о смерти людей, под чьей крышей я росла, и которые не были чужими целых восемь лет моей жизни. Я почему-то сразу подумала о Марке — каково пришлось ему? Да, он никогда не был близок с родителями, но само знание того, что где-то у него есть родственники, могло стать тонкой, но, все же, преградой между ним и лавиной леденящего одиночества, готовой захлестнуть его в любую минуту.

Выходит, даже Виктор Игоревич и Валентина Михайловна бросили его. Вслед за мной.

— А вы… — я сдавленно прокашлялась, стараясь скрыть волнение, — а вы виделись до этого? Встречались, пока ты учился? Ты хоть домой на каникулы приезжал?

— Нет. Не приезжал. Никогда. Я уехал на следующий день после тебя и ни разу туда не вернулся. Мы виделись с отцом пару раз в Одессе, когда он бывал там проездом. Так… разговоры ни о чем. Как всегда. Какие-то бредни насчет женитьбы и наследника, которого я, оказывается, должен был ему обеспечить. К тому времени он во мне окончательно разочаровался и начал строить планы насчет внуков, — Марк саркастически усмехнулся. — Ну да черта с два. Какие внуки? Их к детям на пушечный выстрел подпускать нельзя. Хватит, они свою любовь уже на нас отработали.

— Ну, они были не самыми плохими родителями, — я попыталась сгладить его непримиримую обиду на мать с отцом. — Да, немного безразличными, да, зацикленными на себе, и мы им никогда не были нужны особо, но…

— Алеша, — прервал меня Марк с горькой усмешкой. — Ты себя со стороны слышишь? Какие, по-твоему, тогда плохие родители? Оба были самовлюбленными эгоистами, которые завели меня, как собаку, для порядка, потому что семья без детей у них считалась неполноценной. А тебя — попросту купили! А потом эти же люди в наш последний день под одной крышей вспоминают о каком-то сыновьем долге и начинают рассказывать, что я должен и чего не должен делать из уважения и любви к ним. Ты слышишь, Алеша — уважения и любви! — он со злостью швырнул кулинарную лопатку так, что она с грохотом пролетела по столу. — Но я не стал молчать, как обычно. Тот разговор был первым и последним честным разговором за всю жизнь. За всю нашу жизнь! И он им очень не понравился. Мать в очередной раз заявила, что я психопат и моральный урод, а отец все пытался меня успокоить — и не знаю, каким чудом я удержался, чтобы не ударить его. Так что все были счастливы, когда я уехал. Больше не было надобности изображать фиктивную любовь. А потом — они умерли. Вместе, как и жили. Окончательно отделались от меня. Наверное, там, в загробной жизни, оба радостно вздохнули от того, что никому не пришлось оставаться здесь, на земле и делить ее со мной. С психопатом и моральным уродом, — Марк умолк, устремив в одну точку задумчивый взгляд. — Поэтому я тоже не хочу с ними ничего делить. И продам все, до последнего кирпича, — продолжил он после тяжелой паузы. — Я сделаю то, чего они больше всего боялись — сотру их. Сотру всю память о семье Казариных, которую отец мечтал превратить в какую-то мифическую династию. Сотру все их планы. Скоро в нашем доме поселятся другие люди, это будет уже их место, их жизнь. Отцовские фирмы-прикрытия я сначала раздроблю в мелочь, а потом тоже продам — все, по частям. А вот его акционерные доли оставлю себе, это реальная власть, отказываться от которой… — внезапно он осекся, осознав, что увлекся и говорит сам с собой, жестко, с мстительной практичностью, так, как никогда не говорил со мной.

Как и я несколько часов назад, Марк испугался своего нового лица, испугался, что я не восприму его таким и отшатнусь в ужасе.

Но во мне не было ни грамма страха или осуждения. Я давно знала, что с самых ранних лет он не умел чувствовать в полсилы, градус его любви или ненависти всегда зашкаливал. И эта хищная, цепкая ярость была закономерно возвратившимся бумерангом, ответом на всю ту нелюбовь, которой так щедро одарила его семья.

Я была потрясена совершенно другим — насколько с годами усугубилось одиночество Марка. В отличие от меня, он так и не сумел адаптироваться к новой жизни и вместо того, чтобы принять перемены, окончательно закрылся, захлопнул свой панцирь. Оставалось только догадываться, как тяжело было людям, с которым ему приходилось общаться, насколько искаженно видели его те, кто пытался достучаться в наглухо закрытую дверь, доступ за которую был давно закрыт.

Не зная, что сказать от горькой обиды на нас, семнадцатилетних, так легкомысленно пожертвовавших друг другом, я подошла к нему и с силой сжала его ладонь, пытаясь вложить в свой жест то, что не могла выразить словами. Пристально глядя ему в глаза, я хотела просто подтвердить очевидное — то, что он никогда не оставался один. Всегда была и есть я, готовая делить с ним и землю, и небо с его солнцем, луной и звездами.

Марк прочел это молчаливое послание, также не произнося ни слова, внимательно глядя в самую глубь моих зрачков. Внезапно резким движением он привлек меня к себе и стал целовать — отчаянно, исступленно, будто надрывно крича о своей боли, а я принимала эту жгучую исповедь, стараясь взять на себя его терзания, выпить леденящую тоску из сердца, развеять, растворить до последней капли отголоски этого дикого одиночества. Я должна была освободить Марка, отпустить с миром всех его внутренних демонов. Ради него самого. Ради нас двоих.

Постепенно агрессивная горечь его поцелуев ослабела, они стали неспешными, томительными, пронзительно-чувственными, страсть без примеси давних обид завладела нами. Пристально глядя мне в глаза, смакуя каждую секунду из всей той вечности, что ждала впереди, он медленно расстегнул молнию на моем платье, позволив ему соскользнуть с плеч, затем уверенным движением снял с шеи небольшую подвеску, стянул с запястий несколько браслетов, которые я любила носить поверх одежды, и в стремительно-жадном порыве запустил пальцы под рукава, приподнимая их и обнажая мои руки, хрупкостью которых когда-то восхищался и которые боялся сломать по неосторожности.

Забыв обо всем, околдованная его гипнотическим взглядом, я слишком поздно сообразила, что допустила непростительную оплошность, и что открытие, о котором мне следовало бы предупредить заранее, Марк сейчас сделает сам. Мгновенно очнувшись от сладкого забытья, я резко дернулась, стараясь вырваться из цепких тисков, в которые вдруг превратились его пальцы, но было уже поздно.

— Что за черт… Алеша? С твоими руками — что это? — в его голосе звучало нескрываемое потрясение.

Как глупо все выходит, пронеслась в голове сумасшедшая мысль. Я действительно не знала, как ответить на этот вопрос.

Не дождавшись каких-либо слов с моей стороны, Марк резко отстранился и раздраженно хлопнул в ладоши, возвращая обратно яркое освещение, беспощадное, как свет в операционной. Понимая, что многочисленные шрамы и рубцы от ожогов он нашел скорее наощупь, не успев рассмотреть как следует, я тут же судорожно прижала руки к груди и громким, не терпящим возражений тоном, потребовала:

— Немедленно! Слышишь меня, немедленно прекрати это!

— Что — прекратить? — его тон был не менее категоричным.

— Разглядывать меня, вот что!

Марк нахмурился, не спеша выполнять мою просьбу. Он никогда не был поклонником тайн и загадок, все это вызывало в нем желание немедленно разобраться в ситуации, вскрыть тщательно оберегаемые секреты, установить порядок и ясность во всем. А я, таясь и скрытничая, только сильнее разжигала его болезненное и уязвимое любопытство.

— Давай так. Ты мне обо всем расскажешь. Я не буду пока задавать вопросы. Говори, что считаешь нужным. Но не молчи. Ты же знаешь, я все равно выясню, что мне надо. Поэтому лучше говори сама.

Я стояла перед ним по прежнему в закрыто-упрямой позе, вспоминая, как легко открылась Вадиму, как спокойно говорила сегодня на эту же тему с совершенно чужими людьми на презентации, а вот перед Марком меня парализовало от страха. От страха за то, что сделала с собой, за то, что он не простит мне подобного обращения с собственным телом.

Я действительно не могла предсказать его реакции. Ведь я ранила, изуродовала то, что было ему так дорого. Хотя… В случившемся есть и его вина. Если бы я не была так слаба, так надломлена после нашего расставания, кто знает, может, этастранная болезнь обошла меня стороной. Ведь я поддалась своей разрушительной слабости в минуты, когда мир был неполноценным и серым, в самые страшные дни — дни без творчества, которое оставило меня из-за тоски по Марку.

— Это все ты. Ты сделал это со мной! — не осознавая жестокости слов, слетающих с губ, я, наконец, произнесла то, что давно таилось внутри.

По тому, как заиграли желваки на его лице, я поняла, что попала в цель, в самое больное и уязвимое место. Вместо того чтобы прояснить ситуацию, я еще больше сгущала краски, запутывая Марка и обвиняя его. Голословно обвиняя, доводя этим до глухой ярости, которую ему едва удавалось скрывать.

— Что ты несешь? — зло бросил он мне в лицо и прищурился, будто прицеливаясь перед выстрелом. — Полегче на поворотах, Алеша. Не знаю, чему ты научилась со своими новыми друзьями, но со мной эти трюки не пройдут.

— Что я несу? — звенящим от напряжения голосом переспросила я, отступая еще на несколько шагов. — Что я несу? А что нес тогда ты, по телефону, помнишь? "Я больше не хочу ни видеть, ни слышать тебя"! О чем думал, когда заявил, что я для тебя больше никто, пустой звук?!

— Опять ты об этом, — он раздраженно тряхнул головой, резко отворачиваясь и щелкая выключателем на плите, пытаясь спасти подгорающий ужин и скрыть за этим бытовым жестом свое смущение и раздражение. — Теперь ты постоянно будешь попрекать меня теми словами?

— Да, буду! Я буду тебя попрекать! Потому что ты… — я захлебнулась отчаянной злостью, — ты же убил меня тогда! Убил своими словами, своей дурацкой принципиальностью, своим упрямством! Я ненавидела тебя за это — но еще больше ненавидела себя, потому что не умерла в ту самую секунду, когда ты отказался от меня, понимаешь? Я несколько месяцев не говорила, не вставала с постели, только лежала в обнимку с камнем, который остался от тебя! Ведь даже тогда мне нужен был хоть какой-то осколок из прошлого, не для жизни, а просто — чтобы умереть. Даже смерть я хотела встретить только с мыслями, с памятью о тебе!

По тому, как сильно он побледнел, я понимала, насколько мучительным стало для него мое признание, но остановиться не могла.

— Ты… — Марк прокашлялся, пытаясь выровнять охрипший голос. — Ты оставила себе тот камень?

— Да, оставила, и он до сих пор у меня! Лежит дома, в третьем ящике стола, в самой глубине, под альбомом наших фотографий, которые я запретила себе смотреть, когда выжила. Да, Марк, запретила! Я малодушно не смогла их сжечь, или порвать, или выбросить. И несколько лет не прикасалась к ним, и к камню тоже не прикасалась. Вот только он… он всегда был. Как и боль, которая душила меня, стоило подумать о тебе или произнести твое имя. И передо мной встал выбор — либо сойти с ума от этой боли, либо подружиться с ней! Вот я и подружилась. Это была очень, очень интересная дружба, и она мне даже нравилась. Мы… — с нервным смешком продолжила я, — знаешь, мы были очень близки!

По тому, как расширились его глаза, я увидела, что мои слова действительно пугают Марка. Он понимал, что вот-вот услышит ответ на свой вопрос, но в кои-то веки ему не хотелось узнать правду, разгадывать тайну, которую сам же и всколыхнул.

— Вот так мы дружили! — понимая, что не в силах больше таиться, я резко развернула руки тыльной стороной вверх, предъявляя, словно обвинение, зарубцевавшиеся шрамы и ожоги, превратившие кожу в подобие тонкой и измятой папиросной бумаги. — Смотри на это, Марк, внимательно смотри! Может, теперь ты поймешь, какой замечательной жизнью я жила без тебя! Какой радостью был наполнен каждый мой день, если вечером мне приходилось жечь себя живьем, чтобы хоть немного набраться сил от боли! Боль стала моим вторым я! Боль смогла спасти меня, и никак не ты! Поэтому не смей предъявлять мне упреки или обвинения, или требовать чего-то и… и я прошу, останови меня, я не должна дальше говорить, не слушай все это, пожалуйста! — теряя остатки здравого смысла, зарыдала я, опять прижимая руки к груди, пряча весь этот кошмар, в прямом смысле слова подкосивший Марка.

Всегда такой несгибаемый, он пошатнулся, и кто знает, смог бы устоять на ногах, если бы не стул, о который он оперся инстинктивным движением. Его лицо было мертвенно-серым, от привычной смуглости не осталось следа, дыхание сбилось в шумный свист, с которым он втягивал в себя воздух, и я понимала, что еще немного и по стальной основе его личности пойдет глубокая трещина — и он надломится. Я не могла допустить этого, поэтому должна была немедленно замолчать, усмирить мстительное чудовище, завладевшее мной и хлеставшее Марка словами, которые невозможно забыть.

Внезапно мне показалось, что лучший выход — это свежий воздух, живой, умиротворяющий, именно он поможет успокоиться и отключить взбешенное сознание. Взгляд упал на огромное окно, и я бросилась к нему, еще не понимая, что хочу сделать — просто глотнуть спасительного кислорода или выйти, выпрыгнуть за границы нашей квартиры, ведь я все равно была недостойна находиться в ней после всего того, что наговорила.

Марк среагировал молниеносно. Вскочив со стула так резко, что тот с грохотом опрокинулся, он схватил меня обездвиживающей хваткой, сжал, крепко, как питон, обвивающий свою жертву, и не отпускал до тех пор, пока волна рыданий, сотрясавшая меня, не смыла чистыми следами всю грязь и горечь от брошенных в лицо обвинений.

— Что мы наделали? Марк, что мы наделали? — всхлипывала я, судорожно хватаясь за него, будто утопающий за соломинку, лишь бы только удержаться и не соскользнуть в черную и вязкую жижу безумия. — Зачем мы опять мучаем друг друга? Неужели нельзя по-другому? Ведь когда-то все было иначе, в детстве, помнишь? Мы понимали все с полуслова и никогда не ссорились! А сейчас… Ведь это же будет продолжаться! Все время, постоянно! Мы так и будем изводить друг друга, пока не отравим наши жизни! И у нас совсем нет будущего, понимаешь? Совсем нет будущего!

— Тихо-тихо, — зашептал на ухо Марк, как всегда не спешивший разделять мои поспешные и отчаянные выводы. — Не надо говорить о будущем, Алеша. Его пока что нет. Его делаем мы, сами. И каким оно будет, зависит только от нас. Посмотри, ведь мы вместе, как и должно быть. А значит, все исправимо. Все будет хорошо. Только мы должны отпустить это проклятое прошлое. Простить друг друга. Навсегда. Скажи честно, ты… сможешь забыть все те мои слова? И то решение? Сможешь?

Постепенно успокаиваясь, отогреваясь в руках, которые удержали бы меня даже на краю пропасти, я затихла под его внимательным взглядом и, наконец, честно ответила:

— Я не знаю.

Почему-то мне показалось, что Марк рассердится, разозлится из-за моей неуверенности. Но он лишь улыбнулся, немного устало и ободряюще, а я смотрела на капельки крови, вновь выступившие на его губах и думала о том, что точно так же и наши внутренние, невидимые глазу раны будут долго кровоточить, несмотря на то, что мы изо всех сил делаем вид, что нам не больно.

— Зато я знаю, — его голос прозвучал, как всегда, уверенно и без малейшего намека на сомнения. — Ты простишь. Ты обязательно простишь меня, — пообещал Марк, поднося мои ладони к губам и оставляя на них легчайшие поцелуи, будто пытаясь излечить от былых кошмаров, от воспоминаний, с которыми стоило распрощаться навсегда.

Немного помедлив, он опять приподнял рукава моего платья, скользнувшие вниз в пылу нашей борьбы, но на этот раз в его взгляде не было испуга или ужаса, лишь желание успокоить, исцелить остатки моей боли, которая таяла от его бережных прикосновений, от его беспредельной нежности.

И я почувствовала, что он прав, что возможно хоть на миг, хоть на одну ночь забыть прошлое и жить настоящим. Моим настоящим был только Марк — его объятия, его губы, его непослушные волосы, в которые так приятно было запускать пальцы, его руки, сминающие мою одежду до треска швов, срывающие ее, будто ненужную обертку, наше горячее дыхание, прерывистый шепот, мягкая упругость кровати, на которую я приземлилась пружинисто и легко, после того, как сбивая какие-то лишние и глупые предметы, мы переместились в другую часть квартиры, подальше от несостоявшегося ужина. И наше полное слияние, резкое, жадное, пульсирующее, перечеркивающее следы давнего раскола, разбившего наши жизни, сглаживающее рубцы от всех ран, оставшихся на теле и на сердце.

Чувствуя, с каким самозабвением, с какой слепой страстью Марк разбивается о меня, пытаясь разрушить, разорвать на части нас обоих только для того, чтобы потом заново сложить в одно неделимое целое, я хотела только одного — еще тысячи таких же безумных дней и ночей вместе. Чтобы мы забыли навсегда обо всех этих рассветах по отдельности, о странных днях, когда казалось, что мы способны прожить друг без друга, о радостях и горестях, которые мы не смогли разделить на двоих.

— Так много счастья, Марк… Мне страшно! Мне страшно, страшно! — исступленно шептала я, впиваясь в него все сильнее и сильнее, охваченная лишь одним желанием — прорасти сквозь его тело, стать его новой кожей, его памятью, его глазами и голосом. Заполнить собой без остатка, чтобы весь он, полностью, был мной, а я — им.

До самого рассвета мы так и не смогли отпустить друг друга, закончить разговор, все продолжавшийся на языке слов, поцелуев, испепеляющей страсти и нежности. Когда же первый солнечный луч несмело пробрался в наш мир, пытаясь отрезвить, вернуть в реальность, предыдущие пять лет успели превратиться в странный сон, о котором теперь не хотелось даже вспоминать.

Замерев в полной неподвижности, я смотрела на Марка, понимая, что могла бы провести так еще несколько часов или всю жизнь. Просто обнимая его, глядя в его глаза, слушая тихое, чуть сбившееся дыхание и наслаждаясь биением его сердца.

Слабая улыбка вдруг тронула его губы.

— А я думал, этого никогда больше не будет.

— Чего, этого? — рассеянно переспросила я, чувствуя, что никогда в жизни не была так счастлива.

— Я был уверен, что мы никогда больше не встретим утро вместе.

— Я тоже. Какие мы дураки, да?

Он негромко рассмеялся, подтверждая эту мысль, и лишь крепче прижал меня к себе, спрятав лицо в моих волосах.

Следующий день нашей новой жизни выдался уютным, дождливым, из тех, которые мягко запирают в четырех стенах и скрывают за плотной завесой весь мир. Уже через несколько часов после яркого рассвета небо затянули меланхоличные облака и глухие капли дождя забарабанили в большое окно, будто призывая к отдыху — ведь счетчик наших бессонных часов показывал уже вторые сутки.

Но спать нам совсем не хотелось. Ненадолго замерев в объятиях друг друга, мы уже через пару часов открыли глаза вместе, понимая, что получили необходимый заряд лишь от того, что все время были рядом. И теперь просто наслаждались настоящим — вкрадчивым шумом дождя, согревающим светом свечей, которые я, верная старой привычке, купила накануне, мягкой, обволакивающей тишиной, прерываемой лишь негромким смехом и звуками наших голосов.

— А помнишь, как мы когда-то, в такой же дождь сбежали из приюта, к нашему любимому месту, возле дуба у реки…

— И вымокли, как мыши. Нас даже наказали. После возвращения никто не захотел слушать твоих объяснений о том, что мы наблюдали…

— Танец дождинок! Да! Петр Степанович был так зол, что даже тебя в угол поставил, напротив меня. Это же подумать только — ребенка из приличной семьи! Все воспитатели очень переживали, что приедет твой папочка и заберет у нас новые качели.

— Да, конечно. Возьмет и выкопает из земли.

— Сам! Голыми руками!

— Нет уж, лопатой. Свои руки он всегда берег.

— Ну, конечно, не царское это дело — землю копать! Но, Марк, ты представляешь его, вообще, с лопатой? — покатываясь от смеха, я плотнее закуталась в легкое одеяло, служившее мне одеждой весь этот прекрасный и расслабленный день.

Атмосфера свободы и счастья, установившаяся в нашем мире, была безграничной — на эти два дня мы отвергли все правила, все то, что связывало нас с происходящим за окнами. Мы избегали смотреть на часы, не трогали радио и телевизор, Марк выключил мобильный, даже одеваться по-человечески не было желания, равно как и соблюдать простейшие ритуалы. Вчерашний изрядно подгоревший ужин, превратившийся в поздний завтрак, мы сервировали тут же, на небольшом подносе на полу и, посмеиваясь над собственными привычками, с аппетитом съели.

После того, как были убраны остатки нашего пиршества, я, желая быть поближе к дождю и небу, расположилась у самого окна, улегшись на живот и обхватив руками небольшую подушку. Марк же, присев рядом, лишь время от времени рассеянно проводил рукой по моим волосам, будто все еще пытаясь убедиться, что я не призрак и я действительно здесь.

Так мы и продолжали наши разговоры — я, глядя на свинцовые облака, скрывавшие от нас солнечный свет, а Марк — глядя на меня. И пока он был рядом, мне не нужно было даже солнце.

— Помнишь, как мы говорили о нашем будущем доме? Ты же хотела себе такую комнату, ближе к небу.

— С окном в потолке.

— Да, где ты могла бы спрятаться. Почему тебе всегда так нравилось прятаться, Алеша?

— Не знаю, — я встретилась глазами с его задумчивым взглядом. — Привычка. А может, склонность.

— А может, странность, — улыбнулся Марк.

— Может и странность, — согласилась я. — Но меньше всего мне нравилось прятаться от тебя. Я всегда хотела взять тебя с собой. Вместе, навстречу приключениям, помнишь?

— Да, в Атлантиду, конечно же, помню, — тихо рассмеялся он. — Сколько нам было? Девять лет? Десять?

— Десять. Я только начала жить у вас, в нашей первой квартире, еще до переезда. И как-то нашла старый журнал с этой статьей — "Существовала ли Атлантида?" Прочитала ее — и все, не было мне больше покоя. Поэтому я так и хотела найти способ путешествовать во времени, чтобы вернуться на много веков назад и все увидеть своими глазами. Ты еще говорил, что теоретически это возможно. Но в чем-то там есть небольшая проблема.

— Да, небольшая. Проблема всего лишь в том, что машину времени еще не изобрели.

— Это пока что! Или может, мы просто о ней не знаем?

— Может и так, — примирительным тоном согласился Марк, совсем как в детстве. А я вдруг почувствовала, что сегодняшний наш разговор — и есть то самое путешествие во времени, возможное даже без специальных машин.

— Но мы с тобой все равно ведь организовали побег!

— Неудачный.

— Потому что у нас было мало времени на подготовку. Мы слишком быстро все решили. Перед самым первым сентября, да, Марк? Когда у родителей были гости, уже не помню по какому поводу…

— Им и не нужно было никакого повода. Просто очередная игра на публику и пыль в глаза.

— Ну, в общем-то да, так оно и было. И они совершенно забыли о нас! Было так здорово — почти полночь, пустой двор, только большие-большие дома…

— Не такие уж они и большие.

— Это сейчас! А тогда были прямо громадные! И где мы с тобой прятались? В кустах возле сарайчиков?

— Именно там, — Марк снова улыбнулся, расслабленно откидывая голову назад, к стене, у которой он сидел, прислонившись.

— Я прямо как сейчас помню — такая огромная Луна…

— Это был фонарь.

— Какой фонарь? Шутишь?

— Наш старый фонарь, у ворот возле пристроек-сараев. Который все время разбивали какие-то хулиганы, и сторож…

— Жутко ругался… — заворожено продолжила я его мысль, снова видя перед собой наш прежний двор со старомодными коваными воротами и пышными каштанами, которые так красиво цвели весной. — Марк, я помню это, помню, будто мы вчера с тобой собирались в Антарктиду.

— А помнишь, как ты не соглашалась со мной, когда я говорил, что на Атлантиду она только названием похожа? А климат там посуровее будет.

— Вот именно из-за этого мы и засыпались! — с шутливой обидой в голосе парировала я. — Кто послал меня тихо и незаметно пробраться в дом за теплыми вещами? И еще за чем-то там?

— За молоком и хлебом. Без еды в дорогу…

— Нельзя! — вместе закончили мы и дружно рассмеялись.

— Нет, ну ты нашел кого использовать в качестве лазутчика! Я сразу же в коридоре споткнулась о чью-то обувь и упала, а Валентина Михайловна, выбежав на шум была очень удивлена — как это мы еще не в постелях? Почему дети не попали туда сами по себе, без шума и пыли? Ты помнишь, как она потом кричала на весь двор из окна — а ведь всегда считала это очень вульгарным.

— Ну да. Я даже помню, что именно она кричала и как обзывала меня. Алеша, — Марк ненадолго умолк и расслабленное выражение на его лице опять сменилось на сосредоточенно-непроницаемое. — Ты хоть понимаешь, каким было мое детство, да и вся жизнь без тебя? Что ты для меня всегда значила? Я держал тебя и не хотел отпускать, потому что не мог смириться с тем, что снова придется так жить. Словно без сердца, — он снова замолчал, и я почувствовала, как его рука с силой сжала мое плечо. — Можешь представить, как это — потерять того, в ком осталось все человеческое, что есть в тебе? Чувства, радость, интерес к жизни? Тебе пришлось тяжело, но и мне было не легче. Ты говорила, что мечтала о смерти. Может, я тоже хотел бы так мечтать. Но не мог. Я не знаю, как это… не представляю. Видимо, это против моей природы. Такая жестокая насмешка судьбы — не находить в жизни ничего стоящего, и все равно держаться за нее. При этом понимать, что эта пустота без тебя будет до конца со мной. И вот так учиться существовать заново. Неживым.

Понимая, что сейчас излишни любые слова, любые оправдания, я просто поцеловала его руку, лежавшую на моем плече, и накрыла ее своей ладонью, в который раз без слов подтверждая, что никуда не собираюсь уходить. И через несколько минут полнейшей, глубокой тишины, я, наконец, решилась задать тот самый, главный вопрос, который вертелся на языке с момента нашей встречи:

— Расскажи, какой она была — твоя жизнь без меня?

Марк немного помедлили с ответом, его взгляд, всегда такой внимательный и цепкий, стал немного отрешенным.

— Серой. Ни плохой, ни хорошей. Просто серой. Нормальной в самом скучном смысле этого слова.

— Ты не сходил с ума, не срывался, не делал глупостей?

— Нет, — невесело усмехнулся он. — Я просто жил. Обычно. Немного скучно. Но, в целом, достаточно спокойно. Даже слишком спокойно. Я учился. Параллельно подрабатывал. Сначала хватал все, что оплачивалось. Потом, после стажировки по специальности, серьезно взялся за карьеру. Закончил универ. У меня же красный диплом, знаешь?

— Даже так? А меня чуть не выгнали как-то раз. За прогулы.

Марк тихо рассмеялся:

— Кто бы сомневался. Но ты же выкрутилась? Как всегда, спасла ситуацию в последний момент и эффектно всех поразила.

— Ну, в целом, да, — кивнула я, улыбаясь от мысли, насколько кратко и точно он описал произошедшее со мной, даже не зная подробностей. — Но речь сейчас не обо мне. Марк… — моя улыбка погасла под влиянием тех мыслей, которые не давали покоя. — Я же чувствую, как ты изменился. Что-то происходило с тобой все эти пять лет. Не могло вот просто так ничего не случиться. В твоей жизни были другие люди, и они повлияли на тебя. Ты можешь не придавать этому значения — но я-то… Я знаю… Я чувствую, что они были. Те, другие. Другие девушки. Я права, Марк?

Я слишком хорошо знала его, чтобы надеяться на то, что он начнет возражать, отрицать правду или, по крайней мере, смутится, признав этот факт. Но то абсолютное спокойствие, с которым Марк подтвердил мои слова, не меняясь в лице и не отводя глаз, поразило меня.

— Ты права. Были.

Чувствуя, как глупая беспощадная ревность горячими волнами поднимается по венам, впивается цепкими пальцами в горло, лишая возможности говорить, я медленно сняла его руку со своего плеча и отодвинулась, пригнув голову, стараясь справиться с грохочущим сердцам, с шумом крови в ушах, который сейчас заглушал все остальные звуки.

Значит, это правда. Я не ошибалась. Несмотря на то, что в его объятиях я теряла счет времени и забывала саму себя, разительные перемены не смогли укрыться от меня. И касались они не только непривычной жесткости суждений и мыслей Марка. Даже наедине со мной, охваченный страстью, это был уже другой человек. Теперь на его всегдашнюю порывистость накладывалась еще и какая-то мастерская техничность, уверенная продуманность действий, опытность, которой не было раньше.

Чувствовалось, что Марк знает женское тело, как хороший часовщик знает часовой механизм, что вся эта хитроумная конструкция для него — всего лишь набор шестеренок, работу которого можно замедлить, ускорить, сломать, заставить реагировать так, как того хочется, просто вовремя нажимая на нужные кнопки. И меня пугал этот его новый искушенный образ, сами мысли о том, где и как мог быть получен такой опыт, были в тягость.

Тем не менее, задетая его откровенным признанием, я не смогла удержаться и задала глупейший вопрос, о котором тут же пожалела:

— Вот как. И… много?

— Смотря с чем сравнивать. Но я не считал.

Полнейшая непоколебимость, с которой он говорил на эту тему, шокировала меня. В то время как я старалась не выдать голосом накатившего отчаяния и прятала руки, чтобы Марк не увидел, как они дрожат, он был совершенно спокоен, будто мы обсуждали что-то незначительное, проходное, какой-нибудь банальный факт из жизни. Голос разума, проснувшийся было на несколько минут, взволнованно зашептал, что лучше бы прекратить эти глупые расспросы, не ворошить прошлое, но необъяснимо болезненное любопытство взяло верх:

— И что же, ты… Ты любил кого-то?

— Что за глупости ты говоришь, Алеша? — в голосе Марка, наконец, проскользнуло раздражение — кажется, мне удалось задеть его. — Причем здесь любовь? Тебе трудно это понять, да я бы и не хотел, чтобы ты понимала. Но если вопрос задан — я отвечу. Да, я пытался научиться жить без тебя. И да — у меня это почти получилось. Я просыпался каждое утро, шел на учебу, даже общался с людьми, но был при этом… выключен. Этот автоматизм, с которым я проживал неделю за неделей, месяц, год — он начал изводить меня. С тобой я горел, и мир вокруг был цветным и ярким. Каждый наш день отличался от предыдущего, и вдруг — сплошная монотонность и однообразие. А еще — скука. Она просто медленно точит изнутри, разъедает тебя. Это хуже, чем болезнь.

— И поэтому ты решил немного подлечиться! — зло подытожила я.

— Да, и я не собираюсь отпираться или оправдываться. Это оказалось так просто — включаться хотя бы ненадолго, как-то разбавлять эту тошнотворную серость. Я был бы полным идиотом, если бы не воспользовался таким доступным способом.

— Просто? Подпустить к себе постороннего человека, дотрагиваться до него, раскрываться перед ним — это просто?! — я была потрясена ходом его мыслей.

— Алеша. Я никого к себе не подпускал. Ни перед кем не открывался, — терпеливо повторил Марк. — Это для тебя все эти чувства всегда на первом месте, и… я действительно этому рад.

— Да иди ты к черту со своей радостью! — не смогла сдержаться я, понимая, что еще немного и разревусь. Почему-то стало так горько и обидно за себя, за все воспоминания и сны о нашей прошлой жизни, в то время как Марк без меня абсолютно не скучал и даже нашел чудодейственный рецепт от тоски.

— Но я другой. Я — не ты, — не принимая всерьез эту вспышку злости, продолжил он, пытаясь раз и навсегда расставить все точки в этом нелегком разговоре. — Я живу здесь, на земле. И способы подзарядки мне тоже нужны земные, ощутимые. Честно, я даже не помню, как все началось. Могу сказать только, что было легко. Я просто выбирал девушку и говорил: "Пойдем со мной" — и она шла. Они все шли! На утро я говорил: "Тебе пора" — и они уходили.

— Все? — ошалело спросила я, пытаясь уложить в свое мировоззрение эту дикую картину.

— Когда я жил в общежитии — все. Некоторые потом возвращались. Я не был против, они мне не мешали.

— В общежитии? — мои глаза еще больше округлились. — Марк, а как же… Как же твои соседи? Ведь я точно помню — ты жил не один!

По выражению его лица я поняла, что он пытается найти самые безобидные слова для ответа, который меня все равно не порадует.

— Ладно, не надо… — прошептала я. — Не надо, не надо отвечать!

— Да нет, не все так страшно, — попробовал ободрить меня он. — Иногда соседи уходили. Иногда уходил я. Не суть важно. Потом, на четвертом курсе я снял квартиру, мне до чертиков надоел общак и студенческая романтика. После этого, как я понял, моя ценность сразу возросла, и появились девушки, желающие построить со мной… — он скептически хмыкнул, — отношения. Я честно не собирался этого делать, о чем всегда предупреждал. А они словно не слышали меня и все равно хотели остаться. Поначалу я закрывал на это глаза. В чем-то мне даже было удобно: когда источник подзарядки рядом, он всегда доступен, им можно пользоваться чаще. А еще я хотел выяснить — зачем? Зачем им такая странная жизнь? Ведь я практически не обращал на них внимания, даже разговаривал редко. А они все старались. Они готовили ужин к моему возвращению, выращивали цветы в горшках и совали в карман какие-то сентиментальные записки, которые я находил в самый неподходящий момент. А потом вдруг говорили — завтра приедет моя мама, она хочет посмотреть, с кем и как я живу. Тогда я просто давал час на сборы и деньги на такси, к маме. Чтобы исключить момент неопределенности насчет того, кто с кем живет.

Я потрясенно молчала, не пытаясь больше его перебивать — такая откровенная циничность просто-напросто завораживала меня.

— Но что действительно осталось за гранью моего понимания — так это привычка торговаться. Почему-то им всем непременно хотелось узнать цену моей несуществующей привязанности. Одни упорно мерили ее букетами: "Почему ты не даришь мне цветы? Неужели ты меня совсем не любишь?" Да, я не любил и не понимал, какое отношение к тому, что между нами происходит, имеют цветы. Другие начинали требовать доказательства своей значимости в виде украшений и подарков. «Неужели тебе жаль для меня такой мелочи?» — говорили они. Мне не было жаль, я просто не хотел этого делать. Третьи начинали вслух мечтать о каком-то общем доме, машине и семейных пикниках, навязчиво упоминая об этом в каждом разговоре. Чаще всего их мечты исполнялись старым, проверенным способом — час на сборы и деньги на такси. Но переживали мои отказы они всегда очень плохо.

Я долго думал, в чем причина такого странного поведения? И потом понял свою ошибку. Я считал, раз между нами нет любви, значит, не может быть никаких общих планов, никаких иллюзий. Ведь все же и так предельно ясно, без слов. Но, оказывается, для построения этих самых отношений отсутствие чувств с моей стороны не имело значения. Главное, был я — объект, над которым полагалось работать. Это придавало их жизни то ли смысл, то ли азарт, я не стал разбираться. Я просто поумнел. И впредь старался не заводить эти встречи так далеко. Вечер знакомства, ночь, утро — и прощание. Я не получал лишних проблем, женщины не успевали меня возненавидеть. Все оставались довольны. Никакого личного вовлечения, чистый выброс энергии, просто борьба против стресса или усталости.

— Марк. Скажи мне… — наконец, смогла подать я голос. — Когда ты говорил, что у тебя была серая и обычная жизнь — ты же шутил, да? Или просто не хотел меня расстраивать?

— Ну а что здесь необычного? — усмехнулся Марк. — Самый обычный суррогат чувств, которым перебиваются многие. Только некоторые ввязываются в это на всю жизнь, а я просто разграничил сферы серьезные и несерьезные. Серьезно я учился и планировал будущее — карьеру, аспирантуру, дела с отцовским наследством. А эти встречи были так, баловством. В меру вредной, но приятной привычкой. Вот как твои сигареты. Ты курила, а я…

— Все, все я поняла, не надо больше! — поспешила остановить его я, с ужасом понимая, что начинаю понимать выводы Марка и даже его цинично-прямолинейное обращение с женщинами. В памяти, тут же отозвавшись на его рассказы о похожих хитростях, всплыли похожие уроки житейской мудрости, которым меня несколько лет назад обучали соседки по общежитию:

«Мужиков, Алешка, надо воспитывать! Никто сам, добровольно тебе колечко на палец не оденет!»

«Да кто его спрашивать будет! Оглянуться не успеет — раз, два, моя мама его знает, мой папа его знает, не отвертится! А тут я ему еще и ребеночка рожу!»

«А я ему и говорю — вот так ты ко мне относишься! Повел в какую-то забегаловку! А денег на хороший ресторан, значит, зажал, да? Так что езжай теперь домой сам! Я к тебе после этого не пойду!»

Торговля чувствами, манипуляция отношениями, пересчет любви на подарки-поездки-банкноты давно стали так привычны и будничны. И стоило ли удивляться, когда желающих поучаствовать в аукционе покупали и использовали по всем правилам игры, в которую они сами же добровольно ввязались?

От всей этой бытовой философии меня отвлекло успокаивающее прикосновение руки Марка — проведя пальцами по моей щеке, он вновь развернул меня к себе, заставляя взглянуть ему в глаза.

— Мне больше нечего скрывать, Алеша. Я не стал врать тебе, потому что между нами никогда не было тайн. Не хочу, чтобы они были и впредь. И если тебе есть что рассказать мне, кроме того, что я уже знаю, то лучше сделать это прямо сейчас. Чтобы мы действительно разобрались с прошлым и больше к нему не возвращались.

Я молчала, растерянно глядя на него, понимая справедливость этого требования. Теперь я должна ответить откровенностью на откровенность — и не знала, с чего начать. С одной стороны, мне не было чего скрывать, я не пыталась забыться с помощью новых романов или интрижек, с другой — если раньше в моем сердце было место только для одного лишь Марка, то сейчас в нем хранилась память и о других людях, которые значили для меня не меньше.

Марк, как всегда, далекий от колебаний, после пары минут тягостного молчания, положил конец моей нерешительности.

— Алеша, ты же понимаешь, о чем я говорю. Мужчина. Кто-нибудь важный для тебя. Он — был в твоей жизни? — он замолчал, и лишь по тому, как дрогнули его плотно сжатые губы, я поняла, чего ему стоит хранить спокойствие в ожидании ответа на этот вопрос.

С горькой иронией отмечая про себя, как безжалостное сегодня вновь разбило нашу безмятежность, превратив разговор, полный воспоминаний и щемящей ностальгии, в изощренную пытку для обоих, я все же решилась на правду — сложную, неоднозначную, но только правду.

На меньшее не заслуживали ни тот, кто спрашивал, ни тот, о ком должна была пойти речь. Я должна была рассказать о Вадиме, объяснить его роль в моей жизни. Пусть он не желал больше слышать обо мне, и это было справедливо после того, что я натворила — но рано или поздно нам предстояло встретиться снова. И не хотела воровато прятать глаза, как при общении с неудобной персоной, о которой молчат. Слишком уж много он значил, и я не собиралась стыдливо скрывать его за ширмой неясных тайн прошлого.

Наконец, собравшись с силами, взвесив каждое слово, я тихо и уверенно произнесла:

— Нет, Марк. Никто так и не смог занять твоего места, да я и не пыталась найти тебе замену. Ты же сам знаешь, что это невозможно. Но важные люди в моей жизни, конечно, были. По-другому, по-своему особенные.

Он продолжал недоверчиво смотреть на меня, все еще не понимая, как расценить эти слова. Я не стала больше мучить его неизвестностью и продолжила, отбросив все сомнения:

— Был один человек, почти как брат — не такой, как ты, ты прекрасно понимаешь, что никогда не был мне братом. А вот Ярослав — был. Настоящим братом, родным и близким. Мы вместе пережили такое, знаешь, настоящее взросление, обидное и горькое, когда приходит понимание, что не все в твоих руках, что ты не хозяин своей судьбы. И это связало нас навсегда, я очень остро чувствую его даже сейчас, когда он ушел.

— Вот как? — уточнил Марк, с трудом скрывая недовольство от того, что все-таки был кто-то другой, играющий слишком важную роль в моей жизни. — И где же он?

— Он умер. Три года назад. А еще именно о нем моя книга. Если бы не Ярослав, кто знает, было бы у меня на сегодняшний день, что есть. Если бы не он и не…

— Что, был еще кто-то? — Марк скептически приподнял бровь, красноречиво демонстрируя отношение к экскурсу в мое прошлое. — За такое короткое время слишком много важных персон появилось в твоей жизни, Алеша.

— Много? Да кто бы говорил! — огрызнулась я, мгновенно переходя от защиты к нападению и тут же с досадой одергивая себя. Не стоило затевать сейчас еще одну ссору, что сделано — того не вернешь и не исправишь. — Послушай меня, Марк. Я понимаю, тебе неприятно это слышать… Но я тоже пережила несколько не самых лучших минут, слушая о твоих "серых" буднях. Ты сам сказал — между нами не должно быть никаких тайн. Поэтому ты должен знать и о Вадиме. Он был, есть и будет особенным для меня. Человека, который дважды тебя спас, невозможно просто так взять и вычеркнуть из своей памяти.

Мои последние слова, несмотря на то, что должны были хоть немного объяснить ситуацию, похоже, только больше разозлили Марка. На лицо его набежала тень, губы сжались еще плотнее, а в глазах блеснул тот самый опасный огонь, который я уже видела давным-давно, в ночь своего возвращения из летнего лагеря, в ночь, когда мы последний раз были детьми.

— Спас? — казалось, в его голосе звенит металл. — И от чего же? Что вообще происходило с тобой, Алеша? Эти твои шрамы, странные привычки, друзья, которые умирают — что за дурацкий артхаус, а не жизнь? Это тот самый творческий путь, к которому ты всегда стремилась? Если да — то я не понимаю, что он может тебе дать. Объясни, что такого ты находишь во всем этом?

— Давай-ка я тебе еще раз напомню, что этот дурацкий артхаус случился со мной после того, как я осталась одна, — изо всех сил пытаясь сдержаться и не вспыхнуть в ответ, ответила я, дрожа от скрытого волнения. — И если ты не хочешь опять возвращаться к этой теме, лучше нам раз и навсегда прекратить судить друг друга за прошлое. Я уже говорила тебе, почему со мной случилась та болезнь, и откуда эти шрамы. И кто знает, до чего я дошла, если бы не Вадим. Так что, нравится тебе или нет, но ты должен понять одно — только он смог меня остановить, и только благодаря ему я осталась жива. Он своими руками собрал по кусочкам новую меня — сильнее, лучше, уверенней в себе. А после смерти Ярослава именно он оставался рядом и приводил меня в порядок, хотя я была в таком состоянии… Хорошо, что ты не видел меня тогда, Марк. Ты вообще не видел меня такой и, я надеюсь, никогда не увидишь. Так что, если тебе дорога моя жизнь и то, что мы сейчас можем быть вместе — ты должен помнить, что я… Нет, что мы оба обязаны этим Вадиму. Только ему! Хочешь-не хочешь, но ты должен принять это. Понимаешь, должен!

Мои слова, как я и рассчитывала, попали в цель. Я снова, вполне осознанно ударила Марка по уязвимому месту, надавила на его чувство вины за прошлые решения — и против этого он был бессилен. Минута шла за минутой, а он лишь смотрел на меня испытывающе тяжелым взглядом, усилием воли пытаясь подавить гнев, и я видела, насколько нелегко ему дается понимание этого "долга" перед незнакомым человеком.

Эта новая правда оказалась для него гораздо тяжелее, чем мои открытия о его прошлой жизни. У него была вереница женщин, имен и лиц которых он мог и не вспомнить, я же, оставаясь верной ему физически, тем не менее, поставила рядом еще одного человека, равного по значимости.

Наконец, спустя еще пару мгновений, Марк задал самый главный вопрос, которого я ожидала, и который прозвучал как утверждение.

— Он любил тебя.

— Да, любил. И я знала об этом. Не буду врать — я тоже хотела полюбить его. Но всегда был ты. Какую бы по силе благодарность я ни испытывала к Вадиму, любить я могу только тебя, Марк, — понимание этой истины вновь вызвало во мне безотчетный страх, а не радость. — Ты был между мной и целым миром всякий раз, когда я пыталась построить хоть какое-то новое будущее, в котором совсем нет тебя. Ты был всегда. Только ты, — я почувствовала, как его пальцы вытирают с моих щек слезы, появления которых я не заметила, ведь сердце жгло сильнее, чем глаза. — Поэтому я тебя прошу… Когда вы встретитесь, а это произойдет рано или поздно… Помни о том, что Вадим — человек, которому я обязана всего лишь жизнью. Постарайся принять это и не считай его своим врагом. Он не соперник тебе. У тебя вообще не может быть соперников, понимаешь?

— Да, не может! — жестко повторил Марк, окончательно теряя терпение и резко встряхивая меня за плечи. — Потому что ты — моя! — его руки в доказательство произнесенных слов еще сильнее обхватили меня, а губы вновь стали обжигающе горячими. — Я хочу, чтобы ты это помнила, Алеша. Всегда! — в перерыве между поцелуями потребовал он. — Никто не может прикасаться к тебе вот так, — легкое покрывало, служившее мне подобием одежды, отлетело в дальний угол, отброшенное его рукой. — Никто не может целовать тебя, кроме меня. Никто другой, Алеша, ты слышишь? Никто. Никогда. Слышишь меня!

— Никто, Марк. Никто, только ты, — выдыхая в такт его словам и движениям все повторяла я, даже и не думая спорить. Сквозь полуприкрытые веки я по-прежнему чувствовала его взгляд, похожий на раскаленное клеймо, ложащийся несмываемой печатью на мою кожу.

Я принадлежала ему, и только ему. Навсегда. Жизнь сама не один раз доказала мне неоспоримость этой истины.

Глава 7. Возвращение

Последний день нашего добровольного затворничества пролетел еще быстрее, чем предшествующая ему дождливая суббота. Все острее чувствуя приближение момента, когда нужно будет вновь возвращаться в большой мир, мы даже не делали попыток покинуть наше убежище. Хотелось еще немного растянуть это чудесное воскресенье, выиграть у жизни лишний час или хотя бы несколько минут. Но неумолимое время знать не знало о наших желаниях, и остановить его было невозможно.

Понедельник, открывающий новую неделю нашей жизни, пришел в положенный срок. А это значило, что Марку нужно было ехать на консультацию перед вторым экзаменом, меня же после двухнедельного перерыва ожидала наша большая и шумная редакция.

С ужасом представляя, каким бурным и неспокойным выдастся первый рабочий день после отпуска, я понимала, что нужно успеть забежать домой, сменить одежду и хотя бы одним глазком просмотреть свежую прессу, чтобы не появляться среди коллег совсем уж не в теме последних событий.

И тут внезапная мысль-догадка заставила меня вздрогнуть, прикусив губу от досады и растерянности. Как бы ни вышло так, что из репортера, зорко следящего за происходящим, я сама не превратилась в поставщика скандальных новостей. Зная пронырливость наших культурных обозревателей, я прекрасно понимала, что мой побег с презентации не мог остаться незамеченным в журналистской тусовке, а значит мне предстояло выдержать шквал шуток и колких вопросов по поводу этого странного шага.

Кроме того, нужно было объясниться с друзьями, которых я так некрасиво бросила во время планирования веселой вечеринки в мою честь. Но все это было мелочью в сравнении с вопросами о Вадиме, которые обязательно посыпятся на меня после того, как станет известно, что мы с ним больше не общаемся. И кто знает, что еще произошло в большом и суетливом мире за время моего отсутствия, пусть оно длилось всего лишь два счастливейших дня. Ведь сплетни и слухи всегда разносятся с космической скоростью, а непредвиденным катастрофам достаточно нескольких секунд, чтобы произойти.

Но самый главный вопрос, терзавший меня, был о другом.

От одной мысли о возвращении домой — в старую в квартиру, которую нашел для меня Вадим, в то самое место, где мы столько говорили, спорили и смеялись, где он сказал мне о своей любви, где я просила его не уходить и остаться до утра, где готова была ответить ему взаимностью, становилось страшно и больно. Ведь у меня больше не было дома — моего дома из прошлой жизни. Потому что сама та жизнь разлетелась в щепки, и теперь от нее остались только воспоминания — рваные и кровоточащие, как свежие раны.

У меня даже не было ключей при себе, ведь из книжного магазина я сбежала с пустыми руками, оставив в подсобке сумочку со всеми важными мелочами. Собственное прошлое оказалось заблокировано от меня в прямом и переносном смыслах.

Мое волнение не смогло укрыться от Марка, с самого утра спокойно собиравшегося в университет, но я предпочла заверить его, что все в порядке. На самом деле мне просто нужно было немного побыть одной, подумать, что делать с последствиями своих решений и как привыкнуть к новому дню. Благо, времени было предостаточно — работать предстояло во вторую смену, и за пару часов я надеялась найти способ попасть в свое старое жилище.

Однако, увлеченная этими мыслями, я совсем забыла о проницательности Марка, от цепкого взгляда которого не укрылось то, что я не имела при себе ни ключей, ни сумочки. Казалось, он продолжает играть со мной в кошки-мышки, умалчивая об этом до самого выхода и лишь на пороге озадачив меня фразой:

— Я надеюсь, нам не придется ломать дверь в твою старую квартиру, чтобы перевезти твои вещи?

Ошарашено захлопав глазами, я уставилась на него, все еще пытаясь отогнать тяжелые мысли, одолевшие меня с самого утра.

— Сюда? Мои вещи? О чем ты, Марк?

Он тихо рассмеялся — так же, как смеялся раньше всякий раз, когда я искренне удивлялась его неожиданным предложениям.

— Ты будешь жить здесь, со мной. Вернее, ты уже здесь живешь. Я не хочу, чтобы ты продолжала возвращаться в квартиру, где привыкла быть без меня. Это плохая привычка, Алеша. И мы от нее избавимся.

Я молчала, не зная, что сказать. Для меня не было сюрпризом желание Марка быть рядом, вечером я и так собиралась вернуться сюда же. Но этот категоричный тон в который раз напомнил мне, что за прошедшие годы его склонность принимать решения самостоятельно, без обсуждений с кем-либо, лишь закалилась и окрепла.

Тем не менее, я предпочла не возражать. Ведь наши желания полностью совпадали — конечно же, я хотела засыпать и просыпаться только рядом с ним, без хаотичных перебежек на два дома, а он просто… опередил мое стремление, вот и все. И, пытаясь радостной улыбкой отогнать тень странного беспокойства, я лишь кивнула в знак согласия, заверив, что запасные ключи хранятся у соседки, так что проблем с переездом не будет.

— Я не смогу проводить тебя до дома, — продолжил Марк, нажав кнопку отбоя, после того, как по телефону вызвал такси. — Честно говоря, мне вообще хотелось бы держаться от него подальше. От твоего старого жилья. Если я увижу его, то начну задавать вопросы, которые не хотел бы задавать и услышу ответы, которых не хотел бы слышать. Поэтому давай быстрее разделаемся с этим переездом. Сколько грузчиков тебе нужно?

Выслушав поток моих заверений, что не нужны мне никакие грузчики,и все необходимые вещи легко поместятся в две большие походные сумки, я умолкла, озадаченная веселыми искорками в его глазах. Уж очень резким был этот переход от мрачной решительности к теплоте и нежности.

— Я совсем забыл, какая ты, Алеша, — улыбнулся он. — Уместить свои вещи всего лишь в две сумки? Ты как ветер — сорваться и улететь для тебя по-прежнему легче легкого.

— Бабочке не нужны чемоданы, чтобы порхать с цветка на цветок, — шутливо парировала я.

— Да, не нужны, — тихо повторил Марк и лицо его вновь помрачнело. — Но только она слишком легкомысленна и никак не может выбрать для себя что-то одно. Постоянно срывается и летит на новое место. А удержать ее можно, лишь приколов к стене.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Только не живую, а мертвую, — попыталась сыронизировать я, но слова эти прозвучали так странно и зловеще, что мы снова замерли, глядя друг на друга, пытаясь не придавать значения этой странной мысли, неожиданно и тревожно ворвавшейся в наше беззаботное утро. Наконец, справившись с чувством неловкости за сказанное, я решила разрядить ситуацию:

— Но, в общем-то, я не об этом, Марк. Тебе не придется меня прикалывать. Ты же знаешь, никакие цветы не заинтересуют бабочку, когда она видит огонь. А ты и есть мой огонь, мое пламя, поэтому лететь я могу только к тебе, — в доказательство своих слов я провела ладонью по его щеке, не до конца уловив двусмысленность последней фразы.

Зато Марк ее сразу заметил.

— Утешение, конечно, так себе, Алеша, — накрыв мою руку своей, он несильно сжал ее, будто выводя меня из полусонного состояния. — Ну да ладно. Не будем больше о бабочках и об огне. Мне чем дальше, тем меньше нравится вся эта странная поэтика. Я знаю одно — мы вместе. И наша новая жизнь будет счастливой, — его взгляд скользнул куда-то поверх моей головы, как всегда, когда в разговоре он обращался сам к себе. — Потому что так должно быть. И это — правильно.

Я только кивнула в знак согласия, заражаясь его бескомпромиссной уверенностью. Но она не помогла мне, когда такси подъехало к подъезду такого знакомого и одновременно чужого дома. Расставшись перед этим с Марком на знакомой остановке неподалеку его университета, мы договорились, что он пришлет машину поздно вечером, чтобы мне хватило времени собрать вещи после возвращения с работы. Все было спланировано, обговорено и согласовано.

Тогда почему же меня била такая сильная дрожь, когда я входила в гулкий и темный подъезд, по ступеням которого сотни раз до этого взлетала легко и беззаботно? С каждым новым пролетом мое сердце сжималось все сильнее, а на третьем этаже, где располагалась квартира, я почувствовала, что задыхаюсь. Воздух вокруг будто сгустился и стал тяжелым, ядовитым и терпким, яркий солнечный свет начал слепить глаза, а земля под ногами закачалась так, что мне пришлось опереться о стену, чтобы не упасть.

Одного взгляда на двери хватило для того, чтобы понять — мне не придется звонить соседям и вызывать слесаря, чтобы проникнуть внутрь. Проблема была решена, но я предпочла бы любой другой сложный путь — пусть через соседские балконы или даже спуск с крыши. Все, что угодно, лишь бы не эта обманчивая и безжалостная простота.

На пороге, у самой двери, нелепо распластавшись, лежала связка ключей, небрежно брошенная рукой Вадима. Это был тот самый, его дубликат, который он всегда носил с собой. Его свободный пропуск в мою жизнь, в любое время, когда ему только хотелось. Теперь же он просто швырнул ключи под дверь, и то яростное презрение, которое читалось в его прощальном жесте, было хуже пощечины, хуже бойкота.

Непривыкший разменивать жизнь на компромиссы, он поступил так, как и должен был — разрубил узел одним махом, отказался от ответственности за меня, в теплых лучах которой я привыкла жить и расти. Вадим вырвал меня из своего сердца так же, как и выбросил эти ключи, ясно дав понять, что теперь ему все равно. Все равно, что со мной будет, все равно, смогу ли я выстоять в том мире, куда он привел меня за руку, не сломаюсь ли, не поддамся соблазнам. Я понимала, что больше никогда он не встанет у меня за спиной, ограждая от любых неприятностей, не отобьет у любой беды, не утешит веселым: "Ну что, птичка? Покажем им, на что ты способна!"

Теперь даже его тень ушла из моей жизни. И именно ее, остатки той прекрасной дружбы, которая чуть было не стала любовью, я оплакивала, сидя у порога, не решаясь прикоснуться к связке ключей, которые так недавно сжимала его рука.

Я сама. Сама во всем виновата. И только мне одной придется отвечать за все.

Как я все-таки попала внутрь, как собирала свои немногочисленные вещи, почти не отложилось у меня в памяти. Как паковала самое дорогое — то, что вынесла бы даже из огня или из-под обломков здания: пишущую машинку, подарок Вадима и именную ручку с золоченым пером, подарок Ярослава. Как позвонила на работу и отпросилась еще на день, сказав, что заболела и не соврала при этом ни капли. Я действительно была больна. Мое прошлое, остатки которого приходилось сдирать с себя вместе с кожей и смотреть, как они тлеют, превращаясь в пепел у моих ног, причиняло мне настоящую муку.

И даже мой самый верный друг, письменный стол, за которым я провела последнюю, самую короткую ночь в этой квартире, теперь казался чужаком, угрюмо зияющим ящиками-глазами.

Он тоже ненавидел и презирал меня за предательство.

Стараясь поменьше смотреть вокруг, в полнейшей тишине я сложила в специальный портфель с файлами все свои бумаги. Теперь нужно было сделать последний решительный шаг — открыть нижний, едва заметный ящик стола, где хранились вещи, без которых не могла жить, но к которым избегала притрагиваться.

Стараясь подавить глухую тревогу, первым я достала большой самодельный конверт, в котором хранилось письмо Ярослава. Усилием воли подавив в себе желание вскрыть и еще раз перечитать его послание, я отправила конверт в портфель. Неясное осознание того, что, несмотря на все горячие убеждения и просьбы Ярослава, я совсем неправильно истолковала его слова и сделала все наоборот, вынудило меня быстрее убрать это письмо с глаз долой.

Следующей на очереди была пачка фотографий из моего почти забытого, беззаботного детства. Я никогда не любила пересматривать их — пропасть, между мной и незнакомой веселой девочкой из прошлого ощущалась теперь еще сильнее — и от этого на душе становилось совсем гадко. Чувствуя острый укол ностальгии и понимая, что такой безмятежной радости в моей жизни больше никогда не будет, я решительно отправила фотографии в тот же файл, где лежало письмо Яра.

И, наконец, последнее. Запустив руку поглубже в ящик, я нашла то, что было важнее и страшнее всего. Камень Марка, брошенный мне вслед в день нашего расставания. Тот самый осколок прошлого, который оказался сильнее нового дня и всех перемен, произошедших за последние годы.

Последний раз я притрагивалась к нему, холодному и опустевшему, несколько лет назад, в день переезда в эту квартиру. Я ничего не хотела вспоминать тогда, просто автоматически закатила его куда подальше, стараясь не смотреть и не чувствовать. Тем большее удивление охватило меня сейчас, когда пальцы вновь коснулись такой знакомой шершавой поверхности. Я едва не вскрикнула от неожиданности — камень был ощутимо теплым.

Все еще избегая смотреть на этот странный талисман, я сжала его посильнее — и почувствовала изнутри биение и пульсацию. Это не могло быть правдой и, тем не менее, я не ошибалась — внутри камня будто бы билось и пульсировало настоящее человеческое сердце. Наше с Марком общее сердце — теперь оно вновь жило и горело, перечеркивая все сожаления и все былые обиды. Оно вновь ожило после того, как замерло на целых пять лет, и я, понимая это, не смогла сдержать счастливую улыбку.

Умирающее прошлое больше не имело значения, ведь на его осколках рождалась новая жизнь, сильная и прекрасная. Жизнь без разочарований, боли и пустоты. Я так решила и теперь у меня есть доказательства, а, значит, так обязательно будет.

Переезд, чуть было не испугавший меня приступом неожиданной тоски, прошел легко и быстро. Камень Марка будто бы дал мне новые силы — силы решительно захлопнуть дверь и оставить позади вчерашний день. Передав соседям конверт, в котором хранился дубликат ключей Вадима, я оборвала последнюю ниточку, связывавшую меня с прошлым.

Теперь я была совершенно свободна и могла уходить навстречу своему счастью.

Наше с Марком счастье всегда было эгоистично. Оно хотело говорить лишь о себе, слушать себя, смотреть на себя. Весь огромный мир снова остался за чертой, сузившись до маленькой точки пересечения наших судеб и даже несговорчивое время, казалось, играло на нашей стороне.

Днем, когда нам приходилось отлучаться в свои раздельные миры, оно бежало быстро, едва оставляя в памяти происходящие события. Все, что могло стать для меня важным и значимым, я воспринимала спокойно, почти автоматически: и шумно торжественное возвращение на работу, встречу с коллегами, их громкие поздравления с тем, что я теперь писатель. И удушливо-едкий шлейф скандальной сплетни, разнесшейся по округе после нашей размолвки с Вадимом — об этом предпочитали не заговаривать вслух, только шептаться за глаза. Но общий приговор, вынесенный мне, я чувствовала спиной: "Вот мерзавка, использовала такого человека! Все они, сиротки понаехавшие, только и могут, что идти к своей цели по головам… Ни стыда, ни совести!" И даже первые ласточки новой жизни — множество взволнованных отзывов от читателей на электронную почту и несколько приглашений на книжные ярмарки уже в качестве участника, я, конечно же, приняла — не без волнения, но и без восторженного трепета.

Чувства, испытанные при этом, и вполовину не могли сравниться с тем, что я переживала каждый вечер по дороге домой, где я знала, меня ждет Марк. Часто, не справляясь с нетерпением, уже у самого подъезда, я переходила на бег, лишь бы быстрее взлететь по лестничному пролету, минуя лифт, увидеть Марка, наброситься на него с поцелуями даже без слов приветствия и снова убедиться, что он здесь и больше никогда меня не бросит. В такие моменты он не мог сдержать улыбки и каждый раз напоминал, что теперь-то нам точно нечего бояться, и мы ни за что не потеряем друг друга. Но по предательской дрожи, пробегавшей по его рукам, я понимала, что Марк, такой сильный и несгибаемый, тоже боится.

Мы оба опасались неизвестности, притаившейся за углом, потому что уже знали, как легко из-за мимолетного каприза судьбы рушатся даже самые надежные планы. И втайне продолжали воспринимать происходящее, как праздник, который может оборваться в любой момент. Каждая наша ночь была как последняя, будто перед смертью, перед обрывом в пропасть, будто судорожный и жадный вдох человека, идущего ко дну. Мы действительно были готовы умереть друг для друга, но все-таки выживали, каждое утро рождаясь заново. И, просыпаясь вместе, по-прежнему немного удивлялись этому, словно неожиданно прекрасному подарку.

К сожалению, растянуть до бесконечности нашу совместную жизнь, полную счастливого сумасшествия, было невозможно. Стрелки часов, нехотя, через силу, но, все же, отсчитывали последние дни, отведенные Марку на отпуск для поступления в аспирантуру. Совсем скоро ему предстояло вернуться в свой, некогда наш родной город, где его ждали карьерные планы и хлопоты с отцовским наследством. А я должна была остаться здесь, наедине с огромной опустевшей квартирой, и попытаться доказать нам обоим, что моя послешкольная мечта — возможность быть вместе, живя разными жизнями, все-таки осуществима.

Марк, словно пытаясь перечеркнуть все свои прошлые решения, на этот раз не препятствовал мне и не спорил, хотя его странная уступчивость иногда пугала меня. Да и моя радость от того, что наш вечный спор, наконец, окончен, была напускной. Но другого выхода я не видела.

За прошедшие годы мы слишком обросли своими привычкам, связями, заботами, друзьями, обещаниями и целями, чтобы требовать друг от друга перечеркнуть все это. Время, когда мы оба, будучи школьниками, жили в одном ритме, по одним и тем же правилам, ушло безвозвратно. Поэтому нужно было научиться приспосабливаться к противоречивости наших миров: Марку — к моему творческому хаосу, а мне — к его четким, как безупречно отстроенные часы, будням.

Наше первое прощание спустя пять лет после того, как мы расстались у дома Виктора Игоревича, было похоже и одновременно не похоже на тот день.

На этот раз на вокзал не ехала я, потому что боялась просто-напросто не дать Марку вскочить на подножку поезда. Точно так же, как тогда, мы долго не могли отпустить друг друга у самой машины и совсем утомили водителя такси. В конце концов, он не выдержал и крикнул, что ему все надоело, а заказ лучше взять и отменить — ведь с учетом вечных пробок на дорогах доехать вовремя все равно не получится. И, лишь благодаря его словам, в нас взыграл азарт, и мы даже заключили пари "успеем-не успеем", тайно надеясь на проигрыш.

Но Марк, как всегда выиграл, о чем и сообщил мне, позвонив прямо из вагона поезда. Я, неподвижно сидя на нашей большой опустевшей кровати и молча глядя на экран нового мобильного телефона, сразу поняла, о чем он собирается мне сказать. Ведь если бы он не успел уехать, то вернулся бы без звонка и просто открыл дверь своим ключом. Сжимая трубку побелевшими пальцами и произнося беззаботные слова о том, что скоро мы увидимся и пара месяцев разлуки — не такой уж большой срок, я старалась смеяться и гнать от себя мысли о том, как было бы здорово, если бы сейчас открылась дверь, и Марк неожиданно появился на пороге.

И, чтобы хоть немного заполнить черную тоскливую пустоту, которая разрасталась во мне с каждым новым днем без Марка, я решила отвлечься, окунуться в водоворот событий большого мира, который, оказалось, с нетерпением меня ждал.

Впервые выйдя в литературный свет самостоятельно, я поймала себя на том, что переживаю сильнейшее дежавю. Происходящее вокруг снова напоминало выпускной класс и странный ажиотаж, возникший вокруг моей победы на конкурсе при поступлении в ВУЗ. Снова вокруг вертелось множество людей, которых я едва знала, но все они традиционно верили в меня и всегда знали, что из меня «толк выйдет». Количество их росло в прямой зависимости от уровня продаж романа, который, конечно, не сметали с полок, как бестселлер, но самый страшный кошмар писателя — нераспроданный и запылившийся в типографских цехах тираж — обошел меня стороной.

Накануне участия в своей первой литературной ярмарке, я увлеченно расписывала Марку по телефону, что мероприятие это непыльное, официальная часть, как всегда, скучная, зато можно будет книжек прикупить и с народом пообщаться. Каково же было мое удивление, когда при входе в павильон я столкнулась с шумной стайкой школьниц и не смогла уйти от них без автографа. Чувствуя, что меня узнают не только по писательскому беджу или фото на обратной стороне книги, я постепенно понимала, что в литературных кругах мое имя активно обсуждалось все то время, которые я провела с Марком.

Интерес писательской братии, тех самых одиозных творцов, когда-то смотревших сквозь меня, был едва ли не выше интереса читателей, узнавших обо мне, в основном, через интернет. Для них я была одним из первых сетевых писателей — таких же, как они, обычных людей-рассказчиков с улицы, к которым можно просто подойти и поговорить о жизни. Мне самой нравился этот образ девчонки из соседнего двора, который я поддерживала, с удовольствием фотографируясь и болтая с читателями в укромном уголке павильона, где нас не могли достать вездесущие фотографы.

А вот внимание коллег по перу меня откровенно смущало — я прекрасно понимала, что в их глазах меньше всего похожа на молодое дарование. Большинство местных авторитетов воспринимало меня, скорее, как удачливую выскочку, которой повезло оказаться в нужном месте и под нужной протекцией. Именно протекция и все подробности отношений с моим всесильным, бывшим уже наставником вызывали в творческих кругах самый жгучий интерес, отнюдь не книга.

Хотя о ней тоже говорили, иногда. В основном, что это удачный рекламный ход, подкупивший издателей давлением на жалость. А в остальном — довольно посредственное подростковое чтиво, привлекающее неискушенных читателей. Так, дешевая популярность. Они бы тоже так смогли, если бы совсем себя не уважали.

Все это я узнавала от своих новых друзей-писателей, которые щедро делились со мной сплетнями, желая показать искренне расположение, а заодно и обличить злословящих плохишей. Правда, мне, давно знакомой с изнанкой подобных компаний, не составило труда вычислить, что самыми отъявленными сплетниками нередко были как раз наиактивнейшие доброжелатели.

Если бы не школа жизни, пройденная с Вадимом, подобное открытие шокировало бы меня до слез и ужасного понимания, как мало искренности во всех этих творческих компаниях и тусовках. Но сейчас я воспринимала происходящее с ироничной улыбкой, зная одно — мне надо отвлечься, а эти странные люди и их стиль жизни — всего лишь средство переключения внимания.

Так что я довольно быстро освоилась в местной компании уже не как наблюдатель, а как полноценный участник, и принялась активно постигать премудрости местного мирка.

Собственно, там и постигать было нечего. Это стало ясно уже после третьего-четвертого мероприятия, преподнесенного как важное событие культурного сезона. События развивались приблизительно по тому же сценарию, который я наблюдала, будучи студенткой-второкурсницей. Изначально возвышенный и даже одухотворенный тон собрания после интервью для прессы живо рассеивался в атмосфере винных и коньячных паров. Творцы, среди которых успела выделиться новая плеяда звезд, находили истинное удовольствие в обсуждении вечных тем — гонораров коллег, скандальных подробностей из личной жизни, пластических операций, феноменальных похудений, модных неврозов и срывов.

Так, самым скандальным событием сезона стало помещение авторессы сентиментальных романов, творившей под псевдонимом Мари Алферова в неврологическое отделение пусть частной, но все же, клиники. Поговаривали, муж-олигарх снял ее с балкона после того как она, в чем мать родила, призывала на балконе муз с просьбой вернуть ей вдохновение для новой книги. Отчаявшись найти выход из творческого кризиса супруги и устав от жалоб домработницы на горы винных бутылок у рабочего места писательницы, черствый капиталист не выдержал и сослал ранимую душу в закрытое заведение в надежде, что там ей еще и мозги поправят.

Именно эту скандальнейшую фразу про поправку мозгов, пророненную в беседе с журналистом одного из бульварных изданий, из уст в уста передавали на всех литературных сборищах. И сильнее злорадства коллег по перу была лишь их парадоксальная зависть. Пусть Мари сейчас добровольно-принудительно совершала прогулки по закрытой территории и принимала оздоровительную терапию, но, тем не менее… Тем не менее, она была гвоздем сезона, самой популярной персоной. А за популярность в богемной среде можно было не только в элитную психушку съездить, а и душу дьяволу продать.

Желание публичности, охватившее местную публику, оказалось единственным новшеством, которое я заметила, вернувшись в литературную тусовку спустя несколько лет. Творцы больше не прятались в закрытых кафе и клубах. Наоборот, теперь они выходили к народу, на улицы, пытаясь сломать миф о собственной элитарной загадочности. Всем своим видом писатели и поэты демонстрировали крайнюю демократичность, готовность идти на контакт, общаться и болтать за жизнь с читателями. Но только делали это они не от искреннего дружелюбия, а чтобы «попиариться», привлечь внимание к собственной персоне. В камерном книжном мирке постепенно установился и укрепился тот же принцип, который давно диктовал порядок в других сферах: все должно быть продаваемо. А, значит, искусство тоже превращалось в бизнес. Точнее, шоу-бизнес.

По законам шоу бизнеса полагалось блистать и шокировать, ибо ты продаваем, если ты на слуху. Глядя на странные, если не сказать бездарные выходки некоторых гениев, я с грустью вспоминала Ярослава и его эффектные эскапады. Вот кто бы с легкостью вписался и разнообразил это пестрое общество, к которому я все же привязалась. Ведь именно эти по-детски самовлюбленные и смешные люди стали тем самым якорем, за который я зацепилась в попытках не скатиться на дно отчаяния из-за жизни без Марка.

Прошло уже два месяца с момента его отъезда, а он по-прежнему никак не мог вырваться ко мне. Работая практически без выходных и задерживаясь на службе допоздна, редкие свободные часы по моему же убеждению он тратил только на сон. Я не могла и не хотела требовать его присутствия рядом, зная о бешеном, на износ темпе его жизни. Каждый наш телефонный разговор заканчивался тем, что мы прощались с надеждой на скорую встречу, и снова и снова откладывали ее по моей просьбе.

Чувствуя по голосу, как сильно устает Марк, я снова и снова вспоминала наш первый месяц в Одессе и его эпопею с поступлением в университет. Теперь он переживал то же самое, только на кон было поставлено нечто большее, чем студенческий билет. Марку с его амбициями и нежеланием ходить в пешках, приходилось вновь и вновь доказывать свой характер и умение брать на себя удар, решать задачи куда более сложные, чем те, которые обычно доставались новичкам.

Он с неохотой посвящал меня в подробности происходящего на работе, но я догадывалась, что Марк затеял какую-то большую игру, и если что и тормозило его — так это жесткая иерархия, принятая в том мире, в который он хотел вписаться. И прогнуть его под себя, быстро взлетев по лестнице, перешагивая через нижние ступеньки, было невозможно. В его кругах не просыпались, как я, звездой-однодневкой. К власти и весомому имени там шли упорно и целенаправленно, годами. Марк был готов к этому, но действовать активно решил еще на старте. И сейчас ему нужно было сразу же заявить о себе, выделится среди таких же вчерашних выпускников, едва пришедших на службу — в этом была его цель, которой он следовал с тихим упорством.

Поэтому я понимала, что не стоит отвлекать его еще и рассказами о том, как мне больно каждое утро пить остывший кофе на нашей огромной и неуютной кухне, как тяготит меня эта квартира, похожая на огромного робота-наблюдателя. Как тяжело настроиться в новых стенах на творчество и набрать хотя бы пару строчек в пустом поле файла, несмотря на то, что в моем распоряжении был полноценный рабочий уголок с компьютером и выходом в интернет.

Неприкаянно шатаясь вечер за вечером из угла в угол, тратя время на пустые и бессмысленные занятия, я забросила даже свой главный проект — сайт помощи страдающим от саморазрушения, наш клуб анонимов со странностями, который совсем недавно был мне вторым домом. Ребята-модераторы почти за год его существования и так научились справляться без меня. А еще мне было стыдно перед теми, кому помогли мои строки, и кто пришел поздравить меня с выходом книги, а я взяла и сбежала от них.

Да, никто не попрекал меня этим поступком, некоторые даже шутили, что я писатель и мне положено быть немножечко сумасшедшей. Но я не могла не заметить тонкую невидимую стенку, вставшую между нами с того памятного августовского дня. Теперь смотрители форума, продолжавшие жить проблемами подписчиков, были им гораздо ближе, чем я, ушедшая в свою жизнь и в шумный мир писательских развлечений.

Связь с еще одним моим детищем была безвозвратно потеряна — вслед за рукописью, второй птенец оперился и уверенно выпорхнул из гнезда.

Я же, чтобы не остаться совсем одной, продолжала регулярно бегать на различные вечеринки, капустники и творческие сборища, заполняя этим бесполезным шумом тишину в сердце. Иногда с чувством скрытой тревоги, я думала о том, что сказал бы Вадим, если бы увидел, как складывается моя писательская жизнь. Уж он точно не погладил бы меня по голове и не одобрил привычку залихватски трещать о последних сплетнях, щедро запивая несвежие разговоры шампанским, чтобы хоть как-то погасить осадок от подобного отдыха.

Чем дальше, тем чаще я вспоминала о нем — о моем бескомпромиссном учителе, привевшем меня в мир, где я сейчас так радостно и легкомысленно прожигала жизнь, и удивлялась, почему мы до сих пор не пересеклись ни на одном из мероприятий, ведь я посещала почти каждое из них. Пару раз, поддавшись порыву откровенности под воздействием коктейлей, я чуть было не задала вопрос о Вадиме кому-то из случайных знакомых в полной уверенности, что узнаю хоть что-нибудь. Ведь в нашей тусовке невозможно было держать в секрете подробности из собственной жизни, даже очень постаравшись. Слухи и сплетни все равно просачивались по капле и бурно обсуждались. Но его имя не было на слуху этой осенью, и вскоре я начала подозревать, что немногочисленные тихие разговоры о нем тут же стихают при моем появлении.

Так мои новоявленные «друзья» отплатили мне за нежелание откровенничать о подробностях наших взаимоотношений с Вадимом.

Тем не менее, то тут, то там, по капле я собирала информацию и вскоре начала догадываться, что в Киеве он наездами, так как с головой ушел в какой-то очередной проект-расследование, с преподавательской деятельностью завязал и с головой окунулся в путешествия-авантюры-приключения.

С чувством невероятной горечи я понимала, что не только нанесла ему удар в спину, но и посодействовала отказу от любимого дела — уходу из университета. Конечно же, Вадим не мог оставаться там после всех бурных обсуждений нашей скандальной связи, ловить на себе сочувствующие взгляды коллег и утешения в стиле: «Вот такие вот они, студентки-вертихвостки». Это было для него оскорблением едва ли не большим, чем мой неожиданный отказ. Причем оскорблением регулярно повторяющимся — в обществе всегда любили жалеть и делали это с завидным упорством, тайно злорадствуя. Поэтому, чтобы начать новую жизнь, Вадиму пришлось бросить все.

Эта новость изводила меня день за днем. Трудно было представить себе учителя более талантливого и харизматичного, чем он. И теперь по моей вине университет лишился одного из лучших преподавателей, а студенты потеряли главного вдохновителя и организатора работы всех клубов, брифингов и прочих неформальных мероприятий, которыми славился мой бывший ВУЗ.

И все это из-за одного необдуманного поступка одного очень неуравновешенного человека.

Я гнала от себя эту навязчивую мысль невыносимо длинными осенними вечерами, плавно перетекающими в хмурые и затяжные зимние сумерки. Но в мозгу упорно стучал молоточек: «Это ты, это ты виновата». И заглушить его могла только новая компания, только новый вечер, проведенный за обсуждением глупых и пустых новостей, только новый паб или концерт, любой новый повод убежать из квартиры, которая без Марка так и не стала мне родной.

От полного отчаяния меня спасало лишь приближение окончания года, предпраздничная атмосфера, которой был пропитан воздух на улицах, и веселое настроение в компаниях, с которыми я предпочитала коротать вечера.

Но главной новостью, вселявшей в меня надежду, было то, что Марк, наконец, сможет вырваться ко мне на целую неделю.

Неизвестно, какими правдами и неправдами ему почти удалось выбить себе такой длительный отпуск. В телефонном разговоре он, шутя, упомянул, что пришлось потребовать счет за все выходные, проведенные на работе. Но я-то понимала, что это была шутка лишь отчасти, и до конца декабря продолжала жить, как на иголках, опасаясь, что его план сорвется.

Как оказалось, мои страхи были не напрасны — по хмурому тону Марка в очередном разговоре я поняла, что снова что-то стряслось, на работе очередной аврал и его присутствие рядом в момент перехода из 2002-го в 2003-й находится под большим вопросом. Узнав эти неутешительные новости, я по-настоящему запаниковала. Марк никогда не был суеверным, но сейчас я чувствовала, что он разделяет мои мысли по поводу важности совместной встречи нового года.

Я точно знала — эта ночь должна стать знаковой для нас. В 2003-й нам нужно было войти только вместе, и тогда уверенность в том, что все противоречия удастся преодолеть, только окрепнет. Раздельное празднование казалось мне недобрым знаком, и я прекрасно понимала, что после этого терпение Марка лопнет, и он поставит вопрос о жизни на два города ребром. И как когда-то в старших классах нам придется решать, чью мечту нужно будет принести в жертву ради того, чтобы иметь возможность быть вместе всегда.

Поэтому, каждый день, каждый час, оставшийся до новогодней ночи, мы воспринимали как угрожающее щелканье стрелок на часах взрывного механизма. Момент, который должен был решить все, приближался, а ясности в ситуации так и не прибавилось.

Чтобы хоть как-то сбавить градус напряжения в наших разговорах, я принималась трещать о совершенно посторонних, суетливых, бытовых вещах. Только они, такие раздражающие, могли немного отвлечь нас от тягостного ожидания. Мне вдруг захотелось встретить новый год не дома, а в шумной компании, в каком-нибудь новом, интересном заведении. Заодно я могла показать Марку свою жизнь, доказать, что она совсем не бессмысленна и пуста, а те самые творческие личности, о которых он отзывался с неизменной иронией, люди не без греха, конечно, но с ними тоже есть о чем поговорить.

А еще я хотела застраховаться от одиночества в новогоднюю ночь, потому что была уверена — ситуация с приездом Марка так и не разрешится благоприятно. К моему удивлению, Марк, никогда не бывший поклонником шумных тусовок, неожиданно согласился. Видимо, в собственные шансы на приезд он верил еще меньше, чем я.

Однако это не помешало мне с головой окунуться в предновогодние хлопоты: бронирование столика, покупку нарядного, обязательно сногсшибательного платья (после нескольких месяцев разлуки Марк должен был увидеть меня красивой) запись к парикмахеру, обсуждения по телефону праздничной программы и меню новогодней ночи.

К выбору места празднования я отнеслась очень строго — никаких модных местечек, где страдающие различными зависимостями звезды богемы предпочитали реализовывать свои психозы и странные фантазии. Нет, нужно было только хорошее место, не слишком распиаренно-звездное, но самобытное и интересное. Пусть вокруг будет больше странного, чем пресыщенного народа. Фриковатость можно списать на особенный взгляд на искусство, а вот придумать оправдание вульгарным выходкам местных гениев — практически невозможно.

Поэтому, перебрав в уме несколько поверенных заведений, я выбрала место, которое было на слуху у самых прогрессивных представителей тусовки. Довольно респектабельное и при этом не лишенное экстравагантности, арт-кафе находилось на первом этаже небольшого отреставрированного особняка и давно привлекало не только литераторов, но и художников, и музыкантов. Не в последнюю очередь оно пользовалось такой популярностью потому, что на втором этаже находилась частная галерея хозяина — осевшего в Киеве бизнесмена-датчанина Йоханнеса Ларсена, который, заработав первый капитал в сытой и безбедной Европе, не оставлял надежд раскрутить искусство уже на родине любимой художницы-жены.

Регулярно предоставляя галерею под самые необычные и скандальные выставки, внизу Йоханнес открыл большой ресторан, стилизованный под старинную гостиную. В ней была литературная секция — там собирались для встреч и автограф-сессий презирающие глянец писатели и поэты. Под большими абажурами, развешанными по всему залу, стояли круглые столы, покрытые скатертями с тяжелыми кисточками, а на стенных полках грудами лежали книги самых разных жанров. Особую популярность приобрела привычка начинающих авторов, печатающих свои романы на принтерах и оборачивающих их в твердый переплет, приносить и оставлять здесь свои рукописи. Так они надеялись найти первых читателей и привлечь внимание критиков или мэтров богемного мира. Надежды эти нередко оправдывались — народа в ресторане всегда было много, а критики и литераторы, коротавшие время в ожидании заказа, часто брали с полки первое, что под руку попалось. И в случае везения, приправленного качественным текстом, начинающие таланты находили себе покровителей, а заодно и шанс быть изданным и услышанным.

В музыкальном уголке, на небольшой сцене всегда играл джаз-бенд или экзотические музыканты, зачастую использующие такие диковинные инструменты, что многие из присутствующих их так и называли — «чудаки со странными штуками». Так что, посетители ресторана могли не только вкусно отобедать или отужинать (местная кухня славилась своими блюдами, поэтому сюда постоянно заглядывали приезжие иностранцы) но и попасть на концерт или литературные чтения, а при желании — и поучаствовать в них. Нередко бывало так, что кто-то из гостей доставал губную гармошку или гитару из чехла и присоединялся к выступающим на сцене — и местные джем-сейшны постепенно визитной карточкой «квартиры Йоханнеса». Именно под таким изначально подпольным, а потом уже и вполне официальным названием заведение знали не только в столице, но и по всей стране.

Лучшего места, чтобы презентовать Марку прекрасную сторону творческой жизни, я не могла и придумать. Ну а если мне придется встретить новый год одной, то приятная компания неизбалованных звездностью коллег станет лучшим утешением в ночь, когда, говорят, случаются чудеса.

И самое настоящее чудо случилось вечером тридцатого декабря, когда, набирая номер Марка, все еще не собравшегося в путь, я была готова услышать очередное: «Черт бы побрал это все, Алеша. Я опять не приеду»

— Это, конечно, похоже на безумие, — по голосу я почувствовала, что Марк улыбается. — Но я буду. Буду встречать новый год с тобой в этом голландском притоне.

— В датском! — едва не роняя трубку от счастья, закричала я так, что ему на том конце, наверняка, пришлось убрать телефон от уха. — И не притоне, а ресторане!

— Да не одна ли разница? Все равно будем с тобой, как неумытые хиппи, танцевать с бубнами и употреблять легкие наркотики. Там же обязательно будут наркотики, я уверен. Знаю я этих голландцев.

— Марк Викторович, как работник прокуратуры, вы говорите сейчас страшные вещи! Какие еще легкие наркотики? А если и так, то не намереваетесь ли вы устроить проверку с обыском? Это в новогоднюю-то ночь! — продолжая хохотать, я упала на кровать и вдохнула полной грудью, чувствуя, что наконец-то дышу и живу по-настоящему, впервые с того момента, как он уехал.

Наконец-то. Наконец-то я увижу его здесь, рядом. Уже завтра. Уже так скоро!

— Да нет, к черту, — отрывисто бросил он. — Я этими проверками сыт по горло. Завтра я буду сам по себе и не вспомню о работе, даже если при мне нелегалов будут на органы потрошить.

— Ты сам-то веришь в то, о чем говоришь? — поддела его я, не прекращая смеяться. Представить такое попустительство в исполнении Марка было выше моих сил.

Но на следующий день мне стало не до смеха.

Непогода, разыгравшаяся с самого утра, снова поставила под угрозу нашу встречу. Марк, обязанный присутствовать на службе до полудня, собирался выехать ко мне сразу же после окончания короткого дня на работе — и так я с удивлением узнала, что недавно он купил автомобиль. По всем расчетам, дорога должна была занять у него около пяти-шести часов, даже с учетом не очень хороших погодных условий. И он успевал в Киев как раз к вечеру, ко времени начала праздничной программы в ресторане, где мы договорились встретиться.

Но глядя на усиливающуюся метель за окном, я едва сдерживалась от рыданий и лишь обреченно перебирала крупные складки на алом платье, которое пришлось выгладить уже в третий раз, чтобы немного успокоиться. С каждой минутой я все больше сомневалась в том, что Марку удастся выехать хотя бы за пределы области. Гидрометцентр объявил ухудшение погоды по всей стране, а по региону юго-востока, откуда ехал Марк — штормовое предупреждение.

Я опять смотрела на телефон потерянным взглядом и дурные предчувствия начинали бередить душу. Зачем? Зачем мы обманываем друг друга, зачем пытаемся сложить несовместимый паззл? У нашей подвешенной ситуации нет будущего, и единственный выход, который способен положить конец всем терзаниям — это мой переезд к Марку и перечеркивание той самостоятельной жизни, которую я выстроила за эти годы.

Но от одной только мысли о том, чтобы бросить все — свою разболтанную, артхаусную, как называл ее Марк, жизнь, свою работу, приносившую столько интересных знакомств и впечатлений, коллег, которые, несмотря на вечные шуточки и подколки, любили меня, а я их, свой город, свой Киев, со всеми его старинными улочками и мостами, по которым было так приятно ехать навстречу поднимающемуся из-за Днепра солнцу, мне становилось не просто страшно, а леденяще жутко. Будто бы я, как когда-то Яр, узнавала, что смертельно больна и жить мне осталось совсем недолго.

Я так глубоко погрузилась в свои невеселые раздумья, что не сразу услышала звонок телефона, резко затрезвонившего у меня в руках. Звонил Марк — оказывается, он все-таки успел выехать, убежать от метели, и теперь она шла за ним по пятам. Надежда на чудо снова вспыхнула в моем сознании — расстояние между нами постепенно сокращалось, несмотря на все препятствия. Но радоваться было еще рано. Непогода могла настичь Марка в дороге, заблокировать посреди пустой безлюдной трасы или… Я тряхнула головой, отгоняя прочь эти мысли. Не хватало еще расклеиться сейчас, после того, как я так долго держалась и пыталась быть сильной.

Я должна немедленно взять себя в руки и прекратить сомневаться. Все что мне нужно сделать сейчас — это следовать плану. Надеть многострадально-выглаженное праздничное платье, не испортить прическу, над которой так долго колдовал парикмахер, изобразить радость на лице, отправиться в ресторан, окунуться в шум праздника и ждать.

Просто ждать появления самого важного человека в моей жизни.

Все будет хорошо. Сегодня мы с Марком обязательно встретимся.

Глава 8. Новый Год

Ресторан Йоханнеса встретил меня вспышками фотокамер, мерцанием огней, громкой музыкой и такой веселой суетой, что скоро от моих тревожных мыслей остались одни неясные тени. Да и те постепенно растаяли под влиянием шампанского, которое услужливые официанты разносили по всему залу. Юркие, почти незаметные, они оказывались рядом в самый подходящий момент, быстро вкладывали в руку новый бокал и волшебным образом исчезали.

Лениво потягивая вторую порцию игристого, я отстраненно наблюдала за толпой гостей, фотографирующихся у входа, на фоне новогодней мишуры. Уже через несколько дней эти показательные снимки появятся на последних станицах развлекательного глянца в рубрике «фотоотчеты», а более честные фото, сделанные под конец вечера — в бульварных таблоидах, обязательно на передовице.

С каждым новым гостем мое беспокойство по поводу того, не слишком ли наивна я была, намереваясь показать Марку богемный мир с лучшей стороны, все усиливалось. Кажется, тщательный выбор места и компании просто-напросто не имел смысла в нашей пестрой тусовке, особенно в новогоднюю ночь. И если на первый взгляд происходящее у Йоханнеса отличали артистический шик и импозантная небрежность, с которой творцы сорили комплиментами и чаевыми, то с каждым новым бокалом знакомые нотки кабацкого разгуляя все сильнее прорезались сквозь фальшиво-светский налет раута.

Так, у барной стойки, закинув в трагически-вызывающем жесте ногу на ногу, восседала та самая Мари Алферова, чьи недавние подвиги шумно обсуждала вся писательская братия. По отсутствующему взгляду и автоматически-наработанному жесту, которым она опрокидывала в себя рюмки с настойкой, становилось ясно, что действие оздоравливающей терапии, коей она была насильственно подвергнута, закончилось сразу же после выхода из клиники.

Неподалеку в шляпе звездочета, ошибочно принятой журналистами за маскарадный костюм, пристроился практикующий маг, философ и автор книг о смысле бытия, настоящего имени которого никто не знал. Эту информацию маг скрывал еще более тщательно, чем свой паспортный возраст, внушая непосвященным миф о том, что живет он на Земле вечно, наблюдая, как неизменно рассыпается в пыль бремя страстей человеческих. В данный период он предпочитал называться Зораном Старских, неизменно уточняя, что фамилия его произошла от слова «Стар» — «звезда» и неблагозвучно русское слово «старый» здесь ни при чем. Образ бессмертного мудреца в глазах восторженных поклонниц не портили даже невнятные факты его биографии вроде уклонения от алиментов бывшим женам и внебрачным детям, а также то, что проживал философ в квартире очередной пассии, на полном же ее обеспечении.

Спутница жизни Зорана, в порыве обожания и подражания сменившая имя на Зоряну, ни на шаг не отходила от своего идола. Вот и сейчас, ухватив волшебника за рукав парадного плаща, она стояла рядом со светским обозревателем, которому Зоран щедро живописал о своих планах. Планы были, как всегда, грандиозные. Чудо-маг собирался снимать документальный фильм о полетах собственного астрального тела. Экзальтированная супруга, важно кивая, подтверждала каждое слово философа о выходе за грани бытия и бессловесном контакте с Леонардо да Винчи, состоявшемся несколько дней назад. В ближайшем месяце был запланирован ментальный разговор с самим Нострадамусом, и, пользуясь случаем, Зоран и Зоряна хотели анонсировать шокирующее интервью о будущем человечества.

Время от времени в шумной толпе мелькало вечно скорбное лицо еще одной культовой персоны, на отсутствие которой я всячески надеялась. Но судьбе, похоже, нравилось насмехаться надо мной в тот предновогодний вечер. Клавдия Заславская была настоящим ветераном литературного мира, писательской внучкой и дочерью, прямым потомком тех авторов, чьи повести о жизни пахарей и трактористов унылым грузом ложились на плечи школьников в качестве классного чтения. Выросшая в культурной среде советской, обласканной властями интеллигенции, Клавдия Витольдовна так и не смогла найти себе издателя в новое время. Зато она знала всю бюрократическую подноготную писательской кухни: куда подать жалобу или прошение, как организовать льготу или разместиться в очередном альманахе, не потратив ни копейки. Поговаривали, что у нее даже были знакомые в министерстве образования, и в последние годы Клавдия активно лоббировала вопрос о внесении своих стихов про трудолюбивое зернышко и зеленую пашню вшкольную программу для младших классов.

Эти предпринимательские навыки, однако, не уберегли ее от долгов и бытовых неприятностей, коими поэтесса предпочитала щедро делиться с окружающими. Каждый, хоть раз побывавший в литтусовке, которую почтила своим присутствием Клавдия Витольдова, мог похвастаться знанием если не всей ее жизни, то многих ее проблем. Притчей во языцех стал так называемый квартирный вопрос. Проживая в старом писательском доме в одном из самых престижных районов столицы, Клавдия была вынуждена терпеть местных нуворишей, скупавших апартаменты целыми этажами и делавших шумные перепланировки с помощью гастарбайтеров, дрелей и кирки. Все новые соседи были ее заклятыми врагами, на которых она строчила жалобы в соответствующие инстанции. Продажные инстанции позорно бездействовали, а Клавдия Витольдовна продолжала вести борьбу на еще одном фронте — с банкирами, открывшими офис-отделение в соседнем подъезде и устроившими парковку прямо под парадной дверью дома.

И обо всем этом, а также об ужасных ценах на мясо и молоко, об отсутствии нормальных магазинов и засилии буржуйских бутиков в ее родно районе, об очередном прорыве трубы в ванной, потому что «нет возможности сделать ремонт, это лишь ворье себе квартиры перестраивать может», незадачливые собеседники выслушивали из года в год, из сезона в сезон. После таких душеизлияний Клавдии Витольдовне не приходилось даже усердствовать, чтобы попросить денег в долг. Её визави с чувством облегчения откупались от нее, прекрасно понимая, что сумму эту им никто не вернет, и не жалея о потерянных деньгах. Это была небольшая плата за душевное спокойствие, которое они могли обрести, поддержав поэтессу не только на словах, но и на деле — хрустящей купюрой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Именно по этой причине, несмотря на презрение ко всем новоявленным писателям и поэтам, Клавдия Витольдовна была активным участником светской жизни, проявляя чудеса изобретальности и умея пробраться в любой, даже самый закрытый клуб. На подобных мероприятиях ее могли накормить, напоить, выслушать, да еще и денег дать. Добровольно отказывать от такой компенсации за все то, что жизнь с ней сотворила, наследница литературной династии не собиралась.

Наличие в шумной компании только этих одиозных персон уже не давало мне надежды на спокойный исход вечера. А ведь это был только разогрев, первые несколько часов до начала праздничной программы, к которой я, надеялась, Марк все же успеет.

Его задержка в дороге вышла более длительной, чем он планировал. Во время нашего последнего разговора он сообщил, что больше половины пути позади, метель ему все-таки удалось перегнать, но плотный снегопад, хоть и без порывов ветра, вынудил его ехать очень медленно из-за плохой видимости. Горько посмеявшись над очередным препятствием, мы договорились об одном — не грустить и не расстраиваться, а там — будь что будет! В конце концов, пошутил Марк, встретить новый год в заснеженном поле — не худший вариант для такого зануды, как он, привыкшего вообще ничего не праздновать.

Но все же, я очень надеялась, что этого не случится, и Марк обязательно успеет ко мне до наступления полночи. В очередной раз грустно вздохнув, я прихватила новый бокал шампанского и последовала к своему столику, расположенному подальше от центра зала, где звучали, не смолкая, громкие взрывы смеха. Удобно устроившись, я продолжала наблюдать за происходящим из своего тихого уголка, освещенного уютным светом маленького алого абажура, как раз в тон моему платью. Постепенно в лучах мягкого и теплого света я расслабилась, атмосфера уюта и полудремы окутала меня. Беспокойство отступило, на его место пришла уверенность в том, что наступающий 2003-й год принесет только хорошие новости и точно подскажет, как решить все наши проблемы.

Внезапно мне очень захотелось курить, хоть я и решила избавиться от этой привычки ради Марка. Но сейчас эта не самая вредная из всех моих привычек так сладко бередила душу, что я не могла устоять. Быстрым, вороватым движением выудив из маленькой сумочки-клатча секретную пачку сигарет, я тихо щелкнула маленькой зажигалкой и с удовольствием затянулась. Медленно выпуская дым, который, кружась невесомым облачком в полутьме, придавал происходящему оттенок сказочной нереальности, я прикрыла глаза и погрузилась в воспоминания.

В памяти снова всплыл тот самый первый вечер в похожем ресторане, который к нынешнему дню был уже закрыт — на его месте красовался теперь зал с игровыми автоматами. Я вспоминала очень похожий столик в дальнем углу, куда привел меня Вадим, такой же полумрак, щелчок зажигалки и его насмешливое: «Что птичка? По примеру многих богемных дурочек тоже пристрастилась к этой вонючей привычке?» И мой, еще такой звонкий и уверенный в прекрасном будущем голос: «А вот я вас понимаю, Вадим Робертович! Прекрасно понимаю! И вы, знаете, что? Вы самый лучший среди них! Потому что смогли остаться собой, а они — нет!»

Слабая улыбка появилась на моих губах и тут же погасла. С того времени прошло всего четыре года, но целая пропасть разделяла нас из прошлого с теми, в кого мы превратились сейчас. Я разучилась говорить с таким весельем и задором, а Вадим больше не преподавал и не называл меня птичкой. Бурная река жизни продолжала играть нашими судьбами, то отбрасывая к разным берегам, то сталкивая лбами лишь для того, чтобы снова и снова доказать одну болезненную истину: все меняется и ничто не остается прежним.

И, словно в насмешку над моими мыслями, сквозь пелену праздничного шума и какофонию громких звуков, до меня вдруг донеслось:

— Ну-ну, отставить сопли! Что это вы по мне поминки развели, будто на кладбище? Зарубите себе на носу — нужно меняться, ребята. Нужно меняться! Кто стоит на месте — скоро скиснет, а потом и сдохнет. Даже если все устраивает, не стоит расслабляться и превращаться в довольный и сытый тюфяк. Новая жизнь, новые цели, что может быть лучше? А старая — пусть горит себе синим пламенем, заодно и новую дорогу освещает!

Мгновенно выныривая из ностальгических далей прямиком в день сегодняшний, я даже на месте привстала от волнения, не веря тому, что слышу. Вадим? Неужели он? Снова здесь, в Киеве, после того, как куда-то пропал на несколько месяцев? После всех сюрпризов, на которые была щедра судьба, мне давно бы стоило перестать удивляться таким невероятным совпадениям, но я так и не смогла научиться этому.

Вот и сейчас, ошалело глядя в сторону компании, сидевшей у противоположной стены, я видела Вадима и по-прежнему не могла поверить своим глазам. Склонившись над столом, одной рукой опершись о его угол, другой он продолжал автоматически раздавать рукопожатия, которыми хотели поприветствовать его все собравшиеся. Одетый в честь новогоднего торжества в подобие официальной одежды — черные классические брюки и черную рубашку, он все равно оставался верен себе. Ворот его рубашки был расстегнут на несколько пуговиц, а ненавистный галстук, очевидно, сорванный сразу же после преодоления парадной секции, небрежно сунут в карман брюк, словно подтверждая излюбленную позицию Вадима: «В гробу я видал этот ваш дресс-код!»

Обстановка за столом с каждой секундой становилась все оживленнее — многие из сидевших вскочили с мест, кто-то спешно разливал в бокалы шампанское. По привычке громко смеяться, испуганно озираясь и одновременно напуская на себя важный вид, я сразу же узнала новичков, впервые прорвавшихся в важное заведение, и поняла, что, скорее всего, это бывшие студенты Вадима.

Сквозь веселый гам и суету, которые вызвало его появление, до меня снова донесся такой знакомый и уверенный бас:

— Ну, так что? Всем всё понятно или остались еще несогласные? Для таких у меня тоже есть аргументы, только предупреждаю — носы и стереотипы ломаются одинаково больно!

Взрыв смеха, последовавший за этими словами, подтвердил, что оппонентов у Вадима больше не осталось, и позицию свою он донес крайне убедительно.

Улыбаясь, я продолжала смотреть на происходящее, понимая, что жизнь, изменчива и полна сюрпризов, но главные вещи остаются прежними. Вадим мог сменить род занятий, взорвать за собой все мосты, но его жизненная энергия, похожая на кипящую лаву, как и раньше, врывалась вместе с ним, заполняя собой любое пространство до самого дальнего угла. Скрытая полутьмой, я жадно изучала его лицо, пытаясь прочесть, угадать то, что происходило с ним все эти полгода — и вновь видела полного сил и уверенного в себе человека.

Он и раньше мало напоминал выходца из чинного университетского мира, подчиненного строгим правилам. Теперь же, когда необходимость блюсти положенные по статусу приличия, осталась позади, в нем еще ярче проявилась опасная, агрессивная неукротимость, готовность принять любой вызов и ответить ударом на удар. Словно Самсон, вновь получивший силу и не забывший ни одну обиду, ни одну насмешку, ни один поддельно-сочувствующий взгляд, он вернулся в привычное окружение, готовый рассчитаться со всеми, кто, неискренне вздыхая, списал его со счетов со словами: «Никто не знает, где теперь Третьяков. Может, он и не вернется уже. Может, сбежал в какую-то деревню, он вечно грозился это сделать. Ну вот и не выдержал, в конце концов»

Внезапно моя радость сменилась страхом — я не знала, как отреагирует Вадим, когда увидит меня. Я все еще отчетливо помнила, как закончился наш последний разговор: «И слышишь… не попадайся мне на глаза. Хотя бы первое время. Иначе… Ладно, все, бывай здорова!» Эта многозначительная пауза вместо красноречивых описаний расправы или мести была страшнее всех возможных угроз.

Спешно затушив сигарету в пепельнице, я опустила взгляд, преодолевая желание вжать голову в плечи, зажмуриться и незаметно сползти под стол. Мне вдруг показалось, что если вести себя тихо, не шевелиться и не дышать, то он так и не заметит меня, и некому будет испортить ему настроение в праздничную ночь.

Собственное присутствие здесь, в заведении, которое выбрал Вадим для того чтобы немного развеяться, начало казаться если не насмешкой, то достаточно подлой и спланированной акцией с моей стороны. Если бы я только знала, что он будет здесь, если бы только могла предположить… Я бы ни за что не пришла в ресторан Йоханнеса, ни за что. А ведь еще и Марк… Марк должен вскорости появиться, если ничего не помешает ему в дороге. И мне лучше было предотвратить их встречу, дать Вадиму возможность просто забыть о нас, не бередить ему память и сердце хотя бы в преддверие нового года.

Но, едва я убедила себя в необходимости такого странного поступка, сдвигая кресло в тень, чтобы быть более незаметной, как вдруг почувствовала, что опоздала. Что мне уже не сбежать и не скрыться. Медленно, совершая над собой усилие, я подняла глаза и чуть не задохнулась от тяжести и цепкости взгляда, который, словно нож, приставленный к горлу, обездвижил меня и заставил замереть в ожидании нападения.

Вадим, который так и остался стоять, возвышаясь над своими друзьями с поднятым для тоста бокалом, смотрел мне прямо в лицо, и глухая, пугающая темнота в его глазах давила на меня подобно бетонной плите. С каждой новой секундой, медленной и тягучей, я ощущала, как сжимается пространство вокруг меня, как пульсирует и нагревается воздух, лишая возможности думать, действовать, сопротивляться. Казалось, пройдет еще мгновение, и я начну плавиться как воск, превращаясь в бесформенное нечто, оставив после себя лишь обугленный каркас, слабо напоминающий человека.

И когда мой страх от собственной беспомощности, достигнув пика, превратился в безмятежность жертвы, с улыбкой глядящей в лицо палачу, во взгляде Вадима что-то дрогнуло, и я смогла, наконец, выдохнуть. Невидимые путы, сковавшие тело ослабли, возможность двигаться и понимать происходящее вернулась — но лишь для того, чтобы осознать еще один пугающий поворот событий.

Медленно поставив бокал и небрежно кивнув собеседникам, словно говоря: "Погодите, я сейчас", Вадим отделился от своей компании и направился в мою сторону. Каждый его шаг, который я чувствовала внутренним слухом, отдавал в ушах нарастающими раскатами грома. Вжавшись в кресло, я сидела, ни жива, ни мертва, растворившись в мгновении между бурей и тишиной, которая вскоре рассыпалась, разбитая вдребезги его голосом:

— Ну, здравствуй, писательница! Присесть разрешишь?

Несмело кивнув, параллельно отмечая его всегдашнюю привычку задавать вопросы лишь для галочки, я наблюдала, как он резким движением отодвигает стул и садится за мой столик, с силой упираясь в него локтями и смыкая руки в замок перед собой.

Не торопясь прерывать паузу, Вадим продолжал изучать меня, и если в первые минуты нашей встречи его взгляд бил сквозь кожу, то сейчас все внимание было направлено на внешнюю сторону, на обертку, призванную скрыть мою неуверенность и нервозность перед этой странной ситуацией.

Я видела, с каким молчаливым одобрением он отмечает изменения, произошедшие за время, что мы не виделись. Ему нравилась моя взрослость, мое смелое платье с открытыми плечами, яркий вечерний макияж и высокие перчатки, прячущие шрамы, которые когда-то именно он помогал мне залечить. По легкой тени, набежавшей на лицо Вадима, я поняла, что ему тоже вспомнилось время, когда только он знал мою главную тайну и учил принимать себя со всеми ошибками и падениями. Время, когда ближе него у меня никого не было. Время, ушедшее безвозвратно и навсегда.

— Вот так не ожидал, — наконец, подал голос он, стряхивая с себя ненужные воспоминания и возвращая нас обоих в день сегодняшний. — Какая встреча! Что молчишь, Алексия? Или ты променяла способность говорить на этот свой новый фасад, шикарный, не спорю. Да только безголосых кукол, хлопающих глазами, в здешней компании и так хватает. Хочешь пополнить их ряды?

— Да нет, ну что ты… — от долгого молчания голос стал хриплым, и мне пришлось прокашляться, чтобы продолжить. — Что ты такое говоришь. Я такая же… Такая, как и раньше. Привет, Вадим.

— Конечно, такая же, — поддразнил меня он. — И точно так же, как раньше, ты вешаешь лапшу мне на уши. А мы с тобой, значит, просто сидим и точим лясы обо всем на свете. Прямо как в старые добрые времена! Совсем же ничего не изменилось, да?

Чувствуя, как краска смущения заливает мое лицо, я снова замолчала, а рука сама собой скользнула в сумочку за спасительной сигаретой. Глупо было надеяться, что Вадим с присущей ему прямолинейностью, попытается обойти острые углы между нами. Я прекрасно понимала это, но оказалась не готова вот так, сразу говорить обо всем.

— Ладно, проехали, — видимо, устав наблюдать за моими неуклюжими попытками закурить, решил сменить тему Вадим. — А то так и будем с тобой в молчанку играть до самого нового года. Ты что одна сидишь? В таком- то виде? В такой вечер? Только не говори мне, что все это время ты никуда не выходила, активно крапала новый шедевр и вообще никого здесь не знаешь.

— Да нет, наоборот, знаю, — тихо ответила я, отмечая, как первоначальное удушающее оцепенение постепенно сходит на нет. — Даже больше, чем хотелось бы. Я-то здесь и оказалась потому, что надеялась не встретить никого из тех, кого знаю.

— Не поверишь, я тоже, — хмыкнул Вадим, откидываясь на стуле и скрещивая руки на груди. — В итоге, все в полном сборе, начиная от моих бывших студентов, заканчивая вот тобой. Это не считая того, что первого, кого я встретил прямо на пороге, был Зоран. Я сразу решил, что это недобрый знак, и не выйдет у меня сегодня тихо-спокойно выпить пару рюмок за уходящий год.

— Еще и тосты заставили произносить, да? А ты ведь терпеть не можешь тосты, тупое оправдание желания нажраться.

— Смотри-ка, помнишь, — удивленно хмыкнул Вадим, и на несколько секунд между нами снова повисла тяжелая пауза, которую опять разрушил его голос. — Но сегодня, Алексия, я, так и быть, буду говорить тосты, шутки-прибаутки и прочую ересь. Настроение у меня, знаешь, такое… общительное. И с тобой давай тоже — выпьем, как в старые добрые. Что тут у тебя — вино, шампанское, коньяк… Хм, а не многовато ли алкоголя на одну творческую единицу? Я вот решил один отмечать — так в баре веселее будет и наливают там порезвее. А сидеть тут, в дальнем углу в компании ликероводочных напитков — это для старого спившегося писаки норма. А для молодых, не растративших свой талант девиц с роскошным декольте рано еще, очень рано.

Чувствуя, как к горлу подступает ком, я понимала, что он снова, не задумываясь, по привычке пытается встряхнуть меня и вытащить из темного угла. Именно это Вадим делал всегда, с самого дня нашего знакомства. Вот только я больше не должна была держать его в неведении. Эта глупая привычка умалчивать важное не раз сыграла злую шутку со мной и со всеми, кто мне дорог.

— Вадим, — мой голос слегка дрогнул. — Я не прячусь здесь. Скорее жду. Этот столик… Он же на двоих. Так что одна я временно, пока что…

Я не успела даже закончить эту неудобную фразу, как брови Вадима иронично поползли вверх, а в голосе прорезались такие знакомые вкрадчивые нотки, что мне сразу стало понятно — разговор сворачивает в весьма оживленное, но очень опасное русло.

— Так вот оно что, Алексия… Пока что, значит? Ну и где же оно бродит, это твое покачто за час до нового года, позволь полюбопытствовать? Может, за подснежниками отправилось, в бурю попало и теперь коротает с братьями-месяцами вечерок у костра? Ты здесь — оно где-то там, удивительная у вас жизнь, как я посмотрю!

Стараясь сохранять спокойствие, я улыбнулась с максимальной беззаботностью, на которую была способна, и продолжила:

— Его зовут Марк, Вадим. Я давно должна была рассказать тебе о нем…

— А что ж не рассказывала? — он опять наклонился ко мне, облокотившись о стол и продолжая буравить насмешливым взглядом, в глубине которого поблескивали опасные искры.

— Я пыталась. На самом деле я рассказывала тебе о нем, только без подробностей, имен, и всяческих… деталей. Мне самой не хотелось возвращаться в прошлое и ворошить его, ведь я была уверена — он больше не вернется. А оказывается, эта моя уверенность и гроша ломаного не стоила. И ты его знаешь, Вадим, потому что не раз исправлял то, что осталось после него. Пусть я и пыталась себя обмануть, но он всегда был рядом. Вернее, даже не он, а его тень, но этого было достаточно. Общаясь со мной, ты общался и с ним тоже. Только не зная его, не подозревая об этом.

— Я и сейчас не подозреваю ни о нем, ни о том, что ты мне плетешь этим своим высокопарным слогом, — несмотря на мои старания разрядить обстановку, уровень саркастичного веселья в голосе Вадима не спадал, и это был плохой знак. — Может, для внятности речи нам таки выпить с тобой? Я предлагаю сразу, без прелюдий на шампанское, врезать по коньяку. В конце концов, именно за этим я сюда и пришел, а получаю только какую-то кислую бодягу в стакане и такие же кислые оправдания.

Со все возрастающим беспокойством наблюдая, как он по-хозяйски располагается за столиком, как открывает бутылку коньяка и наполняет наши, то есть мои с Марком бокалы, я понимала, что ситуация выходит из-под контроля и влияния на происходящее у меня нет. Все бразды правления снова оказались в руках у Вадима, который весело подмигивая мне, продолжал комментировать происходящее:

— Отличный коньяк, Алексия, просто отличный! Надеюсь, это твое покачто не обидится, что мы с тобой вот так, не дожидаясь его, начали? Урок ему на будущее — с тобой нельзя зевать и расслабляться, категорически запрещено! Того и гляди промограешь. Я вот на своей шкуре не раз уже это испытал. Да ты не дергайся и не красней, слушать правду должно быть легко и приятно. В общем, давай — за уходящий год, за уходящее с ним вранье. И за смелость смотреть в будущее и называть вещи своими именами. Будем!

В обстановке полного и тягостного молчания, не чёкаясь, мы пригубили свои бокалы, я — с жадностью и нервозностью, Вадим — медленно и не спуская с меня глаз.

— А теперь повтори-ка мне свою мысль, только без всех этих бредовых упоминаний о призраках и тенях. Давай, лови момент, пока у меня волшебное терпение не закончилось.

— Хорошо, я повторю, — залпом выпитый коньяк придал мне смелости и даже отчаянной злости. Необходимость оправдываться перед Вадимом повисла на шее тяжелым камнем, лучше уж было выложить все начисто, как он того и требовал.

— Правду, значит правду. Марк — та часть моего прошлого, о котором я говорила тебе тогда, в день окончания работы над книгой. В тот день, когда ты сказал мне о… о своих чувствах, в общем, сказал. А я ответила, что меня еще что-то держит, но скоро оно пройдет. А ведь я ошибалась, Вадим… Ты можешь подумать, что это было вранье, но я действительно ошибалась! Марк не может пройти, потому что он был всегда, с самого детства со мной — мы выросли вместе, в одном доме, в одной семье. У нас одни мысли, одно сердце на двоих. И эту связь не порвать, как ни крути, как ни старайся, как ни растягивай во времени! Это о нем я писала свой первый черновик, который ты высмеял, обозвав его соплями в сахаре и плагиатом на все известные любовные романчики. Это после расставания с ним ты нашел меня в той комнате, в нашем общежитии, где я хотела умереть, потому что не могла научиться жить без него. Да и до сих пор не научилась, и не научусь, и не хочу учиться! Это его я чувствую через все расстояние, которое может быть между нами, и его я увидела через стекло витрины в тот день, когда сбежала от тебя. Да, моя ошибка и вера в то, что я могу быть счастлива с тобой, стоила мне твоего уважения, твоей любви, но теперь я знаю точно — по-другому и быть не могло. Даже если бы он не появился тогда, и мы были вместе… Все могло обернуться хуже, гораздо хуже. Наша любовь, Вадим, всегда была бы похожа на замок на песке. Потому что во всем мире для меня нет человека важнее Марка. А он все равно вернулся бы ко мне, рано или поздно, я знаю это. И даже если бы к тому времени у нас была семья, дети, счастливая жизнь, поверь, я бы, не задумываясь, переступила через все и пошла за ним. Понимаешь, это единственный настоящий, важный человек для меня, все остальное — пыль, все можно разрушить ради него. Так что хорошо, очень хорошо, что мы с тобой не зашли слишком далеко, хотя я и так… наломала дров, и ты меня никогда не простишь, я знаю. Но вот такая она — неутешительная правда! Ты же хотел правду? Теперь я с тобой полостью откровенна, как ты того и просил! — тут мне, наконец, удалось остановиться.

Невидимый маячок в подсознании не раз уже сигнализировал: «Хватит! Достаточно!», но я с самого начала своей тирады взяла такой разгон, что остановиться на полуслове никак не получалось. И вот теперь, вместо того, чтобы попытаться сгладить острые углы, я только усугубила ситуацию. Глупо уставившись в стол и продолжая вертеть в руках бесполезный бокал, я не могла заставить себя поднять на него глаза, пока не услышала громкое покашливание, приправленное неожиданным вопросом:

— Да ты совсем, что ли, больная, Алексия?

Мне почему-то захотелось смеяться — то ли от нервного напряжения, то ли от его слов. Я могла предположить все, что угодно — гнев, непонимание, но только не такую реакцию. Но в следующую секунду мне тало не до смеха. Переборов себя и взглянув на Вадима, я не нашла и тени прежнего сарказма в его лице. Вместо этого в нем читалось лишь брезгливое недоумение, будто вместо честного рассказа о причине своего поступка я подсунула ему болотную лягушку или дождевого червя.

— Знаешь, когда я говорил о честности, то ожидал чего угодно, только не бабских истерик. Я-то думал, что той экзальтированной идиотки, которая на первом курсе решила лечь в постель и картинно сдохнуть, чтобы все расстроились и заплакали, давно нет. Мне даже казалось, что я вылепил в тебе крепкий стержень, хороший хребет, который делает человека человеком. Как оказалось — зря. Ты все та же малолетняя размазня, Алексия. Ты такая по духу, сколько ни ломай в тебе старое. А я, дурак, только сейчас это понял.

Между нами опять повисла пауза, тяжелая и душная, как спертый воздух склепа. Тишину разрушило негромкое позвякивание — Вадим, мрачно глядя перед собой, автоматически наполнил наши рюмки и уже без тоста пригубил свой напиток.

— Не скрою, меня крепко зацепило тогда… Когда ты вдруг решила забить на все. И не в последнюю очередь потому, что не мог понять того, что случилось. Ты знаешь, я не сторонник бредовой теории случайностей и твердо знаю, что все в мире можно объяснить — если не логикой, то человеческой дурью, которая часто бьет всякую логику. И мне очень не хотелось применять к тебе законы дури, Алексия. Потому что, может, ты импульсивная и непредсказуемая, но не идиотка. В этом я был уверено точно, даже в самом начале, когда злился на тебя так, что хотел найти и раздавить твою взбалмошную голову собственными руками. Я все равно знал одно — у тебя была причина, чтобы так поступить. А теперь что? Я услышал причину и не знаю, как реагировать. То ли смеяться над собственной наивностью — кто бы мог подумать, что я до сих пор могу быть хоть в чем-то наивен… То ли нажраться с горя потому, что все это время так в тебе ошибался. Ты провела меня Алексия, нечего душой кривить. Я мог предположить что угодно — какой-то очередной кризис, страх, другой непонятный псих, да мало ли, на что ты горазда! Но то, что причина произошедшего — всего-навсего бабья дурь и какой-то малолетний сопляк из прошлого… Это… — он на секунду запнулся, словно подбирая наименее оскорбительное определение, — до чертиков банально, как в дешевой мелодраме. И нечего на меня так пялиться, я по горло сыт этими твоими особенными взглядами.

— Да нет, я не… Не поэтому совсем, — слова застревали у меня в горле, а голос перестал слушаться. Пытаясь не потерять самообладания от таких простых и безжалостных слов, на которые он имел полное право, я лишь бессильно наблюдала за тем, как ситуация продолжала катастрофически ухудшаться.

Ибо с того самого момента, как мы выпили во второй раз, в толпе разгоряченных гостей я, наконец, увидела Марка.

Уверенно лавируя между незнакомцами, хохочущими и танцующими под музыку приглашенных популярных групп, он, казалось, заранее знал, куда идти. Еще спустя пару секунд Марк поймал мой взгляд, цепко и быстро, и его упрямо сжатые губы расплылись в улыбке. Но уже в следующее мгновение, как только он заметил, что я не одна, искорки настоящей, непритворной радости в его глазах начали гаснуть, а улыбка превратилась в недобрую иронично-презрительную усмешку.

По мере приближения к нашему столику, лицо его все больше походило на непроницаемую маску, за которой таилось то, что Марк предпочитал скрывать до последнего — холодная расчетливая жестокость, которая с легкостью могла прорваться сквозь тонкий слой его наносной вежливости.

Точно с таким лицом много лет назад он просил одноклассников разойтись, швыряя стул в ничего не подозревающего Гошку. С таким же лицом, я уверена, Марк отхлестал меня словами в телефонном разговоре, который устроил для нас Ярослав. Подобным парализующим взглядом он смотрел на мои шрамы, когда впервые увидел их. И вот теперь, после разлуки в несколько месяцев наша долгожданная встреча начиналась с этого пугающего ледяного выражения на его лице.

Мысль о том, что возможно я расплачиваюсь за какие-то давно забытые грехи из прошлой жизни, в который раз посетила меня, особенно после того, как Марк вплотную подошел к нашему столику, успев аккурат к финальной фразе Вадима насчет бабьей дури и малолетнего сопляка из прошлого. Не понять, что столь нелестная оценка относится напрямую к нему, он не мог — склонности к романтическим иллюзиям за ним отродясь не водилось. Поэтому, даже не пытаясь скрыть охватившего меня ужаса, я продолжала смотреть на Вадима, безмолвно намекая, что мы не одни, и тот самый гость, которого я ждала, уже прибыл.

Впрочем, Вадим и на этот раз остался верен себе — намеки и прочие тонкие материи он всегда недолюбливал, поэтому мой бессловесный посыл был откровенно проигнорирован. И присутствие Марка за спиной раскрылось лишь благодаря негромкому покашливанию и его приветственной фразе:

— Как я вовремя. Еще и разговор обо мне. Здравствуйте.

Если бы я хуже знала Вадима, то обязательно бы попала под обаяние по-мальчишески хулиганской улыбки, появившейся на его лице. Казалось, он испытывает подлинное удовольствие от возможности, наконец, взглянуть на "сопляка" и припечатать его к стене, как когда-то это произошло с Ярославом во время первой встречи у нас дома.

Медленно, словно смакуя каждую секунду, оставшуюся до знакомства, Вадим отодвинул стул и встал со своего места, развернувшись ко мне вполоборота. Теперь они оба стояли в профиль, словно противники в красном и синем углу ринга, испепеляя друг друга взглядами. И обоим, я чувствовала, не очень нравилось то, что они видели.

Вадим, вопреки уверенности встретить заносчивого неоперившегося юнца, смотрел в лицо Марка, казавшееся высеченным из камня, с нескрываемым удивлением. Как человек, привыкший к постоянной борьбе и повидавший на своем пути многих противников, он инстинктивно почуял в "сопляке" весьма достойного, неслабого соперника, с которым было интересно потягаться, и победа над которым могла бы принести истинное удовольствие.

Марк же, изучая Вадима своим обычным пронизывающим взглядом, не мог не ощутить поток физически осязаемой силы, исходящей от него. Казалось, эта бешеная энергия накатывает на Марка со всей мощью и разбивается в мелкие брызни, словно гигантская волна об одинокий маяк посреди бушующего шторма.

— Ну, здравствуй, здравствуй… Марк? Это же он, Алексия? Твоё Покачто, ускакавшее за подснежниками? — Вадим, справившись с первоначальным удивлением, по обыкновению решил не затягивать паузу и тут же взял на себя инициативу в разговоре.

— Он самый, — сдержанно кивнул Марк, и не думая заглатывать приманку насчет подснежников.

Если бы он удивился и задал уточняющий вопрос, то тут же получил бы в ответ откровенную насмешку, брошенную, словно камешек, на чашу весов и склонившую ее в сторону Вадима, желающего вывести нового знакомца из себя. Однако, чем-чем, а дефицитом выдержки и спокойствия Марк никогда не отличался. Поэтому призрачные весы между ними, несмотря на угрожающее колебание, так и остались в шатком равновесии.

— А вы — Вадим. Угадал?

— Да ты, оказывается, меня знаешь? Моя слава идет впереди меня! Что ж, польщен, польщен. Да, все правильно… Марк, — казалось, Вадим всякий раз произносил это имя не без внутреннего сопротивления. — Вадим Третьяков, будем знакомы! — и тут он сделал то, чего я никак не могла ожидать, да и неподдельное изумление, скользнувшее во взгляде Марка, на мгновение выдало его растерянность.

Размашистым и уверенным жестом Вадим протянул ему раскрытую ладонь для рукопожатия, будто демонстрируя полную безоружность и открытость собственных намерений.

Один ноль в пользу Вадима, щелкнули перед глазами цифры на невидимом табло.

Его излюбленная тактика — действовать резко, напористо, не дав противнику опомниться, навязывая собственные правила игры, принесла свои плоды и заставила Марка колебаться. Он не был настроен продолжать знакомство, но быстро найти формальный повод для того, чтобы отклонить рукопожатие, а значит, нанести Вадиму публичное оскорбление, тоже не мог. Привычка действовать по правилам сыграла с ним злую шутку, и ему ничего не оставалось, как скупым, сдержанным жестом протянуть руку в ответ, ладонью вниз.

Их первое рукопожатие больше напоминало разминку борцов по армрестлингу, нежели формальное знакомство. Мои подозрения оказались не напрасны — по хитрой улыбке Вадима я поняла, что в свой приветственный жест он вложил самые искренние и сильные эмоции от встречи. Марк по-прежнему оставался невозмутим, лишь по напряженной кисти его руки, видневшейся из-под манжета рубашки, безупречную белизну которой подчеркивали блестящие запонки, было ясно, что с гораздо большим удовольствием он сжал бы горло, а не ладонь Вадима.

Наконец, новообретенные «друзья» расцепили руки, как мне показалось, не без труда — официальное представление можно было считать законченным. Что они собирались делать дальше и о чем беседовать, я не имела ни малейшего понятия.

Тем временем Вадим, как ни в чем ни бывало, снова уселся на свое, то есть бывшее место Марка и, глядя на него с хулиганским задором, попытался завязать светскую беседу:

— Ну-с? Какими судьбами в наших краях?

Холодная улыбка вновь тронула губы Марка — похоже, азарт противостояния успел проникнуть и в его кровь, и он с удовольствием поддался этому опьянению.

Я видела, как первоначальное оцепенение спадает с него подобно разорванным цепям, и из обычного человека он превращается в безупречно отлаженный, четко действующий механизм, внутри которого негромко, но угрожающе тикает взрывное устройство. По знакомому леденящему блеску в его глазах я поняла, что Марк уже четко знает, как поступать, что делать с этим щекотливым положением, уровень абсурдности которого Вадим старался усугубить, безошибочно нащупав слабое место противника — неспособность быстро ориентироваться в неожиданных ситуациях.

— Это долгая история, — лаконично ответил он. — Главное, я здесь и планирую остаться надолго. И в городе, и за этим столиком тоже, — несмотря на то, что последняя фраза должна была прозвучать как шутка, в ней читалась скорее скрытая угроза, нежели ироничная шпилька.

В подтверждение своих слов он приподнял руку, подзывая официанта.

— Еще один стул и приборы, пожалуйста.

Один — один, ничья, снова щелкнули цифры на невидимом табло.

Очередная приманка-крючок Вадима осталась без внимания — Марк не собирался поддаваться на провокации и бросаться на него с открытым забралом, требуя немедленно удалиться и прекратить это вопиющее самоуправство. Полностью взяв под контроль эмоции, он тоже начал свою игру, используя отточенную, как шпага, холодную учтивость для того, чтобы отражать самые агрессивные и напористые выпады.

Я хорошо знала этот прием — чем безупречнее были его манеры, тем больше презрения скрывалось под этой маской рафинированной вежливости. А на самом деле Марк ждал, просто ждал минуты, когда можно будет нанести ответный удар — один-единственный, но точно просчитанный, вложив в него всю силу и ярость, тщательно сдерживаемые до этого момента.

Из водоворота тяжелых дум меня вывел взрыв громкого смеха и повысившийся уровень шума вокруг — на сцене начиналась праздничная шоу-программа, а это означало, что до нового года оставалось не больше пятнадцати минут. Шоу-программа за нашим столиком тоже набирала обороты — Марк и Вадим собирались выпить за знакомство и за уходящий новый год.

Вадим, оценив выдержку и крепость нервов нового знакомца, снова поднялся, наполняя коньяком винную рюмку — единственную, пустовавшую на столе. Ждать, пока официант принесет приборы на третью персону, он не стал, и с присущим ему нетерпением крутил колесо событий дальше, не позволяя ситуации застыть на паузе.

— Ну, так что, Марк? Пока этот петрушка бегает за тарелками, предлагаю не делать больших перерывов и продолжить то, что мы с Алексией начали тут без тебя

Ни один мускул не дрогнул на лице Марка, хотя я прекрасно понимала, что ему крайне неприятно слышать о том, как мы здесь общались тет-а-тет.

— И ты, писательница, свою рюмку давай, хватит тут глазами хлопать, будто ожившая мумия. Не время скромничать, включайся в общение — в конце концов, это благодаря тебе мы так весело и славно сегодня собрались.

Молча проглотив шпильку в свой адрес я, как того и требовал Вадим, подвинула свой бокал в общий круг. С каждой новой порцией коньяка я надеялась хоть немного опьянеть, но из-за сильнейшего нервного напряжения алкоголь не действовал на меня. Ситуацию нужно было исправить любым способом, хоть двойной, хоть тройной порцией сразу.

— Мне побольше, пожалуйста, — это были первые слова, произнесенные мной компании двух самых значимых людей в моей жизни.

Взгляды, которые тут же устремили в мою сторону Марк и Вадим, заставили меня почувствовать себя ничтожнейшим существом из ныне живущих. Но наблюдать за происходящим трезвыми глазами было выше моих сил.

Именно эту мысль беспощадно подтвердил Вадим, щедро наполняя бокал:

— Что, тоже напиться вдрызг захотелось? Видать наша теплая компания вызывает в тебе слишком противоречивые чувства, без ста грамм не обойдешься? Или двухсот? А может, трехсот?

— Я думаю, достаточно, — подал голос Марк, подкрепляя свои слова предупреждающим жестом. — На двухстах и остановимся, — на этом месте он впервые с момента появления обратился прямо ко мне и ободряюще улыбнулся. — Эй, ну что ты? Все в порядке, Алеша. Все на самом деле в порядке.

На миг все остальное перестало существовать — я видела только его глаза, в темной глубине которых не было злости или раздражения из-за того, что наша встреча вышла совсем не такой, как мы планировали. Марк тоже скучал по мне, безумно скучал, и только сейчас я поняла, чего ему стоило сохранять эту выдержку.

«Подожди, — казалось, говорил его взгляд. — Скоро все это закончится, и останемся только мы. А пока просто подожди. И будь спокойна.»

Повисшую за столом паузу, во время которой мы сказали друг другу так много, разрушило появление официанта, принесшего, наконец, приборы.

— А со стулом можете не торопиться, — иронично заметил Марк, глядя, как суетливо тот расставляет на столе тарелки и рюмки. — У нас тут почти фуршет. Стоять, оказывается, даже лучше, чем сидеть. Все происходящее хорошо видно. Коллеги ваши? — отстраненно поинтересовался он у Вадима, окидывая взглядом зал, в центре которого, делая замысловатые пасы руками, танцевал шаманский танец неукротимый Зоран, а парочка гостей, задушевно обнимаясь, успели придремать на плече друг у друга. — Гордитесь ими, наверное?

По четко обозначившимся желвакам на лице Вадима стало понятно, что счет снова сменился: два — один, в пользу Марка.

Я все не могла понять — как они так быстро раскусили друг друга, интуитивно прочувствовав и нанося удары в самые уязвимые места? Ведь Марк не мог заранее знать об ахиллесовой пяте своего невольного противника. Только мне было известно, с каким неприкрытым отвращением Вадим относится к творческим эскападам от пресыщенности, раздутого самомнения и хвастливой гордыни коллег, с каким неизменным сарказмом отзывается о подобных привычках.

Вот и сейчас, метнув в Марка один из самых уничижительных взглядов, он лишь угрюмо хмыкнул и снова поднял свой бокал, явно не намереваясь заострять внимание на вопросах, которые ему не нравятся.

— Горжусь-не горжусь, не важно. Под новый год мне в последнюю очередь хочется забивать голову подобной хренью. Я, Марк, знаешь, в чем-то традиционалист и сегодня хочу напиться, а не разводить демагогию. Поэтому ограничусь банальными тостами — давай, за новое счастье, новую жизнь и за все новое! Перемены — это то, что делает нашу жизнь интересной и не дает совсем окаменеть. Побольше перемен всем нам в наступающем году. Хороших и разных! — и он резко опрокинул рюмку, снова глядя куда-то поверх наших голов.

— Мы пьем не чокаясь, — прошептала я Марку, поднося к губам свой бокал и, как когда-то Ярослав, знакомя меня с собственным куратором, лишь пожала плечами — дескать, ну вот такие у нас порядки, спорить бесполезно.

В отличие от Вадима, почти полностью осушившего бокал, Марк едва пригубил свой напиток, и незаметным движением отобрал стакан у меня, не дав таким образом осуществить желаемое — наконец-то захмелеть, чем сильнее, тем лучше.

В очередной раз подбежал официант — на этот раз со стулом, и мы смогли, наконец, присесть. Во всем происходящем мне по-прежнему чудился некий оттенок сумасшествия, однако, мои собеседники предпочли, как и раньше, делать вид, что все хорошо и придерживались тона светской беседы.

— Кстати, о коллегах, — с новым настроением, явно подхлестнутым коньяком, вернулся к теме Вадим. — Моих ты видал, не скажу, что цвет нации, но брат наш писака со стороны часто смотрится форменным идиотом. А что ты за человек такой, Марк? Я о тебе совсем ничего знаю. Кем работаешь? Что любишь?

— Я юрист, — уклончиво ответил Марк, сразу же приступая к распределению салатов и закусок по тарелкам и превращая нашу творческую попойку во вполне приличное застолье.

— Юрист? Забавная профессия в стране, где судьи продаются и покупаются, как килька в томате, а адвокаты с особым рвением насилуют то, что даже законом назвать нельзя.

Два — два, счет снова сравнялся, автоматически заметила я, чувствуя сильнейшую усталость. Как никогда ясно, я вдруг поняла, что в этом вечном споре мне суждено быть лишь молчаливым наблюдателем, которого совсем не берут в расчет и кто никак не влияет на происходящее.

Реакция Марка была схожа с реакцией Вадима на шпильку о присутствующих гостях. И, точно так же, как Вадим, он предпочел сохранять спокойствие, сухо уточнив:

— Я не имею отношения ни к судейству, ни к адвокатуре.

— Да ты что? — Вадим с явным удовольствием продолжил расстреливать противника вопросами. — Тогда что же — офисный планктон? Нотариальная контора, романтика бумажек и пыльной бюрократии? Наверное, каждый твой день не похож на предыдущий и полон таких приключений, что книги писать можно?

— И снова мимо, — Марк сдержанно улыбнулся, опять отодвигая от меня рюмку, к которой я потянулась, не дожидаясь очередного тоста. — Выражаясь вашим языком, я… — он на секунду задумался, — прокурорская сволочь и цепной пес государства, в котором творится бардак и беззаконие. Вот чтобы такого было поменьше, я и…

С нарочито-проникновенным выражением слушая Марка, Вадим не выдержал и расхохотался, не дождавшись конца фразы:

— Так ты прокурорский, значит? И, наверное, хочешь рассказать, что все у тебя в ведомстве сволочи, один ты такой Робин Гуд? Вот чудак-человек! Да среди прокуроров злостных взяточников побольше будет, чем среди тех, кого вы с таким азартом проверяете! Антикоррупционная деятельность, говоришь? Ну-ну… Может, ты и не берешь ничего на лапу, мелковата сошка еще. А многие из твоих шефов в погонах уже успели поднакопить на оффшорах сумму, побольше, чем бюджет какой-нибудь страны третьего мира. Я, Марк, вашу контору хорошо знаю, не раз приходилось по душам общаться. У вас же готовые тарифы на все — на закрытие дела, на открытие дела, на заказную проверку, на то, чтобы не было никаких проверок. Чистая коммерция, мать вашу! Не зря вас даже свои, из органов, ненавидят. Какие еще цепные псы? Выбеспредельщики, ребята. Упыри в законе, вот вы кто.

Три — два, снова щелкнуло табло, и мне, наконец, удалось, воспользовавшись минутной паузой, допить остатки порции коньяка, щедро налитой мне Вадимом. Кажется, сейчас наступил тот самый момент, когда собеседники видели только друг друга, а я могла безнаказанно делать все, что угодно.

— Все то, о чем вы сказали — для меня не сюрприз, — четко выделяя каждое слово, как всегда, когда он был не на шутку зол, ответил Марк. — И я не такой кретин-романтик, каким могу показаться из-за возраста. И в органы пошел именно потому, что систему надо менять, но не вашими скандальными статьями, от которых никакого толку — пошумели и забыли, — а изнутри, конкретными действиями. Сделать это можно, только вписавшись в тот мир, который собираешься перестроить. И пусть я пока мелкая сошка, это правда. Но у меня есть время, есть терпение и я знаю, чего хочу. И то, что мне нужно, я получу, рано или поздно. В этом можете не сомневаться.

Три-три, снова ничья, мысленно суммировала я, с удивлением замечая, что моему внутреннему счету громко вторят все окружающие, только немного на свой лад:

— Тринадцать! Двенадцать! Одиннадцать!

— Новый год, новый год! — резко вскакивая с места и выбегая из-за столика, закричала я, прервав таким образом очередную паузу, повисшую в нашей милой компании. Сложившаяся ситуация, наконец, перестала меня тяготить — коньяк все же возымел действие и развязал мне язык. — Вот что вы все спорите и спорите, а? Лучше шампанского налейте, ну, давайте же! Марк, Вадим? Что вы уставились на меня? Да с вами весь праздник пропустишь! — хватая недопитый бокал с шампанским, сиротливо стоявший на краю стола, я решила больше не скрывать эмоций по поводу происходящего. — Вот какие же вы зануды, честное слово, со своими вечными спорами! Вы думаете, мне приятно и весело это слушать? Этот ваш выпендреж друг перед другом? Так я хочу вас порадовать — нет! Мне неприятно! И не весло! И скучно! И, вообще, если вам так интересно тут пинать один одного — вот и оставайтесь вдвоем! Бодайтесь дальше как бараны! А я… Я не хочу больше при этом присутствовать, вот!

Далее, не желая ждать ни секунды, с удивительной для хмельного состояния ловкостью, я развернулась на каблуках и ринулась в гущу людей, вскочивших из-за столов в честь наступающего в эти самые секунды нового года. То, что ни Марк, ни Вадим не успели остановить меня, можно было списать лишь на внезапность побега, и на то, что они, увлеченные словесной битвой, не до конца и не сразу поняли мои намерения.

Да и самая я не совсем осознавала, что собираюсь делать, только сильнее работая локтями и пробиваясь в самую гущу взволнованного народа, выкрикивая вместе со всеми:

— Четыре! Три! Два! Один! С новым годом!

Так я встретила 2003-й год — среди полузнакомых людей, тех самых творческих фриков, которых немного стеснялась перед Марком и к которым, по иронии судьбы, сбежала от него же.

— С новым годом! — продолжало звучать вокруг, и я, смеясь вместе со всеми, салютовала пустым бокалом, который, кто-то незаметно поменял на полный, подпрыгивала, обнимаясь с незнакомцами, при этом озираясь вокруг, чтобы вовремя увидеть Марка или Вадима и скрыться от них. В том, что мне придется туго, когда меня обнаружат, я ни секунды не сомневалась.

Громко звучала музыка, ведущие, рассыпаясь в радостных поздравлениях, продолжали вести шоу-программу, я успела выпить еще пару бокалов шампанского, прежде чем поняла, что земля под ногами ходит ходуном. Это был верный знак присесть и отдохнуть в укромном месте, которое, конечно же, предстояло еще отыскать.

Сколько времени заняли эти поиски, я не могла понять. Но спустя несколько минут или, может, часов, я нашла себя, сидящей на заднем дворе ресторана на заснеженных ступеньках служебного входа в одном лишь платье. Холодно мне не было ни капельки. Снежинки падали прямо на обнаженные плечи, приятно щекоча и охлаждая кожу, ярко мерцающие гирлянды отбрасывали диковинные тени на заснеженный асфальт, а рядом расположилась моя неожиданная сообщница — еще одна беглянка с вечеринки, в которой я, сфокусировав зрение, узнала небезызвестную Мари Алферову.

Кажется, мы находились в процессе приятнейшего разговора на какую-то странную тему, но я все никак не могла понять, на какую. Я будто бы раздвоилась — одна часть меня сидела на ступенях рядом с Мари, прихлебывая настойку из ее изящной фляжечки, а другая наблюдала за этим со стороны, приходя в неописуемое изумление от происходящего.

— Но Мари… Я не думаю, что это может быть порча на творчество. Кто же наведет такое? Да и зачем? — услышала со стороны я собственный голос.

— Не порча, милая. Заговор. Меня ведь прокляли. Я это чувствую. Прокляли меня, мое перо, мой дух. И у меня больше нет моего талисмана… Никто не знал, где он хранится, но в один ужасный день я просто не нашла его. Он исчез! Вот после этого я все и поняла. Поняла, чьих это рук дело — завистников, людей с черствыми, прогнившими душами… Это они! Они виноваты! И теперь я точно знаю — пока я не найду его, то не сдвинусь с места… А враги будут радоваться моему творческому бессилию…

— Погодите. Но не мог же он просто так пропасть, испариться? Этот ваш голубь — он же ненастоящий! Так что никуда он не упорхнул, может просто закатился куда-то? Вы обязательно его найдете, если захотите… Просто поищите получше, и все!

По тому, с каким немым ужасом уставилась на меня Мари, я поняла, что сказала что-то недопустимое и едва ли не оскорбительное.

— Милая, не голубь, а голубка! Моя голубка с серебряным пером в клюве — как же можно называть ее ненастоящей? Это же не просто бездушный предмет, милая! Понимаешь ли ты, что она символизирует?

Я отрицательно покачала головой, постепенно проникаясь глубиной ее потери.

— Это же мой ключ. Ключ к дверям в мою волшебную страну, куда я не могу попасть без него. Это мое изгнание и мой крест — жить, больше не чувствуя вдохновения и стучаться в закрытую дверь, которую никто никогда для меня не откроет. Предаваться воспоминаниям о том, как все было по-другому, когда я могла летать. А теперь меня лишили крыльев… Мир жесток, очень жесток к нам. Он стремится заставить нас ходить по земле, не понимая, что тем самым калечит наши души, — Мари автоматически взяла фляжку из моих рук и сделала несколько жадных глотков. — Но мы не созданы для этого, — продолжила она севшим после крепкого напитка голосом. — И, раздавленные и несчастные, остаемся вот так — не жить, а умирать. Такова наша судьба, милая. Такова наша судьба.

— Вот вы такие вещи говорите, так красиво, по-книжному… — поддавшись хмельному восторгу, я громко всхлипнула, вытирая набежавшие на глаза слезы и размазывая по щекам изысканный макияж, который мне с таким усердием делали в салоне красоты. — Прямо все то, о чем я думаю, говорите, только лучше! И понимаете меня, как ни один человек на этой планете! — клятвенно заверила я. — Меня обычно никто не понимает, а вы — понимаете! Понимаете то, что сложно выразить словами, что нужно только прочувствовать, то, что другим не дано и поэтому они…

— Да куда уж нам, толстокожим гориллам, понять и оценить ваши неприякаянные порывы! — голос Вадима вторгся в нашу светлую реальность резко и пугающе. — Ну, красота! Картина маслом! Зрелище слишком почетное для моей черствой натуры — две музы, спорхнувшие с Олимпа, нашли пристанище на земле нашей грешной! Только где ж вы так наклюкаться успели, крылатые мои? Может, как раз за пьянство и пустопоржний трындеж вас и не берут обратно на небеси? Потому что мне от одних только отголосков вашего блеяния тошно, а у родичей-небожителей терпения и того меньше?

— Как грубо, Вадим, слишком грубо… — видимо, не в первый раз сталкиваясь с такой реакцией на свои возвышенные речи с его стороны, Мари лишь гордо вздернула подбородок. — Впрочем, как всегда. Мало того, что ты несправедлив — так еще и считаешь, что вправе судить нас, будто бы сам лучше! Что за глупая гордыня, Третьяков? Скоро ты и сам пострадаешь от нее, помянешь мое слово — пострадаешь! — и, неожиданно икнув самым прозаическим образом, Мари одарила оппонента презрительным взглядом, который, однако, не возымел на него никакого воздействия.

— Ты, Маша, лучше бы задницу свою царственную поберегла от мороза, и лапшу на очередные доверчивые уши не вешала. А ты, Алексия… — Вадим сделал небольшую паузу, чтобы не влепить мне следом какой-нибудь не самый приятный комплимент. — Вот что за талант у тебя такой — вечно находить каких-то упырей на свою голову? Твой этот начинающий терминатор по залу уже ищет-рыщет и, честно — не хотел бы я быть на твоем месте, когда он тебя найдет. Зануда он упорный, пилить мозги будет долго. Зато ты здесь прохлаждаешься в компании пафосной дурищи, которая только и может, что глаза под лоб закатывать да тупую высокопарщину разводить. Отличную альтернативу ты нашла, просто отличную! Ради этого стоило устраивать придуроковатое шоу с побегом? Ну? Что уставились на меня своими одухотворенными зенками? Бегом встали и шагом марш назад в ресторан, обе! Давайте-давайте, шевелите клешнями! Веселее, активнее! Богини, мать вашу…

Ослушаться этого приказа мы с Мари при всем желании не могли, поэтому, не без труда поднявшись со своих уютных насиженных мест и стараясь не пошатываться, засеменили к главному входу в «Квартиру Йоханнеса». Вадим, словно злобный погонщик, шел за нами, продолжая отпускать язвительные шуточки о том, что цирроз печени не щадит никого — даже крылатых муз и литературных дев.

Вскоре мы вернулись в ресторан. Снова громкая музыка и душная атмосфера несвежего праздника навалились на нас, ослепляя и оглушая. На своей руке, чуть выше локтя я почувствовала цепкие пальцы Вадима и его тихий, но по-прежнему угрожающий голос пророкотал над ухом:

— Не вздумай даже рыпаться, если хоть немного беспокоишься о целости своих тощеньких косточек. Сейчас скину тебя твоей Покачте — и пусть он дальше это все разгребает. Знаешь, Алексия, — задумчиво проговорил Вадим, внимательно глядя на мое заплаканное лицо с размазанной по щекам тушью. — В чем-то я ему даже сочувствую, этому твоему Марку. Ты, когда с цепи срываешься, совсем дурная становишься. Тебя прибить проще, чем опять спасать.

— Тогда почему же ты постоянно это делаешь? — не осознавая жестокости вопроса, поинтересовалась я.

— Да потому что тоже дурак. Но все надеюсь исправиться, — глаза Вадима сощурились и на миг в них сверкнул болезненный и яркий отсвет нашего с ним перечеркнутого прошлого. — Так, Мар-р-рия! — нарочито громко и раскатисто пробасил он, чтобы перевести разговор на другую тему. — Все, оставляю тебя наедине с твоими страдалищами! Можешь и дальше мучиться, только без угрозы отморозить себе уши и еще кое-что, на чем принято сидеть, а ты этим предпочитаешь думать. Не благодари, не надо, я же простой лыцарь по зову сердца! Спасать возвышенных идиоток — мое призвание! Хотя нет, давай-ка доведу тебя лучше к бару. Ты все равно рано или поздно там окажешься, так хоть гарантированно доберешься без приключений. Давай-давай, пойдем, — одной рукой продолжая держать меня, а другой мягко и в то же время настойчиво подталкивая в спину свою подопечную поневоле, продолжал веселиться Вадим.

Так наша практически организованная процессия двинулась к сердцу ресторана — длинной барной стойке, где на смену первоначальному веселью успела прийти предутренняя помятая атмосфера. Бармены в ожидании окончания вечера продолжали устало смешивать коктейли, некоторые из посетителей откровенно дремали, прикорнув на полированное дерево, а немногие оставшиеся в строю вели беседы ни о чем, в основном сводящиеся к планам на новый год и радости, что он наконец-то наступил.

Но не Зоран. Ему, казалось, все было нипочем. Будучи и в пять часов утра в таком же бодром состоянии, как в начале вечера, он продолжал громыхать и потрясать идеями, на этот раз — о возможности переселения душ в предметы материального мира.

— Таким образом, будет совершен еще один шаг на пути постижения жизни вечной! Человек бессмертен, я это категорически утверждаю! Категорически! Бессмертными мы созданы по образу бесконечной Вселенной, и все формы этого бессмертия обязаны постигнуть! Что мешает нам, скажем, одновременно готовиться к очередной реинкарнации, и в то же время сберечь частичку прежнего себя в камне, или заключить осколок своего «Я» в древнюю скалу? Это же так просто, так, я бы сказал, элементарно! И, пока часть нашей души будет лететь во Вселенной в компании себе подобных — другая ее половина, раздробленная на десятки, а то и сотни, будет присутствовать по-прежнему здесь, на Земле! — Зоран важно воздел палец вверх. — Ну? Каково? И вы по-прежнему считаете эту идею нежизнеспособной?

— Не только нежизнеспособной, но и абсолютнейшим бредом, — услышав голос собеседника Зорана, которого закрывали плащ и шляпа практикующего мага, я вздрогнула от ужаса.

Этого еще не хватало. Из всех присутствующих в ресторане неутомимый колдун выбрал почему-то Марка, чем только усугубил ситуацию. Теперь мне придется отвечать не только за свой странный побег, но и за не менее странные привычки моих друзей, которые вряд ли пришлись ему по душе.

— Нет, ну что за дремучее, агрессивное отрицание! Вы хотя бы аргументируйте свою позицию, поспорьте со мной, если не согласны! Что за привычка такая — сразу вешать ярлыки на все необычное! Бред? Почему еще бред?

— Потому что это очевидно. Я не вижу смысла спорить об очевидном.

— О! А вот и Покачта! — радостно откомментировал происходящее Вадим. — Что ж ему так не везет-то сегодня? Из всех возможных идиотов в этой тусовке на уши ему присел самый активный!

Привлеченный громким голосом Вадима, Марк быстро скользнул взглядом в его сторону и тут же прервал разговор с просветленным магом самым грубым способом — встал с высокого барного стула и молча направился к нам, оставив без внимания очередное громкое доказательство астральной природы человека.

— Кого я вижу, — спустя несколько секунд донесся до меня его голос. — Что, Алеша? Без очередного побега и праздник не праздник? Ты так заскучала в нашей компании, что решила внести в нее немного веселья?

— Ну… в общем-то да… — опустив глаза, промямлила я. — Вы немного увлеклись там… собой… И я… Мне стало так обидно…

— Ну, понятно. Конечно же, это мы во всем виноваты, — отчеканил Марк, глядя прямо мне в глаза, и я поняла, что мои волнения в этот странный вечер, плавно переходящий в странное утро, еще не закончены. — Спасибо, что нашел ее, — внезапно другим, лишенным металлических ноток голосом, добавил он, обращаясь к Вадиму, и я от удивления едва не открыла рот.

Табло, ведущее учет их противостоянию, погасло. Противники в борьбе с моими внезапными порывами временно прекратили спор.

Желаемая цель была достигнута совершенно неожиданным способом.

— Молодой человек, не будьте так жестоки к бедной девочке. Не судите ее слишком строго за невинную выходку. Научитесь прощать людям их слабости, и они охотно просят вам ваши, — неожиданно шатнувшись вперед, вступилась за меня Мари и я почувствовала, что просто-напросто устала удивляться происходящему.

Марк, по-прежнему сохраняя спокойствие, под ледяной коркой которого бушевал ураган, медленно развернулся к Мари и, одарив ее пристальным взглядом, ответил, четко выделяя каждое слово:

— У меня нет слабостей. И я не нуждаюсь в прощении.

— Бедный… Какой же вы бедный… — еще немного наклоняясь вперед и впиваясь в лицо Марка глазами, полными алкоголического тумана, тихо произнесла Мари. — Как же мне жаль вас, несгибаемый юный стоик. Вам нужно научиться показывать свои слабости. В этом нет ничего позорного и низкого. Мне кажется, ваша прекрасная душа захлопнута и держит вечную оборону. А все, что нужно вам для счастья, это лишь снять железные латы и позволить себе быть человеком. Выговориться, поплакать на плече у друга — это дает облегчение, поверьте мне. Хотите — поплачьтесь мне… И я расскажу вам, как расстаться со своей вечной болью.

По тому, как нахмуренные с самого начала вечера брови Марка поползли вверх, и как громко расхохотался Вадим, приправив эту вспышку веселья порцией не очень цензурных комментариев, я поняла — пора уходить. Критическая точка безумия, которое Марк пытался вынести ради меня, была превышена предложением Мари поплакать у нее на плече. Тем более, на горизонте, потеряв очередного собеседника, снова возник Зоран, летевший к нам как хищный колдун Средневековья, радостно блестя глазами и потрясая бокалом виски, заменившим ему магический посох.

— Марк, пойдем… Пойдем, пожалуйста, домой. Пойдем уже побыстрее, я очень устала, — зашептала я ему в ухо, соскальзывая со стульчика и безмолвно, одними глазами благодаря Вадима за то, что, как всегда спас не только меня, но и неожиданно Марка.

Вот и сейчас, поймав мой взгляд, он ответил одним лишь небрежным кивком, за которым, я знала, не было и намека на истинную небрежность, и с привычной решительностью двинулся навстречу Зорану, намереваясь перехватить его, прежде чем он достигнет нас и продолжит свои психоделические рассказы.

— Ба, дружище Зоран! — раскатистый бас Вадима настиг меня уже на пороге ресторана, из которого я тащила Марка, со всей возможной скоростью, дабы избежать столкновения с каким-нибудь очередным гением. — Ну что, как жизнь твоя вечная? Прогрессируем? Философский камень еще не найден? Драконье яйцо не высижено?

Это были последние слова, которые я услышала, выскакивая из ресторана в гардеробную, где из-за постоянно открываемых дверей гулял морозный воздух, способный охладить мое разгоряченное сознание.

— Марк… Ты прости, что втянула тебя во все это, — не решаясь поднять глаза, пробормотала я, пока он получал нашу одежду. — Незачем тебе было видеть весь этот… бред. Не ради него ты ехал сюда сквозь метель без сна и без отдыха, ведь я знаю, как они тебе сейчас нужны. Лучше бы остался дома, а я — здесь, и мы бы просто созвонились, а после ты бы приехал, когда было время. Хотя бы расслабился и выспался в новогоднюю ночь, а не варился во всей этой безумной каше…

— Не говори глупостей, Алеша, — набрасывая мне на плечи пальто и укутывая горло шарфом, так не подходящим к моему изысканному коктейльному платью, ответил он, и по его голосу я услышала, что он улыбается. — Какой, к черту, сон, когда ты рядом?

Он больше не сердился на меня, с удивлением поняла я. И даже ни слова не сказал об ужасной выходке с побегом. И мы не будем ссориться дома, пытаясь выяснить, кто виноват и почему все так вышло. Мы, наконец, останемся вдвоем, после еще одной долгой разлуки, которая была такой невыносимой из-за того, что мы были так рядом и так далеко — на расстоянии всего лишь телефонного звонка или одной ночи автомобильной поездки.

От радости я не смогла сдержаться и, привстав на цыпочки, порывисто обняла его, крепко обхватив руками за плечи.

— Я больше никогда-никогда не буду от тебя убегать, — прошептала я, уткнувшись ему в грудь.

Вопреки моим ожиданиям, Марк не стал вспоминать о парочке подобных, уже нарушенных обещаний.

— Я запомню твои слова, — тихо ответил он, приподнимая мое лицо и наклоняясь так близко, что его губы во время разговора почти касались моих. — Но в одном ты права, — он резко отстранился на безопасное расстояние. — Нам не стоит тут больше задерживаться. Надеюсь, ваши таксисты не такие творческие, как твои друзья и ведут счет времени — я оформлял заказ как срочный.

Тут я не выдержала и прыснула, вспомнив, как часто киевские таксисты любят рассказать о своей сложной судьбе и о сгоревшем во время кризиса конца девяностых бизнесе.

— Никогда не считал себя трусом, — добавил Марк, — но пару раз мне уже привиделся этот ваш маг, который нашел меня и здесь. Так что я с удовольствием сбегу от него и, может, даже поплачу у тебя на плече по дороге домой.

На этом месте мобильный, который он не выпускал из рук, отчаянно затрезвонил и мы поняли — машина подъехала. Пришло время покидать «Квартиру Йоханнеса».

Наша странная, полная сюрпризов и небольших катастроф новогодняя ночь подошла к концу.

Глава 9. Примирение

Вопреки примете "Как новый год встретишь, так его и проведешь", наша первая январская неделя выдалась такой безмятежной, что я снова перестала беспокоиться о будущем. Марку все же удалось получить недельный отпуск на своей ужасной работе, которую я начинала тихо ненавидеть. Теперь я могла позволить себе это чувство без угрызений совести, ведь я знала — к моему кругу общения он испытывает то же самое.

По негласной договоренности мы предпочли не возвращаться к тому, что случилось в новогоднюю ночь. И, в то же время, оба понимали, что каждый уже сделал для себя выводы, которые будут предъявлены, словно козырь из рукава, в момент очередного спора. В том, что рано или поздно так случится, я уже не сомневалась.

Но пока мы решили не беспокоиться об этом. Кажется, моя привычка откладывать проблемы на завтра повлияла и на Марка — и теперь он просто наслаждался каждым днем. Я же, пользуясь его непривычной сговорчивостью, хотела показать ему побольше той жизни, которой он был лишен в своем угрюмом студенчестве и не имел ни шансов, ни времени узнать на работе.

Мы завтракали и обедали в уютных ресторанчиках, оформленных в самых необычных стилях — от ресторана-подводной лодки, до ресторана-старой квартиры, где, веселясь и рассматривая старые журналы, вспоминали наше советское детство. Я провела Марка по загадочным улочкам старого Киева — и все ради того, чтобы сломать стену отчуждения между любимым городом и любимым человеком. В столице к тому времени началась новая волна реставрации — многие дворы после ремонта закрывались на кодовые замки, и я, боясь не успеть показать все, что знаю, спешила и старалась изо всех сил.

Часто во время прогулок я хватала Марка за рукав и с видом заговорщика тянула в случайный дворик или подъезд, таинственно скрипящий деревянными лестницами. Вместе, держась за руки, или наперегонки мы взбегали на самый верхний этаж, после чего забирались на открытый чердак и с высоты птичьего полета любовались зимним Киевом, похожим на волшебное королевство из детской сказки. В такие минуты мы просто молчали, не выпуская друг друга из объятий, и я точно знала, что Марк думает о том же, что и я — вот бы все исчезло, и во всем мире остались только я, он и этот заснеженный город.

По дороге вниз мы останавливались на непривычно широких лестничных площадках, и, поддавшись очарованию старины, подолгу рассматривали трещины в стенах, выцветшую краску, каждый новый слой которой будто пытался затереть следы прежних времен. Еще одним любимым нашим занятием было подслушивание звуков, доносящихся из-за закрытых дверей квартир. Постепенно приглушенный шум, едва уловимые шаги жильцов начинали казаться мне эхом давно ушедших дней, голосами из прошлого — они манили и притягивали, звали за собой в темноту, за тонкую грань, за которой начиналась вечность. Не в силах противостоять этому странному зову, я вздрагивала и крепче сжимала ладонь Марка. Он же, давно привыкнув ко моим необъяснимым мистическим страхам, только привлекал меня к себе, покрепче запахивал в свое пальто и целовал так, что земля качалась под ногами. И я чувствовала, что оживаю, тепло вновь разливается по венам, а холодные тени прошлого медленно отступают в темноту, из которой пришли.

Вечером, уставшие и счастливые, мы возвращались домой, и я каждый раз удивлялась, до чего эта квартира, пустая и неприветливая без Марка, преображалась с его появлением. Музыка звучала по-другому — не угнетающе, словно в огромном пустом зале, а вкрадчиво и уютно, ароматы кофе и ужина кружили голову, мягкий ковер скрадывал шаги, и стены замыкали наш мир, за окнами которого до утра падал снег, а мы жили только друг для друга.

В этот раз я боялась заводить разговор о том, как хочу, чтобы так было всегда, чтобы Марк никуда не уезжал, и мы, наконец, забыли о привычке испуганно озираться на календари. Наверное, я понимала, что в ответ он просто предложит послать к черту весь этот богемный мир, с которым он мирился только из любви ко мне. Ведь им, по его мнению, даже жертвовать не пришлось бы. Ну кому придет в голову жертвовать добровольным безумием? От него можно только излечиться, причем, охотно и с радостью.

Поэтому я ничего не говорила, просыпаясь каждое утро со смешанным чувством счастья и горечи. Ведь новый день нес с собой не только новое счастье, но и приближал к черте, за которой снова начнется раздельная жизнь. И мы опять окажемся разделенными километрами, которые отнимут у нас возможность касаться и чувствовать друг друга, и никакие телефонные звонки или долгие разговоры не смогут заменить этого.

Но, как оказалось, Марк больше не собирался мириться с подобным положением дел. Об этом я узнала за пару дней до окончания отпуска, когда все же не выдержала и расплакалась от того, что наша новогодняя сказка так быстро закончилась.

— Ну что ты, Алеша, — все повторял он, не выпуская мое лицо из своих ладоней и утирая слезы, которые в два ручья катились по щекам. — Не плачь, не надо. У тебя нет причин расстраиваться.

— Конечно же, нет! — неискренне согласилась я, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься громко и по-детски отчаянно. — Ты уезжаешь завтра, а у меня нет причин расстраиваться! Я, наверное, должна радоваться, что снова останусь одна, и ты бросишь меня здесь. А я не хочу, чтобы так было! Не хочу, чтоб ты уезжал! Хочу, чтобы ты остался!

На долю секунды я сама опешила от этих неожиданных обвинений, но Марку, казалось, все было нипочем. Он предпочел отреагировать с мягкой снисходительностью взрослого, объясняющего ребенку, почему нельзя достать луну с неба прямо сейчас.

— Я повторяю — у тебя не причин расстраиваться. В понедельник ты выйдешь на работу — сама же говорила, что у вас после праздников дел невпроворот. Плюс эти твои писательские мероприятия… — Марк сделал ироничную паузу, явно подчеркивая свое отношение к моим новым знакомым. — Снова будешь крутиться всю неделю, как белка в колесе. И даже не заметишь, как она пролетит. Ну, что ты смотришь? Или я не прав?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Прав, — уныло опустив голову, ответила я, совершенно не желая вдохновляться планами на первую рабочую неделю нового года. Да и чего стоят все эти планы, если Марка не будет рядом?

— Вот видишь, Алеша, я всегда прав, — с улыбкой, повторил он, но слова эти мало походили на шутку. Я слишком хорошо его знала, чтобы позволить обманчиво-беззаботному тону скрыть то, что он действительно считал себя правым — всегда, во всем.

— Неделя пройдет быстро, а потом мы увидимся. В субботу я снова буду здесь. Даже глазом моргнуть не успеешь.

— Ну да, конечно… Не успею… А потом получится, как в прошлый раз — ты занят, тебя снова не отпускают… Потому что у вас там не люди, а роботы, которые хотят, чтобы и ты тоже…. Погоди, что значит в субботу? В следующую, что ли, субботу? Так быстро?

— Именно. В следующую субботу. В этот раз мне точно ничего не помешает. Да, иногда мы работаем без выходных, но не постоянно же. Поэтому в конце каждой недели я буду здесь. Даже если на один день. Даже на полдня. Это совершенно точно, я так решил. Лучше увидеться на несколько часов, чем несколько месяцев обсуждать, как это сделать.

— Но… — я все еще не могла поверить тому, что слышу и ошарашено хлопала глазами. — Но ведь это тяжело, Марк. Это не то же самое, что проехать из одного конца города в другой. Это не пара часов!

— Даже меньше, чем пара часов, если самолетом. В воздухе смогу выспаться, не то, что за рулем. Сплошные плюсы, Алеша, я все предусмотрел, — Марк снова улыбнулся. Я же продолжала испуганно смотреть на него, хотя невидимая острая игла, засевшая в сердце при мысли о скором расставании, чудодейственным образом исчезла.

Выбор Марка, его согласие на частые перелеты-переезды — все это было так чуждо его отлаженному образу жизни, что я вновь почувствовала безотчетный страх. Страх при мысли о причинах, побудивших его изменить своим правилам, смириться с хаосом, который принесет с собой необходимость разрываться между двумя городами. Даже на долю мгновения я не могла поверить в то, что после этого маленького отпуска он вдруг смирился и принял мою жизнь. Наоборот, его решение приезжать или прилетать каждую неделю было усилением надзора, признаком возрастающего недоверия к моему кругу общения, и, конечно же, к Вадиму, знакомство с которым оставило у Марка самые неоднозначные впечатления.

Поэтому моя радость снова отдавала горечью. Как никогда ясно я понимала, что наше счастье всегда будет таким — мимолетным и ярким, саднящим и жгучим, с привкусом крови на губах. Так будет продолжаться, пока кто-то из нас не выдержит и не сдастся — а сдаваться пока не собирались ни я, ни Марк. Мы увлеченно продолжали играть в благополучие на краю обрыва, не обращая внимания на то, что песок под ногами угрожающе сыплется вниз.

После его отъезда, к которому мы оба пытались сохранять игриво-легкомысленное отношение, мне даже казалось, что все так и есть. Все несерьезно. И Марк по прежнему здесь, в городе, который люблю я, но никогда не полюбит он — только задержался на работе дольше обычного. И ночь он провёл, конечно же, рядом со мной, а потом просто встал и ушел, пока я спала.

По вечерам я специально допоздна не возвращалась домой, чтобы не сталкиваться с опустевшей квартирой, способной разрушить эти иллюзии и давящей на меня насмешливым равнодушием стен. Снова и снова я спешила в знакомые шумные места, где, окончательно не избавившись от новогоднего флера, продолжала собираться местная богема. Рождественские морозы все ещё потрескивали за окнами, а веселящийся бомонд согревался горячими коктейлями — на пике популярности были глинтвейны, пунши, гроги и даже новомодный напиток под смешным названием крамбамбуля. Игриво-пряный аромат специй и неоконченного праздника носился в воздухе, навевая надежды на скорые перемены, которые, однако, не спешили наступать. Все темы для разговоров, поводы для интриг и ссор остались прежними, уныло-прошлогодними и, как я подозревала, вечно-непреходящими.

Возможно из-за этих вечных повторов, заезженности и даже какого-то прокисшего душка в атмосфере встреч, те самые методы, которые помогли мне отвлечься прошлой осенью, больше не работали. Теперь, когда Вадим вернулся в город и часто находился в том же зале, просто на другом его конце, я еще острее чувствовала всю фальшь и бессмысленность псевдо-дружбы, установившейся между мной и сливками местного общества. Меня больше не отвлекали, а лишь утомляли разговоры, сводившиеся, в основном, к сплетням и обсуждению скандально-грязных подробностей жизни коллег или брюзжанию по поводу чьего-то внезапного успеха. Все сильнее я ощущала отравляющее действие подобного общения, с грустью вспоминая о былой близости между мной и моим бескомпромиссным учителем, которая сейчас была безвозвратно утеряна.

И в то же время я не могла, не хотела с этим мириться. По иронии судьбы, мы виделись с Вадимом едва ли не каждый вечер, что было не так уж удивительно. Он сам ввёл меня в круг людей, с которыми был давно знаком, хотя и не считал большинство из них друзьями. Теперь эту же компанию выбирала и я, чтобы заполнить пустоту внутри, скоротать вечер, забыться в ожидании следующего дня — и не получала от этого ни удовлетворения, ни радости. Сидя в за столиком в отдаленном уголке зала и слушая собеседников в пол-уха, я грустью думала о былых вечерах с Вадимом, полных весёлых споров и обсуждений, а также веры в то, что с его целеустремлённостью и моим вдохновением нам подвластны любые вершины. Веры, от которой сейчас не осталось и следа.

Каждый раз, встречая его после той странной новогодней ночи, когда между нами, казалось, проскользнула надежда на возрождение былой дружбы, я так хотела подойти к нему, как раньше, присесть, выпить чашечку-другую кофе с коньяком, поговорить о новостях, о жизни или же просто и честно посмеяться над сплетниками и их жертвами, упивающимися скандальной известностью.

Но непривычное смущение, которое я испытывала, глядя на Вадима, окруженного, как всегда, толпой молодёжи, жадно ловящей каждое его слово и с готовностью хохочущей над каждой шуткой, по-прежнему сдерживало меня. Эта стена, ограждавшая своего кумира от любого вмешательства извне, не мешала бы мне, если бы я точно была уверена, что имею на право на его внимание. Ведь рядом со мной, несмотря на показную браваду, его взгляд больше не горел таким азартным блеском и весельем, как в те моменты, когда он попадал в свою естественную стихию — взволнованное людское море, на которое мог влиять, направляя его силу и энергию в нужное русло.

Поэтому я снова и снова, как и на новогодней вечеринке, предпочитала наблюдать за ним издалека, стараясь поменьше слушать то, что изливают мне в уши случайные знакомые. Но к концу недели все запасы моей терпеливой отстранённости, практически исчерпались, а друзья-приятели по тусовке были все так же активны в желании поболтать или поделиться горестями.

Вот и сейчас моя собеседница, Клавдия Витольдовна Заславская, дочь и наследница писательской династии, присев рядом просто из-за наличия свободного места, жаловалась мне на зловредных соседей, портивших ей жизнь евроремонтами, а теперь еще и нагло разъехавшихся в середине зимы в теплые края — на Мальдивы и Сейшелы. Клавдию Витольдовну не радовала воцарившаяся в старинном подъезде тишина и отсутствие вечных ремонтных бригад с громогласно хрипящими дрелями. Наоборот, она еще негодовала еще больше:

— Ворье! Бандюганы! Тюрьма по ним плачет! Это же они на мои и твои деньги жируют, понимаешь, да? Вот ты когда в последний раз на море была, а?

— Давно. Еще в детстве, — отстраненно ответила я, не желая упоминать при Клавдии Витольдовне о самой памятной, особенной поездке с Вадимом, которая подарила мне идею романа и перевернула жизнь с ног на голову.

— Вот! Еще в детстве! Это, небось, лет десять назад, еще при Советах было, верно говорю? Вот и я еще при Советах отдыхала! А теперь что? Одни жулики кости свои на солнце греют, чтоб им житья не было! И никто не догадается спросить — Клавдия Витольдовна, а может, вы тоже на Сейшелы хотите? А может, в ваши годы уже вредно без моря, в городе пыльно, для здоровья такой воздух очень плох! А, хотите, мы вам путевочку профсоюзную организуем, порадуем вас, чтобы сил прибавилось, и для творчества, и для жизни!

— Куда путевку — на Сейшелы? — не веря своим ушам, переспросила я.

— А хоть бы и на Сейшелы, а что? Думаешь, я бы не поехала? Что, раз я не молодуха, так меня на Сейшелы не пустят? Девонька, по уму надо мерить людей, по уму и разумению! Вот у тех тощих крокодилиц, которые там задницами виляют, хоть один сборник стихов вышел? Нет! А у меня сколько вышло? Что сделали их родители в своей жизни, а? Научили своих детей воровать? А мои, мои-то сколько всего сделали! А они? Стыдоба! Им же ликбез еще надо проводить! Вот захожу недавно к одной такой, к соседке, подписи собирать на разбирательство в ЖЕКе, а она мне что? Говорит, Клавдия Витольдовна, всю голову сломала, не знаю, какой купальник одеть — красный или синий! Слышь, что говорит — одеть! Кого одеть, говорю, купальник? Во что ты его, деточка, одевать собралась-то? Или, может, ты его все же на-деть хочешь? На-деть, говорю, хочешь на себя? А она смотрит на меня, как дурочка и опять спрашивает — так какой, значит, купальник, красный или синий? Нет, ну представляешь, а? И это она, отродье необразованное, летит на Сейшелы, а не я! Первым, небось, классом, летит! Это по ней, по овце безграмотной будут судить о нашем обществе, а не по мне! Ты только подумай, как о нас обо всех после таких вертихвосток думать будут? А так и будут думать, что мы тут все из одного теста — одеваем и ложим! И ездим на метре, наряженные в польта!

— Так она же не по-русски будет говорить, никто не узнает, что она такие ошибки допускает, — попыталась утешить я Клавдию Витольдовну, но вместо этого вызвала новый всплеск негодования.

— Ну и что, раз не по-русски? По-твоему, можно вот так иностранкой прикинуться и не видно, что ты деревня необразованная? Видать, за версту видать рожу глупую, можешь мне поверить! Зато у них, у таких рож — все деньги мира! А мы с тобой, такие грамотные и начитанные, подохнем в нищете, пока они на Сейшелах будут с аборигенами под пальмами в синих купальниках выплясывать!

— Клавдия Витольдовна, мне кажется, вы все-таки сгущаете краски. Пока у вас есть трехкомнатная квартира в центре столицы, вы в любом случае не умрете в нищете.

На внучку писательской династии откровенное упоминание о бессменном источнике ее доходов возымело почему-то удручающее действие.

— Вот, опять моей квартирой глаза мне колют! Да, не подохну — так за эту квартиру мои отцы и деды кровью и потом заплатили! Сколько им порогов обегать пришлось, сколько прошений и заявлений подавать! Так что да, я, может и не подохну, а вот ты — подохнешь! И нечего мне завидовать! Я не как те буржуины, которые на ворованном спят и в ус не дуют! Я чужого не беру, но и свое не отдам, ясно тебе?

— Ясно, — пытаясь удержаться от смеха, который вызвали во мне подобные прогнозы, подытожила я. — Видите, как все хорошо получается — вы можете не переживать о своем будущем, да и о моем тоже не надо. До нищеты нам еще очень далеко, по крайней мере, пока продаются наши книги.

— Ой, да не смеши ты меня — книги продаются! — Клавдию Витольдовну категорически не устроил мой радостный вывод. — Сколько там их продается? Кто их нынче покупает-то? Да нам на хлеб с маслом не хватит от этих продаж! Хотя, на какое там масло? На один хлеб даже не хватит!

— Ну-у, не знаю. Мой роман довольно неплохо…продается… То есть, покупается. В общем, на полках не лежит… — мне почему-то стало очень неловко от того меркантильного русла, в которое свернул наш разговор.

— Вот-вот, сама же говоришь — то ли неплохо, то ли нехорошо! — тут же переворачивая смысл сказанного, засмеялась моя собеседница, радуясь тому, что дела обстоят не лучшим образом не только у нее.

И тут я, наконец, поняла простой рецепт ее счастья, а так же подобных ей вечных страдальцев. Если бы во всем мире не осталось ни одного довольного жизнью человека, Клавдия Витольдовна смогла бы, наконец, успокоиться. Тогда каждый мог бы бесконечно жаловаться на свои проблемы, упырей-соседей, хамское государство, отсутствие денег и не козырять бесстыдно прекрасным настроением и личным счастьем. Только тогда ее бы понял каждый встречный и вместе они бы слились в могучую печальную волну, способную захлестнуть всю планету.

От одной только мысли о подобной картине я не смогла сдержать желание немного пошатнуть унылое мировоззрение Клавдии Витольдовны.

— Да нет, вы не поняли меня. Неплохо — значит хорошо. Именно хорошо, Клавдия Витольдовна. У меня… только попробуйте спокойно принять этот факт — у меня все хорошо. Представляете, какая наглость? Все — и вдруг хорошо! Я ни в чем не нуждаюсь, ни на что не жалуюсь. Так что, можете не записывать меня в свои ряды несчастных и обездоленных, тем более, что несчастной и обездоленной вы являетесь больше на словах, чем на деле.

— Да что ты говоришь-то, деточка! Все хорошо, значит? Это ты, что ли, на Сейшелы летишь — или моя соседка, носками на рынке торговавшая и замуж за бандита выскочившая? На что ты себе своими писульками заработала? На машину? На квартиру? На безбедную старость? У тебя, знаешь, почему все хорошо? Потому что с головой все очень плохо, поняла? У таких блаженных, как ты вечно все хорошо, даже если они в тряпках под забором лежат — бутылочку пустую нашли, солнышко на стекле играет, а они радуются, смеются. Таких, если начистоту говорить, в специальных домах для психических держать надо. А не отлавливают вас только потому, что вы тихо дурью маетесь, и на людей не кидаетесь, как буйно помешанные.

Я с удивлением смотрела на Клавдию Витольдовну, понимая, что она всерьез считает меня душевнобольной, даже не думая скрывать снисходительное презрение и жалость. Чувствовать, что тебя жалеет карикатурная, словно сошедшая с картинки, старушка Шапокляк, было не очень приятно. И я, теряя остатки терпения, решила больше не кривить душой, а отвечать так же прямо и откровенно.

— Клавдия Витольдовна, так смело рассуждая о ситуации, которой совсем не знаете, можно попасть пальцем в небо. Мне жаль, что я не оправдаю ваших надежд о полоумной бродяжке, но поверьте, в деньгах и прочих материальных радостях я не нуждаюсь до такой степени, что могу позволить себе вообще не работать. И писать, о чем хочу и когда хочу, не заглядывая в чужие карманы. Мне это попросту неинтересно. И кто куда ездит на отдых — в Пущу Водицу или на Сейшелы — тоже. Я действительно довольна тем, что имею и считаю, что жизнь отсыпает каждому человеку счастья ровно по вере его в это самое счастье. Так что продолжайте и дальше жаловаться и обвинять всех в несправедливости. Больше доказывать я вам ничего не буду. Мы с вами существуем в двух разных мирах, только я охотно верю в ваш, а вы в мой — нет, поэтому никогда в него не попадете.

Уже к концу последней фразы мне стало ясно, что, несмотря на горячий пыл, с которым я начала, на долгий спор моего запала не хватит. Я просто смертельно устала от тесного общения с компанией, которая, как ни старайся её понять или приукрасить, все равно оставалась сборищем людей, страдающих различными формами высокопарного маразма.

А вот Клавдия Витольдовна, несмотря на тщательно отыгрываемую роль обездоленной страдалицы, оппонентом оказалась более стойким, и восприняла мой выпад с иронией и даже интересом. Глядя на озорную улыбку, внезапно засиявшую на ее остреньком и въедливом лице, я действительно засомневалась в том, что ее хоть немного задели мои слова.

— А, все понятно! Теперь мне все понятно, так сразу бы и сказала! Ты, видать, как моя соседка — замуж удачно вышла? Мужик богатый попался? Ну, в твоем случае да, можно сказать, свезло, я уж не спорю, раз такое дело. Хотя странно как-то — ворье и бандюганы предпочитают девок таких, знаешь, в теле, кровь с молоком, чтобы здесь было, и здесь, — Клавдия Витольдовна активно зажестикулировала перед собой в районе груди, после чего принялась расписывать замысловатые пасы чуть ниже пояса. — Но… — скептически оглядев меня, она шумно вздохнула, — видать и на такое нашелся ценитель. Может, ему твоя начитанность понравилась, или другие скрытые таланты, а? — резко переходя надоверительно-интимный тон, она игриво ткнула меня пальцем в бок, от чего я подпрыгнула, едва не расплескав свой коктейль.

«Вот и еще одна подружка у меня появилась…» — пронеслась в голове печальная мысль, прежде чем я поняла причину откровенной радости, которую Клавдия Витольдовна озвучила с помощью непрозрачного намека.

— Слышь, а твой-то к искусству как относится? Понимает тебя? Вот есть среди богатеньких совсем хамовитые, которые считают, что вся эта дурь никому не нужна, блатные частушки — потолок их культуры. А есть такие, знаешь, не совсем пропащие. Они-то понимают, что куда им с их рожами в калашный ряд, то есть, в творчество соваться. Понимают, но все равно тянутся. Потому что не все в них загублено! Стремление к красоте, оно, знаешь, или есть, или его нет. Вот они и тянутся к нам, помогают, чем могут, и сами от этого вроде как меньше обезьянами в шелках становятся. Даже на людей немного походят! Меценаты, о как! Слыхала о таких?

Живо представив Марка в роли мецената, одаривающего местное общество после того, как он имел честь пообщаться с ярчайшими его представителями, я не удержалась и рассмеялась. Но в следующее мгновение приступ шокирующего прозрения прервал мой смех. Я вдруг отчетливо поняла, что Клавдия Витольдовна довольно недвусмысленно пытается попросить у меня денег. А заодно и помочь Марку освободиться от незначительной по его меркам суммы, облагородив черствую душу с помощью взноса на благо страдающей интеллигенции. Эти меркантильные иллюзии следовало развеять сразу же.

— Вы знаете, Марк не занимается меценатством. Да и к искусству он равнодушен, — стараясь, чтобы голос звучал как можно тверже, произнесла я, придав лицу крайне серьезное выражение. — У него как-то… нет такой потребности. Совсем нет.

— Ба-атюшки-светы, какие мы важные! Это имя у твоего хахаля такое, что ли, Ма-арк? Еврей, что ли? Да, точно, еврей, у них всегда деньги водились. Отколе свет стоит и солнце встает на востоке, у евреев есть деньги! Слушай, так он скупой у тебя, что ли? Хотя, что я спрашиваю, евреи все скупые. Но ты того… будь похитрее, ты же женщина! Так к нему и так, и эдак, обними его, форшмак или мацу какую-нибудь красиво подай, по пейсам погладь нежно, глядишь, он и раздобрится! Нет, ну надо же — Магк и вдгуг не даст денежек своей любимой Сагочке! — Клавдия Витольдовна внезапно заговорила с сильнейшим одесским акцентом.

— Я не Сара, меня Алексия зовут, — чувствуя, как волосы начинают шевелиться на макушке от этого дикого разговора, попыталась оправдаться я.

— Конешно-конешно, Алэксия, какие вопгосы! — продолжила Клавдия Витольдовна, словно коренной житель Дерибасовской. — Ты, главное, не теряй шансов — с еврейским мужем ты ж так можешь развернуться! Евреи, они, знаешь, на семью денег никогда не жалеют!

— Знаете, я наверное, пойду, — чувствуя, что остатки коктейля в бокале слишком быстро улетучились, я поднялась со своего места, еще не совсем понимая, куда собираюсь бежать.

Но оставаться и продолжать вести подобные разговоры с Клавдией Витольдовной и ей подобными я больше не могла — даже алкоголь не помогал. Мне срочно нужно было отрезвительное противоядие. Мне срочно нужен был Вадим.

— Куда ж ты так быстро? Или я что обидное сказала? Так ты не обижайся, я мудростью женской с тобой делюсь! А то так и проживешь всю жизнь со своим Магком, а он тебя потом возьмет да и на молодуху променяет, и никакая Тора ему не указ! Будешь тогда, как большинство дурех у разбитого корыта рыдать. Да только никому ты такая старая уже не будешь нужна! Вот тогда и поплачешь, что не послушала Клавдию Витольдовну в свое время! А я, не в пример тебе пожила, я-то все знаю!

— А… нет, вы не поняли… — не в силах бороться с красноречием Клавдии Витольдовны, забормотала я, лишь бы скрыться от не любым образом. — Мне просто надо… Вот я срочно вспомнила, что надо. У меня эти… как их…традиции. Мне домой нужно, муж рассердится, я и так засиделась.

— А-а-а, так у тебя этот, Шабат что ли? Пятница же! А ты, позорница, по барам шляешься! Беги домой со всех ног, и помни, что я тебе говорила — с лаской, с лаской к нему, а как он раздобрится — ты мне дай знать, уж я подскажу тебе, где у нас финансирования не хватает! Беги, говорю! И передавай мужу Шабат Шалом! И пусть не переживает — мы его денежкам найдем самое надежное применение! Еврейский муж, в Шабат Шалом прощайся с толстым кошельком! — радостно пропела Клавдия Витольдовна звонким, как у озорной старшеклассницы, голосом и довольно захихикала, видимо, уже представляя, куда потратит денежки моего несуществующего еврейского супруга.

И я действительно побежала, как и обещала Клавдии Витольдовне. Побежала со всех ног и пришла в себя лишь, когда резво растолкав активно внимающее окружение Вадима, схватила его за руку, выпалив:

— Пойдем со мной, я тебя очень прошу! Ты мне срочно нужен, вот позарез, прямо сейчас!

Молчаливо вытянувшиеся лица тех, чей тесный круг я только что разорвала, послужили верным доказательством невероятной наглости моего поступка. По откровенно враждебным взглядам чувствовалось, что о моей персоне здесь знают больше, чем я ожидала, и презрительное неодобрение тут же окутало меня подобно тугому кокону.

К счастью, Вадим, как обычно, не обращал внимания на тонкие материи, поэтому остался глух и нем к напряженной атмосфере, установившейся после моего неожиданного появления.

— Ты смотри, кто пришел! Внезапно, Алексия, внезапно. Как обычно, любишь огорошить и свалиться, как снег на голову? — даже не пытаясь сгладить ситуацию, он нарочно подчеркнул наше давнее знакомство. — Ну да ладно. Давно пора перестать удивляться твоим привычкам устраивать ожидаемые неожиданности. Такой вот оксюморон, м-да… — словно подводя итог разговору, Вадим поднялся, осторожно высвобождая руку из моих пальцев, судорожно вцепившихся ему в ладонь.

— Ладно, ребята, на сегодня у меня всё. Хватит митинговать, идите лучше расслабьтесь, выпейте-потанцуйте, за девчонками приударьте. Угрюмым брюзгой каждый из вас успеет стать уже к тридцатнику. А пока развлекайтесь и меньше, меньше пафоса, гении мои непонятые! Ну что, все ясно сказал? Бегом марш гулять и отрываться! Брысь-брысь отсюда!

Толпа юных талантов, ревностно охранявшая Вадима, начала потихоньку редеть, сопровождая сборы шутливым бурчанием:

— Ну вот, как всегда, только о смысле жизни заговоришь, как приходится опять напиваться!

— Так вы же нам по поводу фестиваля ничего еще не ответили, Вадим Робертович!

— А девушкам вы тоже предлагаете за девчонками приударить? Или, как все мужчины, вы даже за людей нас не держите и не считаете нужным что-то посоветовать в этот вечер? — раздался среди всеобщего гула тонкий и возмущенный девичий голосок.

Вадим, как всегда, предпочел не заострять внимание на гендерных претензиях, поэтому ответил в своем обычном стиле:

— Да хоть за чертом лысым приударяй! Если тебе, Мышь… Крысь… Как там тебя, напомни, забыл…

— Рысь, Белая Рысь, вообще-то… — обиженно надула губки собеседница Вадима, вопреки своему светлому нику, облаченная в длинные черные одежды. — И вам пора бы выучить, как меня зовут. Не раз уже говорила…

— Я ваши придурошные клички не запоминаю, у меня под это мозг не заточен. Так вот, если тебе, Рысь, увлечение девочками поможет согнать кислую мину с лица, и отобьет желание писать всякую хрень, которую ты почему-то называешь «философией», считай, что я лично тебя на это благословляю!

Громкий взрыв смеха, заглушивший последнюю фразу, стал прощальным аккордом дружным посиделкам, от которых вскоре не осталось и следа. Последние, самые недоверчивые слушатели, поспешили испариться после еще одного взгляда, которым Вадим, устав ждать, одарил замешкавшийся народ.

— Теперь с тобой, писательница, давай разбираться. Что там у тебя? Кто достал, от кого бежать собралась? — задумчиво пробасил он, откидываясь на стуле и скрещивая, по обыкновению, руки на груди.

— Да ото всех. Потому что достали. Все… — чувствуя, как румянец разливается по щекам, пробормотала я, нервно комкая край тонкой кофты. — Вадим. Ты прости, что вот так ворвалась к тебе, это не очень-то правильно с моей стороны…

— Ты специально меня своими мяукающими извинениями злишь? — так и не дослушав, резко перебил меня он. — Вот смотрю на тебя и удивляюсь — вроде давно знакомы, знаешь все мои привычки. Так какого черта сходу начинаешь бесить этой белибердой, которую я терпеть не могу — простите, да помилуйте, и прочие коленца? Если уж пришла ко мне, давай, отвечай прямо, что у тебя опять стряслось?

Продолжая растерянно глядеть перед собой, я не могла найти нужных слов и рассказать, в чем проблема. Но одно я знала точно — у меня больше нет сил жить в той фальшивой среде, в которой я оказалась без него. Вся эта невидимая глазу гнильца, скрытая под золотой коркой светского лоска начала проникать и в меня, неслышно, но упрямо разъедая изнутри. И больше всего на свете я боялась, что когда-нибудь она врастет и въестся неотвратимо и избавиться от нее будет невозможно.

— А я и не знаю, что стряслось. Вроде бы ничего, вроде бы все хорошо. А на самом деле все очень плохо, — иронично понимая, что мои оптимистичные заявления Клавдии Витольдовне были всего лишь бравадой, тихо ответила я. — Все совсем не так, как я представляла… Как мы представляли… Вадим, я не знаю, что делать. Это какое-то королевство кривых зеркал, а не жизнь. Все так… неправильно! Каждый новый человек оказывается на проверку или жабой, или гадюкой, а мы с тобой в одном и том же зале стоим по разные стороны и стараемся не смотреть друг на друга. И я не могу просто так бросить все и подойти к тебе, и слушаю, слушаю какие-то глупости, сплетни, пересуды… Я сама уже стала частью этих сплетен и пересудов — кто бы мог подумать, что такое возможно, правда, Вадим? Почему так вышло, а? Почему наша мечта обернулась к нам такой уродливой изнанкой?

Вместо ответа он долго смотрел на меня, не произнося ни слова, и взгляд его становился все тяжелее. Сейчас я действительно не могла понять, что скрывается за этой мрачной задумчивостью, хотя раньше часто и безошибочно угадывала многие его мысли.

— Так, понятно, — наконец, проронил он после паузы, которая в обществе менее близкого человека начала бы тяготить меня. — Понятно, Алексия, что ничего непонятно. Какой-то у нас с тобой прямо вечер оксюморона выходит. И проведем мы его… — Вадим резко поднялся и я, так и не решившись присесть рядом, радостно оживилась, — не здесь. Давай, писательница, выше нос и бегом за мной. Ты права, этот душный гадюшник не самое лучшее место для того, чтобы изливать душу. Я предлагаю сменить его на что-то более подходяще.

Так мы и двинулись к выходу — Вадим, угрюмо рассекавший пространство людей перед собой, и я, спешащая следом, будто по специально созданному для меня коридору. У самого выхода, по всем законам невезучести, меня настиг ошарашенный и полный негодования, взгляд Клавдии Витольдовны. В ее лице читалось непритворное возмущение из-за того, что я не ушла домой готовиться к шабату, а продолжила непотребно шататься в компании циника и холостяка Вадима Третьякова, к которому, как я подозревала, Клавдия Витольдовна, испытывала не самые нежные чувства.

Словно в доказательство этих догадок, заслуженная писательница состроила злобную мину и свирепо погрозила пальцем, всем своим видом показывая, что активно защищает сторону моего сфальсифицированного мужа-олигарха. Тем более, что в случае встречи, ему можно было донести весьма полезную информацию о похождениях ветреной жены, конечно же, небезвозмездно.

— Что это Заславская на тебя взъелась? Может, ты ее тоже куда подальше послала? Если так, Алексия, я только пожму тебе руку. Сам ее не раз посылал, по-другому не отвяжется. Но и это временный эффект, предупреждаю. Она недолго помнит обиду и при следующей встрече возобновит свои разговоры. Так что будь начеку! Меня она уже три года каким-то меценатским фондом достает. Иногда я начинаю думать, что или прибью ее к чертовой матери, или дам-таки денег. Завидная проныра, редко такую встретишь!

— Да нет, я от нее прячусь, вообще-то. Послать у меня как-то смелости не хватило, поэтому я просто… сбежала! — набрасывая на голову капюшон и не обращая внимания на пронизывающий ветер, весело прокричала я, оборачиваясь к Вадиму.

Он стоял позади меня, закрывая двери в клуб, из которого мы только что вышли, и я видела, как, сменяя мрачную озадаченность, в его глазах вспыхивают искорки веселья. Здесь, на улице, вдали от спертого воздуха душных помещений и таких же душных разговоров, было так просто и легко, что все проблемы начинали казаться надуманными. И это легкомысленное морозное настроение очень быстро передалось нам обоим.

— Смелости или возможности? Насколько я знаю нашу Клавдию, вставить хоть слово в ту пулеметную очередь, которой она тебя расстреливает, можно только очень грубыми методами. Но ты же у нас не материшься, а зря. Вот сто раз говорил тебе, Алексия, меньше сантиментов! Научись говорить то, что думаешь прямо и ясно, без словесной мишуры и посмотришь, как жить сразу станет проще и лучше.

— Конечно же, проще и лучше! Жизнь непременно новыми красками засияет! — подхватывая волну шутливой пикировки, воскликнула я. — Только какими-то мрачными и траурными! Количество желающих убить меня начнет увеличиваться, а потом чье-нибудь терпение наверняка лопнет — и все! На этом закончится мое, полное правдивых подвигов существование. Зато оно будет ярким, быстрым и, однозначно, нескучным!

Глядя на смеющегося Вадима, на то, как вихрь колких снежинок оседает на его вьющихся темных волосах, на то, как он стряхивает их небрежным движением и продолжает смеяться, запрокинув по привычке голову, я вновь почувствовала, как прошлое захватывает власть над настоящим.

Передо мной был прежний Вадим, тот, которого я знала, будучи студенткой — азартный, живой, саркастичный, без затаенной досады и колючего недоверия во взгляде. И будто не было этого горького разрыва и болезненных объяснений, будто мы снова могли общаться как учитель и ученица, как творец и его творение, и никакие обиды и глупое непонимание еще не успели омрачить нашу дружбу.

Если бы это было возможно! Если бы мы могли возобновить нашу связь без поспешно данных и нарушенных обещаний, без недоразумений и путаницы, засоривших всегда чистую и прямую дорогу между нами так, что теперь по ней невозможно было пробраться. Если бы только это было возможно…

И, прежде, чем разум успел поставить преграду потоку взволнованных мыслей, я выпалила:

— Как же я скучаю по прошлому, Вадим?! Вот бы вернуть все, чтобы было, как раньше!

По тому, как резко он перестал смеяться, я поняла, что сболтнула лишнее. Но счастье от того, что я вновь могу открыто говорить обо всем, что чувствую, перекрыло даже беспокойство по поводу уместности моих слов.

— Это как понимать, Алексия? Ты, я вижу, решила добить меня сюрпризами сразу за все то время, что мы не виделись? — натянутость этой шутки чувствовалась в каждом его слове, а в глазах снова проступили знакомые усталость и боль.

И, все-таки, я не могла позволить себе от него отдалиться. В бушующем море странных творческих безумий только Вадим дарил мне надежду на то, что я выстою и не пойду ко дну.

Марк, согласившись на небывалый компромисс — пусть каждый вдали от дома, живет той жизнью, к которой привык, — исполнил мою давнюю мечту и одновременно оставил наедине с открытым ящиком Пандоры. Теперь вся та свобода, к которой я бездумно стремилась, лилась на меня неразбавленным потоком, и я с ужасом понимала, насколько мутной и зловонной оказалась эта вода. Я тонула в ней и захлебывалась, отравляясь каждый день, и чувствовала, что нахожусь на переделе сил.

Все это, торопясь и сбивчиво, я рассказывала Вадиму, поддавшись порыву откровенности, и опасаясь только одного — что он, всегда готовый прийти на помощь, в этот раз все-таки откажет мне.

По молчаливой и нарочито спокойной реакции на мою бурную исповедь трудно было судить о его истинных чувствах. Я же, стараясь не обращать внимание на колючее беспокойство, засевшее внутри, шла рядом, терпеливо ожидая его ответных слов.

— Вот знаешь, что мне больше всего в тебе нравится, Алексия? — наконец, заговорил он, останавливаясь и снова глядя на меня в упор. — Твой неприкрытый детский эгоизм. Не дергайся и не спеши оправдываться — я сказал «нравится» без намека на двусмысленность. Мир был бы гораздо проще, если бы все поступали, как ты — пусть по-дурацки, но искренне. Сломали по глупости любимую игрушку — и тут же от души поревели над ней, а не пытались спрятать обломки или склеить их, делая вид, что ничего не случилось. Вот и наша, как ты выражаешься, «дружба» стала для тебя такой игрушкой. Я вижу, что ты действительно ее любила, эту игрушку. По-своему, с вечными завихрениями в мозгах, но любила. Конечно не так, как хотелось бы мне, но я сам дурак, что закрыл глаза на очевидное. И ежу понятно, что ты просто цеплялась за меня, как за якорь, чтобы слишком бурное воображение не снесло тебя в заоблачные дали. А я увлекся своей целью, своей выгодой — все лепил из тебя годного писателя — такой материал попался, грех пропадать! Сам вылепил и сам увлекся, Пигмалион хренов… — Вадим прокашлялся, чтобы избавиться от хриплости, всегда прорезавшейся в его голосе при разговоре на подобные темы. — Так что я тоже эгоист, Алексия. И в угоду своему эгоизму могу сказать одно — а почему бы нет? У тебя, как и раньше, свои цели, у меня — свои. Во многом они совпадают. И я по-прежнему считаю, что грех отказываться от редкого материала, из которого я уже вылепил что-то годное. Да только это не все, на что мы способны, понимаешь? Далеко не все. На первой книге жизнь не заканчивается, Алексия. На первой книге жизнь только начинается. И если ты сама не способна усвоить эту простейшую мысль, придется мне, как и раньше, вбивать ее в твою светлую голову.

Улыбаясь от того, что снова услышала такое родное и знакомое «мы», я все же не смогла удержаться и не задать самый главный, волнующий меня вопрос.

— Но я думала, ты не захочешь со мной общаться после того как мы… как ты и я… как у нас не вышло…

— Я тоже так думал, Алексия. Тоже так думал. Но, черт бы тебя побрал… — его голос стал напряженным, отрывистым. — Ты разбаловала меня, птичка. Человек — существо быстро привыкающее к хорошему, вот и я привык. Привык, что меня слышат, слушают и понимают с полуслова. Мы все-таки хорошо сработались с тобой, да, писательница? И даже та чушь, которую ты время от времени несешь, не бесит меня так, как заумные псевдо-философские откровения начинающих писак, твоих однокашников. Если бы ты знала, сколько бодрого маразма я наслушался за последние полгода. Еще немного — психанул да прибил бы кого-то! Так что ты очень вовремя появилась сегодня, хорошо подгадала момент. Я, знаешь, был в пяти минутах от порыва встать и молча скрутить шею кому-нибудь из нашей честной компании.

— Скрутить шею? — не веря своим ушам, переспросила я. — Вадим! Да у вас была задушевнейшая в мире беседа! Я с самого начала все хотела подойти и не решалась.

— Ну и дура, — лаконично резюмировал он. — С каких пор тебя можно провести липовыми улыбками и показным благолепием? Когда-то я уже говорил, что устал, Алексия. И то, что сегодня я лыбился вместе со всеми, как баран, можно списать только на это. Я человек упрямый, ты знаешь, но всему есть предел. Даже мне осточертело орать в пустоту, пытаясь что-то доказать слепо-глухо-немым. И то, что я по-прежнему наступаю на эти грабли, можно объяснить только тем, что мне некого сейчас муштровать, а мой молодецкий пыл требует выхода. Так что повторю — ты очень вовремя подоспела с этим своим предложением. За своевременность я даже готов закрыть глаза на откровенную наглость твоей инициативы. Что смотришь, Алексия? Везучий ты человек, говорю! — и Вадим снова рассмеялся, громко и, как мне показалось, искренне.

А вот я не могла заставить себя улыбнуться, несмотря на радость от того, что мы снова будем работать вместе. На какую-то долю секунды болезненная уязвимость Вадима, его вечная страсть вкладываться в кого-то, гореть чьим-то талантом, помогать наращивать силу и открывать в себе новые грани, предстала передо мной во всей обезоруживающей простоте. Ведь все те, кого он растил, рано или поздно покидали его, не достигая целей, которые он перед ними ставил. А я, достигнувшая того, о чем мы так долго мечтали, поступила ещё хуже.

И у меня не получалось больше молчать об этом. Я должна была задать ещё один неудобный вопрос, чтобы больше не оставлять никаких подводных камней между нами.

— Вадим, а почему ты так нуждаешься в этом самом материале? В том, из кого можно что-то лепить? Ведь все ученики в какой-то степени предают тебя — кто-то просто сдувается раньше времени, а я… Да что там я… Не будем обо мне, я еще хуже тех, других. Так почему бы тебе не перестать, наконец, тратить себя на людей, которые не способны оценить того, что ты им даёшь? Почему бы не сесть и не отгрохать такую книгу, чтобы все ахнули просто! И пожалели, что когда-либо пренебрегли твоими советами и твоим покровительством. Ведь ты же все-все знаешь, как писать эти самые книжки, а какие у тебя статьи потрясающие! Там же каждое слово — как копье, бьет прямо в цель! Почему ты даришь свои умения всем, а самому себе отказываешь?

Возможно, мне не стоило так яростно нападать на него, когда наше общение только-только приобрело черты былого доверия и теплоты. Но всякий раз мне было так обидно слышать, как о нем судачат в писательских компаниях те самые творцы, о которых Вадим откровенно и не всегда лестно высказывался. Как подобострастно лебезили они при личных встречах, дабы избежать упоминания своего измени в какой-нибудь разгромной статье или обзоре, за глаза радуясь даже самой мелкой его неудаче, язвительно называя сапожником без сапог и «всего лишь репортером».

И кто знает, может быть, этими вопросами, я затронула очень личную и неприятную для него тему, но и молчать дальше казалось мне неправильным. Я больше не хотела вредить нашей дружбе новыми недосказанностями.

Решившись поднять глаза только спустя несколько минут, прошедших в полной тишине, я снова встретилась взглядом с Вадимом. Он смотрел на меня по-прежнему прямо и спокойно, а густо падающие белые хлопья и тихо поскрипывающий под ногами снег только подчёркивали атмосферу доверия и умиротворения, установившуюся между нами.

— Что-то ты совсем меня обиженным мальчиком и жертвой нехороших дядь и тёть выставила, Алексия. Прямо диву даюсь — неужели я все ещё способен производить такое впечатление? — переспросил он и тихо рассмеялся, а следом за ним и я. Вадим не обижался на меня — это было главное.

— Или ты в тусовке наслушалась, что обо мне говорят? Так я много раз говорил и ещё повторю — плевать я хотел на этот бубнеж. А ты, как посмотрю, обижаешься за меня. Так чтобы не обижалась дальше, давай объясню тебе одну простую вещь. Я, Алексия, не писатель и никогда им не был. Мало того, не собираюсь становиться. И живётся мне с осознанием этого факта вполне счастливо, можешь поверить. У меня не было и нет склонности к этой вашей одухотворенной свистопляске с полетами в заоблачные дали, кризисами самооценки и прочей возвышенной мутотени. Если уж совсем по-честному, то иногда я смотрю на вас и радуюсь, что боженька не поцеловал меня в макушку, наградив этим вечным зудом что-то сочинять. Нет, я тоже брат-писака, еще какой писака! — Вадим с шутливой важностью воздел палец вверх. — Но я спринтер, в отличие от вас, полоумных марафонцев. Мне нужна короткая, ясная дистанция, чтобы ставить перед собой четкие и быстро достижимые цели. Мой материал не надо придумывать, сочинять или страдать над ним всю жизнь. Его можно схватить зубами, вырвать у кого-то из пасти — и все это быстро, наскоком, нахрапом, за что и люблю свое репортерское дело. И мои музы — взяточники и толстосумы, в отличие от ваших, работают стабильно, никогда мне не изменяют и заправски снабжают материалом.

Тут уже я, изначально приуныв от признания Вадима, не смогла сдержаться и рассмеялась, представив его важных коррумпированных муз за работой. А ведь верно, если хорошенько подумать, то еще неизвестно, кто кого жалеть должен. По крайней мере, я, успев хорошо познакомиться с писательской кухней, вынуждена была признать факт — провести линию, разделяющую человека творческого и сумасшедшего иногда было довольно тяжело.

— Вот умеешь ты убеждать, Вадим. Теперь я тебя послушала, и мне срочно захотелось стать нормальной и избавиться от своего писательского завихрения, — попыталась поддержать я шутливый тон беседы, но вместо этого натолкнулась на его сердитый взгляд.

— А вот об этом даже не думай. Ни в штуку, ни в серьез. Что глазами захлопала? Или успела забыть мою реакцию на твое нытье о том, чтобы бросить писать? Знаешь, Алексия… Хоть я злостный журналюга и не страдаю тонкой душевной оганизацией, но есть и во мне одна странность, никак не могу понять, в награду или в наказание. Я, как ты заметила, падок на таланты. И не просто хорошо вижу их, а нутром чую, они мне, как коту сметана. Любил и люблю людей, внутри которых ярко горит эта искра — она привлекает, будит желание вылепить в человеке крепкий хребет, который не сломается. Потому что жизнь бьет таланты, Алексия, так, как она редко бьет других. Не знаю, в чем тут причина, может это плата такая за способности выше среднего, я не копался в этом. Меня больше интересует, как сделать так, чтобы талант не потух и не протух. Я видел и такое, не один раз — отвратительное зрелище, хочу тебе сказать. И я бы очень не хотел, чтобы с тобой случилось то же самое. А ты, я вижу, уже на полпути к тому, чтобы разбазарить себя по пьянкам-гулянкам и прочей непотребщине. И это вдвойне обидно, ведь, как ни крути, а ты — самый лучший мой проект, и этот огонек таланта в тебе… Он как-то особо мне по нраву, — чувствуя, что разговор снова заходит в слишком откровенное русло, Вадим нахмурился и, сунув руки в карманы, медленно двинулся вниз по заснеженной улице. — Нет, писательница, что ни говори, а с тобой опасно общаться. Вечно скатываешься в какие-то лирические задушевности, которые ни к селу, ни к городу. Ладно, чтобы снизить градус сопливости перейдем к моему любимому методу — раздаче отрезвляющих тумаков. Давай, рассказывай, каких блох ты нахваталась без меня, будем решать, как тебя лечить.

И я почувствовала, как снова теплеет в груди, будто тот самый огонек таланта, о котором говорил Вадим, начинает разгораться после того, как едва тлел последние полгода. Час за часом пролетали незаметно — мы, продолжая разговор заходили погреться в ночные кофейни, и я постепенно признавалась Вадиму во всех своих проступках и слабостях. Так он узнал, что я совсем забросила наш сайт и давно не общалась с теми, о чьих проблемах писала в своей книге, что внутри меня — пустота, ни идеи, ни наметки на следующий роман, и все, что я пишу сейчас — лишь статьи по работе. Да и то, выходили они такими бездушными и механическими, что наш рассеянный редактор Руслан, превозмогая смущение, пытался поругать меня, но ограничился только горестными восклицаниями: «Эх, ну что же ты!» и «Ну, как же так можно, а?»

Вопреки моим ожиданиям Вадим не спешил ругать меня, лишь продолжал молча хмуриться, кутаясь в большой вязаный шарф, а после окончания моих рассказов выдал вердикт, что ситуация, конечно, запущенная, но пациент скорее жив, чем мертв. И если не захочет оживать, то придется будить его электрошоком.

Словно вторя нашим разговорам о скором пробуждении, начал просыпаться и новый день — так я с удивлением заметила, что уже светает и ночь осталась позади. Ночь, полная важных слов и признаний, в которой мы оба смогли переступить через себя, оставив позади старые обиды и страхи.

С улыбкой глядя на несмелый луч по-зимнему скромного солнца, пробившегося из-за крыш многоэтажек, мне хотелось верить, что этот рассвет — утро новой жизни. Той самой жизни, в которой я смогу собрать воедино две важные части моей головоломки — счастье с Марком и счастье творчества. И тогда картина этого сложного паззла окончательно сложится, и все проблемы будут решены.

Мы попрощались с Вадимом у моего нового дома, в квартале, к которому я так и не смогла привыкнуть и всякий раз удивлялась, вспоминая, что именно здесь я теперь живу. Он не стал провожать меня до самых дверей квартиры, и я прекрасно понимала его чувства. Точно так же Марк при переезде просто прислал за мной машину, лишь бы не заходить на территорию соперника, где все напоминало о его силе и влиянии на меня.

Когда-нибудь мне удастся решить и этот конфликт, думала я, поднимаясь в лифте и рассеянно проводя пальцами по кнопкам. Если я смогу снова начать писать, все обязательно наладится, по-другому и быть не может! В кармане, согревая и будоража радостные предчувствия, лежал сложенный вдвое листок, на котором Вадим набросал пару-тройку мероприятий, обязательных к посещению и не имеющих ничего общего с тем гламурным протиранием штанов, которым, по его словам, я занималась последние полгода.

Как и раньше, мой всесильный наставник предпочитал лечить хандру и уныние свежими впечатлениями, потому что творчество, по его давнему убеждению, могло разбудить лишь особенное настроение — то самое, которое не возникает вдруг. И я была полностью согласна с ним, безоговорочно веря, что и на этот раз его действия приведут меня к новому прорыву.

А еще через несколько часов ко мне прилетал Марк. И эта чудесная бессонная ночь, казалась мне лучшим предзнаменованием перемен, которые должны были случиться с нами. Какими они будут, как повлияют на нашу жизнь, нам только предстояло узнать. Но уже сейчас я понимала одно — если и в этот раз шаткий карточный домик моих смелых надежд рухнет, то под его обломками будет погребено все, что мне дорого. Для еще одной попытки собрать все заново у меня просто не будет сил.

Увлеченная этими радостными и тревожными мыслями, я не заметила, как задремала, положив голову на скрещенные руки за столом, которому только предстояло стать моим новым другом по писательскому делу.

Меня разбудили слепяще-яркие лучи стоящего высоко в небе солнца и Марк, проникший в нашу квартиру неслышно и тихо, словно опытный вор.

— Просыпайся, — его шепот пробежал по моим нервам, будто электрический ток. — Просыпайся, Алеша. Я вернулся, как и обещал. Видишь, как все быстро и просто.

Одного взгляда на его лицо хватило, чтобы понять, что все далеко не так просто, как он утверждал. Я сразу поняла, что Марк очень устал и тоже не спал накануне, но веселые огоньки, горевшие в глазах, лучше любых слов говорили о том, что эта разбитость — совсем небольшая цена за возможность снова быть вместе.

— А что, именно здесь теперь наша новая спальня? — успел с улыбкой переспросить он, указывая на стол, прежде чем я, не пытаясь сдержать своей радости, порывисто обняла его, едва не сбив с ног.

Наши долгожданные выходные, полные радости и счастья, снова пролетели быстро, ярко, безумно. Не успел Марк приехать — и вот ранним утром понедельника ему снова нужно улетать первым рейсом, чтобы уже через несколько часов оказаться на работе.

— Зато мы выиграли еще одну ночь, Алеша. Вот что самое главное, — с улыбкой успокоил он меня, обнимая за плечи перед зеркалом и отвлекая от попыток замаскировать круги под глазами, еще больше проступившие за эти два дня.

Но это была счастливая бессонница, напоминавшая время в выпускном классе, когда мы так же мало спали, но были полны энергии и сил. Я надеялась прийти в себя уже в редакции, где меня ждал водоворот событий и вспоминать об усталости будет некогда. Хотелось надеяться, что и Марка взбодрит новый день, но, откровенно говоря, я не очень-то в это верила. Уж очень не походила его работа, представавшая в моем воображении застенками темниц и пыточных камер, на заряжающее жизненной силой место.

Но я не хотела серьезно переживать об этом. Главнее были наши последние минуты вместе, после которых снова последовали суматошные побеги на такси, стойка регистрации и зал аэропорта, наше прощание, час полета Марка — и мое возвращение в город в шумной толчее извечных понедельничных пробок.

— Да твой дом гораздо ближе, чем кажется! — шутила я, прижимая плечом трубку мобильного к уху и пытаясь не попасть под машину, перебегая оживленный перекресток. — Мы даже на работу доберемся одновременно! Хотя нет, кажется, ты раньше… Марк! Как же так? Я забыла дома папку с пропуском и расписанием на сегодня! Придется возвращаться!

И пока он беззаботно смеялся в трубку над моей вечной несобранностью, я, развернувшись, неслась к метро навстречу толпе, высыпавшей из подземки и, с трудом проталкиваясь сквозь спешащих людей, чувствовала, что, наконец, живу по-настоящему.

А дальше суматохи и веселого хаоса стало еще больше. Но водоворот этих искрящихся, новых событий действовал на меня подобно чашке бодрящего кофе после долгой спячки. Мероприятия, которые выбирал для меня Вадим, не были в новинку, но навевали такую прекрасную ностальгию по раннему студенчеству, когда все только начиналось, что я чувствовала готовность свернуть горы.

Многочисленные капустники, литературные флешмобы и другие похожие акции снова дали толчок к тому, чтобы я вернулась к интернет-блогу, который вела несколько лет назад и забросила в последнее время. Я не гналась больше за популярностью и количеством читателей, которых растеряла за время молчания. Мне нужна была возможность выплеснуть мысли и впечатления от увиденного и услышанного, которые толкались в голове, заставляя вскакивать по ночам, чтобы записать еще одно наблюдение, пока оно не убежало непойманным.

Вадим, зачастую присутствующий в тех же местах, куда он направлял меня, наблюдал за происходящим не без удовольствия. Несмотря на то, что мы с ним не встречались вне этих мероприятий, наше взаимодействие больше не казалось нелепой подделкой под старую дружбу. Да, мы проводили меньше времени вместе, но это общение стало более глубоким и осознанным. Теперь нам не надо было много говорить, часто я понимала то, что он хочет сказать, без слов, по взгляду, мимике или неуловимо меняющимся оттенкам настроения — так легко раньше я могла читать только Марка.

Марк тоже был рядом каждые выходные до утра понедельника, иногда прилетая даже в вечер воскресенья, чтобы остаться хоть на несколько часов. Я же изо всех сил пыталась не показывать беспокойства из-за того, какие глубокие тени залегли у него под глазами, как иногда он отключается от происходящего, впадая в подобие кратковременного сна-оцепенения. Стараясь на время присутствия обеспечить ему максимум покоя, в ответ я неизменно слышала одну и ту же фразу: «Мы не в больничной палате, Алеша. Не надо ходить вокруг меня на цыпочках». Понимая, что попытки сыграть хлопочущую няньку станут лишним поводом для раздражения, а не реальной заботой, я шла навстречу его просьбе и старалась сделать все возможное, чтобы он не скучал и ни о чем не волновался.

Как когда-то в послешкольное лето перед нашим расставанием, по вечерам он любил прилечь ко мне на колени, и я, рассеянно перебирая пальцами его волосы, рассказывала последние новости нашего сумасшедшего мирка. Так, от меня он узнал, что Зоран нашел себе нового американского спонсора и пишет сценарий фильма про Николу Теслу, а Мари переживает очередной кризис. А еще по совету вездесущего Зорана она собирается остричь волосы для улучшения связи с космосом и укрепления канала, по которому льется вдохновение. Иногда у Марка не хватало сил даже рассмеяться над моими шутливыми байками, но я знала — именно эта атмосфера дурашливой беззаботности питает и поддерживает тот упрямый огонь, который всегда горел в нем и не раз доказал, что сил и упорства ему хватит на то, что для другого человека казалось невозможным.

Несколько раз, когда его рабочие будни выдавались не такими изматывающими, Марк даже выбирался со мной на творческие вечера и тусовки. Он иронично отмахнулся от рассказов о том, что это все совсем другое, и я больше не потащу его в пресыщенную компанию надутых индюков. И что необходимость выбираться в свет и общаться с людьми — это рабочие моменты писателя, без которых невозможны новые впечатления, а, значит, и рождение нового замысла.

Похоже, все мои знакомые были для него на одно лицо, и он не видел разницы между бессмысленными посиделками в барах и литературными вечерами, презентациями или флешмобами. Перед его глазами снова проходила пестрая толпа разношерстного народа, занятого всякой чепухой, вроде громкого чтения со сцены странных стихов или же откровенного дуракаваляния — участия в живых инсталляциях и авангардных спектаклях.

В свою очередь мир, к которому Марк не испытывал ни малейшего доверия, принимал его с такой же настороженностью. И если в новых кругах общения у меня вскоре появилось множество знакомых, с которыми мы обдумывали и планировали общие проекты, советовались и помогали друг другу, то Марк по-прежнему оставался в стороне. У него так и не возникло желания попытаться приобщиться к происходящему, да и новые друзья выражали только радость от того, что мой нелюдимый спутник предпочитает упрямо держать дистанцию.

— Ты знаешь, он ничего не говорит, не делает, но молчит так, что у меня мороз по коже, — как-то в порыве откровенности заявила моя напарница по проведению вечеров открытого микрофона, где каждый желающий мог выйти на сцену и почитать свои творения. — Ты только не рассказывай ему о том, что мы тут делаем. Он точно сделает так, чтобы нас цензура запретила.

— Но… — озадаченная подобным опасением, возразила я. — У нас давно нет цензуры. Нас никто не сможет закрыть.

— Пусть нет. Не знаю, не нравится мне это! Он точно что-то сделает. Налоговую на нас напустит. Или санстанцию. Где ты говорила, он у тебя работает?

Понимая, что один только звук страшного слова «прокуратура» способен усугубить ситуацию, я дипломатично замяла вопрос пространными рассказами о том, что Марк — начинающий бизнесмен и все, чем он сейчас занят — это отцовское наследство. Поэтому и бывает со мной так редко.

— Вот и хорошо, что редко. Можно даже еще реже. Можно даже не приходить совсем. Ему же не нравится здесь, понимаешь? Что ты его за собой таскаешь? Как только увижу этот его немигающий взгляд — прямо в дрожь бросает. Так и кажется, что мысленно он представляет, как все здесь горит. Или рушится. На нас падает потолок и хоронит навсегда под обломками. Была бы у него возможность, он бы так и сделал — поджег здесь все, или сломал! И вообще, Алекси! — называя меня новым именем, которое быстро приросло ко мне в новой компании, добавила она, — как ты с ним живешь? Тебе не страшно, что он тебя ночью, например, задушить может, пока ты спишь?

Удержаться от смеха из-за столь нелепого предположения мне помогла лишь горечь осознания, что я в который раз пытаюсь пробить лбом каменную стену. Марку все так же не нравилась моя жизнь, под каким бы соусом я ее ни преподносила — под возвышенно-богемным или под неформально-альтернативным. Он, как и раньше, просто терпел мои привычки, и попытки вовлечь его в новую компанию не спасали ситуацию. А ведь я всего лишь хотела показать, что просто живу — активно и весело, так, как мне нравится, и пусть мы снова часто видимся с Вадимом — стыдиться и скрывать мне нечего.

Но все мои благие намерения обернулись очередным угрюмым и безрадостным компромиссом. Даже новая встреча Марка и Вадима, которой я побаивалась, помня об их искрометном взаимодействии в вечер знакомства, прошла подозрительно спокойно и неестественно буднично.

Они всего лишь поприветствовали друг друга парой скупых фраз, приправленных сдержанными кивками, и разошлись по разным углам. Марк отправился и дальше удручающе воздействовать на моих друзей, которые от его молчаливо-тяжеловесного присутствия начинали путать слова или неестественно громко смеяться, или, разогревшись алкоголем, вести идеологические споры, от которых он неизменно уклонялся. Вадим же проследовал на свою территорию у бара, где вокруг него быстро образовался веселый шум-гам с громкими взрывами хохота, бодрым звяканьем бокалов — кажется, там даже начали играть в извечную игру «Пей до дна, как только кто-то скажет слово «типа». Через подобную практику избавления от слов-паразитов в свое время прошла и я, пока писала роман, и по выходным Вадим выводил меня в свет прогуляться.

Чувствуя, как от мимолетного воспоминания на губах заиграла улыбка, я, тем не менее, продолжала наблюдать за ними, не теряя бдительности. В том, что это перемирие — явление временное и крайне зыбкое, сомнений у меня не было.

Марк и Вадим по-прежнему напоминали мне генералов двух враждующих армий, которые, уступив давлению обстоятельств, пошли на встречу на нейтральной территории. Ни на секунду не забывая о присутствии друг друга, они изредка обменивались короткими и острыми взглядами, словно прицениваясь, не собирается ли противник перешагнуть установленную границу, не позволяет ли себе лишнего, не думает ли бросить вызов и разрушить хрупкий мир, которым, по их мнению, не стоило дорожить. Ведь оба придерживались твердого мнения, что честная война лучше худой дружбы.

Но событий, способных разбалансировать эту шаткую стабильность, пока не происходило.

Если Марка и напрягал мой интерес к проектам Вадима, которыми я все же старалась не слишком увлекаться, то он не показывал этого. Если Вадим и злился из-за того, что я иногда нарочно отстранялась от интереснейших событий, чтобы побыть дома с Марком, он тоже не давал мне об этом знать ни словом, ни взглядом. Казалось, они берегли силы, чтобы не распыляться по пустякам и лишь при серьезном, обстоятельном случае сказать свое веское слово.

Глава 10. Перелом

В таком странном умиротворении мы прожили до самого лета. До годовщины нашей с Марком неожиданной встречи оставалось чуть больше двух месяцев, и я понимала, что пришло время подвести итоги и честно ответить на главный вопрос — каким он был на самом деле, наш первый год? Удалось ли нам решить головоломку или в слепом самообмане мы только усугубили и без того непростую ситуацию?

И пока я не знала однозначного ответа. Наша жизнь, несмотря на кажущееся благополучие, не спешила сбавлять обороты. Наоборот, с каждым днем возникало все больше новых дел, все больше и неотложных заданий. Во всей этой безумной кутерьме близился лишь один небольшой просвет — экзаменационная сессия Марка, а значит — две недели гарантированного перерыва в его вечных поездках-перелетах.

Казалось, за прошедшие месяцы он успел прожить вбешеном темпе несколько лет, и это сильно измотало его. Сосредоточенный и собранный, он всегда выглядел старше ровесников, но теперь эта разница бросалась в глаза с пугающей безжалостностью. С грустью замечая, как за такое короткое время он стал ещё взрослее, и лицо его резкостью черт все больше напоминает непроницаемую маску, я понимала, что Марк находится на пределе своих сил. И экзамены, которые с большой натяжкой могли претендовать на полноценный отдых, в его случае были настоящим подарком судьбы.

Поэтому я готовилась к его приезду особо тщательно, заранее договорившись о небольшом отпуске на работе и отменив все даже самые важные планы.

Я спокойно вынесла ворчливое недовольство Вадима, когда отменила участие в одном из литературных фестивалей, собравшем самых видных издателей и авторов не только нашей страны, но и зарубежья. Самым главным для меня был Марк и его спокойствие, а не заоблачные и смелые перспективы, несмотря на их заманчивость. Ну и, кроме того, не так уж я была знаменита, чтобы мое отсутствие могли заметить и как-то неверно истолковать более успешные коллеги-писатели.

Как оказалось, я снова ошиблась — и в том, что мне удастся обеспечить Марку покой, и в своей незначительности в литературном мире. Ибо спустя всего лишь день после того, как он легко и без проблем сдал первый экзамен, мое имя оказалось на слуху у представителей не только творческой среды, но и обычных людей, которых я никогда не знала и не имела шанса узнать, если бы не происшествие, перевернувшее нашу и без того странную жизнь с ног на голову.

Наш последний мирный вечер выдался довольно необычным. Марк после получения в зачетку аспиранта первой пометки "отлично", не пожелал сразу переключаться на отдых, хотя глубокий и полноценный сон в последние полгода был для него непозволительной роскошью. Вместо этого он явился домой с букетом цветов, коробкой конфет и неожиданно целым запасом маленьких бутылочек спиртного из дьюти-фри, которые красноречиво позвякивали в карманах его по обыкновению безупречного костюма.

От такого нехарактерного, хулигански-разболтанного вида мое ворчливое настроение и желание побыстрее отправить его отдыхать мгновенно сошли на нет. Покатываясь со смеху, я извлекала из карманов пиджака и брюк Марка мини-содержание небольшого бара, перемежая обыск поцелуями, и чувствуя, что его губы все еще хранят послевкусие кофе с коньяком.

— Кое-кто успел уже с утра начать праздновать? — тут же прокомментировала я свое открытие.

— Да какой там праздник, Алеша. Обычный кофе на меня давно уже не действует, — небрежно бросил он, а моя улыбка тут же погасла.

Несмотря на его презрительное отношение к собственному здоровью, я не имела права разделять такой подход. Из нас двоих кто-то один должен был проявить благоразумие, и в этот раз подобная роль выпала мне.

Марк, если и хотел сопротивляться моему напору, то уже не имел на это сил. Я полностью обезоружила его, повалив на наше излюбленное место на полу, которое соорудила, набросав маленьких подушек у кровати и пристроив рядом небольшой деревянный столик с наполненными доверху дымящимися чашками кофе. Рядом выстроился набор всех его стратегических бутылочек, с которыми соседствовал ароматно благоухающий букет. Так, неспешно разговаривая обо всем на свете, попивая кофе, поедая конфеты и бутерброды, за которыми я время от времени бегала в кухонную часть нашей квартиры, мы провели этот долгожданный день.

Коньяк, ром и бренди, которые я маленькими порциями добавляла в кофе, подействовали на Марка умиротворяюще. О том, что привычный панцирь стального человека остался за порогом нашей квартиры, свидетельствовало и то, что он даже не стал переодеваться в домашнюю одежду, лишь освободился от галстука и пиджака, небрежно бросив их на кровать. Полулежа среди разбросанных подушек, в расстегнутой рубашке, идеальную белизну которой ему чудесным образом удалось сохранить даже после нашего застолья, расслабленный и улыбающийся, с взъерошенными волосами, он снова выглядел по-мальчишески беззаботным.

Вторым признаком того, что Марк намерен сегодня предаваться анархическим настроениям стал затеянный им разговор о творчестве.

— Почитай мне, — внезапно попросил он, приподнимаясь на локте и запивая свою необычную просьбу новой порцией кофе с ромом. — Что-нибудь из твоей книги. Как тогда, в школе, помнишь? Ты каждый вечер что-то читала мне.

От удивления я не сразу нашлась, что ответить, лишь растерянно смотрела на него, не веря своим ушам.

— Это алкоголь играет с тобой злую шутку, Марк Казарин? Или, наоборот, со мной? Мне ведь показалось, что ты попросил почитать тебе. Что-то из моего романа, который полон всего того, что ты так не любишь — странных поступков, идиотских выходок и прочих неупорядоченных вещей, которых нет и не было в твоем мире.

Марк тихо рассмеялся, но хмельная расслабленность в его глазах незаметно растаяла, и на смену ей пришло обычное цепкое выражение.

— Шутка засчитана, Алеша. Даже, несмотря на то, что в ней слишком много сарказма. Но я понимаю тебя — мы почти год вместе в нашей новой… — он сделал красноречивую паузу, — жизни. И за это время я всего раз заговорил о твоей книге, зная, как она важна для тебя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- И при этом назвал ее дурацким артхаусом.

— Да, именно.

— Даже не читая.

— Совершенно верно. Даже не читая. А сейчас я просто хочу разобраться. Я знаю тебя настоящую лучше всех. Но совсем не знаю, какая ты в этом романе. Сначала и не хотел знать, говорю честно. Мне казалось, что все это игра в маски, принятая в вашей среде. И вы прячетесь за своими книгами то ли от себя, то ли от реальной жизни. Играете, как в театре. Но теперь я понимаю, что это — еще одна часть тебя, которую я упустил. Та часть, которая появилась без меня, и влияние которой я недооценил с самого начала.

— Ты мог бы сам взять и прочесть… — растерянно пробормотала я, по-прежнему слабо веря в происходящее. — Роман все время был здесь, и это не секрет, ты же знаешь…

— Нет, это все не то. Я хочу, чтобы ты прочитала мне то, что считаешь важным. Может, тогда я смогу понять, чем тебя так держит это… творчество. Ты должна сделать так, чтобы я понял, Алеша.

Чувствуя, что у меня нет сил бороться с властью его пристального взгляда, я встала, подошла к прикроватной тумбочке и достала из ящика первый экземпляр романа, когда-то присланный на согласование. Послушно открыв книгу на первой попавшейся странице и странно смущаясь от происходящего, я начала читать строки, которые когда-то помнила наизусть. Теперь же они звучали как слова давно забытого друга, и странное чувство неверия в то, что этот текст является моим, не проходило до того самого момента, когда я закончила читать.

Только закрыв книгу, я поняла, что увлеклась и сходу выдала Марку несколько больших глав, а он все это время слушал внимательно, не перебивая и не вынося никаких суждений. По его лицу трудно было догадаться, какие чувства вызвали в нем эти отрывки, но уже в следующее мгновение он озвучил свою оценку:

— Ты совсем не похожа на себя в этом романе. Я бы никогда не подумал, что в тебе столько… — на секунду он задумался, — жесткости. И отчаяния.

— Может, в этом и весь секрет, Марк, — я снова уставилась на ровные строчки букв, нервно комкая бумажные листы. — Когда ты пишешь, эти слова… эти мысли… Они идут не из сознания, не из головы. Кажется, что кто-то другой нашептывает их, с обратной стороны тебя. Оттуда, куда никого не пускаешь, и даже сама боишься заглядывать. А когда начинаешь работать, писать — будто освобождаешься, отрываешь двери, выпускаешь все это… Иногда смешное, иногда страшное. Иначе оно сломает и разрушит тебя изнутри… Я глупости говорю, да?

— Нет, не глупости. Я никогда не считал это глупостью, Алеша. Да, я злился, ревновал тебя к твоей белой комнате. Но и ты никогда ничего мне не объясняла. Все что я могу вспомнить, это твое любимое: «Я такой человек, Марк». И все. Как думаешь, этого достаточно, чтобы попытаться понять?

— К белой комнате? — улыбнулась я, вспоминая наши детские разговоры.

— К белой комнате с окном в потолке, на чердаке нашего дома. Ты собиралась убегать туда от всех, даже от меня, и лежа на полу…

— Смотреть, как плывут в небе облака… — мы вместе закончили фразу, и я не смогла удержаться от ностальгического вздоха. — Марк, я плохо умею объяснять самое главное. Мне кажется, ты просто должен почувствовать, что для меня это важно. Что я не вру. Это действительно очень трудно выразить. Ты либо веришь мне, либо нет.

— Ты требуешь невозможного, Алеша. Я самым убедительным словам не всегда верю, а уж неясным намекам — и подавно. Но в твоем случае… — добавил он после небольшой паузы, вкрадчиво забирая книгу из моих рук и откладывая ее, будто пытаясь изолировать из нашего с ним круга, — действительно, проще поверить. Только я по-прежнему не могу понять, что мешает тебе жить со мной, в моем доме и быть счастливой? Творчество — это и есть твоя белая комната, я обеспечу ее тебе. Сможешь убегать, когда захочешь и обязательно возвращаться. Но ты должна быть рядом, постоянно. Зачем ты держишься за то, что у тебя есть сейчас? Эта толпа твоих странных друзей… Почему тебе никогда не хотелось сбежать от них, только от меня?

На какое-то мгновение он обезоружил меня этим обманчивым в своей простоте вопросом. Растерянно глядя в глаза Марка, я все ожидала, когда же в них проступит знакомая категоричность и зазвучат привычные ультиматумы, вроде тех, из-за которых мы в прошлом так яростно ссорились. Но время шло, и он молча ждал мой ответ, не делая попыток подтолкнуть к какому-либо заключению или выводу.

Неизвестно, было ли дело в сильнейшей усталости, сгладившей его упрямую непреклонность или в волшебном действии кофе с ромом, но сейчас он на самом деле спрашивал, а не давил на меня готовыми решениями. И я понимала, что должна дать максимально убедительные ответы, не позволить зародиться мысли, что он зря теряет время. Ведь если Марк решит, что подобные расспросы — занятие пустое и бесполезное, мне придется ох как несладко.

— Я и от них сбегу скоро, — так и не найдя внятного объяснения, по привычке отшутилась я. — Как только пойму, о чем писать второй роман. Тут же сбегу, закрою двери на замок и быстро прекращу все эти праздные шатания. Но сейчас они нужны мне — самые разные люди и самые разные впечатления, понимаешь? Чем больше, тем лучше, потому что на пустом месте… Ну какую идею я могу придумать на пустом месте, Марк? Разве что о лютиках и ромашках писать, как раньше. Никому ненужную идеалистическую чепуху, красивые слова без настоящего смысла.

— Вот как, о лютиках и ромашках? — в красноречивом недоумении он приподнял бровь. — С каких пор ты стала таким непримиримым борцом, Алеша? Раньше тебя устраивали твои мечты и идеалы, пусть оторванные от жизни, но кто сказал, что они были хуже? Мне нравились твои старые рассказы и сказки. Они были смешные или грустные, но когда ты читала мне их, я чувствовал себя легко. Я забывал о проблемах. Чего не могу сказать о твоей книге сейчас. Да, в ней все сурово и правдиво, но ты бьешь этой правдой как молотом, наотмашь. Все твое творчество — сплошное сражение. С кем и ради кого ты воюешь? Не забывай, битвы за светлые идеалы чаще всего заканчивались плохо для их предводителей. Толпа, ради которой они старались, просто распинала их.

С каждым его новым словом мне становилось все тяжелее возражать. Мало того, я вдруг почувствовала, что почти готова согласиться.

Ну, кто сказал, что я должна и дальше тащить этот тяжелый камень? Ведь так здорово было в беззаботном детстве, когда можно было писать и жить, легко и беспечно. Да только повернуть время вспять я не могла. Как и забыть прожитое, снова превратиться в наивную девочку. Я не хотела возвращаться к розовым очкам. Ведь мне не раз пришлось убедиться, что любая правда лучше, чем самая сладкая иллюзия.

— Я не могу больше писать так, как раньше, Марк. Потому что я уже не девочка, которая развлекается придумыванием смешных историй. Я писатель, а долг писателя не молчать о том, о что наболело, о том, что…

— Ты не права, Алеша, — он резко поднялся с подушек и, взяв мое лицо обеими руками, притянул к себе, заставляя смотреть ему прямо в глаза. — Прежде всего ты — живой человек. Который не может жить наизнос, потому что быстро сгорит. А уже потом — писатель, публичная личность, Жанна Д`арк или кем ты там себя возомнила. Кроме того, почему ты решила, что должна быть вторая книга?

— То есть… как это? — не сразу вникнув в смысл вопроса только и смогла пробормотать я. Казалось, Марк только что усомнился в какой-то непреложной истине, конечно же, в шутку, потому что такие очевидные вещи даже обсуждать не стоило.

— Вот и мне интересно, как это. Почему ты решила, что обязана написать вторую книгу? Сразу же, вслед за первой. Ты уже написала одну, исполнила свою мечту. Оставила свой след, которым можешь гордиться. Главное сделано, Алеша. Почему бы не отдохнуть после этого? Кто заставляет тебя тут же брать новую высоту, опять бросаться грудью на амбразуру? Твой таинственный голос с обратной стороны? Он молчит сейчас. А, может, он и не должен звучать постоянно. Ему тоже нужен отдых. Только ты не хочешь ждать, не хочешь наслаждаться тем, что имеешь. Вместо этого суетишься, подгоняешь события и тратишь свою жизнь на пустые развлечения и пустых людей. Я одного не могу понять, какую идею ты надеешься найти в подобных компаниях? Здравые мысли, Алеша, приходят от здравых поступков. А ты их со временем все меньше и меньше совершаешь.

Еще несколько мгновений мы смотрели друг на друга, после чего Марк, удовлетворенный моим растерянным молчанием, отпустил меня и снова улегся на свое место. Я же, пытаясь подобрать самые нужные и правильные слова, способные доказать ему, что быть писателем время от времени нельзя, понимала, что выгляжу крайне жалко на фоне его убедительной речи.

— Да ну, Марк… Ты шутишь, да? Ну что ты говоришь такое? Писатель — это же не штанишки, из которых можно вырасти и не галочка в графе «сделано». Это вечный процесс… длиною в жизнь! Это постоянная потребность о чем-то говорить, гореть идеей, доносить какие-то важные…мысли…

— Вот как? Ну, и много их у тебя сейчас? Мыслей, которые хотелось бы донести? — сладко зевая и закидывая руки за голову, отстранено поинтересовался Марк. По расслабленному тону его голоса, я понимала, что выводы для себя он сделал, итог разговора ему ясен и поддерживает беседу он из чистой вежливости, просто чтобы не обижать меня.

Я же, с каждым словом чувствуя все большую досаду вперемешку с растерянностью, пыталась продолжать, чтобы убедить Марка, но больше себя в том, что его взгляд — совершенно неправильный. И что я не могу просто так сойти с дистанции, бросить все, уехать в глушь, забросить творчество и выращивать капусту. Это означало бы полный проигрыш с моей стороны.

— В глушь? — Марк прикрыл глаза, продолжая улыбаться в ответ на мои пылкие возражения. — Комплекс столичного жителя, Алеша? Ты родилась в этой «глуши», довольно неплохо там жила… И ничто не мешало тебе быть счастливой и писать. Зачем обязательно выращивать капусту? Писателем можно быть где угодно… не только в прокуренных барах среди заносчивых кривляк. А сейчас в тебе говорит тщеславие, а не творец. Тебе нравится чувствовать себя на вершине. Нравится быть среди столичных сливок. Да только они давно уже прокисли и забродили. И я бы поостерегся на твоем месте… Чтобы самой не стать… такой же… — неохотно борясь с подступающей сонливостью закончил он, делая все более длинные паузы между словами.

Лишь желание обеспечить ему полноценный отдых удержало меня от продолжения разговора.

Марк спал глубочайшим сном, который одолел его тут же, едва он поставил точку в нашей беседе. Глядя на его приоткрытые губы, на тихо и ритмично вздымающуюся грудь, на разгладившийся лоб без следов вечной нахмуренности, я чувствовала, как клокочущее внутри возмущение сходит на нет. Не было больше необходимости опровергать его неприятные слова, которые задели бы меня меньше, будь они абсолютной неправдой. Я просто хотела оставить все как есть, забыть о нерешенных проблемах до завтра.

Мы снова спорили по поводу одних и тех же вопросов, так не проще ли было смириться, что так будет всегда. Не все ли равно, кто из нас прав? Какое это имеет значение в сравнении с тем, что Марк наконец-то здесь, со мной, никуда не спешит, и я могу прикоснуться к нему, обнять, лечь рядом, свернувшись калачиком на полу, и слушать, как размеренно и тихо стучит его сердце. Мое сердце, ради которого я готова была прекратить любой спор.

Но тот спор, который разгорелся у нас на следующий день, прекратить не вышло ни у меня, ни у Марка, ни у многих других людей, неожиданно оказавшихся втянутыми в эту историю.

Сама история, затаившись, словно маленький, но зубастый хищник, подстерегала меня в ленте городских новостей, которую я, даже будучи в отпуске, пролистывала каждое утро. Сначала я даже не обратила на нее внимания. Сводки о несчастных случаях, бытовой преступности и мелком хулиганстве, которыми наш редактор Руслан любил забивать пустые места в хвосте номера, никогда не интересовали меня. Но вскоре упоминание происшествия в дайджесте уже другого агентства заставило меня присмотреться внимательнее, а после — замереть, хлопая ресницами, слабо надеясь, что я все еще сплю.

«Попытка группового самоубийства киевских старшеклассниц.

Вчера в столице четверо школьниц учинили попытку коллективного суицида, пытаясь отравиться угарным газом. Привлеченные резким и неприятным запахом, тревогу забили соседи, вызвав работников газовой службы. Специалисты, прибывшие на место вызова, нейтрализовали угрозу взрыва, пострадавших подростков госпитализировала бригада скорой помощи.

В данный момент несовершеннолетние пребывают в стационаре. Медработники утверждают, что жизнь их находится в безопасности. Свой поступок старшеклассницы, представляющие популярную молодежную субкультуру, воспевающую смерть и страдания, объясняют протестом против неприятия таких как они. В коллективной записке, которая так и не стала последней, они цитируют героя популярного романа и интернет-блога, призывающего молодежь сводить счеты с жизнью: «Весь наш мир — сплошная ложь и залакированная подделка под счастье. Так стоит ли держаться за него? Лучшее, что может сделать человек — это добровольно уйти из жизни» — заявляют несовершеннолетние.

Подростки будут выписаны из клиники после полного обследования специалистами. Родители пострадавших недоумевают и находятся в шоковом состоянии, утверждая, что дети никогда не выказывали склонности к опасному поведению и росли в благополучной среде. В случившемся они обвиняют молодежные группировки и подобную литературу, популяризирующую ложные идеалы и эстетизацию суицида»

И все. Точка в небольшой заметке, которую мне по привычке захотелось немного подправить. Кажется, я даже услышала голос нашего Руслана, по обыкновению утверждавшего: «Много воды! Слишком много воды! Если слово может быть вырезано без вреда для текста, оно должно быть вырезано!»

Но в этот раз мне хотелось не сократить сообщение или убрать лишние обороты. Хотелось вообще удалить его, стереть из интернет-пространства, а заодно и ликвидировать само событие, причину, по которой оно было написано.

То, что речь шла именно о моей книге и о моем старом блоге, я поняла сразу — ведь фраза о залакированной подделке под счастье была моей, списанной со слов Ярослава и я не могла спутать ее ни с чем другим. Но, в то же время, я не могла перестать сомневаться в очевидном. Что за путаница? Герой моего романа никогда не призывал других покончить жизнь самоубийством. В книге вообще не было призывов и назидательных уроков, я просто рассказала маленькую историю из жизни с ее горькими итогами. И самоубийство героя было закономерным исходом пути одинокого, непонятого, разрушенного человека, который не смог тащить груз своих бед в одиночку. Если я к чему и призывала, так это быть внимательнее друг к другу и не бояться доверять. Так зачем же смысл моего романа подают так перевернуто? Или, может, это странное совпадение, и речь идет о какой-то другой книге? Ну, мало ли в мире популярных молодежных романов о героях-самоубийцах? Может, «Страдания юного Вертера» снова вошли в моду? Хотя, я не могла припомнить, чтобы прямые призывы к суициду содержались и в нестареющей классике.

За этими мыслями меня застал Марк, вернувшийся в комнату после освежающего душа. Все было прекрасно этим утром — то, что мы оба были, наконец, свободны, что за окном стоял упоительно-ароматный июнь, что мы собирались провести целый день за городом, ближе к природе. Все, кроме только что прочитанной новости, которая не вызывала во мне даже беспокойства, одно недоумение. В голову приходила лишь мысль о том, что все это — дурацкий розыгрыш не очень умных корреспондентов, запоздалая и глупая первоапрельская шутка.

— Что-то случилось, Алеша? — моя растерянность не смогла укрыться от его внимательного взгляда.

Но, глядя на то, в каком прекрасном настроении он находится, мне не захотелось огорчать его, и я спешно заявила, что ничего страшного не произошло, так… небольшие недоразумения по работе. И, конечно же, они не помешают нашим сегодняшним планам, ни за то.

— Конечно, не помешают, — с улыбкой подтвердил Марк, притянув к себе кресло, в котором я сидела у компьютерного стола. — Сегодня я никому не дам украсть тебя у меня.

В другое время от этих слов у меня в груди вспыхнуло бы жаркое солнце, обдающее с головы до ног волной сладко-тягучей радости. Но не сейчас. Я была слишком растеряна, слишком выбита из колеи, и Марк сразу же почувствовал это, целуя мои холодные губы и глядя в пустые, ничего не выражающие глаза.

— Алеша? Да что с тобой такое?

— Ничего. Честно, Марк, ничего-ничего, все в порядке. Просто… мне как-то душно… Да, душно в квартире. Чего мы вообще здесь время теряем? Пойдем быстрее на улицу, я хочу на воздух. Давай, давай, скорее! Одевайся и пойдем!

И, вскакивая с кресла, я вновь увернулась от его объятий и выбежала в холл, оставив Марка в полной озадаченности.

Через несколько минут он присоединился ко мне, уже одетый. С подозрением наблюдая, как я набиваю сумочку необходимой всячиной — мобильным, солнцезащитным кремом и очками, он, не спеша достал свой портмоне, ключи от машины и открыл передо мной двери, не произнося ни слова.

Подходя к лифту, я чувствовала его взгляд, устремленный мне в спину, словно холодное лезвие меча. Нападать он пока не спешил, все еще оценивая ситуацию, которую я сама оценить была не в силах.

Мы продолжали молчать и в машине. Я, увлеченная своими мыслями, не торопилась ничего объяснять, пытаясь убедить себя, что по обыкновению что-то напутала. И, вообще, главное, что девочки, устроившие эту глупую эскападу, живы. А подростковое желание играть со смертью у них пройдет после того, как они чуть не перешли черту, к которой даже приближаться не следовало.

Марк же до сих пор не сказал ни слова отнюдь не из-за задумчивой отстраненности. Этой тишиной он откровенно давил на меня, всячески намекая, что лучше мне заговорить первой, пока он дает возможность объясниться.

Тяжелую паузу между нами разрушил еще один телефонный звонок. Звонили мои знакомые из той самой компании, с которой мы организовывали вечера открытого микрофона и которая, равно как и все другие, не впечатлила Марка своим творческим размахом. Шумно галдя и перебивая друг друга, они спрашивали, вырывая один у другого трубку, видела ли я «последние новости» и стоит ли давать мои координаты неким корреспондентам, заявившимся в наше литературное кафе с утра пораньше.

Я, даже без уточнений, понимая, о каких новостях идет речь, крайне сдержанно отвечала на их вопросы: «Да, конечно, видела» и «Нет, не стоит ни в коем случае». Прервав разговор короткой фразой: «Я сейчас не могу говорить, свяжусь с вами позже», я уловила в зеркале у лобового стекла не предвещающий ничего хорошего взгляд Марка и успокоительно ему улыбнулась, пожав плечами, дескать — работа, даже в отпуске покоя не дают.

Разумная часть моего сознания продолжала упрямо твердить, что я поступаю неправильно, скрывая произошедшее. Марк всегда говорил, что невиновному нечего прятаться, а кто оправдывается и врет — точно виноват. И вот я, секретничая и таясь, будто бы подтверждала свою вину в случившемся.

Но другая, непонятная и противоречивая часть меня, твердила, что все эти объяснения даже в самом щадящем варианте будут звучать как «Группа школьниц попыталась убить себя, прочитав мою книгу», и реакцию со стороны Марка они могли вызвать непредсказуемую. Мне нужно было хоть немного узнать о подробностях происходящего, чтобы самой понять, насколько я виновата. И виновата ли? И…кто, вообще, виноват во всем?

Нужно было срочно позвонить Вадиму. Вот кто помог бы внести хоть каплю ясности во все это безумие.

Правда, от одной только мысли, что я сейчас, при Марке, наберу его номер и начну вслух обсуждать инцидент с несостоявшимися самоубийцами, вызвал во мне новый приступ нездорового веселья. Я так и не смогла удержать его, начав давиться смехом и прикрыв рот рукой, чтобы не возбуждать еще большие подозрения.

И тут мне опять позвонили. Звонил знакомый автор, тоже из нашей компании молодых и перспективных, с которым мы познакомились на одной из книжных ярмарок.

— Алекси, ты уже видела это? Ты видела?

Я, начиная уставать от одного и того же вопроса, молча кивнула головой, будто бы коллега мог видеть меня в этот момент.

— Все очень серьезно, Алекси! Даже не представляешь, как серьезно! Слушай меня — у одной из этих эмо-дурочек мать — судья в области. Это жуткая тетка, Алекси, я у нее в универе учился, на начальных курсах, пока она еще так высоко не взлетела. Но характер ее сволочной помню! Она перекусит любого, кто ей поперек горла встанет, а уж за дочуру свою и подавно! Это бульдог, а не человек! Нет, формально ты ни в чем не виновата…как бы… Но ты должна знать, кому перешла дорогу. Клубешник тот, в котором заседала компания, с которой ее дочка спуталась, уже прикрыли сегодня утром. Сразу нашли много нарушений по пожарной и по части санстанции. Говорят, к нашим в литкафе уже кто-то являлся, спрашивал о тебе. В общем, ты это… Ну, предпринимай что-нибудь. Нам не хотелось бы из-за тебя тоже пострадать. Мы-то как раз ни при чем. Я так вообще, можно сказать, всегда за хэппи-энды, — и он нервно рассмеялся. — Так что думай там что-то… Предпринимай. Я тебя предупредил. Пока!

«Ни в чем не виновата…как бы» — вот она истинная оценка степени моей причастности к несчастному случаю. Никто не смог бы сказать, что я однозначно ни при чем, и на мне нет ответственности за поступки легковнушаемых и экзальтированных подростков. Пока что ни один из позвонивших не заверил меня в главном: что я не в ответе за решения тех, кто воспринял мой роман так, как им выгодно — попросту прикрыл им свою глупую идеологию, потому что он оказался для этого очень удобным.

А Марк? На чью сторону встанет он? Нет, в том, что он будет защищать меня в любой ситуации, я не сомневалась — но с каким чувством? С полным осознанием своей правоты или же просто из слепой преданности, внутренне вынеся вердикт «виновна»? Я снова поймала его взгляд в водительском зеркале, более не пытаясь скрывать свою растерянность, и уже было открыла рот, чтобы признаться, что вся эта кутерьма с телефонными звонками не имеет никакого отношения к работе, как телефон опять настойчиво запищал.

В следующую секунду Марк резко ударил по тормозам, и автомобиль, взвизгнув шинами, встал на месте, как вкопанный. Остановка была такой внезапной, что, если бы не ремень безопасности, я точно бы стукнулась лбом о бардачок. Сзади в ту же самую секунду раздался вторящий нам визг колес по асфальту, возмущенное «бибиканье» и громкие ругательства водителя, ехавшего следом.

Испуганно озираясь, все еще сжимая в руках пищащий телефон, я не могла понять, что происходит. Но одного взгляда на побледневшее, с явно обозначившимся скулами лицо Марка мне было достаточно, чтобы понять, что терпение его лопнуло с таким же нервическим визгом, с каким наше авто только что полировало шинами асфальт.

Ситуация ухудшалась с каждой секундой — теперь все, что бы я ни попыталась объяснить, могло быть использовано только одним способом — против меня.

По-прежнему не говоря ни слова, он вырвал у меня из рук звонящий телефон и яростно вдавил кнопку отбоя. По глазам я видела, что Марк едва сдерживается, чтобы не вышвырнуть трубку в окно машины, и возможно так бы и вышло, если бы в этом самом окне внезапно не возникло лицо незнакомца. По голосу и бурно изливающемуся потоку ругательств я определила, что это никто иной, как водитель, сигналивший нам сзади и едва не пострадавший из-за нашей неожиданной остановки.

Теперь он вызывал Марка выйти из машины для продолжения разборок, в случае отказа угрожая вытащить его собственноручно и «набить морду обормоту, купившему права и забывшему купить мозги». Ссора эта, однако, быстро улеглась, после того, как Марк, швырнув мой телефон на бардачок, привычным движением потянулся к портмоне, вытащил оттуда купюру и протянул ее водителю.

— Вот вам компенсация за нарушение. А теперь уберите руки от моей машины, иначе я встану, выйду и сломаю вам шею. Пользуйтесь тем, что дают, и не зарывайтесь. Разбираться с вами сейчас я не буду, — процедил он сквозь зубы, нажимая на педаль газа.

Пользуясь секундным замешательством водителя, автоматически цапнувшего купюру, и тем, что, опомнившись, он не стал бросаться нам наперерез и взывать о поруганной справедливости, мы снова тронулись с места. Я старалась унять дрожь, охватившую меня то ли от мрачно-решительного тона его угрозы, то ли от уточнения, что разбирательств с водителем все равно не будет. Ведь я прекрасно понимала, кому придется выдержать разбор полетов и допрос Марка.

Все, что мне следовало сейчас делать — это просто не ухудшать и без того плачевную ситуацию. Но от крайней растерянности и нервного напряжения, я не смогла удержать очередной неуместный смешок и прокомментировала происходящее наихудшим образом:

— Я смотрю, у тебя настоящая привычка откупаться от всех, да, Марк? Совсем как папочка!

То, что в следующую секунду он сумел удержать руки на руле вместо того, чтобы схватить меня и хорошенько встряхнуть, я могла объяснить только тем, что его досада от точности этого сравнения превышала злость на меня.

— Никаких пикников на сегодня, — отчеканил он, играя желваками так, что мне снова стало страшно. — Сейчас едем домой. И там ты мне все расскажешь — что за тайны у тебя от меня, зачем ты врешь, и кто тебе звонит. Даже если сначала не захочешь, — он сделал красноречивую паузу, — все равно расскажешь.

И тут, телефон, чудом спасшийся от вылета в окно, снова пронзительно затрезвонил. По привычке я подалась вперед, чтобы схватить трубку, прекрасно понимая, по какому поводу мне в очередной раз звонят, но Марк опередил меня:

— Не так быстро, Алеша. Считай, что права на телефонные разговоры у тебя больше нет, — и, не отрывая хмурого взгляда от дороги, принял звонок. — Слушаю вас, говорите.

Вжавшись в сиденье, я боролась с желанием зажмуриться и полностью отключиться от происходящего. В то же самое время болезненное любопытство заставляло меня следить за выражением лица Марка во время разговора с пока еще неизвестным мне собеседником. Худшим вариантом, конечно, был бы звонок Вадима. Да, именно его появления я ждала больше всего, но только не в ситуации, когда трубку возьмет Марк. Тогда он точно решит, что мы что-то затеваем за его спиной и мое вранье приобретет совсем скверный характер.

Но мои прогнозы не сбылись — и насчет того, что звонит Вадим, и насчет того, что это был бы худший из вариантов. Уже через несколько секунд разговора брови Марка поползли вверх, а в глазах, вытесняя злость и угрюмую сосредоточенность, проявилось сначала удивление, потом едва ли не растерянность, после чего их снова заволокло ледяной коркой.

— Нет, это не Алексия. Нет, не может. Какие, к черту, комментарии? По поводу чего-о? Убийства? Самоубийства? Что еще за инцидент, объясните!

Спустя пару минут, наполненных лишь бойким треском невидимого собеседника, Марк решил прервать его монолог, и тон его голоса стал таким же, как и взгляд — ледяным, колючим, сухо-профессиональным.

— На каких основаниях сделаны ваши выводы? Я не понял вас, повторите. Что? Это бред. Повторяю, это чистейший бред. Все ваши выводы — пустые домыслы и сплошная отсебятина. Не согласны? Тогда приведите мне соответствующую статью законодательства, регулирующего деятельность электронных СМИ. Затрудняетесь? Могу вас просветить, такого законодательства не существует. Поэтому все ваши обвинения не имеют под собой оснований. Это инцидент сугубо светского характера и не пытайтесь прикрыть собственную глупость употреблением юридических терминов, в которых ни черта не смыслите. Да, я в отличие от вас имею и не просто понятие, а юридическое образование. Нет, комментариев Алексии вы не получите. Все, что можно было сказать по данному поводу, уже сказал я, как ее законный представитель. На этом все. Разговор окончен.

После этих слов мне захотелось умереть тут же, не сходя с места. Судя по услышанному, кто-то из заботливых «друзей» все-таки одарил пронырливого репортера номером моего телефона и он смог ко мне добраться. И попал прямиком на Марка. И вот теперь он все знает — не от меня, а от какого-то не обремененного деликатностью журналиста, настроенного к тому же довольно враждебно.

Мне опять захотелось то ли смеяться, то ли плакать. Какая ирония! Я попыталась хотя бы ненадолго скрыть происходящее, чтобы придумать, как помягче преподнести Марку эту безумную новость. Но вместо этого он узнал все от человека, которому щадящая тактичность не была присуща по роду профессии.

— Алеша, — вторгся в мои хаотические мысли его голос — не такой, как за несколько секунд до этого, а успокаивающий, тихий. — Прекрати дурить, открой глаза.

И я тут же послушалась его, не знаю, по какой причине — то ли его смягчившийся тон унял мой страх, то ли просто не хотелось еще больше накалять атмосферу.

— Это и есть твоя «работа», из-за которой тебе сегодня все утро трезвонят? — в вопросительном взгляде Марка больше не было зловещего льда, лишь спокойная сосредоточенность. — Этот скандал с неудавшимся самоубийством школьников?

— Что, уже скандал? — ляпнула я первое, что пришло в голову.

— Если на тебя вышли твои коллеги-журналисты, думаю да, скандал, — кивнул Марк, сворачивая в узкую улочку, ведущую к парковке у нашего дома. — И этот репортер, с которым я говорил по телефону… До чего мерзкий тип. У вас там что, все такие?

— Да ну нет, Марк, — затараторила я, пользуясь его минутной сговорчивостью. — Журналисты разными бывают. Как и в любой профессии — все зависит от того, чем занимаешься. Да, есть и проныры, но у них такая работа! Им надо узнавать самые свежие новости, всю горячую информацию, надо уметь вытаскивать ее из собеседника клещами. Ты же понимаешь, часто за нужные сведения приходится просто воевать. Вот они и воюют, выжимают, как могут. А вообще среди наших много и приятнейших людей, в культуре, например… в аналитике… очень много! Гораздо больше, чем таких вот тараканов.

— Так я тебе и поверил, — небрежно бросил Марк, закончив парковаться и глуша мотор.

Задумчиво глядя перед собой и расстегивая ремень безопасности, я с грустью отметила, что весь мой успокоительный монолог пролетел мимо его ушей. Доказательство этому я получила тут же.

— Я больше не хочу, чтобы ты общалась с этими людьми, — бесстрастно добавил он, открывая двери авто с моей стороны и помогая выбраться. — Тебе нечего делать среди них, Алеша. И сразу же после отпуска ты увольняешься.

Если бы я услышала эти слова накануне вечером, моему негодованию не было бы предела. А сейчас я лишь флегматично пожала плечами. Внезапный уход с работы, о котором заговорил Марк — не самая большая проблема из тех, которые предстали передо мной сегодня. Успею разобраться немного позже. Как именно разобраться — последовать его приказу или же попытаться переубедить (об активном возражении не сейчас не могло быть и речи) я еще не знала. В конце концов, можно подумать об этом как-нибудь потом.

Да и главной проблемой сейчас был совсем не уход с работы.

Марка же моя снисходительная реакция отнюдь не порадовала, а скорее насторожила. Изначально готовясь подавлять мой отпор и не встретив его, он продолжал изучать меня пристальным взглядом, пока мы поднимались на лифте вверх, пока я раскладывала у входной двери на полочки шкафа все свои бесполезные мелочи, которые так и не пригодились нам для отдыха.

— Покажи мне это сообщение, — незамедлительно потребовал он, как только я закончила возню и прошла в комнату. — Нужно было сразу мне рассказать, Алеша. Зачем ты скрыла все от меня?

— А ты угадай, Марк, — мне очень не нравились иронично-издевательские нотки все чаще звучащие в моих ответах, но я не могла их сдержать. Слова будто бы сами вылетали из открытого рта, и я, только услышав их со стороны, понимала, о чем говорю. — Наверное, потому что ты и так ненавидишь мою жизнь, а тут еще и это… Такой козырь к твоему неприятию всего — начиная от моей книги, заканчивая моими друзьями.

Губы Марка плотно сжались, как всегда, когда он пытался сдержать раздражение и не сорваться на прямую агрессию.

— А за что мне любить твою жизнь? Я и так слишком долго пытался ее понять и принять. Или нет? Я сразу, не вникая в твою среду, сделал эти выводы? Да весь последний год я только и делал, что пытался уложить в рамки здравого смысла эти ваши привычки, ваши разговоры, ваши идиотские поступки!

— Ты снова говоришь, как прокурор. И как настоящий прокурор видишь только мою вину, — нервно улыбаясь, попыталась оправдаться я. — Негативные выводы, рамки здравого смысла… Неправомочные поступки…

— Неправомерные, Алеша! — не выдержав очередного коверканья родных сердцу терминов, прикрикнул на меня Марк, а я опять пожала плечами — дескать, как у вас, законников, все запутанно. А сами еще на людей искусства пеняете, будто это мы все усложняем.

— И прекрати юлить и уходить от темы. Ты ведешь себя точно так же, как тот журналист, с которым я говорил по телефону. И при этом заявляешь, что среди вас не все такие. А я вижу, что это типичная ваша тактика при неудобных разговорах. Не стоит переубеждать меня, Алеша. Ты сама знаешь, что я прав. Как прав и в оценке твоих друзей, большинство из которых от глупости и безделья играют в сумасшедших. А некоторые так заигрались, что уже стали ими! Все твое окружение — насплошь больное, как опухоль! И его надо удалить, без лишних слов.

Все еще надеясь, что к завтрашнему дню его категоричность немного утихнет, я снова оставила этот ультиматум без комментариев. Сейчас нужно было сделать то, о чем просил Марк — показать ему эти два злосчастных сообщения (я все еще надеялась, что количество упоминаний о несчастном случае осталось прежним и его не растиражировали местные таблоиды)

К счастью, в этот раз мои ожидания оправдались: лента была забита новостями о небольшом наводнении, очередными политическими обещаниями красноречивых депутатов, информацией об обстановке на Ближнем Востоке, и я на какой-то неуловимый миг едва слышно и облегченно выдохнула. Может быть, «моё» происшествие все же затеряется и потеряет актуальность сред других громких событий национального, а то и международного масштаба?

Марк, склонившись надо мной, продолжал хмуро смотреть в экран, пока не было найдено сообщение, испортившее нам, как я наивно полагала, всего лишь день. Наконец, увидев, текст, он быстро пробежал его глазами и удовлетворенно кивнул головой.

— Я все понял. Этот настырный репортер не соврал. Это действительно сугубо гражданский, светский инцидент. Никаких оснований для судебных тяжб у нас нет, прямой ответственности за происшедшее ты не несешь. Но, Алеша, в плане морали и общественного мнения ситуация довольно паршивая, ты должна это понимать. Официально вменять в вину доведение до самоубийства тебе никто не сможет. В прямой связи с подростками ты не состояла, влияния на них оказать не могла. По сути, речь идет о своевольной трактовке текста, находящегося в общем доступе. Но при желании раздуть скандал у репортеров на руках все карты. Я лично крайне не люблю такие ситуации, неоднозначные в гражданском плане. Потому что их тяжелее всего регулировать. Там, где мерилом выступает не буква закона, а так называемая мораль… — Марк нахмурился, пытаясь сдержать тяжелый вздох. — Трудно делать какие-то прогнозы. Мораль — понятие зыбкое и очень удобное для манипуляций разгоряченной толпой. Оправданное на первый взгляд негодование и самосуд с забиванием камнями разделяет всего один шаг. И ты не можешь знать, будет ли он сделан. И когда именно.

На несколько мгновений между нами снова повисла тишина, пока каждый думал о своем. Я о том, что ситуация чем дальше, тем больше становится похожей на какой-то странный и нервный сон. По лицу Марка было видно, что единственное, что его беспокоит — это моя безопасность, в которой он, привыкший предвидеть худшее, уже начал сомневаться.

Его следующие слова подтвердили мои подозрения:

— Поэтому, пока не станет ясно, во что это выльется, ты находишься дома. Совсем никуда не выходишь без меня. Через десять дней закончится моя сессия, и мы уедем. Перед этим, снова повторяю, без шуток — ты позвонишь на работу и объявишь о своем уходе. Без отработки двух недель, без задержек, не поддаваясь ни на какие уговоры. Документы, вещи, все, что захочешь вернуть, я тебе потом привезу.

— Но Марк… Это похоже на какое-то суматошное бегство! Я хочу хотя бы с коллегами попрощаться, объяснить им, не уходить вот так, резко, в никуда. Я не могу оставить после себя такую память! Все-таки мы вместе несколько лет отработали, это не чужие мне люди.

— Вот по телефону и попрощаешься. И вообще, это уже неважно. Главное — держать тебя подальше, чтобы ты больше не сталкивалась с подобным. Черт, Алеша… — он запнулся, как всегда, когда не на шутку волновался. — Не могу простить себе, что пошел у тебя на поводу! Видишь, к чему привела такая беспечность? О чем я только думал, когда послушал тебя и разрешил жить, как ты хочешь, среди этих богемных идиотов? — от гримасыотвращения, пробежавшей по его лицу, мне снова стало страшно и немного тоскливо.

Теперь я окончательно поняла, что согласилась на все его условия — от растерянности или от желания не заострять конфликт. Вопрос моего увольнения на самом деле был решен и возвращаться к нему ни завтра, ни днем позже не имело смысла. Вновь обсуждать эту тему Марк не будет. Он действительно все сказал.

Чувствовать себя внезапно безработной оказалось смешно и непривычно. Еще вчера я была на вершине мира — журналистом, писательницей, активной и современной, со множеством интересных друзей. И вот сегодня ничего это нет. У меня больше нет работы. Я не молодой, подающий надежды писатель, а автор книги, которая чуть не убила подростков с неокрепшей психикой. С друзьями связи тоже нет, и нахожусь я в полной изоляции — телефон Марк мне отдавать не собирался, из дому выходить запрещено.

Это было бы похоже на тюрьму, если бы Марк так настойчиво не повторял, что всего лишь принимает меры вынужденной безопасности, и ни о каком наказании не может быть и речи. Меня не за что наказывать. Наказывать надо его за халатность, которая привела к таким последствиям. И в ситуации неопределенности лучше перестраховаться, чем не досмотреть, а потом корить себя.

Тем более, он и так корил себя, очень корил. Вскоре мне стало не до мыслей о собственной рассыпающейся, как карточный домик, жизни. Я полностью переключилась на Марка, стараясь его ободрить, развеять навязчивую уверенность в том, что именно он в ответе за все. Копируя его манеру спокойного анализа, я доказывала, что любые его решения и даже самый строгий надзор не смогли бы помешать тому, что случилось. Книга была выпущена в тираж еще до нашей неожиданной встречи, а, значит, могла попасть в руки к экспрессивным читателям каким угодно путем.

— Я и согласен и не согласен с тобой, Алеша, — крепче прижимая меня к себе, перед тем как уснуть, тихо произнес Марк. — Умом я понимаю, что ты права, и голые факты, которым я привык доверять, говорят то же самое. Но, — он сделал небольшую паузу, словно не решаясь высказать свою мысль, а я, желая быть еще ближе, взять на себя съедающее его смятение, поймала ладонь Марка и положила под свою щеку. — С тобой я стал фаталистом, — по слегка изменившейся интонации его голоса, я поняла, что он улыбается. — И я знаю, что любые события, даже те, на которые мы не можем повлиять, неслучайны. Они словно показывают нам, идем ли мы правильной дорогой, или спутали указатели и заблудились. И то, что произошло сегодня, четко дает понять, что мы с тобой зашли не туда. Совсем не туда. Мы неправильно жили все это время, Алеша. Нервотрепка, усталость, эти переезды, перелеты — на них можно наплевать. Но когда случается такое… Нельзя делать вид, что все нормально. Нужно честно принять свои ошибки и менять жизнь, немедленно. Иначе дальше будет только хуже. Потому не пытайся остановить меня, даже если тебе покажется, что я что-то делаю не так. Это раньше я ошибался. Теперь все будет правильно.

Глава 11. Решение

Но, как оказалось на следующее утро, это были далеко все сюрпризы, с которыми нам пришлось столкнуться. Уверенность Марка в том, что с ситуацией можно справиться, разлетелась вдребезги, едва мы увидели утренние новости.

Лента сообщений рябила от ссылок на ежедневную газету, которую Марк специально вышел купить в ближайшем киоске. На первой странице жирными буквами был выведен броский заголовок: «Книги-убийцы: кто виноват и что делать?» Подзаголовок-анонс был не менее обличающим — «Адвокат известной писательницы, чья книга едва не стала орудием убийства, утверждает, что в трагедии виновны сами жертвы и любые претензии к его подзащитной не имеют основания. Остается спросить, если писательница так уверена в своей непричастности, зачем она наняла адвоката? Что это — попытка оправдаться перед собой или устоять перед судом общественности, который подчиняется только одному закону — закону совести? Удастся ли скандальному автору избежать наказания? Или она, все же, извинится перед родителями детей, которых едва не убила?»

Неизвестно, кто из нас воспринял новый виток скандала болезненнее — я или Марк. После прочтения ещё одной статьи, идущей встык, на второй странице, где родители подростков показывали корреспонденту детские фотографии своих чад и вопрошали: «Доколе аморальность будет нормой?» и «Когда же на прилавки вернутся добрые-светлые-чистые книги?» у меня остался только один вопрос — может, действительно, проще извиниться, чтобы прекратить этот балаган?

В том, что конфликтность и так непростой ситуации, раздувается искусственно, я не сомневалась, воспринимая ее уже не как трагедию, а как фарс. Неизвестно, кто стоял за сегодняшней статьей — то ли та самая грозная судья, мать одной из пострадавших, то ли журналисты в тихий информационный сезон, ухватившиеся за тему, которую можно было бы раскачать на пару недель и чем-то забить место на передовице. Меня не интересовал заказчик и режиссер спектакля. Гораздо важнее было определиться с теми шагами, которые нужно предпринять в ответ.

Что именно я должна сделать, чтобы не допустить дальнейшего ухудшения? Ответ на этот вопрос мог дать только Вадим, которого мне не так и удалось услышать вчера, и которого я не видела уже больше недели. Я совсем не знала, как с ним связаться (ведь телефона у меня по-прежнему не было) и даже где он сейчас находится — в городе, в стране ли? Знает ли о случившемся? И если знает, почему молчит? Неужели он, такой сильный и находчивый, не может придумать, как увидеться со мной?

В то самое время, когда я суматошно соображала, что же делать, Марк продолжал молча сидеть за столом, уставившись в газету и пытаясь вникнуть в статью, упрямо не желавшую вписываться в те самые рамки здравого смысла, которые он так любил. Ненадолго отложив издание, он еще раз пробежал взглядом по сообщениям в интернете, после чего, раздраженно свернув все окна, поднялся на ноги и прошелся из одного угла комнаты в другой.

— В какой же гадюшник ты вляпалась, Алеша! — зло бросил он, глядя перед собой немигающим взглядом, за которым, я знала, скрывалась активная работа того отлаженного механизма, которым являлся его мозг. Но, похоже, сейчас даже он не мог выдать адекватного плана действий. — Что за идиоты работают в этих ваших газетах! Зачем подавать информацию из сферы, в которой ни черта не смыслишь? Как можно перепутать представителя и адвоката? Разогнать бы эту шарашкину контору за профнепригодность, чтобы не плодили вранье и дальше… Да только не так это просто сегодня. Вот она, твоя свобода слова, во всей красе! За это вы, журналисты, всегда боролись? За возможность безнаказанно нести чушь, не боясь нарваться на цензуру?

Я, как и вчера, не пыталась возражать, видя, что Марк находится на грани едва сдерживаемого желания крушить и разрушать. Поэтому предпочла не уточнять, что для меня тоже нет большой разницы между представителем и адвокатом. Более того, я всегда думала, что это одно и то же.

Еще раз громко выругавшись, что случалось с ним крайне редко, он прошел в ту часть квартиры, которая выполняла роль кухни и, молча сварив нам крепкий кофе, выпил свою чашку, задумчиво глядя в окно.

— Мне надо выйти на пару часов, Алеша. Не люблю этого признавать, но сам я не могу придумать, как заткнуть рот всем этим… — он снова брезгливо поморщился, подтверждая мою догадку, что теперь «журналист» звучит для него еще хуже, чем «писатель». — Нужно сделать пару звонков, а если выйдет, то и встретиться кое с кем. Не могу сказать, что я очень хочу это делать… Но по-другому никак.

И впервые за все время, прошедшее с далекого дня нашего знакомства, я обрадовалась тому, что могу хоть ненадолго остаться одна, без него. В мыслях у меня как раз созрело подобие плана, как можно прорвать вынужденную блокаду, и я была рада, что не придется ничего придумывать, чтобы отвлечь внимание Марка.

Он же, будто почувствовав мои намерения, остановился на самом пороге и, пристально глядя в глаза, повторил:

— Я очень не хочу оставлять тебя одну. Мне не по себе от того, что приходится закрывать тебя здесь даже без телефона. Но пойми — сейчас он может больше навредить, чем помочь. Кого ты хочешь услышать? Своих друзей, которые будут тебя жалеть, не предложив реальной помощи? Еще с десяток репортеров, которые будут доставать идиотскими вопросами? — Марк словно нарочно игнорировал фигуру Вадима, даже не вспоминая о нем и подчеркивая этим, что ставит его в один ряд с теми глупыми корреспондентами, которые только и могут, что перевирать факты. — Поэтому я… прошу тебя, — вновь запнулся он на слове «прошу», — не наломай дров. Просто оставайся здесь, спокойно и тихо. Дождись меня. Я очень скоро вернусь.

И он, словно лишая себя времени на дальнейшие раздумья, быстро развернулся и вышел из прихожей, неаккуратно и громко хлопнув дверью.

В любой другой момент я бы только больше расстроилась из-за того нескрываемого волнения, в котором пребывал Марк — я знала, как гадко может быть у него на душе, когда он теряет способность справляться с ситуацией. Но не сейчас. Сейчас нужно было использовать каждую свободную минуту, которая у меня оставалась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Консервативность Марка снова сыграла с ним злую шутку. Упорно воспринимая телефон как самое надежное средство связи с миром, он совсем забыл об интернете, который, по его мнению, был просто игрушкой, источником не всегда надежной информации. Именно эта твердая убежденность помешала ему перекрыть мне последний способ достучаться к друзьям и знакомым.

Не медля больше ни секунды, я уселась к компьютеру и защелкала кнопками, вызывая на экран окно браузера и электронной почты. Больше всего я боялась даже не новых сообщений на мою многострадальную тему, а того, что связь внезапно выйдет из строя или того, что Марк тайком отключил интернет перед уходом. Но нет — он действительно забыл об этом, и вскоре мне удалось открыть и собственный почтовый ящик, и страничку блога, просмотр свежих комментариев на которой я оставила на потом.

Сначала нужно было написать Вадиму с просьбой ответить на почту — и вместо долгих объяснений я просто скопировала пару ссылок на сегодняшние и вчерашние сообщения. После этого, облегченно выдохнув, я открыла письма от друзей, рассказывавших о новостях, которые для меня новостями уже не являлись: о том, что пронырливый журналист продолжает навещать наше литкафе, о том, что кое-кто из общих знакомых согласился на интервью (значит, скоро должны были выйти новые статьи) о том, что пострадавших «детишек» сегодня выписали из стационара и, что кроме репортера, меня искала какая-то женщина, настроенная весьма агрессивно, вероятно еще одна мать кого-то из жертв моего неприличного творчества.

Ничего нового из этих утешений и рассказов я не почерпнула. Мне даже не стало легче или приятнее из-за того, что друзья продолжают обо мне беспокоиться. Может, я впала в подобие прострации, приглушив все чувства и не слишком вовлекаясь в происходящее ровно до того момента, пока не получу ответ от Вадима. А, может, я не ощущала ничего потому, что волнение и забота в этих письмах сквозили фальшивые, неискренние, для галочки.

Я не могла избавиться от ощущения, что за всем этим показным сочувствием скрывается едва сдерживаемое любопытство довольных зевак, которым посчастливилось стать очевидцами публичного скандала. И, несмотря на все притворные охи и ахи, втайне они получали удовольствие от происходящего, воспринимая его как шоу. Зрелище было увлекательным и непредсказуемым, как гладиаторские бои. И если всеобщий любимец вдруг окажется повержен и забит грозным противником — значит, так тому и быть. Они посмеются над его былыми удачами и отправятся по домам, быстро переключившись на другие события, в надежде не пропустить еще что-нибудь увлекательно-скандальное.

Поэтому, открыв папку отправленных писем и убедившись в том, что мое послание Вадиму было доставлено по адресу, я спокойно закрыла почту, равнодушно отвернувшись от волны утешений и липового сопереживания.

Теперь мне надо было заняться моим блогом, который я завела после того, как рукопись была отправлена в издательства. Тем самым блогом, благодаря которому роман был выпущен и который познакомил меня с людьми, так же, как и мой герой, страдавшими от саморазрушения.

Я не любила возвращаться к этому электронному дневнику, чувствуя, что предала поверивших мне, сначала восприняв их проблемы близко к сердцу, а потом полностью отстранившись от общения. Так что за комментариями к записям я не следила давно, иногда лишь вяло удаляя какие-то совсем безумные послания или рекламу. Но то, что я увидела сейчас, превзошло самые худшие ожидания.

За прошедшие два дня атмосфера в блоге накалилась благодаря посетителям, привлеченным статьей, приводящей ссылку на «скандальный дневник». Дискуссии, бурно разгоревшиеся два года назад из-за характера и поступков моего героя, вспыхнули с новой силой. И то, что творилось сейчас, не шло в сравнение с первоначальными даже самыми агрессивными комментариями.

Еще тогда некоторые читатели не восприняли выбор моего героя и осудили его. Но это были аргументированные мнения, пусть и с жесткими оценками, споры, за которыми было интересно следить. Теперь же я столкнулась с истерической и бесконтрольной волной слепой ненависти, которая захлестнула меня, едва я начала читать свежие сообщения.

Голос разума тихо и безуспешно пытавшийся шептать, чтобы я немедленно прекратила чтение, вскоре умолк. Меня не могли утешить банальные мысли о том, что все проходит, и это лишь массовая истерия толпы, поддавшейся на манипуляции журналистов, умеющих разжигать огонь беспроигрышными запугиваниями: «А вы уверены, что ваши дети сейчас в безопасности?»

Именно они — заботливые матери, любящие жены и ревностные хранительницы домашнего очага стали теми, кто проклинал от души, желая медленной смерти в муках уже не моему герою, а мне — автору преступного чтива. Часто это были даже не законченные комментарии, а обрывки мыслей, написанные с ошибками, не до конца, и все они звенели возмущением и ненавистью. Видимо, их писали на бегу, тайком от семьи, и чувства, которыми дышала каждая буква этих посланий, разили наповал.

В утешительных письмах от друзей я не нашла ни одного мало-мальски искреннего слова, а вот авторы злых комментариев были предельно честны в своих пожеланиях, которые обрушились на меня сразу, ослепляя и оглушая, лишая возможности дышать и нанося удар за ударом, один за другим. Я не могла противостоять этой разрушительной силе, даже цепляясь за высказывания тех, кто призывал успокоиться и не делать поспешных выводов. Эти слабые голоса тонули в кипящем потоке ругательств, которыми осыпали меня женщины, готовившие по утрам блинчики для любимой семьи и учившие детей быть добрыми и решать споры без кулаков.

«Как таких сволочей только земля носит?»

«Сижу у кроватки малыша и плачу… Мне страшно за него… А писательницу эту надо на электрический стул посадить… Чтобы жизнь нашим деткам не портила»

«У самой-то детей точно нет! Бездетная она! Вот и бесится, со свету сжить наших сыновей и дочек хочет!»

«Большой это грех, его уже ничем не замолишь. Бог ей судья!»

«Да расстрелять ее надо, без суда и следствия. Как при Сталине!»

«Ничего, девочки, ей это так не пройдет! Земля круглая, все вернется, все аукнется!»

«Да чтоб ты сама газа нанюхалась, дура полоумная!»

И дальше, бесконечно, одно и то же — чтоб ты сдохла, чтоб слезами матерей, чьих детей чуть не сгубила, захлебнулась, чтоб тебя расстреляли, пожизненно в камеру-одиночку посадили, руки отрубили и кислотой глаза выжгли, чтобы не писала больше всякую гадость.

Время остановилось для меня, и я чувствовала, что все глубже и глубже погружаюсь в черную воду, которая прибывала с каждым новым комментарием, заполняя собой нашу комнату, двор, весь мир. Выбраться из нее у меня не было сил. Впервые столкнувшись с такой силой массовой злобы и порицания, которые прорвали границу между экраном компьютера и реальностью, я оказалась не готова этому противостоять. Моя уверенность в собственной стойкости, в том, что мне ни по чем насмешки зазнавшихся коллег по цеху, а удары злобных критиков делают только сильнее, рассыпалась на глазах под влиянием той искренней ненависти, которой поливали меня обычные люди с улицы, те самые читатели, для которых я когда-то хотела сделать так много.

И если бы нам довелось встретиться на пустынной дороге, эта толпа возмущенных и обличающих, не думая, забросала бы меня камнями, учинив самосуд, о котором говорил Марк, а я не восприняла его слова всерьез. Но для того, чтобы сломать во мне последнюю опору, которая удерживала от отчаяния, давала надежду на то, что я выстою и смогу доказать свою правду, не нужно было даже попытки реального общения. Я была раздавлена, убита и разорвана на части каждым из этих острых, пропитанных ненавистью слов.

По-прежнему не чувствуя своей ответственности за происходящее, я понимала лишь одно — если даже читатели отвернулись от меня, значит я — никудышний писатель. И все это время я заблуждалась, думая, что в моих силах хоть что-то изменить, раскрыть и донести кому-то свои ненужные мысли и убеждения.

Нет, ничего это не было. Никогда не было. Я тоже бродила среди иллюзий, ничем не отличаясь от нашей богемной тусовки, от Мари, от Зорана. Только их фантомы назывались «Вдохновение» и «Связь с астральными мирами», а мой, самый злой и насмешливый призрак носил имя «Я могу что-то изменить в сознании людей».

Какая непростительная, пустая самонадеянность. И теперь я заслуженно несу за нее наказание.

Ну и пусть, пусть так будет. Это даже справделиво. Я не буду возражать, не буду защищаться. Я просто устала, смертельно устала и больше ничего не хочу. Не хочу доказывать, спорить, бороться, противостоять и писать больше — не хочу. Не хочу и не буду, никогда. Мне не для кого это делать. Незачем. Никто не хочет перемен. Никто не хочет новой жизни. Везде лишь эта черная вода ненависти, осуждения, неприятия. Она повсюду. Она поглотила все.

И только когда я вновь увидела перед собой лицо Марка, слабая надежда на то, что мне удастся выплыть, выдохнуть из легких черную жижу отвращения, которой поливали меня сотни незнакомых людей, шевельнулась внутри. Мне было все равно, что он застал меня на месте преступления, что я попалась с поличным, нарушив его запрет на любые контакты с миром. Наказать меня больше, чем я сама себя наказала, увлекшись своими глупыми мечтами, было невозможно.

Растерянно опустив голову и продолжая рыдать так, что зубы стучали о край стакана с водой, которой Марк пытался меня напоить, я просила только об одном — чтобы тот план, которому я раньше так противилась, поскорее осуществился.

— Забери, забери меня отсюда, пожалуйста! Делай все, как надо, как решил… Я глупая, наивная, неблагодарная, я только врала, тебе и себе… Врала, что мы сможем что-то придумать, что мы сможем научиться жить каждый по-своему, что мое творчество имеет какой-то смысл. Ты был прав, с самого начала прав! Еще когда запретил мне ездить в летний лагерь, помнишь? Нет, еще раньше, когда я впервые пришла к вам домой на интервью, а ты рассердился на то, как я себя вела. Как же ты был прав, Марк! Всё это глупые, злые люди… и они мне абсолютно не нужны… И я им — тоже… Для них я всего лишь цирковая обезьянка, забавная и смешная, которая должна развлекать их, так же, как и сотни других. Им было интересно просто веселиться, а я думала о каком-то долге, о предназначении… Глупости, какие глупости! Не хочу! Ничего не хочу больше! Хочу уехать с тобой и жить, как когда-то, давно, когда мы были детьми, помнишь? Помнишь, Марк? «Какого цвета крыша будет в нашем доме? Красного… Ведь это наш любимый цвет» Не хочу больше здесь оставаться, хочу туда, в наш дом с красной крышей. Ты же купишь его для нас?

Марк молчал, не спеша с ответом, лишь крепче прижимая мою голову к своей груди. По едва уловимой дрожи в его руках и по тяжелому прерывистому дыханию я догадывалась, что ему сейчас ничуть не легче, чем мне. Ведь он знал все с самого начала. Именно от подобных ударов и жестоких разочарований он пытался меня уберечь. Я же нарушала все его запреты, наивно полагая, что он просто сгущает краски. И вот теперь я расплачивалась за все. Мы расплачивались за все. Переживая нашу боль на двоих, мы не делили, а лишь умножали ее.

Внезапно его пальцы, успокаивающе гладившие меня по голове, напряглись, сжались в кулак, сминая мои волосы, и, резко потянув вниз, он заставил меня поднять лицо и смотреть на него без малейшей возможности пошевелиться. В этом его жесте сквозило столько ярости — на себя, на меня, на ту ловушку, в которой мы оба оказались по своей беспечности, что я понимала — любые слова излишни. Я была виновата перед ним даже больше, чем перед собой.

— Ну почему, Алеша? Почему ты меня опять не послушала! — его голос был сдавленным, будто он разделил со мной слезы разочарования. — Зачем в любом болоте тебе нужно непременно достать до самого дна! Что ты снова делаешь с собой? Зачем?! Ради чего ты себя убиваешь?!

Я лишь продолжала молчать, растерянно глядя в его странно блестящие глаза, понимая, что у меня нет и никогда не будет ответов на эти вопросы.

По привычке, чтобы немного унять это волнение, мне захотелось провести ладонями по его щекам, но он лишь раздраженно отстранился и, отпустив меня, поднялся на ноги. Некоторое время Марк ходил из угла в угол нашей огромной квартиры, и я видела, что он изо всех сил пытается не дать отчаянной злости захватить власть над собой, удержаться от соблазна разбить, разгромить все в пух и прах. Это он мог позволить себе, будучи подростком. Сейчас не время было предаваться подобному ребячеству.

Выждав еще несколько минут, он, наконец, обернулся ко мне, рассеянно провел рукой по волосам и, тяжело выдохнув, сел в кресло у рабочего стола.

— Послушай, что я скажу. Ты должна понять меня, — решительно придвигаясь к компьютеру, произнес Марк. — Я только что встречался с людьми, которые могли бы задавить ситуацию, заставить всех замолчать. Но они мне настоятельно советовали этого не делать. Проблемы как таковой нет. В этом они полностью подтвердили мои слова. Вся эта история скоро затихнет, высасывать из пальца скандал больше одной недели журналисты не смогут. А вот слухи о давлении на прессу могут нам сильно повредить. И я не могу гарантировать, что они не появятся. Раньше было проще — человеку можно было спокойно объяснить, почему он не прав и ему не стоит высовываться. Пожаловаться на такое притеснение он мог только своему соседу. Шепотом. И то, если сосед человек надежный. Теперь же с этим чертовым интернетом все слишком непредсказуемо. Есть такая порода особо непонятливых — чем больше они боятся, тем больше наглеют. Именно они склонны орать на каждом перекрестке об ущемлении прав, надеясь, что громкая огласка станет гарантией их безопасности. Теперь к этому прибавилась возможность писать в интернете. Иногда это работает, иногда нет. Но мы не можем так рисковать и проколоться еще один раз. Я уже усугубил все, ввязавшись в разговор с этим журналистом, который выставил меня твоим адвокатом.

Я лишь молча кивнула, стараясь не сосредотачиваться на том, как спокойно и буднично Марк говорил о методах влияния на людей, принятых в его кругах. Да и с чем я могла поспорить? С тем, что нужно просто отстраниться, переждать и отпустить ситуацию? Наоборот, только так и надо было поступать. На любое активное влияние у меня уже не было ни сил, ни желания.

— Единственный адекватный шаг, который мы можем и должны предпринять — это удалить из сети всё, связанное с тобой. И, прежде всего, твой блог, как бы ты к нему ни относилась. Любая дискуссия с теми, кто льет на тебя грязь, бессмысленна. Они не слышат никого, кроме себя. Ты не сможешь вычистить всю эту гадость, она будет только прибывать. Надо убрать всё, сразу, вместе с журналом.

Когда-то я даже представить не могла, что тот самый виртуальный мир, значивший для меня так много, подаривший мне друзей, известность и возможность издать первую книгу, может и должен быть уничтожен всего за несколько минут. Но сейчас я отреагировала на эту новость спокойно, словно давно предчувствовала такую бесславную и грустную концовку.

— Конечно, Марк. Делай, как считаешь нужным. Только… Я не думаю, что они успокоятся. Есть же много других форумов, и если им захочется продолжить…

— Это уже не наши проблемы. Те, другие форумы напрямую с тобой никак не связаны. А этот блог — связан. Точнее… — заходя в панель управления и быстро щелкая кнопками, добавил Марк, — был связан. Его уже нет.

Вот и все. То самое прекрасное свободное будущее, новый виртуальный мир, о котором когда-то так увлеченно рассказывал мне Ярослав, оказался ничем не лучше старого, привыкшего перемалывать жерновами беспечных и расхрабрившихся мечтателей. И теперь я покидала его, раскрошенная в пыль, уныло неся за собой все разбитые идеалы и устремления. Стоило ли горько жалеть о крахе иллюзий? Нет, не стоило. Если я о чем и жалела, так это только о собственной глупости и наивности.

И скрывать от Марка другие свои странички, которые в будущем могли стать соблазном вернуться, тоже не было смысла.

— Это не все. Есть еще один дневник, мой собственный. Не как писателя, а просто… как человека, я там всякие мелочи по работе писала… И мысли…

Марк в ответ на эту новость не стал задавать лишних вопросов, лишь коротко бросил:

— Адрес.

После того, как в открытом окне всплыла еще одна моя страничка, он даже не дал мне возможности посмотреть, добралась ли волна народного гнева до этого журнала. Этот вопрос так и остался нераскрытой тайной. Марк с помощью такой же несложной и быстрой комбинации на страничке управления удалил и этот кусочек моей виртуальной жизни.

— Где у тебя еще есть аккаунты? Подумай хорошо, не стоит давать этим людям лазейку для получения хоть какой-то дополнительной информации о тебе.

После того, как я, изобразив максимальную сосредоточенность, на которую была способна, назвала Марку несколько популярных форумов для общения и пару сайтов с рецензиями, на которых числилась соавтором, дело было сделано.

Все мои аккаунты исчезли безвозвратно, и связаться со мной через интернет стало практически невозможно. Разве что через электронную почту, которую я все еще не решалась назвать, ведь это была последняя ниточка, соединяющая меня с бывшим окружением. И только на этот адрес я могла получить письмо от Вадима в ответ на собственное сообщение, которое отправила совсем недавно, еще не понимая, во что ввязалась.

Впрочем… Теперь мне не нужна была помощь даже от него. Я перешла свой рубикон, приняв сторону Марка и решив отказаться от любых контактов с этими иллюзорными личностями, напоминавшими скорее отражения в зеркалах, чем реальных людей — писателями, читателями, богемными завсегдатаями и непризнанными гениями. Для того, чтобы выжить в такой среде, нужно было обладать силой и жизненной хваткой Вадима. Я же этим похвастать не могла, особенно сейчас. Вадим слишком переоценил меня с самого начала, решив, что я смогу стать такой, как он — упрямой, решительной, презирающей трудности и находящей счастье в постоянной борьбе. Когда-то я тоже была в этом уверена. Теперь пришло время понять, как глубоко мы все ошибались.

И поэтому, отбросив колебания, я попросила Марка заблокировать и электронную почту, которая мне теперь была абсолютно не нужна. Я не хотела ни с кем общаться, никому писать и получать письма и читать ответы тоже — не хотела.

Мир вокруг меня словно выключили, и я осталась одна, незаметная и безликая, в полнейшей темноте и пустоте. Следы, которые я успела оставить за время самостоятельной жизни уже начали таять в моем сознании, и я со странным облегчением понимала, что скоро обо мне забудут.

Все — кроме Марка.

Единственный друг, для которого я бы никогда не стала блеклым воспоминанием, был мертв уже несколько лет. Наставник и учитель, вложивший в меня душу и сердце, скоро откажется от меня, едва узнает, что я снова сбежала от трудностей — теперь уже окончательно и бесповоротно. Остается только моя книга, страсти вокруг которой будут кипеть еще долго, но я больше не чувствовала с ней никакой связи. Я бросила ее, отказалась, так же как когда-то от меня отказалась собственная мать — жестоко и просто, без объяснения причин, без желания исправить ошибку. Теперь я в точности повторила ее поступок — собственное детище, выпестованное и созданное с такой любовью, резко перестало что-то значить для меня. Колесо судьбы совершило полный оборот, снова вернув меня в ноль, в новую точку отсчета. И следующий виток жизни я встречала в совершенном спокойствии, с готовностью принять неизбежное.

С таким странным чувством тихого опустошения мы прожили еще один день. Я постепенно возвращалась к самой себе, такой, как была когда-то, до путешествия в столицу, находя в этом своеобразное успокоение и радость. Вот только Марк продолжал обеспокоено наблюдать за мной, словно не доверяя этому внезапно снизошедшему умиротворению. Ему самому трудно давалось вынужденное пассивное ожидание, к тому же он так до конца и не поверил в резкую перемену в моем поведении и суждениях.

Чтобы доказать свою искренность, я переключилась на простые домашние дела и активно проявляла заботу о нас двоих. Приготовив вкусный ужин и сидя напротив Марка, я красочно расписывала, как мы снова будем счастливы в городе нашего детства. Все возвращается на круги своя — вот и нам тоже пришло время вернуться. И пусть говорят, что в одну и ту же воду нельзя войти дважды, а мы все равно попробуем. Ведь вместе мы — сила и способны делать то, чего обычным людям не дано.

Несмотря на то, что это были именно те слова, которых он от меня давно ждал и хотел услышать, я видела, что напряжение не спешит отпускать его. Но я не торопила события, дав времени шанс сгладить нервотрепку последних дней. Пройдет еще несколько недель или месяцев, и Марк убедится в моей искренности. Я сама в нее уже почти поверила.

Первым шагом его доверия, а, может, нежелания меня волновать и расстраивать, стало то, что Марк больше не пытался слепо меня контролировать. Теперь, уходя на экзамены, он больше не прятал ключи и не запрещал мне подходить к компьютеру или включать телевизор, видя, что я не делаю никаких попыток сбежать или повлиять на ситуацию. Все равно от новостей трудно было укрыться. Но меня они уже не задевали — я чувствовала себя вне происходящего.

Я сразу дала понять, что не стоит таиться, читая по утрам ту самую ежедневную газету, которая учинила настоящее расследование по моей скандальной теме. Каждый день там выходили новые интервью с жертвами депрессивной книги, и все они пестрили различными признаниями, которые я читала, заглядывая Марку через плечо, тихо посмеивалась, в то время как он едва сдерживал ругательства.

Ожидаемо почувствовав себя в ореоле славы и искупавшись в волне всеобщего сочувствия, бывшие сторонники принципа «Живи быстро, умри молодым» мгновенно забыли о нем и теперь активно эксплуатировали свой трагический образ, демонстрируя покаянное жизнелюбие. Они наперебой рассказывали о том, как жалеют о своем выборе, просили прощения у родителей и почему-то школьных учителей, а одна из жертв поведала волнующую историю о том, как, находясь без сознания, увидела яркий свет и ангела с крыльями, лично приказавшего ей идти обратно и никогда не читать плохих книг, не слушать плохую музыку и не поддаваться на бесовские соблазны. Каждое интервью заканчивалось небольшим монологом на тему добра, призывами быть позитивнее и не верить всяким подлецам, которые только и хотят, что столкнуть неокрепшие души в геенну огненную.

И если Марка новый акт спектакля откровенно шокировал циничной наигранностью, то я, оставаясь спокойной, просто объясняла ему, каким образом на журналистской кухне готовятся все эти трогательные речи и признания.

— Нет, ну они же сами почти все пишут, авторы этих статей. На интервью они, конечно, выезжают, но обычно это происходит так — они общаются, смотрят, что за человек, какие фотки можно сделать, какой образ ему придумать. Как подать, чтобы читателей зацепило, понимаешь? А потом говорят — вот такие вопросы мы вам зададим. А вы ответите так-то и так-то. Доверьтесь нам. Мы все напишем так, что ваша история станет сенсацией. И вам все посочувствуют. Или полюбят и поймут. Ну и потом отсылается текст чисто на формальное согласование, герои редко, когда возражают. Если это не капризные звезды, конечно. А так каждый человек хочет засветиться хоть по телеку, хоть в газете. Главное, чтобы фотки были красивые и признания душещипательные. Вот про ангела, я уверена — это типично журналистская выдумка. Но девочка, увидев интервью с собой на всю полосу, очень скоро поверит, что это она сама все сказала, мало того, что так и было на самом деле. А почему бы и нет Марк? Так же красиво и трогательно смотрится, ради искусства не жаль немного и приукрасить! — и я громко рассмеялась, потешаясь над тем, что раньше меня искренне огорчало.

Марк долго смотрел на меня взглядом, в глубине которого поблескивали диковатые искорки, после чего, тряхнув головой, произнес:

— Вот теперь я точно верю, что ты хочешь завязать со всем этим. Любой адекватный человек рано или поздно захочет. А те, кто остаются и дальше так живут… Для них у меня нет оправданий. Это не люди. Их нужно уничтожать, планомерно, как заразу. Вспомни те комментарии, у тебя в блоге — их писали больные невротики. Вот что происходит, когда журналистский вирус попадает в мозг к человеку и разрушает его. Жесткая цензура — минимальное, что можно противопоставить репортерской анархии. В идеале нужна уголовная ответственность и смертная казнь как высшая мера. По-другому остановить эту эпидемию невозможно. Только истреблять и изолировать тех, кто ее распространяет.

А к концу недели, когда мы оба практически свыклись с разгулом страстей в прессе, нашу тему затронуло даже одно из популярных ток-шоу выходного дня. Так я, наконец, увидела тех самых несчастных детей, которых едва не сгубила.

Румяные и зардевшиеся от всеобщего внимания, без следов особой изможденности, они наперебой рассказывали о том, как коварный мир загнал их в ловушку жестокими мультфильмами, агрессивными сериалами и бесчеловечными книгами. Для демонстрации падения нравов было даже зачитано несколько абзацев из моего романа, и пораженные гости студии активно всплескивая руками, демонстрировали на камеру возмущенно-негодующие лица. Апофеозом публичного покаяния стало громкое признание одной из жертв, почувствовавшей в себе после прочтения книги позывы к гомосексуальности, но вовремя излечившейся от этих мыслей после встречи с ангелом во время клинической смерти.

Приглашенные психологи скорбно подтверждали «девиантное поведение» и «юношеский импринтинг», в то время как простые представители зала предлагали сделать почти то же самое, что и комментаторы моего блога, только в более мягких выражениях (режиссеры тщательно следили за ненормативной лексикой в эфире во избежание проблем с нацсоветом по вопросам телевидения и радио)

Юркий корреспондент, раскрутивший тему, тоже засветился на передаче с громкими заявлениями о том, что автор скандальной книги-убийцы удалил все свои записи из интернета, а, значит, прячется от суда общественности, сгорая от стыда. И что его пример должен быть всем наукой, а вместо сочинения всяких новомодно-эпатажных гадостей лучше бы писали о дружбе, доброте и семейных ценностях.

Для пущего назидания операторская камера тут же показала крупным планом уголок с немногочисленными представителями богемы, приглашенных на шоу в качестве живого воплощения растлевающего зла и бесовских сил. Их покаянно-унылые лица только подтверждали, что роль, отведенную им, они приняли покорно и скорбят вместе со всеми.

— Что за черт… Алеша! Это же твои знакомые! — подал голос Марк впервые за все время просмотра шоу, за которым он наблюдал в тяжелом молчании и с чувством плохо скрытой досады. — Вот этот, этот и эта. Я же знаю их. Я их не раз видел рядом с тобой.

К сожалению, я не могла разделить искреннего возмущения и удивления Марка, потому что ожидала чего-то подобного. Правда, мои прогнозы касались газетных интервью, а не участия в телепрограмме, а вот относительно того, какой будет реакция друзей, я почти не ошиблась.

Занять активную позицию и честно высказать свое мнение собратья по перу, как всегда, не смогли. И, прямо не нападая, но и не защищая, продолжали как-то вяленько меня оправдывать банальными фразами: «Никто не думал, что так получится» и: «А вообще у нас все не так, как вы думаете, мы совсем не против добра и семейных ценностей»

В итоге, чтобы показать, что не все так плохо, некоторые из них даже продекламировали свои актуально-позитивные стихи, а я начала подозревать, что вот она — та самая морковка, за которой они пришли на телеэфир, в котором им отводилось явно не почетное место. Возможность засветиться на экране и прорекламировать свое творчество, поданная даже в такой неприглядной форме, оказалась слаще откровенно агрессивных выпадов ведущего, заставившего их под конец ток-шоу извиниться перед страной за всех писателей и поэтов, использующих искусство не во благо, а во зло.

Неизвестно, закончилось ли шоу именно на этой трогательно всепрощающей ноте или накал мира и добра продолжал нагнетаться — я не смогла этого узнать. Марк, пытавшийся сохранять спокойствие ровно до того момента, как на сцену вышел детский хор с песней о лете, счастье и улыбке мамы, не выдержал и прервал трансляцию самым внезапным образом — вырвав провод от телевизора прямо из розетки. После чего он остался у него в руках, а вывалившаяся из стены розетка беспомощно повисла на тонких проводах, словно очередная жертва суицида.

Я не знала, смеяться или плакать над таким символизмом, поэтому предпочла просто сохранять тишину и спокойствие.

— Я больше не хочу на это смотреть. Это отвратительно, Алеша. Вся эта передача, гости, ведущие. Я думал, большего маразма, чем во время походов по твоим дурацким сборищам, не увижу. Но то, что было сейчас, превзошло всё. Даже самые дикие выходки твоих неадекватных друзей.

Возразить на это мне было нечего. Я лишь снова пожала плечами и попыталась объяснить Марку, что не стоит так серьезно относиться к работе телевизионщиков, это их основной заработок теперь — лепить сомнительные шоу всенародного масштаба. Никто больше не борется за истину и достоверность. Главное — заполнить промежутки между рекламой зрелищем, похожим на липучий сироп, чтобы на него слетелось как можно больше мух-телезрителей.

Но нового просветительского разговора у нас не вышло, потому что не успела я открыть рот, как в коридоре прозвенел звонок — требовательно и настойчиво. И если Марку до этого самого момента удавалось сохранять самоконтроль, то яростная трель звонка стала той самой каплей, которая переполнила отнюдь не бездонную бочку его терпения.

В одно мгновение он сильно побледнел и сжал телевизионный провод с такой силой, что у меня возникли подозрения, не собирается ли он задушить им того несчастного, который вздумал заявиться к нам домой в самый неподходящий момент.

Понимая, что, скорее всего, это пронырливые журналисты, всеми правдами и неправдами узнавшие место моего обитания, и что встреча с Марком — худшее, что может ждать их в погоне за сенсацией, я спешно побежала за ним, продолжая выкрикивать на ходу:

— Марк, может лучше не открывать им? Давай просто не откроем двери! Мы же имеем на это право, так ведь? И вообще — помнишь, что говорил мне? Все, что угодно, только не новый скандал с прессой! Старый скоро затихнет, а новый нам совершенно не нужен! И не надо никого бить, ладно, Марк? И душить не надо, и с лестницы спускать! Ты же все-таки слуга закона, так что давай все в рамках закона и оставим!

От одного только взгляда, который он метнул в меня в ответ на последнюю фразу, явно задевшую его за живое, я едва не споткнулась, но оставаться в стороне все равно не собиралась. К тому моменту, когда в дверь начали не только звонить, но и грохотать кулаками, я ухитрилась пристроиться за его спиной. Прекрасно понимая, что спустить такую попытку вторжения Марк не сможет, я думала только об одном — как вовремя успеть схватить его за руки и не дать затянуть шнур на горле жертвы гласности и демократии, коей рисковал стать журналист, нашедший нас. И мне было абсолютно плевать на жизнь незадачливого писаки, в конце концов, хорошая встряска ему точно бы не помешала. Больше всего я волновалась из-за Марка, который в момент сосредоточенной злости мог принять решение идти до конца (кто знает, может он не зря об истреблении и высшей мере наказания говорил накануне) и это очень усложнило бы и без того запутанную ситуацию.

Но как оказалось, мы снова ошибались, оба. Я, несмотря на полную готовность оберегать Марка от последствий его собственных поступков, поняла, что буду защищать и того, кто стоит по ту сторону порога, едва открылась дверь. Марк же, уверенный в том, что сразу, без лишних вопросов спустит с лестницы, любого, кем бы он ни был, словно окаменел от одного только взгляда на неожиданного визитера, и это дало тому возможность ворваться в нашу квартиру, словно ураган.

— Так, я не понял, что за хрень тут у вас происходит?! — загромыхал, ударяясь о высокие потолки его громкий голос. — Алексия! Ты что, совсем чокнулась? Почему не берешь трубку?! Почему на сообщения не отвечаешь? Какого черта ты пропала и до сих пор не дала ни одного ответа? Чего ты ждешь?

— Ой, Вадим, это все-таки ты? А я тебе писала… — только и смогла промямлить я, глядя, на то, с каким нескрываемым пренебрежением он оглядывает нас и наше жилище — и я знала, о чем он думает. Вадим решил, что я сбежала, скрылась, струсила, спрятавшись в этом техногенном раю, подальше от бурь и волнений. По сути, так оно и было, только сделала я это не из страха, а от усталости и понимания бессмысленности борьбы.

— Да что ты, птичка? — от волнения вновь забывая о табу на наше с ним прошлое прозвище, заговорил он. — Писала, говоришь? А то я не читал твои жалобные трельки сегодня с утра, сразу, как приехал! Да только, к тому моменту, как я прошерстил все места, где мог тебя найти, я был уверен, что ты давно отреагировала так, как надо — послала этих святош к чертовой матери! Какие вообще вопросы у тебя могливозникнуть, Алексия? Как поступать? Посылать нахрен! Разнести весь этот курятник, камня на камне от него не оставить, так, чтобы пух и перья полетели! Ты же писатель, хороший писатель, чтобы там ни говорили в этих газетках! Я же знаю, как ты умеешь припечатать словом! Так что с тобой случилось? Что еще за молчание ягнят? Какого черта ты тихо наблюдаешь, как они обгладывают твои косточки?

На некоторое время после всех его громоподобных вопросов в воздухе повисла напряженная пауза. Эффект неожиданности, вызванный таким резким вторжением, постепенно сходил на нет, а значит, проходило и оцепенение, сковавшее меня и даже Марка, не ожидавшего встретить такой мощный напор и пропустившего Вадима в нашу квартиру против собственного желания.

Вадим же, остановившись напротив, продолжал сверлить меня свирепым взглядом, будто не замечая Марка и этим только подогревая его злость, которая начала искрить невидимыми огоньками, пронизывая и покалывая воздух.

— Как ты узнал наш адрес? — наконец, прозвучал его голос, от которого у меня словно обдало ледяной крошкой — колючей, острой и больно ранящей.

Вадим не обратил ни малейшего внимания ни на этот вопрос, ни на тон, которым он был задан. Казалось, он изо всех сил старался исключить Марка из зоны своего внимания как надоедливый фактор, но это было не так уж легко.

— Я повторяю, как ты узнал наш адрес? — снова задал вопрос Марк, и мне опять захотелось зажмуриться — ничего хорошего обычно не происходило после того, как ему приходилось повторять свои вопросы несколько раз.

Напряжение, разлившееся в воздухе, заставило меня сцепить зубы, чтобы они не выбивали дробь — и я не могла понять, как Марку и Вадиму удается сохранять такую упрямую непоколебимость? Неужели они ничего не чувствуют? Не понимают, что если не остановиться, то может произойти что-то страшное, глупое, жестокое и злое, чего уже не исправишь? Но, похоже, как и во время их первой встречи, угрожающую атмосферу происходящего так остро ощущала только я.

Вадим, к тому моменту сполна надавив мне на мозг своим пудовым взглядом, наконец, отреагировал и на вопросы Марка, причем сделал это самым небрежным образом:

— Чего? Адрес? А у тебя что здесь, закрытая территория? Секретная база? Кстати, отличный прикид у тебя с этим шнуром — ну чисто маньяк! Какая-то у вас очень нездоровая обстановка здесь, прямо пыточную камеру напоминает. Или это ты специально меня так встречать вышел? Ну, так могу огорчить — убери свою удавку, мордобоя сегодня у нас не выйдет, я не за тем пришел.

Последние, подозрительно миролюбивые слова, хоть и дали мне возможность сделать первый полноценный вдох с момента появления Вадима, на Марка подействовали мало. По-прежнему не мигая и глядя прямо в лицо незваному гостю, он в третий раз повторил:

— Не надейся провести меня пустым трепом. Я — не она, меня на такое не купишь. Отвечай — зачем пришел, что тебе надо и откуда ты знаешь, как нас найти. И кто, кроме тебя, еще знает.

После этого уже мне захотелось вмешаться в разговор и объяснить Марку, что нет ничего страшного в том, что Вадим знает место нашего жительства — вероятно, он просто запомнил адрес, когда провожал меня до дома в то самое зимнее утро, после нашего окончательного примирения. И не стоит находить в этом какую-то ненужную двусмысленность и подозрительность.

Но Вадим опередил меня:

— Послушай ты, чудак-человек. Хотя… — он красноречиво прижмурился, чуть отклонившись назад и окидывая Марка критическим взглядом, — уже не знаю, человек ли… Ладно, послушай сюда, робот-терминатор. Я понимаю, в тебе сейчас играет пацанский гонор, и ты хочешь показать, что самый крутой здесь, а я на твой территории должен упасть-отжаться или скакать на задних лапках по первому же приказу. Я все эти закидоны знаю, сам такой. Только пойми одно — мы сейчас с тобой не крутизной и статусом меряемся. На кону вещи куда более важные. Я с тобой буду говорить прямо и серьезно, как никогда. Только поначалу дверь закрой, а то квартира нараспашку, все соседи в курсе, что тут у вас происходит. Какие-то непрокурорские у тебя замашки, как я посмотрю. Ваши обычно любят лязгать замками и затворами, а ты весь такой открытый, того и гляди шпиона в ведомство запустишь — не заметишь!

Не дожидаясь реакции Марка на такую откровенную насмешку, я быстро скользнула к двери и, закрыла ее, как и предлагал Вадим, в то время как он продолжил:

— А по поводу адреса и места жительства — так ты не думай ничего о моих тайных визитах или еще каких-то выкрутасах у тебя за спиной. Для меня раскопать любой адрес и достать из-под земли того, кому надо шею намылить, не проблема. Вон, птичка-невеличка может подтвердить, — снова встретившись взглядом с Вадимом, я с удивлением поняла, что он нарочно предпочитает умалчивать о том, как провожал и поддерживал меня во время отсутствия Марка. Это могло означать только одно — он хочет максимально сгладить возможные противоречия и поговорить спокойно, без конфликтов. — Не первый раз я нахожу ее после того, как она решила смыться в подполье. Это ее излюбленная, понимаешь, привычка! Только одного не пойму — какого черта ты этому потворствуешь? Неужели самому не тошно сидеть тут, как красна девица в темнице и ждать, охая-ахая, пока все пройдет?

И, не дожидаясь ответа Марка, он снова развернулся ко мне со словами:

— Ток-шоу сегодняшнее уже видела? Как тебе этот разгул народного творчества? Песни, стихи, прям как на конкурсах юных талантов, которые ты так любишь. Мне смонтированный вариант еще утром прислали, так моего терпения хватило на пару минут беглого просмотра. Ох, и успела ты тут прославиться без меня, Алексия, ну успела…

Я лишь обреченно кивнула головой, пользуясь странной молчаливостью Марка. Казалось, самый рискованный момент этой неожиданной встречи миновал — по крайней мере, Марк и Вадим не вцепились друг другу в глотки с порога. А это значило, что мы действительно можем сесть и поговорить втроем, как взрослые люди, чтобы окончательно во всем разобраться.

Пока я пыталась прочесть на замкнуто-непроницаемом лице Марка хоть какую-то реакцию на происходящее и прикидывала в уме, могу ли я пригласить Вадима пройти в квартиру — не вечно же нам стоять в холле — он, как обычно, сам принял решение и без лишних колебаний проследовал внутрь.

— Так вот она, какая, Алексия, твоя добровольная тюрьма? Хотел бы процитировать Пушкина: «Сижу за решеткой, в темнице сырой», а не могу! Темница твоя не сырая вовсе, а привольная, с мягкой периной и дармовым хавчиком. Вот только лучше от этого она не становится. Что уставилась? Думала, похвалю тебя за осторожность? А вот черта с два. Не перевариваю я трусость в любом ее виде — хоть у друзей, хоть у врагов.

Справиться со все большим замешательством, которое вызывало во мне каждая брошенная как небольшой, но больно бьющий камень фраза, мне помогла только старая привычка отвлекаться на рутинные хлопоты. Вот и сейчас, стараясь не беспокоиться из-за продолжающего молчания Марка, вставшего, скрестив руки, напротив Вадима, в то время как он по-хозяйски расположился за столом в кухонной части нашей квартиры, я не нашла ничего лучшего, как предложить сварить кофе.

В ответ оба одарили меня такими взглядами, что я, моментально поняв, что не стоит заигрываться в радушную хозяйку, осторожно присела на краешек стула напротив Вадима. Марк, к которому я оказалась спиной, тут же подошел ближе и положил ладонь мне на плечо. И, если на несколько мгновений я поверила в то, что он готов выслушать нашего гостя, то этот его жест тут же перечеркнул все мои надежды.

Даже сейчас он старался оберегать меня от него, держать подальше. Спокойствие Марка не значило желание выслушать. Как обычно, это была всего лишь пауза перед ответным ударом в ответ на нежданное вторжение.

— И что ты предлагаешь делать? — резко, как удар хлыста, разрезал тишину его голос, в то время как Вадим, задумчиво сощурившись, продолжал изучать меня с выражением откровенного недоумения на лице.

— Пресс-конференцию, — тут же, без колебаний ответил он. — Нормальную, адекватную прессу, продуманную ответную речь, ну и пару пугал позвать, чтобы сами себя идиотами выставили. А мы им в этом поможем. Пойми, у нас на руках есть козырь — во всем этом липовом скандале так мало здравого смысла, что первый же адекватный контр-аргумент если не отрезвит орущих, то хотя бы на контрасте покажет, какой отборный бред они несут. А это уже жирный перевес в нашу сторону.

Ответ Марка прозвучал так же быстро, он был четок и лаконичен, как я и ожидала.

— Нет. Абсолютно исключено. Никаких пресс-конференций.

Вадим тоже не надеялся на легкую победу, поэтому, не обращая внимания на категоричность отказа, продолжил с не меньшим напором, но и не скрывая раздражения:

— Уф-ф, как же тяжело с тобой. Но я сегодня прямо образец терпимости, так что давай повторю — а ты слушай, внимательно слушай. Не уверен, что меня хватит на третий раз. Пойми, прокурорский, зря ты ее, — Вадим не преминул зыркнуть в мою сторону так, что я вжала голову в плечи, — под колпаком держишь. Она не оранжерейное растение, как бы тебе ни хотелось видеть ее слабой и хилой. Да, таких легче приковать к себе цепями, внушить им, что сами не выживут-сломаются. Ты же этого хочешь, верно? А птичка невеличка натура тонкая, на все твои чаяния души откликается активно. И бледную немочь ради тебя играет исправно и очень убедительно. Вот только заигрываться не стоит, ребята. Вы сами не понимаете, в какие проблемы это в будущем может вылиться.

По тому, как еще крепче на моем плече сжались пальцы Марка, я догадалась, что старания Вадима не обострять ситуацию особого успеха не имеют — его фирменная грубоватая честность сводила на нет все попытки дипломатии.

— И не забывай — я, в отличие от тебя, не раз видел ее на брифингах. Я видел ее на пресс-конференции в день выхода ее книги, — тут я еще ниже пригнула голову, чтобы скрыть румянец стыда, разлившийся по щекам. Как бесконечно далек был от меня теперь тот день, и как много необдуманных поступков было совершено с того времени. — Я видел, как она умеет держаться, и вот что я скажу тебе. Ты же вроде с детства с ней знаком. Вы выросли вместе, так? Тогда почему ты до сих пор не понял, что в гуще народа она чувствует себя как рыба в воде? Алексия не просто боец, который держит удар. Она каким-то непонятным ведьмовским способом начинает управлять вниманием людей, внушать им мысли, которые считает правильными — и все это легко и просто, без напряга. Да если где ее место, кроме письменного стола — так это как раз на сцене, на трибуне, перед толпой! Она ее заколдует, загипнотизирует, через полчаса ее будут обожать и носить на руках. И уже носили бы, если бы ты не заткнул ей рот с самого начала, и не полез вместо нее общаться с прессой. Кто там у нас адвокат скандальной писательницы? Ты что, вообще, дурак, прокурорский? Ну, какой из тебя, к черту, адвокат? За каким хреном тебе вообще понадобилось строить из себя этого горе-защитника?

— Вадим, да там не так было, это в газете все перепу… — попыталась вмешаться я для объяснения этого дурацкого казуса с адвокатом, но Вадим не дал мне договорить.

— Молчи, птичка, тебя не спрашивают! Все, что ты могла прочирикать, надо было делать раньше, а теперь молчи! Ты понял меня, Марк? Тебе только и надо сделать, что ослабить хватку, дать ей возможность выйти из тени и перестать изображать виноватую тихушницу. Нам надо переломать ситуацию, вернуть ее в нормальное русло — и тогда клянусь и обещаю, больше ты моей морды лица не то, что у себя на пороге не увидишь, но и вообще — по жизни! Никогда! Как тебе сделка? Мне кажется, это одна из твоих самых сладких фантазий, вот я и помогу тебе ее осуществить. Ну что, по рукам?

Тут уже я, несмотря на то, что по-прежнему не могла воспринимать слова Вадима всерьез — и насчет того, что мы можем никогда больше не увидеться, и насчет того, что мне следует собрать прессу и сделать ответное заявление — почувствовала знакомый укол зарождающегося азарта. Марк был прав в оценке моего окружения и того странного мира, в котором весь прошлый год я безуспешно пыталась найти себя. Но ведь прав был и Вадим, говоря, что выступления перед большой аудиторией для меня не проблема, а вполне естественный способ общения с людьми. В конце концов, именно с этого — с выступлений на публику, чтения стихов и роли маленькой артистки началась та самая дорога, которая привела меня в лучший класс самой лучшей в городе школы и подарила встречу с Марком. Так, может, действительно, стоит рискнуть? Нет, возвращаться к прежней жизни я, конечно же, не собираюсь, но уйти можно было не с обреченно опущенной головой, а громко хлопнув дверью напоследок. И второй вариант нравился мне больше.

Но все мои несмелые мечты были тут же разбиты еще одним, не менее категоричным ответом Марка:

— Нет. Я выслушал тебя, и понял, что ты предлагаешь. Бросать ее навстречу толпе, которая или затопчет, или разрешит себя вновь развлечь — это… Это мерзко. И зря ты думаешь, что я куплюсь на твои обещания оставить нас в покое. Ты и так скоро это сделаешь, по своему желанию или нет. Так что не надо навязывать мне никакие сделки и пытаться просветить. Я не допущу, чтобы она встретилась со всеми этими сумасшедшими лицом к лицу. Хватило того, что ей пришлось пережить за последнюю неделю.

Как и предупреждал Вадим, терпения для объяснений своей точки зрения в третий раз у него не хватило — уже в следующую секунду он громко ударил ладонью по столу, так что загудела не только его деревянная поверхность, но пол под нашими ногами:

— Да что б тебя, прокурорский! Что ж ты тугой-то такой! Ты хоть понимаешь, что ты ей жизнь сломать хочешь своей гребаной защитой? От кого ты ее защищаешь? От себя самой? От мелких пакостей, которые можно было решить сразу, но с твоей подачи они выросли в снежный ком? Ты хоть знаешь, под кого ты прогнулся? Слушай сюда, последний раз повторяю, ситуация на самом деле простая, как пять копеек. Я ее изнутри знаю, и до сих пор не могу поверить, что все так по-идиотски удалось провернуть! Один довольно чмошный корреспондентик на грани увольнения за хреновую работу ухватился за инцидент с такими же чмошниками и раздул истерику вокруг него за неимением никаких больше способностей находить интересный материал. Я даже не знаю, как его первую бредовую статейку в печать пропустили, вполне возможно, что помогло твое выступление в роли адвоката. Дальше больше — народ забурлил, от вас ни гу-гу, ни опровержения, из сети пропала вся информация — опа! Так это же доказательство! Что не все так просто, на воришке шапка горит, а у писательницы рыло в пуху! На пустом месте никто просто так следов за собой не зачищает — вот и пошла гулять дальше эта бадяга с интервью, признаниями жертв и ангелами. И раскатать ее до тех масштабов, которые есть сейчас, получилось только благодаря тебе и твоим охренительно умным решениям! Ты хоть понимаешь это? Тебе твои собственные тупые поступки поперек горла еще не встали? Ты специально хочешь профукать последний шанс, когда еще можно все исправить? Сегодня уже был звездный час этих полудурков, когда они в телеке затопили своими соплями весь прайм-тайм! Неужели ты даже это собираешься оставить без ответа?!

И снова ощущение дежавю накрыло меня с новой силой, а понимание неумолимой предопределенности происходящего подкрепилось еще одним воспоминанием. Всего лишь полгода назад я уже наблюдала подобное. Марк и Вадим — словно бойцы в разных углах ринга. Мигающее над ними табло, их вечный спор, вечная война, которой не будет конца. Две ожившие скалы, пытающиеся раскрошить друг друга, а я — всего лишь мелкое суденышко, волей судьбы попавшее в воронку их постоянной борьбы.

На какое-то мгновение мне снова показалось, что я погружаюсь под воду, пусть не такую черную, которая накрыла меня после чтения блога, а спокойную, убаюкивающую, ограждающую от происходящего. Но металлический и резкий голос Марка, пусть и обращенный не ко мне, разбил непрочные стены этого спасительного убежища и ненадолго вернул меня на поверхность.

— … не надейся меня задеть! — видимо, начало его фразы я пропустила, но это не помешало мне понимать, о чем идет речь. — Я не наивный пижон, которого можно развести на слабо. Поэтому можешь не стараться впутать меня в переговоры с дураками, которым можно что-то доказать только силой. Тем более, я вижу, что стоит за этой твоей показной заботой. Новая попытка самоутвердиться за ее счет, вот и все!

— Да какое, к черту, самоутверждение! — громыхнул в ответ голос Вадима, который тоже перестал беспокоиться о соблюдении приличий. — Ради кого мне выпендриваться, ты, прокурорский? Уж не ради твоего ли прекрасного мнения? Да чихать мне на него с высокой горы, но сил моих нет смотреть, как ты ее в клетку загоняешь!

— Нет. Вранье. Сплошное вранье — нам и самому себе. Ты играешь против всех не ради нее. Ты играешь ней! Она твоя далеко не пешка, а ферзь, которого не хочется терять. Потому что с помощью него можно показывать свою состоятельность, свою причастность к успешному роману — а он же имеет успех, я не ошибаюсь? И эта негативная реклама пошла ему только на пользу! Мне ли не знать, какие чудеса может творить негативная реклама? — Марк горько усмехнулся. — Поэтому ты не можешь дать ей возможности выйти из игры. Ты чувствуешь новый виток славы, и должен быть рядом, все время рядом — как наставник, как кукловод, как господь бог, сотворивший гения! А то, как чувствует себя продукт твоих экспериментов — дело десятое! В него вложено так много сил, он должен отработать сполна, оправдать все эти затраты!

— Да ты что, совсем идиот?! — еще один яростный крик Вадима оглушил меня, и я почувствовала, что снова погружаюсь под воду, в спасительную безучастность, где можно было спрятаться от бойни скал-гигантов.

В мое водное убежище не проникали ни свет, ни звуки из внешнего мира, но лишь временно. Вскоре резкий грохот бьющихся предметов выбросил меня из умиротворяющих глубин подсознания прямиком в происходящее, являющее собой неприглядную картину.

Не в силах совладать с гневом, Вадим смахнул со стола вазу с цветами, которые распластались на полу жалкими обрывками былой красоты, знаменуя новый поворот событий — агрессивную атаку, в результате которой должен остаться только один. Марк теперь был свободен в своих действиях. Призрачные рамки, которые установил Вадим, придя к нам в дом как парламентер, рухнули и разбились вместе со стеклом хрупкой вазы. И в том, что ответная реакция последует немедленно, я не сомневалась.

Поэтому, пользуясь секундной заминкой в происходящем, я соскользнула с высокого стула на пол, поближе к осиротевшим без воды цветам и разбитой в запале вазе, которая тоже была ни при чем, но уж так суждено ей было закончить свой путь. Я чувствовала с ней странную близость и хотела уберечь от окончательного уничтожения. Как бы там ни было, ее не должны топтать чужие ноги. Даже разбитой она могла сохранить призрачное напоминание о себе настоящей.

Я принялась осторожно собирать осколки в одну небольшую горку, хотя это было очень сложно — надо мной бушевала разгоряченная стихия из слов, обвинений, борьбы и ненависти:

— Ты же сам, собственными руками копаешь ей яму! Из своей дурацкой, тупой ревности! Хочешь, чтобы она никому, кроме тебя, не досталась? Да только ты же все и потеряешь! Она же как песок сквозь твои кулаки и удавки просыпется, и все — поминай, как звали!

— Яму? Кто бы говорил о яме! Кто, как не ты, привел ее в это гнилое болото! Ты что, не знал, что творится в ваших кругах? Как ты мог затащить ее сюда, а потом бросить, оставить выживать — а если не выживет, пусть сломается, не жалко! К тому времени ты подыщешь себе новую марионетку!

Но эти все более агрессивные выпады и усиливающийся шум вокруг не могли отвлечь меня от основного занятия. Сложив в одну горку осколки стекла, напоминающие острокрылый бутон странного растения, я приступила к цветам. И если минутой назад я думала собрать их в охапку и поставить в другую вазу, то сейчас вдруг поняла — не стоит этим заниматься. Не стоит тешить себя иллюзиями. Однажды умершее уже не возвратишь. Цветы умерли ровно в тот момент, когда упали на пол, и теперь вместо того, чтобы наивно спасать их, мне нужно было просто похоронить то, что должно быть похоронено. Без колебаний, без слез, не противодействуя неизбежному. Не продлевая искусственно угасшую жизнь, но и не лишая ее той неуловимой красоты, которой она обладала в момент своей внезапной, похожей на крушение, смерти.

Не без труда ломая тонкие, но удивительно гибкие стебли, я с отстраненной улыбкой удивлялась этому последнему сопротивлению. Как глупо… Точно так же пыталась сопротивляться и я, но это только мешало исполнению заранее составленного плана. Сопротивление бесполезно. Каждый элемент мозаики должен занять свое место — совсем как эти цветы, изорванные и изломанные, украсившие собой вершину пирамиды, сложенной из осколков стекла.

Глядя, как на белые лепестки капает кровь из моих порезанных пальцев, с чувством глубокого удовлетворения я понимала, что все существующее и происходящее в мире — правильно и прекрасно. Даже смерть и безнадежное саморазрушение. Ведь оно является частью общей картины, которую нам не дано ни понять, ни увидеть.

И тогда я приняла решение вмешаться в происходящее. Ураган не мог бушевать вечно, я хотела его прекратить. Он слишком мешал моей спокойной сосредоточенности. В момент, когда кажется, что постиг какую-то величайшую тайну, меньше всего хочется находиться посреди очага хаотической борьбы.

Мои слова, прозвучавшие посредине ожесточенного спора, как я и ожидала, были услышаны не сразу, но я не теряя решимости, продолжала твердить:

— Марк, Вадим! Вы зря спорите…

— Да как ты не понимаешь, что нельзя запирать ее в четырех стенах?!

— Послушайте же меня! Я давно для себя все решила.

— Сам подумай — как можно оставлять после себя такую позорную память? Как ей публиковаться в будущем? Кто возьмет ее вторую книгу, если за ней закрепится репутация трусихи, сбежавшей от «праведного» гнева тупоголовых матрон и их прихлебателей?

На этом месте меня вдруг разобрал смех. Если до этих слов Вадима во мне оставалась капля интереса к его позиции, то теперь я точно поняла — он борется за призрачные идеалы. Было смешно и грустно осознавать такое положение вещей в отношении его вечных практичности и реализма, но факты говорили сами за себя. Пришел мой черед уличить его в наивности.

— Публиковаться? Вторую книгу? О чем ты, Вадим? Кто, вообще, сказал, что должна быть вторая книга? Да я с первой не могу справиться, сколько у меня проблем из-за нее! Не будет никакой второй книги, даже и не думай! Никогда! — повторила я слова Марка из недавнего разговора, состоявшегося в последний день нашей прежней жизни. Жизни, в которой я еще считала себя писателем.

И тут буря умолкла — резко, в одно мгновение, будто бы происходящее вокруг поставили на паузу. Казалось, мы впервые увидели, что происходит, и все вместе ужаснулись окружавшей нас картине.

Марк и Вадим, оба с налитыми кровью глазами, застыли у противоположной стены, глядя на меня, не скрывая растерянности и злости. Одежда обоих была в беспорядке, а руки Марка все еще сжимали ворот Вадима — кажется, за время моих размышлений и приятия фатальной стороны жизни, он попытался выставить незваного гостя силой, а тот неизменно давал отпор, не желая уходить и продолжая навязывать ему то, с чем бы он никогда не согласился.

— Что такое… Алеша! Что же ты творишь! Что ты опять успела с собой сделать! — в голосе Марка прозвучал страх, который трудно было скрыть. Видимо, увидев кровь на моих руках, он подумал, что я снова поддалась своим разрушительным настроениям, не желая мириться с ситуацией.

В следующую секунду они оба оказались рядом, осматривая мои руки и экзистенциальную скульптуру из цветов и стекла.

Первым не выдержал Вадим:

— Что за хрень, птичка! Что за представление ты тут устроила? Опять за старое? Я тебе вот что скажу, ранимая ты натура. Если вдруг тебя опять накроет волна твоих старых привычек, больше я не смогу помочь — твой цепной бультерьер все время рядом. Поэтому я могу обещать только одно: еще раз увижу подобное — сам, своими руками, сверну тебе шею! Нечего хвост по частям пилить. Хочешь сдохнуть? Тогда я лично помогу тебе решить эту задачку, так, чтоб наверняка! И пусть меня посадят, осудят, расстреляют — мне плевать! В третий раз я тебя уже не вытащу. Нет у меня сил на это! Хватит того, что одного твоего полоумного дружка проворонил — и я сейчас говорю не об этом чучеле прокурорском, а сама знаешь, о ком! Всё, надоело! Лучше я сяду, чем буду жить, с чувством ответственности за тебя, зная, что черте где ты совершаешь очередной тупейший поступок, приближающий к яме еще на один шаг!

На этот раз ответом Марка был удар. Сильный, яростный удар, в который он вложил всю ненависть к Вадиму, к его мировоззрению, к его подходу к нашим проблемам, к его отношению ко мне — и я понимала, что, если сейчас ничего не сделаю и дам им сцепиться, угрозы со свернутыми шеями перестанут быть пустыми словами.

— Уходи, Вадим! — хватая Марка окровавленными пальцами за руки, глядя, как на них остаются красные следы, и, радуясь, что это всего лишь моя кровь, а не его или Вадима, закричала я. — Уходи, хватит! Хватит с меня всего, хватит твоей защиты! Лучше подумай о себе! Научись жить собой, своими талантами, не надо меня больше растить и защищать! Не хочу! Не надо мне это! Все равно я не собираюсь больше ничего писать! Считай, что я променяла твои наставления на обычную жизнь, с борщами и помидорами! Всё как ты когда-то говорил — сегодня мы грезим о музах, а завтра солим помидоры! Вот и я так хочу, да! И можешь считать меня дурой, предательницей, кем угодно, но мнения своего я не изменю!

Больше всего я боялась, что Вадиму изменит его странная, непривычная сдержанность. Похоже, он собирался до конца держать свое слово о том, что пришел не для войны, а для переговоров — потому не стал отвечать на удар Марка, выстреливший ему прямо в скулу, лишь крепче сжал кулаки и криво усмехнулся, рассеянно потирая место ушиба. Но моя словесная пощечина, судя по реакции, задела его гораздо больнее. Взгляд Вадима, до этого горевший насмешливой яростью, вдруг потух, стал пустым и мертвым.

— Погоди, птичка, погоди… То есть, та чушь, которую ты несла — кому нужна вторая книга, не буду больше публиковаться — выходит, и не чушь вовсе? Это твое последнее, обдуманное решение? Хотя… Какое там обдуманное. За тебя все время решает этот ходячий калькулятор, а ты лишь слепо подчиняешься. Что с тобой стало, Алексия? Куда ты дела собственные мозги? За каким углом ты их оставила? Я же знаю, они у тебя были — так что случилось сейчас?

— Речь совсем не о мозгах, Вадим — еще крепче вцепившись запястья Марка, сделавшего очередное резкое движение в сторону Вадима, возразила я. — Наоборот, как раз сейчас я очень хорошо все понимаю. И понимаю, что ты тоже меня обманывал. Не специально, ты обманывался вместе со мной, говоря, что наш труд писателя кому-то нужен. Кому он нужен, Вадим? Ну, кому? Для кого мне писать? Если бы я могла сочинять миленькие истории для развлечения, я, может быть, еще и попробовала бы. Но я не могу, я давно разучилась делать это. Сложно писать о чем-то легком и незатейливом после того, через что мы все мы прошли. А говорить о чем-то важном и значимом я больше не хочу. Потому что это никому не нужно. Никто не хочет слышать и думать об этом! Пусть все вокруг нас летит в тартарары, народ хочет погибнуть, веселясь, понимаешь? Развлекаясь, Вадим! Как в последние дни Помпей, когда вулкан уже начал извергаться. А местные жители взяли и пошли в театр! Но из меня плохой затейник, я слишком устала для этой роли. Устала, но еще не омертвела — и мне больно, очень больно, когда мои самые сокровенные слова, которые я отдаю как тайну, как исповедь, начинают переворачивать, искать в них какие-то дурацкие, глупые смыслы, препарировать до мелочей. Они не книгу мою вот так разрезают, чтобы посмотреть и поковырять внутренности. Они разрезают меня, понимаешь! Они делают это с мной! А я не только писатель, я еще и просто человек, — опять повторила я слова Марка. — И я не могу этого больше терпеть. Это просто невыносимо, мучительно больно… А ты сам говорил когда-то — боль это не выход. От боли надо избавляться. Вот и я хочу — избавиться. Раз и навсегда.

Если мое первое признание прошлось по горящему огнем Вадиму, словно ушат ледяной воды, с шипением погасив весь его пыл и ярость, то эти слова, казалось, полоснули ему прямо по сердцу, вскрыв и безжалостно вывернув наизнанку все вены и аорты. В его глазах больше не было пустоты — теперь на смену ей пришли растерянность и безысходность. Видеть безысходность во взгляде Вадима было так страшно, что я постаралась побыстрее отвернуться, чтобы спрятать собственные, так некстати выступившие слезы.

— А что насчет меня, Алексия? — донесся до меня его глухой голос. — Пиши для меня. Для других таких же, как я. Зачем сбрасывать со счетов тех немногих, кто способен слышать и понимать тебя? Да, нас мало, но разве дело в количестве? Ведь ты все-таки не в пустоту кричишь. Ты думаешь, мне легко приходится в этом обезьяннике? Но пока я знаю, что кто-то еще видит то, что вижу я, и называет вещи своими именами, есть смысл грести против течения. И мне нужны твои книги. Иногда это единственное, за что можно зацепиться, когда все осточертело.

В другое время такое откровенное признание не смогло бы оставить меня равнодушной, но не сейчас. Кажется, я окончательно и бесповоротно потеряла способность зажигаться от веры людей в меня.

— Нет, Вадим, не надо, — тихо ответила я, вновь поворачиваясь к нему лицом. — Не надо больше надеяться на меня, как на последнюю опору и поддержку. Потому что я… Я не справляюсь. Из меня плохой поводырь или идейный лидер, или еще кто-то… Кого ты хотел из меня сделать?

— Всего лишь счастливого человека, Алексия. Или ты, как и прочие, тоже думаешь, что твоим талантом я прикрывал свои какие-то непонятные комплексы? Окстись, птичка. В чем моя ошибка — так это в том, что я слишком хотел для тебя счастья. Звучит сопливо и банально, но некоторые самые важные вещи до чертиков банальны, тут уж ничего не попишешь, — он горько и устало улыбнулся. — Ничего не попишешь. Вот ведь какая фраза, Алексия… Ну что ж. Я признаю, что провалился. Проиграл по всем фронтам. Ты не хочешь моего счастья, а я не могу спокойно смотреть на твое. На этом… — он сделал паузу, неотрывно глядя на меня долгим и странно блестящим взглядом. — На этом и закончим. Вот теперь действительно всё.

Тяжело развернувшись, Вадим медленно двинулся к порогу, сопровождаемый лишь нашим давящим, гробовым молчанием. Как всегда, у двери он не стал ждать, пока ему откроют, и, быстро справившись с замками, рывком дернул ее на себя, впустив в квартиру струю жарко хлестнувшего нас воздуха из разогретого летним солнцем подъезда.

На пороге он еще раз оглянулся. Только теперь его глаза были устремлены не на меня, а на Марка.

— Ты победил, — и я снова не узнала его голос — сиплый и сдавленный, он так не походил на уверенный и звучный бас. — Но тебе же с этим и жить. Никогда не думал, что скажу такое, но… Храни меня небо от таких побед.

Глава 12. Прощание

Самая сильная буря не может бушевать вечно и любой шторм рано или поздно заканчивается. Так произошло и с нашей жизнью.

После ухода Вадима мы с Марком оказались будто посреди развалин, вызванных стихийным бедствием. И, несмотря на то, что главные слова были сказаны и главные выводы сделаны, странную опустошенность чувствовали и он, и я. Наш вечный спор был улажен, но перемирие не приносило особой радости. Казалось, за годы противоречий мы успели так свыкнуться с нашей борьбой, что совсем забыли, как это — снова находиться по одну сторону баррикад.

А, может, это просто сила разочарования Вадима невидимым облаком нависла над нами, усиливая смятение всякий раз, когда мы начинали говорить о будущем. Теперь инициатором подобных разговоров была я, понимая, что возврата назад нет, и вскоре Марку придется возвращаться в наш родной город готовиться к моему переезду, а мне — оставаться здесь и собираться в дорогу самостоятельно.

Я сразу же пресекла все его попытки возобновить старый режим еженедельных перелетов. За последние полгода нашей бездумной игры в сказку эта привычка принесла ему слишком много вреда, и мне хотелось уберечь Марка от любых потрясений, не давать новых поводов для волнения, проследить за тем, чтобы он всегда был спокоен и счастлив. Я и так доставила ему слишком много хлопот, совершила столько необдуманных шагов и ошибок, что просто обязана была попытаться исправить их последствия.

Все бури утихли не только между нами, но и за границами нашего мира.

Скандал с подростками, как и предсказывал Вадим, достигнув пика на вечернем ток-шоу, стал быстро угасать. Еще несколько дней после того злополучного воскресенья ситуация словно застыла на паузе, ожидая нового импульса, возможного ответа с нашей стороны — но не получив его, начала сдуваться. Инцидент, пробудивший такую волну народного гнева, просто уходил в прошлое под натиском новых происшествий и новых скандалов.

В легком смятении я смотрела, как стихийно и быстро, точно так же, как и возникло, затихает и рассеивается возмущение, которое, казалось, будет звенеть вечно. То, что, судя по накалу страстей, должно было вылиться едва ли не в народное выступление, исчезло само по себе, без особого шума. Словно все возмущенные просто забыли о своей злости, отвлекшись на другие темы, которые журналисты, готовые крутить колесо сенсаций, продолжали подбрасывать им как из рога изобилия.

В другое время меня бы огорчила такая бутафорская ярость и бездумная готовность заглатывать наживку новых скандалов. Но сейчас я не хотела думать ни о чем. Глобальные проблемы больше не имели значения в моем с Марком мире, куда не могли проникнуть ни притворство и неискренность, ни глупость и марионеточная готовность следовать воле кукловодов, увлеченно дергающих за ниточки общественного мнения.

Все это осталось в прошлом вместе с моей наивной уверенностью в том, что я — писатель и я чего-то стою.

Даже резко подскочившие продажи романа не смогли пошатнуть мою уверенность в отказе от прежней жизни. Обо всех этих новостях мне рассказали прежние друзья-знакомые, едва только Марк вернул мне телефон. С ироничной улыбкой я выслушивала, как бывшие коллеги по цеху, не скрывая зависти, которую они считали лучшим комплиментом, поздравляли с тем, как я спокойно и мудро пережила всплеск всеобщего негодования. Зато сейчас пришло время собирать бонусы. Мое имя стало действительно известным, его от всей души пропесочили по телевизору — о такой рекламе можно было только мечтать.

Если бы я не потеряла способность активно отзываться на происходящее, то долго бы ломала голову над таким извращенным пониманием того, что есть хорошо, а что плохо. Но сейчас я чувствовала лишь усталость и брезгливость, приправленную солидной долей сарказма. В один момент происходящее стало восприниматься мной будто через сознание Марка: на месте экстравагантности я видела глупость, в нерешительности — обыкновенную трусость, в парадоксальности и противоречивости — безответственность и незрелость.

Моя вынужденная блокада была полностью снята. Марк больше не пытался меня ограничивать, наконец, поверив, что я не буду сбегать и наводить мосты между несовместимыми мирами. Поэтому преград на общение со старыми знакомыми передо мной не стояло. Я сама не хотела иметь с ними ничего общего.

Я легко отпустила Марка в родной город, понимая, что это последняя наша разлука и теперь она меня совершенно не тяготит. Произвести уборку руин прежней жизни я хотела спокойно и в полном одиночестве.

Мне даже не потребовалось особого мужества, чтобы сходить на работу попрощаться с коллегами — уже бывшими — и объявить нашему главреду Руслану о решении никогда больше не переступать порог этой большой и шумной редакции. Журналистская братия, в отличие от испуганных писателей, восприняла скандал вокруг моей книги со спокойным цинизмом, почти один-в один повторяя слова Вадима, о том, что на моей теме просто хорошо нагрел руки один не лишенный наглости и не обремененный профессиональной чистоплотностью репортер. Поэтому всерьез рассматривать этот странный инцидент как повод для увольнения никто не стал.

— Ты что, в декрет уходишь? — не отнимая трубку от уха и на бегу прожевывая бутерброд, уточнила моя бывшая соседка по оупен-спейсу, с которой мы часто обменивались шутками через тонкую перегородку, разделявшую наши рабочие места-ячейки. — Жаль, Алеш, не увольняйся из-за этого. Хотя… Время пройдет, ты решение свое поменяешь, а Руслан тебя назад с руками и ногами заберет. Ты только не тяни… Всё, я побежала, опаздываю! А ты это… Не дури там! Знаю я эти настроения — сразу гормоны шалят, мечтаешь посвятить себя мужу и деточкам, а спустя полгода волком от них воешь. Так что ждем назад! Тебя еще попустит, помяни мое слово!

— Слушай, ну ты же это несерьезно, да? Ты куда-то тайно переходишь? Тебя зарплатой повыше переманили? Только Руслану не говори, он и так не в себе. За последнее время уже четверых наших увели, нам вот тоже предлагали… Но это же палка о двух концах, пойми. Да, условия там получше, но редактор — редкая скотина, точно знаем, о чем говорим. А, может, ты это… Ну, если не устраивает что — попроси у Руслана прибавку? Он попытается выбить у начальства. И мы к тебе присоединимся, глядишь и выгорит что, если вместе возьмем его за горло! — во время последнего перекура сыпали идеями бывшие сокурсники, пришедшие вместе со мной на стажировку и когда-то даже помыслить не смевшие о том, чтобы «выбивать» себе повышение гонораров.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Но время бежало вперед, неумолимо меняя всех нас — и вот вчерашние зеленые корреспонденты, готовые работать за идею, уговаривали поторговаться с главредом, меня, свято верившую в то, что никогда добровольно не уйду с работы моей мечты.

И даже Руслан, который, как я думала, воспримет мое увольнение хуже всех (ему же всегда так не хватало штатников) отреагировал спокойно, не отрывая взгляда от бегущей ленты новостей на экране компьютера.

— Алексия, что-то ты мутишь, что-то недоговариваешь. Так, так… Так я и знал. Опять перенесли время брифинга! Ну-ка, будешь в отдел кадров идти, забеги к нашей Настене, передай, чтобы не спешила. Может, я ей еще какое мероприятие в этот час успею втиснуть… А, может, и не надо… Пусть хоть поесть человек спокойно, а то вечно она скачет со своими бутербродами, а потом бац — и гастрит! Или язва — а нам нельзя язву, у нас выборы в следующем году! Мне каждый сотрудник, как солдат на поле боя нужен. Нутром чую — горяченькое будет время, очень грязная кампания намечается. Ты это… Алексия… Слышишь меня? Ты давай все свои дела решай и возвращайся к нам. Не захочешь в Киеве работать — региональным пойдешь? Регионалка, конечно, скукота смертная в сравнении с тем, что у нас здесь творится, но тебе же виднее… Может, тебе реально отдохнуть надо, чтобы книжку еще какую написать. Вот так и решим наши проблемы, да? Поработаешь чуть региональным, потом тебе станет тошно — и вернешься к нам как раз на горячие пироги! То есть, на предвыборную кампанию! Все, беги-беги давай! Увольняйся, раз тебе так приспичило — только разбирайся со своими проблемами быстрее, чтобы времени зря не теряла. И звони, если что! А лучше — приходи! И Настене не забудь же сказать, что брифинг на час перенесен!

Возможно, мне было бы легче, узнай я, что коллеги, разочаровавшись, просто списали меня со счетов, как это сделал Вадим. Но нет — я снова видела подтверждение словам Марка: почти никто из людей, с которыми я так долго общалась, не видел и не воспринимал меня настоящую. Все проблемы, трагедии и горести, подтолкнувшие меня похоронить то, к чему я так долго шла, казались им пустой блажью, полусумасшедшей выходкой писательницы, которой положено быть экстравагантной. И вот они с искренним дружелюбием демонстрировали терпимое отношение к моим странностям, а я понимала, насколько мой образ в их восприятии далек от правды.

Поэтому, тихо и спокойно прикрыв за собой ту самую дверь, которую когда-то открыла восторженно-удивленной студенткой, я точно знала, что не вернусь сюда никогда. Да, я буду скучать за этим реактивным миром и веселыми людьми, в сознании которых отпечаталась поверхностно и легко. Но даже моя родная редакция оказалась очередным королевством кривых зеркал. Эти небольшие изломы, сквозь которые мы общались, не сумели исказить наши лица до неузнаваемости, но честно глаза в глаза один одному никто не смотрел даже здесь.

Мои дальнейшие дни и недели проходили еще более буднично и спокойно. Весь следующий месяц после отъезда Марка я, не спеша, наводила порядок в делах, расторгая договора, собирая нужные квитанции и справки для агентства, сдававшего нам квартиру, раздаривая и раздавая всё, ставшее ненужным, через интернет. Я не хотела брать с собой ничего из старой жизни, только необходимый минимум и свои странные сувениры — камень Марка, письмо и ручку Ярослава. А вот пишущую машинку, подарок Вадима, на которой был напечатан роман, подаривший обманчивое ощущение собственной значимости, я решила оставить здесь. Отдать или продать ее у меня не хватало смелости. Но и взять ее с собой я не могла. В моем новом и защищённом будущем ей уже не было места.

Марк, крайне раздосадованный тем, что процесс переезда так затянулся, и у нас не вышло осуществить задуманное в несколько недель, постоянно был на связи и контролировал меня по телефону. По его рассказам я поняла, что вынужденный сессионный отпуск ему приходится отрабатывать в полную силу и он снова засиживается на работе даже в выходные. И, тем не менее, все необходимые приготовления он вел пусть медленно, но со своим обычным упорством.

Сюрпризом для меня стала новость о том, что он съехал из квартиры, в которой жил один, и подыскал для нас новое жилье в тихом и живописном районе. Квартира располагалась на верхнем этаже старинного дома, перед которым простирался большой парк с прудами и озерами — и одну комнату, из окон которой открывался самый красивый вид, Марк, как и обещал, оставил пустой, перекрасив стены в белый цвет и постелив на пол большой и мягкий ковер.

Я, наконец, получила желаемое — свое убежище, свою белую комнату, близкое небо и плывущиерядом облака. Да только что делать с этим, если мне больше не нужны были ни вдохновение, ни творческое настроение, я не знала. Но я не стала огорчать Марка этими размышлениями. Ведь он так старался сделать все, чтобы я не чувствовала себя пленницей в новой жизни.

Мой окончательный переезд был назначен на первую половину августа — к этому времени должны были завершиться все работы в нашем новом жилище, и Марк мог бы приехать за мной на выходные. Уезжать мы решили в воскресенье, чтобы дать ему возможность отдохнуть с дороги и собраться без спешки.

У меня оставалось ровно две недели до планируемого события, которое я ждала в полном спокойствии и отрешенном умиротворении.

Впервые за долгое время, мне опять было нечем заняться. Вечная спешка осталась в прошлом вместе с необходимостью бежать каждое утро на очередную пресс-конференцию, а вечером — торопиться на литературные презентации, капустники, вечера или дружеские посиделки. Поэтому я просто бродила по некогда любимому городу, бурная и пульсирующая энергия которого не раз вливала в меня желание жить и бороться. Теперь же я смотрела на все с циничным равнодушием человека, охладевшего к предмету своей страсти, красота которого осталась прежней, но больше не могла взволновать.

Гуляя по тем самым паркам и дворам, где мы когда-то бродили и дурачились с Ярославом, я не находила больше следов нашего давнего присутствия. Мы окончательно стали прошлым, призраками, которых рассеял ветер нового, вступившего в свои права века. Некогда любимые места менялись прямо на глазах, и я больше не чувствовала с ними ничего общего.

Из неотделимой части большого и шумного города я превратилась в туристку, которой была отведена пара недель на беспечный отдых, после чего ей предстояло уехать. Обязательно и навсегда. Наведываться время от времени на выходные или праздники я не видела смысла. Нет ничего глупее и мучительнее, чем чувствовать себя случайным визитером в некогда родном городе — я это понимала уже сейчас. Равно как и то, что очень скоро все эти улочки, арки и уютные дворы будут мне только сниться. И я была готова к этому.

С таким же странным чувством пресыщенной гостьи я заглянула в заведения, которые недавно считала вторым домом — просто, чтобы попить кофе на открытых террасах в силу старой привычки. Встречи с бывшими коллегами по перу тоже прошли спокойно и буднично, без уколов болезненной ностальгии. Я даже и не думала искренне с ними прощаться или рассказывать о том, что уже через две недели буду жить совсем в другом месте, далеко отсюда. Наши разговоры были поверхностны и банальны, как и раньше. Только теперь я это отчетливо понимала.

Мы болтали о погоде и о делах, о продажах моего романа, о том, что скандальная известность — лучшая известность. Меня пригласили на несколько громких мероприятий в грядущем литературном сезоне и я, не моргнув глазом, соврала, что обязательно приду. Я узнавала новые-старые новости об общих знакомых, которые продолжали побрасывать поводы для обсуждений в своем обычном стиле.

Поговаривали, что Мари ушла от мужа к молоденькому поэту и сама начала писать стихи, требуя от бывшего супруга развод и половину его доходов, ибо жить в шалаше даже с милым не представлялось для нее возможным. Клавдия Витольдовна окончательно примирилась со своими новыми соседями-банкирами, обосновавшимися на первом этаже ее исторического дома, и даже затеяла с ними общую просветительскую акцию «Читая — богатей!» Зоран продолжал готовиться к переселению в астрал и в Вальпургиеву ночь провел магический обряд на Лысой горе, отсняв любительское видео и выложив его в интернет в надежде на рост популярности.

Мои бывшие коллеги по вечерам открытого микрофона благополучно пережили временные трудности, и кафе, в котором мы любили собираться, осталось открытым. К их компании, неожиданно почувствовав в себе творческие порывы (видимо, это стало еще одним следствием встречи с ангелом) присоединилась одна из несостоявшихся самоубийц, полюбившая читать со сцены свои творения о жизни и смерти. Как на зло, новоявленной поэтессой оказалась дочь той самой одиозной судьи, из-за которой завсегдатаи литкафе когда-то боялись его закрытия. И отныне им приходилось терпеть эту грозную женщину, не спускавшую глаз с новой компании своего чада, на всех творческих вечерах и капустниках. Похоже, теперь она заняла место Марка, выступая в роли представителя закостенелой системы, с которой каждому уважающему себя творцу полагалось бороться — но негромко, чтобы лишний раз не разозлить и не нарваться на серьезные неприятности.

Все возвращалось на круги своя, все новое перенимало черты еще не успевшего забыться старого. Все было почти по-прежнему, но уже без меня.

Тем более дико на фоне привычной рутины прозвучала еще одна новость — неожиданная и шокирующая. Вадим уезжает из страны. Далеко. Надолго. Возможно, навсегда. Да любой человек, если он не дурак, уехал бы навсегда, получи он подобный шанс. Грин кард, зеленая карта, дающая право на легальную работу, обучение, устройство новой жизни в США — каждый желающий уехать за границу мог об этом только мечтать. А вот Вадим взял и выиграл ее, приняв участие в ежегодной лотерее впервые и едва ли не на спор.

Слухи о его неожиданной удаче поползли еще в мае, но друзья, сообщившие мне известие, были не очень удивлены из-за того, что я ничего не слышала раньше. Сам Вадим не поощрял и не подтверждал эти сплетни, всякий раз пересекая обсуждения резким взглядом или еще более резким словом. Но судачить все равно продолжали, особенно после того, как он все же заявил в своей обычной манере, что теперь «все желающие заниматься хренотой могут вздохнуть свободно», больше он не смутит их своими придирками и хамством. Документы на выезд оформлены, билет на самолет куплен. Его решение «свалить за бугор» окончательно и обжалованию не подлежит.

Местное общество, однако, не спешило радоваться перспективе избавления от главного грубияна и скандалиста. Теперь эта новость обсуждалась с особым возмущением: ну как фортуна может быть так несправедлива? Кто как не Третьяков всегда высмеивал эмигрантов, бегущих в новые страны в надежде на признание и прочие сказочные перспективы, которые казались невозможными здесь? И вот тот самый выигрыш, на который годами надеялись те, кто не желал пробивать лбом каменную стену, что-то ломать и строить здесь, на родине, достается тому, кто пренебрежительно относился к самой этой мысли — возможности начать с нуля в другой стране, среди абсолютно других людей.

Третьяков со своим вечным неуместным сарказмом опять посмеялся над всеми, разозлив такой неприличной везучестью даже тех, кто до этого относился к нему нейтрально. Я же была одной из немногих, кто понимал, что за его решением подать документы на участие в лотерее именно прошлой осенью, когда мы резко прервали всякое общение, стояла отнюдь не насмешка, не желание позлить или утереть нос тем, кто не первый год и не всегда успешно пытался выехать из страны.

Вадим действительно хотел покончить со всем старым. Сила его разочарования и усталости, о которой он так часто упоминал во время наших последних встреч, толкнула его на то, чтобы не просто задуматься, а сделать осознанный шаг к решению, которое он всегда исключал для себя. Уехать. Эмигрировать. Бросить все — свою борьбу, свою страну, которую любил слишком неудобной любовью — слепой и яростной, бросить наш с ним город, ставший свидетелем тех смелый мечтаний, половина из которых не сбылась, а половина исполнились так, что лучше бы этого никогда не было.

Как странно и страшно все получалось. Один за другим, по своей воле или против, мы уходили из тех мест, где когда-то были так счастливы — сначала Ярослав, потом я, и теперь — Вадим. Тот, кто был несокрушимым, кто, казалось, никогда не сдастся, у кого хватило бы сил гнуть свою линию и бороться до конца, покидал поле боя если не проигравшим, то отказавшимся от своей борьбы.

То, как быстро невидимая рука стирала наши фигурки с доски жизни, поражало и пугало меня. Внезапно мне захотелось по-настоящему, искренне проститься с Вадимом, ведь именно он был той его частью моего прошлого, которая никогда бы не поблекла даже под влиянием самых сильных разочарований. И я не могла допустить, чтобы наша последняя встреча осталась в его памяти такой, какой она вышла в квартире Марка — горькой, злой, полной несправедливых обвинений. Я не хотела, чтобы последними словами, сказанными моему лучшему другу и наставнику, были: «Уходи, Вадим! Мне больше ничего от тебя не нужно!»

Он должен знать, что был, есть и навсегда останется для меня особенным. И пусть мы больше не увидимся, но пока мы оба будем держать в памяти наше прошлое — оно никогда не умрет. Бывшие друзья-приятели скоро забудут нас, город изменится, эхо наших шагов навсегда умолкнет на знакомых улицах — но мы обязаны помнить друг друга. И наше последнее, честное прощание, без глупых ссор и обидных слов.

Еще несколько дней я прожила в полной растерянности, не замечая ничего вокруг. В мозгу стучала-билась одна только мысль — нам с Вадимом нужно увидеться перед моим и его отъездом, обязательно. Если бы я была уверена, что он не бросит трубку, едва услышит мой голос, то просто бы позвонила и договорилась о встрече в каком-нибудь кафе или ресторанчике. Но я была уверена, что Вадим и слушать меня не захочет после того, как я отказалась от творчества, прилюдно растоптала все то, что так много значило дня него. Человека, который трижды сбежал, спасовал, предал тебя, трудно простить и захотеть выслушать его в четвертый раз. Да я и не думала объясняться. Я просто хотела сказать последнее «До свидания» — но еще не знала, как.

Случай вскоре представился сам собой, да такой, лучше которого невозможно было придумать. Помня о том, что в самом начале августа у Вадима день рождения, я посещала старые места уже с конкретной целью — узнать, будет ли он как-то отмечать эту дату — и вскоре услышала то, что мне было нужно. Вадим, никогда не любивший пышность и официоз, устраивал что-то вроде неформального прощания в той самой «Квартире Йоханнеса», где мы встретились с ним под новый год.

Теперь нам предстояло увидеться так же неожиданно и поговорить в последний раз. Я не очень волновалась из-за того, что не была приглашена — за все время общения с Вадимом я ни разу не видела, чтобы он кого-то специально приглашал. Каждый желающий просто мог позвонить ему в день рождения или перехватить в одном из мест, в которых он так любил бывать. Не требовалось никаких подарков, никакой особой подготовки, никаких пожеланий счастья-здоровья. Вадим всегда превращал этот день в веселые дружеские посиделки, без излишней торжественности и пафоса.

В этот раз, я была уверена, выйдет почти так же, с одной лишь разницей — народу соберется в несколько раз больше, чем обычно. Ибо, несмотря на всю нелюбовь творческой богемы, в среде журналистов и студентов Вадим продолжал оставаться культовой фигурой. И прийти пожелать ему удачного начала новой жизни соберутся его бывшие студенты, ученики, коллеги по совместным проектам — и от этого мне было очень страшно. Я не хотела затеряться в толпе и, в то же время, понимала, что больше не имею права перетягивать все его внимание на себя. Кроме того, еще неизвестно, каким словом, сухим или очень крепким, одарит меня мой бывший наставник, когда увидит. Наша зимняя встреча после первой серьезной размолвки прошла очень напряженно — еще тогда Вадим выкинул немало сюрпризов. Предсказать его реакцию сейчас я просто-напросто не решалась.

С самого утра шестого августа я чувствовала сильнейшую нервозность. Всего лишь десять дней оставалось до того момента, когда Марк приедет за мной на выходные, и я вернусь с ним в город нашего детства — навсегда. И именно сегодня, в шесть часов вечера, я знала, Вадим придет в «Квартиру Йоханнеса», чтобы выпить у стойки любимый коньяк, поболтать и посмеяться с барменами, которых, казалось он знал в каждом заведении, обменяться привычными колкостями и шутками с теми, кто не хотел отпускать его без дружеских слов прощания — и улететь через несколько дней.

Дата отлета Вадима, которую, я надеялась, мне назвали правильно и без ошибки, опережала день моего отъезда ровно на неделю. И это было очень хорошо — так я могла покинуть город, зная, что в нем не осталось больше ничего и никого дорогого для меня.

Я точно решила, что приду уже к ночи, когда поток посетителей пойдет на спад и большинство друзей Вадима разойдется — завтра был рабочий день, немногие могли позволить себе засидеться допоздна. Я знала, что подарю ему то, чем дорожила сама: фотографию, на которой, обнявшись, смеялись мы с Ярославом, празднуя мое девятнадцатилетие. Да, она была дорога мне как напоминание о поре безмятежного счастья, разлетевшегося вдребезги уже на следующий день, но я очень хотела подарить ее Вадиму. Мне было немного страшно из-за того, что он может воспринять этот подарок как насмешку, как напоминание о тех, кто водил его за нос и кого он не уберег, несмотря на желание помочь. Но, в то же время, он должен был сохранить память обо мне и о Яре, всегда искренне любивших его, восхищавшихся им. И, если мы выбрали свой путь, отличный от того, который он считал правильным, то не потому, что Вадим приложил мало усилий или был неубедителен. Просто… так было нужно.

Вадим не может нести ответственность за всех и вся. Он должен непременно научиться жить для себя и строить свое собственное счастье. И следы нашего давнего и такого яркого счастья, сохранившегося на фото, помогут ему не терять веры в то, что он найдет и свое собственное. Когда-нибудь. Обязательно.

Все было решено и продумано, но это не помогло мне унять дрожь волнения, когда я, спрятав неловко запакованный подарок в сумку, вышла на улицу, нырнув в ароматную летнюю ночь. Город, чьи улицы успели остыть от раскаленного дневного солнца, словно успокаивал меня свежим ветерком, шепча на ухо: «Не беспокойся. Все будет в порядке».

Я нарочно не брала такси, чтобы еще немного растянуть время до прибытия в «Квартиру Йоханнеса». Поездка на маршрутном автобусе давала мне возможность прогуляться от остановки до ресторанчика, и за это время я надеялась привести в порядок растрепанные мысли и придумать объяснение своему нежданному визиту. Не стоило превращаться нашу последнюю встречу в длинный монолог ни о чем — главное и так было сказано. Я должна была произнести только самые важные, самые нужные слова. А они, как на зло, никак не шли в голову.

Я не боялась упустить Вадима, подсознательно чувствуя, что сегодня он останется почти до закрытия. Наоборот, я опасалась прийти слишком рано, привлечь к себе слишком много внимания и испортить встречу, которая должна была остаться его в памяти веселым и немного грустным вечером прощания с друзьями, которые в отличие от меня, никогда его не предавали.

Глядя издалека на мерцающие огоньки ресторана и отъезжающие от парадного входа авто, я ждала. Просто ждала момента, когда можно будет, глубоко вдохнув и пожалев о том, что бросила курить ради Марка, заменить успокоительную сигарету банальным мятным леденцом и войти в полупустой зал.

Я очень надеялась на то, что он будет полупустым. Так оно и вышло.

Быстро преодолев небольшой холл, я медленно шла мимо столиков, переводя взгляд от одной группы людей к другой, вслушиваясь в негромкую музыку, доносящуюся из больших колонок у барной стойки. В такой поздний час заканчивали играть даже местные музыканты, и я понимала, что ресторан, формально работавший до последнего клиента, скоро закроется. Бармены начнут деловито протирать стаканы и стойку, музыка будет играть все тише, а верхний свет становиться все ярче. И вот, наконец, начав водружать стулья на столы и готовя зал к уборке, они скажут: «Спасибо за вечер, ребята. Ждем вас завтра! За руль только не садитесь, хотите, мы вам такси вызовем?» И последние зазевавшиеся гуляки или те, кому неохота идти домой, о ком никто не волнуется или никто не ждет, нехотя покинут заведение, выйдя навстречу ночи, равнодушной к их проблемам или несбывшимся ожиданиям.

Я очень надеялась, что сегодня так не случится с нами — это было бы слишком безнадежно и уныло. И тут, отвлекшись от пространных мыслей, я, наконец, увидела столик, который был мне нужен.

Мои догадки о том, что в этот раз поздравить Вадима придет немало гостей, полностью подтвердились. Даже сейчас, около полуночи, когда многие разъехались, с десяток человек продолжали сидеть за сдвинутыми столами — и то, что все разместились не как обычно, у барной стойки, говорило о том, что в начале вечера людей было гораздо больше.

Самого Вадима я тоже не смогла отыскать сразу — его заслоняли спины сидящих. Не решаясь приблизиться вплотную, я попробовала заглянуть с другой стороны, отойдя немного вправо и, наконец, увидела его. Облокотившись о стол и подперев кулаком подбородок, он выглядел немного усталым, слушая своего собеседника — того самого похожего на Хемингуэя журналиста с седой бородой, которого я уже видела год назад, на презентации моей книги. Похоже, что бурные обсуждения и поздравления именинника успели утихнуть и теперь разговоры велись неспешные и тихие, такие, как обычно бывают в самом конце вечера.

Седовласый журналист тем временем похлопал Вадима по плечу и до меня донеслись его слова:

— Все у тебя впереди, Вадим! И все получится — не здесь, так там. Ты, главное, дерзай, не останавливайся. И Роберт был бы доволен, зная, что тебе выпала возможность пожить в стране, где он мог бы оказаться, только попросив политическое убежище. Он же собирался это сделать, сам знаешь. Много раз собирался — но семья его держала. Ты был совсем зеленый еще. И твоя мать… Она бы не пережила.

— Она и так не пережила. Когда ему предоставили убежище по политическим взглядам совсем в других местах, среди психов, — голос Вадима был глух, почти как во время нашего последнего разговора, и на какую-то долю секунды я испугалась, что теперь это его привычный тон вместо обычного уверенного баса.

— Ну, на это уж ты никак не мог повлиять. Никак, сам понимаешь. Что мог сделать тогда четырнадцатилетний пацан? Один. Сам, против этой махины? Не пойти в комсомол? Ты и так не пошел, за что тебе шею долго мылили, я помню. Не сын врага народа, конечно, но сын диссидента. А это почти одно и то же.

— Да ладно тебе из меня героя делать. Ни черта же у нас не вышло тогда, помнишь? Куда ни стучали, куда ни писали. Я даже английский учить начал, чтобы подготовить… — Вадим горько усмехнулся, — обращение к мировой общественности! И что сделала эта общественность? А ни хрена она не сделала. Отделалась красивыми словами: «Мы осуждаем», «Мы призываем». Вот и вся петрушка, Нестор. Вот и все наше геройство. Как говорится, первый урок о том, что вместо реальной помощи, когда она так нужна, часто получаешь шиш и лапшу на уши.

— И не последний.

— И не последний, ты прав. От этого мне особенно тошно. Вроде и оставляю все старое здесь. Но чую нутром — там будет то же самое. Шило на мыло я меняю, что ли? Но и оставаться у меня желания нет никакого. Достало все вот так, — и он сделал красноречивый жест рукой у горла.

— Ты слишком много хочешь, как обычно. Все — и сразу, — сощурив глаза, чтобы лучше видеть происходящее, я заметила, что собеседник Вадима улыбается в усы. — У каждого своя судьба, Вадим. Ты и так сделал немало. Если не порушил все, что хотел, то хорошо расшатал. Так что не морочь себе голову. Отдыхай. Поживи немного для себя. А ломать то, что должно быть сломано, уже будут другие — зеленые и молодые. У них еще все впереди.

По тому, как насмешливо фыркнул Вадим, я поняла, что его мнение о новом поколении, моих ровесниках, ни капельки не изменилось, даже стало еще хуже.

— Ну, утешил так утешил. Эти твои молодые и зеленые похуже некоторых прихлебал наших комсорговских будут. Те хоть идейно чушь несли и свято верили, что черное — это белое. А у этих даже идейности некуда осесть, вместо мозгов жвачка. И главное, куда ни плюнь — всюду личность! Трех слов без ошибок связать не могут, но все со своим, мать их так, особенным мнением! Которое хрен оспоришь — сразу начинается вой и скулеж о неуважении, унижении и прочей толерастической дряни. Вот кто бы подумал, Нестор, я же всю жизнь за свободу был… А теперь понимаю, что пороть таких личностей со школы надо было, глядишь привычка отвечать за свои слова появилась бы.

В ответ на такое заявление, Нестор, как стало понятно мне из разговора, знавший Вадима не первый десяток лет и давно не удивлявшийся категоричности его методов, лишь негромко рассмеялся:

— Тебе не угодишь, как всегда. Одни — закостенелые идиоты, другие — незрелые сопляки. Сгущаешь ты краски, Вадим. А между тем я, стреляный воробей, и то знаю, что есть хорошие ребята среди молодых, есть. Вспомни, как ты бесился каждый раз, когда кто-то из наших говорил, что некому дело передать, для кого они, дескать, почву готовили. А вы взяли — и сделали то, что никто до вас не делал. И нынешние молодые тоже — скажут еще свое слово. Так что, не стоит списывать со счетов тех, кто не похож на тебя. У каждого поколения своя сила. Тем более, если есть среди них такие внимательные и интересные девчата, которые пасутся возле нас, слушая мои старческие бредни, вместо того, чтобы прыгать где-то на танцах в клубе… Или где там они сейчас собираются? — и взгляд собеседника Вадима, до этого рассеянно блуждавший по сторонам, цепко схлестнулся с моим, и в глазах его вспыхнули-заплясали озорные искорки.

— Вот сейчас я точно не понял, о чем ты, — настороженно проговорил Вадим, сидящий ко мне вполоборота, после чего, проследив за взглядом Нестора, резко обернулся в мою сторону. — Твою ж мать… Этого еще не хватало…

Несмотря на то, что эта фраза меньше всего напоминала радушное приветствие, он все же не разозлился, не обругал меня сразу, приказав проваливать, откуда пришла. Это был хороший знак.

— Ладно, пойду я, Вадим. Ты найди меня на днях, посидим еще, вспомним былое. С годами я что-то сентиментальным стал, не то, что раньше… Но пора и честь знать. И вовремя уступить дорогу молодым! — подмигнув мне, двойник Хемингуэя поднялся с места, красноречиво делая приглашающий жест рукой.

— Бывай, Нестор. Конечно, до воскресенья увидимся еще. В кои-то веки мне нечем заняться. Вот разве что с этой… птичкой-невеличкой разобраться надо, — голос Вадима отдавал странным автоматизмом и, обмениваясь прощальным рукопожатием со старым другом, он продолжал пристально смотреть мне в глаза, словно пытаясь найти в них причину, вынудившую так неожиданно прийти.

— Прошу, пани, — отвесив галантный поклон, подбодрил меня Нестор, проходя мимо и напоследок посылая Вадиму лукавую улыбку. — Ох, и счастливчик же ты. Хотел бы и я, чтобы меня так в новую жизнь провожали!

— Да уж… Вечер выдался не без сюрпризов, — все так же монотонно ответил Вадим и тоже поднялся мне навстречу. — Ну что, писательница… Хотя нет — ты же у нас теперь из отрекшихся. Буду называть тебя только по имени — строго и официально, как в паспортном столе. Ладно, Алексия Подбельская. Проходи и садись, раз не сдрейфила явиться. Компания у нас тут осталась только из самых крепких, половину ты знаешь, половину нет. Хотя… Какая, к черту, разница, с кем ты знакома, в полпервого ночи. В такое время лучше пить, а не разговоры разговаривать, — и Вадим сделал знак официанту принести нам еще бутылку его любимого коньяка, которую тот выполнил, почти смирившись с тем, что придется еще потерпеть этих людей, не желающих разбредаться по домам.

Чувствуя непривычную скованность, я попыталась занять свободное место напротив. Но после свирепого взгляда, который метнул в меня Вадим, раздраженно указав на стул рядом, я послушно подошла и села поблизости.

— Ты бы еще на тот конец зала забралась, — недовольно буркнул он. — Или боишься приближаться, подозревая меня в душегубских порывах? Нет, Алексия Подбельская, не дождешься. Мы с тобой уже обо всем переговорили и разошлись, как в море корабли. Твое окончательное решение я слышал. Сам все, что хотел, сказал. Теперь ты отвечай, чего пришла и что тебе еще от меня надо?

Улыбаясь от того, что снова слышу эти привычные колкости, пусть и в последний раз, я нащупала рукой в сумке свой странный подарок, способный объяснить все лучше любых банальных слов.

— Ничего не надо. Просто хочу тебя поздравить.

— Просто поздравить? Вот так, значит, просто?

— Да.

— И ты не будешь мне заливать о том, что опять у тебя что-то стряслось-изменилось, ты передумала, расхотела или наоборот захотела, и я должен срочно что-то сделать, чтобы… Ну, знаешь, как это обычно у тебя бывает. Я до сих пор не доверяю твоему вечному «просто». Чувствую, на самом деле все совсем не просто и ты мне таки что-то вывалишь под конец. Поэтому давай лучше сделай это сейчас, пока я окончательно не набрался.

— Нет, Вадим, ничего этого не будет, — я почувствовала, что готова рассмеяться в ответ на его слова, несмотря на то, что разговор нам предстоял невеселый. — Никаких разговоров обо мне, день рождения-то у тебя.

— Формально он полчаса назад закончился. Так что ты опоздала.

— Ну… Хотя бы по свежим следам поздравлю. Не хочу упустить возможность выпить за тебя… в последний раз.

— Вот любишь же ты драматические фразочки. И всегда любила. «В последний раз!» — вновь передразнил он меня. — Звучит прямо как «В последний путь!» Хотя, ладно… — скользнув взглядом по официанту, принесшему коньяк, Вадим усталым жестом дал тому понять, что он может быть свободен. — Не обращай внимания. Пришла — и ладно. Не выгонять же тебя. Главное только сильно не трезветь. А то я уже начинаю… Но сейчас мы это дело поправим, — привычно и быстро он наполнил наши рюмки, а в моей памяти снова болезненно зашевелились воспоминания обо всех наших прошлых посиделках — за чаем, за коньяком, за кофе.

— Ну что, как обычно, не чокаясь? — спросила я, принюхиваясь к древесно-терпкому аромату, и не до конца понимая, почему так щиплет глаза — то ли это запах коньяка так действует на меня, то ли внезапно накатившая ностальгия.

— А то, — Вадим сдержанно кивнул. — Давай, будем. Ну и за тех, кто остался, — кивнул он, наполняя бокалы привлеченных разлитием новой порции коньяка гостей. — За вас, ребята! Завтра вы пожалеете, что вот так засиделись, зуб даю. Но какая разница, что будет завтра, верно ведь? Пьем-то сегодня!

Ответом ему был негромкий рокот голосов и мерное постукивание рюмок о деревянную поверхность— выпив, гости поставили свои стаканы на стол и вернулись к неспешным разговорам. Мы же продолжали сидеть, молча глядя друг на друга, и наш разговор никак не клеился.

Вадим по-прежнему не собирался помогать мне замять неловкую паузу и продолжал неотрывно смотреть тяжелым взглядом припухших глаз, ожидая, что же я буду делать дальше. Мне всего лишь нужно было молча отдать ему фото и уйти, пожелав на прощание, как и все, хорошего начала интересной новой жизни. Но руки, когда я извлекала из сумки подарок, дрожали так, что Вадиму пришлось забрать его у меня, так и не дождавшись сопроводительных слов.

— Это же моё? — уточнил он, разглядывая сверток. — Хватит мусолить, вдруг оно бьющееся. А ты обязательно уронишь, знаю я тебя…

Снова повисла неловкая пауза — любое слово, любая неосторожно брошенная фраза напоминали о том, как много между нами было общего. И вот теперь — ничего не осталось. Почти ничего, кроме этого фото на память, на которое Вадим, резко разорвав оберточную бумагу, уставился, даже не пытаясь скрыть растерянность.

— Это — что?

— Это тебе… — я снова закашлялась, пытаясь совладать с волнением, подбирая в уме наименее глупые и банальные фразы. — От меня. Вернее, от нас…

По тому, как зыркнул на меня Вадим, стало ясно, что такой ответ его совершенно не утраивает.

— Что значит от нас? От тебя и от Антоненко, что ли? Это что еще за загробные намеки такие, Алексия?

Мне было нечего ответить ни на один из его вопросов. Я и не ждала, что разговор получится легким, но, в отличие от нашей прошлогодней встречи в этом же ресторане, больше не стремилась объяснить свои мотивы. Теперь я и сама не до конца могла в них разобраться.

— Не понимаю я тебя. Совсем не понимаю, — не дождавшись моего ответа, Вадим продолжил изучать фото с непроницаемым лицом. — Пусть я далек от всех этих тонких материй и психолог из меня, скажем так, паршивый…. Но даже мне всегда было ясно, что значит для тебя этот портрет. Так зачем ты мне его отдаешь?

— Не знаю. Пусть будет. Как напоминание о старой жизни. О том, как когда-то мы все были счастливы. Ведь этот день — он был таким хорошим, правда, Вадим? И пусть потом случилось много жутких вещей — но тогда мы еще не знали, что ждет нас впереди. Мне кажется, мы даже не думали об этом, а просто наслаждались, тем, что есть.

На секунду я прикрыла глаза и передо мной снова пронеслись полузабытые картины: наша поляна, усеянная цветами, мой пластиковый стаканчик, наполненный щекочущим нос шампанским, ароматный запах дыма, и два голоса, звонкий и счастливый — Ярослава и вторящий ему ворчливый бас Вадима:

— Ого! Так у меня получилось! Я разжег! Разжег! Теперь я, Вадим Робертович, можно сказать, как и вы — монстр! За мной же как за каменной стеной — хоть в чистом поле, хоть в лесу среди зверей. Что бы ни случилось, а костер сумею развести — значит, никакие опасности нам не страшны!

— Прекрати трепаться и раздувай давай! Тоже мне, монстр…

Стараясь не поддаваться наваждению, не растворяться в прошлом, я тряхнула головой, возвращаясь в настоящее, и продолжила:

— Мне кажется, это и есть самое главное — ценить то, что имеем сейчас. Вот ты только что сказал — какая разница, что будет завтра. Живем то мы сегодня. Если постоянно думать о завтра, то никогда не будешь счастливым. А я очень хочу, чтобы ты был счастлив, Вадим. В новой жизни, в которую ты скоро улетаешь. И еще хочу пожелать, чтобы ты жил сегодняшним днем, а о прошлом вспоминал не с разочарованием, а с радостью. Да, пусть многое из того, что ты мог и хотел сделать, оказалось никому не нужным. Но ведь были и классные дни, были и победы. Все твои студенты, ученики — думаешь, они смогут просто так забыть то, чему ты их учил? Я тут немного подслушала ваш разговор и полностью согласна с твоим другом, Нестором. Ты и так сделал предостаточно. Ты повлиял на мировоззрение стольких людей, и когда-нибудь это принесет свои плоды, можешь быть уверен. Да, не сразу, и ты всегда не любил ждать, — тут я снова сконфуженно умолкла, вспомнив, как долго сама водила его за нос, дав повод для бессмысленных иллюзий и ожиданий. — Но… По-другому никак. Чтобы зерно, брошенное в почву, выросло в сильное дерево, надо время. И ты можешь быть спокоен, эти деревья вырастут и без тебя. А еще я хочу, чтобы ты просто помнил о тех людях, которые тебя очень сильно любили, и то, чему ты их учил, не проходят ни в одном университете мира. Вот, они… то есть мы… Я и Ярослав на этом фото. Так что забирай его… Так мы всегда будем с тобой, где бы ни оказался каждый их нас.

Выражение лица Вадима за время моей речи мало изменилось, только к концу, по внезапно вспыхнувшим искрам в глазах, я поняла, что, несмотря на крайнюю осторожность, все-таки задела его за живое.

— Да что ты говоришь, Алексия? И чему же я научил вас обоих, позволь полюбопытствовать? Один наложил на себя руки, хотя мог бы жить дальше — пусть не до старости, но каждый год отвоеванный у старухи с косой, стоит десятка лет тупого прозябания на диване. Вторая сознательно закапывает свой талант в землю, решив, что все сказала и теперь можно существовать как паразит — жрать, спать и… — он осекся, крепко сжав коньячную рюмку, после чего опустошил ее залпом, пытаясь погасить вспышку внезапной злости. — Ладно, давай не будем об итогах. Потому что они у меня не очень, как ни крути. Да, может где-то что-то у кого-то и осело в мозгах… Но мне ли не знать, во что превращает время эти зерна, о которых ты говорила. Некоторые и не всходят вовсе. Из некоторых вырастают какие-то мутанты — человек склонен извращать однажды услышанное в угоду своим минутным принципам. А некоторые, вырастив дерево, вовсе забьют на него и спилят под корень. Вот как ты. Что, не нравится правда? Так я и не просил меня утешать. Давай лучше выпьем, честнее будет, чем весь этот твой показной оптимизм.

Опустив глаза, я понимала, как наивна была, думая, что наша последняя встреча поможет сгладить противоречия и оставит в памяти только светлую ностальгию и грусть. И моя сегодняшняя попытка затереть гневную точку, поставленную между нами в прошлый раз, почти не имела смысла.

Продолжая молча смотреть на него, я пригубила коньяк и, чувствуя, как тепло пробежало по венам, решила просто говорить о чем-то легком и незначительном, не затрагивая более важные и болезненные для нас обоих темы.

— Хорошо, тогда мы не будем о прошлом. Будем о будущем. Скажи, ты же рад, что улетаешь? Это так неожиданно произошло, ты всех просто шокировал своей везучестью. Сам-то веришь уже в свой переезд?

— Верю-не верю, какая разница, Алексия, — зорко следя за тем, чтобы рюмки оставшихся гостей не пустели, Вадим долил коньяк мне и еще парочке активно пьющих товарищей, один из которых начал клониться головой на стол. — Но одно знаю точно — я рад, что уезжаю. Этот фокус с лотереей на гринку — он очень вовремя мне подвернулся. Да ты, думаю, и сама все понимаешь. Я бы все равно куда-то свалил, не через океан, так в другой город. Или в ближнее забугорье. Мне все равно куда. Штаты — просто один из вариантов, не лучший и не худший, скорее, удачно подвернувшийся. Я не раз там бывал, народу переехавшего много знаю, даже родственники есть, очень дальние. Но не это главное. Меньше всего мне хочется махнуть за несколько тысяч километров для того, чтобы прилепиться ко всему тому, что меня здесь достало. И городишко, чтобы на пару месяцев остановиться, я выбрал из тех, где никогда не был, и где обо мне из нашей эмигрантской братии никто не знает. Не хочу я всех этих привязок, соплей и страдалищ — тут мы плакались о тяжкой судьбе интеллигенции, а там, значит, будем на плече друг у друга ныть о нелегкой доле эмигранта. Пошло оно все на хрен. Новая жизнь — новые правила. Главное из которых — не привязываться ни к людям, ни к местам.

— Это прямо американская мечта какая-то, Вадим. Настоящее роуд-муви, длиною в жизнь, — снова отпив из своего бокала, я, наконец, почувствовала тепло и удовлетворение, и дело было совсем не в расслабляющем действий коньяка.

Все-таки, мне нужна была эта встреча, чтобы убедиться в том, что Вадим уезжает, не понуро опустив голову, в тихое забытье, присоединяясь к компании тех, кого он раньше высмеивал. Теперь даже мимолетная мысль-подозрение об этом казалась мне смешной. Нет, он по-прежнему оставался собой — активным, решительным, и эти глобальные перемены в его жизни были тем самым вызовом, еще одной битвой, которая была ему так необходима после того, как он утратил интерес к происходящему здесь.

Я больше не сомневалась, что все у него сложится хорошо и замечательно — там, где никогда не будет меня. И страница нашего общего прошлого окажется перевернутой, окончательно освободив его от теней моих иллюзий и неисполненных обещаний.

Похоже, о том же подумал и Вадим, потому что, тихо хмыкнув, он кивнул, подтверждая мои догадки:

— Верно мыслишь, Алексия Подбельская, и не кудахчешь, как многие — куда ж ты, бедненький, да на чужбинушку скитаться? Сам-один, бобылем, без жены и детушек. А как же дом, очаг, стакан воды в старости и прочая лабудень? Хорошо, что есть еще люди, которые не будут пускать слезок жалости, когда им скажешь, что лучшая жена — это дорога, а стакан воды в старости заменит галлон бензина, чтобы махнуть куда-нибудь с утра, навстречу встающему солнцу. Ух ты ж черт, вот и на сентиментальщину меня потянуло, но сегодня это позволительно, верно? Я рад, что ты понимаешь, что у меня на душе сейчас. Как ни крути, а это приятно, Алексия, приятно. За это мы выпьем, да и закругляться будем понемногу, пока снова с тобой не пособачились. А риск этот всегда велик, я знаю, — он устало улыбнулся и продолжил: — Пусть тебе завтра не на работу, но вот этим гаврикам, — Вадим кивнул в сторону тройки клюющих носами гостей и одного, откровенно дремлющего на столе, — утром перед начальством придется краснеть за свои помятые физиономии. Что смотришь? Думала, не знаю о твоем увольнении? Твой бывший шеф Русланчик — мой наивернейший человек, в тот же самый день все доложил. Так что можешь не трястись, Алексия. Это твоя жизнь и твои решения. Ты несколько раз уже четко дала понять, что не нуждаешься больше в моих живительных пенделях — и я не лезу туда, где меня не ждут. Так что, не трусь и не скрывайся. Ты человек взрослый, твори что хочешь. Не мое это дело больше.

Вот и все. Мы расставались мирно и спокойно, без ссор и драм, как я этого и хотела. Вадим, хоть и не понял, но принял мой выбор, я полностью понимала и принимала его. Тогда почему же так гадко и пусто было на душе, словно мы не отпускали друг друга навстречу будущему, а старательно врали в лицо?

Я не могла этого понять.

— Так-так, ребята, слушать меня сюда! Сейчас пьем по последней и сворачиваемся! Никому еще сон на столе не добавлял бодрости с утра, расслабляться будете дома. Такси я вызову, благоверных ваших по телефону успокою — не в первый раз мне грузить вас в машины и краснеть перед вашими женами. Может, даже, в последний, так что не подставляйте меня хоть на этот раз, — привычные шутки Вадима, на этот раз вышли невеселыми, и внезапно взбодрившиеся друзья неодобрительно загудели в ответ:

— Да какое там в последний!

— Типун тебе на язык, Третьяков, мы тебя еще в Америке твоей достанем! Будешь и там нас грузить!

— Из казино!

— Или из стриптиз-бара!

— В какие-нибудь Мустанги или Чероки! Ты себе тачку бери типично американскую, в другую мы не сядем, понял?

— Мы же бравые ковбои, не положено нам на мини-вэнах разъезжать!

— Так что можешь не расслабляться, мы к тебе как понаедем! Только без жен, чтоб ты больше за нас небылиц им не придумывал!

Дружный хохот, разлетевшийся по опустевшему залу, вмиг придал нашему последнему тосту бодро-залихватское настроение. Напоследок мы даже торжественно чокнулись, и звон бокалов разогнал муторную тоску, нависшую было над нами под самый конец вечера.

Все еще продолжая посмеиваться, Вадим поднялся с места, дав знак никому не разбредаться, и направился к барной стойке оплатить счет. Обстановка в зале тем временем оживлялась с каждой секундой. Увидев, что самая загулявшая компания все-таки собирается уходить, официанты еще быстрее зашмыгали по залу, собирая пустую посуду, лампы верхнего света вспыхнули ярче, музыка зазвучала громче, парочка из оставшихся приятелей, вопреки наставлению Вадима, все же решили ненадолго отлучиться для приведения себя в порядок перед тем, как предстать перед суровым взглядом законных жен.

За столом остались только я и еще один весьма помятого вида молодой человек, который тут же уткнулся головой в скрещенные руки и продолжил похрапывать, по-детски причмокивая губами. Единственным местом активной жизни в зале все еще оставалась барная стойка, где Вадим оплачивал счет, общаясь с барменом, которого, видимо, хорошо знал. Обменявшись дружескими похлопываниями по плечу, он собрался было вернуться к нашему столику, но тут же остановился, привлеченный первыми вкрадчивыми нотами песни, зазвучавшей из колонок.

Глядя на хитро улыбающегося бармена, прижимавшего плечом к уху трубку радиотелефона и продолжавшего заказывать такси всей нашей честной компании, Вадим громко хлопнул ладонью по стойке и до меня донеслись его слова:

— Да ну? Что я слышу! Сколько лет, сколько зим, как говорится… Черт, я совсем забыл, когда в последний раз слушал эту вещь. Как ты узнал, что это мое любимое?

Совершенно заскучав в обществе сопящего соседа, я сама не заметила, как встала из-за стола и подошла ближе, чтобы слышать их разговор — и тут же наткнулась на веселый взгляд бармена. Следом за ним в мою сторону повернул голову и Вадим, взмахом руки предлагая присесть рядом.

— Ты же сам мне и сказал, — откладывая радиотелефон и принимаясь протирать бокалы, отозвался бармен, чем вызвал вспышку шутливого негодования со стороны Вадима.

— Как это? Ты что же, продолжал мне наливать, даже когда меня несло на лирику, и я начинал плести то, чего на следующий день не помнил? Вот чудак человек! Неужели забыл, о чем я тебя предупреждал? Всякая задушевная мутотень в моем исполнении — первый признак того, что пора сворачивать удочки, скорейшим образом впаять мне счет и отправлять домой во избежание непредсказуемых последствий!

— Да нет, это было всего лишь раз, и настроен ты был более чем мирно. Но память-то у меня хорошая. Так что — наслаждайся. Чтобы там ни говорили, а мне жаль, что ты уезжаешь. Без тебя это будет уже не то место. Наведывайся еще к нам, о`кей? А с меня всегда лучшая выпивка и музыкальные подарки, — и он залихватски подбросил бокал, показывая Вадиму высоко поднятый палец вверх.

Чувствуя, как снова защипало глаза, я быстро провела по ним ладонью, словно отгоняя неудобные вопросы, на которые никогда не получу ответа. Как же могло выйти, что при такой богатой на события жизни, всегда окруженный друзьями и знакомыми Вадим, не смог избежать леденящего одиночества, которое вынуждало его бросить родной и любимый город, начиная с нуля, там, где его никто не знает?

Углубиться в эти болезненные размышления мне в очередной раз не дал голос Вадима:

— Ну, ты даешь! Удивил ты меня, удивил. Не ожидал, честно скажу, такого подарка на прощание. Это же любимая песня нашей могучей студенческой кучки, Алексия! Знала бы ты, сколько раз мы орали ее под окнами во всю мощь наших нетрезвых глоток любо-дорого вспомнить! Соme on, you stranger, you legend, you martyr аnd shine! — громко пропел он глубоким, сильным голосом. — Как нам по башке ни разу не настучали — удивляюсь. Романтики, блин… Идиоты незамутненные, — и Вадим негромко засмеялся, легко и, как мне показалось, впервые за долгое время, искренне.

— А здесь что, и слова есть? — ляпнула я первое, что пришло на ум, наслаждаясь разрастающимися, приятно обволакивающими звуками гитарной мелодии.

— Э-э-э, обижаешь… Конечно есть! Только не говори мне, что никогда не слышала эту песню. Это же «Безумный бриллиант», классика рока, родом из семидесятых! Баллады тогда писали длинные, добротные, с такими вступлениями, чтобы душа развернулась и не сворачивалась больше никогда. Это тебе не нынешняя попса, два притопа-три прихлопа, чтоб не дай бог, рекламное время в эфире не отобрать. Что ни говори, а раньше знали толк в хорошей музыке. За однубалладу можно было много чего успеть — бутыль портвейна выпить или девчонку охмурить — хорошо так охмурить, по-серьезному, некоторым после таких песен даже женится приходилось, — Вадим вновь рассмеялся. — Или нетленку какую-то наваять. Эх, какие мы стихи писали идиотские! Зато от сердца, Алексия, да… От сердца.

— Вадим, да ты романтик! Кто бы мог подумать, — с улыбкой поддразнил его бармен, опираясь на отполированную стойку.

— Иди к черту, — весело огрызнулся Вадим. — А что, если и так? В конец концов, последний раз тут гуляем, можно и… — тут его взгляд опять уперся в меня. — Слушай, Алексия! А давай с тобой, потанцуем, что ли, напоследок? Не трусь, если на меня нашла лирика, это означает одно — я напился до состояния ностальгических соплей, стал мягким изнеженным тюфяком, абсолютно бесполезным и безопасным. Не мужчина, а облако в штанах! — процитировал Вадим строчку известной поэмы, а я вдруг вспомнила, что именно так — облаком в штанах, он называл Ярослава, в то время, кода мы все вместе, втроем, были почти счастливы.

И пусть сознание настойчиво подсказывало мне не поддаваться на эту шутливую провокацию, не вносить путаницу в наши и без того сложные отношения, особенно после того, как мы сказали друг другу все последние слова. Но приступ ностальгии, усиливший опьянение алкоголем, заставил забыть об осторожности. В конце концов, это была наша последняя встреча, которую хотелось завершить искренне, небанально, на памятной ноте, которая останется в наших воспоминаниях на долгие-долгие годы.

Поэтому я не стала возражать, несмотря на легкое смущение. Вадим, поняв все без слов, в ответ на мой кивок тут же протянул руку, помогая спрыгнуть с высокого стула, и, не отрывая глаз от моего лица, потянул за собой на средину пустого зала. Из-под потолка горели яркие огни, мимо изредка пробегали официанты в надежде поскорее завершить смену, друзья Вадима вернулись из комнаты отдыха и теперь громко переругивались между собой, кто на каком такси едет и с кем, но все эти звуки доносились будто издалека и не могли разрушить атмосферу интимно-вкрадчивой мягкости, которую создавала музыка. Она обволакивала, подобно теплой волне, успокаивая, приглушая окружающий мир, отгораживая от него, отзываясь изнутри такой сладко щекочущей радостью, которая бывает лишь в детских снах о волшебстве и манящих тайнах.

— Не обращай внимания ни на что, птичка. Расслабься и не думай. Просто не думай ни о чем, — тихий шепот Вадима, вплетающийся в завораживающий коктейль звуков, действовал на меня подобно голосу гипнотизера, ведущему обратный отсчет до начала глубокого транса. Очарованная этой странной отрешенностью, я погружалась в нее, забывая обо всем, покачиваясь в его объятиях, будто на волнах теплого и нежного океана, доверяя ему себя и зная, что могу ничего не бояться — пока он рядом, я никогда не пойду ко дну.

Мне было так легко в эти минуты. Я больше не чувствовала себя, не чувствовала тяжести принятых решений, привычно давящих на плечи последние несколько месяцев. Я бездумно плыла по волнам между прошлым и будущим, превратившись в легкое перо, которое Вадим аккуратно держал в руках, стараясь не спугнуть даже дыханием. И мне было все равно, куда вскоре подует своенравный ветер, куда он занесет меня через несколько дней. Страх перед неотвратимыми переменами отступил. Пока Вадим здесь — все останется прежним. Пусть недолго, пусть лишь одно мгновение прощального вечера. Пугающее завтра больше не имело значения. Сейчас существовали только мы — и наш бесконечно долгий и короткий, первый и последний танец.

Очарование момента было таким сильным, что я не сразу заметила, как закончилась баллада, как, щелкая кнопками пульта управления, бармен отключил музыкальную систему, как, стараясь не шуметь и не спотыкаться, ушли друзья Вадима, умудрившись увести с собой даже уснувшего за столом приятеля. Слух и зрение возвращались постепенно и то, что предстало перед нашими глазами, безжалостно разрушило все миражи, все надежды на безвременье, на возможность убежать и спрятаться от настоящего.

Мы стояли в полной тишине посреди огромного, пустого зала и больше никакая ностальгия или туман воспоминаний, никакая заботливая пелена иллюзий не могла укрыть нас друг от друга. Остались лишь мы и горькая правда. Пора было прощаться. Пора уходить.

Яркие фары автомобиля, припарковавшегося неподалеку от входа в ресторан пробивались сквозь шторы на высоких окнах и давали понять, что приехало последнее такси, ждущее своего пассажира — меня. Или, все же, Вадима? Или мы поедем на одной машине? Не собирался же он… ехать со мной до дома? Да нет, этого не может быть. Он же сам сказал — я вне зоны его ответственности. Он больше обо мне не переживает, не волнуется и все наше сегодняшнее общение и даже танец были лишь данью прошлым дням, и никак не новой попыткой восстановить то разбитое однажды доверие, по которому мы оба так скучали.

Словно бы в подтверждение моих мыслей, окончательно возвращая с неба на землю, прозвучал его голос — не такой, как несколько минут назад, рокочущий и мягкий, а резкий, хриплый, бросающий слова, как камни:

— Все, Алексия. Вот на этом — точно все. Баста, никаких больше танцев, пожеланий и прочего трёпа ни о чем. Хватит растягивать это до бесконечности. Долгие проводы — лишние слезы. Тебе пора. Уходи. Уходи сейчас же, черт бы тебя побрал. Быстро!!

Ярость и злость, исходившие от него, хлестнули меня, словно кнутом, и, окончательно приходя в себя и понимая, что он прав, что не стоит больше находиться здесь, я развернулась и побежала к выходу, борясь с соблазном оглянуться и сказать какие-то неуместные и глупые слова на прощание. Громко хлопнув дверью и пулей выскочив на крыльцо, я подставила пылающие щеки прохладному августовскому ветру и еще какое-то время стояла без движения, пытаясь унять грохочущее в груди сердце.

Я снова все испортила, превратив в очередную жестокую игру изначально безобидное желание расстаться с Вадимом просто и легко. Чтобы так вышло, мне нужно было уйти сразу же, подарив подарок, не задерживаться, не оставаться до последнего, не трогать свежую рану, оставшуюся на месте нашего когда-то идеального союза всемогущего Пигмалиона и восторженно-удивленной Галатеи. Не впервые мы пытались найти компромисс и продолжить общение вопреки его изначальному желанию не поддерживать со мной никаких связей — и каждый раз это оборачивалось провалом.

Как когда-то я не давала зажить своим ожогам, раздирая их до крови, желая продлить боль, которая так и не стала спасением, так же я поступала с Вадимом — держалась за него, как держалась за свежие шрамы, впиваясь острыми ногтями, мучая в надежде обрести иллюзорную опору, а на деле лишь вредя. Только тогда я вредила себе, а сейчас — ему. Бездумно, эгоистично, прикрываясь выдуманными благими намерениями.

И напоследок я поступила точно так же. Как всегда.

Хорошо, что он уезжает. Как же хорошо, что он уезжает — и так далеко! В его новой жизни за океаном у меня точно не будет возможности неожиданно свалиться, как снег на голову и причинить ему новую порцию боли, замаскированной под наивное добро. Все правильно. Все происходит абсолютно правильно. И не надо пытаться мешать свершиться запланированным событиям. А еще — мне пора ехать домой, прямо сейчас.

На негнущихся ногах подойдя к такси, я открыла дверь рядом с водителем и поинтересовалась, по какому адресу он едет. Как я и думала, машина оказалась моей, вот только от одной мысли, что снова придется забраться в закрытое пространство, пусть ненадолго, мне стало душно и страшно. Нужно было срочно взять себя в руки — не хватало только нового приступа паники, когда помещения, маленькие или большие, начинали давить на меня четырьмя стенами, грозя расплющить, раздавить, как букашку.

Я должна была успокоиться любой ценой. Даже ценой вредной привычки, которую, как я думала, оставила в прошлой богемной жизни, от которой решила отказаться навсегда. Мне нужно было закурить, и никакие мятные леденцы больше не могли отвлечь меня от этого желания.

Вспоминая, что не ношу с собой сигарет и зажигалки уже больше двух месяцев, превозмогая дрожь в голосе, я попросила закурить у водителя. Только бы этот таксист оказался курильщиком!

Мне повезло и не повезло одновременно — водитель имел при себе не только сигареты, но и неуемное желание пообщаться. Поэтому, щелкнув зажигалкой у кончика моей сигареты, он также выбрался из салона и, компанейски пристроившись рядом, обрадовал меня традиционной присказкой, что хозяин-барин, и основной маршрут уже оплачен, а вот простой или дополнительный километраж я должна буду погасить сама.

— Утром деньги — вечером стулья! Вечером деньги — утром стулья! Если есть деньги, транспорт будет по-любому! Отвезу, куда скажешь, заберу, когда скажешь! Ты как, местная или в гости?

— Местная…То есть, в гостях, — задумчиво выпуская дым колечками, поправила я саму себя. Осознание нового статуса столичной гостьи давалось мне нелегко, но деваться от этого решения было некуда.

— Ну, так я могу тебе много интересного показать, раз не местная! — оживился предприимчивый водитель. — Время, конечно, не лучшее — середина недели, но ничего, я пару-другую работающих ресторанов знаю. Твои деньги — я везу!

— Да нет, спасибо… Не стоит. Я уже никуда не хочу ехать. Хватит, нагулялась… — подводя черту под собственными подвигами и приключениями за несколько последних лет, прервала поток его завлекающих предложений я. — Вы не волнуйтесь, простой я оплачу. Ждите меня здесь. Ждите, я никуда не денусь. Я вон там пойду, на крыльце посижу, покурю. Мне надо просто немного успокоиться. А потом вернусь к вам. Мы обязательно поедем, только чуть позже. Ведь не пешком же мне домой идти, правда? — чувствуя, что больше не могу выносить потока этой неумеренной общительности, и даже сигарета в компании столь болтливого собеседника не доставляет мне прежнего удовольствия, я двинулась обратно к входу в «Квартиру Йоханнеса».

Медленно поднявшись по ступеням к площадке у входных дверей, я остановилась и провела рукой по гладким лакированным перилам, осознавая, что сегодня моя ночь прощания не только с Вадимом, но и с Киевом. Оставшиеся десять дней до отъезда я проведу в бывшей квартире Марка, далеко не уходя, и ожидая его приезда в следующие выходные. Вадим был прав — не стоило растягивать процесс расставания до бесконечности, рубить связь по частям. Долгие проводы — лишние слезы.

Увлеченная невеселыми размышлениями, я не сразу поняла, что резкий шум за спиной — звук открывшейся и хлопнувшей двери, но мгновенно почувствовала молчаливое присутствие вышедшего. Эту страшную и горячую энергию, похожую на жидкий огонь, нельзя было перепутать ни с чем. На долю секунды мне стало страшно — ведь я опять нарушила обещание, не ушла, как собиралась, и меня саму удивляла эта странная медлительность. Поэтому я не решилась вновь обернуться к Вадиму, стоявшему за моей спиной, или что-то сказать в свое оправдание, лишь, глубже затягиваясь дымом, застыла на месте, как глупая молчаливая статуя.

— Ты не уезжаешь. Какого черта ты не уезжаешь, Алексия? — задал он вопрос, который в то же самое время вертелся и у меня в голове. — Что ты хочешь от меня получить? Когда-то я предложил тебе все, что мог дать — свои идиотские чувства, общее будущее, совместную жизнь, в конце концов. Ты от всего этого отказалась. Так какого хрена ты сейчас стоишь передо мной покаянным памятником?

Каждое его слово превращалось в отрывистый, больно бьющий сгусток пульсирующего волнения, которое разбудила наша шутливая игра в чужих, спокойно расстающихся людей. Я внезапно поняла, почему он прогонял меня, почему приказывал уйти. Этим легкомысленным танцем мы нарушили и без того хрупкое равновесие показной сдержанности между нами, а ведь ничего не изменилось — ни в его отношении ко мне, ни в моем к нему. Я по-прежнему смотрела на Вадима, как на божество, как на всемогущего наставника, в лучах жизненной силы которого хотела расти и развиваться, а он… Он тоже остался постоянен в своих чувствах ко мне.

С ужасом понимая, что эта кипящая лава, разбуженная и взбешенная моими случайными поступками, вот-вот прорвется наружу, я, по-прежнему боясь повернуться к нему лицом, поспешно затараторила в темноту:

— Да нет, я сейчас уеду, обязательно уеду. И я здесь не потому, что жду тебя, простоя я не успела… Мне надо было немного успокоиться, подумать. Все снова пошло не так, пошло как-то странно. Мне вообще, наверное, не стоило приходить сегодня, и уж точно надо было оставаться до конца. Почему я здесь до сих пор… Я сама не знаю. Но я уйду. Я уже ухожу, ты извини, что я снова…

— Заткнись, Алексия! Заткнись сейчас же! — внезапно оборвал он меня, и я почувствовала, как его руки с силой стиснули мои плечи. Кольцо обволакивающего, исходящего от него жара стало еще сильнее, плотнее, агрессивнее. Мне было трудно даже дышать, это огненное наваждение, казалось, обжигало меня изнутри, словно я вдыхала раскаленный воздух в горящей комнате. — Еще хоть слово… Если ты только попытаешься меня прервать — клянусь, я рукой зажму твой болтливый рот! Мне не нужны больше твои дурацкие оправдания — теперь говорить буду я. Не знаю, пожалею об этом завтра или нет, но и молчать больше не могу. Ты сама ходишь вокруг меня кругами, так слушай — может, это то, за чем ты пришла! Я думал, не стоит ворошить прошлое, но теперь понимаю, что не хочу уезжать, не сказав правды. Да, она бьет меня по гордости, эта правда. Ну и к черту гордость! Гордость — это полная хрень, любовь важнее гордости. Я был гордым все это время, а иногда задирал нос, как дурак — в ту ночь, когда ушел, а должен был остаться, или, когда бросил тебя в этом крокодильем гнезде недописак и им подобным. Ошибка на ошибке — вот что я совершал весь последний год. И ты посмотри к чему это привело? Тебя и меня! Что с нами стало за один этот год! Да только ты помнишь, что я всегда говорил тебе? Помнишь, птичка? Борись, всегда и везде. Даже, когда кажется, что шансов ноль целых ноль десятых и ты в полном тупике, как мы оба сейчас — все равно надо бороться. И вот я вижу этот тупик, вижу, как ты сдалась раньше времени, да что там — я сдался! А зря. Пока я здесь — еще не поздно, не все упущено, не все сломано. Многое, но не все. Скажи только «да», Алексия, скажи, что тебе это нужно — я вытащу тебя из ямы, в которую ты скатилась. Слышишь меня? Мы с тобой уже это проходили, выбирались из ям — выберемся и сейчас. Одно только твое слово — и никто больше не зацепит тебя ни словом, ни делом. Я убью любого, кто встанет поперек, кто помешает мне дать тебе ту жизнь, которую я давно готовил для тебя!

Чувствуя, что едва могу дышать от того, что Вадим снова говорит о нас так, как говорил только до появления Марка, я понимала одно — иногда время действительно течет вспять и возвращает нам выборы и шансы ушедших дней. Но если в первый раз они вызывают радостное удивление, то во второй — немой ужас. Словно бы кто-то мертвый, похороненный, как ни в чем ни бывало, встал и вернулся к тебе, цветущий и радостный, будто никогда не бывал в могиле.

Вот только любовь Вадима никогда не была мертвой. Я похоронила ее раньше времени и теперь чувствовала панику человека, узнавшего, что он сам забросал землей что-то живое, бьющееся, дышащее, не желающее уходить раньше времени, несмотря на то, что его били в несколько рук, безжалостно и больно. И сейчас эта любовь говорила в полный голос, говорила вместо своего хозяина, переломив даже его железную волю — так сильно она не хотела обратно в яму, где нет ничего, только темнота, и где она все равно будет жить, задыхаясь, агонизируя, но упрямо не умирая. Вадим верно сказал — любовь сильнее, чем гордость. И не только гордость — чем сознание, здравый смысл, чем воля, чем желание ее убить и зажить спокойно и счастливо.

«Только из-за любви, а не из-за дурацких законов физики, каждый день на востоке встает солнце» — усиливая нереальность происходящего, прозвучали из прошлого слова Ярослава. И мне стало еще страшнее от понимания, с какой древней и сокрушительной силой мы играли, что пытались усмирить, задушить, проигнорировать, сделать вид, что его не существует.

И теперь это разбушевавшееся цунами, вырвавшись на волю, накрывало меня, ударяя в самое сердце каждым новым словом, каждым признанием Вадима. А он все говорил, не останавливаясь, выворачивая наружу свое сердце, без боязни быть опять отвергнутым. Все эти страхи казались теперь такими мелочными и эгоистичными в сравнении с той оглушающей искренностью, которая продолжала литься из него.

— Ты слышишь меня? Понимаешь, о чем я говорю, Алексия? Все, что тебе надо сделать — это перестать внушать себе, что твоя добровольная тюрьма — это спасение. Ведь ты врешь себе, откровенно врешь, и знаешь это… Какую же хрень ты творишь, птичка, что же ты, черт побери, делаешь! — и он, не в силах сдержатся, с силой встряхнул меня, будто пытаясь раскачать, разбудить, и тут же, разозлившись на себя за эту вспышку, хрипло выругался. — Остановись, пока не поздно. Остановись, Алексия! — жар в его голосе становился невыносимым, плавя мою волю и сознание. Теперь, чтобы не упасть, приходилось еще крепче держаться за поручни в надежде, что Вадим меня не отпустит и что дрожащие колени не подогнутся — стоять самостоятельно я бы не смогла. — Еще не поздно все исправить! Не хочешь жить здесь, не хочешь встречаться со старой тусовкой? Давай уедем! Когда-то я тебе это предлагал, об этом же говорю и сейчас — я брошу все, эту чертову Америку, этот гребаный вид на жительство, я даже смогу… — он запнулся, еще крепче сжав мои плечи, — даже смогу забыть твой год с другим. Плевать, я сам далеко не безгрешен и натворил много такого, о чем не хочу вспоминать. Вранье и блеф, Алексия, сплошное вранье и блеф — вот что всему причина. Я мог сколько угодно притворяться, что не ревную, что с иронией воспринимаю этого твоего Марка, что хочу снова работать с тобой просто из-за удобства. Но я ревновал, птичка, если бы ты знала, как я ревновал! Я уходил каждый вечер после того, как видел вас и… Знала бы ты, что я делал, лишь бы заткнуть в себе эту черную дыру! Хотя нет, тебя это никак не касается, это мои поступки и моя ответственность. Думай лучше о себе. Есть вещи посильнее прошлых ошибок, и я хочу, чтобы ты поняла это и приняла решение — сама, по своей воле. Пойми, я могу удержать тебя силой, прямо сейчас! Взять, посадить в машину, отвезти к черту на кулички, прикрыться тем, что спасаю от себя самой и от последствий твоих дурацкий решений. Я бы переломал тебя. Можешь считать это тщеславием, но я знаю точно — я бы тебя переломал! Да только не хочу и не буду делать этого, можешь не бояться. Я переступил через гордость, но не через здравый же смысл. Пусть я вспыльчивый дурак, но не насильник, мне нужно твое решение и твое добровольное согласие. В любви, выдавленной через силу, мало кайфа, Алексия — и поэтому я раскрываю карты, чтобы ты могла подумать, зная все, как есть. В воскресенье в пять вечера мой самолет. И… черт с тобой, после всего того, что я наговорил, мне нечего терять, даже когда скажу, что спрыгну с трапа, если ты явишься в последнюю минуту. Другое дело, что тебя не пустят на взлетную полосу, так что постарайся как-нибудь успеть до посадки. Но если тебя не будет… — Вадим ненадолго замолчал, и в наступившей тишине я могла слышать только его хриплое дыхание и звук собственного громко стучащего сердца. — Если ты не придешь… — ему было трудно продолжать, но он сделал это. — Я буду считать, что такое твое решение. И улечу, чтобы не видеть, как ты загибаешься в ловушке, в которую сама себя загнала. Я не хочу даже на секунду оставаться поблизости и наблюдать за этим, зная, что ничего не могу изменить. У тебя есть время. Пока еще есть. Я опять подожду — на этот раз до последнего. Только дай мне знать, что ты согласна. Не опоздай и приходи, Алексия. Куда угодно — домой, к автобусу, к самолету! Ты слышишь? Приходи!

Его пальцы резко разжались, и я услышала звук шагов, одного за другим. Вадим отходил от меня быстро, поспешно, видимо, чтобы не дать себе времени передумать и не взяться за тот самый запасной план, о котором говорил — через силу заставить меня согласиться с ним.

Снова хлопнула дверь, и я осталась одна. Теперь не было кому держать меня, и я рухнула на колени, прикусив до боли сжатый кулак, чтобы не закричать, не разрыдаться в голос от того, что произошло. Растерянность, которую я испытывала раньше, не шла ни в какое сравнение с тем, что я чувствовала сейчас. Сжимая в ладони бесполезную, истлевшую до фильтра сигарету, я понимала одно — сегодняшняя ночь может стать точкой отсчета новой жизни.

Вот только нужна ли мне она?

Глава 13. Последняя точка

Еще через несколько мгновений, не до конца понимая, что делаю, я поднялась на ноги и медленно пошла к машине. Даже навязчивая болтовня водителя больше не отвлекала меня. Я чувствовала себя оглушенной и по дороге домой, и после того, как закрыла за собой двери квартиры, откуда мне скоро предстояло съехать — но куда? В безоблачное и мирное, без потрясений будущее? Но теперь я не была уверена, что оно окажется таким.

Разговор с Вадимом разбудил, растревожил все те чувства, которые я старалась замаскировать, обесценить, спрятать. Ну почему все случилось именно сегодня? Почему не раньше? Ведь я только примирилась с тем, что спокойная, без лишних испытаний жизнь — не самый плохой вариант, да и что в ней может быть плохого?

Тогда почему при одной мысли о том, что не все еще кончено, что я могла бы остаться, внутри натягивалась и звенела какая-то щекочущая струнка, не имеющая ничего общего с тем умиротворенным спокойствием, в котором я пребывала последние недели? Почему таким сильным было волнение перед вновь возникшим шансом вернуться к творчеству, новым целям, новым победам и поражениям? И случилось это как раз тогда, когда я окончательно смирилась с тем, что все кончено. Но, оказывается, я поспешила с этими выводами, новая жизнь все еще возможна для меня. Новая жизнь… с новым главным человеком в ней.

И всегда на этом месте поток мыслей останавливался, замирал — и я оставалась в полной тишине и пустоте, будто бы уходя за границы сознания, которое не могло справиться с этим допущением. Сила чувств Вадима его искренность и пугающе-восхитительная честность вновь сотворили чудо, побудив во мне сомнения в желании бросить все, что раньше было важным. Но не было на свете силы, способной заставить меня представить свое счастье с кем-либо, кроме Марка. Этот вопрос был решен раз и навсегда еще когда мы были детьми, и лишь подтвердился, когда Марк снова появился в моей жизни в день, когда я подумала, что все связи-ниточки между нами порваны, когда я нашла его одного, вслепую, среди тысячной толпы, а он, так же, не видя и не слыша меня, обернулся в ответ на мои беззвучные просьбы не уходить.

И в то же время, мне так хотелось вновь чувствовать то, что я чувствовала тогда, на крыльце, в темноте — бешеный жар, сердце, бьющееся оглушительно громко, безумный подъем, связанный с пробуждением веры в себя, в свои силы. Но как я могла совместить мое желание снова вернуться к активной жизни с тем, что уже пообещала Марку? Или с тем, что, желая напоследок порадовать Вадима, я приду к нему не навсегда, как он того хотел, а лишь чтобы сообщить, что все его прекрасные слова были сказаны не зря и вновь разбудили во мне искру. И, чем черт не шутит, может, я еще и вернусь к творчеству, и все то, чему он меня учил, не пропадет даром.

Были моменты, когда мне казалось, что он не просто имеет право, а должен узнать об этом. Но на смену им тут же приходили сомнения — а может, не стоит? Может, это будет очередная жестокость — приходить к нему снова в качестве друга, в то время как Вадим ясно сказал — ему нужно или все, или ничего. Да только дать всё я ему не могла, но и при мысли о том, что он улетит ни с чем, решив, что все его усилия пошли прахом, мое сердце сжималось и начинало болезненно ныть.

Один день сменил другой, до отлета Вадима оставалась всего лишь суббота. А я все еще не определившись со своими желаниями, не могла спокойно ни есть, ни спать, практически выключившись из жизни. Даже на звонки Марка я отвечала вяло и отстранённо, и сомнения, терзавшие мня, так сильно чувствовались на расстоянии, что к утру субботы, уснув буквально на пару часов, я открыла глаза и не поверила тому, что вижу.

Марк был здесь, в этой самой опустевшей и ставшей еще более чужой квартире. Сидя в кресле напротив, он задумчиво склонил голову на сцепленные в замок руки и наблюдал за мной с молчаливой настороженностью. Спустя мгновение его взгляд потеплел, и я угадала легкую улыбку, скрытую за плотно сплетенными пальцами.

— Это мое самое странное возвращение к тебе, Алеша. Чувствую себя полным идиотом, будто совершаю преступление, прокрадываясь в собственный дом. Впрочем, это уже не наш дом — не мой и не твой. Пора привыкать к новому жилью. Скоро увидишь, что я для тебя приготовил. Тебе понравится. Тебе обязательно должно понравиться! Я сделала там все точно так, как ты всегд хотела, — с этими словами он поднялся и, приблизившись ко мне, порывисто обнял, и я на несколько секунд забыла обо всем, согретая теплом и ощущением уверенной безопасности, исходящими от него.

— Я думал, с тобой что-то случилось. Ты так странно говорила со мной вчера вечером. С тобой точно все в порядке? Ты ничего снова не скрываешь от меня?

Все еще не произнося ни слова, я лишь активно затрясла головой в знак отрицания, стараясь скрыть слезы, выступившие на глазах.

— Тогда почему ты плачешь? Может, сердишься из-за того, что я не предупредил? Я хотел сделать сюрприз. Черт, я же сам ненавижу сюрпризы, — привычным движением утирая слезы с моих щек, Марк продолжал улыбаться. — Эй, ну скажи что-нибудь, — он легко провел пальцем по моим губам. — Мне как-то не по себе, когда ты долго молчишь. Это очень не похоже на тебя, Алеша.

Последняя фраза вызвало во мне ответную улыбку — действительно, ситуация выходила странной, ведь заводилой-болтуном всегда была я, а Марк выступал в роли внимательного слушателя.

— Я соскучилась, — наконец, произнесла я осипшим после сна голосом. — Как хорошо, что ты приехал! — еще крепче обнимая его, я почувствовала, как земля, наконец, перестала качаться подо мной и все нерешенные противоречивые вопросы на время померкли.

Лишь спустя пару часов, когда улеглись эмоции от такого неожиданного визита, ситуация начала раскрываться передо мной во всей полноте. Да, я больше не чувствовала себя растерянно и одиноко, но приезд Марка мог означать только одно — в моих колебаниях и метаниях поставлена жирная точка. Как бы мне ни хотелось завершить старую жизнь многообещающим многоточием, его присутствие исключало любую неопределенность. Марк всегда очень не любил неопределенности.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍С жадностью разглядывая его лицо, которое не видела два долгих месяца, я заметила, что следы вечной усталости больше не бросаются в глаза так, как раньше, но моложе, беззаботней от этого он не стал. Даже сейчас, сидя напротив с чашкой кофе, Марк был предельно сконцентрирован, собран и все его действия, даже мелкие жесты только подчеркивали категоричную упрямую властность. Кого-либо другого подобные повадки могли бы обезличить, сделать похожим на робота, но в Марке никогда не было холода и бездушности механизма. Наоборот, клокочущие внутри него чувства — ярость, страсть и расчетливая мстительность напоминали туго сжатую, готовую выстрелить пружину, которая сдерживалась лишь силой внутреннего контроля. И теперь эта безупречная выверенность без намека на просчеты и слабости делала его пугающе похожим на сверхчеловека, которым хотелось восхищаться на расстоянии, не подходя ближе ни на шаг.

Чувствуя, что даже у меня, знавшей его лучше всех, по спине ползут предательские мурашки, я не могла представить, что ощущают другие, общаясь с ним. Сверхчеловек приехал проконтролировать мои сборы в новую жизнь — и теперь у меня не было шансов отвертеться. От этой неожиданной мысли у меня вырвался нервный смешок, на который Марк тут же обратил внимание.

— Я вижу, у тебя хорошее настроение, Алеша. Думаю, оно станет еще лучше, если я скажу, что мы переезжаем завтра.

От гримасы удивления, застывшей на моем лице, он на несколько секунд напрягся, пытаясь понять, какие чувства владеют мной, но уже спустя несколько секунд вновь улыбнулся.

— Так удивляться умеешь только ты. Даже если бы я специально хотел напугать тебя, то не смог бы рассчитывать на более красноречивую реакцию. Алеша, все хорошо. Вспомни, мы планировали сделать это еще в прошлом месяце, но все затянулось из-за меня и моей работы. Теперь проблема решена — я получил повышение и более стабильный график. Мне даже удалось взять один лишний выходной, что выглядит, конечно, наглостью с моей стороны. Но причины для этого более чем серьезные.

— Какие? — только и могла переспросить я.

— Твой переезд. Ты возвращаешься в наш город, Алеша, со мной. Спустя целых шесть лет. Нет таких дел, которые я не смог бы отложить ради этого. Ну и, как оказалось, я все-таки научился договариваться с людьми. Так что мне с удовольствием пошли навстречу.

Чувствуя, как внутри все холодеет от упоминания о прошествии целых шести лет с того дня, как я в последний раз видела родной город, мне захотелось отвлечься на шутку.

— И как же тебе это удалось? Начитался книг по популярной психологии и освоил методы убеждения?

Марк оценил абсурдность этого предположения и лишь негромко рассмеялся в ответ.

— Скажешь тоже. Популярная психология — полная чушь. Тех, кто ее пишет, к ответственности бы привлечь за шарлатанство.

— Опять ты кого-то посадить хочешь. У тебя уже профессиональный пунктик какой-то!

Продолжая смеяться, он наклонился через стол, накрыв мои руки своими:

— Что есть, то есть. Но не это главное. Те, кто ловятся на подобные трюки, сами виноваты. Хотят верить в утопию — эта утопия их же обманывает. У меня своя дипломатия, честная и проверенная не раз.

— Какая?

— Деньги, — с обескураживающей простотой ответил Марк. — Лучшего способа влиять на людей еще не придумали. Я бы предпочел, конечно, прямое принуждение, но у меня пока нет такой власти. Так что приходится учиться договариваться. Что-то не так, Алеша? — переспросил он, натолкнувшись на мой ошарашенный взгляд.

Продолжая растерянно смотреть на него, я понимала, что никогда не смогу привыкнуть к его странной манере говорить о вещах, которые меня шокируют, спокойным и будничным тоном.

Словно для усиления контраста между настоящим и прошлым, память подбросила картинку из нашей школьной юности: после выполнения домашних заданий в его комнате, мы перебирались ко мне, где часами разговаривали о том, что ждет нас впереди. И Марк, не скрывая своей увлеченности, рассказывал мне о римском праве, о порядке и справедливости и что именно этому он бы хотел посвятить свою жизнь.

«Ведь то, как мы живем, Алеша. Неужели ты это считаешь правильным?» — сверкая обжигающе-черными глазами спрашивал он, и я, свято уверенная в том, что сын никогда не пойдет по стопам отца, искренне соглашалась с его убеждениями.

И вот, не прошло и десяти лет, а он точно так же, как и Виктор Игоревич, продает и покупает выгодные ему поступки, решения, расположение людей. Только в исполнении активного и обаятельного Казарина-старшего это выглядело не так пугающе цинично, как со стороны Марка, действующего с расчетливым хладнокровием.

И меня это пугало, чем дальше, тем больше. Ведь Марк находился только в самом низу карьерной лестницы, по которой, благодаря напору он обязательно поднимется до самых верхов. В кого же он рисковал превратиться на пути к успеху, к вершинам власти, которой всегда так откровенно добивался?

Я не могла даже предположить этого, в очередной раз понимая, как нужна ему там, в обычной жизни, каждый день — просто, чтобы напоминать о том, что он человек и отвлекать от той опасной игры, которую он намеревался довести до конца. И как бы ни ныло, ни покалывало сердце при мысли о Вадиме, я понимала, что усидеть на двух стульях у меня не выйдет. Слишком поздно.

Я не могла пойти напопятую прежде всего ради Марка.

— Да нет, ничего такого, — стараясь, придать голосу немного беззаботности ответила я спустя пару минут задумчивого молчания. — Ты умудрился дать взятку в инстанции, которая борется со взяточничеством, Марк. Это и смешно, и грустно. А так, конечно, поздравляю. Ты очень много работал весь последний год и заслужил это повышение. Только зачем ты сам себе портишь радость победы? Зачем торопишься? Тебя бы и так скоро повысили, это было бы гораздо честнее. Ты уже с такой легкостью покупаешь всех, кто тебе нужен, что скоро это станет привычкой, от которой очень трудно избавиться. Вспомни, ведь именно против этого ты собирался бороться, когда выбирал, кем стать. Еще немного — и тебе придется бороться против самого себя.

Улыбка, с которой Марк продолжал меня слушать, стала немного усталой, и в его глазах промелькнула не то жалость, не то нежелание еще больше разочаровывать меня.

— Как бы я хотел, чтобы так все и было. Чтобы победы доставались только честным трудом и упорством. Но в реальной жизни действуют другие правила, и если хочешь выигрывать, нужно играть по ним. Нет, я не собираюсь себя оправдывать — ты права, я мог бы не торопить события и подождать еще пару лет. Или немного больше, кто знает. Тебя же никогда не смущало ожидание, которое может продлиться вечно. Ты предпочитаешь верить в судьбу, которая раздает всем по заслугам, пусть не сейчас — но когда-нибудь, потом. Я же предпочитаю верить в себя. И не собираюсь ждать справедливости, пока вокруг меня все продается и покупается. Абстрактной справедливости давно нет, Алеша. Ее надо добиваться самому, своими руками. И мне неважно, насколько законным выглядит то, что я делаю. Главное — для чего я это делаю. Деньги ради новых денег мне не интересны, в этом мы расходимся с отцом, в подражании которому ты меня не раз обвиняла. Только власть и контроль. Именно этого я добиваюсь, чтобы больше не приходилось задействовать деньги. Чем выше твоя должность, чем шире круг подчиненных, тем с большей вероятностью ты можешь навести порядок и сделать так, чтобы он соблюдался. И этот факт перевешивает все.

— Цель оправдывает средства? — не в силах скрыть ироничные нотки, переспросила я, сама не до конца понимала над чем иронизирую — над тем, как жизнь, легко ломает карточные домики наших юношеских идеалов, или над тем, что мне только предстояло научиться жить с этой пугающей стороной Марка.

— Именно, — и не думая отпираться, подтвердил он. — Но я не думаю, что стоит продолжать дальше. Вся эта кухонная философия — пустая трата времени, Алеша. Лучше нам просто закончить собираться, спокойно и без лишней спешки. Вижу, у тебя почти все готово. Остались только мелочи — они-то как раз и преподносят самые неприятные сюрпризы. Надо убедиться, что мы точно готовы к завтрашнему дню. Если честно, мне уже не терпится убраться подальше из этого города. Я никогда особо не любил его, ты знаешь, — Марк раздраженно тряхнул головой, но тут же сгладил эту вспышку, успокаивающе сжав руками мои ладони.

Как вскоре выяснилось, его слова о досадных мелочах, оказались абсолютной правдой. Неожиданно для меня, в течение последних недель активно раздававшей все свои вещи, то что осталось, все же, не помещалось в багажник машины Марка. Речь шла прежде всего о множестве книг, купленных за последние шесть лет, оставшейся памятной одежде, которую я ни за что не хотела бросать, огромной коробке с компакт-дисками, дорожной сумке, набитой моими записными книжками, блокнотами, папками и, конечно же, пишущей машинке, которую я в последний момент решила не бросать в опустевшей квартире — после разговора с Вадимом это казалось мне почти кощунством.

— Нам понадобится дополнительная перевозка, — резюмировал Марк, озадаченно оглядывая гору моих богатств, которая оказалась значительно больше, чем мы оба думали. — Ну что за черт… Как я мог этого не предусмотреть? Ведь ты так быстро переехала ко мне из своей старой квартиры. У тебя что — тогда вещей меньше было?

Сконфуженно кивая и понимая, что за последний год от приступов тоски и безысходности действительно накупила слишком много ненужных мелочей, я вдруг ухватилась за мысль о том, что в выходные дни перевозка багажа с вокзалов не осуществляется, а значит… Мои глаза заблестели неожиданной радостью — значит, я могла остаться еще на несколько дней, до средины недели, чтобы оформить контейнерную перевозку.

Неизвестно, почему меня так обрадовала эта идея и зачем нужны были эти дни, которые все равно не могли ничего изменить… Или могли? Я раздраженно сжала пальцами виски, стараясь отогнать подальше сомнения, которые успели порядком поднадоесть.

Но Марку мое предложение абсолютно не понравилось — он не планировал тратить на дорогу еще и следующие выходные. Я понимала, что не имею права настаивать на своем — в отличие от меня, свободной от рабочих обязательств и жестких графиков, он не мог так легко распоряжаться своим временем. И для него было бы гораздо лучше, если следующие суббота и воскресенье выдадутся спокойными и расслабленными, но… Это вечное «но», как маленькая болезненная заноза, которую я никак не могла найти и выдернуть, продолжало ныть, отвлекать, и не давало сосредоточиться на том, что я должна делать.

Нужно было просто поменьше обращать на нее внимания. В конце концов, это обычная нервозность перед новым стартом, вполне естественные сомнения и страх. У всех так бывает. Абсолютно у всех.

Но в воскресенье все стало еще хуже — мое волнение было таким сильным, что я не могла его скрыть, как ни старалась. У меня все валилось из рук, я беспричинно то плакала, то смеялась и Марк, придумавший накануне, как решить нашу проблему с непредусмотренным багажом, снова начал беспокоиться и даже колебаться относительно сегодняшнего переезда.

Но тут уже я не желала ничего менять, и со смехом, который ему все больше не нравился, убеждала наконец, разрубить этот последний узел — уехать, не откладывая ничего на завтра, послезавтра или неделю вперед. Меня охватила лихорадочная готовность к переменам, которых я так боялась, но теперь желала только одного — чтобы они побыстрее произошли, не оставив нам ни одной возможности свернуть назад или передумать.

Было восемь часов утра, я сидела на полу посреди разбросанной горы вещей, из которой мы снова пытались отобрать что-то лишнее и окончательно упаковать в коробки, половина из которых отправлялась в багажник и на заднее сидение нашей машины, а половину Марк собирался отвезти на вокзал для переправки на междугородном такси. Таким образом, проблема была почти решена — наши вещи дожидались бы нас в камере хранения, где их должен был оставить водитель по прибытии, и все, что требовалось сейчас — это отвезти багаж к месту отправки, взвесить, застраховать и оформить заказ. Связываться с частными перевозчиками, которые могли подъехать к самому подъезду, несклонный к доверию Марк отказывался, но и оставлять меня одну ему с каждой секундой хотелось все меньше.

— Да ну что ты говоришь такое, Марк, почему ты вообще беспокоишься? Неужели ты не понимаешь, что я просто… Мне просто… Нет, ну ты же знаешь, как тяжело я переживаю переезды! Вспомни, что творилось в день моего отъезда в университет, из дома твоих родителей — и ничего, как-то все прошло, пережила же… Как-то у меня все получилось… — и я снова почувствовала, что по щекам текут слезы.

Кто бы мог предположить тогда, что все мои смелые планы и творческие устремления закончатся таким вот поспешным бегством. Хотя, почему же бегством? Ну, что за глупые мысли? Я возвращаюсь в город нашего детства, где уже была счастлива и снова обязательно буду. Ведь никто же не отнимает у меня свободу или возможность заниматься тем, чем захочу. Наоборот, это прекрасный шанс открыть в себе что-то новое, научиться делать то, чего никогда не делала. Никакой это не конец, это всего лишь начало!

— Это всего лишь начало, Марк. И я совершенно, ни капельки ни о чем не жалею, — глотая слезы, продолжала уверять его я, пока он, присев рядом на корточки, смотрел на меня глазами полными не то сопереживания, не то страха — за нас и за то будущее, к которому он так неуклонно вел нас обоих.

— Мне все это не нравится, Алеша. Совсем не нравится. То, что ты делаешь и говоришь… Я чувствую себя каким-то душегубом, который силой везет тебя в тюрьму. Послушай, я не хочу, чтобы все это происходило… так. Что-то изменилось за время моего отсутствия? Если тебе есть, что сказать — скажи, как есть, перестань бегать от себя самой. Я приму любое твое решение, но теперь я просто-напросто не понимаю, какое оно. Что происходит с тобой сейчас? Объясни мне!

Слишком много простых и ясных вопросов, на которые я никак не могла дать ответов — с каждым днем они звучали все чаще и чаще. И тем больше я злилась сам на себя из-за того, что могу лишь глупо молчать в ответ.

— А нечего объяснять, Марк, понимаешь, нечего! Обыкновенные нервы, вот и все. На меня этот город так влияет уже… странно. Словно он мстит мне за то, что я уезжаю, бросаю его сама, по своему желанию. Так много людей мечтают здесь остаться навсегда, а у меня было все, никто меня не выгонял, даже наоборот… И я сама… сама от всего отказалась, — тут я снова всхлипнула, чувствуя, что еще немного и совсем потеряю контроль над эмоциями. — Марк, я веду себя как дура, да? Как неблагодарная дура? Вот ты — постоянно рядом, всегда готов помочь, все для меня делаешь, специально приехал, чтобы перевезти, защитить от всего, а я… Мне кажется, я не стою твоей заботы и любви тоже не стою, и зря ты так для меня стараешься, потому что дальше будет только хуже… Ты просто этого еще не понимаешь… — последние слова я бормотала еле слышно, уткнувшись лицом в грудь Марка, который, не дослушав, крепко обнял меня, чтобы успокоить, дать понять, что все страхи нужно оставить здесь, в месте, которое уже сегодня станет прошлым для нас.

— Ну все, все, Алеша. Не надо говорить глупости и гадости о себе. Ты действительно сейчас на нервах, я понимаю… Это нелегко — вот так просто взять и оставить за спиной шесть лет жизни. Даже мне от этого не по себе, а тебе и подавно. Успокойся, не переживай ни о чем. Все будет так, как ты захочешь. Захочешь — сегодня поедем. Не захочешь — завтра. Или через несколько дней, как сама решишь. С работой я что-то придумаю, не волнуйся. Я могу остаться еще на несколько дней,пока ты не будешь готова. Знаешь, я тоже перегнул палку с этой спешкой. Хотел все сделать лучше и быстрее, а получилось… Сама видишь, как. Вот еще одно доказательство того, что не стоит менять принятые решения — хаос порождает еще больший хаос. Мы подождем. Сколько надо, столько и подождем.

— А как же наш багаж, и все остальное? Ты же уже договорился… И собирался ехать на вокзал…

— Я отменю все, — несмотря на спокойную доброжелательность в голосе, глаза Марка выдавали обреченную усталость. — Ведь это я все перевернул с ног на голову, так давай вернемся к тому, с чего начали. Переедем на следующей неделе. Я не хочу, чтобы ты так из-за всего этого переживала.

— Ну уж нет! Стоп-стоп! Марк, не надо! Так будет только хуже и запутанней! Вообще… все как-то неправильно происходит, слишком много суеты… Сначала мы решили одно, потом другое, потом ты сделал мне сюрприз и придумал третье… Теперь опять какая-то новая идея… Даже у меня голова кругом от этого, а уж у тебя… Даже представить не могу, что ты чувствуешь. Я не хочу делать все только хуже, не забывай — если плохо тебе, мне в сто раз хуже.

— То же самое могу сказать и я. Абсолютно то же самое. Если плохо тебе — мне хуже в сто раз, — рассеянно проводя ладонью по моим волосам, повторил Марк, словно выходя из оцепенения. — Поэтому надо нам нужно остановиться и прекратить эту неразбериху. Ты права — пора решить этот вопрос раз и навсегда. Послушай меня… Если мы уедем сегодня — уже завтра ты будешь вспоминать об этих своих страхах и не верить в них. В нашем новом доме тебе обязательно понравится, я знаю это. Там уже ничего не сможет испугать или потревожить тебя.

Стараясь отогнать от себя мысль о том, что полная изоляция от внешнего мира пугает меня еще больше, чем любые тревоги и потрясения извне, я молча кивнула в знак согласия.

— Ну так что, Алеша? Я могу уехать ненадолго? Это на пару часов, не больше. Не будет никаких неожиданностей? В последний раз, когда я ушел и оставил тебя одну, то очень сильно об этом пожалел. Тебе не надо много времени, чтобы навредить себе. Я, конечно, не знаю, как ты сейчас можешь это сделать — но не мне не тягаться с тобой в способах изобретательности, — кажется, этой шуткой Марк пытался сгладить и собственную нервозность перед вынужденным отсутствием.

— Нет. На этот раз точно нет, — заверила я его, с облегчением глядя на то, как на смену крайнему напряжению на его лице приходит обычная сосредоточенность и готовность действовать.

Да только я опять соврала — и ему, и себе. Это стало ясно сразу же после щелчка замка двери, закрывшейся за Марком. Я упорно не хотела признавать эту странную двойственность, одна только мысль о ней сводила меня с ума и прожигала мозг раскаленным прутом, который, казалось, воткнули мне в голову навсегда. Но и прятаться от очевидного я больше не могла, понимая, что специально заверила Марка в том, что все в порядке и принятые решения не могут быть изменены — лишь бы вынудить уйти из дома.

Было очень страшно ощущать, как мое целое «я» снова раскалывается на две враждующие между собой части, и одна из них ненавидит другую и мечтает убить, оставив меня лишь с одной половиной души. От ужаса и растерянности я совершенно перестала соображать и пытаться дать хоть какое-то объяснение собственным поступкам, понимая только одно — мне надо выйти, прямо сейчас.

У меня еще было время, чтобы добежать до ближайшей станции метро, проехать две остановки, после чего сесть на троллейбус и сойти у одного хорошо знакомого дома, дорога к которому заняла бы минут тридцать, не больше.

Я все еще могла его там застать. Я могла снова, в последний раз увидеть Вадима.

Не попрощаться снова, нет — все наши предыдущие прощания показали всю несостоятельность лицемерных приличий и подделок под дружбу. Теперь я хотела действительно отпустить его и сделать так, чтобы он отпустил меня, избавить нас обоих от тягостной надежды на то, что все могло быть иначе. И, вступая в новую жизнь, где для него возможно настоящее новое счастье, он не должен тащить за собой груз вины и воспоминаний о том, что не уберег, не удержал, не остановил меня.

Я знала, что со временем эти цепи и так спадут — уж слишком много в Вадиме было жажды открытий и новых впечатлений, но зачем давать времени шанс сделать то, что я могла уже сейчас?

Это был мой маленький долг перед отъездом, который нужно было отдать человеку, который никогда не станет блеклым воспоминанием для меня. И уезжать я хотела без этого долга. Мне и так было непросто принять все происходящее.

Суматошно бегая по квартире и постоянно бросая взгляд то на часы, то на мобильный телефон, я боролась с соблазном набрать номер Вадима, который к концу сегодняшнего дня, после пересечения границы станет недействительным. Нет, никаких звонков, никаких предупреждений о том, что я приеду — он все равно не понял бы этого, ему давно не нужны были мои звонки. Я даже не была уверена в том, что при встрече смогу внятно объяснить причины еще одного своего странного появления. И эта мысль о двойной жестокости последнего возвращения лишь для того, чтобы сказать: «Уезжай со спокойным сердцем» изводила меня с каждой минутой, с каждой секундой, которую отбивали непреклонные стрелки часов.

И в то же время не могла позволить себе остаться и просто ждать, пока уйдет оставшееся до отъезда время. Ведь, если мы так и не увидимся, он будет уверен, что оставляет меня в золоченой клетке, на которую я променяла свою свободу и свой талант — так пусть узнает, что это не так!

Я обязательно скажу ему, что его слова разбудили во мне то, что давно считала умершим. И пусть сейчас этот внутренний огонёк еще слаб, я постараюсь не дать ему погаснуть. Я пожелаю Вадиму хорошей дороги и твердо пообещаю не сворачивать со своего пути, где бы ни находилась. Ведь это было то самое, чему он всегда меня учил — быть верной себе всегда, при любых условиях.

«Пиши, Алексия, всегда и везде — пиши! Творчество — это и есть твой щит, твоя свобода, которая даст силы выстоять там, где другие сломаются и будут слезливо умолять о помощи» — словно зачарованная, шепотом повторяла я его вечные уроки, с негромким смехом путаясь в собственной обуви, в беспорядке разбросанной по коридору.

Однако вскоре мне стало не до смеха. После того, как мне удалось-таки найти одинаковую пару балеток, я в полной готовности к действиям потянула на себя дверную ручку — раз, другой, третий — и с удивлением обнаружила, что не могу выйти.

Марк, захлопнув за собой дверь, не просто снял замок с автоматического предохранителя — он еще и закрыл ее с той стороны своим ключом. Чувствуя, как от волнения на лбу выступают капельки пота, я постаралась успокоить себя тем, что это очень типично для него — Марк никогда не любил наполовину закрытые замки, это я всегда оставляла двери на полуавтомате, позволяющем свободно войти или выйти, нажав на кнопку над ручкой. Но сейчас нажимай — не нажимай, кнопка не срабатывала. Чтобы выйти мне требовались ключи.

Шутливо ругая Марка за вечную склонность перестраховываться, я потянулась рукой к ключнице у шкафа — но она тоже оказалась пустой. В недоумении опускаясь на колени и шаря руками по полу, отодвигая обувь, коробки и небольшие пакеты, я никак не могла понять, куда же делась моя пара ключей. Ведь если ее нет в дверях, нет на крючке у входа, то она должна быть здесь, на полу.

Она просто упала. Просто потерялась среди всеобщего хаоса и беспорядка, связанного с переездом. Ведь не могла же она исчезнуть, раствориться, пропасть в никуда. Марк всегда говорил мне — если что-то пропало, Алеша, поищи внимательнее. Ничто никуда не исчезает и не берется из пустоты. За всеми пропажами всегда стоит человек и его привычки.

Именно так — человек. И его привычки. Например, рассеянность. На нее и на свою вечную забывчивость я грешила, лихорадочно перетряхивая сумочку, к которой не прикасалась с момента возвращения из ресторана несколько дней назад. Неужели я забыла ключи в такси? Это могло быть похоже на правду — я всегда что-то теряла, начиная от пропусков на журналистские мероприятия, заканчивая кошельками и блокнотами.

С досадой снова дергая за неуступчивую ручку двери, которая стала походить на железную тюремную решетку, я уже была готова схватить мобильный, найти в журнале звонков номер таксиста и попросить помочь вернуть мне пропажу, как еще одна мысль-озарение, вспыхнув в мозгу, полностью перевернула мой план.

Я не могла оставить ключи в такси. Ведь как-то же мне удалось попасть в собственную квартиру. Несмотря на беспечное отношение к замкам во время пребывания дома, я никогда не уходила из квартиры, не закрыв дверь. Никогда. Эта привычка была доведена до автоматизма — я слишком боялась грабителей, которые могли бы проникнуть внутрь и украсть все то, чем я так дорожила — камень Марка, письмо Ярослава и черновик моего романа. Даже понимание того, что ворам-грабителям будут нужны в первую очередь ценные вещи, а не мои странные сокровища, не могло избавить меня от этого иррационального страха.

И в тот вечер, несколько дней назад, все было точно так же — теперь я отчетливо это вспомнила. И не только это. Память, словно на отматываемой назад пленке, подбрасывала мне красочные и ясные кадры-подсказки — я открываю и закрываю дверь своими ключами, после чего вешаю их туда, где они обычно находились. На ключнице. Там же они висели вплоть до сегодняшнего дня — даже утром был на месте, рядом с ключами Марка. Они точно там были, я ничего не могла перепутать.

Зажмурившись от догадки, которая готова была расставить все точки над і, я лишь крепче схватилась за дверную ручку и опять затрясла ее. Но все было зря — и мои смешные попытки нарушить непоколебимую монолитность двери, и то, как я снова хотела спрятаться от правды, которая презрительно улыбаясь в лицо, с силой раскрывала мне глаза ледяными пальцами, заставляя посмотреть на происходящее и принять его во всей безжалостной откровенности.

Я ничего не теряла. Мои ключи не падали, не закатывались в укромный уголок, не лежали где-то в беспорядке посреди всеобщего хаоса. Марк, уходя, забрал их с собой — вместе со своим комплектом. И все это для того, чтобы я не могла выйти, чтобы исключить любую возможность побега или других взбалмошных поступков, которых он так боялся и старался не допустить всеми силами.

Я была заперта. Действительно заперта, без шансов выбраться из квартиры до его возвращения, а уж после этого и речи не могло быть о каких-то незапланированных отлучках. Продолжая автоматически дергать дверь и стучать по ней второй свободной рукой, я все не могла остановиться, а на смену растерянной улыбке вновь пришел смех — сначала слабый, потом все более заливистый, громкий, походивший на неконтролируемый приступ истерического хохота.

Я не могла поверить в то, что происходит. В то, что оказалась в подобной то ли комичной, то ли трагичной ситуации, и собственное бессилие все больше и больше смешило меня. Когда одна рука начала саднить от постоянных ударов о железо, а на другой, с обломанными о дверную ручку ногтями, болезненно заныли пальцы, я остановилась, бездумно глядя в пустоту.

Это был конец. Действительно конец всего предыдущего — и полная пауза, новая, пока что пустая точка моего существования. Чем она будет наполнена? Марк обещал мне радость, спокойствие и счастье — и у меня не было причины не верить ему, он всегда держал слово. Но сможет ли полная безмятежность в нашем отдельно взятой маленькой вселенной заменить мне остальной мир, чужой и непривычный, к которому я уже испытывала не самые приятные чувства?

Кто знает. Новые правила игры вступят в силу уже завтра, когда мы вернемся в наш город. В то место, где прежней останется лишь моя любовь к Марку, а все остальное будет восприниматься как уродливая карикатура на прошлое, которое не должно было возвращаться. Никогда. Теперь я точно понимала это.

Двигаться назад — неестественно для человека и для всего живого. Движение назад — это медленное разложение, самообман, попытка перехитрить судьбу, которая жестоко мстит за подобные игры.

Но снова, как когда-то в день отбытия из дома Казариных, я понимала, что фигуры на жизненной доске расставлены для новой партии, и пути назад нет. Шансы сделать другие выводы или выборы, прийти к другой развилке жизненных ситуаций уже упущены — и последний из них остался сегодня за закрытой дверью, прислонившись спиной к которой, я продолжала сидеть в коридоре, молча глядя в пустоту и прикусывая зубами пальцы с обломанными ногтями, чтобы хоть немного унять ощущение гадкой, царапающей мелкими коготками боли, которая, казалось, тоже насмехалась надо мной.

Мне вдруг захотелось вновь ощутить настоящую, облегчающую боль, чистую и честную, которая не раз помогала справиться со страхом перемен. Но сил не было даже на то, чтобы попытаться встать и сделать что-то, способное причинить серьезный вред. В полном бессилии я замерла на пороге нового этапа жизни, принимая его с безмолвным и глухим согласием.

Так тому и быть. Теперь все будет только так, без шансов на какие-либо изменения.

Спустя пару часов Вадим, с дорожным чемоданом на колесах и рюкзаком ручной клади выйдет из квартиры, оставит ключи и последние распоряжения для новых арендаторов соседям, знавшим его с детства и суеверно перекрестившим на удачу в долгой дороге. Он сядет на такси, угрюмо глядя перед собой тяжелым взглядом, пытаясь отвлечься от мыслей о том, чего не произошло за последние дни, в течение которых он упрямо ждал, не позволяя себе потерять надежду. Какое-то время машина не будет трогаться с места, словно растягивая последние минуты ожидания — а потом сорвется, стремительно набирая скорость — ведь путь к аэропорту неблизкий, на дорогах постоянные пробки, а болезненнее связи лучше рвать резко и не растягивая.

У него не будет ни малейшего желания смотреть на часы, отсчитывающие последние мгновения до встречи, которой никогда не произойти, встречи, от которой он ждал так много, но которая могла дать ему только знание того, что его уроки не пропали даром. В аэропорту ему будет некуда укрыться от ощущения постоянно тикающих стрелок и сменяющихся цифр на огромном табло, высвечивающем время отбытия и прибытия самолетов во все концы мира. И его настоящее будет постепенно растворяться, уходить, приглушая тяжесть невозможного ожидания и оставляя наедине с пустотой, которую он обязательно заполнит — но немного позже, потом. А пока ему придется научиться с ней жить.

Сдав багаж и пройдя регистрацию, он еще долго не будет покидать зал ожидания, глядя в небо и молча прихлебывая крепкий кофе из фирменного стаканчика местного ресторана. Впереди его будет ждать неизвестное будущее, способное увлечь новизной вызовов и еще непреодоленных трудностей, которое рано или поздно сгладит разочарование и горечь старых дней.

Перед самой посадкой, когда времени для ожидания совсем не останется, в состоянии глухой отстраненности он пройдет паспортный контроль, понимая, что в зоне ожидания вылета, где находятся только пассажиры рейсов, ему точно не стоит ничего ждать и ни на что надеяться, но рассудок останется бессилен перед голосом сердца, которое упорно будет гнуть свою линию без оглядки на здравомыслие.

Даже в авиасалоне, заняв свое место, он до последнего будет цепко смотреть сквозь стекло на здание аэропорта, понимая, что меня там нет, что не я не прибежала в последнюю секунду, неотвратимо опоздав, но чувствуя, что почти готов поверить в эту глупую небылицу и еще больше злиться на себя.

И только когда самолет, набирая скорость, оторвет шасси от земли, и взлетная полоса вместе со зданием аэропорта накренятся на бок, быстро уплывая вниз, и на смену им придет оглушающе красивая небесная синь, он почувствует первый, горчащий на вкус глоток свободы, которую был готов променять на несбывшееся счастье, но которая единственная осталась ему верной. И поймет, что дороже свободы и безграничности жизни нет ничего — разочарования сменят новые радости, на смену одной любви может прийти другая, но только ощущение собственной целостности, отсутствия границ и преград, равенства с целым миром невозможно заменить ничем.

Он примет этот выбор, возможно, не сразу, но первый шаг к этому будет сделан там, в воздухе, наедине с прекрасным и величественным небом, где на память о нем останется лишь белая борозда дыма, которая вскоре растворится без следа.

А я останусь здесь, на земле, вновь и вновь в деталях представляя его отлет и стараясь не думать о том, как все могло быть, если бы с самого начала нам удалось найти баланс в этой странной тройственной головоломке, замешанной на борьбе и противостоянии. Ведь в итоге больше потеряли, чем приобрели все мы — и Вадим, и я, и Марк, несмотря на то, что его полная победа только подтвердилась сегодня.

Вадим был прав — подобные выигрыши всегда достаются слишком дорогой ценой и имеют слишком непредсказуемые последствия, противостоять которым нет смысла.

Но пока об этом было рано думать. Для начала нужно было просто принять новую реальность, которая вновь сомкнулась только на мне и Марке, и постараться сделать так, чтобы, желая подарить друг другу как можно больше счастья, мы перестали причинять при этом боль. Ведь в случае неудачи бежать будет уже некуда, разве что от себя самих.

А этого я опасалась больше всего. Дважды сбегая от себя и побывав у границ, к которым не стоило приближаться, я точно знала — в третий раз назад можно и не вернуться.

Часть 4

Глава 1. Новый старый город

Когда вернулся Марк, на моем лице не осталось ни единого следа недавно пережитой бури сомнений и отчаяния. Я даже не сказала ничего о том, что обнаружила его маленькую уловку с ключами, которые он по-прежнему держал у себя в кармане, обе пары. В чем-то он обманул меня этой повышенной мерой предосторожности — но ведь и я закономерно обманула его, пытаясь сбежать в его отсутствие.

Теперь мы оба были квиты, и ворошить противоречия, ставшие лишь тенью прошлого, не имело смысла. Недавнее настоящее старело на глазах, превращаясь в пыль с удивительной скоростью. Картины окружающей реальности опадали вокруг меня, словно лоскутья старых, рассыпающихся в прах обоев, когда мы выносили чемоданы, сумки и оставшиеся коробки багажа вниз, когда Марк оставлял присвоенные себе две пары ключей в будке консьержа, когда наше авто, буднично и уверенно, словно мы в очередной раз отправляемся за продуктами, выезжало на проезжую часть, когда мимо в последний раз проплывали дома, деревья и знакомые улицы, на которых мирно прогуливались люди — для них сегодняшний день ничего не значил и был одним из многих таких же в череде жизни.

Я смотрела на все это со спокойным любопытством наблюдателя, который возвращается домой после долгого путешествия. И, лишь когда мы проезжали по набережной мимо киевских мостов, я вдруг не выдержала и заплакала. Казалось, все, о чем я жалела в тот момент — это только о том, что в нашем городе нет таких больших и величественных сооружений, а всего лишь небольшие и хлипкие мостики через уютно журчащие речки и пруды. Но, на самом деле, я просто не смогла без слез попрощаться с городом, который давно стал мне лучшим другом.

Марк, без слов понимая, что происходит, привлек меня к себе, продолжая напряженно смотреть на дорогу, как обычно, забитую машинами, несмотря на выходной.

— Ничего, Алеша, — стараясь сдержать волнение, которое передалось ему от меня, в который раз повторил он. — Осталось потерпеть еще немного. Знаешь, о чем я жалею сейчас? О том, что не додумался взять вертолет, который бы доставил нас сразу на загородную трассу, чтобы избавить тебя от всего этого.

От этой крайне необычной идеи я не выдержала и рассмеялась сквозь слезы.

— Да ну, какой еще вертолет? Не надо, Марк. Я же знаю, ты не доверяешь местным пилотам. Ты уверен во всем только, когда сам за рулем. А водить вертолеты ты еще не научился. Ну и, кроме того, это было бы слишком пафосно! У нас только олигархи и их жены на вертолетах через пробки летают, да и то не все. Не так уж это и легко провернуть.

— Не вижу никаких сложностей, — довольный переменой моего настроения, с улыбкой ответил Марк. — Пусть я не олигарх — потому что ненавижу это слово, да и прокурорские погоны обязывают. Но я, как ни крути, сын олигарха. Так что смогу организовать тебе любые прогулки и развлечения, какие захочешь. То, что доступно женам олигархов, будет доступно и моей жене тоже. Кстати, хорошо, что отец не успел тебя удочерить. Могла возникнуть ненужная неразбериха при оформлении документов. Теперь же ты без особых проблем сможешь носить фамилию Казарина. Ту, фамилию, которая давно должна быть твоей.

Только немой шок от воображения лица Виктора Игоревича, узнающего, что сбывается один из страшнейших его кошмаров, и та самая безродная замарашка, которую он нашел, отмыл и ввел в семью ради краткосрочного выгодного предприятия, станет законной представительницей его семейного клана, помешал мне вскрикнуть от удивления.

— Марк, ты серьезно? — только и смогла переспросить я, чувствуя, что язык едва слушается меня. — Папочка же… Да он в гробу перевернётся от того, что моя сомнительная грязная кровь может смешаться с его благородными генами, подтвержденными генеалогическим деревом, которое он купил за немалые, между прочим, деньги! Я понимаю, что глупости говорю, но мне действительно страшно, что он восстанет и начнет нам являться… призраком! Лишь бы этого не случилось, и я не стала матерью твоих детей и его, соответственно, внуков, которым теперь не стать маленькими чистокровными графьями, а еще лучше — принцами затерянных королевских династий!

Марк, несмотря на сложный поворот, который давно не любил из-за постоянных дорожных нарушений, громко рассмеялся, и даже залихватски подрезал другого водителя. Эта беседа, без вечных споров о моих друзьях и моем творчестве, все больше напоминала разговоры нашей школьной юности, и настроение с каждой секундой у него становилось все лучше.

— Насчет призрака я не подумал, честно. Но уверен, мы с этим справимся. Мы со всем справимся, обещаю. Только, Алеша… Я не хочу пока даже думать о детях. Я с трудом представляю себе отцовские чувства и не уверен, что смогу любить кого-нибудь ещё. В чем-то я боюсь повторить нашу с тобой историю и не хочу смотреть, как еще один ребенок растет изгоем в собственной семье. Но в то же время, если в будущем ты захочешь ребенка — я не буду против. Да, есть вероятность, что родитель из меня выйдет бесчувственный, но ты-то не моя мать. И наш ребенок никогда не будет обделен любовью. Но только не сейчас. Не сразу. Я так долго ждал, пока останемся только мы вдвоем, что не хочу делить тебя ни с кем. Даже с нашими детьми.

— Да нет, нет, Марк, что ты! Конечно же, не так быстро… — горячо поддержала его я, едва соображая, в каком сумасшедшем темпе продолжает меняться моя жизнь. — Господи, да какие дети! Я тут только пытаюсь свыкнуться с мыслью о том, что мы скоро поженимся! Ведь это же ты мне предложение сделал, да?

— Нет, Алеша, не предложение. Меня воротит от этих пошлых брачных традиций, которые больше напоминают спектакль с никуда не годными актерами. Я просто поступаю единственно правильным способом, который может быть. Беру тебя в жены. Тут нет никаких вопросов, никаких оговорок. К чему ломать комедию? Между нами и так все давно решено.

— Ну да, ты меня даже не особо спрашиваешь, — согласилась я.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Зачем спрашивать о том, что правильно и что должно произойти? — его недоумение было предельно искренним.

Я не нашла, что на это возразить и какое-то время мы просто ехали, молча глядя на дорогу. Марк снова оказался прав — теперь все события происходили единственно возможным способом — только так, как должно было случиться.

В наш старый новый город мы въезжали ближе к полуночи, когда совсем стемнело. Проснувшись за несколько минут до полной остановки, я не смогла оценить, насколько новая реальность, к которой мне только предстояло привыкнуть, отличалась от картин, оставшихся в моей памяти.

На первый взгляд все было прежним, но в то же время, неуловимо новым, непонятным — и пышные каштаны с листьями, похожими на смешные огромные лапы, и лунный свет, серебрящий большой старый двор, совсем как тот, в котором мы жили до переезда в особняк Виктора Игоревича, и даже оглушительное стрекотание сверчков, выводивших трели будто не из дня сегодняшнего, а из давно ушедшего прошлого.

Я была очарована этой странной игрой между вчера и сегодня, с недоверчивым удивлением озираясь по сторонам, пока Марк выгружал из машины наши вещи. Параллельно я пыталась угадать, в каком квартале мы находимся, и с удивлением обнаружила, что за шесть лет из памяти стерлись даже самые мелкие зацепки, по которым я могла ориентироваться в когда-то хорошо знакомых местах. Даже названия улиц я помнила с трудом, путая их с киевскими проспектами и переулками.

На первый взгляд наше новое место жительства казалось замечательным. Выбирая квартиру и дом, где нам предстояло жить, Марк еще раз доказал, насколько хорошо знает мои вкусы и как точно умеет угадывать все признаки идеального мира, который был бы полон счастья, если бы только… Впрочем, я дала себе слово больше не думать, не жалеть о прежней жизни — теперь это действительно не имело смысла.

Продолжая разглядывать наш новый дом, я не смогла удержаться от того, чтобы не залюбоваться красивым фасадом и резным кованым навесом над высокой дверью старинного подъезда. Казалось, здесь не хватает только старомодного, мелодично позвякивающего колокольчика, а, возможно, много лет назад, он действительно висел у входа. По стенам здания вилась вычурная лепка — подойдя ближе, я смогла рассмотреть сплетения колосьев, звезд и серпов с молотами. Это вызвало у меня грустную улыбку — даже старая советская символика, такая привычная во времена нашего детства казалась теперь неестественной, словно потертый театральный реквизит из пьесы, давно потерявшей актуальность.

Эта нарочитая состаренность, явная отсылка к прошлому еще сильнее подчеркивала желание Марка вернуть наши детские мечты и то время, когда мы еще не научились жить друг без друга. Вчерашний день, застывший в этом помпезном, взмывающем ввысь доме, выглядел обманчиво живым, призрачно-реальным, словно стрекоза в янтаре. На самом деле от него давно осталась лишь оболочка, хрупкая, как музейный экспонат, который безжалостное настоящее продолжало медленно разрушать.

И лишь слабый, едва уловимый запах водоема не дал мне вовлечься в тревожные, полные непонятной обреченности мысли. Радостно встрепенувшись, я вдохнула полной грудью, стараясь впитать в себя ощущение близкой воды, которую очень любила со времен жизни в приюте, где рядом с нашим корпусом текла небольшая речушка. Именно туда я сбегала через хлипкий заборчик, как только научилась понимать, что запреты взрослых можно обходить, именно там любили отдыхать мы с Марком, будучи школьниками, именно оттуда, от большого раскидистого дуба у реки, я ушла во взрослую жизнь, чтобы никогда не возвращаться.

Но… так ли уж никогда? Мне вдруг захотелось посмотреть, что стало со всеми местами, отпечатавшимися в моей памяти, пройти по улицам, на которых осталось наше беспечное детство. Может, не стоило давать волю страхам, разбуженным неизвестностью и темнотой? И столкновение с прошлым не будет похоже на встречу с бесцветной тенью ушедших дней, а разбудит внутри старую уверенность в том, что впереди нас ждет только счастье, и пока мы вместе — любые трудности нипочем.

Обернувшись к Марку, продолжавшему напряженно следить за моей реакцией, я облегченно выдохнула и ободряюще улыбнулась ему — мне нравилось здесь.

Первый шаг через порог нашего дома мы оба сделали в прекрасном настроении — я все пыталась отобрать у Марка хоть какую-то сумку или небольшой пакет, чтобы помочь занести вещи наверх, а он упорно сопротивлялся, с негромким смехом отбиваясь от моих попыток.

— Куда подниматься? Выше? Еще выше? Марк! Ты специально купил квартиру на верхнем этаже, чтобы наш въезд с этой кучей вещей тебе точно запомнился? — в нетерпении, то взбегая вверх по ступенькам, то спускаясь вниз, продолжала сыпать вопросами я.

— О куче вещей я тогда не имел ни малейшего понятия, Алеша. Но, если бы мне пришлось принимать решение сейчас, я бы серьезно подумал… И выбрал бы то же самое. Когда посмотришь на вид из наших окон, поймешь, почему я это говорю.

И он, как всегда, оказался прав. Несмотря на то, что в прежней квартире единственное, что мне нравилось — это вид на два днепровских берега и на мосты, соединяющие их, картина, представавшая перед нашими глазами в новом жилище, завораживала до безмолвно-восхищенного состояния.

И пусть перед нами простирался не могучий и величественный Днепр, а небольшая, вьющаяся точно змейка, речушка с прилегающими к ней прудами и озерцами, но это природное раздолье не ограничивали ни мосты, ни высокие здания мегаполиса, вечно соперничающие с горизонтом и стремящиеся зачеркнуть его геометричностью линий. Живописный пейзаж, раскинувшийся внизу, покорял бесконечностью, невесомостью, стремительной и неудержимой свободой.

Понимая, что сейчас, при свете уличных фонарей я вижу лишь сдержанную, серебристо-серую картину, и по-настоящему ее красота проявится с первыми лучами солнца, я представила, как все вокруг меняется и на смену приглушенным оттенкам приходят яркие утренние краски, а зелень парков и скверов становится похожей на безграничное море, в островках которого прячутся крыши таких же уютных домов, как наш.

Я наслаждалась этим потрясающим видом, стоя на небольшом крытом балконе, куда Марк провел меня сразу же, как только мы вошли в квартиру, заговорщически прикрыв руками глаза и не включая свет. Такая таинственность была совсем не в его стиле, и я лишний раз убедилась, как тщательно он готовился к моему приезду, как сильно хотел, чтобы я чувствовала себя здесь спокойно и радостно.

Мне действительно нравилось это место — стеклянные стены балкона создавали иллюзию отсутствия преград между нами и близким небом, к которому можно было дотянуться рукой, потрогать утренние облака, а ночью — протянуть ладонь и собрать в нее звезды. Последний раз я испытывала подобное ощущение лишь в своей старой комнате-мансарде в доме Виктора Игоревича — и вот опять, в который раз за такое короткое время, мне показалось, что вчерашний день возвращается. Но это больше не пугало и не казалось противоестественным.

Наша первая ночь в этом доме выдалась такой же серебристо-сказочной и нежной, пьянящей и размывающей связь с реальностью, как и лунный свет за окном. Мы не стали зажигать верхний свет, чтобы начать раскладывать вещи, разрушая очарование полумрака, стирающего очертания и так незнакомых предметов. Нам нравилось это ощущение тайны, размытости, непринадлежности ни месту, ни времени — только друг другу. Очень скоро мы перестали понимать, когда и где находимся, кто мы — прежние подростки, случайно попавшие в свои взрослые мечты, или взрослые, вернувшиеся в беззаботные дни и ночи юности. Нас больше не заботили никакие проблемы или вопросы, главное — мы были вместе, всегда. И мы были дома.

Пришедшее на смену ночи утро, вопреки моим тайным страхам, не разрушило атмосферу удивительного наваждения, а лишь подкрепило её. Проснувшись, я cмогла, наконец, в деталях рассмотреть ту самую белую комнату, к которой стремилась с самого детства — и вот она была в моем распоряжении, такая же, как я и представляла. Абсолютно пустая, теплого молочно-белого цвета, с огромной стереосистемой, покрытая мягким уютным ковром, заменившим нам кровать прошлой ночью. Казалось, это было самое безмятежное место в мире. Именно к ней примыкал балкон, похожий на смотровую площадку между землей и небом, сквозь прозрачные стены которого радостно улыбалось солнце нового дня.

— Она точно такая, как я хотела, — осматриваясь уже при утреннем свете, восхищенно прошептала я. — Ты как будто заглянул внутрь моего сознания, увидел там эту картинку и перенес ее в реальный мир.

— Тебя это все еще удивляет, Алеша? — расслабленно улыбаясь, Марк перевернулся на спину и потянулся за одеждой. — Я уже давно смотрю внутрь твоего сознания. Теперь, когда нам не мешают посторонние люди, это очень легко.

— А как ты объяснил рабочим эту свою идею? Такое помещение выглядит немного странно… Не возникло ненужных вопросов? — пытаясь не дать свернуть разговору в русло прошлых проблем, не унималась я.

— Да нет. Наоборот, после золоченых колонн и статуй, которые до сих пор так любят местные богачи, эта идея показалась им довольно аскетичной. И выполнили заказ они быстро — всего лишь покрасили стены и положили ковер. Когда я покупал эту квартиру, она и так была в хорошем состоянии — заходи и живи. Переделывать пришлось только эту комнату и немного мой кабинет. Хотя, ты угадала, — его глаза весело блеснули, — без сюрпризов не обошлось. В конце я узнал, что рабочие приняли меня за художника и решили, что здесь будет моя мастерская. Уж очень тут свет хороший. Ну и все эти пейзажи, — небрежным взмахом руки он указал в сторону балкона. — Я не стал их разочаровывать и рассказывать о себе правду. В конце концов, во мне еще никто никогда не подозревал творческую личность.

Тут уже я не могла сдержать смех, живо представляя себе Марка в роли художника, творящего шедевры в этой комнате-мастерской.

— Кроме того, тут все только для тебя. Моя комната совсем другая. Пойдем, покажу ее, — поднявшись на ноги, Марк протянул мне руку, привлекая к себе и помогая надеть свою футболку. — Пойдем-пойдем. Оценишь контраст. После твоих белых стен у меня там настоящая темница. Но мне нравится, если честно.

Марк был прав — его кабинет выглядел самой нелюдимой, закрытой и едва ли не мрачной комнатой их всех, что я видела. Казалось, с самого порога стены начинали выдавливать незваного гостя, а расставленные в строгом порядке книги, папки и канцелярские принадлежности вызывали желание никогда к ним не прикасаться, чтобы не нарушать эти музейные пропорции. Окна в комнате тоже, по всей видимости, были, но тяжелые шторы надежно укрывали солнечный свет, охраняя полумрак и приятную прохладу.

— Добро пожаловать в мой мир. Не думаю, что он тебя удивит, но желание почаще бывать здесь тоже вряд ли возникнет, — иронично откомментировал Марк процесс знакомства с его комнатой.

— А мне нравится… Здесь есть своя красота, — зачарованно протянула я, останавливаясь напротив полок из темного дерева и проводя пальцами по корешкам вплотную расставленных книг. — Легко влюбиться в мою комнату, когда она такая радостная и светлая, а вот попробуй разгляди красоту в мрачности… Но кто скажет, что ее там нет? Только тот, кто не умеет видеть суть вещей. Да, это очень красивое место, Марк. Я бы хотела почаще бывать здесь с тобой. Разве что… — я осеклась от его пристального и заигравшего непонятными искрами взгляда, — разве что ты сам рад будешь меня здесь видеть, и я не буду мешать.

В следующую секунду он порывисто обнял меня, будто только сейчас понимая, что мы, наконец, прибыли в последнюю точку нашего извилистого пути. И больше некуда бежать, некуда прятаться, некуда спешить — мы отсекли все и всех. Похоже, это и была та самая заветная мечта Марка, к исполнению которой он шел и в осуществление которой только сейчас начинал верить.

Его следующие слова подтвердили мою догадку:

— Теперь ты понимаешь, почему я не смог отпустить тебя еще тогда, когда решил, что мы живем по-разному и никогда больше не встретимся? Глупый вопрос, конечно же, ты всё понимаешь… И прекрасно знаешь, что никого больше я не смог бы привести даже на порог этого дома. И совершено точно, никто бы не захотел здесь со мной остаться. Никто, только ты. Понимаешь?

И опять ощущение болезненного и пугающего счастья накрыло меня — странная тревога не спешила отступать и по-прежнему сопровождала каждую нашу минуту вместе. Все было слишком хорошо. А я не один раз уже успела убедиться в том, что самые лучшие и ясные дни бывают только перед бурей.

Но буря не разразилась ни завтра, ни послезавтра, ни в ближайшие несколько месяцев. Даже когда Марк вернулся на работ и стал возвращаться домой очень поздно, так, что мы виделись только по вечерам — ощущение умиротворения не спешило отступать. Я не переживала из-за того, что каждое утро, выпив кофе и позавтракав, он берет свой кейс с бумагами, превращаясь в сурового и отстраненного незнакомца, и уходит навстречу неизвестной мне жизни, в которой его окружают неизвестные мне люди, проблемы и вопросы, которыми он не спешил делиться. Я не могла и не хотела ревновать Марка к его миру, несмотря на то, что он всегда делал это по отношению к моему окружению. Ведь возвращался он всегда ко мне, в наш дом, и не проходило и пары минут, как непроницаемо-сосредоточенное выражение на его лице сменяли радость и спокойная расслабленность.

Дни напролет я была предоставлена сама себе, и первое время просто наслаждалась штилем и отсутствием необходимости ломать голову над какими-либо проблемами. Сначала я привыкала к нашей новой квартире и часами пролеживала на уютном полу своей пустой комнаты, слушая музыку и наслаждаясь шумом осеннего дождя за большими балконными витражами. Потом пришел черед всех тех книг, которые от нечего делать я скупила в последний год жизни в столице и ни одну из них так и не прочитала.

Первые несколько месяцев я читала запойно, по три-четыре романа в неделю, стараясь заглушить неясные порывы проанализировать сюжет и литературные привычки авторов. Нет, я собиралась когда-нибудь вернуться к писательству. Но чуть позже. Не сейчас. Но пока я хотела побыть именно читателем, без единой мысли о том, что когда-то сама писала такие же книги, вернее, всего единственную. Одну.

Всякий раз, когда я задумывалась над тем, не рано ли так расслабилась и отошла от творчества, то вспоминала слова Марка о том, что и одной честной книги достаточно, чтобы считать свой долг выполненным — и мысленно соглашалась с ним. Когда меня волновало множество тем, я откровенно и открыто писала о них. Теперь же меня не тревожило ровным счетом ничего, поэтому… Я могла позволить себе жить без потрясений, наслаждаться красотой и неповторимостью каждого дня. В этом не было ничего страшного, отдыхать и расслабляться мне действительно нравилось. Я имела на это полное право.

Когда вдруг резко закончились мои книги для чтения, я попробовала приняться за те, которые стояли у Марка в кабинете. Но историческая и военная документалистика, мемуары и письма неизвестных мне, но, несомненно, великих деятелей прошлого не вызывали ни особого энтузиазма, ни желания продолжить знакомство с их суждениями о реформации государства и политической системы. И, чтобы не дать зародиться скуке, чувству, которое внушало мне страх еще со времен студенчества, я нашла новую замену запойному чтению, которое не могло продолжаться вечно.

Этой новой отдушиной стали длительные прогулки по городу.

Я и до этого выходила с Марком прогуляться, но ненадолго — все свободное время, которого у него и так было немного, мы старались проводить вдвоем, в нашей квартире. Поэтому за несколько месяцев, прошедших с момента возвращения, я так и не успела заново узнать город. Теперь же мне хотелось, наконец, приняться за изучение новых-старых улиц и кварталов, съездить в районы, которые я помнила ребенком, узнать, что с ними случилось и как они выглядят. Уж на что-что, а на нехватку времени я пожаловаться не могла. Теперь у меня его было сколько угодно в запасе. Целая вечность.

Несмотря на то, что Марк настаивал на том, чтобы на время прогулок я брала такси, мне категорически не нравилась эта идея. Я не нуждалась в том, чтобы отстранённо наблюдать чужую жизнь из окна машины. Мне нужно было вновь почувствовать сам дух города, его дыхание и настроение людей, населявших его. Я очень хотела, чтобы он, наконец, обрел хоть какое-то лицо и форму в моем представлении. Ощущение себя словно в вакууме посреди аморфной, непонятной среды меня все больше и больше пугало.

Лучше поездок на общественном транспорте для внедрения в заботы и хлопоты моего нового мира не могло быть ничего — и я выбрала именно их. Теперь каждое утро, поцеловав Марка перед уходом на работу, следом убегала и я. Поначалу ощущение новизны, старой сказки, переигранной на новый лад, захватывало меня. Я удивлялась давно забытому чувству того, что вокруг нет ни одного знакомого лица, и люди, озабоченные своими проблемами, смотрят сквозь меня. От этого я чувствовала себя человеком-невидимкой, свободной и способной делать все, что хочу, идти куда хочу, открыто смотреть и наблюдать за кем хочу.

Но вскоре мне стало не до смеха. Я действительно начала ощущать себя несуществующей, без единой зацепки за настоящее, как будто время вдруг забыло обо мне и захотело перевести наши игры в невидимку в серьезное русло. Я не находила ничего, ровным счетом ничего знакомого или напоминающего мне о прошлом. За время моего отсутствия город стал совсем другим, стряхнув с себя пыль камерной неторопливости — жизнь вокруг клокотала и бурлила, вот только я по-прежнему находилась в стороне от нее.

На знакомых когда-то улицах возвышались новые здания, кинотеатры и развлекательные центры, изменившие их облик до неузнаваемости. Наш старый двухэтажный приют давно закрыли, долгое время полуразрушенное здание пустовало и лишь недавно там возобновились работы по сносу и строительству. Об этом предупреждал меня Марк в первые дни после приезда, и я считала себя готовой к восприятию этого факта. Но, впервые взглянув на руины, когда-то служившие мне домом, на месте которого теперь зычно кричали активные прорабы и работали строительные бригады, я испытала чувство, будто бы кто-то всемогущий пытается стереть меня ластиком с белого листа жизни.

На прилегающем к стройке большом стенде красовался план современного жилого комплекса, и я понимала, что так тому и быть — это место больше не хранило ни одного из ярких моментов, которые я здесь пережила. Оно было пустым. Его прошлое развеяла по ветру совсем другая эпоха, которая царила тут — шумная, и активная. Все это пришло на смену уютной неспешности, золотистому очарованию вечеров и наших смешных детских праздников, на которых, поскрипывая иглами старых приемников, играла на пластинках забытая всеми музыка.

К дому Виктора Игоревича яприближалась уже с меньшей опаской, и сердце почти не щемило в груди. Все-таки, я не питала к нему особой привязанности, главным в этом помпезном особняке для меня всегда была возможность оставаться рядом с Марком. И не было причин грустить о том, что семейное гнездо Казариных оказалось разоренным, опустошенным и переданным в руки других людей самим наследником рода, который, по иронии судьбы, должен быть стать новым главой этого дома.

Я снова смотрела на знакомые стены — и пусть они не превратились в руины, как мой приют, но видела перед собой уже другой дом. Ничего из знакомых картин не вызывало отклика — ни ворота, у которых когда-то прощались мы с Марком, ни видневшийся из густых ветвей заснеженных деревьев небольшой балкончик, на котором любила пить утренний кофе Валентина Михайловна, а Виктор Игоревич, сидя рядом в плетеном кресле, просматривал свежую прессу, выискивая упоминания о себе на первых полосах. И даже окна моей комнаты-мансарды, выходившие на парадную сторону, выглядели безжизненными пустыми глазницами. Похоже, мое бывшее жилище превратилось в чердак и свалку ненужных вещей, как того изначально хотела Валентина Михайловна.

Марк действительно сделал то, о чем говорил сразу после нашей встречи — стер память о своей семье, все следы их жизни, все напоминания. Будто бы и не было никакого родового гнезда Казариных, званых вечеров его прекрасной хозяйки, великих планов его главы, минут его славы и часов его побед, пережитых здесь. Даже теням его родителей не нашлось места в новых реалиях. Отныне все здесь было совсем иным.

Я не могла судить Марка за чрезмерную жестокость, за то, как он обходился с памятью людей, которые его никогда не любили — но только сейчас в полной мере осознала леденящую глубину его мести и почувствовала суеверный страх. Меня не пугало его намерение сначала разрушить, а потом перестроить под себя империю собственного отца, но желание убрать и зачистить даже слабые воспоминания о семье, сделать так, будто бы этих людей никогда и не было, будило внутри тревожные предчувствия. Ведь главным напоминанием о жизни родителей был и оставался сам Марк, и меньше всего на свете мне хотелось, чтобы его разрушительная энергия обернулась против него же.

И даже посещение нашей бывшей, самой лучшей в городе школы, которая все так же действовала и процветала, не смогло приглушить чувство потерянности, которое разрасталось во мне все сильнее. Внешне здание осталось таким же, разве что с обновленным фасадом, новыми окнами и еще более внушительными и роскошными входными дверями. Но само настроение и дух в школьном дворе царили уже другие. Ученики не носились, громко визжа по двору под окрики преподавателей из окон учительской — теперь они сидели группками на недавно установленных лавочках, заглядывая друг другу через плечо в экраны мобильных телефонов, на которых они играли, обменивались сообщениями и слушали музыку.

Новый век полностью вступил в свои права, зачеркивая порядки старого и всех тех, кто был к ним так привязан.

Каждый раз после всех этих неутешительных открытий я спешила назад, домой, чтобы успеть к возвращению Марка — единственного человека, который никогда не смотрел сквозь меня, и только в его глазах я могла увидеть свое отражение и понять, что я — не пустое место, не блеклая тень, а живой человек. И я все еще существую.

Марк видел, что возвращаюсь после своих ежедневных поездок я в подавленном состоянии, но списал это на то, что я слишком много времени провожу одна. Поначалу он пытался решить эту проблему, принося домой подарки, способные меня развлечь — от забавных безделушек до дорогих вещей вроде современного фотоаппарата с полным набором аксессуаров к нему. Я понимала, что таким образом он не просто проявляет знаки внимания, но и хочет помочь найти новую интересную сферу, дело, которое бы увлекло меня и подбодрило.

Я сама чувствовала в этом острую необходимость, потребность сделать хоть что-то, как-то проявиться, зацепиться за реальность, которая продолжала упрямо игнорировать меня. С каждым днем мне все тяжелее было чувствовать себя никем и ничем, слепым пятном, сквозь которое смотрели десятки и сотни незнакомых глаз. И воцарившаяся вокруг предновогодняя суматоха только подчеркивала мою непричастность к общему праздничному оживлению.

Продолжая бродить по освещенным гирляндами кварталам, я все чаще вспоминала похожие дни из прошлого — как в зимние каникулы без взрослых мы с Марком впервые почувствовали себя свободными, в полной уверенности, что ничто не помешает нам быть вместе, всегда счастливыми. Как спустя год по таким же радостным предновогодним улицам гуляли мы с Ярославом, обсуждая наши великие планы, играя в снежки и пиная носками ботинок непослушные ледышки, разлетавшиеся вдребезги от ударов о бордюры. Как в похожие снежные и морозные вечера я спешила с работы домой, где меня ждал Вадим с готовым вердиктом по последней написанной главе, и мы долго спорили, шутили и смеялись, обсуждая мою рукопись и последние новости из жизни друг друга. Как совсем недавно я готовилась встретиться с Марком на новогодней вечеринке в шумной «Квартире Йоханнеса» в полной уверенности, что мне удастся увлечь его богемной жизнью. Чувствовать себя в гуще событий, быть причастной к чему-то масштабному, к бурлящей энергии множества людей, казалось мне тогда таким естественным состоянием, что я могла даже позволить себе устать от всего этого и помечтать о сладком одиночестве.

И вот я его получила. Если бы не Марк — я была бы совсем одна. Впрочем, я и так была одна большую часть времени, несмотря на то, что возвращался он всегда с горячими объятиями и искренним интересом к тому, что произошло со мной за день. Я изо всех сил старалась не выдавать, не выплескивать из себя эту пустоту, и шутила, рассказывая о том, где побывала сегодня и о забавных случаях, увиденных на улице. Случаях, произошедших не со мной.

Наш прекрасный штиль без потрясений и бурь все продолжался. И если наедине с Марком я не могла и не хотела мечтать о чем-либо другом, то в его отсутствие начала побаиваться, что скоро мне будет нечего ему рассказывать и нечем поделиться. Тех крох впечатлений и эмоций, которыми скупо, словно из жалости одаривал меня равнодушный город, катастрофически не хватало ни моему воображению, ни вдохновению, которое схоронилось где-то глубоко внутри, все реже и реже заявляя о себе.

Я стала нуждаться во встряске, в любом выходящем за рамки ежедневной рутины событии. Все сильнее мне хотелось свежего и сильного ветра, способного развеять эту монотонность, в которой я жила, пока Марк, такой близкий по ночам, оставался далеким и недосягаемым днем — в мире, в который мне не было доступа.

На фоне этого тишайшего спокойствия настоящим глотком свободы и радости стали новогодние праздники, когда мы могли быть вместе несколько дней подряд и утомительная скука, чувство выключенности из жизни на время отступили. А еще через неделю, вскоре после рождества, должна была состояться наша свадьба, которую мы оба воспринимали как закономерную точку в нашей истории.

Ни я, ни Марк не чувствовали волнения, когда собирались в отдел регистрации браков. Я давно относилась с неизменной иронией ко всем формальностям, которые Марк, хотел соблюсти из любви к определенности и юридической точности. Кроме того, я подозревала, что ему просто доставляло удовольствие осознавать, что мы, наконец, будем носить общую фамилию — и на смену старой семье Казариных придет новая, окончательно перечеркивающая прошлое.

На нашей свадьбе не было ни свидетелей, ни приглашенных — мы действительно в них не нуждались. Все что касалось нашей с Марком любви, нам всегда хотелось переживать только вдвоем, ни с кем не делясь даже крохами впечатлений. Все они были только нашими, только для двоих.

После довольно скучной и формальной церемонии, которая, наконец, узаконила наш союз, существующий давным-давно, Марк повел меня в небольшой и уютный ресторанчик в замковом стиле. И вот там начался наш настоящий маленький праздник — сидя на закрытой заснеженной веранде, мы пили шампанское, смеялись и рассматривали новенькое свидетельство о браке, которое я символически искупала в шампанском. Но самый большой восторг во мне вызывали кольца. Для меня, редко носившей любые украшения, было удивительно и приятно видеть это напоминание о принадлежности Марку у себя на руке. А еще большее удовольствие мне доставляло видеть этот знак принадлежности мне у него на пальце — и первые несколько часов я все время хватала его за руку, рассматривая кольцо, сжимая ее ладонями, как бы подтверждая — да, ты давно только мой, а теперь пусть все об этом знают.

Так мы засиделись допоздна. На веранде зажглись праздничные гирлянды, и Марк, обычно сдержанно относящийся к алкоголю, все продолжал заказывать шампанское и новые десерты. В его глазах я видела настоящее, неподдельное счастье — ему нравилось видеть с каким нескрываемым чувством собственницы я рассматриваю кольца, как выглядят наши имена под одной фамилией в свидетельстве, как важно и немного театрально я называю его мужем, запивая это обращение шампанским, чихая и смеясь от того, что колючие пузырьки бьют прямо в нос. Он сам не пропустил ни одного тоста, произнесённого мной, и с особым удовольствием пил на брудершафт, ведь эта застольная традиция всегда закреплялась поцелуем.

Домой мы вернулись ближе к полуночи, с праздничной корзинкой сладостей и еще одной бутылкой шампанского. Несмотря на осторожный интерес Марка, не слишком ли кружится у меня голова, я настаивала на том, чтобы мы выпили еще по бокалу в моей пустой комнате — как всегда, не включая свет и наслаждаясь светом звезд на небе, которое подарило нам такую радость — быть вместе.

Тем не менее, практичная осторожность Марка победила мой неумный романтизм, и он настоял на том, чтобы мы зажгли хотя бы торшер, принесённый из коридора. Мои попытки соорудить мини-банкет на небольшом напольном столике закончились небольшим провалом — я роняла посуду и случайно перепутала мясную нарезку с фруктовой, смешав их в одной тарелке. Марк закономерно рассудил, что при отсутствии освещения путаницы будет еще больше, с чем я, удивленно рассматривая собственный палец, который только что чуть не покрошила в салат вместо морковки, охотно согласилась.

Пока я продолжала сооружать небольшое пиршество, по-прежнему роняя чаще обычного приборы и продукты, Марк сварил мне крепкий кофе и присел напротив, распустив галстук и отбросив в угол пиджак праздничного костюма, в котором он сегодня официально принял на себя обязательства главы семьи.

Я смотрела на него и не могла удержаться от откровенного любования, как когда-то в школе, когда только поняла, как приятно и волнительно наблюдать за моим несостоявшимся братом, который сегодня стал мне мужем. Больше всего я любила именно эти минуты его полной расслабленности, когда он позволял себе быть беспечным, нестрогим, неидеально застегнутым в форменную одежду, словно в доспех, в котором он каждый день отправлялся навстречу миру, словно на войну. Да, он любил и умел воевать и бороться. Возможно, поэтому мне так нравилось видеть его мирным. Мне казалось — и я подозревала, что недалека от правды, — таким его мало кто видел. Может быть, только я.

— О чем ты думаешь, Алеша? Еще немного, и я решу, что ты уснула с открытыми глазами, — вывел меня из оцепенения его шутливый вопрос и масляно-пряный аромат кофе, исходящий от дымящейся чашки.

Я лишь беспечно засмеялась в ответ, делая большой глоток и чувствуя, как внутри разливаются тепло и бодрость после такого насыщенного дня. И, в то же время, мне по-прежнему не удавалось избавиться от двойственности восприятия ситуации. В последние дни и недели я и так слишком много вспоминала — и теперь не могла избавиться от странного ощущения повторения моментов из прошлого, которые будто накладывались на наш сегодняшний вечер.

— Так странно, Марк. Все так странно. Мне кажется, это все уже было. Уже было с нами. И я точно знаю, что будет дальше… И в то же время — не знаю. Не хочу знать, — не успевая остановить мысли, проносящиеся в голове, ответила я, тут же раздраженно прикрыв рот рукой.

Но Марка, похоже, мои хаотические умозаключения не напрягли и не расстроили — уж слишком он был доволен и счастлив.

— Опять твоя вечная тревога, — он придвинулся ближе, накрыв мою руку своей и как бы про между прочим, проводя пальцем по ободку моего кольца. — Я же прекрасно знаю, что творится здесь, у тебя внутри, — другой рукой он прикоснулся к моему лбу. — Эта твоя вечная уверенность, что не бывает счастья без расплаты. Откуда она в тебе? В детстве ведь этого не было. Когда ты умудрилась вбить себе в голову эту глупость?

И тут я поняла все. Поняла, почему ощущение сильнейшего дежавю не отпускает меня и откуда вдруг взялось это странное, едва ощутимое беспокойство. Марк одним своим вопросом, как часто бывало между нами, натолкнул меня на готовый и точный ответ. Конечно же, это убеждение не могло жить со мной с самого рождения — но теперь я отчетливо вспомнила, когда оно появилось в первый раз. Это было в день, отделивший нас от наивности и легкости детства, когда мы были так же бесконечно и опасно счастливы, тот самый день, когда по ошибке Виктора Игоревича я задержалась в летнем лагере, мы с Марком впервые оказались одни в большом доме и провели вместе нашу первую ночь.

Вот кого мне напоминал сегодняшний Марк — себя из прошлого. Того самого резко повзрослевшего, опасного и самоуверенного незнакомца, которого я едва узнала следующим утром. Тогда он впервые позволил себе снять маску вечной замкнутости, подчеркнуто снисходительно общаясь с Виктором Игоревичем и приводя в замешательство Валентину Михайловну своей колко-леденящей иронией. Кажется, именно тогда Марк избавился от последних сомнений в том, что у него может что-то не получиться, приняв неопровержимый факт — он обязательно добьется всего, чего захочет. Он сможет все. И не проиграет — никогда.

Я прекрасно понимала все его чувства, да и сам Марк не раз говорил, что со мной ощущает такой прилив сил, что кажется, нет ничего невозможного. Впрочем, почему — кажется? Невозможного действительно нет, когда мы вместе. Пока я рядом, у него хватит сил на все.

Тогда почему же, осознав эту схожесть с моментом из прошлого, я вдруг почувствовала себя не вдохновителем, не источником силы, как раньше, а всего лишь… трофеем, добычей, которую завоевали и спрятали в сундук, плотно защелкнув замок на крышке для надежности. Удивленно зажмурившись от этих неожиданных мыслей, я по привычке тряхнула головой, чтобы их отогнать, и спустя несколько секунд вновь открыла глаза. Наваждение продолжалось — передо мной был новый Марк, все более напоминавший довольного хищника, напитавшегося силой и энергией от очередной победы, которой стали для него я и наш брак.

Наш сегодняшний праздник был замешан не только на желании быть со мной, в котором я и так не сомневалась. Для Марка он стал еще одной ступенью лестницы, ведущей вверх, еще одним пунктом плана, напротив которого он с удовольствием поставил галочку в графе «выполнено». И, вроде бы, такие привычки укладывались в картину его упрямой последовательности, но, впервые со дня нашего знакомства, я почему-то ощутила себя вещью, которая ценна не сама по себе, а в качестве награды за приложенные усилия.

— Ну, что за глупости? Откуда, вообще, такие мысли? — раздраженно передернув плечом, я взяла свой бокал с шампанским.

— Какие глупости? О чем ты, Алеша? Я ничего не говорил, — Марк смотрел на меня спокойным и уверенным взглядом, полным довольства происходящим.

Довольства или самодовольства?

— Да что же это такое? А ну-ка, перестань! — увлеченная внутренним спором с самой собой, я перестала контролировать слова, слетавшие с языка.

— Алеша, с тобой все в порядке? — теперь в его глазах действительно скользила обеспокоенность.

Нужно было немедленно взять себя в руки и не дать волне неожиданной паники накрыть меня — ведь все было так хорошо, действительно хорошо. Так зачем же мне нужно было непременно все испортить?

— Нет-нет, все в порядке! Я просто…немного устала, да и это шампанское, — c виноватой улыбкой я качнула бокал в руке, — слишком много его я сегодня выпила. Но ведь был же повод, Марк! Верно? Самый настоящий, серьезный и прекрасный повод, ради которого мы сделали все… Все то, что сделали. Переступили через то, что любим, отказались от старых привычек, и даже от себя в чем-то… тоже отказались. Но теперь не время жалеть о прошлом, все равно, его не вернешь. А самое главное случилось сегодня, — понимая по все более напряженному взгляду Марка, что мой первый тост за прекрасное будущее в нашем доме получается не очень уж прекрасным, я попыталась исправиться. — Да, все, наконец, случилось. И дороги назад нет. Теперь уже точно ничего не изменить. Ты можешь быть спокоен и счастлив. За наше счастье, Марк!

Лицо Марка, медленно отсалютовавшего мне бокалом в ответ, стало мрачнее тучи:

— Даже учитывая то, сколько мы сегодня выпили, это странный тост, Алеша. Очень странный. Мне показалось, или ты действительно о чем-то жалеешь?

— Я? — его обвинительный тон подействовал на меня привычным способом: заставил встать в защитную стойку и приготовиться к агрессивному отпору. Или, может, к нападению? А почему бы и нет? Шампанское только придало мне смелости. — О чем ты, Марк? Ну, о чем может жалеть самая счастливая на свете женщина, вроде меня? У нее же все есть — прекрасный дом, любимый и любящий муж и уйма свободного времени, с которым ну вот совершенно непонятно, что делать! Потому что живет она в каком-то зеркальном мире, наблюдая его через стекло и никак не может разбить эту стену. Новый мир не хочет ее принимать, ведь он чувствует, что она не любит его и никогда не полюбит. А кому нравится, когда его терпят по расчету? Никому не нравится. Вот и этот город не примет меня, потому что он не такой, как раньше. Того города, где мы выросли, больше нет — фактически, на карте, он остался, но у него совсем другое лицо! Ему словно сделали глупую и неудачную пластическую операцию — на первый взгляд, омолодили и осовременили, но в целом эффект получился ужасный. Неужели ты сам не заметил этого, когда вернулся сюда после пяти лет студенчества? Это другое, какое-то дикое, безвкусное, ужасное место! Как ты мог привезти меня сюда? Зачем ты обещал, что все будет по-прежнему? Ничего же не будет! Я не верю в то, что ты способен наврать мне, но… Наверное, ты просто ошибался. Да, ты тоже можешь ошибаться, Марк, ты всего лишь земной человек. Хотя, твоя ошибка не так страшна, как моя. Ведь, в конце концов, из нас двоих это я проиграла. А ты получил все, что хотел. И меня тоже — получил. Ты, наконец, получил меня, Марк. Теперь я только твоя, так что можешь сполна наслаждаться победой!

На этом месте я еще раз высоко подняла свой бокал и, опустошив его залпом, поставила на пол в полнейшей тишине. Праздник закончился. И так резко и грубо завершил его не кто иной, как я сама, за несколько минут перечеркнув всю радость сегодняшнего дня.

Моя очередная вспышка неконтролируемой ярости была так похожа на те, которые и раньше пугали меня — но справляться с ними я не научилась, надеясь на то, что постепенно они сами сойдут на нет. Но они по-прежнему проявлялись, словно какая-то неизведанная, темная сторона меня, в самые безмятежные моменты и уничтожали все прекрасное, каким бы долгожданным оно ни было.

Мне было очень стыдно за сказанное, я не понимала, что на меня нашло — ведь я изо всех сил старалась не позволить себе возненавидеть этот город, каким бы чужим он мне ни казался. И все было и вполовину не так безнадежно! Самое главное, мы по-прежнему были вместе, теперь как муж и жена, и никаких захватнических планов со стороны Марка не было и не могло быть. С самого детства мы же так и видели себя — только семьей. И его желание непременно дать мне свою фамилию исходило только из его ответственности и нелюбви к неопределенности и размытым статусам. Тогда почему меня прорвало именно сейчас, в вечер дня, который никогда не повторится и который мы должны были вспоминать лишь со светлой ностальгией?

А я взяла и все испортила, как всегда. И теперь наши воспоминания будут отравлены этой неуместной и глупой тирадой, которую вместо меня будто бы произнес кто-то другой.

Марк по-прежнему молчал, а я не находила в себе смелости поднять на него глаза. И вышла из комнаты так же — пригнув голову и глядя в пол, а он и не подумал меня остановить. Видимо, от неожиданности, он просто не знал, как реагировать и ему требовалось время, чтобы уложить все сказанное мной в собственное сознание, которое не терпело хаоса.

Больше всего сейчас мне хотелось спрятаться, закрыться от мира и даже от Марка, чтобы не сделать еще хуже, не отплатить в ответ на его любовь и заботу очередной вспышкой злобы, которую мне так не хотелось в себе принимать. Но она существовала и со временем становилась сильнее, разрастаясь во мне, внушая страх и желание очиститься, отмыться от нее. Сидя на широком подоконнике нашей спальни за надежным укрытием тяжелых штор, я надеялась сделать это, глядя на высокое морозное небо, усеянное ярко сияющими звездами. Еще в первый день нашего пребывания в новой квартире Марк говорил, что выбрал ее из-за потрясающего вида снаружи — и я в очередной раз поняла, насколько успокаивающим и умиротворенным был пейзаж за окном. Глядя на такую бескрайнюю и чистую красоту, просто невозможно было хранить злобу в сердце — она таяла, исчезала, оставляя после себя лишь горькое сожаление о том, что в таком совершенном мире возможны такие несовершенные поступки маленьких и заблудившихся людей, вроде меня.

Мне было трудно определить, сколько времени прошло, прежде, чем с тихим шорохом открылась раздвижная дверь и я услышала шаги Марка, вошедшего в спальню. Возможно, я даже задремала ненадолго, прислонившись лбом к холодному стеклу — а, может, и не спала вовсе, продолжая впитывать в себя свет Луны, очищаясь и успокаиваясь в ее серебристых лучах, погасивших остатки черного отчаяния где-то глубоко внутри меня.

Я снова была собой, снова могла чувствовать Марка даже без слов, не видя его, но прекрасно понимая, что он делает сейчас, в этой самой комнате, огражденный от меня лишь плотной тканью штор.

Все его движения выдавали сильную усталость и подавленность, сопровождавшие их механические, размеренно-безжизненные звуки лишь подтверждали мои мысли. Вот он открыл и закрыл широкую дверцу стенного шкафа, вот с глухим стуком опустились на тумбочку его наручные часы и негромко скрипнула кровать. В небольшую щелочку между портьерами я видела, что Марк лег, даже не снимая одежды, оставив в шкафу только пиджак, принесенный из моей комнаты — и это было так странно, что жгучее раскаяние за то, что я сделала, сильнее и безжалостнее укололо меня в сердце. Закинув руки за голову, он лежал неподвижно на своей половине кровати, и мои привыкшие к темноте глаза видели, что он не спит, а продолжает смотреть перед собой пустым и рассредоточенным взглядом, словно пытаясь осознать, что произошло сегодня.

Видеть его таким было невыносимо. Стыд и желание спрятаться окончательно исчезли, когда я, приоткрыв шторы, выскользнула из своего убежища, о котором Марк, конечно же, знал, но, ошарашенный нашей внезапной ссорой, предпочел не трогать меня. Еще секунда — и я оказалась рядом, обнимая его, осторожно прикасаясь к его щекам, губам и глазам, в которых больше никогда не хотела видеть такое потерянное, обреченное выражение.

— Прости, прости меня… Я не права. Я не должна была… Забудь об этом всем. Я очень счастлива, Марк. Я на самом деле счастлива с тобой и даже не думай, что я притворяюсь или о чем-то жалею. Ведь неважно, где мы живем, главное, что мы всегда рядом. Это же самое главное, правда?

Вместо ответа он только провел руками по моим волосам, после чего, резко опрокинув на спину, прижал к себе, обнимая с отчаянной силой, будто пытаясь вдавить в себя, впечатать навсегда — чтобы я не могла отделиться и существовать отдельно, один на один со своими неясными страхами.

— Я не хочу тебя такой больше видеть. Никогда. И не буду, — в его прерывистом шепоте у самого моего уха чувствовала скрытая злость — бумеранг, брошенный мной, возвращался, несмотря на мое искреннее сожаление и раскаяние. — Никакой больше жизни за стеклом. Никто не держит тебя, понимаешь? Разбей его сама, или это сделаю я, только не замыкайся. Не уходи в себя. Я не дам тебе этого сделать. Я… — в перерывах между поцелуями его слова звучали все отрывистее и резче, — достану тебя, где бы ты ни спряталась. Я заставлю тебя жить полноценно, Алеша. Слышишь? Заставлю.

Я не сомневалась, что так оно и будет — Марк, как всегда, держал слово, не забывая о сказанном даже в порыве страсти. Меня не пугала его решимость, равно как и неясное будущее, которое, он обещал сделать для меня полноценным. Мне просто снова было хорошо, хорошо до слез и немного больно от ускользающей красоты этой ночи, которая постепенно подходила к концу, открывая для нас новый день.

Я хотела и не хотела, чтобы он наступал. Жить так, как я прожила эти полгода, было невозможно, мне срочно, как воздух, требовались перемены. И, в то же время, несмотря на невозможность находиться в четырех стенах, я не спешила отпускать это время. Уверенности в том, что перемены приведут к лучшему, у меня уже не было.

Марк, естественно, не разделял моих сомнений. От прежнего желания спрятать меня от всего мира он перешел к прямо противоположной позиции, с мягкой настойчивостью убеждая в том, что нужно попытаться найти для себя новый круг общения — адекватный, не такой, как мои сумасшедшие друзья из старой компании. И прежде всего нужно попытаться найти работу.

— Пойми, я не выгоняю тебя силой, — преодолевая смущение от такого странного разговора, он опустил глаза, но через секунду я снова встретилась с его прямым, полным уверенности взглядом. — Мне до сих пор не верится, что я говорю это, Алеша… Я сам не очень-то общительный человек, ты знаешь. Но тебе это действительно нужно. Я не могу быть рядом с утра до вечера — у меня есть мои дела и мои цели. А у тебя будут твои. Любые, только бы тебе нравились. Можешь заниматься чем угодно, я не буду возражать. Главное, чтобы тебя это увлекало, и ты перестала бояться новых людей — они здесь обычные, такие же, как и везде. Не лучше и не хуже. Подумай, чего бы тебе на самом деле хотелось. Я помогу и сделаю все, что надо.

— Нет-нет, Марк, не надо помогать. Я и сама справлюсь. Я же многое умею, неужели ты забыл? — легко кивнув головой в знак согласия, я понимала, что, чем дольше будет длиться мое добровольное заточение, тем страшнее будет начинать все сначала. А рано или поздно это придется сделать. Вот только мне не хотелось пробовать себя ни в чем новом. Я прекрасно знала, что люблю и что у меня хорошо получается — и намеревалась найти новое дело именно в этой сфере.

Марк был абсолютно прав. Чтобы не превратиться в бледную тень себя самой, мне срочно требовалась работа. И я собиралась найти ее. После долгого простоя я собиралась вновь вернуться к журналистике и — чем черт не шутит — возможно, и к творчеству.

Глава 2. Новая старая работа

В поиски работы я включилась со всей возможной активностью сразу же после зимних праздников. Вдохновлённая осознанием того, что вот она, страничка новой жизни, которая открывается прямо сейчас, я составила самое настоящее профессиональное резюме — и пусть мой послужной список был не очень длинным, но несколько лет в крупнейшем холдинге и десятки интересных проектов могли привлечь внимание многих местных редакторов. Возможно, они давно искали сотрудника, который мог бы поделиться опытом работы в авторитетном издании и предложить им новые идеи, думала я, рассылая резюме по электронным адресам местных СМИ и пресс-служб.

Воображение уже рисовало мне грандиозный литературный фестиваль, или крупное расследование, или тематический марафон, который можно было устроить на новом месте, прогремев на весь город, а, может, и на всю страну. В конце концов, пора было доказать, что не столицей единой жива культура, в регионах тоже есть свои самородки, да ещё какие!

Дальше этих радужных мечтаний мои планы не простирались и конкретики, как именно мы будем потрясать страну, в мыслях пока не было никакой. Что нужно делать я могла бы придумать дальше, потом. Сейчас мне хватило бы встречи хотя бы с одним толковым редактором или начальником пресс-службы. Внезапно интерес к тому, что происходит за закрытыми дверями местных изданий, стал прямо-таки разъедать меня изнутри, и каждый свой день я начинала с того, что жадно проверяла электронную почту, надеясь найти несколько пригласительных писем. Я, конечно же, отвечу на каждое из них и схожу на все собеседования. Но выберу самое интересное. Я же опытный журналист, мне неинтересно будет писать на заказ рядовые статейки.

Но время шло, неделя за неделей, а ни одного ответа на резюме я так и не поучила — ни интересного, ни даже самого заурядного. Недоумевая, в чем же проблема и что могло послужить причиной такого странного молчания, я без конца проверяла настройки почты и даже папку, в которую попадал спам. Ничего нового я не обнаружила. С ящиком было все в порядке, просто впечатлённые моими рабочими заслугами редакторы почему-то не спешили писать и приглашать на собеседования.

К началу февраля мое негодование достигло пика, и я решила — если гора не идёт к Магомету, Магомет пойдёт к горе. Лучше начинать что-то делать прямо сейчас, чем молча сидеть и ждать. Мало ли что в этих газетах могло случиться — может штат переполнен, так я сразу скажу, что согласна на внештат и вообще… Для начала было бы неплохо просто познакомиться, показать себя, и если не сейчас, то в ближайшее время меня обязательно возьмут.

Я даже не хотела звонить. Я хотела только личной встречи с редакторами, но в первых же двух изданиях меня не пустили дальше порога приёмной. В одной вежливо сообщили, что видели мое резюме, но не могут предложить ничего подходящего моему уровню, газета это непыльная, для граждан пенсионного возраста, собственные корреспонденты здесь не нужны, а авторы статей у них и так имеются.

Во второй меня долго собеседовал специалист по кадрам, расстреливая вопросами и пытаясь выяснить, где, по его словам, собака зарыта.

— Что вы имеете в виду? — удивилась я, прихлебывая невкусный чай, которым он угостил меня с неискренним дружелюбием.

— Да вот, пытаюсь понять, зачем вам это все надо. Что стоит за этим желанием затесаться к нам, — хитро прижмурившись, он развалился на диване, демонстрируя модную раскрепощённость. — Не хотите же вы сказать, что сами ушли с прошлого места работы и добровольно приехали сюда чтобы работать у … у нас — и тут он не выдержал и засмеялся, очень довольный своим остроумием. Я, к сожалению, не могла разделить его веселья. К столкновению с тем, что мне придётся оправдываться за свое прошлое место работы и доказывать, что за решением сменить его на что-то более скромное не стоят коварные мотивы, я оказалась не готова.

Тем временем мой юркий собеседник только подтвердил эти подозрения, подавшись вперёд и по-свойски подмигнув:

— Ну что, время раскрыть карты? Может, сразу без хождений вокруг да около, расскажете, что вам надо? У вас проект какой-то на предмет того, под кем мы ходим и на кого работаем? Спецрасследование? Нехорошо, ай нехорошо под коллег копать. Хотя вы же нас, региональных, за людей второго сорта держите и думаете, что мы за палку колбасы готовы продаться и одну только заказуху пишем. Что, угадал? Под видом наивной девочки к нам внедриться хотите? Так мы открыто с вами готовы сотрудничать — хотите, сделаем какой-нибудь материальчик вместе? Только вот крыситься и вынюхивать не надо. А то мы люди провинциальные, простые, радушно можем принять и так же радушно и по репе надаём за вашу столичную пронырливость. Ну, что смотришь? — резко переходя на ты, завершил он свое эффектное «разоблачение». — Думала, мы тут дураки и не поймём сразу, что ты засланный казачок? Не на тех напала. Мы сами, знаешь, с ого-го какими усами! Так что давай, прекращай кобениться и открытым текстом говори, что тебе надо.

Это были последние слова, которые я услышала от своего несостоявшегося работодателя. Наш дальнейший диалог был прерван самым грубым образом, когда я молча поднялась и покинула приемную, так и не сказав на прощание ни слова.

В состоянии странного отупения я прошла несколько кварталов, придя в себя лишь в небольшом кафе, где бездумно и автоматически выпила несколько чашек кофе, чтобы хоть чем-то занять руки и не чувствовать, как они дрожат. Это было так странно. Я ведь совсем не нервничала. Просто только что с треском развалились мои очередные надежды на новую интересную жизнь и нахождение своего места в ней. Если это и было ударом, то не сокрушительным, не резким, а каким-то мягко отупляющим.

— Ты не сможешь, не сможешь… Это все зря, зря стараешься, — насмешливо прозвучал в ушах незнакомый и тихий, но настырный голосок.

Возможно именно это монотонное отбивание слов, с которыми я не хотела мириться, вынудило меня воспротивиться, разозлиться, взять себя в руки. Ничего страшного ведь не случилось. Рано ещё странному голосу отбивать этот заунывный ритм у меня в голове. Да, мне отказали два раза подряд и даже умудрились поставить в вину то, что я считала своим достоинством — не беда! В конце концов, так же было и с моей книгой, которую сразу не взяли в печать несколько издательств. Но это не остановило меня… нас. Как говорил тогда Вадим — каждый раз, снова и снова тебе придётся бороться и доказывать, что ты не дура-однодневка. Но только не вздумай в это поверить, иначе…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Поймав себя на том, что улыбаюсь при одном только воспоминании о нем, я постаралась побыстрее отогнать от себя грустные и тоскливые мысли о прошлом. Нужно было больше думать о будущем и не предаваться ностальгической грусти. Единственное, что я могла сейчас себе позволить — это надежду на то, что Вадиму в его новой жизни приходится гораздо лучше, чем мне. И он не чувствует себя ненужным, мозолящим глаз элементом общей картины, который забыли убрать по случайной ошибке.

В тот вечер к возвращению Марка мне не удалось надеть маску беспечной радости, но он, в который раз поинтересовавшись моими успехами, не поверил ответу, что все в порядке, поиски продолжаются, и я верю в лучшее. Да, я была по-прежнему преисполнена активности и азарта, но моя бравада выглядела так наигранно, что он не преминул заметить:

— Мне не нравится то, что происходит, Алёша. Ты опять обманываешь меня. Сначала говоришь, что все в порядке, а потом у тебя произойдёт очередной срыв и я снова узнаю, что твоя жизнь превратилась в ад. Давай, чтобы не доходить до крайностей, ты остановишься прямо сейчас. И разрешишь мне помочь тебе. Думаешь, я не понимаю, что тебя не хотят брать в наши мелкие газетки просто потому, что твои умения им и даром не нужны? А в пару приличных муниципальных изданий ты своими силами не пробьёшься. Я сам смертельно от этого устал — но таковы реалии. На все хорошие места у нас стоит длинная очередь из родственников тех, кто занимает посты повыше или тех, кто может заплатить за должность. Это к слову о нашем давнем разговоре — помнишь, ты говорила, что главное выкладываться на всю и это непременно оценят. Не оценят, Алёша. Я слишком хорошо знаю местную систему и сразу хочу предложить — давай я сделаю пару звонков, и уже завтра ты сможешь выбрать из нескольких неплохих вакансий, которые остались в нашем городе для журналиста. Не упрямься. Не набивай себе шишки, которые тебе абсолютно не нужны.

Но я упрямилась и хотела набивать те самые шишки, о которых говорил Марк. Уж слишком трудно мне давалось приятие своей полной беспомощности в городе, в котором я и так чувствовала себя никем. Ведь если я сдамся и приму помощь, тот самый противный голосок, повторяющий навязчивое: «Это смешно, смешно. Ничего ты не сможешь, потому что ты никто, никто» станет угрожающе убедительным, и я больше не смогу заглушить его.

На этот раз я решила не скромничать и добиться собеседования в нескольких крупных организациях, которые могли позволить себе подобие пресс-службы, и на местном телевидении, корреспонденты которого утверждали, что делают самые честные новости в городе. Меня не пугало то, что я никогда не работала в таком формате. Я готова была учиться и перестраиваться на новый стиль работы, которая, в любом случае, была бы менее напряжённой, чем та, с которой мне пришлось уйти по собственному желанию.

Вынужденная бюрократичность этих структур сыграла мне на руку — мои письма были зарегистрированы в журнале входящей корреспонденции, а по телефону я была так настойчива, что меня все-таки пригласили на собеседования, пусть и не очень охотно. И уже с первых минут стало понятно, что встречи эти были назначены лишь потому, что у принявших звонок сотрудников просто не хватило сноровки отмахнуться от меня в телефонном разговоре.

Сидя напротив миловидной девушки, судорожно прячущей под ворохом бумаг зеркальце и помаду, я продолжала выслушивать ее насквозь пропитанный враньем рассказ о том, какая честь для них получить такое интересное резюме. И что, как только выпадет возможность, они непременно со мной свяжутся — ведь не каждый день к ним приходят журналисты, работавшие в таком большом и именитом холдинге.

— Вы знаете, я же на вашей газете училась свои первые заметки писать! И ещё мечтала, что когда-нибудь прославлюсь и буду работать именно в вашем издании, — с неискренним восторгом щебетала она. — Но планы меняются, теперь я работаю в нашей пресс-службе и всем, абсолютно всем довольна! — с внезапным вызовом закончила девушка свою проникновенную речь. — А вам мы позвоним, обязательно-обязательно, как только у нас освободится хотя бы одно место. Сейчас мы как-то не настроены на расширение. У нас тут годовщина комбината на носу, нужно на очень высоком уровне ее осветить. А это мы можем поручить только старым, проверенным сотрудникам — тут опыт, знаете ли, главнее. Опыт, знание города и истории нашего предприятия.

— Почему вы думаете, что моей квалификации будет недостаточно для участия в вашем масштабном проекте? — рассеянно изучая пресс-релиз с ошибками в оформлении, которые бросались в глаза даже несмотря на то, что документ лежал в перевёрнутом ко мне виде, переспросила я.

— Ну, уважаемая Алексия Петровна. Ну, вы же не работали с такими темами. Вы репортёр, а не сотрудник пресс-службы. И, кроме того, вы ничего не знаете о нас, о наших партерах и вообще жизни нашего комбината. Но мы все равно очень ценим, что вы к нам пришли! И когда-нибудь… скоро… в ближайшем будущем мы с вами обязательно свяжемся, не волнуйтесь! Ваше резюме остаётся в базе, и как только у нас освободится хоть одно место, вы будете первая, кому мы позвоним! Было очень приятно с вами познакомиться! А сейчас, извиняюсь, но…

— Прошу прощения, — перенимая привычку Марка поправлять неточности, закончила фразу вместо нее я. Уж если со мной говорили официально, от лица большого предприятия, хотелось, чтобы это происходило без речевых оплошностей.

— В смысле? — удивилась моя собеседница, округлив и без того большие глаза.

— Нужно говорить «прошу прощения» или «примите мои извинения». Извиняюсь — это просторечивый жаргонизм, не свойственный ни деловой, ни литературной речи, — терпеливо объяснила я свою мысль профессионалу.

— А-а… Кхм-м… — озадаченно закашлялась представитель пресс-службы и выражение неискреннего дружелюбия тут же сошло у неё с лица. — Нет, ну спасибо, конечно. Но, в любом случае, мне сейчас надо работать, так что… Я думаю, мы друг друга поняли. Мы вам обязательно как-нибудь позвоним. До свидания.

— И вам всего хорошего, — едва сдерживая улыбку, я развернулась и привычно пошла к выходу. Чем были хороши подобные бесполезные встречи — они воспитывали привычку воспринимать с юмором то, над чем раньше хотелось плакать.

Не успев прикрыть за собой дверь, я услышала тот же голос миловидной девушки, только совсем с другими интонациями:

— Не, ну ты слышала? — обращаясь к своей коллеге, сидевшей в том же кабинете, прокомментировала она нашу встречу. — «Извиняюсь» ей мое не нравится! Какая, вообще, разница? Главное, что человек вежливость проявляет, а тыкать его носом в ошибки — вот это реальное хамство! Тоже мне, грамотная! Вот пускай в свой Киев возвращается и там всех учит! Не зря её с работы выперли, видимо, и там всех достала.

— Ты думаешь, её уволили? Она же говорила, что по собственному желанию ушла.

— Я тебя умоляю! Говорить можно что угодно, любую лапшу нам на уши вешать. А вот сама подумай — ты бы ушла с такого места? Добровольно? И переехала сюда, чтобы работать у нас за зарплату в десять раз меньше? То-то же! Нечисто там что-то с её увольнением, точно тебе говорю — достала она всех этой своей улыбочкой противной. Вот и пусть катится. И ждёт нашего звонка. Дождётся она его, ага, — и дружный смех девушек только подтвердил мои догадки об итоге нашей показушной встречи.

Тем не менее, я все еще не торопилась ставить крест на своих попытках достучаться хотя бы в одну из закрытых дверей. На следующий день меня ожидало ещё две встречи — на местном телевидении и в ещё одной пресс-службе, которую внезапно расформировали аккурат к моему приходу. Снова покидая ни с чем здание очередного предприятия, я пыталась не вспоминать, как бегали глаза местного редактора, нервно потирающего очки и сбивчиво объясняющего, что необходимость в целом пишущем отделе у них нет, рабочие газету комбината не читают, и остался у них всего лишь маленький отдельчик, работающий исключительно на рекламу.

Рекламой я заниматься не хотела, но, даже если и передумала бы, что-то подсказывало мне, что в ответ на мое предложение оказался бы расформированным ещё и рекламный отдел. А стеснительный редактор, ещё более смущаясь, начал бы рассказывать об очередных горестях и сокращениях на производстве, в среде управленцев и служащих.

А ведь Марк предупреждал меня об этом. О том, что все тепленькие места давно заняты своими — родственниками, друзьями, друзьями родственников и родственниками друзей. Но я все еще не хотела верить в то, что врать мне будут так откровенно и прямо в лицо, не задумываясь о том, сколько пользы я могла бы принести там, где бы меня взяли пусть даже на бесплатнуюстажировку.

Но, казалось, здесь не были популярны стажировки. Тебя или брали сразу по причине того, что ты «свой», либо так же категорично отказывали. И плевать всем было на пользу и даже выгоду. Так я с удивлением и окончательно укрепилась в мысли, что несмотря на осовременнный вид нашего города, внутренние порядки в нем остались старыми, безнадежно советскими, которые ещё Виктор Игоревич называл «аппаратными». Аппарат являл собой огромную и бездушную махину с чётко прописанной иерархией в зависимости от родства и знакомств с полезными людьми, и перекусить его не смог даже прогрессивный на первый взгляд новый век.

Теперь осталась только надежда на встречу с телевизионщиками, которые могли оказаться последним островком какой-никакой свободы в этом новом и в то же время безнадёжно старом мире.

На местном телеканале меня принимали вполне дружелюбно, препроводив сквозь два пункта охраны прямиком к главному редактору. Потенциальный шеф был рад встрече и без конца вспоминал о том, как сам когда-то проходил практику в Киеве. После, с не меньшим воодушевлением, он завёл душещипательные разговоры о киевских гонорарах и о том, как они проигрывают местным. Так я, сама не желая того, узнала, что жизнь у них очень сложная («А кому сейчас легко?»), крутятся, как могут, спонсоры капризные, платить желают только за программы определённой тематики, а если нет спонсора — нет и доходов.

— Вы же нашли того, кто будет вас спонсировать? У нас вот ниша рукоделия и кулинарного шоу пустует. Бывшая ведущая вышла замуж и махнула на другой конец страны, а спонсоры у неё были вредные и отказываются работать с кем-либо ещё… Но, если у вас есть кто-то свой на примете — быстренько окучивайте его и приводите в рекламный отдел. Сразу же заключим договор, наденем на вас фартучек и вперёд, в студию, на съёмку! Пусть у вас внешность не совсем стандартная, ничего — заплетем косы, наденем веночек, будете настоящая хлебосольная хозяюшка!

— Но я… не занимаюсь кулинарными шоу, — мягко тормозя смелый полет его фантазии, возразила я, пытаясь не рассмеяться вслух. Похоже, те самые борщи и помидоры, которыми угрожал мне Вадим, все-таки настигли меня даже в поиске новой профессии. — Я хотела бы в информационный отдел, моя специализация — это городские новости и международная политика.

— Тю! — весело хлопнул меня по руке упитанный главред, сытое и румяное лицо которого несколько диссонировало со словами о безденежье местных журналистов. — Да какая ещё международная политика, что вы! Зачем она кому-то на местном телевидении? Если кто и интересуется, он будет «Би-Би-Си» смотреть или «Голос Америки», или один из центральных каналов. Мы вещаем на город, у нас тут люди работают тяжело, мы не хотим им голову ещё и международными скандалами забивать! Политика, знаете, такое дело… грязное. Жизнь и без неё не сахар, и почему бы вместо неё не взяться за кулинарное шоу? Чем не новая сфера для вас? Будем приглашать известных людей нашего города — вы же вроде говорили, что легко идёте на контакт? Или передача про рукоделие, это ещё лучше! Чем морочить людям головы всякими войнами и новыми терактами, вы им красоту покажете, чтобы они смотрели вашу программу и отдыхали душой. Чтобы расслаблялись. А то им завтра на смену идти в горячий цех, а вы им про международную политику! Ну, кому это надо, скажите мне?

— Хорошо, я поняла, — уточнила я, борясь с собой, чтобы не перейти на грубость и не влепить в ответ фразу о том, что, сколько ни прячь голову в песок, от реальности не скроешься. — Хорошо, отставим политику. А что до городской жизни? Я могу освещать культурные темы. Это ещё одна сфера, в которой я могу поручиться за качество работы. Не будем напрягать жителей нашего города. Будем их отвлекать, рассказывать об интересных способах провести досуг.

— А тут уже, кхе-кхе, — негромко закашлялся и даже зарделся от смущения очаровательный главред, — все места давно заняты. Каждый хочет в культуру, у нас это очень престижно, особенно, если есть спонсор. В общем, городские новости однозначно нет. Я сам их веду. И вы знаете, очень даже хорошо справляюсь. И в культуре мест нет. Там своих желающих очередь на пять лет вперёд стоит, сам не знаю, куда их девать.

— Но я не претендую на место ведущего. Я репортёр и могу работать на выезде, меня не смущает ни количество событий, ни срочность — я очень быстро…

— Ну, какая срочность, что вы такое говорите, — с чувством искреннего сожаления прервал меня он, приправив эту фразу умилительно сочувствующим взглядом. — Тут не в срочности дело! Наоборот, мы иногда не знаем сами, чем заполнить всю эту культуру. Просто места заняты. И, кроме того, работать вживую на камеру с места включения — это очень сложно, вы же все-таки газетчик…

— Я быстро научусь!

— Нет. Мне очень не хочется это говорить, но я вынужден вам отказать. Мест нет. Кроме того, ещё неизвестно, полюбит ли вас камера. Я уже говорил — у вас очень, очень неформатная внешность, кто знает, как вы будете смотреться в кадре. Зритель не должен отвлекаться на лицо ведущей, он должен слышать факты, одни голые факты. Так что… давайте остановимся на темах, которые я вам изначально предложил! Не стоит крутить носом, это и высокие рейтинги, и популярность у зрителя — куда там вашей информационке! Звезду сделаем из вас! Вы только спонсоров найдите — и добро пожаловать в нашу дружную команду!

Неудача на телевидении стала последней каплей, подточившей мою решимость. После этого я почувствовала, что остатки смелости стремительно исчезают, равно как и вера в собственные силы. Похоже, весь последний месяц я действительно занималась тем, о чем говорил Марк — пыталась пробить лбом несокрушимую стену, в то время как нужно было сразу обратиться к нему.

— Это потому что ты глупая, глупая! — злорадствовал ставший уже привычным голос. — Глупая и смешная! И ничего-то ты сама не умеешь! И не сумеешь никогда!

Марк, продолжавший пристально следить за моими злоключениями, понял все без слов, когда вечером я вернулась домой и несколько часов не выходила из своей комнаты. Лёжа на полу, я все пыталась понять, во что превращается моя жизнь, но в голову не стучалось ни одной мало-мальски приличной идеи. Я как-то резко опустела, понимая, что старое правило «Нужно очень сильно захотеть и поверить в свою мечту, тогда она обязательно сбудется» больше не работает. Теперь все было совсем не так. Казалось, моя удача наказывает меня за какую-то фатальную ошибку, безжалостно стегая по больному в тех самых ситуациях, в которых раньше неизменного помогала.

И как только, спустя ещё день, наполненный тягостным молчанием, я решила, что от себя не уйдёшь и моя новая судьба в этом городе — быть тем самым человеком-невидимкой, которым я почувствовала себя сразу после возвращения, как создавшийся вакуум с треском разорвал телефонный звонок.

Меня попросил к телефону сам редактор еженедельной муниципальной газеты, в которую я даже не отправляла резюме, так как репутация подобных СМИ была мне хорошо известна — провластные, проплаченные, карманные журналисты. Более-менее независимые репортеры, или как иронично называл их Вадим — продавшиеся за меньшие деньги, — всегда откровенно фыркали на горсоветовских коллег, тайно завидуя их пропускам туда, куда «свободную» прессу могли и не аккредитовать под разными предлогами. Но сейчас мне было все равно. Любая идеология блекла в сравнении с осознанием невероятного факта — меня, наконец, заметили! Всё-таки я не слепое пятно! Меня не отбрасывают за границы активной жизни просто потому, что я уже никто и задержалась в круговороте происходящего только по глупой ошибке. Мне звонят! А, значит, я существую.

— Да? Да! Конечно же, да! — активно соглашалась я в трубку, даже не задумываясь о том, как они нашли меня, и что стало причиной такого невероятного поворота событий. — Я приду. Я обязательно приду завтра на собеседование. Что? На стажировку? Вы берёте меня сразу на стажировку без собеседования? Как такое может быть? Впечатлило мое резюме? Странно… Но я не отсылала его вам… Ах, нужно было сразу вам отослать? Выходит, что так, ведь вы единственные, кто… Впрочем, неважно. Но как вы все-таки узнали обо мне? Ах, коллеги с телевидения резюме передали? Сами? По доброте душевной? Как-то странно это все… Нет, что вы, я всем довольна! Да я просто счастлива! Конечно же, буду завтра! Да, завтра к девяти! К началу рабочего дня! — с огромным удовольствием произнося эти обычные для кого-то, но такие долгожданные для меня слова, я повесила трубку и только сейчас заметила, что улыбаюсь.

Было так приятно вновь чувствовать себя живым человеком.

Все следующее утро я была сама не своя от волнения и радостного возбуждения. Проснувшись даже раньше Марка, я вытряхнула из старого дорожного рюкзака все свои блокноты и записные книжки, к которым избегала притрагиваться с момента переезда. Полистав их в поисках интересных тем для статей, я с удовольствием положила парочку из них в большую сумку, представляя, что уже к концу сегодняшнего дня найду своим запискам место в новом рабочем столе. Пусть у меня сразу не будет отдельного места, пора привыкать к тому, что я снова всего лишь стажёр — но хотя бы отдельный ящичек коллеги смогут, наверное, выделить. А большего для счастья мне и не надо.

Марк, с улыбкой наблюдавший за моей утренней активностью, приготовил нам завтрак, который мы оба смели в один присест, оживленно обсуждая планы на день сегодняшний (наконец-то у меня тоже были собственные планы!) А ещё мне так не терпелось побыстрее убежать из дома, что в кои-то веки я собралась первой и начала поторапливать Марка на пороге, над чем он посмеялся, заявив, что чувствует себя разболтанным хулиганом в сравнении с моим ответственным отношением к работе.

Несмотря на мои протесты и возражения, что нам не по пути, Марк подвез меня к самым дверям редакции, после чего мы попрощались, договорившись вечером отпраздновать мой первый рабочий день. Помахав рукой вслед отъезжающему авто, я глубоко вздохнула, пытаясь унять волнение и настроиться на то, что все будет обязательно хорошо. Поэтому с самого начала я постаралась не обращать внимания на досадные мелочи — например, на то, что офис редакции располагался почему-то с чёрного входа в большом и пугающем доме, напоминавшем скорее пыльное учреждение, чем место, в котором бурлит сумасшедшая энергия людей, привыкших держать руку на пульсе жизни. Меня почти не расстроило и то, что с ожиданиями бурлящей энергии я тоже немного промахнулась — атмосфера внутри напоминала сонное царство, по которому ползали рассеянные мухи-корреспонденты, тяжело вздыхая и заваривая пахнущий горькими семечками растворимый кофе. И даже то, что главного редактора, с которым мы вчера говорили по телефону, на месте не оказалось, я тоже восприняла с философским спокойствием.

Ожидая его у двери, я продолжала ловить на себе заинтересованные взгляды немногочисленных штатных работников, чей возраст значительно превышал мой, и слушала обрывки разговоров о том, что вчера было вручение наград у мэра, так что раньше полудня шефа можно на работе не ждать. Их прогнозы оказались верными и спустя ещё час, устав от ожиданий, я попыталась узнать у наименее усталого корреспондента, что мне делать, а заодно и объяснить ему причины, по которым я пришла. Как оказалось, это решение было правильным — случайно выбранный собеседник оказался заместителем отсутствующего главреда и даже кое-что знал обо мне:

— А-а, так это ты, что ли, новенькая у нас? Как фамилия, повтори?

— Подб… Казарина. Алексия Казарина.

— Ага, ясно! — оживлено закивал головой он. — Так это у тебя знакомые в прокуратуре имеются? Это хорошие связи, полезные! У меня и самого есть, но все не удаётся никак на интервью напроситься, вот, может, ты подсобишь, а?

— Какие знакомые? — я не сразу поняла, о чем идёт речь. — У меня… Разве что муж там работает, а больше нет знакомых. Я в этой сфере совсем никого не знаю.

— Вот теперь все и ясненько! — радостно протянул журналист, внимательно изучая меня маленькими глазками, острый взгляд которых не могла скрыть даже его напускная сонливость. — В общем, держи его на приколе, этого своего мужа. Должность высокая, нет?

— Не знаю, — ещё более растерянно протянула я, понимая, что первый день на новой работе начинается со сплошных недоразумений. — Средняя…

— Так, слушай меня сюда. Я все понимаю, ты нас не знаешь, мы тебя не знаем, хочется произвести хорошее впечатление. Но запомни сразу — у нас тут народ нормальный, очень даже понимающий. Не первый год на свете живём, знаем, как оно бывает на самом деле. Знать-то знаем, а пишем, как надо! — и он хитренько мне подмигнул. — Так что давай, не скрытничай. Это не мы такие, жизнь такая. И время такое — гибче надо быть, без дурной принципиальности, от которой толку никакого, один вред. Ну, позвонили нам насчёт тебя, продвинули — и что? Сама бы ты вряд ли дальше порога бы пошла. А так — и тебе хорошо, и нам хорошо. У тебя есть хорошее место, у нас есть сотрудник с нужными связями. Так что все, прекращай строить из себя святую невинность и слушай лучше своё первое задание. Шеф наш ещё нескоро появится, так что разнарядочку на сегодня я тебе сам выдам. Но только — после перекура! Ты, вообще, куришь или как?

— Я? Нет, не курю, спасибо, — возвращаться к старой некогда любимой привычке в обществе такого скользкого собеседника мне совсем не хотелось. И пока мой новоявленный шеф бегал в курилку, оставив меня наедине с остывшим чаем, традиционно невкусным, как и все здесь, я все пыталась разобраться в его намеках.

Кажется, он явно дал понять, чтобы я не стеснялась, что попала сюда через знакомство с его коллегой с телевидения — тогда почему его так интересовали мои призрачные связи в рабочей сфере Марка? И какое отношение к нашей ситуации может иметь прокуратура? В любом провластном издании и так не было проблем с официальными источниками — представители всех ведомств охотно шли с ними на контакт, точно зная, что уж эти прикормленные журналисты не преподнесут неприятных сюрпризов и все напишут, как надо. Разве что… И тут меня пронзила неожиданная догадка — разве что я изначально все поняла не так. И не было никаких друзей-телевизионщиков, ни с того ни с сего пекущихся о моей судьбе. И позвонили в газету совсем из другого ведомства — как раз из того, связями в котором так интересовался заместитель главреда. И теперь я даже точно могла сказать, кто за этим стоит.

Марк. Как всегда, он. Изначально предлагая помощь, он устал наблюдать за моими попытками и все снова сделал по-своему, больше не спрашивая моего согласия. Конечно же, именно так все и было — теперь частички головоломки встали на место, вместе со странным интересом новоявленного шефа к моим связям и знакомствам. Только вот я… До чего же глупо я опять выглядела. Вся моя наивная уверенность в том, что я понимаю и контролирую происходящее, опять оказалась фикцией и тот самый голос, которого я начала побаиваться, снова зазвучал с настойчивой неотвратимостью:

— Глупая, глупая. Ничего-то ты не можешь, не умеешь. Все за тебя, дурочку, другим приходится делать. Всегда.

Раздраженно тряхнувшийся головой, я постаралась отогнать эту навязчивую галлюцинацию, и тут же натолкнулась на вернувшегося с перекура заместителя главреда, вопросительно меня изучающего:

— Ну что, готова? Пойдём, с нашими тебя познакомлю. И потом уже переговорим о деле.

Далее Олег Львович, как оказалось, зовут заместителя редактора, провёл мня по коридору, вместе со мной заглянув во все немногочисленные кабинеты, все так же напоминающие пыльную бухгалтерию какого-то ведомства. Везде лежали горы старых выпусков, ленты для печатаных машинок, которыми здесь продолжали пользоваться, коробки с различным хламом, бланками и заполненными квитанциями. Мои новоявленные коллеги сидели в тесноте, стол к столу, по пять-шесть человек в кабинете, поглядывая друг на друга через гору бумаг, на которых они заваривали чай, черкали номера телефонов и обедали. Дополняли картину неестественного ретроградства выцветшие желтые шторы, неаккуратно болтавшиеся на окнах, за грязными стеклами которых виднелись защитные решетки с облезлой краской.

Я попала в мир, безнадёжно застрявший в прошлом и медленно разлагавшийся на глазах. Но никто из его обитателей, казалось, не был этим серьёзно озабочен и продолжал вести свои каждодневные дела, не забивая себе голову лишними проблемами.

— Так, вот тут у нас еще девочки сидят, — заводя меня в маленькую каморку, где одна напротив другой, за общим столом располагались почтенного вида журналистки, заявил Олег Львович, посылая «девочкам» лучи радостной улыбки. — Тебя тоже где-то здесь пристроим.

— Ничего не знаю, Олежик, можешь ее себе на голову посадить, у нас тут места нет! — категорично заявила одна из присутствующих дам, на которую улыбка «Олежика» не возымела никакого смягчающего воздействия. — Вот что хочешь, то с этим и делай! Все, терпения никакого больше нет! Нам Борис когда новый стол обещал? Когда, я тебя спрашиваю?

— Тихо-тихо! Все путем, не кипятись! Вот как раз и попросим — не один, а два! И получим, точно тебе говорю. У нас теперь другого выхода нет, тут новый сотрудник, не ударим же мы в грязь лицом, не посрамим нашу редакцию! До конца недели произведем тут перестановочку, зуб даю! Ну что, Алексия? Всех увидела, со всеми перезнакомилась? Вот так и живем, в тесноте, как говорится, да не в обиде!

— Да, конечно же… Мне все ясно, — рассеянно ответила я, изучая большие черно-белые фото на стене. Под ними со старомодной аккуратностью были приклеены тонкие полоски бумаги с набранным на печатной машинке именем фотокорра, которого я помнила еще по выпускам газет, в которых выходили интервью с Виктором Игоревичем, с его же портретами, сделанными этим ветераном фотодела.

— Что, нравятся работы? Это гордость наша, известнейший фотограф города! Семьдесят лет, а еще работает! Скоро познакомлю вас, как только с больничного выйдет, — радостно заверил меня Олег Львович, а мне почему-то стало еще неуютнее от происходящего.

Вскоре я получила и первое задание, которое повергло меня в оцепенение и стало последним, завершающим штрихом странной картины сегодняшнего дня. Временно сидя на месте Олега Львовича, который делил маленький кабинет вместе с отсутствующим главредом, я продолжала выслушивать его распоряжения:

— В общем, так, Алексия. Ты человек опытный, поэтому церемониться с тобой не буду, пошлю сразу на выезд в одно место, после которого мне надо развернутый материал. Есть вот адрес. По этому адресу есть старушка. У старушки в доме нет отопления — уже месяц, понимаешь? Зима заканчивается, а у старушки в доме нет отопления! Трубы прорвало давно, никто ремонтом не занимается, она еле выживает там. Обогревается каким-то самодельным электроприбором, котел купить денег нет, мёрзнет, значит, старушка. И вот тебе надо побеседовать с ней, узнать о ее жизни, о том, как она, значит, бедствует. О молодости расспроси, ну, чтобы прониклись сочувствием люди к старушке, как свою ее восприняли. Чтобы переживали, как за родную бабушку!

— Угу, поняла… — автоматически делая пометки карандашом в блокноте, кивнула я головой. В целом не одобряя подобных методов давления на жалость, я понимала, что, тем не менее, это самый действенный способ вызвать в людях желание помочь. — Мы сбор помощи для нее организуем? Или просто внимание привлекаем к бездействию городских служб? Тут же ситуация такая, что реагировать надо срочно. Пока наши чиновники зашевелятся, старушка эта замерзнет совсем. Мне кажется, лучше сразу сбор средств начинать на расчетный счет.

— Какой еще сбор? Да нас одни бюджетники читают, откуда у них деньги! А насчет бездействия городских служб, ты это, Алексия, поаккуратней. Я, конечно, понимаю, ты человек новый, у тебя связи и все такое. Но заруби себе на носу — горсовет мы не критикуем. Никогда. Ни при каких условиях. А то сначала начнем на отделы бочку катить, а потом и до мэра дело дойдет? Ты это… давай такие настроения потише, потише делай. Сама же хочешь в нормальном месте работать, с отоплением и в офисе, из которого не выкинут на улицу среди зимы. Значит, редакционную политику должна соблюдать. Понятно? А то знаем мы вас, молодых да горячих. Хотите во всем власть обвинять, а по подвалам мерзнуть вместе с оппозиционерами ни у кого желания нет! Надеюсь, я ясно выразился? И давай, чтоб мы к этому разговору больше не возвращались… — глядя на мое ошарашенное лицо, продолжил Олег Львович. — Кстати, про оппозицию. Резюме твоей статьи должно быть такое — старушка, значит, в отчаянии, все надежды ее растоптаны, а ведь она так верила в лучшее будущее. И даже голосовала два года назад за оппозиционный блок! — Олег Львович красноречиво воздел указательный палец вверх. — А теперь над её мечтами так бессовестно поглумились! Оппозиция, значит, обещала улучшить жизнь всех пенсионеров — и что? Жизнь только ухудшается. Намёк понят? Вот как живут, мол, у нас, сторонники оппозиционеров. Любимчики их в парламенте осели, а жизнь людей, которые им поверили, менять не собираются. И в ус не дуют! Каковы мерзавцы, а?

— Простите, может, я чего-то не поняла… — я действительно грешила на то, что почти как год отошла от дел и упустила важные изменения, произошедшие за это время. — Но какое отношение к проблемам старушки имеет оппозиционный блок? Парламент — это же законодательная власть, у них совершенно другая сфера работы. А обеспечением тепла в домах занимаются как раз местные органы. К чему тут парламентское большинство, я не понимаю…

— Нет, вы только послушайте! Опять она за свое! — неожиданно патетически вскричал Олег Львович и даже руками всплеснул от возмущения. — У нас народ, вообще-то, тяжело трудится, некогда ему во всю эту специфику про законодательную и исполнительную власть вникать! Зачем все так усложнять, напускать эти никому не нужные подробности? Тебя что, в твоём Киеве не учили статьи лишней шелухой не забивать?

— То есть, по-вашему, то, что я обвиняю законодательный орган в проблемах, которые должны решаться на местах — это шелуха? — я все ещё надеялась, что слух обманывает меня. — Это же осознанная дезинформация, на что вы меня толкаете?

— Уф-ф, как же с тобой сложно… — нервно выдохнул Олег Львович и даже вытер вспотевший лоб платком. — Ты или притворяешься дурочкой, или…

— Дурочка, дурочка! Какая же ты дурочка! — насмешливо запел в голове знакомый голос, довольный тем, что его насмешки — совсем не пустое занятие и другие, реальные люди считают так же. А значит и он, этот голос, тоже реален. Реальнее, чем я. И слова его — абсолютная, настоящая правда. — Ничего-то ты не умеешь, дурочка!

— Да послушай же ты меня! — словно издалека донеслись слова Олега Львовича, заглушенные издевательским смехом голоса. — Ну кому оно надо, это твоё рассусоливание! Ситуация проста как дважды два — есть бабка! Сторонница оппозиции! Голосовала за левых на выборах, надеялась на лучшую жизнь! Теперь оппозиция большинство мест в парламенте, благодаря таким, как она отхватила — и что? Улучшилась их жизнь? Только ухудшилась! Люди теперь в домах своих замерзают! Все! Вот тебе готовый костяк статьи! Чего ж тут такого сложного? И чтоб никакой твоей нечитабельной шелухи про законодательную и исполнительную власть, иначе я заверну тебе статью! Хотя, если честно, я теперь вообще не уверен, что ты нормально с заданием справишься!

— Но ведь вы… — я почувствовала, как внутри начинает закипать знакомый гнев, легко заглушивши доводв разума, который все ещё твердил, что я так долго искала эту работу и ссора с шефом в первый же день — не лучший способ утвердиться на новом месте. — Вы же нарочно подменяете понятия и путаете людей. Вы не даёте информацию, куда обратиться, в какой отдел или службу, из тех, которые действительно могут помочь. А просто пользуетесь их незнанием и гоните свою пустую агитацию. Сегодня у вас оппозиционный блок виноват в отсутствии отопления, проблемы с которым должна решать городская власть, а завтра сосулька с крыши упадёт и человека убьёт — в этом опять оппозиция будет виновата, а не местные коммунальщики? Нет, я все понимаю — заказуха заказухой, другого вы писать не привыкли, но должны же быть хоть какие-то рамки? Как насчёт хоть какой-то реальной помощи? Неужели вам действительно все равно, что эта ваша старушка так и останется в холодной квартире, пока вы на ее проблемах будете оппозицию распинать, которая в этой теме — как пятое колесо в телеге?

В ответ Олег Львович молча одарил меня свирепым взглядом, раскрасневшись лицом и громко барабаня пальцами по столу. Левый глаз его при этом нервно подергивался. Казалось, если бы он мог себе позволить, то непременно придушил бы меня здесь же, не сходя с места. И единственное, что останавливало его — это те самые мои связи в прокуратуре, о которых он с утра так радостно вещал, и о которых я сейчас совершенно не жалела. И даже подумала было пригрозить ему расследованием их халтурной деятельности, как он опередил меня, грузно поднявшись со стула:

— Короче так, Алексия. Дел у нас с тобой никаких не выйдет. Я тебе тут не мальчик, чтобы оправдываться и рассказывать о том, чем мы здесь занимаемся и почему. Я, между прочим, побольше твоего в журналистике и три смены власти в городе пережил. И вот что хочу сказать — с таким подходом и всеми твоими пафосными речами ты очень скоро отсюда полетишь. И никто тебе не поможет — ни покровители, ни мужья. Давай лучше сделаем вот что. Забудь об этом задании, социалка — это не твоё, не потянешь. Отправим тебя в отдел домашнего досуга, будешь там рассказы и фельетоны на последнюю страницу подбирать. И то… с проверкой. А то знаю я вас таких, шибко честных. Молоко на губах не обсохло, а все туда же — обвинять нас в продажности и в том, что за правду не боремся. Начитаются громких лозунгов в книжках, а жизнь — это не книжки! В жизни умнее надо быть, гибче! Хотя… я уже говорил это, но до тебя, видно, не дошло. И не дойдет. Горбатого, как говорится, могила исправит… — и, натужно выдохнув, Олег Львович поднялся из-за стола, послабляя воротник и всем своим видом демонстрируя следы непритворной усталости от нашего затянувшегося общения. — Пойду я, перекурю. А ты жди меня здесь пока. Приду — скину тебя Ларисе. Она у нас калач тертый, быстро тебя обломает и работу найдёт, чтоб дурью не маялась. Там у нас писем от пенсионеров, вспоминающих молодость, два мешка стоит, вот и разберёшь их. Рассортируешь… Подумаешь немного. Может, ума прибавится, — и еще раз громко вздохнув, он вышел, рассерженно хлопнув за собой дверью.

Я снова осталась одна, растерянно улыбаясь и продолжая удивляться сложившейся ситуации. Минута шла за минутой, а я все не шевелилась, глядя перед собой невидящим взглядом и пытаясь понять, как такое могло произойти? Как могло оказаться, что совсем недавно я была воодушевлена смелыми планами и поисками увлекательной работы, а теперь вдруг меня отправляют разбирать мешки с письмами в редакции, где время даже не остановилось, а пошло вспять? Что это за странный и дикий излом моей жизни, линию которой криво и беспорядочно продолжал рисовать насмешливый фатум, похожий на задиристого и пьяного мальчишку-художника.

— А вот так тебе и надо, дурочке! — снова обратился ко мне ставший привычным голос. — Сама хотела, сама к этому шла. А теперь почему не радуешься? А, дурочка? — раздавшийся после этих слов смех заставил меня вздрогнуть. Кажется, я поняла, кто со мной говорит.

На несколько мгновений я даже увидела его — этого странного мальчишку, измазанного краской, которой он небрежно набросал на карте жизни уродливый рисунок сегодняшнего дня. Он смотрел на меня, не скрывая насмешки в злых глазах, и лицо его, в противовес общей молодости, было уставшим и старым. Валик в руке продолжал крутиться, и с него, пачкая пол, капала вниз густая и серая, похожая на отвратительную жижу краска.

— Что смотришь, дурочка? Сама виновата. Сама во всем виновата! — громко шмыгнув носом, произнёс мальчишка, и вдруг вместо его неприятного лица я увидела своё — молодое и старое одновременно, с глубокими морщинами и потухшим глазами, а краска с крутящегося валика все продолжала капать.

И тут мне стало страшно, так страшно, как бывало лишь несколько раз в жизни, когда кажется, что можешь умереть от ужаса, если не пошевелишься, не сделаешь хоть одно движение, не разобьешь это парализующее оцепенение. Схватив сумку и набросив зимнюю курточку, я заметалась по комнате, не понимая, что делаю, а в голове настойчивыми молоточками стучала только одна мысль — скорее, скорее отсюда. Из этого пыльного кабинета, где было невозможно дышать, думать, жить.

Боясь оглянуться назад и вновь встретиться с взглядом старого мальчишки, или ещё хуже — со своим собственным уродливым отражением, я подскочила к двери, из-за которой вдруг донёсся голос возвращавшегося Олега Львовича и ещё один, женский, принадлежащий, видимо, той самой Ларисе, которой только предстояло меня «обламывать». От одной мысли о том, что я увижу их обоих сейчас, в момент, когда меня душил страх и сердце билось на переделе своих сил, я почувствовала, что закричу — громко, истерично, безобразно. И тогда неизвестно, что со мной будет. Может, они примут меня за сумасшедшую и вызовут специальных врачей, чтобы забрали на принудительное лечение. Нельзя ведь держать сумасшедших среди людей, они и так не понимают элементарных основ редакционной политики, а еще могут навредить окружающим. Нет-нет, я не должна была с ними встречаться, ни в коем случае.

В панике я оглянулась, замечая лишь, что старого мальчишки с его насмешливым голосом больше нет в кабинете. И в следующую секунду мой взгляд упал на противоположную от двери стену, на которой виднелось окно, занавешенное все теми же грязно-желтыми занавесками, и — о чудо! — оно не было защищено решетками. Видимо, этот более-менее пристойный вид был привилегией редакторского кабинета, в котором так удачно оставил меня Олег Львович. Очутившись в два прыжка у окна, я быстро взобралась на подоконник и рванула на себя тяжелые деревянные рамы, слегка примерзшие одна к другой — но страх прибавил мне сил, и я открыла окно почти без труда. Ещё раз оглянувшись и успев увидеть только перекошенное от удивления лицо заместителя редактора, застывшего на пороге в компании своей коллеги Ларисы, я покрепче прижала к себе сумку и прыгнула вниз с подоконника.

Несмотря на то, что окно находилось на первом этаже, как и во всяком старом здании, расстояние между подоконником и землёй было немаленьким, и приземлилась я неудачно, упав на колени и оцарапав ладони. Но больно мне не было ни капли.

Я снова находилась на улице, и свежий морозный ветер радостно трепал мои волосы, успокаивая и утешая, забавляясь над моими проблемами. Быстро вскочив на ноги, я лишь негромко рассмеялась и приветственно махнула ему рукой в знак благодарности за сопереживание и за град колких снежинок, которые он, веселясь, бросал мне в лицо. Я смогла вырваться! Я опять была свободна. Никогда в жизни я не буду больше искать общества этих странных людей, никогда не буду с ними разговаривать и принимать их слова близко к сердцу. Мне не нужна работа, не нужно признание, и никто мне не нужен. Ведь у меня уже есть этот чудесный ветер, который поможет забыть обо всех неприятностях. Только ветер сможет отогнать этого ужасного мальчишку, который, издеваясь и злясь, выводит каракули на асфальте, заставляя мою жизнь лететь под откос.

Но мы обманем его. Обманем и сбежим — я и мой новый друг ветер.

Глава 3. Новое старое творчество

— Что значит — ты сбежала? — голос Марка отдавал ледяной крошкой, точно так же, как и его взгляд — пронизывающий, острый, пробирающий до костей. Но мне, прихлебывающей вторую чашку горячего пунша, было все равно. Никакой холод не мог побороть того дурашливо-весёлого настроения, которое не отпускало меня с момента возвращения домой.

— А то и значит. Мне не нужна эта работа. Ну что я там забыла? Зачем, вообще, я устроила это все? Эту суету, беготню, какие-то попытки доказать что-то себе, тебе? Да нужно было бросить все, как только меня не взяли на первое же место. Знаешь, я достаточно увидела, чтобы понять — не хочу я работать в таких условиях. У меня ведь и так все есть! Прекрасный дом, уйма свободного времени — вот же, все под рукой. Не понимаю, что на меня нашло, раз я решила, что мне скучно здесь. Там, — я рассеянно кивнула в сторону окна, — меня просто никто не хочет видеть. Понимаешь, Марк? Я там не нужна. Я чужая, и никогда больше не стану своей. И не хочу становиться. Не хочу, чтобы меня терпели — потому что я сама не готова это терпеть.

— О чем ты говоришь, Алёша? — Марк, по-прежнему не понимая ни слова, смотрел на меня, и сердитое недоумение в его взгляде вытесняло едва уловимое беспокойство. — Что-то случилось? Тебя… кто-то обидел? Возникли конфликты? Только скажи мне, я все решу.

— Да нет, что ты! Никаких конфликтов, не надо вмешиваться. Ты и так уже все… решил, — негромко посмеиваясь в чашку, остановила его я. — Не надо больше ничего за меня решать. Хотя… Я же все понимаю. Ты просто хотел помочь, как всегда, а мне этого не нужно. Я, вообще, думаю, что мне уже мало что нужно, Марк, — в горле вдруг пересохло, и знакомое муторное беспокойство начало медленно подниматься изнутри. — Потому что у меня и так все есть! — поспешила скрасить возникшую паузу я. — Все, давай перекрасим эти разговоры. Решение принято и, как ты любишь говорить, обжалованию не подлежит. Я буду работать дома. Не вышло из меня журналиста — ну и ладно. Значит, пришло время вспомнить, что я ещё и писатель. Уж для этого мне точно не надо ни с кем встречаться и никуда ходить. Помнишь, ты говорил — чтобы быть писателем, надо просто брать ручку, блокнот, садиться за стол и писать. И все! Вот это мне сейчас и нужно — просто садиться за стол и писать. Я и так пробегала в погоне неизвестно за чем последние два месяца. А сейчас больше не хочу. Надоело. Хочу вернуться в прошлое, когда все было так просто и хорошо. Буду писать легкие и приятные истории, которые тебе так нравились, стану для тебя идеальной женой. Вот что я буду делать! Неужели тебе не нравится это, Марк? Неужели ты, наконец, не доволен?

По выражению лица Марка я понимала, что он и хотел бы радоваться, но мое тихое и домашнее настроение по-прежнему казалось ему неестественным. Уже не раз подобная сговорчивость с моей стороны заканчивалась громким скандалом с градом обвинений, которые мы, не задумываясь, швыряли в лицо друг другу. И, кажется, он начал заранее побаиваться подобных реакций, понимая, что это показное умиротворение — лишь новая маска, очередной самообман, который непременно закончится новым срывом.

Но на этот раз даже я понимала, что вру ему. Конечно же, я не собиралась ничего писать — теперь мне этого просто не хотелось. Меня более чем устраивало чувство лёгкости и пустоты, поселившееся внутри после побега из редакции. Наконец-то меня ничего не волновало, не отзывалось болью при мыслях о собственной глупой беспомощности, а невозможность изменить ситуацию вызывала лишь странное веселье. Теперь я не только приняла свою новую судьбу, но и могла беззаботно посмеяться ей в лицо. Что толку было грустить? Любые сожаления сейчас были бесконечно нелепы. Раньше надо было думать.

— О чем ты, Алёша? О чем думать?

Кажется, я снова не заметила, как начала проговаривать проносящиеся в голове мысли вслух. В последнее время эта привычка стала довольно навязчивой и начинала меня злить. Но мне нельзя было волноваться и злиться. Я просто хотела успокоить Марка и успокоиться самой, чтобы больше не слышать этот страшный голос, который смеялся надо мной всякий раз, когда я выходила из себя и волна удушающего отчаяния подступала так близко. Я обязана быть в хорошем настроении, всегда, чтобы ни случилось. Иначе… Я вздрогнула от одной только мысли о новой встрече с тем странным фантомом, который принялся ходить за мной по пятам, и попыталась переключить внимание Марка на другие темы:

— Ни о чем, Марк. Действительно, ни о чем. Нам нужно просто поменьше волноваться, тебе и мне. Ведь мы с тобой настоящие счастливчики, — отставив пустую чашку, я подошла к нему и присела на колени, проведя ладонями по его скулам, подбородку, шее, чувствуя, как он напряжен и не спешит верить в мою нарочитую лёгкость. — Помнишь, что ты говорил, когда мы встретились? Самое главное — мы вместе. А все остальное — неважно. Неужели ты сейчас сомневаешься в этом? — легко целуя уголки его губ, спросила я, улыбаясь по-настоящему тепло.

Марк был прав — когда он был рядом, я не боялась ровным счётом ничего. Вот только он не мог оставаться со мной постоянно, и уже завтра мне предстояло вновь взглянуть в глаза своей новой жизни и странному призраку загубленной мечты. Но хотя бы до утра я могла об этом не беспокоиться.

На следующий день, проводив Марка на работу, не позволяя себе лениться, я сразу же отправилась в свою комнату, где улеглась на пол с блокнотом и карандашом, пытаясь составить план, чем же заполнить время до вечера. Каждая моя минута должна быть занята, чтобы не было больше возможности предаваться странным размышлениям, которые редко приводят к чему-то хорошему.

Так я научилась готовить несколько новых блюд, сделала перестановку на кухне, нашла на местном рынке лавочку с ароматными специями и освоила секреты восточной чайной церемонии. Но свободное время все равно оставалось, и вскоре я занялась йогой, записалась на сеансы оздоравливающего массажа, а ещё стала бегать — сначала по утрам, а вскоре и вечером. Моя жизнь постепенно стала походить на идеально отлаженный рекламный ролик, в котором было так же мало искренности, как и в любой рекламе. На самом деле, я всего лишь заполняла день, дожидаясь прихода Марка к вечеру, почти так, как это было в первые несколько месяцев после нашего переезда. Только сейчас я не надеялась уже ни на какие перемены.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Но мне нужна была эта монотонная, отлаженная рутина, которая держала меня в ровном настроении, без малейших поводов для волнений и расстройств. Я верила в то, что способна выработать эту привычку жить спокойно и просто, которая ничем не отличается от других, уже наработанных, и усиленно над этим трудилась.

За первые месяцы весны я достигла больших успехов в налаживании нового стиля жизни. И, хотя Марк по-прежнему не доверял мне, используя любую возможность, чтобы побыстрее прийти домой, и я чувствовала его скрытую нервозность, в общем, у нас все было хорошо. В выходные мы, как всегда, были неразлучны и проводили тёплые дни на пикниках, в парках и скверах. Лёжа на молодой зеленой траве, я ловила в ладони осыпающийся цвет деревьев и солнечные лучи, а Марк, склоняясь надо мной, заслонял свет, становившийся к полудню слишком жарким, погружая в защитную тень и сумрак своего мира. Иногда я дремала, лёжа у него на коленях и не выпуская его ладонь из своих пальцев. Стоило мне закрыть глаза, как и без того хрупкая связь с настоящим терялась окончательно — я не могла понять, где нахожусь — то ли в далеком прошлом, когда мы подростками начали учиться взрослой жизни, то ли в киевском периоде, когда я была свято уверена, что Марку понравится моя работа и мои друзья, то ли в каком-то странном месте, находящемся вне времени и пространства, где можно было навечно застыть в точке бесконечного счастья, неизменного и непреходящего.

Но только не сейчас, не в сегодняшнем дне. Во время счастливых минут и часов я всегда представляла себя вне настоящего, и чувствовала от этого лишь удовлетворение и радость.

А потом снова приходил будний день, когда я оставалась наедине с собой и продолжала разыгрывать свой спектакль. Постепенно мне пришлось удвоить страдания, потому что Марк, все ещё не привыкший к моему праздному стилю, начал спрашивать о том, что я пишу, на какую тему и как, вообще, продвигаются дела. Пришлось придумать новую версию о том, что идея у меня почти готова — в набросках и черновиках, и совсем скоро я обязательно ему почитаю вслух, точно так же, как делала это в наши школьные времена.

Для того, чтобы быть более убедительной и самой поверить в то, что говорю, я даже начала просиживать строго выделенные по графику полтора часа в день, рассеянно набирая на клавиатуре случайные слова и обрывки предложений. По истечении необходимого времени я тут же закрывала файл, даже не перечитывая. Эту обязательную повинность нужно было соблюдать, чтобы не выбиваться из созданного образа довольного своей жизнью и занятого свободным творчеством человека. Кроме того, такое бесполезное занятие позволяло убить, заполнив механической работой, лишние полтора часа в день. Так что я, не выбиваясь из графика, совершала свой странный ритуал, пусть и без удовольствия, но с чувством понимания его важности.

Иногда, для большей достоверности, я изображала творческий процесс и в выходные. Мне пришлось заняться этим после вопроса Марка о том, почему я никогда не пишу, когда он дома — ведь раньше мы спорили за место у компьютера, и часто ему приходилось буквально оттаскивать меня от стола, в то время, как я протестовала, весело смеясь. Я поняла, что потеряла бдительность, и начала ставить напоминания в мобильном органайзере, вынуждавшие каждую субботу бездушно стучать по клавишам, отсчитывая минуты до окончания этой тихой пытки.

В такие моменты я напоминала себе фокусника-обманщика, дёргающего за ниточки безликую куклу, заставляющего её танцевать и веселиться, убеждая зрителей в том, что она живая, в то время как, под его пальцами жалобно скрипели и прыгали кусочки бездушной деревяшки. Было тяжело понять, зачем фокусник обманывает, и что ему даёт этот странный танец — но остановиться и спросить себя о том, что происходит, я не решалась. Кукла танцевала на площади, изображая несуществующую радость от творчества, а зрители внимательно смотрели на неё, пытаясь понять, какие чувства владеют ей. И, чтобы не терять доверия, я должна была стараться ещё больше. Танец должен был продолжаться, несмотря ни на что.

В целом, если бы не это вымученное враньё, все было бы совсем хорошо. В моменты отсутствия Марка я научилась отвлекаться от настоящего так незаметно, что глядя на меня, никто бы и не сказал, что мыслями я нахожусь не здесь. Наш дом сверкал чистотой и уютом, глядя в зеркало каждое утро, я замечала, как похорошела, несмотря на внутреннюю пустоту — полгода занятия йогой и бегом избавили меня от вечной угловатости и ломаной неуклюжестижестов. Во мне появилась медлительная гибкость и плавность человека, уверенно владеющего своим телом — и это подталкивало к тому, чтобы вновь и вновь, каждое утро брать с собой плеер, наушники и, бежать, бежать, бежать, не думая ни о чем, навстречу свежему ветру, моему единственному верному другу. В такие моменты я чувствовала себя вне происходящего, и ощущение близости того самого места без времени и пространства, где нет потрясений и счастье длится бесконечно, было так близко, что мне казалось — вот она, та самая конечная точка моего маршрута, куда я стремлюсь. Вот только у меня все ещё не получалось её достичь, как бы я не ускоряла темп, сколько бы не бежала. Но я не расстраивалась, понимая что, совсем скоро придёт время, когда я пойму, как туда попасть.

Весь мой карточный домик показного благополучия рухнул в один миг, как это обычно бывает, в момент, когда меньше всего этого ожидаешь.

Лето подходило к концу, приближая годовщину дня, когда мы с Марком вернулись в родной город и я, сама того не замечая, стала другим человеком. Меня совершенно не тянуло подводить итоги прошедшего года — их просто-напросто не было. За целый год в моей жизни произошло меньше событий, чем раньше происходило за месяц, и я прекрасно понимала, что дальше будет точно так же. Именно об этом я думала, сидя за туалетным столиком и автоматически расчёсывая волосы перед большим зеркалом.

Моя белая комната больше не пустовала — увлёкшись изменением интерьера, я изменила и её облик. Теперь в ней нашлось место туалетному столику и небольшой софе, а в углу, собранный в аккуратный рулон, стоял коврик для йоги. Ещё я планировала попросить Марка вызывать строителей, чтобы те сделали мне гардеробную — для этого требовалось проломить стену и совершить небольшую перепланировку квартиры, но я не думала, что он станет возражать. Всем моим новым нарядам, которые я начала покупать в огромных количествах после того, как в распорядок дня трижды в неделю был внесён обязательный шоппинг, было мало места в шкафу. Да и вообще… вся эта одежда смотрелась нелепо, сиротливо приютившись на многочисленных вешалках, не говоря уже о том, что моей обуви стало не хватать места в прихожей.

Медленно завязав волосы в пучок, я придвинула к себе мобильный, открыв обязательное ежедневное расписание, с удовольствием замечая, что не выбилась из плана ни на минуту. Вечером меня ждала встреча в ресторане с Марком — в отличие от моих, его дела шли в гору и недавно он получил очередное повышение, которое мы сегодня планировали отпраздновать. У меня оставалось ещё четыре свободных часа, которые я планировала потратить на сборы и обязательный ритуал писанины ни о чем, который, чтобы успокоить возрастающие подозрения Марка, я называла «свободным письмом», убеждая его в том, что это один из методов поднятия творческого потенциала.

Сегодня мне так не хотелось соблюдать эту дурацкую традицию, что я решила для начала привести себя в порядок, выбрать платье и украшения, а уж потом садиться за компьютер. В последнее время я стала тяготеть к дорогой одежде, к стилю откровенной женственности, о котором раньше даже не задумывалась. Когда-то мне почти не было дела до того, во что я одета, мысли занимали совсем другие дела и увлечения. Теперь же, от нечего делать, я просматривала модные журналы, составляя для себя образы, от которых Марк, как ни пытался скрыть этого, нередко впадал в немой шок. Несмотря на беспокойство из-за таких резких перемен, ему все-таки нравилось то, как я выгляжу — и я была рада этому, понимая, что наконец-то во всем соответствую образу идеальной жены.

Для сегодняшнего вечера я выбрала вечную классику — маленькое чёрное платье, обязательные высокие перчатки, скрывающие мои неидеальные руки, ниточку жемчуга, аккуратно уложенные в классический пучок волосы, шелковое белье, чулки и туфли на тонкой шпильке. Мне хотелось соответствовать Марку, который всегда прекрасно выглядел в классических костюмах, сидящих на нем с иголочки, в то время как я на его фоне смотрелась бродяжкой, сбежавшей из лагеря хиппи. Теперь между нами больше не было такой вопиющей разницы, с удовлетворением глядя на себя в зеркало, отметила я. Все было хорошо — образ смотрелся цельным и гармоничным, макияж мне однозначно удался, вот только глаза смотрели так странно, что на миг воспоминание, от которого хотелось отгородиться навсегда, яркой вспышкой обожгло меня: та самая редакция, из которой пришлось сбежать через окно, старый уродливый мальчишка и такая же старая и уродливая я с мертвым и потухшим от тоски взглядом.

Вздрогнув от неожиданности, я на секунду закрыла лицо руками, после чего, убрав их, снова всмотрелась в своём отражение. Неожиданное наваждение прошло, но оставило после себя такую тяжесть, что мне вдруг ужасно захотелось выпить. На секунду я даже негромко рассмеялась — что за странные мысли! Уже полгода, с тех пор, как началась моя до мелочей отлаженная жизнь, я не прикасалась к алкоголю. Но сейчас во мне говорила настоящая жажда — только утолить её могла не прохладная и свежая вода, а глоток чего-нибудь покрепче. Скажем, вина, или любимого некогда коньяка, или… да чего угодно, что окажется под рукой! Неизвестно, был ли у нас в доме, вообще, алкоголь — Марк за редким исключением предпочитал напитки, сохраняющие ясность сознания, я же в последнее время тоже не заглядывала в бар.

В итоге, мне удалось обнаружить наполовину пустую бутылку лёгкого вина, из которого ещё зимой мы готовили пунш. Резко плеснув золотистую жидкость в бокал, не любуясь, как обычно, игрой солнечного света на его стеклянных стенках, не предвкушая первый глоток, я залпом осушила содержимое. Желаемое облегчение не приходило, а мобильный органайзер по-прежнему напоминал о том, что нужно уделить время запланированному, но совершенно бесполезному занятию, от которого я всеми силами старалась уклониться. Понимая, что от составленного плана никуда не деться, налив себе вторую порцию, я отправилась выполнять последнюю тягостную обязанность на сегодня.

В этот раз псевдо-творческая повинность мне давалась особо тяжело. Глупые и тревожные вопросы — для кого и зачем совершается этот никому не нужный ритуал, вновь начали стучаться в голову, но я всеми силами старалась отогнать их. Как-то я уже дала себе все важные ответы и не собиралась больше возвращаться к этой теме. Если дело запланировано — оно должно быть сделано. Так нужно для порядка и для моего спокойствия. Точка.

Пригубив ещё вина, я открыла один из рабочих файлов, хаотически разбросанных в специальной запароленной папке. Раньше мои бумаги и черновики всегда были в идеальном порядке — но сейчас все они не представляли никакой ценности, поэтому я и хранила их не особо аккуратно. Чтобы взяться за работу в одном из документов, мне пришлось опять выпить, но я чувствовала, что не могу собраться с мыслями даже для бессвязного письма. Все по-прежнему валилось из рук и, спустя несколько минут бестолкового сидения, мне стали понятны две неутешительные вещи. Первая — это то, что вино закончилось и спасительного алкоголя больше нет. Вторая — то, что сегодня я не могу выдавить из себя даже обрывки случайных фраз. Когда-то в студенчестве мне уже довелось столкнулась с тем, что не могу писать, хотя и очень хочу этого. Но сейчас я чувствовала себя особенно глупо и смешно — даже не помышляя о каким-либо связном тексте, я как будто разучилась составлять буквы в случайные слова.

Неужели следующим шагом вниз будет потеря умения читать? А после я разучусь разговаривать и впаду в младенческое неведение? Мысль эта показалась мне такой забавной, что я тихо засмеялась, прикрыв рот рукой. Возможно, ради того, чтобы проверить эту странную идею, а возможно, чтобы просто занять время, отведённое до встречи с Марком, я начала рассеянно листать страницы, автоматически заполняемые последние несколько месяцев.

Сначала мне было тяжело вникать в хаотические строки, зато я точно убедилась, что навык чтения пока что не потерян. Значит, сегодня мной овладела банальная усталость, а может ещё и алкоголь после полугодичного перерыва слишком сильно ударил в голову, отбив желание имитировать то, что для меня когда-то было важнее всего, ради чего я была готова пожертвовать даже любовью к Марку.

Все же, из-за каких глупостей я когда-то волновалась и рвала себе сердце надвое, с усмешкой подумала я, листая документ, изредка останавливаясь и удивлённо хлопая глазами, пытаясь понять написанное, слишком бессмысленное даже для случайного набора слов. Ироничная часть моего сознания подсказывала, что при желании, весь этот словесный хаос можно выдать за эксцентричный роман, написанный в потоке сознания методом свободного письма. Я даже была уверена, что нашлись бы и ценители этого «творчества», способные усмотреть в нем символизм и скрытый глубокий смысл, вспомнив некоторых знакомых из литтусовки, которым бы точно пришлось по нраву это самовыражение.

Так бы я и просидела до конца отведённого таймером времени, улыбаясь и предаваясь воспоминаниям, если бы сквозь белый шум обрывков мыслей вдруг не донёсся тот самый голос, который я хорошо знала и очень боялась услышать вновь. Я вздрогнула, будто от неожиданных помех, резанувших слух, а рука автоматически потянулась к опустевшему бокалу и крепко его сжала. Но вина больше не было, и оно не могло помочь мне спрятаться от самой себя, как и те бесчисленные ряды случайных слов, сквозь которые отчётливо проступали пугающие и неслучайные вопросы:

— Зачем ты это делаешь? Зачем? Зачем?

И следом, такое знакомое, такое невыносимое:

— Зачем тебе это, дурочка?

— Я не дурочка… Уходи, не трогай меня, — еле шевеля побелевшими от страха губами, прошептала я, медленно и вязко проваливаясь в тишину, перекрывающую все остальные звуки — но не голос, обращавшийся ко мне с прежними вопросами. Вопросами, автоматически набранными моей рукой, в то время как я писала, ни о чем не думая, первое, что приходило в голову. Вопросами, звучавшими все это время в моем сознании, от которых я старательно отворачивалась, но не смогла убежать.

И пусть уродливый и старый мальчишка больше не являлся мне, пугая до дрожи, но он все время был рядом — это к нему я уходила каждый положенные полтора часа в день как на пытку. И утомляла меня совсем не бессмыслица, которую приходилось набирать, не утраченная возможность создавать и переносить на бумагу образы, оживающие с помощью слов. Я боялась и сопротивлялась именно ему — моему тайному мучителю, который пробрался даже сюда, в мое ненадежное убежище и вёл со мной этот постоянный, сводящий с ума разговор.

Продолжая ошарашено посматривать свои записи, я находила целые абзацы, с помощью которых он что-то кричал мне, и отдельные обрывки фраз, звеневшие злой обидой:

— Зачем ты меня прячешь? Почему не любишь? Я не сделал ничего плохого, и ты должна любить меня! Должна любить! Должна! Должна!

Потрясённо глядя на две страницы, заполненные этим истошным словом-криком «Должна!», я все листала документ, пока он не закончился. Тогда я открыла ещё несколько файлов — и наш разговор возобновился. Этот ужасный внутренний голос все так же изводил меня и доказывал вину, которую я не могла понять.

— Чем я хуже того, другого? — спрашивал он с другого листа, пробиваясь сквозь будничные фразы, которыми я пыталась закрыться от него. — Почему ты разрешила жить ему, а не даёшь жить мне? Что я сделал не так? Почему не любишь меня? Почему отворачиваешь, не хочешь видеть, не хочешь понимать? Почему ты такая дурочка? Дурочка! Дурочка!

Год назад поток злых и гневных слов, льющихся с экрана компьютера, уже сломал меня — но я не могла представить, что пожелания смерти и страшных мучений за то, что я написала книгу, способную убивать, было не самым страшным. Самым страшным было осознать, что такая же сильная ненависть идёт уже не извне. Она идёт изнутри меня самой, и справиться с ней я не могла.

Какая-то часть меня ненавидела другую, обвиняя и жалуясь, издеваясь и плача. Ощущать эту раздвоенность было тем невыносимее, что я знала — эти половины никогда не сойдутся вновь, не помирятся друг с другом. Мой неожиданный фантом обрёл свою волю и желание мстить — вскоре я поняла это, открыв новую страницу общения с существом, жившим внутри меня:

— За что ты меня ненавидишь? Я просто хочу жить. Жить! Ты хочешь жить, я хочу жить, все хотят жить. А ты меня заглушила. Задушила. Похоронила. Закопала. Но я не умер, я никогда не умру, я не-мертвый! Я не живу, не умираю, не дышу, я гнию заживо, здесь, в тебе, с тобой… Зачем тебе такая жизнь? Дай мне выйти!

Потом он вдруг начинал плакать, и просить, и угрожать, а после снова плакать и просить:

— Выпусти меня. Мне душно здесь, я хочу выйти. Где моя дверь, где ключ? Где моя история? Я хочу себе историю, ты должна ее мне! Дай мне историю, дай мне выйти, дай историю… Мою историю. Ты должна ее мне. Дай!!

Прижав руки к лицу, я сидела перед экраном компьютера, чувствуя, как внутри склизкими клубками шевелится ужас, оживший под воздействие угроз и причитаний, которыми были заполнены эти страницы. Внезапно я поняла, что это, кто преследует меня, почему он злится и почему плачет. Я поняла и приняла то, что у него на это были веские причины. И он был прав — абсолютно во всем.

А он все сердился и негодовал, сильнее и сильнее. И теперь я просто читала то, что давно должна была знать, без страха и отвращения, с полным осознанием своей ответственности и вины за сделанное. В какой-то момент мне стало жаль этого неприкаянного мальчишку, который словно нелюбимый ребенок требовал внимания, получив его с помощью агрессии — ведь я так долго не желала слушать его, пока он был тих и покладист.

— Ты убила меня, сама! Взяла и убила. Но тебе все это вернётся. Ты не дала жить мне — я не дам жить тебе. Все верно, все справедливо. Око за око, жизнь за жизнь. Не дам тебе жить. Не дам. Не жить. Тебе не жить, дурочка.

— Какой она могла быть — твоя история? — глотая слезы, тихо спросила я, читая фразы недельной давности, смысл которых стал ясен только теперь. — Да, я не смогла найти тебе историю и в этом виновата, но, может, ты подскажешь мне?

— А откуда мне знать дурочка? Откуда мне знать? Это ты знала. Ты должна была знать и создать ее. А ты взяла и отмахнулась, вот так, просто, как всегда! — я обернулась и вновь увидела того, кого больше не боялась. Теперь я испытывая лишь сочувствие и боль от того, в кого я превратила его — героя моей следующей, несуществующей книги, ждущего и так и не дождавшегося своего рождения, готовящегося прожить жизнь на страницах, которые никогда не будут написаны.

— Я мог быть кем-угодно. Чем-угодно. У меня могло быть все — хоть жизнь, хоть смерть, хоть счастье, хоть горе — это было бы мое. Мое, настоящее. Ведь я есть! — внезапно закричал мальчишка, вскакивая на ноги, и только сейчас я поняла, как странно, непропорционально, словно искажаясь сквозь кривое зеркало, он выглядит. — А жизни у меня — нет! Тебе так жалко было придумать её для меня?

— Нет, — я плакала, не скрывая охватившего меня отчаяния, размазывая по лицу тот самый красивый макияж, который остался последним напоминанием о моем недавнем правильном и фальшивом существовании. — Я просто испугалась. Новых трудностей, того, что тебя не примут, или неверно поймут, как, например его… Моего первого героя… Ведь о нем столько глупостей наговорили, столько вранья и несуразицы …

— И что? Зато он написан! Он — живой, настоящий! Живому можно и наплевать, если его не одобряют! А что делать тем, от кого просто отказались? Да, у нас не будет непонимания, потому что нас самих — не будет! Хорошенький способ защитить от неприятностей — не дать жизни, чтобы она вдруг не обидела! — насмешливо фыркнул мальчишка и на пол вновь упал комок серой жижи — только во время нашей прошлой встречи она капала с крутящегося валика в его руке, а в этот раз — прямо со странной мешковатой одежды.

И тут я со смешанным чувством страха и стыда осознала, что эта самая жижа и есть его часть, он сам наполовину состоит из неё — не живой, не мертвый, не настоящий и не выдуманный человек. Глина в руках творца, который отказался дальше творить, бросив свое детище на полпути, вдохнув в неё душу и не позаботившись о том, чтобы довести задуманное до конца и дать ей достойное вместилище — тело.

Просто отвернулся. Просто забыл. Просто пожертвовал в угоду сиюминутной слабости. Не думая о том, каково придётся результату его действий. Не чувствуя ни вины, ни ответственности за того, кого должен был создать.

Голос того, кому я пожалела всего лишь жизни, подтвердил мои мысли, которые не были для него секретом — ведь он уже стал частью меня — умирающей, отравляющей изнутри частью.

— Теперь ты знаешь, каково мне. Теперь ты тоже это почувствуешь. Ты убила меня — а я убью тебя. Все честно. Все по справедливости. Я убью тебя. Убью. Так и знай.

Зачарованная этой зловещей откровенностью, я продолжала сидеть, широко открыв глаза и вслушиваясь в эхо его обещаний, пока звонок таймера не нарушил тишину, сообщив об окончании времени, отведённого на бесполезную имитацию творчества. Вздрогнув, словно от резкого пробуждения, я огляделась, понимая, что нахожусь в своей комнате одна, раздавленная и опустошенная.

Все то, отчего я старательно отворачивалась последние полгода, стало невыносимо ясным и не подлежащим сомнению. Я находилась в тупике — в глухой беспросветной безысходности. Вдвойне нелепее смотрелись теперь недавние попытки контролировать реальность, соблюдать планы и распорядок дня, пытаться стать новым человеком и жить так, как казалось возможным ещё год назад — скрываясь от всех штормов и опасностей в тихой бухте, которая постепенно стала для меня тюрьмой.

Медленно поднявшись, я автоматически вытерла лицо от разводов косметики и, прихватив сумочку, вышла из квартиры. Как всегда в моменты потрясений меня тянуло прочь из четырёх стен, на улицу — сделать несколько глотков воздуха, почувствовать на щеках свежее дыхание ветра. Именно ему я могла пожаловаться на то, в какую безобразную игру на скрипящих и пыльных подмостках превратился спектакль под названием «Моя новая счастливая жизнь». Ветер выслушаете и поддержит. Он все поймёт, даже без слов.

Несколько кварталов я прошла, не замечая, в какие переулки сворачиваю и останавливаюсь ли на зелёный свет или на дорожных переходах. Я все пыталась понять, что чувствую — и удивлялась полному спокойствию и пустоте. Мне всегда казалось, что осознав тупик и бесполезность своего существования, человек должен испытать потрясение и ужас, но все выходило гораздо будничнее и проще.

Я просто приняла тот факт, что внутри меня уже давно гниет и разлагается нечто, бывшее когда-то творческой искрой, открывшее передо мной множество дверей в детстве, приведшее к Марку, обратившее на себя внимание Вадима. Той самой искрой, которую я считала главной частью себя, отождествляя её со своей душой, своей настоящей сутью. А значит, совсем скоро я стану пустой оболочкой без души, бесполезной скорлупкой, которая, лишившись наполнения, обязательно треснет и рассыплется на кусочки.

Мне вспомнились слова Вадима в ночь нашего прощания: «Не хочу видеть, как ты загибаешься в ловушке, в которую сама себя загнала. Не хочу оставаться рядом, зная, что ничего не могу изменить». Уже тогда он знал, чем закончатся мои глупые надежды на полноценную жизнь без творчества, а я все не хотела ему верить, считала, что он, как всегда, слишком категоричен. И вот, несмотря на все его старания и предостережения, я пришла к самому глупому в мире финалу, превратившись в тот самый размазанный по жизни талант, которым он когда-то пугал меня.

— И как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова, — повторила я ещё одну любимую фразу Вадима, которую он часто произносил в таких случаях, присаживаясь за столик на летней площадке случайного кафе и чувствуя, что смертельно устала. Туфли на высоких каблуках, которые я никогда не любила, но носила, чтобы напомнить себе о том, что старой Алексии больше нет, пребольно натерли ноги — и, не думая о том, насколько это позволительно, я сбросила их прямо под столиком. Подошедший официант одарил меня неискренней улыбкой и, получив заказ, удалился, чтобы спустя несколько минут вернуться с коньяком, шоколадом и пожеланиями приятного отдыха.

В этот раз я не чувствовала даже вкуса того что ем и пью, пустота внутри меня постепенно вытесняла все чувства из настоящего.

— Я сдаюсь — тихо прошептала я, обращаясь к тому, кто управляет нашими жизнями, и из интереса или любви к забавам задавшему мне эту сложную задачку. — Я провалила все. У меня нет вариантов, как правильно жить. Каждый раз, когда я думаю, что вот так точно будет хорошо, все оборачивается кошмаром. Я сдаюсь.

Это была чистая правда. Моя жизнь не была счастливой в среде творческих нарциссов и даже в обществе креативных и неиспорченных славой молодых дарований. Где-то мне не хватало искренности, где-то простого приятия, где-то нас разделяла стена из кривых зеркал, искажавших не только слова, но и облик тех, кто меня окружал. Тогда я думала, что стоит избавиться от этой наносной шелухи, убежать подальше, не участвовать больше в глупых плясках и ярмарке тщеславия — и жизнь наполнится настоящим смыслом.

Но я снова не была счастлива — не осколочно, радостью творчества вопреки любви или возможностью любить и быть любимой вопреки призванию — а по-настоящему, беззаботно, не оглядываясь на цену, которую должна заплатить за эту возможность. Когда же такое было в последний раз — и было ли, вообще?

Может, в детстве, когда мы с Марком и не думали, что наши дороги разойдутся? Или в последний год перед расставанием, когда я так много писала, полная уверенности, что мы все равно будем вместе, и с нами не может случиться ничего плохого? Или на первых курсах универа, когда мы с Ярославом, веря в то, что даже самые невероятные мечты сбываются, строили смелые планы, ни одному из которых не суждено было сбыться? Или перед выпуском, ожидая выхода моей первой и последней книги, чувствуя, как отрастают за спиной крылья, подаренные любовью Вадима? Или после новой встречи с Марком, принесшим в мою жизнь ту восхитительную целостность, которой так не хватало все годы без него? Или совсем недавно, когда по прибытии в родной город я все ещё надеялась на возможность жить спокойно и просто, вдыхать полной грудью воздух, не отравленный враньем, лицемерием, сплетнями и пересудами, от которых я сбежала, приняв как единственно верный взгляд Марка на мой старый мир?

Так когда же? Каждый раз мне казалось, что для полного счастья все ещё не хватает одного маленького, но важного кусочка — но теперь, потеряв все, оказавшись на обочине жизни, которая походила мимо, не цепляя ни единым движением или событием, я поняла насколько счастлива была тогда. И пусть одни события заставляли меня смеяться, а другие плакать. Но они происходили со мной, не оставляли равнодушной, вовлекая в бурный поток происходящего, заставляли чувствовать себя живой, а не одетым с иголочки манекеном, молча наблюдавшим через стекло за тем, как мимо проходят и торопятся люди, чей каждый день отличен друг от друга.

Неожиданно резко зазвонил мобильный — это сработал органайзер, о котором я успела позабыть, а вспомнив, внезапно возненавидела, как и весь этот глупый и пластмассовый распорядок дня, который соблюдала последние полгода. Зачем я это делала? Зачем доводила до автоматизма и так уныло однообразные дни? Кого я пыталась обмануть?

Писк мобильного становился невыносимым. Допив последние капли коньяка, я попыталась отключить телефон, но от волнения никак не могла попасть на нужную кнопку. Раздраженно стянув высокие перчатки, я нажимала на все кнопки подряд, трясла этот несчастный аппарат, а он все продолжал пищать, напоминая о том, что через полчаса у меня назначена встреча с Марком, которой — я уже твердо знала это, — не суждено было произойти.

Телефон замолчал только после того, как я, окончательно потеряв терпение, в сердцах швырнула его о землю. Глядя на прыгающие во все стороны мелкие детали и крышку корпуса, сиротливо лежащую на асфальте, я вдруг подумала, что и этого не достаточно, и даже разбитый, он вновь начнет издавать ужасные звуки. Быстро надев туфли, я вскочила из-за столика и принялась топтать жалкие остатки острыми шпильками, не обращая внимания на недоуменные взгляды, которыми одаривали меня посетители кафе. Мне было все равно, когда подошедший официант попытался разрядить обстановку и успокоить меня, когда спешно подбежали его коллеги, пытаясь убрать так разозлившие меня мелкие детали телефона, когда сидящие за соседними столиками начали возмущённо шептаться, а некоторые — просить работников кафе прекратить это безобразие.

— Алкоголичка! — презрительно выдохнула в мою сторону молодая женщина, прижимая к себе ребёнка защитным жестом. — Смотри, котик — тётя больная. Она много пьёт и плохо себя ведёт, и за это у неё скоро покраснеет нос и она станет страшной, как баба Яга.

Эта фраза, равно как и испуганный взгляд ребёнка, почему-то рассмешили меня — уж лучше быть бабой Ягой, чем пустым местом или человеком-невидимкой. Поэтому я ни капли не расстроилась от того, что вызываю в окружающих такую реакцию — зато меня видели, меня слышали!

Я стала вести себя ещё активнее и громче, раздавая официантам резкие, противоречащие друг другу приказы, громко смеясь над тем, как теперь уже абсолютно все посетители смотрели на меня с презрительным неодобрением. Мне нравилось скандалить, вызывая на себя волну негатива, нравилось с каким испугом люди глядят на шрамы на моих руках, не прикрытых перчатками — это было похоже на занимательный аттракцион, на весёлую карусель, которая кружит голову и заставляет громко хохотать, забывая обо всем, и лететь, задыхаясь от восторга, все выше и выше.

Даже когда ко мне подошёл незнакомый молодой человек и, бережно взяв за локоть, отвёл вглубь кафе, предварительно успокоив официантов, уже не знавших, как от меня избавиться, я продолжала рассеянно хихикать, не понимая, чего он от меня хочет.

— Алина? Алла? — все пытался угадать неожиданный спаситель мое имя, а все всматривалась в его лицо, тщетно пытаясь вспомнить, откуда я его знаю и знаю ли вообще. Ведь в этом городе я не знала ничего и никого, кроме Марка.

— Алексия, — только и смогла выдохнуть я, чувствуя, что от длительного и громкого смеха у меня сбилось дыхание.

— Да, конечно же! Алексия! Как я сразу не вспомнил, редкое ведь имя! Но я боялся, что обознался… Алексия Казарина?

— Нет! — я залихватски взмахнула волосами, из которых каким-то образом успела вытащить все шпильки. — Алексия Подбельская! Неужели вы меня не знаете? Я — писательница! Вы обязаны, просто обязаны знать меня! Прошлым летом, знаете, я ужасно оскандалилась, но на самом деле не это важно, а важно то, что…

— Да-да, конечно же, это все очень важно, — сконфужено пробормотал мужчина, и тут я поняла, почему его лицо показалось мне знакомым. Кажется, именно с ним мы встречались на одном из торжеств, связанных с работой Марка. Это было зануднейшее мероприятие, куда все приглашённые пожаловали с жёнами, вскоре перейдя от пафосных речей и тостов к разухабистым танцам и песням, и которое мы покинули, как только начались первые игры на раздевание. Помнится, я тогда очень больно уколола Марка замечанием о том, что его круг общения почти ничем не отличается от моего, только вот мои бывшие коллеги-литераторы хотя бы во власть не лезут, и спьяну не принимают решения, влияющие на жизни тысяч людей. И вот теперь один из тех, с кем мы уходили с того званого вечера, смотрел на меня обеспокоенные взглядом, уговаривая присесть и подождать, пока он сделает пару звонков и потом поможет мне добраться домой.

— Вам лучше не гулять одной, в таком состоянии, — заботливо усаживая меня в кресло, заверил он, пристально глядя мне в глаза. — Вы по счёту оплатили?

— Нет! То есть, да… Я не помню… — рассеянно оглядываясь вокруг, я пыталась понять, что происходит, почему мне нельзя никуда ходить и что задумал этот молодой мужчина, казавшийся на первый взгляд довольно приятным и безобидным.

— Хорошо. Ждите меня тут. Я сам поговорю с официантом. Только не ходите никуда, пожалуйста. Я сейчас вернусь и помогу вам добраться домой

Но я не хотела домой, мне было страшно вновь туда возвращаться. Я не желала больше вспоминать о сегодняшней встрече с потаённой частью себя, которая расставила все точки над и. Наоборот, хотелось забыться, растворится, уйти и не думать о том, что моя жизнь — окончательно провалившийся спектакль, и занавес должен быть опущен до того, как скучающая публика начнёт уходить со своих мест прямо посреди представления.

Между тем, мой спаситель вернулся в помещение кафе, и краем глаза я увидела, что он взволнованно говорит с кем-то по телефону. Нетрудно было догадаться, кому он звонит — по тому, какие быстрые и вороватые взгляды он бросал в мою сторону, прикрывая трубку рукой, я сразу поняла, что он говорит с Марком. Вне всяких сомнений, этот молодой человек был ответственным другом и хорошим коллегой. Но для меня в ту же самую секунду он стал врагом.

Меньше всего на свете мне сейчас хотелось видеть Марка — я не знала, что ему сказать, как объяснить своё состояние. Я устала всякий раз в моменты срывов поливать его градом обвинений — неизвестно, кому из нас было больнее зализывать раны после — ему, или мне, переживавшей его боль сильнее собственной. Поэтому, чтобы избежать повторения старой истории, я попросила у нового знакомого разрешения отлучиться в дамскую комнату, и сбежала из кафе через чёрный вход.

Пробираться к нему мне пришлось через кухню, но после моих выходок на летней площадке, официанты и повара не слишком удивились, дав мне пройти и указав дорогу в направлении выхода. Кажется, они были готовы на любые нарушения правил, лишь бы я побыстрее покинула их заведение — через обычный вход или через запасной, неважно. Главное, чтобы меня больше там не было.

К тому моменту, когда я выбралась на улицу, я снова мало понимала, где нахожусь и куда мне идти. По-прежнему очень плохо зная город, особенно его новые кварталы, я просто шла по дороге, неся в руках туфли, которые пришлось снять, чтобы убежать неслышно и не выдать себя громким стуком каблуков. Очень скоро они начали мне мешать, выскальзывая из рук и, недолго думая, я забросила их в ближайший куст у входа в парк, в который свернула минутой ранее.

Мне вновь стало смешно. Кажется, сегодня, одно за другим, я избавлялась от всего лишнего и наносного, чем окружила себя в последнее время: от надоедающего постоянными напоминаниями мобильного, от туфлей на шпильках, которые я никогда не любила, от уверенности в том, что мне удастся спрятаться от себя самой, изображая липовое благополучие.

Дальше я шла налегке, не оборачиваясь и даже тихонько что-то про себя напевая. Кажется, мне удалось отвести надвигающуюся грозу — вовремя скрыться и избежать встречи с Марком, а на безлюдных тропинках, ведущих вниз к водоему, мне перестали встречаться даже случайные прохожие, косившиеся на меня в недоумении. Спустя еще несколько минут мне пришлось остановиться, чтобы снять чулки, которые изорвались от прогулки по траве и зазмеились вверх по ногам уродливыми стрелками. Мне было неприятно смотреть на них, и, стянув с себя еще один атрибут вечернего наряда, я выбросила их, не глядя, наслаждаясь тем, что земли, наконец, касаются голые ступни.

Это было прекрасное и ностальгическое ощущение — в детстве мне очень нравилось бегать босиком и теперь, ступая по утоптанным пыльным дорожкам, я наслаждалась спокойствием и ощущением повернутого вспять времени. Теперь я, наконец, поняла, когда была по-настоящему, безусловно счастлива. И, если бы мне прямо сейчас предложили вернуться назад по ленте жизни — я, не задумываясь, выбрала бы раннее детство, самый беззаботный период, когда мир за окном казался сотканным из чудес, а каждый день нёс с собой невероятные открытия. Пусть я тогда была неопытна и наивна — пережитый опыт не особо прибавил мне ума, раз итоги, с которыми я столкнулась сегодня, были такими провальными. Пусть я ещё не знала Марка — я и сейчас предпочла бы его не знать, чтобы не причинять боль, не ранить в ответ на его любовь и преданность. Пусть я носила дырявые туфли и растянутые, с чужого плеча платья — сейчас я ни в чем не нуждалась и могла позволить себе все, что захочу, вот только пустоту внутри не могли заполнить даже самые дорогие вещи.

Я была не просто несчастна, я была мертва и пуста внутри. Тот самый мальчишка, с ненаписанной жизнью, изломанный и кривой, был зеркальным отражением меня — и то, что мой истинный облик был скрыт под фальшиво-благополучной оболочкой, не меняло ситуацию. Правда, сколько ее ни скрывай, всегда берет верх, и очень скоро я настоящая просочусь сквозь телесный барьер грязной и мутной жижей мертвых слов, которые отравляли меня, подобно медленно действующему яду.

Поэтому я так радовалась сегодняшнему дню, солнечной погоде и свежему ветру, давно ставшему мне самым близким и понимающим другом. Когда одной ногой стоишь на краю обрыва, за которым зияет чернотой глубокая пропасть, больше всего на свете хочется оглянуться и ещё раз полюбоваться красотой окружающего мира, впитать в себя солнечный свет, способный ненадолго отогнать морок ужасов и ночных кошмаров. Именно об этом я думала, сидя на берегу реки и расслаблено жмурясь, глядя на весело скачущие по воде блики света — последний привет заходящего солнца. Если бы было возможно, я бы замерла так навсегда, в этом тихом и спокойном мире счастья, где всегда продолжается закат, стрекочут кузнечики и негромко играет музыка из кафе на противоположном берегу.

Кажется, я не впервые думала и вспоминала о нем — о месте, где всегда спокойно, и не имеет значения не прошлое, ни будущее, и где есть лишь безмятежное солнце, навечно застывшее над рекой.

— Я хочу, чтобы в моем персональном раю был вечный закат. Только чтобы этих громких катеров и пароходов там не было, я их заранее исключаю. А во всем остальном там будет так же — тепло, солнечно и никаких проблем! А когда-нибудь ты придёшь ко мне в гости, и мы с тобой сядем, откроем райское вино и будем вспоминать нашу земную жизнь. Ты расскажешь, как жила без меня — долго и счастливо, обо всех своих приключениях расскажешь. А я познакомлю тебя с премудростями райской жизни. Все будет очень здорово, Лекс!

Я обмерла, боясь ослышаться. Голос, который я не слышала уже пять лет, прозвучал так близко, словно я снова оказалась в прошлом, когда мы с Ярославом оба понимали, насколько хрупким может быть каждодневное счастье и от этого только больше им дорожили. Внезапно я поняла, как все эти годы мне не хватало его, моего настоящего друга, который был так похож и непохож на меня, но который единственный видел и принимал мои слабости, с которыми не хотели мириться, считая их опасными, ни Вадим, ни Марк.

Закрыв лицо руками, я снова разрыдалась, громко, не сдерживая себя. Леденящее одиночество вдруг навалилось на меня с такой силой, что захотелось кричать. Прошло много лет, а главная дилемма, над которой я билась с детства, ни капли не изменилось. Марк все так же любил меня, мечтая уберечь от целого мира, а я, с готовностью отказавшись от всего, что он считал лишним, превратилась в ручное чудовище, иногда срывающееся с цепи, и бьющее его в самые уязвимые места в отместку за то, чего он меня лишил. Поэтому я не хотела больше приближаться к нему — по крайней мере, не сегодня, чтобы не навредить, не ударить побольнее. Я по-прежнему любила его больше мира, который был мне так необходим, а вот себя… Себя я ненавидела за предательство того, от чего никогда не должна была отказываться.

Мне нельзя было находиться рядом с Марком в этот вечер. Да и всю остальную жизнь тоже. Я могла только навредить ему. Только сделать хуже и отравить его жизнь так, как я отравила свою.

Чтобы исключить любой соблазн переменить свое решение, я открыла небольшую сумочку-клатч, которую чудом не потеряла, и выудив оттуда ключи от нашей квартиры, резким движением забросила их в реку.

— Вот так вот, — подытожила я очередную потерю-избавление, глядя, как прощально сверкнув на солнце, ключи с громким плеском скрылись на дне водоёма. — И нечего больше сомневаться, — следом за ключами отправилась и сумочка, которая больше не была мне нужна.

Снова присев на траву, я долгое время смотрела на горизонт, пока темнота, вкрадчиво пришедшая с противоположного берега, не окутала меня, вызвав желание выбраться куда-нибудь поближе к свету.

— Ну почему так, Ярослав? Ты так нужен мне, со своим идеальным миром, в котором всегда светит солнце, а я все ещё здесь, в месте, где закаты заканчиваются и желания не сбываются. Как бы мне хотелось встретиться с тобой сейчас. Ты бы точно понял меня. Ты бы один все-все понял… — ёжась от холода в своём маленьком чёрном платье, я понимала, что уютное очарование момента рассеялось вместе с последними погасшими лучами.

Пришло время уходить — куда, к кому? Я не знала этого. Только не домой. Только не к Марку — он не должен видеть меня такой. Да и вообще… не должен больше видеть.

Но и здесь я не могла больше оставаться — тени у реки начали казаться зловещими, а чёрная вода притягивала, шептала на ухо странные слова, маня к себе, не желая отпускать. В том, что эта тёмная река не является тем местом, где мне будет спокойно и счастливо, я не сомневалась и поспешила прочь оттуда, где ненадолго нашла спокойствие сегодняшним неспокойным вечером.

Сумерки, опустившиеся на город, были шумными и дразнили громкими звуками, резкими запахами, неожиданно возникающими на пути людьми с предложениями познакомиться, развеселить, или защитить меня от грабителей и прочих опасностей ночного города. Возможно, раньше меня бы увлекла эта весёлая кутерьма — в кои-то веки кто-то смотрел на меня, говорил со мной, не проходя равнодушно мимо. Но сейчас было уже слишком поздно — даже важность общения, новых знакомств и открытий потеряла для меня всякую значимость. Кроме того, все эти новоявленные защитники дружно шарахнулись бы прочь, узнай они, какая я внутри.

Так что я просто шла мимо, раздавая автоматические улыбки и покачивая головой из стороны в сторону, говоря этим "нет" всем дружеским предложениям. Я понимала, что босая, в коротком лёгком платье, с распущенными волосами и заплаканным лицом, вызываю не самые благополучные подозрения. И что следующим, кто меня остановит, может быть не очередной доброжелатель, а милиция или, хуже того, какой-нибудь злоумышленник, которым меня пугали желающие познакомиться. Но мне было все равно. Единственное, чего я хотела — это снова присесть и отдохнуть, но все скамейки были заняты шумными компаниями или влюблёнными парами, присоединяться к которым у меня не было ни малейшего желания.

После долгого и бесполезного блуждания я решила, что проще найти место для отдыха в одном из дворов, расположенных неподалёку. В конце концов, там можно было провести эту ночь — и перспектива ночевки под звёздами меня совсем не пугала. Единственное, чего я боялась — это струсить, передумать и вернуться домой. И, чтобы этого не случилось, нужно было побыстрее оказаться где-нибудь в отдалении, в темноте и тишине.

Но быстрому исполнению моего простого плана помешало ещё одно препятствие, которого следовало ожидать. Почти у самого выхода из парка мне в глаз бросилась знакомая фигура — я узнала бы её издалека, из тысячи, но этим вечером предпочла бы не встречаться. Конечно же, это был Марк. Глупо было надеяться, что он не найдёт меня после того, как получил звонок от коллеги, который, возможно, ещё и приукрасил мои подвиги. Иногда мне казалось — и сегодня я вновь ощутила это, — что мы чувствуем друг друга особым чутьём, всякий раз безошибочно приводившим нас один к одному. Но сегодня впервые я пожалела об этих безупречно настроенных внутренних радарах.

А, возможно, все объяснялось ещё проще — плохо ориентируюсь на местности, я не смогла уйти далеко, и Марк, тщательно прочесывающий окрестности возле злополучного кафе, где меня застукали, не мог не наткнуться на меня. Так или иначе, он находился близко, очень близко, а у меня был всего лишь один выход — бежать.

Резко затормозив и надеясь, что в толпе людей он не успеет меня заметить, я развернулась и понеслась назад по аллее, по которой шла минутой ранее в надежде быстрее выбраться из шумной толчеи.

И, конечно же, все мои глупые иллюзии о том, что я сумела остаться незамеченной тут же разлетелись вдребезги — за спиной я услышала громкое:

— Алёша! Подожди! Алёша!

Конечно же, если я заметила Марка, то его всегда острый и внимательный взгляд точно не пропустил бы меня. А значит, мое бегство не осталось незамеченным, и когда-нибудь мне, все же, придётся его объяснить. Но я не боялась этого, несмотря на то, что, как и раньше, совершенно не знала, как рассказать ему о том, что чувствую. А вот попасться Марку сейчас, под горячую руку было действительно страшно — я прекрасно понимала, что лимит его терпения по поводу моих внезапных выходок давно исчерпан.

И я бежала быстро, очень быстро, насколько это было возможно босиком, не обращая внимания на боль от мелких битых стёкол, которым были усыпаны дорожки, или щебня, которым сменились аллеи, едва я выскочила из парка, или на колючки и небольшие камни, попадавшиеся на пути, пока я неслась по незнакомым узким улочкам через дворы, слыла за спиной упрямое:

— Алёша! Да остановись же ты! Алексия!!

Он никогда не называл меня полным именем, это всегда делали только взрослые, против которых мы с Марком упорно и не всегда успешно протестовали — и это могло служить ещё одним доказательством того, что он не просто зол, а разъярен не на шутку.

Нужно было бежать, просто бежать, так же быстро и легко, как я привыкла делать это во время утренних пробежек, с одной лишь только разницей — сейчас от моей скорости зависел не очередной рекорд дня, а спокойствие Марка, его возможность жить дальше, после всех моих провальных попыток стать для него самой лучшей.

Аллеи и тротуары становились все уже, все запутаннее, несколько я раз споткнулась и едва не вывихнула ногу, но темп не сбавляла. Я волновалась только об одном — только бы не упасть, только бы добежать к месту, где меня никто не найдет, даже Марк, безошибочно следующий по пятам. В темноте и тишине, на окраине жилых кварталов, единственным звуком, ритмично разрезавшим воздух, был звук его шагов и тяжёлое от ярости, но не от усталости дыхание. Как всегда, нерасчётливость и наивность сыграли со мной злую шутку — после всего лишь полугода регулярного бега я надеяласьскрыться от Марка, всегда отличавшегося выносливостью, занимавшегося спортом с детства и не бросившего этого занятия и сейчас.

Провал. Ещё один провал — позорный и глупый, как и все в моей жизни — мысль об этом ударила меня во время падения, которого всё-таки не удалось избежать. Оступившись и попав ногой в неглубокую яму, я растянулась посреди безлюдного переулка, состоявшего из тесно прижатых один к одному пристроек-гаражей. Досадное падение ненадолго выбило меня из колеи — я понимала, что у меня нет времени на промедление, поэтому сразу же вскочила на ноги. Но боль, поднимаясь расплавленным огнём от сбитых коленей и исколотых и расцарапанных ступней, не давала мне сдвинуться с места.

Я как будто бы еще сильнее опьянела — давно забытое ощущение спасительного переключения на боль внешнюю взамен боли внутренней, позволяющее пусть ненадолго, но накрепко забыть обо всех терзаниях, разрывавших меня изнутри, вскружило голову, точно так же, как и алкоголь, который я не пила так давно. Все возвращалось на круги своя. Мои давние грехи и укрощенные монстры, медленно поднимали головы после длительной спячки, готовясь принять меня в свои объятия, надежно скрывая от опостылевшей реальности. И пусть спасение в их тени было временным, скорее иллюзией безопасности, но сейчас я готова была поверить даже в иллюзию.

Этого недолгого промедления хватило для того, чтобы Марк, и без того находящийся поблизости, настиг меня. Налетев стремительно и резко, одной рукой он схватил меня за плечи, другой за волосы, с силой притянув к себе, не заботясь о том, причиняют ли его движения боль или нет. Главное, чтобы я была рядом, под контролем, не пыталась больше вырваться и исчезнуть — именно об этом он думал, еще сильнее смыкая хватку и меняя руку, обхватывая меня за талию, пока я брыкалась, отталкивая его локтями и пытаясь высвободиться.

— Да что с тобой такое! Что происходит? Прекрати! — приказал он срывающимся от гнева голосом, прижимая меня лицом к кирпичной стене случайной пристройки и заламывая руки сзади. — Это уже не шутки, Алёша! То, что ты творишь сейчас — уже далеко не шутки!

Я молчала, тяжело дыша, так же как и он, даже не пытаясь объясниться. Да и Марк больше не спрашивал моих объяснений — все они остались позади, когда после самых бурных ссор были возможны примирения. Теперь же все обстояло проще и сложнее одновременно — нам больше не нужно было ни ссорится, ни мириться. Это бы не изменило того факта, что я продолжала скользить вниз по зыбучим пескам, сама становясь зыбучим песком, неуклонно и быстро просачиваясь сквозь его пальцы. И чем крепче Марк сжимал кулаки, тем неуклоннее мелкие песчинки падали вниз, прямиком в тёмную попасть, от которой меня не мог спасти никто. Даже он.

— Какого черта, Алёша?! Ради чего ты устроила это все? Что ещё за новое сумасшествие?

В ответ я лишь слабо дёрнулась, пытаясь высвободить руки, начинавшие ныть, но оказалась только сильнее прижата к стене.

— Я не отпущу тебя, пока ты не скажешь хоть слово. Не объяснишь мне все коротко и ясно. Поэтому говори. Говори, иначе…

Мне вновь стало смешно и грустно. Конечно же, Марк мог говорить коротко и ясно даже в состоянии сильнейшего волнения, но я этой способностью не отличалась никогда, а уж тем более сейчас — пойманная в ловушку, разрываемая сожалением и досадой от того, что так легко попалась в его руки.

— Молчишь? — он ещё сильнее навалился на меня, впечатывая в стену тяжестью своего тела, и мне пришлось прикусить губу, чтобы не вскрикнуть. — Хорошо, молчи. Тогда говорить буду я. Слушай внимательно и запоминай. После сегодняшнего у нас все будет по-другому. Если ты думаешь, что я просто закрою глаза на то, что случилось, или молча выслушаю новые обвинения в том, что это я во всем виноват, то ошибаешься. Мне осточертели твои оправдания и путаные объяснения, Алёша! С меня хватит. Я доверял тебе всегда, безоговорочно. И уже несколько раз серьёзно пожалел об этом. То, что ты сделала сегодня, стало последней каплей. Больше никакой свободной жизни у тебя не будет, ты хорошо меня слышишь? Ты не способна распоряжаться своей свободой. Тебя так и тянет превратить ее в дурацкий фарс, опасный прежде всего для тебя самой. Ты хуже, чем несмышлёный ребенок, играющий со спичками. Наивный, злой, эгоистичный ребёнок! — его резкий отрывистый шёпот обжигал мою шею, и я понимала, что Марк не шутит. Он никогда не бросал слов на ветер, а сейчас — и подавно. Но как никогда ясно я осознавала тщетность его попыток вернуть контроль надо мной, который был потерян давно, а сегодня растаяла и последняя иллюзия о его наличии. Но Марк не видел этого, отказывался принимать, что только подтвердили его следующие слова:

— Я буду контролировать каждый твой шаг. Каждый! Поверь, мне хватит на это времени и сил. Ты больше никогда и никуда не выйдешь без меня. Я буду проверять каждое твоё слово, каждый поступок, и хочешь или не хочешь — заставлю прекратить это безумие. Я не дам тебе погубить себя, Алёша. Ты не заслуживаешь больше свободы и доверия, но ты… Ты — моя! И я не допущу, чтобы ты куда-то ушла или пропала. Я просто не смогу с этим жить. И этого не будет. Никогда.

— Никогда не говори никогда, — это был даже не ответ, а скорее тихая мысль вслух, но Марк расслышал её. А, может, в своём желании полного контроля он научился читать в моем сознании то, о чем я не хотела бы говорить.

— Даже так? Значит, ты хочешь со мной поспорить? Доказать, что я не прав? — отстранившись на долю секунды, Марк резко развернул меня лицом к себе, чтобы видеть мои глаза и понимать, что я улавливаю смысл его слов. — Шутки кончились, Алёша. Я сдержу слово, даже если мне придётся надеть на тебя наручники или смирительную рубаху. И мне все равно, веришь ты в это или нет.

Чувствуя, что против воли меня начинает увлекать его упрямая решимость, что хочется хоть немного, но отступиться от своих решений, поддаться гипнозу его жёсткой непреклонности, я вдруг увидела нас обоих, словно со стороны. Находясь рядом, прямо сейчас Марк тоже соприкасался с чернотой и пустотой, которая уже поставила на мне отметину. И я испугалась, вновь забившись его руках, пытаясь вывернуться, отпрянуть, не заражать его этой липкой губительной жижей, уберечь от того безумия, которое стало частью меня самой, частью моей жизни.

— Ты не удержишь меня, не удержишь… Не надо этого делать! Не надо, Марк… Не надо держать! Так только хуже, неужели ты не понимаешь?

Чем больше я вырвалась, тем большую злость это вызывало в нем. Впервые натолкнувшись на непробиваемую стену, которой я отгораживалась от него, Марк чувствовал себя бессильным, и от этого попытки взломать её становились лишь более агрессивными, более яростными. Теперь он не утруждал себя тем, чтобы экономить силу и не причинить мне боль — наоборот, казалось, он хотел сделать это, специально, жёстче, сильнее, чтобы мне стало страшно, чтобы я одумалась и никогда больше не убегала от него. Я тоже сопротивлялась со всем отчаянием и упорством, на которые была способна, зная одно — мне нельзя сдаваться, нельзя уступать, иначе я погублю нас обоих.

Эта безумная борьба оглушала и ослепляла, вымещая все остальное за грань сознания. Все, что я могла слышать и чувствовать — это лишь наше тяжёлое дыхание, бешеную пульсацию в висках, треск одежды, стук по асфальту отлетающих пуговиц, тепло крови и разодранной кожи под ногтями — кажется, я сильно оцарапала Марку лицо, а может, это была и моя кровь. В попытках прекратить истерику то ли Марк отвесил мне громкую пощёчину, то ли я сама ударила его, чтобы отрезвить, вернуть возможность слышать и понимать, что находиться рядом со мной просто-напросто опасно.

Но отрезвления уже требовала я сама, окончательно запутавшись в своих желаниях, продолжавшая упрямо твердить: "Отпусти! Пусти меня!", но при этом больше не отталкивая Марка, а наоборот — исступленно притягивая его к себе, срывая с плеч пиджак и рубашку, мешавшую чувствовать его тело, в которое хотелось вцепиться и расцарапать до крови — и в то же время заживить, успокоить каждую рану, нанесённую мной. Я целовала его так жадно, так исступленно, будто продолжала спорить с ним, и при этом перечёркивала все наши ссоры, прошлые и будущие. Я признавала свой оглушительный проигрыш, понимая, что не смогу уйти навсегда даже ради его безопасности, но и выигрывала — ненадолго, ровно на то время пока у меня были его поцелуи, его руки, вскрывавшие меня изнутри, вымещавшие пустоту, которая, казалось, полноправно завладела мной.

— Ты выиграл… — чувствуя, что мне не хватает дыхания, чтобы говорить, прошептала я, чуть не плача от горечи и сладости это признания. Но Марку этого было мало — его пальцы впились в мой подбородок с такой силой, будто бы собирались раскрошить челюсть.

— Повтори! — глядя мне в лицо, хрипло приказал он, пока я, судорожно вцепившись в его плечи, хватала ртом воздух, пытаясь не потерять его взгляд, не закрывать глаза.

— Ты… выиграл. Я не смогу уйти.

— Ещё раз! Громче! — каждое его слово было резким и хлестким, словно ритмичный удар хлыста.

— Ты выиграл! Я не смогу уйти! Никогда! — закричала я, захлёбываясь рыданиями вовсе не от того, что кривые кирпичи стены в кровь ободрали мне спину, а острая бляшка ремня Марка врезалась в бедро. Было очень страшно осознавать, что я переоценила себя, что не могла противостоять ему, что каждый мой шаг прочь от него будет оборачиваться двумя шагами навстречу — всегда. И даже сейчас я рыдала не только от осознания своей слабости, но и разрываемая глупой, досадной, ослепительно яркой эйфорией от того, что Марк всё-таки смог, переломил меня, укрыл собой посреди этой непроглядной ночи, полной морока и давних кошмаров.

— Я не уйду, я не смогу сделать этого, — дрожа всем телом и прижимаясь к нему с невыразимой нежностью, повторила я, искренне веря в свои слова и от этого испытывая только больший ужас вперемешку с лёгкостью бездумного и беспечного парения. Напряжение борьбы и противостояния отпустило — и мы остались вдвоём, раздавленные невозможностью быть друг без друга, обнажившие все свои самые уязвимые точки, посреди руин наших стремлений научиться жить спокойно и мирно.

Я приняла этот выбор со спокойной обречённостью — ни протестовать, ни прятаться больше не имело смысла. Я останусь рядом с Марком до конца, каким бы он ни был, стараясь меньше вредить ему, держать подальше от моей внутренней темноты и пустоты. Это будет трудно, но другого выхода у меня нет.

Марк же, казалось, только сейчас начал в полной мере понимать, что произошло, все ещё крепко сжимая мои плечи, и потрясение в его глазах не могла скрыть даже привычная уверенная сосредоточенность. Он понимал, что по-старому жить мы не сможем, а как будет по-новому… он ещё и сам не знал. В одном я могла не сомневаться — отступаться от своих обещаний держать меня день и ночь под неусыпным контролем он не собирался. Но и я не собиралась больше давать ему поводов для волнения. Я хотела просто закрыться, уйти в себя и причинять ему как можно меньше вреда.

Внезапно мне стало очень зябко и неуютно — окружающий мир напомнил о себе промозглым ночным холодом, лизнувшим мои обнаженные плечи и грудь, и болью в ступнях, в которых застряли мелкие осколки битого стекла. Марк, аккуратно отпустив меня и убедившись, что я могу стоять, присел на корточки, чтобы осмотреть мои ноги, после чего, тихо чертыхнувшись, осторожно извлек пару самых крупных стекляшек.

— Алёша… Тебе надо к врачу. Нужно, чтобы тебе прочистили и обработали раны, — его голос был глухим, и я подозревала, что сейчас им владеют не самые лучшие чувства, несмотря на то, что он добился своего.

— Я не хочу. Не надо, Марк, не вези меня в больницу. Мы сами со всем справимся, дома, — пытаясь натянуть повыше разорванное платье, которое упорно сползало вниз, возразила я, не желая, чтобы сейчас меня видел кто-либо, кроме него. — У тебя тоже с лицом далеко не все в порядке. Мы очень странно выглядим сейчас, ты и я. Не надо никуда ехать. Вдруг ещё станет известно на твоей работе, начнутся неудобные расспросы… Пойдём домой, там и приведём себя в порядок. Там все спокойно и никто нас не выдаст. Ничего плохого не сможет скучиться с нами в нашем же доме.

Ничего не ответив, Марк лишь молча опустил голову и поднял с земли свой пиджак, после чего отряхнул его от пыли и набросил мне на плечи, вновь чертыхнувшись после того, как я не смогла сдержаться и тихо застонала от прикосновения ткани к расцарапанной спине.

— Иногда мне кажется… И я боюсь, что прав… Когда-нибудь мы убьём друг друга, Алёша. Если не научимся останавливаться. Я всякий раз думаю, что мы уже научились, что подобного больше не повторится, но это происходит. Снова и снова. И я не знаю, что с этим делать.

Его слова угрожающим эхом звенели в моей голове до самого дома, во время поездки в такси, когда, продолжая кутаться в пиджак Марка, я растеряно смотрела в своё окно, а он — в своё. Если даже Марк не знал, как справляться со вспышками разрушительного притяжения, которые накрывали нас обоих, значит, выход должна была найти я.

Я понимала, что разгадка этой головоломки проста, как и все по-настоящему действенное. Главным было только переступить через свой страх, найти тот самый единственно возможный выход и больше не бояться.

Нужно только честно взглянуть себе в глаза и не прятаться от правды.

Глава 4. Новые старые решения

С того дня между нами как будто что-то сломалось. Словно треснула и искрошилась та основа, которая поддерживала главное между нами — уверенность в том, что пока мы вместе, нам нипочем любые проблемы и неприятности.

Мы по-прежнему были вместе, больше напоминая пленников, связанных одной цепью, медленно погружавшихся в железной клетке на самое дно темной и глубокой впадины, но сгущающаяся вокруг чернота не пугала, а скорее завораживала. И если внутри нас и шевелился страх, то отнюдь не за себя, а только друг за друга.

Марк по-прежнему очень беспокоился по поводу моего состояния. На следующий день он вызвал ко мне сиделку, которая наложила повязки на неглубокие раны и провела со мной все время до его возвращения, приготовив ужин и даже попытавшись меня покормить. Но моим ответом на все ее старания было равнодушное молчание, заговорить я смогла только с Марком.

— Если она придёт ещё раз, я снова сбегу.

Марк, ужинавший кулинарными изысками моей новой надсмотрщицы, поперхнулся и уставился на меня долгим тяжёлым взглядом.

— Как я могу быть уверен, что этого не случится, если ее здесь не будет?

— Моего обещания недостаточно?

В ответ на эту фразу он лишь горько рассмеялся и снова принялся за еду.

— Марк. Я прошу тебя. Пусть она больше не приходит. Я не выношу посторонних людей. Они воруют у меня последнее, что осталось — мое одиночество, мне даже одним с ними воздухом дышать тяжело. Я не могу жить, когда за мной следят! Эта женщина целый день смотрела на меня такими притворно добрыми глазами, что мне захотелось ее убить! Или самой разбить голову о стену, только бы не видеть больше эту ее неискреннюю жалость! Она чужая здесь! Что она, вообще, делает в нашем доме? Почему ты допускаешь сюда чужих? Я дала тебе слово, что больше не уйду, но ты хочешь заранее посадить меня в тюрьму, Марк! Ты этого хочешь? Так даже в тюрьме человека не пытают такой тошнотворной заботой и супчиками! — я не заметила, как снова начала кричать и плакать, а Марк, оставив ужин, усадил меня к себе на колени и бережно укачивал, гладя по волосам.

— Все, я понял тебя. Тихо, Алёша, тихо… Никого больше здесь не будет. Не волнуйся, завтра же я рассчитаю эту женщину.

— А ты можешь завтра сам остаться со мной? — аккуратно проводя пальцами по запекшейся царапине на его виске, спросила я. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы Марк никуда и никогда больше не выходил, и мы остались бы вдвоём, лёжа на нашей большой кровати, словно в лодке, которая тихо несёт нас по реке навстречу тому самому месту, где никогда не кончается закат, а проблемы и горести не имеют значения.

— Я… хотел бы, Алёша. Но я не могу. Просто не могу. У меня сейчас очень сложные времена на работе. Я не могу резко отстраниться от дела, которое сам же инициировал. Даже на день.

— Я понимаю. Я все понимаю, — я только крепче прижалась к нему. — Тогда просто побыстрее возвращайся. Я буду ждать тебя здесь и ничего больше не буду делать. Честно.

И хотя Марк уже не верил мне — об этом красноречиво свидетельствовали все защелкнутые замки на двери, даже самый сложный односторонний, который можно было закрыть и открыть только со стороны подъезда, — ему было не о чем беспокоиться. Я держала свое слово. В этом он смог убедиться, вернувшись вечером и найдя меня в постели в той же самой позе, в которой оставил утром.

— Ты уже легла? — обеспокоено спросил он, присаживаясь на край кровати. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, — улыбаясь в темноту от звуков его голоса ответила я. — Все в порядке. Я просто немного устала.

— Устала? Что ты делала весь день?

— Ждала тебя.

Озадаченную паузу, последовавшую следом, прервал лишь тяжёлый вздох Марка. Кажется, он начинал понимать, что мое полное спокойствие нравится ему еще меньше, чем попытки бунтовать и сопротивляться.

— Ты устала от того, что ждала меня? — задал он следующий вопрос, вернувшись из кухни, где остались нетронутыми все продукты и блюда, приготовленные для меня на день.

— Тебя не было очень долго. Вот я и устала, — приподнявшись от подушки, я придвинулась к нему и, обняв за плечи, прижалась к его спине. — Не сердись на меня. Я же здесь. Я никуда не ушла, Марк.

От того, как резко он вздрогнул, я поняла, что мое утешение прозвучало как прицельный и болезненный удар, и поэтому постаралась больше не говорить. Все равно от слов получалось только хуже.

Я молчала ещё несколько дней, в течение которых Марк, к моему удивлению и радости, остался дома, и только потом поняла, что это были выходные, которые он провёл, как и обещал, со мной. Все это время я почти не выпускала его руку — прикасаясь к нему, я чувствовала себя живой, радуясь ощущению тепла, согревавшему меня в его присутствии. Марк как будто делился со мной силой и энергией, которых во мне почти не осталось. И тем более пронзительной болью отзывалась иссушающая пустота, заползавшая в мой мир, сузившийся до размеров нашей квартиры, когда Марк покидал её.

Я видела, что происходящее со мной не даёт ему покоя, пугает его, но что именно стоит делать, он не знал — и чувство гнетущей неопределённости сводило его с ума. Любая неясная и запутанная ситуация ослабляла его, выбивала твёрдую почву из-под ног, лишала уверенности и возможности контролировать происходящее. А чувство потерянного контроля и собственной беспомощности Марк ненавидел. Это вызывало в нем одну лишь агрессию, вследствие которой он совершал новые и новые необдуманные поступки, каждый раз ошибаясь все сильнее.

Вот и сейчас он понимал, что запутался, что даже всего его желания и воли не хватит, чтобы выровнять ситуацию, что происходящее со мной не вписывается в рамки здравого смысла, и неплохо было бы обратиться за помощью к врачам. И, в то же время, он продолжал упрямо охранять суверенность нашей замкнутой системы, веря в то, что посторонние только помешают, сделают хуже, и я всячески поддерживала его в этом. Меньше всего на свете мне хотелось внедрения в наш странный и больной мир кого-нибудь третьего. Никому не было места здесь, кроме нас двоих, собственноручно создавших эту изломанную реальность, к которой оба питали болезненную и страстную привязанность.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Чаще всего, вернувшись домой и застав меня в привычном молчаливом бездействии, Марк лишь садился рядом, спрашивая у меня, чего бы я хотела, и немедленно исполнял каждое мое желание, которых было не так уж много. Иногда мне хотелось кофе и свежую булочку, иногда — пройтись с ним по темным улицам (в такие моменты Марк всегда крепко держал меня за руку) а иногда — просто прилечь ему на колени и закрыть глаза, слушая его голос, твердивший, как заклинание:

— Это пройдёт, Алёша. Все то плохое, что ты чувствуешь сейчас, обязательно пройдёт, закончится. Нужно потерпеть немного, до весны, а потом… Мы уедем. Я увезу тебя, куда захочешь, в любую страну, любой город, который покажешь на карте.

— И даже в Антарктиду? — с улыбкой вспоминая нашу неудавшуюся попытку детского побега переспрашивала я.

— Нет, в Антарктиду тебе нельзя, — с готовностью подхватывая мое шутливое настроение, которое нравилось ему гораздо больше, чем глухая отстранённость, мягко возражал Марк. — Там холодно, а тебе сейчас нужно тепло. Больше тепла. Как можно больше, — обхватывая меня руками и прижимая к себе, будто снова пытаясь доказать себе, что я здесь и я в полной его власти, добавлял он. — Хочешь, поедем в Италию? Или на юг Франции. Я ещё не успел показать тебе мир. Да и сам не видел его без тебя. Нам нужно только дождаться весны, и все изменится. Твоя апатия пройдет. Я сделаю все, чтобы она прошла. Слышишь? Я не остановлюсь, пока снова не увижу тебя прежней. Ты веришь в это, Алёша? Отвечай мне! Веришь?

И я согласно кивала головой, хотя ни капли не верила. Серьезность намерений Марка не вызывала во мне сомнений, вот только представить себя путешествующей и наслаждающейся жизнью было выше моих сил. Будто бы я пыталась вообразить нечто настолько фантастическое и невозможное, что на это не хватало даже моего когда-то бурного воображения.

А иногда внутреннее напряжение, засевшее в каждом из нас, прорывалось горьким отчаянием и вспышками злости — когда Марк не выдерживал навалившейся на него тяжелейшей усталости от моего безучастного спокойствия. И тогда он пытался его разрушить.

Эти вечера поначалу ничем не отличались от наших обычных. Марк возвращался домой, открывая двери своим ключом — и громкое лязганье абсолютно всех замков, включая и самый сложный, который было невозможно открыть со стороны квартиры, в очередной раз доказывало, что уровень его доверия, несмотря на мое длительное бездействие, так и не возрос. Он проходил в нашу спальню, и гнетущее молчание, не скрашенное обычными вопросами, которые он хотел, но не мог больше задавать, давило на меня, подобно душному воздуху перед грозой. Это были моменты его слабости, моменты, когда упрямая уверенность в том, что все удастся изменить, давала сбой, и Марком овладевала хаотическая, слепая ярость — на меня, на себя, на нас, преодолевших, казалось бы, все сложности, но оказавшихся в глухом и беспросветном тупике.

Так же молча, не говоря ни слова, он приближался ко мне, долго смотрел в упор, а после в сердцах сбрасывал с прикроватных тумбочек все, что попадалось ему под руку. Он выдёргивал из-под меня простынь с такой силой, что я кубарём слетала с постели, падая на пол с противоположного конца кровати — и тут же чувствовала, как его руки подхватывают меня и тащат куда-то, заставляют шевелиться, действовать, жить, но этого хватало ненадолго.

Однажды он, не дав даже толком одеться, силой вывел меня на улицу, усадил в машину, и мы рванули с места с такой скоростью, что казалось, Марк собирается на полном ходу врезаться в ближайший столб и положить конец всему. Меня не очень пугал такой способ решения наших проблем, наоборот, в глубине души я находила его в чём-то привлекательным — ровно до того момента, пока, резко свернув с дороги, он не съехал на обочину, после чего погасил мотор и, не в силах совладать с собой, ударил по рулю обеими руками.

— Что за чёрт, Алёша… Я ведь почти сделал это. Я действительно хотел это сделать, — устало закрыв глаза, он опустил голову на скрещенные на руле руки. — Я подумал, что совершаю преступление, когда держу тебя дома, вот так, одну, целыми днями… Ты же ничего не делаешь… Ровным счётом ничего! Ты даже ешь только тогда, когда я рядом и заставляю тебя. И я решил… — спустя ещё несколько минут напряженной тишины, прерываемой лишь его тяжелым, хриплым дыханием, он снова поднял голову и уставился на меня лихорадочно блестящими глазами, — что тебе будет лучше в клинике. В хорошей частной клинике, где ты не будешь чувствовать себя одинокой или больной, а просто… уедешь отдохнуть. И вернёшься такой, как раньше. Я на самом деле думал, что это правильно! Я собирался добровольно увезти тебя из нашего дома и отдать кому-то! — его голос сорвался на крик, и я, пытаясь успокоить, лишь крепче обняла Марка, чувствуя, какая сильная дрожь сотрясает его.

— Ничего страшного. Ничего… Ты просто хотел, как лучше. Я же знаю, что ты очень волнуешься из-за меня. Но не надо этого делать. Не надо волноваться. Лучше поехали домой. Пока мы там, ничего плохого не сможешь случиться с нами в нашем же доме, — повторяя, как заклинание, ту самую фразу, которую говорила после неудавшегося летнего побега, я почувствовала, как его пальцы, судорожно вцепившиеся в мои плечи, медленно разжимаются и напряжение неохотно, но, все же, отпускает его

— Кажется, я тоже схожу с ума, — выдохнул Марк, растирая виски, чтобы вновь сосредоточиться перед тем, как завести машину. — Иначе я не могу всего этого объяснить. Просто не могу.

В другой раз во время одной из поздних ноябрьских прогулок, когда мы проходили мимо тускло освещённой витрины небольшого магазинчика, он вдруг спросил меня, не хочу ли я себе такой же.

— Что ты имеешь в виду? — я не сразу поняла его вопрос.

— Магазин, Алёша. Любой, какой захочешь — маленький или большой. Набитый всякой всячиной, которую ты так любишь. Все эти маленькие коробочки, подсвечники, статуэтки. Ты всегда, с самого детства покупала их и украшала нашу комнату. А теперь у тебя может быть целый магазин, и ты украсишь его, как сама захочешь. У тебя не будет отбоя от покупателей, я в этом уверен. И ты снова сможешь заниматься тем, что любишь.

— Я… я никогда не думала об этом, — понимая, что мне очень сложно воспринимать его предложение всерьёз, постаралась не выдать своей растерянности я.

— А ты подумай, — жёстко прервал он меня. — Подумай! И реши, чем хочешь заниматься. Я согласен на все, только реши, наконец!

— Но я… Я не хочу, Марк. Я ничего не хочу.

— Это неправда, — упрямо стоял на своём он. — Ты снова скрываешься и юлишь, играешь в свои обычные загадки. А я смертельно устал их разгадывать, поэтому хочу услышать от тебя прямой ответ!

Я молчала, не зная, что сказать, настолько врасплох меня застали его слова. А Марк между тем продолжал гнуть свою линию, говоря со мной все резче и громче.

— Что тебе надо? Магазин? Новая квартира? Или купить тебе одну из тех мелких газет, куда ты хотела устроиться, но тебя не взяли? Тогда они не захотели работать с тобой напрямую — а сейчас получат тебя в качестве хозяйки, и ты сможешь с ними рассчитаться, как сама захочешь! Тебе это интересно? Нет? Не молчи, Алеша! Что тебе нужно?! Скажи, наконец! Что мне ещё сделать для тебя?!

Это не могло быть правдой. Марк не мог потерять самообладание и громко кричать на меня прямо на улице, раз за разом встряхивая за плечи так, что на нас начали оборачиваться случайные прохожие, а один даже притормозил, готовый вмешаться — но передумал и торопливо зашагал мимо, пряча лицо и словно испытывая чувство стыда за увиденное. Видимо, в его глазах мы были одной из тех вульгарных, громко ссорящихся парочек, из-за буйных разборок которых приходилось всякий раз вызывать милицию.

Внезапно мне стало смешно от сложившейся ситуации — интересно, как приехавшие на вызов участковые стали бы разбираться с работником прокуратуры? Смогли был они выписать ему штраф за хулиганство, призывая к порядку того, кто сам должен был этот порядок контролировать? Эта мысль показалась мне такой комичной и в то же время абсурдной, как и все происходящее с нами, что я не смогла сдержаться и рассмеялась. Мой смех становился все громче и громче, по мере того, как Марк, в попытках прекратить его, тряс меня, совершенно не сдерживаясь, от чего моя голова бессильно болталась из стороны в сторону, а зубы стучали друг о друга, а я все не могла остановиться и смеялась, чувствуя, как из глаз бегут следы. Положить конец этому смог только резкий, как выстрел, звук пощёчины, громким эхом разлетевшийся по улице. Боли поначалу я даже не почувствовала, лишь удивление и отвлечение на жжение в правой щеке, к которой инстинктивно потянулась рука.

Марк смотрел на меня испепеляюще-неподвижным взглядом и его побелевшие от ярости губы были крепко сжаты.

— Я не знаю, зачем ты это делаешь, — наконец, заговорил он сквозь зубы. — Но если ты мстишь мне за то, что я сделал. За то, что оторвал тебя от твоего окружения и привёз сюда… Можешь быть довольна. Ты уже отомстила. Сполна.

С тех пор он оставил попытки исправить ситуацию и просто ждал весну, которая должна была прийти всего лишь через три месяца. Марк по-прежнему был уверен, что перемена места и новые впечатления обязательно разморозят меня изнутри, сделают такой, как раньше — а я просто не спорила с ним, стараясь не расстраивать ещё больше. Мне не хотелось отбирать у него последнюю надежду, которая сделала бы его ещё уязвимее.

Когда же, на самой границе зимы и осени, грянули громкие события, всколыхнувшие всю страну и конечно же, органы власти, потребовавшие едва ли не круглосуточного присутствия Марка на работе, я почти не удивилась. В памяти шевельнулось воспоминание о словах моего бывшего редактора Руслана, сказанные во время нашего прощания: «Ты, это… Давай отдыхай побыстрее и возвращайся. У нас же выборы в следующем году! А кампания намечается ну о-очень грязная. Чувствую, горяченькое время будет, и каждый адекватный журналист — на вес золота. Так что не засиживайся у себя там!»

Руслан не ошибся — после череды громких политических скандалов, страна переживала еще одну бархатную революцию — первую с тех времён, как детьми мы вернулись из отпуска, и Виктор Игоревич с побледневшим лицом объявил о том, что случился переворот.

И теперь уже Марк, как когда-то Виктор Игоревич возвращался домой под утро, а иногда не приходил и несколько дней подряд, оставаясь на связи лишь по телефону. По его голосу я слышала, что нервное напряжение, владевшее им, достигло пика — никто не мог предсказать, будет ли решён конфликт силовым или мирным путём. Но пребывая в готовности к любому развитию событий, Марк не был готов лишь к одному — оставлять меня одну так надолго.

Однажды вернувшись домой заполночь, он медленно прошёл в нашу комнату, не включая свет и не снимая верхнюю одежду, после чего опустился на кровать, тихо скрипнувшую в ответ.

— Ты не спишь, — озвучил он факт, в котором не было сомнений. — А вот я уснул, пока ехал домой. Сам не понимаю, как такое случилось — но я уснул за рулем. Думаю, ненадолго, даже минуты не прошло. Какой-то водитель громко просигналил на дороге, и я проснулся. И первое, о чем подумал — это о тебе. Что случилось бы с тобой, если бы я разбился? Ты бы оказалась запертой здесь, одна. Надолго. Конечно же, ты не в тюрьме и при желании выйти, могла бы позвонить в любую службу, чтобы они снесли замки и открыли двери. Они бы не сразу справились — замки выбирал я сам, вскрыть их очень трудно… Но, в конце концов, тебе бы помогли выйти. Вот только я не уверен, что ты станешь это делать. Скорее всего, если бы я не доехал, ты бы так и осталась лежать здесь, не замечая времени, пока… — он запнулся. — Тебя бы некому было искать. И ты бы умерла здесь. Медленно и по своей воле.

Стараясь не отвлекать его даже малейшим движением, я продолжала смотреть перед собой широко открытыми глазами, понимая, что Марк прав. Это прекрасно понимал и он, потому что в следующую секунду я услышала такой знакомый и одновременно давно забытый звук — стук ключей о прикроватную тумбочку.

— Я больше не могу держать тебя взаперти, Алёша. До этого я не считал твою полную зависимость от меня чём-то опасным — но только сейчас понял, что это самонадеянность, глупая и преступная. Со мной, как и с любым человеком, может случиться все что угодно. В любой момент. Считать себя неуязвимым — не только глупо, но и опасно. Прежде всего для тебя. Поэтому… Я прекращаю это. Ты можешь выходить на улицу, как и раньше. Ты просто обязана это делать. Если ты снова сбежишь… Я буду тебя искать. И найду. Не могу сказать, что меня это радует, но это лучше, чем сидя на работе третий день подряд, понимать, что ты взаперти. И если тебе вдруг понадобится помощь или мое присутствие, я не смогу оказаться рядом мгновенно. Так что… Ты свободна. Домашний арест закончен.

Я слушала его, чувствуя, как внутри разрастается страх, все сильнее и сильнее с каждой минутой — но не за себя, не из-за возможной смерти в четырёх стенах от полного равнодушия к тому, что осталось за окнами нашей квартиры. Из-за Марка. Из-за того, как сильно он опустошён и подавлен, если начали давать сбой даже его обычные внимательность и сосредоточенность.

Я прекрасно понимала, что виной сегодняшней опасной оплошности было совсем не напряжение последних недель, охватившее всех и каждого. Пусть Марк не выносил хаос, который в эти беспокойные дни царил повсюду — не он выбил его из колеи. Какими бы сильными ни были потрясения, Марк был создан для того, чтобы бороться с ними, подавлять, брать под контроль и выравнивать ситуацию. Напряжение борьбы всегда приводило его в состояние максимальной готовности реагировать быстро и резко, без колебаний, без права на ошибку. Нет, в том, что случилось с ним, была моя и только моя вина.

Та самая чернота, которую я изо всех сил пыталась не расплескать, проникла в него и начала своё губительное действие. И если я давно свыклась с тем, что она неотвратимо и медленно отравляет меня, то на Марка этот яд тоски и бессилия действовал быстрее и разрушительнее — и с этим я смириться не могла.

Мне нужно быть ещё осторожнее, ещё аккуратнее, еще внимательнее к тому, что я делаю и что говорю. Моя апатия и бездействие подтачивали Марка сильнее, чем самые безумные выходки. А значит, нужно было хоть немного измениться. Пусть мне казалось это невозможным, но ради него я обязана была постараться ожить.

Конечно же, я не могла просто так, резко вскочить с кровати и выбежать навстречу жизни, на это у меня уже не было сил. Но я начала хотя бы передвигаться по квартире, пытаясь занять себя чём-то.

Читать книги или слушать музыку я давно разучилась, да и все некогда любимые занятия не будили во мне никаких чувств, поэтому я сосредоточилась на самой простой домашней работе. Не раз с горькой усмешкой я думала о том, что нам обоим было бы легче, если бы я ушла, опустила его, но оказалось, что я могу охладеть ко всему, даже к тому, что считаю основоположным и самым важным — только не к Марку. Наши чувства все больше напоминали незаживающую рану, которой мы сами не давали затянуться, расчесывая и раздирая ее, словно непослушные дети, игнорировавшие заверения взрослых о том, что стоит немного потерпеть — и мучительный зуд ослабнет, пройдёт, а потом и вовсе забудется. Мы не хотели ничего забывать и не искали спокойствия, упрямо желая быть вместе, пока боль, став невыносимой, не пересилит притяжение, не оттолкнёт нас друг от друга, не заставит сдаться.

Но с каждым новым днём я все больше сомневалась в том, что когда-нибудь мы признаем своё поражение. Даже сейчас, в состоянии полного бессилия, живя автоматической, безвкусной жизнью, единственное, о чем я могла думать — это о Марке, о том, как снять с него груз вины, как успокоить его и доказать, что все в порядке, что он может мне доверять и ни о чем не беспокоиться.

А мне действительно можно было доверять! В этом я убеждала себя и его каждый день, тщательно следя за тем, чтобы не пропустить малейший сигнал тревоги, вынуждающий меня делать то, что ранит и ослабляет Марка, выбивает почву у него из-под ног. Самую большую опасность по-прежнему представляли прогулки на улице в полном одиночестве. То, что я раньше так любила, теперь пугало меня возможностью срыва, но я знала наверняка — Марку спокойнее, когда он знает, что я не сижу с утра до ночи в квартире и выхожу на воздух.

А этот самый воздух, свежий и морозный, по-зимнему колкий был для меня как наркотик. Мой забытый друг, свежий ветер, был так рад моему возвращению, что стоило мне выйти из дому, как он начинал кружить голову, щекотать, шептать на ухо различные подстрекательства, задираться и дразнить.

— Убеги, убеги! Убеги со мной! — слышалось мне в каждом его дуновении, в скрипе снега под ногами, в тихом шорохе автомобильных шин по асфальту, в потрескивании деревьев на морозе.

Но я держалась изо всех сил. Как бы мне ни хотелось бросить все и сбежать к ветру, не раз выручавшему в трудные минуты, я знала — если я выберу его, от этого пострадает Марк. А спокойствие Марка было для меня важнее. Всегда.

Цифры ещё одного года сменились на календаре, народная революция победила и напряжение, царящее в домах и на улицах, отступило. Казалось, каждый вновь верил в возможность чудесных перемен и лучшей судьбы для страны и живущих в ней. Я же была рада только одному — Марк снова мог бывать дома хотя бы по вечерам и в редкие выходные дни. Вернуться к прежнему более-менее устроенному графику мешали постоянные проверки, которые устраивала новая власть, вышедшая из оппозиционных партий. Силовые органы проверяли теперь с утроенным усердием, именно здесь производились самые масштабные кадровые перестановки, довольно бездарные, как сразу же, не скрывая раздражения, отметил Марк. Ну а я, даже не пытаясь вникнуть в происходящее по старой журналисткой привычке, твёрдо знала одно — приходя домой, он должен чувствовать себя спокойно, не волнуясь ни о чем и, в первую очередь, обо мне.

Приближалась та самая весна, которую мы планировал провести, путешествуя вместе, но оба понимали, что этому не суждено осуществиться из-за происходящего вокруг и трудных времён на его работе. Марк, как всегда, болезненно переживал крушение планов, хоть и пытался не показывать этого. Сорвался не просто очередной отпуск или поездка — сорвалось событие, на которое он возлагал последние надежды изменить нашу жизнь, прекрасно понимая, что сама по себе ситуация не сдвинется с мертвой точки.

И даже мое чинное и не вызывающее подозрений поведение, казалось, только больше угнетало его, вызывая вспышки раздражения и злости, которые уходили к ночи, но неизменно возвращались к утру. Пусть каждый вечер я ждала его дома, с готовым ужином, а ключи показательно висели на крючке, подчеркивая, что я пользуюсь своей свободой со всей ответственностью и, уходя, всегда возвращаюсь — этот вымученный уют не приносил ему радости.

Меньше всего Марк хотел делить свою жизнь с тихой и молчаливой женой-хозяйкой, поэтому вскоре он начал безжалостно срывать с меня эту маску, стараясь доказать и напомнить, что это не я, я не могу быть такой — и для этого годились любые способы. В его словах все чаще стала звучать грубость и жестокость, а я, стараясь не вспыхнуть в ответ, училась и училась терпеть, прикусив язык.

— Кого ты снова играешь, Алёша? Зачем ты это делаешь? — спрашивал он меня, когда, едва сдерживаясь и дрожа от ярости, я молча швыряла посуду в мойку с такой силой, что мыть её больше не было смысла — она превращалась в груду осколков.

— Ты не такая! Можешь закрываться от кого угодно, но со мной ты такой не будешь! — били в спину его слова, когда я пыталась уйти к себе и запереть дверь, которую Марк ненавидел и не позволял её закрывать, а потом и вовсе снес с петель. Он силой останавливал меня, и все мои попытки уединиться превращались в новую безумную ссору, в новые раны и ссадины, которые на утро приходилось маскировать пластырем и прятать под одеждой.

— Я не понимаю тебя, Марк… — всякий раз говорила я, заклеивая прозрачной медицинской лентой свежие царапины на его подбородке, чтобы замаскировать их под случайные порезы при бритье. — Я могу выглядеть как угодно, меня никто, кроме тебя, не видит. Но неужели ты думаешь, что не вызываешь подозрений на работе? Тебе ещё не начали задавать вопросы по этому поводу? Ты выглядишь так, будто каждое утро бреешься опасной бритвой, при этом падая с лестницы. Зачем ты делаешь это? Я же не хочу тебя… ранить. Ты сам вынуждаешь меня делать это, каждый раз, снова и снова. Зачем, Марк? Где твой здравый смысл? Неужели даже ты разучился думать о последствиях?

— Мне все равно. Это мое личное дело, как я выгляжу. И можешь быть уверена, я найду способ закрыть рот излишне любопытным, — несмотря на обычный уверенный тон его голоса, я понимала, что на самом деле руль управления ситуацией давно выскользнул у него из его рук, и мы просто падаем вниз, барахтаясь в хаосе наших противоречивых желаний. Падение было длительным и даже захватывающим, но я прекрасно знала, что когда-нибудь, мы достигнем дна и разобьёмся. Оба.

Иногда мне даже хотелось, чтобы это, наконец, случилось. Чтобы мы вдвоём, не только я одна, поплатились за те ошибки и выборы, которые сделали. Но как только я явственно осознала это желание, меня охватил такой ужас, что впервые с прошлогоднего побега, я вылетела на улицу стрелой, забыв о вечном самоконтроле и необходимости возвращаться до прихода Марка, и просто бежала — долго, изнурительно, бездумно, пока лёгкие не начали гореть при каждом вдохе, а колени подгибаться от усталости. Остановившись где-то на окраине города в неизвестном мне районе, оглушенная грохотом собственного выскакивающего из груди сердца, я схватилась руками за голову, продолжая втягивать в себя воздух с громким свистом, не понимая, то ли это от невозможности дышать, то ли от рыданий, сдавивших горло.

Это был тупик — самый страшный, о котором я и подумать не могла. Вместо того, чтобы и дальше пытаться уберечь Марка, мне захотелось причинить ему вред, отомстить, заставить расплачиваться за все, наравне со мной. Дальше так продолжаться не могло. Нужно было что-то менять — наверняка, без возможности повернуть назад. Только вот как? Как?!

Эта мысль стучала громкими молоточками у меня в голове каждый раз, когда, прихватив для отвлечения внимания куртку и наушники, я убегала навстречу новому весеннему вечеру, чтобы немного остыть и успокоиться перед встречей с Марком, чтобы удержаться у черты, переступив которую, я могла неосознанно попытаться его…

Нет, я не могла, не хотела даже думать об этом, встряхивая на бегу волосами, чтобы отогнать от себя чудовищное наваждение, а в голове продолжали звучать его слова, оказавшиеся почти пророческими: «Когда-нибудь мы убьём друг друга, Алёша. Если не научимся останавливаться».

Остановиться в этот раз попытался уже Марк. Видимо, происходящая внутри борьба так явно и открыто читалась на моем лице,что это начало его пугать и заставило вновь взять себя в руки. На смену ежевечерним приступам агрессии так же неожиданно пришла глубокая и мирная нежность, окутывающая меня, подобно тёплому бризу в летний вечер. Уже несколько недель он не изводил меня, не пытался раскачать пусть даже на откровенный негатив, только бы не наблюдать отстранено-молчаливую покорность. Или же я отдала ему с лихвой все эмоции, которые только были внутри меня, или же он понял, что таким образом лишь делает хуже нам обоим, но ситуация изменилась удивительным образом. Я снова могла видеть перед собой прежнего Марка — уравновешенного, решительного, рядом с которым утихали любые шторма.

Но и это не уберегло меня от нового, на этот раз точно последнего побега. Побега, который и Марк, и я восприняли спокойно и почти буднично, несмотря на то, что он стал самым важным и успокоил меня. Ведь именно он помог расставить все точки над и, отыскать ответ на тот самый вопрос, который мучил меня так давно — какой выбор сделать, какой пазл сдвинуть с места, чтобы, наконец, решить ту головоломку, над которой я билась всю жизнь.

Все это время я безуспешно пыталась созидать и творить, находить новые пути и компромиссы, напрочь забыв о силе разрушения. А ведь зря, очень зря. Когда нитки в клубке твоей жизни запутались так, что превратились в удавку и для тебя, и для того, кого ты любишь, не имеет смысла продолжать распутывать их, лишь сильнее затягивая петлю. Ее нужно разорвать, разрубить, не боясь поранить того, кого спасаешь. Поступая так, ты даришь ему шанс на новую жизнь, и пусть из двоих запутавшихся на поверхность выплывет только один — такова цена освобождения, которую я готова заплатить с лёгкостью и благодарностью за найденный ответ.

Уже несколько дней между нами нет скандалов, только чувствуется легкий намёк на какую-то тайну, и мы, пытаясь поймать её, все говорим и говорим — много, как в самом начале, когда только планировали свою взрослую жизнь. И хотя я знаю, что скрывается за этой недосказанностью, все равно, продолжаю хранить её и молчать о том, что случится скоро. Мне хочется насладиться ощущением покоя и безмятежности, последней остановкой перед решительными изменениями, которые произойдут с каждым из нас. Как солнце, садясь за горизонт, с последними лучами отдаёт земле всю теплоту, в которой хочется раствориться, так и я растворяюсь в происходящем, растворяюсь в Марке, в уверенности, исходящей от него, в теплоте, которая сквозит в каждом слове и жесте.

Мы снова сидим в белой комнате, которую он создал для меня как убежище, и которую я в попытках спрятаться от себя, наполнила множеством ненужных вещей. Теперь она снова пуста, как и следовало быть, и медовый закат льётся сквозь открытые настежь высокие окна. Сегодня Марк впервые за долгое время смог вернуться пораньше и мы, поддавшись давно забытой беспечности, отдыхаем и пьём вино, такое же золотое и терпкое, как и сегодняшний вечер. Вечер, в который я должна сказать ему то, что он поймёт много дней, а, может, и лет спустя.

А пока я просто слушаю Марка, прикрыв глаза и положив голову ему на колени, даже не огорчаясь из-за того, что некоторым его словам не суждено сбыться, а некоторым — суждено, но совсем не так, как он понимает их сейчас.

— Знаешь, Алёша, я не могу этого объяснить… Что-то на уровне предчувствия. И хоть я не особо верю предчувствиям, но теперь мне кажется… Нет, я уверен — скоро произойдёт что-то важное. И у нас получится изменить все. Все то, о чем мы думали этой весной и не смогли сделать, обязательно получится этим летом. Главное только подождать. Осталась всего каких-то пара недель, и мы… — он делает глубокий вдох, а я открываю глаза, чтобы видеть его лицо. — Мы уедем, как я и обещал — хочешь? Подальше от этого города, который ты так и не приняла. Купим себе новый дом и останемся жить где-нибудь в другом месте, которое тебе понравится. Я не буду против. Я сдам все дела и оставлю службу. Не так уж она мне и нужна, эта карьера. Пришло время остановиться, хоть я и не зашёл так далеко, как хотел. Но я чувствую, что это только отдаляет меня от тебя. И любая победа, даже месть отцу не будет мне в радость, если за неё придётся платить такую цену.

Я продолжаю внимательно смотреть на него, зная, каких усилий стоит Марку это решение, этот новый рецепт счастья, и понимаю, что он все равно не сработает. Отказываясь от того, что для тебя важно, невозможно прийти к счастью, какими бы заманчивым и лёгким ни выглядело будущее без особых проблем. Невозможно быть счастливым, разбив себя на осколки и бездумно растоптав те, которые считаешь незначительными. Невозможно построить счастье на отказе от своего пути, следуя по которому, чувствуешь себя живым, настоящим, значимым. Без этого пути от тебя останется одна тень, заблудившаяся, слабая, блуждающая среди чужих дорог в попытке вновь встать на свою и не находящая её. Потому что каждому даётся только одна, именно ему предназначенная дорога — и эта дорога и есть его жизнь.

— Ты согласна, Алёша? — спрашивает Марк в ответ на мой внимательный взгляд. Его рука крепко сжимает мою, и в глазах на мгновение появляется страх, будто бы он что-то предчувствует, понимает, что мое молчание не является согласием. И, чтобы отвлечь его от этих мыслей, я говорю:

— А помнишь, как мы только придумывали наш будущий дом? Как думаешь, где он? И существует ли вообще?

Марк на секунду огорошено смотрит на меня, сбитый с толку резким переходом на другую тему, но спустя мгновение на его губах появляется улыбка:

— Ты, как всегда, предпочитаешь настоящему прошлое? Конечно же, я помню, Алёша. И точно знаю, что это место существует. Если мы не нашли его сразу, это не значит, что мы не найдём его никогда. Надо просто искать. И не сдаваться, если сразу не получилось. Знаешь… — добавляет он после небольшой паузы, — я иногда скучаю по той лёгкости, с которой мы строили планы тогда, в детстве. Мы не были готовы к трудностям — и в этом была наша слабость. Но как же здорово было думать, что достаточно просто вырасти, найти хороший дом, поселиться в нем — и там обязательно будет счастье.

— Но ведь так и есть, Марк. Счастье есть, везде. Мне кажется, сам мир готовит нам каждое утро много-много счастья на тарелке, вместо завтрака. Чтобы мы загребали его большими ложками. А мы только бурчим себе под нос, морщимся, как капризные дети и отворачиваемся. А потом виним всех, кроме себя, — ощущение ностальгии по ушедшей лёгкости детства захватывает и меня — и на мгновение я вижу Марка таким, как много лет назад, когда мы с беспечной смелостью говорили о будущем, счастливые в своём незнании того, что невозможно предсказать.

— Ты почти не изменился с тех пор, — говорю я, и он опять не сразу ориентируется на повороте, который делает моя мысль. — Ты всегда был собой вопреки тем обстоятельствам, которые жизнь пыталась тебе навязать. И знаешь что? Это так здорово. Тебе не надо меняться, потому что ты… Ты идеальный. И всегда таким был. А то, что я могла быть с тобой все это время — разве это не счастье? Что бы я ни вспомнила из прошлого — в этих воспоминаниях всегда есть ты, и даже если мне очень плохо, я не могу не улыбаться в этот момент. Марк, ты понимаешь, как много счастья у нас было? Его хватит ещё на сотни тысяч дней воспоминаний — постоянного, вечного счастья, такого, как было задумано при нашем рождении. Ты же веришь, что мы все родились, чтобы быть счастливыми?

— Иногда мне трудно с этим согласиться, — осторожно возражает он, стараясь не расстраивать меня, и я снова вижу беспокойство на его лице, несмотря на то, что убеждаю его в том, что все наши беды и разочарования остались позади. Я и сама сейчас в это искренне верю. — В жизни бывает и хорошее, и плохое, Алёша. Главное не сбегать от трудностей, не прятаться в прошлом, как это делаешь ты. Никто не заберёт у тебя твои воспоминания, но надо отдавать себе отчёт, что жить в них невозможно, это давно ушедший день. С прошлым ничего нельзя сделать — оно отыграло свою роль. Оно такое, как есть, и оно неизменно. А вот будущее меняется, если приложить усилия для этого. Я хочу думать о том, что нас ждёт завтра, а не о том, что было вчера. Хочу жить реальной жизнью, чтобы в ней было счастье, для тебя и меня — не призрачное. Настоящее.

— А вот и нет, Марк. А вот и нет, — я люблю его упрямство и категоричную уверенность, но не могу согласиться с тем, что наш жизненный путь так прост и линеен. — Жизнь — отнюдь не прямая дорога. Это запутанный серпантин, двигаясь по которому вперёд ты незаметно меняешь направление и вновь возвращаешься назад. И так раз за разом, взбираясь все выше и выше. Вчерашний день не умирает, он просто остаётся позади, а потом возвращается, переродившись, и неожиданно встречает нас за новым поворотом. Прошлое всегда рядом — я даже сейчас могу видеть и слышать его. Могу видеть тебя — такого, как ты есть, и одновременно таким, каким был до нашего расставания после школы. Могу слышать, как стрекочут сверчки возле нашего приюта, которого давно нет, как поют птицы, живущие на деревьях, которые давно срубили. Они поют так звонко, прямо из прошлого — их песни удивительные и странные, но они лучше и красивее любой музыки из сегодня. И когда я слышу их, то понимаю, что мире нет и не может быть ничего уродливого, или жестокого, или враждебного — всего того, от чего ты пытался меня защитить. Нет необходимости больше воевать и сражаться. Можно просто отпустить страх и быть счастливым. Все то настоящее, что есть у нас, никуда не исчезнет. Оно уже существует там, где есть «всегда», а значит, мы никогда не потерям его и никогда не потеряем друг друга. И если тебе чего-то будет не хватать, ты можешь просто вспомнить об этом — и оно вернётся, по-настоящему. Поверь в это, Марк. Просто поверь.

Приподнимаясь на локтях, я медленно провожу пальцами по его волосам, прикасаюсь к его щеке и целую его, чтобы отогнать неверие и беспокойство, которые вызывают в нем мои слова. На этот вечер и эту ночь я хочу украсть Марка у настоящего, чтобы доказать — то, что мы помним и чувствуем внутри, важнее того, что происходит снаружи. Я хочу, чтобы эти часы и минуты навсегда врезались в его память, выжглись в сердце и оказались сильнее будущего, которое придёт на смену сегодняшнему вечеру и сегодняшней ночи. Когда все изменится, и время для нас будет идти уже по-разному.

Марк, опьяненный закатной негой, поддаётся мне, отпуская реальность, забывая обо всех противоречиях, о разговорах и планах, о необходимости новых решений и перемен, которые, по его мнению, способны спасти нас от краха. Сейчас он ещё не знает, не подозревает ни о чем, а я не хочу тратить наше время на объяснение того, что он и так поймёт очень скоро.

Мы не нуждаемся больше в спасении. Мы уже спасены и уже счастливы. Навсегда.

Глава 5. Новые старые встречи

Когда на следующий день я открываю глаза, Марка нет рядом. О нем напоминает лишь смятая подушка и записка, оставленная на ней: «Не стал будить тебя. Ты улыбалась, когда спала, и это было так здорово. Хорошего дня, Алёша! Проведи его тоже с улыбкой».

Не в силах сдержаться, я прикладываю записку к губам, как когда-то камень, брошенный мне вслед, долгое время заряжавший отголосками энергии и прикосновений того, кто был и останется для меня важнее жизни. Я рада, что проснулась около полудня, не раньше — до сих пор во мне нет уверенности, что я смогла бы отпустить Марка, не поддаться слабости, не отложить то, к чему я готова и что должно случиться сегодня.

Сегодня мой день. Мой последний день в этой квартире, за этим столом, на этой кухне, где я медленно пью чай, глядя в окно. Теперь, когда последний соблазн преодолен, и я не могу видеть Марка, не могу остановить его и остановиться самой, я чувствую спокойствие и легкость. Я заранее знаю, что делать, кто-то невидимый будто подсказывает мне, и я без колебаний слушаюсь.

Мне нравится тишина, установившаяся у меня внутри. Все бури утихли, все конфликты решены. Я больше не боюсь героев не написанных мной историй и отпускаю их с лёгким сердцем, зная, что вскоре их напишет кто-то другой. Они найдут новую жизнь, а, значит, я могу быть свободна.

Я сделала все, что должна. И я ухожу — не оглядываясь, не пытаясь запомнить то, каким я оставляю наш с Марком дом. Все, что я чувствую, закрывая на ключ замки на двери — это лишь радость от того, что больше не буду подвергать Марка риску и опасности. Все плохое и неустроенное остаётся позади. А все самое лучшее между нами уже существует там, где живут воспоминания, которые не стареют и не меркнут со временем, куда мы непременно возвращаемся, преступив границы этого мира.

Выходя из подъезда, я чувствую, как озорной ветер бьет мне в лицо, и поплотнее запахиваю лёгкую куртку — сегодняшний день хоть и солнечный, но прохладный для мая. Несмотря на это, волосы все равно выбиваются из-под капюшона, а ветер играет с ними, путая и забавляясь, словно хулиган-первоклассник, дёргающий за косички соседку по парте. И хотя Марк никогда не дёргал меня за косички, мне нравится эта шалость, и я подставляю лицо ветру, моему верному другу, который был рядом весь этот последний, самый трудный для меня год. Мне нравится слушать его голос, зовущий и подстрекающий, как обычно: «Пойдём! Давай быстрее, пойдём, пойдем со мной!», которому больше нет смысла сопротивляться — и я послушно иду следом, не отгораживаясь от мира привычной музыкой в наушниках.

Ветер продолжает торопить и мне приходится почти бежать. Запыхавшись, я подхожу к остановке и, чтобы немного передохнуть, вскакиваю на подножку уходящего троллейбуса, махнув ветру рукой. Он продолжает веселиться — сидя у окна, я вижу, как он играет, залихватски дергая за длинные промасленные веревки, привязанные к «рогам» троллейбуса, глухо постукивая ими в оконное стекло. Ветер не отпускает меня, потому что знает — теперь я принадлежу ему и никому больше. Я сбежала с ним, как он того и хотел.

Когда через десяток остановок я выхожу на конечной, он радостно встречает меня, обнимая, ероша волосы и подталкивая в спину, словно говоря — вот же, мы почти пришли. Наша цель близко, очень близко. Только открой глаза, и ты все увидишь, все поймёшь. Оглянись — и ты узнаешь это место.

И я действительно узнаю его. Не сразу, но постепенно проявляясь, сквозь большое здание торгового центра с прогулочной зоной и паркингом проступают черты моего первого дома — старого и ветхого приюта, устроенного в бывшем санатории для детей, больных туберкулёзом. Вот я снова вижу, как на втором этаже в спальнях для девочек горит свет, а на первом, в столовой, суетятся и спешат приготовить ужин наши запыхавшиеся поварихи, гремя кастрюлями и крышками. Я слышу тихое поскрипывание старых пластинок под иглой приёмника и звуки песен, которыми нас провожали в новую жизнь во время торжественного ужина в последний день предшкольного лета. С радостным недоверием я прислушиваюсь к забытым мелодиям и ожившим картинам жизни, которой давно нет, и смело иду им навстречу.

«Сюда, со мной!» — шепчет ветер, проводя по асфальтированным переходам в окружении газонов с коротко постриженной вечно зеленой травой — но мои ноги ступают по щебню, которым были посыпаны дорожки нашего приюта. «А вот, посмотри! Помнишь?» — спрашивает ветер, и я киваю в ответ. Когда-то именно здесь стоял невысокий заборчик, который я перепрыгивала раз за разом, убегая из приюта навстречу приключениям, навстречу новым чудесам, которыми манила меня жизнь. И сейчас я делаю то же самое — перепрыгиваю через невысокий плотно сбитый деревянный забор, ограждающий торговый центр от возвышающейся над ним недостроенной высотки.

Меня некому остановить — строительство заморожено, я вижу это по покосившимся доскам с генеральным планом, по разбросанным в беспорядке инструментам, по рассеянно хлопающим на ветру обрывкам пленки, затягивающей зияющие темнотой окна, в которые ещё долго не вставят стекла. Я смотрю сквозь этот неприкаянный дом, так и не дождавшийся своих жильцов, и вижу по-прежнему бескрайнее поле, простиравшееся за нашим приютом до самой реки, у которой рос раскидистый дуб, где когда-то мы с Марком закопали секретик — фантик под стеклом, навсегда связавший нас ощущением общей тайны.

Мне очень хочется увидеть этот дуб, посмотреть, как в его листьях играет солнце, как яркие лучи золотистыми бликами скользят по воде, омывающей его корни, а бойкие птицы, свившие гнезда в его кроне, по-прежнему поют беззаботно и радостно. Они поют о той красоте, которую видят, и я, увлечённая их песнями, поднимаюсь по лестнице, переступая через обломки кирпичей и разбросанные повсюду доски на самый верхний из достроенных этажей.

Здесь, когда между нами и ветром не осталось никаких преград, а небо и яркое солнце так близко, я снимаю капюшон и делаю глубокий вдох, на мгновение закрываю глаза. Ветер обдаёт меня пьянящей свежестью, а солнце купает в море яркого света и я, движимая желанием слиться с ними, подхожу ближе к краю площадки, за которой простирается живущий бурной жизнью город. Я чувствую себя той самой птицей, которая взмывает в небо и поёт из прошлого о красоте жизни. Она принадлежит прошлому, в котором осталось все, что ей дорого, все, что приносило ей счастье, но расслышать отголоски её песни можно будет еще долгое время, стоит лишь прислушаться получше.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Опьянение свободой — вот что я сейчас чувствую. Мне больше ничего не нужно из той жизни, которую я оставила, закрыв за собой двери и без колебаний защелкнув все замки. Я достаю ключи из кармана и спустя миг слышу, как, негромко звякнув, они падают на бетонные плиты. Из другого кармана я достаю телефон и отключаю его, после чего бросаю к ключам, не заботясь более об этом средстве связи. Когда у тебя есть весь мир и целое небо, общение с помощью телефонов становится ненужным.

Самой последней из кармана я достаю записку Марка, которую он оставил мне сегодня утром, и пробегаю глазами строчки, чувствуя, как внутри начинает странно сжиматься что-то болезненное, жгучее, нарушающее мое умиротворение. Ветер, словно чувствуя тень сомнений, усиливается, внезапным порывом отбрасывая назад мои волосы и пытаясь вырвать из рук записку, но я держу её крепко. Я должна сделать это сама. Сама отпустить Марка. Как бы это ни было трудно — я обязана сделать это. Ради него. Ради его жизни. Ради его счастья. Ведь все мы созданы для того, чтобы быть счастливыми — с этой мыслью я разжимаю пальцы, и записка выскальзывает из моих рук. Её тут же подхватывает ветер, кружа и забавляясь, унося от меня подальше — и на мгновение в мире наступает тишина.

Умолкают все звуки и шорохи, утихает биение моего сердца и даже верный друг ветер резко унимается — и остаюсь только я, в полнейшем безмолвии, в полнейшем спокойствии. Я готовлюсь к чему-то важному, сама не до конца понимая, чего жду. Но волнение, охватившее меня, не может быть ложным. Сейчас что-то случится — манящее и удивительное и, в то же время, странно знакомое, то, в ожидании чего, затаив дыхание, я стою, замерев у самой границы безбрежного неба.

Когда сзади раздаются шаги — сначала едва различимые, а потом все более слышимые, я почти не удивляюсь и уж точно не боюсь. Я знаю, никто из тех, кого бы мне не хотелось сейчас видеть, не сможет найти меня — мой друг ветер надёжно укрыл все следы, ведущие к нашему убежищу. Шаги слышатся все чётче, а радостное волнение все усиливается — я понимаю, что давно ждала того, кто приближается, и он точно так же ждал меня. До нашей встречи остаются считанные секунды и, глядя на ярко освещённый горизонт, я вижу, как солнечный свет приобретает ослепительно яркий золотой оттенок, и в эту самую секунду понимаю, кто пришёл ко мне.

И когда к моему плечу легко прикасается рука и раздаётся голос, который я не слышала так давно, я совсем не удивлена. Я не могу сдержать слез радости и лёгкого неверия в происходящее, но я не удивлена. Ведь все произошло точно так, как он когда-то говорил.

— Нет, ну что я говорил, Лекс! — тут же подтверждает он мои мысли. — Какая же ты все-таки нетерпеливая! Я же сказал тогда — не спеши! Не торопись ко мне, не подгоняй события! И что? Ты послушалась меня? Нет, ты скажи, ты послушалась меня?

— А вот и ты, — пропуская все его вопросы, говорю я слегка охрипшим от волнения голосом и оборачиваюсь. — Наконец-то! — добавляю я, порывисто обнимая его.

Я больше не боюсь, что мне не удастся прикоснуться к нему, что мои руки пройдут сквозь пустой воздух и я вдруг пойму, что это всего лишь морок, наваждение. Привычные границы давно размылись, так же, как понятия о возможности и невозможном. И сейчас для нас возможно все — я вижу это, чувствуя, как его руки тоже обнимают меня и кружат, приподнимая над землёй.

— И вот как после этого мне на тебя ругаться? — весело спрашивает Ярослав, отпуская меня и небрежно встряхивая чёлкой. — И, вообще, не прогонять же тебя… Или все-таки стоит, а, Лекс? Я могу, ты знаешь! Сейчас-сейчас, подожди, только войду в нужное состояние… И как топну ногой, как рявкну на тебя!

— И ничего ты таким образом не добьёшься! — еле сдерживая смех, добавляю я, глядя, с какой притворной яростью он сверкает глазами и занимает угрожающую позу. С момента нашей последней встречи Яр совсем не изменился, и выглядит точно так же, как в день, когда было сделано наше последнее фото, которое я подарила Вадиму — и это вызывает новый укол сладко-горькой ностальгии.

— Ты ведь уже все решила, верно? — внезапно становясь серьёзным, спрашивает Ярослав и садится на край пыльной бетонной плиты, беспечно свесив ноги вниз. — Что бы я ни говорил тебе, Лекс, ты уже все решила и все равно сделаешь по-своему. Ты всегда так делала. И когда я пытался спрятаться от тебя и сбежал из универа, и когда раскрыл тебе все карты, призывая жить будущим, а не прошлым. Все как обычно. Ты выслушаешь меня — и сделаешь наоборот.

— Я совсем не… Хотя… Да, ты прав… Все так и было, мне даже сказать нечего в своё оправдание, — негромко отвечаю я, присаживаясь рядом и глядя на то, как он хмурится, озадаченно сдвинув брови. Лишь когда краешек его губ предательски вздрагивает, я понимаю, что Яр, как обычно, дразнит меня. — Ты же не сердишься и не осуждаешь меня на самом-то деле! — моему шутливому возмущению нет предела, и я хулигански толкаю его в плечо, ни капли не заботясь о том, что мы оба сидим на краю высотки, и под нами и над нами только небо. Это небо уже и есть наш дом, а человеческие страхи и опасения постепенно стираются, уходя в прошлое.

— Да ну, как я могу тебя осуждать, тоже мне, нашла порицающего святошу! — громко смеётся он, откидывая голову, и яркие солнечные блики играют в его волосах. — Я сейчас банальщину скажу, Лекс, но, когда речь идёт о главном, трудно быть оригинальным, ты знаешь. Это твоя жизнь и твои выборы. Может, я и хотел бы, чтобы для тебя все сложилось по-другому, но ты сделала то, что сделала. Значит, именно такие уроки тебе были нужны. Значит, именно таким был твой путь — со всеми падениями и дурацкими ошибками. Нам иногда очень нужны дурацкие ошибки, Лекс. Именно на них мы учимся и против воли учим других, становясь уже для них камешками, о которые они спотыкаются и набивают свои шишки, помогающие прояснить голову. На этом строится весь круг жизни. Да и, в конце концов, это и есть опыт, сын ошибок трудных! — он важно воздевает палец вверх и, смеясь, бросает в меня озорной многозначительной взгляд.

— Но я… Я совсем все неправильно сделала, Яр, — на секунду тень сомнений омрачает радость нашей встречи и мне начинает казаться, что он просто не все знает, иначе никогда бы не одобрил мое добровольное затворничество и отказ от борьбы. — Я же сошла со своей дороги, полностью, совсем. Отказалась от всего, что было важным для меня, от всех убеждений и ценностей — и этим испортила жизнь не только себе. Зачем, вообще, нужен такой опыт… Кому он может быть полезен, чему может научить?

— Что-то я не вижу, чтобы ты отказалась прямо от всех своих убеждений — вот же, споришь со мной, совсем как раньше, — насмешливо фыркает Ярослав и тут же тепло улыбается, чтобы я не воспринимала его слова всерьёз. — Думаешь, ты одна такая, самая страшная преступница во вселенной? Не смеши меня, Лекс! Да каждый второй…что там…первый хоть раз да совершал подобное преступление против себя. Кто в мелочах, кто масштабом покрупнее. И что? Да может, это качество человеческой натуры такое — взять и подставить под удар самое дорогое, закрыть себе рот, завязать глаза, наступить на горло собственной песне — и вот так пожить немного… овощем, — он вновь смеётся от комичности сравнения, но при этом я вижу серьёзность в его взгляде, и понимаю, что Яр, как всегда, предпочитает говорить о самом важном нарочито беззаботным тоном. — Может, это такое необходимое искушение, которое должен пройти каждый, чтобы потом уже никогда не сомневаться в том, что для него главное. Так что не стоит винить себя за это, Лекс. Все мы ошибаемся, да и вообще… В мире столько всего интересного, но люди все равно ухитряются тратит свою жизнь на пустопорожнее самобичевание! Вот, сама посмотри, а то я все говорю и говорю! — в запале Ярослав резко вскакивает на ноги и тянет меня за собой. Следом за ним я пересекаю широкую площадку этажа и останавливаюсь у противоположного её края. Отсюда открывается вид на город, раскинувшийся внизу — десятки и сотни домов, утопающих в весенний зелени, за крыши которых цепляются пушистые облака.

— Посмотри только, Лекс. Посмотри на все эти окна. За каждым из них — своя маленькая жизнь, — взволнованно говорит Ярослав, и я вижу, каким долгим и пристальным взглядом он смотрит, как на стёклах мириадами отражений рассыпаются солнечные лучи. — Знаешь, я по-прежнему люблю наблюдать за людьми, когда они думают, что их никто не видит — никак не могу побороть в себе эту маленькую слабость, — в его голосе проступает едва уловимая грусть и я понимаю, что он все ещё вспоминает свою человеческую жизнь. И, может быть, совсем немного скучает по ней, как по одному из прекрасных моментов вечности, который уже не вернёшь.

— И что ты думаешь, я видел чаще всего, пока гулял тут по крышам без тебя? Много радостных и весёлых людей, проживающих каждый день как последний? Ведь у большинства из них есть все, что нужно для счастья! Но как бы не так, Лекс. Как бы не так.

— Когда-то ты сказал мне, что за каждым из этих окон скрывается только фарс и враньё, а на самом деле наш мир — залакированная подделка под счастье. Но я не поверила тебе. Я и сейчас не верю. Мало того, ты тоже не веришь, Яр, я же помню, как ты не раз мне об этом говорил.

— Все-то ты помнишь, Лекс, никаких с тобой интриг и загадок! — вновь дразнит меня он, не открывая взгляда от жилых кварталов. — Но и сейчас я снова мог бы повторить эти слова абсолютно искренне, только смысл в них вложил бы другой. Мир — всего лишь подделка под счастье для того, кто его больше не ищет. Не для тех, кто ошибся, предал или потерял себя, а для тех, кто успокоился, смирился с этим, Лекс. Решил, что тянуть лямку, вздыхать, о том, что бывали дни весёлые, да быстро прошли, вокруг одни проблемы, серость и скукотища — это норма. А что? Все так живут, лучше синица в руке, чем журавль в небе, и, вообще, жизнь — это тебе не хихоньки-хаханьки, а тяжёлый, понимаешь, труд! — Ярослав вновь важно воздевает палец к небу и становится похожим на поучающего ментора, от чего я не выдерживаю и тихо посмеиваюсь, прикрыв ладонью рот.

— Но есть же и другие, Лекс, — беспечно встряхивая волосами, Яр поднимает голову кверху и жмурится в лучах заходящего солнца. — Те, кого не устраивают подделки. И они всегда хотят настоящего. Они тоже ошибаются и больно падают, многое теряют и уходят от себя так далеко, что, кажется, уже и не вернуться. Но что-то глубоко внутри продолжает их мучить — и они не прячутся от этого чувства, не забивают его поддельной радостью, не принимают за чистую монету убеждение «Все так живут» — и в какой-то миг осознают, что еще не поздно вернуться назад, к той развилке, где что-то пошло не так. И всеми силами, не обращая внимания на трудности или насмешки, пытаются вернуть то, что для них важно. Бросают опостылевшую работу, насиженное место, перечёркивают все старое, каким бы благополучным оно ни казалось. Да, жизнь бьет их и на этом пути, словно проверяя, насколько сильно их желание вновь найти себя. Но больше, чем трудности, их пугает серость и пустота, в которой они оказались, погнавшись за простыми решениями. И они находят, то, за чем шли. Рано или поздно, обязательно находят — даже больше, чем ожидали. А вторые так и живут себе, убегая от проблем, превращаясь в тень себя самих, даже не представляя, кем могли бы стать, какой жизнью могли бы жить, если бы не тряслись, как зайцы от одной только мысли о переменах. А самое смешное и грустное в этом всем — это то, что решиться на перемены гораздо легче, чем кажется. Что-то по-настоящему важное, способное подтолкнуть к первому шагу, всегда находится очень близко — вот же, смотри, смотри сама!

Яр снова хватает меня за руку, разворачивая немного вправо, и показывает на одну из многоэтажек:

— Вот там живет одна талантливая актриса, которая уже и забыла, что когда-то хотела играть на сцене. А в ее почтовом ящике лежит приглашение на пробное занятие по актёрскому мастерству. Не первое, не второе и не третье уже лежит — но она выбрасывает всю эту «рекламу» даже не читая, потому что считает все это глупостью. Она смеётся над тем, какой наивной была в детстве, мечтая о сцене, и рассказывает детям, что нашла своё счастье в них. А они уже давно мечтают разбежаться, каждый в свою жизнь, но только она не даёт им этого сделать, постоянно отыгрывая то болезнь, то истерику, то такое скорбное согласие, что ни у одного из них не хватает сил преступить родительский порог. Талантливая актриса, я же говорю, превратившая свой дом в театр, звонок на антракт в котором не прозвенит никогда. Или ещё, Лекс, смотри! Тут у нас преинтереснейший дядька, гениальный изобретатель — говорю тебе, гениальный! — Ярослав увлечённо тянет меня влево, к другому краю крыши и показывает рукой уже в другом направлении, и постепенно мне начинает казаться, что тоже вижу их — тех людей, о которых он говорит.

Я растерянно хлопаю глазами, чтобы прогнать наваждение, но оно не проходит, и я замираю от восторга. Я действительно могу заглянуть в каждое окно, приблизить происходящее за ним, и прочитать в глазах у живущих там их истинные желания и в то же время почувствовать острый укол боли и разочарования от того, как редко они совпадают с реальностью.

— Смотри, смотри, вот он — ну ни за что не скажешь, что это великий ум эпохи, да, Лекс? Да он и сам в это никогда не поверит уже. Слишком привык! И поверил, что он бестолковый, никчемный, ни толку от него, ни денег, бестолочь и лентяй, только бы ему с мужиками в гараже пьянствовать. А у него там, между прочим, пара изобретений завалялась, на которые сын соседа предлагал ему оформить патент, да только тот отказался. Струсил. Да и жена сказала, что сосед этот пьяница, а сын у него бандит, денег наворовался, и его обворует, гараж отожмёт, а следом квартиру, по миру всю семью пустит. Вот он и пьет по вечерам себе, без лишних волнений и проблем, картошку в мундирах чистит на чертежах изобретений, до которых кто-то другой спустя не один десяток, а то и сотню лет, додумается. А вот ещё, ещё, Лекс! О, у меня их много, вот таких талантов… Они же как отсыревший порох, понимаешь? Могли быть такие искры — а вместо этого… сама видишь. И это только поблизости! А сколько их по всему миру, ты хоть можешь представить? Сколько фейерверка не взорвалось, какой праздник мог бы получиться, если бы хоть у половины из них хватило смелости!

— Погоди, погоди, Яр… А это кто? — увлёкшись новой игрой, я сама не замечаю, как начинаю выискивать в окнах новые лица и новые судьбы, и понимаю, что это — как раз то самое занятие, за которым можно было бы провести вечность.

— Где? Ах, вон там… А это, понимаешь ли, композитор. Нет, ты только вслушайся в это слово, оно даже звучит неприлично — композит-тор! Нормальные люди в композиторы не идут, у них один разврат и пьянство на уме, денег нет, а ещё все композиторы спят друг с другом. Ну иногда ещё с танцорами, которые ещё большие извращенцы и ненастоящие мужики — их бы на стройку, там быстро из них всю дурь повыбили бы! Именно это ему твердят в семье последние лет десять — и вуаля! Что мы видим? Композитор поступает на банкира! Ты только посмотри, как ему это нравится, с каким восторгом он зубрит учебник экономики! Истинная трагедия, Лекс, достойная пера великого драматурга, живущего, кстати, в соседнем квартале и торгующего запчастями на авторынке. Ну, не жизнь, а сказка, просто закачаешься!

Горькая ирония в его словах заставляет меня задержаться взглядом на лице молодого музыканта и уловить в его взгляде задумчивую отрешённостью — этого достаточно, чтобы понять, что его и сейчас не оставили сомнения, что автоматизм нелюбимой рутины все ещё не стал для него привычным.

— Яр, послушай… А ведь он все ещё сомневается. Как думаешь, есть что-нибудь такое… что заставило бы его хоть немного сомневаться и дальше. Чтобы он не до конца поверил в свою никчёмность, не обесценил свою мечту?

— Это все только внутри него, Лекс. Выбор — это всегда перекрёсток, на котором мы действительно свободны в принятии решения, но несвободны от последствий, с которыми потом придётся жить. Наверное, это плохая новость, — смеётся Ярослав. — А хорошая — в том, что к перекрестку всегда можно попробовать вернуться и переиграть всё. Главное только захотеть. Видишь, Лекс, я снова говорю банальностями.

— Но тяжело быть оригинальным, когда речь заходит о главном, — подхватываю я его и мы вместе заканчиваем фразу.

В этот момент я ловлю на себе чей-то взгляд, сквозь расстояние и привычные границы реальности, и поворачивая голову, почти встречаюсь глазами с музыкантом, о котором говорим мы с Яром. Отложив учебник, он сидит в напряжении, словно прислушивается к чему-то — и рядом слышу взволнованный шёпот Ярослава:

— Лекс, ты видишь, видишь это? Он что, раскусил нас? Он как-то понял, что мы за ним наблюдаем? Но этого не может быть, Лекс! Это же совсем-совсем, абсолютно невозможно!

— Яр… — от волнения я крепко сжимаю его руку, наблюдая, как медленно отодвигая стул, юноша встаёт, подходит к стенному шкафу, достаёт оттуда небольшую папку, и открывает её, извлекая партитуры. Несколько минут он смотрит на нотные записи с едва уловимой улыбкой, после чего медленно, будто не до конца доверяя себе, кладёт тетради на стол. — Ты сам себе противоречишь. Ты же только что говорил — если очень захотеть, то в мире нет ничего невозможного.

— И это правда, Лекс. Самая настоящая правда, — зачарованно шепчет Яр. В это самое время, на другом конце города, наш музыкант задумчиво прикрыв глаза, отбивает пальцами ритм по крышке стола, после чего, словно проснувшись, бросает рассеянный взгляд в окно, и мы с Яром, даваясь смехом, пригибаемся, будто бы нас действительно могут увидеть. Схватившись за руки и не желая быть обнаруженными, мы отбегаем к другому концу крыши, где встретились совсем недавно и, в то же время, так давно.

— Как думаешь, он так и пойдёт на экономический? Или решит не сдаваться в этот раз? — запыхавшись, спрашиваю я, оборачиваясь к Ярославу,

— А кто его знает, Лекс, — Яр подходит ближе и становится совсем рядом, поддевая ногой небольшой камешек и беспечно сбрасывая его вниз. — Знать об этом не может никто, кроме него. И решить не может тоже — никто, кроме него. Все главные решения мы должны принимать сами, только тогда они являются единственно правильными, — его взгляд теплеет, как много лет назад, когда мы прощались у самой кромки моря. Как и тогда, Яр без слов подталкивает меня к какому-то важному выводу, произнести вслух который обязана я сама.

— По поводу решений… Ты же сейчас обо мне говоришь? Мне тоже пора принимать решение — окончательное и бесповоротное? — я набираю в грудь побольше воздуха, чувствуя, что не боюсь, не опасаюсь того, что будет дальше, несмотря на полную неизвестность.

— Ты уже приняла его, Лекс. Окончательное и бесповоротное. Иначе бы не видела меня, не видела всего того, что вижу я. Я не мог появиться раньше, не мог ни подталкивать, ни отговаривать тебя. Но теперь, когда мы встретились, я хочу и могу, наконец, показать и рассказать тебе всё, что знаю.

— Мы снова сядем где-нибудь на берегу, у реки, выпьем райского вина, которое будет намного вкуснее, чем земное, и ты научишь меня премудростям новой жизни, — вспоминая наш давний разговор, добавляю я, глядя на затопившее окрестности солнце, которое до сих пор так и не село, будто бы застыв над горизонтом. — Этот закат, Яр. Он же так и не кончится?

— Не кончится. Для тебя и меня — никогда, — подтверждает он. — Под ним очень хорошо отдыхать, когда хочется покоя. Но даже в вечности, долгий покой лишь утомляет, — на лице Ярослава появляется заговорщическая улыбка и он легко переступает через край бетонного парапета, а я с удивлением вижу, что теперь он стоит прямо посреди разлившегося заката. — Ну, так что, Лекс? Пойдем погуляем? Ты со мной?

— Я с тобой. Да, я с тобой, — глядя на его протянутую руку, я киваю без тени страха и сожалений. Теперь я точно знаю, что так же, как и Ярослав, когда-нибудь вернусь за тем, без кого даже вечность покажется мне неполной, и проведу его за собой. А пока…

Я улыбаюсь и медленно делаю шаг вперёд. Ведь невозможно устоять на месте, когда под солнцем так много крыш и новых окон под ними.

Эпилог

Это абсурд, враньё:

череп, скелет, коса.

«Смерть придёт, у неё

будут твои глаза»

Иосиф Бродский

По улице бежал человек. На первый взгляд в этом не было ничего странного — на идеально ухоженных дорожках новомодных районов все чаще можно было увидеть желающих поддерживать себя в форме. Но человек не был ни спортсменом, ни успешным владельцем престижного жилья в высотных домах, расположенных неподалёку. Он бежал так быстро и отчаянно, что, казалось, сбегал и скрывался от чего-то, что ни за что на свете не должно было его настигнуть.

Он и сам не понимал, как оказался здесь. Не знал, как так вышло. Все эти годы он старался держаться подальше от места, которое стало для него местом преступления и предательства, из-за которого он потерял все, мгновенно выгорел изнутри и остался существовать полуживым, питаясь одной только яростью и злостью. Любые другие чувства стали ему недоступны — его настоящее, бьющееся в полную силу сердце навсегда осталось в груди той, которая была найдена здесь после нескольких дней кошмаров и полной неизвестности.

Он думал, что сойдёт с ума тогда. Он и хотел сойти с ума — от невозможности повлиять на происходящее, просчитать ее шаги и те места, в которых она могла скрыться от него. Опять. После того, как заверила, убедила в том, что все сложности позади и они обязательно будут счастливы — навсегда, навечно. После её ухода эти слова звучали для него как насмешка, впиваясь в мозг острыми иглами, каждую секунду тех бессонных ночей, пока продолжались поиски. Он поднял все свои связи, надавил на все возможные рычаги, чтобы ее начали искать сразу же, до истечения положенного для объявления в розыск срока, чтобы делали это самые лучшие. Чтобы они прочесали каждый сантиметр их квартала, примыкающих районов и, если потребуется, целого города.

Но больше, чем неизвестности, он боялся себя. Желание сдавить до хруста ее лживую голову или тонкую шею, было таким сильным, что он не мог себя контролировать, только метался по квартире из угла в угол, вымещая злость на случайных предметах. Единственным, к чему он боялся прикоснуться, была чашка с недопитым, покрывшимся пленкой чаем, которую она оставила перед уходом — и он не трогал её, не убирал со стола, не сдвигал даже на сантиметр. Он хотел сберечь целым хоть что-то из того, к чему она прикасалась недавно, хоть какой-то ощутимый след её пребывания здесь.

Только бы её нашли побыстрее. Тогда он схватит её с такой силой, что она не сможет ни говорить, ни шевелиться, и сделает так, что она пожалеет об этом предательстве, о новом побеге. Он заставит её вновь захотеть остаться рядом, сделает, все, что она скажет, если нужно — встанет на колени и признает, что был не прав, разрушив её прежнюю жизнь. Он сделает все, что она потребует, попросит, пожелает. Или убьёт её, если она не согласится с ним.

Только бы её нашли. Только бы эта пытка кончилась.

Вскоре желаемое сбылось, но лишь для того, чтобы вывести его на новый круг ада. Новости ворвались к нему с телефонным звонком, когда он потерял счёт времени — хотя, по факту не прошло и двух дней с момента её исчезновения. Глухой голос в трубке, тщательно и осторожно подбирая слова, позвал его на опознание. На территории приостановлений стройки, в противоположном конце города было найдено тело, до мелочей соответствующее заявленным приметам.

Причины смерти выясняются — самоубийство ли это, несчастный случай или умышленное убийство. Но уже сейчас все указывает на первое, хотя в заключении, во избежание ненужной огласки лучше написать «несчастный случай».

— Мне… жаль, Марк Викторович, — споткнувшись на этих словах, продолжил голос. — Если хотите, мы можем пока привести тело… в порядок. Нет необходимости вам приезжать прямо сейчас, разве что захотите побыстрее лично, так сказать… убедиться. Я не раз видел вашу жену с вами — и уже сейчас могу сказать, что это… Это она. К счастью, лицо почти не пострадало, так что сомнений быть не может. Приезжайте только, когда будете готовы. Мне очень жаль.

Вся злость, боль и отчаяние, которые бурлили в нем эти несколько дней, готовы были взорваться и выплеснуться в ответ на это треклятое «к счастью» — на мгновение ему захотелось стереть с лица земли того, кто мог в такие минуты допускать подобные нелепые оговорки. Но, на удивление, знакомые, рутинные понятия — «тело», «опознание», «расследование причин смерти» помогли сохранить спокойствие, больше напоминавшее оцепенение. Он не раз имел дело с подобным и знал, что ни в чем нельзя быть уверенным, пока не убедишься самостоятельно. Иначе кто-нибудь что-нибудь обязательно попутает и допустит ошибку. Ни на кого нельзя положиться, все приходится делать самому — это было основное правило в его работе, ему он не изменил, когда испытания коснулись его самого.

Однако в этот раз все происходило с безжалостной, выворачивающей наизнанку точностью. Ошибок не было ни в чем — это действительно была она, и её лицо почти не пострадало, в отличие от тела, котороеэксперт из сочувствия не стал открывать, но он даже не заметил этого. Оглушённый и потрясённый он смотрел на неё, не в силах поверить даже не в то, что она мертва. Другое сразило его, на несколько мгновений выбив из реальности, заставив потерять связь с миром, от которого он никогда не убегал и не прятался. На ее губах, уже изменивших цвет, застыла улыбка — та самая улыбка, которую он часто видел по утрам, которую любил целовать, и которая всегда не давала ему покоя своей загадочностью. Когда она так улыбалась, он подозревал, что она задумывает какую-то новую проделку или хитрость — и вот теперь эта улыбка навсегда осталась на лице, которое, несмотря на отсутствие следов жизни на нем он захотел взять в ладони, прижаться к нему щекой, а после — трясти-трясти-трясти до тех пор, пока не выбьет из неё, даже мертвой, признание почему она так поступила.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Она все-таки обхитрила его — и ушла так далеко, где он не сможет её достать, оставив после себя лишь улыбку — умиротворенную или насмешливую, он не мог понять. Но именно эта улыбка часто снилась ему по ночам с тех пор, как он увидел её и возненавидел за то, что она сделала, со всей яростью и злостью, которые было способно вместить его неживое сердце.

Он не был больше собой, не был человеком. Его жизнь прекратилась в тот день, когда он увидел её на медицинском столе — в тот же самый миг умер и он. И это не ее тело было зарыто в землю и придавлено сверху тяжёлой могильной плитой — это он, мертвый лежал там, похороненный вместе с ней, так же, как и все человеческое, что было в нем.

На земле осталась лишь его тень, надетая на механический каркас, питавшаяся только яростью, которые вызывали в нем воспоминания о странной загадочной улыбке и невозможности ни стереть, ни понять её. Он не ходил на её могилу все пять лет, прошедшие с того самого дня. Это было глупо — зачем мертвецу ходить на кладбище, он и так носит его в себе, несмотря на то, что внешне все ещё напоминает человека. Только более механичного, жёсткого, лишенного даже небольших естественных слабостей, которые делают людей живыми и настоящими. Будучи всего лишь тенью, он только работал, работал, работал, черпая из этого энергию и силы — для того, чтобы поддерживать в себе ненависть, без которой не мог.

Ненависть нужна была ему больше, чем вода, воздух и пища. Она и была его водой, пищей и воздухом. Если он не сможет ненавидеть — он начнёт вспоминать, делать то, о чем она просила в их последний вечер, перемежая свои слова вероломной ложью о том, что они никогда не потеряют друг друга.

От одной только этой мысли его глаза наливались кровью и упрямая, клокочущая внутри ярость заставляла напрочь отметать то, к чему она его склоняла. Никакого прошлого. Только настоящее. Мертвое, бесцветное, механическое настоящее, в котором он действует по давно установленным законам, без лишних мыслей, эмоций и чувств, которых в нем больше не было и быть не могло.

Постепенно он стал все меньше и меньше спать по ночам, лишь бы не видеть кошмары, не терять связь с реальностью, вне которой ему могло показаться, что она все ещё здесь, сидит по обыкновению на подоконнике, скрываясь за тяжёлой портьерой, и вот-вот выскользнет из-за неё со словами: «Прости, прости… Не знаю, что на меня нашло. Я не должна была этого делать» — а он поддастся ей, как обычно, не найдя в себе сил противостоять.

После бессонных ночей он не чувствовал усталости — усталость могла сморить человека, а он им давно не был. Но даже выверенный механизм внутри него, не выдерживая напряжения, начал давать сбои. Раз за разом он начал допускать мелкие оплошности, которые в его случае были непростительными — слишком много коллег чином пониже и повыше не любило его за эту бездумную, нечеловеческую непреклонность и жёсткость, за отсутствие умения общаться и заводить неформальные связи, которыми можно было бы прикрыться в случае чего, за пренебрежение принципом «рука руку моет». Эту волну недовольства и неприятия не могла сдержать даже старая память о «семейной трагедии» подробности которой, сдобренные вздохами: «Такой молодой, красивый, при власти. Как можно было так с ним поступить?» разнесли во все смежные ведомства вездесущие сплетники и сплетницы.

По прошествии пяти лет ни у кого больше не вызывал сочувствия тот нашумевший случай. Мало того, многие бывшие утешители теперь уже вслух говорили, что понимают, почему его жена сиганула с высотки, которую, наконец, достроили и сдали жильцам, хорошенько сбив цены на лучшие квартиры, лишь бы перекрыть недобрую славу этого места. Неожиданно на репутацию сыграло и то, что погибшая, оказывается, даже книжки какие-то писала, тоже все на тему самоубийства. Поднявшаяся, но вскоре утихшая шумиха в интернете позволила сообразительным риэлторам выгодно использовать необычное происшествие чтобы привлечь жильцов, предпочитающих что-то экзотическое.

Он же об этом не знал и знать не хотел. После ещё нескольких допущенных ошибок, его всё-таки отправили в вынужденный отпуск, довольно длительный и сулящий понижение по службе. Он прекрасно понимал, что на двери ему никто не укажет, пока статус единоличного владельца родительского состояния остаётся при нем — таких людей в его ведомстве всегда ценили. Нужно было просто отсидеться. Не только с ним одним случались неприятности — некоторым удавалось отсидеться и после серьёзных скандалов и журналистских разоблачений, его же просчеты были совсем невелики. От него просто захотели избавились на время, пользуясь первой попавшейся возможностью — и он не был против.

Оказавшись не у дел, он ощутил только спокойствие и уверенность в том, что больше не хочет иметь дел со старым кругом общения. Работа больше не приносила ему то, что было так необходимо — возможность забыться, уйти от себя, оторваться от мертвой пустоты внутри. Теперь он даже не хотел подпитывать свою ярость. Он больше ничего не хотел кроме как перестать видеть сводящие с ума сны, а ещё — вздрагивать каждый раз при виде забытой кем-то чашки с холодным, покрывшимся пленкой чаем.

Теперь у него было много свободного времени, холод кладбища, разлитый внутри, полное отсутствие дальнейших целей и автоматическое существование, которое нужно было чём-то заполнить. И чтобы найти своему внутреннему механизму, упорно щёлкавшему без дела, хоть какое-то занятие, он начал бегать — как когда-то бегала она, обманывая его, говоря о том, что просто хочет перестроиться на новую жизнь и приобрести новые привычки.

Уже тогда она все знала. Уже тогда планировала сбежать от него самым подлым и предательским образом из всех возможных. Только эти мысли пульсировали у него в мозгу, поднимая внутри новую волну гнева и ярости, которых он больше не желал. Но они сами, слившись с ним за эти годы, не хотели его оставлять.

Так продолжалось ровно до того дня, пока, не оставив машину на стоянке, он случайно не забрёл в старый, а теперь новый, полностью перестроений район. Он не сразу понял, куда забрался по своей оплошности, которой раньше за ним не наблюдалось. Но небольшие сбои и ошибки стали для него привычны, напоминая раз за разом о том, что пройдёт ещё немного времени и его механизм сломается — он и сейчас работал только потому, что изначально был слишком крепок и вынослив. Но назад поворачивать было поздно — какое-то странное чувство полузабытой реальности, паззла, выпавшего из общей картины и теперь готового встать на место, вело его все дальше и дальше.

Оборачиваясь по сторонам, он пытался понять, почему это место будит в нем такую тревогу, ведь он никогда не бывал в старых районах после их реконструкции, втайне не одобряя то, как из тихого и уютного города пытаются сделать нелепое подобие мегаполиса.

Когда же он понял, куда забрёл, было уже поздно. Он подошёл слишком близко, чтобы суметь вернуться назад. Внезапное осознание того, что именно здесь, где гуляют улыбчивые няньки с колясками и галдящая детвора бегает мимо журчащих фонтанов, она сделала с собой то, за что он её никогда не простит, сдавило ему голову до боли, до бессильного скрежета зубов. Все эти жизнерадостные картины жгли ему глаза, словно безжалостно слепящее солнце, и он зажмурился, крепко сжав голову руками, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не закричать, не бросится на этих людей, не заставить их уйти и не смеяться, не радоваться больше на месте руин жизни, которая была дорога ему больше, чем своя собственная.

Нужно было уходить, срочно выбираться отсюда — прежнее здравомыслие, не оставившее его даже в минуты ослепляющего горя, подсказывало, что оставаться здесь больше не стоит. Прошлого не воротишь, что бы она ни наговорила в их последний вечер. Мало того, он не хотел, чтобы оно возвращалось — прошлое пугало его своей внезапностью, слепой непредсказуемостью и жестокостью, с которой оно обрушивалось на него, подобно лавине, лишая остатков контроля над происходящим. И сейчас он бежал от него. Бежал от прошлого, которое сорвалось с цепи и гналось за ним, словно бешеный пёс, не выпуская, затравливая, и окружая тем, к чему он не был готов.

Прошлое проступало вокруг полузабытыми деталями, которых он не ожидал встретить, не думая о том, что следы их все ещё остались в реальности — остатками фундамента разрушенных зданий, дряхлыми скамейками, которые забыли снести, знакомой планировкой аллей — все новые дороги и тротуары оказались лишь их копией, деревьями, оставшимися прежними, протягивающими к нему руки-ветки, перепланированными газонами и фонтанами, умело маскирующимися под современные, но сооружённые там, где когда-то была проведена старая водопроводная система.

Он вдруг вспомнил другие фонтаны — запущенные, оббитые, с затертым гипсом, работавшие всего несколько раз в год — на месте бывшего санатория для выздоравливающих после туберкулеза детей.

Город, меняясь незаметно и неуклонно, забывал себя и заставлял забывать не только своё прежнее лицо, но и самое сокровенное — свою душу, свою прежнюю суть. Поэтому он только сейчас понял, где находится и почему её нашли именно здесь. Именно на этом месте когда-то стоял старый приют — её первый дом, куда она привела его, назвав своим другом, сказав, что теперь он должен быть всегда рядом, иначе у неё больше ничего не получится. Это было место, куда он уходил за ней во время сложных времён и проблем в семье, где все — от мала до велика воспринимали их как одно целое, не деля на части; место, откуда он забрал её после первого побега и увёл за собой в полной уверенности, что она никогда больше его не бросит. Место, из которого она все-таки ушла от него, оставив на память о себе лишь непонятные слова и чашку с недопитым чаем.

Он до сих пор не мог, не желал верить в пространные материи — но оглушительная встреча с тем, о чем он успел забыть, отбросила его на десятки лет назад, заставила сдаться и всё-таки начать вспоминать — все её слова, ее улыбку — не ту, которая мучила его в последние годы, а прежнюю, детскую, беззаботную, как и то время, которое они повели здесь. Заставила вспомнить себя, ещё не столкнувшегося с потерями, уверенного и счастливого от того, что и у него, наконец, появился самый лучший в мире друг, с которым можно поговорить, поболтать ногами в песке, пригласить в кино или покачать на качелях.

С трудом переводя дыхание от натужного бега, он остановился на берегу реки, которую знал так хорошо, и куда почему-то не приходил с тех пор, как вырос. Рядом по-прежнему возвышался огромный дуб, в тени которого они любили отдыхать от летнего зноя, обсуждать планы на будущее, громко смеясь и прячась от взрослых, против которых уже тогда стояли вместе, спина к спине.

— Какого цвета будет крыша в нашем доме, Марк?

— А какой тебе нравится?

— Красный. Мне нравится красный.

— Значит, красного. Наш любимый цвет. Решено, Алёша.

— Решено!

Он и сейчас слышал эти слова так чётко, как будто они по-прежнему сидели здесь, весело рассуждая о том, как проживут вместе — долго и обязательно счастливо. Провалившись в грохочущий водопад воспоминаний, ослепивший и оглушивший его, он не сразу понял, что происходит, придя в себя лишь от саднящей боли в пальцах. Только тогда он осознал, что стоит на коленях под дубом и яростно, остервенело роет землю. Твёрдый грунт поддавался плохо, забиваясь под ногти, пришлось взять острую палку, чтобы помочь себе — и он не задавался вопросами, зачем и для чего ему это надо. Все вопросы давно потеряли смысл, он просто продолжал рыть землю вокруг дуба, погружая в неё руки все глубже, в поисках того, о чем пока не знал, не боясь ошибиться и не найти. Его стертые в кровь пальцы натыкались на какую-то ненужную мелочь — ржавые крышки, обломки пластмассы и дерева, но это все было не то. И только по прошествии получаса, обломав с десяток веток он наткнулся на то, что искал — и на секунду почувствовал, как ожило его мертвое сердце.

Он по-прежнему был здесь — их "секрет", фантик под бутылочным стеклом, который они закопали, будучи детьми, чтобы связать, скрепить их союз общей тайной, которая никогда не потеряет силу. Время прошло мимо, не затронув его, доказывая правоту её слов о том, что вчерашний день не уходит навсегда, он всего лишь прячется, для того, чтобы неожиданно возникнуть за новым поворотом.

Слова, которые он так яростно ненавидел, снова звенели у него в ушах, пока он сжимал в ладони осколок стекла, все эти годы прикрывавшего обертку от старой конфеты, не в силах удержаться, желая выжать, выдавить из него все то, что оно хранило. Всю память о них, об их счастье и беспечности, всю — до последней капли.

Но вместо этого в руке оказались лишь куски раздавленного стекла, врезающиеся в кожу — и сжимая кулак ещё сильнее, до судороги, до невозможности расцепить пальцы, сквозь которые сочилась кровь, он закричал — громко, надрывно, не от боли, которую давно перестал чувствовать, а от невозможности противостоять её словам, её правде.

Он простил её — против своей воли, против желания жить только ненавистью и яростью, не чувствуя этой болезненной горечи воспоминаний, не проникаясь пониманием её выбора, не желая прятаться в прошлом. Теперь он тоже принадлежал прошлому, как и она, сдавшись ему почти без боя, только ради того, чтобы снова быть с ней — в своих воспоминаниях, которые не стареют, которые существуют там, где есть «всегда».

Ему больше не нужна была реальность, он отступился от своей вечной привычки жить только настоящим, не прячась от него, не сбегая в невидимые, призрачные миры. Теперь ему лучше было там — в призрачных мирах, скрытых от человеческого взгляда, где — он знал это наверняка, — она ждет его и, встретив снова, точно останется с ним.

А пока… Устало поднявшись с коленей, он разжал кулак, отстранённо глядя, как мелкие осколки осыпаются вниз, а некоторые так и остаются врезанными в его окровавленную ладонь. Пока ему придётся лишь ждать.

Скоро все это закончится. Он давно не дорожил своей жизнью — и знал, что смерть обязательно приходит за теми, кто её ждёт. И он будет ждать — без страха неизвестности, не торопя события, но и не прячась от неизбежного. Он встретит свою смерть с радостью. Ведь у его смерти будут её глаза. И её голос, говорящий о том, как стрекочут сверчки возле приюта, которого давно нет, как поют птицы, живущие на деревьях, которые давно срубили:

— Они поют так звонко, Марк, что я прямо сейчас могу слышать их. Эти песни удивительные и странные, но они лучше и красивее любой музыки из сегодня. И когда я слышу их, то понимаю, что вокруг нет и не может быть ничего уродливого, злого или враждебного — всего того, от чего ты хотел меня защитить. Нет необходимости больше воевать и сражаться. Можно просто отпустить страх и быть счастливым. Ведь в мире так много красоты и счастья — для каждого из нас. Поверь и не сомневайся в этом. Все мы рождены для того, чтобы быть счастливыми.

Конец

Оглавление

Пролог

Часть 1

  Глава 1. Я

  Глава 2. Школа

  Глава 3. Марк

  Глава 4. Детство

  Глава 5. Семья

  Глава 6. Отрочество

  Глава 7. Правда

  Глава 8. Выбор

  Глава 9. Счастье

  Глава 10. Новости

  Глава 11. Конец

Часть 2

  Глава 1. Студенчество

  Глава 2. Ярослав

  Глава 3. Поиск

  Глава 4. Разговор

  Глава 5. Что было дальше

  Глава 6. Новая жизнь

  Глава 7. Новые впечатления

  Глава 8. Цель

  Глава 9. Встреча

  Глава 10. Переезд

  Глава 11. Праздник

  Глава 12. Письмо

  Глава 13. Нереальность

Часть 3

  Глава 1. Роман

  Глава 2. Прорыв

  Глава 3. Перемены

  Глава 4. Тот день

  Глава 5. Встреча

  Глава 6. Дома

  Глава 7. Возвращение

  Глава 8. Новый Год

  Глава 9. Примирение

  Глава 10. Перелом

  Глава 11. Решение

  Глава 12. Прощание

  Глава 13. Последняя точка

Часть 4

  Глава 1. Новый старый город

  Глава 2. Новая старая работа

  Глава 3. Новое старое творчество

  Глава 4. Новые старые решения

  Глава 5. Новые старые встречи

  Эпилог