КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706108 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124642

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Государыня (Героическая фантастика)

Данная книга была «крайней» (из данного цикла), которую я купил на бумаге... И хотя (как и в прошлые разы) несмотря на наличие «цифрового варианта» я специально заказывал их (и ждал доставки не один день), все же некое «послевкусие» (по итогу чтения) оставило некоторый... осадок))

С одной стороны — о покупке данной части я все же не пожалел (ибо фактически) - это как раз была последняя часть, где «помимо всей пьесы А.И» раскрыта тема именно

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Воспитание ангела. Сборник повести и рассказов [Дмитрий Викторович Шульцев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Воспитание ангела

(роман-повесть)


Илья

Неделю назад здесь, на высоком берегу реки Москва рядом с Дорогомиловским железнодорожным мостом, прогуливались парочки, мужики, сидя на склоне, пили портвейн, мамочки толкали впереди себя детские коляски. Окрестный народ любовно называл это место москвашей.

Река постепенно одевалась в гранит и именно здесь строители решили сделать съезд для тяжёлых машин, подвозивших бетонные блоки.

Тут же прошёл слух, что на москваше разрыли еврейское кладбище. Уж почему еврейское, трудно сказать, только звучало это как-то таинственно и, для некоторых, обнадеживающе.

Сейчас на фоне неба и ажурных конструкций моста неподвижно застыл огромный экскаватор. Ковш брошен к подножью выскобленной земляной трёхметровой стены, от него к вершине стрелы уходили расслабленные тросы и цепи. Начало июня. Земля на срезе сочилась ручейками прозрачной воды. Тут и там из расцарапанной зубьями ковша стены на высоте человеческого роста торчали корни деревьев, камни и еще какие-то черные доски.

«Наверное то – гробы» – у Ильи мурашки побежали по спине. Гробы располагались торцами на восток, и экскаватор, пятясь на запад, срезал их перпендикулярно, слой за слоем. Это обстоятельство благоприятствовало тем, кто сейчас находился у подножья своеобразного колумбария, поскольку возится со вскрытием трухлявых ящиков не приходилось. С другой стороны, всё содержимое могилы нельзя было увидеть сразу, а чтобы вытащить гроб из-под тяжелой земли как-то не хотелось даже думать.

Машинист не торопился и отсекал каждый день один-два метра грунта по всей ширине холма. Приходил рано, работал до обеда, обедал и… уходил.

Первоначально чувство ревности к нему как к первооткрывателю – или первоотрывателю – заставляло кладоискателей приходить заранее и ждать, напряженно всматриваясь в каждый квадратный метр обновлённого среза. Но машинист проявил себя как ленивый лопух, которому нет дела до сокровищ и который на эти сокровища только иногда мочился сверху, стоя на гусенице машины или щелчком выстреливал вниз горящие окурки из окна кабины.

Большую часть «золотого гумуса» увозили грузовики – тут уж ничего не поделаешь. Попытки покопаться в кузове пресекались шоферами быстро и безжалостно. Но и того, что оставалось, было вполне достаточно.

Кладоискатели – местные пацаны – заступали на основную вахту в субботу и воскресенье, когда техника не работает.

Илья из конспирации не взял с собой ничего, что могло указать на то, что он идет искать клад. В растерянности он долго топтался на месте, пока один из копателей вдруг громко не вскрикнул. Илья издали увидел, как что-то сверкнуло на грязной ладони. Тогда он решился тоже попытать счастья и направился туда, где примерно на высоте его роста из срезанного склона торчала черная доска. Крепко ухватился и потянул. Доска не поддавалась. Тогда он стал раскачивать ее из стороны в сторону, с каждым разом все шире и сильнее. До него доносились восторженные восклицания тех, кто столпился вокруг счастливчика, и это еще больше раздразнило Илью. Наконец доска пошла.

Ещё одно героическое усилие, и огромный пласт земли оторвался от стены и рухнул, увлекая за собой доску и Илью. Из земли осталась торчать только Илькина голова. Дыхание на мгновение остановилось, но через секунду он издал дикий вопль. Ребята бросились на помощь. Очень скоро Илья смог подняться. Он продолжал сжимать в руке злосчастную доску и в этот момент был похож на грязного, средних размеров черта. Однако на него уже никто не смотрел, все уставились на открывшуюся в стене дыру.

Чапа первый подскочил к черному проему, ловко подтянулся и на четвереньках двинулся в темноту. Илья рванул за ним. Испачканный глиной зад Чапы некоторое время маячил перед глазами, но вдруг исчез. Озадаченный, Илья продолжал ползти в полной темноте, и осознал, что впереди поворот, только когда уперся головой в стену. Повернул направо и снова услышал натужное сопение Чапы. Илья вдруг сообразил, что сейчас они как раз под экскаватором, и эта мысль как-то сразу превратилась в яркую картинку заживо погребенных мальчиков. Он притормозил, но сзади послышались возбуждённые крики. Илья пополз вперёд. Чапа вдруг перестал сопеть.

Перед ними была железная решетка, перекрывавшую весь проход. Зажжённая спичка осветила пространство за решеткой на расстоянии руки. Единственно, что они успели увидеть – это кусок каменной кладки и… четыре сидящие вокруг гробницы неясные фигуры, с виду человеческие. Что касается последнего видения, то о признании реальности его существования друзьям пришлось договариваться уже на воле, куда они в панике устремились ударяясь головами о стены, обдирая колени и вопя от ужаса.

Яркий дневной свет ослепил их. От боли в глазах оба зажмурились. И тут же в воздухе повис выжженный на сетчатке глаза всполохом пламени спички стоп-кадр только что виденного. Постепенно боль ушла, картинка стала расплываться, лишаясь деталей, позволяющих точно определить, что конкретно они видели, но последовавший подробный и публичный анализ случившегося давал все основания говорить, что видели они кого-то живого. Чапа даже вспомнил, что один из них в последний момент шевельнулся. Все сразу решили, что это, конечно, вранье, хоть и страшное. Но стоя на свежем воздухе да еще в компании друзей, во всё это очень хотелось верить. «А может монстр какой—мы же его до конца не разглядели…», «интересно, а что они там делают… сейчас?» Последний вопрос был озвучен Мещерей, невысоким, хилым пареньком с живыми блестящими глазами, которые в тот момент готовы были сорваться в крик и ужас.

Сказано было шепотом, мальчишкой, но и этого порой достаточно, чтобы произошло нечто ужасное: в горах, например, это лавина, в лесу – внезапный поток воды за воротник с прогнувшегося листа или сугроб снега на голову с уставшей от тяжести ёлочной лапы…

Над головами компании кладоискателей послышался легкий скрежет, но не такой пронзительный, когда монеткой по стеклу, и не очень высокий. Это был тот еще скрежет, когда вдруг начинают шевелиться огромные металлические конструкции, скрип трущихся друг о друга клепанных листов и натянутых тросов сливается с шумом ветра, и от того становится слышен отовсюду. Это был такой скрежет, что все мгновенно замерли с первым звуком, даже не думая закрыть рот или вытереть сопли. Мгновенно все бросились врассыпную…

Гусеница экскаватора продавила свод прохода и, потеряв равновесие, гигантская машина стала заваливаться на бок. Стрела экскаватора, до того устремленная вертикально вверх, не раскачивалась задумчиво, как в кино, а сразу, выбрав направление, с размаху врезалась свободным концом в землю, согнулась, отыграла всей махиной вверх и, треснув пополам, мгновенно успокоилась.

Всем повезло. В той стороне, куда она рухнула, к счастью никого не оказалось.


***

Чапа разлил в граненые стаканы портвейн. Илья глотнул нехорошо пахнувшей жидкости. В голове сразу зашумело, стало душно и жарко.

Они расположились в запретной зоне моста. Высокий забор с колючей проволокой поднимался по крутизне от самой воды до насыпи полотна, там, где стояла зелёная будка охраны.

«Запретка» заросла мелкими деревьями и кустарником, сплетенные ветви образовали сплошную непроходимую стену. В ней кто-то проделал проход к стоявшему в глубине, сбитому как попало из досок и листов железа сараю, похожему на огромную собачью будку. Даже вход был круглый.

Очевидно, сначала сделали короб, а затем прорубили дыру, определил Илья. Он оказался здесь впервые и поначалу долго озирался вокруг. Было непонятно, как такое сооружение не заметили и не уничтожили охранники. Может, сверху его не видно за кронами деревьев? Но зимой-то…

Вокруг будки валялись бутылки, обрывки оберточной бумаги, доски от тарных ящиков, которые судя по обугленным краям, использовались в качестве топлива. Пахло отхожим местом, но не сильно.

Из всей команды кладоискателей Чапа привел сюда троих: Илью, Мещерю и Женьку Ляпустина. В гастрономе на углу «тридцатого» взяли пару портвейна, хлеба и плавленых сырков.

Закупки осуществлял Чапа. Сергей Чаплыгин числился второгодником в восьмом «Б» и выглядел достаточно взрослым, по мнению продавщицы тети Зины. Илья ростом был выше Чапы и шире в плечах, но по физиономии с ее круглым овалом, светлыми волнистыми волосами, мягким носом и наивными серо-голубыми глазами он никак не проходил строгий контроль. Мещеря и Женька, совсем пацаны, отслеживали процесс закупки, примостившись на подоконнике у входа в магазин.

Все прошло гладко и через пятнадцать минут они очутились в «запретке». Оказалось, что Женька здесь не впервые, он как-то сопровождал сюда старшую сестру и ее парня. Сейчас, походив немного вокруг, он обнаружил использованный презерватив, и, подцепив его на палку, разглядывал со всех сторон, очевидно распаляя собственное воображение.

Мещеря с трудом проглотил свою дозу и теперь налегал на закуску. С набитым ртом он вслух зафиксировал открытие:

– Значит, есть еще места в нашем районе, где не ступала нога человека.

– Наверное, богатый был еврей, – произнес Чапа, наливая по второй, и это были первые слова по делу, которое их сегодня здесь объединило.

Он порылся в кармане и достал кусочек золота от коронки, которую час назад сковырнул с нижней челюсти отрытого черепа.

– Жалко, что все рухнуло, – вздохнул он. – Илья, а ты кроме этих… ничего больше не разглядел?

Илья пожал плечами. Теперь что об этом думать. Там, на кладбище, наверняка сейчас уйма народу, кричат, ищут тех, кто все это устроил. Склеп, конечно, обнаружат, что найдут – заберут…

Снаружи в круглом проеме появилась палка с презервативом на конце.

– Жень, да выброси ты эту гадость, – в сердцах крикнул Илья и тут же осекся.

Вместе с палкой в сарай пролезала фигура в фуражке и в погонах.

Чапа среагировал мгновенно, и бутылка исчезла со стола еще до того, как из-под фуражки показалась красная морда милиционера.

– Так-так, – стандартно по-ментовски, с этакой вкрадчивой интонацией и одновременно с нарастающей мощью приближающейся электрички, произнесла морда,– презервативы. Вино!

Милиционер, наконец, протиснулся в сарай и теперь нависал над ребятами словно хищное чудовище. Фуражка чуть ли не упиралась в потолок, и он был вынужден пригнуться, от чего голова оказалась ниже плеч и теперь при осмотре помещения слегка покачивалась между сержантскими погонами.

– Здрасьте, – только и смог произнести Илья.

Почему-то выдвинутое обвинение касательно презерватива возмутило его и вогнало в краску. Чапа, наоборот, спокойно и с достоинством, как вождь индейского племени, поднял руку и произнес:

– Здравствуйте, Михаил Иванович. Какими судьбами?

– А такими, уважаемый товарищ Чаплыгин, что вы сейчас прекращаете вашу гулянку и проходите со мной в отделение всей компанией.

Очевидно, что сержанту было жарко и душно в этом маленьком и грязном помещении, поэтому чудовище с кокардой во лбу попятилось задом к выходу, зачем-то продолжая держать перед собой палку с болтающейся на ней «резиной». Это было похоже на отступление на заранее подготовленные позиции, а палка должна была угрожать и сдерживать наступающего противника.

Ребята напряженно следили за его маневрами.

В освещенном проходе рядом с задом милиционера мелькнуло испуганное лицо Женьки. Он успел показать два пальца за мгновение до того, как зазор между телом сержанта и проходом исчез и в сарае на короткое время стало темно. Значит, милиционеров двое.

Внезапно Чапа схватил Илью за руку и прошептал:

– Ты как хочешь, а я тикаю.

Развернулся и плечом с силой надавил на заднюю стенку сарая. Доски неожиданно легко поддались, и Чапа исчез в образовавшемся проёме.

Илья схватил Мещерю за рукав.

– Ты чего сидишь, пошли, – зашипел он.

Но Мещеря отдернул руку и покорно, кряхтя, двинулся к выходу.

– Ну, чего вы там? – говорящая часть сержанта появилась в проеме.

Илья сначала заметался, но, решив, что Мещеря ему больше друг, чем Чапа, тоже вышел. Второй милиционер, помоложе, крепко держал за ремень Женьку. Другой, свободной, рукой он подхватил и Мещерю.

Илья достался сержанту. Когда тот грубо схватил его за ворот рубашки, Илья дернулся, но тут же покорно встал рядом.

«Взрыв моста не удался. Партизаны были захвачены в плен», – подумал он.

– Ты чего ухмыляешься? – спросил его сержант. – А четвертый где?

Илья неопределенно мотнул головой.


***

Это было не отделение, а опорный пункт ДНД. Комната с засаленными обоями голубого цвета, на столе консервная банка, приспособленная под пепельницу и отвратительный запах томительного безделья и тупой неподвижности, сочетающий в себе водочный перегар и миазмы заполненной до краев пепельницы.

Сержант по хозяйски подхватил стоявший у двери табурет и установил в центре комнаты. Одного его взгляда было достаточно, чтобы дежуривший в пункте мужичок с красной повязкой куда-то исчез.

Молодой напарник сержанта, по виду только что из армии, уселся за стол, деловито сгреб в ящик стола мусор, вытряхнул туда же пепельницу, достал из планшета чистые листы бумаги и замер в готовности.

У Ильи сложилось впечатление, что этот парень пришел досмотреть кино, в котором он сам только что принимал непосредственное участие. Очутившись в четырех стенах, в пространстве, ограниченность которого резко уменьшало риски всяких там неожиданностей в форме побега или потасовки, он расслабился и занял удобную позицию стороннего наблюдателя.

Более опытный, сержант Сиротин оставался начеку. Он снял с гвоздя в стене ключ и запер дверь. Ключ положил в карман, затем протопал к окну и уселся на подоконник, сдвинув задом в сторону горшок с каким-то чахлым растением.

Ребята все это время печально наблюдали за разворачивающимся без их участия действом, и легкий зуд беспокойства и безотчетного страха вползал за воротник потных рубашек, вытесняя надежду на спасение, которая ещё оставалась в течение их короткого этапирования к месту дознания.

Пауза затягивалась. Мещеря напустил на себя вид беззаботного и безобидного паренька, которого вежливо попросили присутствовать только в качестве понятого.

Моторный Женька дрожал правой ногой и, похоже, не находил себе места. В отведенном ему одном квадратном метре он совершал круговые перемещения, все время оставаясь, однако, лицом к окну, точнее половине окна – вторую половину занимал грузный силуэт участкового.

У Ильи настроение было никакое. Он впервые попал в милицию и, как не старался, не мог представить своё ближайшее будущее. В конце концов он сложил руки на груди и застыл в позе Овода при встрече со священником-отцом из недавно прочитанной книги.

Наверное тем самым Илья повел себя вызывающе, потому что именно в его сторону повернулась верхняя часть темного силуэта в фуражке.

– Фамилия?

– Ульянов, – непонятно почему соврал Илья, и тут же рядом прошелестело правдивое эхо друзей: «Мещерин… Ляпустин…»

– Садись, – скомандовал силуэт.

Илья разжал руки и шагнул вперед, но Женька оказался проворнее и уселся прежде него, пропустив табурет между ног. Приказ конечно относился к Илье, самому заносчивому из шайки, и его по законам жанра нужно было давить первого. Однако сценарий был нарушен, и Сиротин недовольно крякнул, прежде чем подняться с подоконника. Тут же лицо его напарника сделалось еще более бесстрастным: его начальник призывал подчиненного подняться из зрительского зала, чтобы вновь занять место на экране. Чтобы сосредоточится и вспомнить заученную на милицейских курсах роль, парень перевернул листок бумаги, сдул с него пыль, достал ручку и изобразил полную готовность исполнять приказ.

Илья сосредоточил внимание именно на нём, а не на фигуре, от которой явно исходила угроза. Отец учил его не смотреть в глаза дворовой собаке, и сейчас это должно было сработать, хотя похожими на дворняг были как раз он и его друзья.

Грузная фигура сержанта обошла вокруг сидевшего на табурете Женьки, потом еще раз. Он двигался почти бесшумно, только скрипел паркет и сановито похрустывала кожа сапог. Внезапно он схватил Женьку сзади за шею, от неожиданности тот вскрикнул и сделал попытку увернуться. Табурет выскользнул из-под Женькиного зада и врезался в ногу милиционера.

Насколько Илья мог судить из своего богатого на падения и столкновения с окружающими предметами жизненного опыта, удар был не очень болезненный, можно сказать «вскользячку», но, понятно, сержанту нужен был только повод, и Женькин зад и табуретка сделали свое дело.

Женька еще лежал на полу, когда пыльный носок сапога угодил ему в ребра, после чего паренек отлетел к окну и шмякнулся о батарею спиной. У Женьки перехватило дыхание, мгновение он оставался лежать с широко раскрытым ртом и выпученными от удушья глазами. Потом завопил то ли от боли, то ли от страха, да так истошно, что напарник участкового схватился обеими руками за стул, будто боялся упасть, лицо его побелело.

Илья набрал в грудь побольше воздуха и тоже заорал. После чего, почти инстинктивно, как это всегда бывало в дворовых потасовках, ноги его сами спружинили и бросили на обидчика. Он воткнулся головой в темную клинообразную сырую полосу над ремнем, точно посередине спины милиционера и… снес с его головы фуражку. Это был единственный эффект от стремительной атаки. Сержант застыл на месте как валун-каменюга, а Илья рухнул у его ног, в шее что-то хрустнуло и свет перед глазами героя померк.


***

– Хи-Хаак, помоги, – почувствовал Илья натужный шелестящий шепот у своего уха.

Щеку защекотало прикосновение чьих-то жестких волос. Также ему бывало щекотно от редкой ласки отца, когда его губы касались щеки или лба, а двухдневная щетина (по субботам и воскресеньям отец не брился) задевала нежную кожу и шелестела наждачной бумагой.

– Евреи по субботам не работают, Аратрон, – пророкотал другой голос, но через мгновение Илью кто-то взял за ноги – под мышками он уже был крепко схвачен, по-видимому, Аратроном, – и тело героя поплыло куда-то в воздухе, покачиваясь из стороны в сторону.

– А я вот в субботу работаю, как ты знаешь… Снова работаю! И все благодаря этому отроку.

Илья слушал, точнее, ощущал весь этот бред, который жил в его больной и безвольной голове, и даже не пытался прояснить, кто это несет его и всю эту чушь.

«Евреи, по субботам не работают, значит, сегодня суббота, – только и сделал он мысленное заключение из происходящего. – Да, сейчас начало июня, год 1967».

Перед глазами Ильи всплыла картина Репина «Арест пропагандиста». Два дня назад они всем классом ходили в Третьяковку. Экскурсовод, женщина с высокой причёской, в серой, обтягивающей большой зад юбке и стоптанных туфлях, без выражения талдычит: «Все внимание в картине сосредоточено на революционере. Он только что схвачен. Руки скручены на спине. Возле него суетятся сотские и урядники. Пропагандист словно еще силится высвободиться. Зритель чувствует его скрытую энергию, волю к борьбе. Гневный взгляд направлен в сторону мужчины, стоящего у окна. Волосы растрепаны, пуговицы на рубахе оторваны. Особенно остро чувствуется героизм революционера в сравнении со стоящим рядом урядником. Тот словно боится подойти к пропагандисту, дотронуться до него рукой. Откинутая назад голова, пугливое движение рук, тупое лицо с красным вспухшим носом – все это делает его образ гротескным… Мужики, стоящие у окна и с опаской посматривающие на революционера, мужик, сидящий на лавке (возможно доносчик), – все эти персонажи с большим тактом дополняют главное содержание, до конца раскрывают сюжет, не споря с образом главного героя».

– А фамилия моя Ульянов, имя Ленин. Родился 13 апреля 1870 года в городе Симбирске.

Только сейчас Илья догадался открыть глаза и тут же дернулся в сторону, уходя из под нависшего над ним огромного и красного, до боли знакомого лица урядника.

– Ну, слава тебе… партии родной. Очнулся! Так ты – Ленин, говоришь? – дохнул кислым Сиротин, затем лицо его поднялось и уплыло в сторону.

Тут же возник испуганный лик Мещери.

– Илька, ты чего? Как ты? Какой ты Ленин! Товарищи милиционеры, он бредит. Это же Илья Шторц. Мы с ним в одном классе…

– Так и запишем, Илья Шторц. Называет себя именем вождя ВОСР.

– Да какой он вор!

–…Великой октябрьской социалистической революции, щеня.

Илья лежал на столе и вопрошающим его было очень удобно склоняться в заботливом участии, трогать за грудь, хватать за руки, прикладывать мокрую, пахнущую хлоркой тряпку ко лбу. За ним ухаживали, и это хорошо!

Прежде чем снова отключиться, он почувствовал или услышал где-то в углу комнаты уменьшенный в тысячу раз, но очень отчетливый звук уходящего вглубь тоннеля вагона метро, на котором уезжал и прощался с ним некто Аратрон, а рядом с ним, за стеклом кабины машиниста, недовольно бурчал на счет субботы другой некто – Хи-хаак.


***

Они вышли из опорного пункта какие-то совсем потерянные. Мещеря держал Илью за руку и все время заглядывал ему в лицо.

– Илька, ты как, нормально? – вопрошал он все время, пока они шли до ближайшей беседки.

Рядом передвигался кругами Женька. То забегая вперед, то отставая, он прыгал перед глазами Ильи как мячик, размазываясь в больной голове в рапидный силуэт. Сели, закурили. У Ильи от табачного дыма еще сильнее закружилась голова. Он осторожно слез с ограды беседки и приземлился на скамью. Женька вышел на середину и задрал рубаху. Пальцем пощупал здоровенный синяк на ребрах.

– Вот, сука, уделал как, – с досадой произнес он.—Что я теперь тренеру скажу.

Женька занимался спортивной гимнастикой года четыре. На животе его красиво выпирали мышцы. Сейчас левые два рельефных квадратика были бордовыми.

– Ты повернись, – попросил Илья.

Поперек спины Женьки протянулась такого же цвета полоса второго синяка от удара о батарею.

– Да, космонавт при приземлении угодил спиной на корень баобаба…

– А что там? – пытаясь заглянуть за спину, Женька крутанулся так, что чуть не упал.

– Жить будешь, – поморщился Илья от очередного растроения в глазах Женькиного тела. – Башка болит.

– Ну еще бы, – зачастил Мещеря, – Ты как его боднул, так и рухнул, словно тебя подстрелили. А эта сволочь только покачнулась, да шапка слетела. Он и тебе хотел врезать, тут Женька заорал: «Не бейте!». И я как заору. Никогда так не кричал, даже охрип теперь. Этот, второй, дернулся из-за стола, будто ему гвоздь кто всадил, бумаги все полетели, на кепку сержанта наступил, потом отскочил к стене. Хорошо, что тоже не заорал.

Потом милиционеры схватили Илью за ноги и подмышки, положили на стол и безмолвно склонились над ним в скорбном молчании. Мещеря описал эту сцену так живо и с таким чувством, что даже Женька перестал вертеться и зашмыгал носом.

– Мы уже думали, тебе конец, – заключил Мещеря,—но когда ты про Ленина начал загибать, я всё понял.

– И что же ты понял?

– Что ты живой.

– Ну да. И тут же раскололся. Ты зачем ему мою фамилию назвал?

– Так я же… Мы с Женькой…

– Не надо было им всё рассказывать. Документов у нас с собой нет. Откуда им знать, кто мы такие. Назвались бы капитанами Немо или Паганелями. Теперь родителям позвонят, в школу напишут.

– Так он же участковый. Он нас всех и без того вычислил.

– Всё равно. То он, а то мы ему всё сами…

– Илья прав, – вдруг сказал Женька. – Надо было драться до конца. Как «молодая гвардия». Но и ты, Илья, хорош – Ульянов Ленин! В это же кто поверит?!

– Ладно, проехали, – сказал Илья. Перед глазами продолжала висеть серая хмарь.

– Пацаны, а в комнате кроме вас и ментов больше никого не было? – осторожно спросил он, вспомнив про евреев и субботу, про звук уходящего поезда…

Мещеря понимающе приобнял Илью.

– Свидетелей ищешь? Илька, ты ничего конечно не помнишь. Кроме двух мусоров и нас троих – никого. Деендешника они с самого начала поперли. Вот и все.

– Ладно, пойду домой, – уныло сказал Илья.


***

Илья застыл на пролете между 9 и 10 этажом, домой идти не хотелось.

Скандал был неизбежен. Мать работала в ЦК, аж в Кремле, и для нее узнать, что сын попал в милицию, да еще дрался с одним из них, было смерти подобно. То, что информация дойдет, можно было не сомневаться, по крайней мере, до Мещериных родителей и его.

Они жили в доме, где селили работников МИДа, аппарата ЦК, Совмина. Этакий заповедник для среднего персонала. Министры, академики, да и сам генеральный обитали в 26-ом, ближе к центру. Женьке повезло больше, он жил в каком-то полу-частном доме на Маросейке, – пока весть дойдет… А они-то тут, рядом!

Далеко внизу на маленькой спортивной площадке пылили футболисты. Илья различил Авдея по семенящему бегу, тот специально шаркал кедами по мелкому гравию площадки, столб пыли, поднимавшийся за ним, должен был сбить преследователей с толку или напрочь ослепить. Но для гнавшегося за ним огромного Кареты это были семечки.

Серега Каретов было на год их старше и на три крупнее и выше. Голова его плыла поверх пыльного сумрака и Авдею приходилось туго, он постоянно оглядывался, уходил в сторону от ворот. Затем безнадёжно пнул мяч в бок и остановился.

Сейчас Илья посочувствовал его нерешительности, хотя в другой раз обругал бы в пылу битвы, будь он на поле. Хотелось есть и пить, и если с едой было понятно, – в пожарном шкафу на площадке с пятницы лежали бутерброды, которые мать ему дала в школу, – то воды из пожарного крана не попьешь.

Илья перегнулся через перила и посмотрел вниз. Он во время отказался от намерения как всегда плюнуть в довольно широкий лестничный пролёт, так как, – о чудо! – тремя этажами ниже на него смотрело и улыбалось лицо Чапы.

На подоконнике шестого этажа, на площадке которого Илья оказался через секунду, на первой полосе газеты «Правда» стояло пиво, лежала разломленная буханка хлеба, дополнял натюрморт граненый стакан, наверняка уведенный из уличного автомата с газировкой. Из того же происхождения стакана потягивал пиво Женька.

Чапа обнял Илью и по-хозяйски пригласил к «столу». Пока булькала пивная бутылка, орошая пересохшее горло Ильи, Чапа жевал кусок буханки и они с Женькой молчали.

– Авдей не игрок, – вдруг сказал Чапа. – Много боится. Карета его чуть не раздавил.

Наверное он заметил куда был устремлен взгляд Ильи поверх бутылки, подумал Илья, но тут же осознал, что никуда он не смотрел, он просто пил, ну, может быть, сведя глаза в точку, следил, как исчезает из бутылки пиво, оставляя на стенках жидкую пену.

Илья поставил бутылку на подоконник.

– Я бы так не сказал… – начал он.

– Да ты орал так, – перебил его Чапа, – что все соседи уши позатыкали.

Оказалось, что они с Женькой только потому и обнаружили его, стоящего на десятом этаже, что он несколькими минутами раньше вслух устроил Авдею самый настоящий разнос.

– Получается, что я говорил и не слышал, как говорил. Я только думал, но не говорил! Нет, оказывается… – пробормотал Илья.

Он окончательно расстроился. Вот так напасть! Но огорчала не сама странность случившегося, нет! Его пугала совсем близкая, – то есть, сегодня вечером – встреча с отцом и матерью.


За столом первый вопрос – отец или мать:

– Что ты сегодня делал, сынок?

– Да ничего, с ребятами гулял, – отвечает Илья как всегда.

А они-то слышат:

– Экскаватор завалил, в милицию забрали, потом курили в беседке, а до этого пили в запретке портвейн.

Реальная возможность – и еще какая – невозможности соврать сегодня родителям. Илья похолодел.


Женька, похоже, прилично захмелел и поэтому не проникся важностью события, смотрел в окно и уплетал хлеб, отламывая его небольшими кусочками, но часто.

– Ну и что, – сказал он, – у нас в доме сосед тоже сам с собой говорит. Вечно бормочет что-то, ходит в одних трусах и бормочет. Я слушал, слушал – ничего не понял, а ты очень четко все излагаешь.

– Это точно. И громко так, – зафиксировал по обыкновению только факт Чапа и не стал его дальше комментировать.

«Так, домой сегодня не пойду» – решил Илья.


Но куда! Куда податься бедненькому ушибленному на голову, внезапно ставшему чревовещателем, парню 15-ти лет?

Перед Ильей возникли круглые голубые глаза матери, её бледные дрожащие губы и вопросы, вопросы, потом упрёки в неуважении и нелюбви, намёки на немедленное увольнение с работы – прощание с Кремлём уже дело решённое, потом звонкая оплеуха и жуткое молчание отца. Не больно и не страшно, но всё очень сжато во времени и от того слишком остро и глубоко.

И в замутнённом сознании как-то трёх-мерно встала картина Красной площади с медленно бредущей от Спасских ворот мамой: в руках платяной узелок с жалкими пожитками, солдатики у входа в мавзолей глядят на неё и сдерживают усмешку, прокручивая в памяти ежедневное мимолётное мелькание её стройных ног и случайные встречи в кремлёвском буфете.

Илья в мгновение пережил эту кошмарную сцену и, пока заглатывал последний бутерброд, принял решение.

– Чапа, деньги есть? Рублей пять.

– Зачем тебе? – Женька от неожиданности даже поперхнулся.

– Да сматываться он собирается, – усмехнулся Чапа. – Что, я не прав?


Чапа не угадывал, он просто поставил себя на место Ильи и другого выхода не увидел.

В школе он был второгодником, а во дворе слыл хулиганом. Для него было обычным делом после очередной проделки спрятаться на время, переждать, пока всё успокоится. Он мог пропадать сутками, не ходить в школу, не появляться во дворе, не звонить друзьям и родителям, а потом, как ни в чём не бывало, проявиться на скамейке перед подъездом классного руководителя, Маргариты Вячеславовны, напугав ее до смерти своими рваными кедами и подбитым глазом.

Первый визит после отлучки был всегда на это место. Индульгенция, полученная от сердобольной Маргариты, безотказно работала на всех уровнях – в семье, у завуча и даже у Александра Ивановича Пахомова – учителя физкультуры.

Но если для Чапы такое решение было простым, то для Ильи оно, во-первых, принималось впервые и, во-вторых, стало сразу каким-то бесповоротным, жёстким. Ведь всё, что ему грозило дома, вот поднимись он сейчас тремя этажами выше, уже случалось не раз, но никогда и мысли не возникало бежать, куда глаза глядят. А тут, на тебе!

По его расчётам, пяти рублей должно было хватить, чтобы добраться до деда с бабкой. Он не собирался уходить навсегда, он уходил, чтобы вернуться, и индульгенция у него будет по-круче чем у Чапы.

В том что он её получит, у Ильи не было сомнений: единственный любимый внук. Дед мог поворчать, но бабушка… У Ильи защекотало в носу от воспоминаний о бабкиных пирогах.


Чапа сходил за деньгами, затем они с Женькой проинструктировали Илью как себя вести на вокзале и в поезде, чтобы тебя не сцапали милиционеры. Женька вызвался снабдить Илью теплым свитером, и они поехали к нему домой.

По дороге купили еще пива и выпили на посошок. Таким образом, Илья сел в электричку на Киевском часов в 8 вечера.

Часа через два Илья сошёл в Балабаново, в автобусе на Боровск он занял место рядом с мотором и заснул. Около полуночи он успел запрыгнуть в последний автобус, который отбывал с центральной городской площади в сторону деревни Крестьянка, где обитали дед и бабка…


***

Илья бывал у деда с бабкой в деревне только в дошкольном возрасте. В его памяти осталась река с каким-то кошачьим именем, небольшое взгорье со стороны русла и дедов дом – широкий, тёмный, низкий.

– Ты, сынок, так и иди вдоль Исьмы, – сказала ему какая-то женщина на автобусной остановке. – Темно уж больно, поди не ошибёшься. Там тропа надавлена широко, не замочишься.

И действительно, прошагав километра два в потёмках, – на это ушло ещё минут сорок – Илья, наконец, увидел и сразу узнал родовое имение.

Огород спускался от дома по откосу к реке и Илья, недолго думая, перемахнул через забор и пошёл напрямик. Света в доме не было. Ещё бы, подумал Илья, времени-то уж сколько. Часов у него не было. На чёрном небе светила луна, что и позволило сделать однозначный вывод – на дворе ночь. Где-то за домом залаяли собаки, и тут парнишка сообразил, что и здесь, у дома, его может поджидать зубастый ночной сторож. Невольно он пригнулся и припустил в обход забора.


Дед Павел почувствовал неладное, еще когда Илья только двинулся от реки к дому. Уж больно подозрительно вдруг все разом завыли и забрехали собаки.

Деревня стояла на отшибе от больших дорог, но наличие рядом излучины Исьмы делало её довольно популярной среди рыбаков, охотников и туристов – байдарочников.

Место было замечательное, и эта замечательность среднерусской природы наблюдалась именно со стороны дедова дома. Потому на берегу реки, сразу за забором внизу огорода, часто определялась ватага весёлых и крикливых мужчин и женщин, жаривших шашлыки, играющих в волейбол. Громкая музыка лилась из приёмников, пробивая серные пробки деда, и сводила его с ума. Бабка Матрёна только вздыхала и тайком передавала нежданным гостям то молочка, то хлебушка, а то и самогонку.

По этому поводу у них с дедом был постоянный разлад, что обоим сильно не нравилось – всё-таки прожили вместе, Бог знает, сколько лет – но, что бабка не считала зазорным, а наоборот добрым и, что греха таить, прибыльным делом, дед категорически воспринимал как отказ от классовой борьбы и падение нравов.

В войну дед был смершистом, таковым и остался на всю жизнь. Проработав после войны в Боровске в районном отделе ОГПУ и уйдя на пенсию в 60 лет, он продолжал проверять и перепроверять всех, с кем жил рядом, выявляя явных и потенциальных врагов советской власти, а случайных прибрежных постояльцев вообще готов был отстреливать по одному или всех разом и топить в реке.


Илье, когда он подошёл к двери, было невдомёк, что его уже отследили и поджидают. Дед действительно тайком от жены встал с постели и в исподнем затаился у двери, накинув задвижку для верности.

Послышался сначала слабый, а затем всё более настойчивый стук.

– Кто там? – дед решил сразу общаться с пришельцем сурово, но от натуги поперхнулся и зашёлся надсадным кашлем застарелого курильщика.

Илье было жутко неудобно, так, без предупреждения, ломиться в дом, поэтому начал он говорить с дедом через дверь почти шёпотом.

– Дедушка, это я, Илья. Открой.

Дед зашёлся в кашле ещё пуще, не слыша, что ему говорит Илья и выговаривая в промежутке между приступами:

– Шляются тут… Иди отсюда, а то милицию…

За дверью что-то упало и покатилось. Илья, обалдевший от голода и холода, а теперь от страха, что дед упал и теперь ему никто не откроет, рыдая, перешёл на крик:

– Дее..д, пусти!

Краем глаза он вдруг обнаружил, что рядом с крыльцом стоит собачья будка и из неё вылезает собака.

От природной трусости пёс Полкан до поры скрывал от Ильи свои способности сторожа: незнакомый человек, что у него там на уме, еще прибьёт, пожалуй. Однако голос хозяина, хоть и из-за двери, придал ему уверенности, а невзрачный вид худого и дрожащего от холода паренька просто раззадорил. Полкан рванул на всю длину цепочки и схватил Илью за лодыжку.

От неожиданной острой боли Илья скатился с крыльца, на его счастье, в сторону, где Полкан не мог его достать.

Вот тут Илья перешёл на мат. Терять-то было нечего: в родном краю его не признали, дверь не открыли и собаку еще напустили. Дед как раз закончил с кашлем, и вся матерная тирада в крик обрушилась на него всей своей невыносимой тяжестью.

– Ах вот ты как!

Дед ринулся из сеней в избу, оттолкнув возникшую на пороге бабку. Та не успела и слова сказать, как через мгновение он с необычайной резвостью проскочил перед ней обратно в сени и, на ходу, как в старые добрые времена, от пояса разрядил точно в середину двери два заряда тяжёлых дробин.


Илья рухнул как подкошенный. Здоровенная щепа вместе с застрявшей в ней картечной пропиткой глубоко вонзилась в предплечье и прошла насквозь. Часть заряда от второго выстрела, уже не встречая преграды, попала в грудь и силой толкнула Илью на землю.

Сени наполнились едким пороховым дымом, от чего дед окончательно обессилил от надсадного кашля, а бабка, ничего не понимая, но по своему обыкновению бесстрашно подхватила его и уложила на кровать. Затем, переждав некоторое время, она тихонько откинула щеколду и выглянула на улицу.

Одного взгляда на распростёртое тело внука – почему-то она сразу уверилась, что это Илья, – было достаточно для того, чтобы глаза бабы Матрёны закатились, и она медленно сползла по косяку на пол.


Очнулся Илья от боли в правой руке. Глаза упёрлись в низкий потолок с серыми разводами. Протянул здоровую руку чтобы нарисовать на нём рожицу – печальную, с большими круглыми глазами, но потолок вдруг выгнулся, ускользая, и с лёгким хлопком, как скатерть по столу, волнами разбежался по углам, натянулся и замер.

– Слава тебе, Господи, очнулся!

Илья скосил глаза – в проёме двери застыла бабка Матрёна.

– Пашка, чёрт старый, – крикнула она через плечо, – иди посмотри, что ты натворил.

Дед, ссутулившись, протиснулся в комнату.

– Чего тут смотреть, пусть доктора смотрят. По мне – так живой, и слава Богу, – проворчал он, потом вдруг громко всхлипнул, быстро наклонился и поцеловал Илью в лоб. – Прости меня дурака, Илюша.

Илья дёрнул правой, больной, рукой, чтобы остановить вскипающие слёзы и вскрикнул от боли.

– У, окаянный, – бросилась к ним бабка. – Изыди!

– Это что за шум, а драки нет? – услышал Илья незнакомый голос.

– А вот и доктор, – с облегчением сказал дед.

Доктор обработал раны, попросил Илью повернуться на бок и, одномоментно с лёгким шлепком, вогнал в Илькин зад длинную иглу с обезболивающим.

– В Москву его везти надо…

Доктор вдруг резко повернулся к деду и уставился на него в упор немигающим взглядом.

– У мальчика есть имя?

– Чего?—опешил дед.

Доктор дёрнул щекой, опустил шприц, который до сих пор направлял на деда, как ствол пистолета, прикрыл глаза рукой, снимая очки, неожиданно рассмеялся.

– Я спрашиваю, на какое имя направление писать?

– Илья… – успокоился дед. – Илья Викторович Шторц.

– Вашему внуку повезло,—сказал доктор. – Дробь застряла в куртке и в толстом свитере. Я вытащил из-под кожи всего три дробины, а вот с рукой сложнее. Здесь нужна операция. Похоже, щепа задела сухожилие.


Илья «поплыл», не дожидаясь, когда доктор вынет иглу из ягодицы. Снова перед глазами потолок с наведёнными сезонной испариной причудливыми тёмными разводами. Пугающая лёгкость тела – не удержать!

Он решил не сопротивляться подхватившей силе, которая, со всей очевидностью приближала его к потолку на расстояние вытянутой руки. Показалось очень важным скорее исправить неясность случайных контуров до признания в них тех реальностей, которые помогут ему вернуться из влекущей выси.


Но потолок сделал вдох, раздуваясь в необъятный купол, Илья взмыл в самый центр полусферы и застыл в невесомости.

– Ты только посмотри на него – космонавт Леонов, да и только, – раздался откуда-то справа показавшийся ему знакомым голос.

В ответ со всех сторон послышался шелест одобрительных смешков, будто кто прошёл совсем рядом, нарочно загребая ногами сухую осеннюю листву.

Илья попытался скосить глаза, но зрачок остался на месте, упираясь в потолок. Однако с некоторой задержкой взгляд его прочертил дугу вниз и вправо, и он увидел…

На круглой капители одной из четырёх колонн, поддерживающих купол, сидел длинный, сухой как палка человек. Илья вздрогнул. Он узнал эту костлявую руку, на которую опиралась склонённая голова, по перстню с камнем красно-голубого свечения. Это был один из тех, кого увидели они с Чапой там, в могильном подземелье. И лицо!… лицо сидельца странным образом было обращено к нему под невозможным для обычного человека углом, будто ему свернули шею.

Человек резко повернулся к нему в профиль, обращаясь к кому-то справа, и Илья тут же получил разгадку: спереди и на затылке рельефно выступали два одинаковых остроносых профиля.

– Хи-хаак, – сказал человек, – у нашего подопечного совсем отсутствует чувство страха. Ты заметил, что он никак не реагирует на моё двуличие?

– Он просто в шоке, монсеньор, – ответило скрытое зыбким свечением нечто, располагавшееся на соседней колонне.

– Но я требую к себе уважения, – двуликий в упор уставился на Илью. Лицо его имело такое выражение, какое было бы у зазубренного топора после промаха по полену, развернись вдруг его лезвие в неведомом измерении в полноценный фас лица. – Возможно он меня не видит?

– Видит, уважаемый Аратрон, но оболочка его на данный момент лишена самого главного, чем он мог бы выказать вам свое уважение, – мышц.

– Да, но он только что взмахнул рукой и развернулся!

– Это моя заслуга, сэр, иначе перед вами торчал бы только его зад.

– А ты что здесь делаешь, Фуль? – Аратрон обратил передний лик, куда-то за спину Ильи.

И тут же нечто по имени Хи-Хаак сорвалосьсо своей колонны и крутануло Илью на сто восемьдесят градусов.

– Этот юноша не из твоего астрала, – с нажимом заключил Аратрон.


Илья уже приспособился к роли телекамеры, меняющей ракурс и фокус по воле нечто по имени Хи-Хаак, и теперь, так же как этот бездушный оптический аппарат, отстранённо и бестрепетно наблюдал, как тот, что назывался Фулем, огромный толстяк, с большой лысой головой, одутловатым лицом и красными, слезящимися глазами, от рыка Аратрона вздрогнул и начал сползать с вершины колонны, на которой разместилась малая толика его огромного зада.

Но Фуль справился: ухватился руками за край капители и, отталкиваясь непредставительными по сравнению с телом ножками от колонны, вернул себя на постамент.

– Фу, – перевёл он дух, – зачем же так кричать, ты не на восточном базаре, дорогой Аратрон. Я и так без особого удовольствия присутствую на этих смотринах, но что поделать, если этот парень и его дружок Чаплыгин Сергей Иванович, юноша 16-ти лет, проживающий по адресу Кутузовский проспект, дом 26, подъезд 11, квартира 696, оказались не в то время и не в том месте и застали наш сходняк врасплох. По Закону, все кто там был, а это ты, Хи-Хаак, я и милый Йехаб-ях – все мы должны теперь быть рядом с этими шалопаями некоторое время, вне зависимости от того, вызывают они нас или нет. Другое дело – наши функции. И тут я вижу конфликт интересов. Если желания нашего с Йехаб-ях подопечного не будут совпадать с воззрениями вашего подопечного, нам придётся договариваться или…

– Что – или? – встрепенулся Аратрон и лицо его начало быстро сужаться, снова превращаясь в лезвие топора. – Война?

Возникла жуткая пауза. Илья почувствовал резкий запах озона. Тело снова стало обретать тяжесть. Он дёрнулся и пошевелил глазами, пытаясь сориентироваться в пространстве перед неизбежным падением.

Хи-хаак понял его движение по-своему и услужливо позволил глазам Ильи сделать панорамный снимок зала заседания, крутанув его ещё на 360 градусов. Илья увидел четвёртого собеседника.

Под его взглядом похожий на девушку Йехаб-ях потупил глаза и одёрнул короткую тунику. Его розовые щёчки зарделись от смущения.

Фуль превратился в огромный пузырь, глаза его приобрели бордовый оттенок. Чтобы не сползти с капители ему пришлось растопыриться и опереться руками в потолок.

Хи-хаак немедленно подплыл к Аратрону и, от греха подальше, перекрыл поле зрения шефа, лишив его возможности изрубить на куски противника.

– Ваше высочество, вы можете не волноваться. Уверен, мы, ангелы, всегда сможем договориться. Вам не кажется, что ситуация напоминает инцидент с островом Доманский.

– Да? – лезвие топора вновь трансформировалось в гневный фас. – А что там?

– Китайцы, ваше превосходительство. На днях они захватили русский остров. Русские сказали: «Ах так!» – и стёрли остров с лица земли. У всех тут же пропала охота воевать, так как предмет спора скрылся в водах Амура.

– Так ты предлагаешь покончить с этим сосунком, – голова Аратрона вновь сверкнула обоюдоострой секирой.

– Это было бы идеально, – побулькал толстыми губами Фуль и выпустил из живота оснащённое присосками щупальце в сторону Ильи.

Хи-хаак быстро переместил Илью поближе к своей колонне.

– Шеф, – обратился он к Аратрону, – вы же понимаете, что мы нарушаем Закон? Мальчик должен оставаться невредимым.

Илья вдруг ощутил, что падает.

– Я не хочу умирать! – крикнул он.


За окном светало. Бабка Матрёна, дежурившая у кровати внука, вздрогнула, когда он вдруг открыл глаза, резко сел на кровати и с криком упал навзничь обратно на подушки.

– Дед, – закричала она, – очнулся!

Едва не столкнувшись с возникшим в дверях дедом, она ринулась на кухню, налила в стакан крепкого чая и разбавила его молоком. Вернувшись, увидела как дед гладит Илью по голове. Матрёна приподняла голову внука и поднесла к его губам стакан. Илья сделал несколько глотков.

– Спасибо, ба.

– Что ты, что ты, – запричитала старуха. —Я сейчас картошечки сварю. Поешь.

Илья безвольно откинулся на подушку и закрыл глаза.

Матрёна повернулась к деду.

– Крестить его надо.

Дед обомлел.

– Ты что, старая, ума лишилась? – зашипел он в момент посиневшими губами. – Это зачем?

Он даже замотал лысой головой.

– Товарищ Сталин…

– А затем. Я пока тут сидела, Илька бредил. Сначала ругался нехорошими словами, – Господи, чему их там в школе учат! Всё какого-то милиционера поминал. Потом вдруг надулся весь, заговорил странным голосом, будто он Аратрон какой-то. Я поняла, что их там четверо было.

– Кого? Где?

– Бесов, Паша. Аратрон среди них главный. Потом, этот, как его, – Хи-хаак, спаси и сохрани, и ещё Фуль и дружок его или подружка, Ях.

– Что в бреду не скажешь.

– Но он их видел, старый. Глазищи под веками так и бегали. Зубами скрипел. Вот так же наш Данилка – юродивый делал. Помнишь?

– Данилку помню. Только это когда было-то, и его в психушку определили.

– Вам, коммунякам, всех бы в психушку. А что товарищ Хрущёв сказал: среди тех, кого посадили, сколько хороших и здоровых было?

– Нет, Мотя, я не согласен. Он же комсомолец.

– А откуда ты знаешь? Три года внука не видал.

– Так они все там комсомольцы, – смутился дед. – И потом, товарищ Сталин…

– Дед, не начинай. Причём тут Сталин. Времена нынче другие.

– Так как же его крестить-то! Он же ослаб совсем.

– А я ему сейчас картошечки дам… и молочка.

Илья сквозь болезненную дрёму слушал разговор двух стариков. Чего удумали – крестить. А что он ребятам скажет. Засмеют. А мать точно с работы выгонят. Куда ж ему после такого – в монастырь? Он заставил себя сделать глоток чая и откусил пол-картофелины.

– Жуй, Илечка, жуй,—приговаривала бабка.

Илья сделал ещё один глоток только из уважения к бабе Моте. В голове прояснилось.

Сквозь прищуренные веки осторожно взглянул вверх, ожидая увидеть необыкновенную четвёрку, но кроме паутины в углу и толстобрюхого паука там никого не было. Нет, креститься ему никак нельзя.

Илья нарочно выпустил из рта слюну с картофельной кашицей, закашлялся и, имитируя приступ бреда, застонал и беззвучно зашевелил губами. Таким его в церковь точно не понесут.

– Ах ты, Господи, – вскрикнула Матрёна и утёрла внуку рот полотенцем.

– Я тебе сколько раз говорил, – вскинулся дед, – не поминай при мне… его. Бога нет, и ты это должна знать.

– Вот те на, – всплеснула руками Матрёна, – а куда же он делся-то. Бесы есть, а Бога нет?

– И с чего ты взяла, что этот Аратрон и его друзья – бесы. Может они школьные товарищи, сейчас волнуются за него. Вот и передалось…

– Ага, передалось, – съязвила старуха, – по проводам. И с такими именами. Мы, чай, в России живём, а не в Африке какой. Нет, Паша, таким голосом только бесы разговаривают. Да, чуть не забыла. Ты на почту-то сходи, позвони Виктору и Наде. Небось волнуются родители.

– А что я им скажу? Что чуть их сына не застрелил?

– А ты ничего не говори. Будто Илья в Москве нашего соседа встретил, вспомнил о деде с бабкой, ну и решил навестить. А что не предупредил – так это дело молодое. Вот взял и поехал. У него же каникулы.

– Точно – каникулы, – медленно повторил дед, как всегда с трудом поспевавший за искромётными мыслями своей супружницы. – Но…

– Ну тогда так: Борька, сосед, сказал, что ты помираешь.

– Типун тебе на язык.

– Вот так и скажи. Ради такого дела и помереть не грех, Паша.

– Да как же я скажу, что помираю, когда я уже помираю?

– Скажешь, мол, ошибся сосед или подлость учинил. Борис-то, он на всё способен и Витя, сынок, это знает. И знает за что он нас ненавидит. Помнишь как Витя их корове из ружья рог отстрелил, когда мальчишкой здесь бегал.

– Ладно, придумаю что-нибудь. Ну, я тогда пошёл. Только знаешь, Мотя, всё равно они приедут и всё раскроется. И доктор этот мне не понравился. Ведь огнестрел! Он доложить должен.

– Заодно и к доктору зайди. Город-то рядом. Пусть не спешит. Родители приедут, вот тогда и решать будем.

Дед вышел на крыльцо, с опаской огляделся – а ну Борька сосед где-то рядом ошивается, для верности обошёл дом. У реки стояла чёрная машина. Какой-то парень, стоял по колено в воде с удочкой. Дед сплюнул и затрусил по дороге.


***

– Надо выручать парня, – сказал чернявый молодой человек, снимая уклейку с крючка. – Того и гляди, попрут его из школы. Сержант уже кляузу послал по инстанции. Дед доктора не уговорит, у него таких денег нет. А теперь ещё бабка. Тоже мне экзорцистка нашлась.

Хи-хаак, на данный момент в миру Холин Иван Виленович, сбросил на берег добычу, где уже лежало около десятка мелких рыбёшек. В одних трусах он забрался по колено в воды реки Исьма, оказавшись практически посредине неширокого русла. Рельефные мышцы мастера спорта международного класса по боксу выглядели как-то невзрачно на розово-белом теле горожанина. Только красноватый ободок загара у основания шеи говорил о том, что Иван Виленович иногда появляется на открытом воздухе.

С тех пор, как фамилия Холин появилась на афишах всего мира, где он держит тяжёлый пояс чемпиона мира в среднем весе среди профессионалов, Иван практически не видел белого света: припаркованный на поляне чёрный мерседес, купленный у сотрудника американского посольства за сорок тысяч рублей, сократил его пребывание под солнцем до минимума. И эта вынужденная поездка в деревню Крестьянка теперь использовалась чемпионом по полной программе.


Он до паха закатал семейные трусы, превратив их в плавки, собрал шапку чёрных курчавых волос в один тугой жгут и зафиксировал на макушке бинтом из аптечки.

– Артур Вадимович, – обратился он к сидевшему под деревом человеку, – нацепи червячка, пожалуйста.

Человек ухватился за леску, свисавшую с протянутой к нему удочки, и чуть ли не к носу поднёс крючок.

– Так тут же есть ещё половина.

– Ну не ленись, Аратрон… Пардон, монсеньёр! – осёкся Иван Виленович, уловив молнию в чёрных глазах напарника. – Артур Вадимович, будьте так любезны. Она на жёванного не берёт.

– Так-то оно лучше, товарищ Холин, – сказал человек, – не забывайтесь. О вашем поведении в командировке будет доложено, так и знайте. Что это вы в таком непотребном виде на виду у клиентов? Впрочем, конспирация требует жертв.

Он вздохнул, ткнул в землю двумя перстами. Между точками касания последовал короткий, но мощный разряд тока. Через секунду на поверхность выползло более десятка оглушённых дождевых червей. Артур Вадимович взял самого жирного и неловко стал насаживать на крючок, который продолжал держать, едва не касаясь им кончика длинного острого носа.

– Это просто проклятие какое-то, – пробормотал он.

– Что, снова задний, – посочувствовал напарник.

Каждый раз при трансформации Аратрону не удавалось предугадать, какой лик воплотится – задний или передний. На этот раз снова неудача – задний. Значит – дальнозоркость.

– Давайте оставим эту тему, Иван Виленович. Двуликость имеет свои преимущества и недостатки, вам это хорошо известно, и ваше сочувствие больше похоже на издевательство. Держите своего червя. А вот на счёт помощи нашему подопечному… Вы что имели в виду?

– Улики, монсеньор. Их надо уничтожить. Нет улик – нет дела, как говорит мой знакомый следак. На наше счастье этот эскулап, к которому рванул дед, не зашил рану на руке, а наложил только повязку. А царапины на груди незначительные. Прикажете приступить?


***

Илья почувствовал какое-то щекотание на предплечье больной руки. Скосил глаза и замер. По руке полз тот самый паук. В отвращении он дёрнул рукой и тут же застонал от боли.

– Не двигайся, – прошелестел знакомый голос Хи-хаака, – потерпи, дружок.

Илья замер. Паук снова забрался на руку. Прежде чем продолжить начатое, он, как показалось мальчику, строго посмотрел на него и погрозил передней волосатой лапкой. После чего ловко приподнял бинт и исчез под перевязкой…

Матрёна заглянула в спальню. Илья лежал бледный и неподвижный. Только пальцы забинтованной руки нервно подёргивались. Это хорошо, значит сухожилия работают и внук сможет писать правой рукой.

Открылась входная дверь. Гремя сапогами вошёл дед. Матрёна шуганула его на кухню.

– Ты чего грохочешь, как паровоз, – зашипела она, – больного разбудишь!

Дед уселся за стол, схватил из ведра немытый огурец и начал сосредоточено жевать.

– Ну как? – спросила она.

– Надя сегодня работает. Виктор тоже не сможет. У него на работе аврал. Приедут на выходные.

– Значит через два дня.

– Ну да. И как Надя?

– Разволновалась, конечно, и обрадовалась. Уже все больницы и морги обзвонила. А с милицией я не понял. Ей повестка пришла, кажется, по поводу Ильи. Кудахчет как курица: уволят, уволят! И что же ещё наш внучек там натворил. Мы ведь так и не узнали, какого лешего он здесь объявился.

– Выздоровеет, расскажет. А ты будто не рад, что к тебе родной внук приехал.

– Не говори ерунды, старая, – возмутился дед. – Сколько лет не показывался – всё в лагерях, да в походах, а тут на тебе: «Здрасьте, я ваша тётя из Киева и буду у вас жить». Нам бы сразу догадаться – что-то случилось. И доктора не надо было вызывать, а сразу в Москву…

– Скажешь тоже. Он бы кровью весь и вышел.

– И то верно.

– Ну, а с доктором что?

– Плохо. Он, гад, пятьдесят рублей запросил. А я откуда возьму. Теперь, бабка, тюрьма мне светит, за непредумышленное.

– Батюшки! – всплеснула руками Матрёна и без сил опустилась на табурет.

За окном послышался пронзительный скрип тормозов. Дед отодвинул занавеску.

– Всё, приехали. Готовь, бабка, сухари и свежие портянки.


В дверь громко постучали. На пороге стоял красномордый и пузатый младший лейтенант милиции. Из-за спины выглядывал сосед Борис и его жена Евдокия.

– Где раненый, показывайте, – с порога заявил милиционер и двинул на бабку своё чрево.

Дед понуро посмотрел в быстрые вороватые глаза вошедшего, не сказал ни слова, только мотнул головой, приглашая в спальню.


Илья услышал шум подъехавшей машины и насторожился. Так скрипят тормозами только «Уазики», а на них ездят милиционеры, как-то сразу решил он. Быстро нашли. Наверное родители всех там переполошили. Вспомнил про ранение, и в голову пришла мысль, что это он подставил деда и приехали вовсе не за ним, а за стариком.

Окно в комнате было открыто. Илья резко спрыгнул в кровати. Поискал глазами одежду, не нашёл. Заглянул под кровать в поисках ботинок. И тут только обнаружил, что рука совсем не болит. От удивления он даже вскрикнул.

– Ага, сбежать, значит, надумал! – услышал он знакомый голос. Обернулся – перед ним, ухватисто растопырив руки, как тогда в хибаре на запретке, стоял Сиротин.


– Да куда ему бежать-то, – из под руки Сиротина вынырнула Матрёна и бросилась к Илье, – он же ране…

Матрёна осеклась и в испуге зажала рот рукой.

– Раненый, говорите, – счастливо усмехнулся Сиротин,—понятно. Понятые, попрошу.

Борис с Евдохой с готовностью выдвинулись вперёд.

Сиротин, как и тогда, в деендешной допросной, занял позицию спиной к окну, от чего в комнате сразу наступили сумерки.

– Дед, – позвал он, – а ты что там стоишь. Заходи, рассказывай.

Дед боком просочился в комнату, встал рядом с Матрёной и Ильёй.

– А чего рассказывать, – начал он. – Он в дверь…, а я спросонья…


Илья из-за спины Матрёны хмуро наблюдал за происходящим. На удивление он ощущал полное спокойствие и уверенность. Наверное, решил он, ещё сказывалось действие успокоительного, которое по совету доктора давала ему бабка. Только где-то внутри закипала злоба к этому гадкому, толстому милиционеру, из-за которого он здесь оказался. На всякий случай шевельнул пальцами правой руки, потом незаметно согнул её в локте. Боли не было. Лицо его просветлело.

– А что, собственно, происходит? – сказал Илья и храбро выдвинулся вперёд. – Здравствуйте, Михаил Иванович, давно не виделись.

Дед с удивлением уставился на внука. Сиротин сразу признал Илью и его огромная тёмная масса мгновенно как-то сдулась, давая проход свету со двора. Он опустил зад на подоконник, снял фуражку и вытер платком шею.

– Да, а в чём, собственно, дело, товарищ милиционер? – спросила Евдоха. – Зачем позвали-то? У меня скотина не кормлена и Боре в сельпо надо… за хлебом. Чего стоим-то?

– Евдокия! – осадил жену Боря. – Не мешай властям работать. Позвали, значит, надо. Я же тебе говорил, что ночью стреляли.

– А кто стрелял? – спросил Сиротин, быстро приходя в себя от неожиданного явления Ильи. К тому же парень вовсе не был похож на тяжело раненного, о чём говорилось в докладной доктора. – Ты?

Сиротин ткнул пальцем деду в грудь. Дед не обратил никакого внимания на его вменяющий вину перст и в растерянности продолжал смотреть на Илью.

– Так и будем молчать? – повысил голос Сиротин.

– А кому ж стрелять, как не ему, – встрял Борис. – Оне все тут стреляют.

– Так, так, – с нарочитой заинтересованностью повернулся к нему Сиротин.

– Ну да, – сказала Евдокия, чтобы поддержать замявшегося мужа. – Сын его, Витька, моей корове рог отстрелил.

– Так это когда было! – возмутился дед. – И не знал он, что ружьё заряжено. Они, мальчишки, тогда в войнушку играли.

Последние слова были обращены к Сиротину.

Было загоревшийся в глазах у милиционера по случаю вновь открывшихся обстоятельств интерес быстро сошёл на нет.

Внимательно наблюдавшему за ним Илье неожиданно стало смешно.

– Дед, так это правда? А я думал, батя шутит.

– Правда, правда, внучек, – сказал дед и улыбнулся. Он как будто очнулся от тяжёлых мыслей. Но тут же снова помрачнел. – Но дело, я так понимаю, не в этом, товарищ младший лейтенант?

– А если не в этом, – упредил признание деда Илья, – то стрелял я.

Матрёна охнула и опустилась на кровать. Дед бросился к ней. Остальные уставились на Илью.

– Я приехал ночью, – начал на ходу сочинять Илья. – Стучу, значит. Никто не открывает. Тут Полкан хватает меня за ногу. Вот, ещё следы остались.

Илья выставил на всеобщее обозрение укушенную лодыжку и осёкся, – она блестела как новенькая. Илья решил, что перепутал и выставил вторую ногу. Но и там чисто.

– Так… – шевельнул задом Сиротин.

– Значит мне показалось, что он меня укусил. Только прихватил. Темно же было, – выдвинул новую версию Илья. – Я бросился в сарай. Решил, там переночую. Наткнулся на ружьё. Холодно! Ну… и решил разбудить.

– Из ружья… значит.

– Ну, я же говорил, – подал голос Борис, – они все тут чокнутые.

– Молчать! – вдруг рявкнул Сиротин.

Он вспомнил, как Илья загнул ему про Ульянова Ленина, и начинал понимать, что парень снова его «разводит», только теперь чтобы спасти деда.

– И что же дальше?

– Дед проснулся, открыл дверь. Я зашёл. И… И всё.

Дальше Илье ничего не приходило в голову. Он понял, что проиграл и понуро уселся рядом с бабкой.

– Нет не всё, – победно задышал Сиротин.

Поднялся, надел фуражку, прошёлся по комнате.

– Дед, где ружьё? Показывай.

Дед встал и поплёлся в сени.

– Товарищи понятые, – обратился Сиротин к Борису и Евдокии, – прошу пройти за мной. Подозреваемые и вруны тоже.

– Вот оно, – указал дед на двустволку, висевшую рядом с дверью.

– Обратите внимание, – важно заявил Сиротин, – огнестрельное оружие висит на крюке, а не находится в железном ящике с замком, как положено по закону. Ну, это потом. Почему ружьё оказалось в сарае?

Дед посмотрел на Илью. «Уж если ты начал врать, то помоги и теперь» – говорил его взгляд. Но Илья окончательно смутился и только пожал плечами.

Наблюдавшая за ними Матрёна ткнула деда в бок.

– Так ты же, старый, вчера сам сказал, – осторожно начала она, скосив глаза на Илью, – что решил пойти на охоту и надо, мол, почистить ружьё. А где его чистить, не в доме же.

– Ну да, – обрадовался дед. – Сказал… и почистил.

– Успели сговориться, соучастнички, – процедил Сиротин. – А вот это ты как объяснишь?

Он поскрёб пальцем дверь и отколол щепу от насквозь пробитой картечью двери.

– Так это… – дед задумчиво уставился на дыру. – Так ведь два выстрела было.

Он посмотрел на Бориса.

– Точно, – сказал ничего не понимающий сосед, – сначала один, потом, немного погодя, второй.

– Второй… Это уже я.

– А ты-то зачем стрелял? – включилась в игру Матрёна, надеясь, что дед начнёт быстрее соображать.

Сиротин ещё раз внимательно оглядел пробоину.

– Интересно, – сказал он, – а стреляли-то изнутри.

Сделал несколько шагов от двери.

– Примерно вот с этого места.


Такое неожиданно профессиональное поведение Сиротина окончательно сбило деда с толку, на тот момент исчерпавшего все запасы собственного вранья. Нужно передохнуть и собраться с силами.

Дед вышел на крыльцо, как-будто пытался восстановить в памяти события прошедшей ночи.

На улице было тепло. Полкан, лежавший на солнцепёке, при появлении людей вскочил и рыча сдал задом в будку. Дед вздохнул полной грудью свежий воздух. Он никак не мог найти правдоподобного объяснения этой чёртовой дыре. Внезапно его взгляд остановился на молодом человеке с необычным хвостом чёрных волос на макушке, который стоял облокотившись на штакетник возле калитки. Их глаза встретились и деда внезапно осенило.

– Так вот же он, – закричал дед.

– Кто? – выдохнули все, а Сиротин от неожиданности схватился за кобуру.

– Вот этот, – дрожащий палец деда уставился на чернявого, – его я увидел за спиной Ильи, когда открыл дверь. Я тогда подумал, что за мальчиком гонятся – тут недавно маньяк объявился – и сразу решил, что это тот самый. Думаю – внучек отстреливается!

Дед подошёл к внуку и погладил его по голове.

– А он говорит, что стрелял в воздух, – сказал Сиротин, в упор уставившись на Илью. – Так, уходим в несознанку, значит. Ладно.

– Э… Товарищ, вы не могли бы подойти, – обратился он к молодому человеку и победно взглянул на деда.

«Бедный мальчик!» – дед, прижал голову внука к груди и для надёжности лояльно, для закона, пустил слезу, понимая, что они проиграли. К тому же ему стало ужасно стыдно, что он втянул в дело совершенно незнакомого случайного прохожего.


Парень открыл калитку и вразвалочку подошёл к милиционеру. Опытный взгляд Сиротина не обнаружил в глазах незнакомца ни тени страха или хотя бы уважения. Более того, милиционер узнал в нём героя страны Ивана Холина, – чемпиона по боксу, недавно победившего нокаутом гигантского американского негра.

– Товарищ Холин? – поперхнулся Сиротин. – А вы как здесь?

Кроме бабки Матрёны, которая всех спортсменов называла «гузнотрясами», все мгновенно обступили боксёра. Борис нашёл где-то бумажку и попросил автограф. Зинаида не удержалась и пощупала его мощный бицепс. Илья со странным чувством дежавю всматривался в лицо товарища Холина до тех пор, пока тот движением бровей не дал ему понять, что тот поступает, по крайней мере, неприлично.

– Так в чём дело, товарищ милиционер? – спросил молодой человек.

Дед невольно отступил подальше в сторону, ожидая унизительного разоблачения.

– Тут, товарищ Холин… – начал Сиротин.

–…Иван Виленович, – помог ему Холин.

–Тут расследуется уголовное дело о попытке непредумышленного… —Сиротин сделал паузу, отыскал глазами Матвея, вдруг важно надулся и продолжил, – а может быть умышленного убийства внука родным дедом.

– Ужас какой, – вскрикнула Зинаида и подальше отодвинулась от Матрёны.

– Что вы говорите, – сделал серьёзное лицо Холин. – Тогда, может быть будет лучше пройти в дом. Дело-то архиэкстраординарное.

Не дожидаясь приглашения, он вошёл в избу. За ним потянулись остальные. Холин быстро нашёл кухню и сел за стол. Сиротин расположился напротив. Дед, Матрёна и Илья застыли в дверях. Сзади напирали понятые.

Сиротин достал из планшета докладную доктора и протянул Холину. Тот быстро просмотрел бумагу и вопросительно уставился на Сиротина. Его чёрные глаза лучились спокойствием и доброжелательностью, но Сиротину вдруг показалось, что губы товарища Холина на мгновение изогнулись в презрительной усмешке.

Сиротину это страшно не понравилось.


Сиротин

С некоторых пор Сиротин возненавидел столичных молодых людей подобных Холину, уверенных в себе, вызывающе спокойных в присутствии представителя органов. Он даже мог назвать точную дату зарождения этого чувства – февраль 1956 года.

Тогда им, молодым служителям социалистической законности, только что покинувшим стены московской школы МВД, зачитали секретный доклад Хрущёва.

Это была катастрофа.

На следующий день Сиротин не вышел на работу. Заперся у себя в комнате в общежитии и устроил вторые похороны товарища Сталина.

В первый раз, одиннадцатилетним мальчиком, он стоял в скорбном молчании на центральной площади города Боровска перед памятником великому вождю и рыдал, уткнувшись лицом в колючую чёрную шинель отца.

И вот сейчас, через три года, на дно опустевшего второго стакана водки, с кончика размякшего от хмельной влаги носа упали одна за другой три мутных жертвенных капли.

Три дня Сиротин пил, пуская к себе только вахтёршу, тётю Глашу, которая приносила ему водки и хлеба. Она же во второй визит поставила у двери ведро, заметив, что молодой сержант не выходит в туалет. Сиротин намёк понял, перестал мочится из окна и устроил из ведра парашу.

На четвёртый день, весь помятый и сырой он появился на боевом посту в районном отделении железнодорожной милиции. И товарищи его не осудили. Только новый начальник отделения майор Борщов, вынужденный от внезапного появления сержанта прервать разводку, недовольно заметил:

– Зашёл Иван Приблудный, запутавшись в соплях.

Сиротин с ненавистью взглянул на начальника, но сдержался. Согнал с места рядового Лобанова и тяжело уселся на жалобно вскрикнувший под его грузным телом стул.


Уже в первые дни своего дежурства, вглядываясь в лица пассажиров в вагонах пригородных электричек, Сиротин осознал, что всё изменилось коренным образом. Его время и время его отца – бывшего начальника РУВД города Боровска – ушло безвозвратно.

В вагонах стало многолюднее, шумнее и, что самое удивительное, – веселее. Несколько раз Сиротин даже услышал имя великого вождя в качестве персонажа анекдота. Безбилетники – а их стало в разы больше – теперь не бледнели перед блюстителем порядка, а начинали безбожно врать и отказывались платить штраф, смиряясь только в отделении после подписания протокола. При встрече в узком проходе между лавками молодые люди, подобные Холину, останавливались, закрывая проход представителю закона и, нагло глядя в глаза, заставляли отступить с прохода. Вместо игры в карты или распивания спиртного пассажиры теперь больше читали газеты или книги подозрительного вида и содержания.

С лёгкой руки какого-то Эренбурга это страшное время стали называть «оттепелью», которая с каждым годом становилась всё больше похожа на буржуазно-либеральный шабаш. Новый генсек не только не пресёк всё это в корне, но наоборот, дошёл до того, что евреям разрешили выезжать в Израиль со всеми нашими советскими секретами и награбленным добром.

Это было невыносимо, но Сиротин, помня наставления отца, терпел и служил честно, но не этим, гоняющимся за иностранными шмотками и посещающим подозрительные выставки типчикам, а Родине. Он знал, что таких как он – честных остались единицы.

Ребята из его взвода: Лобанов Коля, Саша Попов, хохол-западенец Зозуля Николай, верзила под два метра ростом, давно перешли грань, поддались расцветавшей в обществе жажде наживы. Пару раз он видел, как они чистят карманы у припозднившихся и пьяных пассажиров. Из корпоративной солидарности тогда он никому ничего не сказал.


В один из вечеров, как раз под Новый год, начальнику отделения позвонили из ДЕПО на станции Нара. Обнаружен сильно пьяный пассажир, который никак не хочет покидать вагон. Майор Борщов направил туда Лобанова, Попова и Сиротина за старшего.

Причём как направил! Зашёл в «красную комнату» в тот момент, когда они, в преддверие праздника уже приняли по «второй» и Зозуля нарезал сало под «третью», и их троих чуть ли не пинками выгнал в холодную тьму, Зозулю оставил на дежурстве, а сам попрощался до второго января.

Так что к депо бригада подъехала уже заведённой.

Гражданин лет сорока, прилично одетый в драповое пальто и бобровую шапку, спал, лёжа на лавке, подложив под голову портфель. Лобанов по привычке потащил портфель на себя, но гражданин неожиданно очнулся и цепко схватил его за руку. Лобанов оскорбился и ударил гражданина по голове кулаком. Тот закричал, но тут же получил удар ногой в живот от Попова. Сиротин оттолкнул напарников и нагнулся, чтобы помочь гражданину сесть. Но тот, ничего не соображая от боли и страха вцепился ему в горло и начал душить. Самое ужасное, что он назвал Сиротина оборотнем в погонах и пообещал сгноить в подвалах Лубянки.

Сердце отличника боевой и политической подготовки не выдержало и он тоже ударил гражданина по голове, после чего тот затих. Сиротин испугался, но немного. Приказал Лобанову и Попову тащить тело с портфелем в машину.

Всю дорогу молчали и курили.

В «красном уголке» на столе спал Зозуля. Товарищи обнаружили, что он выпил последнюю бутылку и съел почти всё сало. Привезённого гражданина, который к той поре так и не пришёл в себя, положили на сцену. Зозулю пожалели, сняли со стола и положили рядом.

Только сейчас Лобанов вспомнил про портфель, оставленный в машине. Взломав отвёрткой замок, они были приятно удивлены: палка копчёной колбасы, две банки горбуши, банка болгарских помидоров, на самом дне – бутылка водки и коньяк «Наполеон».

Только накрыли на стол, как гражданин очнулся. Обнаружив себя в незнакомой обстановке – на сцене и под портретом Ленина, рядом с тяжело навалившимся на него храпящим гигантом в милицейской фуражке – он истошно завопил и неловко задел Зозулю локтем по носу, освобождаясь от объятий. Зозуля тут же очнулся и, обливаясь хлынувшей из носа кровью, схватил обидчика за горло и несколько раз ударил головой о помост. Товарищи подскочили к дерущимся, но было уже поздно.

Сиротин, с отличием окончивший школу милиции, констатировал смерть от перелома основания черепа. Все мгновенно протрезвели. Только сейчас кто-то из них догадался заглянуть в потайное отделение портфеля и обнаружил удостоверение майора КГБ, членский билет дачного кооператива «Пехорка» и железнодорожный билет Малоярославец-Москва.

Лобанов и Попов набросились на Зозулю, обвиняя его в убийстве, но хитрый хохол тут же объявил, что судя по гигантской гематоме на голове трупа, он был не первый, кто поработал над майором. Завязалась драка. Сиротин с трудом прекратил побоище и предложил всем вместе решить проблему. Но чтобы кто не предлагал, всё сводилось к одному: заявление поступило из Депо, их приезд был зафиксирован, так что все они под подозрением.

– В любом случае, Борщёв догадается, – заключил Сиротин.

Неожиданно лицо Лобанова просветлело.

– Точно. Майор! Вот кто нам сейчас нужен, – воскликнул он и бросился к телефону.

Сиротин не расслышал, что сказал в трубку Лобанов, но понял по довольному выражению его лица, что появилась какая-то надежда.

В ожидании спасителя уселись за стол.

Сиротин не пил, а подельники совсем расслабились. Из их возбуждённого пьяного разговора он неожиданно для себя выяснил, что те случаи грабежа, свидетелем которых он несколько раз стал, были действительно только шалостью, хулиганством.

На самом деле такого рода операции проводились сидевшей перед ним троицей регулярно и по наводке самого Борщова. Начальник точно знал в каком поезде и в каком вагоне следует искать жертву.

Когда милиционеры появлялись в вагоне, жертва обычно уже была доведена кем-то до кондиции – сильно пьяной или одурманенной каким-то наркотиком. Таких выгружали на ближайшей станции, вывозили в лес, «чистили» и оставляли там же. Если жертва ещё могла соображать и сопротивлялась, её выводили из вагона под предлогом отсутствия билета или проверки паспорта, затем – в «автозак». Ещё в машине Зозуля зажимал жертву в мощных объятиях и товарищи вливали ей в рот водку, сколько войдёт.

– Ты, поди, и не знал, – с пьяной усмешкой сказал Лобанов Сиротину. – Тебе и не положено. Ты у нас, как майор говорит, пария – злой на нынешнюю власть, но идейный. Он от тебя давно хотел избавиться, но видишь как получилось. Теперь ты наш. Мы тебе всё и говорим. В следующий раз вместе пойдём. Дело прибыльное. Каждый раз у этих, – он кивнул в сторону неподвижного тела, – денег – море.

– И все незаконные, – вклинился в исповедь Лобанова Попов, самый молодой из их компании.

– Точно, Сашка, – хлопнул его по плечу Лобанов. – Мы же, Миша…, пардон, товарищ сержант, не грабим, а экспроприируем награбленное. По документам все эти граждане и гражданки обычно нигде в госучреждениях не числятся: либо кооператоры, либо цеховики, либо просто безработные. Часто они даже не обращаются в милицию, скрывают доходы, а если кто и придёт, то как пьяному можно верить. Да и майор молодец. А вот кстати и он.

Вошёл Борщёв, в штатском. Зло поглядел на компанию, осмотрел труп. Лобанов протянул ему удостоверение чекиста. Майор выругался и завёл его, Зозулю и Попова к себе. Сиротин ждал. Через полчаса дверь открылась.

– Сиротин, – Борщов, – заходи. Значит так, сержант, сейчас полвторого. Грузите тело в «уазик» и заройте где-нибудь подальше. Ну, чего стоите!

– У меня есть другое предложение, – спокойно сказал Сиротин. – В школе милиции я как-то прочитал одно дело. Очень похоже на наш случай. Там преступник тоже случайно, в первый раз убил человека и решил труп закопать. Тело убитого пропало. Это возбудило общественность, его коллег по работе, органы начали рыть и, конечно, нарыли.

– Это ты к чему, сержант? – спросил Борщов. – Отказываешься?

Сиротин заметил, как Зозуля сместился ему за спину и заслонил дверь. Лобанов тоже напрягся, готовый прыгнуть на предателя.

– А вот если бы не зарыл, – спокойно продолжил Сиротин, – то скорее всего избежал бы наказания. Тело есть, хоть и мёртвое. Да, никаких надежд на выздоровление, но и никаких иллюзий, порождающих слухи. Родственники и коллеги быстро похоронят покойного, поделят наследство и успокоятся. А органы, если нет явных улик, найдут какого бомжа и закроют дело побыстрее.

– Ну, если ты такой умный, то тебе и карты в руки, – неожиданно согласился Борщов.


Через неделю Сиротин написал рапорт о переводе его в участковые. «По случаю» оказалось свободным место в Кутузовском районе Москвы. Теперь он сам стал пассажиром электричек и каждый день мотался из Боровска в Москву.

Чтобы не вызывать насмешек от изредка проходивших по вагонам сотрудников его бывшего отделения и избегать откровенных провокаций со стороны внезапно ставших «свободными» граждан, Сиротин проделывал путь на работу и обратно в штатским, каждый раз оставляя форму в отделении милиции.

Это испытание не смирило, а наоборот закалило боевой дух молодого борца за социалистическую законность. Он ближе изучил людей в естественной для них обстановке и окончательно убедился, что страна катится в пропасть.

Эти люди решили, что они больше не нуждаются в постоянной опеке со стороны государства, им нет никакой необходимости уважать и сотрудничать с органами, которые охраняют это государство… от них же самих.

Стройность замкнутой системы, в центре которой стоял Отец всех народов, разрушена. И что же теперь делать органам? Продолжать охранять, конечно, но теперь уже друг от друга. Это в сто крат сужает и круг задач, уничтожает страх и снижает ответственность перед высоким начальством. Отсутствие Вождя лишило многих из соратников Сиротина инициативы на местах. Да, очень часто инициатива эта приводила к нарушению закона, потому что закон был для всех, а воля Вождя – для каждого из тех, кто закон охранял, и воля эта была выше закона.

Сиротин помнил товарищей отца, вернувшихся из мест заключения, – у них не было обиды, наоборот вера их только окрепла. Отец имеет право наказывать своих чад, но он же и милует тех, кто по своему разумению исполняет его волю, защищает его от врагов, которые только прикрываются законом, и делает это самозабвенно. А сейчас кого защищать? Предателей? Нет, настало время, когда можно и нужно подумать не только о Родине, но и о себе.

От этих мыслей в голове Сиротина случился надлом, будто жилка, сосудик какой гулко лопнул. И когда он получил комнату в подвальном помещении студенческого общежития для иностранцев в районе Киевского рынка, то нисколько не обиделся, даже не возмутился.

Новое устроение мира только начинало складываться в воспалённом мозгу сержанта в устойчивую, его, частную, идеологему.


Местом служения были дворы и прилегающие к ним территории на другой, чётной, стороне Кутузовского проспекта, от Дорогомиловского железнодорожного моста до только что построенной гостиницы «Украина». Но там всё было спокойно, потому как жили здесь люди в большинстве своём непростые.

Согласно неформальным установкам местного правоохранительного начальства весь охраняемый контингент распределялся между домами следующим образом. Тридцатый дом – заместители министров, начальники отделов ЦК, мидовские работники среднего звена, профессора и начальники кафедр, обслуживающий персонал. Двадцать шестой – генеральный секретарь, министры, ректоры, проректоры. Двадцать четвёртый – военные начальники, и руководители различных спецслужб. Дальше, чем ближе к Смоленке, ареал заселялся людьми, так или иначе связанными с международными делами и внешней торговлей. И охраняло жизнь и спокойствие этих людей достаточно много простых и «непростых» милиционеров и сотрудников.

Очень скоро самый широкий проспект столицы стал своеобразной межой между сформировавшимися внутри сержанта двумя Сиротиными. Чётный Сиротин исправно нёс службу: мирил соседей, гонял шпану, ловил воров в магазинах и изредка захаживал на ночь к директрисе ЖЭКА «тридцатого». Нечётный быстро определил, кто из постояльцев общаг заправляет напряжённой внутренней жизнью квартала и, заявившись к нему в штатском, – иначе бы не добрался – сделал признание о своей принадлежности к органам и предложил сотрудничество: он информирует братву о планах своего начальства, её касающихся, а взамен получает долю от крышевания фарцы.

Торговались недолго, и очень скоро у Сиротина появился стабильный левый доход, и он из общаги переехал на другую сторону к директрисе.

Благодаря её информированности о тутошних, чётных, делах он обрёл видение глубинных процессов, происходящих в среде власть предержащих, и касались они, в основном, сферы жилищного вопроса.

Престижные и по тем меркам благоустроенные квартиры стоили дорого, а новые времена стали плодить тех, кто может их купить. Надо было только во-время подсуетиться, свести покупателя с продавцом, и, если нужно, внести небольшие коррективы в списки очередников, опять же за счёт одной из заинтересованных сторон. Кроме того, регулярные обходы квартир, что полагалось по инструкции и не вызывало у населения никаких вопросов, сделало Сиротина знатоком материального состояния их владельцев. Он стал авторитетным посредником в сделке, имеющим право на соответствующую мзду.

Но работа на чётной стороне требовала чрезвычайной осторожности и приносила только разовый, хоть и весьма значительный доход. К тому же работать приходилось в паре с сожительницей, что повышало риски провала. Поэтому основной источник благополучия Сиротина оставался на нечётной стороне, где он был сам себе хозяин.


Всё шло хорошо. Плотные пачки наличных скапливались в шкафу отца на малой родине в Боровске. Отдыхал теперь Сиротин со своей товаркой исключительно в Сочи. Он уже подумывал купить себе «Москвич» и присматривал квартиру в новом, строящемся на пустыре за «двадцать четвёртым», жёлто-кирпичном доме…

Как-то в один из дней в его явочной полуподвальной комнатке в общежитии появился молодой человек в штатском, сунул под нос ещё пахнувшую типографской краской корочку с гербом на обложке и заявил о «смене караула». Фарца и привокзальные таксисты, которых за особые заслуги подарил Сиротину пахан, обретали новую, куда более весомую, крышу.

Удар был столь неожиданным и весомым, что Сиротин растерялся и тут же решил напиться. Но ключи от своей явочной квартиры ему пришлось сразу отдать, а идти к сожительнице – себе дороже: начнутся ненужные расспросы, Софа обязательно впадёт в истерику, ведь она несколько раз сама водила страдавшего от запоя Сиротина к врачу, а это стоит больших денег.


Именно из этих соображений Сиротин решил проверить свою излюбленную нору на запретке и был страшно взбешён, увидев, что место занято – и кем? Поэтому Сиротин исорвался – там, в опорном пункте.

Кипя злобой и томимый усилившейся от совершённого насилия жаждой, он в тот же день отправил своего молодого напарника разнести родителям этих щенков повестки с указанием срочно явиться в отделение милиции.

На следующий день, 03 июня 1967 года, в понедельник, явившись в отделение, он увидел в коридоре, рядом с кабинетом начальника, только одну посетительницу. Профессионально определил, что это скорее всего мать Ильи Шторца.

Может, ещё подойдут, подумал, но взглянув на бледное, но решительное лицо женщины с плотно сжатыми губами, пожалел, что и она пришла. Взглянул на часы: до времени явки, указанном в повестке, оставалось пять минут. Пути к отступлению были отрезаны, повестки не отзовёшь.

Женщина встала и молча протянула ему мятый листок. Сиротин, не останавливаясь, что-то буркнул в ответ, но повестку не принял. Чуть ли не бегом он бросился в конец коридора в патрульную комнату, уселся за стол и замер.

Через пять минут в комнату ворвался дежурный.

– Сиротин,к начальнику, быстро.

Женщина всё так же сидела у двери, но в руках у неё повестки уже не было…

Сиротин тяжело вздохнул и открыл дверь. Начальник встретил его тяжёлым взглядом из под сросшихся бровей. С портрета за его спиной, удивлённо подняв бровь, на сержанта скосился Феликс Эдмундович, с соседнего вопрошал о душевом здоровье гражданина Леонид Ильич с пририсованной чей-то неверной рукой очередной новенькой медалью «Героя» на груди.

На счастье Сиротина заговорил только один из этих трёх.

– Ты что себе позволяешь, – неожиданно тихим голосом начал начальник.

– По вашему приказанию…

– Молчать! Стоять! По приказанию… А по чьему приказу, позвольте вас спросить, ты вчера арестовал троих подростков, завёл в опорный пункт и учинил там над ними расправу?

– Товарищ капитан, – промямлил Сиротин, но с усилием взял себя в руки и продолжил, – эти пацаны на вверенном мне участке территории вчера учинили настоящий погром. Сначала они кран завалили. Вот. Потом на запретной зоне…

– А запретная зона – это разве твоя территория? Какого чёрта ты туда попёрся?

– Так я же преследовал…

– Кого? Злостных преступников? Мальчишек!

Последние слова капитан Терентьев произнёс особенно громко, но как показалось Сиротину, обращался он не к нему, а к двери, за которой сидела одна из родительниц. Капитан вышел из-за стола, прошёл мимо Сиротина и так же громко продолжил разговор с дверью.

– Партия учит нас с особым вниманием относиться к подрастающему поколению, к будущим строителям коммунизма в отдельно взятой стране. Вы понимаете, товарищ сержант?

Терентьев вернулся в кресло, перевёл дух и снова, но уже не так строго посмотрел на Сиротина.

По большому счёту, до сих пор у него не было никаких претензий к сержанту. Как все остальные тот исправно нёс службу, не конфликтовал, не высказывал недовольства по поводу бытовой неустроенности. Да, в спорах защищал Сталина, но при новом генсеке это даже выходило ему в плюс. Запойный. Но и это хорошо – можно держать на привязи. А подарок, который он сделал ему на юбилей, – чёрного коня каслинского литья! И про жену не забыл – на позапрошлый новый год французский парфюм принёс. При его-то зарплате!? Это, конечно, вопрос интересный. Это он дал маху.

Тогда капитан повнимательнее решил присмотреться к своему сотруднику, но после одного звонка по закрытой связи, решил с этим повременить. И вот сегодня ночью – тот же голос, но уже по домашнему аппарату.

Терентьев сделал знак рукой. Сиротин, не спуская с него преданных глаз, подвинул ногой стул и осторожно, без обычного скрипа, опустил своё грузное тело.

На столе лежало два листа бумаги с написанным разными чернилами текстом от руки и с подколотыми к ним повестками. Рядом одиноко изогнувшись журавликом лежала ещё одна помятая бумажка, очевидно, принадлежавшей сидящей в коридоре гражданки.

Сиротин настороженно и вопросительно посмотрел в глаза капитану. И ему тоже на память пришёл каслинский конь, парфюм и счастливая дочка капитана, выносящая коробки с югославскими сапогами для себя и мамаши со служебного входа универсального магазина, доступ к которому вне очереди устроил Сиротин.

Может всё обойдётся, отважился он задать немой вопрос.

– Не обойдётся, – ответил капитан, угадав его мысли, – вот, читай.

Это было заявление от гражданки Мещериной, жены профессора Плехановского института, по поводу незаконного задержания её сына. Второе подписано начальником главка Госплана Ляпустиным. К нему прилагалась справка из Первой поликлиники об обнаруженных на теле сына свежих следах побоев, которых до момента его задержания, родителями и парой свидетелей не наблюдалось.

– Тебе ещё повезло, что третий – Илья Шторц по устному заявлению той гражданки, – капитан кивнул в сторону двери, – домой не пошёл, а почему-то решил удрать к деду с бабкой. А то, была бы и вторая справка. Я прав?

Сиротин сокрушённо кивнул головой.

– Ну, если ты такой понятливый, – тяжело вздохнул капитан, – вот тебе бланк, пиши.

Сиротин взял перо и начал писать:

«Начальнику милиции, имярек, от сержанта, имярек, заявление: прошу уволить меня по соб…»

– Стоп, – схватил его за руку капитан. – Ты что делаешь? Я разве тебе это говорил писать?

– Но я… – удивился Сиротин.

Начальник достал новый бланк.

– Пиши. Прошу перевести меня на должность… Нет погоди. Гражданка Шторц, зайдите, пожалуйста, – крикнул он через дверь.

Женщина вошла. Она судорожно сжимала перед собой обеими руками сумку. Лицо её уже не было таким бледным, но глаза, смотрели испуганно и в то же время с вызовом.

– Товарищ Шторц, – важно произнёс капитан и встал, Смирнов тоже мгновенно поднялся. – Мы рассмотрели все обстоятельства дела, и от имени советской милиции я приношу свои извинения за причинённые вашей семье нравственные страдания. Эта повестка доставлена ошибочно. Виновные будут наказаны. Товарищ Сиротин…!?

– Уважаемая Надежда Поликарповна, – вступил в игру сержант, – это я ошибся. На днях в районе совершено серьёзное преступление, мы ищем свидетелей. Но теперь есть уверенность, что ваш сын не имеет к этому никакого отношения. Ещё раз прошу меня извинить, готов понести…

– Вот и хорошо, – прервал его Терентьев и демонстративно порвал бумажку. – У вас есть претензии?

– Есть, – вдруг сказала женщина.

Смирнов и капитан вздрогнули одновременно.

– Вы вот повестку порвали, а что я теперь на работе скажу?

– Ах это, – рассмеялся Терентьев. – Опять ошибка.

Он приобнял женщину за плечи.

– Так мы вам справочку сейчас выпишем. Вот, пожалуйста. А с сыном как? Разобрались?

– С ним всё в порядке, – сказала женщина и недобро взглянула на Сиротина. – И вы, товарищи милиционеры, уж больше так не ошибайтесь, пожалуйста.

Когда женщина ушла, Терентьев усадил Сиротина за стол, сам остался стоять у него за спиной.

– Давай пиши…

Вечером Сиротин распил с Софой бутылку шампанского, и, прежде чем идти в постель, дал ценные указания, как они дальше будут сотрудничать, пообещал не изменять и не пить… много. Утром поцеловал её влажный глаз, нелепо моргавший спросонья, забрал чемодан и двинулся к Киевскому вокзалу.


***

В Боровске родное отделение встретило его подновлённым крыльцом, покрашенным в грязно-жёлтый цвет фасадом и новой вывеской с позолоченными буквами – «Боровское линейное отделение УВД Киевской дороги».

Борщёв, теперь уже в чине полковника, хмуро поздравил его с возвращением «в альма матерь, так сказать» и положил перед Сиротиным приказ о назначении его старшим инспектором и новенькие погоны младшего лейтенанта.

– Работать с тобой будут Лобанов, Попов и Зозуля. Ты их знаешь. Кабинет там, в конце коридора. Вот ключи. Оперативка в 10.00.

Сиротин демонстративно откинул и вернул к глазам руку, освободив от рукава позолоченные часы «Сейка» на толстом запястье.

– Значит, через двадцать пять минут и… – Он пальцем стёр невидимую пылинку с кристаллического гранённого стекла и добавил, – и тридцать две секунды.

Медленно поднялся.

–Разрешите идти?

В начале оперативки Сиротин протянул через стол коллегам руку, глядя твёрдо и чуть насмешливо каждому в глаза. До этого, перед самым выходом из своего кабинета, он перекинул часы на правую руку, и, судя по всему, желаемый эффект был достигнут: старший инспектор Рассохин, предпенсионного возраста капитан, удручённо покачал головой, тяжело вздохнул и надвинул рукав на свою потёртую «Славу»; получивший совсем недавно вторую звёздочку на погоны лейтенант Млечин одобрительно цыкнул зубом; секретарь Попова покраснела и кокетливо заправила за маленькое ухо выбившуюся из «бабетты» прядь.

Главной темой начальник обозначил два нераскрытых убийства. В течение месяца в районе станций Балабаново и Рассудово обнаружены трупы молодых женщины 25 и 27 лет. Тела найдены в лесу. Следов борьбы или побоев не обнаружено.

– Обе задушены и изнасилованы или наоборот, – заключил полковник.

– Скорее всего первое, – вставил Сиротин.

Начальник отложил рапорт пристально посмотрел поверх очков на наглеца, поднял вопросительно брови и с лёгкой усмешкой обвёл взглядом остальных.

– И с чего такое драгоценное мнение, товарищ старший инспектор?

– Так вы сами сказали: следов борьбы не обнаружено,—невинно улыбнулся Сиротин.

– Гм, – задумался на мгновение начальник.

– Так, может он их уговорить смог, и вообще – вдруг знакомый какой? – решил поддержать руководство Рассохин.

– Ну да, знакомые, в лесу…

– Товарищи, – сказал начальник, – прекратите разговоры. Это дело следствия смотреть, кто они такие и по согласию или как. А наше дело обеспечить безопасность граждан. Сейчас вовсю идёт сезон летних лагерей. Начальство озабочено: этих лагерей понапихано везде уйма, а там дети, и родители к ним едут, да и среди персонала лагерей достаточно молодых и красивых девиц. Пока не ясен мотив преступника или преступников. Может их целая банда. Есть версия, что…

– Маньяк? – снова перебил начальника Сиротин.

Полковник отложил бумагу в сторону, снял очки.

– Младший лейтенант Сиротин, – он перешёл на назидательный тон, – бывший товарищ участковый, вы там в Москве понахватались всякой чуши и теперь излагаете нам тут, чёрт знает что. Вам и вам, товарищи, должно быть известно, что маньяки только в Америке и в европах бывают, а у нас их нет и быть не может. Потому что партия и правительство уделяют самое пристальное внимание физическому и душевному, – он поднял указательный палец к потолку – здоровью наших граждан. Те, а среди советских людей таких крайне мало, кто страдает психическими заболеваниями, все, заметьте, – все, находятся на строжайшем учёте или под надзором лучших в мире специалистов в специальных лечебных клиниках, – немного подумал и, лизнув палец, перевернул страницу. – И так, ставлю задачу. Проверять всех подозрительных мужчин крупного или крепкого телосложения, записывать паспортные данные. Без документов… – задерживать до выяснения личности. Чтобы не возникало панических настроений, окружающим гражданам говорить, что идёт плановая проверка в связи с…

–… эпидемией кори,– хихикнула Попова.

– Товарищ Попова! – прикрикнул начальник, развернул газету «Правда». – Ну вот, – щёлкнул по передовице – в связи с подготовкой к празднованию 45-й годовщины пионерской организации. А там где пионеры, там корь, в этом вы абсолютно правы, товарищ Попова. Всем всё ясно? По местам!

Все потянулись к выходу. Сиротин задержался.

– Разрешите обратиться, товарищ полковник. И всё-таки, как они были задушены?

Начальник угрюмо порылся в рапорте.

– Как-как… – он нашёл нужное место и брови его поползли вверх. – Предположительно тонкой, очень прочной бечевой. Орудие преступления пока не обнаружено.

Смирнов удовлетворённо хмыкнул.

– Вот чёрт, – озадачился полковник. – Впрочем, я же сказал – не наше это дело. Кстати, на-ка вот тебе для разминки.

Он протянул Смирнову докладную с штемпелем Боровской городской поликлиники.

– Что смотришь? Огнестрел! Вот и поезжай прямо сейчас, разберись.


***

Холин сидел нога за ногу и мерно покачивал парусиновым штиблетом едва не касаясь сапога Сиротина. Это явно была провокация. Сиротин подвинул сапог и, пока укладывал бумагу обратно в планшет, быстро соображал, как поставить этого наглеца на место.

– Ваши документы, пожалуйста, – твёрдо сказал он, едва сдерживая восторг от удачной мысли.

Штиблет Холина замер.

«Ага, подействовало,– возликовал Сиротин, – ну сейчас ты у меня повертишься!»

– Вот мои документы, – ответил Холин, пальцем обозначив овал своего лица.

За спиной милиционера кто-то хмыкнул.

– Сам же сказал, что он Холин, – съязвила Матрёна, – а теперь паспорт требует.

– Прошу не мешать следствию, – строго сказал Сиротин, не спуская глаз со штиблета спортсмена. – Гражданин, ваш паспорт, пожалуйста.

– Вам какой, – насмешливо спросил Холин, – наш, советский, или заграничный?

– Оба.

На стол легли две книжки. Сиротин не глядя взял паспорта и засунул в планшет.

– Позвольте?! – слегка возмутился Холин.

– До окончания следствия они побудут у меня.

– Ну вы даёте, товарищ, – уже с угрозой в голосе произнёс парень. – Вы что, меня подозреваете?

Илья увидел, как чёрный пук на его голове зашевелился, будто змея. Глаза Холина сощурились, скрывая подступивший из глубины мрак.

Сиротин старался не глядеть на Холина, сомневаясь, что сможет выдержать его самоуверенный напор. Понадёжнее затянул застёжку планшета и только после этого поднял глаза.

– И так. Этой ночью вы были здесь и всё видели.

– Ну да. Мы с приятелем, кстати, тоже очень уважаемым человеком, вчера вечером остановились на берегу реки. Захотелось немного отдохнуть. Я решил прогуляться, а приятель остался в машине. Проходя мимо этого дома, я увидел, как вот этот молодой человек – он указал на Илью – вышел из сарая и ни с того, ни с сего начал палить в воздух. Мне стало интересно: может быть здесь так принято. Знаете, я бывал в разных странах и таких обычаев навидался! Например, в Нигерии…

– Попрошу не отвлекаться, – оборвал его Сиротин.

–… однако через мгновение, – как ни в чём не бывало продолжил Холин, – на двор выбежал, я так понимаю, дедушка этого молодого человека. Я подумал, что нужно ему помочь и открыл калитку. Дедушка отобрал ружьё у молодого человека и тут увидел мня. Не знаю, что старику взбрело в голову, но он стал мне угрожать этим ружьём. Я хотел объясниться, но дедушка с юношей скрылись в доме. Тогда я крикнул, что ухожу, но в ответ услышал выстрел. Стреляли через дверь. Мне ничего не оставалось как удалиться, чтобы не нарушать покой местных жителей.

Илья следил за Холиным и всё больше убеждался, что рассказ предназначался не для милиционера, а для него. Несколько раз поймал на себе его серьёзный и в то же время насмешливый взгляд, будто тот говорил: «Учись, шкет, как врать надо!».

Конечно, изложенная версия полностью лишала Сиротина возможности арестовать дедушку, если… если только не принимать во внимание то, что в действительности дедушка пальнул в Илью из обоих стволов и тяжело ранил.

Илья заметил, что примерно с середины выступления Холина Сиротин потерял интерес к его вранью и всё чаще поглядывал на забинтованную руку Ильи. Илья решил незаметно спрятать руку за спину.

– Ну да, ну да, – задумчиво сказал Сиротин, – всё совпадает. Мальчик разбудил дедушку, тот вышел, увидел маньяка, спасая внука, спрятал его в доме и на всякий случай пальнул через дверь для острастки.

– Всё ясно. Стечение обстоятельств, – вдруг заявил Борис. – Бытовуха. Евдокия, надо корову доить. Да и мне тоже пора.

– Стоять, – прорычал Сиротин.

– А чего стоять-то! – вскинулась на него Евдоха. – Вы зачем трудовой народ здесь держите?

– А вот это, что? – крикнул Сиротин и потряс бумагой доктора. – Здесь русским языком написано – огнестрел в грудь и в руку.

– Мало ли что там написано, – окончательно обнаглела Евдокия, – и на заборе написано…

Сиротин вдруг с грохотом отодвинул стул и схватил Илью за шею.

– Майку задери, – приказал он.

Илья послушно снял майку. Сиротин повернул его всем на обозрение и сорвал со спины перепоясавшие тело мальчика бинты.

Дед без сил присел на освободившийся стул. Матрёна заохала, закрывая рот платком:

– Господи, худющий какой!

– Худющий! И всё? – крикнул Сиротин.– А это что?

Он крутанул Илью к себе как «волчок» и… застыл в полном изумлении. Потом повернул ещё пару раз, пытаясь найти хоть один кровавый след.

У Ильи от этих вращений закружилась голова, его мучила только одна мысль – что стало с рукой. Лучше бы её совсем не было!

Сиротин был в бешенстве. Это чёрт знает что такое. Проклятый доктор. Проклятый мальчишка и мерзкие дед с бабкой. Цирк какой-то! Но этого не может быть, что бы вот так опозориться. А может быть ему просто не везёт сегодня, может быть карма какая-то разыгралась. Ладно, посмотрим. Для чистоты эксперимента…

– Понятая, – он протянул руку к Елизавете, – разбинтуйте ему руку.

Елизавета охнула и подалась назад.

– А может быть, я?

Холин незаметно для всех оказался рядом с Ильёй.

– Ну, значит, вы, – хмуро согласился Сиротин.

Холин осторожно и, как показалось Илье, намеренно медленно стал разматывать бинт. Илья со страхом смотрел на свою руку. Она почему-то начала побаливать. Когда оставалось всего несколько витков, Илья побледнел и был готов потерять сознание. Вдруг он заметил, как при очередном обороте из бинта вылез паук, подмигнул Илье, снова помахал лапкой и неожиданно исчез в рукаве рубашки Холина.

Илья от волнения на мгновение отключился, а когда открыл глаза, увидел как Холин, улыбаясь, показывает всем собранную в комок белоснежную ленту. Когда он проносил её мимо Ильи, из складок выпала большая щепка.

Матрёна быстро подобрала её и спрятала под передник.

Сиротин был раздавлен. Он молча протянул Холину паспорта, забрал протянутую Матрёной фуражку, не заметив, надел задом наперёд, и медленно пошёл к "Уазику". Но вдруг остановился.

– А тогда зачем доктор приезжал? – быстро спросил он.

– Так Илье вдруг плохо стало. Видать, испугался малец, – без тени смущения ответила Матрёна.

– А бинты с какого… наложил?

– Так ты, это… у доктора самого и спроси, он нам не объяснял.

Сиротин сплюнул на собственную тень, крутанул фуражку на голове, приложил два пальца ко лбу, поверяя по уставу положение козырька.

– Ну ладно, я пошёл.

– Да уж, иди, сынок,—сочувственно вздохнула Матрёна. – Может, водички?

Сиротин сверкнул глазами на бабку и тяжело уставился на Илью.

– Ещё увидимся, парень.

Потом повернулся к Холину.

– Вы уж не держите зла, Иван Виленович. Служба, сами понимаете.

– Да что там. Всякое бывает, – засветился искренней доброжелательностью боксёр, – вот помню в Гондурасе…

– Да уж. Но у нас, к сожалению не Гондурас, – тяжело вздохнул Сиротин. – Вас подвезти до станции.

– Ну что вы. Я же говорил, у меня машина.

"Уазик" скрылся за поворотом. Холин протянул руку Илье.

– Давай прощаться, Илья ибн Викторович Шторц.

Илья храбро протянул правую, чудесным образом выздоровевшую руку, но едва не отдёрнул её, когда Холин начал сжимать ему пальцы.

– Ничего, дружок, – улыбнулся Холин. – Пройдёт. В науке это называется «фантомные боли».

Холин к удивлению Ильи не направился к калитке, а пересёк небольшой яблоневый сад, расположенный за домом, легко перемахнул через забор, собранный из крест-накрест закреплённых на столбах жердин, и, забирая влево по тропе вдоль рощицы, скоро скрылся из виду.


Шурыгина

Илья обнаружил, что стоит один посреди двора. Полкан выбрался из будки, посмотрел извиняющимися глазами, сунул морду в пустую замызганную миску и сдвинул её поближе к будке. Потянулся, но не достал до руки мальчика, чихнул, пару раз крутанулся вокруг оси и улёгся напротив двери в дом.

В сенях Илья увидел деда. Тот разобрал ружьё, завернул в тряпицу, уложил всё в узкий деревянный ящик, взглянул на Илью, вздохнул, покачал головой, приладил сверху доску и забил ящик наглухо.

– Вот так, здесь ему место теперь будет. Накось, забрось на чердак.

Илья послушно поднялся по крутой лестнице, сначала просунул ящик, потом протиснулся сам в узкий лаз. Здесь пахло сухими травами и пылью. Поставил ящик на штабель досок под скатом крыши, выглянул в маленькое оконце с тыльной части дома.

Отсюда до реки было метров сто, если идти прямо и вниз через заросший разнотравьем луг. Сама река только угадывалась в складке между лугом и каким-то вызывающе диким, заросшем высокой травой и корявыми деревцами, низким противоположным берегом.

Слева, где закачивалась роща, стояла чёрная, длинная и удивительно плоская легковушка с блестящим значком на капоте. В неё с пассажирской стороны собирался сесть кто-то высокий, одетый во всё чёрное. Закинув ногу в машину, он на секунду замер, быстро обернулся, приставил руку ко лбу, прикрываясь от солнца, и посмотрел в сторону дома.

Илья в этот момент пытался представить, как может поместиться этот дылда в машине, крыша которой была ему по почти по пояс, и только сейчас сообразил, что человек уставился именно на него. Он быстро отступил вглубь чердака и присел.

Когда снова выглянул в окно, машины уже не было, а на том месте где она стояла, расположилась группа мальчишек и девчонок. Они разделились на группки – слева мальчики, справа—девочки.

Спиной к реке стояла женщина и громким голосом отдавала приказы:

– Шурыгина, – был слышен её зычный голос, – я же говорила, чтобы часы и ценные вещи оставить в корпусе. Где ты их потеряла. Ну иди теперь, ищи. Дети, быстро раздеваться.

Шурыгина, полная высокая девица с длинной косой за спиной, уныло поплелась в сторону рощи, в то время как остальные девочки быстро скидывали с себя платья, оставаясь в купальниках.

Трое мальчишек прыгая на одной ноге, чтобы скинуть брюки, толкались, пытаясь сбить друг друга на землю. Большинство предпочли осуществить эту процедуру, сидя на земле. В стороне двое разлеглись на траве и уставились в небо. Но для Ильи было ясно, что сейчас всё внимание парней было сосредоточено на девичьей раздевалке.

Очевидно, женщина – воспитательница тоже раскусила мальчишек и переместилась между мальчиками и девочками, сужая своим крупным телом перспективу обзора. Через минуту по обе стороны от неё ребята выстроились в шеренги.

Появилась Шурыгина, понуро прошла вдоль строя мальчиков, не замечая их возбуждённых и насмешливых возгласов, потом подошла к воспитательнице и ткнулась ей головой в грудь. На мгновение все затихли.

Женщина погладила девочку по голове, что-то сказала в утешение. По её приказу подбежавшие было к ним девочки вернулись обратно в строй, а Шурыгина опустилась на землю у ног воспитательницы и закрыла лицо руками.

– Всем купаться! – крикнула женщина.

Через мгновение на лугу остались только она и Шурыгина. Из реки раздались восторженные крики и девчачий визг. Этот восторженный гул, повисший над рекой и лугом, никак не соответствовал печальной сцене, разыгрывавшейся перед Ильёй.

Воспитательница подошла к сидящей девочке и протянула руку к её голове, но Шурыгина неожиданно толкнула её в колени и упала лицом в траву. Плечи девочки содрогались от рыданий. Женщина опустилась рядом на траву и стала гладить её по спине, утешая.

Илья не выдержал. Он скатился по лестнице, едва не сбив деда с ног. Ему срочно нужны были брюки и рубашка.

– Бабуля! Где мои вещи?

На кухне что-то загремело, покатилось по полу. В комнату вбежала Матрёна.

– Илюша, что с тобой. А я думаю, куда это мой внучек запропастился, – ласково затараторила она, – сейчас картошечки….

– Не нужна мне твоя картошка, – вскинулся Илья. – Куда ты дела мои брюки?

– А тебе зачем? – Матрёна вдруг поджала губы и уставилась на Илью. – Ты что задумал?

– Дед, – позвала она, – иди-ка сюда. У другана твоего, похоже, с головой неладно.

– Что такое?

– Что, что, – не спуская подозрительных глаз с Ильи, медленно выговорила Матрёна, – видала я и такое. Вязать его будем, вот что. Говорила я тебе, старый, крестить его надо. Живут в нём бесы. А теперь наружу просятся. Вон глазищи-то какие, будто пожар какой.

При упоминании бесов Илья как-то сразу сдулся, сел на кровать, потрогал правую руку и вдруг заплакал. Матрёна присела рядом.

– Это где же видано, – запричитала она, – надысь лежал, весь в поту, бредил нехорошими словами, а на утро встал, и пошёл. Дед, – она всхлипнула, – это же страсть какая. А теперь вот снова покидает нас.

– Да что же ты разревелась, старая, – заворчал дед. – Я этого супостата в ящик и на чердак.

– Кого? – испугалась бабка.

– Да ружьё это проклятое. Вот Илья помог. Илья, —повернулся он к внуку, – или ты что там, на чердаке, увидел? Хотя, что там могло быть.

– На чердаке? – Илья перестал плакать. – Ну да, конечно. Там девочка, и я хочу ей помочь. Ну точно! Бабуля, дорогая, никуда я не ухожу, мне просто очень нужно помочь человеку.

– Да где ж этот человек-то, – спросила бабка, – на чердаке что ли. Бес это!

– Да что ты всё – бес, да бес, – разозлился Илья, – там на лугу девочка, она потеряла часы. Хочешь, сама посмотри. А мне некогда. Давай сюда штаны, или я так пойду.

Матрёна, поджав губы, вышла и вернулась с брюками и рубахой. Протянула Илье.

– А в церковь пойдёшь?

Илья быстро оделся. Увидел, что Матрёна уже успела заштопать рубаху и штаны.

– Спасибо, ба, – сказал он и поцеловал сухую морщинистую щёку. – А церковь…—он вспомнил рукопожатие Холина, невольно крутанул правой рукой. – Потом поговорим.

Илья выскочил из дома, так же как Холин сиганул через жердину и побежал к роще. Пересёк её под углом, с таким расчётом, чтобы оказаться на тропе метрах в двухстах от того места, где расположился отряд.

Он был почему-то абсолютно уверен, что найдёт часы Шурыгиной. Так и получилось: меленькие часики с циферблатом, размером с двухкопеечную монету, лежали на тропинке. Около пряжки ремешок перетёрся и они упали с руки девочки. В месте находки тропа резко сворачивала от реки. Очевидно, Шурыгина испугалась заблудиться и просто не дошла до этого места.

Илья вышел из рощи. Ребята уже одевались. Наставница внимательно следила за тем, чтобы после них ничего не осталось. Шурыгина успокоилась и помогала подругам снять под платьем мокрые купальники.

Она первая заметила Илью и теперь не сводила с него глаз.

Увидев Илью, мальчишки бросили переодеваться и насторожились. Один из них, уже одетый, двинулся в его сторону, наматывая на руку солдатский ремень с пряжкой. Другие столпились, заслоняя девчонок.

Илья остановился в смущении. Если он вот так сразу подойдёт к Шурыгиной и отдаст ей часы, то все сразу подумают, что он подсматривал.

А девчонка не сводила с него глаз, будто знала, что он именно за этим пришёл.

Всё вовсе не так. Он просто нашёл чьи-то часы и решил спросить…

Сомнения Ильи прервала воспитательница.

– Степанов, – крикнула она, – надень ремень. А вы, молодой человек, идите куда шли.

Ребята расступились и Илья подошёл к женщине.

– Здравствуйте, – сказал он. – Купаетесь?

– Да закончили уже, – услышал он со спины насмешливый голос Степанова.

– Степанов, – строго сказала воспитательница, – помолчи, пожалуйста. Не с тобой разговаривают. Так вы что-то хотели сказать?

Илья поглядел на Шурыгину. Та быстрым движением скинула на грудь косу и стала теребить её пальцами. Илья почувствовал, что краснеет. Кто-то из девчонок, внимательно наблюдавших за ними, захихикал.

– Да, ну… – окончательно смутился он. – В общем я тут гулял. Нет, я здесь живу… вон в том доме.

– Местный, значит, – услышал он совсем рядом за спиной голос всё того же неугомонного парня.

– Нет, я не местный, – сказал Илья переводя взгляд с воспитательницы на Шурыгину. Он заметил, что девушка тоже покраснела, и тут же ощутил, что рубашка под мышками намокла от пота.

– Как это не местный, когда сам говоришь, что живёшь здесь, – уже с подозрением уставилась на него женщина.

Илья решил, что если он ещё что-нибудь такое произнесёт, то стоявшие за его спиной мальчишки, которые, похоже, года на два его младше, просто засмеют его, а девчонки… просто страшно подумать, что сделают эти глупые и наглые девицы. Он молча протянул женщине часы.

Шурыгина будто ждала этого момента. С радостным криком она выхватила у Ильи часики.

– Ольга Петровна, – радостно закричала она, – нашлись! Она быстро обернулась, с восхищением взглянула Илье прямо в глаза и добавила: – Он нашёл. А я вас знаю, вы учитесь у нас в школе в восьмом «Б».

– В девятом, – с достоинством произнёс Илья, – математическом.

– Ах, ну да. Теперь в девятом, – почему-то заулыбалась Шурыгина. – А я теперь в восьмом.

– Да, да, – сказал он, – помню, кажется.

У Ильи появился повод, не скрываясь, повнимательней присмотреться к девчонке.


По школьной традиции мальчишки из старших классов мало обращали внимания на, как они с лёгким презрением их называли, малолеток. Кроме того, по заведённому образовательным начальством порядку седьмые, восьмые, девятые и десятые классы размещались на четвёртом и пятом этажах. Таким образом, старшеклассники не пересекались с шелупонью даже на переменах. Время от времени, старшие товарищи делали налёты на «долину», чтобы утвердить своё превосходство и просто развлечься.

Один раз, когда какой-то принципиальный пятиклассник, заметив курившего в туалете на третьем этаже Юрика Трофимова, пообещал доложить об этом вопиющем проступке директору, отрядом бойцов восьмого «Б»: Юриком Трофимовым, Авдеем, Чапой с примкнувшими к ним кунаками Чапы, семиклашками Шторцем, Ляпустиным и Мещерей, было принято решение устроить показательную экзекуцию.

В большую перемену ребята спустились с «Олимпа», собрали без половых различий всю безумно носившуюся по этажу мелочь и заперли вопящую от несправедливости и страха толпу в туалете для мальчиков на висячий замок.

Конечно потом вызывали родителей, грозили выгнать из комсомола и вообще из школы. Всё как обычно. Но был момент, который больно задел Илью. Это когда всех мальчиков его класса построили в актовом зале и вдоль шеренги, внимательно вглядываясь в лица, прошли директор, завуч и пионервожатая Ирина Щёлкина.

Выявляли зачинщиков и непосредственных участников. Поначалу никто, конечно, не сознался. Трофимов ухмылялся во весь рот и, выворачивая шею, внимательно следил, кто что скажет.

Это было первое, что не понравилось Илье. Получалось так, что из-за их выходки могли пострадать и невиновные, те кто не принимал участие в операции.

Когда директор остановился перед Васей Комиссаровым, за два человека до Ильи, и задал ему вопрос, Илья решил, что признается. Было немного страшно. Рядом сопел и переминался Мещеря. Илья толкнул его локтем в бок и вопросительно посмотрел в глаза. Мещеря всё понял, но отрицательно замотал головой. Но директор до них не дошёл.

Фёдору Ивановичу самому была неприятна вся эта процедура. Он пошёл на поводу у завуча и пионервожатой и теперь жалел об этом. На память пришла похожая сцена, когда вдоль строя оставившего боевые позиции его взвода проходил особист, выявляя паникёров.

Он отошёл от шеренги и объявил:

– Раз никто не хочет признаваться, тогда каждый из присутствующих будет обязан отработать в школьном саду три дня в осенние каникулы. Евдокия Петровна, —обратился он к завучу, – прошу проследить.

Он уже собирался уходить, когда его схватила за руку пионервожатая.

– Нет, Фёдор Иванович, – сказала Щёлкина, – это не правильно и не справедливо.

– Да? – поморщился директор. – А что вы предлагаете, уважаемая?

– Есть свидетель, – храбро заявила девушка.

И тогда в зал вошла Мила Шурыгина…


Сейчас, в этот солнечный летний день, глядя, на стройную, немного полную, почти одного роста с Ильёй девушку в платье в горошек, с круглым в веснушках лицом, небольшим курносым носом и карими с разноцветной радужкой глазами Илья с трудом признал в ней ту маленькую худенькую девчонку, с бледным от волнения лицом и горящими глазами, которая тогда, в школе, бесстрашно, прямиком направилась сначала к Трофимову, потом вытащила из строя сопротивлявшихся Авдея и Женьку Ляпустина.


Не дожидаясь очной ставки, из строя вышел Сергей Чаплыгин, за ним ещё один зачинщик.

– Ну, я пошёл, – прошептал Мещеря и тоже сделал шаг вперёд.

Илья немного замешкался, поражённый происходящим, и поэтому не успел выйти вслед за другом, хотя только что сам агитировал его сдаться. Но теперь он не мог этого сделать, так как перед ним вплотную стояла Шурыгина.

Она посмотрела ему прямо в глаза и почему-то резко отвернулась и прошла мимо.

Илья от неожиданности даже закашлялся.

– Эй, ты куда? – чувствуя, что выглядит ужасно глупо, крикнул он девчонке в спину.

Но Шурыгина будто не услышала, прошла до конца шеренги и встала у окна спиной к залу.

Мещеря возмущённо фыркнул, Трофимов громко заржал.

– Во даёт, девка!

– Молчать, Чаплыгин, – строго прикрикнул Фёдор Иванович.

– И так, Ирина Николаевна, – сказал он, обращаясь к пионервожатой, – теперь, кажется, всем всё ясно.

– Ничего не ясно, – раздражённо крикнул Илья. – Эй, ты, – грубо окликнул он девчонку, – скажешь, меня там не было?

Шурыгина вздрогнула и обернулась. Яркий свет от окна мешал разглядеть её лицо, но Илья видел, что она вся дрожит.

– Я не знаю, – голос её сорвался. – И… Идите вы все к чёрту, – вдруг крикнула она, громко всхлипнула и бросилась вон из зала.


***

С чувством исполненного долга, чрезвычайно довольный собой, Илья навернул картошки с мясом, выпил стакан молока.

– Накось, съешь солёненького огурчика, – сказал Матрёна и любовно погладила внука по голове.

– Солёное, с молоком? – вяло возмутился разомлевший от пищи Илья, но благосклонно с хрустом всё же надкусил огурец.

– Пока деда нет, – таинственно зашептала Матрёна, – я тебе тут подарочек припасла.

Перед лицом Илья что-то повисло на тонкой бечёвке.

– Что это, ба?

– Я тут подумала, – продолжала шептать бабка, – коли ты комсомолец, то в церковь тебе нельзя. Да и дед наш… вон дрова колет. Но Господь тебя бережёт. Так я тебе вместо крестика вот это хочу на шею повесить.

Илья ощутил в руке шершавую деревянную поверхность. Это была та самая щепка, что застряла у него в руке.

– Ты присмотрись, – попросила Матрёна и голос её слегка задрожал, – видишь вот это пятнышко. А вот ещё. Это твоя кровь.

От неожиданности Илья поперхнулся огурцом. Бабка сильно ударила его по спине.

– А ты думаешь, мы с дедом ничего не видели, не понимаем? Только объяснить это нельзя. Ты сам-то, как думаешь?

Ещё бы он не думал… А когда ему было думать? Ночь провалялся почти без сознания. Потом этот Сиротин. Деда надо было спасать. Голова другим была занята…

Ещё как думал, и только как чудом всё произошедшее с ним назвать не мог. Это факт. И чудеса эти происходят с ним с того момента, как они с Чапой чуть не погибли там, под землёй, на кладбище.

Допустим, что Аратрон и Хи-хаак в метро, этот толстяк с щупальцами и его похожий на девушку помощник здесь под потолком – это всего лишь фантазии его больной головы, призраки. Но фигуры у могилы видел не только он, но и Чапа. Только тогда они решили никому об этом не рассказывать. Их бы засмеяли все. И больше не говорили об этом, потому что Илья решил бежать к деду с бабкой… Интересно, как там Чапа?

Рука – это чудо для бабки с дедом, а для него – абсолютная реальность. Он же видел паука с ножками, уж он-то совсем живой. Вон и паутина до сих пор в углу висит. А то, что паук перебрался к боксёру Холину в рукав, а тот сделал вид, что так и надо… Другой бы заорал от страха. А то, что этот товарищ Холин похож на… Ну и что? Ведь Холин живой, он же Илье руку жал. И всем жал! И этому гаду Сиротину. И не будь Холина, ещё неизвестно, остался бы дедушка на свободе. А чёрный человек в машине…

Илья помотал головой, останавливая обрушившийся шквал мыслей.

– Ну, не хочешь, не говори, – по-своему истолковала реакцию внука Матрёна, – только ты береги себя, Илька, а я на тебя записочку напишу и свечку поставлю.

– Согласен, ба, – улыбнулся Илья, – и лучше будет, если обо всём этом больше никто не узнает. Мне же ещё в партию вступать, – пошутил он.

– И даже батюшка?

– Ба, ты что, издеваешься? – возмутился Илья. – Ты мне лучше скажи, где здесь пионерский лагерь?

–… и Виктор, и мама твоя? – продолжала вопрошать бабка.

– Никому, – твёрдо сказал Илья. – Дед, ну скажи ты ей.

Вошедший в комнату дед хмуро уставился на бабку с внуком.

– В субботу родители твои приедут. Матрёна, ты сноху знаешь. Ей нельзя волноваться, она в ЦК работает. А Виктор, если узнает обо всём, Илью обязательно выпорет. Тебе это нужно? Да и этот лейтенант… Сиротин, кажется… Он это так не оставит. Они нынче злые все на народ. А всё Хрущ этот проклятый с его секретным докладом. Хорошо я на пенсии – я бы тоже, наверное, поубивал всех.


Чапа

Два года назад, ученик восьмого класса 711-ой школы по Кутузовскому проспекту Чаплыгин Сергей Иванович влюбился в Ирину Николаевну Щелкину.

Это событие никак не вписывалось в размеренную и несчастную жизнь Сергея, который с первых дней учёбы в школе получил обидное прозвище «толстый», а начиная с шестого класса, с лёгкой руки его друга, Лёхи Агафонова, маленького худющего мальчика с длинной головой на тонкой шее и в очках с толстыми стёклами, он обрёл кличку Чапа, созвучную фамилии и в точности соответствующую неказистой фигуре и тяжёлой плоскостопой походке.

Хрен редьки не слаще! – и Сергей продолжал страдать, особенно когда приходилось выходить в спортзал в одних трусах и майке. В то время как тот же Лёха под восторженные крики девчонок лихо крутился на перекладине, Сергей в сторонке безуспешно пытался оторвать своё грузное тело от земли, подтягиваясь на канате.

Учитель физкультуры Александр Иванович Пахомов, бывший баскетболист, не скрывал своего презрения к таким недотёпам как Сергей или Светка Сазонова, которая тоже выделялась ростом и своими пышными формами среди в основном худеньких и стройных девочек, и к тому же была огненно рыжей с веснушками по всему лицу и плечам.

Но в отличие от Светки, которая надавила на жалость и выпросила у физрука с помощью своих родителей и липовой медицинской справки освобождение от физкультуры, Сергей на каждом уроке вынужден был бороться с канатом, в то время как ребята играли в баскетбол, а девчонки занимались гимнастикой.

В конце концов у Сергея незаметно для него самого сформировался -как он случайно услышал в очереди в поликлинике и тут же впечатал в свою судьбу этот термин – комплекс неполноценности. Когда пришло время по другому глядеть на девчонок и не удовлетворяться только дёрганьем их за косички и задиранием юбок, Сергей и вовсе почувствовал себя изгоем. Даже Светка Сазонова удивлённо хмыкнула и презрительно отвернулась, когда он, набравшись храбрости, предложил ей вместе готовить домашнее задание. Чего уж говорить о Ленке Елиной, высокой блондинке, с белыми ногами – бутылочками, или о красавице Катьке Шестак, которая, каждый раз нарочно, как бы удивлённо вскидывала брови, когда слышала, как на уроке учительница называла фамилию Чаплыгин. Мол: «Кто такой?»


***

Всё изменилось внезапно.

В один из дней физрука посредине урока вызвали к директору и ребята остались в спортзале одни. К Сергею подошёл Лёха и на полном серьёзе предложил помочь взобраться по канату. Он показал как надо делать хват, чтобы руки не скользили и как зажимать канат ногами, создавая упор для отталкивания.

Сергей попробовал и у него получилось. На радостях, что он сможет наконец как все ребята дотронуться до пятиметрового потолка рукой, Сергей пополз вверх. Но достигнув середины каната, вдруг почувствовал, что начинает раскачиваться. Глянул вниз: Лёха и ещё пара ребят ухватились на конец каната и начали раскачивать его с угрожающей амплитудой.

Сергей судорожно вцепился в витое тело каната, но старался не подавать виду, что ему страшно, и сначала даже заулыбался проделке товарищей. Но когда при очередном качке его тело оказалось на высоте трёх метров и вне спасительного четырёхугольника разложенных на полу матов, Сергеем овладел жуткий страх.

В этот момент вернулся физрук.


Александр Иванович только что получил нагоняй от директора за то, чторазрешил Сазоновой не появляться на уроках, и был страшно зол на этих проклятых толстяков, которые портили ему все показатели при сдаче норм ГТО. Стоявший «на стрёме» Пашка Комиссаров ещё на лестнице «засёк» физрука, и когда тот появился в зале, ребята уже сидели на лавочке вдоль стены, а Сергей в одиночестве продолжал исполнять роль маятника под потолком.

Ни слова не говоря, Пахомов размахнулся и запустил в его сторону тяжёлую связку ключей, которую всегда держал в руках. Снаряд нашёл цель как раз в самой высокой – «мёртвой» – точке раската маятника.


Сергей почувствовал резкую боль в спине, разжал руки и с коротким сдавленным криком спиной плашмя рухнул на пол рядом с матами.

Завизжали девчонки, ребята кинулись к Сергею, а он лежал, уставившись в потолок, в полном сознании, но совершенно не чувствуя тела.

Перед ним возникло красное, с бледными тонкими губами лицо Александра Ивановича. За ним сначала удивлённые, с каким-то странным интересом, а затем полные ужаса глаза Лёхи.

– Серёжа, – спросил физрук, – ты как?

Сергей увидел, как взлетела вверх его собственная рука и ухватилась за ворот олимпийки Пахомова.

– Ты чего это? – удивился Пахомов.

– Нормально, – с трудом выдавил Сергей из груди воздух и с ужасом подумал, что может больше никогда не вздохнуть.

– А…а! – закричал он, наполняясь счастьем, как только воздух вновь наполнил лёгкие.

Физрук под мышки, а ребята за ноги схватили Сергея, собираясь поднять.

– Стойте, – вдруг раздался голос Ленки Елиной, – его нельзя трогать. Мне мама говорила, что если человек упал с высоты, то должен оставаться неподвижным. Надо вызвать скорую.

– Какую скорую, девочка! – грубо оборвал её физрук и тут же добавил, – Леночка, мы же не знаем, что с ним?

– Вот именно, – продолжала гнуть своё Ленка, – поэтому нужен врач.

Тут Сергей увидел, с какой мольбой глядят на него глаза Александра Ивановича, и тут же сообразил, что для физрука этот день может стать последним в его пребывании в школе, а то и на свободе.

– Не надо скорую, – как можно твёрже сказал он, – со мной, вроде, всё в порядке.

Может быть от такого неожиданного общего внимания и сочувствия, от осознания внезапно возникшей собственной значимости в судьбе физрука, от Ленкиного голоса, в котором слышались настоящая забота и страх за его жизнь, он и вправду почувствовал неожиданный прилив сил и неожиданно присел.

– Ну, слава Богу! – сказал физрук, – живой.

Ребята подхватили Сергея и отвели в раздевалку. Физрук отпустил девчонок, попросив никому ничего не говорить. Увидев, как Сергей, поддерживаемый ребятами, но всё же своими ногами добрался до раздевалки, они, кроме Ленки Елиной дружно пообещали молчать. Только Мирошкины воспользовались моментом и потребовали вернуть в строй Сазонову и всем девчонкам поставить зачёт по ГТО.

Лена осталась в раздевалке. Она, как учила её мать, попросила Сергея несколько раз мотнуть головой и спросила, есть ли головокружение. Внимательно посмотрела зрачки, попросила несколько раз шевельнуть руками и ногами. Сергей с удовольствием сделал всё, что она просит. Девочка, кажется успокоилась и напоследок погладила его по щеке. Сергей покраснел и счастливо заулыбался.

Появился Александр Иванович. Он уже пришёл в себя, попросил всех отойти, сам ещё раз ощупал всё тело Сергея.

– Раз уж так случилось… – с облегчением вздохнул он. – И вообще, какого… зачем ты забрался на канат, да ещё раскачался? Ты же такой…

– Толстый? – спросил Сергей, начиная злиться.

–… неуклюжий, – с трудом подобрал нужное слово физрук и заметно смутился. – Знаешь что, ты можешь не приходить на следующее занятие.

Это возмутило и разозлило Сергея.

– А я вообще больше к вам не приду, – выпалил он, – и пошёл ты…

Сергей грубо выругался. Все замерли.

– Та…ак, – протянул физрук и медленно встал.

– И вообще, – отчаянно бросился в бой Сергей, – вы знаете кто… вы фашист. Ну и что, что я толстый, а Сазонова… тоже и рыжая. У неё папа – замминистра, а у меня мама – машинистка в «Огоньке». А Лёха Агафонов, худой как шкильда и в очках, как у водолаза.

Лёха быстро снял очки. Среди ребят раздался смех.

– Что же нас теперь и за людей не считать?!

– Ты что такое говоришь. Я фашист! – возмутился физрук и оглянулся на детей. Не увидев никакой поддержки, он сжал кулаки и вышел из раздевалки.

– Серёжа, успокойся, пожалуйста, – сказала Лена. – Это у тебя шок, так мне мама говорила.

– Да не шок у меня, – вскипел Сергей, – просто достало всё это.

Неожиданно он встал и пошёл к выходу. Ребята двинулись за ним. Сергей подошёл к каптёрке физрука под баскетбольным щитом. Дверь была открыта.

– Товарищ Пахомов, – позвал Сергей, – можно вас, на минуточку?

Руки появившегося в двери физрука безвольно свисали вдоль тела, на пальце звякнула связка ключей. Он был бледен. Сергей почувствовал запах алкоголя.

– В общем, на счёт фашиста – это я загнул, конечно. Но вы же сами понимаете…

– Понимаю.

– Ну а если понимаете, – вдруг выпалила Лена, – то вы должны извиниться перед Сергеем.

От неожиданности, тот даже вздрогнул. Посмотрел на Лену, та ответила ему твёрдым взглядом и вдруг повернулась к Агафонову.

– И ты, Алексей, должен просить у него прощения. Ведь это ты всё придумал и первым начал раскачивать канат.

Лёха демонстративно надел очки на нос и нагло уставился на Лену.

– А чего я, – ухмыльнулся он, – и другие вон… Мы же пошутить хотели. И вообще, товарищ Елина, не выстраивайте тут.

– Так, – сказал физрук, – всё ясно.

Сергей почувствовал в его голосе облегчение, будто он долго искал ответа на какой-то важный для себя вопрос и нашёл его.

И действительно, Пахомов, услышав про себя, бывшего боевого офицера, мастера спорта, что он фашист, и как его послал куда подальше какой-то пацан, страшно разозлился и даже хлопнул рюмку водки, чтобы успокоиться. За ту минуту, что он оставался один в своей каморке, перед ним раскрылся весь ужас ситуации. Десять минут назад он получил втык от директора по поводу Сазоновой, потом со злости и с дури чуть не сгубил пацана, и если теперь директор узнает об всём этом, ему не миновать увольнения, и родители Чаплыгина наверняка подадут на него в суд. Девчонок он, похоже, уговорил, но оставалась эта принципиальная Елина, уж она-то точно молчать не будет. А тут сама девчонка дала возможность прикрыть это дело!

– Всё ясно, – повторил он и строго посмотрел на ребят. Откашлялся и, представив себя на партсобрании в родной части, произнёс: – получается, что товарищ Чаплыгин не виноват. Что же, тогда я готов принести ему свои извинения, более того, я обещаю относиться с должным уважением ко всем ученикам, толстые они или худые, девочки или мальчики. Кстати, сегодня я решил, что Сазонова не должна отлынивать от занятий, только потому, что у неё такие родители и есть справка. Вашу руку, Сергей Иванович.

Сергей пожал протянутую руку.

– Ох, и меня простите, простите, пожалуйста, уважаемый Сергей Иванович, – вдруг рассыпался в ложных извинениях Агафонов.

Сергей, видя как он по-скоморшьи извивается, решил, что только что потерял друга, но взглянув на Лену и остальных ребят, обрадовался, что обрёл много новых товарищей.

Когда ребята выходили из зала, Александр Иванович Пахомов, хмуро глядя им в след решил, что это его последний день в школе 711.


***

Так Чапа превратился в Сергея Ивановича.

Теперь все в классе только так к нему и обращались. Даже ядовитый Лёха, с которым они в конце концов снова подружились, перестал называть его «толстым Чапой», но остановился на Сергее.

Эту особенность в общении ребят сразу заметил их новый физрук, Павел Сергеевич Шпагин, и тут же предложил Сергею Ивановичу возглавить подготовку к межрайонному соревнованию по групповому ориентированию на местности.

Сделай он это днями раньше, его бы никто из одноклассников Сергея не понял. Но сейчас такое неожиданное назначение сработало и ещё как!

Этот слёт… Идея его проведения возникла в РайОНО два года назад. Предложение поддержали на самом верху, после того, как министр побывала на скаутском шабаше в Америке. Приехав, тут же доложила, и теперь ничего не оставалось как догнать и перегнать супоста. На следующий год приглашение участвовать в туристическом слёте обрушилось как гром среди ясного неба на голову Пахомова и превратилось в головную боль.

Начать решили с самого лучшего класса – седьмого «Б».

К удивлению руководства школы большинство ребят, не сразу, но наотрез отказались принять участие в этом мероприятии, и речь здесь не шла о здоровье или отсутствии интереса.

Процесс ухода в отказ шёл по следующему сценарию. Сначала ребята с интересом выслушали физрука о захватывающем путешествии по просторам страны, о соревнованиях и поощрении героев будущих побед: зачёт ГТО, отличные оценки по физре, фото в стенгазете, поездки на речном трамвайчике и прочее. Все дружно проголосовали «за». Затем взяли паузу на день-два.

В чём причина задержки и что вообще творилось в классе в эти дни оставалось для Пахомова загадкой.

А ответ был простой – конкуренция.

Так сложилось, что «Б» класс выделялся – среди других, «А» и «В» —удивительной постоянностью состава учеников. Начиная с шестого класса он практически не менялся. В результате здесь сформировалась сплочённая команда единомышленников.

Атмосфера взаимопомощи помогла классу вырваться вперёд по успеваемости. И это было несомненным плюсом в глазах руководства школы, но по тем же причинам образовался и огромный минус – класс становился совершенно неуправляемым. По тем или иным поводам ребята позволяли себе открыто выражать своё недовольство решениями начальства или устраивали бойкот то одному, то другому учителю. Бывало так, что они выходили на «итальянские» забастовки: открыто устраивались на лугу напротив школы, разжигали костры, пели песни и кривлялись, возбуждая своим вольнодумством остальную часть учебсостава.

Самое ужасное, что параллельные два класса не столь категорически и явно, но каждый раз выказывали поддержку бунтарям. Попытка произвести ротацию учеников между классами окончилась плачевно – директор получил гневное коллективное родительское письмо.


Именно это письмо, дискредитирующее абсолютную власть Фёдора Ивановича, в течение двадцати лет бессменного директора школы, возмутило патриарха начального и среднего образования.

Ещё раз внимательно изучив список родителей с горделиво указанными ими должностями и званиями, он нашёл решение проблемы. С некоторого времени доверенные учителя: «географичка», «математичка», «литературка» и «англичанка» ловкими намёками на разборах домашних заданий, постановочными расправами над выступающими у доски или провокациями критических выступлений одних учеников по поводу других – они начали формировать устойчивое мнение, что среди равных всегда есть те, кто «равнее» остальных.

Последним ударом по монолиту бэшников стала объявленная реформа среднего образования, предполагавшая разделение общеобразовательных классов после восьмилетки на математиков, гуманитариев и тех, кто таковыми не являлся.

«Ну вот, сначала партийных поделили на промышленных и сельских, теперь комсомольцев по углам развели», – вздохнул тогда ещё отец Сергея, прочитав передовицу «Правды».

«Удивительным» образом дети мидовских и внешторговских работников, а также преподавателей ВУЗов в массе своей определили гуманитарное будущее; отпрыски работников партийных органов и министерств, имеющих отношение к промышленности стали «математиками»; оставалась небольшая часть тех, кто не определился или по низкому статусу родителей (обслуживающий персонал) не помышлял о серьёзной карьере. Сюда попали Лёха Агафонов, громадный Каретин, Вася Комиссаров и близняшки Мирошкины. Чапа, сосредоточенный на собственных комплексах, вообще не делал никакого выбора и его тоже причислили к «общеобразовательным».

По положению о турслёте ребята должны были выбрать командира.

Гуманитарии сразу выдвинули кандидатуру Юрика Трофимова, сына проректора «Плешки». Он и до этого руководил всеми процессами в когда-то едином классе и поэтому считал себя бесспорным фаворитом. Высокий и крепкий, он увлекался самбо, и у парня почему-то всегда водились нормальные деньги. Ходили слухи, что Юрик подторговывал на развалах дореволюционными толстыми журналами, которые за долгие годы стараниями его учёных предков скопились на вместительной антресоли.

Среди математиков явного лидера пока не наблюдалось, все решения принимались коллегиально, но все всегда прислушивались к самой рассудительной Ленке Елиной.

Все были уверены, что математики уступят лирикам за явным преимуществом, ведь им некого было предложить в ответ. Но Ленка, чтобы уйти от явного поражения, пошла на принцип и заявила, что у команды советских скаутов вообще не должно быть командира и все вопросы должен решать избранный совет отряда. Дебаты были жёсткими и звонкими, кричали долго, все и сразу. В результате победила Ленка, но их резолюцию «зарезало» РайОНО.

Тогда, по старой традиции, от участия в слёте отказались все.

Пахомов тут же получил выговор, но остался очень довольным таким раскладом.


Новый физрук, Павел Шпагин, приходился племянником директору, и тот устроил его к себе на временную работу для прохождения летней практики от Института Физкультуры.

Этот слёт пришёлся для «молодого специалиста» как нельзя кстати. Когда дядя показал циркуляр из РайОНО, Павел с восторгом согласился, резонно посчитав, что первое место в межрайонном соревновании обеспечит ему отличную оценку в институте, и конечно не обратил внимания на весьма скептический взгляд дяди, кода тот протягивал ему приказ о подготовке к походу.

Руководствуясь установками, вбитыми в голову в институте, он пропустил мимо ушей и предложение Ирины Щёлкиной сформировать сборный отряд из учеников трёх восьмых классов, и сделал ставку на самый передовой по статистическим показателям восьмой «Б».

Он ещё застал время, когда ребята на полном серьёзе продолжали называть Чапу Сергеем Ивановичем, проявляя при к нему этом неподдельное уважение. И, не вдаваясь в причины такого казуса, не имея никакого опыта работы с детьми, Паша выбрал командиром этого толстого, небольшого роста, неповоротливого и почему-то всегда печального мальчика.

В педагогическом плане – это была ошибка, но в политическом – необыкновенная удача. Нейтральная по отношению к враждующим элитам кандидатура комсомольца Чаплыгина неожиданно для Фёдора Ивановича, Ирины Щёлкиной и самого Сергея прошла на ура.

На совещании в РайОНО, куда пригласили командиров отрядов – участников слёта, Шпагин с Сергеем Ивановичем получили топографическую карту, по которой отряд должен был добраться от платформы Голыгино до лагеря под Загорском. Отряды из других школ района добирались до места по другим маршрутам.

Предполагалось, что, начав путешествие утром второго мая, они окажутся на месте вечером этого же дня, переночуют, а на следующий день начинались состязания на быстроту разведения костра, установки палатки, ориентированию. Планировались конкурсы на знание истории края и топографии. Ребята должны были петь и читать стихи. В заключение мальчишки должны были победить в перетягивании каната, а девочки в приготовлении обеда. На третий день, четвёртого, утром всех должны были развезти по домам на автобусах.

Но получилось всё не так.


***

Сергей Чаплыгин просто летал, в прямом и переносном смысле. Ещё в Москве он составил список вещей, которые каждому необходимо взять в поход и раздал его ребятам. Он же устроил всему классу поход в поликлинику для профилактического осмотра и медицинского заключения, как того требовало РайОНО. Выпросил у отца старый охотничий нож и надел его армейские кирзовые сапоги. Мать сшила ему брезентовую ветровку, на которой Сергей сделал большими буквами масляной краской надпись: «8Б ПОБЕДИТ».

Ленка Елина, увидев его на Ярославском вокзале, где собирался отряд, ядовито заявила, что он похож на Тартарена из Тараскона, на что Сергей с достоинством ответил: «Ты на себя посмотри – красотка из кабаре!».

И действительно, несмотря на все его старания, ребята, особенно девчонки оделись совсем не по-походному. Например, Ленка пришла в шортах и яркой жёлтой майке с короткими рукавам. На ногах полукеды и короткие белые носки. На голове платок. Не лучше выглядели и остальные.

Сергей надеялся всё же, что некоторые вещи из его списка находятся в их рюкзаках и сумках, но судя по их размеру, надежды эти были призрачными. Однако день был ясный, солнечный, и неожиданно для начала мая тёплый. Прогноз погоды, который изучил Сергей, сделал все его замечания несущественными, – обещали «всю неделю будет солнечно и тепло».

Паша Шпагин вообще не обратил внимания на эти мелочи. Сам он был одет в стройотрядовскую ветровку с красивой пластиковой эмблемой института на рукаве, джинсы «Вранглер», притягивающие завистливые взгляды ребят и восторженные – девчонок. На голове камуфляжная солдатская шляпа горных войск. На офицерском ремне сбоку висел специальный топорик с железной, залитой резиной ручкой. На левой руке – огромные командирские часы, на правой – компас.

Увидев его в таком виде Ирина Щёлкина вдруг осознала, какой чёрт её дёрнул участвовать в этом мероприятии. На приветствие Шпагина она сделала подобие книксена, взявшись за концы короткой юбочки, и от неожиданности для самой себя содеянного густо покраснела. Это было тут же замечено известными сплетницами, сёстрами Мирошкиными и через минуту все узнали, что Ирка втюрилась в Пашку.

Паша, до этого видевший старшую пионервожатую только в строгой синей юбке ниже колен с всегда замятым коротким разрезиком сзади, белой рубашке и с пионерским галстуком на шее, внезапно обнаружил перед собой красивую, стройную девушку с яркими голубыми глазами, полными, чуть подкрашенными губами и нежным пушком на щеках, уже тронутых лёгким загаром.

От удивления он даже на секунду оставил рот открытым и чтобы выйти из неудобного положения крикнул:

– Сергей Иванович, у нас всё готово?

– Да, товарищ физрук, вот билеты на всех.

– Отлично.

В поезде Шпагин, у которого недалеко от места высадки десанта была дача отца, решительно заявил, что они «пойдут своим путём!». Щёлкина, обладавшая чувством повышенной ответственности, попыталась возразить, но Паша, с самого начала решивший, что она приставлена к нему дядей в качестве соглядатая и сексота, категорически отверг все её сомнения.

На счёт сексота он в очередной раз ошибся. Ира, знавшая класс и считавшая этот поход авантюрой, всё же на тот момент, по тогда не ясной для неё самой причине, упросила Фёдора Ивановича пустить её вместе с отрядом. Но она настояла, чтобы этот вопрос был вынесен на обсуждение ребят.

Витавший в восьмом «Б» дух противоречия выступил на стороне нового физрука, и отряд презрительно отверг утверждённую РайОНО жирную красную линию на топографической карте и пошёл слева от железной дороги, резко забирая на северо-запад.

Сначала идти было легко. Наезженная просёлочная дорога шла вдоль железнодорожного полотна. Впереди, то и дело для важности сверяясь с компасом, шагал Шпагин, рядом, иногда хватаясь за его руку, чтобы переступить невидимую кочку, легко и как-то беззаботно припрыгивая, шла старшая пионервожатая. За ними гуртом поспешали девочки.

Позади длинным хвостом растянулись ребята. Кто-то из них уже закурил, пряча сигарету в кулаке и осторожно выпуская дым в рукав.

Замыкал колонну Сергей Иванович. Изредка он останавливался, чтобы подождать отелившихся по особой нужде товарищей и потом подгонял их вслед за удалившимся отрядом.

Иногда, пропустив мимо себя колонну, рядом с Сергеем оказывалась Ленка Елина. После того падения она взяла над ним шефство.

По началу такое внимание к его персоне со стороны симпатичной девочки Сергею нравилось, но потом он понял, что её интересовало только его здоровье. Каждый раз она заставляла Сергея трясти головой, пока перед глазами и в правду не появлялись какие-то прозрачные червяки и радужные пятна. Особенно неприятно было, когда она это делала в присутствии других ребят. В этот момент Сергей ощущал себя препарированной на уроке биологии лягушкой, к ногам которой подносят оголённые провода, прикреплённые к батарейке.

В общем, Ленка с её бесконечными приставаниями – «закрой глаза и дотронься до носа, покажи язык» – стала раздражать Сергея. Уж лучше терпеть нападки ненавидевшей его Сазоновой, которая считала, что это он виноват, что её вернули на физру, или гонять ядовитых гадюк Мирошкиных.

Неожиданно отряд остановился. Прибежал Агафонов: Сергея позвал физрук. Добравшись до головы колонны, он увидел Шпагина и почти прижавшуюся к нему старшую пионервожатую, смотревших куда-то вниз.

Отряд оказался на краю крутого обрыва, в основании которого протекала речка с неизвестным названием.

– Мама дорогая, – присвистнул Лёха, заглянув в глубокую и просторную жуть, – приехали. Суши вёсла, товарищ командир.

Сергей оглянулся. Ребята в изнеможении побросали рюкзаки и растянулись на траве. Двое тоже подошли к обрыву, безразлично взглянули на перспективу и тут же вернулись, чтобы упасть рядом с товарищами.

Этой непредвиденной остановкой ритм движения сбился и все вдруг почувствовали страшную усталость. К тому же всё это время они шли по открытой местности, где сильно припекало солнце. Кто-то даже успел обгореть.

– Ну вот, – сказала Щёлкина, – я же говорила.

– М…да, – помычал в полном замешательстве Паша, взглянул на присевшую у его ног девушку и густо покраснел.

Ему было страшно неловко, что он ошибся. А то, что это было именно так, он почувствовал уже давно, когда дорога внезапно повернула вправо, уводя от намеченного в голове стратега маршрута. Но тогда идти было ещё легко, ребята сзади пели песни и отрабатывали речёвки, а рядом шла красивая умная девушка, которая явно хотела ему понравиться.

Павел посмотрел на часы – прошло два часа. Это примерно шесть – семь километров. Возвращаться обратно бессмысленно. Он повертел в руках компас, оглянулся назад. Ребята уже достали термосы и фляги. Перекусывали.


– Павел Иванович, Паша, – услышал он голос Щёлкиной, – идите сюда, здесь тень.

Она уже успела разложить на траве полотенце и нарезала хлеб. Паша обратил внимание, какие у неё стройные длинные ноги. Щёлкина почувствовала его взгляд и довольно улыбнулась. Она специально расположила их так, чтобы юбка задралась как можно выше, в пределах приличий конечно.

Паша мотнул головой, отгоняя наваждение, мешавшее ему сосредоточиться. В то же время, по имевшемуся опыту общения с женщинами, он понимал, что старшая пионервожатая просто так от него не отстанет. Тем более, как он выяснил, она сама напросилась пойти с ними в поход.

Увидев проходившего мимо Чаплыгина он махнул его рукой – выход был найден.

Щёлкина недовольно хмыкнула и оправила юбку, когда наивный Сергей Иванович быстро подбежал со счастливой улыбкой на лице и сбросил рядом с накрытым импровизированным столом свой рюкзак.

– Осторожнее, Чаплыгин, – сказала она, – чай разольёшь. И вообще, что ты здесь делаешь?

– Это я его пригласил, – быстро за Сергея ответил Павел. – Сергей Иванович, присоединяйтесь к нам. Вы же командир. Давайте вместе думать. Для начала нужно изучить карту.

– Ладно, – согласилась Щёлкина, – только давайте всё же сначала поедим.

Но, что-то почувствовав, Сергей не стал присаживаться к начальству и устроился за спиной Щёлкиной на пеньке.

Некоторое время сосредоточенно ели.

Сергей заметил, что физрук и пионервожатая уже общаются на ты. Сначала в движении рук Щёлкиной, то и дело поправляющей короткие густые каштановые волосы, в повороте головы и взгляде, который она изредка через плечо бросала на Сергея, чувствовалась какая-то напряжённость. Но вскоре, то ли по мере насыщения или от маленькой рюмки с напёрсток, которую она быстро наполнила из небольшой плоской фляги и выпила, тон её стал более дружелюбным и спокойным. Она, похоже, смирилась с присутствием Сергея или предпочла просто его не замечать. Павел тоже не отказался от протянутого ему напёрстка и, выпив, почувствовал вкус хорошего коньяка.

Сергей в первый раз в жизни так близко увидел и услышал как кокетничает взрослая женщина.

По началу её непрерывная, тихая, но высокая по тональности речь, прерываемая редкими ответами Шпагина, вызвала у него такое чувство, которое он испытывал, общаясь с Мирошкиными, – надоедливой зубной боли. Но потом, в перемене интонаций в её голосе, сопровождаемых неуловимыми короткими движениями головы, рук, всего тела, он стал улавливать какой-то тайный смысл, недоступный его пониманию, но возбуждающий новые, неизвестные подростку мысли и ощущения.

Пытаясь во всём этом разобраться, он довольно быстро устал и задремал.

Пробуждение Сергея Ивановича Чаплыгина сделало его совсем другим человеком. Открыв глаза, он увидел склонённое над ним в обрамлении прекрасных волос лицо старшей пионервожатой и вдруг со всей ясностью определил, что давно любит Ирину Николаевну.

– Чаплыгин, вставай! – крикнуло это лицо, и он почувствовал, что его больно ущипнули за ляжку. – Иди, буди всех остальных.

Сергей огляделся. Ребята собирали пожитки. Судя по всему, кто-то из мальчиков успел спуститься к воде и искупаться. На голове Лёхи Агафонова сушились плавки. Юрик Трофимов отжимался в мокрых трусах, демонстрируя накаченные мышцы. Вдруг он поднял голову, тряхнул головой, убирая мокрые волосы с лица, взглянул на Сергея, и Сергей точно определил, какое – определённо матерное – слово слетело с губ Трофимова.

«А это с какой стати? – мелькнуло в его голове. – Ну вот, только что разобрался с одной загадкой, – он почувствовал на своём лице дурацкую улыбку, – как тут же появилась другая».

Трофимов резко оттолкнулся руками от земли и ловко встал на ноги.

– Чего стоишь, – крикнул он Сергею, – веди нас, Сусанин.


Сергей решил быть осторожным и не пошёл к ребятам. Шпагин стоял на прежнем месте у края обрыва в своей горной шляпе будто Наполеон на Поклонной горе. В руках его от ветра трепетала карта.

– Ну что, Сергей Иванович, – сказал он, – я тут провёл рекогносцировку, – он сделал паузу, давая Сергею время «заценить» незнакомое слово, – и принял решение. Мы форсируем реку вот здесь. Это будет наша первая «проверка на дорогах». Потом ускоренным маршем пересекаем лесок и выходим по траверсу на могучий среднерусский шлях. Оттуда рукой подать до конечного пункта назначения.

Полностью исчерпав запас, как ему казалось, значительных и узко специальных слов, он приобнял Сергея за плечи.

– Вперёд, дорогой мой Сергей Иванович, товарищ командир, – бодро воскликнул он, и Сергей почувствовал, как на него пахнуло запахом хорошего коньяка, к которому едва уловимо примешивался аромат, совсем недавно им слышанный от волос Ирины Николаевны.

В метрах двадцати от места привала широкая дорога, по которой всё это время бодро двигался отряд, неожиданно заканчивалась, и превращалась в узкий проход, прорытый бульдозером сквозь косогор под углом к реке. Вместо моста через мелкую неширокую речку перекинуты две корявые чёрные слеги на ширину плеч друг от друга.

Отдохнувшие ребята легко форсировали водную преграду.

Для Сергея не стало неожиданностью, когда переходивший предпоследним Юрик, добравшись до противоположного берега, вдруг сбросил конец одной из слег в реку. Сергей потоптался на месте, потом перебросил свой рюкзак через реку. Остался ещё один. Он сам настоял, чтобы Ирина Николаевна отдала ему свой рюкзак, прежде чем ступить на мостик. Она сначала удивлённо, а затем, вдруг заговорщицки улыбнулась и скинула поклажу к его ногам.

Сергей потряс рюкзак, там что-то звякнуло. Он вспомнил про маленькую фляжку и решил не рисковать. Накинул рюкзак на плечо и медленно, широко расставив руки, перебрался по игравшей под его тяжестью слеге на другой берег. Трофимов всё это время наблюдал за ним недобро ухмыляясь. И как только нога Сергея коснулась земли, он сдёрнул рюкзак со спины Сергея и быстро пошёл прочь. Потом вдруг резко остановился.

Трофимов вплотную к ничего не понимающему Сергею, поднёс к его лицу свой кулачище, сжимающий лямки рюкзака Щёлкиной, и процедил сквозь зубы:

– Только попробуй её закадрить. Убью!

– Юра, ты чего? – крикнул ему в спину Сергей, но Трофимов только ещё раз показал ему со спины кулак и побежал догонять отряд.


Широкий шлях, на который собирался вырваться Шпагин, на деле оказался бескрайним болотом.

Они долго шли посуху в обход заросшей осокой и хилыми деревцами зыби. В воздухе кружили и кусали через лёгкую одежду гигантские комары. Девчонки каждый раз громко взвизгивали и хлопали друг друга ладонями по недоступным для самообслуживания местам.

Сергей настоял на том, чтобы мальчишки забрали у них рюкзаки. Он носился между измученными и откровенно недоумевающими ребятами, пытаясь сохранить быстро убывающий боевой дух.

Шпагин шагал далеко впереди, улавливая напряжённым слухом возмущенные возгласы своих подопечных. Не успевая за ним, Ирина Щёлкина присоединилась к девчонкам. Юрик, пользуясь отвоёванной ролью почётного носильщика, теперь находился всегда рядом со старшей пионервожатой, решив, при наличии неожиданно нарисовавшегося соперника, не обращать внимания на возможные инсинуации Мирошкиных и им подобных.

Ленка Елина подвернула ногу. Сергей крепко стянул ей лодыжку бинтом и теперь шёл рядом, готовый в любой момент поддержать девчонку.

Пока Сергей бинтовал ей ногу, Ленка смотрела на его смешную двойную макушку и думала, что, возможно, следует пересмотреть отношение к этому недотёпе.

Было уже пять часов вечера, когда они оказались на другой стороне болота. Похолодало, в опускающейся с неба темноте смешанный лес на глазах превращался в сплошной высоченный забор, на болоте вместе с загадочными пузырями на поверхность зеркал редких водных промоин выползала серая зыбкая патина тумана.

Остановились на ночёвку. Разбили палатки, собрали валежник, разожгли костёр.

Всеми этими работами руководил Сергей, он просто сбился с ног то и дело освобождая из под завалившейся палатки хохочущих и визжащих девчонок и пацанов или раздувая всё время гаснущий, неумело составленный из сырого валежника костёр. Эти заботы напрочь вымели из его головы тяжёлые мысли о сложившемся любовном четырёхугольнике, где ему, похоже, сразу определили место «у параши». Только иногда он поглядывал в сторону уже обустроенной фирменной палатки Шпагина, изнутри которой через тент пробивался уютный свет карманного фонарика.

Ирина Щёлкина сначала обрадовалась, что рюкзак ей принёс Трофимов, а не Чаплыгин, с постоянным присутствием которого она, подчиняясь воле Шпагина, уже готова была смириться. Но быстро поняла, что просчиталась.

Юрик теперь не отходил от неё ни на шаг. Предугадывая, как ему представлялось, каждое её желание, он неожиданно появлялся между ней и Павлом, то со стаканом воды, набранным Бог знает из какой лужи, то накидывал ей на плечи плед, конфискованный у Сазоновой, то предлагал помыть кеды. И сейчас он сидел с ними в палатке и разрезал, как он сказал, приготовленную его матерью волосатую и вонючую колбасу, на самом деле купленную в гастрономе на углу за два тридцать.

В результате, время шло, а продуманный Ириной в деталях апофеоз её дневных стараний и страданий всё откладывался и откладывался.

А Паша был очень доволен. Уже с момента встречи с этой девушкой на вокзале он подумал, что, если она пожелает, то ему будет трудно устоять под её чарами, как мужчине. И испугался. Во-первых, у него уже была девушка, отношения с которой полностью вписывались в его планы стать младшим тренером сборной страны по плаванию; во-вторых, этот случайный роман будет происходить на виду у всех ребят и не останется тайной. Тогда что скажет дядя и руководство института? И потом, есть же принципы – полюбил, значит женись!

Тут он представил своего отца – заслуженного мастера спорта по классической борьбе, тяжёлый взгляд его маленьких хищных глаз за толстыми стёклами пенсне, которое своей дужкой глубоко врезалось в переносицу мясистого сломанного носа, с шумом выпускавшего мощные струи, подаваемые мехами гигантской грудной клетки.

Но атака Щёлкиной была столь мощной, изощрённой и в то же время искренней и немного наивной, что Александр почти сдался.

Поэтому появление ревнивого Трофимова сейчас было как нельзя кстати.


Когда Павел, вместо того чтобы выгнать наглеца и «заняться делом», снова достал эту проклятую карту и предложил Трофимову провести рекогносцировку, Ирина поняла, что сегодня апофеоза не будет.

Она молча собрала свои вещи и пошла в палатку девочек.


Утром встали рано. Пока ребята убирали лагерь Павел решил размяться и восстановить свой пошатнувшийся авторитет. Он нашёл подходяще дерево и стал ловко бросать в него свой топорик.

Постепенно, по мере завершения сборов вокруг него собрались ребята. Кто-то достал свой ножик и пару раз метнул в дерево.

Лучше всех получалось у Трофимова, но потом и другие приспособились втыкать ножи с пяти шагов.

И Сергей неожиданно обнаружил, что его охотничий нож чаще других и глубже всех входил в пористую кору израненного дерева.

Шпагин решил усложнить задачу. Он установил в расщелине дерева на уровне головы спичечный коробок. После того, как все мальчишки промазали, он с семи шагов, почти не целясь, метнул топорик и рассёк мишень пополам. Все восторженно закричали и зааплодировали. Только стоявшая в стороне Щёлкина громко и скептически хмыкнула, вызвав громкий насмешливый шёпот в стане девчонок.

Юрик, который не спускал с неё глаз, решил, что пришло его время. Он попросил у Шпагина топорик, долго целился и наконец метнул. Но не попал даже в дерево. В бешенстве он с трудом отыскал в густой траве топорик и теперь уже с пяти шагов повторил попытку. Топор ударился резиновой ручкой ниже коробка и отскочил, чуть не поранив парню ногу. Елина испуганно вскрикнула.

– Ну, ладно, – сказал Шпагин, – давайте заканчивать.

– А можно мне? – вдруг попросил Сергей.

Шпагин молча протянул ему топор.

Сергей встал на семиметровую отметку, повертел в руках топорик, примериваясь к его тяжести и удивляясь удобной ручке. Затем прицелился и с силой бросил. В конце броска он довернул кисть так, что топор вместо одно оборота сделал два.

Лезвие с бешеной скоростью сверкнуло в воздухе… – коробок разлетелся на части, а топор глубоко застрял в древесине, так что Шпагин приложил немалое усилие, чтобы вытащить его. Сергей сначала даже испугался, а потом ощутил дикий восторг, и впервые за долгое время прямо взглянул в глаза старшей пионервожатой. Но там он увидел почему-то слёзы.

Трофимов, сжав кулаки, бросился к нему, потом резко развернулся и побежал в лес. На поляне повисла тишина. Все молча разошлись готовиться к дороге.

Шпагин похлопал Сергея Ивановича по плечу.

– А ты молодец. Не ожидал.


Когда добрались до места слёта, бывшие там ребята уже собирали инвентарь. Взрослые сгруппировались под навесом, чтобы подвести итоги.

Из-за опоздания двух команд соревнования закончились на час раньше. Чтобы не обижать опоздавших, им дали возможность подтянуться на турнике – победил Лёха Агафонов; забраться на скорость на дерево – здесь всех обошёл длиннорукий и необыкновенно ловкий парень противников, к которому тут же подбежали сёстры Мирошкины; печёная картошка получилась вкуснее у Сазоновой; перетягивание каната закончилось вничью – сгнивший инвентарь не выдержал и порвался.

После ужина стали готовиться к торжественному закрытию слёта. Замзав РайОНО, толстая тётка, в туфлях на высоком каблуке и на босу ногу, с трудом забралась на импровизированную дощатую трибуну и произнесла речь, из которой Сергей вынес, что советские школьники – самые лучшие школьники в мире, что только советскому человеку присущи такие качества, как чувство локтя и товарищества, и в этой стране нет места безответственности и разгильдяйству. При этом она в упор посмотрела на Шпагина. В конце под дребезжащий из репродуктора гимн она объявила победителя – команду 75-ой спецшколы с математическим уклоном.

Когда совсем стемнело, разошли гигантский костёр и устроили танцы.

Шпагин вышел в круг первым и пригласил замзава. Явно польщённая вниманием статного молодого человека, она скинула туфли, и пара в одиночестве провальсировала по поляне. В третьем подходе под песню Окуджавы «Возьмёмся за руки друзья» замзав совсем растаяла и тайком от остальных вручила ему почётную грамоту участника слёта, после чего довольный Шпагин переключился на спортивного вида физручку из 75-й школы.

Ирина ревновала Павла и ждала «белого танца», чтобы объясниться с ним. Несколько раз подходил Трофимов, но она даже не взглянула в его сторону.

Юрик был в отчаянии. Как нельзя кстати подвернулся Агафонов. Заговорщицки, как артист Никулин в недавно вышедших «Приключениях Шурика», он издал губами писклявый звук и пошевелил тремя пальцами, прижатыми к обшлагу куртки.

У них было! В кустах ждал Серёга Каретин, приставший к их отряду «ашник». В руках он держал бутылку портвейна. Трофимов молча выхватил бутылку, зубами сорвал пластмассовую пробку и одним глотком понизил уровень содержимого сосуда на треть. Вытер рот рукой и вернулся на танцплощадку. Под ужасную запись Чака Берри «Back in the U.S.A.» все лихо отплясывали рок-н-рол.

В прыгающей и извивающейся – кто как может – толпе Юрик увидел Щёлкину. Подошёл к ней, не говоря ни слова и не глядя в глаза, взял за талию и прижал к себе.

Трофимов умел танцевать, и сначала пытавшаяся его оттолкнуть девушка невольно поддалась задаваемому партнёром ритму. В объятиях Трофимова, пятнадцати летнего юноши, но необыкновенно сильного и на голову выше её, она ощутила совсем малюсенькую толику того, о чём мечтала, общаясь с этим предателем Шпагиным.

Сейчас, когда никто не мог видеть выражения её лица, она закрыла глаза и представила себе лицо Павла. Это его руки прижимали её к себе, это его губы были совсем рядом. Но тогда они пахли хорошим коньяком и одеколоном «Красная Москва»?!

«Боже мой, что я делаю! – очнулась Ирина, – это вовсе не коньяк, а какой-то жуткий запах. И что делают эти руки».

Захмелевший Юрик в каком-то бреду засунул руку, обнимавшую партнёршу за талию, за пояс юбки и ощутил влажную от пота кожу. Ирина громко вскрикнула, но на её счастье из-за грохотавшей музыки её никто не услышал.

Она собрала все свои силы и оттолкнула Трофимова.


Сергей с неведомым ему до сей поры чувством какой-то животной ревности наблюдал как танцует – нет, обнимается с этим гадом! – его любимая женщина. Вдруг, что-то произошло, ему показалось, что женщина закричала, потом Юрик упал, а Ирина Николаевна вырвалась из толпы и побежала прямо на него.

Сергей приготовился ей что-нибудь сказать, но она оттолкнула его и понеслась куда-то в темноту.

От бьющего в лицо света от костра он не мог видеть её лица, но расслышал или почувствовал, что она плачет.


Утром следующего дня все погрузились в автобусы и под вой гаишных сирен колонна быстро полетела в Москву.

Щёлкина устроилась спиной ко всем на переднем сиденье, с самого начала положив на соседнее кресло рюкзак, чтобы никто не смел покушаться на её одиночество.

Павел приземлился среди ребят на широком диване в конце салона и объяснял как лучше метать топорик и ножи.

Трофимов, мучимый похмельем, – после своего «падения» он ещё добавил «Тринадцатого» – всю дорогу хмуро смотрел в окно. Сначала он напряжённо пытался восстановить в деталях, что произошло между ним и старшей пионервожатой, – от этого теперь зависело, как он только что осознал, его будущее нахождение в школе, – но так ничего толком не вспомнил, плюнул и сосредоточился на машинах, пролетавших с огромной скоростью по встречной полосе.

Ленка Елина уселась спиной к движению у окна напротив Агафонова.

Светка Сазонова почти упиралась в ноги Сергея своими большими круглыми коленями. Она перестала ненавидеть Сергея и теперь настойчиво пыталась втюхать ему двух недавно родившихся хомячков, семья которых в составе пяти толстых особей проживала у неё в доме. Сергей Иванович лениво уворачивался от её дурацкого предложения.

Лена искоса рассматривала Сергея. За эти два с половиной дня он резко похудел и как-то вытянулся. На руках и ногах рельефно и красиво проступили мышцы. Лицо вытянулось и стало как-то строже. Серые глаза глубоко утонули в глазницах, а нос, наоборот, удлинился и выступил вперёд. Тёмные волосы выгорели на солнце, отрасли и стали волнистыми. Не изменились только губы – такие же пухлые и ярко красные.

Сам Сергей давно не видел себя в зеркале и поэтому, не понимая столь пристального внимания со стороны Ленки, по привычке, с несильным раздражением ожидал от неё просьбы снова потрясти головой и растопырить пальцы. Куда сильнее его раздражала головаСазоновой, которая из-за гигантского роста её хозяйки мешала следить за Ириной Щёлкиной. С одной стороны, он очень переживал за неё, а с другой немного гордился тем, что кроме него, Трофимова и вездесущих сестёр Мирошкиных никто больше не знает, что произошло со старшей пионервожатой в эти дни.


***

Мать Сергея, Мария Ивановна, открыла дверь и какое время стояла на пороге, не пропуская сына, пытаясь рассмотреть в сумраке коридора, кто это ещё пожаловал.

Из-за неурядиц на работе и проклятой телеграммы, которую она получила позавчера, она совсем забыла, что сегодня последний день похода.

Сергей немного удивился, когда родная мать, сказав короткое «здравствуй», повернулась и пошла на кухню. Зная характер матери, он не бросился сразу задавать вопросы, а сначала заглянул в родительскую комнату – отца там не было, затем прошёл к себе, быстро разделся и побежал в ванную. Там Сергей долго и с удивлением разглядывал себя в зеркале, напрягая то одну, то другую мышцу. Потом вдруг упал на пол, быстро отжался десять раз, сел и, довольный, рассмеялся. С наслаждением помылся и в одних трусах зашёл на кухню.

Мать что-то сосредоточенно мыла в раковине. Сергей увидел на столе тарелку с пирогами.

– Не хватай, – не оборачиваясь окоротила его мать, – иди лучше оденься.

– Очень надо, – беспечно сказал Сергей, но остался на кухне.

Некоторое время он постоял у окна, сел на стул, снова встал. Постепенно в нем стала нарастать обида. Всё это время он ждал, когда же мать соизволит объясниться.

Мария Ивановна краем глаза наблюдала за сыном. Она его не узнавала. Её первое впечатление полностью совпало с картиной, которую нарисовала бы ей Ленка Елина, будь она её подругой. Она бы ещё добавила, что он возмужал и стал похож на своего отца.

Ох уж этот отец!

Сергей всё-таки не выдержал и целиком засунул в рот пирожок.

– Мам, – спросил он с набитым ртом,– а это что такое?

Мария Ивановна обернулась – Сергей держал в руках измятый бланк телеграммы. Она со звоном бросила в раковину половник и тяжело села за стол.

– Читай.

Сергей надкусил второй пирожок. Начал читать вслух:

– Мария, я в Мурманске у Тани. Есть работа. Вышли тридцать рублей подъёмных. Устроюсь, сообщу.

Сергей понял, что никаких объяснений не последует. И в то же время почувствовал облегчение, что причиной холодного приёма в кои веки был не он.

– Ну и отлично, – как можно увереннее сказал он, – наконец-то. А Таня – это…?

– Сестра его, тётка твоя. Она там в порту главбухом работает.

С того момента, как они получили от издательства квартиру и переехали в Москву из Наро-Фоминска, где отец работал инженером на знаменитом на всю страну шелкопрядильном комбинате, с работой у него не заладилось. Со своей узкой специальностью он уже три года не мог устроиться на нормальную должность. Метался, часто менял работу. Когда мать получила серьёзную прибавку в зарплате, вовсе расстроился, что теперь не он в семье главный. Начал попивать, и это ещё мягко сказано.

Один раз Сергей нашёл отца навзничь лежащим на полу в коридоре в заляпанном грязью белом плаще. Тогда он почему-то запомнил его широко раскрытый, ставший неожиданно круглым и чёрным рот, откуда раздавался жуткий храп и несло перегаром.

«Господи, похудел-то как!»

Мать смотрела на сына и тяжело соображала, что теперь нужно сделать, чтобы заново его приодеть. Она по привычке и с надеждой, что всё не так уж далеко зашло, поставила перед ним стакан сметаны.

Сергей с осуждением посмотрел на мать и вдруг отложил в сторону третий, едва надкушенный пирожок.

– Не надо, мама, – сказал он строго.

Но увидев её глаза, всё-таки съел пару ложек.

– Чаю будешь?

Она встала и наполнила чайник водой, зажгла конфорку, делала всё медленно, боясь смотреть на сына. Ей вдруг стало страшно неловко, как она его встретила: не обрадовалась и даже не поцеловала. И тут же для себя нашла объяснение, что просто испугалась при виде совершенно другого, почти взрослого человека. Тяжело вздохнула и вдруг ощутила прилив радости и огромной гордости за своего бесконечно любимого сыночка.

Она бросила с высоты на плиту чайник, вдруг обернулась, кинулась Сергею на грудь и заплакала.

Через несколько минут за чаем она, продолжая оправдываться, рассказала сыну, что отец ни о чём её не предупредил и страшно напугал, неожиданно исчезнув на два дня. Хорошо хоть телеграмму прислал, и то, она думает, что это сестра его заставила. Он всегда был такой невнимательный!

– Ты не знаешь, а к нам исполнитель судебный приходил, хотел описать имущество по судебному постановлению. Твой отец на общественном транспорте без билета катался, а штрафы не платил. Я и не знала – он квитанции прятал. Еле отговорилась. Теперь плачу неустойку.

Господи, как хорошо, что сын её совсем другим стал.

– Я тебя не узнала Серёжа, правда! Но теперь придётся покупать новый школьный костюм.

Да что там – и трусы, и майки, и пальто, в общем-всё. Голова кругом идёт. И эти тридцать рублей – откуда она сразу возьмёт такие большие деньги? Но есть и хорошие новости – она получила дополнительную работу.

Мария Ивановна вышла и быстро вернулась, трепетно держа в руках небольшую книжку с замятой, какого-то ядовито зелёного цвета мягкой обложкой.

– «Маленький Есенин», – прочитал Сергей теснённые серебром буквы на обложке. – Автор: Леонид Фурсов.

– Член Союза писателей, – сказала мама. – Ты его знаешь?

– Откуда? А почему Есенин маленький, он же вели…

Сергей открыл книгу. На первой странице с размытой фотографии на него уставился маленький кудрявый мальчик. Почему-то в девчоночьей одежде он в пол-оборота стоял на стуле.

– А…а, тогда понятно, – ухмыльнулся сын.

– Ничего тебе не понятно, – сказала мать и выхватила у него книгу. – Ты, смотри, не вздумай так шутить, когда встретишь его.

– А чего мне с ним встречаться?

– А того… – губы матери немного дрожали, – Подруга с работы «сосватала» меня этому Фурсову. Он теперь собирается издавать пятитомник стихов поэта, а я буду ему помогать перепечатывать рукописи. За деньги, конечно. Ты представляешь, как повезло. Это же надолго!

– А я-то здесь при чём?

– А вот как раз сегодня я должна была забрать у него первую часть рукописи. Живёт он на той стороне в «двадцать первом». Ты знаешь – где кинотеатр «Пионер». Ты, милый, сходи, пожалуйста, забери у него, а я позвоню, предупрежу. Мне-то далеко. Ноги что-то болеть стали.

– А что с ними?

– Не знаю. Врачи говорят артрит какой-то. Откуда ему взяться? Ведь я не старая ещё, поди.

– Моложе не бывает, – сказал Сергей и поцеловал мать в глаза. – И очень хорошо, будет чем заняться, а то все мои друзья разъехались кто куда.


Добраться до Фурсова матери действительно было бы непросто, подумал Сергей.

Всю длину проспекта прокладывали новую «Филёвскую» линию метро. Посредине самой широкой улицы в Москве на дне широкого котлована устанавливали железобетонные стены туннеля. Перебраться на другую сторону, чтобы сесть на автобус, можно было, пройдя метров пятьдесят и затем пересечь мост. Но Сергей решил идти пешком по своей.

Из арки «двадцать шестого» неожиданно вынырнул Юрик Трофимов.

– Серёга! – как ни в чём не бывало, обрадовался он, – а ты что здесь делаешь?

– Да так, по делам, – осторожно ответил Сергей, привычно ожидая от Юрика подвоха. В то же время он с удовлетворением отметил, что Юрик оценил его постройневшую фигуру, и тут же смутился, когда тот перевёл взгляд на висевшие на нём мешком брюки.

– А я тут… – почесал голову Трофимов, немного помялся, оглядываясь по сторонам. – Слушай, ты тогда здорово так ножи-вилки метал.

– Это случайно вышло, Юрик, не волнуйся.

– И я думаю случайно. Ну куда тебе. Впрочем, – он выразительно посмотрел на ни с того ни с сего ставшие широкими плечи Сергея и вдруг нарочито пафосно произнёс, – вот что большая любовь с человеком делает.

– Это ты о чём, – спросил Сергей, и твёрдо посмотрел в глаза Юрику, решив защищать до конца доброе имя Ирины Николаевны.

Трофимов не выдержал его взгляда и, кажется, смутился. Немного потоптался.

– Слушай, – вдруг сказал он. – Купи нож, деньги позарез нужны на подарок одной дамочке.

Он ждал реакции Сергея, но тот был готов к такой провокации и был абсолютно спокоен.

– Денег нет.

– Да ты только посмотри, что я у папани надыбал!

Он достал из кармана какой-то плоский, похожий на футляр для авторучки предмет. Сергей удивлённо поднял брови.

Внезапно Трофимов куда-то нажал и из футляра прямо Сергею в живот с лёгким щелчком выскочило длинное узкое лезвие. Сергей отшатнулся.

– Да не боись ты. Смотри, оно фиксируется.

Трофимов сильно пошатал лезвие которое осталось абсолютно неподвижным.

– Клёвая штуковина! Это тебе не простая «бабочка», а оружие спецназа вермахта. Видишь.

На рукоятке ножа Сергей различил свастику.

– Ну как, берёшь? Двадцатку давай.

– Да пошёл ты к чёрту, – раздражённо сказал Сергей: Юрик, похоже, специально не убирал нож от его живота.—У меня дела. Извини.

– Ну, была бы честь предложена. Пока.

Юрик без особого усилия надавил на лезвие и нож снова превратился в безобидный пенал. Пошел в сторону «тридцатого», не оборачиваясь, махнул рукой с зажатым в ней ножом, а Сергей, во избежание ещё каких либо неожиданных встреч, перешёл на другую сторону проспекта. Вспомнил намёк Трофимова на счёт большой любви, подумал: «Как там Ирина Николаевна? Наверное переживает? Хорошо бы её повидать».

В «Пионере» шла «Великолепная семёрка». В кассу вытянулась огромная очередь. Над гомонящей ребятнёй рыжей башней возвышалась голова Светки Сазоновой. Может успею к ней подсоединиться, подумал он.

Он прошёл в арку, нашёл шестой подъезд и поднялся на третий этаж.

Такой входной двери как у члена союза писателей Фурсова он никогда не видел. Железная, обитая кожей, изощрённо перехваченной серебряной витой проволокой. Посредине двери глазок, который приоткрылся почти сразу, как только Сергей позвонил.

– Это я, товарищ Фурсов, Сергей Чаплыгин, – крикнул он зачем-то в глазок, – меня мама прислала.

Дверь залязгала затворами, приоткрылась на цепочке.

– Вы от Марии Ивановны? – спросил настороженный глаз через открывшуюся щель.

–Да, пришёл за руко…

Дверь захлопнулась и вновь открылась нараспашку.

Перед Сергеем в блестящем халате и домашних тапочках с загнутыми по-турецки носами стоял высокий, под два метра ростом, мужчина, лет пятидесяти. Большая высоколобая голова покрыта седой щетиной. Короткий маленький нос. И совсем некстати – маленький ротик с по-детски пухлыми красными губами. Из под белесых бровей на Сергея в упор смотрели два немного мутных и бесцветных глаза.

– Проходи.

Фурсов величественно развернулся и двинулся по коридору. Сергей, уже успевший привыкнуть к своему новому физическому состоянию, теперь сравнивал себя со всеми встречными мужчинами именно в этом плане. Ему понравилось, что, несмотря на преклонный возраст, со спины Фурсов выглядел по-спортивному. Жалко, что у Сергея нет таких широких плеч, но ничего, это дело наживное!

В комнату, куда его привёл Фурсов, свет с улицы едва проникал через тяжёлые шторы. Посредине стояло глубокое кресло с высокой спинкой. На полу шкура медведя с головой и лапами. По стенам расположились шкафы с бесчисленным количеством ящичков.

– Это моя картотека, – важно сказал, усаживаясь в кресло, Фурсов.

Сергей застыл около раскрытой пасти медведя. Фурсов щёлкнул выключателем на проводе, и позади кресла, прямо над его головой, вспыхнул голубым светом шатёр торшера. Лицо Фурсова мгновенно пропало в густой тени.

– А я и не знал, что сын Марии Ивановны такой красивый юноша, – сказал он.

Сергей покраснел.

– Занимаетесь спортом, товарищ? Каким?

– Нет, я ещё думаю.

– Да? Странно. А я решил, что вы спортсмен. Присесть не предлагаю, извините. Я, знаете, привык тут… в одиночестве. Творчество не терпит многолюдия и суеты. Вы со мной согласны?

– Конечно. Это мешает сосредоточиться.

– Великолепно. Однако вы по молодости весьма рассеяны.

– Это почему?

– Где ваша сумка, позвольте спросить. Вам мама наверное сказала, что мне доверено, – он усмехнулся и вдруг зло произнёс, – нет, позволено, подготовить к изданию пятитомное собрание сочинений великого русского поэта Сергея Есенина. Кстати, вашего тёзки. Какое неожиданное и хм… многообещающее совпадение.

– Я видел вашу книгу. Очень интересно.

– Только видели? – ухмыльнулся Фурсов. – А вы честный мальчик. Это хорошо. Так вот – пятитомник. Это, знаете ли больше тысячи страниц или пятьдесят печатных листов. У нас с вами очень напряжённый график. Через два года страна будет праздновать 175-летие товарища Есенина. А нам надо успеть сдать книгу в этом году. И как вы себе представляете сделать это, если вы без сумки тут ходите.

– Простите, я не подумал.

– Думать надо всегда, молодой человек.

Фурсов легко на руках вытянул себя из кресла.

– Ладно. Время не ждёт. Вы тут пока поси… постойте, а я пойду подготовлю посылку.

Он вышел. Сергей ещё какое-то время постоял, прислушался, подошёл к одному из шкафов.

Он с удивлением обнаружил, что ящики были разных размеров. Стенки одних были квадратными, другие прямоугольные, встречались узкие и широкие, в размер шкафа, как задвинутые полки. Сергей осторожно выдвинул одну из них. Показался край сплошь покрытой блестящим металлом доски. Потянул ещё. В узорной дыре, проделанной в металле, открылось тёмное человеческое лицо.

«Это же икона!»—сообразил Сергей.

Выдвинул ящичек сверху и ахнул. На дне в беспорядке поблёскивали в слабом свете кольца, цепочки, какие-то камешки.

«Ничего себе картотека!»

Сергей взял приглянувшееся ему колечко с небольшим камушком и подошёл к торшеру, чтобы получше рассмотреть.

– Вы готовы, юноша, – донесся до него голос Фурсова из соседней комнаты. Послышались шаги.

В панике Сергей бросился к шкафу, быстро бесшумно задвинул полку и ящичек и вернулся к голове медведя.

Фурсов вошел, бросил быстрый взгляд сначала на застывшего от страха парня, затем внимательно оглядел шкафы. И тут у Сергея чуть ноги не подкосились – он вдруг обнаружил, что до сих пор держит в руке колечко. В спешке он совсем забыл про него.

Фурсов протянул пластиковый пакет с изображением ковбоя и надписью «Camel». Увидев, бледное лицо Сергея, рассмеялся.

– Успокойтесь, молодой человек. После Международного молодёжного фестиваля с такими пакетами можно смело шагать по Москве, и вас не арестуют как американского шпиона. Вы его ещё и продать сможете за хорошие деньги. Это вам бонус. Вы мне понравились.

Сергей был готов провалиться сквозь землю. Он быстро соображал, как вернуть кольцо. Взял сумку дрожащей рукой.

– Да не волнуйтесь вы так, – решил помочь ему Фурсов, – это же не деньги или драгоценность какая. Впрочем, вы правы, для меня эта рукопись – а здесь только сто страниц – больше чем деньги. В ней вся моя жизнь, – закончил он с пафосом. – Прощайте. Жду вас через два дня. Выход сами найдёте, а я тут…

Сергей с облегчением вздохнул: он просто оставит кольцо на трюмо в коридоре – и всё. Хозяин конечно удивится, найдя там кольцо, – в квартире царил абсолютный порядок, но он человек уже в возрасте, мог бы и забыть… До трюмо оставался один шаг, когда громкий голос позвал его обратно. «Чёрт!» Сергей быстро положил кольцо в карман.

Фурсов держал в руках обвязанный бечевой небольшой свёрток.

– Я тут подумал, – сказал Фурсов, – вы ведь в «тридцатом» живёте?

– Ну да. Тридцать, дробь, тридцать два.

– Значит «двадцать шестой» минуете. А там у меня друг живёт – генерал, знаете ли. У него скоро юбилей, а мне, как назло, в Константиново, на родине поэта побывать надо. Так вы передайте от меня генералу подарок. Только вот это уже вещь очень ценная. А вы парень честный и крепкий, на случай чего. Договорились. Заодно и познакомитесь, вдруг пригодиться. Высокого полёта птица… «летит, летит степная кобылица…», – Фурсов неожиданно расхохотался,—Вот классики! На всякий случай цитата найдётся.

Придерживая за талию, он довёл Сергея до двери. «Теперь всё пропало! – подумал Сергей, – Его замысел провалился!»

Но на выходе из подъезда настроение снова поднялось: через два дня он снова окажется в этой квартире и сможет вернуть кольцо, может быть даже удастся положить его на прежнее место. Стоп! А адрес? Фурсов не сказал ему квартиру. Может всё-таки он избавится от кольца прямо сейчас.

Он взлетел наверх и позвонил. Дверь тут же открылась.

– Да, да, да, – с порога сказал Фурсов, не приглашая Сергея войти. – Адрес. Совсем плохой стал. Так вот, подъезд 11, 6-й этаж, квартира 960, Щёлкин Николай Мелентьевич. Запомнили. А я уже позвонил. Вас там ждут. А дочка у него красавица.

Сергей не помнил, как спускался по лестнице, как пересёк проспект в неположенном месте, не слыша возмущённых гудков машин. Очнулся только когда больно ударился рукой с подарком о железную ручку двери лифта, остановившемся на шестом этаже. Сама судьба привела его туда, где сейчас в полном расстройстве чувств, уткнувшись головой в подушку, рыдает от отвергнутой любви и грубого посягательства подлеца Трофимова его любимая женщина.

Он совсем забыл про кольцо.

Сергей позвонил. Дверь тут же открылась. На пороге стояла Ирина Николаевна.


Сразу после завтрака, сославшись на головную боль, Ирина ушла к себе и, лёжа в кровати, какой уже раз прокручивала в голове события только что прошедших дней. Когда раздался звонок, она как раз вспоминала Павла. А вдруг это он…?

– Сергей? – сказала она и приветливая улыбка сползла с её красивых губ. – Ты зачем здесь? – Она порывисто вздохнула и быстро оглянулась. – Тебе сюда нельзя.

– Можно, можно, – раздался за её спиной голос, – это ко мне, дочка.

Ира отступила пропуская Сергея.

– Ты что, знаешь этого молодого человека? – спросил отец, протягивая Сергею руку. – Ну, так познакомь нас.

– Папа, – слегка запинаясь сказала Ира, – это Чаплыгин Сергей… Иванович. Ученик восьмого…, ой девятого класса «Б» моей школы. Сергей, – это мой папа – Николай Мелентьевич, заместитель министра внутренних…

– Ну при чём здесь это, дочка, – перебил её Николай Мелентьевич, – я вижу ты действительно нездорова. Пойди-ка к себе, а мы тут с Сергеем Ивановичем погутарим немного.

Он провёл Сергея к себе в кабинет.

– Так что там у нас?

Сергей почувствовал какую-то настороженность в его голосе и почему-то начал с оправдания:

– Я не открывал и не знаю, что там. Но товарищ Фурсов, Леонид…

– Петрович, – помог ему генерал.

На кресле висел светлый китель с большой звездой на погонах.

– …Леонид Петрович. Он просил поздравить вас, товарищ генерал, с юбилеем и передал вот этот подарок.

– Ну вот и отлично. Всё сказал? Подарок давай сюда, а сам на кухню, быстро. Валерия, – громко крикнул он в открытую дверь, – принимай гостя и налей ему чаю.

В дверях появилась высокая дама, лет тридцати (самому Щёлкину было, на вид, под шестьдесят). Шёлковый халат с попугаями туго затянут на талии пояском. На полной белой шее необыкновенной красоты колье. Ремешки греческих сандалий охватывали полные икры до середины голени. И вся она была как красивая – вся в шелку и рюшах – хорошо взбитая, но уже лежалая подушка, мягкая и немного неряшливая.

– Валерия, это Сергей, – не глядя на жену сказал генерал.

Было видно, что ему не терпится развернуть свёрток.

Сергей осторожно опустился на шелковую обивку стула. Валерия поставила перед ним чашку, но не притронулась к чайнику. Встала у окна.

Свет с улицы пробил тонкую ткань халата, и Сергей в смущении опустил глаза. Валерия взяла баночку с пахучим кремом и стала накладывать его себе на лицо.


Генерал плотно прикрыл дверь, повернул ключ в замке, разрезал верёвку, двумя пальцами осторожно отогнул бумагу. На грязно-коричневом фоне во всей красе перед ним предстало пасхальное яйцо работы Фаберже. Генерал ахнул и схватился за трубку телефона. Но тут же отдёрнул руку.

Поднес яйцо поближе к глазам.

– А может, ты и прав, гражданин Фурсов. Этот мальчик – отличное прикрытие. Ну кому придёт в голову, что он несёт такую красотищу. А я-то хотел тебе голову проломить за разгильдяйство.

Положил яйцо в сейф.


Прошло минут десять и в кухню вошёл сияющий генерал.

– Ну, как чаёк? – спросил он, потирая руки.

– Спасибо, очень вкусно, – ответил Сергей, по прежнему боясь взглянуть на Валерию.

Генерал посмотрел на стол, затем на жену и всё понял.

– Так значит, – весело сказал он, – саботаж в танковых частях. Ну ничего, мы старые бойцы, мы как-нибудь сами.

Достал из буфета бутылку коньяка и две рюмки. Помедлил и добавил ещё две.

– Жена, – в его голосе послышались стальные нотки, – позови дочь. Быстро.

Валерия испарилась, не успев закрыть баночку с драгоценным зельем.

– И пусть не кочевряжится там! – крикнул генерал вдогонку. – У меня сегодня праздник. А мы, Серёжа, пока тяпнем по одной. Тебе сколько лет?

– В августе будет шестнадцать.

– Самый раз. Ну, за знакомство!

Через полчаса, за столом стало тепло и уютно.

Угрюмо молчавшая Ирина после второй рюмки раскраснелась и в первый раз улыбнулась, встретившись глазами с Сергеем.

Генерал сыпал анекдотами и добился того, чтобы Валерия позволила поцеловать ей руку.

Сергей тоже захмелел и только начал рассказывать о походе, как почувствовал предостерегающий удар по ноге, и тут же осёкся на моменте форсирования речки.

Дальше Ирина Николаевна с максимальной весёлостью во второй раз изложила собственную версию бесславного рейда.

– Гнать его надо! – вдруг рявкнул генерал.

– Кого, папа? – испуганно спросила Ирина.

– Шпагина этого, – он надкусил солёный огурец и добавил: – и этого, как его, Трофимова. Это он у вас в классе всех баламутит?

Он уперся тяжёлым взглядом в Сергея. Тот начал соображать, чтобы такое ответить. И был же соблазн! Но генерал не дал ему стать доносчиком.

– А ты знаешь, что мои ребята видели его на развале, он там какими-то книжками приторговывал. То-то и оно, дорогой Сергей Иванович, не смотря на сложную политическую обстановку…

– Но папа, умоляю.

– Николя, не заводись, пожалуйста, – шутливо замахнулась на мужа Валерия.

– А что я, – сказал генерал, на глазах превращаясь в обыкновенного домашнего Николая Мелентьевича, – я просто хотел сказать, что органы не спят, а бдят.

Ирина улучшила минутку и позвала Сергея к себе в комнату, якобы показать фотографии. Валерия на вопросительный взгляд Сергея вдруг подмигнула ему, махнула рукой и одними губами показала: «Уходите. Быстро».

В комнате Ирина взяла Сергея за руку и усадила рядом на кровать.

– Сергей Иванович, я знаю, ты очень хороший и добрый человек, – начала она с самого важного, что мучило её все эти дни, – и ты никому ничего не должен рассказывать.

– О чём вы Ирина Николаевна? – притворился непонимающим Сергей.

– Ты сам знаешь. Не дури, – вдруг разозлилась Ирина. – Ой, прости, прости. Я не то хотел сказать. Пойми, между мной и Павлом ничего такого не было. Это ты должен сказать.

– А зачем что-то говорить? Вы сами только что…

– Ты не понимаешь. Эти Мирошкины и ещё кое-кто. Мы же там все совсем рядом были. В общем, могут пойти слухи. Пашу я знаю, – вдруг горько усмехнулась она, – он вывернется. И потом, я уверена, что он сам подаст на увольнение. Федору Ивановичу уже известно, что мы заблудились.

– Ты сказала – огорчённо воскликнул Сергей.

– Да нет. Ему из РайОНО позвонили. Да и из других школ доброжелатели нашлись.

– А что у тебя с Трофимовым произошло?

– А что ты видел?

– Видел как он упал, а ты мимо меня пробежала и плакала.

– Серёжа, очень прошу тебя. Ничего не было. Он подскользнулся, и я не плакала.

– И ты танцевала с ним вот так… – Сергей обнял себя руками.

Ирина надолго замолчала. Потом решительно взмахнула рукой, поправляя волосы.

– Сергей, – сказала она и коснулась рукой его губ, – если ты в меня…, если ты меня любишь, помоги. Если мой папа что-то заподозрит…

Сергей замер от счастья. Её рука, его губы!

– Я всё сделаю хорошо, – наконец сказал он. – Не волнуйся. А теперь мне пора идти.

– Иди.

– Я не буду прощаться с твоим отцом. Слушай, а кто эта Валерия. Она же… Тебе сколько лет?

– Не важно, – улыбнулась Ирина. – А Валерия – моя мачеха. Мама год назад ушла от нас, – добавила она печально. Презрительно скривила губы. – Из-за этой… Я её ненавижу. А отец как с ума сошёл. Суетится вокруг неё словно мальчик. Валерия то, Валерия сё! Мама работала каждый день, так он ей даже на день рождения цветы забывал дарить. А эта…! Сидит квашнёй раскрашенной целыми днями, за мной шпионит и только по магазинам бегает. Ты видел на ней колье? Это она в «Берёзке» купила. И такого добра у неё навалом! Отец ей всё позволяет, а мне хоть бы осенние сапоги купил.

Сергей, стоя у двери, смотрел на смахивающую с лица слёзы Ирину Николаевну, и сердце его разрывалось от сочувствия к ней и ненависти к её отцу и его треклятой Валерии.

– Закрой глаза, – вдруг сказал он.

– Что? – взрыднула Ирина от неожиданности.

– Закрой и протяни руку.

Она улыбнулась и подставила ладонь. Сергей достал из кармана колечко, на секунду задумался, затем положил его на ладонь девушки и согнул ей пальцы.

– Обещай, что не будешь смотреть, пока я не уйду.

Ирина кивнула.

Она подождала, пока не закрылась входная дверь и открыла глаза. Увидела в зеркале напротив на лице какую-то мечтательную наивную улыбку и горько рассмеялась. Раскрыла ладонь. Это было тоненькое колечко из жёлтого металла с небольшим чёрным камушком в простой оправе.

Она огорчённо вздохнула: «Боже мой, какие эти подростки наивные!».

Немного подумала и положила его в тумбочку.


***

Ирина Николаевна оказалась права.

Сразу после праздников Шпагин уволился, а по школе поползли слухи. Руководством школы было принято решение держать всё в тайне и официально признать поход успешным. На стенде вывесили почётную грамоту, добытую Шпагиным ценой невероятных усилий в течение бесчисленного числа танцев удерживать хорошо поддавшую замзава от завала.

Но именно из-за этой секретности слухи обрели самый невероятный характер. В туалете, сидя в кабинке на унитазе, Сергей даже услышал версию, что новый физрук пытался изнасиловать старшую пионервожатую. А Мирошкины, наоборот, громким шёпотом в набитой битком девичьей раздевалке рассказывали друг другу подробности совращения Щёлкиной неопытного и красивого Шпагина.

Получить ответ от самой развратницы не представлялось возможным – она взяла отпуск за свой счёт. Ясно, что её отправил туда мудрый Фёдор Иванович, чтобы успокоить отца – генерала. Якобы он договорился лично, что его дочь примут в аспирантуру, если она хорошо подготовится.

В конце концов принципиальная Лена Елина не выдержала и предложила всем собраться на «москваше» и обсудить ситуацию.

Сначала допросили Сергея. Из его слов вытекало, что вообще ничего не было. И потом, что он мог видеть, если всё время был занят неотложными делами по хозяйству.

Юрик, уличённый в носительстве рюкзака Щёлкиной, в долгом сидении в палатке Шпагина с её же участием и, самое главное, в тесном телесном контакте с ней на танцплощадке под западную музыку, только нагло улыбался. Конечно, он не идиот, чтобы честно рассказать всему миру, что он приревновал её сначала к этому Шпагину, а затем к Чаплыгину, что напился и полез под юбку Щёлкиной, что всячески преследовал её и в то же время постоянно унижался перед этой стервой.

В заключение, распалясь от собственных переживаний, Юрик выпалил, что может ничего и не было, но всё это могло быть с этой проституткой.

– Как ты её назвал? – вскипел Сергей, всё это время еле сдерживавший себя. – Она чистая, светлая, она ничего не сделала, а если и сделала, то это ты всё сделал!

Сказал, низко склонил голову и замолчал. Сейчас ему хотелось умереть. Все удивлённо уставились на него.

– Он сделал, она сделала. Я ничего не понял. А кто ясно мыслит, тот ясно излагает, – услышал он насмешливый голос Лёхи.

– Предлагаю влепить по комсомольской линии обоим по выговору, – внезапно проснулась всегда молчавшая на таких сходках Сазонова.

– А мне-то за что! – притворно возмутился Юрик.

– Будешь возражать, строгий получишь.

Все дружно замолчали.

– Я вызываю тебя на дуэль! – вдруг выкрикнул Сергей, подошёл к продолжавшему нагло усмехаться Трофимову и ударил его по щеке.

– Стреляться, с шести шагов, свинцовыми разрывными пулями, – как всегда кривляясь и подпрыгивая, к Сергею подскочил Лёха. – Я твоим секундантом буду Серёга. Не ссы, прорвёмся. Достал всех этот Трофимов.

Неожиданно идея дуэли всем понравилась. Тут же все загомонили, стали обсуждать где и как это должно произойти.

Сергей стоял в стороне понурившись. Подошла Ленка Елина.

– Что ты наделал, Сергей, – сказала она, – он же тебя убьёт.

Сергей только буркнул что-то нечленораздельное. Его душила ярость.

Решили. Сегодня вечером в девять часов. На спортивной площадке двадцать шестого дома. Девчонки настояли, чтобы без кулаков – только борьба. Оружие и ремни не применять. Перед боем обыскать соперников. Бой продолжается до первого падения соперника на спину. И при любом исходе идти к директору и подтвердить, что ничего не было, и если надо – написать письмо в РайОНО. Крамолу, уже имеющую хождение в других классах, задушить всеми доступными средствами.


До решающего момента оставалось не более часа.

Юрик сказал, что ему надо зачем-то забежать домой. Друг Лёха в роли секунданта заставил Сергея сделать короткую пробежку и двадцать раз отжаться.

В срок все собрались около площадки. Здесь горел только один фонарь, да и то—в углу, и его скрывали ветви деревьев. Кто-то предложил светить фонариками, но все решили, что это может привлечь внимание случайных прохожих, и отказались от этой затеи. Ленка сказала, что света из окон вполне хватает, чтобы всё подробно разглядеть. Для наглядности она вышла на середину площадки и сделала несколько вальсирующих па. Все зааплодировали. Ребята были страшно возбуждены и пытались скрыть своё волнение, отпуская разные шуточки и кривляясь.

Сергей не мог больше находится среди возбуждённой толпы и молча вышел на середину площадки.

В девять Трофимов не явился. Все устали ждать. Светка Сазонова не выдержала и ушла домой. За ней исчезли сёстры Мирошкины. Остались четыре девчонки и восемь парней. Громадина Каретин достал из карманы два огромных бутерброда. Их мгновенно разъяли на мелкие части и съели.

Сергей уже полчаса топтался на месте, отфутболивал мелкие камешки, потом прицельно стал пулять ими по фонарю. Трофимов появился неожиданно.

При входе на площадку к нему бросился Лёха.

– Руки вверх! – шутливо крикнул он.

Юрик без слов подчинился. Лёха быстро провел руками по куртке, по штанам.

– А это что такое?

Он вытащил из заднего кармана Юрика плоский пенал.

– А чёрт, – выругался тот, – это пенал для ручки, забыл выложить.

– Это не оружие. Проходи, – констатировал Лёха и, опережая быстро идущего Юрика, бросился к центру, чтобы дать отмашку началу схватки.

Но Юрик, не обращая на Лёху никакого внимания, направился к продолжавшему пинать камешки Сергею и не останавливаясь, без предупреждения, обрушил на него серию ударов.

От неожиданности Сергей еле устоял на ногах. Он попытался схватить врага за куртку, но тот каждый раз уворачивался и продолжал наносить удары. Сергей решил, что ему остаётся один выход. Он повернулся спиной к противнику и побежал.

Юрик ринулся вслед. В тот же момент Сергей развернулся и практически не глядя выбросил в лицо летящего на него преследователя кулак. Он почувствовал сотрясение всего тела. Юрик зашатался и рухнул у его ног.

– Победа! – заорал Лёха.

Сергей потирая ушибленные костяшки пальцев задумчиво посмотрел на Юрика, потом повернулся и пошёл к калитке. Ребята загудели и ринулись вдоль ограды площадки в обход, чтобы встретить победителя.

Никто не заметил, как Юрик поднялся, подбежал к Сергею сзади, замахнулся правой рукой, ударил по голове и тут же выбежал с площадки.

Сергей резко согнулся, в таком положении сделал несколько шагов вперёд и тяжело упал на бок.

Ещё сохраняя радостную улыбку на лице, Лёха бросился к нему. Он думал, что «товарищ шутит», но коснувшись головы Сергея, в ужасе отшатнулся.

– У него кровь, ребята! – крикнул он.

Первой подбежала Ленка. Она осторожно перевернула Сергея на спину. Он был в сознании, но не мог говорить и только мычал, держась за голову. Кто-то сообразил, что здесь рядом аптека.

Долго стучали, пока дверь не открыла сонная лаборантка. Через секунду она прикладывала к голове Сергея быстро набухавшие кровью тампоны.

Ленка позвонила в «скорую помощь». Вместе со «скорой» приехала милиция. Скорая с воем сирены рванула куда-то в сторону Кунцево.

Командир наряда, сержант Сиротин, составил протокол, переписал у всех адреса и телефоны и отпустил ребят.


***

Для прочистки раны врачам пришлось расширить узкое входное отверстие. Тогда Сергей впервые сквозь наркотическую дрёму услышал страшное слово «трепанация».

Два дня его продержали в отделении реанимации и затем определили в палату нейрохирургии. Рана оказалась глубокой и очень болезненной. Сергея мучили головные боли. Удавалось на короткое время заснуть или забыться только тогда, когда сестра делала укол. Наконец у койки установили капельницу, и жить стало веселее.

На пятый день пришла мама. Она всё время плакала и уговаривала сына съесть яблочко. Отец пока не появился, но попросил выслать ещё тридцать рулей. Снова приходили приставы, грозили забрать диван и чайник.

Сергей подумал, что в голове мамы от этих невзгод всё перемешалось, – и диван, и чайник… почему не кастрюли с вилками и ножами? – когда она назвала его Володей.

Он надкусил поднесённое ко рту дрожащей рукой матери яблоко, только чтобы успокоить её и прервать досадные причитания. Голова раскалывалась.

– А кто этот Володя? – через силу спросил он.

– Володя? Я сказала, Володя?

– Да, только что ты зазвала меня этим именем.

– Ах это! – потупилась мать. – Я совсем и забыла. Знаешь, Серёжа, это твой двоюродный брат – сын сестры Виктора, тёти Шуры. Ну той, что в Мурманске. Я тебе про неё говорила. Он служит в армии, там же, на севере. Шура жаловалась: что-то там с ним не хорошо. Ну, я, чтобы она лучше помогала Виктору, подумала и предложила, пусть он, Володька-то, когда демобилизуется, приезжает в Москву. Поживёт у нас, пока на работу не устроится. Можно?

– Мама, что за вопрос. Конечно. Только если ничего трогать не будет.

– Конечно, конечно, сынок. А работу он быстро найдёт, – вдруг как-то зло сказала она, – не то что твой отец. Ну и ладно. Ты только не волнуйся. А я первую денежку за работу получила. Тебя нет, так я сама к Леониду Петровичу добралась. Он мне двадцать пять рублей дал, а я новую стопку бумаг забрала.

От внезапной острой боли в затылке Сергей сильно побледнел и застонал. Мама закричала. Зашла сестра, сделала укол.

Сергей очнулся, когда за окном начинало темнеть. Мамы не было. Ожидая нового приступа боли, он осторожно скосил глаза, – на столике стояла тарелка с остывшей куриной котлетой и стакан с чем-то, тоже холодным. Внезапно подступила тошнота. С трудом сел на кровати, свесив ноги, тяжело и долго дышал.

Почему он решил, что надо куда-то идти? Ах ну да! Фурсов, литератор. Надо незаметно вернуть кольцо. Проклятье! Но кольцо у Ирины. Это тупик какой-то. Надо попросить её вернуть вещицу! Пусть это будет смешно выглядеть – он приходит и говорит: «Ирина Николаевна, верните, пожалуйста, кольцо. Я вовсе не хотел его вам дарить, а дал просто поносить». Бред какой-то! Мальчишество. Ну и пусть, что смешно! Но иначе и её могут заподозрить в воровстве. Папа-то у неё генерал милиции и Валерия шпионит. Найдёт кольцо, побежит докладывать муженьку своему. Нет, к Ирине домой он теперь ни ногой. Да что там думать, она же знает, что он её любит, и может быть сама влюбилась. Ну не влюбилась, но всё время думает о нём. Конечно она уже узнала, что с ним произошло, а может быть и почему всё случилось. Она обязательно придёт его навестить, и когда он попросит её вернуть кольцо, она при виде раненного и больного её защитника, ничего не спросит, в просто снимет его с пальца и отдаст Сергею. Значит никуда бежать не надо, а просто ждать.

Сергей почувствовал, что голоден, проглотил, не жуя, котлету и выпил жидкого, пахнущего сеном чаю.

На следующий день в палате появились Ленка и Лёха.

Ленка сразу пощупала Сергею лоб, проверила пульс, позвала сестру и потребовала убрать с тумбочки недоеденный завтрак. Ребята рассказали, что всех вызывали в милицию, допрашивали как свидетелей. Нож, которым Трофимов ударил Сергея, нашли рядом с площадкой в кустах.

– Интересный такой ножичек, – сказал Лёха, – пружинный и, представляешь, с фашистской свастикой. А знаешь, Серый, ведь это я виноват. Ведь я его у Трофима видел, когда обыскивал, но он сказал, что это пенал для ручки. Я, дурак, и поверил.

– Ничего ты не виноват, – сказал Сергей, – он мне его тоже как-то показывал. Ещё купить предлагал. Я тогда тоже не разобрал, что это такое, пока он на кнопку не нажал.

– Ну, тогда лады, – обрадовался Лёха.

Ленка подробно рассказала, как на первом допросе следователь угрожал, что откроет уголовное дело по статье тяжкие телесные и сговор.

– Представляешь, – возмутилась она, – он нас за шайку принял!

Но потом все обвинения пали на Трофимова, особенно после того, как кто-то вспомнил, что он пришёл позже, а до этого сказал, что ему надо зачем-то домой.

– И что теперь, его посадят? – безразличным тоном спросил Сергей.

– Я бы посадил, и надолго, – мрачно сказал Лёха, – чтобы не гадил, не насиловал женщин и не портил коллектив.

– И я «за», – неожиданно горячо поддержала его Ленка. – Только не будет этого.

– А ты откуда знаешь?

– Фёдор Иванович вчера моей маме сказал, когда пришёл на обследование в поликлинику. У него от нас тахикардия развилась. В общем, родители Юрика наняли адвоката, а тот убедил всех, что он сам не знал, что у него в кармане лежит. И защищаясь, схватил, что первое под руку попалось, и ударил. А там кнопка потайная, – Сергей, ты же сам говоришь, – ну, лезвие и выскочило.

Сергей слушал ребят, лёжа на подушке и глядя в потолок. На самом деле он не хотел, чтобы Юрика посадили в тюрьму или ещё кого наказали. Во всём был виноват только он сам. Это он пообещал Ирине Николаевне защищать её доброе имя и вызвал Трофимова на дуэль.

Он почувствовал, как вместе с новым приступом головной боли к нему приходит злость.

– А что Ирина Николаевна? – осторожно спросил он, чтобы не вызвать к себе никаких подозрений.

– Ирка-то? – сказал Лёха, и тут же получил подзатыльник от Елиной.

– Она до сих пор в отпуске, продолжила за Лёху Ленка. – Все слухи утихли, если ты об этом. Мирошкины предупреждены: если скажут ещё хоть слово, им будет объявлен бойкот.

– А я бы и их посадил, за подстрекательство, – вставил Лёха.

– Ну и напрасно, одна из них в тебя влюблена, – съехидничала Ленка.

– Значит, в отпуске, – вздохнул Сергей и отвернулся к стене, чтобы скрыть подступившие от обиды слёзы.

Ребята подождали немного, ожидая, что он снова заговорит с ними, но Сергей, пару раз всхрапнул, делая вид, что засыпает, после чего Ленка взяла Лёху за руку и силком вывела из палаты.

Услышав, как закрылась дверь, Сергей дал волю едва сдерживаемым до этого момента всхлипам.

Через две недели его выписали. В заключении врача было сказано, что он не должен активно двигаться, не поднимать тяжестей, и что самое ужасное – читать и писать категорически запрещалось в течение месяца. Таким образом ему незачем было ходить в школу и он не сможет сдать зачёты и писать контрольные, чтобы перейти в следующий, девятый, класс.

Приближающиеся каникулы растягивались для него аж до следующего сентября.


***

Мама страшно расстроилась, а Сергей замкнулся в себе, ни с кем из друзей не захотел встречаться. Хорошо, что брат этот пока не приехал…, но пришла тётя Маруся, сестра мамы.

Через неплотно прикрытую на кухню дверь Сергей слышал, как они о чём-то долго говорили с матерью, вздыхали и охали. О чём, о чём – о нём, конечно, и о пропащем отце.

Сергей так и не вышел к ним.

Наследующий день, сын тётки привёз и установил в предбаннике кухни маленький телевизор «КВН» с толстой водяной линзой перед малюсеньким экраном. Мать была в восторге и каждый раз звала сына посмотреть как выступает Иосиф Кобзон. Но Сергей почти всё время лежал у себя в комнате на диване, тупо уставившись в потолок.

Он перестал заниматься гимнастикой, мало и без удовольствия ел. В общем, потихоньку он стал превращаться из Сергея Ивановича обратно в Чапу, но длинного, худого и сутулого.

Неожиданно добилась аудиенции Светка Сазонова.

Она принесла Сергею аквариум с травой и пёстрыми рыбками – гуппи и меченосцами. Это немного развеселило Сергея. Он поставил аквариум на подоконник. Ему понравилось садиться у окна и подолгу смотреть на суетящихся рыбёшек.

Но однажды мать, придя с работы, включила телевизор и на фоне вспыхнувшего мутным светом экрана увидела резвящихся мальков, которых Сергей протолкнул в маленькое сливное отверстие линзы. Когда она спросила, зачем он это сделал, он не знал что ответить. Мать ударила его по щеке и попросила Светку забрать рыбок.

Когда матери не было дома Сергей не брал трубку телефона, каждый раз вздрагивая от неожиданных звонков. На все уговоры, что это она звонит, беспокоится, как он там, Сергей отшучивался или отвечал, что не слышал звонка. При этом он прекрасно осознавал, почему так делает: он боялся услышать в трубке голос Фурсова или генерала. И действительно, пару раз он слышал разговор матери с Фурсовым, тот интересовался, почему не приходит Сергей, но мать каждый раз ссылалась на плохое состояние здоровья сына.

Но в конце концов ей надоело смотреть, как он всё больше и больше превращается в бездельника. Она даже стала подозревать его в симуляции, и чтобы окончательно не разругаться, оба решили, что Сергею будет лучше поехать в деревню под Наро-Фоминском к её матери, бабушке Лизе.


***

Баба Лиза жила одна в пристройке к огромному доме её родного брата. Ей принадлежала половина яблоневого сада, за которым некому было ухаживать.

Мария Ивановна с мужем, пока жили в Наро-Фоминске, часто приезжали к ней, убирали сад, вскапывали огород, собирали яблоки. И Сергей помогал. Но вот уже года три они не были в деревне и бабкин участок пришёл в запустение.

Неожиданно для себя Сергей увлёкся этой работой. Быстро прибрал в саду, очистил грядки от сорняков, скосил, где надо, траву, поправил штакетник.

Около него постоянно увивались два малолетних племянника, Витька и Мишка. Для них он стал настоящим авторитетом, особенно после того, как взорвал на речке пару бутылок, набитых карбидом.

Однажды он устроил соревнование для пацанов. Поставил их перед входом в большие крытые сени с земляным полом и скомандовал бежать в противоположные стороны вокруг дома. Наградой тому, кто окажется на месте старта первым, должен был стать выструганный из доски меч, занявший второе место получал выпиленный из фанеры пистолет. Ребята рванули, а Сергей сел на продавленную пружинную кровать, где в свое время ночевали его родители, и закурил.

Он чуть не подавился непогашенной сигаретой, когда неожиданно из-за угла выскочил маленький Мишка, а на встречу ему, справа, вылетел на всех порах Витёк.

В тот же момент у него на глазах произошла катастрофа – мальчишки со всего маху врезались лбами, тут же разлетелись в разные стороны, отчаянно вопя и размазывая сопли по чумазым личикам. Сергей сначала громко расхохотался, по подняв одного из пострадавших увидел на его лбу огромную шишку.


Оба пацана были сыновьями дяди Вити, довольно сурового на вид мужика, который совсем недавно на глазах Сергея, зашёл в свинарник и вышел оттуда с окровавленным ножом и измазанными по колено в навозе штанами.

В тот момент он хмуро посмотрел на Сергея глазами, воспалёнными от вчерашней пьянки с братьями, и произнёс:

– Чего стоишь, зови деда («то есть его отца»), свежевать будем.

Семейство готовилось к свадьбе. Дед, тоже Сергей Иванович, выдавал замуж единственную в многочисленном потомстве младшую дочь.


А сейчас отпрыски дяди Вити валялись в пыли и выли от страха и боли.

Сергей схватил малышей в охапку и занёс за стену сеней, в надежде, что здесь их никто не увидит и не услышит. Туго соображая, как прекратить истерику, он достал отцовский нож и ловко метнул его в бревенчатую стену. Мальчишки мгновенно перестали орать и, раскрыв рты, с восторгом уставились на него.

Обрадованный успехом, Сергей мелом нарисовал на стене мишень, отошёл на пять шагов и снова точно послал нож в цель. Ребята завопили от счастья и окончательно забыли про свои шишки. Сергей принёс из погреба две холодных банки с огурцами и заставил каждого прижать ко лбу. Через некоторое время на звук вонзающегося в дерево ножа через соседний забор к ним перелезли ещё два малыша. Сергей достал и перенёс оттуда же их совсем крошечную сестрёнку. Он успел посмотреть «Великолепную семёрку» и теперь выступал в роли легендарного Криса.

Так Сергей стал кумиром всей окрестной деревенской детворы, и это хоть как-то помогало ему избавится от навязчивых мыслей. Он снова почувствовал себя прежним, но немного мультяшным Сергеем Ивановичем.


***

Когда перед самым сентябрём Сергей вернулся в Москву, мать его опять не узнала.

Он ещё больше похудел, нос вытянулся, губы стали тоньше и бледнее. Серые глаза потемнели, спрятались глубоко в глазницах, иногда в них возникал сполох внезапно возникавшей и подавляемой усилием воли боли. Речь Сергея стала немного замедленной, иногда он начинал заикаться при сильном волнении.

Сергей надеялся, что ему разрешат пересдать зачёты и экзамены, чтобы остаться в родном классе и стать девятиклассником. Но Фёдор Иванович в разговоре с ним почему-то всё время смотрел куда-то в сторону и то и дело ссылался на заключение врачей. Единственное, что он мог предложить Сергею, – это остаться в восьмом «Б».

Со многими ребятами из седьмого, а теперь восьмого «Б» он так или иначе пересекался в школе. Для себя выделил троицу: Илью Шторца, Яшу Мещерского и Женьку Ляпустина.

Они как три героя из сказки ходили всегда вместе и полностью соответствовали типажам известной картины Васнецова. Илья был ростом выше среднего парень, с круглым лицом, серо-зелёными глазами, крупным носом и алыми пухлыми губами. Он хорошо играл в футбол и волейбол, и старшие мальчишки часто принимали его в свои команды.

Мещерин, с длинной головой и прямыми длинными чёрными волосами, с быстрыми и мелкими движениями маленьких белых рук и резкими поворотами головы напоминал ему галчонка.

Женька Ляпустин прыгал вокруг друзей как мячик. Во дворе он редко появлялся с друзьями, так как всё свободное время занимался в гимнастической секции.

Чапино первое близкое знакомство с этой троицей состоялось в начале года, когда Сергей застал пацанов на чердаке дома, корчившихся от позывов жуткой рвоты. Оказывается, эти чудики решили стать взрослыми и выкурили на троих кубинскую сигару «Гаванна». Он принёс ребятам воды и восстановил боеспособность отряда, и тут же, как старший товарищ, преподал урок курения в затяжку папирос.

Эти пацаны помогли ему быстро перезнакомиться со всеми учениками нового класса. Зная его историю, Сергея уважали, но своим он для большинства мальчиков и девочек так и не стал.

Да он не особо и старался и спокойно принял вновь вернувшуюся к нему кличку «Чапа».

По началу на переменах Чапа искал встреч со своими бывшими одноклассниками, и они не избегали его. Но теперь гуманитарии стали «ашниками», математики остались «бэшниками», а Лёха Агафонов, Карета и Светка Сазонова превратились в «вэшников». И собраться всем вместе не было никакой возможности.

Чапа не особо утруждал себя повторением пройденного, часто пропускал уроки, а учителя, по негласному распоряжению директора, не возмущались и послушно ставили ему тройки в четверти практически по всем предметам.

Всю первую четверть Сергей прождал, когда выйдет из затянувшегося отпуска Ирина Щёлкина, и он сможет поговорить с ней. Но она всё не появлялась.

Тогда он устроил наблюдательный пост возле её подъезда. Опять неудача.

Когда в школе появилась новая пионервожатая, он всё понял. Здесь ему окончательно стало нечего делать и он устроился учеником на помощника машиниста на винзавод в Очаково. Стал получать стипендию, чем несказанно обрадовал мать, которая продолжала снабжать отца деньгами и рабски трудилась на Фурсова.

Сам Сергей, даже видя, как «зашивается» мать, стуча по ночам на машинке, по-прежнему, прикрываясь теперь принципиальными соображениями, наотрез отказывался ходить к литератору.

Пока ничего не решено с кольцом, делать ему там нечего, твёрдо решил он.


***

За два дня до того, как на «москваше» упал экскаватор, помощник машиниста маневрового локомотива Сергей Чаплыгин получил первую зарплату и искал своих бывших одноклассников, чтобы похвалиться и отметить это дело.

Когда на «запретке» их обнаружил Сиротин, Сергей испугался, наверное, больше всех. Как ни странно, но на винзаводе к пьянству относились очень строго.

Вечером, отправив Илью Шторца к деду, Сергей, вдруг вспомнил про несчастных рыбок и решил заглянуть к Светке Сазоновой.

Здесь, в большой четырёхкомнатной «хазе» стоял «дым столбом». Родители Светки уехали в отпуск и народ гулял…

С первого взгляда Чапа определил, что кроме Светки в квартире нет никого из знакомых. Здесь гудели «вэшники».

Сергей быстро сбегал в гастроном и вернулся с тремя пузырями портвейна и бутылкой коньяка. Наметившееся было затишье по причине усталости и опустошённых запасов выпивки сменилось девятым валом всеобщего веселья.

Откуда ни возьмись возник Юрик Трофимов. Пьяные, они обнялись, и Юрик, как всегда, сделал загадочное лицо и отвёл Сергея в сторону. На кухне он высыпал из кармана на подоконник какую-то пахучую труху.

– Покурим? – предложил он и заговорщицки подмигнул.

– А что это? – спросил Сергей, растирая пальцами крупно нарезанную траву.

– Марихуана, парень! У отца на антресоли нашёл.

Сергей слышал про ходившую среди «продвинутой» молодёжи дурь и осторожно сделал первую затяжку из ловко свёрнутой Юриком самокрутки.

После третьей они с бывшим своим врагом начали безумно хохотать и носиться по квартире.


***

Было третье июня, час ночи. Наступили школьные каникулы 1967 года.

Сергей открыл глаза и обнаружил себя лежащим в костюме в ванне с водой. Вода остыла и его била крупная дрожь. Неимоверно болела голова.

Рядом с ванной на раковине чудом уместился большой, с какой-то бесформенно расплывшейся фигурой, человек. Лица его Сергей не мог разглядеть из-за бившего в лицо яркого света настенной лампы. Толстяк свесил с раковины свои короткие ножки и беззаботно болтал ими, иногда подфутболивая свисавшую со стояка длинную мочалку.

Мочалка упала. Человек огорчённо засопел и такими же как ноги необыкновенно короткими пухлыми ручками попытался подтянуть жирную складку живота, чтобы определить, куда пропала игрушка.

– Одну минуточку, светлейший, – услышал Сергей мягкий грудной голос над головой, – вам нельзя так напрягаться.

Сбоку в поле зрения Сергея появилась белая, похожая на женскую, но покрытая густым рыжим волосом рука. Она высовывалась до локтя из рукава шёлкового халата, такой же точно расцветки, что на халате Светки Сазоновой, в котором она сегодня, а может вчера, встретила его на пороге.

Рука вернула мочалку на место.

– Свет, – спросил Чапа, жмурясь от яркого света, – ты что ли? – Не получив ответа, он перевёл взгляд на толстяка. – А это… кто?

Он схватился за края ванны, попытался подняться.

Толстяк вздрогнул и неожиданно ручки и ножки его втянулись в тело, как щупальца осьминога.

– Клиент очнулся, сияние луны, можно начинать,—снова раздался какой-то девчоночий, но приятный голос справа.

– Давно уж пора. Аратрон и Хи-хаак уже работают, а вот мы, дорогой Йехааб-ях, что-то задержались, – издал толстяк звук, сродни шуму струи воды из колонки, наполняющей жестяное ведро.


Алов – метаморфоза

В тот же день в семь часов утра главврач военного госпиталя вытянулся в струнку при виде вошедшего в кабинет человека.

В чёрном дорогом костюме «с иголочки», высоколобый, с зачёсанными назад седыми волосами, очки с чёрными роговыми дужками вровень с густыми бровями на крупном с горбинкой носу, мягкий большой, немного женственный рот. Если бы не похожие на дула пистолета жёсткие глаза вошедшего, можно было бы подумать что перед ним стоит профессор академии Внешторга или МГИМО.

Именно этому впечатлению каждый раз поддавался главврач при встрече с самым большим человеком советских спецорганов. Вот и сейчас, несмотря на строгий взгляд Акопова, он заулыбался и широко развёл руки.

– Юлиан Семёнович, вот уж не ожидал. По плану вы у нас записаны на гемодиализ только на сентябрь. А сейчас на аппарате товарищ Хмелёв.

– Хмелёв? Гм, не знал.

– Вы шутите, – хихикнул главврач. – Вы – и не знали!

– А зачем ему это? – сохраняя серьёзность, спросил Акопов. – По его должности главного идеолога страны, чем больше уксуса и тяжёлых солей в крови, тем лучше. А вы, я смотрю тоже всё шутите. Не ожидал он! Впрочем, вам должны были звонить.

Главврач смахнул с лица улыбку.

– Ну как он, пришёл в себя? – спросил Акопов. – Мне сказали…

– Нет, – огорчённо сказал главврач и всплеснул руками – вас неправильно проинформировали.

– Но я уже здесь, вы понимаете?

– А я что могу поделать, товарищ Председатель. Полгода в коме, на искусственных лёгких, сердце и почках.

– Всё равно, проведите меня.


***

В начале года старший следователь КГБ по особо важным делам Алов Артур Вадимович повёл расследование жестокого убийства майора КГБ Афонина.

31 декабря прошлого года, заместителю начальника секретариата Комитета майору Афонину стукнуло сорок лет. Отметив это событие на даче у друзей под Малоярославцем, около девяти часов вечера он сел в электричку. В портфеле майор вёз полученный к празднику продуктовый новогодний заказ. По ошибке он сел в поезд, идущий в Москву с пересадкой на станции Нара. Пригрелся на угловой лавке с жаркой печкой под сиденьем.


В последний раз его видели сотрудники депо в половине двенадцатого. Они не смогли разбудить пассажира и позвонили в милицию. На следующий день его обезображенный трупп нашли у посёлка Пехорка, рядом с дачным посёлком КГБ.

Опытный следак Алов с помощью экспертов сразу определил, что убийство было совершено в другом месте. Там, где нашли труп, было слишком мало крови.

Судя по всему, убийца или убийцы наносили страшные, рвущие кожу и крушащие кости удары по уже безжизненному телу. На обочине дороги были обнаружены следы протектора легковой машины, скорее всего «Волги».

Дальнейший осмотр тела подтвердил предположения следователя. Прежде чем привести сюда, майора долго и жестоко избивали.

Алов нашёл свидетеля, который видел, как жертву убийства выводил из вагона наряд милиции. Покопавшись в архиве, он обнаружил, что на этом участке дороги уже было несколько случаев ограбления пассажиров, но дела оставались нераскрытыми.

Дежурившие в ту ночь на линии милиционеры дружно и слаженно отрицали даже наличие какого-то майора на их территории. Эту их сплочённость иначе как наглостью назвать было нельзя. А начальник отделения майор Борщёв у себя в кабинете со стенами, занавешенными почетными грамотами от высокого начальства, так и вовсе прозрачно намекнул Алову, чтобы тот не совался в это дело.

Следователь понял намёк иначе и очень скоро обнаружил, что сразу после праздников из гаража отделения была списана «Волга», якобы попавшая в аварию. На этой машине имел обыкновение разъезжать сам начальник. В тот же день, ночью, Алов опломбировал на подмосковной спецсвалке не успевшую попасть под пресс машину и утром собирался направить туда экспертов.

Но в тот же день, поздним вечером, прямо около дома его сбил неизвестный грузовой автомобиль.


Теперь Алов вот уже почти год лежал на больничной койке, опутанный проводами и шлангами, заставлявшими биться его не подконтрольное мозгу сердце.

Звонок в приёмную Председателя сделал неотлучно находившийся в палате офицер, переодетый в санитара. Ему показалось, что больной пошевелился и согласно инструкции он набрал номер.


При первом взгляде на серое лицо Алова, на его безжизненные веки Председатель понял, что офицер ошибся.

Председатель постоял над больным, мысленно отдавая последние почести герою, повернулся к двери. Тот, кто такое сотворил с одним из лучших офицеров грозного ведомства, вот уже семь лет возглавляемого Председателем, кого он давно записал во враги отечества, снова уходил от карающего меча социалистической законности.


– Товарищ Председатель, – остановил его голос главрача, – есть только один способ…

Председатель мрачно взглянул ему в глаза.

– Мне нужно услышать от больного только одно слово, – жёстко сказал он, понимая, что подписывает смертный приговор ещё живому майору.

Главврач вышел и тут же вернулся, держа сжатую в кулак руку в кармане халата. Он ещё раз вопросительно посмотрел на Председателя. Тот кивнул.

Доктор задрал рукав рубахи майора, вытащил из вены толстую иглу от капельницы, достал из кармана шприц и почти в тот же прокол опустошил наполненный прозрачной, чуть зеленоватой жидкостью цилиндр.

– Вы можете идти, – сказал Акопов застывшему в ожидании и с выражением профессионального интереса на лице доктору.

Тот испарился. Щёлкнул дверной замок.

Председатель посмотрел на часы, наклонился ближе к лицу больного и спросил:

– Кто?

Майор как будто ждал этого вопроса. Он вздрогнул всем телом, губы его, разрывая присохшие корки, разошлись, глаза широко открылись.

– Щёлкин, – услышал Председатель, будто ветер шевельнул осеннюю листву где-то за спиной, – генерал,—на остатке дыхания добавил майор. Вдруг грудь его высоко поднялась, он сделал глубокий вдох.

В палате неожиданно стало темно. Пол под ногами Председателя задрожал, сильная судорога прошла по телу больного, оно выгнулось и тут же как-то осторожно опустилось в прежнее положение.


Когда доктор зашёл в палату, Председатель сидел на стуле закрыв глаза. Доктор тронул его за плечо, тот вздрогнул, ошарашено посмотрел на него и, не прощаясь, быстро вышел.

Доктор пощупал пульс больного, посветил фонариком в зрачки, спрятал в карман шприц, оставленный на столике. Затем вздохнул и провёл большой ладонью по лицу майора, навсегда закрывая покойному веки.

Зашёл дежурный офицер, сел на стул и развернул газету. Приказа оставить пост пока не поступило.

Наступила ночь. Опасливо поглядывая на покойника, офицер улёгся на соседнюю пустующую кровать и, без всякой надежды заснуть в присутствии такого соседа, закрыл глаза.


Очнулся он на следующий день только в два часа дня и то лишь после того, как отчаявшийся добудиться до него и уже решивший, что получил нового коматозного гэбиста, главврач вылил ему на голову ведро воды с хлоркой, принесённое сестричкой для уборки помещения.

Тело следователя по особо важным делам Алова Артура Вадимовича исчезло.


Холин – метаморфоза

В ночь со второго на третье из спецзоны для особо опасных преступников, неподалёку от посёлка Приморье в семидесяти километрах от Архангельска на восток, сбежал заключённый под номером 1317, в миру Холин Иван Виленович, 43-го года рождения, бывший житель Москвы, бывший лейтенант запаса советской армии, недоучившийся студент МГИМО, бывший спортсмен и бывший единственный в СССР чемпион мира среди профессионалов по боксу.

Следствие показало, что преступник тайно соорудил на основе бензопилы «Дружба» вертолёт и перемахнул через колючую проволоку. Там его ждал грузовик, возможно, с неизвестным напарником за рулём.


***

Иван с трудом открыл залипшую на морозе дверь машины и запрыгнул в нагретую печкой нутрь.

– Гони, – крикнул он Ваське Шелестову. Тот с облегчением ослабил затёкшую от напряжения левую ногу, которой сдерживал педаль сцепления с того момента, как только увидел в сотне метров от него взмывшего над колючей проволокой человека, с трудом удерживавшего над головой бензопилу с бешено вращающимися лопастями, – и вдавил педаль газа.

Машина рванула и понеслась навстречу всполохам северного сияния на низком небосклоне.

По расчётам Ивана они должны были добраться по Приморска через полчаса. Там его ждали нарды в оленьей упряжке, чтобы «унесу тебя я в тундру» на трёхмесячную лёжку, пока всё не уляжется. Потом Москва и… месть.

Он отхлебнул из протянутой Васькой фляги со спиртом и закрыл глаза.


Иван, Ядвига и Лёха

Иван Холин родился в деревне Крестьянка под Боровском. С самого детства занялся боксом. Перед призывом в армию стал чемпионом по области в полутяже и получил звание мастера спорта. Три года отслужил в спортроте ЦСКА, не раз побеждал на всесоюзных соревнованиях.

Перед «дембелем» на него пришёл запрос из МГИМО. Им позарез был нужен чемпион в институтскую команду. Приехав в столицу, Иван Холин без экзаменов был зачислен на факультет международных отношений.

Почти на четыре года старше своих однокурсников, он сразу стал для в большинстве своём «блатных» детишек, нет, не авторитетом, а как это тогда было модно называть таких как он, пробившихся снизу, – popular1. Он стал своим на всех тусовках, которые часто устраивались на свободных от вечно пропадавших в загранкомандировках предков «флэтах»2, большей частью на Тверской или Арбате.

Сначала Ивану было интересно и весело гулять с этой безбашенной порослью высокопоставленных «предков», но он быстро сообразил, что его в основном используют как какую-то диковинную зверушку: то и дело просили оголить торс, «показать мышцу» или «пару ударчиков». После чего он практически всегда оставался в одиночестве, в стороне от гомонящей, разодетой во всё самое модное и слушающей только западную музыку толпы.

В конце концов Ивану всё это надоело. Он перестал тусоваться и сосредоточился на спорте и учёбе.


Не оставил его в покое только Лёха Новиков. Субтильного вида молодой человек, с жидкими прямыми волосами и взглядом побитой собаки, Лёха был нерукопожатым во всех тусовочных компаниях, девушки его сторонились, языки давались с трудом, да и с папой, который получил звание генерала за участие в жестоком подавлении венгерского восстания в 56-м году, похоже, отношения у него не очень складывались.

С самого начала Лёха вцепился в Ивана как клещ. Он использовал «гарного хлопца» как контрамарку для проникновения на гулянки своих сокурсников и как таран при попытках закадрить какую-нибудь девицу.

После одной неприятной сцены в ресторане, когда Лёха, пристав к девчонке, спровоцировал товарища с кулаками выступить на его защиту, Иван решил порвать с эти пройдохой. Но Лёха через своего отца сделал так, что советский боксёр Холин принял участие в международном турнире в Будапеште.

Там Иван и побил огромного американского негра. Для соцлагеря Иван сразу стал чемпионом мира среди профессионалов. Даже пару раз выступил на телевидении.

Иван был счастлив и счёл себя должником Новикова.


На окончание третьего курса отец подарил сыну полароид. У Лёхи появилась неуёмная страсть к фотографированию. Он «щёлкал» всех и вся и это у него неплохо получалось. Устроил у себя в квартире фотостудию. В институте с успехом прошли две выставки его работ. Появились шальные деньги, на которые удачливый фотограф тут же купил профессиональный Никон с целым набором объективов.

Как-то поддавший сверх меры Лёха признался Ивану, что фотографирует обнажённых проституток и приторговывает снимками на арбатском развале. Ивану это не понравилось.

Лёха не отстал.

Нагло пользуясь популярностью Ивана у девушек с потока, он заманил к себе парочку, якобы на вечеринку, и стал уговаривать сфотографироваться в нижнем белье. Подвыпившие девчонки быстро согласились, а одна даже предложила совсем раздеться. Иван пресёк эти попытки в корне и надолго разошёлся с приятелем.

Через некоторое время по институту пошёл слух, что в студии студента Новикова творится что-то нехорошее. С потока неожиданно ушли две девушки и в этом винили Лёху.

В то время Иван был влюблён в Ядвигу Полонскую, студентку параллельного курса, и все эти события прошли мимо него. Но однажды он вспомнил про бывшего товарища, когда Ядвига захотела сделать совместную фотографию, чтобы отправить её родителям в Варшаву.


Иван купил вина, торт и цветы. Со всем этим они заявились к приятелю.

Лёха хмуро посмотрел на счастливо улыбающуюся парочку, оставил дверь открытой, молча развернулся и прошёл в комнату. Лёг на диван. На полу недопитая бутылка портвейна, повсюду в беспорядке разбросаны вещи. Разрезанный ножом посередине специальный экран, на фоне которого Лёха делал снимки, понуро свисал со стойки в углу.


Состояние Лёхи было ужасным. Из-за этих девиц к нему вчера приходила милиция. Развели в комнате бардак: искали фотографии и плёнки, но он успел всё уничтожить.

Придётся бросить порно-бизнес. А что он сделал-то?! Ну показал те самые фотки, которые они сделали в тот день вместе с Иваном паре девчонок, – он специально отобрал самые откровенные из них, – и намекнул, что покажет их родителям, если те не согласятся переспать с ним, – всего один раз!

На удивление, первая, Варя Козырева, согласилась сразу. У них получилось всё отлично, хотя у Лёхи это было в первый раз. Девушка заснула, Лёха пошел в душ, а когда вернулся, поразился открывшемуся виду обнажённого девичьего тела. Конечно он фотографировал голых проституток, но у него ни разу не возникало желания переспать с ними. А тут было совсем другое дело.

Он схватил полароид, установил свет и сделал несколько пробных снимков. В голове тут же родилась идея попробовать продать эти фотки иностранцам, которых в избытке ходило около гостиницы «Украина». А если он ещё намекнёт, кто у этих красавиц родители, – валюта потечёт рекой.


Двух остальных пришлось уговаривать подольше. Но здесь помогла Варька, которая стала постоянной подругой Лёхи. Она погасила ужас, сквозивший в глазах своих подруг, и обе явились в тот же день с перерывом в четыре часа.

Теперь Лёха поставил чёткую цель. Для секса ему хватало Варьки, а этих девчонок он просто опоил вином с добавленным в бутылку сильнодействующим средством и отснял их в чём мать родила во всех ракурсах. Только так получилось, что вторая посетительница очнулась, когда он бегал за сигаретами и увидела те самые фотки. Одну из них она показала своим родителям, ничего, конечно, не сказав про посягательства Лёхи на свою невинность. Самое противное, что этого всего – ну, посягательства – действительно не было. К счастью, Варька предупредила о наступающей грозе и он успел уничтожить все улики.

Дело развалилось. Но девушки покинули институт по настоянию родителей, а нехороший душок в институте остался.

Отец окончательно выгнал Лёху из дому и порвал с ним все отношения, лишив ежемесячного пособия. Напоследок предок всучил ему с детства ненавидимую всеми фибрами Лёхиной души виолончель, и теперь она стояла посредине комнаты в качестве вешалки.


Поначалу Лёха грубо отказал влюблённой парочке, сославшись на творческий кризис. Но Ядвига, которая видела работы Алексея Новикова на выставке, была очень высокого мнения о его таланте, о чём своим глубоким красивым голосом, намеренно подчёркивая польский акцент, тут же и сказала гениальному фотографу, а теперь, как она узнала, и музыканту.

Слушая её дифирамбы, Лёха с какого-то момента пришёл в себя, и даже начал улыбаться. Но, бросив взгляд на царивший в квартире беспорядок, в отчаянии махнул рукой, снова упал на диван и повернулся к гостям спиной.

Ядвига, как бы обращаясь к Ивану, продолжала вспоминать удачные работы художника, привела несколько исторических примеров творческих терзаний великих польских композиторов, после которых они стали ещё более талантливыми и знаменитыми.

Лёха, слушая её, даже всплакнул.

Заметив, как задрожали его плечи, Ядвига, не прекращая нравственную терапию, нашла в прихожей веник и начала уборку. Иван залюбовался её плавными неторопливыми движениями. Через полчаса они вместе провели полную уборку, убрали с виолончели Лёхин пиджак и плащ, накрыли на стол.

Иван мягко взял товарища за плечи и повернул лицом к свету. Лицо Лёхи действительно было мокрым.

– Пардон, – смущённо пробормотал Лёха и выскочил из комнаты.

Из ванной послышался звук льющейся воды. Иван благодарно обнял и поцеловал Ядвигу.

Через пару минут вошёл причёсанный и чистый Лёха в свитере и джинсах. Ребята дружно захлопали в ладоши. Иван отметил, что Лёха как-то заматерел и оброс жирком. Его всегда бледное длинное лицо пополнело и округлилось. Губы остались такими же узкими, но обрели более привлекательный рисунок. Немного настораживало, что они постоянно подёргивались и кривились, будто скрывали что-то нехорошее. Но, когда Алексей вдруг широко и открыто улыбнулся, обнажив до дёсен крупные зубы, в настороженном картинами прошлого мозгу Ивана это впечатление пропало и он успокоился. Он заметил, что и Ядвига разглядывает его «восставшего из пепла» приятеля не без симпатии.

Выпили вина. Лёха достал откуда-то коньяк. Ребята отказались, а он плеснул на дно бокала и одним махом выпил душистую и горькую жидкость.

Поднялся, заклеил скотчем экран, взял камеру и стал готовиться к сеансу.

– Нет, – вдруг сказала Ядвига, и показала на виолончель, – сначала вот это.

Лёха вопросительно уставился на девушку. Лицо его сразу помрачнело, губы дёрнулись и, не подчиняясь воле, застыли в презрительной усмешке.

– Это невозможно, – сказал он после небольшой паузы, взялся за гриф инструмента, намереваясь вынести его на кухню. «А лучше всего—выбросить в окно или сжечь», вдруг решил он про себя.

– Я давно не играл, да и струны засохли. Ничего не получится. Извините.

Но девушка настаивала, и Ивану вдруг захотелось увидеть бывшего друга в новой ипостаси. В конце концов Ядвига заявила, что не будет виолончели – не будет сеанса.

Несмотря на раздражающую до предела настойчивость этой девицы, она всё больше и больше нравилась Алексею. Он полностью пришёл в себя после проведённых в тоске и страхе дней и снова обрёл уверенность. Мелькнула шальная и страстная мысль увидеть сейчас Ядвигу такой, какой он в тот раз сфотографировал лежащую после быстрых и потных объятий Варьку, и чтобы погасить внезапно возникшее, обжёгшее мозг желание, заставил себя вернуть инструмент на место.

Поставил рядом стул. Нашёл завалившийся под диван смычок, провёл по нему кусочком канифоли, протёр виолончель бархоткой.

Иван и Ядвига замерли, глаза девушки загорелись. Он потрогал смычком струны и подтянул колки.

– Куда ж нам плыть? – Лёха посмотрел на приоткрывшиеся влажные губы Ядвиги и объявил,—Вивальди, «Времена года».

Зрители захлопали в ладоши.

Лёха зажал первый аккорд и силой ударил смычком по струнам. Но вместо начальных звуков гениальной мелодии раздался короткий звонкий щелчок: басовая струна вырвалась из струнодержателя и с невероятной быстротой и силой хлестнула его по лицу.

Иван увидел, как из рассечённого лба Лёхи мгновенно хлынула кровь. Лёха схватился за лоб и громко закричал.

Ядвига бросилась к нему и попыталась отнять его руку от лица. Лёха оттолкнул её и бросился в ванную. Подвывая, он попытался смыть кровь, но она всё лилась и лилась.

Зажав рану полотенцем и высоко задрав голову Лёха вернулся в комнату. Ядвига с Иваном помогли ему лечь на диван. Вызвали скорую. Через полчаса появился врач. Он аккуратно тампоном убрал кровь.

Иван посмотрел на лицо приятеля и вздрогнул. Струна ударила тому в бровь и, отскочив, рассекла надвое верхнее веко левого глаза, который сейчас уродливо выпирал из глазницы и был наполнен болью, ужасом и… ненавистью.


***

Через неделю Алексей Новиков, стоя перед зеркалом в ванной, осторожно снял с глаза закреплённый пластырем тампон.

Врачи сделали своё дело. Аккуратный розовый шрам спускался почти перпендикулярно с надбровной дуги и заканчивался едва заметным штрихом на верхнем веке. Но в самый последний момент рука хирурга вероятно дрогнула и перетянула стежок. Веко стало короче и граница его, там где ресницы, изогнулась углом вверх.

Лёха попробовал закрыть глаз – между верхним и нижним веком осталась белая, влажно проблёскивающая полоска.

«Как же я теперь спать-то буду» – горько усмехнулся Лёха, и тут же обнаружил новую напасть. Левый глаз отказывался моргать синхронно с правым. В бешенстве Лёха ударил своё лицо в зеркале. «Урод!». Ринулся в комнату и, в голос проклиная Холина и эту Ядвигу, опрокинул экран, двинул ногой стул, загнал в угол журнальный столик и стал разбрасывать по комнате совсем недавно так заботливо уложенные этой проклятой парочкой вещи.

Ярость просто кипела в нём. Он сдёрнул с дивана покрывало, намереваясь отправить его туда же – к чёрту, и замер. Из зажатой между подушками дивана сладки покрывала вдруг выскочила и покатилась по полу кассета. Он поднял её, встряхнул – кассета была полной. Похоже, менты плохо искали. Интересно, что там?

Он быстро наладил проявочную лабораторию и опустил в раствор кассету. Через пару часов на столе лежали фотографии одной из их первых с Ильёй сессий.

Он и забыл, что тогда ради прикола он незаметно снимал весь процесс подготовки к постановочным съёмкам. Вот девчонки на диване: пьют вино, смеются. Ларка Нифонтова, раздетая по пояс, в одном бюстгальтере, красит губы. Нинка Боннар снимает чулки, картинно поставив ногу на стул. Рядом стоит Иван и внимательно наблюдает за ней. На другой фотке – снова он с Варькой. А это что! Нинка и Ларка в полном неглиже стоят обнявшись с Холиным и тянутся к его лицу сложенными в страстном поцелуе губами. А здесь опять Иван – сидит на диване и о чём-то беседует с Нинкой, держа руку у неё на колене. Всего тридцать два снимка, из них только на одном, – Лёха проверил – самом первом, он с Варькой, и оба, слава Богу, прилично одеты.

Лёха потёр внезапно заслезившийся больной глаз, и в голове родился план. Он отобрал пять, на его взгляд, самых компрометирующих Холина фоток. Заправил проявленную плёнку обратно в кассету. С удовлетворением отметил, что в углу каждого снимка, благодаря немецкой технике, стояла дата и время. Сложил всё в конверт.


Был рабочий день, но он, подумав немного, на удачу набрал домашний номер Ларкиного отца. Раздались длинные гудки. В какой-то момент о решил бросить трубку, сообразив, что может подойти сама Ларка.

Заговорил только тогда, когда услышал незнакомый женский голос, скорее всего, её матери.

– Добрый день, – сказал он, стараясь, чтобы голос не сильно дрожал, но в то же время, чтобы на другом конце провода чувствовали, что он смущён и волнуется. – Можно Николая Тимофеевича.

– А кто его спрашивает?

– Это товарищ Ларисы из института.

– А у товарища имя есть?

Лёха быстро отнял трубку от уха и зажал рукой микрофон. «Проклятье, об этом он не подумал. Но всё равно, деваться некуда. Ему нужно встретиться с Ларкиным отцом».

– Это… Это Алексей Новиков.

Последовала показавшееся ему бесконечной пауза.

– Хорошо, – голос женщины был неуверенный.

Трубка на другом конце упала на что-то твёрдое.

– Гражданин Новиков, что вы хотите мне сказать? – услышал он только минуты через три тяжёлый и строгий бас отца Ларки.

– Николай Тимофеевич? Это я, Алексей, – голос Лёхи начал предательски подрагивать, – я знаю, прошло столько времени… Но я ещё раз хотел перед вами извиниться.

– Попробуйте, но я вас предупреждаю, если вы ещё раз дотронетесь до моей дочери….

– Нет, нет, ни в коем случае. Никогда. Но… Я хочу вам сказать, что мне очень жаль и я… я действительно ни в чём не виноват.

– Молодой человек! – голос Николая Тимофеевича поднялся с баса не тенор, а там, глядишь, и фальцет проявится.

Лёха собрался с духом и затараторил.

– Это всё Холин, мой бывший товарищ. Это он делал снимки и пытался совратить вашу дочь. Я ничего не знал. Я могу доказать. Поверьте мне, уважаемый Николай Тимофеевич. И… мне необходимо с вами встретиться.

Казалось, молчание в трубке длится вечность. Лёха слышал только тяжёлое дыхание на другом конце провода.

– Хорошо. Через час у ресторана «Прага».


Был конец августа. Они расположились за столиком рядом с рестораном.

В ту первую встречу у следователя Николай Тимофеевич, глядя на Алексея, подумал, что дочь ошибается, спуская всех собак на этого неказистого парня с редкими светлыми волосами, прикрывающими узкий высокий лоб.

Директор крупного механического завода, привыкший иметь дело с суровым рабочим людом, глядя на узкие плечи и тонкие вялые руки Алексея, он и представить себе не мог, как такими руками этот заморыш мог обнимать, а тем более понуждать к отношениям его дочь – высокую, крупную девицу, которую он с детства старался приучить к тяжёлому ручному труду на даче и даже устроил в секцию большого тенниса в Лужниках. А вот этот смог бы, подумал он с некоторым восхищением глядя на статную фигуру Ивана Холина, обнимавшего за талию полуобнажённую Ларису на одной из фотографий, которые разложил перед ним Новиков.


Когда всё случилось он посоветовался с отцом второй потерпевшей девицы, – Нина Боннар, кажется, – и оба пришли к выводу, что дело тухлое. Девушки постоянно тусовались со своими друзьями и когда-нибудь примерно этим всё могло и закончиться. Да, был шантаж! Да, в крови девчонок обнаружили какую-то гадость, но в количестве, явно недостаточном, чтобы лишить их воли и разума. Правда, прежде чем они решились рассказать всё родителям, прошло два дня, и концентрация наркотика снизилась. И девчонки, в их возрасте только и мечтающие, чтобы какой-нибудь красивый парень залез к ним под юбку, могли всё придумать или преувеличивали.


«По-моему, мы тогда приняли правильно решение убрать их из института, – решил Николай Тимофеевич, – теперь Ларка учится в МИСИ, а там у меня всё под контролем. А наказать этих молодых наглецов и снобов из МГИМО всё же следовало. Но фотографии не найдены, свидетелей нет. В общем – дело, точно, тухляк».

Николай Тимофеевич, в отличие от отца Нины Бонар – большого чиновника во Внешторге, начинал свою карьеру в шахте под Горловкой на Донбассе. Вернулся с войны в чине капитана. Дважды был ранен. Совсем недавно его боевой командир вышел на пенсию и он занял его место. Этих мгимошников, несмотря на возмущённые крики дочери, он всегда вызывал бездельниками и тунеядцами.

«А теперь ещё и развратники, – тяжело вздохнул он. – Был бы сейчас в горячем цеху, сплюнул бы».

Он оторвал взгляд от снимков и в упор уставился на Лёху.

Левый глаз молодого человека, не моргая, ответил ему полной готовностью изложить вновь появившиеся обстоятельства.

– Так ты шантажировал мою дочь? Да или нет?

– И да и нет, – с готовностью ответил парень. – Фотки показывал. Да, говорил, что если не придут, то родители увидят. Но зачем они должны ко мне прийти я не знал.

– Это как? Позвал и сам не знаешь для чего, – озадачился Николай Тимофеевич. – Ты, парень, что-то финтить начинаешь.

– Всё очень просто, дорогой Николай Тимофеевич… – начал Лёха.

Тот поморщился на допущенное этим прохвостом амикошонство, но кивнул: «Продолжай».

– …вообще идея принадлежала моему тогдашнему другу Ивану Холину. Вы же знаете, он боксёр, известный. Помните, негра одним ударом уложил. Так вот, после той поездки за границу,– Лёха сделал ударение на последнем слове, – Ваня очень изменился. Разные модные журналы привёз с девицами. Зная, что я неплохо фотографирую, он предложил сделать такие же картинки.

– И ты согласился.

– Я же ему друг… Был… тогда. Я подумал, что, в принципе, ничего в этом плохого нет. Я бы мог девчонок точно также сфоткать на пляже в Серебряном бору. Но в специальном освещении, макияж, позы… Ну, вы понимаете, – это же совсем другое дело. Девочки сразу согласились. Да и пришли-то они с купальниками.

Лёха на секунду остановил своё враньё. Никаких купальников не было. Он решил, что надо быть осторожнее. Но, заметив неподдельный интерес в глазах собеседника, решил не сбавлять темп.

– Но Ваня… Холин, уговорил девчонок сниматься в нижнем белье. Показал журналы, мол, так принято в Европе. Он сам следил за тем, чтобы Лариса и Нина сделали макияж поярче. Ещё словечко такое придумал – «посексапильней».

– Что, что? – заметно оживился Николай Тимофеевич.

– Ну, это когда женщина хочет завлечь партнёра. О'кей?

– Да, да, конечно, – как-то стушевался отец оскорблённой дочери, но взял на заметку удачное словцо. – Продолжайте, молодой человек. А может быть… пивка?

Официант принёс пару «Нашей марки». Пока он ходил, Николай Тимофеевич ещё раз с большим вниманиемпросмотрел снимки. Руки его немного подрагивали.

– Иван сам определял ракурсы съёмки, я только делал своё дело профессионала. Девчонки ушли. Я быстро проявил плёнку и сделал фотки. Ну, выпили конечно, а он вдруг и говорит, что всё это мол детская забава, что нельзя останавливаться. Сказал, что ему очень понравилась ваша дочь, что он тогда уже еле сдержался, чтобы не затащить её в постель.

– Вот гад! – возмутился Николай Тимофеевич и тихонько рыгнул. – Официант, ещё пива, пожалуйста.

– Фотки получились действительно классные. Он отобрал парочку и говорит: «Как ты думаешь, Лёха, что если картинки увидят их предки?» Не поверите, Николай Тимофеевич, я просто опешил. Только что мы договорились с девочками, что подарим им эти фотки и всё. А тут такое! Я сразу отказался. Но Холин, вы же видите, какой он здоровый, заставил меня сделать то, что я сделал. Ещё раз простите меня, товарищ Нифонтов. Вы не представляете, как я измучился. При встрече с Сашей я всё ему сказал. Что он не прав, что обманывать девчонок нехорошо, что это совращение невинных, в конце концов. А он только плотоядно ухмыляется. Тогда я сказал, что не буду во всём этом участвовать. Он понял, что со мной ему не справиться и отвалил. Я успокоился. Решил дождаться девчонок, подарить им фотки и – гуд бай. Но вдруг, за час до прихода Ларисы, а она должна была явиться первой, ко мне ворвался Иван со своей подружкой Ядвигой.

– Ядвига?

– Ну да, это его давняя закадычная подружка. Она полячка, из Варшавы. Учится у нас по обмену.

– Слышал про такое. Значит иностранка. У них сейчас там такое заворачивается. Впрочем, это к делу не относится.

– Да как раз относится! Я думаю, что это именно она Холина подбила на такое. Вы же знаете, я ведь все фотографии и пленки те уничтожил. Но не для того, чтобы скрыть улики – я же ни в чём не виноват, а чтобы вас и отца Нины Боннар спасти от скандала.

– Да, скандалец мог бы быть огого! Это хорошо, что вы и эти снимки мне принесли. А плёнка.

– Так в том-то всё и дело! Я эти фотки выкрал у Холина. Случайно зашёл и увидел там кучу таких на столе. Я был просто в шоке. Я ведь не дорассказал. В тот день, когда Иван ворвался ко мне… – он ведь у меня ключи от квартиры отнял и выгнал – и сказал, чтобы я до вечера домой ни ногой. Значит он со своей подругой всё проделал. Ведь он же сам тут на снимках, значит, был кто-то другой, кто фотографировал.

– И кто же? – озадачился Николай Тимофеевич, отставляя в сторону вторую пустую бутылку.

– Да Ядвига, конечно!

– Послушайте, молодой человек. Кхе…кхе, – прокашлялся Николай Тимофеевич и вплотную наклонился к Лёхе, – но ведь следов проникновения… кхе…кхе, ну вы понимаете, у моей девочки и у той второй врачи не обнаружили. Может они просто сфотографировали и всё. Сейчас пойдём и потребуем у этого вашего Холина оставшиеся фотки и плёнки. А то снова поднимать волну, это как-то…

– Да как вы не понимаете! Было проникновение или нет – не это важно!

– А что тогда? – ошарашенно развёл руками Николай Тимофеевич.

– Ну, во-первых, у Холина всегда в кармане презервативы.

– Ого! Ну, так?

– Во-вторых, девочки пришли к вам только на второй день.

– Ну.

– А в-третьих, – в отчаянии от того, что отец Лары оказался таким тупым, воскликнул Лёха, – она шпионка!

Николай Тимофеевич мгновенно напрягся, покраснел и быстро завертел головой по сторонам.

– Даже если до, как вы говорите, проникновения не дошло… Я знаю Ваню. После разговора со мной, он мог найти в себе силы и отказаться от задуманного в самый последний момент. И потом я думаю, что девочки всё же сопротивлялись. В общем цель была другая, и это была продуманная провокация. Вы можете себе представить, уважаемый Николай Тимофеевич, что будет, если вдруг эти фотографии появятся на первых страницах западных газет с указанием, чьи эти девушки дочки?!

При этих словах Николай Тимофеевич подскочил со стула, ударил себя огромными руками по ляжкам, громко выругался и сделал попытку куда-то бежать. Алексей вынужден был схватить его за руку, и силой усадил на место.

Николай Иванович долго и трудно дышал, вытирая платком голову и шею. Постепенно он успокоился и с мольбой заглянул в глаза Алексею.

–Так что же вы раньше молчали про своего друга и про всё это?

– Я был уверен, что он одумался. Он же советский гражданин, в армии служил.

– Видали мы таких… – советских! Так что же теперь делать?

– Нужно ликвидировать этот заговор. Если Ядвига шпион, то вам одному не справится. Надо привлечь органы.

– Да, вы правы. Я немедленно встречусь с отцом этой, – как её? – Нины и мы всё решим.

– Только у меня просьба. Моё имя и имя моей подруги, которая может подтвердить моё алиби, если потребуется, нигде публично и в деле не должно упоминаться.

Они расстались. Николай Тимофеевич взял такси и полетел искать отца Нины.

Лёха под незначительным предлогом зашёл к Холину в общежитие, выждал момент и спрятал на антресоли кассету с плёнкой. Потом нашёл Варю Козыреву и уговорил её подтвердить, что в тот день он всё время был с ней.

Николай Тимофеевич нашёл Льва Адамовича Боннара на госдаче.

Тот внимательно выслушал товарища по несчастью, снял трубку правительственной связи и договорился встретиться с судьёй и прокурором.

На следующий день в комнату Ивана ворвались люди в штатском, скрутили руки и отвезли на Петровку.

Через два дня мечущейся по городу в поисках пропавшего Ивана Ядвиге из Варшавы позвонил отец и приказал срочно возвращаться. Он ничего не объяснил, но по напряжённому и какому-то страшному голосу отца, она поняла, что дело очень серьёзное. В конце разговора отец упомянул имя Алексея Новикова. И она вспомнила тот ужасный случай на квартире друга Ивана и ринулась туда.


После звонка Ядвиги по телефону Алексей подготовился к встрече. Он был в выглаженных брюках и белой рубашке. Сверху надел шёлковый халат.

Она испуганно вскрикнула, когда увидела обезображенный глаз фотографа, но сразу набросилась с расспросами. Он попросил её успокоиться и пригласил в комнату.

У стены стоял экран, на который падал рассеянный свет от закреплённой на потолке специальной лампы, шторы были закрыты. Напротив – на треноге – фотоаппарат. На столике рядом с диваном постановочный натюрморт – фрукты, открытая бутылка красного вина.

Ядвига отказалась сесть рядом с Алексеем и устроилась на стуле, напротив. Не обращая внимания на протянутый ей бокал с вином, она со слезами на глазах стала рассказывать, как везде искала Ивана и не могла найти.

– Может быть, вы, Алексей поможете? Вы что-нибудь знаете? – спросила она и заплакала.

Алексей смотрел на несчастную молодую красивую подругу своего врага и с восторгом ощущал, как нарастет в нём желание власти над этой женщиной. Абсолютной власти! Право на которую он получил, реализовав свой чертовски хороший план.

Ядвига вдруг перестала всхлипывать и настороженно поглядела на Новикова.

– Что же вы молчите? Если вы ничего не можете сказать, то я пойду.

Она взяла с пола сумочку. Он встал, вышел из комнаты. Вернулся. В руках у него была виолончель.

– Вам нужно успокоится. Давайте я вам лучше что-нибудь сыграю. Только… – он подошел и цепко схватил Ядвигу за руку, – Вы сядете вот здесь.

Заставил её подняться и, не отпуская руки, подвинул стул и усадил рядом с экраном. Приставил к её ногам виолончель, прижал к грифу дрожащие пальцы девушки. В другую руку вложил смычок.

– Что ты делаешь? – еле слышно сказала она, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик.

– Если будешь кричать, я сделаю больно, – услышала она над головой его голос. – Точно также говорил мой учитель, когда я отказывался играть на этой чёртовой штуке. Он бил меня по пальцам этой чёртовой дирижёрской палочкой. Но я этого делать не буду, если ты будешь послушной.

Ядвига замерла, до боли сжав ногами инструмент. Алексей настроил аппарат. Посмотрел в объектив.

– Отлично, – сказал он, – чиииз! Сейчас вылетит птичка.

Ядвига, решив, что это всё-таки шутка, какая-то дикая прихоть талантливого художника, неуверенно улыбнулась. Но Алексея, похоже, вовсе не интересовало выражение её лица, он был просто уверен, что на снимке оно будут такое, от которого её дружок Саша Холин вздрогнет от ужаса или от ярости. Он включил режим автоматической съёмки, зашёл за спину Ядвиги и положил ей руки на плечи.

Раздался щелчок затвора фотокамеры. Ядвига вздрогнула и попыталась взглянуть на Алексея. Но он с силой зажал её голову руками.

– Это ещё не всё, – сказал он весело, – представление продолжается.

Перед глазами Ядвиги повисла, изгибаясь, какая-то толстая и жёсткая бечева.

– Ты знаешь, что это такое?

– Нет.

– Врёшь, – вдруг зло выкрикнул Алексей и пальцами больно сдавил её шею. – Ты всё помнишь. Как заставила меня играть на виолончели, как вы оба готовились посмеяться надо мной. Ха-ха, вышло очень смешно!

– Но мы вовсе не… – пролепетала Ядвига, едва не теряя сознания от охватившего её ужаса.

Бечева скользнула вверх и тут же она почувствовала прикосновение к шее чего-то тонкого и жёсткого. В ноздри ударил запах канифоли.

Она метнулась вперёд, виолончель с грохотом упала, издав короткий басовый аккорд. Но Алексей успел схватить Ядвигу за воротник и не дал встать, при этом ему удалось сделать так, что петля той самой басовой струны не затянулась на шее девушки.

Только после того, как тело девушки вернулось на прежнее место, он аккуратно потянул за конец, чтобы струна целиком охватила шею, не нанося повреждений коже.

– Опля! – судорожно вздохнул он. – Ещё бы чуть-чуть и…

Аппарат зажужжал и сделал ещё один снимок.

– Главное не выходить из кадра. Кивни, если поняла.

Ядвига пошевелила головой.

– Вот и отлично! Теперь встаём медленно, поднимаем юбку… Снимаем трусики.

А аппарат через каждые пятнадцать секунд продолжал механически фиксировать, всё что происходило на фоне ослепительно белого, высвеченного каким-то нереальным, больничным светом экрана.


Через полчаса Алексей, сидя на диване, наблюдал за тем, как приводит в себя в порядок, напуганная до предела, едва держащаяся на ногах Ядвига, как она забрасывает в свою сумку валяющиеся на полу трусики и колготки, как то и дело убирает с мокрого лица спадающие густые волосы, надевая туфли, как ежесекундно касается шеи, ощущая фантомное прикосновение басовой струны.

Он довольно улыбнулся: ему удалось не сделать ни единой царапины на этой тонкой, почти прозрачной коже.

Ядвига, прижав сумочку к груди, стараясь не смотреть на своего мучителя, как-то боком, вдоль стены, двинулась к двери. Спина её была напряжена, – она боялась в любой момент услышать грубый окрик своего мучителя. Но тишина в комнате не прервалась даже после того, как щёлкнул английский замок входной двери.

За всё время Алексей не сделал ни малейшего движения и даже не дрогнул, когда почувствовал резкую боль в раненном глазу от попавшего в него дыма от сгоревшей дотла сигареты.


Холин – Метаморфоза (продолжение)

Холин открыл глаза и не увидел северного сияния. Машина летела, подпрыгивая на ухабах. Его бывший сослуживец по спортивной роте, гимнаст Васька Шелестов лёг на руль грудью, пытаясь что-то разглядеть в исколотой летящими на встречу белыми снежными штрихами мгле.

– Ты фары-то включи, – посоветовал ему Холин.

– Да какие фары! – вскипел Васька. – Хорошо хоть мотор работает.

– Тогда куда ты летишь? Ну ка тормози.

Машина встала.

– Дай сюда, – сказал Холин, схватил левую руку товарища и поднёс его часы поближе к глазам.

Получалось, что они ехали уже больше сорока минут. При такой скорости они давно должны были упереться в какой-нибудь забор или сарай посёлка. Но ни того, ни другого не наблюдалось.

– И давно ты в этой каше плывёшь?

– Так уже минут двадцать. А что, дорога-то прямая.

– Дурак ты. В тундре, куда не кинь, везде она прямая.

Холин соскочил на землю. Ноги разъехались в жидкой ледяной грязи. Обошёл машину в надежде разглядеть хоть какой-нибудь ориентир – столб, огонёк. Напрасно. Обозримое пространство заканчивалось на расстоянии вытянутой руки. Вернулся в кабину.

– Заблудились, – констатировала он.

Васька даже не взглянул в его сторону и продолжал сосредоточенно протирать быстро запотевающее лобовое стекло.

Холину стало жалко парня. Не столкнись он с ним случайно в шахте, где заключённые долбили отбойными молотками тяжёлую кимберлитовую породу, – Васька работал здесь горным мастером – не сидел бы рядовой Шелестов рядом и не рисовал рожицы на стекле.


***

А Иван всё равно бы сбежал.

Неделю назад он получил письмо. На штампе отправителя в позе «цыплёнка табака» – синий польский орёл. Ядвига писала, что уже месяц как на родине. Сразу после ареста Ивана её отец настоял, чтобы она срочно покинула СССР. Это правильно, подумал Иван. На его лице мелькнула счастливая, но грустная улыбка: она его любит и будет любить всегда. И тут же буквы смазались и поплыли перед глазами: она беременна, но не от него! Так получилось, она не виновата, он её заставил. Кто он? Иван сорвал взгляд с прочитанного места и снова, с первой строки – «Здравствуй, дорогой Ваня…» – лихорадочно просмотрел текст сначала на одной, затем на другой стороне листа. «Ага! Лёха Новиков! Подлец!» С трудом заставил себя сесть на нары, успокоиться. «Значит, эта сволочь…»

Ядвига узнала о своей беременности только в Варшаве и сразу попыталась избавиться от плода. Но отец не позволил. Он католик, она тоже крещёная. Он держит её под замком, но она уже всё решила. Она знает, что Иван ни в чём не виноват, что его оклеветал Новиков. Но она не может ждать долгих пятнадцать лет и не может родить ребёнка от ненавистного урода. И ещё эти ужасные фотографии… Они остались у него, и теперь она боится за отца. Это она во всём виновата. Она прощается с ним.


– Значит так, рядовой Шелестов, – сказал Холин. – Мы примерно в пяти километрах от посёлка на западе. Ты выходишь и идёшь строго на восток. Я остаюсь в машине. Гудок работает…?

Васька нажал клаксон. Раздался громкий басовитый стон.

–…Отлично. Каждые пятнадцать секунд я жму кнопку, а ты держишь машину всё время у себя за спиной. При хорошем ходе через час – полтора ты уже в посёлке. Идёшь к себе и замираешь. Тебя же никто не видел. Ненцам с нардами дашь денег, скажешь, чтобы показали, что вместе с тобой ездили на рыбалку. Алиби твёрдое.

– А ты?

– За меня не беспокойся. Выкручусь.

Холин давно понял, что побег не удался, и решил спасти жизнь хотя бы Ваське.


***

Наряд был поднят по тревоге. Побег! Отделение разбили на три группы. Одна идёт на север, другая на восток, третья на юг с точкой схождения в посёлке. Бежал особо опасный преступник, осуждённый за изнасилование на 15 лет строгого режима. К сведению: прокурор настаивал на смертной казни. Бывший боксёр. При задержании проявлять особую осторожность. Командирам групп – к начальнику особого отдела для получения подробных инструкций, остальные – по машинам!

Салага – рядовой Володька Родин расположился в задней части кузова, отгороженной от водителя и пассажира перегородкой с маленьким зарешеченным оконцем. Напарник, Колька Лёвин, – «старик», это ему место у печки. Но «старик» почему-то сел рядом с Володькой.

– Шеф, – крикнул он в оконце, – гони! За скорость плачу.

Их наряд двинулся на восток. Часовой на вышке видел, как машина с преступниками помчалась на север, но в любом случае они в конце концов свернут вправо. Только оттуда, из Приморья, они смогут бежать дальше, на перекладных. Северная и южная группа сделают дуги, чтобы исключить все другие варианты. Преступникам просто некуда деться.

– Но я тебе вот что хочу сказать, пацан, – Колька закончил с диспозицией и многозначительно примолк. Потом демонстративно захлопнул задвижку на решётчатом оконце, – тут случай особый. Беглеца приказано догнать и уничтожить.

– Даже если он не сопротивляется?! – удивился Родин.

– Будто не знаешь, – осклабился Колька, – здесь один закон – тайга. Так и скажи – обоссался. Ладно, держись меня. И учти – если поймали, то только вдвоём. И смотри у меня: за это дембель обещан. Мне дембель – тебе отпуск, и медаль… за храбрость.

Родин насупился и ничего не ответил. На зоне он вертухаем уже год, и ни разу не участвовал в таком деле. Да и не было повода. Несчастные случаи были, драки, поножовщина – регулярно. И уже усмирять зэков приходилось. Родин знал этого Холина. Тот даже пару раз давал уроки бокса молодому составу. Абсолютно мирный и добрый малый – один из первых претендентов на УДО.

Так все думали, а начальство, оказывается, считало иначе.


Через полчаса машина встала. Дальше ехать невозможно. Лёвин сообщил по рации о продолжении поиска пешим порядком. Водитель остался на связи. Он включил дальний свет и беспрерывно подавал сигналы.

Прежде чем разойтись в цепь Лёвин взял Володьку на воротник полушубка и потянул на себя.

– Будешь целиться – в глаза не смотри! А то всё дело испортишь.

Стараясь не терять друг друга из виду, они двинулись дальше по краям, как им сначала казалось, дороги. Но стоило Родину один раз упасть в неглубокую яму, как он тут же оказался в жутком одиночестве. Он несколько раз крикнул, но за шумом ветра так и не услышал ответа. Палить из винтовки запрещено по уставу – преступник может услышать и затаиться. Осталось только надеяться на сигналы, подаваемые водителем.

Родин решил вернуться.

«Чёрт с ним, с отпуском, и медаль мне не нужна. Да и потом, гадом буду, – наврал «старик», наверняка всё это «туфта». Если за каждого «бегуна» медаль давать, то груди не хватит, как у Брежнева».

Родин повеселел от удачной шутки – надо запомнить и ребятам рассказать – и тут же услышал сигнал уазика, только какой-то более низкий. Аккумулятор садится, решил он и, скользя «лысой» кирзой, заковылял на звук.

Только метрах в двадцати от машины он сообразил, что это не его уазик. Грузовик с дощатым кузовом, стоял по оси зарывшись в грязь. Светились только габаритные огни. Из под кузова иногда вылетали клубы сизого дыма. Внезапно в кабине сверкнул огонёк.

Родин присел, передёрнул затвор винтовки, загоняя патрон в патронник, пригнулся и двинулся вперёд, обходя грузовик сзади.


Холин затушил папиросу о панель. Щёлкнул зажигалкой, проверяя остатки бензина. В ожидании пока его обнаружат и скорее всего пристрелят, – от зэков он слышал о жестоких законах зоны – сидел, оглушённый выпитой до дна бутылкой какого-то жуткого зелья, оставленного Васькой.

Он без конца прокручивал в голове письмо своей возлюбленной Ядвиги, проклиная тот день, когда сам привёл её к этому маньяку.

Почувствовал, что замерзает и решил выйти из кабины размяться. Спрыгнул на землю и замер, – пред ним, как истукан, весь покрытый снегом, стоял боец.

В руках у бойца винтовка, ствол которой уставился Холину в грудь.


Помня напутствие напарника, Родин всё внимание сосредоточил на мушке ружья. Он так волновался, что забыл сказать положенное по уставу: «Стой, руки вверх!»

Холин застыл на месте, прислонившись спиной к машине. Боец махнул рукой, как это обычно делает фотограф, приказывая всем застыть в ожидании, когда вылетит птичка. Холин резко встал во весь рост и молча потянул руки вверх.

От неожиданности Родин зачем-то ещё раз передёрнул затвор. Патрон со звоном выскочил и отлетел куда-то в сторону.

– Четыре, – вдруг сказал Холин.

– Что четыре? – не понял боец.

– В магазине осталось четыре патрона, – спокойно сказал Холин и добавил, – салага!

До этого момента мысли Родина метались в опустевшей от страха и дикого возбуждения голове, но последнее слово этого гада внезапно привело его в чувство.

Он шагнул вперёд – до цели осталось каких-нибудь пять метров.

– Повернись, – крикнул он.

– Зачем? – усмехнулся этот гад.

Родин от такой наглости невольно оторвал глаза от прицела и тут же встретил насмешливый и одновременно печальный взгляд Холина. Вдруг лицо беглеца стало мертвенно бледным, он опустил правую руку и потянулся к левой стороне груди.

«Ох, лучше бы он этого не делал!»

Родин нажал на курок, при этом в самый последний момент, следуя за падавшим ещё до выстрела телом, дёрнул дуло ружья вниз. Раздался выстрел.

Не убедившись, попал он или не попал, упал Холин или не упал, Родин в ужасе бросился туда, где по его разумению должен был сейчас находится напарник.


Иван очнулся от сильной боли, разрывавшей грудь, живот, спину. Боль была повсюду. Ещё тогда, разговаривая с бойцом, он почувствовал, как она возникла где-то в районе ключицы, ударила в левую руку, едва не заставив выпустить зажатую в ней зажигалку, потом возник нестерпимый огонь за грудиной. Мелькнула мысль: «Отец бы точно определил, что это инфаркт».

Внезапно почувствовал запах бензина. С трудом повернул голову – салага промахнулся! Пуля пробила бензобак и теперь вокруг отверстия расползалось тёмное пахучее пятно. Он ухватился за горловину, подтянулся и открыл крышку бака. Тонкая, но сильная струя концом параболы упёрлась в землю. Перехватило дыхание.

Огромным усилием воли, превозмогая боль, он сделал глубокий вдох и почувствовал, как вместе с холодным воздухом в лёгкие устремилось что-то живое, аморфное, вязкое. Теряя сознание он щёлкнул зажигалкой и разжал пальцы над широкой горловиной бака.


За спиной Родина раздался оглушительный взрыв.

Он оглянулся – метрах в тридцати полыхал грузовик. Возникший из мглы Лёвин поскользнулся на ледяной корке и с размаху врезался в товарища. Оба заорали от неожиданности и упали в грязь, вскочили и бросились к полыхающей машине.

Очевидно в кузове находились запасные канистры, и теперь они одна за другой с жутким воем взлетали в воздух и взрывались, расплёскивая вокруг не сгоревшее топливо.

Бойцы, обессилев, рухнули на землю вне зоны огня. Но прежде чем упасть, Родин точно определил, что тела рядом с машиной нет.

Услышав такое, Лёвин долго матерился, но принял единственно правильное решение: ссылаясь на устав, до прибытия начальства, они не подпустили никого из прибывших к месту пожара бойцов других групп.


***

Начальник зоны вместе с оперуполномоченным долго ходили вокруг огромного чёрного пятна выжженной земли. Да, тело исчезло, но каких либо следов беглеца или сообщников тоже не было найдено. Чистоту эксперимента гарантировало то, что Лёвин и Родин запретили подходить к машине в радиусе пятидесяти метров.

Молодцы-то они молодцы, но что делать с телом? Скоро прибудет комиссия по особо важным. Чёрт с ним с Холиным! Убежал или улетел – либо его уже сожрали волки… Или где-то залёг? Тогда его быстро найдут. А кто найдёт? Вот тут-то и вся закавыка.

Родин уверяет, что стрелял в преступника. Промахнуться с такого расстояния невозможно. Значит ранил. Если так, то точно останки Холина сейчас перевариваются в желудках волков.

Решили остановится на этой версии. Но тогда получается, что они упустили опасного преступника, а наказали его какие-то безмозглые твари. Эта версия годится только для успокоения собственной совести борца за соблюдение социалистической законности. А для начальства нужна другая… более правдоподобная и… героическая.


Родина и Лёвина изолировали на гауптвахте, но со всеми почестями. Ночью вырыли из могилы недавно умершего от разрыва сердца заключённого под номером 1517. Там, на импровизированном кладбище зоны, были и ещё совсем недавно прикопанные трупы, но этого, после недолгого знакомства с личными делами, выбрал сам особист. 1517 по антропометрическим данным соответствовал комплекции исчезнувшего Холина.

Прислонили тело 1517 к пеньку. Особист отошёл на пять метров, направил ствол винтовки Родина под нужным углом и выстрелил. «Убитое» тело уложили там, где в последний раз видел его непутёвый боец, облили бензином и подожгли. Особист вложил в обойму недостающий патрон и они вместе с начальником зоны вернулись в лагерь.


Комиссия признала то немногое, что осталось от тела 1517 как труп Холина. Родин, за то, что с первого раза промахнулся и угодил в бак грузовика, получил выговор за порчу социалистического имущества, а за второй, «точный», выстрел – знак отличника боевой подготовки и досрочный дембель. Дело засекретили, по причине оставшихся невыясненными обстоятельств, – например, наличия у Холина сообщника – и закрыли.


Ядвига– метаморфоза

Литургию на Пятидесятницу вся семья Полонских отстояла в ночном бдении в костёле Святой Анны рядом с Замковой площадью в Варшаве.

В самый разгар мессы никто не заметил как Ядвига, дочь пана Францика Полонского, незаметно вышла из храма, взяла такси и уехала в неизвестном направлении.


По распоряжению отца, всё это время после возвращения её из проклятой России Ядвига находилась под пристальным вниманием своих сородичей. Ей с трудом, благодаря доброму маленькому брату Ярику, удалось отправить в СССР Ивану последнее письмо.

В святой день, когда всё внимание отца, ревностного католика, было сосредоточено на подготовке и участию в службе, у девушки появилась единственная возможность совершить то ужасное, что она задумала.


По набережной такси доставило Ядвигу до моста Понятовского, бывшего Николаевского, за семь минут. Когда она выходила из костёла, часы ударили полночь. Наступал новый и последний для неё и её счастья день. Ядвига попросила остановить машину. На мосту было пустынно и тихо. Никого вокруг, только одна она стоит на высоком чугунном парапете моста, придерживаясь за фонарный столб.

Ядвига инстинктивно попыталась глубоко вздохнуть и почувствовала, что вместе с пахнущим рекой воздухом в её ноздри проникает другой, до боли знакомый и как-то физически плотный запах одеколона «Красная Москва», которым любил пользоваться её Ваня.

Она закрыла глаза и шагнула в пустоту.


Три дня родственники Ядвиги искали пропавшую у своих и её друзей и знакомых. Пан Францик даже созвонился со своими друзьями в советском посольстве, и те тоже подключились к поискам.

На четвёртый день полиция приняла официальное заявление пана Францика о пропаже дочери и открыла дело. Портрет Ядвиги разместили в центральных газетах в разделе «Происшествия», пару раз в новостях по телевизору показали её лицо. Всё напрасно!

Только через неделю, вернувшийся из отпуска водитель такси, который подвозил той ночью девушку, доставая из почтового ящика накопившиеся газеты, обратил внимание на фото Ядвиги и сразу явился в полицию.

Наконец-то место поиска определилось. Надводные суда избороздили тралами русло реки. Водолазы обыскали водозаборы, кабельные ложа, остовы каких-то конструкций, – всё, за что могло зацепиться влекомое течением реки тело. Всё напрасно.


Фурсов – метаморфоза

05 июня, в среду, Леонид Петрович Фурсов, высокий, стройный для своих пятидесяти человек, одетый в светлый парусиновый костюм, мягкие высокие ботинки на толстой подошве, в вогнутой сверху шляпе с высокой округлой, обёрнутой противомоскитной сеткой тульёй и широкими подогнутыми вверх по бокам большими полями, вошёл в вагон электрички на станции Калуга-1.

За собой он волочил огромный раздувшийся чемодан с телескопической ручкой и на колёсиках – дивное диво из загнивающей Европы. Конечно, и шляпа модели «акубра», австралийского происхождения, подаренная далёким сиднейским почитателем знаменитого адепта великого русского поэта, и чемодан из яркого пластика никак не вязались с обстановкой треснутого стекла окон, порезанного тут и там кожзама на неудобных сидениях, заклинивших форточек и от того жуткой духотищи в вагоне.

Но Леонид Петрович как всегда экономил.


7 часов утра. Трудовой областной люд в битком набитом вагоне двигался в столицу на заработки.

Фурсову повезло. Как только он оказался в прокуренном тамбуре, мимо пронеслась, едва не вытолкав литератора с его поклажей обратно на перрон, компания молодых людей, – за игрой в карты они едва не пропустили нужную остановку – как будто специально для него освободив прекрасное место. Он тут же водрузил чемодан на короткое сиденье в углу салона, а сам расположился напротив в центре трёхместной скамьи.

Леонид Петрович положил шляпу на место рядом с проходом, а на сиденье у окна бросил только что купленную на станции газету, создавая видимость сиюминутного отсутствия вышедшего покурить соседа.


В этом году Леониду Петровичу наконец-то удалось сменить обычный ареал своего творческого пребывания в российской глубинке, Рязанскую область – родину его великого русского кормильца – на Калужскую.

Весь май он провёл в хорошо оплаченной Союзом советских писателей командировке. С точки зрения литературоведа Рязань была и на долгие годы останется для него неисчерпаемым источником заработка и вдохновения. Но с другого конца, для делового человека, параллельно занимающегося скупкой старинных икон и антикварной утвари, яблочная столица уж года два была как обкромсанный со всех сторон кисло-сладкий сочный фрукт, да и вероятность засветиться в местных органах, похоже, всё больше испытывала неумолимое желание обрести реальность.


Фурсов подёргал наборный замок на сумке, вжикнул пару раз молнией на клапане и удовлетворённо улыбнулся.

К его визиту в Калугу всё было готово уже год назад. Об этом намекнул «случайно» оказавшийся за его спиной в очереди за колбасой в гастрономе на углу «тридцатого» товарищ генерал, одетый ради такого случая во всё штатское. За этим намёком скрывалась кропотливая работа его людей, которые своими методами зачистили территорию от конкурентов и у этих же несчастных собрали всю информацию, необходимую для работы доверенного профессионала.


Этим профессионалом и стал гражданин Фурсов, четыре года назад уличённый бдительным участковым Сиротиным в банальной скупке и оценке краденного имущества советских и «иных» граждан. Гражданин немного успокоился, когда сержант привёл арестованного не в отделение милиции, а к себе в каморку, которая своей убогостью ничем не отличалась от КПЗ того же заведения, разве что решётки на окнах отсутствовали. И совсем пришёл в себя, когда на первый взгляд казавшийся тупым и оголтелым служакой Сиротин разрешил Фурсову сделать один звонок со своего служебного.


С генералом милиции Щёлкиным Николаем Мелентьевичем Фурсов познакомился в Доме литераторов на презентации собственной книги «Есенин и советская милиция». После церемонии генерал дружески похлопал писателя по спине и вручил ему кусочек картона с номером телефона. «Надо будет, звони» – прочитал он в ясных и по-отечески строгих глазах генерала. И такой момент настал.

– Это Фурсов, – промямлил в трубку Леонид Петрович,– товарищ ге…

– Хорошо, – услышал он знакомый голос, – дайте трубку сержанту.

«Откуда он знает?» – мелькнуло в голове, но увидев остаток смешинки в глазах Сиротина, когда тот перенимал трубку, Фурсов всё понял.


На следующий день генерал встретил литератора у себя на даче на Николиной горе. После этого визита по делам скупки и оценки Леонид Петрович контактировал только с сержантом – а вскоре младшим лейтенантом – Сиротиным. В том же году он впервые остался доволен результатом творческой командировки на родину подопечного поэта.

С абсолютно новым для себя особым заданием он действовал там один и вёл себя как хозяин в течение трёх лет, пока не снял все пенки с оставленного конкурентами, по воле генерала, без присмотра веками бродившего сусла народного творчества.


Жадный и оттого бережливый товарищ Фурсов иногда вопреки пожеланиям своего патрона принципиально не ездил по такого рода делам за свой счёт, каждый раз добиваясь командировочных от Союза писателей. Но если в Рязань или в село Константиново секретарь подписывала подорожную безропотно, то получить аналогичную индульгенцию в Калужскую область, куда направил его генерал, в которой Есенин если и бывал, то где-то рядом, один раз и то проездом, было практически невозможно, о чём Леонид Петрович сразу и заявил при получении от патрона нового задания.

– Значит,—спросил генерал,—отсрочка ещё на год?

– Значит так, – твёрдо и принципиально ответил литератор, – но за кровные ни за что не поеду.

Первым желанием генерала было врезать по этой наглой лобастой роже, а ночью закопать ещё живого где-нибудь. Но он остановил праведный порыв, сообразив, что, конечно, хорошо ковать железо, пока оно горячо, но лучше это делать, имея на руках официальную бумагу.

Сошлись на том, что Фурсов получает отсрочку, а за это доля генерала в добыче возрастает на десять процентов. Фурсов безропотно согласился, проклиная при этом свою непреодолимую страсть к халяве: он ощутил, что только что в первый раз в жизни, и, дай Бог в последний, прошёл без обуви по лезвию бритвы без особых последствий.


Но проблема осталась. Как доказать секретарю, что его посещение Калуги откроет новые грани бессмертного облика создателя образа беспечно скачущего жеребёнка, заведомо проигрывающего забег в коммунистическое будущее пролетарскому железному коню?

И тут он вспомнил, как три года назад в пятилетнюю годовщину полёта Гагарина его попросили выступить на тему «Есенин и космонавты». Первым желанием Фурсова было расхохотаться и плюнуть под ноги просящим, но последовавший звонок из горкома партии заставил его сосредоточится.

Времени как всегда дали в обрез.

Ночь. На столе початая бутылка «коленвала»3 за три шестьдесят две, огурец и корка хлеба. В голове вертится: Гагарин, его «Поехали!», звёздное небо, бюст Циолковского в кабинете Королёва во время интервью. Стоп! Циолковский! Он же рязанец. «Земля – это колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели. Будущее человечества – в космосе!» А совсем рядом в селе Константиново маленький Есенин делает первые шаги. Лепечет младенческим ртом: «Хочу концы земли измерить, доверясь призрачной звезде». Призрачная звезда – это конечно искусственный спутник Земли. Два великих рязанца открывают дорогу в космос всему человечеству.

На антресоли Фурсов нашёл папку со своими первыми рукописями. Ага! Вот оно – эссе «Есенин и космонавты». «Мужественные люди в оранжевых скафандрах… работают в небе ради жизни, ради будущего человечества, высокого чувства, способного сблизить народы и нации, а не разъединять их… Высоки орбиты кораблей, но сердца космонавтов не отрываются от земли… «На земле– милее» – повторил однажды Гагарин есенинскую строку… И в конце концов космонавты опускаются в родные объятья, на землю, чтобы до слёз радоваться весенней пашне, видеть окутанную сизой дымкой деревню и приветливо махать рукой стоящим неподалеку женщине и девочке, перебирающей хохолок ещё несмышленого пятнистого телёнка… Есенинского телёнка!»4

Дочитав до конца этот текст, секретарь смахнула с глаза набежавшую слезу и поставила печать.


И вот вам результат: шесть икон шестнадцатого века, список с грамоты о признании калужанами Лжедмитрия II государем всероссийским. И, наконец, погремушка младенца Ивана Варёнка – сына Дмитрия и Мнишек с памятной царской чеканкой. Ну и там ещё кое-что, по мелочи.

Фурсов покрутил головой и, убедившись, что все расселись и никто не претендует на оккупированные им места, взял «Литературку».

На первой полосе анонс: «О…кормление от Есенина!», «см. стр. 15». Сердце неприятно ёкнуло. Удерживая газету на весу, дрожащим пальцем добрался до указанной в анонсе страницы и…

– Можно присесть, товарищ? – услышал он над головой мелодичный женский голос.

– Не видите? Занято, – резко сказал он, не поднимая головы.

Всё внимание его было сосредоточено на этой проклятой пятнадцатой странице, которая никак не хотела открываться.

– Да что вы говорите! – снова тот же голос, но уже настойчивый и немного насмешливый. – Уж не вами ли, сударь?

Это совершенно несообразное времени и месту обращение заставило Фурсова оторвать взгляд от заголовка статьи, и он украдкой скосил левый глаз в проход.

Лаковые туфли на высоченном тончайшем каблуке, ажурная сетка нейлоновый чулок охватывала тонкие щиколотки и вползала на развитые, но не сильно рельефные икры… и обрывалась, полсантиметра не доходя до колен, строгой линией подола юбки сумасшедше-прекрасного светло-бежевого цвета.

По мере того как поднимались глаза Леонида Петровича, опускалась его нижняя челюсть. Именно с таким «лица необщим выраженьем5» он встретил насмешливый взгляд чудесно сиявших серо-голубых глаз настойчивой пассажирки.


Она подняла с сиденья его шляпу, намереваясь присесть, но он быстро, но с усилием, специально перенапрягая бицепс, переместил тяжёлую сумку на сиденье справа, ближе к окну, придавив ею до времени «Литературку». Вернул шляпу на место, а женщину, привстав, аккуратно усадил напротив.

Некоторое время они молчали, не скрываясь, с вниманием разглядывая друг друга, как будто оба понимали, что эта встреча неслучайна. «Сколько ей. Двадцать три, двадцать пять?»

– А вы…? – сделал он попытку начать разговор.

– Ядвига Полонская, – тут же откликнулась девушка. Своё представление она сопроводила самым искренним взглядом и слегка покраснела.

«Двадцать четыре», – остановился в своих подсчётах Фурсов и почему-то потёр руки и даже прихлопнул в ладоши. Им овладело предчувствие счастья.

– А я, – он приосанился, убрал животик,—позвольте представиться….

– А я вас знаю, – остановила его девушка,—вы Леонид Фурсов, известный литератор.

От неожиданности он вздрогнул и тут же в отражении стекла салонной двери заметил, что стоявшие в проходе люди стали поворачиваться в их сторону, раздался знакомый шумок, издаваемый любопытствующей толпой. Это ему не понравилось.

– Смотрите, – обратился он к девушке, – кажется Балабаново проехали.

И когда она взглянула в окно, быстро наклонился и взял её за руку. Она не отдёрнула руки, но вопросительно взглянула в глаза.

– Прошу вас, – прошептал он, и сделал знак молчания, – никакой популярности. Ну, вы же меня понимаете?

Девушка кивнула, и когда он вернулся на место, сказала:

– Ой, извините, я кажется ошиблась.

– Ну и слава Богу, – вздохнула какая-то женщина в толпе.

Фурсов благодарно улыбнулся, незнакомка ответила ему невинной улыбкой и снова покраснела. Достала зацепленные за глубокий вырез кофточки и надела солнечные очки.

Через несколько минут они продолжили общение, обмениваясь лёгкими замечаниями о пролетавшем мимо пейзаже, о погоде. Фурсову не терпелось узнать побольше о таинственной незнакомке, но он решил потерпеть до Москвы.


Внезапно в другом конце вагона раздались крики, шум. Толпа возмущенно зашикала.

– Куда прёшь! – послышался тот же, но теперь возмущённый женский голос.

Фурсов оглянулся – мимо него, рассекая двухрядную шеренгу пассажиров в проходе, пронёсся какой-то невысокий крепкий парень, резко распахнул раздвижные двери салона и исчез в тамбуре. За ним в кильватере пролетели два милиционера.

Мелькнувшая напоследок плешивая голова парня показалась Фурсову знакомой. Он почувствовал неясную опасность, невольно сместился вправо и схватился за сумку. И в этот момент прямо на его шляпу с размаху уселся долговязый молодой человек, который тут же нагнулся и сделал вид, что затягивает шнурки ботинка.

Пробежал ещё один милиционер. Но тут уж Фурсов обознаться не мог: по широкой, обтянутой мундиром и перехваченной ремнями спине, крепкому затылку со стрижкой «полубокс» и характерному мощному дыханию через нос он признал младшего лейтенанта Сиротина. Он уже хотел позвать, но тот скрылся в прокуренной сутолоке тамбура.

Леонид Петрович взглянул на Ядвигу. Лёгким движением руки она показала на его соседа слева, который, как ни в чём не бывало, сидел, низко склонив голову, и дремал. Только тут Фурсов обнаружил, что стало с его шляпой из драгоценного меха австралийского кролика.

– Какого чёрта, молодой человек,! – крикнул он и грубо толкнул парня.

– А? Что такое? – всполошился парень, продолжая играть свою роль, и полусонными глазами уставился на Фурсова.

В тот же момент брови Фурсова оказались на самой середине высокого лба от изумления.

– Чаплыгин? Сергей?

– Леонид Петрович?

Ядвига громко прыснула. Парень привстал и протянул литератору плоский фетровый диск. Тот, красный от возмущения, выхватил шляпу и уже открыл рот, чтобы отчитать молодого человека, но внезапно двери тамбура с грохотом разошлись и за спиной Чаплыгина выросла фигура того, третьего, самого толстого милиционера.

– Попрошу очистить пространство, – внушительно произнёс он и для пущей важности поднёс свисток к губам.

Плотная масса тел мгновенно отпрянула от него как от прокажённого, вдавив лишнюю свою часть между сиденьями. Ядвиге показалось, что лейтенант сделал неуловимый знак литератору. Тот захлопал глазами, закрыл рот и уставился вокно.

– Гражданин Чаплыгин?

Молодой человек поднял глаза и сделал удивлённый вид.

– Прошу пройти со мной, – милиционер немного помолчал и вдруг обратился к Фурсову, – и вас, товарищ, тоже попрошу.

К удивлению Ядвиги литератор безропотно поднялся, настроил сумку и, зажав войлочную лепёшку под мышкой, застыл в ожидании.


Сиротин заметил, как Фурсов обменялся быстрыми взглядами с красивой женщиной, которая всё это время вызывающе спокойно наблюдала за сценой задержания преступника, более того, на нарочито тяжёлый взгляд блюстителя она ответила улыбкой, откинулась на спинку сиденья и закинула ногу на ногу, выставив в его сторону идеально круглое колено.

– А вы, гражданочка…? – не выдержал Сиротин.

– Она со мной, – зачем-то сказал Фурсов и тут же обрадовался своему наглому порыву, увидев как блеснули глаза Ядвиги.

– Хм, тогда Чаплыгин, вы и вы, следуйте за мной.

Фурсов увидел как Сергея и Ядвигу сажают в патрульный «уазик» и застыл в недоумении. Сиротин уселся за руль «москвича» с мигалкой на крыше, махнул ему рукой:

– Леонид Петрович, ну что же вы!

– Но я не могу, когда женщина….

– Да плюньте вы. Ничего с ней не будет. Доставим куда скажет, а мне с вами поговорить надо. Голова к голове, как говорят французы.

Фурсов, всё более раздражаясь, с трудом запихнул тяжёлую сумку на заднее сиденье. Сиротин, развалился в кресле и ухмылялся, наблюдая за его мучениями. Фурсов, тихонько матерясь, втиснул своё грузное тело в крохотное пространство между спинкой кресла и передней панелью «москвича».


– Что, в отделение повезёте? – недовольно спросил Фурсов

– Зачем. Домой поедем, к вам, – ответил Сиротин, и включил зажигание, – с сопровождением. Что же это вы, товарищ профессор, с таким добром и в электричке. Есть же литерный с купе, чаем и туалетом, Киев-Москва называется. Всё экономите…

– Не ваше дело!

– А вот и моё и ещё кое-кого! Поэтому вам должно быть интересно, за что я сейчас знакомца вашего, Чаплыгина, захомутал.

– Ну и… – буркнул Леонид Петрович.

– А он со своими дружками население грабит.

– Серёжа?

– Ну, может быть не он сам, но его дружки точно. А Серёжа, похоже, у них на стрёме… пока. Так вот, заметят они какую дамочку с украшениями на шее, подождут, как она выходить станет. Придержат, как бы случайно, пока двери закрываться не начнут. Дамочка в панике бросается, чтобы успеть выскочить, а бандиты тут как тут. Срывают украшения. Дамочка голая на перроне, двери закрылись, и сама не поймёт, то ли зацепилась за что или ограбили.

– Но я-то не дамочка!

– А с такими как вы… в шляпе, – ощерился Сиротин, – и вовсе просто. Выслеживают, бац по голове и до свидания. А то просто прижмут в тамбуре, оберут, дверь на полном ходу откроют и поминай Леонида Петровича как звали.

– Типун тебе на язык. Так может, ты меня домой подбросишь?

– Так и задумано. К тому же дело у нас, – Сиротин ткнул пальцем в небо, – к тебе есть. Кстати, а кто эта блондинка?


Женщину и Сергея поместили в уазик, в отсек для заключённых. Взвыла сирена и машина, скрипя всем корпусом и повизгивая голой резиной на поворотах, помчалась вслед за москвичом начальника.

Сергей старался не глядеть на роскошную молодую женщину, сидевшую напротив, она ему неприятно напоминала, ту дамочку, которую с полчаса назад ограбил и вытолкнул на перрон Володька Родин.

Женщина постучала в перегородку. Оконце открылось.

– Чего надо?

– Нельзя ли выключить сирену, товарищ, голова просто раскалывается.

– Вот ещё, – ответил грубый голос, но через секунду остался только далёкий сигнал едущего впереди «москвича».

– Закуришь?

Она протянула Сергею пачку «Кента». Сергей взял сигарету, затянулся.

– Как же ты лопухнулся, дорогой?

Он неожиданности Сергей поперхнулся дымом, но тут же усмехнулся.

– Это вы о чём, мадам?

– Ну как же. Друг твой, Родин, сбежал, а тебя сцапали. Кстати, что там с гражданкой Кузовлевой – жива?

– Какой Родин, какая гражданка?

– А такая, – женщина, гася сигарету, прожгла дыру в клеёнке сиденья, – полчаса назад вы ограбили законную жену полковника милиции Кузовлёва, которая возвращалась с дачи к своему супругу. Так что гореть теперь тебе, Чаплыгин Сергей Иванович, по кличке Чапа, в аду.

– Да как вы…. Да вы кто? Мент? – Чапа совсем растерялся.

– Нет, – рассмеялась женщина, – я не мент. Я – твой ангел хранитель.


«Москвич» остановилась у подъезда Фурсова. Сзади бампер в бампер приткнулся уазик. Сиротин вышел первым и поспешил открыть заднюю дверь «автозака».

Спрыгивая, Ядвига опёрлась на его руку. Сиротин, ссылаясь на важность задания, рассыпался в извинениях и предложил доставить даму в любую точку столицы на машине другого класса. Он явно не хотел, чтобы женщина осталась. Но она, пока милиционер говорил, неотрывно смотрела на Фурсова.

Тот отчаянным рывком высвободил чемодан из «москвичёвского» плена, нахлобучил кое-как выправленную шляпу на голову и поволок добычу вверх по лестнице к двери подъезда. Но внезапно обернулся, его странно опасливый и сосредоточенный взгляд остановился на высокой в светлом кашемировом полу-пальто и с удивительно красивыми ногами блондинке в тёмных очках. Фурсов едва не выпустил чемодан из рук, уже готовый рухнуть с крутой лестницы.

– Товарищ младший лейтенант, – крикнул он, – эта женщина – моя гостья. Не отпускайте её, пожалуйста.

Ядвига услышала, как Сиротин не громко, но выразительно выругался, и, не дожидаясь его ответа, подбежала и помогла Фурсову внести чемодан в дверь. В тесноте лифта он почувствовал, как она прижалась к нему бедром.


Перегруженный лифт не добрался до положенной метки сантиметров на пятнадцать.

Вконец уставший Фурсов протиснулся наружу и, стоя лицом к лифту, потянул чемодан на себя, тот не поддавался. Ядвига попыталась приподнять чемодан, но сдалась.

Внезапно из-за спины Фурсова к ручке чемодана протянулась чья-то рука.

– Папаша, – услышал он за спиной так некстати знакомый голос, – помочь?

Ядвига увидела, как Фурсов неожиданно побледнел, весь напрягся и сам одним рывком вытащил чемодан из лифта, затем быстро обернулся и взмахнул рукой, как-будто хотел ударить неожиданного помощника.

– Родин? Как… ты тут? Какого чёрта ты здесь делаешь? Ко мне сейчас нельзя.

Ядвига осторожно вышла из лифта и встала за его спиной.

Фурсов почувствовал поддержку.

– Ты видишь, я не один, – голос его снова окреп.

– Вижу, – сказал парень и, демонстративно приподнявшись на мысках, через плечо Фурсова вдруг показал Ядвиге свои жёлтые лошадиные зубы: – здрасьте.

Отошёл и заслонил спиной дверь квартиры.

Фурсов затоптался в нерешительности.

– Мне деньги нужны, Леонид Петрович, – сказал парень, перестав улыбаться.

– Опаньки! – вдруг раздался гулкий голос Сиротина.

От неожиданности парень сначала рванулся вниз навстречу Сиротину, затем развернулся и бросился мимо Фурсова к пролёту наверх, но на его пути возникла Ядвига. Она только выставила вперёд руку и парень замер.

На площадку отдуваясь поднялся Сиротин, за ним Чапа. Замыкал колонну сержант под два метра ростом.

– Что же вы, товарищ дорогой, лифт так долго держите, мешаете ходу следствия. Теперь ещё и слабость проявляете к врагу социалистической законности. Ну-ка, посмотри на меня, – обратился он к Родину, развернул бумагу с фотороботом. – Зозуля! Как, похож?

– Так точно!

– Вяжи его!

Мощной рукой сержант притянул Володьку к себе и наручниками сцепил его руку с рукой Чапы.

– Я так понимаю, – сказал Сиротин, – если бы не дамочка, то я бы мог привлечь вас за содействие преступнику. Впрочем, вижу вам совсем плохо. Открывайте скорее дверь.

Сиротин первый вошёл в квартиру. Зозуле приказал охранять преступников на кухне. Ядвига повесила на вешалку полупальто и зашла в ванную. Последним вошёл хозяин квартиры, волоча за собой чемодан.


Сиротин раскинулся в его кресле, повесив ногу на подлокотник.

– Что вы себе позволяете!

Как и полагалось, несмотря на середину дня, в комнате царил глубокий полумрак. Сиротин включил настольную лампу и вывернул плафон в лицо Фурсову.

– Присаживайтесь, гражданин.

Фурсов устало опустился на табурет, с которого обычно дотягивался до верхних полок.

– Сначала электричка и сумка с товаром на чёрт знает какую сумму, затем Чаплыгин, скрываясь от погони, причаливает под крылышко… Теперь этот…?

Сиротин выразительно посмотрел на Фурсова.

– Родин Владимир, – еле слышно произнёс литератор.

–…этот Родин отрывается от погони и тут же оказывается рядом с вашей квартирой.

– Поверьте, товарищ Сиротин, это простое совпадение, – бросился оправдываться Фурсов.

Он так и не снял свою покалеченную шляпу, по лицу стекал обильный пот, на пиджаке под мышками проступили тёмные пятна. Сиротин убрал лампу.

– Ладно, чего уж там. Верю. Только что же ты гад делаешь? Почему я об этом ничего не знаю? Тебе же было сказано, и не мной, а…, – Сиротин вскинул глаза к потолку, – все дела с награб… экспроприированным – только через меня. А ты напрямую решил работать. Ты бандита покрываешь, крысятничаешь. Ведь так? Да что с тобой Лёня?

Фурсов вдруг схватился за грудь и начал заваливаться на бок. Сиротин едва успел подхватить его и усадил в кресло.

– Зозуля, – крикнул он через закрытую дверь, – принеси воды, быстро.

– Да как же я, – загрохотал Зозулин бас, – а эти?

– Ах чёрт! – сообразил Смирнов, – ладно я сам.

Но дверь вдруг открылась. На пороге стояла Ядвига с высокий запотевшим бокалом в руках. Быстро подошла к Фурсову и, заботливо поддерживая безвольную голову, заставила сделать его несколько глотков. Фурсов открыл глаза и благодарно сжал её руку.

– Спасибо, – недовольно сказал Сиротин, – только мы тут не договорили, гражданочка.

– Нет, пусть она останется, – неожиданно твёрдо заявил Фурсов. – Она… это моя племянница.

Сиротин от такой наглости развёл руками и сел на табурет.

– И зовут эту племянницу…? – спросил он злобно.

– Позвольте дядя, – Ядвига встала и протянула руку милиционеру, – Ядвига Францевна Полонская, студентка Ленинградского государственного университета.

Сиротин нарочито только слегка приподнял зад с табурета и потянулся губами. От руки пахнуло таким парфюмом, от которого ноздри лейтенанта страстно затрепетали, шея и голова мгновенно взмокли. Он тут же вскочил, ни с того ни с сего ударил каблуками и резко склонил голову, едва успев поймать соскочившую фуражку.

– Младший лейтенант Сиротин Михаил Иванович. Прошу присаживайтесь, мадам.

– Мадемуазель, – улыбнулась Ядвига. – А вы храбро сражались, лейтенант.

– Младший, – потупился Сиротин.

– Это не важно. Но что вы собираетесь сделать с теми юношами? Они так напуганы. Дядя, дорогой, неужели ты отдашь их в руки этим…

По лицу её скользнула лёгкая презрительная улыбка. Сиротин вздрогнул – именно так ухмылялся вчера этот спортсмен. «Холин, кажется! Ненавижу!»

– Позвольте, товарищ Полонская, – набычился Сиротин, – мне кажется, что….

– Я не договорила, товарищ милиционер, – остановила его Ядвига и кокетливо улыбнулась, —… этим большим и грозным блюстителям порядка.

Фурсов совсем пришёл в себя и теперь наслаждался унижением Сиротина.

– Ну конечно же нет, дорогая. Это я попросил товарища лейтенанта не везти их сразу в отделение, а здесь, у меня, в домашней обстановке, провести беседу и… – он ядовито улыбнулся, глядя в глаза Сиротину: – отпустить. «И эти сговорились!» Кровь ударила Сиротину в голову.


***

Но литератор, сам того не зная, был прав – об аресте не могло быть и речи.

Вчера, злой как чёрт, младший лейтенант вернулся с «огнестрела» в деревне Крестьянка. С середины дня снял с поста своих подчинённых: Лобанова, Попова и Зозулю и устроил «прописку» в ресторане. Всем было что вспомнить, поэтому гуляли до часу ночи. После очередной бутылки Лобанов в туалете, уткнувшись лбом в стену над писсуаром и с трудом удерживая равновесие, намекнул, что на месте Сиротина должен был быть Зозуля.

– Ему полковник пообещал: если бандитов поймает, – икнув сказал Николай. – Уже два месяца народ к нам в отделение так и прёт. В основном женщины. Грабители срывают с шеи цепочки, кулоны, серёжки, иногда часы с рук, выталкивают на перрон, когда поезд отправляется. Дамочки кричат, а толку что. У машинистов свои правила, график жёсткий. Так Зозуля всех свидетелей и пострадавших выслушал, и говорит, что это дело рук одной банды. Мол, он всё рассчитал. И фоторобот есть. Завтра мы их брать будем.

– Брать буду я, – сказал Сиротин и жёстко прихватил Лобанова за портупею, – а вы будете мне ассистировать. Кстати, на счёт Зозули ты ошибаешься. Полковник его за другие заслуги привечает.


Ставку сделали на то, что Сиротин новенький. Если у грабителя есть сообщник для стрёмы, то он обязательно лопухнётся. Решили, что завтра с семи утра Сиротин и его хлопцы начнут патрулировать электрички.

Но начало операции пришлось перенести на два часа.

В три часа утра в комнате Сиротина раздался звонок. Знакомый, искаженный помехами голос назначил встречу на восемь. На высоком берегу реки Нара под обвалившимся куполом разрушенной церкви святителя Николая Чудотворца к нему подошёл молодой человек. Сиротин признал в нём того, кто год назад лишил его доходного места на Студенческой.

Посланец коротко изложил суть поручения и вручил маленькую бархатную коробочку. Теперь Сиротину срочно понадобился Чаплыгин, которого он двумя днями раньше упустил на «запретке».

Но на ловца, как говорится, и зверь бежит.

Каково же было изумление Сиротина, когда во время начавшейся с опозданием операции, в сообщнике, стоявшем «на стрёме», он определил того самого Чаплыгина. А то что парня он потом нашёл сидящим рядом с Фурсовым, вообще выходило за грани диалектического материализма.


***

Сиротин взглянул на ухаживающую за Фурсовым роскошную женщину, которая только что предотвратила побег матёрого преступника, и вдруг ощутил, что очень хочет выпить водки.

И тут же услышал чарующий голос:

– Вам что, товарищ капитан, коньяку или водочки?

Он опорожнил фужер, закашлялся, потянулся в карман за платком.

– Чуть не забыл. Ещё один вопрос.

Он раскрыл перед носом литератора чёрную коробочку. Фурсов недоверчиво, ожидая подвоха, вынул из коробочки маленькое колечко с чёрным камушком.

Быстро поднялся, подошёл к шкафу и выдвинул ящичек.

– Что за чёрт! Откуда оно у вас?

Искрясь от удовольствия ответить тузом на валета, да ещё в присутствии явно объекта обожания литератора, Сиротин сообщил, что колечко было обнаружено у дочери известного им обоим объекта.

– Объект задаёт вопрос, как эта вещь, отданная вам на хранение, могла оказаться там? Он возмущён, что за его спиной вы строите шашни с его дочерью. Но даже если это так, – как говорится, седина в бороду… – и это подарок, то объект просто оскорблён, ведь колечко никакое по номиналу, вы сами его оценивали.

Фурсов тупо уставился в ящик.

– Чушь какая-то, – пробормотал он. – Я и Ирина…

– Ирина? – вдруг оживился Сиротин.

– Что? Нет, конечно нет. Это я так сказал. Вспомнил, понимаете. И вообще, не ваше дело.

– Может и не моё, но что ответить субъекту.

Фурсов бросился в кресло, подпёр подбородок скрещенными пальцами рук и задумался. Ядвига присела на подлокотник и провела рукой по его волосам. Фурсов удивлённо поднял глаза и вдруг понял, что сердце его переполняется если не любовью, то безграничным доверием к удивительной незнакомке.

Глаза их встретились и его внезапно осенило.

– Лейтенант, позовите Чаплыгина. Немедленно.

Сиротин с каким-то сожалением посмотрел на Фурсова, медленно поднялся с табурета и открыл дверь.

– Зозуля, давай сюда этого длинного!

В дверях появились Чапа и Родин. За их спинами грозно нависал Зозуля.

– Я просил только этого,—скривился Сиротин.

– Так ведь ключи от наручников у вас, товарищ командир. И вообще – они двоюродные братья.

– Чаплыгин, это правда?

Сергей, как только они вошли в комнату, встретился с глазами женщины и теперь, куда бы не смотрел, удивительным образом всё время видел их перед собой. И эти глаза будто подсказывали ему как и что говорить.


…Его двоюродный брат, Володя Родин, неожиданно появился у них дома месяца два назад из Мурманска. Там же сейчас находится и отец Сергея на заработках в порту, где бухгалтером его сестра, мать Родина. Неожиданно потому, что, это должно было произойти только через полгода, после дембеля. И вдруг за какой-то подвиг Володьку отпускают домой. Он пожил недели две, потом сказал, что устроился на работу и пропал.

Вопреки воле глаз Ядвиги Сергей сдержался и не сказал, что при этом из дома исчезла его коллекция марок и монет, а у мамы комплект нового постельного белья. Сергей, отыскал брата в 4-м таксомоторе. Володька сразу признал вину и обещал всё вернуть деньгами.

– Брат предложил подзаработать. Ведь мать еле концы с концами сводит, стипендия в училище никакая, а отец каждый раз требует подъёмных. Я согласился. Сам лично я никого не грабил, моё дело было стоять на стрёме, – закончил он.

Сергей вздохнул и замолчал. Глаза женщины сказали: «Молодец!» Родин всё подтвердил и Зозуля увёл его на кухню.


Фурсов с трудом дождался окончания признания Чаплыгина. Всё это время глаза его под насупленными бровями неотрывно следили за Сергеем, длинное белое лицо с большими светло-коричневыми бородавками на щеке и носу подёргивалось нервным тиком. Если бы не успокаивающее присутствие у его плеча бедра Ядвиги и не её ласкающие высокое чело пальцы, Фурсов давно бы схватил этого воришку за горло.

С самого начала всей этой сегодняшней истории Сергей почему-то был убеждён, что именно кольцом всё и закончится. Именно из-за него он здесь. И когда Фурсов сунул кольцо ему под нос, Сергею стало как-то легко и даже радостно. Он уже набрал в лёгкие воздуха, чтобы рассказать всё-всё: и про школьный канат, и про поход, и про дуэль, и про Ирину Николаевну, и про колечко, но Фурсов опередил его.

– Серёжа, – сказал он неожиданно тихо, – это ты украл? Только не ври! Нам не интересно знать, зачем ты это сделал, – повысил он голос и со значением заглянул в глаза Сергея, – или для кого… Важно, чтобы ты осознал весь ужас своего поступка!

Он сделал паузу и держал её до тех пор, пока Сиротин не засопел и не заёрзал на табурете.

– Сейчас, при всех, скажи только – да или нет! – громовым голосом возопил Фурсов завершая финальную сцену искупления.

– Да, – ответил Сергей и потупился как когда-то он это сделал в присутствии мамы и директора школы, через силу заставляя себя извиниться перед училкой географии, замордовавшей его у доски до такой степени, что он вынужден был назвать Мадагаскар островом мандавошки.


На самом деле Сиротин так заволновался потому, что всё это время ждал, что раскаявшийся Чаплыгин откроет тайну и назовёт фамилию, того, кто – теперь он точно знал – вывел его из под следствия по делу убийства чекиста и сделал участковым в самом престижном районе Москвы, познакомил с паханами на нечётной стороне Кутузовского и вывел на Фурсова, заставил перейти на чётную сторону и получал через доверенных лиц информацию о квартирах, жильцах и их тайных доходах, вернул обратно в Боровск с неожиданным повышением в звании, кому, наконец, через него Фурсов периодически передавал драгоценные подарки.

Но хитрый барыга вовремя и весьма искусно лишил его этой возможности, не дав парню сказать и слова по сути. Правда, в самом начале он прокололся, назвав имя дочери таинственного покровителя. И вот над этим стоит поразмыслить.


Ядвига наблюдала, как менялось выражение лица Сиротина от глумливого интереса, когда он глядел на неё, до напряжённого внимания во время проповеди Фурсова, от мелькнувшего сочувствия к заблудшему Чаплыгину, до неожиданного прозрения и жуткой обиды и злобы от понимания, что его обманывают. Увидев наивную и в то же время насмешливую улыбку Сергея, она громко и одобрительно рассмеялась и незаметно подмигнула ему.

– Ладно, Чаплыгин, – сказал Сиротин, стараясь не смотреть на развеселившихся дядю и его племянницу, – можешь идти.

– Дядя, можно мне взглянуть на кольцо, – неожиданно попросила Ядвига. – У тебя есть лупа?

Она поднесла кольцо к лампе торшера. Фурсов и Сиротин следили за тем, как она профессионально осматривает камень, оправу. Ядвига порылась в сумочке, достала маленький карандаш и быстро провела по одной из граней6.

– И что вы там говорили по поводу номинала, товарищ лейтенант?

– А что говорить, и так всё ясно – дешёвка. И угораздило тебя Леонид Петрович…

– А вот тут вы ошибаетесь. У мальчика, оказывается, чутьё на брильянты.

– Дорогая, ты шутишь? – решил подыграть ей Фурсов.

– Нет, нет. Я ответственно заявляю, что это кольцо бесценно.

– Послушайте, прекратите издеваться. И с какой стати мы обязаны вам верить? – сказал Сиротин.

– Не знаю, как оно попало к вам, дядя, – усмехнулась Ядвига, – но раньше оно принадлежало знаменитому заводчику Мальцову. Этот камень – первый искусственный алмаз, выращенный в его мастерской в Гусе-Хрустальном примерно в 1903 году. Он же и последний, так как печь, в которой он – камень – родился, не выдержала давления и взорвалась. В этом смысле он бесценный, но цена у него есть. Одну минуту…

Ядвига достала из сумки небольшой глянцевый журнал.

– Так, – она коснулась губ изящным пальчиком и нашла нужную страницу, – на аукционе Сотбис в 1914 году этот камень оценивался в 30 тысяч фунтов стерлингов. Вот, можете сами посмотреть.

Она протянула журнал и кольцо Сиротину и указала на фотографию.

– Здесь по английски, – огорчился он.

– Это не важно. Есть фотография, а вот здесь, под ней – цена.

– А можно мне, – попросил Фурсов и привстал из кресла.

От волнения он взмок: «Чёрт! Неужели это правда?»

– Сидеть! – неожиданно крикнул Сиротин.

Лицо его мгновенно стало бордовым, из под фуражки на нос скатилась большая капля пота. Он крепко прижал журнал и кольцо к груди. Мозг пронзила дикая идея, которая не сегодня – завтра сделает его майором. А там, глядишь…

– Не отдам! – рявкнул он и под его бешеным взглядом Фурсов упал обратно в кресло.

Леонид Петрович некоторое время молчал, приходя в себя, но всё же счёл нужным предупредить:

– Но дорогой Михаил Иванович, – внушительно произнёс он, – вы же понимаете, что эта вещь вам не принадлежит. И её надлежит… Фу ты чёрт! Сиротин, верните кольцо!

Но тот, сопя и беззвучно шевеля губами, засунул журнал за пазуху, а кольцо положил в карман. Заметив, что Фурсов собирается сделать ещё одну попытку встать, он демонстративно коснулся кобуры.

– Только не это! – Ядвига мгновенно встала между ними. – Дядя, ты конечно прав, но в сложившихся обстоятельствах я бы не советовала тебе настаивать. Знаю, что ты сам хотел сделать этот подарок тому, кому вы с товарищем лейтенантом обязаны всем. Это было бы сейчас очень кстати, чтобы снять с себя все подозрения, но надо быть благородным и снисходительным к другу.

Фурсов всё больше и больше восхищался этой женщиной.

– Что же, многоуважаемый Михаил Иванович, если вы так хотите, доставьте кольцо сами. Я уверен в вашей честности. Так и передайте: это подарок от нас двоих.

Сиротин облегчённо вздохнул, встал, кивнул головой, прощаясь, и вышел.

Они услышали, как захлопнулась входная дверь.

– Вот подлец, – сказал Фурсов. – Ведь не скажет?

Он заискивающе посмотрел на Ядвигу. Она молча налила две рюмки коньяка и протянула одну Фурсову. Её губы кривились в злобной усмешке.

– Так ему и надо, дураку, – спокойно сказала она.

– Что!?

– Выпей, дорогой и не волнуйся. Всё это блеф. Впрочем… – Ядвига посмотрела на часы. – Ого! Уже четыре. Тебе пора собираться.

– Куда? Зачем?

Женщина протянула помятую «Литературку». Фуросов недовольно поморщился – снова этот пасквиль.

– Я это читать не буду.

– Посмотри ниже, милый.

– Сегодня в 17.00, – вслух прочитал Фурсов, – состоится срочное заседание президиума Союза советских писателей. Явка всех членов строго обязательна.

– Ты же член?

– Ну да,—пригорюнился Фурсов.

Вторая рюмка коньяка окончательно успокоила его, и он, глядя на Ядвигу, сейчас подумал совсем о другом.

– Но ты говорила о блефе? – сделал он попытку остаться.

– Я тебя понимаю, ты хочешь знать больше обо мне. Но сейчас президиум важнее, – твёрдо заявила эта бесподобная женщина. – Клянусь, обо всём я расскажу тебе по дороге. Я уже вызвала такси.


До Поварской добираться было около получаса, но на Бородинском мосту, а затем на Баррикадной они попали в пробку.

За час, пока добирались до места, Ядвига рассказала, что в поезде столкнулась с Фурсовым совершенно случайно, но приехала она из Варшавы именно к нему.

Пан Ежи Стравинский, с помощью которого Фурсов переправлял краденные драгоценности, антиквариат и иконы за границу, оказался настоящим родным дядей Ядвиги. Целью её визита было обсудить новые пути контрабанды в связи с раздраем в соцлагере и ужасными событиями в Чехословакии. Что касается кольца, то оно действительно брильянтовое, но не представляет никакой исторической ценности, но Ядвига с первого взгляда возненавидела этого сатрапа Сиротина, особенно за его жестокое отношение к милому и симпатичному молодому человеку Чаплыгину. Фурсов почувствовал укол ревности, но Ядвига успокоила его, сказав, что её всегда больше интересовали такие солидные мужчины как он. А каталог Сотбис – это подделка. Дядя сам их печатает, чтобы убедить некоторых клиентов побольше раскошелиться, и к счастью она вспомнила, что в её экземпляре есть фотография колечка, очень похожего на то, что сейчас лежит в кармане Сиротина.

Рассказ Ядвиги до такой степени развеселил Фурсова, что улыбка не сходила с его уст вплоть до того момента, когда он уселся в кресло в зале Президиума.

Ядвигу он попросил быть рядом с ним до конца заседания. Он ещё больше расцвёл, когда увидел, какое впечатление на его коллег произвела эта роскошная женщина.

Пока руководство рассаживалось на сцене, он успел произнести несколько искромётных шуток и рассказать пару привезённых из Калуги анекдотов про Циолковского. При этом он никак не хотел обращать внимание на предостерегающие взгляды и жесты Ядвиги, которая давно заметила неадекватную реакцию окружающих: некоторые ехидно посмеивались, кто-то в смущении отводил глаза в сторону, а сидевший на сцене председатель в упор уставился сквозь захватанное пенсне на витийствующего литератора таким взглядом, от которого у Ядвиги по всему телу побежали мурашки.

Фурсов успокоился только тогда, когда к трибуне подошла секретарь. И всё его такое приподнятое настроение обратилось в пшик, как только она официальным ровным голосом зачитала повестку дня, в которой был единственный вопрос: о недостойном поведении Фурсова Л.П.


Ядвига увидела, как крупная фигура «дядюшки» мгновенно сжалась, утонула в кресле. На поверхности осталась торчать только одна высоколобая длинная голова с большими ушами и искажённым болью и страхом лицом.

Ей показалось, что его вовсе не интересует, что говорят со сцены. Фурсов то и дело наклонялся то к соседу справа, то к ней, а то вдруг резко оборачивался назад и всматривался в лица сидящих в другом ряду.

Его побледневшие до синевы толстые губы непрестанно шевелились в немом вопросе: «Это о ком? Товарищи, как же так? Мы же вместе вот этими руками…»

Сначала Ядвига плохо понимала, в чём обвиняют Фурсова. Выходившие к трибуне зачитывали целые абзацы из отчётного доклада генерального секретаря о внешней и внутренней политике, о культуре, цитировали какие-то стихи, вспоминали Гумилёва, Симонова, какого-то гарибальдийца. Наконец вышедший на сцену старейшина советских поэтов, как с дрожью в голосе представил его председатель, произнёс это страшное слово – плагиат.

Гомонивший до того момента зал замер.

Старейшина осушил до дна стакан с водой и, едва не уронив, со стуком опустил его рядом с микрофоном. Все вздрогнули.

– А теперь послушаем, хе…хе, виновника торжества, – сказал председатель, снял пенсне и выставил в сторону Фурсова руку с по-ленински отогнутой вниз ладонью и оттопыренным большим пальцем.


Кто-то сзади хлопнул Фурсова по плечу и весело произнёс:

– Лёня, это тебя.

Фурсов, так до конца и не разогнувшись, с трудом добрался до трибуны. Сердобольная секретарь подбежала с графином и наполнила стакан. Фурсов в благодарность кивнул, потом вдруг дёрнулся всем телом и стал заваливаться на бок. Все разом зашумели и заметались.

Ядвига вскочила и рванулась к сцене. Вокруг неподвижного тела скопились люди. С криком: «Я врач!» она вонзилась в толпу. На животе Фурсова, расставив заголившиеся ноги, уже сидела секретарь и ритмично топтала ему грудь мощными руками.

Ядвига оттолкнула того, кто примостился у изголовья и бил Фурсова по щекам, выбила из чьей-то протянутой руки стакан с водой и склонилась над мертвенно бледным лицом Леонида Петровича.

Прекрасные волосы её рассыпались, скрывая от всех происходящее. Ядвига ногтем большого пальца подцепила пробку зажатого в кулаке небольшого флакона, всосала его содержимое, затем прильнула к губам Фурсова и с силой вдунула вскипевшую на языке жидкость в рот литератора.

Фурсов выгнулся всем телом, опрокидывая навзничь секретаря, и неожиданно для всех сделал глубокий вздох.


Илья

Директор лагеря «Звёздочка» Хохлов, сухой, старик с жёлтым морщинистым лицом, внимательно изучил удостоверение.

– Чем могу служить, товарищ следователь? – спросил он.

Сидящий перед ним высокий, худой человек лет пятидесяти поправил белоснежную манжету, выскочившую из рукава застёгнутого, несмотря на жару, на все пуговицы чёрного френча и пристально посмотрел своими чёрными глазами на директора.

– Артур Вадимович, – представился он. – Давайте без официоза, дорогой товарищ директор. Вокруг дети и паника нам не нужна.

– Что-то случилось?

– Сразу вижу – вы не в курсе, раз ваши подопечные резвятся за территорией лагеря. К сожалению с сегодняшнего дня это надо прекратить.

– Но послезавтра у нас «День Нептуна», приглашены товарищи из района. Это невозможно!

– Придётся отложить. Легенду сами придумайте. Например, эпидемия, ну скажем, «ящура» или «сибирской язвы», на худой конец, для особо возмущающихся.

– Шутите, Артур Вадимович.

– Нам с вами сейчас не до шуток. В округе бродит маньяк – убийца, нападает, душит и насилует молодых женщин.

– А милиция?

– Милиция работает. Но операция тайная. Сами понимаете – дачный сезон, возможна паника. И я здесь, чтобы её не было. Со мной ещё один сотрудник. Вот кстати и он.

– Позвольте представить…

– Как? чемпион мира! Иван Холин! Он тоже ваш…?

– У нас в стране все наши, дорогой товарищ. Шутка. Попрошу выделить отдельное помещение для работы. Ещё раз напоминаю про секретность. О нашем истинном призвании никто не должен знать, даже милиция. Для легенды я – землемер, а Иван – тренер по боксу. Мальчишки будут довольны, я полагаю. И ещё, надо пристроить одного юношу, скажем, пионервожатым в отряд. Он свидетель и поможет нам опознать убийцу. Вижу, вы согласны.

Директор только развёл руками.


Прошло две недели с того момента, когда вдруг нагрянувший к деду Холин после недолгих переговоров усадил Илью в машину и привёз в лагерь.

Илье неожиданно понравилось работать с детьми. Воспитательница Ольга Петровна поручила ему мальчишек. Выделила койку в палате.

Илья не корчил из себя вожатого. Всего на год старше этих пацанов, он стал им скорее другом. Со Степановым сразу возникла проблем. Ещё тогда, на речке, Илья понял, что у Ивана особые виды на Милу Шурыгину. Пришлось со всей ответственностью заявить, что Илья не испытывает никаких таких чувств к данной особе и с Милой его связывает только учёба в одной школе.

Но, к сожалению, сама Мила была по этому поводу совсем другого мнения.

Илья запомнил, какой радостью засветились глаза девушки, когда наставница ввела его на девичью половину в качестве нового. С этого дня остальные девчонки не упускали случая, чтобы не крикнуть ему в спину: «Тили-тили тесто…». Сама Мила, казалось, не обращала на это никакого внимания и пользовалась любым предлогом, чтобы быть рядом с Ильей.


Степанов Иван ходил сам не свой. Он демонстративно не слушался Илью, науськивал ребят, прерывал, когда перед сном Илья в лицах в какой уже раз пересказывал «Великолепную семёрку» или «Лимонадного Джо». Ростом чуть ниже Ильи, Иван был шире в плечах и по-деревенски жилист. И если бы не должность вожатого, Илье неизбежно пришлось бы принять вызов и столкнуться с ним в открытом бою. Поэтому он безмолвно терпел от Ивана и его дружков всякие гадости, на которые, по правде говоря, и сам был горазд, годами раньше «отбывая срок» в пионерлагерях.

Как-то Илья пришёл за полночь с гулянки по случаю дня рождения старшего повара лагеря. На пути к палате из туалета неслышно метнулась чья-то тень и прошептала: «Стул под кроватью». Обычно Илья, раздевшись, с размаху кидал своё тело на мягкие пружины. Эта вредная привычка чуть не сыграла с ним роковую роль. Если бы не таинственная тень, он и в этот раз сделал бы то же самое. Но, предупреждён, значит спасён…

В абсолютной темноте Илья, не раздеваясь, разбежался, но не прыгнул, а с силой ударил руками по кровати, мгновенно, но аккуратно лёг, тут же ощутив под спиной острый край сиденья стула. Он истошно закричал. Щёлкнул выключатель. Над распростёртым, корчащимся в мнимых муках Ильёй склонился ухмыляющийся Степанов. Илья, не давая ему опомниться, подскочил и со всего маху залепил пощёчину.

В комнату вбежала, завязывая на ходу халат, Ольга Петровна. У Ивана из носа хлынула кровь, щека покраснела и вздулась.

– Что! Что случилось?

Илья спокойно улёгся на кровать, накинул простыню.

– Ничего страшного, Ольга Петровна, – сказал он, щуря будто спросонья глаза, – тут одному товарищу приснилось что-то, он чуть не описался.

Из глубины палаты послышался смех. Воспитательница окинула взглядом Ивана, неожиданно сделала шаг в сторону и сказала:

– Ты в туалет, Ваня? Так иди, – помолчала и добавила: – и умойся, пожалуйста.


На следующий день, в тихий час Илья, сидя на веранде, читал книгу. Из-за угла вышел Иван, которого не было в отряде весь день.

– Слышь, вожатый, – позвал он, – дело есть.

Не общаясь, они подошли к забору. Иван откинул доску и оба вылезли через щель наружу. Илья увидел «запоржец». На капот присели два здоровых бугая: в клетчатых распахнутых рубахах, толстые золотые цепи на груди, тяжёлые руки с короткими толстыми пальцами и отработанный тяжёлый и наглый взгляд исподлобья.

«Два молодца из ларца» – мелькнула весёлая мысль и тут же погасла, когда один из них направился к Илье, на ходу накручивая на руку солдатский ремень с заточенной пряжкой.

– Тут с тобой поговорить хотят, – услышал Илья голос Ивана, но не обернулся, сосредоточившись на собственных, близких к панике мыслях.

– И что же товарищи хотят сказать такого интересного?

Илья вздрогнул и тут же облегчённо вздохнул. Вопрос задал появившийся неизвестно откуда Холин. Он широко и приветливо улыбался. Парень притормозил. Ремень скользнул и повис в его руке, касаясь пряжкой земли.

– Слышь, – подал голос второй, – это наш брат, – он кивнул на метнувшегося к машине Ваньку,—а этот ваш вожатый над ним издевается. Так что, отойди и не мешай.

Холин улыбнулся ещё шире.

– Хорошо, но дозвольте слово молвить.

Он неспешно направился к машине. Парень с ремнём остался стеречь Илью. Через минуту Холин вернулся, взял Илью за локоть и подтолкнул в сторону забора.

– Мотаем отсюда, быстро.

На подходе к даче Холин остановился.

– Вот что, дорогой товарищ Шторц, с завтрашнего дня начинаем учиться боксу.


***

Заканчивался июнь, подошло время пересменки.

На неделю лагерь опустел в ожидании новых поселенцев. Рабочие приводили инвентарь в порядок. Воспитатели и вожатые – кто остался – ходили купаться на речку, жарили шашлыки, по вечерам пели песни у костра.

Директор выделил Алову с Холиным помещение изолятора при медпункте с единственным оконцем под потолком, выходящим не на улицу, а в кабинет врача.

– Послушай, Хи-хаак, – сказал Алов. Он сидел во френче на стуле, под которым во всю гудел самодельный обогреватель. – Мне кажется, ты слишком много времени уделяешь нашему подопечному. Тебе же известно, что обретение такими как мы тела неизбежно порождает массу иных обязанностей.

– Да, монсеньор, но мальчик нуждается в поддержке как никогда, особенно после того случая.

– Но ты уже научил его нескольким комбинациям. У него неплохо получается хук справа и джеб левой – точно как у Клея. Ты хороший коуч7.

– Спасибо, монсеньор. Но это мальчик – он очень талантлив.

– И машину ты его научил водить.

– Хм.

– Но есть обязанности. Ты понимаешь, о чём я говорю? – возвысил голос Алов-Аратрон, и голова его медленно завращалась на плечах вокруг собственной оси.– И так. Эти убийства… Нам известно, что два месяца назад найдены тела двух задушенных женщин. Одно – в лесу около станции Балабаново, другое – в Рассудово. Разница во времени между преступлениями – неделя.

– Монсеньор, а нельзя ли… – Холин выразительно посмотрел на вращающийся лик Алова, – а то меня подташнивает.

Голова Алова застыла затылком наперёд, потом медленно повернулась на сто восемьдесят градусов. Чёрные глаза уставились на Холина.

– На днях за это дело взялся новый начальник железнодорожной милиции Боровского района майор Смирнов.

– Месяц назад я с ним говорил как с младшим лейтенантом, если это он, конечно.

– Он, он, не сомневайся. Так вот, этот майор оказался цепким парнем. И знаешь, кто у него главный подозреваемый?

– Удивите меня, сиятельный сэр, – Холин шутливо склонился в глубоком поклоне, но когда поднял глаза, застыл под грозным, метавшим молнии взглядом Алова.

– Ты! И сейчас он во всю роет под тебя. Я же говорил не светиться, а ты попёрся к деду. Тогда пронесло. Но теперь ты бросился защищать Илью, там за забором. А эти двое работают на Сиротина. Кстати, что ты с тем сделал?

– Ничего. Невербальное принуждение к миру, – заулыбался Холин и сжал огромный кулак.

– Идиот! – вскинулся Алов и голова его снова пришла в движение. – Теперь майор знает, где ты окопался.

– Но какие основания?

Алов бросил на стол фотографии.

– Убитые – девушки по вызову. Узнаёшь?

– Нет.

– Я не об этом, – место, где делалась съёмка! Обрати внимание на предмет справа.

– Виолончель! Экран, диван. Это студия Алексея Новикова!

– Очень хорошо! И ты с этим Новиковым был знаком. Вот и зацепка. Теперь самое главное. Я тут съездил кое-куда. За десять дней до первого убийства в Москве, в Измайловском парке был найден труп некоей Варвары Козыревой. Она тоже задушена, но здесь обошлось без насилия.

– Варя? – насторожился Холин. – Подружка Новикова?

– И любовница.

– Неужели Алексей…?

– И теперь вот это…

Алов сунул Холину под нос прозрачный пакетик, который на первый взгляд совершенно пустой.

– Видишь? Волокна. Это паутина очень редкого паука Nephilapilipes. Профессор Сигеёси Осаки уже десятки лет плетёт из такой струны для виолончелей. Так вот эти волокна обнаружены на шеях всех трёх женщин. Я едва успел: менты, придурки, хотели уже спустить всё в унитаз… вместе с «делом», конечно. Сиротин о первом убийстве пока ничего не знает. А уж оно-то имеет самое прямое отношение к тебе. Ведь Варя училась с тобой в МГИМО на одном потоке, также, впрочем, как и этот маньяк Новиков. Сиротин скорее всего и его подозревает, но этот вывернется, как уже не раз бывало. Тебе ли не знать. А ты, друг мой, три месяца тому назад был осуждён за совращение и изнасилование невинных девушек. Сиротин узнает об этом. Да, дело о твоей смерти засекречено в ГУИН8, но что мешает майору предположить, что это сделано именно потому, что тебе удалось сбежать, и теперь ты мстишь своим врагам и убираешь свидетелей? Поэтому, пока он до тебя не добрался, это дело по двум девицам нужно закрыть… И у меня на этот счёт есть соображения. После чего, – Алов ухмыльнулся, – ты, Хи-Хаак, как человек, должен будешь осознать, что это «дело» только наше, точнее, твоё… и Ядвиги.

class="book">– Но она…

– Всему своё время, дорогой товарищ.


***

Илья лежал на кровати в опустевшей палате и дремал. Было около одиннадцати. Ольга Петровна уехала в город. Дверь приоткрылась, вошла Шурыгина.

– Что с тобой? – спросил Илья, – ты плакала?

Шурыгина присела на соседнюю кровать. Плечи её вздрагивали, косой она отирала с лица слёзы.

В первый день пересменки приехал отец и сообщил, что мама окончательно уходит от них. Мила должна была остаться в лагере, пока не разрешится дело о разводе. Самое ужасное, что новый муж мамы не хочет, чтобы Мила жила вместе с ними. Мама её очень любит, но она не может отказать ему. Она будет приходить как можно чаще.

Илья подсел к девчонке, обнял за плечи. Она прижалась к нему, уткнувшись лицом в грудь.

– Может, пойдём погуляем? – предложил Илья.

Мила перестала всхлипывать и кивнула.

Илье до боли стало жаль девчонку: совсем одна и все подруги разъехались. У Ильи родилась идея отвести Милу к деду с бабкой. Да и сам он давно их не видел.

Они вышли из лагеря и подошли к дому со стороны реки. Вечер был тёплый, полная луна хорошо освещала дорогу. С их появлением на той стороне реки заверещала всякая живность, заквакали лягушки. Налетевший порыв ветра зашевелил высокую траву. Они остановились.

Илья накинул свою куртку на плечи девушки.

– Знаешь, раньше наш дом находился на том берегу. И вообще, вся деревня была там. Здесь река делает петлю. Отец говорит, что ещё до революции там жил один немец по фамилии Шторц… Да, да, похоже, что мы, Шторцы, пошли именно отсюда, – ответил он на вопрос блестящих от лунного света глаз Милы. – Этот немец организовал здесь текстильное производство. Засеял коноплю и делал канаты, верёвки, ткани разные. Для этого прорыл каналы, установил цеха. Только вода с каждым годом поднималась всё выше. Шторц после революции исчез, а деревня перебралась на высокий берег. Говорят, осталась только баня и глубокий пруд с ключевой водой.

– Вот бы посмотреть, – сказала Милка.

– Легко! – вдруг согласился Илья, сам смутно представляя, где всё это, только что придуманное им, находится.

Ниже по течению по поваленному дереву они перебрались на другой берег и очень удивились, обнаружив тропинку, ведущую вглубь полуострова. От кваканья лягушек и стрёкота сверчков закладывало уши. Брюки Ильи мгновенно намокли до колен.

Мила шла сзади, стараясь наступать след вслед, но вмятины в земле, мгновенно наполнялись водой и её ботиночки мгновенно промокли. Но она не останавливалась. Её переполняло какое-то смешанное чувство опасности и восторга. Похоже, с её проводником происходило то же самое.

Илья почувствовал себя первооткрывателем, а слушая прерывистое дыхание идущей за ним девушки – её защитником.

Неожиданно за корявыми ветвями старых яблонь показался тёмный силуэт небольшого дома. Справа открылась гладь почти идеально круглого пруда.

Мила вскрикнула, обогнала Илью и подбежала к мосткам, ведущим от дома к пруду. Илья не успел предупредить, чтобы она была осторожна, как девушка скинула с себя платье, разулась, сделала два шага по мосткам и бросилась в пруд. Её почти обнажённое тело сверкнуло серебряным светом и коротким изогнутым штрихом исчезло под водой.

Илья, пару раз споткнувшись, на ходу сбросил с себя одежду и бросился вслед за сумасшедшей девчонкой. Тело мгновенно охватила холодная жуть и перехватило дыхание. Когда он в панике вынырнул, то не увидел на поверхности пруда девушки. Его охватил ужас, он заметался, потом нырнул и на глубине, раскидывая в стороны руки и ноги, попытался нащупать исчезнувшую Милу. Когда вынырнул, увидел, что проклятая девчонка спокойно стоит на мостках и отжимает длинную косу. Жутко свело ногу.

Пруд был небольшой и ему быстро удалось выбраться на берег. Илья грубо выругался, растирая сведённую икру. Подбежала Мила.

– Хорошо-то как, – она протянула руки к луне, – спасибо вам, пионервожатый Илья Викторович.

– Шурыгина, – разозлился Илья, – из-за тебя я чуть не утонул. Холодрыга какая. И что тебя угораздило вот так сразу… Там же могла быть коряга или рыба какая.

– А здесь волки с большими – большими глазами, – напевно откликнулась Шурыгина, – которые крадут маленьких девочек у больших мальчиков.

– О чёрт! – опомнился Илья, – а ведь точно. Нас, небось, уже ищут. Ведь всем запретили выходить из лагеря.

– Ну и пусть ищут, – легкомысленно заявила Мила,—найдут, если надо.

Последние слова она произнесла с трудом, её начала бить крупная дрожь. И Илья вдруг ощутил, что и его тело покрылось крупными мурашками.

– Бежим в дом – крикнул он, – там согреемся.

Но девушка присела на корточки, обняла себя за плечи и не двигалась с места, не в силах подняться. Илья подхватил её на руки и понёс к дому. Ногой открыл дверь.

Лунный свет проникал через окно, пахло берёзовыми вениками и кислым хлебом. Илья понял, что они в предбаннике. Положил девушку на скамью, сдернул с гвоздя какое-то тряпьё и укрыл. Сбегал к пруду и вернулся с одеждой. Девчонка под чьим-то старым пальто уже согрелась, по крайней мере, перестала стучать зубами. Её глаза сверкали в полумраке.

Илья дёрнул дверь в парилку – неудачно. Видно, перекосило. Плюнул и открыл дверцу печной топки. Учитывая ирреальность всего происходящего, он нисколько не удивился, увидев там дрова. Тут же в углублении нащупал спички.

Через минуту потянуло дымком и в топке заиграл огонь.

Он вернулся к скамье, где лежала Шурыгина. Потрогал её лоб. Внезапно девушка схватила его голову руками, притянула к себе и поцеловала в губы. Илья опешил. Ещё ни разу никакая девушка его так не целовала. Мила, удерживая его голову, повернулась на бок, отодвинулась к стене, заставила лечь рядом с собой, прижалась к нему всем телом и затихла.

Илья не помнил сколько они вот так пролежали вместе, только когда очнулся, огонь в печи уже погас. Помня уроки деда, он осторожно сполз со скамьи и закрыл задвижку.

Вдруг послышался какой-то неясный шум. Там в парилке кто-то был. Что-то упало на пол, звякнуло, скрипнула доска, будто кто повернулся на полке. Он ясно различил тихий отборный мат. Кровь ударила в голову: на днях Холин что-то говорил о маньяке, который бродит в округе! Два трупа, задушенные и изнасилованные девушки. Чёрт, чёрт, чёрт! Илья сильно испугался. Быстро нашёл полено и подпёр дверь парилки. Поднял ничего не соображающую после глубоко сна Милу, вытолкал её на улицу. Шёпотом приказал молчать. Они быстро оделись и бросились бежать.

На другом берегу Илья скомандовал: «Стоп!» Пока переводили дух, он рассказал девушке, что произошло, или что могло с ними произойти. Решили бежать в лагерь и рассказать всё Холину.


Стоя на крыльце изолятора в майке и трусах, Холин поёживался от ночной прохлады. Он внимательно выслушал возбуждённую до предела парочку и приказал идти на дачу, лечь и никому ничего не говорить. Когда он доложил обо всём Алову, тот довольно усмехнулся.


В шесть часов утра полуостров окружили со всех сторон милиция и солдаты. По команде майора Сиротина цепь вооружённых бойцов одновременно начала движение, сужая смертельный круг вокруг бани.


***

– А мальчишка твой хорош!—сказал Алов своему отражению с покрытой густой пеной левой щекой в прислонённом к бутылке с боржоми карманном зеркальце.

Другую он осторожно скоблил опасной бритвой. Неожиданно с тонкого лезвия на белоснежную рубашку скатилась капелька крови. В глазах Аратрона мелькнула молния, пол под ногами вздрогнул.

– Всё хорошо у товарища следователя по особо важным, только не эта щетина. А ты, Хи-Хаак, как с этим справляешься?

– Вы южанин, монсиньор, – Холин закончил отжиматься. Часы на руке показывали десять утра. – У вас всё так растёт – буйно. У русских щетина мягкая, слабая. Да и не к чему мне теперь бритва, сами же приказали бороду отращивать. Да, похоже, обошёл нас Илюша на повороте. Вы же намечали захват Сиротиным преступника только на завтра.

– Тут было главное не когда, а так чтобы наш преступник живым не дался. Сиротин быстро бы его расколол, что у того алиби и он не при делах. Ну да – беглец, ну насильник и вор, но девушек этих он в глаза не видел, никогда. Была одна надежда, что он, обкуренный этой коноплёй, сам на ментов попрёт, да ещё дубину какую с собой прихватит. Тут ему и конец. А твой парень всё устроил как надо. И заслонку в печке закрыл, оставив угли горящими, и полено к двери прислонил. Одуревший от угарного газа гражданин Померанцев, тридцати лет от роду, неоднократно судимый за разбой и убийства, месяц назад без разрешения покинувший СИЗО и залегший на дно в деревне Крестьянка, бился головой о дверь, пока не сломал шейные позвонки, упал, и сказать больше ничего не сможет. Надеюсь, теперь Сиротин от тебя отстанет. Дело закрыто, дорогой Иван Виленович, теперь твоя очередь… мстить.

– Всегда готов! – Холин шутливо отдал пионерский салют,– жалко только «тачку» пришлось бросить. Пригодилась бы.

За окном купе поезда «Киев-Москва», в котором возвращались в Москву Алов и Холин, мелькнула вывеска «Москва сортировочная».


***

Илья проводил Милу до подъезда. Прощаясь, он специально задержал руки в карманах, но девушка обняла его и заглянула в глаза.

– Я всё помню, – прошептала она, – а ты?

Илья молча поцеловал её в мокрый нос, повернулся и пошёл прочь не оборачиваясь.


Был вторник. Дома никого. Он открыл холодильник, нарезал колбасу, согрел чай. По телевизору шла война Израиля с Египтом. Илья выглянул в окно на одиннадцатом этаже своей башни. В каникулы двор крепости «тридцатого» обезлюдел.

«В бомбоубежище все попрятались, – ухмыльнулся он собственной дурной шутке. – И чего так? Война-то вон аж где».

Побрёл на звонок к телефону. Услышал севший от неожиданности и радости голос мамы и заулыбался. Он дома, и теперь всё будет хорошо.


Яша

Второго августа Илье исполнилось шестнадцать.

Мать с отцом поздравили его за завтраком и предупредили, что вечером они все вместе пойдут в «Большой» на балет «Спартак».

Родители ушли на работу, а Илья решил начать праздновать прямо сейчас. Купил две бутылки пива и пошёл гулять в надежде кого-нибудь встретить.

Во дворе «двадцать шестого» сел в беседке напротив седьмого подъезда. В нём, по слухам, обитал сам генсек. Илья ни разу его здесь не видел. Но мать, работавшая в общем отделе ЦК КПСС, знала про генсека всё, а ей Илья доверял безгранично.

«Может, сейчас выпрется? А я тут с пивом».

Илья поставил бутылку между ног и закурил. Присмотрелся.

Из подъезда вышел здоровый мужик с короткой стрижкой под полубокс и в ладно пригнанном костюме, быстро огляделся по сторонам, подошёл к арке, ведущей на проспект и замер, прислонившись к стене. Ещё один, такой же, присел на лавочку возле подъезда и развернул газету. Из арки вышли ещё четверо и замерли разреженной дугой от арки к подъезду. Какая-то мамочка упёрлась коляской в спину одному из них, быстро развернулась и быстро пошла прочь от нехорошего места.

Внезапно Илья увидел Мещерю, тот шёл с какой-то клеткой в руке. Илья радостно замахал ему, но Яша его на заметил. Уверенной походкой он прошёл сквозь шеренгу и уселся рядом с мужчиной, якобы читавшим газету. Протянул ему клетку и что-то сказал, мужчина вздрогнул и выронил газету.

Вот идиот, что он творит, подумал Илья, и хотел уже крикнуть, чтобы Яша уматывал оттуда быстрее. Очевидно же, что ждут генсека, а эти люди – его охрана. Но Яша, как ни в чём не бывало, продолжал развлекать охранника. Тот вдруг сунул руку в карман. Илья напрягся – сейчас достанет пистолет и застрелит Яшку. Но тот достал пачку сигарет. Яша потянул сигарету, но «товарищ» вложил ему в руку всю пачку, дёрнул за руку так, что лицо Яши оказалось совсем рядом с его лицом, что-то шепнул на ухо. Яша ухмыльнулся, медленно встал, низко поклонился «товарищу», сунул пачку в карман и вальяжной походкой направился в сторону Ильи.

Из подъезда вышли две женщины, дуга из тел охранников мгновенно превратилась в каре, и женщины в центре прошествовали в арку. Тот, что с газетой, замыкал шествие. Напоследок он оглянулся и зло погрозил Яше в спину кулаком. Получилось, что он и Илье погрозил. Илья поперхнулся пивом и выругался. Он обнаружил, что его рубаха вся мокрая от пота.

Яша спокойно зашёл в беседку и протянул Илье пачку «Малборо».

– Угощайся, корешь.

– Ну, ты и придурок!

– А что?

– Будто сам не знаешь? Ты в курсе, что здесь Брежнев живёт? А это наверное, его жена и дочь. А тот что с газетой – начальник охраны. Он тебе ещё кулак показал.

– Да ты что! А я не видел. Вот он-то как раз придурок. Я только хотел сигарету стрельнуть, а он всю пачку сунул. Ну, что же ты, давай, закуривай. Ты что здесь делаешь?

– Сижу. А что это у тебя?

– Хомячки, Боря и Гена… или Даша и Глаша, – чёрт их разберёт. Мне их в прошлом году Сазониха подарила на день рождения. Вот дура! Нет, она, конечно, хороший человек, но… В общем отец сразу решил, что жить они в клетке не будут. Мы, евреи, народ свободолюбивый. Так они бегали по всей квартире, а поселились в моём диване. На днях, пока отец в командировке, мама решила навести порядок. Все старые шмотки повыкидывать, а то отец у меня крохобор – ни с чем не хочет расставаться. Открывает мама комод, а там, не поверишь, все его носки в дырках. Мама – в свой ящик, и вынимает изгрызенный, только что купленный югославский бюстгальтер. Я Борю и Дашу в клетку и тикать, иначе бы – суд Линча. Теперь вот хочу на москвашу выпустить. Пойдёшь со мной?

– Пойду, только сначала скажи, зачем ты этот цирк устроил.

Мещеря потупился.

– Да ладно тебе, – хлопнул Илья друга по спине, – колись.

– Это Илья… только ты пока никому, – смутился Мещеря, – в общем, это моя тренировка и проверка бдительности товарищей. Я тут решил в Израиль податься.

– Яша, так ты теперь еврей?

– А ты не знал. Сам меня еврейпиоидом дразнил.

– Нет, я в смысле – ты еврей-еврей? Ну, тот, что поддался пропаганде и едет на древнюю родину. Будешь жить в кибуце и выращивать мацу.

– Ну ты и балбес Илья. Маца – это хлеб, он на деревьях не растёт.

– Да, но туда пускают, если у тебя родственники в Израиле. А твои – мать, отец, сестра, они же все здесь… Или нет? Я только что твою маму в булочной видел. И у тебя нет паспорта. Ты же на три месяца младше меня, а я свой только в сентябре получу.

– В этом-то вся и проблема. И я её, как видишь, пытаюсь решить.


По дороге на москвашу Яша рассказал, что сам не понимает как, но вдруг два года назад проникся этой сионистской идеей. Скорее всего, сыграл роль арест Синявского и Даниэля. Он ничего не сказал родителям и почти сразу же направился на Якиманку в израильское посольство. Но там – «кирпич»9.

Тогда Яша решил провести рекогносцировку. Четыре месяца изучал возможность проникновения на территорию посольства, но всё напрасно. Почти всё свободное время он наблюдал за посольством из подъезда дома напротив, изучал поведение охраны, особенно передвижение посольских машин, ведь именно тогда ворота на короткое время открывались и была возможность прошмыгнуть.

В феврале – марте началась заварушка между Израилем и Сирией, охрану посольства усилили, сократили парк посольских машин. Теперь у входа стоял только лимузин посла с его личным шофёром – израильтянином. Для разъезда других сотрудников вызывали «Волги» или «Победы» из ГОНА10 с русскими водителями. Все они, очевидно, были агентами КГБ. Таким элементарным образом «органы» облегчили себе задачу слежки. У Яши почти «опустились руки». На его счастье гоновские машины и водители были всегда одни и те же.

И Яша приметил одного. Каждый раз, как подходила его очередь возить ненавистных евреев, прежде чем заехать в ворота, он оставлял машину у магазина, в минуте ходьбы от посольства, и проводил там десять – пятнадцать минут. Когда возвращался, на лице его играла какая-то дурацкая счастливая улыбка. Садился в машину и подъезжал к воротам, при этом демонстративно хамил: не снимал руки с клаксона всё время, пока открывались ворота.

Очень скоро Яша выяснил, что этот мужик ухаживал за одной и продавщиц магазина, и каждый раз они на короткое время исчезали в подсобке. Самое главное – этот «клоун» оставлял машину не запертой и с ключами в замке зажигания. Яша понял – это его шанс. Но он не умеет водить машину!

– Знаешь Илья, – сказал Яша, открыв клетку и отправляя в неведомые дали запретки Гену и Глашу, – я тут недавно у Светки книжку обнаружил. Есть такие муравьи, красные кстати, в Африке или в Южной Америке, которые вдруг совершенно беспричинно начинают бегать по кругу вокруг муравейника. Постепенно к ним подключаются другие. И бегают до тех пор, пока не упадут замертво. После того как Сиротин избил тебя и Женьку, я вдруг окончательно осознал, что все мы, вся наша страна вот так бегает по кругу вокруг призрачной башни коммунизма. А сверху на нас глядят всякие Хрущёвы, Брежневы, видят как нас избивают неизвестно за что, как раньше избивали таких-же царские сатрапы, и ухмыляются. И не понимают, вот мы умрём, а кто работать будет, кто наполнит закрома родины?

– Так все и умирают? – спросил страшно заинтересовавшийся судьбой муравьёв Илья.

– Не-ка. Находятся умные и решительные, которые разрывают порочный круг и уходят строить свой, новый муравейник.

– Так это ты что ли такой?

– Получается я, – вздохнул Яша.

– А ты уверен, что там снова не побежишь вокруг дворца царя Соломона?

– Посмотрим. Только здесь я оставаться не намерен. И Милку с собой возьму. Кстати, что у вас с ней. Я видел как вы прощались и ты её поцеловал.

– Только в нос, – уточнил Илья. – Всё случайно получилось.

Он коротко рассказал о своих приключениях в деревне. Как в него стрелял родной дед, но промахнулся; как Шурыгина, оказывается, отдыхала в пионерлагере по-соседству с дедовым домом; как они нашли заброшенную баню с прудом, умолчав, конечно, что там приключилось; как Холин спас его от верной гибели там, за забором. Не сказал, как часов в семь к ним в дачу ворвался Холин, заставил быстро собраться, отвёз на станцию и посадил в электричку.

– Холин? – остановил его напряжённо слушавший Илью Яша. – Это не тот чемпион?

– Он. Иван меня боксу научил и машину дал порулить. «Мерседес», представляешь! Яш, а Мила знает о твоих намерениях?

– Пока нет. Но это не важно. Тем более что она одна осталась.

– А отец?

– Не в счёт. Он запойный, а потом у него какие-то дела с Сиротиным. Я ещё с этой гнидой не разобрался, – зло сплюнул Яша. – Так ты говоришь, «Мерседес» научился водить? Значит и «Волгу» сможешь.


Если друг просит о помощи, ему нельзя отказывать.

Два дня они караулили у израильского посольства. Наконец настал их час. Как только водитель исчез со своей подружкой в подсобке, Илья сел в машину, Яша упал на заднее сиденье.

Аккуратно, как учили, Илья включил зажигание, дёрнул левый поворотник и на первой скорости, не переключаясь, боясь заглохнуть, подкатил к воротам посольства. Уже на подъезде он с силой надавил на гашетку. Раздался страшный рев (они не знали, что вчера в ГОНЕ обычные гуделки заменили на сирены). У Ильи заложило уши и взмокла спина, а Мещеря скатился от неожиданности на пол. Постовой, похоже, тоже «наложил в штаны» и не стал вглядываться, кто за рулём, а наоборот суетливо бросился помогать воротам открываться.

Илья отпустил гашетку только после того, как они оказались во дворе посольства.

На лестницу высыпали, наверное, все сотрудники посольства, кроме самого посла. Все были настолько напуганы и обескуражены, что без всякого сопротивления пропустили Илью и Яшу в здание. Только на широкой лестнице их скрутили охранники.

Через часа полтора друзей достали из какой-то подсобки, забитой пустыми картонными ящиками и тряпками, и привели к послу.

Посол выглядел совершенно спокойным. Угостил чаем, шутливо пообещал сообщить родителям о недостойном поведении советских юношей, которое могло привести к международному скандалу, и надрать уши, если в следующий раз они решат угнать самолёт или танк.

Яша сразу взял всю вину на себя.

– И вообще, еврей здесь только один – это я, – сказал он, выставив грудь вперёд.

– А я тогда кто по вашему? – расхохотался посол.

Выслушав просьбу Яши, он сказал, что ничего не может обещать советскому патриоту Земли обетованной. «Закон не на вашей стороне, Яша». Но он приложит все усилия, чтобы помочь мальчику выехать в Израиль.

Обратно на территорию СССР посол вывез их в багажнике своей машины и высадил где-то в Измайлово только после того как убедился, что слежка отстала. На прощание посоветовал Яше, как только тот получит паспорт, обратиться лично к нему за получением визы.


Шурыгина

Пока ехали в метро, Илья всё время оглядывался, подозревая в каждом пассажире агента КГБ. Яша, наоборот, с вызовом встречал любой случайный прямой взгляд. Ближе к дому оба успокоились.

Когда вышли из метро было около пяти вечера. Родители ещё на работе, дома делать нечего. Решили покурить и ещё раз обсудить произошедшее.

Илья предложил остановиться в их беседке у детской площадки, но Яша привёл его к другой, о существовании которой Илья и не догадывался.

Только когда уселись, он обнаружил, что отсюда сквозь кусты хорошо виден подъезд Милы.

– Так ты отсюда следил за мной?

– Я не следил, так получилось. Илья, прошу тебя, скажи честно, между вами что-то было?! Она так на тебя смотрела и потом, когда ты ушёл, долго ещё стояла.

Илья помедлил. Сказать по правде, он сам ещё не решил, что у него с Милой. Он хорошо помнил, какое необычное ощущение испытал, когда она вдруг поцеловала его и потянула к себе, но последовавшие вслед за этим события избавили его от душевного и физического волнения, которое могло естественно возникнуть, если бы у их романтического приключения был иной, не такой тревожный, конец. Уже тогда, у подъезда, он смотрел на неё как на маленькую, наивную и привязчивую девчонку.

И вот теперь – вопрос ребром.

– А это тебе зачем?

– Люблю я её, – каким-то бесцветным голосом ответил Яша. – Вот я уеду, – он сказал это так, как будто в кармане у него уже лежала виза, – пришлю ей вызов. Но всё это время она здесь, с тобой останется.

– А она что…, любит тебя?

– Не знаю. Но отношение с её отцом я наладил. Выпивали пару раз. – Яша поморщился, вспоминая, и передёрнул плечами, добавил уныло: – Я ему понравился.

– Этого мало, – вздохнул Илья.


***

Год назад родители устроили классу, где училась Милка, экскурсию в Ленинград. Старшая пионервожатая попросила, чтобы кто-нибудь из комсомольцев восьмого «Б» сопровождал семиклашек в этой поездке. Согласился только Яша, который давно мечтал побывать в северной столице.

Двадцать человек, плюс математичка классный руководитель Зинаида Ивановна, ехали в набитом под завязку плацкартном вагоне. До города оставалось часа три, когда проводница объявила, что все туалеты в поезде закрыты по причине внезапной неисправности. Сама куда-то испарилась. Мальчишки выходили в тамбур и «сливали» в межвагонном переходе. Девчонок запирали в том же переходе с двух сторон и охраняли, пока они делали своё дело.

Всё ничего, но в конце концов стал давать себя знать сухой паёк: курица, колбаса, хлеб. Все смущались и крепились. Назло природе заговорили о счастье. В конце дискуссии – поступить в институт, выйти замуж, написать книгу и тэ-пэ – Мешеря не выдержал болтовни мелюзги и как старший и более опытный товарищ сформулировал, лёжа на верхней полке:

– Счастье—это во-время приземлиться на фаянсовое очко.

Все дружно задумались и замолчали. Появилась проводница, что-то долго выговаривала классруку, не стесняясь в выражениях:

– Загадили, завоняли!

Поезд невыносимо долго мостился к перрону. Их вагон был последний. С того места, где они вышли на перрон, с трудом можно было прочитать название вокзала – «Московский», и именно там были туалеты. Милка, вся пунцовая от стыда, глядя Мещере в глаза, сказала:

– Яша, сделайте что-нибудь, пожалуйста. Я больше не могу терпеть.

– И я, – прошептала белыми губами переминающаяся с ноги на ногу её подруга Ленка Яшкова.

Яша вопросительно обвёл взглядом столпившихся девчонок. Ещё одна в смущении отвела газа.

– Мужики! – крикнул Яша, – идите сюда, дело есть.

Посредине перрона мальчишки выстроили замкнутое каре, внутри которого за их спинами быстро присели девчонки. Через секунду между ног Яши пахучей змейкой с патиной от пыли побежал ручеёк. Стоявший рядом пацан с удивлением обнаружил, что оказался в луже того же происхождения и стал поднимать то одну, то другую ногу, будто приплясывал. Мещеря прыснул со смеху, и вот уже вся компания хохочет и обваливает монолитный строй. Но девчонки уже успели оправиться и оказались далеко впереди.

Внезапно Милка отделилась от компании, подбежала и поцеловала Яшу в щёку…

– Да. И заплакала. Я её тогда в первый раз обнял и понял, что буду её защищать.

– От меня, что ли? Яша, ты можешь ехать в свой Израиль спокойно. Я к Милке ни ногой. Если хочешь, я её для тебя охранять буду. Или лучше пойдём сейчас к ней и всё расскажем. Пусть знает и сама решит.

– Да я не против, – вздохнул Яша, – только с некоторых пор отец её меня на порог не пускает и дочь прячет.

– С какого-такого перепугу? Нет ,дружище, надо идти.

Снова закурили.


Внезапно дверь подъезда со стуком о косяк отлетела, и из подъезда вышел Сиротин. Дверь отыграла и ударила его в плечо, но он этого даже не заметил. Морда малиновая, как околыш фуражки, китель расстёгнут, рубашка вылезла наружу. Сиротин почти бегом пролетел мимо беседки, не заметив друзей.

Было слышно, как он матерно выругался и произнёс:

–Вот сучка. Ну я тебе покажу!

Друзья бросились к подъезду. На лестнице второго этажа вся в слезах сидела Милка. На ногах тапочки, короткий домашний халатик задрался, оголив длинные полные ноги. Она тихо плакала, изредка ударяясь головой о стену.

– Милка, что с тобой?

Яша бросился к девушке, обнял за плечи.

Илья поднялся на лестничную площадку. Дверь квартиры был открыта.

– Привет, – вдруг услышал он знакомый голос за спиной.

На лестнице, ведущей наверх, сидел Чапа.

– Сергей? А ты что здесь делаешь, – опешил Илья.

– Тебя жду, – недобро ухмыльнулся парень. – А там кто? – он бросил в пролёт окурок, – Мещеря!

Медленно поднялся.

– Что встал, заходи, – сказал он и вошёл в квартиру.

Воняло водкой и жареной рыбой. На кухне сидел мужик в майке и трениках. Голова на столе, напротив безволосого темечка – пустая бутылка водки.

Илья тронул мужика за плечо, тот начал медленно сползать со стула. Илья брезгливо поморщился, подхватил тело и уложил на пол. На всякий случай прошёлся по квартире. Чапа застыл на пороге у входа и молча наблюдал.

В одной из комнат стоял незнакомый аппарат, вокруг были разбросаны бумаги с какими-то текстами. На стуле аккуратно сложены в стопку отпечатанные на машинке листы. Зашёл в другую комнату и понял, что здесь живёт Милка. На столе стояла фотография без рамки: групповое фото на фоне Исаакия. В центре женщина лет сорока, грузинка, в чёрной блузе и такой же юбке, слева Яша и Милка. Она обхватила его за талию и прижалась к нему, сзади кто-то наставляет Яше рога двумя пальцами, девчонки стоят, пацаны – внизу, на корточках.

Илья вернулся на лестницу. Яша бросился к нему.

– Илья, – крикнул он, – ты представляешь, он к ней приставал, облапал всю.

– Не может быть, он же в стельку пьяный.

– Да не отец. Мент!

Илья посмотрел на Милку. Глаза её были полны ужаса и смятения. Она стояла, прислонившись к стене, обеими руками удерживая между дрожащих ног полы халатика.

– Твою мать! – выругался Илья.

Он взял Милу за локоть. Как только зашли в квартиру, она бросилась к себе в комнату и захлопнула дверь. Яша сразу пролетел на кухню, даже не заметив Чапу.

– Вот гад, опять нажрался.

Яша пнул ногой лежащего неподвижно мужика.

– А это кто? – поинтересовался Илья.

– Григорий Борисович Шурыгин, собственной персоной.

– Отца не трогайте, – услышали они крик Милки, и дверь снова громко звякнула плохо закреплёнными стеклянными вставками.

Яша метнулся к окну.

– Ушёл гад, – сжав кулаки он сел на стул, уставился в стену. – Что делать будем?

– Что делать. Дождёмся, когда этот… очухается, и всё ему расскажем…

– Будто он не знает.

– Скорее всего. Он же лыко не вяжет. Сергей, может, ты что видел?

Яша с удивлением уставился на вошедшего Чапу.

– Привет.

– Наконец-то, а то пролетел мимо как оглашенный, – сказал Чапа. – А на счёт Милки, я ничего не знаю.

– Но ты же был здесь! – крикнул Яша.

– Нет. Я мимо проходил.

– Вот сволочь!

Яша не мог усидеть на месте. Несколько раз стучался к Миле, но та затихла и не отвечала. Он схватил с пола несколько листов и стал читать.

Илья с Чапой отнесли храпящего отца Милы в гостиную и уложили на диван. Вернулись и заварили чаю. Через некоторое время на кухню влетел Яша с сумасшедшими глазами.

– Вы это видели? – сказал он потрясая бумажным веером.

– Не мешай. Мы чай пьём, – Чапа задержал пятую ложку с сахаром над дымящимся стаканом.

– Дубина, – это же «Один день Ивана Денисыча», а это вот – «Говорит Москва». А это… Мама дорогая! Бродский!

– Не знаю. Не читал.

Яша снова исчез и вернулся, держа в руках сброшюрованную суровой ниткой книгу. Илья прочитал: «Доктор Живаго. Часть первая». И тут до него дошло. Это-то он читал в «Новом мире» за 1956 год. Когда-то случайно наткнулся в библиотеке отца. Отец увидел и молча отобрал Пастернака.

Чапа сначала с лёгким недоумением, а затем с презрением наблюдал, как его товарищи, которые только что возились с рыдающей девицей, вдруг всё бросили и углубились в чтение каких-то мятых бумажек.

«Нет, всё-таки этот подонок Смирнов прав – у советской интеллигенции точно крышу снесло».

Обнаружив интересное место, Яша читал вслух. Его перебивал Илья: «Нет, ты только послушай!» Они ликовали, впитывая запретный партией и правительством плод. На лице Яши застыла блаженная улыбка.

Чапа ругнулся про себя и пошёл в туалет.

Илья и Яша даже не заметили, как на кухне появилась Мила.

– Папа проснулся, – вынуждена она была сказать громко.

– Папа? Какой папа? – Илья в недоумении уставился на Милу. – Ах этот.

– Это вы зря. Он не всегда такой, – обиделась Мила и отвернулась.

Плечи её снова начали подрагивать. Она приложила к лицу тряпку, которой вытирала со стола. Яша бросился к ней, зашептал что-то ласковое.

Внезапно Мила вырвалась и с кулаками бросилась на выходившего из туалета Чапу.

– Как ты смеешь! Вон отсюда! Ненавижу!

Чапа лениво отмахивался от маленьких кулачков девчонки, потом схватил её за руки.

– Ну хватит, надоело, – зло сказал он. – Мужики, она сама виновата.

Милка оттолкнула его и снова бросилась к себе в комнату. Маленький Мещеря подскочил к Чапе и схватил его за грудки.

– А…а! Так ты с ними заодно! Подлец.

Чапа легко разжал его руки и отстранил от себя, при этом он всё время смотрел на Илью.

– Яша, оставь его, пожалуйста. Значит, говоришь, тебя здесь не было? – спросил Илья.

Яша, тяжело дыша, отступил на шаг, продолжая сверлить Чапу глазами, он прижал руки с сжатыми кулаками по швам и мелко подпрыгивал на месте.

– Я пытался его остановить, – сказал Чапа. – Милка успокоится и сама всё расскажет. А если нет, – добавил он угрюмо, – тогда не знаю…

– Так, идём на допрос, – сказал Илья.

Отцу Милки явно было плохо, в уголках его глаз Илья заметил белых червячков глазной слизи, лицо опухло, под носом свисала прозрачная капля. Шурыгин быстро смахнул каплю рукавом рубахи. Попытался сесть. Заметил Милу, застывшую в дверях.

– Ты чего это, дочка, плачешь? Это они тебя обидели?

Попытался привстать и плюхнулся обратно.

– Не мы, гражданин Шурыгин, – сказал Яша, – а приятель ваш.

Взгляд мужчины застыл на брошюре, которую держал в руках Илья. Дёрнулся и испуганно огляделся.

– А он здесь?

– Сбежал с места преступления.

– Ты вот что, мужик, – не выдержал Яша, – ты нам мозги не компостируй. Дочь твоя подверглась насилию, а ты ничего не знаешь?

Милка вскрикнула и опять скрылась у себя.

– Ничего не помню, – всхлипнул отец Милки. Достал платок, высморкался, аккуратно сложил, им же протёр глаза. Выдержал паузу. – А вы, собственно, зачем здесь?

Взгляд его в очередной раз остановился на брошюре.

– Это не моё! Сразу предупреждаю, товарищи комсомольцы, – вдруг выкрикнул он.

– Да мы не за этим, папаша, – Яша привстал и навис над ним, – впрочем… Если вы сейчас не подтвердите, что сержант Сиротин…

– Не знаю такого,—быстро сказал Шурыгин.

– Он уже майор, Яша,—заметил Илья.

– Майор? Чёрт! Какое это имеет значение. Этот майор пытался изнасиловать вашу дочь! И вы сейчас это подтвердите, иначе вот это, – Яша ткнул пальцем в брошюру, – сегодня же окажется там, где надо. И не только это. Откуда у вас ротапринт? Кому и как вы передаёте запрещённую партией литературу, кто ваши сообщники?

Илья с удивлением взглянул на Яшу. И без того всегда бледное, обрамлённое черными прямыми волосами лицо друга приняло какой-то голубоватый оттенок, рот подёргивался в дикой и жесткой усмешке. Илья насторожился, вспомнив его недавнюю выходку у подъезда генсека. С парнем, очевидно, не всё в порядке.

На мгновение Яша обернулся и вдруг подмигнул Илье. А ведь он играет, решил Илья. Он перевёл взгляд на милкиного отца и тут же отвёл газа, ему стало страшно неудобно и неприятно до тошноты видеть, как взрослый мужчина нервно теребит концы рубашки, беззвучно шевелит губами, непрестанно сморкается в мокрый платок и то и дело заискивающе заглядывает в глаза то одного, то другого палача.

Ему вдруг захотелось помочь этому человеку.

– Подожди, Яша, – сказал он, – он что-то хочет сказать, а ты ему не даёшь. Говорите, гражданин.

– Водички, – еле слышно потрескавшимися от «засухи» губами прошептал тот, и вдруг громко крикнул: – Мила, принеси воды!

Опорожнив стакан, протянутый дрожащей рукой дочери, он как-то сразу расцвёл. «Ему бы ещё рюмашку, – подумал Илья, – и совсем хорош будет».

Мужчина тихонько рыгнул и упёрся в молодых людей мгновенно просветлевшим взглядом.

– Тебя я помню, – и он ткнул пальцем в застывшего у двери Чапу, —а тебя, – он перевёл взгляд на Яшу,—знаю, но не помню. А этот дылда, – он зло посмотрел на Илью,– это он меня со стола смахнул?

Остаточный хмель быстро набирал силу и на его лице появилось задорное выражение. Почувствовав недоброе, Мила села рядом с отцом и взяла его за руку.

– Папа, пожалуйста не кипятись. Это мои друзья – Илья Шторц и Яша Мещерин. Они пришли мне помочь. Так больше не может продолжаться, ты должен им всё рассказать.

Шурыгин мгновенно прослезился, но, очевидно, пока не готов был написать явку с повинной. Молча встал и вышел на кухню. Там открылась дверца буфета, потом что звякнуло.

– Ну что вы там расселись. Идите сюда. Каяться буду.

На столе стояла только что початая четвертинка. Хозяин медленно что-то дожёвывал.

– Присаживайтесь. Не угощаю, молоды ещё, – снова рыгнув, начал Шурыгин. – Лейтенант вдруг стал майором. Вот его первую большую звезду мы и обмывали. Очень хороший человек. Мил, а ты ничего не придумала?

– Но папа!

– Но-но, опять слёзы. Верю. Теперь верю. – Он налил рюмку, быстро взмахнул рукой и аккуратно вернул на стол опорожнённую посуду. – А во всём ты, дочь, сама виновата. Года три назад, – он уже обращался к Илье и Яше, – она меня сводила в Политехнический. Вечер поэзии. Народу уйма – не продохнуть. Все кричат, потом слушают, потом хлопают, потом опять кричат. У меня память хорошая… была. Никого из выступавших не знал, но фамилии запомнил. Пришёл на работу, а я, да будет вам известно в спецхране Ленинки главным специалистом… Сразу после окончания института… Так и застрял. Жена меня ругала, потом ушла. Прости, дорогая дочь, отца своего.

Он пустил слезу и снова наполнил рюмку.

– В общем, я на следующий день их всех вычислил. Они там все по полочкам и по алфавиту… И стал я, дети мои, таскать эту литературу домой. Ночью читаю, утром на место ставлю. Милка стала обижаться, что ей ничего не достаётся. Тогда я поменял тактику. Я приношу – Милка перепечатывает, а потом вместе, не спеша, изучаем крамолу. Я вам так скажу, кроме стихов Бродского и Пастернака мною ничего толкового в этой литературе не обнаружено. Из-за чего руководство страны этих двоих евреев в кутузку посадило – мне не ведомо.

– Да они правду пишут! – вскипел Яша.

– Правду? Художественная литература, милый юноша, – это всё неправда. Вот Солженцин – это правда для всех, но это не худлит, а репортаж с места событий, публицистика, так сказать. Вот его-то я бы посадил! Впрочем, об этом другие скоро позаботятся.

Он взял из рук Ильи брошюру.

– Вам, Илья, читать это не советую.

– Так я уже. Хорошая книга.

– Она была бы хорошей, если бы не намекала, что наша ВОСР вовсе могла бы не быть. Во как! Что многие, особенно интеллигенция, вроде этого доктора Живаго, с удовольствием положили бы на неё… Вывод-то какой, намёк в чём – не революция, а переворот, значит, пройдет, как насморк. Если бы тогда все так думали, так бы и случилось. Но большевики заставили думать всех по-другому…

Шурыгин громко высморкался и выбросил платок в ведро.

–…Суть в том, что, убери из наших голов идею коммунизма, – нет, не умрём, а серьёзно и надолго заболеем, маяться начнём, совета будем просить. А у кого просить? За океаном? Нет, мы гордые, да и поздно уже метаться.

– Это вам поздно, – сказал Яша, – а дочери вашей в самый раз подумать, в какой стране она живёт.

– Это ты на что намекаешь?

– Яша уезжает в Израиль, – соврал Илья. – На днях визу получит.

– Постой, постой, – оживился совсем приунывший Шурыгин. – Голос Америки не о тебе давеча говорил? Точно: Яша Мещерин – ещё паспорт не получил, а уже хочет отказаться от гражданства, не выдержал преследований и унижений…

– Яша, это правда? – спросила Мила и дёрнула плечом, освобождаясь от руки Яши.

– Ты мне ничего не говорил, – огорчился Илья и уставился на предателя.

– Ну да, – буркнул Яша и тяжело вздохнул, будто только что осознал, какую глупость совершил. – Илья, прости. Мне надо было раньше сказать.

– Да пошёл ты!

– Да, да, – вдруг засуетился Шурыгин.—Так вот, этот милиционер…


Год назад Мила повадилась ходить на Маяковку и в Политех слушать поэтов и прозаиков. От того, что они пели и говорили, голова шла кругом. Не о войне, не о колхозниках выплёскивали уставшие глотки таких же как она молодых и совсем юных парней и девушек волны творческого экстаза. Они воспевали любовь, весну мечты.

Незаметно к площади подкатили автобусы, оттуда с замятыми транспарантами «Слава КПСС» и «Свободу Анжеле Девис!» вывалилась группа возбуждённых политинформацией и алкоголем молодых людей с красными повязками на рукавах. Завязалась драка. Толпа закружилась вихрями, в центре одного оказалась Мила. Все вдруг закричали, кто от страха, кто от злости.

Милу вместе с двумя девчонками и парой парней арестовали. В опорном пункте её допрашивал Сиротин. Он был опрятен и мил. По-отечески он приобнял за худые плечи Милу и, угрожая сообщить в школу и родителям о плохом поведении девушки, убедил её письменно дать признательные показания в сознательной пропаганде чуждых советскому строю идей посредством слушания крамольных авторов. Этот листок он аккуратно сложил и сунул в нагрудный карман белой рубашки, а через день заявился к отцу Милы.


Повод для шантажа был слабенький – девочка несовершеннолетняя и по закону ей ничего не угрожало. Но на его счастье как раз в этот момент отец девушки разложил на столе только-что отпечатанные военные дневники Эренбурга и не успел прибраться. Шурыгин заявил, что он писатель. Сержант с почтением попросил почитать что-нибудь по памяти. Автор покраснел и скромно отказался. Сержант настаивал. Оказалось, что у писателя уже целое собрание сочинений и писал он их под псевдонимами Солженицина, Ахматовой, Аксёнова.

Всё ясно – враг. Но что теперь с этим делать? Арестуют этого интеллигента, дочь останется одна. Её в приют, а там роза превратится в репей. А она ему страшно нравится – до пота в подмышках и зуда в паху. Вот так с первого взгляда…! Но нельзя – малолетка. А если папу в хомуты? Тогда он дочь свою направит в его сторону, заставит подчиниться?

Сиротин решил не спешить, а пока надо подумать, что со всей этой макулатурой делать. В стране расцветает самиздат, люди из рук вырывают крамольные листки. Но на машинке много ли напечатаешь. И потом – всё бесплатно. От того и ширится тлетворное влияние постране, как степной пожар. А если на коммерческую основу поставить? Хочешь свободы слова испить – заплати. И ведь будут платить! Вспомнил про ротапринт, припрятанный в опорном пункте за фальшпанелью. На заре участковой деятельности аппарат случайно достался, оставленный без присмотра после разгрома подпольной редакции. И дело пошло.


***

– Эта сволочь мне ни копейки не оставляет, – всхлипнул Шурыгин.

– Не могу я на всё это смотреть. Мерзость какая! – вскипел Яша. – Илья, пошли. Мила, я тебя очень прошу, не пускать больше сюда этого гада.

– Яша, – вдруг сказала Мила, – спасибо тебе… за всё. Вы идите, а мне с Ильёй поговорить надо.

Она умоляюще посмотрела на оторопевшего Илью.

– Ну, хорошо, – сказал он, – Сергей, ты тоже иди с Мещерей, я вас догоню.


Зашли в комнату Милы. Она попросила Иль сесть. Сама осталась стоять, широко расставив ноги, руки за спиной. Сейчас она была той Шурыгиной, которая, собрав волю в кулак, медленно и твёрдо ступая перед строем старших мальчиков, указывала, кто из них принимал участие в «геноциде» малолеток на третьем этаже школы.

Илья посмотрел с восхищением на только что рыдавшую и метавшуюся по квартире девушку.

– Илья, – начала она и запнулась, затем взмахом головы перекинула косу на грудь и сжала её обеими руками. – Всё, что рассказал отец, – правда. И ты, как комсомолец…

От неожиданности, Илья вскинул на неё глаза, которые до сих пор старательно прятал, и невольно заулыбался.

–…вправе меня осудить, – прошептала Мила и вдруг упала перед ним на колени и схватила за руку.

По лицу её снова полились слёзы. Как и тогда, в лагере, она смахнула их кончиком косы, уткнулась лицом в его колени и быстро – быстро залепетала:

– Я не могу быть твоей. Я грязная! Я лгунья! Почему я не сказала тебе всё это тогда? Я боялась, что ты меня бросишь. Там было так хорошо! И рыба, и волки с большими глазами, как у тебя. Он приходил и каждый раз так смотрел на меня, будто я его… девка. Такой потный, грязный. А его губы! Эти червяки! Красные, гадкие червяки. Он сегодня первый раз схватил меня и поцеловал!

Мила вскочила, бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку. Тело девушки вздрагивало. Илья бросился к ней и погладил по голове.

– Отстань! – выкрикнула она и оттолкнула его руку.

Села, зажав руки между ног и уперев взгляд в стену. Немного успокоившись, она продолжила:

– Мама ушла и отец очень сильно изменился. Начал пить. Я знала, что он не сможет меня защитить. Какое счастье, что я уехала в лагерь. Там я снова встретила тебя. А теперь не знаю, что делать. Вот смотри!

Она выдвинула ящик тумбочки. Там навалом лежали какие-то цепочки, кулоны, колечки.

– Это всё он мне подарил. Здесь есть и ценные вещи – я как-то ходила к оценщику.

– Зачем ты всё это взяла, дурочка?

– Илья, ты не знаешь женщин, – она вдруг игриво улыбнулась сквозь слёзы, – и целоваться не умеешь. Но это не важно! И всё это время он был добр со мной. Даже ни разу не прикоснулся. Твердил, что когда я стану совершеннолетней, он женится на мне, что у него много денег, что он для нас купил квартиру. Урод! И папа уже разговаривал со мной. Но сегодня он привёл этого Чаплыгина. Я была в ужасе, когда Михаил, как обычно, завёл свою песню про женитьбу. Ведь Сергей – твой товарищ? Он учился в вашем классе. Ты всё равно узнаешь. И я нагрубила ему, Михаилу. Тогда он схватил меня и притащил сюда. Я не знаю, что он хотел со мной сделать, но мне было больно и противно. Если бы не Сергей… – он пытался зайти, но Сиротин запер дверь. Я его ударила вот этим – она показала на плюшевого медведя – по голове. И он неожиданно отстал. Вскочил и убежал.

Мила замолчала. Илья осторожно коснулся её плеча.

– Успокойся, – сказал он, – теперь этот подлец Сиротин не будет к тебе приставать. Ведь мы всё знаем и не дадим тебя в обиду.

– Илья, – он заглянула ему в глаза, – ведь ты меня не любишь. Я некрасивая.

– Я никого ещё не любил, но тебя мог бы.

– Правда?

– Да. Ты очень симпатичная и нежная…

Илья не знал что ещё сказать. Ему было страшно жаль Милу и он боялся, что она снова разрыдается.

–…но у меня уже есть девушка, – соврал он и обрадовался, что нашёл выход, – она живёт в Киеве. Мы с ней переписываемся.

Глаза Милы погасли. Она встала и отошла к окну.

– А ты знаешь, что Яша в тебя влюблён? – спросил Илья.

– Яша? Но он совсем маленький… – обернулась Мила и улыбнулась.

–…но он очень хороший и уже взрослый, в отличие от меня.

– А про Израиль – это правда?

– Почти всё, – усмехнулся Илья и тут же насупился, вспомнив предательство Яши. – Мил, я пойду. Там ребята заждались.


Илья вышел из подъезда. Сергей и Яша сидели в беседке.

– Что она тебе сказала? – накинулся на него Яша.

– Всё в порядке. Готовь вызов в Израиль. Я сказал, что не люблю её, что у меня есть девушка.

– Правда? Илья, ты настоящий друг, – обрадовался Яша, но тут же смутился. – Ты прости, что я тебе не всё рассказал.

– Ладно, проехали.

– Но я не успокоюсь, пока не верну этому гаду должок, – сказал Яша. – Ты со мной?

– А что мы можем сделать? – огорчённо вздохнул Илья.

– Я тебе позвоню, – Яша стрельнул бычком в кусты и, засунув руки в карманы, медленно поплёлся прочь.

– И я, пожалуй, пойду, – сказал Чапа.

– Ну, давай. И спасибо тебе Сергей за Милу.

– Пустяки, дело житейское.

Они вместе дошли до арки, ведущей к «двадцать шестому».

Илья с удивлением смотрел в спину удалявшемуся товарищу. Вдруг он увидел, как в сквере английской школы к Чапе подошла какая-то высокая, хорошо одетая женщина, и они вместе пошли в сторону проспекта.


Сиротин

Сиротин успокоился только тогда, когда уселся в недавно купленную новенькую «Волгу».

Пахло свежей технической косметикой. Кожа сиденья приятно холодила потную спину.

С девчонкой получилось нехорошо. Да он сорвался, когда она обозвала его отвратительным стариком и заявила, что больше не хочет его видеть. И тут ещё этот пацан, Чаплыгин. Он всё слышал. Нет, её надо было наказать. Ну, может быть не так. Но он всё-таки мужик, а на ней только тонкий халатик. А эти белые с ямочками коленки!

Сиротин снял фуражку и забросил на заднее стекло. Вытер пот со лба, тяжело вздохнул. Никуда она со своим отцом от него не уйдёт. А сейчас есть дела поважнее. Всё не так уж плохо.


Как он и предполагал, то колечко сыграло свою роль.

Уже через неделю, после того как вещица была доставлена адресату, полковника Борщёва перевели в Москву, а сам Сиротин воцарился в кабинете начальника уже в звании капитана и в должности майора. Зозулю он сделал своим адъютантом и надзирающим за Родиным и Чаплыгиным. Теперь эти двое работали только на Сиротина.

По указанию своего тайного патрона он сделал полную ревизию содержимого шкафов в доме Фурсова. Выяснилось, что добрую половину всего «богатства» можно выбросить на свалку. Литератор оказался плохим оценщиком. Начитался разных книжек и решил, что он специалист! Сиротин ухмыльнулся, вспоминая выражение его лица, когда с лёгкой руки этой Ядвиги – его «племянницы» – ха! – выяснилась истинная ценность колечка.

При очередной встрече она же предложила новую тактику экспроприации. Изменив внешность, Ядвига сама проходила по вагонам поезда и заранее определяла ценность клиента. Её намётанный взгляд сразу выявлял настоящие драгоценности на шеях и руках дамочек или содержимого их сумочек. Что касается последнего, то ей ловко удавалось заставить этих гусынь щёлкнуть застёжкой, для того, чтобы похвастаться своей косметикой, все прелести которой Ядвига льстиво отмечала на их лицах. Таких она выманивала из поезда на каком-нибудь полустанке, предлагая примерить итальянские сапоги или французский бюстгальтер – дело-то интимное и… подсудное. Те, как козы, шли за морковкой. В укромном месте на них неожиданно нападали и чистили Родин и Чаплыгин, которые всё время были неподалёку. Причём, для чистоты алиби, от ребят иногда доставалось и Ядвиге. Но зато к самой продавщице у пострадавших никогда не было претензий. И ребята действовали в масках или в гриме, нанесённом той же Ядвигой.

После случая с майором КГБ чекисты перерыли все архивы отделения, устроили повальную слежку за его сотрудниками. Особенно доставал этот следак, с лицом, похожим на лезвие топора, – Алов. Но его «случайно» сбила машина. Сиротин хорошо помнил, что в тот день Зозули на работе не было. Борщёв отправил его якобы на особое задание.


Сиротин, став начальником, сразу же запретил проявлять всякую самостоятельность в работе с цеховиками, кооператорами или их курьерами. Действовали только по указанию свыше и до конца. Нет! – ни одного смертельного случая! Но каждый раз возиться приходилось долго и нудно, чтобы спрятать концы в воду. Действовали крайне осмотрительно.

Именно тогда Сиротин получил карт-бланш на эксперимент. В глухом лесу под Атепцево он нашёл заброшенный командный пункт какой-то расформированной при Хрущёве воинской части. Со своей командой – Лобановым, Поповым и Зозулей – они превратили дом в настоящее отделение милиции, только вывеска каждый раз с новыми реквизитами появлялась на стене при входе, когда в этом была необходимость.

Клиентов под предлогом проверки документов выводили из поезда и сажали в воронок с фальшивыми номерами. Сюда «молодцы из ларца», братья Степановы, привозили клиента и устраивали допрос по полной программе: с протоколом и фальшивыми печатями. Если клиент предлагал откупиться и за реальную долю – отпускали. Если артачился – оставляли весь куш до выяснения обстоятельств. Потом его, как и первых, вывозили подальше от места и бросали там одного. Доходили слухи, что кто-то из них подал жалобу, но его посадили за клевету: ведь такого отделения, название и адрес которого он успел запомнить, в природе не существовало.


И ещё одно – эти трупы женщин. Уходя, Борщёв предупредил Сиротина, что не сможет закрыть дела, так как девицы обслуживали непростых клиентов, и те не уставали «гнать волну» на самый верх. Сиротин лично занялся этими убийствами и, роясь в архиве, неожиданно наткнулся на фотографии тех самых девиц, которые когда-то давно сам же реквизировал на развале на Старом Арбате во время облавы. Всплыла фамилия Алексея Новикова, сына известного генерала.

Наугад раскрыл лежавшее рядом дело о совращении и изнасиловании студенток МГИМО. Вот те на! С подколотой фотографии на него глядел Холин – тот самый наглец, который превратил его первое дело с огнестрелом в фарс. А это кто? Его подружка, Ядвига Полонская – польская шпионка! Так, по крайней мере, было сказано в регулярно поступавшей из главка под грифом ДСП оперативной информации по прогремевшему по всей стране делу насильника студенток МГИМО Холина. Может и не она, – мало ли таких Ядвиг, и снимок не очень качественный, – но очень похожа. Ладно, с ней потом разберёмся. Главное – это Холин. И тут же вспомнил, как один из Степановых недавно пожаловался, что его одним ударом приложил какой-то парень так, что чуть селезёнку не порвал, когда они с братом приехали разобраться с обидчиком их младшего. А обидчик у нас…? Ага! – Чаплыгин. Всё складывается. Так вот где вражина окопался! В лагере «Звёздочка». А что боксёр там делает, если он сидит на зоне?


Сиротин возвращался их архива с твёрдым намерением арестовать главного подозреваемого, но на утро из Москвы пришёл приказ провести облаву на матёрого преступника, подозреваемого в убийстве женщин.

«Холин попался! Опередили! – была первая мысль, и вздохнул с облегчением, когда увидел труп угоревшего Померанцева. – Не он».

Но на следующий день весь охотничий запал Сиротина пропал и осталась только горькая обида – дело закрыли. Холин куда-то исчез вместе со своим дружком, однофамильцем того, погибшего следака. Расследование пришлось отложить. От запоя Сиротина спасло только то, что за успешно проведённую операцию он получил майора.


Эти мысли крутились в голове Сиротина, пока он, включив мигалку, мчался по Киевскому шоссе. На повороте на Боровск его прижала к обочине машина ГАИ. Этого ещё не хватало. Сиротин быстро сорвал незаконную мигалку с крыши машины и застыл в ожидании. Но вместо гаишника на заднее сиденье сел до боли и зуда в кулаках знакомый молодой человек.

– Разворачивайтесь, товарищ Сиротин. Вас ждут, – приказал он.

Сиротин понял, куда его ведёт этот хлыщ со своими «направо-налево-прямо», когда они свернули с Киевского шоссе на указатель «Атепцево».

В доме, обустроенном «вот этими руками», в комнате, где «молодцы из ларца» проводили свои допросы, спиной к окну сидел человек в чёрном плаще и шляпе, надвинутой на глаза. Пробившийся через плотные занавески луч блеснул на мыске лакового ботинка на закинутой на колено ноге и чудесным образом заставил таинственно сверкнуть чёрный камушек колечка на мизинце «патрона».

«Вот оно – счастье! – мелькнуло в голове у Сиротина. – Столько лет он мечтал об этой встрече».

– Присаживайтесь, товарищ сержант, – в командном голосе Сиротин почувствовал насмешку. – Не обижайся, майор, – это шутка.

Сиротин понял, что для этого человека он – раскрытая книга и со смирением присел на краешек стула.

– Ты как относишься к евреям, майор?

– Так точно!

Человек расхохотался. В комнату заглянул молодой человек.

– Всё нормально, Пирумов, – успокоил его «патрон», – мы тут национальный вопрос обсуждаем.

Сиротин не знал, что думать. В голове вихрем проносились разные мысли, он судорожно пытался вспомнить, что у него когда-нибудь было с евреями. Может он кого обидел или наоборот. Так и так выходило, что он виноват.

«Ага! Вот оно! Та жалоба матери этого сосунка, Якова Мещерина. Неужели… Но это было так давно».

– У меня бабушка была еврейка, – ни с того, ни с его ляпнул он.

– По отцу или по матери?

– Нет. Вообще, – Сиротин вытер лицо рукавом и как в омут бросился, – я соврал. Извините, товарищ…?

– Просто – товарищ, – сказал патрон, сложил пальцы рук домиком и подпёр подбородок. – Так-то лучше. Врать вовсе не обязательно, даже если страшно. Что вас тревожит, майор?

– Холин, – вдруг неожиданно для себя выпалил Сиротин.

– Холин?

Сиротин, чтобы избавиться от чувства опасной неопределённости, которое он испытывал с самого начала этой встречи, торопливо, но подробно изложил свою версию маньяка-убийцы. По реакции «патрона» он неожиданно почувствовал, что это его заинтересовало. Когда он упомянул фамилию подельника боксёра, Алова, тот неожиданно встал и прошёлся по комнате. Но Сиротину так и не удалось разглядеть его лица.

– Алов…Алов? А как он выглядит?

– По описанию директора лагеря: высокий, худой, глаза чёрные, лицо узкое, всегда в застёгнутом наглухо чёрном костюме.

– Не может быть! – после небольшой паузы произнёс «патрон»,– он же… Ну тогда это меняет всё дело!

Он вернулся к окну.

– Евреи, майор, они разные бывают, – сказал он, как будто не было рассказа Сиротина, но теперь его командный голос как-то потускнел. – Те, что сейчас воюют с арабами, – враги. Кто честно трудится на благо нашей социалистической родины – если не друзья, то союзники. Но внутри нашего отечества есть такие… Вы слышали об эмигрантах? Они бегут как крысы с корабля. Мало того, вывозят из страны накопленные трудовым народом богатства.

– Да, я знаю. В последнее время к товарищу Фурсову участились обращения… «союзников» по покупке драгоценностей и валюты.

– Вот вам и доказательства. Гм…гм. Ладно, однако, к делу.


Щёлкина

Ирина была счастлива.

Весь вчерашний день и ночь она провела с Павлом Шпагиным. И сегодня она еле смогла расстаться ним и едва успела на предпоследнюю электричку…


Он нашёл Иотну, когда казалось – жизнь кончена: она ушла из школы, из-за неё Трофимов едва не убил Чаплыгина. Слава Богу, что ребята смолчали об истинной причине драки, и её отец ничего не узнал. И, наконец, эта мерзкая Валерия, её мачеха, выкрала из тумбочки колечко, которое подарил ей этот влюблённый юноша, Чаплыгин.

Павел позвонил и сообщил, что он полный балбес и очень хочет с ней встретиться. Они провели прекрасный вечер в кафе, а на следующий день он уехал в Малоярославец тренировать местную сборную по плаванию. И вот уже больше года они каждые субботу – воскресенье проводили вместе. Отцу она закатила целый скандал, когда тот попробовал её остановить, а когда увидела на его мизинце то самое кольцо, то просто его возненавидела.


…Только что поезд отошёл от станции «Балабаново». Мимо неё в тамбур прошла хорошо одетая, высокая девица в модных очках и с большой коробкой с надписью «Paris». Эта нахалка окинула Иру с ног до головы и презрительно ухмыльнулась…


***

…Ядвига достала из пачки сигарету. Родин подскочил к ней с зажженной зажигалкой.

– Разрешите, мадам.

– А где Сергей? – спросила она.

– В вагоне. Он сегодня какой-то не такой. Не знаете, что с ним?

– Мне тоже показалось, когда мы встретились в сквере, что он чем-то страшно недоволен. Впрочем, сегодня, похоже ловить больше нечего. Я сойду в Наре, у подруги переночую. А вы езжайте в Москву.

– А эта девица? Ну та, что в третьем ряду. Я заметил у неё на шее…

– Безделка, побрякушка. Ты снова хочешь всякой дрянью дядю загрузить?

Ядвига вышла на остановке. Родин выкинул бычок под колёса поезда и пошёл в вагон. Он не заметил, как женщина пробежала один вагон и снова вошла в поезд.


***

…В вагоне кроме той девицы, уставившегося в окно Чапы и ещё одного спящего пассажира никого не было. Подъезжали к «Ожигово».

Родин уселся напротив женщины и нагло закурил. После третьей затяжки и струи дыма, выпущенного в лицо, желаемый эффект был достигнут. Женщина встала и вышла в тамбур.

Родин успел схватить её за плечо, когда она уже открыла дверь прохода в другой вагон. Женщина обернулась и вопросительно без страха посмотрела Родину в глаза.

Поезд поравнялся с платформой и почти остановился. Осталось дело техники: сорвать колье с шеи и выскочить на перрон. Но он не услышал шипения открывающихся дверей. Вагон вдруг дёрнулся и поезд снова начал набирать ход.

От неожиданности, что всё пошло не по плану, Родин не выдержал и ударил женщину в живот, а потом ещё два раза по голове другой рукой, с зажатым в ней кастетом. Женщина упала, и Родин наклонился, чтобы сорвать ожерелье. Но вдруг услышал за спиной крик Чапы:«Ира!?», и тут же от сильного толчка откатился к двери вагона.


Чапа отнял руку от головы женщины – на ней была кровь. Родин поднялся и застыл в настороженной позе у двери.

– Ты её знаешь?

– Это наша пионервожатая, Ирина Щёлкина, – он с трудом оторвал взгляд от окровавленной руки. – Ты её убил, придурок!

– Стой где стоишь, – сказал Родин, и показал Чапе кастет. – Откуда мне было знать. Зато, видишь, что теперь у нас.

Он потряс зажатым в руке колье. Сжав кулаки, Чапа бросился на него, но тут же получил удар в пах.

– Ты вот что, Серёга, – сказал Родин стоя над корчившимся от боли Чапой, – перестань бузить, а лучше помоги. Ей помощь не нужна. Но если очнётся, тебя узнает, тогда нам всем хана.

Он схватил женщину, подтащил и прислонил тело спиной к раздвижным дверям. Упёрся ногой в створку двери и с натугой отжал. В тамбур ворвался ветер и шум летящего во мгле поезда.

– Чего стоишь! – крикнул Родин. – Толкай её.

Чапа неуверенно схватился за ступни Ирины и толкнул, но ноги девушки согнулись и тело не двинулось с места.

– Под задницу, идиот…! Пояс…! Тяни!

Чапа неожиданно разогнулся убрал руки за спину.

– Я этого делать не буду, – сказал он. – Отпусти дверь.

Оба застыли в напряжённом молчании. Нога Родина дрожала от напряжения. Взгляд его метнулся по тамбуру.

– Дай сюда огнетушитель.

Сергей понял, что он хочет вставить баллон в проём двери, чтобы дверь не схлопнулась, и демонстративно отошёл к противоположной двери.

Внезапно дверь межвагонного прохода открылась. Они замерли. В тамбур вошла Ядвига.


Ядвига была абсолютно спокойна, только радужка её красивых серых глаз превратилась в чёрную вертикальную щель.

Чапа вспомнил, что уже видел такое там, в милицейском «Уазике», когда их арестовал Сиротин.

– Тебе помочь? – обратилась она к Родину.

Тот кивнул. Ядвига встала напротив, упёрлась в другую створку ногой.

– На счёт «три», – крикнула она.

Родин, глядя на её заголившуюся ногу, шмыгнул носом и плотоядно ощерился.

– Три!

Ядвига, ногой толкнула створку, а рукой неожиданно коротким хуком ударила Родина в ухо. Тот издал жалобный крик и его будто снесло порывом ветра в темноту.

Дверь лязгнула стальными челюстями.

– Что стоишь, помоги, – крикнула Ядвига.

Вдвоём они высвободили руку девушки, зажатую дверью.

– Ядвига, я… – начал Сергей.

– Не оправдывайся. Я всё слышала, – перебила она, – сойдёшь на следующей станции, такси не бери. Добирайся пешком. Молодой – не сдохнешь. А тебя, парень, ещё воспитывать и воспитывать надо. Мы-то уж решили… Ладно, беги.

Сергей ринулся через вагон в голову поезда, на ходу соображая, как она могла всё услышать в этом грохоте и при закрытой двери перехода.


Ядвига

Ядвига коснулась шеи раненой женщины. Пульс слабый, но стабильный. Рана на голове сильно кровоточила. Она дождалась остановки, дёрнула стоп-кран и быстро спустилась с перрона. Сергея она не увидела. В кустах достала из сумки и надела болоньевый плащ и кое-как в темноте приладила на голову чёрный парик.

На станционной площади одиноко стоял москвич. Заметив её, водитель в вытянутых тренировочных штанах с лампасами, звякнул ключами и открыл переднюю дверь.

Ядвига села сзади. Достала сигарету. Водитель обернулся, поднёс зажжённую спичку. Ядвига отметила, что он задержал огонь чуть дольше, чем того требовалось, и пересела к водителю за спину.

Ехали молча. Она была уверена, что парик изменил её внешность до неузнаваемости, к тому же тогда, на площади, как и сейчас в салоне, было темно. Но когда водитель повернул зеркало заднего обзора в её сторону, занервничала: парню лет двадцать пять, небольшого роста, но крепкий, стоял у машины по стойке вольно, значит, служил в армии.

– Простите, – сказал парень и смущённо кашлянул, – вы, случайно, не Ядвига Полонская.

Она подавилась дымом. Рука невольно потянулась к сумке, где лежал американский баллончик со слезоточивым газом.

– Нет, вы ошиблись.

– Вы только не обижайтесь и не бойтесь, дамочка, – сказал парень и вернул зеркало на место. – Значит, показалось. Только был у меня друг, Иван Холин, знаменитый боксёр, может, слышали.

– Ну да, был такой. Только он куда-то исчез.

– Вот именно, что исчез, – хмыкнул водитель. – Мы вместе служили, а потом я его встретил на северах в телогрейке с лагерным номером. Вот ведь как жизнь поворачивается.

– И что этот Холин, – спросила Ядвига и голос её неожиданно дрогнул.

– Невеста у него на воле осталась. Он мне фотку её показывал. Уж очень на вас похожа. У меня память профессиональная, я в армии при штабе работал. Она там чёрная, а он сказал, что на самом деле у неё шикарный пепельный цвет волос с розовым отливом. Но это его любимая фотография, потому что здесь она на ведьму похожа, а она ведьма и есть, если такого парня охмурила. Это у неё парик, как, извините, у вас, только у вас он задом наперёд надет.

Ядвига коснулась парика и тихо ругнулась по-польски.

– Ну точно, – засмеялся парень, – она тоже полячка была. Нет, это точно вы.

– Хым… Допустим, – смирилась Ядвига, – и что дальше?

– Так значит вы живы! А то он боялся, что вы на себя руки наложили.

– Послушайте, остановите машину. Я выйду.

– Пожалуйста, – сказал парень и притормозил на обочине. – Только зря вы так. Если вы действительно Ядвига Полонская, то у меня к вам от него послание. Меня, вообще-то, Васей зовут. Вот, пожалуйста, паспорт: Шелестов Василий.

Вместе с паспортом он протянул ей два потёртых конверта.

– А это он просил отцу передать. Но, когда я до него добрался, он уже, как говорят на зоне, «ласты склеил».


Ядвига достала первое письмо: «Дорогой Ваня…». Её почерк!

Острые чёрные щели зрачков во всю радужку, какими они стали, как только парень назвал её имя, округлились и обрели обычный серый цвет. Йехаб-ях вдруг ощутил, как они быстро наполняются слезами. С ним происходило что-то невероятное, не подвластное Законам, писанным в древних книгах. Бесплотная стальная энергия уходила из его членов, и сосуды вздулись от живой тёплой человеческой крови.

Второе письмо было к ней и отцу. Иван рассказал обо всём, что с ним произошло, до того момента, как его друг Василий исчез в морозной завьюженной степи.

Она читала, а Василий рассказал, что Холин был застрелен при побеге неким рядовым Родиным, но тело его исчезло. Начальство сделало подлог, а дело закрыли и засекретили.


Лёха

Алов рассматривал фотографии, развешанные по всей квартире: вот генерал Новиков на танке в центре Будапешта, а здесь рядом с Председателем, товарищем Акоповым – тот тогда руководил операцией в Венгрии – на охоте, выцеливает дичь; снова он – на лодке в Парке культуры, на корме за вёслами вместе с женой – худощавый мальчишка в шортах.

– А это Алексей, сынок наш, – сказала женщина, жена генерала. – Он буквально был влюблён в отца.

Она поставила перед Аловым чашку и налила чай.

– А где он сейчас?

– Не знаю. У него квартира на Смоленской. Отец подарил, давно. Уже год как мы его не видели. Отец с ним крепко поссорился.

– А это он же?

На фотографии сидел с мрачным злобным лицом мальчик с зажатой между ног виолончелью.

– Да, Лёшенька, – заулыбалась женщина, – отец так хотел, чтобы он стал великим музыкантом.

– И стал?

Внезапно по лицу женщины пробежала тень. Она быстро оглянулась, будто боялась, что сейчас войдёт кто-то. Но Алов знал, что в квартире они одни. Генерал был на собрании ветеранов венгерских событий.


Хозяйка отставила в сторону недопитый бокал с хересом, вдруг сделала большие глаза и наклонилась к посетителю.

– Уж и не знаю что сказать, товарищ следователь, только он её казнил.

– Кого? – оторопел Алов.

– Виолончель… Вот страху-то было. В тот день отец наорал на него. Лёшенька выбежал из дому сам не свой. А через полчаса появился во дворе. Я тогда на балконе стояла. Вот здесь, на детской площадке, облил инструмент – дорогущий! – бензином и поджёг. У товарища генерала с сердцем плохо стало, а ему хоть бы что. Скачет вокруг пламени и орёт, что он всех ненавидит. Хотели его – в психушку, только отец запретил. И ещё кричал, что это жертва отцовской любви.

– Или свидетель, – тихо, про себя, сказал Алов, но женщина услышала.

– Это вы о чём? – насторожилась она.

– Да так. Не берите в голову, уважаемая Нина Петровна. Видно, не дождаться мне товарища генерала. Как-нибудь в другой раз зайду. Разрешите откланяться. Дела.


***

Лёха Новиков смотрел на себя в зеркало в примерочной магазина «Берёзка» у Киевского вокзала.

Перед ним стоял молодой человек в модном западном костюме. Узкоплечий, длинные фалды прикрывают обтянутые узкими брюками широкие бёдра. Он недовольно хмыкнул, но тут же вспомнил, как его новая подружка сказала, что это признак повышенной сексуальности. Пусть так – этим Бог не обидел, но смотрится не очень элегантно. Однако костюма другой модели в этой нищей стране не сыскать, даже в торгсине. Посмотрим, что завтра скажут коллеги, а то придётся менять.

В целом Лёха остался доволен собой. Он скосил рассечённый когда-то струной невпопад моргающий глаз, оглядывая себя в профиль. Подтянул животик. Нет, всё отлично, первый день на работе в консульском отделе МИДа должен пройти удачно.

Старую одежду он оставил в магазине и направился к кинотеатру «Пионер». Там показывали «Лимонадный Джо». Купил билет, вышел на улицу покурить.

К дому подъехал москвич. Из арки вышел необыкновенно грузный мужчина, с огромной лысой головой и с трудом вместил себя на переднее сиденье. Вслед за мужчиной появилась женщина.

Лёха замер, непослушное око вовсе перестало моргать. Он не поверил своим глазам.

– Дядя, – крикнула женщина, – вы меня не забыли?

Это же её голос!


Очень кстати подвернулось такси.

– Гони вон за тем «москвичом». Плачу два счётчика!

Через двадцать минут «москвич» остановился у Дома советских писателей. Толстяк вышел, а машина вернулась на Киевский вокзал. Женщина направилась к кассам. Но теперь она была в светлом парике, скрывавшем, её роскошные пепельные волосы. Но Лёху было не обмануть. Это точно была Ядвига Полоская. Значит, солгал его дружок из посольства в Варшаве. Жива, стерва! Дружок её, Ванька Холин, на зоне срок мотает, а она тут разгуливает. Небось, правду приехала искать! Варька и те две шлюшки теперь ничего не скажут.

Он нащупал в кармане скрученную в кольцо басовую виолончельную струну. Что ж, и эту укоротим, и медлить нельзя. Скрытно подобрался к кассе, где Ядвига покупала билет.

– До Нары, пожалуйста, – услышал он её голос.


«Ну, туда я не поеду, дорогая, ты же вернёшься к родному дяде?»

Лёха почувствовал, как внутри него просыпается обретённое после той, последней, встречи с Варей в парке Измайлово неведанное чувство, с которым он пробовал бороться, но смирился, и теперь оно заставляет его убивать.


Визит Алова к генералу поставил все точки над «i», и Холин уже три дня следил за Новиковым. Его водила был не столь ловок, как тот таксист, что подобрал парня. Поэтому, выскочив из машины, он только в самый последний момент успел разглядеть, как тот вбежал в помещение пригородных касс.

«Хорош! Вдруг рванул ни с того, ни с сего».


Сейчас Хи-Хаак не испытывал к Новикову никаких чувств, кроме как к объекту, которого надо уличить и заставить написать признание в тройном убийстве. Его также абсолютно не трогало, что убийца повинен в его собственной смерти, смерти Ивана Холина. Для воплотившегося ангела это была просто работа.

Парень не собирался покупать билет, он явно за кем-то следил. Холин поймал точку, на которой остановился взгляд Новикова. Если бы сейчас его увидел Аратрон, то его, мягко скажем, слишком гуттаперчевая шея отпустила бы, наконец, голову Алова в пространство, погулять: лицо Холина на мгновение застыло золотой маской, глаза ввалились, оставляя чёрные дыры с мерцающим в глубине голубым огнём.

Стоявшая рядом женщина шарахнулась в сторону и перекрестилась.

Та, за которой следил Новиков, обернулась на шум, но увидела только спину быстро удалявшегося широкоплечего мужчины.

Холин вышел на площадь, не щурясь, посмотрел на солнце, давая глазам быстрее прийти в обычное состояние.

Василий Шелестов как раз разворачивался, чтобы выехать на Студенческую. При виде этого мужчины он, вместо того, чтобы прибавить газу, резко ударил по тормозам, и тут же услышал жуткий скрип тормозов. Затылок врезался в подголовник от сильного удара налетевшей сзади машины.


***

Ядвига зашла в палату областной клинической больницы.

Плотная шапка из бинтов делала голову Ирины Щёлкиной несуразно большой. Лицо в белом окружье почти не выделялось цветом, нос заострился, в углу ссохшихся губ поблёскивает прозрачная капля, почти немигающие глаза неподвижно уставились в потолок.

Рядом на краю кровати сидел Чаплыгин, держа Ирину за руку. Ядвига присела на стул.

– Привет, – сказал он.

– Здравствуй. Ну как она?

– Не говорит, но меня узнаёт.

Неожиданно, губы Ирины пришли в движение в попытке улыбнуться.

– А отца не признала. Он только что ушёл. Хотел в Москву забрать. Но врачи отказали. А вы как?

– Не знаю, – пожала плечами Ядвига и сильно потёрла левую руку, в ней сильными толчками вот уже второй день пульсировала горячая кровь. – Но всё будет хорошо!

Сергей благодарно посмотрел в её мерцающие ярко-голубым огнём глаза и нисколько не удивился, когда Ядвига, не вставая со стула, просто исчезла, растворилась в воздухе.


***

Она скинула туфли и прошла в кабинет Фурсова.

Безобразно расплывшаяся после инсульта фигура писателя заполнила всё кресло. На лице играла довольная улыбка.

– Где ты шляешься, девочка? – спросил он с нарочитой грубостью. – Ты знаешь, мой проект по древним шумерам одобрили. Сначала шумели, но когда я им прочитал с листа ещё ни кем не расшифрованные надписи на скрижалях – замолкли.

– А как же Есенин?

– Теперь это только бизнес, дорогая и ничего личного. Есть добыча?

– Нет, день неудачный. Знаешь что, пойду я прогуляюсь.

– А что у тебя с рукой, – спросил Фурсов и откуда-то справа к Ядвиге протянулось тонкое щупальце.

Ядвига отпрянула.

– Ну, ну, – улыбнулся Фуль, – не бойся. Шутка. Но будь осторожна, милая, – он пошлёпал жирными губами и пробулькал, – во всех смыслах.


В августе к девяти начинает смеркаться. Ядвига пошла по высокому берегу в сторону «тридцатого». У моста к воде шёл широкий спуск. Внизу, вдоль берега – бетонная стена с чугунным парапетом.

Забор запретки кое-где завалился. Ядвига поразилась дикой, манящей красоте десятилетиями охраняемых законом старых яблонь и опутавшего их кустарника. В глубине видны развалины какого-то сарая.

Мысли и чувства путались в ожидании чего-то необычного и радостного. Во всём виноват тот мужчина на вокзале. Его спина, походка, тёмные волнистые волосы… Сейчас она была уверена, что узнала этого человека.

Она ступила за ограду.


Лёха не выпускал Ядвигу из виду от самого «двадцать первого». Когда она углубилась в запретку, он вытащил из кармана струну и быстро свернул петлю.


Ядвига почувствовала лёгкое прикосновение к шее и взмахнула рукой, смахивая паутину. Но пальцы наткнулись на что-то жёсткое, шелковистое, вызывая когда-то знакомое чувство ужаса.


Лёха резко дёрнул струну. Но вместо привычного вскрика жертвы услышал собственный крик: что-то твёрдое проникло в живот, поднялось к грудине и сдавило сердце.


Холин видел, как парень ловко набросил петлю женщине на шею. Он уже собирался броситься её спасать, точнее спасать дело, – если парня сейчас поймают, то не видать Алову его признаний в других убийствах, – но застыл на месте в шоке от происходившего перед его глазами.


Убийца рванул удавку, но женщина даже не шелохнулась. Она медленно повернулась, и вдруг тело парня взлетело высоко в воздух и рухнуло на землю. Газа женщины светились сине-красно в вечернем сумраке как у кошки.

Мгновенно лицо Холина блеснуло золотой патиной – это луч прожектора с моста совершил свой случайный проход по тому месту, где они стояли, и исчез в глубине его глаз.

– Йехаб…? Хи…? …Ях? …Хаак? Ядвига… Ваня… Он мёртв?… Ангелы не убивают.


Сиротин

Эти два дня майор Сиротин разрывался на части.

Клиента придётся снимать с пассажирского поезда. Надо было поставить на дежурство своих людей. Там, на междугороднем, свои заморочки. «Молодцам из ларца» строжайше запретил пьянку и пригрозил пристрелить, если они не перестанут таскать в заповедный дом девиц.

А тут ещё Родин!

Его тело нашли обезображенным на насыпи.

«Вывалился дурачок, или выкинули?»

В тот же день с поезда сняли и увезли в больницу женщину с пробитой головой. Едва успели. Если бы кто-то не дёрнул стоп-кран, ей бы точно – конец.

«Интересно, Родин ехал на той же электричке? Надо бы у Чаплыгина спросить, но он куда-то пропал».

Люди видели, как на перрон выбежали, сначала парень, потом женщина. Хорошо одетая, иностранка – с виду.

«Иностранка!»


– Ядвига где? – спросил Сиротин с порога.

– Сначала, здравствуйте, – Фурсов недовольно поморщился. – Она с час назад вышла прогуляться. А ты что такой борзый? Случилось что?…

Фурсов слушал, как майор, раздуваясь от собственной значимости, излагает новую диспозицию, полученную им лично, – да, да, лично! против всех правил конспирации! – и всё больше приходил к выводу, что всему наступает конец.


Вчера он водил жену генерала на показ мод. Девочка заметно нервничала, даже не надела своё рубиновое колье, которое ей очень шло. На фуршете переборщила с шампанским, пришлось везти обратно на такси. Она проболталась: в доме трагедия – дочь Ирина лежит в больнице с травмой головы, у неё временная амнезия. Говорят, её такой сняли с поезда, как раз на участке, где командует майор.

«Да, в таком состоянии, генерал может сделать ошибку. И доказательство – эта, прямая встреча патрона с Сиротиным! Этот говорит, что лица патрона не разглядел. А, может, врёт!»

–…племянница твоя должна отвлечь охрану, если она будет у этого еврея, а если нет, то… – продолжал излагать диспозицию Сиротин.

– Майор, – перебил его Фурсов, – ты газеты читаешь?

– Да. Нет. А в чём дело?

– Там про тебя пишут. Оборотни в погонах – слыхал про таких…

Сиротин замер. Животный инстинкт подсказывал, что он в суматохе последних событий, пропустил что-то очень важное. И Фурсов после инсульта сильно изменился. Дело было не в его неимоверно раздувшемся чреве. В писателе появилась какая-то ехидность и непочтительность к руководству и к самому Сиротину, а самое главное – бесстрашие.

Но что блазнило Сиротина, так это частые и навязчивые рассуждения толстяка о справедливом распределении дохода.


Фурсов вздрогнул от неожиданности, когда майор неожиданно придвинул стул плотную к креслу и застыл с прямой спиной, положив ладони на колени, как школьник, неотрывно глядя ему в глаза.

– Я… Я весь внимание, – настороженно сказал Фурсов.

– А ты знаешь, что фамилия девицы – той что с пробиой головой в больничке – Щёлкина?

Брови Фурсова взлетели вверх от такой сообразительности майора.

– Эта та, что… – на всякий случай решил уточнить Фурсов.

– Да, да. Лежит в Нарской больнице, дочь замминистра Щёлкина, – раздражённо сказал Сиротин, и чело его будто просветлело от внезапного озарения, – моего покровителя и нашего с тобой патрона. Ведь так, товарищ Фурсов?

– Если вы не против – сказал восхищённый литератор,– я налью себе немного. Вам?

– Водки. Стакан.


Когда часы пробили полночь, план был готов.

Со всей очевидностью кольцо вокруг генерала неотвратимо сжимается. Воскресная «Правда» обрушилась со страшной силой на руководство МВД. С коммунистической прямотой и принципиальностью были названы все имена высшего руководства министерства, кроме одной. А известно – хочешь знать правду, умей читать «Правду», но между строк: на Щёлкина объявлена охота.

Всё один к одному… И эта спешка генерала с новым делом, его негласное добро на крайние меры, личная встреча с Сиротиным и, наконец, огромная сумма «зелени», которую он на днях авансом содрал с Фурсова… А эта реакция генерала на фамилию Алов!

Неожиданно дискуссия прервалась. Только сейчас до них дошло. Алов! Торжественные похороны на Новодевичьем. Да вот она – эта газета! Щёлкин собственной персоной – стоит рядом с Председателем КГБ в скорбном молчании, венок с надписью «Дорогому… от…». Значит приятель Холина никакой не однофамилец! Просто чекисты всех обманули, подсунули «куклу», усыпили врага. Что ж, надо им помочь. Но как? Нужны улики, а их нет: все подарки генералу от Фурсова легальные, остальное – только дензнаками, которые давно переведены на зарубежные счета с помощью того же дяди Ядвиги или генерала Новикова.

Заговорщики приуныли.

– Может, подкинуть? – предложил Сиротин и смущённо посмотрел на Фурсова, ожидая насмешки и обвинения в откровенной глупости.

Но реакция литератора была неожиданной.

– Ну конечно! – воскликнул Фурсов. – Кольцо!


Изящное колечко с черным камушком поступило в «картотеку» писателя после громкого ограбления квартиры архитектора Бергмана.

– Мне помнится, что вы тогда работали участковым на этом районе, товарищ майор, – ехидно улыбнулся Фуросов.

Сиротин скромно развёл руками.

– Но в описи украденного колечко не значилось? – уверенно сказал он.

– Наверное владелец не придал ему значения из-за малой ценности…

– Поэтому генерал безбоязненно и нацепил его на палец…

– Но мы-то знаем его истинную цену! – неожиданно громко расхохотался Фурсов.

Сиротина подозрительно засопел: похоже, этот гад смеётся не только над генералом.


Дело оставалось за малым. Фурсов вставил в машинку шесть проложенных копиркой листов.

Через минуту анонимный донос был готов. Первые пять он тут же сжёг. Последний, на котором знаки еле проглядывались, что исключало идентификацию шрифта, вручил Сиротину.

– Вот, прошу! Лично в руки товарищу следователю КГБ Алову. Канцелярия ведомства к анонимкам относится подозрительно. Нам поможет личный интерес «невинно убиенного». Да, и ещё: оценку товарабуду производить лично и на месте. Там же и поделим по заслугам.

– Но будет вся моя команда.

– М…м. Всех убрать.

– Тогда и племянницу, – буркнул Сиротин и вздрогнул: в чреве Фурсова что-то громко булькнуло, тело всколыхнулось, халат на животе вздулся и опал, будто наружу прорвался пузырь и лопнул. Но Фурсов неожиданно улыбнулся.

– И её… И насчёт Алова… – на Сиротина уставились два неподвижных круглых газа, такие Сиротин видел у акулы за стеклом огромного аквариума в Сочинском аквапарке. – Я бы тоже хотел с ним повидаться, очень.

У Сиротина уже был план: Холин убирает свидетелей, последний в его списке – Алексей Новиков; устроить засаду у Новикова; арест Холина, и вот он – Алов! Сам же и нарисуется, чтобы напарника своего вызволить.

Майор рванул исполнять задуманное.


С Зозулей за рулём до Смоленки они добрались за пять минут.

Сиротин, прежде чем позвонить в квартиру Алексея Новикова, надавил на дверь… Схватился за кобуру, когда та неожиданно приоткрылась.

Крадучись вошли. Полная тишина. Дверной проём комнаты в глубине коридора ярок светится. Вдруг оттуда – механический щелчок, затем короткое жужжание. И снова всё замерло.


Посредине комнаты, оборудованной под фото-студию, на басовой струне, закреплённой на кронштейне, удерживающем яркую лампу, висело тело хозяина квартиры.

Полароид на треноге направил свой объектив на тело и размеренно выплёвывал фотографии, которые веером рассыпались по полу.

Сиротин поднял одну: часть носа Новикова крупным планом и глаза. Правый с рассечённым веком как стеклянный. В нём сосредоточенность, будто фотограф настраивает аппарат для съёмки. Зозуля протянул ему другое фото: парень поставил ногу на стул, который сейчас валялся опрокинутым под телом, всё также продолжая смотреть в объектив.

Вот снова он: стоя на стуле накидывает на шею петлю.


Сиротин поморщился, отдал снимки Зозуле и приказал собрать остальные. На столе лежало несколько листов бумаги, исписанных под копирку. Это было чистосердечное признание.

Сиротин поискал глазами – оригинала нигде не было…


***

Иван осторожно поддел ногтем бумажную ленту с гербовой печатью, приклеенную на обе створки двери его квартиры.

Пропустил вперёд Ядвигу. Закрыл шторы, зажёг свет, не стал убирать разбросанные после обыска вещи, только поправил на стене фотографию отца. На кухне поставил греться чайник. Обернулся – Ядвига протягивает ему два смятых конверта.

Его и её почерки?! Прочитав, он взял её за руки и почувствовал какая она живая и горячая.

Они сидели рядом, глядя друг другу в глаза, пока не засвистел чайник.

Очнулись, когда вдруг зазвонил телефон. Иван помедлил и взял трубку. Он увидел как напряглась Ядвига.

– Алло, – услышал в трубке и тут же узнал голос Василия Шелестова.

Зажал трубку рукой. Телефон могли прослушивать.

– Встречаемся сегодня там же, где и вчера, в десять вечера – быстро сказал он и бросил трубку.

– Парня надо успокоить, – сказал он Ядвиге, – я его знаю, всю Москву перевернёт, не уймётся, пока меня не найдёт.

С Ядвигой они договорились встретиться ещё раз.


А сейчас он спешил вручить Алову признание Новикова.

«Интересно, что сейчас делает этот подлец? Небось побежал к своему папочке».


При встрече с Аловым, зная отношение Аратрона к Фулю и его ординарцу, про Ядвигу он умолчал.


***

Идя на встречу с Холиным, он сочинил правдоподобную версию своего появления в Москве, решив умолчать до поры о Ядвиге.

Радости Василия не было границ. В самом конце встречи Василий рассказал, как сегодня возил хозяина, некоего Фурсова (о нём Ядвига ничего не говорила) в какую-то глухомань под Атепцево. Машина застряла в грязи и хозяин, страшно матерясь, попёрся дальше на своих лакированных двоих. Василий смешно изобразил, как тот двигался, переваливаясь словно медведь, по скользкой колее.

Холин слушал друга в пол-уха, думая совсем о другом. Получается, что со своими человеческими долгами он рассчитался. Их подопечный, Илья Шторц, в полной безопасности. И если бы не Ядвига, он готов был попросить Аратарона дать разрешение на «исход». Но последние слова Василия заставили его насторожиться:

– Ты представляешь, Ваня, стою я весь в грязи, в руках домкрат, тачку только что еле вытащил, а он возвращается на уазике. А за рулём этот майор Сиротин. Зачем, говорю, машину зря корёжить по буеракам, у вас же уазик есть. А Сиротин вдруг так на меня посмотрел, что мураши с горох побежали.

Опять этот Сиротин!


Зель

В этот же день Яша попросил Илью о встрече.

В визе в Израиль ему отказали. Всё пропало, но не всё потеряно! Яша добился-таки встречи с послом.


– Договорились, что после получения паспорта, я смогу возобновить попытку выехать из страны, а до тех пор за мной – агитация среди знакомых, поиск евреев, кто хотел бы выехать в Израиль, – уныло закончил Яша, – но есть кое-что конкретное.

Через два дня из Винницы выезжает некто Зель Исаак Соломонович. Яша должен его сопровождать в качестве племянника.

– Вот я и подумал: пусть у дяди будет три племянника.

Глаза друга светились от собственной гениальности.

– Посольской машины тебе, значит, мало, – усмехнулся Илья. – А кто третий.

–Чапа.


Чапу нашли у Светки. После того случая с Ириной он ушёл из дома: мать не давала прохода и обвиняла в случившемся с Родиным его. Отец обещал приехать и надрать сыну уши. А у него все мысли только об Ирине. Её перевезли в Москву и теперь каждый день он проводил в больнице, где она лежала.

Если бы не Светка, им бы не удалось уговорить Чапу. Она откармливала его пельменями. Он называл её мамочкой и съедал штук по тридцать за раз, но оставался всё таким же худым и мрачным. Только после того как «мамочка» пообещала ухаживать за Ириной во время его отсутствия, он согласился.


***

Исаак Соломонович Зель – маленький, толстенький человечек, с волосами ёршиком на большой круглой голове и огромными, покрытыми длинным жёстким волосом ушами – говорил быстро и невнятно, мешая украинский и русский. До конца понимал его только Яша. «Дядя» весь расплылся и растрогался, когда «племянник», к величайшему удивлению своих «братьев», вдруг заговорил на иврите.

В купе с дядей ехали Яша и Илья. Чапа – в соседнем. Он старательно делал вид, что ни с кем не знаком из дружной семейки.

Ребятам казалось, что в случае нападения – иначе зачем нужно сопровождать какого-то человека, у которого и вещей-то только один маленький потёртый саквояж, да зубная щётка, – третий сможет успеть предупредить проводника или нажать стоп-кран.


Через три часа они уже будут в Калуге, а там до Москвы рукой подать. Чапа стоял у окна напротив купе и курил, выдыхая дым в форточку. Через открытую дверь купе до него долетел голос «дяди».

– Ангелы, молодые люди, бесплотны и невидимы.

– А я видел, – послышался голос Ильи, и Чапа усмехнулся, вспомнив, как они вылетели из лаза на «москваше», и тут же в голове возник образ Ядвиги, её кошачьи глаза. Он прислушался.

– Это возможно. Они имеют физический облик, и в книгах есть их описания, доставшиеся нам от людей просветлённых неустанными молитвами, допущенных до горних сфер. Иногда плоть им нужна, чтобы, например, открыть гробницу и помочь душе усопшего взлететь к небу, если она по какой-то причине не успела этого сделать. Это критический момент для ангела. Если его увидит человек, то ангел вынужден будет задержаться на земле до тех пор, пока рана, нанесённая его обликом глазу человека не заживёт. И здесь возникает проблема.

– Ну да, – сказал Илья, – как же он пойдёт по улице, если у него голова как топор и второе лицо на затылке. А другой – настоящий осьминог и голос как из бочки.

– Вы родились в августе, молодой человек?

– Да.

– Значит первый – это ваш. Очень смахивает на Аратрона. А второй… С вами рядом должен был находится ещё кто-то – январский. Иначе второго вам бы не разглядеть. Это Фуль. Обычно он проявляется в виде чего-то большого, аморфного, с одутловатым лицом. Их сопровождают помощники: первого – Хи-Хаак, весёлое такое существо, второго – Йехаб-ях, похожий на женщину. Чтобы быть рядом со своими подопечными, они теперь вынуждены находить различные уловки. Например, на предсмертном вздохе вселиться в кого-нибудь, кто вот-вот собирается умереть. Но здесь опять незадача. Душа этого человека теперь не может покинуть обретённое тело и между ней и ангелом начинается борьба. И подопечный теперь воспринимает своего ангела как простого человека и может даже возразить или отказаться действовать по его указаниям. Если раньше ангел направлял, а когда надо, воспитывал человека, то теперь человек может сопротивляться и даже стать его наставником. Ангел очень рискует. Там, наверху, его за это по головке не погладят. Впрочем, время позднее, давайте ложиться спать.


На всякий случай Чапа решил пройтись до головы состава: вдруг заметит что-нибудь подозрительное. Вернулся и обнаружил, что семья непрерывно лузгавших семечки хохлов куда-то испарилась. С верхних полок раздавался громкий синхронный храп новых соседей. Полка напротив пустовала.


Он не мог заснуть. Плотный как вата воздух мешал дышать. Да что воздух! Чапа вдруг физически ощутил как сжалось время с того момента, как он очнулся в ванной у Сазонихи. За какие-то два месяца: кольцо, подлец Сиротин, рыдающая Шурыгина, ужасная смерть брата и раненая Ирина. И теперь этот поезд, еврей Зель, его «племянники» и… ангелы! Ясно, что – как его?… Йехаб-ях – это Ядвига. А Фуль? Ну конечно – это Фурсов! После инсульта он так безобразно расплылся и выпирал из своего кресла как квашня. Где он прячет свои щупальца?

Вдруг Илья почувствовал, что в купе стало тихо. Сверху к его голове свесились вонючие ноги. Он скосил глаза и увидел силуэт второго пассажира, сидящего напротив. В темноте лица не разглядеть. Оба молча вышли в коридор. В свете аварийной лампы Чапа увидел лицо одного и обомлел. Это же один из «шестёрок» Сиротина! В ужасе он замер. Послышался какой-то щелчок. Вскочил, дёрнул дверь. Заперто! За стенкой послышался крик, вроде голос Яши. Потом глухой удар в перегородку, ещё один.

Он приложил ухо к двери и узнал голос Сиротина:

– Зозуля, все купе запер? Тащи старика. Близнецы, этих в наручники и за мной. Лобанов – саквояж.

Чапа ринулся к окну. Поезд стоял. Он быстро открыл фрамугу, спустился на руках на насыпь, упёрся в какую-то скобу, подпрыгнул и заглянул в соседнее купе. Там уже было пусто. Он перекатился под вагоном на другую сторону. В десяти шагах от полотна стояла «волга». Ей в бампер упёрся знакомый «уазик». Туда братья грузили Мещерю и Илью.


Гигант Зозуля легко снял с плеча неподвижно свисавшее тело «дяди», уложил на заднее сиденье «волги» и вслед за ним втиснулся сам. Не зажигая фар, колонна тронулась.


Илья повернулся, собираясь позвать на помощь, но поезд уже набрал скорость и быстро уходил в сторону Москвы. Тогда он ринулся вслед машинами, и через минуту ощутил под ногами асфальт. Никого! Пусто. Сердце колотилось с частотой дрожи, глаза застилали слёзы. Он стоял и плакал от бессилия.


Он бросился ничком на обочину, когда вдруг услышал сзади клаксон. Вскочил и рванул к затормозившему «москвичу». Внезапно задняя дверь открылась и чья-то рука схватила его за куртку и втащила внутрь. Голос Ядвиги произнёс:

– Гони, Вася!


***

– А вот и они.

Алов пальцем ослабил жёсткий воротник френча. На груди тихо звякнули ордена и медали. Он сидел на детском стульчаке, вытянув вперёд длинные худые ноги, между которыми стояла тренога штатива с биноклем.

Холин напряг зрение, но в темноте ничего не увидел.


Вот уже четверо суток они сидели в засаде. И только вчера здесь появился Сиротин. Вынес из дома лопату и пошёл в лес.

Повинуясь знаку Алова, Холин скользнул за ним.

Майор, сняв мундир и рубаху, копал яму. По размеру она походила на братскую могилу. Закончив, бросил туда лопату и замаскировал яму. Вернулся, сел в машину и уехал.


Сегодня утром подъехал «уазик». Из него вышел невероятного толстый мужчина и прошёл в дом. Машина уехала. Толстяк появился через минуту, огляделся, бросил случайный взгляд в сторону шалаша. Холин заметил, как Алов подобрал ноги и напрягся. Лицо его потеряло фас.

Зазубрина на лезвии секиры издала лязгающий звук:

– Значит – война.


Толстяк вернулся в дом.

Около часа ночи к дому подъехали две машины. Из «волги» вышел Сиротин. Его высоченный напарник вытащил с заднего сиденья тело маленького человечка и занёс в дом. Вернулся и застыл, присев на капот. По команде майора из кабины «уазика» вышли Лобанов и Попов. Подошли к Зозуле. Все трое закурили.

Из задней двери автозака вылезли близнецы, за ними – Илья и Яша, со связанными руками.

При виде ребят голова Арартрона пришла в движение. Секира вращалась с такой скоростью, что с любой стороны наблюдатель видел два чёрных глаза и жуткую кривую усмешку беззубого чёрного рта.

В окне дома мелькнул свет. В дверях показался Сиротин. В руках у него был автомат.

Короткая очередь – и Попов, Зозуля и Лобанов упали, сражённые наповал. На звук выстрелов выскочили близнецы. Их Сиротин уложил из пистолета. Затем спокойно вернулся в дом.

Заворожённый увиденным в свете фар действом, Холин только что обнаружил, что стульчак лежит на боку, а Алов исчез.


***

Сиротин ревниво следил за Фурсовым. Тот настроил лупу и взял со стола один из драгоценных камней.


Старик Зель жалобно пискнул и из глаз его брызнули слёзы: сколько трудов стоило винницкой общине собрать это богатство, чтобы их товарищи на первых порах не умерли с голоду в земле обетованной. В обмен на бриллианты – идеальный котрабандный товар – продано всё, обручальные кольца переплавлены в слитки. Какой страшный конец их мечтам! О себе старик в этот момент не думал – теперь он проклят и нет ему места на этой земле.

А ещё жалко мальчиков. Их тоже убьют. Какие большие глаза у этого тщедушного еврейского юноши. Они полны ужаса и отчаяния. А этот рослый сероглазый русский мальчик?!


Илья с ненавистью посмотрел на широкую спину теперь уже майора. Как и тогда, в опорном пункте, неведомая сила заставила его вдруг сорваться со стула и бросится головой вперёд на врага. Сиротин успел среагировать и сделал шаг в сторону. Илья пролетел мимо и со всего маху опрокинул стол. Лампа упала, всё, что было на столе, разлетелось по комнате.


Сиротин инстинктивно бросился собирать камни. Фурсов, придавленный столом к стене, беззвучно открывал и закрывал рот.

В этот момент справа от него через окно вместе с рамой влетел, позвякивая орденами и медалями, чёрный мундир, поверх которого вращалась страшная голова. Жерла рукавов светились синим пламенем.

В ту же секунду Илья вместе со столом перелетел через копошащегося на карачках Сиротина и ударился о стену.

Исаак Соломонович схватил Яшу и попытался прикрыть собой, когда над ними тучей нависла быстро теряющая свои очертания фигура Фурсова. Клубясь и жутко всхлипывая, она мгновенно заполонила всё пространство комнаты. Лицо Исаака Соломоновича покрылось какой-то слизью, стало трудно дышать.

Внезапно в глубине тучи сверкнул стальной клинок секиры, заметался во все стороны, рассекая вонючую массу. Но отдельные куски её тут же срастались, придавая Фулю новую силу.

Тогда Аратрон изменил тактику. Теперь после каждого удара, он прижигал ужасные раны синим пламенем, исходящим из рукавов мундира, и отбрасывал отсечённые части в стороны.


***

Василий резко нажал на тормоз, когда на повороте в свете фар сверкнуло золотом и метнулось через дорогу существо, похожее на огромного паука.

– Стой! – раздался голос Ядвиги.

Василий удивлённо обернулся, но встретился только с полными ужаса глазами Чапы. Женщины в машине не было.

Вышел из машины, вгляделся в темноту: «Вот чёрт! То гони, то стой. Приспичило ей что-ли?»


***

Кошачьи глаза Ядвиги отчётливо различали несущегося впереди золотистого паука. Она ощутила, как её тело покрывается густой, выстреливающей серебристыми искрами шерстью. С непривычки громко ойкнула, когда в лапу вонзилась острая сосновая иголка. Паук мгновенно развернулся в её сторону.

– Йехаб…? Хи…? …Ях? …Хаак? Ядвига… Ваня… Война?…Война.

Хи-Хаак приготовился к атаке.

Вдруг земля под ногами вздрогнула в чистом небе ударила молния. В тот же момент глаза Ядвиги вновь стали серо-голубыми с крапинками жёлтой осенней листвы по краям радужки. Длинные когти превратились в тонкие пальцы. На землю упал маленький клочок продолжавшей искрить шерсти.

– Успокойся, Ваня, – всё кончено.


***

Василий, ругнувшись, сел в машину, включил передачу, но тут же скинул ногу с газа: в капот обеими руками упёрся какой-то маленький человечек. За ним, поддерживая друг друга стояли два парня. Чапа выскочил из машины.

– Илья! Яша! Исаак Соломонович, вы живы.


Метаморфозы

– Вам не кажется, Артур Вадимович, – недовольно произнёс Председатель, – что это уже слишком. Шесть трупов, один из которых известного всей стране литератора Фурсова. Тот вообще без головы. Майор Сиротин в психушке, бормочет что-то о какой-то летающей секире, брильянтах. Военные в шоке – вторую неделю радары обесточены, весь городок остался без света. И вы… Мы вас с почестями, понимаешь… А вы тут сидите. Впрочем, всё равно, спасибо. Эта бумага, найденная у Сиротина… Теперь Щёлкину точно конец. Я уже послал людей к нему на дачу.

– Не успеют, товарищ Председатель. Он сейчас ствол подаренного генсеком ружья себе в рот вставляет.

– Да откуда вы…!

– Можно открыть окно?

– Да, пожалуйста.

– Хорошо-то как тут, у вас!


Алов сделал глубокий вдох и застыл неподвижно с открытым ртом. Обычно бледное, его лицо порозовело, на щеках проступил румянец. Но это уже была маска, а не лицо живого человека. Точно такую же по просьбе Председателя изготовили специалисты из музея восковых фигур мадам Тиссо, когда тело следователя по особо важным вдруг исчезло.


***

Иван Холин любовался изгибом длинной шеи самой прекрасной женщины на свете. Она сидела на мостках, опустив ноги в воду, и вглядывалась в чёрную глубину пруда, чудом сохранившегося в излучине реки Исьма.

– Мне пора, любимая, – сказал он.

Она обернулась, посмотрела на него снизу вверх.

– Я всё помню, Ваня. Прощай.

У двери дома он обернулся. Ядвига исчезла в центре разбегающейся к берегам волны.


У себя в доме, в Варшаве, пан Францик Полонский закончил читать молитву и намазал первый утренний бутерброд маслом. В комнату ворвался кузен Стравинский. На счастье пана Францика он не успел съесть свой бутерброд, иначе бы одними спазмами желудка не обошлось. Через пятнадцать минут пан стоял на берегу Вислы под аркой моста Понятовского.

Перед ним лежал только что поднятый из воды, без единого следа тления, труп его дочери.


Холин закрыл дверь на щеколду. Открыл топку. На колосниках осталось немного золы. Усмехнулся и быстро взмахнул рукой. Стены бани мгновенно вспыхнули ярким пламенем.

Он прислонился спиной к печи и закрыл глаза.


Друзья

– Таки правильно Яша вы делаете, что едете в Израиль, – Исаак Соломонович подцепил вилкой кошерный пельмень, – там такого быть не может. И девочку с собой обязательно возьмите.

Мила обвила Яшу за шею и счастливо улыбнулась.

– А ничего и не было, – буркнул набитым ртом Чапа.

– Это как же. Я всё видел, молодой человек.

– В газетах не напечатано, значит не было. Свет, а можно я у тебя ещё немного поживу? Хомячков покормлю.

– Да живи, сколько хочешь. Предки только через месяц из Англии вернутся. А как же Щёлкина твоя?

– А никак. К ней Шпагин вернулся. Теперь, когда отец застрелился, они эту гадюку, жену его, выгонят и заживут душа в душу.

– Илья, это что у тебя? – спросила Ленка Елина, зацепив пальцем шнурок на его шее. – Крест?

Ребята неожиданно примолкли. Илья нехотя достал из-за пазухи подаренную бабкой Матрёной щепку.

– Молодой человек – язычник, – уверенно заявил Исаак Соломонович.

Илья задумчиво вертел в руках кусочек дерева. В правой руке пульсировала «фантомная боль».

– Вот вы, Исаак Соломонович говорите, что Алов, Холин, Фурсов, Ядвига – они ангелы. Ладно. Брежнев – генсек, Сиротин – чокнутый, но мент. У тебя Света родители – дипломаты, а мы…?

– Мы – человеки, – сказал Женька Ляпустин.

–А человек – он кто?


Москва, 2018


Водица

(рассказ)


Я мальчик. Мне… Мама говорит, что меня нашли и принесли домой пять лет назад. Но я думаю, что когда меня нашли, мне уже было года два – три. Почему? Ну, например, Мила, девочка из детского сада, с которой я встречаюсь каждый день, как-то сказала, что я совсем взрослый. Я насторожился, так как от неё всегда можно ожидать какого-нибудь подвоха.

Один раз я потянулся за хлебом, а когда снова опустился на стул, обнаружил, что котлета из моей тарелки исчезла. Все, сидевшие за столом мальчики и девочки смеялись, и только Мила молчала: как можно смеяться, когда у тебя рот забит котлетой и к тому же чужой. Но я на неё не в обиде, с самого начала было ясно, что таким толстым девочкам как Мила одной котлеты мало, а добавок нам никогда не давали. Я даже не посмотрел на неё, как мама говорит, «сукором». Какой из меня «сукор»! Вот папа настоящий «сукор», когда злится, если я что-нибудь не то или не так сделаю.


Осталось совсем немного времени, когда воспитательница тётя Валя скомандует: «Подъём!». Можно переждать и пережить ехидные ухмылки моих соседей по столу, особенно если сосредоточится на карте, которую я решил набросать на тарелке из пюре и остатков компота. В роще из веточек укропа и листочков салата на пригорке рядом с компотным ручьём я поместил сухую, скрюченную корочку хлеба.

Сразу же над тарелкой возник Милкин палец и ткнул в это место. По-моему она даже что-то спросила, но так как девчонка продолжала жевать свою-мою котлету, я ничего не разобрал. Уже в коридоре, где нас всех построили, чтобы идти на «тихий час» я сообразил, что она хотела узнать: «Илья, а кто это?».

А это был мой дедушка. Неделю назад кто-то позвонил и сказал папе, что его отец, мой дед, заболел. Все вдруг заволновались, забегали. «Надо ехать! Срочно в аптеку, купить лекарства! Следующие выходные. Но в следующие выходные мы собирались ехать на дачу? Может быть всё не так серьёзно».

В ту субботу мы поехали на дачу. И сейчас папа в командировке, а мама готовится к всероссийскому субботнику. А как же дед? Он один одинёшенек, как эта корочка скрюченный, лежит в коклюше и кашляет!


И я решил ехать к дедушке один. Но одни ездят только взрослые, а, судя по плану на тарелке, дедушка живёт очень далеко. И тут Милка дёргает меня за руку.

– Илья, – говорит она, и щёки у неё пунцовые, – извини меня, пожалуйста. Я больше никогда, никогда…

Она всхлипывает.

– Могла бы и попросить, – буркаю я, чувствуя, как у самого глаза становятся влажными.

– Да, я знаю, но я маленькая, а ты совсем уже взрослый.

– Это почему?

– А ты девчонок за косички не дёргаешь.

Как скажет мой папа: «Это «аргумент»». Но не «аргумент» каждый раз останавливает мою руку, а слова мамы, что косички – это очень больно. А я не люблю, когда мама плачет или Милка.

– В субботу утром, – говорю я важно, – подходи на детскую площадку, я тебе покажу где я жил до того, как меня нашли родители.

Милкины глаза мгновенно высыхают, становятся большими, круглыми и блестящими. Вечером, перед тем как нас разбирают, как огурцы из корзины, родители, я успеваю шепнуть Милке, чтобы приходила со своим старшим братом, иначе нам не удастся ускользнуть от взрослых надзирателей.


Милкин брат Денис старше её на четыре года и, получается, что мы с ним почти одногодки. Поэтому при встрече я решаю держаться с ним на равных и жду, пока он первый протянет руку.

– Привет, – говорит он и делает мне «жмаку»: сжимает не ладонь, а только пальцы и перетирает их как комок бумаги.

Мне больно, но я скриплю зубами, сдерживаю слёзы, но спокойно отвечаю:

– Здравствуй.

Я тяну пульсирующую болью руку на себя и мы сближаемся. Оказывается, если встать на цыпочки, то я дотягиваюсь головой до его подбородка, значит он со мной почти одного роста. Этот «аргумент» приходит мне на помощь и я выдавливаю на губах улыбку.

– Мальчики, прекратите петушиться, – не выдерживает Милка, – на вас смотрят.

Я оборачиваюсь. Действительно, из песочницы на нас вопросительно уставились две малолетки – абсолютная копия друг друга. Это двойняшки, Маня и Валя. Их принесли два года назад в квартиру прямо под нами. Мама их, тётя Нина, сегодня работает смотрящей на площадке, в то время как родители, тётки и бабки других детей отправились по магазинам. Её попросила моя мама приглядеть и за мной, пока не закончится субботник. Сейчас она – главное препятствие нашему плану.

Не сговариваясь, мы с Денисом начинаем хлопать друг друга по плечам, смеёмся – для конспирации. Довольная Милка улыбается и гладит брата по спине.

– Куда идём, Чингачгук? – тихо спрашивает меня Денис.

Но я выдерживаю и этот удар поддых: стараюсь смотреть на него «сукором», делаю многозначительную паузу.

–На москвашу, – спокойно отвечаю я и смотрю на Милку.

Девчонка ахает – в такую даль?

Денис хмурится, что-то соображая, потом подходит к тёте Нине. Всё время, пока он убеждает её отпустить нас, она бросает на меня и Милку недоверчивые взгляды. Милка не выдерживает и тоже для «конспирации» бросается помогать двойняшкам строить с помощью ведёрка песочные башни. Я топчусь на месте и стараюсь не отводить честный взгляд от строгих глаз мамаши.

Наконец, я вижу, как тётя Нина согласно кивает головой. Денис с серьёзным видом возвращается.

– Я договорился, – важно говорит он. – Для всех, мы идём в магазин. Буду вас, мальцов, приучать к специальной активности.

– Не к специальной, а социальной, – ехидно заявляет подошедшая Милка. – А Чингачгук, Илья, это очень храбрый индеец. Так что не обижайся.

Мы быстро идём к арке, ведущей из двора на набережную Москвы-реки.

– Только не задерживайтесь, – кричит нам вслед тётя Нина.

– Это как получится, – почти одновременно отвечаем мы с Денисом, зная что она нас не слышит, и громко хохочем.

Наш смех гулко отдаётся эхом под сводами высокой арки, которая выводит на высокий берег реки-Москвы, напротив тридцатого дома по Кутузовскому проспекту.


Мы подходим к краю крутого склона и невольно задерживаем дыхание. Гигантский простор и бескрайнее синее небо завораживают. Довольно сильный ветер подхватывает Нелькино платьице, заголяя её ножки до трусиков. Она вскрикивает, смущённо зажимает ткань между колен. Глядя на сестру, Денис смеётся, потом вдруг взмахивает руками как горный орёл и орёт во всё горло.

А я… Мне жутко страшно и обидно.


***

Прошлым летом вот в такой же тёплый прекрасный день родители в первый раз привели меня сюда. Впервые я увидел так много взрослых людей, детей всех возрастов и собак всех мастей и размеров в одном месте. В первый раз мы ели не за столом, а прямо на земле.

На самом краю склона мама расстелила большую белую скатерть и поставила посередине корзину. Достала и разложила всякие вкусности. Неожиданно откуда-то появилась собака и сунула свою длинную зубастую пасть в корзину. Папа крикнул на неё. Собака недовольно гавкнула.

Я смотрел ей в след. Солнце било прямо в глаза и мне казалось, что, обрушивая перспективу, собака, удаляясь, становится всё больше и больше. Вот она остановилась, крутанулась пару раз вокруг своей оси. Теперь она стала совсем огромной и растянулась над рекой, выгнув костистой дугой свою тощую спину.

Отец вынул со дна бутылку тёмного стекла, ловким ударом о донышко выбил пробку и налил в два маленьких стаканчика золотистую, с резким неприятным запахом жидкость.

Когда я доел своё мороженное, жидкости в бутылке оставалось совсем немного. Папа лёг на землю и закрыл глаза. Мама в задумчивости одной рукой гладила папины волосы, в другой у неё дымилась сигарета. Я всё ждал, когда же с её кончика упадёт столбик пепла, но он только нарастал и всё не падал.

Мне стало скучно. Я встал и пошёл в сторону огромной собаки. Приблизившись, я обнаружил, что это вовсе не собака, а железный мост. Здесь склон загибался и полого спускался к берегу. Вдоль протоптанной тропинки тянулась железная сетка, огораживающая «запретную зону». Я уже собирался вернуться, как вдруг ощутил толчок в спину, и сразу же передо мной возникла знакомая наглая волосатая морда. Она тянулась к зажатому в моей руке недоеденному вафельному рожку.

Я закричал и бросился бежать, но тут же споткнулся и скатился к ограде. Странным образом я не почувствовал удара о сетку, а когда открыл зажмуренные от страха быть съеденным глаза, обнаружил, что мой враг мечется и злобно-жалостно скулит по другую сторону ограды. Только сейчас я осознал, что этот, почти одного роста в холке со мной зверь запросто может перемахнуть через забор, и обязательно проглотит меня целиком. Я запустил в него проклятым стаканчиком и ринулся в покрывающие насыпь густые заросли кустарника.

Через несколько шагов я вдруг почувствовал, что лечу в пустоту.


Помню, как очнулся в маленькой пещере.

Снаружи сквозь густую листву сюда едва проникал свет, но его было достаточно, чтобы понять, как здесь уютно. Я лежал на мягкой подстилке из сухой травы и листьев. Сбоку вдоль стены стояла маленькая скамейка, на которой можно было сидеть. К стене напротив прислонена овальная дощечка, ею можно закрыть вход, чтобы уберечься от ветра или дождя. Откуда-то сверху в пещеру проникал слабый поток воздуха с запахами листвы и цветов. Я ощущал себя так, будто только что мама забрала меня из ванны, завернула в большое мягкое полотенце и уложила на кровать.

Самое главное – было настолько не страшно, что когда в пещеру вошла большая чёрная крыса с метлой в лапах, я только привстал и вежливо сказал: «Здравствуйте». Возможно сыграл свою роль тот «аргумент», что она на удивление была похожа на нашу детсадовскую уборщицу Глафиру Петровну, только раз в десять меньшего размера. Глафира Петровна от неожиданности выронила метлу и замерла, отчаянно моргая ослепшими со свету круглыми выпуклыми глазами. Шерсть на ней встала дыбом, из под верхней раздвоенной губы сверкнули два длинных зуба. Это меня вовсе не испугало, но насторожило: сослепу может и укусить.

Крыса направила в мою сторону свой длинный нос и с силой втянула воздух. На всякий случай я схватил лежащую рядом ветку, готовый защищаться. Но пасть Глафиры Петровны вдруг растянулась в удивительно благодушной многозубой улыбке.

– Ильфан! Ты что ли!

– Простите, но меня зовут Илья. Здравствуйте, – вежливо сказал я.

– Это по-вашему – Илья, а по-нашему – Ильфан, – ощерилась крыса.

Она так и не поздоровалась. Присела на скамейку, установив метлу между ног. Вздохнула.

– Значит опять мусорить будешь. Только я чистоту навела.

– Простите… Как вас? – замялся я.

– Фира Трофна меня кличут, али забыл?

– Да как я могу забыть, когда вспоминать нечего!

– А тогда не надо было и приходить, – проворчала шерстяная Фира Трофна. – Я же тебе строго настрого запретила сюда возвращаться. Впрочем, – она с шумом почесала задней лапой бок и из-под неё посыпались искры, – ты тогда совсем несмыслёныш был. Намучилась я с тобой: два года – это убери, это принеси, пелёнки, подгузники поменяй. Тьфу ты. Тебе сейчас сколько?

– Пять, – я для наглядности показал раскрытую ладонь, как научила меня мама.

– Это по-вашему пять, а по-нашему, по-лунному… семь. Совсем большой. Вот первые два года я тебя здесь и выхаживала. И свалился же такой на мою голову.

– И всё вы врёте, Фира Трофна. У меня есть папа и мама. И потом, что значит свалился?

– А вот через эту дыру и свалился, – она ткнула метлой в потолок над моей головой. – Каждые два года фрон, по-вашему ворон, Яфа приносит и опускает в эту дыру таких как ты… Я вас выхаживаю, а потом приходят люди забирают вас.

– А мама что-то говорила про аиста, – решил я ещё раз уличить Фиру Трофну во лжи.

– Аисты приносят, в основном, девочек, – фыркнула крыса, – заруби себе это на носу. Они совсем слабые и поэтому сразу попадают в лапы… руки своих родителей.

– Значит мои папа и мама знают это место? – с надеждой спросил я, так как почувствовал, что сильно проголодался.

– Конечно, и ты сам скоро в этом убедишься.

Я как-то сразу успокоился и решил попросить хозяйку этого жилища об одной услуге.

– Фира Трофна, а можно мне посмотреть, как они падают.

– Кто?

– Ну, дети эти.

– Да я бы с радостью, хоть это и запрещено. Но ты же вернулся, а это знак. Но ничего не получится.

– Почему?

– Как тебя забрали, прилетел Яфа и сказал, что «лавочка закрывается», как говорят ваши взрослые. Тут на горе какой-то режиссёр Фоменко решил театр построить. Руководство решило перенести детоприемник в другое место, поспокойнее. Я не особо огорчилась, устала я. Да и у меня радость приключилась – ребёночек родился.

– Это как?

– Вырастешь, узнаешь, – отрезала Фира Трофна, и тут же закрыла лапой рот, будто испугалась, что сказала лишнее.

Мне тоже вдруг стало страшно. Земля слегка дрогнула, сверху посыпались комья земли. На моих глазах крыса стала растворяться в воздухе. Я крепко зажмурился, пытаясь сохранить в голове её образ. А когда снова открыл глаза, увидел, что Фира Трофна прижимает к груди маленького крыса с золотистой шкуркой, будто пытаясь защитить от чего-то ужасного.

– Фу, – выдохнула она с облегчением и усадила малыша на колени. – Кажется пронесло. А ты молодец, удержал-таки. И видишь, я снова тут и никуда не делась…

– Вот, Лифти, – продолжила она, обращаясь к золотистому крысу, – что бывает, когда взрослые говорят правду не вовремя.

– А папа сказал, что правду надо говорить всегда.

– Чушь, – фыркнула крыса, – правду всегда можно узнать, но говорить вовсе не обязательно, особенно таким малышам как вы с Лифти. Всему своё время, дети, иначе вон как всё может обернуться, – и она указала лапой на вход в пещеру, – ещё немного, и сказке – конец. Впрочем, похоже…

«Илья, сынок!», услышал я доносящийся снаружи папин голос.

– Ну, вот, я же говорила, что они всё знают, только не говорят, – всполошилась крыса, приоткрыла незаметный люк в полу, опустила туда Лифти и сама, кряхтя по-старушечьи, задом стала спускаться в нору.

Я услышал приближающиеся поспешные шаги отца.

Уйдя по пояс в землю, крыса остановилась.

– Чуть не забыла, – сказала она, – дедушке своему скажи спасибо.

Времени почти не оставалось. Сильные руки отца уже начали отбрасывать землю с заваленного входа в пещеру.

– За что? – крикнул я.

– Придёт время, сам узнаешь, – ухмыльнулась Фира Трофна и исчезла в дыре.

Но через мгновение оттуда вылезла её лапа, пошарила вокруг, ухватила забытую метлу и снова исчезла.


И вот сильные руки отца подхватили меня и я вылетел из пещеры как пробка из той бутылки.

Мама, увидев меня, всплеснула руками и воскликнула:

– Какой он чумазый. А курточка! Витя, посмотри, она же совсем новая. Во что он её превратил.

– Надя, вот ты всегда так, – «сукором» сказал папа, – если бы не собака, мы вообще могли бы его не найти.

– Ой, и правда. Какая же я дура!

Она выхватила меня из рук отца, и моё лицо тут же стало мокрым, а губы солёными от её слёз.


***

Я тогда не поверил чёрной крысе, решил, что своим рассказом о грядущей стройке, она просто пытается навсегда избавиться от меня. И вот теперь, стоя вместе с Денисом и Милкой на краю склона, я вижу, что она не врала.

На горе стоят краны, роют землю экскаваторы. Я срываюсь с места и бегу к мосту. Ещё не добежав до поворота, понимаю, что всё пропало. Тропинка превратилась в широкую дорогу, по которой грузовики тянут на стройку песок с берега реки. Забора уже нет, значит и нет дыры, ведущей к пещере. Мне становится страшно и обидно, что я обманул своих друзей.

– Илья, прекрати плакать, ты же мужик, – слышу я голос Дениса. – Может не всё потеряно.

– Предлагаю перейти дорогу и углубиться в джунгли, – говорит Милка и делает шаг вперёд.

Тут же на нас обрушивается упругая мощная звуковая волна, и Денис едва успевает вытащить эту дурёху из под колёс летящего вниз грузовика. На минуту мы замираем от ужаса.

И вдруг я чувствую радостное возбуждение от того, что нашёл выход из ситуации, когда меня могут уличить во лжи и фантазёрстве. Я трусливо предлагаю вернуться на детскую площадку, якобы дальше идти очень опасно. Но Денис презрительно сплёвывает сквозь зубы, хватает сестрёнку и переносит её через дорогу. Я вынужден идти за ними.

Действительно, забор исчез, но заросли кустарника остались. Это вселяет в меня надежду, но ненадолго. Приблизившись, я вижу, что бывшая тогда неприступной и загадочной живая зелёная стена изрыта множеством проходов и проломов. Трава снаружи и внутри зарослей вытоптана, повсюду разбросан мусор, пахнет туалетом. Последнее меня окончательно добивает и я решаю признать своё поражение. Предлагаю моим товарищам присесть и начинаю свой рассказ с того момента, как на меня набросилась собака.

С самого начала Денис всем свои видом показывает, что совершил ошибку, поддавшись на уговоры своей сестры. Он вертит головой, что-то рисует палочкой на песке. Когда смотрит на меня, на губах его играет презрительная и одновременно жалостливая улыбка.

Милка вообще, дослушав до конца эпизод с собакой и убедившись, что она меня не съела, встаёт и теперь ходит невдалеке вдоль зарослей, то и дело с опаской заглядывая в проходы и пытается палкой сбить ещё зелёные лесные орехи.

Перед тем, как перейти эпизоду с крысой Фирой Тофной, я делаю глубокую паузу, понимая, что передо мной вот-вот разверзнется яма, доверху наполненная презрением и жалостью как к отчаянному вруну и фантазёру.

– Пещера, говоришь!? – неожиданно спрашивает Денис. – Недавно мы с ребятами отсюда хотели пробраться на мост – там же, в начале моста, сидит охранник – и в основании насыпи один из нас угодил в какую-то яму. Чуть ногу не сломал. Потом всё убеждал нас, что это специально сделанная ловушка. Пойдём покажу.

Сделав несколько шагов в сторону, он уверенно ныряет в один из проходов, не забыв захватить с собой недовольно пискнувшую Милку. Я бросаюсь за ними.


Провалившийся в яму парень наверное долго топтался на этом маленьком пятачке, и мне приходится немало потрудиться, чтобы выбрать оттуда плотные комья земли, ветки, какой-то мусор. Первое, что я обнаруживаю – это дощечка-дверь. Я наверное вскрикнул, потому что Денис спрашивает:

– Ну что, она – твоя пещера?

«Она, она, ещё как она! – радостно звучит у меня в голове, – только без крыши».

Вот скамеечка, вот плотный слой специально уложенной листвы и травы. На нём – небольшой клок чёрной шерсти. Но где же…?

– Значит здесь ты спрятался от собаки, – спрашивает Милка. – Как романтично!

– Ну всё, – говорит Денис, – посмотрели и хватит. Пошли на площадку. Там наверное все уже с ума сошли. Илья, да что с тобой?

Я продолжаю шарить руками по яме, по траве вокруг. При этом машинально соображаю: «Нет, про крысу я им ничего рассказывать не стану. Это уже слишком. Милка, может, и поверит из уважения или просто из вежливости, а Денис точно умрёт со смеху. А труп нам не нужен… Труп… трупппп. Ах ты чёрт! Совсем забыл!»

Я бросаюсь к куртке, которую снял, прежде чем спуститься в яму, поднимаю её…, и оттуда выкатывается живой и здоровой золотистый крыс Лифти.

Как я мог забыть про того, кто должен был стать главным свидетелем моего двухгодичного проживания в младенческом возрасте в этой пещере. Милка истошно вопит и быстро запрыгивает на развилку стоявшей рядом старой яблони. Денис хватает палку и замахивается. Но его останавливает голос сестры:

– Илья, ну почему ты не сказал, что взял с собой Лифти.

– Ты его знаешь? – строго спрашивает сестру Денис.

– Ну конечно. Его мне принесла наша уборщица Глафира Петровна, а я подарила Илье. Хотела себе оставить, но ты же сам знаешь нашу маму.

– Это точно, – ухмыляется Денис.

Я вижу как Лифти осторожно пробрался между его ног и подползает к яблоне.

– Вот видишь, и он меня узнал. Подожди, Лифти, я сейчас спущусь. Ой, мальчики, – вдруг восклицает Мила, – что это?

Перед её носом висит метла Фиры Трофны. Я её сразу узнал. Подвязанная на тонкой чёрной бечёвке – как мы потом убедились, свитой из крысиной шерсти, – черенком вниз, она очень похожа на стрелу.

Я опускаю глаза и вижу, что в точке, куда указывает эта стрела, Лифти уже вырыл нору. Он весь перемазался в земле и теперь стоит рядом на задних лапках и отряхивается. Делает это так уморительно, что мыдружно хохочем. Милка смеётся громче всех и в конце концов падает с дерева. Мы не волнуемся, так как дерево раздваивается невысоко над землёй. Но Милка продолжает лежать и как-то странно кряхтит. Мы с Денисом бросаемся к ней на помощь и обнаруживаем, что рука её по локоть ушла в ту самую нору.

– Мальчики, я что-то нашла, – говорит Милка.

– Так давай сюда, – приказывает Денис.

– Не могу, – начинает ныть девчонка.

– Вот дура какая, – кричит на неё Денис, – тяни сильнее.

И тут до меня доходит, что Милкина рука случайно угодила в нору, выкопанную крысёнышем, она что-то нащупала там и зажала это в кулак. И теперь узкий лаз не отпускает руку обратно.

– Всё как в притче про кувшин и обезьяну, – важно заявляю я.

Денис сначала зло, потом с озарением смотрит на меня, и мы оба буквально падаем от смеха.

– А всего-то надо, – между спазмами выдавливает из себя Денис, – разжать руку и потрясти или разбить кувшин.

Останавливаемся мы только тогда, когда над нами раздаётся голос Милки:

– Я всё слышала, не вы одни такие умные.

Она стоит и держит в одной руку метёлку Фиры Трофны с испачканным в земле черенком, а в другой небольшой медный цилиндр. У её ног зияет расширенный черенком вход в нору.

– Ну Милка, ты даёшь.

Денис смотрит на свою сестру с восхищением, а я выхватываю у неё из руки цилиндр. Да, это то, что так нужно было мне, чтобы вылечить дедушку.

– А часы где? – озабоченно спрашивает Денис.

Милка спохватывается, снова лезет в нору и довольная показывает брату свои перепачканные в земле часики.

– Ого! – Денис смотрит на крошечный циферблат, – ребята бежим, а то мне голову оторвут за вас.


Мы быстро идём к арке, и по дороге я, уже ничуть не смущаясь, скороговоркой выкладываю всё о чёрной крысе, о фроне-вороне Яфе, о том как напуганный отец вытаскивал меня из полу-обвалившейся пещеры, о дедушке…

– Стоп!

Я останавливаюсь так резко, что не поспевающая за нами Милка сходу ударяется головой мне в спину и вскрикивает от боли и неожиданности.

– Что такое? – спрашивает Денис.

– Мне туда нельзя, – говорю я, захваченный разорвавшейся в моей голове как бомба страшной мыслью. – Дедушка умирает, и мне нужно срочно доставить ему «водицу».

Очевидно, что-то такое появилось в моих глазах, что Денис берёт меня за плечи, отставляет немного в сторону и поворачивается к Неле.

– Вот что девочка, – строго и в то же время ласково говорит он. – Придётся тебе пойти одной.

– Но я…

– Скажешь, что Илья потерял ботинок и мы его ищем. Как найдём, так сразу и появимся. Ну соври что-нибудь!

Глаза Милки становятся огромными и блестящими, как тогда в коридоре.

– А папа говорит, что врать…

– А Фира Трофна – что иногда можно сказать и неправду. Ты же сама слышала. Взрослые ведь нам не всё говорят, а мы что – хуже? Мила, ты же умная девочка, – расплывается в добрющей улыбке Денис, – вон как про обезьяну сообразила.

Готовая расплакаться Милка перестаёт всхлипывать и, глядя на меня, гордо задирает подбородок.

– Хорошо. Только вы быстрее возвращайтесь.

Мы ждём, пока она не свернёт в конце арки налево в сторону площадки. Переглядываемся.

– А теперь ты куда? – спрашивает Денис.

– На вокзал, – неуверенно говорю я и вздыхаю.

– Ты знаешь, куда ехать?

– Нет, но у меня есть план.

– Показывай.

– Он в тарелке остался, – говорю я и, как только что это делала Милка, всхлипываю.

– Гм… понятно, – вздыхает Денис, – но хоть название остановки помнишь.

– Ну да. Балабаново, кажется.

– Знаю, – обрадовался Денис. – Это с Киевского. За пол-дня обернёмся. Не дрейфь, Илюха, прорвёмся.


Мы выходим на проспект и быстро идём налево в сторону вокзала. После того как я рассказываю Денису про «водицу», которая запаяна в гильзе от винтовки, которую подарил мне дедушка за день до того, как мы пошли гулять с мамой и папой на москвашу и я оказался в пещере, мой товарищ становится серьёзным и ускоряет шаг так, что я перестаю успевать за ним.

– А «водицу» эту, – продолжаю я рассказывать, – дедушка во время боёв под Севастополем со своими товарищами собирал ночью со стены пещеры во множество расставленных в её основании пустых гильз, чтобы давать пить раненным бойцам и омывать раны. Сами они, кто мог двигаться, просто слизывали воду со стен. У них в отряде был серб, так он рассказывал, что в их храме тоже стекает вода по стенам, и зовётся она «водицей», потому что болезни исцеляет.

– Понятно, – говорит Денис, – «живая вода» значит. А как она в норе-то оказалась?

– Наверное, когда папа меня доставал, гильза и выпала?

– Эх ты, растяпа!

– Да я и не знал, что она у меня есть. Дед её наверное незаметно мне положил.

– Сюрприз, – улыбнулся Денис.

– Ну да, он у меня шутник. Но он не знал, что там в подкладке дыра и я не мог её сразу обнаружить. А через месяц – когда ещё здоровый был – звонит: ну как там мой подарочек? Я всё перерыл, нигде нет. Денис, как он огорчился, что гильза пропала! Но неделю назад, когда позвонили от деда, меня как током ударило, я вдруг понял, за что хитрая Фира Трофна решила спасибо деду сказать.

– Ага, ай да мама-крыса!

– Так ты думаешь, что она её тогда у меня…?

– Украла? Ещё бы, – сказал Денис и зло сплюнул, – кому не хочется сто лет прожить здоровеньким.

– Вот именно. Но всё-таки я уверен, что сам выронил гильзу, поэтому и подбил тебя и Нельку с собой пойти, на всякий случай. А Фира Трофна… Нет, Денис, ты не прав. Видишь она какая, как знала, что я за «водицей» вернусь и знак оставила.

Около кинотеатра «Пионер» Денис просит подождать меня и через пару минут выходит с небольшим рюкзаком в руках.

– Домой забежал. Здесь термос с чаем и бутерброды, – говорит он, довольный. – Держи. Можешь туда пока своего крыса поселить, а то ему в кармане куртки тесно.

Я достаю Лифти и тот с радостным писком исчезает в рюкзаке.

– Чудно! Как он тебя нашёл? И потом, парень, ты же говорил, что мать его по-нашему говорить могла, а этот пока ни словечка не молвил.

– Ну да, – отвечаю я, – наверное, Фира Трофна его не успела научить. Погибла она – под гусеницу экскаватора угодила.

– Это он тебе рассказал, – ухмыляется Денис.

– Не рассказал, а показал. Не веришь?

Мы останавливаемся, я достаю Лифти и ставлю его на выступ стены.

– Лифти, – громко говорю я, – осторожно, двери закрываются.

Лифти отскакивает от стены, но тут же с наглым видом прислоняется к ней спиной.

– Лифти, что ты делаешь, это запрещено и опасно! – кричу я и смотрю на него «сукором».

Крыс небрежно отмахивается от моих слов.

– Двери открылись, Лифти, – кричу я, еле сдерживая смех.

Крыс делает движение, будто внезапно потерял за спиной опору, и падает навзничь. Секунду полежав, встаёт и делает в нашу сторону глубокий театральный поклон.

Денис смеётся до слёз.

– И ещё он рассказал, что голодный пробрался в подвал нашего детсада и некоторое время жил там с другими крысами. Он не знал, что моя спальня как раз над ним находится. А потом пришли люди и насыпали яду, и крысы отравились и стали умирать. И Лифти тоже съел отраву, но когда уже совсем тошно стало, вспомнил, чему его учила мама-крыса. Кончиком хвоста пощекотал у себя в глотке и его вырвало. Весь яд и вышел. Глафира Петровна, уборщица наша, нашла его у порога полудохлого и пожалела. Уж больно шерстка у него красивая, сказала. А дальше ты знаешь про Нельку и про меня.

– Ладно, убедил, – говорит Денис и мы быстро бежим к вокзалу.


Денис ненадолго оставляет меня на площади, спрятав за пивной ларёк, чтобы милиционеры не приставали, а сам мчится к кассам. Когда он возвращается, то на нём, как в таких случаях говорит мама, лица нет.

– Что, билет не дали? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Денис, не поднимая глаз, – я на всякий случай позвонил домой. Ну, чтобы предупредить… про рюкзак, ну и вообще, чтобы не волновались… В общем, через час приходит учитель меня слушать. Мама хочет пристроить меня в музыкальную школу. Ну и…

– Понятно, – говорю я, стараясь выглядеть безразличным.

– Илья, – взволнованно говорит Денис и хватает меня за руку. – А давай поедем завтра. Мы тогда и Милку с собой возьмём. Я договорюсь.

– Знаешь, что, – отвечаю, я и меня вдруг охватывает какая-то слабость. Чтобы тут же не зарыдать, я решаю крикнуть Денису что-нибудь грубое, дерзкое, но вместо этого говорю: – ты иди. Спасибо тебе. Я здесь немного постою, отдохну и тоже пойду домой.

– Правда? – Данис поворачивается и уходит. Потом вдруг возвращается. Жмёт мою руку. – Знаешь, Илья, ты настоящий мужик и совсем взрослый парень.

Он снова уходит, а я тоскливо смотрю на площадь…


Пару раз мимо меня проходит милиционер. Я стараюсь не встречаться с ним глазами.

Из метро высыпает ватага таких-же как я малышей, с такими же как у меня рюкзачками за спиной. Впереди идёт большая полная тётка.

– Не разбредаться, – громко кричит она, – все в автобус.

Дядька с большим животом, обтянутым майкой с какими-то масляными тёмными пятнами, отставляет в сторону недопитую бутылку газировки и оборачивается на её голос. Хватает и натягивает на голову матерчатую кепку.

– Ах ты чёрт, – ругается он, и неожиданно хватает меня за плечо. – А ты что стоишь, особого приглашения ждёшь?

Он берёт меня за руку. Милиционер останавливается и почему строго смотрит на меня. Я решаю не сопротивляться и мы с дядькой бежим к автобусу с надписью на стекле – «Дети». Дядька руками отжимает гармошку двери и садится за руль. Я юркаю вслед за ним и устраиваюсь в углу на заднем сиденье.

Вслед за нами автобус наполняется гомонящей детворой. На моём сиденье сразу становится тесно. Последней рядом со мной втискивается девчонка, очень похожая по комплекции на Милку, и прижимает меня в угол так, что воспитательница, когда, стоя рядом с водителем, пересчитывает нас по головам, меня не замечает.

– Всё, – успокаивается она, – все на месте. Поехали, Палыч.

На выезде из города, тётя Валя, так зовут воспитательницу, поднимается с сиденья, поворачивается к нам, взмахивает большими руками и запевает: «Солнечный круг, небо вокруг…». «Это рисует мальчишка…» – подхватывают все дети. Я в страхе молчу. Соседка больно толкает меня локтем в бок и я подхватываю: «Нарисовал он на листке и подписал в уголке…» Меня начинает охватывать жуткое беспокойство, и на последних словах припева – «… пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я» – я начинаю всхлипывать. Девочка удивлённо смотрит на меня и протягивает бутерброд. Чтобы заглушить рыдания и впиваюсь в него зубами.


Я жую бутерброд и смотрю в окно. В автобусе становится жарко, меня быстро укачивает и все мои панические мысли исчезают вместе с бутербродом.

Просыпаюсь я с твёрдой мыслью сдаться. Осторожно снимаю с плеча голову спящей соседки и стараюсь выбраться в проход. Но автобус неожиданно подскакивает на колдобине и я снова падаю на сиденье. Внезапно за окном мимо меня пролетает большая синяя табличка со знакомым названием «Балабаново».

– Стойте! – кричу я, но за шумом мотора и дребезжанием корпуса автобуса меня никто не слышит.

Тогда я встаю и ору во всё горло:

– Я хочу писать!

И это подействовало! Автобус встал на обочине. Мальчишки и девчонки с криками «мальчики-налево, девочки – направо» бросились вон из автобуса, не слушая предостерегающего кудахтанья тёти Вали. Я выбегаю первым через заднюю дверь, бросаюсь в кусты и замираю.

Дети садятся в автобус. Тётя Валя считает свой «горох» по головам, стоя у двери. Последней заходит моя соседка-толстуха. Она оборачивается, хмурит свой маленький лобик, оглядывает кусты, – я вжимаюсь в землю – потом встряхивает волосами и заходит в автобус. Двери захлопываются и я остаюсь один…


Я смотрю в сторону, откуда приехал автобус и теряюсь – знака с той самой надписью нет. Отчаянно бегу что есть силы и на ходу соображаю, что дорога-то в том месте делала поворот. И правда – вот он знак. Здесь отец обычно выходил из машины и делал разминку, заставляя меня и маму делать глубокий присяд и размахивать руками.

Коснувшись для верности столба, на котором висит указатель, я успокаиваюсь до такой степени, что решаю срезать путь к дедушке и пойти через лес. Тут же обнаруживаю тот самый «компотный» ручей с серо-коричневой водой и быстро иду вверх по течению. Сначала быстро, потом всё медленнее. Заросли кустарника вдоль ручья всё гуще и гуще.

Я начинаю беспокоиться, оборачиваюсь, чтобы вернуться и пойти по дороге, но вижу за собой точно такую же сплошную стену кустарника. Мне душно и жарко. Я решаю скинуть курточку, сбрасываю рюкзак. Оттуда сразу выскакивает Лифти, осматривается, принюхивается, хватается короткими лапками за голову и стоит покачиваясь.

Да, похоже, идти ещё очень долго – так я его понимаю. Я достаю из рюкзака скатёрку, на неё выкладываю бутерброды, термос с чаем, какой-то кулёк из газеты. Открываю его – и Лифти радостно пищит и бросается к специально вложенной для него Денисом пшенной каше.

Я просыпаюсь от холода. Немного стемнело, но не на столько, чтобы не продолжать спешить на помощь дедушке. Я решаю немного отойти от русла ручья и пойти лесом, прислушиваясь к шуму воды. Неожиданно быстро начинает темнеть. Становится всё страшнее. Я останавливаюсь и громко всхлипываю. Вокруг нет никого, кто может мне помочь. К тому же куда-то пропал шелест воды моего «компотного» ручья.

Я снимаю рюкзак и падаю у подножья высокого толстого дерева. Из рюкзака появляется Лифти, в зубах у него коробок спичек. Я радостно обнимаю крыса: вот кто мне поможет – «рассудительность». Папа говорит, что она всегда приходит на помощь в трудной ситуации. Для этого надо только разжечь костёр и долго смотреть на пламя. Тут она и явится. Я быстро съедаю паёк, усаживаюсь поудобнее и смотрю на языки пламени небольшого костра. Но моя спасительница всё не приходит, вместо этого в голове крутятся образы притаившихся за стволами деревьев волков с большими как у Милки глазами. Вверху сидят на ветках тофы и ждали моей гибели…


Сквозь дрёму я слышу отчаянный писк Лифти. Открываю глаза. Вижу в слабом свете едва тлеющего костра, как большой чёрный фрон гоняется за моим крысом. У меня заходится сердце от страха, когда огромная птица вдруг хватает Лифти и высоко подбрасывает вверх. Я срываюсь с места и бросаюсь на фрона, тот взлетает на ближайшую ветку и, кося на меня чёрным глазом, с презрительным спокойствием чистит клюв о кору дерева. Я хватаю комок земли, но мне под ноги бросается Лифити, его передние лапки широко расставлены, будто он пытается защитить фрона. Я ничего не понимаю, но Лифти своей уморительной мимикой объясняет мне: то что я принял за погоню, всего навсего игра двух старых и добрых друзей. «Знакомься – это фрон Яфа»…


Я сижу у костра, напротив важно расхаживает Яфа, иногда подхватывая с земли остатки моего бутерброда. Лифти сидит, привалившись к большому белому грибу, и потихоньку отщипывает от его толстой ножки лакомый кусочек. Я рассказываю своим бессловесным друзьям про мои недавние приключения, про папу с мамой, про дедушку.

Проходит время и внезапно сквозь листву проглядывает первый луч восходящего солнца. Страшно хочется есть, а самое главное – пить. Я вспоминаю рассказы дедушки и пробую лизать кору дерева – но она сухая и шершавая. Вдруг мелькнула мысль про гильзу с водицей. Она большая, думаю я, если я немного отопью живительной влаги, там ещё много останется.

Я достаю гильзу. Фрон прекращает клевать червячков и внимательно смотрит на гильзу. Она надёжно запаяна и все мои попытки открыть медный цилиндр с помощью перочинного ножика не приносят успеха. Когда я всё это делаю, фрон недовольно ворчит и совсем близко подскакивает ко мне. Он настырно тянет длинный клюв к гильзе, я пытаюсь защититься, но Яфа неожиданно и больно клюёт меня в раскрытую ладонь, хватает выпавшую гильзу и, громко хлопая крыльями, исчезает среди крон деревьев.

Из ладони течёт кровь, мне больно и обидно. Плача, я собираю свои пожитки и иду… теперь уж не знаю куда…

Внезапно из кустов вылетает та самая собака, с которой всё и началось. Лифти пищит и мгновенно прячет голову в рюкзаке. Собака прыгает вокруг меня и громко лает. Слышны голоса людей. Из зарослей выходят папа и наш сосед, хозяин собаки, потом милиционер, водитель автобуса. Все бросаются ко мне. Папа первый подхватывает меня на руки.


***

Мы совсем недолго ехали в машине. Папа рассказал, как к маме прибежала мама Дениса и Нельки и всё ей рассказала. Как мама звонила в милицию, «подняла на уши» больницы и морги. Папе пришлось срочно вернуться из командировки. Быстро нашли постового милиционера, который по описанию вспомнил, что видел меня у пивного ларька, и что я сел в автобус вместе с другими детьми. Связались с водителем автобуса и узнали место, где я мог сойти. Ну а дальше совсем просто: папа вспомнил про собаку соседа, которая там, на «москваше», указала место моего первого исчезновения. Взяли с собой её и хозяина – соседа. Собака быстро нашла след и вот все живы и здоровы, слава Богу.

– Не все, – говорю я.

– Это ты про дедушку? – спрашивает папа, – так мы его скоро увидим. Мама уже там, рядом с ним.

– Дедушка умер, – говорю я, – потому что…

Я показываю папе рану на ладони, которая вдруг начинает сильно саднить. Я горько плачу. Папа ничего не понимает, но добавляет газу.

У дома дедушки нас встречает встревоженная мама: она не успела повидать отца. Соседка сказал, что два часа назад его забрали в больницу на «скорой».


Мы заходим в палату. Дедушка лежит неподвижно. Живые только глаза. Входит врач.

Он забирает у мамы лекарство и вопросительно смотрит неё и на папу.

Мама бледнеет.

– Что-нибудь ещё?

– Да. К этому лекарству нужен особый физраствор, – отвечает врач.

Мама хватается за моё плечо, чтобы не упасть. Я смотрю на дедушку и слышу голос отца:

– Ну что же ты, Надя!

– Может быть я оставила его в машине? – спохватывается мама и выбегает из палаты.

Мне кажется, что дедушка улыбнулся и подмигивает мне. И вдруг я вижу на тумбочке рядом с его кроватью мою гильзу. Я хватаю её и протягиваю врачу. Гильза большая и ржавая.

– Вот! – говорю я.

Брови врача ползут вверх и он строго смотрит на меня, потом на папу.

– Вы шутите!

Я встречаюсь глазами с дедушкой и его бледные губы еле слышно произносят:

– Я беру всю ответственность на себя. И, Витя, пусть мальчик уйдёт.

Я выхожу, обиженный и опустошённый, и в то же время уверенный, что теперь моё дедушка будет жить. На выходе из больницы мимо меня проносится мама.


***

Утро следующего дня. Я, мама, папа и доктор стоим в палате пред больничной койкой, на которой лежит худой-худой наш дедушка…

Дед улыбается. На столике рядом с кроватью лежит моя гильза, уже пустая.

– Вы представляете, – говорит доктор и как-то хитро улыбается, – состав воды из гильзы полностью совпал с требуемым.

– Это не вода, а «водица», – кричу я.

– Успокойся Илья, – говорит дед, – ведь до сих пор только нам с тобой было известно, что это такое. Теперь ты можешь открыть тайну.

Я говорю сначала сбивчиво и торопливо, но потом успокаиваюсь, когда вижу, что доктор и мои родители слушают меня с интересом. Я рассказываю про войну, Севастополь, раненных бойцов, про серба, который назвал, то что было в гильзе «водицей» и почему.

– Понятно, – говорит доктор, но уже вполне серьёзно, – «живая вода» значит.

Я перевожу дыхание.

– Да, а ещё этот серб говорил: та что из гильз «водица» намного сильнее действует, так как напитана не только живой небесной влагой, но и силой, которая была отобрана у врага пулей, выпущенной из этой гильзы.

– Что же ты молчал до сих пор? – спрашивают в один голос мама и папа.

– Всему своё время, – важно отвечаю я словами Фиры Трофны…


Мы выходим в коридор. Мама и папа идут в кабинет врача, что оформить какие-то документы. Я жду их, сидя на диване.

Мимо меня проходит полная девочка и неожиданно говорит:

– Здрасьте.

Это та самая моя соседка из автобуса. В конце коридора она несколько раз оглядывается.

И тут я вспоминаю про гильзу. Как она могла оказаться на тумбочке у дедушки? И мама… Её слова про физраствор, забытый в машине. Когда она пробегала мимо меня, то в руках у неё была какая-то коробочка.

Я забегаю в палату к дедушке и… в восторге замираю на пороге. С подоконника на меня смотрит Яфа. Рядом с ним сидит Лифти и корчит довольную рожицу. Дедушка привстаёт с кровати и предлагает мне присесть рядом.

– А ты решил, что сказке конец? – говорит дедушка…

Дедушка рассказал, как к нему рано утром в дом влетел фрон Яфа. В клюве у него была гильза. Как обычно, дедушка налил ему в стакан воды, и как только фрон опустил туда свой клюв, вода окрасилась в красный цвет.

Дедушка сразу решил, что это моя кровь и со мной что-то случилось нехорошее. Он тут же позвонил в милицию и послал фрона, чтобы тот указал маме и папе, где меня искать. Но там была собака, которая отпугивала Яфу и только мешала поискам, а так бы меня нашли намного быстрее и, возможно, застали бы дедушку в доме. Но случилось так, что дедушка разволновался и ему стало плохо. Поэтому и вызвали «скорую».

– Теперь ты всё знаешь, – говорит дедушка, – Правду твои папа и мама всё равно когда-нибудь узнают, но говорить о нашей тайне им пока вовсе не обязательно. Ну, как ты?

А что я…? Завтра же помирюсь с Милкой и признаю, что Тянитолкай – это не одно, а два слова, связанные одним именем, а вот по поводу Мойдодыра мы ещё поспорим.


Москва, март 2018


Модильяни с того света

(рассказ)


Она с трудом натянула на выпирающий живот платьице в горошек, сверху накинула шубку. Сунула ноги в валенки, туфли и колготки бросила в сумку. В последний момент вспомнила о мобильнике. Ещё раз прочитала полученную вчера SMSку от бабули. На мгновение задумалась: «Всё ясно, но что за картина и чья свадьба?»

В электричке – духотища. Малыш шевельнулся в утробе, она испуганно схватилась за живот. Старик напротив ободряюще улыбнулся.

– В Москву, дочка?

– Да, – пролепетала Людмила.

– К мужу?

– Может быть…

– Понятно.

Старик пожевал беззубым ртом.

– Не стесняйся, девонька, – прошамкал старик. – Теперь многие бабы, из наших, местных, так делают. Прямо у больнички падай и кричи. Там тебя и положат. А то внучка моя в нашей горбольнице в коридоре опросталась. Привезли и бросили, будто кошку бездомную.

Людмила вся вспыхнула: «Какой злой старикашка. И вовсе я не собираюсь рожать». Прикрыла живот сумочкой и уставилась в окно.

«И зачем я ей понадобилась, – размышляла Людмила, – он уж и не помнит меня. А если помнит – не признает…»

Она бросила взгляд в окно:

«Ой, наше озеро. Замёрзло. А вон и берёзовая роща»

Людмила неосознанно напрягла зрение. Там на одном из стволов он вырезал скальпелем: «Мила+Паша=…»


***

В последний день своей практики в сельской больнице Павел пригласил Людмилу ночью на озеро. Тогда всё и произошло.

Он оставил ей номер своего телефона. Обещал сам позвонить.

В Москве дверь в квартиру бабули Павлу открыла соседка. Только что Анастасию Петровну отвезли на скорой в больницу.

В реанимацию Павла не пустили. Бабуля просила оставить ей телефон – её сломался.


Людмила набрала Павлу только через месяц, когда окончательно убедилась, что беременна. Она и так-то сомневалась, что Павел захочет с ней общаться – ведь ни разу ей так и не позвонил, а когда услышала в трубке незнакомый старушечий голос, совсем расстроилась и отключила сигнал.

На следующий день Анастасия Петровна позвонила сама.

– Кто у телефона? – строго спросила она.

– Людмила.

– Не знаю такую, – проворчала трубка.

На мгновение воцарилась тишина.

Ясное сознание с трудом возвращалось к Анастасии Петровне после наркоза.

– И почему же вы, милая, звоните по этому телефону? – тот же голос, но уже более мягкий и заинтересованный.

И Людмила призналась, что ей нужен Павел, после чего Анастасии Петровне, полностью пришедшей в себя бывшей учительнице старших классов в школе №711 Москвы, не составило особого труда вызнать, что произошло между Глашей и внуком. Очарованная старушкой Людмила набралась храбрости и подвела итог, который ошеломил Анастасию Петровну и заставил срочно искать в изголовье «тревожную кнопку».


Пришёл Павел. Мудрая и опытная интриганка заставила внука признаться: Да, в июне на практике у него были отношения с одной …, но ничего такого… Назвать имя девушки юноша наотрез отказался и, сославшись на жуткую занятость, ретировался.

По дороге в институт он с внезапно нахлынувшим ожесточением думал о Миле: «Сама виновата. Почему не позвонила, я же оставил свой номер». Из головы совершенно выпало, что телефон и номер теперь бабулины. «Ну и дура!» – заключил Паша. Чтобы успокоиться, позвонил родителям, но в ответ только получил факсимильную доверенность на оформление наследства.


Очевидно, тема разговора Павлу была неприятна, но когда Анастасия Петровна попросила описать девушку, глаза юноши так засверкали, а лицо сделалось таким глупым, что у неё сразу созрел план. Она позвонила Людмиле и настояла, чтобы с этого момента девушка в точности исполняла все её указания.


Только старушка не рассчитала своих сил. От пережитых волнений ей внезапно стало хуже.

После смерти мужа у неё и так совсем плохо стало с памятью, теперь же она с трудом признавала Павла, брата Фёдора не пустила на порог, почему-то обозвав Иудой, язвила зятя Алкида Львовича, обвиняя в стяжательстве, обзывала «гузнотрясом».


Не дождавшись звонка бабули, так про себя Людмила назвала Анастасию Петровну, девушка в нарушение строгого запрета несколько раз звонила. Но телефон был «вне доступа».


В конце декабря старушка вдруг ожила и настоятельно потребовала амбулаторный режим с приходящей сиделкой.


30 декабря – день рождения бабули.

Подходя к подъезду, Павел привычно прочитал на памятной доске: «Здесь с 1945 по 19… жил и работал…» – и воспитывал своего знаменитого внука – Павел ухмыльнулся – «… генерал армии Афанасьев Егор Петрович».

За праздничным столом уже сидели: сама бабуля, дядя Фёдор, его дочь Катя, рядом по-хозяйски развалился её муж Алкид. Вровень со столом торчали чубы, глаза и уши их двойняшек, Данилки и Егорки.

– Пашка, – строго сказала бабуля, – опять опаздываешь. Смотри, счастье своё проворонишь, – и неожиданно заговорщески подмигнула.

Павел покраснел до корней волос. Алкид подозрительно уставился на Павла. Не отводя взгляда, нащупал на столе бутылку водки, плеснул себе в фужер.

– И правда, – всполошился дядя Фёдор, – что же мы сидим.

Анастасия Петровна поморщилась, наблюдая, как дрожит рука брата, расплёскивающего водку по рюмкам.

– Ну, за здоровье именинницы и, как говориться, долгие лета.

Чокнулись, выпили.

Фёдор тут же налил себе вторую.

– Ты бы не спешил, братец, – проворчала именинница.

Фёдор вдруг насупился.

– Вот скажи, Настя, почему ты меня Иудой назвала?

– Это когда?

– В больнице. Я к ней с цветами, понимаешь, с апельсинами…, а она…

– Не помню, – задумалась на мгновение Анастасия Петровна. – Я что-то слаба на мысли стала. Но если сказала, значит, так оно и есть. Паш, а что Виктор, Марина…?

Павел молча протянул ей факс. Сейчас он всей душой ненавидел своих предков и, чтобы исправить неловкость, предложил:

– Бабуль, а давай тебе WhatsUp на телефон установим. Тогда и папу с мамой сможешь увидеть.

– Батюшки, – вдруг всполошилась бабуля, – я и забыла. Телефон-то твой не работает. Хорошо домашний есть, а то бы я вас и не собрала.

Все вдруг дружно бросились давать советы Павлу, как починить телефон. Дядя Фёдор улучил момент и хлопнул очередную.

Алкид вышел на кухню покурить. Ему не понравилось, как больная на голову старуха переглядывалась с внуком. Строительство загородного дома съедало много денег. А тут ещё ревизия в департаменте.

В дверь позвонили.

«Это ещё кто?»

– Алкид, открой, – послышался голос именинницы, – это нотариус.


Анастасия Петровна подписала завещание. Нотариус поставил печать и ушёл.

Алкид остался доволен. Квартира продаётся. Никаких долей жилплощади. Половина суммы уходит семье дочери Фёдора – его жене, другая – Павлу. Фёдору – вся мебель и дача, на которой он и так жил, пропив и продув в карты свою городскую движимость и недвижимость.


***

Гости разошлись. Сидя в кресле, Анастасия Петровна улыбнулась, вспомнив, как Павел потребовал изменить завещание в пользу своих родителей. «Но так не должно быть!» – едва не выкрикнула она, и, заглушая оставшиеся по этому поводу сомнения, проворчала:

– У них свой бизнес, а у меня свой.

Включила телефон. Два пропущенных звонка от Людмилы. План работал. Завтра, как говорил любимый генерал – решающая рекогносцировка.

На следующий день пришла сестричка и сделала больной укол.

Проснулась Анастасия Петровна ближе к вечеру бодрой и почти здоровой. Решила ревизовать «закрома Родины». Через час все шкафы были открыты и обследованы. На столе она разложила добытые фамильные драгоценности и другие ценные вещи.

«Людмилино приданное!». Лицо старушки просветлело, глаза стали влажными.

Она была почему-то уверена, что подготовленная ею встреча Павла и Людмилы обязательно закончится свадьбой.

Последним неисследованным объектом оставался чулан. Счастливая сваха, в роль которой после первого разговора с таинственной девушкой с удовольствием вошла Анастасия Петровна, открыла дверь чулана.

Дернула за свисавшую рогожку. Когда пыль осела, в вялом свете вольтовой лампочки тускло сверкнуло золотом.


Напротив дивана, рядом с телевизором в дорогой барочной раме стояла картина: обнажённая девушка с кожей персикового цвета раскинулась на кушетке, облокотившись на голубую подушку. Теперь Анастасия Петровна вспомнила, почему назвала брата Иудой. Это он в 47-ом написал донос на генерала, увидев на стене этот боевой трофей.

Кто-то из высоких друзей предупредил Егора, и когда пришли описывать имущество, картины на стене уже не было. Вынесли всё, что можно. Егора арестовали. Чтобы уберечь жену от дальнейших разбирательств, он сказал ей, что сжёг полотно.

В отсутствие Егора братец быстро превратился в алкоголика.

Егор вернулся в 57-ом совсем больной. Большую часть оставшихся дней бывший боевой генерал провёл в больницах и санаториях. О картине он даже не вспомнил, или не хотел вспоминать, пока брат его Фёдор продолжал жить рядом. Анастасия Петровна намучилась, одна ростя сына, Виктора, и выхаживая мужа. От Фёдора ушла жена, оставив ему дочь, маленькую Катю. За ней тоже пришлось приглядывать.


И вот на тебе – картина-то, вот она! Большая, красивая и совсем целёхонькая.

Внезапно Анастасия Петровна почувствовала страшную боль в груди. Стало трудно дышать. Не запивая, она разжевала и проглотила горькую таблетку.

Накатила такая тоска, которую она впервые почувствовала, лёжа совсем одна под капельницей. Как всё-таки жалко, что на именинах не было Виктора. Сейчас она вдруг осознала, что учитывая нынешнее состояние её головы, решение лишить его наследства исходило вовсе не от неё. Оно было выражением воли генерала Егора – царствие ему небесное. Ведь это он, когда родители Павла в «нулевые» подались на заработки в Америку, назвал их предателями Родины. Теперь она точно долго не увидит Виктора. А внучек Паша, да и эти все! – получили своё и теперь ищи свищи ветра в поле. Пашка и тот съехал на родительскую квартиру. Никому она теперь не нужна!


Оставалось три часа до Нового года. Анастасия Петровна включила телевизор.

– Скандал на аукционе Сотби в Палаццо Дукале, – возбуждался диктор за кадром, – Картина Модильяни «Обнажённая на голубой подушке», проданная за 152 млн. долларов, – подделка.

Анастасия Петровна обомлела – во весь экран разлеглась та самая голая девица, которая в этот момент противно ухмыляется со стоящей рядом картины.

Самообладание вернулось к больной женщине только после того, как она на кухне по-генеральски плеснула в рюмку водки, добавила валерьянки с валокордином и одним махом проглотила страшную смесь. Через минуту замес подействовал. Она решила покончить с мучившей её весь этот вечер проблемой радикальным, как сложилось в её возбуждённом мозгу, образом.


В SMSке, которую она послала чохом всем родным, включая американских предателей (так им и надо!), она рассказала о находке и назвала цену. Первый, вошедший в дверь до полуночи, будет её обладателем. Второе послание – Глаше: «Ко мне – быстро. План удался. Уверена, картина достанется Паше. Хороший подарок к свадьбе. Ключ под ковриком».


До Нового года оставалось три часа. Для чистоты эксперимента Анастасия Петровна отключила мобильник и домашний телефон. Почти без сил добралась до дивана.

Во сне в жарком мареве от разгоревшихся рождественских свечей мелькали лица её родных. Абсолютно трезвый, помолодевший Фёдор. Умоляющий о прощении Виктор. Алкид Львович нежно обнимает Катю, которая без капли робости и страха игриво щиплет его за нос. Двойняшки, не таясь, казаками-разбойниками с шумом носятся по квартире. Людмила в белом, с лицом девицы с картины, но с другой, таинственной, улыбкой, прислушивается к близким губам Павла. Совсем рядом широкая улыбка генерала Егора. Неожиданно генерал подмигнул своей Насте.


Проснулась она от первого боя курантов. Открыла глаза и опасливо, боясь спугнуть удачу оглядела комнату. Никого. Сердце старушки неожиданно скакнуло и ударилось изнутри о грудную клетку. Было больно и было очень обидно: «Как же так, ведь план был такой хороший!»

На двенадцатом ударе курантов сердце Анастасии Петровны остановилось.

Тело старушки первой обнаружила сиделка. По договорённости у неё был дубликат ключа. На третий день покойницу прямо из морга отвезли на кладбище и положили рядом с генералом.


***

Под Новый год мобильная сеть зависла. Послания Анастасии Петровны затерялись в праздничном обилии, как «счастливая пуговица» в вишнёвом торте. Только под Рождество система направила «пуговицу» по указанным на ней адресам.


В предрождественскую ночь Виктор под страхом потерять свой бизнес вознёсся над Атлантикой, чтобы через одиннадцать часов долететь до Москвы.


В тот момент, когда Виктор по привычке напрягся, ожидая удара шасси о родную землю в Шереметьево, в недостроенном загородном доме под Михнево Катя толкнула спящего рядом на раскладушке мужа и протянула Алкиду звенящий планшет.


В аэропорту Виктор, к огромному удивлению бородатого кавказца, никак не прореагировал на заявленную безумную цену, а молча протянул требуемую сумму.


В это время дядя Фёдор метался по дачному посёлку в поисках хоть кого-нибудь, кто согласится подвезти его в город. В такое время и в такую погоду на такое согласился только безумный Макс, местный «дурачок» и владелец довоенного Урала с коляской.


Павел не спешил. Остановился и отдал честь гранитному профилю деда. Мимо, отчаянно сигналя, промчался «Урал» с дядей Фёдором в коляске. Павел поймал на себе его безумный и на удивление трезвый взгляд и ускорил шаг.

Он был уверен, что пришедшая час назад SMSка – чья-то злая шутка, но почувствовал шевеление волос на голове, когда к подъезду подлетела «скорая». Он облегчённо вздохнул – из машины вышли пройдошистый Алкид и Катя. Ещё ему показалось, что в проёме двери мелькнула спина отца.


Павел успел последним заскочить в лифт.

– Жми, – крикнул Виктор.

– Этаж забыл, – Фёдор, близоруко приблизил лицо к панели.

– Чёрт! Придурок. Тебе говорят – жми! – возбудился Алкид.

– Да куда жать-то, – возмутился Фёдор.

– Восьмой, – спокойно и весело сказал Павел.

Лифт тронулся.

– Здравствуй, папа.

– Сынок! И ты здесь?

Похоже, отец действительно только что его приметил.

Двери открылись.

Фёдор первый оказался у двери и потянулся к звонку.

– Ты кому звонить собрался, идиот! – крикнул Алкид.

Все замерли, вдруг осознав ужас и нелепость происходящего.

Первым очнулся Алкид.

– Ключ!?

– Посмотри под ковриком.

– Нету! Обманула, старуха!

– Что делать, что делать?

Дядя Фёдор снова метнулся к двери. Но перед ним в позе распятого апостола возник Алкид.

– Сказано, кто первый войдёт…

– Да, да, товарищи, – сказал Фёдор. – Есть только один способ. Павел подтверди.

Павел удивлённо поднял брови.

– Да не морочьте нам голову! – вскипел Алкид.

– Дядя Фёдор, – сказала Катя, – успокойтесь. Так что вы предлагаете?

– Да, да. В общем, дверь на замке. Но если мы все вместе, разом, только все разом, как один, одновременно… – он сделал паузу и неожиданно закончил, – тогда всем поровну.

Сейчас он был похож на потную мышь.

– Надо подумать, – сказал отец.

– А чего тут думать! – пророкотал откуда-то сверху мощный бас. Позади откуда не возьмись образовался огромный белобрысый верзила.

– Макс, – сказал дядя Фёдор, – а ты что здесь делаешь?

Готовый взорваться от непонимания и злости Павел громко расхохотался. «Узнать бы, кто же всё-таки нас разыграл?»

Через секунду с этой мыслью Павел в плотном клубке вместе с дядей, отцом и Алкидом от мощного толчка Макса летел через неожиданно легко распахнувшуюся дверь.

В гостиной все застыли в изумлении, открыв рты. На полу, под картиной Модильяни в очень похожей позе, но в платье в горошек, но с большим животом, но светловолосая и такая же красивая, спала девушка.

– Ничего не понимаю, – тихо, чтобы не разбудить девушку, сказал отец, почему-то обращаясь к Павлу, – это кто?

– Это…? – Павел смущённо улыбнулся. – Это Мила, моя жена.

– А где бабуля?

Людмила проснулась.


Москва, 2018

Мамочка Ряба или казус Шторца

(рассказ)


Памятный неожиданный и сладкий итог праздничного выездного партхозактива Центрального НИИ химии и механики: ведомственный дом отдыха в Михнево, четыре часа утра, на растерзанной кровати сидит молодой парень без трусов, светловолосый, голубые глаза, веснушки по всему лицу и рукам, рыжий волос, узкие плечи, хилый животик полоской вылезает из под короткой маечки, худые белые ноги смешно рыскают по холодному полу в поисках тапочек.

«Я могла бы его двумя пальцами – как спичку, а вот подишь ты – умаял, всю ночь не давал заснуть. Сладко-то как! Но… Ему двадцать три, а мне – сорок пять. Он молодой специалист, комсорг отдела, а я – секретарь парткома. Это же совращение молодого поколения, да ещё в сильно нетрезвом виде, – это же выговор с занесением (в лучшем случае!), а то и прокуратура!


– Вот твои тапочки, не забудь надеть брюки! Пока все спят – брысь отсюда. И никому… Ты понял? И не надо меня хватать. Ну и что, что в первый раз! Забудь. Ничего не было.


Ушёл. А теперь забыть, забыть всё срочно!

А как забыть, когда чуть ли не каждый день в институтских коридорах встречаемся. Вот угораздило!

Остаётся одно – заявление об уходе. В горкоме партии есть место старшего инструктора.


***

После той ночи прошёл год, но когда она наткнулась на фамилию Котёнкин в списке тех, кого райком партии должен был сегодня принимать в КПСС, эта картина во всей красе выскочила как чёрт из табакерки из мрачных глубин подсознания. И когда! – в долгожданный первый день её назначения на должность первого секретаря Красногвардейского райкома партии.

Алла Афанасьевна Низова немного расслабилась, когда в зал заседания вошёл и застыл в конце длинного стола по стойке смирно высокий, широкоплечий гигант. Светлый в полоску костюм индпошива, роговые очки с затемнёнными стёклами, небольшая опрятная бородка, высокий лоб, короткая стрижка светлых волос, – это всё, что смогла рассмотреть в далёком полумраке сквозь ленинский прищур страдавшая близорукостью Алла Афанасьевна.

Она облегчённо вздохнула, освобождаясь от не прошенного наваждения, чуть повела плечами: мало ли Шторцев проживает в стране, пусть даже Бронеславов.

Кто-то из членов президиума попросил у парня документы, которые тот придерживал в папочке под мышкой. Но он будто не заметил протянутую руку, молча обошёл стол и подал папку лично первому секретарю. Вместе с папкой перед глазами Аллы Афанасьевны возникло покрытое веснушками и редким рыжим волосом запястье.

Она вздрогнула, почувствовав лёгкий запах озона.


***

Что это?! Юноша последний раз со стоном вздрагивает и замирает на мне, уткнувшись носом в шею; с трудом расцепляю его руки и скидываю с себя; он застываетна краю кровати спиной ко мне, по плечам, с одного на другое, перекатывается небольшой, с китайский теннисный мячик, голубой шарик, шарик этот светится таким нехорошим голубым светом, и рыжие волоски этого молодчика так и тянутся к нему; те волоски, что касаются шарика, тут же сворачиваются в спиральки, будто чем опалённые; парень сидит и как бы не замечает, что с ним происходит, потом вдруг ловко так хватает этот шарик, кладёт на ладонь, поворачивается и дует в мою сторону, шарик застывает в воздухе прямо перед моим носом, и я замечаю, что поверхность у него прозрачная, в внутри бегают нехорошие серебристые змейки, слышно, как они там внутри шепчутся, переплетаясь, у меня глаза до боли в точку сходятся, а шарик стоит, не шелохнется, и всё это время мне, Алле Афанасьевне Низовой, первому секретарю парткома центрального института отрасли какой-то щенок втолковывает, что я обязана принять его в нашу родную коммунистическую партию, иначе ему не стать кандидатом наук и начальником лаборатории; я не выдерживаю, открываю рот и хочу крикнуть всё, что я думаю об этой сволочи, но он вдруг прикладывает палец к губам, берёт этот шарик двумя пальцами и дует на него в сторону открытого окна, через секунду, раздаётся страшный такой, сухой, противный, вот как пальцы хрустят, но в тысячи раз громче, треск и гипсовая статуя девушки с веслом – гордость известного на весь район скульптора, члена Союза художников, между прочим, – разлетается вдребезги.

Всё это время вынужденной ссылки в горкоме она не могла объяснить себе, почему так резко прервала свою карьеру секретаря парткома, позорно бежала, испытывая жуткий страх. По большому счёту секс с молодым специалистом не аргумент для шантажа. Его слово против её авторитета ничего не стоило. И вот он ключ – та часть воспоминаний, подавленная чужой волей, загнанная в подсознание, которая начисто вылетела из памяти, оставив только жалкую сцену расставания. Тогда, год назад, даже развалины девушки с веслом, обнаруженные поутру, не дали этого ключа. Успевшие опохмелиться товарищи по партхозактиву убедили её и себя, что переборщили ночью с пиротехникой, запуская в небо фейерверки.

И вот теперь он стоит перед ней, победно ухмыляется: добился своего! В личном деле всё чисто. Родился, вырос, школа, институт, красный дипломом, младший, старший инженер, научный сотрудник. Диссертация – кандидатская, а завтра… докторская? Прохвост электрический! Нет, таким не место в партии. Но товарищи проголосуют «за» – зуб на холодец. Надо что-то делать. Найти повод отказать. Ага, товарищи коммунисты, он Шторц – очень подозрительная фамилия. И что это за имя такое – Бронислав?

– В роду иностранцы имеются? – задала вопрос Алла Афанасьевна и парень перестал улыбаться.


***

Схватки следовали одна за другой, с перерывом на вдох-выдох. И вдруг всё кончилось. "Ух ты, как, оказывается, легко рожать-то" – подумала мама и через несколько секунд ощутила себя необычайно свободной и какой-то воздушной. Однако осознание того, что это преждевременные роды, пришло к ней ещё между схватками, и она сразу начала молить небеса, чтобы всё получилось не так уж страшно.

Теперь, в состоянии эйфории, ей стало даже интересно посмотреть, что там и как… Мама схватила с кресла попонку и вытерла лицо, затем медленно опустила руку между ног. Ощутила что-то округлое, тёплое и влажное, оно всё еще лежало там и молчало (ведь оно должно кричать, или его шлёпают по попке, чтобы закричало!?).

Осторожно перенесла ноги в сторону, встала на колени. С экрана телевизора на неё задумчиво смотрел штандартер фюрер СС Штирлиц. Только что он узнал: радистка Кэт родила девочку, но прокололась при родах, запричитав по-русски.

Единственный источник света в комнате высветил в центре тёмного от влаги пятна на ковре что-то похожее на яйцо. Оболочка светло-коричневого цвета с крапинками покрыта кое-где пузырьками слизи. Оно не подавало признаков жизни. Мама закрыла глаза, энергично потрясла головой, затем вновь открыла. Яйцо продолжало лежать, не подавая признаков жизни. Мама наклонилась и прижалась ухом к плоду. Если что-то и было слышно, так это её собственное дыхание. Оттуда… не исходило ни звука. За окном и в комнате было уже темно, и мама осторожно взяла плод и приблизила его к экрану телевизора.

Именно тогда мама в первый раз сказала: «Ты родился зря». И вдруг стало совсем черно, и наступила тишина: погас торшер, экран телевизора стал чёрным, а муж всхрапнул и повернулся на другой бок лицом к спинке дивана. «Что это? Как же…» – мама в панике заметалась по комнате, но бросив взгляд в окно, немного успокоилась: в соседнем доме не горело ни одного окна. Такое бывает, когда на подстанции случается авария, вот оно и случилось в очередной и самый неподходящий момент.

«А почему неподходящий?!» – мелькнуло в голове у мамы. Решение пришло само собой. Она завернула «это» в платок, заколола булавкой, осторожно положила на тумбочку и, пока надевала пальто, следила, чтобы яичко не скатилось.

Вышла из подъезда, быстро пересекла дорогу и прошла вдоль ограды Коломенского музея, затем свернула в заброшенный сад и оказалась над краем оврага. Где-то там впереди была неофициальная свалка, куда местные жители и вездесущие строители сбрасывали всякий мусор.

Мама приняла решение и это придавало ей силы. Свёрток лежал в сумке, и редко встречающиеся прохожие не смогли бы определить, что там. Перед самым подходом к свалке, который обозначился белеющими в темноте обрывками бумаги, развороченными картонными коробками, за ней увязался какой-то тёмный тип, но и он растворился в темноте, когда она подошла к краю оврага.

Плод, завёрнутый в мамин платок, выскользнул из рук, описал короткую параболу и скатился в овраг по подушке из бумаги, щепы, остатков и останков чего-то или кого-то. В самом конце он немного задержался, зацепившись за рогатину корня чахлой берёзки, и затем соскользнул и плюхнулся в тёплую вонючую лужу.

«Ты родился зря…»: твердила она эти слова по дороге обратно сквозь горькие и жалобные рыдания, прижимая к ещё надутому но уже полому животу опустевшую сумку.


Маму звали Мила Шторц, в девичестве – Шурыгина, и сегодня ей исполнилось тридцать, и сегодня ночью она могла стать мамой. У Милы были красивые каштановые волосы, аккуратная спортивная фигура, длинные и стройные ноги, особенностью которых были «улыбающиеся» круглые коленки. Именно в них с первого взгляда влюбился её будущий муж Илья Шторц. Сейчас он с заботливо помогал ей накинуть пальто, стараясь не задеть выпирающий живот жены.

– А где вторая? – спросил он.

– Что?

– Серёжка.

– Наверное ночью соскочила и лежит где-то в кровати. Ладно, времени нет, и так сойдёт, – Мила вынула из уха осиротевшую серёжку, повернулась и поцеловала сухим губами мужа в щёку, стараясь избегать его взгляда. – Ты не обиделся?


***

Сразу после свадьбы Илью направили в качестве специалиста на ликвидацию последствий аварии на Чернобольской АЭС. Вернулся через месяц и сразу попал в спецклинику Минатома. Мила молча выслушала приговор доктора: детей у них не будет никогда. Приехала мама Милы и со скандалом забрала дочь к себе. Прощаясь, Илья не сказал ни слова, только поцеловал её влажные от слёз глаза.

Месяца через три Мила решилась заехать в их квартиру, чтобы забрать свои вещи, но встретила там только мать Ильи Матрёну Ивановну. От неё она узнала, что сын уволился с кафедры МИФИ, где они с Милой познакомились, съехал с квартиры и поселился в деревне у родителей. Собственно свекровь и заехала, чтобы забрать тёплые вещи Ильи.

Только через год они «случайно» встретились на встрече одноклассников Ильи, куда её пригласила «заботливая» подруга. В тот день они снова оказались одни в своей квартире.

С этого дня в их отношениях появилась некая хрустальная хрупкость и чистота. Поначалу в постели не очень получалось, но они, особенно Мила, старались перевести неудачные моменты в шутку, а удачные старались растягивать до бесконечности ласковыми прикосновениями и словами.

Они старались и у них получилось!


***

Мила тяжело вздохнула. За завтраком она настояла, чтобы день рождения отметить у родителей мужа. Всю ночь и с утра в голове пульсировала страшная мысль, что она поступила поспешно, не по-матерински, жутко глупо. Теперь, как преступника, её тянуло к месту преступления – оврагу, но одна она идти боялась. Хорошо, что нашёлся повод.

Родители Ильи жили в деревне Диковка. Несмотря на то, что деревня стояла прямо в городе, – рядом Коломенский музей, через дорогу новостройки, дальше по краю оврага – МИФИ, – о её существовании часто не знали даже жители окрестных домов. От проспекта Андропова её отделял небольшой пригорок, после которого земля круто уходила в низину к оврагу, так что даже с последнего этажа многоэтажки, где жили дочка с мужем, сквозь ветви старых яблонь можно было различить только печные трубы.

Под утро погода успокоилась. Ветер стих, облака приостановили свой быстрый бег над крышами сереньких деревенских домиков. Матрёна Степановна Шторц, доцент кафедры МИФИ, толкнула оконную раму и растворила окно. Вдохнула полной грудью свежий воздух, пришедший с реки. Она чувствовала себя прекрасно в этот ранний час: на работу идти не надо – суббота.

Потихоньку, чтобы не разбудить мужа, оделась, вставила ноги в резиновые боты, взяла большую пластиковую сумку и вышла из дому. Она повернулась к «альма-матер» спиной и бойко двинулась в сторону оврага. С недавних пор, как началась «перестройка» и перестали регулярно платить зарплату, она занялась бизнесом – находила на свалке более-менее годные вещи, латала их с помощью старой швейной машинки и продавала на барахолке возле метро. Дочь с зятем ничего не знали о её промысле.

Таких как она в деревне было несколько бизнесменов – конкуренция! Поэтому поднялась бабка Матрёна пораньше. Через несколько минут по нахоженным тропкам-дорожкам она оказалась на дне оврага. Через полчаса сумка наполнилась и Матрёна уже собиралась подниматься наверх, как что-то ей подсказало заглянуть под корень берёзки с нависшим на нём комом земли с травой и не зря: прямо под корнем светился и играл на солнце красивый цветастый платок, в который что-то было завёрнуто.

Она попробовала расстегнуть булавку, стягивавшую края платка, но уставшие и застывшие от утренней прохлады пальцы не слушались. Свёрток был не очень тяжёлый, поэтому Матрёна Степановна решила отнести его домой, как есть, а там посмотреть, что внутри. На всякий случай, чтобы уж явную гадость в дом не тащить, только приоткрыла незакреплённый краешек, брезгливо понюхала через тёмную дырочку, но ничего не почувствовала.

В доме она тихо прокралась на кухню и положила находку на ещё сохранившую тепло печь, чтобы муж не заметил. Дед Матвей, орденоносец Великой отечественной, не одобрял её деятельности. Он объявил нынешнего генсека оппортунистом, предал сталинской анафеме «перестройку» и причислил Матрёну и её товарок к клевретам международного империализма.

Матрёна разожгла в печи огонь и поставила на плиту котелок с кашей.

Дед Матвей сел за стол и потребовал самогону.

– С утра? Ты сдурел старый! – воскликнула Матрёна.

Дед усмехнулся, встал и сам достал из шкафа заветный щтоф.

– А сегодня день какой, знаешь? – ухмыльнулся он.

Матрёна всплеснула руками. За своим приключением она и забыла про день рождения любимой снохи. «Господи! И подарок не купили!» И тут же подумала про свою находку – платок-то хорош!… постирать, и как раз сгодится.

Дед наблюдал, как она таинственно улыбаясь, подошла к печи, забралась на табурет и достала…

…Матрёна Степановна развернула платок.

– Ишь ты! И что же это такое? Не звучит, не пахнет.

Дед протянул руку к предмету, похожему на яйцо размером в полторы ладони, и тут же её отдёрнул. Яйцо шевельнулось… или показалось?

– Стоп. Матрёна, ничего не трогай.

Дед зажёг настольную лампу и направил плафон на объект.

– Ой, там внутри что-то есть, – вскрикнула Матрёна.

Действительно, скорлупа или плёнка на яйце оказалась достаточно тонкой, чтобы свет смог проникнуть внутрь и выделить слабой тенью, то, что заполняло почти всё внутреннее пространство.

– Цыплёнок, – как-то неуверенно заявил дед, – но уж больно большой. Ты слыхала, говорят, на рынке страусиные яйца появились…

Но Матрёна, похоже, его не слышала. Она поднесла руку к верхней стороне яйца – из скорлупы торчал какой-то маленький, сверкающий в проходящем свете нарост. Осторожно подёргала и легко отделила его от поверхности.

– Ишь ты – серёжка! Золотая, – восхитился дед.

– Сама вижу, что золотая, – Матрёна Степановна выудила из под фартука очки: – Такие я недавно у Милы видела, ей Илья в прошлом году на день рождения подарил.

Они не заметили, как яйцо снова вздрогнуло и сделало небольшой поворот.

– Да, и камень точно такой же…

– Ничего не понимаю, – сказал дед и приблизил лампу к яйцу.

Трудно было понять, что же было там внутри, но это что-то от приблизившегося источника тепла так энергично принялось за дело, что яйцо стало чуть ли не подпрыгивать. На скорлупе появились трещинки тут и там. Внезапно яйцо устремилось к краю стола. За короткий срок – ночь и утро – яичко описало в воздухе вторую в своей жизни параболу, но теперь приземление было более жёстким: яйцо ударилось об пол, скорлупа лопнула ровно посредине; одна её половинка закачалась на полу маленьким корытцем, наполненным какой-то жидкостью, вторая огромным жуком заметалась по полу, ударилась о ногу деда и юркнула под стол.

– Ой, больно же, – воскликнул дед. – Мать честная! Прямо броненосец какой-то, – дед был большой почитатель передачи «Из жизни животных».

Внезапно из-под стола раздался ликующий пронзительный крик, похожий на клёкот ястреба.

Матрёна откинула свисавшую до пола скатерть. Перед изумлённым взором стариков предстал младенец, который размахивал над головой схваченным одной рукой за хвост и визжащим от ужаса одомашненным пасюком Настей примерно одного размера со своим мучителем.

– Перестань мучить животное, хулиган! – закричала Матрёна.– Матвей, ну сделай что-нибудь!

Дед кинулся в сени.

– Броня, не доводи до греха, – грозно процедил Матвей и отодвинул бабку плечом.

– Ты это кому говоришь? – изумлённо спросила Матрёна.

– Да вот этому… броненосцу.

При этих словах малыш ускорил вращение своей пращи. У Матрёны навернулись слёзы на глаза при виде, как любимая Настя смиренно сложила лапки на животе, глаза её закатились, она ждала неизбежного – когда центробежная сила вот-вот исторгнет её душу из бренного тела.

Матрёна вдруг заметила в руках у деда колун.

– Ты что задумал, детоубивец! – ахнула она.

Дед потупился, крякнул и с огорчением отбросил топор, потом бухнулся на колени и попытался схватить младенца, но тот ловко увернулся от захвата, разжал руку и освобождённая Настя тут же вцепилась всеми четырьмя лапами в лицо деда. Матвей взвыл от боли.

– Папа, что вы делаете! – вдруг услышала Матрёна за спиной голос снохи. Она обернулась – в дверях стоял Илья, еле удерживая готовую упасть в обморок Милу.

Младенец при виде Милы ловко увернулся от рук деда, проскочил под подолом Матрёны и с криком «Мама пришла!» покатился к двери на коротких ножках.


***

– Вот так я получил своё имя и познакомился с мамой и папой, – хмуро завершил свой рассказ Бронеслав.

После райкома они вместе со Светой Сазоновой сидели на кухне у него в квартире.

– Ну и подлец же ты, Броня, – сказала Света, – а я ему рекомендацию в партию дала!

– Поверь, это не самое ценное, что у тебя есть, – усмехнулся Бронислав.

– Прекрати свои шуточки! – вскинулась Света. – Ты понимаешь, что теперь эта мымра выгонит меня с работы (Света работала секретаршей в приёмной первого секретаря). Мне-то ты можешь заливать, всё что угодно! Но заявлять, что ты вылупился из яйца и где – на заседании райкома…! Это же издевательство над руководством… над партией!

– Значит, ты мне не поверила? А как же…

…Уже три года они жили вместе. В первый раз Света жутко испугалась, когда с нависшего над ней на вытянутых руках и мурлыкающего он наслаждения Бронислава вдруг во все стороны посыпались голубые искры, и она ощутила острое покалывание на покрытых потом животе и груди. Тогда она грубо оттолкнула его. Он обиделся, она расстроилась. Но они любили друг друга и поэтому, призвав на помощь хоть как-то объяснявшую произошедшее теорию статического электричества, повторили эксперимент. Эффект был тот же самый.

И Света смирилась, тем более, что это было незаразным и даже пикантным. Более того, она с гневом отвергла предложение Бронислава заземлить её лодыжку с помощью тонкого провода, закреплённого к батарее центрального отопления.

– Ну и что! Мы же знаем, что это всего лишь статика, Броня!

– Статика, говоришь!

Бронислав щёлкнул большим и указательным пальцами и из рукава пиджака выкатился и запрыгал по полу недобро жужжащий и потрескивающий разрядом теннисный шарик. Тут же откуда-то выкатилась пасюк Настя и ткнулась носом в добычу. Раздался громкий хлопок, Настя подскочила со всех четырёх лап высоко вверх и рухнула без чувств. По кухне мгновенно распространился запах палёной шерсти.


***

– Ну, и что нам с этим делать, товарищи? – спросила Алла Афанасьевна застывший с раскрытыми ртами президиум райкома.

Первым очнулся председатель Совета ветеранов Алов.

– Гм… гм. Мне кажется товарищи, это уж слишком. Нет я понимаю, социальное происхождение теперь не очень важно, пусть из рабочих и крестьян, нехай из семьи служащих, но из яйца…! По-моему парень слегка того…

– А как бы вы отреагировали, Артур Вадимович, когда вас обвинят в иностранном происхождении, а вашего краснознамённого дедушку в предательстве Родины, – сделал попытку заступиться за кандидата глав врач районной больницы Яков Давыдович Интралигатор. – Вот парень и сорвался.

– Да, – подвигал бровями Алов и недобро взглянул на Низову, – про деда, Алла Афанасьевна, вы явно переборщили.

– Так в анкете же написано – был лишён наград, сидел в лагере, – решила не сдаваться Низова.

– На заборе тоже написано… – мрачно хмыкнул Алов. – Я ведь командовал полком, в котором Матвей служил разведчиком-диверсантом. Он прославился тем, что на задание всегда ходил один и всегда налегке. Так сунет в карман пару шашек динамита и в путь. А про пусковую машинку и вовсе не вспоминал. Любому нормальному постовому, даже немцу, было невдомёк, что парень, прошедший только что мимо него под видом местного жителя и с пустыми руками, на другом конце моста мог спрыгнуть с насыпи, заложить шашки под основание моста вставить детонатор и залечь в сторонке. После чего мост взлетал на воздух так, будто под ним взорвалась баржа, до отказа наполненная динамитом и бочками с бензином. Он стал получать одну награду за другой. Но какой-то завистник написал рапорт, где высказал предположение, что сержант Матвей Шторц снюхался с немецкой фронтовой разведкой, и осуществлённые им диверсии сфальсифицированы или специально инсценированы немцами, для введения в заблуждение командования фронта. И взрывчатку ему немцы якобы сами предоставляли, поэтому и ходит он, понимаешь, на задания налегке. Чушь, конечно, несусветная, но Матвея арестовали. Говорят он признался во всём. Только ему не поверили. Потом трибунал, лагеря. Ордена только после войны вернули, да и то не все.

– А в чём признался-то? – нетерпеливо спросил Интралигатор, который всё это время что-то записывал в свой блокнот.

– А вот этого никто не знает. Дело засекретили. Только ребята из его отряда, которые вместе с ним срок мотали, мне рассказали, что Матвея в лагере долго врачи мурыжили, обследовали, в вену лазали и мочиться в пробирки заставляли.


***

– Ой, – вскрикнула Света. – Прекрати сейчас же! Ты же её убил!

Бронеслав улыбнулся, бережно положил бездыханную Настю на раскрытую ладонь и провёл пальцем по тёмной полоске на спине пасюка. Настя вздрогнула и открыла газа.

– Ну что, наркоманка, очнулась? – любовно сказал Бронислав. – Свет, ты знаешь сколько лет этому обаятельному чудовищу.

– Так это та самая… которую ты как Геракл за хвост крутил.

– По бабушкиным словам, тогда ей было около трёх лет. Мне сейчас двадцать три. Вот и прикинь.

– А ты говорил, это незаразно, вот мне бы так заразиться, – мечтательно сказала Света. – И давно это у тебя?

– Шарики? – задумался Бронислав. – Дед говорит, это наследственное.

– А он что, тоже из яйца вылупился?

– Не знаю. Только и твердит, что он детдомовский. У нас в семье на моё яйцепроисхождение табу наложено. Дед запретил даже вспоминать об этом, потому как сам пострадал от своей необыкновенности. Он уверен, что до сих пор под колпаком у КГБ ходит. И был очень доволен, что у меня ничего такого не проявляется. Только не пронесло. Я через два года, как в институт попал, диссертацию написал по направленным взрывам. Без блата, представляешь! Так получилось. А вот с защитой возникли проблемы, так как тема эта давно разрабатывалась моим начальником. А тут какой-то молодой специалист его обошёл! Мне тогда замсекретаря парткома Лапидус так и сказал: «У тебя, Броня, есть только один шанс – перейти в другой отдел и вступить в партию». А как вступить – там же очередь. «Есть вариант, – говорит Лапидус, – ты должен понравиться секретарю парткома». «Это в каком смысле?» – спрашиваю. «Да уж больно она молоденьких специалистов любит, – ухмыляется он.– Вот на днях партхозактив в Михнево будет, так ты уж не оплошай».

– Ну я и не оплошал, – вздохнул Бронислав.

– Так ты и Низова… – всплеснула руками Света. – Вот бабка даёт! То-то я заметила как она на тебя сегодня смотрела. Не зря я тебя приревновала. Но если ты не оплошал, почему же ты не член?

– А помнишь, как ты испугалась в тот, первый, раз. Так и Алла Афанасьевна чуть с кровати не упала. А я ещё зачем-то этот шарик в окно выкинул, тоже со страху, наверное. А там девушка с веслом…

– Убил!?

– Типун тебе на язык – статуя это была. И всё пошло наперекосяк. Через месяц Алла Афанасьевна уволилась. Лапидус был очень доволен – он стал секретарём парткома. Мы тогда решили годик подождать, пока всё не успокоится. И вот теперь… кто же знал, что её именно в этот день вернут и первым секретарём райкома назначат.

– Знаешь что, – сказала Света, – поехали к твоему деду.


***

– Да что вы там всё пишете, Яков Давыдович? – раздражённо спросила Низова. – Надо же что-то решать. Я, например, категорически против, что такие наглые и психически ненормальные типы как этот Шторц становились членами нашей партии. Мы тут что, в сказке живём?

Доктор Интралигатор быстро захлопнул блокнот.

– Позвольте уточнить, девичья фамилия матери нашего кандидата – Шурыгина?, – спросил он.

– Ну да.

Яков Давыдович расплылся в желтозубой лошадиной улыбке.

– Вы даже себе не представляете, Алла Афанасьевна, как вы правы.


***

Еще при Брежневе, будучи рядовым врачом, Яков Давыдович на свой страх и риск начал практиковать подпольные женские консультации и аборты. И дело было не только в желании подзаработать. Им владела жажда познания, утолить которую он мог только расширив до предела экспериментальную базу.

Всё началось с того, что он наткнулся на статью, рассказывавшую про находку, сделанную австралийским археологом Зенобеем Джекобсом. В Зимбабве тот обнаружил предмет, пролежавший в земле более 60 тысяч лет, похожий на яйцо, в котором находился ссохшийся младенец 7-8 месяцев отроду. Ричардс Робертсон, профессор Принстонского университета, по поводу этой находки заявил, что яйцечеловеки – это кратковременный разрыв в эволюции человечества, внезапно возникшая и также мгновенно затянувшаяся язва на стройном теле теории Дарвина. Он определил, что яйцеловеки рождались в течение одной тысячи лет, и затем процесс прекратился. Однако эта аномалия, хоть и кратковременная, спровоцировала резкий рост технологических навыков у населения Земли, появлению более совершенных орудий труда, благодаря чему численность первочеловеков за короткое время многократно возросла, в том числе и за счёт живорождённых, – в хороших бытовых условиях, что ж не рожать-то!

Но начался первый исход, массовое переселение и расселение народов. Но кто-то же их позвал, кто-то возглавил! К делу подключились социологи, которые сходу объявили, что происхождение первых вождей, а затем царей не зря скрывалось жрецами, ибо ими были как раз яйцерождённые. Наскальные рисунки в древних городах ацтеков и других народов с изображением овальных, якобы космических летательных аппаратов с человеком внутри, теперь трактовались именно с точки зрения земного, но особого происхождения древней элиты человечества. Яйцеобразная форма головы египетских фараонов для многих стала реальным подтверждением гипотезы продолжения рода яйцечеловеков до наших дней.

Яков Давыдович был горд тем, что первый предположил, что эти первопроходцы могли – чем чёрт не шутит! – достичь Сибири и именно в СССР, самой передовой стране мира, яйцеграждане обрели свою настоящую Родину. Неопровержимым доказательством своей теории он считал русскую народную сказку о курочке рябе и золотом яичке. Осталось только найти таких граждан.

И ему повезло.

Лет двадцать назад обратилась к нему за консультацией некая гражданка Шурыгина на предмет подозрения на факт зачатия. Её обращение именно к частному врачу было ею же объяснено желанием до поры оставить собственного мужа в неведении о своей беременности. Тем же она объяснила своё желание представиться под девичьей фамилией. Врач поинтересовался о причине столь сложных семейных отношений, на что гражданка Шурыгина рассказала, что её муж получил большую дозу облучения во время чернобыльской катастрофы и был предупреждён врачами о возможных проблемах с рождением ребёнка. А тут такое!

Уже на третьей неделе беременности этой гражданки врач-гинеколог понял, что имеет дело с аномальным развитием плода, очень похожим на изучаемый им природный казус. Учёный в Якове Давыдовиче возликовал.

Но случилось так, что именно в этот момент «за ним пришли».

Три года он крепился на зоне, но не выдержал полного отсутствия в меню хоть чего-нибудь кошерного и решил продать свою тайну государству за свободу. Но вполуха выслушавший его похмельного вида начзоны вместо ОДО отправил заключённого номер 666 в психушку. Оттуда Яков Давыдович через месяц вышел на волю обыкновенным советским врачом, напрочь лишённым своих завиральных идей.

Но за три дня до получившего неожиданный оборот заседания президиума Красногвардейского райкома начальнику Главного оперативного управления КГБ по противодействию оккультизму и шарлатанству полковнику Пржиялковскому почти случайным образом попала на стол записка, препроводившая 20 лет назад некоего гражданина Интралигатора из зоны в сумасшедший дом. В этой записке содержался ответ на главный вопрос, ради которого в чрезвычайной спешке и было создано новое управление, – что за каша заваривается в стране под названием «перестройка» и кто тому виной.

И уже на следующее утро спешащего на работу Интралигатора двое молодцов в штатском выхватили из московской толпы средь бела дня и привезли в особняк номер 49 на Остоженке.

– Это вы сказали, – сходу спросил дрожащего от страха Якова Давыдовича полковник, – что появление в советской среде яйцечеловека может стать, цитирую, «странным аттрактором», то есть точкой вокруг которой внезапно стремительно формируется критическая масса, направляющая хаотичный поток кризисных явлений в совершенно другое русло, этакий переключатель стрелок истории.

– Д… да, – пролепетал Интралигатор.

– И вы его нашли, этого аттрактора?

– Да… Нет… То есть…

– Мне нужны неопровержимые доказательства. Вы понимаете?!


***

Алла Афанасьевна приготовилась было осадить развеселившегося главврача, но замерла с раскрытым ртом: Яков Давыдович вдруг выскочил из-за стола и заметался по залу заседаний громко и возбуждённо бормоча себе под нос:

– Всё складывается как нельзя удачно. И всё-таки мальчик! И каков герой – прямо Геракл. Сам признался, никто тебя за язык не тянул. Теперь не отвертишься. И на деда стоит обратить внимание. Да, но это ничего не доказывает. Где яйцо? Выкинули конечно или спрятали».

– Да прекратите вы мотаться туда-сюда, наконец, – не выдержала Низова. – Товарищ Алов держите его. И вы, товарищи, помогите.

– Доктора! – крикнул кто-то.

Схваченный Яков Давыдович скосил глаз и дёрнулся как скаковая лошадь.

– Никого не надо, я сам доктор. Алла Афанасьевна, извините меня, но долго объяснять. Уж лучше… Можно позвонить от вас?

– Сделайте милость, только успокойтесь, – пожала плечами Низова.

Через секунду из приёмной послышалось:

– Товарищ полковник? Это Интролигатор».

После чего дверь захлопнулась, очевидно, от удара ноги Якова Давыдовича. Через пару минут она снова открылась одновременно со звонком аппарата правительственной связи, заставившим вздрогнуть первого секретаря и членов президиума, сидевших до той поры в напряжённом безмолвном ожидании.

Низова подняла трубку и тут же встала по стойке «смирно».


***

– И кто тебя за язык тянул? – всполошился дед Матвей.

– Ну дед, не сердись. Случайно вырвалось. По её словам получается, что я не такой как они или другие, кого по блату принимают. Вот я и решил им назло всю правду-матку…

– Что же теперь будет. Она же, эта Низова, не на один день в райком пришла. Пропала твоя диссертация!

– А вот и нет…

В комнату вбежала запыхавшаяся Света. Оставшись на квартире у Бронислава она связалась с подругой из протокольного отдела и узнала о решении райкома.

– …всё как в сказке, – продолжила она. – Тебе Броня предстоит делом доказать, что ты достоин носить гордое имя «коммунист».

– Вот это по-нашему, по сталински! – одобрил дед.

– А что за дело-то, – осторожно поинтересовался Бронислав.


***

А дело это уже какой год гвоздём торчало в повестке дня каждого заседания райкома.

В одном из Царицинских прудов берёт начало безымянная речушка. Она, заботливо упакованная в трубы, незаметно пробегает под дорогами, домами и шоссе и выходит наружу в низине у подножья холма, на котором расположился институт Бронислава. Здесь речка, резвясь, расширяет своё русло и замедляет ход. Обогнув холм, она снова ускоряется, втискиваясь в бетонное жерло другой трубы, которая проходит ещё под тремя улицами и доводит стремительную пленницу почти до берега коломенской излучины реки Москвы.

Так вот эта вторая труба давно засорилась, и каждую весну, всё, что ниже уровня её входного жерла, угрожает быть затопленным. А в этом году, из-за сильных паводковых вод району грозит просто катастрофа.

– И тебя Броня, завтра вызовут в райком и прикажут прочистить трубу любой ценой, – закончила Света.

– Бред какой-то. Это же невозможно.

– А никто не говорит, что это можно сделать, – сказал дед, – но от тебя теперь ждут чуда, ты же теперь у нас «яйцерожденный», чтоб тебя!

– Что же мне делать, дед?


***

Как и предсказала Света, ни свет ни заря позвонили из райкома: чтобы к завтрашнему утру проблема была решена.

Бронислав с товарищами весь день пытались прочистить хотя бы вход в трубу лопатами, но всё безуспешно – селевой поток тут же забивал отвоёванное пространство. Кто-то предложил взорвать всё к чёртовой матери, но из-за отсутствия взрывчатки решили не рисковать.

Ребята разошлись только когда совсем стало темно. На почти скрывшимся под водой массивном бетонном затворе, из которого под землю уходила злосчастная труба, печально застыл Бронислав Шторц, прощаясь со своей мечтой стать членом Академии наук.

– И что стоим, – вдруг за спиной раздался голос деда Матвея. – Время-то уходит.

С этими словами он вытащил из-за пазухи две тротиловые шашки.

– Вишь, с войны припас, думал, уже не пригодятся.

Бронислав заметил, что одежда на теле деда слегка дымиться, по её поверхности побежали искры.

– Может быть тебе помочь, дедушка? – спросил он.

– Ну, если хочешь, – проворчал, будто недовольно, дед и протянул ему один из соединённых с запалом проводов.


Москвичи наверняка помнят этот поздний вечер одного из дней 1991 года, когда на короткое мгновение во всём городе погас свет, из кранов исчезла вода, а из газовых конфорок потёк сжиженный природный газ.


***

Как только всё стало на свои места в квартире Якова Давыдовича Интролигатора раздался телефонный звонок.

– Поздравляю, Яков Давыдович, – раздался на другом конце провода голос Пржиялковского, – вы не соврали на счёт аттрактора. Только что, кое-кто у себя на даче на Ильинке упал с моста в реку из-за внезапного и сильного сотрясения почвы под ногами или ещё по какой причине, больно ударился головой о землю и тут же сообщил заботливо достающим его товарищам, что он намерен стать первым президентом одной большой страны. И похоже, ему это удастся сделать.

Среди специалистов этот день теперь отмечается как «казус Шторца».


Москва, 2018

Примечания

1

Popular (анг)-популярный

(обратно)

2

Флэт (жаргон) от английского flat– квартира

(обратно)

3

Водка, получившее своё название за расположенные зигзакгом буквы на этикетке

(обратно)

4

http://zavtra.ru/blogs/esenin-i-tsiolkovskij-dva-velikih-ryazantsa

(обратно)

5

Баратынский Е.А. – «Муза»

(обратно)

6

Поверхность алмаза отличается высокой гигроскопичностью. Специальный карандаш фиксирует этот факт.

(обратно)

7

Coach (англ)-тренер

(обратно)

8

Главное Управление исполнения наказаний МВД СССР

(обратно)

9

Автодорожный знак, запрещающий проезд. Жаргон

(обратно)

10

Гараж особого назначения

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***