Возрастное. Книга 1. Часть 1 [Лев Ефимович Фейгин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Часть I Апрель 1897 – Август 1907 Города Хотимск, Жиздра, Почеп. Село Норино
Глава 1 Апрель 1897 – Май 1897 Город Хотимск. История моих родителей
Открылась дверь пекарни, и вошёл покупатель. Подумаешь? На самом деле? Что случилось? Велико ли событие? Нет. Всего лишь, пришел соседский парень Хаим[1] и хочет купить баранки[2]. Вот и всё! Правда, уплатил он деньги не за простые, а за сдобные баранки, а молоденькая продавщица, Ревекка[3], старалась выпечь-поджарить пару-тройку «особых» баранок для «желанного» покупателя, ведь не зря же она была пекарем высшего разряда. И ведь была тому причина. В своих мечтах она видела его в «трёх» лицах – жениха, мужа, и отца их будущих детей. И пока она выбирала да упаковывала баранки, они обменивались отдельными, условными, только им самим известными, шифрованными словами и договаривались о встрече. Получив свою «покупку» и почувствовав тепло её рук, Хаим, счастливый, пошёл домой. Следует добавить, что разговаривали они между собой на языке идиш[4], а не на иврите[5], который использовался тогда только для «общения с Б-гом».Как вы, наверное, уже догадались, то были мои «будущие» родители. И звали их: Хаим Моисеевич Фейгин[6] и Ревекка Лейбовна Головичер[7]. Оба они – уроженцы города Хотимска[8] Могилевской[9] губернии. Здесь они жили и росли, на одной улице, почти рядом, всего-то через пять домов. Сперва они просто дружили, потом, когда подросли, повзрослели, и полюбили друг друга. Да полюбили не на шутку, а всерьез.
Хаим-ка – так ласково звали моего будущего отца в семье Головичер. Он просиживал там почти всё свое свободное время. Вместе со своим ровесником, их старшим сыном Абрамом[10], он «разбирал» Талмуд[11], а в субботние и праздничные дни они «прихватывали» ещё и поздние вечера. Бывало, что и сам Лейб[12] Меерович Головичер, отец моей будущей матери, во время занятий подходил к смышлёному пареньку и объяснял ему сложные «куски» текста. Пока мой будущий отец ходил покупать горячие сдобные баранки в пекарню моего будущего деда, всё было в порядке. Никто ни о чем не знал и не догадывался. Мои будущие родители держали ВСЁ в секрете.
Не шла на ум рекруту[13] работа у столярного верстака[14] в доме отца. Впереди у парня призыв[15] в царскую армию. Будущая невеста согласна ждать его пока он отслужит эти долгие четыре[16] года. Через много лет, бывало, отец рассказывал нам, детям, о годах своей юности, когда он работал столяром в мастерской, что была в их доме, наравне со своим отцом Моисеем[17], старшим братом Лазарем[18], да младшими братьями: Яковом[19], Самуилом[20], Давидом[21], Исааком[22]. Самому младшему брату, Илье[23], было тогда всего двенадцать лет, своего верстака он ещё не имел, был у всех своих взрослых братьев «на подхвате[24]». От всех верстаков, а их было шесть, он убирал стружки[25], обрезки, остатки досок и бруса. Доски и бруски, что были «лишние на сегодня», он собирал и уносил в сарай, чтобы сохранить их «впрок». Обрезки, годные в дело «на сегодня», он укладывал отдельно, в стопку, для дальнейшего их использования. Обрезки же, «совсем» не годные в «дело», складывал, вместе со стружками, возле печи, на топку. Бывало и такое с пареньком, натаскается стружки, устанет, и, во время «взрослого» перекура, в стружках же и уснет. Мой дедушка, Моисей Фейгин, когда сыновья подросли и стали работать самостоятельно, перестал работать сам и стал заниматься только приёмом заказов и обеспечением материалов. Сейчас очень трудно представить себе, что это был за «адский» труд – иметь дело с заказчиками того времени. Всем заказчикам надо было выполнить заказ, причем, без чертежей, заказчик просто покажет пальцем на изделие, стоящее в мастерской и… делай по нему. Делали и сдавали.
Для полноты сведений об этих двух «семьях» – Фейгиных и Головичер, о которых я веду разговор, необходимо дополнить поименно состав отцовой семьи. Итак, у перечисленных СЕМИ братьев была одна, единственная, самая младшая сестричка, и звали её Анна[26]. Вторая, главенствующая в семье женщина, была моя бабушка по имени Этель[27]. Мои дедушка и бабушка были обычного роста, но бабушка, в отличие от дедушки, была очень широка в плечах, и весь облик её отражал твердокаменную силу её характера и чувство собственного достоинства. Тяжел был труд моей бабушки. Чего только стоило накормить свою семью, состоявшую из десяти душ, причем, физически работающих? Все они начинали свой рабочий день в пять часов утра, и трудились до позднего вечера. Отец и сыновья изготавливали мебель, а это значить, что надо пилить станковой ленточной[28] пилой, строгать рубанком[29] и фуганком[30], долбить долотом[31], постукивая киянкой[32]. Или, скажем, сборка мебели из готовых деталей на столярном[33] клее. Ведь это же самая ответственная работа. Как говорится, «не спеша да поскорей[34]», пока клей не застыл, да ещё при том весьма неприятном запахе клея, который весь день «висит» в воздухе мастерской. Такова была работа столяра в старину. Вот тут-то бабушка и подумай, как успеть начистить гору картошки, капусты, помыть, поскоблить чугуны[35], сковородки, сварить, подать к столу, убрать и помыть посуду, и опять, и снова, «всё колесом». А бесчисленные работы по дому: постирать, залатать, заштопать, привести всё в «сверкающий» порядок. Однако всегда чувствовалось где-то рядом, в сознании, успокаивающее – НАДО, НАДО, ТВОЯ СЕМЬЯ, ТВОИ ДЕТИ. И бабушка, умудренная опытом жизни, безропотно успевала сделать ВСЁ. Так, втихомолку, прошло пару лет. Старший брат Лазарь успел уже жениться. Он взял в жены под стать себе, красивую, умную, дородную девушку, Сару[36] Железникову, из почётной семьи. Молодая чета[37] осталась жить в семье Фейгиных. Вот уже два года, как Сара является основной, безропотной помощницей своей свекрови по всему дому. Она готовит на кухне пищу для всей «большой» семьи. Чего только стоит перемыть целую гору одних только тарелок? А ведь это надо сделать после каждого приема пищи всей семьёй? На любую просьбу она всегда отвечает с улыбкой на её красивом, умном лице.
Холостая жизнь у моих ныне покойных «предков» шла своим чередом, тихо и секретно. И вдруг… Повестка отцу. Явиться в Воинское[38] Присутствие[39]. «Ох» и «Ах»!!! Что делать? Выбора-то нет. Вот и поехал отец в уезд[40], в город Климовичи[41]. А там пришлось неделю ждать своей очереди. Вы спросите. – Почему? – Да потому что рекрутов вызывали на медкомиссию[42] по «алфавиту». Фамилия его – «Фейгин». Значит, буква «Ф». Ох, уж эта буква. Одна из последних. Знай, сиди целыми днями, да жди. А дома, в городе Хотимске, тоже ждут. ЕГО ждут. Особенно ЖДЁТ «секретная» невеста.
Неделя длилась у мамы словно год. Расстояние между городами Хотимск и Климовичи примерно пятьдесят[43] километров. Как быть? Что делать? Сколько же можно ждать? В неизвестности быть… Мать едет в Климовичи попутной подводой, и как раз на полпути, случайно, встречает отца, который едет нарочной подводой домой, в Хотимск. Удачно, да? Как в сказке. Мать, конечно, в слезы, а отец, обняв маму, целует её в губы, крепко, крепко, приговаривая. – «Аллес ист гут[44]». И снова отец целует, теперь уже мамины глаза, радостные и мокрые от слез. – «Аллес ист гут». Мамин извозчик[45], оторопевший от увиденного, спросил у встречного, второго возницы. – В чем дело? – Тот ему что-то сказал, и они оба заулыбались. Пока папа рассчитывался с маминым извозчиком, тот спросил его. – Правда ли то, что мой товарищ рассказал мне про Вас? Что это Ваша невеста? – Да. – Ответил ему папа. – Тогда, поздравляю Вас и Вашу подругу. Желаю вам обоим счастья. – Спасибо за пожелание. Пусть и у вас всегда будет счастье. – Сказал папа, и подал руку своему доброжелателю. Они крепко пожали руки друг другу, как будто они были старые, престарые друзья. – А красивая она у Вас. – Сказал папе его новый друг, все ещё тряся отцову руку на прощание. – Я выбрал наикрасивейшую девушку из самых, самых красивых. – Отшутился отец. – Вы оба красивые, и у вас будут красивые дети. – Ямщик, наконец-то, отпустил руку отца. – Так-то оно так. – Согласился с ним отец. – Как Б-г даст[46]. Поживем, увидим[47]. – На Б-га надейся, а сам не плошай[48]. – Ответил ему извозчик, садясь в телегу. Мать, сидя на подводе, тоже зря время не тратила, расспрашивала папиного извозчика. – Не знаете ли Вы, что сказали моему жениху в «Воинском присутствии»? – ПРИЗНАЛИ НЕ ГОДНЫМ. – Ответил он. Этого было достаточно для неё, и она, скажу прямо, ожила, засияла, что очень гармонировало её собственной красоте.
Отец сел на подводу. Обняв мать, сказал в «эфир[49]». – Поехали. Извозчик начал понукать лошадку, которая очень устала за первую половину пути. Попробовал «дать» кнута. Плохо влиял на неё кнут извозчика. Ясно было, что лошадь надо распрячь, пусть она отдохнет, попасется часок.
И, если, выехав из города Климовичи, отец поторапливал да подгонял извозчика, – Погоняй, погоняй, – то, теперь, не говоря ни слова, во весь свой голос радостно запел. – Ямщик[50], не гони лошадей. Это романс[51] был тогда очень популярен.
Привал, а как он сегодня нужен моим родителям, чтобы самим, без посторонних людей, подумать и решить вопрос своей жизни. Они сели рядом на травке, и отец рассказал матери о решении «Призывной Комиссии»: – Хаим Моисеевич Фейгин, по его состоянию здоровья, в рядовые солдаты строевой службы – «НЕ ГОДЕН». Поэтому он зачисляется «ратником[52] ополчения[53] второго разряда». Еврейский писатель Шолом-Алейхем[54] в одном из своих произведений, по аналогичному случаю, пишет, что когда «призывная комиссия» сообщила новобранцу, что он «в солдаты не годен», то тот ответил, что «в мужья-то он все равно годится».
Так они просидели вдвоем, примерно, больше часа, планируя их встречу с родителями. Всё время отец не отрывал своих глаз с лица матери. План у них был такой. Сегодня по приезду домой они сами создадут дома «спокойную» обстановку, а завтра, в этой самой «спокойной» обстановке, расскажут своим родителям о решении «Призывной Комиссии», а также об их собственном решении, пожениться. – Ведь сумели же мы с тобой, мой друг, держать в тайне ряд лет нашу обоюдную любовь, а на сей раз сумеем создать условия для разговора с ними. – Сказал отец. – Откроем им нашу «тайну» и будем просить «родительского благословления». – Все правильно, так будет. – Убежденно вставила мама, вставая и разминая замлевшие от длительного сидения на земле ноги. – А вдруг нас родители спросят, когда мы будем справлять свадьбу? – И показала свою мягкую улыбку, которую папа так любил. – Когда? – Переспросил отец, торжествуя. – Да хоть завтра, хоть сегодня, хоть сейчас. – Он встретился с её синими, как два сапфира[55], глазами. – Скажи, пожалуйста, ты с нашим планом согласна??? Мама подошла к отцу, положила ладони ему на плечи, заглянула в лицо снизу-вверх, словно сказала. – Ты спрашиваешь? Они обнялись крепко-накрепко, и долго целовались. Это было лучшим ответом матери на отцовский вопрос.
Забегая вперед, скажу, что, в данном случае, оказалось, что гораздо легче было годами втайне любить, чем получить «родительское благословление». А жаль! Была нервотрёпка, потом всё улеглось. Конечно, не сразу, но время ведь «лучший исцелитель». Привал закончен. Извозчик запряг лошадку, и они поехали. Через пару часов езды перед ними родимый Хотимск.
Сказав: – «А», скажи: – «Б». Есть такой неписаный закон. Исходя из этого закона, написав о семье моего отца, я должен также написать и о семье моей матери. Девичья фамилия моей бабушки Сары, маминой мамы, была Блантер[56]. Семьи Головичер и Блантер пользовались большим почетом и уважением в Синагогах[57] и Общественных Третейских[58] Судах, а также у Казенного[59] Раввина[60] города Хотимска. Эти две семьи были в числе семей «Великих Талмудистов». «Великие Талмудисты» – так назывались лишь те, кто мог не только читать, но и «трактовать» то, изложено в Талмуде. Таких семей в то время в Хотимске имелось всего «пять». Главы этих семей были завсегдатаями в доме Бердичевского[61] раввина[62].
Через много лет моя бабушка Сара Головичер, рассказывала нам, внукам, что в их семье уже были сын Абрам, две дочери: Ципейра[63] и Люба[64], когда появилась на свет наша мама, которую назвали Ревекка. Затем родились сын Меер[65] и дочь Раиса[66]. Семья большая, восемь душ едоков, а рабочих – трое, потом – четыре, жить было тяжело. Когда подросло молодое поколение и начало работать, «жить стало легче, жизнь пошла веселее[67]». Теперь уже вся семья работала в пекарне, а дедушка Лейб занимался сбытом выпечки и поставкой муки, сахарного песка, масла подсолнечного, и прочих специй, а также дров для пекарни. Дедушка же вел расчеты с покупателями и поставщиками.
Моего отца, приехавшего домой, встречали всей семьей. Все ждали его рассказа, а самое главное, результатов комиссии. – Я, – поведал всем собравшимся домочадцам отец, – признан «НЕ ГОДЕН» для строевой службы, и зачислен в «ратники ополчения второго разряда». – Затем он рассказал им, что его положили в больницу. Там его проверяли, давали есть «стандартную» пищу из солдатского котла, после чего у него были жуткие боли. На комиссии решался вопрос: – Что ему дать? «Белый[68] билет» или «Ратника ополчения»? Решили дать «второе». – Вот я и дома. – На этом Хаим закончил свой рассказ.
На следующий день после этого, у Хаима с родителями, наедине, состоялся разговор о женитьбе. Начал его дедушка Моисей. – А теперь сынок, можно и жениться. Подбирай себе невесту. У Хаима, как говорят, «дух перехватило». – Неужели кто-то уже передал «эстафету» родителям? Нет. Никого не было во время разговора его и Ривы на «привале». Возможно, извозчик? Так он же пас лошадь, причем вдалеке от нас. Может быть здесь, когда приехали? Тоже нет, извозчик сразу уехал. Другого нет никого. – Зачем ему кого-то «подбирать»? – Вставила бабушка Этель. – У него уже есть девушка. Хорошая девушка. Это – Ревекка, дочь Лейба Головичера. Она – красивая, умная, работящая. Ты, Моисей, видел, какие баранки она выпекает? – Бабушка, словно из ружья «выстрелила» свою характеристику в адрес своей будущей снохи Ревекки. И впрямь она такая и есть. – Ладно, мать. – Остановил её дедушка. – Коль она ему люба, то нам с тобой и подавно мила. А ты жених, почему все молчишь? – Обратился к сыну отец. – Вы же с Ревеккой наверняка уже все решили. Не упускай время! Хаим молчал, пока говорили родители, и тут же спохватился, словно кто-то толкнул его в плечо, «чего молчишь»… – А чего же мне кричать? – Сказал Хаим. – Чтобы спугнуть счастье? – И решил выполнить указания своего сердца – «не упускай время!» – и рассказать своим родителям все, о чем они вчера договорились. – Мы с Ревеккой, с Вашего разрешения, придем к Вам просить Вашего «благословления». – Мой отец почувствовал себя так, словно у него «гора с плеч свалилась[69]». – Пожалуйста, детки, приходите. – Сказали хором его родители. – Мы будем очень счастливы и рады видеть вас двоих в нашем доме. – Бабушка даже поднесла платочек к своим глазам. Наконец-то совершилось то, о чем он мечтал. Теперь ему предстоит, вместе с Ревеккой, по этому же вопросу быть у её родителей. Мой отец теперь жаждал встречи с моей мамой, чтобы порадовать её своим успехом, и узнать у неё, что ею сделано. И вообще? Идти к ним сегодня так просто нельзя. Прошла ночь, и сейчас уже полдень, а от неё ни записки, и устно нет гонца. Послать, что ли, Илюшу за баранками? Тоже поздно, он обычно ходит в шесть, семь часов утра. Что же делать? Отец решил, будь, что будет, и пошёл сам, только не прямо по улице, а переулком, мимо домов.
А в этом же переулке, не доходя пару домов до Головичеров, живет пожилая, одинокая женщина, по имени Ента[70], прозвище её «почтальон». Что слышала, что видела, добавит, «округлит» и «выдаст в эфир[71]». Она сидит, как всегда, летом – на скамеечке у своего дома, зимой – в доме у окна. Увидев моего отца, Ента позвала его к себе в дом. «На ловца и зверь бежит[72]». Не ожидая отцовских вопросов Ента-«почтальон», тут же, по своему обычаю, заявила. – Я ничего не видела и не знаю, но мне сказали, что вчера Лейб говорил с Ревеккой, и она потом долго и горько плакала. Сегодня я с утра – на улице, но её ещё не видела, и у них ещё не была. – Ента! – Сказал отец, обрывая её на полуслове, зная, что за многословием «почтальона» последует серия страшных клятв в её непричастности к сообщенному ею. – Иди, пожалуйста, к ним и передай ей эту записку. А это тебе на баранки. – И он дал ей пару монет. – Я знаю, как передавать такие записки. – Не без гордости сказала «курьерша», взяла стакан, чайную ложечку, кусок комового сахара и направилась к выходу. Уходя, сказала отцу. – Ты, Хаим, жди меня здесь, я скоро приду. – И отец остался ждать её.
Тем временем я Вам поясню, хоть Вы и не спрашивали, почему Ента, идя к Головичерам, «взяла с собой стакан, чайную ложечку и кусок комового сахара», а мой отец дал ей «пару монет на баранки». В этом нет секрета. Когда-то мои дедушки строили свои дома на «Новой Селитьбе» – так назвали отведенный участок земли на окраине Хотимска. Сотни семей строились в это же время, в том числе и Ента с мужем. Потом у них родилась дочь. Один-единственный ребёнок. Она выросла и превратилась в красивую девушку. А тут как раз местный парень прибыл из армии домой, в Хотимск, в отпуск. Он встретил их дочь, влюбился в неё, женился на ней и увез её отсюда – туда, где он служил. Потом умер муж Енты. С тех пор она «горюет» одна. Зять, дочь, внуки присылают ей некую сумму денег на пропитание. На жизнь хватает, да и ладно…
Дочери Лейба Головичера не оставляли одинокую старушку Бабу Енту. Они помогали ей кой чего сделать по дому. Хоть она им и не родня, а всё-таки соседка. А это много значит. Сосед должен помогать соседу. Бабушка Сара предложила Енте не ставить самовар для неё одной. – Приходи к нам в пекарню, там весь день кипит самовар, мы все пьем, и ты пей.
С тех пор прошло много лет, а Баба Ента, когда ей вздумается, приходит пить чай со своим стаканом. Опустив в стакан кусок комового сахара, отпив со стакана несколько глотков, она его доливает кипятком из самовара, благо, что самовар рядом, и постоянно кипит, и пьёт она, доливая, до тех пор, пока чувствуется сладость в чае. Ну вот, баранки съедены, чаепитие кончилось. Баба Ента пошла домой… А вот она уже дома. – Ну, Хаим, всё в порядке. Ревекка сказала, что придет. Отец поблагодарил Енту за оказанную ему услугу и ушел.
В тот же день мои будущие родители встретились на заветной скамейке в саду. Хаим рассказал, как он провел свою беседу с отцом и матерью. Ревекка слушала и улыбалась, она была рада результатам его разговора с родителями. На её лице, как на барометре, где можно видеть перемену погоды – ясно, пасмурно – была видна перемена настроения. Её улыбка, которую Хаим так любил, сменилась унынием. Он это заметил, и тотчас же спросил: – Что с тобой, милая? Ты больна? Что-нибудь случилось? – Начал её обнимать, целовать. – Скажи же, что? – Ни то, ни другое. – С «деланной» улыбкой ответила она. – Пройдет. – Ривочка[73], ты что-то от меня скрываешь? – Спросил Хаим с тревогой, пристально поглядев ей в глаза, не выпуская её из объятий. – Ты расскажи, пожалуйста, ты вчера говорила с родителями? – Да. Говорила. – Ответила Ревекка, словно отрезала это слово, из всего того, что она должна была рассказать. – Говорила, попусту, а толку-то что из этого разговора. Одна нервотрепка. – Слова моей матери: – «Да, говорила» и «Одна нервотрепка» сказанные ею, в ответ на просьбу моего отца, «являются итоговыми» по содержанию разговора дедушки Лейбы с дочерью Ревеккой.
Мама пришла домой вечером. Бабушке Саре, своей маме, она сказала, что была на хуторе у тети Фриды[74], та приболела, сейчас ей немного лучше. Действительно, на хуторе в трех километрах от Хотимска, жила у своей дочери с семьей двоюродная сестра бабушки Сары, как раз у неё «наши» изредка бывали. Возвращаясь оттуда, её нагнала подвода, на которой ехал Хаим. Он ехал из города Климовичи. Он сказал ей, что «призывная комиссия» освободила его от службы в армии «по болезни». Бабушка Сара улыбнулась, и сказала. – Слава Богу, я очень этому рада. Ревекка приняла улыбку матери, и то, что мама очень рада его «освобождению» от призыва, за «чистую[75] монету», и переспросила свою маму. – Правда ли мама, что ты рада? – Почему бы и нет? – Переспросила, теперь уже, бабушка. – Хаим – красивый, умный, толковый еврейский парень, он мне всегда нравился. У Ревекки от маминых похвал Хаима вскружилась голова и она разоткровенничалась, сказав, что у неё с Хаимом давнишняя любовь… Освобождение Хаима от службы в царской армии как раз кстати, и они решили пожениться. Услышав заявление дочери, бабушка Сара, по своей натуре, очень даже спокойная, но тут, потеряв самообладание, громче обычного сказала: – Да ты что, дочь? Замуж? Без отцовского разрешения?
Но тут бабушка срочно прервала своё возмущение, так как из города вернулся дедушка Лейб. Бабушка решила сегодня ему ничего не говорить. Завтра утром, во время завтрака, она ему всё расскажет, и не «громом», а намеками.
Ревекка собиралась уходить. Вошел дедушка. – Обожди, – сказал он, – есть с тобой разговор. – По нему было видно, что он борется с собой. Смерил глазами бабушку, потом маму. Долго искал что-то в своих карманах, наконец, в одном из них нашёл и вынул очки. Оседлав свой нос очками, тем самым временем, дедушка «мысленно» принял решение – не срываться, держать себя в руках. В-общем, сделать так, как ему, Лейбу, рекомендовал брат Сары, Шая[76] Блантер, чтобы не попасть в беду, как Давид Магидсон[77], владелец местного стеклозавода. Назло отцу дочь пошла с «иноверцем» в церковь.
У Шаи он бывал частенько, а сегодня зашел к нему нарочно. Дело в том, что сегодня днём некоторые евреи, встречавшиеся с ним на улицах города, поздравляли его и говорили ему. – «Мазул Тов[78]». Он отвечал. – «Гам Атэм[79]». Затем дедушка остановил одного и попросил пояснить. – За что мне такая честь? – Как так? Вы что-то скрываете от меня, рэб Лейб? Такое событие!!! Полгорода знает, что Хаим-Этель-Моше-Гиршулс[80] и Ваша Ревекка уже «жених» и «невеста»… Таки да! После получения «такой» информации, дедушка пошёл к Шае быстрым шагом, чуть ли не бегом. Благо, что дедушка был невдалеке от его дома. Все жители Хотимска, кого не спроси, – где он, Шая, живёт? – скажут вам. – Здесь. Рядом. Вот тут.
Ревекка вернулась, подошла к стулу, взялась за спинку, давая тем самым знать отцу, что она приготовилась слушать его, а у самой сердце дрожит, она терзается в догадках. – Что скажет сейчас отец? Сегодня у нас всё должно решиться. Дедушка Лейб подошел к дочери, осторожно тронул её плечо и тихо сказал. – Дочь моя Ревекка! Я пришел из города, обо всем знаю, мне многие желали «Мазул Тов». И, как у нас положено, я отвечал «Гам Атэм». Там же я узнал, почему меня поздравляли. Значит, ты решила сама, без моего «благословения»… – Ты ведь хорошо знаешь, – продолжал дедушка, – что все Фейгины – Митнагдим[81], малограмотные, и почти все ремесленники, а мы – Хасиды[82] -Талмудисты. – Среди нас много священнослужителей, Кейганым[83], без которых не может обойтись ни одна синагога в мире. А ты пренебрегла нами. Ревекка, слушая мораль отца, сперва крепилась, глотала слезы, потом всплакнула, затем ещё сильнее, а там уже дальше, ещё больше и, наконец, навзрыд. Мораль дедушки не повлияла на бабушку Сару настолько сильно, насколько слезы дочери, на эту «ситуацию» ответила слезами и она.
Я вспоминаю свое детство. Когда я был малышом, меня водила в синагогу за руку все та же бабушка Сара. И я видел там, как в праздник Йом-Кипур[84] при страшной молитве «эйл эй рах дын» – «Б-г правит суд», когда «хазан[85]» на «биме[86]» читает молитву нараспев, то почти все женщины плачут навзрыд.
Здесь у нас один дедушка читает «мораль», а бабушка и мама плачут навзрыд. Потом дальше… продолжается «мораль». – Почему Ревекка пренебрегла Хасидами??? – Твой брат Абрам взял себе в жены девушку, дочь Хасида, Матлю[87]. – Твоя сестра Ципейра вышла замуж за Хасида, Когана[88] Менделя[89]. – Твоя сестра Люба вышла за Кейгана, Хасида, Шульмана[90] Менделя. – Слушай меня, дочь наша, Ревекка. – Сказал дедушка, теперь уже и сам со слезами на глазах. Мама моя постояла ещё немного, и всё смотрела на своего отца в ожидании от него «спасительного слова». Но дедушка пренебрег предостережением Шаи Блантера, старшего по возрасту и по степени образования, то есть, по степени знания Талмуда. – Чтобы не попасть в беду, не «срываться». И все же, вопреки жизненным интересам собственной семьи, дедушка остался верным Хасидом. Особенно это выразилось в содержании текста «морали». Дед Лейб – это типичная копия ПРАОТЦА АВРААМА, ГОТОВОГО ПРИНЕСТИ СВОЕГО ЛЮБИМОГО СЫНА ИСААКА В ЖЕРТВУ[91] БОГУ «ИЕГОВЕ[92]». – Ты – ДОЧЬ ХАСИДА-ТАЛМУДИСТА, а ЖЕЛАЕШЬ ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА МИТНАГЕДА[93] ФЕЙГИНА ХАИМА. – ПОЭТОМУ ЗАЯВЛЯЮ, – продолжил дедушка, – ЧТО Я КАТЕГОРИЧЕСКИ ПРОТИВ ЭТОГО БРАКА! И ЕСЛИ ТЫ НА ЭТОМ НАСТАИВАЕШЬ, ТО – ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ МОЙ ТРУП. Дедушка выговаривал эти слова так громко и четко, что всё, до единого слова, было слышно за стеной в пекарне. Работавшие там Абрам, Меер и Рая переглянулись, и Абрам сказал своим родным: – Да там, похоже, «столпотворение вавилонское[94]», – и все трое заулыбались. Что же происходило в комнате, служившей столовой, где находились отец, мать и Ревекка? Выглядела комната, словно в ней проходит небольшое, но, с серьезной «повесткой дня», совещание. Лица у всех, как и само настроение, были предельно напряженные. Все – стоят. Дедушка – с одной стороны стола, бабушка и мама – с другой. Сначала дедушка восхвалял своих детей Абрама, Ципейру и Любу за то, что они, конечно, не без участия «шадханим[95]», связали свои судьбы с детьми таких же Хасидов, как и сам дедушка Лейб. Потом уже начал отчитывать Ревекку, Богоотступницу, за её любовь к Митнагеду. Моя мама понизила тон своего плача, чтобы яснее было слышно, о чем говорит дедушка. Ей казалось, что отцова мораль – это просто так, для успокоения его «хасидской совести», но не больше, что отец не желает ей зла, что стоит ей сейчас продержаться немного в таком «смиренном» положении, и отцовское сердце «оттает»… Что касается «сердечности» бабушки, то она, как исконная Хасидка, была согласна с содержанием дедушкиной морали, но в душе «корила» себя за свою близорукость к дочери, благодаря чему Ревекка «увлеклась» Хаимом. – А где же был дедушка? – Спрашивала себя бабушка. – Не перевелись ещё у нас, слава Б-гу, в Хотимске, «женихи» и «шадхоним». Да и клезмеров[96] достаточно… Напрасно бабушка «корила» себя за близорукость к своей дочери и спрашивала себя, не перевелись ли ещё в Хотимске женихи и шадхоним… Уместно спросить, – Кому они нужны? Хаиму и Ревекке, например, они не нужны, потому, что они с юношеских лет гуляли вместе с их друзьями – парнями, девушками, качались на гигантских круговых качелях, бегали в догонялки («гори-гори масло, чтобы не погасло[97]»). Потом – фанты, карты, кружки еврейской молодежи, литературные кружки и много других развлечений. Позже, когда Хотимскому любительскому драматическому театру потребовалось пополнение, то в числе двенадцати приглашенных артистов-любителей были мои будущие родители, а их роли совпадали с их будущей жизнью, «жених» и «невеста». Спрашивается, нужны ли «шадхоним» для них???
Возвращаемся в столовую, где мы оставили всех троих: дедушку, бабушку и маму. И как только глава «большой» семьи произнес свою последнюю фразу «морали». – …Только через мой труп, – мама истерически вскрикнула, – Отец!!! Ты проклинаешь меня??? – и упала в обморок тут же, где и стояла. Бабушка закричала. – Дети! Скорее сюда! На помощь! Ревекка умирает! Но дети уже появились здесь, на пороге, поскольку они все слышали, особенно крик сестры. Братья Абрам и Меер подняли Ревекку и уложили её на диван. Здесь её привели в чувства и перенесли в кровать. Ревекка спросила. – Где я? – Ей пояснили. Теперь, когда она увидела стоящих у кровати отца и мать, перед ней встала картина «заклинания». Она резко повернулась лицом к стене и пуще прежнего заплакала. Родители пытались успокоить её, но все было тщетно. Отец ушел. Мама накормила и напоила обиженную дочь и ушла к себе. Младшая сестра Рая всю ночь дежурила у сестры.
Ревекка плохо спала эту ночь, плакала несколько раз – беззвучно, так как рядом, в соседней комнате, в своей кровати спали родители. Утром встала позднее обычного, и, позавтракав, пошла, как всегда, в пекарню. У печи уже «стоял» Абрам, сама же она сегодня работала у стола. Немногим позже пришла уже знакомая нам Ента-«почтарь», как всегда, со своим чайным набором. Во время чаепития, «постоянная чаёвница» уселась рядом с Ревеккой и незаметно передала ей записку.
Влюбленные встретились… В дореволюционное время была очень популярна песня – «Маруся[98] отравилась». У моих, «ныне покойных предков», эта песня была песней «клятвы верности». Сегодня им не до песен, ни в какой форме, и ни в каком виде. Для моих родителей настал час раздумий, час решений. И вот они дуэтом процитировали четверостишие поэта Надсона[99].
Не в шумной беседе друзья узнаются, Они узнаются бедой, Коль горе настанет и слёзы польются, Тот друг, кто заплачет с тобой[100].
Решение было принято тут же, и «единогласно». Они «немедленно» уедут туда, куда собирались поехать «после» их свадьбы, в «свадебное путешествие», в город Жиздра[101], где живет её старшая сестра Ципейра с мужем Менделем Коганом и с двумя детьми. Сам же Коган работает в компании Зингер[102] агентом по продаже швейных машин в рассрочку. – Куда ехать? У нас маршрут известен, – сказал Хаим, – остается вопрос, когда? Обычно едут после свадьбы, но поскольку у нас до свадьбы долго ждать, то мы на днях уедем. Согласна? – Согласна. Да. – Одобрила Ревекка выработанный ими план действий. Они также решили никому из родителей ничего не говорить. Пока. Откуда у них была такая уверенность? Они любили друг друга.
Дома у Фейгиных из того, что Хаим едет куда-то на побочный заработок, события не делали. Ведь и раньше, он, как опытный, умелый, искусный столяр, часто уезжал работать к купцам в их «хоромы», а то и к помещикам, в их «усадьбы». Бывало, что и надолго. Последние годы Хаим брал с собой кого-нибудь из младших братьев, и работали они там по месяцу, а то и по два. Как правило, за ними из «имения» заказчика приезжали две подводы, одна – за столярами, вторая – за лесоматериалами: грузили туда доски, бруски и всякое другое. Всё это стало привычным.
Настал день, и к дому Фейгиных подъехал «баал-агола[103]». Хаим вышел с чемоданчиком собственного изготовления в руке, сел в телегу. Потом подвода подъехала к дому Головичеров. Здесь Ревекка вышла из дома с таким же чемоданчиком и села в эту же телегу. Извозчик крикнул: – Но-o-o, родимая! – Подвода тронула, и …в путь-дорогу. В ДОБРЫЙ ЧАС!
Глава 2 Май 1897 – Октябрь 1900 Город Жиздра. Семья Коган. «Тихая» Свадьба Моих Родителей
Мои будущие родители покинули дома своих родителей ранним весенним утром, за час до рассвета, когда большинство жителей города всё ещё спали. Дело в том, что расстояние от города Хотимска до ж/д станции Клетня[104] без малого семьдесят пять[105] верст[106]. Ехать на телеге – целый день. Если вы хотите поехать из города Хотимска до ж/д станции Клетня на телеге, то должны знать, что дорога эта «разбита» в пух и прах. Половина дороги проходит через лес, где из-за сплошных оголенных корней деревьев, очень трудно ехать быстро. Дорога до того разъезжена, что, буквально, то яма, то канава. Почти все они наполнены дождевой водой. Поэтому, телега может ехать только медленно, «шагом», не более чем четыре-пять верст в час. Проедешь двадцать или даже двадцать пять верст за четыре, а то и за пять часов, и всё… Должен остановиться на целый час. Надо кормить коня, дать ему передохнуть. Да и самим надо покушать и перевести дух. Поедешь дальше, там дорога получше, да конь уже уставший. Вот так-то.Хаим и Ревекка прибыли на ж/д станцию Клетня за полчаса до отправления товарно-пассажирского поезда. Купив два билета, наши пассажиры заняли места в плацкартном вагоне поезда, следовавшего по маршруту[107] Клетня – Жуковка[108] – Брянск[109] – Бежица[110] – Жиздра. Они прибудут туда вечером, строго по расписанию.
Два дня подряд, по два раза в день, Ента-почтарь ходила к Головичерам пить чай с баранками. – Какие расходы! Ужасть! – Пожимает плечами Ента. Остальные люди рассуждают примерно так. – Если Ента не знает, то нам и подавно ничего не узнать. – Это Вам сестра передала, – сказал извозчик, передавая плащ Рае, младшей сестре Ревекки, – а сапоги я отнесу матери Хаима. – Прощаясь, он подмигнул и добавил. – Ну и дождь, лил с раннего утра и до самого обеда.
А Ента выслушала все это, допила чай, хитро улыбнулась, и ушла. Для опытного «почтаря» было достаточно услышать эти несколько слов извозчика, как для основы. Сказанное ею нарастало, как снежный ком, и дополнялось потом всякой ересью, да еще такой нелепой, что буквально на следующий день сама Ента не могла отличить чью-то «ересь» от своей «правды». А что случилось бы, если бы Ента узнала бы про «заклинание» дедушки Лейбы. И о том, что родители Хаима дали ему пятьдесят[111] рублей? А также и о том, что братья и сестры Ревекки дали ей сорок рублей? На дорогу и на первые месяцы самостоятельной жизни. А там уж им придется работать и самим зарабатывать себе на жизнь.
Про свадьбу родители сказали Хаиму. – Сыграете «тихую свадьбу» в городе Жиздра, также как это сделали наши соседи, богачи Малкины[112], родичи Головичеров. А сэкономленные деньги-то вам, ой, ещё как пригодятся.
О свадьбе в доме Ревекки никто не сказал ни слова. Почему? Да потому что это было бы против воли отца, против его «заклинания». В переводе на русский язык, это «слово». – «Проклятая». «Анафема». Вся семья знала, что Ревекка уезжает рано утром. Она хотела зайти к отцу попрощаться, попросту, так, как это было раньше, прежде, но он, как обычно, сидел в своей спальне и «гудел» над Талмудом. В это время, когда он «разговаривает с Богом», никому нельзя заходить к нему, особенно, если это «ещё и женщина».
С вашего, дорогие мои читатели, разрешения, поясню значения таких выражений, как «тихая свадьба», «гудел», да «еще и женщина».
Так вот – «тихая свадьба». «Тихая», потому что на нее едут жених и невеста, ведь без них ни одна свадьба не бывает. Также могут поехать и их родители, родные, близкие им люди. Гостей – немного. А если общее количество «мужчин» меньше десяти человек, то недостающих мужчин приглашают из числа местных жителей, конечно же, евреев.
Свадьбу устраивают, обычно, в деревне, или на хуторе, или на железнодорожной станции, или где-нибудь в другом публичном месте. Шатер, четыре трехаршинных шеста, крыша сделана из чего-нибудь, например, простынь, или скатерть. У богатых это может быть ковер, привязанный к шестам. Вот и всё. Всё остальное, как на всех и всяких свадьбах. Человек, знающий правила и порядок венчания, разберется. Можно справлять и без музыки, так даже спокойней. Насчет алкогольных напитков, пей, что хочешь, душа меру знает.
А теперь надо пояснить, почему дедушка Лейб «гудел» над Талмудом? Да будет вам известно, что в синагоге каждый молится за себя и вслух, в то время, как в русской церкви поют священник и хор певчих, а молящиеся слушают, и крестятся, и кланяются. А у нас, даже в одиночку, дома, молятся вслух, да еще и с напевом. То же самое и при изучении Талмуда. Слова плохо слышны, зато «гудение» слышно на всю квартиру, даже за стеной. Особенно вечером, когда всюду тихо, «гудение» еще слышней.
Надо также пояснить – «еще и женщина». Женщина, она проклята Богом еще в начале сотворения мира. За что? За свой язык. Одновременно, по той же «статье», проклят и змей за свой язык, который еще и с ядовитым жалом.
Но… вернемся к нашим «молодым». Тихо и плавно, наш небезызвестный «Щукинский[113]» паровоз, таща за собой небольшой состав, состоящий из пассажирских вагонов второго[114] и третьего[115] класса, а также несколько грузовых вагонов, остановился, с небольшим скрипом тормозных колодок, у ж/д вокзала города Жиздра. Раздался звонок. Это значило, что наша пара – Хаим и Ревекка – прибыли в пункт назначения. Выйдя из вагона, они сразу же попали в объятия Менделя Когана. Расцеловались все, как принято, крепко-накрепко. – Пошли, – сказал «хозяин», беря чемодан у Ревекки, – мы живем здесь, рядом, через дорогу, близко. – И они пошли.
Семья Коган, на тот момент, состояла из Менделя, Ципейры, и двух детей: сыну Яше было три года, а дочке Несе[116] – всего лишь только годик. Они жили в одноэтажном бревенчатом домике, которых было большинство в городе Жиздра того времени. Их дом находился рядом с ж/д вокзалом, поэтому Мендель и пришел пешком встретить своих гостей. Идти близко. И вот гости уже дома. Здесь их ожидали: Ципейра, Яша, Неся. Сестры и дети перецеловались и немного прослезились. Просто так.
Ципейра «стреляла» глазами, то на сестру, то на Хаима, улыбалась, пожимала плечами. На лице старшей сестры можно было прочитать догадки, размышления. – Прислала телеграмму, что приезжает одна. А вышло-то вон как! Что бы «это» значило? А? Да ты милая, что? Нет. Нет. Это они не напрасно приехали вдвоем… Неужели?.. Она у нас из четырех сестер – самая, самая… Самая красивая, самая умная. Да и он тоже из семи братьев в их семье самый, самый… А может быть?.. – Ципейра вздрогнула и обратилась к сестре, поманив ее пальцем. – Скажи, пожалуйста, куда это вы направилась вдвоем? И зачем?..
Ревекка играла с детьми, целовала их. – Мои миленькие, родненькие… – Хорошо зная свою строгую сестру, Ревекка рассчитывала на такой вопрос. Еще в дороге она с Хаимом обсудили это и решили, что они подробно расскажут обо всем. Тем временем хозяйка подала ужин. За ужином хозяева и гости перебрасывались краткими вопросами и ответами. Как вы, наверное, догадываетесь, первые задавали их, вторые отвечали, поскольку беседа была посвящена вопросам жизни «большой» семьи Головичеров в Хотимске.
Из-за усталости гостей ужин не затянулся. Родители сказали детям ложиться спать в их комнате. Так они и сделали. Мужчинам была приготовлена «кровать» на полу в столовой. Сестры ушли в спальню. Сперва был слышен тихий, но не разборчивый, говор людей. Потом усталость от двух суток в дороге, особенно на подводе, взяла верх, постепенно все они притихли, умолкли, и, наконец, уснули. А гутэ нахт – Спокойной ночи.
На следующее утро, хозяева, да и их дети, проснулись гораздо раньше, чем уставшие гости. Мать накормила детей и велела им сидеть тихо. После этого Мендель и Ципейра, плотно прикрыв дверь, уселись вдвоем на кухне и принялись обобщать всё то, что происходило в Хотимске в домах обеих «больших» семей – Головичеров и Фейгиных. Сидя здесь, они с неохотой признали, что сами виноваты в том, что ничего не знали о новостях, которые они услышали от гостей, особенно отом, что произошло в их родном городе за последний год. Дело в том, что хозяева «забросили» переписку, вот вам и результат. Ципейра даже сейчас не может оправдать проклятие отцом своей любимой дочери, названной в честь и в память о праматери Ревекки. Этим «библейским, бессердечным» поступком он показал свою «хасидскую» преданность. В какой-то момент, во время разговора Ципейра громко заплакала и тем самым разбудила гостей. Вскоре гости пришли на кухню. – С добрым утром, – они приветствовали друг друга. Позавтракав, хозяин и гости отправились в город, чтобы осуществить намеченные планы.
К вечеру все пришли довольные. Хаим и Ревекка устроились работать по своим профессиям. На работу – с завтрашнего дня. Вопрос о поиске места для проживания решен, есть комната в доме порядочной семьи, рядом с домом, где живут Коганы.
«Тихую» свадьбу справили через неделю, народу было немного, только «молодые» да семья Коган. Сразу же после этого «молодожёны» переехали в свою собственную комнату, полностью обставленную владельцем дома. Спустя несколько дней, в субботу, пришла семья Коган, и владельцы дома сего, и все вместе провели «культурное» чаепитие. – Счастья вам! – Пожелал молодым новый круг знакомых «жиздрян». Пошла новая жизнь. Вот так они оба работали, зарабатывали деньги и расходовали их по своему усмотрению. Этим и отличается «взрослая» жизнь от отцовской опеки, когда ты работаешь «в поте лица своего» и ждешь необходимой обновки по родительскому усмотрению.
Хаим, сразу же после «тихой» свадьбы, послал домой первое письмо. Ревекка вложила в этот конверт и свой лоскуток бумаги, с несколькими «робкими» словами, и просила Фейгиных передать это письмецо Головичерам. Спустя некоторое время прибыл ответ Хаиму от его родных и привет Ревекке. Вся семья Фейгиных поздравляла их с законным браком и посылала многие пожелания счастья и удачи. Потом были написаны новости о некоторых чисто семейных делах. В конце письма была приписка. – Головичеры записку получили. Они все здоровы. Там всё хорошо. Целую, (подпись), Рая. – Самая младшая в их семье. Мизинка[117].
Эту записку Ревекка хранила. И всякий раз, когда она загрустит по родным, она достанет эту записку, прочитает её в сотый раз и снова плачет. Однажды, в 1900 году, когда она была на сносях, мной, Хаим, придя домой, увидел её плачущей, и уже не в первый раз. Он забрал у неё записку и бросил эту писанину в огонь топившейся плиты. С той поры эти «сцены» закончились, но сердце не камень, оно чувствует, что там, дома, что-то «не хорошо».
Дни проходили один за другим. Месяцы шли. За это время Хаим отправил несколько писем домой. Столько же получил ответов. Ни в одном из писем нет и слова о возвращении, потому что всё было обговорено и решено еще в прошлом году, когда они уезжали из родного города. Так прошел примерно год. Потом Коганы получили письмо из Хотимска, в котором, в самом начале письма, сообщалось, что дедушка Лейб Головичер серьезно болен. Вскоре пришло второе письмо. В нем было очень грустное сообщение о том, что дедушка умер. Вся родственники Ревекки, хасиды, зная о том, что дедушка Лейб «предал заклятию» свою дочь Ревекку, перепугались. Шутка ли, в самом деле, Ревекка в «интересном» положении, мной, ей нельзя волноваться, у неё первые роды, за ней нужен «глаз да глаз». Как быть? Что делать? К тому же она еще и «прихворнула».
Пригласили врача. Осмотрев Ревекку, он сказал, что ни ей, ни ребенку ничего не угрожает. Немного отлегло. Конечно, родственники понимали, знали, что это было просто совпадение, и ничего другого. Гораздо труднее было разубедить всех верующих, набожных хасидов, Менделя и Ципейру Коган, особенно бабушку Сару Головичер, ее сына Абрама и «большую» семью Блантеров из города Хотимска в том, что это просто «совпадение». До этого «совпадения», переписка у родни была «годовая», то есть, посылали и получали один-два письма в год, не более. Теперь же они пишут письма каждую неделю. Пишут «все», и каждый родственник задает один и тот же вопрос. – Как Ревекка себя чувствует? Возвращайтесь домой. Вот тут-то всё и закружилось, завертелось. Раздумывать было некогда, ведь лето уже ушло. К тому же еще и «пассажир» тяжеловат на подъем. И куда ехать??? На родину? В Хотимск?? На свежие раны? Конечно, нет!
Брат покойного отца Лейба, Залман[118] -Бер[119] Головичер, который проживает в городе Почепе[120], посоветовавшись со своей семьей, отправил Хаиму и Ревекке письмо-вызов переехать жить к ним.
Жить в Почепе? Это же давняя мечта Ревекки. Несколько лет тому назад она недолго работала там, в пекарне некоего Хаима, который родом из деревни Ветка[121], что находится недалеко от города Гомеля[122]. В местечках Белоруссии, да и в деревнях, сосед соседа знал не по фамилии, а по сельскому прозвищу.
Глава 3 Октябрь 1900 – Октябрь 1904 Город Почеп. Моё Рождение и Первые Годы
Мои «будущие предки» поедут в город Почеп еще и потому, что весь путь, Жиздра – Брянск – Почеп, они могут проехать на поезде, а маршрут Жиздра – Брянск – Клетня – Хотимск более утомителен: они могут проехать до Клетни на поезде, но потом им нужно ехать на телеге до города Хотимска ещё семьдесят пять[123] верст. Теперь этот путь не для моей мамы, потому что «внутри» её уже был я.И есть еще несколько причин поехать в город Почеп. Там живет семья Непомнящих. Они – портные, часть нашей «большой» семьи. Мать этой семьи, по имени Пнина[124], родная сестра Этель Фейгиной, матери Хаима. Основную заботу о Ревекке брал на себя ее дядя Залман-Бер Головичер. Более того, дядя, вслед за письмом, послал своего младшего сына Ицхок[125] -Веле[126] в Жиздру, который и ускорил наш переезд в Почеп.
Сперва, до разрешения беременности моей матери, мои «будущие» родители остановились у маминого дяди Залман-Бера, благо, что у него большой дом, и в нем много комнат. Тетя Фрума[127], жена дяди, была очень приветливая, человечная, и добродушная женщина. Она окружила Ревекку большим вниманием и заботой. И надо признать, что такое участие было так необходимо Ревекке.
На следующий день, Хаим пошел, чтобы найти себе работу. Он идёт по городу и вдруг перед ним вывеска. «Столярная мастерская. Григорий Гутерман[128].» Он зашел туда. Это – полуподвальное помещение; возле стен стоят два верстака. Двое мужчин работают возле них. Один из них – молодой парень, второй – постарше. В полумраке трудно увидеть лицо этого человека. Он, то и дело, выбирает нужный ему материал в ворохе досок и брусков. Наконец, он вышел из темноты комнаты к своему верстаку, посмотрел на вошедшего и улыбнулся. – Ба! Так мы ведь с тобой знакомы. – Гутерман сказал Хаиму. – Ты помнишь, где мы встречались? В то время как владелец мастерской пытался вспомнить место их встречи, Хаим уже вспомнил и ответил: – В городе Климовичи, в Воинском Присутствии. – И они обнялись, дружески похлопывая друг друга по плечу. – Сколько же лет прошло с тех пор? – Спросил Григорий. – Столько лет, сколько и зим, да еще полгода. – Ответил Хаим. – А всего будет три с половиной года. И пошла беседа…
Три с половиной года тому назад они встретились на призывном пункте. Призыв по «алфавиту» начался утром. Его фамилия – Гутерман. Пока дошли до буквы «Г», у них было предостаточно времени, чтобы познакомиться. Кто ты? Откуда? Где живешь? Кем работаешь? И так далее и тому подобное… И, наконец, Гутерман был вызван, и как говорится, хотя не рад, но готов, и он пошел в Присутствие, а Хаим остался ждать его. Хаим подождал немного, а затем ушел на базар. Там он встретил несколько Хотимских парней: евреев и русских. Они поговорили… О чем рекруты говорят? Об «алфавите», о своих родителях, если они больны, даст ли это им привилегию? А рекруты, у которых все в порядке, те говорят о своих девушках, смеются, курят, семечки грызут, плюются. Всей «ватагой» они вернулись на «призывной пункт». Хаим ждал Григория до вечера, но тот так и не появился. На этом и закончилась их та первая, случайная встреча.
И снова, сегодня, это уже вторая встреча в их жизни, но теперь у них иные интересы, иные разговоры. Они договорились, что Хаим выйдет на работу через пару дней. Гутерман Гиршель[129], (по-русски – Григорий) будет давать ему «полировальную» работу. – Поскольку ты, Хаим, большой специалист, краснодеревщик, для тебя есть много такой работы, только успевай работать и зарабатывать. Григорий предложил Хаиму небольшую сумму денег авансом. Хаим поблагодарил его, но отказался. Весьма довольный результатом разговора, Хаим пошел домой.
Дома его ждала хорошая новость. Был приглашенный дядей врач. Доктор осмотрел Ревекку и заверил дядю и присутствующих домочадцев, что все в порядке, все хорошо, и все будет хорошо. Затем он поблагодарил дядю за гонорар и ушел. И был еще один сюрприз. Люба, единственная дочь дяди и тети, написала и отправила подробное письмо в Хотимск. Она адресовала его тете Саре, маминой маме, с просьбой передать «привет» Фейгиным от их сына Хаима. Когда Хаим пришел, Люба рассказала ему о письме, и он расцеловал её.
Роды у моей матери прошли, и закончились благополучно, если не считать время тревог, слез, опасений за жизнь новорожденного младенца, меня. Стоило мне появиться на свет Божий, как я подал один, единственный писк – ку-у-а-а-а, – и тут же умолк, и ни гу-гу. Присутствующие, тетя Фрума и её дочь Люба, растерялись. За перегородкой, в столовой, были дядя Залман-Бер, его сын Ицхок-Веле, и мой родной отец. Они шёпотом читали «Тегилим[130]».
Одна лишь повивальная бабушка Бася[131], которой, в то время было примерно 60–65 лет, делала то, что она знала и умела. Это было уже не первый раз, когда она была в такой ситуации. Сначала она вымыла мое тельце теплой водой, сделала легкий массаж, согрела мои пятки. Затем снова сделала массаж, а потом начала дуть воздух в мой носик.
И, насколько я могу «помнить», я задыхался, стараясь не подавиться от запаха гниющих зубов, с примесью чеснока изо рта моей спасительницы, но держался я бодро и «мужественно» и не показывал никаких признаков жизни. Воскресить мертвого пока еще, «на сегодняшний день», никому не удалось. Я говорю – «на сегодняшний день», потому что не исключено, что когда-нибудь человечество придет к тому, что это будет вполне возможно, и обыденно, но это, как говорят, «программа максимум» для всех нас, для всего человечества. А бабушка Бася занимается «программой минимум». Она старается отвести «смерть» от намеченной ею жертвы. Это то, что она делает, и делает хорошо. Такая уж у нее специальность. Сохранить новорожденных. Дать им возможность жить. И если люди, у которых баба Бася принимала младенца, благодарят её, и поминают её «добрым словом» везде и всюду, то она, по правде говоря, «трогательно» рада. Для неё это «самая высшая оплата». И вот мой отец вмешался в это «безрезультатное мероприятие», и сказал. – Так он же мертвый!!! А баба Бася, сделав «большие» глаза, возразила ему, «горемычному». – А ты чего родненький, молодой батя, дорогой мой человек, говоришь? Он жив. Приложи-ка свою руку к его сердечку. – Отец последовал приказу и выполнил то, что ему сказали. – Ну, что же? Что? Чувствуешь, как бьётся его сердце? Да? Отец кивнул головой, что означало. – Да, оно бьётся. – И он, наконец-то, улыбнулся. – Когда баба Бася «принимает» младенцев, «он айн горэ», они, слава Богу, не умирают. – Похвалила она сама себя. На лицах присутствующих, включая маму, сквозь ее боли и страдания, появилась улыбка, и тут я, возмущенный их недовериям в мое существование, крикнув: – ку-а-а!!! – и моргнул одним глазом всем, всем, всем. – Что Вам всем от меня надо??? Ну, конечно, женщины засуетились, ожили, кто во что горазд… В руках у бабы Баси сверкнули ножницы. Первым делом отхватили до сих пор болтавшийся мой пуп. Люба принесла бульон и начала кормить мою мама.
Мужчины удалились в спальню дяди, где стоял «бар» с напитками. Оттуда послушался приглушенный, тонкий звон «хрусталя». И, конечно, я пытался… к мужчинам… Но баба Бася шлепнула меня по…: – Рановато тебе туда… – И положила меня к грудям матери… И я сделал свой первый роковой глоток и уснул спокойным сном.
Назвали меня Лейб, в память о дедушке, так недавно умершем; всего-то с полгода тому назад. Это имя происходит от слова «лев», который был коронован как «царь» зверей. Чисто по-еврейски, пожилого человека называют «Реб Лейб», где слово «Реб» значит «учитель». Но там, где нет слова «Реб» – «учитель», используется буква «А» – приставка к имени. Она может быть с начала имени. И произносится это следующим образом: – «Алейб» – «лев», «Абер» – «медведь», «Аволф», и так далее.
Позже, когда мне было уже пять лет, и у меня уже была маленькая сестричка, по имени Бася, названная по отцовой бабушке, и ей уже пошел четвертый годик, а на маминой талии вырисовывался округленный животик, и мы втроем: – Мама, Бася, и я – ранними зимними вечерами, при свете небольшой керосинной лампы, сидели на теплой лежанке, в ожидании прихода отца с работы. Мама часто вздыхала и рассказывала нам совсем не детские сказки, а историю о том, как она рожала меня, своего первенца, своего «бхора[132]». Это, конечно, мальчик. За ним наблюдают, он пользуется всеми правами, льготами в семье. Кто-нибудь один из дедушек или бабушек «шефствует» над ним.
Дома, когда семья садится кушать обед с мясом, а обычно это происходит в Субботу, то мать режет мясо на кусочки, да так, чтобы каждому члену семьи получилось по большому и хорошему куску, хотя, в лучшем случае, этого куска мяса достаточно только для одного человека. Но, именно поэтому она и мама, чтобы она была специалистом и сумела выделить большой и хороший кусок мяса для каждого члена семьи. Первый кусок получает отец, второй кусок достается первенцу, остатки мяса идут остальным детям.
Итак, родился я в городе Почепе Черниговской[133] губернии 8-го Декабря 1900 года по старому стилю, или 21-го Декабря – по новому[134] стилю. Чуть больше года после этого «события», моя мама не работала, поскольку занималась моим воспитанием. Потом уже начали показываться следы второго претендента… на появление на свет Божий, так что маме было не до работы. А если нанять няню, то её зарплата плюс питание немногим меньше заработка матери.
Отец много работает и зарабатывает неплохо, потому что его товарищ Гутерман остался верен своему обещанию. – Будешь хорошо зарабатывать.
Весной этого года мы переехали в другую, большую, квартиру. Это была двухкомнатная квартира. Теперь уже мать с малышом, и даже с двумя детьми, может жить отдельно. Эта квартира находится на Стародубской[135] улице, недалеко от работы отца, всего через три дома от нашего жилья. Это очень удобно для отца, теперь он может прийти домой на обед. На ярмарке, в Николин[136] День, отец купил козу, пять штук кур[137], шестой – петух. Жизнь пошла нормальная. Жить стало лучше, жить стало веселей.
Упомяну еще раз, что младшая сестра моей бабушки Этель, по имени Пнина, вышла замуж за портного по фамилии Непомнящий. Она, как и ее старшая сестра, «верховодила» всей своей семьёй. Эта семья жила в большом собственном доме. Муж и трое ее сыновей были портные, а зять, муж единственной дочери, был парикмахер. Она побывала у нас, еще, когда мы жили у маминого дяди Залман-Бера. Вот и сейчас она «распорядилась», чтобы отец пришел к ним подобрать себе материал на костюм. Её сыновья снимут мерку, и сошьют отцу костюм в течение месяца, причем, с оплатой в рассрочку. Моей маме ничего не нужно, потому что в день их «тихой» свадьбы, старшая сестра Ципейра подарила ей комплект женской одежды (дрошинг-шаньг): новую жакетку с юбкой, несколько кофточек, блузок, чулок, и многое другое из необходимого дамского белья. А также она дала ей несколько пар обуви.
Несколько слов воспоминаний из их прошлого отъезда из города Хотимска. У каждого из них был лишь небольшой чемодан. А много ли вещей уложишь в такой вот чемоданчик? Особенно для девушки, причем, не из бедной семьи, да и «на выданье», к тому же без согласия родителей, конечно же, всё это осталось дома, у родителей. Другое дело – Хаим. Он родом из многодетной семьи ремесленника. Одёжи, что на коже, харчей, что в животе…
Летом к нам в гости приехала мама моей мамы, бабушка Сара Головичер. Встреча матери с дочерью была далеко не из самых приятных «мероприятий». Свежи были следы слез, незаслуженных упреков: Хасидим – Миснагдим. Как говорят в таких случаях: «рана заживает, а рубец остаётся». И вот этим «рубцом» на сегодня являюсь «я» – Лев Фейгин, вместо Лейба Головичера… Прошу любить и жаловать, раз и навсегда. Бабушку Сару мои родители встретили, как самую желанную гостью. Все они прослезилась, поплакали. Но время слез, откровенно говоря, уже давно прошло. Никто не может вернуть прошлое. Что было, то прошло. Былого не вернуть. Первым делом бабушка, в сопровождении своей дочери, моей мамы, вошла в спальню. Я лежал в своей кроватке, в куцей рубашонке, задрав ножки, и с кем-то, о чем-то, мне одному известном, разговаривал. И вот бабушка сперва всхлипнула, пустив непрошеную слезу, но тут же воздержалась. Мокрыми от слёз глазами она взглянула через свое плечо на мою маму, свою дочь, улыбнулась… и защебетала, потом щелкнула языком, сказав мне одному понятное. – А-а-а!!! И опять щелкнула языком и так далее, пока я не улыбнулся ей в ответ, тараща глазенками, то на маму, то на бабушку. Она выставила мне свои милые руки, и, поманив меня пальцами, предлагала мне сесть ей на руки. Ну, а я, конечно, и рад, и счастлив, и готов, попав в объятья моей родной, еще не знакомой мне более полугода бабушке.
Итак, моя бабушка приехала к нам и, на некоторое время, осталась жить с нами. Она привезла всю одежду и обувь, которую приготовили моей, тогда еще будущей, маме на свадьбу как её «приданое». Здесь самым главным в гардеробе была «ротонда[138]». Не менее главным и важным был… мой… узелок, довольно объемный и увесистый. В двух видах, пеленки и обыкновенное детское белье, потом было и такое, из числа… гардеробного, мужского. Напоминаю вам вторично, что «я» – «бхор» у моей мамы, поэтому, по заказу бабушки, мне сшили на год, два и три мальчиковые костюмчики, причем по три на каждый годик. Бабушка Сара пробыла у нас почти полгода, май – октябрь, пока я не встал на ноги. Я, уже держась за бабушкину руку, «ходил» в тапочках и чулочках бабушкиной вязки. Мама получала меня, из рук в руки, только для кормления грудью. А на подкормку меня кормили манной кашей, сдобным сухариком в теплом, да еще козьем молочке. Да это же вкуснятина. Я же этот вкус помню по сей день. Одно дело – помнить или написать о вкусе молока с горячим бубликом. В одном из своих произведений Шолом-Алейхем пишет, что ни один художник в мире «этого вкуса не нарисует». Нельзя упускать из виду то, что меня потчевали козьим молоком. Такого «вкуса» никто и никогда не сможет нарисовать, да никто и не пытался.
Мы всей семьей отмечали Субботу, то есть, Шабат[139]. Мы часто бывали у дяди Залман-Бера с визитом в «субботний» день, и все оставались довольными. Время быстро уходит, особенно, когда оно в обрез, и вот уже настали последние дни пребывания бабушки Сары у нас. Также мы всей семьей отмечали все праздники, в том числе наиболее важные: Рош Ха-Шана[140] – Новый Год, Йом-Кипур[141] – Судный день и ежедневный пост, а также Сукес[142] – праздник на всю неделю, счастливый, веселый праздник. Отдельно, особенно, отмечался последний день, который называется Симхас-Тойрэ[143] – праздник Торы[144]. Это – праздник в честь Свитков Пятикнижия[145], которые были получены нашим праотцом Моисеем. В этот день все молитвы поют громко, громко, на всю катушку, допускается винопитие в синагоге. Некоторые люди выпьют по «сто», а то и по «двести» граммов вина, потом, кто поет, а кто «орёт», а кто ревет во все горло. Некоторые мужчины даже танцуют[146] вокруг амвона[147] со свитками Торы на руках. Именно в этот день, когда был веселый праздник Симхас-Тойра, мои родители впервые принесли меня в синагогу. Бабушка Сара, мама, и я, заняли места там, где и положено быть всем женщинам мира, тогда и сегодня, то есть, на галерее. Здесь же были и тетя Фрума со своей дочерью Любой. Когда «хождение с Торами вокруг амвона» было готово начаться, мой отец поднялся к нам. Он взял меня на руки, и понес меня вниз, туда, где находились все мужчины. Дядя Залман-Бер взял свою собственную Тору, которая, как правило, всегда находится в «саркофаге[148]», и мы втроем приняли участие в «священном шествии». По окончании этого «хождения», наши женщины и я пошли к Головичерам на званый обед. Позже, по окончании молитв, туда же пришли наши мужчины. Отобедав, бабушка Сара попрощалась со всеми, так как она должна была ехать домой менее чем через неделю, ведь уже Октябрь заканчивался. На этом и закончилась первая поездка моей бабушки к нам в город Почеп. Это было осенью 1901 года. В то время мне было десять месяцев. После этого она приезжала к нам в 1902 году, когда родилась моя сестричка Бася. Все та же баба Бася была повивальной бабкой.
Отцова мать, бабушка Этель, приезжала к нам в Почеп ко дню моего рождения, на праздник Ханука[149], который бывает, по нашему[150] лунному[151] календарю, ежегодно в разные числа месяца. В 1900 году первый день этого праздника выпал на восьмое декабря по старому стилю, или двадцать первое по новому стилю. Отсюда я и веду свое «летоисчисление», в этом году – восемьдесят первый год со дня моего рождения.
Накануне праздника Ханука, на празднование первой годовщины моего дня рождения, то есть, 21-го Декабря 1901 года, к нам в гости приехали родители отца: дедушка Моисей и бабушка Этель. С ними была и их единственная дочь, родившаяся после семи братьев. Она – «замыкающая», «мизинка», которая пользуется в семье льготами наравне с перворождённым сыном «бхором». Звали её Бася. Потом ей присвоили второе имя «Алта», в переводе на русский язык – «старая». Соответственно пола, данному человеку присваивается второе имя. Ему – «Алтер», то есть, «старый», ей – «Алта», то есть, «старая». Затем это имя было изменено, в переводе на русский язык, с «Алта» на «Аня». Это было «проще пареной репы[152]».
Хочу сделать сейчас небольшое отступление и рассказать вам, мои читатели, краткую реальную историю о переводе «еврейских» имен в «русские». Около тридцати лет тому назад у меня был товарищ по работе, «еврей». Его имя, по паспорту, было Филарет[153]. Так его назвали еще маленьким ребенком, доказывал он, показывая мне свой паспорт. В то время ему было немногим более 50 лет. Я пытался объяснить ему, что его «еврейское» имя, скорее всего, было Фишел[154], и то, что Филаретом он стал при переводе его имени на русский язык. Но… тщетно было доказывать ему, что он просто не знает и не понимает нашей путаницы с переводом еврейских имен на русский язык. Он сказал мне, что у него жива и здравствует мама. Итак, мы идем к ней. Я представился. Знакомлюсь с ней. Её зовут Роза Семеновна. Её муж умер некоторое время тому назад. Его звали Борис Захарович. Их еврейские имена и отчества. Она – Рейзил[155], ее отец – Шимэйн[156]. Он – Бер[157], его отец – Исосхоор[158]. Как видите, ничего неправдоподобного, надуманного здесь нет.
Но… давайте вернемся к нашей истории… Мальчику, «бхору», присваивается имя «Алтер» – «старый», девочке – «Алта» – «старая». Или ещё два имени «Хаим» – «жизнь», «Хая» – «живая». Такое присвоения имен, своего рода «суеверие», не всегда предостерегают ребят и девчат от «эпидемии», от болезней. К таким «застрахованным» или «заколдованным», по «суеверным» данным, ни болезнь, ни смерть не имеют права подойти. Но… всякое бывает… Конечно, бывает, и очень часто. Но смерть причины находит. На том и стоит свет. Медицина порой бывает бессильна. «Агрессора» не судят, а мы их судили, и будем судить.
У наших гостей, родителей отца, было с собой, на первый взгляд, немного багажа, но и этим они очень щедро одарили нас троих. И ведь ничего лишнего не привезли, словно доставили всё это по нашей «заявке». Всё «это» нам очень пригодилось в суровую зиму. К примеру: отцу – шубу, верх сделан из черного сукна, на меху, с меховым воротником, а также шапку, сапоги хромовые, ботинки с галошами, валенки. Костюмы – два: рабочий и выходной, да к ним рубашки и нижнее белье. Для моей мамы они не привезли ничего готового, пошитого – только отрезы на платья, юбки, блузки. Здесь же был и кусок мадаполама[159] для белья. Имея в виду, что моя мама была большая рукодельница, бабушка Этель привезла ей несколько клубков разноцветной шерстяной пряжи. Это был большой подарок для мамы. Особенно важно было то, что свекровь не забыла о любимом занятии своей снохи. Об «этом уважении» мама часто вспоминала. Что касается меня, то бабушка Этель тут же примерила на мне шерстяной вязанный комбинезон синего цвета, причем, явно большего размера. Для того чтобы померить, меня одели, но засучили рукава и штанишки. Дедушка Моисей Фейгин, крепко держа меня за ручку, повел меня во всём этом «великолепии» по нашей комнате. Я, конечно же, запутался в этой «одежде», упал, но не заплакал. – Ай да парень. – Сказал дед.
И еще об одном хочу сказать. Праздник «Ханука» знаменателен блинами из гречишной муки и той едой, что называется «грибены» – это шкварки, выжарки из гусиного сала, и всё это в комплексе так вкусно, что хочешь, не хочешь, а съешь всё, да ещё и пальчики оближешь. Повторяю – горячие блины, грибены и гусиное сало – «смалец». Вот такое меню для праздника «Ханука». В связи с тем, что «гости» предвидели нашу «нехватку» в этом вопросе, то они привезли с собой всё, кроме муки, которую отец припас заранее, словно знал. И не прогадал.
Из Талмуда. – Когда у нас праздник «Ханука»? – Спросил один еврей у мудреца. Тот ответил. – Когда на столе красное вино, да горячие блины и гусиный «смалец».
Через два дня после их приезда была суббота, «шабат». Сразу же после молебна в синагоге мы всей нашей «расширенной» семьей отправились в семью Непомнящих на праздничный, «званый», обед. Идя к ним, мой отец специально одел сшитый ими костюм, чтобы в присутствии своих родителях поблагодарить их за «услугу». «Обед» затянулся допоздна. Причина? Во-первых, сестры не виделись пять долгих лет. Потом было решено «огласить» «тихую» свадьбу моих родителей. Как решили, так и сделали… Пригласили соседа с флейтой, а зять хозяев хоть и парикмахер, но на скрипке играл отменно. Да ещё и выпили… по одной рюмочке… затем и по другой… глядишь, и «свадьба оглашена». Есть такой закон в жизни – там, где музыка, там и молодежь. Все гости поели, «попили», потанцевали и ушли. Мои родители, и я, начали прощаться, чтобы пойти домой, и Аня Фейгина захотела идти с нами. Мои бабушка и дедушка решили остаться там на ночь. Весь вечер, как гости, так и хозяева, посвятили воспоминаниям подробностей жизни обеих «больших» семей в городе Хотимске. На следующий день родители моего отца вернулись из гостей только вечером.
Побывал дедушка и в столярной мастерской, где работает Хаим. Там он беседовал с Гутерманом о работе его сына. – Да если бы мой сын научился бы у вашего сына так хорошо, чисто, умело и быстро работать, хотя бы даже через три года, – и Григорий показал на юношу, работавшего у верстака, – да я бы вечно был бы благодарен Хаиму за это. Но у моего сына это не выйдет, потому что он с «леньком». Как быть? – Ничего. – Сказал дедушка, глядя на Борю, так звали юношу. – У меня семь сыновей, и все друг друга учат и тянут – давай, давай. – У Вас есть еще сыновья? – Поинтересовался дедушка. – Ещё двое, – ответил собеседник. – Двенадцати и восьми лет. – Вот и ставьте среднего сына к верстаку. Пусть сперва учится клей варить, инструмент точить, строгать шерхебелем, пилить доску в размашку, стружку убирать. А насчет младшего сына? Мало ли таких работ – детских, ученических, – которые вынуждены делать взрослые? На этом наставничество закончилось. Собеседники попрощались.
Перед самым отъездом дедушки отец пришел домой с работы и рассказал, что Боря уже два дня работает в мастерской под его наставничеством. – Давно бы так, – сказал дедушка. – Вот теперь будет у вас в мастерской каждый заниматься своим делом, а то… – Ладно, пора ехать домой. – Добавил он.
Наши «гости» уехали домой. Особенно спешил дедушка, чтобы успеть к началу Новогодней ярмарки, на которую крестьяне из окрестных деревень привозят пиломатериал на продажу. Вторая такая ярмарка будет аж летом, на праздник, называемый «Летний Никола». Заказов на мебель много, а сухих досок – нужных размеров и пород – мало. Да и не на каждой ярмарке бывают нужные доски.
Ранее, со времени отъезда бабушки Сары у нас началась переписка с семьёй Головичеров. «Борзописцем» стала мамина младшая сестра – тетя Рая. Позже, лет через пять, она начнет преподавать детям «Русский язык». Фейгины же, прощаясь, обещали поручить «письмоводство» сыну Давиду, который это «дело» любит. После такой «серии гостеприимства» мы начали готовиться к «ответным» визитам.
Первое, что отец приобрел, это – чернильницу-«непроливашку», а также пузырек с фиолетовыми чернилами, две ручки, да десяток перьев разных. Мама любила писать пером «номер[160] 86», а отцу нравилось только тупоносое «рандо».
Этот рассказ имеет свою историю длиной в восемьдесят лет. Мне было всего один год от роду, и конечно, я тогда еще писать не мог, вернее, не понимал, что делаю, и как нужно писать. Мне, например, очень понравилась моя первая «клякса», которую я нарисовал на тетрадной страничке пером «рандо», оставленным отцом. Это было благо, что отец купил «непроливашку», которая не пролила чернил. Мать, увидев это «произведение искусств», закричала на меня, подошла и забрала чернильницу, погрозив мне пальцем. Но я не боялся, просто не привык, мне всё можно, ведь я – «бхор».
Позже, лет через пять, я узнал, что моя мать – уроженка из семьи ученых, талмудистов, а мой отец – из семьи простых столяров. Он, будучи близким другом её братьев Абрама и Меера, благодаря своим способностям и прилежности в науке, во многом преуспел, например, он научился и писать, и читать молитвы, и понимать прочитанное, и всё это на древнееврейском языке. Мама, как и все её сестры, могла лишь читать молитвы на Иврите, а перевода, то есть, значения произносимых её слов, Иври-Тайт, не знала. Что касается Русского языка, то Головичеры и Блантеры изучали даже грамматику. Но женщинам эта наука была не нужна, разве только «нацарапать» на конверте «кому» и «куда», когда понадобится написать адрес получателя, да и только. Да и то, не всегда для себя лично, а больше для кого-нибудь из соседей. Зато младшая дочь Головичеров, «мизинка», по имени Рая, окончила пять классов «экстерном», потом давала платные уроки на дому еврейским детям. Позже она работала в «вечерней рабочей школе» под негласным наблюдением полиции, её «шефом» был стражник[161] Сергеенко из местной полиции.
Наша семья растет и пополняется… В январе 1902 года родилась моя младшая сестренка Бася. Принимала роды, опять же, все та же баба Бася. В 1904 году моя мама родила вполне выношенного, как заверил нас доктор, мальчика, который прожил два дня… и умер. Причина? Неизвестна. В то время, причину смерти медицина так и не установила. Умер, и все, и делу конец. Уже не было, к великому нашему сожалению, и бабы Баси. Она умерла в прошлом 1903 году. Но, даже и она вряд ли смогла бы нам чем-либо помочь. Хотя? Кто знает? Покойная ведь не раз заявляла, что у неё «мертвых детей не бывает», а мы, да и вся наша родня, так надеялись на неё. Два года спустя, в 1906 году, родился мой младший брат Моисей… и остался жить. Другой мальчик родился через полтора года, в 1908 году. Он прожил три дня… и умер. Через два года после этого, в 1910 году, родился еще один мальчик. Он прожил ненамного дольше, всего пять дней… и тоже умер. На этом мои родители остановили это «безрадостное дело». Шел 1910 год.
Теперь давайте вернемся к нашим делам, в город Почеп, в 1904 год. Семья наша состоит сейчас из четырех человек: отец, мать, и двое детей: я, да моя младшая сестренка Бася. Мы втроем неоднократно ходили к отцу на работу. Мама приносила отцу обед и брала нас с собой, чтобы не оставлять двух маленьких детей дома одних.
Мой отец часто видел этого полицейского в столярной мастерской. Каждый раз «связной» заказывал какую-то мебель. Один раз это был стол, в другой раз – что-то другое. Затем он увозил всё это и никогда не платил за свои заказы.
А началась вся эта «история» в прошлом 1903 году, в один «прекрасный» день, когда Гутерман принес некие «листовки» и брошюры в столярную мастерскую. Через несколько дней два человека пришли сюда. Григорий прочитал им эти брошюры, раздал им определенную часть, а остальные оставил у себя для других товарищей. Эти люди разошлись один за другим через проходной двор. Такие встречи происходили практически каждый месяц.
Однажды «связной-заказчик», предупредил Гутермана, что по всему городу Почепу будут проводиться обыски. Позже эти обыски прошли, кого-то «забрали», «что-то» нашли. Стало «очень» опасно продолжать «эту» работу. В свете таких событий было решено, что Гутерман – болен, и уезжает лечиться на юг, а его сын останется работать в столярной мастерской.
По совету маминого дяди Залман-Бера Головичера, отец с семьей переезжает в село Норино[162], что находится в 25[163] верстах от города Почепа. Там Головичер обещал обеспечить квартиру для нашей семьи. Он также обещал, что отец будет работать, зарабатывать деньги, и все будет хорошо.
Глава 4 Октябрь 1904 – Июнь 1906 Село Норино. Наши Мытарства
А на самом деле всё вышло не совсем так. Точнее говоря, всё было совсем не так. Всё было нехорошо, и даже очень плохо. В селе Норино мы поселились в хате, стоявшей во дворе хозяина. Домишко наш был тесный, с одной небольшой комнаткой, продуваемый всеми ветрами и, естественно, без водопровода, канализации, и прочих «коммунальных удобств». По приезду в деревню отец, в целях безопасности семьи, решил утаить свою настоящую фамилию, Фейгин и назвался – Ниткин.Вскоре после нашего приезда сюда к нам пожаловал деревенский староста. Как говориться – зашел «на огонек[164]». Поговорил с отцом о том, о сем, про погоду, про виды на урожай. Затем он сказал, что ему известно, почему отец уехал из города Почепа, и добавил, что не позволит «какому-то там смутьяну» мутить народ здесь, в «его» селе. Он также сказал, что будет «иногда» заходить. Поговорить. О погоде. Что он и делал примерно раз в полгода. Работы, для отца, мало. Мы перебиваемся с хлеба на воду. Мать тоже пытается подработать, ищет заказы: кому что пошить, или связать. Так мы, более-менее спокойно, прожили полтора года.
Наступило лето 1906 года. В семье уже трое детей, в том числе маленький сынишка Моисей, крепкий, жизнерадостный малыш. Итак, в нашей семье пять душ, живущих, дышащих, и хотящих кушать. Но царская охранка не оставляет в покое нашу семью. Снова к нам приехал староста деревни, в сопровождении двух стражников, и… настоятельно «рекомендовал» уехать!!! Конечно, на «такие» слова нельзя было не обратить внимания.
Полицейский, «связной», «заказчик», – это был один и тот же человек, влиятельный в полиции, который ранее, в городе Почепе, получал «мзду» от Гутермана в виде дорогой полированной мебели: то комод, то стол, то стулья, и тому подобное. Он же остерегал о какой-либо надвигающейся опасности товарищей Гутермана, Ниткина, Авербаха[165], а также руководителей партийных «ячеек». Эти «ячейки» были организованы в деревнях Мехово[166], Анохово[167], Ильюшино[168], Норино, при помощи солдат, пришедших из царской армии. Все эти села расположены по дороге к городу Почепу.
Недалеко от нашей деревни Норино, через речушку со странным названием Уса[169], была расположена деревня Мехово. «Связной», который в это время был в чине старшего[170] стражника, прибыл туда для «прочесывания» жителей смежных деревень и выискивания среди них «нарушителей спокойствия». Его подчиненные «рассеялись» по соседним селам в поисках так называемых «смутьянов». Двое из них пришли в нашу деревню. Они вошли в наш дом, арестовали моего отца и забрали его с собой. Куда? Мы не знали… Он остановился, как всегда в таких случаях, в этой деревне, в одном из богатых купеческих домов. Вот туда-то и привели арестованного «бунтовщика» Ниткина, а на самом деле, Фейгина. Увидев отца, «связной», конечно же, узнал его, но не подал и виду, а, сделав «хмурое» лицо, строго и серьёзно произнес. – Ну-с, ну-с, «хорошо», – и распорядился «зычным» голосом. – В карцер его, бунтовщика!
Ранее я написал, что мы жили в хате, что стояла во дворе хозяина. Кто же были эти хозяева? Это была крестьянская семья Насыриных. Они очень уважали нашу семью и поддерживали нас материально, чем могли. Причем Насырины были давними друзьями Залман-Бера Головичера, арендатора фруктового сада помещика Шинкаренко[171] в селе Высокое[172], что расположено в двадцати пяти[173] верстах от нашего села Норино.
Мамин дядя Залман-Бер еще вчера был у нас. Мои родители советовались с ним о том, как жить дальше. Уже было ясно, что здесь полиция отцу спокойно жить не даст, хоть он и не Фейгин, а Ниткин. Они договорились, что на следующий день дядя вернется сюда с Григорием Гутерманом, и они все вместе будут решать этот вопрос.
Обо всём этом, конечно, Насырин не знал, и знать не должен был. Но он видел, как конная полиция заехала в наш, а фактически, его двор, вывела Хаима из хаты, и увезла его. Но куда? Насырин знал постоянное «логово» полиции. Он быстро запряг свою лошадь и уехал в село Высокое за маминым дядей и вскорости примчал его в село Мехово, на улицу, где и было расположено их «логово». Сам же он уехал домой и зашел к нам. Арише – так звали маму в деревне – он рассказал, куда ездил, кого привез, где его оставил, и что тот скоро придёт к ней вместе с её мужем. Мать бросилась обнимать, целовать этого доброго, догадливого человека, обливаясь горькими слезами. – Ну, ладно, – сказал Павел Петрович Насырин, – успокойся. Твой дядя просил меня передать тебе, что он придет домой вместе с Хаимом. Скоро. – А перепуганным детям, подмигнув глазом, сказал: – Отец сейчас придет, и у вас всё будет хорошо. – И ушел к себе.
Около двух лет мы жили у этих добрых людей, «как у Христа за пазухой[174]». Особенно это стало ясно в смутные Январские дни 1905 года, когда «Чёрная[175] Сотня» устраивала еврейские погромы, искала евреев, чтобы грабить, бить, и даже убивать. Именно тогда Насырины и их соседи, которые присоединились к ним, встали с вилами и кольями в руках у своих ворот, и отстояли нас не без риска для себя. ВЕЧНОЕ НАШЕ СПАСИБО ВАМ!!!
Хочу привести «выдержку» из рассказа маминого дяди о том, что произошло с ним в «логове» полиции. – Когда я вошел туда, там никого не было видно. Дверь во вторую комнату, служившей карцером, была приоткрыта, слышен был тихий говор. По голосам я догадался, что это был разговор «связного» с Хаимом. – Вскоре из карцера вышел «связной», за ним, замыкающий, шёл «наш бунтовщик Хаим». Увидев меня, полицейский первый протянул руку и, кивнув головой в сторону Хаима, сказал с «деланной» улыбкой. – А мы с ним уже собрались идти по домам. – Домой так домой, – ответил я с такой же улыбкой моему «приятелю». – Скажи, пожалуйста, а без этого, – и я показал на Хаима, – нельзя было сегодня обойтись? – Вот именно, «сегодня – нельзя было». Указание свыше. – Такой был дан мне ответ. – Затем «связной» поделился с нами информацией о том, что Высшее Жандармское Управление очень обеспокоено ростом антиправительственных массовок. Поэтому дано строжайшее указание о принятии особых мер по ликвидации «таких» выступлений. – И в заключение он посоветовал Хаиму с семьей уехать из деревни, пока не приехали уездные жандармы. – И чем раньше ты, Хаим, сделаешь это, тем лучше…
С этими новостями отец и мамин дядя пришли к нам домой. Час от часу не легче. Шутка ли, в самом деле, мы, сегодня, снова, должны уезжать, как и прежде, как мы когда-то уехали из города Почепа. И куда ехать-то? Нам некуда деваться, кроме города Хотимска, да и нет у нас другого выбора. А началось все это мытарство из столярной мастерской Гутермана. Сперва он втянул отца в рабочее движение, потом отца задержали как «бунтовщика» и поставили на учет в полиции как человека, нарушающего закон, и, наконец, наш немедленный отъезд оттуда и приезд сюда, в деревню Норино, откуда, на рассвете, мы должны уехать в город Хотимск.
Мои родители и мамин дядя долго советовались, думали так и этак, а финал всё тот же. Когда ехать? Сейчас? Или подождать? Но, чего ждать-то? Ареста? Так и не решив ничего, решили пригласить на «совет» супругов Насыриных. Никакого риска здесь нет, ведь они теперь уже и так всё знают. Да, к тому же, наш немедленный отъезд отсюда зависит отних. «Совет» состоялся здесь же, в нашей хате. После долгого рассмотрения различных вариантов, размышления и обсуждения, было принято решение покинуть деревню на рассвете. Мы решили мебель не брать, оставить хозяевам. Мои родители и дядя сразу же начали упаковывать наши вещи. Насырины пошли кормить лошадей, готовить две брички[176], армяки[177] для укрытия детей в пути от возможного ветра, дождя. Хозяева, зная, что евреям нужна «кошерная[178]» пища – яйца вареные, масло сливочное, молоко топлёное и, конечно, хлеба побольше – они приготовили всего в дорогу, словно «заботливая мать для своих детей».
Еще ночью, в темноте, мы встали, и, не евши, ни пивши, чтобы успеть до рассвета, погрузились на повозки и «убрались» из села. Мы – это мамин дядя Залман-Бер Головичер, нас, Фейгиных, пять душ, да Насырины, муж с женой, возчики. Поехали, кони добрые, день удался ясный, расстояние до города Хотимска, через поселок Клетня, всего-то верст сто[179], правда, с «гаком[180]». Должны добраться за два дня. Глава 5 Май 1904 – Июнь 1910 Фейгины. История Двух Братьев.
Младший брат моей мамы, Меир Головичер, женился на младшей сестре небезызвестного вам Менделя Когана, и в 1904 году, вместе с младшим братом моего отца, Самуилом Фейгиным, был призван в «солдаты». В 1905 году, во время Русско-японской[181] войны, будучи на фронте в Порт-Артуре[182], они попадают в плен.
Японцы изо дня в день гонят голодных, изможденных, раздетых военнопленных на погрузо-разгрузочные работы на иностранные корабли. В результате, какой-то иностранец с одного американского корабля, по договоренности с группой кочегаров этого же корабля, прячет в трюме десять «русских» пленных солдат. Их переодевают в одежду кочегаров, обильно смазывают сажей их одежду, руки и лица, и увозят в Америку, в Нью-Йорк.
В первом своем письме домой в Хотимск, почти что через год после побега из плена, дядя Самуил Фейгин описал, как они «уплыли» из плена. – Когда корабль пришел в порт, мы не могли сойти на берег, так как у нас, военнопленных, нет ни денег, ни одежды какой-нибудь, не говоря уже о том, что и документов-то нет никаких. И хозяева корабля предложили нам поработать за плату – плавать в ближайшие порты. Они пообещали нам «сделать», через несколько месяцев, документы. И мы согласились. Так мы прослужили моряками чуть более полугода. – Хозяева свое слово сдержали. Они выдали нам паспорта, но паспорт-то были чужие, умерших или утонувших моряков. Затем высадили нас с мизерной суммой денег в Америке, в Нью-Йорке, откуда мы с Меиром сразу же перебрались «на жительство» в Чикаго. Вскорости, мы потеряли друг друга из виду. Искать человека в Чикаго можно, но, без знания языка, да еще с нашими «документами» – опасно, даже очень. Пришлось несколько ночей ходить в синагогу, и не столько молиться, сколько ночевать и стараться попасть «на глаза» служителям. По чужим документам я жил недолго…
Шамес[183], приметил «новичка», особенно тогда, когда дядя мой читал поминальный «кадиш[184]» по своему покойному отцу, моему деду Моисею Фейгину. В синагоге таких мужчин, которые поминают в будние дни, особенно вечером, бывают единицы. Шамес обязательно знает их, потому что в эти дни ему, Шамесу, сколько-нибудь «перепадет». А тут новый, незнакомый человек и… ничего. Он доложил «Габаю[185]», о новом прихожанине.
В нашем «обиходе» служители обязательно познакомятся с новым человеком – откуда еврей? Кто он? В чем нуждается? Гость обязательно расскажет им все откровенно. И, если сложный вопрос одному «старосте» не под силу, то он, либо соберет свой «комитет», либо пойдет к раввину. И никогда еще не было случая, чтобы еврею не помогли. Как обычно, в любом народе ведется, на общественные посты выбирают людей честных, добросовестных, а в старое время, обязательно еще и богатых.
Дальше постараюсь вкратце изложить содержание последующих писем, присланных моим дядей своей маме, то есть, моей бабушке Этель, в город Хотимск. Бабушка приехала к нам в Акуличи с этими письмами, проведать нас, узнать, как мы тут устроились. Было это в 1909 году.
– Староста выслушал меня, – писал в своих последующих письмах дядя Самуил, – почитал мой «документ», потом пригласил меня ночевать к нему… познакомил меня с женой… Дочь мне его очень даже понравилась… Утром мы пошли на его шляпную фабрику… – Я живу у них… – Поздравьте нас с Лизой[186] со свадьбой… – Поздравьте с дочкой… – Днями вышлю Давыду шифскарту[187] и деньги на проезд к нам в Америку. Следующее письмо с фото, их всех и Давыда, мы получили через год.
У меня есть фото дяди Давыда, найденное мной у моей матери в Евпатории в 1965 году. Второе фото, дяди Самуила, с женой и дочкой на руках у него, сидящих на крыльце собственного дома в 1930 году где-то в Чикаго, кто-то стащил у моей мамы. В основном, письма из Америки присылал дядя Самуил, а Давыд ограничивался «вкладышами» да «приветами». В первом таком «вкладыше» дядя Давыд сообщил, что на корабле компании РУСКАПА[188], плывущем в Америку, он познакомился с девушкой-попутчицей, оказавшейся дочерью киевского раввина, зовут ее Рахиль[189]. За время, проведенное в пути, они понравились друг другу, и, приехав в Чикаго, в доме у дяди Самуила, «сыграли» свадьбу. На свадьбе были родственники Рахили… Жених, которого ее родня приготовила ей, «остался с носом[190]»…
Глава 6 Июнь 1906 – Август 1907 Город Хотимск. Моя учеба в Хейдере
Приехали мы в город Хотимск к вечеру следующего дня, словно с неба упали. Никак нас не ждали и не гадали, а мы, пятеро Фейгиных и двое Насыриных, прибыли прямо к Головичерам, в мамин отчий дом, к бабушке Саре. Такое указание дал нам мамин дядя Залман-Бер, брат ее покойного отца Лейбы. Сам же он, по приезду, пошел к себе домой.Вечером отец пошел в родительский дом, к Фейгиным. Еще были свежи раны от смерти его отца, дедушки Моисея. Он умер в 1903 году от рака желудка. Нам в Почеп об этом сразу же сообщили. Отец «читал» ежедневную поминальную молитву – кадиш – посвященную покойному, а также годовую – Йор-Цайт[191], но в деревне Норино – только годовую, да и то с трудом. Вскорости он вернулся к нам.
Первые дни всей семьей мы жили у бабушки Сары, потом сняли полдома у соседа Моисея Релина[192]. Семья Релина в день нашего приезда в Хотимск уехала в Клетню на постоянное местожительство. Дело в том, что Релин, отменный мастер сапожного дела, получил справку о своем «честном поведении» у полицейского урядника[193] города Хотимска, господина Манского[194]. Он уже побывал в Брянске, в Аттестационной Комиссии, и получил «Аттестат Зрелости». Потом, на основании этих документов, в канцелярии Брянского Исправника[195] ему выдали «Паспорт» на «Право на Жительство[196] по всей Орловской[197] губернии», но при одном условии – «Без Права Найма». И вот сегодня семья Релина уезжает в Клетню. Вот именно об этом «методе» получения «права на жительство» на территории всей Орловской губернии несколько лет тому назад моему отцу говорил Гутерман. А пока что, мы, семья из пяти душ, переезжаем, в который раз, в другую квартиру, на этот раз – просторную, расположенную между домами обеих, ныне овдовевших бабушек. Нам удобно. На первое время, пока отец не начнет зарабатывать на жизнь. Куда бы родители ни зашли, поговорить о том, о сем, их обязательно попросят: – Возьмите детям. – И брали… Обязаны были. Иначе? Неповиновение родителям… Не возьмешь? Сами принесут. Поневоле возьмешь. Потому что… Надо…Детям.
Первым делом меня отдали в школу – Хейдер[198] – к ребе Лейбу. Это была старая перекосившаяся изба одной вдовы, Лейи[199] – Лизы, по мужу – Хайкина[200]. Мы, человек восемь-десять талмидым[201] Первого, Второго, и Третьего года обучения, сидим на длинных (ви дер идишер голэс) скамейках у четырехугольного стола. Три группы, разделив условно стол на группы, шепотком зубрят, вернее, гудят свой предмет. Какая-то группа получает задание, или отвечает по вчерашнему уроку.
О подробностях учебы, с твоего разрешения, мой дорогой читатель, я расскажу немногим позже, на очереди вопрос устройства отца на работу.
И снова отец следует рекомендации своего «вожака» Гутермана – организовать Артель. В начале – из трех столяров, а потом… видно будет. Согласились: Турик[202], Авербах-отец, сын его живет в городе Почепе, и мой отец. Они арендовали подвал в Глухом[203] переулке, сделали верстаки, все устроили, пока что без вывески, взяли заказы, задатки… Деньги нужны для покупки материалов. Поработали, примерно, с полгода, а результаты??? Неважные. Причины? Авербах заболел и, очевидно, надолго. Временно работать никто не идет, и решили… Заказов не брать, имеющиеся заказы выполнить и… кто куда??? Вообще, об артели, у ее членов, а главное у заказчиков, мнение осталось очень хорошее. Так в чем же дело? Дело совсем в «ином». Моя мать снова «на сносях». В нашем городе Хотимске врачи на «консилиуме» изучили случаи смерти новорожденных детей через несколько дней после родов и рекомендовали нашей родне, на последний месяц везти маму в город Бежица, что в десяти верстах от Брянска. Там работают «мировой известности» врачи: Чмутов – по женским болезням, и Абрумянцев – хирург и «общие» болезни. Сопровождать маму будет, конечно, отец. Попутно он сдаст «экзамен» и получит «Право на жительство» в Орловской губернии.
По предварительным данным мои родители пробудут в городе Бежице больше месяца, а мы с вами поговорим о моих успехах в Хейдере.
В наших «местечковых[204]» Хейдерах, учебный год состоит из двух полугодий с двумя каникулами. И, если учителю не понравился ученик (тупица, неполноценный, неугомонный, неряха, нестерпимый и др.) его в это полугодие не исключит, а на второе не оставит. Реб Лейб – глубокий старик, почетный, к нему попасть нелегко. По теперешним временам сказали бы – «конкурс», пять, десять человек на место. Это был настоящий меламед[205] гемары[206] на гебреиш[207]. Читать печатный гебреиш, не зная перевода, отец научил меня еще в деревне Норино, когда мне исполнилось пять с половиной лет, а отъезда оттуда и не предвиделось. Как говориться – не было бы счастья; так несчастье помогло.
Спустя примерно месяц после начала учебы, отец пришел в Хейдер. Слышу, он спросил рэба Лейба о том, как он оценивает мои «способности»? Как у него память? Как он «запоминает»? – Память у Вашего сына крепче «тюрьмы». – Ответил мой учитель. – «тюрьма», по гебреиш, да и в жаргоне, «тфисе» – это «тюрьма». В тюрьму, я знаю, садят воров. Вопрос отца был о моей памяти. «Запоминание»? Я удивился спокойствию отца на несоответствие ответа вопросу. Лишь через полгода, когда я углубился в изучении «талмуда», я понял, что в разговорном изречении слово «тфисе» и «тофус» пишутся почти одинаковыми буквами, а значение, в переводе на жаргон, исключительно разное: «тфисе» – «тюрьма», «тофус» – «ловить», «улавливать», чем быстрее, тем и лучше, и выше оценивается «знания» ученика. И если бы у меня сейчас был словарь по «Гебреиш», то можно было бы эти два слова перевести, и доказать, что это – «интуиция». Опять же «память» бывает «творческая», и злая, «злопамятная».
Приметно к концу года моей учебы у рэба Лейба про мою успеваемость прошла молва, что я – «а лёрнер» – знающий – будущий ученый. В Хотимске, как и в других местечках Белоруссии, считалось, что если евреи – богатые, то значит, они и ученые… Как бы не так! Единицы из них приглашались Рэбами проверить знания своих учеников. Наш рэб Лейб, из-за меня, не мог пригласить мою родню, Блантеров, или Головичеров, виднейших учёных города, поэтому пригласили Тамаркина[208], владельца крупнейшего оптового галантерейного магазина. Этот, с позволения сказать «ученый», даже ставил «баллы», отметки. Опрос учеников начался, и очередь дошла до меня. Наш «инспектор» задал мне самый трудный вопрос: «Комментарий» Талмуда, разобрать, вразумительно пояснить, с переводом его содержание с «Гебреиш» на еврейский жаргон – ивре-тайтш. Глянул я на рэба Лейба, а он «незримо дрожит», он очень желает мне помочь, хотя бы мимикой. А я резко встал со своего места, набрался смелости, повысил свой голос, и, нараспев с жестикуляцией, соответствующей содержанию, «комментарий» Талмуда изложил, как нельзя лучше. А своими глазами пожираю обоих, «Инспектора» и Рэба Лейба. Вижу, Рэб Лейб сияет, Тамаркин улыбается. Погладив меня по голове, он сказал: – Он «знает». Всем ребятам он поставил по «тройке», мне – «четыре». Рэб Лейб «ожил». Он отвел «инспектора» на шаг от стола и, кивнув головой на меня, пояснил, что я внук Блантера и Головичера, и похвалил меня. – Пошли, ребята. – Сказал нам Тамаркин. – День жаркий, попьем водички с сиропом и печеньем, я вас угощу. Он и рэб Лейб пошли с нами.
После смерти дедушки Лейба, у бабушки Сары я был «любимейший» внук, потому что я, первый из будущих внуков, был назван его именем, надеясь, что я продолжу род талмудистов. А я стал… коммунистом.
Теперь рассажу немного об «мудростях» моих сверстников, об ученических хитростях на уроках в нашей школе. Представьте себе, что все мы, школьники, сидим за одним столом, занимаемся. Сквозь окна, расположенные с двух сторон, мы видим разное. С одной стороны – огороды, люди трудятся на них, кто – копает землю лопатой, кто – работает граблями. Они что-то сажают, носят воду ведром и поливают грядки лейкой. С другой стороны – люди идут, что-то несут. Спешат подводы, люди что-то куда-то везут. Одним словом, все работают, а мы сидим в школе-хате, «протираем» брюки и «гудим» на все лады. Это называется – мы изучаем Тору (библию) – Хумеш[209], Талмуд – Гемара, и другие науки. День жаркий, солнечный, вот и хочется нам в реке Ипуть[210] покупаться. Спрашивается – может ли у нас, учеников, быть большое желание зубрить, учиться???
Ребе и сам не прочь вздремнуть, уснуть. Но он же учитель, он не должен спать во время урока. И вот он задает вопрос ученику. – Еся[211], где мы остановились? На какой строке? Фразе? – А наш Еся, как раз не выучил задание по Гемара. Ученики в таких случаях начинают гадать. Страница Гемара большая, двумя детскими ладошками не закроешь, поэтому ученик объявляет те слова что видны. На сей раз попались два слова, и Еся их громогласно объявил. – «довор ахейр». Эти два слова в переводе на «жаргон» имеют два абсолютно разных значения. Первое – это «другой предмет», второе – это «свинья». Все ученики подняли дружный хохот, а Есе и больно и смешно, потому что ребе Лейб ударил своей рукой по его рукам, лежавшим на Гемара. Это еще ничего, не так больно, ударил то рукой, а другие учителя бьют ремнем. Были и у нас такие ученики, которые доводили учителя, как говорится – «до белого каления», а он, нет, нет, да и хлопнет «виновника» по плечу, на котором одна лишь тонкая ситцевая рубашонка. Наказанный ученик не плачет навзрыд, да и вообще не плачет, но, не потому, что ему мол, не больно, нет, даже очень больно, это видно хотя бы по «жемчугам слез» на его глазах, а потому что «не принято» у мальчиков плакать, это «ведь только девчонки плачут».
Я учусь у ребе Лейба третье полугодие. Ни меня, ни большинство других учеников за весь этот период, не только не били, но и плохого слова не сказали нам. Из четырех ребят нашей группы не успевал один Еся. Не всегда он был виноват, частично были виноваты «любители» подсказывать, которые порой и сами не знали правильного ответа. Были еще и другие «подвохи» у нас. Не было и дня, чтобы все было хорошо тогда, когда кому-нибудь что-нибудь подсказали. Когда я учился у ребе Лейбы, я старался изо всех сил «поступать правильно». Я считал, вернее мне отец пояснил, что мы, «митнагдим», должны использовать все имеющиеся у нас возможности учиться, и делать это наилучшим образом. Свои успехи я должен был соизмерять со своими способностями и не должен был показывать, что я сравниваю себя с кем-нибудь из «хасидов».
Отец уже тогда, когда мне исполнилось семь с половиной лет, рассказал мне «историю» тех дней, когда он, будучи юношей, ходил в семью Головичеров, к Абраму и Меиру. Сперва целью его визитов было послушать как они учат Гемара, а потом он и сам включился в учебу. Более того, иногда даже сам дедушка Лейб подсаживал отца к себе, к своей Гемаре. И тогда они уже «вчетвером» изучали, разбирали и решали затронутые «вопросы». А чем вся эта учеба закончилось??? Так я же вам уже все рассказал… Отец увез мать в город Жиздру… Потом родился я, и теперь, через восемьдесят три года сижу и пишу «мемуары» – отчет за все пять поколений семьи Фейгиных: моего отца, меня, моих детей, внуков, правнуков.
Возвращаюсь к вопросу о том, чтобы «поступать правильно»… Я считал, что такая экзекуция не украшает учения «закона Божьего» и высказал Ребе об этом, как мог и как понимал, один на один. Ребе ответил мне, что «без этого нельзя». И уже на следующий день Науму[212] из второй группы класса попало ремешком по спине за ошибки в правилах писания Гебреиш. Обычно, когда я рассказывал отцу о таких вот «побоях», он отвечал. – Тебя же не бьют. Пусть дети лучше готовятся. А он? На то он и Ребе. – Их этого мне стало ясно, что отец не против «ремешка», лишь бы «это» было на пользу делу. Мол, и нас били в Хейдере. Спустя несколько дней «ремешок» опять «гулял» по двум малышам. Опять досталась Науму и Боре[213]. Они оба макали свои перьевые ручки в одну и ту же чернильницу, а та перевернулась и чернила разлились на две тетради. Капнуло на мою Гемару. Наум, которому это было не впервой, остался и продолжил заниматься, а Боря в слезах ушел домой. На завтра, после порки дома, Боря пришел в Хейдер, как в рот воды набравши, правда, с новой чернильницей-непроливашкой. Как говорится, всё стало на свои места. Но «ремешок» существует и находит свое применение, как «закон». На этот раз я был вынужден сказать отцу. – Послушай, папа, я уже не маленький. Мне всё равно, что ты сделаешь со мной, но, если этот ненавистный старый Ребе когда-нибудь дотронется «ремешком» до одного из нас, клянусь, что «мы все вместе сломаем ему шею». Кажется, отец меня понял. Он поговорил с ребе. На этом все и кончилось. «Ремешка» на столе не стало.
Второй год пошел с тех пор, как мы приехали в город Хотимск. Кружковская работа по-прежнему велась через пень-колоду. С приездом моих родных пополнились организационные силы. В нашей «семейной» квартире «удобней» вести «политмассовую» работу. Чтение «материалов» всегда сопровождалось «чаепитием». Самовар всегда кипит, на столе стоит чайная посуда, полные и наполовину недопитые стаканы. Остывший чай выливают и тут же наливают горячий, благо сахар, мелко нарубленный, лежит в сахарнице, ибо чай пьют вприкуску не только мещане, но и рабочий люд. У большинства населения сахар хранят для больных. «Головай зол мен им нитдарфун». = Дай Бог, чтобы он не был нужен. Мамина сестра тетя Рая, уже взрослая, играла с малышами, нашими и соседскими, в разные детские игры. Так маскировали политбеседу, причем, не без неприятностей от местной полиции, от которой спасал все тот же стражник Сергеенко, шеф тети Раи.
К примеру, на «массовке» под Первое Мая 1907 года, вечером в лесу был мой отец. В то время он, хоть и был отец семьи, но ходил почти безбородый. На очной ставке в полиции Стражник Сергеенко вместо Хаима, «опознал» его младшего брата, Исаака, такого же безбородого, но, пока еще, холостого. Таким образом, «подставной» Хаим, а точнее, Исаак, «отдыхал» несколько дней в Хотимском предварительном карцере, вместе с еще двумя десятками человек, борцов за свои права, за свободу.
Дорогие вы мои наследники, читатели! Вы вправе спросить у меня. – Чем вызвана необходимость переключения темы о «школьных порках», и вдруг на предмайскую массовку? Отвечаю. – Тем, что отец с каждым днем стал внимательней выслушивать задаваемые мною вопросы, и надо сказать, далеко не детского характера. Хотя бы мой разговор с отцом о «порках». Вдумайтесь, мое заявление отцу. – Послушай; папа, я уже не маленький… – Семилетний мальчик не просит, а заявляет о решении «коллектива», и ему все равно, что отец сделает с ним. Это ли не «самопожертвование» во имя общего дела? Это ли не сила коллектива? – Да, ты, и твои товарищи, правы, – сказал отец, – я поговорю с рэб Лейбом. – И поговорил. – Результат? – Ремешка не стало!!! Я чувствовал все происходившее в нашем Хейдере, и очень болезненно переживал это.
Я очень любил отца и, начиная с 1905 года, внимательно следил за его деятельностью, старался быть его последователем, всегда рассказывал ему, советовался с ним по школе. – Это чересчур сильно, не под силу для ребенка. – Говорил мне отец, но после нашего с ним разговора, моего заявления, что «я уже не маленький», отец решил добавить мне нагрузку. И попросил тетю Раю, чтобы она занималась со мной по «русскому» языку. А я рад и готов. И потекли дни, недели, месяцы. Я «пошел в гору», к тому же еще добавилось чтение русских книжек: сказок, рассказов, стихов.
Теперь я хочу поведать вам, мои дорогие читатели, небольшую историю из моего детства. Никто не идеален… У нас гости – приехала тетя Люба, мамина сестра, с сынишкой. В доме весело, мне есть с кем поиграть, одно «но»… гость остается дома, а я должен идти в Хейдер, но я тоже хочу остаться дома. Как быть? Разве только заболеть? Чем? В моем возрасте я уже понимал, что не каждой болезнью можно заболеть. Ведь мама сейчас же вызовет врача, а он скажет, что я «здоров»??? Но я слышал от старших ребят-симулянтов, что, когда болит нога, и «больной» жалуется, – Ой, колет, ломит, больно, – так на ощупь, ни один доктор не знает, в таком случае «любой» должен верить на слово. – Лёва, вставай, ты опоздаешь в Хейдер. – Будила меня мама. – Нога у меня болит. – Ответил я. – Не могу наступить на ногу. – Нога? – Переспросила меня мама. – Что с ней, твоей ногой? – Колит, ломит, крутит. Больно. Не могу пойти в Хейдер. Ой! ой!!! – Какая нога? – Со вздохом спросила мама. Вот это я упустил из виду. Не продумал, и никто не подсказал. – Левая, – сказал я морщась. – Ой, Боже мой! Что мы будем делать? – Спросила она сама у себя. – Может быть, компресс положить, может лед на ногу… или порошки??? – Ревекка, – сказала тетя Люба маме, – зайди на минуточку на кухню, мне нужно с тобой кое о чем посоветоваться… Я обрадовался, пусть сестры пошушукаются, пусть они… а я сегодня, наверняка, остаюсь дома. Теперь я – больной, строю планы игры возле кровати. И вдруг из кухни слышу голос тети Любы… – Лёвушка, какие пирожки вкуснее? С мясом или с печенками? – Я и сам не знаю, тетя. – А с вишнями любишь? – Спросила тетя Люба снова. – Да, тетя Люба, очень люблю, – обрадовался я. – Вот видишь, Ревекка, – сказала тетя. – Ему надо дать попробовать, если он любит, то мы нажарим ему их много, пусть ест их. – Левушка, а ну, раз, два, скок-скок, да на кухню к нам, поешь пирожков. Долго упрашивать не надо было, на моих обеих здоровых ногах я за запрыгал в кухню, а тетя дает мне пирожки. Я их кушаю с большим аппетитом, облизываюсь. Ее красивые, умные глаза улыбались при этом. – Ну? – Спрашивает тетя. – Нравятся пирожки? Вкусные? А теперь, Лёвушка… Ноги у тебя здоровые, прыгаешь и бегаешь ты как «олень». Понежился с нами, гостями, и хорошо. Иди, пожалуйста, в Хейдер. – Глаза тети Любы смеются, а я быстро оделся и побежал в школу.
В ожидании возвращения моих родителей из города Бежицы я рассказал вам о некоторых эпизодах из моей жизни, правда, с большими сокращениями, зато сохранил полностью суть и содержание вопроса. Ясно? Итак, мои родители приехали «налегке». Вначале, там, в городе Бежице, всё шло хорошо. Роды прошли успешно. Но на второй день после родов, мой крохотный братишка, лежа у груди матери, в полдень, умер. Никто из этих «мировой известности» врачей не смог определить причину его смерти, никто из них ничем не смог помочь. Как мы и рассчитывали, будучи в городе Брянске, отец сдал экзамен и получил «право на жительство» на территории всей Орловской губернии, и, в частности, на ж/д станции Акуличи[214] Брянского уезда.
На пути из города Бежица в посёлок Клетня грузопассажирский поезд останавливается на железнодорожной станции Акуличи на пятнадцать минут. В это время пустые товарные вагоны этого поезда отцепляют, маневрируют, и «подают» в ж/д тупик для погрузки, а предварительно наполненные товарные вагоны прицепляют к поезду. Пока это происходит, несколько вагонов с пассажирами стоят у вокзала, сами же пассажиры гуляют, отдыхают, встречаются. Этого времени достаточно, чтобы поговорить, или скорее, подтвердить недавнее соглашение переехать сюда на постоянное место жительства с семьей.
Здесь, на станции, мой отец вторично вел разговор со своим бывшим одноклассником, другом юности, также уроженцем города Хотимска, Давыдом Беленьким. Он, имея такое же «право на жительство», живет здесь со своей семьей – женой и двумя малолетними детьми – уже почти шесть лет. По словам товарища, у него, как и у остальных четырех еврейских семей, кроме табуреток и стола, да стеллажа на «козликах», нет никакой мебели. – На лесных складах частных лесопромышленников имеются пиломатериалы всех размеров и пород. Тут тебе работы хватит на целый год, а то и дольше. – К тому же здесь живет железнодорожная интеллигенция – семей десять-двенадцать; да и русское купечество имеется: Яковлевы, Коноплевы, Силаевы, Заленские; и много других богатых семей, живущих в своих поместьях недалеко от станции. Будет свой столяр, все они пойдут к нему, а также и станционные жители потянутся со своими заказами. – Да, чуть не забыл. У Зельдина[215] есть небольшая гостиница, всего-то на пять-шесть человек. Там остановились инженеры, приехавшие сюда строить лесопильный завод. Зельдин говорил мне, что днями сюда приедут братья Хотылёвы с инженерами. Они купили участок земли на нашем поселке, на котором будут строить стружечный завод, со всеми подобающими складами и службами. Вот тебе и полноценная работа. И надолго. – А насчет жилья, хоть сейчас занимай соседний дом, он – чистый, свободный, ждет тебя. Друзья попрощались, сговорившись о том, что, примерно, через месяц-полтора, Хаим с семьей приедет сюда.
До конечной остановки, станции Клетня, всего-то четверо верст. Здесь, еще с вечера, их ждала подвода. Поезд приходит в восемь утра. Прибыли, передохнули, покушали, и в путь-дорогу, чтобы быстрей добраться до города Хотимска. ЧАС ДОБРЫЙ!
Летний ИЮНЬСКИЙ день, как по заказу, ни капли дождя. Родители приехали домой к вечеру. Мы: я, Бася и Моисей, были у себя дома, ждали родителей в «большой» комнате. Мама вошла первой и села на стул. Две тети – Рая Головичер и Аня Фейгина – опекали нас днем и ночью. Бабушки дали нам строгий наказ: не плакать, не спрашивать про умершего ребенка, и вообще не тормошить маму подарками. Мы сдержали наказ. Немного перестраховавшись, к маме подошел только маленький испуганный Моисей. Она взяла его на руки и начала плакать и целовать его. Глядя на это, мы с Басей не сдержали «слова», подошли к маме, и заплакали заодно с ней. Испуганные тети подбежали к нам, чтобы забрать нас и успокоить мать, но мама схватила и их к себе в объятия. Теперь уже получился клубок плачущих навзрыд и перепуганных людей. Особенно плакали дети. На наш «рёв» прибежали старики, хозяева дома, жившие во второй половине дома. Зная причину тревоги, они, стоя у порога, смахивали слезы с глаз. Такую картину застал отец, войдя в дом.
Тут же пришли и обе наши вдовствующие бабушки: Этель Фейгина и Сара Головичер. Они держались бодро, но по ним было видно, что они выплакали свои слезы без остатка три дня тому назад, когда получили телеграмму из города Бежица о «результатах». Пришли и снохи, Фейгины: тетя Сара (жена дяди Лазаря) и Матля (жена дяди Абрама). Они также вели себя «прилично» и «достойно», сначала всплакнули, но тут же умолкли, словно для пущей важности. Потом они посидели, повздыхали, и поговорили о предстоящем нашем переезде на новое местожительство. Отец рассказал нам о своих «правах на жительство» и преимуществах ж/д станции Акуличи перед городом Хотимск. Здесь же решили, что переезд отложим на месяц-полтора, до Августа 1907 года, пока мать отдохнет от всех переживаний. Тем временем отец передаст свою «Артель».
Мои дорогие читатели! Пока мои родители соберутся в дорогу, поделюсь с вами воспоминаниями о прошлом, за период с 1897 по 1907 годы. Надо сказать, что о многом я вам не рассказал, потому что вопрос наших двух «больших» семей: Фейгиных и Головичеров решался сугубо индивидуально, порой в прямой зависимости от создавшегося положения, помимо чьей-либо воли. И нервная система подобна разбитой телеге…
Конкретный пример – история моих родителей, которой могло бы и не быть. Вынужденные переезды: города Жиздра, Почеп, село Норино, Хотимск, а теперь еще и станция Акуличи. За семь лет моей жизни – четыре места жительства. Не многовато ли? Будь Головичеры покладистее, такого бы не было бы. Семья Коган, Мендель и Ципейра, жили в городе Жиздра, теперь семья переезжает в город Гомель. Семья Шульман, Мендель и Люба, арендовали хутор у какого-то помещика. В смутное время, 1905–1906 годы, они вернулись в город Хотимск и поселились у бабушки Сары Головичер.
Последние комментарии
1 минута 23 секунд назад
3 минут 56 секунд назад
14 минут 8 секунд назад
36 минут 37 секунд назад
2 часов 34 минут назад
11 часов 26 минут назад