Сквозь город её страстей, ой! [Ольга Александровна Коренева] (fb2) читать онлайн

Ольга Коренева Сквозь город её страстей, ой!

Мини-экстрим-роман

Она отчаянно рыдала, душу раздирала горечь, нестерпимая обида, удивление на такую страшную несправедливость! Вся подушка была мокрая от слёз. И сегодня, и вчера, и вообще, почему, за что? Серёжка из соседнего подъезда, который ей так нравился, кудрявый светловолосый мальчик, вдруг выстрелил ей в лицо из рогатки острым камушком, так больно, на щеке под глазом жутко некрасивая отметина теперь. Ну почему он так? Она в слезах примчалась домой, пожаловалась маме, и получила от неё такую увесистую затрещину, что зазвенело в голове. «Мам, за что?» – спросила она изумлённо. «Не ябедничай!» – прикрикнула на неё мать. «Но я же ничего не сделала, это он сам» – прорыдала она. И получила ещё одну оплеуху. «Если тебя обижают, сама виновата. Не провоцируй. Учись находить общий язык с людьми», – жёстко ответила мать и ушла на кухню. Это было сегодня вечером. А вчера днём она в гостях у Нонки увидела на диване хорошенький ремешок и надела его себе на пояс. И тут её любимый Маська – маленький ласковый Нонкин пёсик – вдруг подскочил и тяпнул её за руку. Так больно! Нонка захохотала и сказала: «Это его ошейник. Так тебе и надо, не хватай чужие вещи». Ну ничего себе, подруга! Горечь и отчаяние захлёстывали, она чувствовала одиночество и враждебность окружающего мира. Никто её никогда не полюбит и не поймёт! Она подняла глаза к потолку, потом взглянула на штору, на карниз, и увидела – не видя – добрые улыбающиеся полупрозрачные мужские лица. Они смотрела на неё с необычайной теплотой и иронией. Точнее, она их видела душой, она их ощущала. Они наблюдали за ней. «Кто это? Какие-то наблюдатели? Как их звать? Они такие необычные. Это Братцы», подумала она. Постепенно успокоилась, и уснула. Снилось, что за ней гонится толпа Серёжек, почему-то огромных и злобных, с автоматами, рогатками, и с какими-то непонятными и оттого страшными трубками.

Десятилетняя Ирма проснулась. Её била дрожь. Она не сразу пришла в себя.

Нет, просто кошмар приснился. Всё нормально – она дома, на узкой пружинной кровати с большими металлическими спинками и шишечками на них, вот комод, покрытый кружевной скатёркой, на нём круглое зеркало, хрустальная длинная подставка с мамиными заколками. Вчера мама мыла её в ванне, сильно тёрла мочалкой, и ворчала:

– Какая ты тощая и лиловая. Я негра родила.

«И никакая я не лиловая, просто синеватая слегка».

Это от недоедания. Марту очень раздражало, просто бесило, что дочь почти ничего не ест. Но Ирме есть совсем не хотелось, и она незаметно всё выплёвывала себе в карман, а когда мать отвернётся, выйдет из кухни, потихоньку спускала еду в унитаз.

В школу идти надо. Неохота. Но Ирма быстро оделась и незаметно, пока мама не заставила её есть эти ужасные котлеты с картошкой, улизнула из дома. В подъезде уселась на широкий подоконник, принялась смотреть в пыльное окно. Ой как во дворе-то хорошо! Не тащиться в школу, что ли, погулять, залезть вон на то дерево и покачаться на ветке, какая отличная ветка, просто очень-очень-очень! А вон мужик идёт с тортом, как дать бы ногой по этой коробке, торт вылетит, сделает кульбит в воздухе, и мужику в лицо вмажется, вот смехота!

Жила семья известного учёного Григория Константиниди неплохо. Родители Ирмы – Марта и Григорий – были людьми интеллигентными, открытыми, доброжелательными. В большой квартире чистота, красиво, уютно. У Марты был большой дизайнерский талант, хотя в то время такого понятия не существовало. Несмотря на тяжёлые послевоенные годы, в семье всегда был достаток.

Ирма быстро скатилась вниз по широким перилам, одёрнула юбку коричневой школьной формы, и выскочила во двор.

«Во как ветер метушится», – думала она, то приглаживая ладошками взметнувшиеся кудри, то придерживая раздувающуюся юбку и взлетающий чёрный фартук. Ирма подпрыгивала на бегу, лицо порозовело, большие карие глаза сияли. Она размахивала портфелем и напевала. Вот вбежала в класс и плюхнулась за свою парту. Подружка Нонна уже сидела и уплетала большой бутерброд с чёрной икрой. Она была из ещё более обеспеченной семьи. Отец её также был крупный учёный – Авель Голдберг. Академик с мировым именем. А мать – тоже статная красавица, блондинка Пелагея, из псковской деревни, но с ужасным характером и очень жадная, в отличие от Ирминой мамы, немки, изысканной и утончённой Марты. Девочки жили по соседству и то дружили, то ссорились и дрались. Знакомы они были с трёх лет. Ирма смотрела, как подружка медленно жуёт огромный вкусный бутерброд, и глотала слюнки от голода – дома-то не поела.

– Дай куснуть? – попросила заискивающе.

– С какой стати? – пробубнила с набитым ртом Нонна.

– Жадина, – пробормотала Ирма.

– Дура, – отозвалась подружка.

На первом уроке был диктант. Лёгкий такой. Начитанной Ирме он показался пустяшным. Она быстро писала красивым крупным почерком. Ей было приятно выводить буквы. Нонна смотрела в её тетрадку и старательно списывала. Учительница прохаживалась между рядами парт и делала вид, что не замечает.

– Степан вышагивал по извилистой тропинке, – нараспев диктовала учительница.

Нонна положила голову на плечо Ирмы и зашептала:

– Стипан, или как? Трапинке? Дурацкий текст, ничего не понятно.

– Пиши: Степан. Через «е», – подсказывала ей Ирма. – Очень легко.

Ирма обмакивала в чернильницу ручку с железным пером, и аккуратно, стараясь не посадить кляксу, писала. Древко ручки тускло поблескивало тонкими отполированными боками.

– А вот это что за буква у тебя? Не пойму? – спросила Нонна, махнув своим пером над Ирминой тетрадкой. И тут же на красивые ровные строки шлёпнулась клякса.

– Ты что, очумела совсем? – заорала Ирма. – Ты мне кляксу посадила!

– Ну и что, подумаешь! – дёрнула плечом Нонна.

– Дура! – крикнула Ирма, и с силой толкнула подругу. Та шлёпнулась на пол.

– Ирма! – подскочила к парте учительница. – Выйди вон! Двойка!

– За что, Антонина Ивановна? – возмутилась Ирма. – Я тут при чём? Это она у меня всё время списывает, и кляксу мне сделала!

– Не ври, я всё видела. Списывала ты, и ударила Нонну.

Ирма вспыхнула от такой несправедливости, схватила свой портфель, и выбежала из класса. И из школы. Она помчалась домой со всех ног. И тут заметила, что манжеты её платья заляпаны чернилами. «Это всё Нонка, она! Вот гадина! Мать меня убьёт!»

Она бежала и плакала. От обиды, от злости. Слёзы противно щекотали лицо. А пожаловаться некому, мать за жалобы давала подзатыльники и сильно ругала. А за испачканную одежду вообще ой что будет! Мать такое терпеть не может! Так накажет, что ой-ёй-ёй!

Вот и подъезд. Кто её спасёт? «Братцы, помогите» – мысленно завопила она.

Вот и родная дверь. Тихо, стараясь не шуметь, отперла, на цыпочках проскочила в комнату и юркнула под свою кровать со свисающим до самого пола плотным покрывалом. Там были её настольная лампа, любимые книжки. Там Ирма часто пряталась. Это была её уютная спасительная норка. Мать, занятая своими делами, не всегда вспоминала про Ирму. А уж когда вспоминала! Лучше не думать.

Но сейчас она вспомнила.

– Ирма! Вылезай, где ты там сидишь? – раздался сердитый голос Марты. – Я знаю, ты дома! Опять школу прогуливаешь? Иди сейчас же сюда!

И следом – её тяжёлые вздохи и ворчание:

– Опять Гриша своих аспирантов сюда тащит, ох-ох-ох! Стол накрывать на такую ораву, а что поделаешь? Он такой, Гриша, он сама доброта, само гостеприимство. А мне тут отдувайся, да разве он понимает? Это кстати, что Ирмка дома, поможет хоть. – И-ирма, иди сюда сейчас же!

Ирма вылезла из своего убежища, быстро переоделась во всё домашнее, и, опустив глаза, подошла к матери.

– Доставай, давай, синюю скатерть, – скомандовала Марта.

Девочка поняла, что ругать её не будут, что подзатыльников она избежала, и быстро помчалась к шифоньеру за «гостевой» бархатной скатертью – синей с золотистым орнаментом.

– Ну что ты там застреваешь, быстрей двигайся-то, – подстёгивала дочку Марта. – Снимай всё со стола и стели. Да встряхни сначала! Ох, тупая, и в кого такая уродилась! Ох, устала я с вами, много вас!

– Ну и зачем ты нас столько нарожала? – дерзко спросила Ирма.

– От невежества, – вздохнула Марта. – Помоги накрыть на стол, а потом возьми Алика и идите гулять, – Марта кивнула на трёхлетнего Алексиса.

– Ма-а, ну можно без него? Он тихо сидеть будет, не помешает, ну ма-ам! – заныла Ирма.

– Не перечь матери! – прикрикнула на неё Марта. – Что ты горбишься? Горбатая! – и она больно ударила Ирму по спине.

Ирме всегда приходилось таскать за собой братишку, ну и напрягало же её это! Вечно смотри, чтоб не плюхнулся, не расшибся, не ушёл куда-то. Только отвлечёшься на миг, и с ним что-нибудь случится. Мелкий, глупый.

А на улице шумел май, двор растворился в солнечном свете, на деревьях появились нежные зелёные листочки, пахло радостью и заканчивающейся учёбой – скоро каникулы! Вот счастье-то! Но в то же время и печаль, непонятная какая-то, продольно-поперечная и клубящаяся, терзала её. И она принялась себя уговаривать: что же это я, ведь скоро уж – совсем лето, дача, сад с вишнёвыми дождями, стрижами, радугой черешен! Так бывает каждый год, и будет всегда, и будет уже вот-вот, да!!! И сколько хороших дней, людей, слов будет!!!

Но тут она вдруг ощутила одиночество в омуте имён, названий, фраз, толпящихся в голове…

Она тащила за руку маленького Алика, а он всё время что-то находил на земле, приседал и старался схватить. То окурок, то палку, то сверкающий зеленоватый осколок бутылки. Ирма дёргала его, он падал и плакал. Она его поднимала, успокаивала, и медленно волокла за руку дальше. Ей так хотелось попрыгать в классики, в кармане был кусочек мела. А вот и классики, и весело скачут соседские девчонки. Ирма дала мелок Алику, и сказала:

– А ты нарисуй зайку. И домик для него. Зайка будет рад.

Алик вытаращил глаза, ковырнул в носу, потом заулыбался, присел на корточки, и стал рисовать. А Ирма подошла, и задумалась: надо бросить битку – круглую коробочку из-под гуталина, а её нет. Девчонки – с битками. Может, ей уступят? Как бы так по-особому попросить? Ну, чтобы приняли в игру.

Ирма принялась смотреть и остроумно комментировать их прыжки. Девчонки засмеялись.

– Давай, иди, прыгай. Есть битка? Возьми мою, – сказала рыжая Валя.

И тогда Ирма сразу же впрыгнула точно в самый центр клетки, и дальше так же, ни разу не наступив на черту, и ловко подбила носком ботинка битку. Когда классики надоели, девочки принялись скакать через верёвку. Не сразу Ирма вспомнила про братика. А когда вспомнила, обернулась – его не было, лишь исчерченный кусочек асфальта и остаток мела. Она ахнула, взвизгнула, и бросилась искать. Девчонки присоединились. Вместе они обегали все соседние дворы, облазали все подвалы. Малыш словно испарился. Ужас! Что с ним случилось, куда делся?

– Братцы, Братцы, – неожиданно для себя принялась бормотать Ирма.

И вдруг, по какому-то наитию, перепуганная Ирма заглянула в лежащую на боку рассохшуюся бочку. Там преспокойно спал Алик. Она радостно завопила, малыш проснулся и громко заревел. Она его вытащила из бочки, отшлёпала, отругала, поцеловала, успокоила, и стала с ним играть в салочки. Конечно, она поддавалась, бежала тихо, чтобы он догнал и осалил – прикоснулся к ней ладошкой. Девочки ушли, весело болтая, а Ирме пришлось возиться с братишкой. Игры, качели, потом он ковырялся в песке, а Ирма сидела на краю песочницы и слушала гомон птиц, шорох веток, голоса соседских тёток возле подъезда.

– Вон в песке дети этой немки, злющей такой, – доносилось до Ирмы.

– Не, она просто строгая и справедливая. Она всем помогает. Вот у меня крупа кончилась, она дала, да ещё сахару предложила. Я взяла.

– И мне помогает, если что, к ней всегда. Масла мне дала.

– Весь дом к ней ходит, ну ещё бы, они зажиточные, а мы бедняки.

– Ну не скажи-и. Вот Пелагея-то вообще богачка, и прислуга у неё, и чёрную икру жрут. А и прошлогоднего снега зимой не выпросишь. В шелках ходит да в бархате и сама, и Нонка ёная, соплячка. А мужик ёный, Авель, хороший, добрый.

– Да, душа у него хорошая, у Авеля.

– Учёный, башковитый мужик. И у немки тоже.

– У немки этой, Марты, трое детей, и нет прислуги. Всё сама крутится, хозяйственная. А старшая дочь уж в институте, умная. Школу с золотой медалью кончила.

– Да-а. Вот ведь. От умных родителей и дети умные.

– А Пелагея-то, соседка Марты, та Пелагея-то, во какая предприимчивая, напористая, и у неё звериный нюх на дефицит.

– А вот вкуса у неё нет, совсем нет.

– А дочка-то, Нонна, ведь как на неё-то похожа, полная копия, красотка!

– Ага, мамаша её истерично любит. Эту избалованную, хитрую и тупую дуру.

– Какая же она дура? Лучшая ученица в школе. Моя внучка с ней учится.

– А моя дочь там работает. И всё знает. Эта Пелагея умасливает директрису и учителей дорогими подарками. А дочка – полный нуль, ничего не знает, и при этом круглая отличница, на золотую медаль идёт!

– Ну надо же!

– Эта Нонка в школе первая красавица, и форма-то у неё на заказ сшита, манжеты и воротнички видали какие пышные, кружевные! И причёски разные ей мамаша делает, со всякими там бантами цветными. Это только ей в школе позволительно.

– А почему с бантами-то нельзя?

– В школу можно только с коричневыми, а в праздники – с белыми. А со всякими другими яркими нельзя. Нонке можно, красотке этой богатенькой.

Ирма слушала сплетниц подъездных и от обиды глотала слёзы. Да-а, Нонка красотка, а она, значит, урод? Вот и мама вечно тыркает её, обзывает. Нонка богатенькая, а они, значит, хуже?

Ну конечно, жила их семья гораздо скромнее. У Ирмы были сестра – на семь лет старше, Грима, и маленький братик Алексис. Матери трудно приходилось с тремя детьми. Несмотря на достаток в доме, Марта была очень экономной хозяйкой, и Ирма ходила в платьях, перешитых из старой одежды Гримы. Грима была первенцем влюблённой пары, и назвали её так, соединив части имён Григория и Марты. А Ирма и Алексис родились позднее, случайно, от нежелательной беременности. Грима была очень похожа на мать – высокая тонконогая блондинка, сияющая фарфоровой белизной. А Ирма и Алексис пошли в отца грека. Грима была отличницей, талантливой и умной, и мать очень боялась, что она превратится в «синий чулок», в наукообразную даму, и никогда не выйдет замуж. Поэтому Гриму мать наряжала, старалась оторвать от учебников, покупала ей билеты в театры, на концерты. Но девочка очень любила учиться. Старательностью и тягой к наукам она пошла в отца. А вот Ирма росла сорванцом, непоседой, драчуньей, чем очень злила мать. Алексис же был тихим болезненным ребёнком, и это тоже напрягало Марту. Она сильно уставала от такой оравы, ведь столько было стирки, столько проблем! И она часто раздражалась и срывалась на младших детях. Особенно доставалось среднему ребёнку – Ирме.

Вечером вся семья собралась за столом. Перебрасывались полуфразами. Каждый был погружён в свои мысли. Марта была усталая, задумчивая. Григорий всё время, пока ел, что-то писал в толстую тетрадь, потом ушёл в свой кабинет, прихватив стакан чаю в витом серебряном подстаканнике. Грима витала в своих мечтах. Алик задремал за столом, чуть не свалился со стула, и Ирма унесла его в спальню. В коридоре она остановилась возле большого зеркала, там, где висел на стене телефон. Принялась рассматривать себя. «Почему я такая маленькая? Я ребёнок. А понимаю всё как взрослая. Мне уже десять лет, вообще-то. Уже и не ребёнок. А меня всё воспитывают и воспитывают…» В зеркальном стекле торчала тощая девочка с очень яркими, прозрачными золотисто-карими глазами, которые иногда казались серовато-голубыми, и с густыми тёмно-каштановыми кудрями. Слегка сутулая. Лицо бледное, синие тени под глазами. Пухлый рот, обкусанные губы. Над верхней губой тёмный пушок. Из-за этого мать, когда сердилась, звала Ирму – «усатая». «Ну ты, усатая-горбатая, иди сюда!» Ирма считала себя некрасивой, и смирялась с этим. «Это не важно, какая я на вид, главное – я умная. А вот это главнее всего. «Миром правят умные люди», – вспомнила она вычитанную где-то фразу. Это ей так понравилось, что она даже записала в своей заветной «Умной тетради». Я, я очень умная – утешала она себя, и принималась мысленно перебирать свои умные поступки, думать о них, смаковать. А чтобы ей не помешали, и чтобы мать не вспомнила о ней, Ирма залезала в свою норку под кровать. Вот и сейчас она туда юркнула. Зажгла там настольную лампу, достала тетрадь, куда заносила все свои удачи. Однажды её в школе записали на гимнастику, и она там стала лучше всех. Её хвалили за необычайную гибкость, ловкость, чувство равновесия, пророчили блестящее будущее в спорте. Но потом всё рухнуло! Вот горе-то! Мать купила пианино, заставила заниматься музыкой, запретила гимнастику. А Ирма ненавидела эту музыку, это проклятое пианино, эту гадкую музыкальную школу! Но приходилось часами долбить гаммы, а мама из кухни кричала противным голосом: «Врёшь! Врёшь!» – когда Ирма брала не ту ноту. От этих криков душа её сжималась, начинало тошнить. Но она же умная девочка, и вот что она придумала. Зимой она засовывала в снег руки и долго морозила их, потом показывала в музыкальной школе распухшие лиловые одеревенелые пальцы, совала их в лицо маме, и говорила, что это из-за музыки всё случилось, и что она не может заниматься. Правда, и почерк у неё стал отвратительный, поэтому в школе стала получать двойки. В конце-концов, с музыкой было покончено.

Она долго читала свою «Умную» тетрадь, да так и уснула под кроватью в своём убежище. Снилась ей песочница, женские голоса, они о чём-то спорили, ругались, обсуждали кого-то.

Дни неслись галопом. Приближались заветные каникулы. После школы Ирме приходилось выгуливать братишку, но она придумала управу на него. Чтобы он никуда не исчезал, она рассказывала ему страшилки про цыган, которые воруют маленьких мальчиков и едят их. Поэтому мальчики должны гулять рядом со скамейками у подъезда, где сидят взрослые. И она теперь спокойно оставляла там Алексиса, зная точно, что он, очень впечатлительный и доверчивый, никуда не денется. А сама носилась по двору вместе с ребятнёй, играла в горелки, в казаки-разбойники. А потом присоединилась к самой интересной забаве – дразнить местную дурочку Машку. В неё кидали палки и кричали:

– Дура Машка, ты какашка! Машка рваная бумажка!

Машка ревела и убегала, её догоняли, дёргали за волосы, били кулаками в спину, прыгали вокруг, хохотали. Было очень весело.

Вечером Ирма с Аликом пришли домой. Сели ужинать. Старшая сестра, Грима, быстро поела, и побежала в театр. Там её ждал кавалер. Она не превратилась в «синий чулок», вопреки прогнозам матери. За ней вовсю ухаживали однокурсники. Это очень радовало Марту. Сейчас Марта смотрела на младших детей, и ворчала:

– Какая у Алекса голова маленькая. И в кого он пошёл? У всех в семье нормальные головы, а этот без головы.

Ирма аж скривилась. «Это надо ж так про ребёнка говорить?» – подумала она. – «Хорошо, что Алик маленький и не понимает». И дерзко ответила матери:

– В кого он пошёл, тебе лучше знать.

И тут резко завопил дверной звонок. Марта открыла дверь. На пороге возникла рыдающая Машка, растрёпанная и грязная. Она прогундосила:

– А ваша Ирма меня дразнит и бьёт!

Марта успокоила дурочку, насыпала ей в ладони конфет, и закрыла дверь. Потом быстро вошла в кухню и такую оплеуху отвесила Ирме, что та вылетела из-за стола и шлёпнулась на пол.

– Не смей обижать убогих, поняла! Подлая ты тварь! Пошла вон, убирайся с глаз моих!

Она выволокла дочь в прихожую и вытолкнула на лестницу, захлопнув дверь квартиры. Ирма с плачем спустилась во двор. Был светлый летний вечер. На скамейке сидели соседские бабульки. Они уставились на рыдающую девочку, стали утешать.

– Ну-ну, не плачь, что случилось-то?

– Успокойся, деточка, что с тобой? Упала, расшиблась?

– Ну, ничего, маленькие детки – маленькие бедки, всё пустяки. Вот у взрослых настоящие беды бывают.

Ирма постепенно успокоилась. И спросила бабу Веру:

– А кто такие убогие?

Старушка улыбнулась, пожевала губами, и сказала:

– Убогие, ну. Они не совсем вразумительные, с отклонениями. Калеки, инвалиды, дурачки всякие. Их жалеть надо, трудно им, очень трудно жить.

Тут из подъезда вышла Марта, схватила дочку за рукав и потащила домой. Там она долго пилила дочь, говорила, что таких, как Машка, нельзя обижать, это грех, подлость, гадость. Она вылила на дочь всё накопившееся за день раздражение. Ирма не выдержала, заорала:

– Отстань от меня!

Умчалась в кабинет отца, заперлась там. Марта ломилась в дверь, требовала открыть, грозилась, что придёт отец и накажет, но Ирма знала, что папа всегда на её стороне, он ведь необычайно добродушный. «Папа, папочка, когда же ты придёшь», – думала Ирма. – «Мама так шумит, это невыносимо»! Она затыкала уши, и ей казалось, что душа её от боли треснула, и оттуда вытекает перламутр. Марта угомонилась и ушла. А Ирма уселась в отцовское массивное кресло, взяла книжку, и погрузилась в чтение.

Но с тех пор Ирма стала опекать дурочку Машку, не давать её в обиду. Ведь Машка убогая.

Утром солнце пустилось в пляс за окном, разрывая гармошку деревьев. Ирма сидела на широком подоконнике в каком-то ступоре, и смотрела во двор. Вошла Марта, резко сдёрнула дочь с подоконника, сказала:

– На кухне поднос, там еда, отнесёшь Варе.

– Ну, ма-а! – заныла Ирма. – Ну, заче-ем?

– Ты ещё спрашиваешь? Сама зажралась, а соседка голодает. У неё родители репрессированы, странно что её в детдом не забрали, не нашли, наверно, спряталась где-то, бедняжка. Иди быстрей, ну!

Ирма взяла поднос с бутербродами, котлетами, крутыми яйцами, чаем и пряниками, и потащила на соседний этаж к тощей одиннадцатилетней девочке. Дверь коммуналки была открыта, и Варина соседка вытряхивала на лестничной клетке половик. Ирма вошла, постучала в комнату с ободранной дверью. Варя открыла, заулыбалась во весь рот. В комнате была смятая постель, пыльный пол, посреди стоял ночной горшок, до краёв полный.

– Почему здесь горшок? – возмутилась Ирма, ставя на стол поднос. – Что, до уборной дойти не можешь?

Варя подавленно молчала. Она стеснялась сказать, что боится соседей, которые на неё косятся, ведь она дочь «врагов народа».

– Сейчас же вынеси горшок, – приказала Ирма.

– Ладно, я потом, – тихо пробормотала Варя.

– Нет, сейчас! Сию минуту! А то унесу всё назад, – она кивнула на поднос.

Варя нехотя повиновалась. А Ирма с отвращением оглядела замусоренную пыльную комнату с запахом непроветренного жилья и мочи, и поспешила уйти. По дороге Ирма думала: «Что она, прибраться не может? Не маленькая ведь!» Ей и в голову не приходило, что сама она тоже не очень-то следит за чистотой в квартире, только если мать заставит помочь. Да и до уборки ли Варе, которая не в себе от стресса, от разом изменившегося отношения к ней соседей, учителей, одноклассников, родственников – все стали её сторониться.

Дома к Ирме пристал Алик:

– Ску-учно! Расскажи про колобка-а! Ну расскажи сказку про колобка-а, только чтобы лиса его не съела, расскажи-и!

– Не хнычь! – прикрикнула на него Ирма. – Сиди и слушай.

Алик послушно сел на постель. А Ирма раздражённо заговорила:

– Вот убежал колобок от всех, от бабушки с дедушкой, от зверей всяких, и тут его поймали цыгане, – она сделала страшные глаза. Малыш ахнул, широко разинул рот, и громко заревел. Ирма быстро зажала ему рот ладошкой. Сверкнула и обожгла мысль:

«Ой, только бы мать не примчалась! Братцы, Братцы, спасите!» И затараторила:

– Тихо, тихо. От цыган он тоже убежал. Он же круглый, укатился.

Алик замолчал, вытаращил глаза, прошептал:

– А лиса?

– А лису он потом уже встретил, и съел её. Она была злая, хитрая, а колобок был убогий, поэтому он не понял, что лиса его хочет обмануть и скушать. Он сам её скушал. Принял за бутерброд.

– А-а, – протянул мальчик. – Это хорошая сказка. Лису не жалко, она зла-ая.

В смуте дней неслась жизнь Ирмы. Почти каждый раз что-нибудь случалось, и она получала тычки и выговоры от матери. Ох, как она устала от этого! Просто она всегда попадала под горячую руку. Так уж получалось. «Но, может, хоть сегодня обойдётся», – думала она, проснувшись. И очень удивилась – такой вкусный сдобный запах окутал квартиру. Мать пекла куличи, красила яйца луковой шелухой. «Четверг», – подумала Ирма. Такое бывало каждый год весной по четвергам. А в воскресенье затем – очень вкусный завтрак, и потом обед без противного супа и котлет. Она вскочила, быстро умылась, радостно оделась, и помчалась на кухню. Она не понимала, отчего так. Марта однажды сказала ей, что это просто весенний праздник. В старину, славяне, хороводы, и чего-то там, она не поняла».

– Ма, а сегодня опять праздник весны? Как в прошлые разы? – спросила Ирма. – Но ведь сейчас уже почти лето?

– Ну, да, в принципе. Не путайся под ногами, иди погуляй с Аликом.

Гулять в конце мая приятно. И радостно – ведь скоро, совсем через несколько дней уже – каникулы, долгие, летние, дачные! И уже совсем тепло и солнечно так!

Ирма поставила братика возле скамейки с бабой Верой, припугнув цыганами, и побежала вглубь двора играть. Она прыгала через скакалку вперёд, назад, боком, крестиком, и так ловко всё получалось! Она восхищалась собой! И тут она услышала всхлипывания. Остановилась, оглянулась. Это Нонна издевалась над дурочкой Машкой.

– Прекрати! – подскочила к ним Ирма. – Отстань от неё!

– Ты чо, очумела? – вытаращилась Нонна. – Она же дура!

– Вот поэтому и отстань он неё, – возмущённо сказала Ирма. – Убогих обижать нельзя.

– Ты чо, дуру защищаешь? С ума сошла? – сказала Нонна.

– Это ты сама сумасшедшая, – запальчиво крикнула Ирма, и толкнула подругу.

Нонна тут же дала сдачи. Девочки вцепились в волосы друг дружке, завопили. Машка в ужасе убежала.

Устав от драки, они помирились. Но играть не хотелось, и Ирма пошла к подъезду, где сидела на скамейке баба Вера, и рядом с ней Алик. Они разговаривали.

– А драться нехорошо, – сказал Алик.

Оказывается, все наблюдали их драку.

– Тем более девочкам из хороших семей, – сказала баба Вера.

– Больше не буду, если она сама не начнёт, – сказала Ирма и принялась прыгать через скакалку.

Вот наконец-то дача! Дожила, ура! Это счастье она ощущала даже во сне! Ирма проснулась. Потрогала губами тишину. Она была осязаемая и вкусная. Какое счастье! Лето, дачная тишь, каникулы! Еще ночь, так тихо! Но вот голос ночной птицы. Это тоже звук тишины. В распахнутое окно вливаются густые насыщенные запахи лета. Окно большое, на уровне деревянной кровати. Видны звёзды, деревья, а за ними – Ирма знает – кончается их сад, там высокий дощатый забор, и за ним участок деда Василия. Он, дед этот – огромный, с бородищей и усищами такими, страшный. Василий – дед известного писателя, который сюда никогда не приезжает. Он, этот дед – старовер, он очень жестокий. Он вешает на своём заборе кошек и собак, которые забегают на его участок. Он считает, что такие животные не нужны, раз от них нет пользы: молока они не дают, яиц не несут, и на мясо не пригодны. Ирма боится деда Василия. А мама с ним в приятельских отношениях. Ирма мысленно поёжилась от таких мыслей, и снова уснула.

Проснулась она в полдень. Мать её не будила, дала вволю отдохнуть. Вчера они всей семьёй ходили на берег реки Сетунь, купались, загорали, играли в волейбол, в морской бой. Было очень весело. Домой вернулись под вечер, усталые. И сегодня все, кроме Марты, долго спали. Завтрак был поздний и вкусный: горячие пышные оладьи с вареньем, свежее молоко. А потом Марта сказала:

– Дети, мне надо отъехать на несколько дней по делам. Не балуйте тут. Грима, ты уже взрослая девушка, присмотри за этими.

Она надела красивое платье, подкрасила губы, заколола волосы, взяла большую сумку, и ушла. Ирма смотрела, как она сходит с высокого крыльца, как идёт к калитке, вот скрылась за деревьями, вот снова мелькнула за забором, и опять деревья закрыли её тонкую высокую фигуру, её светлые волосы, красиво уложенные и аккуратно подколотые. Ирма свободно вздохнула. С сестрой хорошо, она не будет варить супы. Когда мать оставляла их с братишкой на Гриму, уезжая по каким-то своим делам, сестра на все оставленные деньги вместо противных обедов водила Ирму и Алика в кафе, они ели мороженое, пирожные, пили лимонад. Вот жизнь была, просто счастье! И сейчас Ирма обрадовалась. Она выскочила во двор и принялась скакать, и ей казалось, что её следы сверкают весёлыми огоньками, а в каждом её шаге смеётся стрекозье круженье! У Ирмы от радости просто крышу сносило! Вот они, настоящие каникулы! Последнее время ей всё время хотелось сказать матери дерзость, иногда её прорывало. И тут же она огребала оплеуху. «Запечатаю рот, и сломаю печать», – звенело в голове.

Они качались в гамаке, играли в волейбол. Потом Грима испекла большой яблочный порог, заварила чай с мятой, и они сели за стол. И вдруг… Случилось страшное. Распахнулась дверь, и в дом ворвались цыгане. Целый табор! Они мгновенно разбежались по всем комнатам, стали всё подряд хватать и запихивать в сумки, распахивали шкафы, мчались на второй этаж.

– Цыгане, ой! – вскрикнула Ирма.

Алик побелел, неестественно широко распахнул рот и зашёлся в беззвучном крике. Волосы его встали дыбом. Слово «цыгане» было для него самым страшным в жизни, а тут вдруг они материализовались, да ещё в таком количестве! Сейчас они его съедят!

Грима в ужасе замахала руками. Ирма побежала за цыганами на второй этаж. Там на маминой постели расположилась молодая цыганка, она кормила грудью младенца. Остальные хватали всё подряд, у них были большие сумки и мешки, в которых исчезали вещи.

– Братцы! Братцы!– в ужасе крикнула Ирма. И зачем-то глянула в окно. Там к дому бежал с топором в руках дед Василий.

– Он же их всех порубит! – севшим голосом пробормотала она, и закрыла лицо руками. – Кровавое месиво будет!

Дед уже был на полпути к крыльцу. И тут цыгане опрометью бросились бежать. Через минуту их и след простыл. Каким звериным чутьём они учуяли опасность? Как дед увидел, что в доме цыгане? Или это Братцы помогли?

Золотистой пыльцой, янтарными медовыми каплями сияли летние дни. Мать всё не возвращалась, и Ирма наслаждалась жизнью. «Ну хоть бы она подольше не приезжала», – думала девочка. Она шла с сестрой и братишкой по просёлочной дороге, утопая босыми ногами в тёплой и такой мягкой пыли. Она смотрела в небо и думала, что там, в самой высокой выси есть, наверно, ещё одно небо, глубокое-глубокое, нежное и тёплое как эта пыль, и в нём можно плыть… Они возвращались из магазина, Грима несла сумку с продуктами, Алик устал и висел на руке Ирмы.

– Что-то мамы долго нет, – проронила Грима. Её взгрустнулось, и хотелось под каким-нибудь предлогом удрать с этой дачи. В Москве – подруги, кавалеры, театры, жизнь кипит. А здесь возись с этой мелюзгой.

– Да чтоб её подольше не было, – с напором сказала Ирма.

– Что так? – спросила сестра.

– Да она меня замучила, всё время тыркает и тыркает. И вообще она нервная.

– А что делать, у неё судьба очень тяжёлая, – отозвалась Грима. – Тут станешь нервной, вообще с ума сойдёшь.

– С чего ты взяла? – резко спросила Ирма.

– Знаю. Тётя Грета рассказывала.

– Что-то не знаю я такой тёти, – отозвалась Ирма.

Они уже подходили к дому. Алик совсем скис и заплакал. Ирма взяла его на руки.

– Она приезжала к нам часто, ты тогда ещё не родилась, а потом была маленькая, несмышлёная. А тётя потом умерла. Двоюродная сестра мамы. Старшая.

Грима отворила калитку, они вошли и направились к дому. Сад большой, тенистый, дорожка песчаная.

– Ну и что рассказывала эта, ну эта, тётя Грета? – заинтересовалась Ирма.

– Вот когда мама была маленькая, у неё на глазах красные повесили её маму. Была революция. Её мама была баронесса, за то и повесили. Тогда дворян истребляли, князей, баронов, царскую семью тоже. Всех подчистую. А маму взяли на воспитание родственники. Они уехали. Но потом были войны. Голод. А потом была депортация, и их депортировали в Казахстан, в голые степи. Много смертей было, но мама выжила. А потом ещё всякие мытарства были. Что-то страшное случилось с ней в церкви обновленческой.

– А что это за церковь такая? – спросила Ирма.

– Тётя Грета говорила, что там обновленцы какие-то. Попы, в общем. Там, вроде, НКВД замешано было, что-то такое, вроде бы. Там с мамой, девочкой, что-то страшное сделали, и она теперь всё церковное ненавидит. Но сначала она ещё ничего не знала, не разбиралась, ну, до того случая. Она там в церковном хоре пела, когда была подростком, у неё потрясающий голос. Идеальный слух. И уже тогда она была необычайно красивая. Что-то такое случилось, о чём тётя Грета не стала говорить. А потом у мамы появился покровитель, она была страшно истощена, и он отправил её к морю в санаторий в Крым. Там её и увидел папа. Он решил, что это сидит на скамейке потрясающе красивая фарфоровая кукла. Людей таких не бывает. Нежнейшая белоснежная кожа, льняные волосы, ярко синие глаза, длинные тёмные ресницы, правильные черты лица, идеальная фигура. А мама просто глубоко задумалась и не шевелилась. Он подошёл, тронул куклу за рукав, и вдруг она вздрогнула, подняла голову, глаза их встретились… Это была любовь с первого взгляда. Папа в санаторий приехал по путёвке от работы.

– А-а. Вот ка-ак, – протянула Ирма. – Интересная история. Но мне от этого не легче.

– Кстати, греков и другие некоторые народы тоже депортировали. Но папа уже тогда был крупным учёным, очень нужным стране, поэтому его не тронули. Он остался в Москве.

– А зачем людей переселяли? – спросила Ирма.

– Так надо было. Это политика, нам не понять.

– Почему?

– Мы не всё знаем. Дело в том, что нашу великую державу хотят уничтожить другие страны, где империализм. И засылают шпионов, вербуют людей, чтобы был саботаж. Мы же – оплот социализма, строим коммунизм, и хотим распространить его везде во всём мире. А капиталисты не хотят.

– Ну, это я знаю, в школе проходили.

Они вошли в дом. Ирма уложила спать Алика, Грима стала готовить обед. Ирма вышла на крыльцо – высокое, в шесть широких ступеней, горячее от солнца. Она села и задремала. Ей стало очень жалко маму, такую замученную с самого детства. Она и сейчас мучается, куда-то вот уехала, может, болеет и по врачам ходит?

– Прости меня, мама, – сонно пробормотала она.

Проскочило лето с остролицыми листьями и быстроглазыми травами. Потом второе лето, и третье. В дом Константиниди зачастили Гримины женихи. Но все они, почему-то, сразу начинали виться вокруг Ирмы. Девочка-подросток была яркоглаза, остроумна, непосредственна. А Грима с её холодной северной красотой и сдержанностью сильно проигрывала перед сестрёнкой. Контраст был разительный.

Стремительно неслись дни, до краёв наполненные событиями. Подростковый период Ирмы был сложный, бурный, взрывной. Отношения с матерью особенно обострились. Марту радовала только старшая дочь, рассудительная и спокойная красавица Грима, внешне очень похожая на неё саму, только глаза у Гримы были не синие, а изумрудные. А в стране творилось неладное. Всех потрясла смерть Сталина. На прощание с вождём хлынула уйма народа! Григорий Константиниди тоже пошёл по долгу службы. А Марта с детьми осталась дома. Ирма скандалила, ей – просто сил нет – как хотелось поучаствовать в событии, но мать надавала ей оплеух и заперла в комнате. При этом она произнесла какую-то очень загадочную фразу, которую Ирма не поняла и забыла. И вторую фразу, её-то Ирма запомнила: «Ну, теперь Союз просуществует не очень долго, лет сорок от силы, а то и меньше». Так оно и случилось потом.

Однажды Грима привела в дом жениха. Это был джазовый гитарист Виктор. Красивый шатен с пышной шевелюрой. Но мать была против намечающейся свадьбы. Мать считала, что все музыканты такого рода – пьянчуги. От Виктора действительно попахивало спиртным. Но Ирме он понравился, и они весело поболтали. Виктор рассказывал, как вместе со своим ансамблем выступает в молодёжных кафе, он называл свою группу «джазбэнд». Слово это в то время было запрещено. Официально всё это называлось «Вокально-инструментальный ансамбль». Ирме было тринадцать лет, она была ершистым и весёлым подростком. Они с Виктором болтали глупости и хохотали, пока мать не выгнала его.

Весной Ирма увлеклась теннисом, стала ходить на корт и подолгу играть. Ей вообще нравились подвижные игры. К тому же это был прекрасный способ поменьше мелькать дома, избегать общения с матерью. Грима к тому времени была уже замужем и жила отдельно. Алик был молчалив. Пообщаться дома было не с кем, только с Мартой, в общем, ужас! Конечно, Ирма понимала, что у матери была тяжёлая жизнь, много испытаний, нервы как тряпочки. Жалко мать, но характер у Ирмы был горячий, и не всегда она могла стерпеть.

Ура, школа закончилась! Ирма сдала экзамены на четвёрки и пятёрки! А тупице Нонне поставили все пятёрки и вручили золотую медаль. Несправедливо, но такова жизнь, Нонкина мать купила дочке это.

В институт девушки поступали вместе. Нонну взяли без экзаменов, как золотую медалистку. А Ирма сдала экзамены на отлично, и тоже была принята.

На первом курсе Ирма себя ощущала неуверенно, и главное, что её смущало – одежда. Ведь на ней всегда были только однотипные кофточки и юбки, перешитые из старых платьев Гримы. И она донашивала её старые туфли. Однокурсницы посмеивались над ней. А светловолосая голубоглазая красотка Нонна являлась на лекции в самых модных платьях, в «лодочках» на шпильке. Но вскоре Ирма с удивлением обнаружила, что вся мужская часть института отдаёт предпочтение ей, а не подруге, и не другим симпатичным девчатам. «Странно», – думала она. – «Горбатая-усатая даёт фору всем». И она подолгу рассматривала себя в большое зеркало в институтском туалете. Сутулость прошла, пушка над верхней губой как не бывало. Яркие карие глаза и пышные тёмно каштановые кудри, красивый изгиб бровей, рта, тонкая талия, точёная фигурка… Да она ли это? «Это я!» – мысленно воскликнула она. И сразу появились уверенность, игривость, а робость исчезла. Она стала с радостью принимать ухаживания, домой возвращалась весёлая, с цветами. Мать на это ничего не говорила, только смотрела прозрачным синим взглядом, невнятным, словно небо, отражённое в море. От этого Ирме становилось не по себе, и хотелось скрыться, залезть в свою норку под кровать, но – нельзя, она уже взрослая. Дома становилось всё невыносимее, всё тягостнее. И она шла заниматься в библиотеку, а вечерами гуляла с однокурсниками по Москве. Как красиво, как весело было! Они читали друг дружке стихи, обсуждали услышанное на лекциях, увиденное в театрах!

Она бродила по Москве то с Мишей, то с Геной, то с Витей. То со всеми сразу. Парни были рослые, широкоплечие, только такие нравились Ирме. На других она даже не смотрела. Однажды в компании ухажёров прогуливалась она по Красной Площади.

– Какой красивый храм Василия Блаженного! – в который раз восхитилась Ирма.

– Этот Василий был убогий, – сказал Витька.

– Заткнись, дурак! – воскликнула Ирма и хлопнула его сумочкой по спине.

И вспомнила про убогую дурочку Машку. Ей вдруг стало так жалко её, и жалко всех убогих, глупых, несчастных. На глаза навернулись слёзы. И она почувствовала, что любит их всех!

Борька был не в её вкусе, ну совсем. Ей не нравятся такие – тощие, прыщавые, с короткими тёмными волосами, с неестественно длинными ногами и коротким туловищем. Ну, не нравятся, и всё тут! И он это понимал. В институтском коридоре он стоял поодаль и страдальчески глядел на Ирму, окружённую поклонниками, сияющую глазами, хохочущую. Другие студентки толклись рядом, набивались в подружки. Но Ирме было не до них. А Борька сгорал от любви, от ревности, и строил планы завоевания этой своенравной, недоступной красавицы. Такой огненной, такой необычной! Он писал ей письма, и комкал их, и злился на буквы, на слова и на сквозившие сквозь них его бурные чувства, она будет хохотать над этим, над этими противными буквами, которые не ходят парами теперь в его судьбе, а раньше эти буквы брали облака, раньше, когда писал лучшие курсовые в институте! Такая заумь звучала в его мозгу. Он мечтал, чтоб она каждой своей клеточкой, каждой молекулой, каждым атомом своим принадлежала ему! Он готов был отдать ей всё, всё для неё найти, всё сберечь, вывернуться наизнанку ради одного её взгляда! Но она не глядела в его сторону. Он достал через отца – большого правительственного чиновника – дефицитные французские духи, но так и не смог подарить ей, боясь отказа. «Ни за что не возьмёт, высмеет, презрительно скривит свои красивые губки», – думал он. И долго размышлял, как быть. Стал тщательно бриться, каждый день мыть голову и шею, купил два дорогих костюма – достал через отцовские связи. Но появляться в них в институте не рискнул – она заметит, засмеёт! Подумает – вот вырядился, дурак. Он стал приходить в институт раньше всех и класть на её место букеты белых роз, красивые коробки конфет. Положил и духи. Но несколько раз рано приходила Нонка, эта идиотка, и всё похватала себе. Но он не сдавался. И придумал!

Однажды лучший баскетболист курса, Игорь, пригласил Ирму в театр на знаменитый спектакль, сказав при этом, что там в их ложе будет известный теннисист, и он их познакомит. Конечно, Ирма согласилась! Ещё бы, она, любительница тенниса, рада была!

В театр шла возбуждённая, в косметике, с причёской, наманикюренная, сияющая! В фойе Игорь угостил её пирожными и чаем. Ковровые дорожки на ступенях, фотографии артистов на стенах, в толпе мелькнуло чьё-то знакомое лицо. И вот – звонок. Они вошли в ложу. Там уже был знаменитый теннисист, и ещё крутился хлыщ какой-то. А, Борька. Как он сюда попал? Ну да ладно. Вот уже второй звонок. Люди рассаживаются по местам. Вот третий. Сцена задёрнута тяжёлым вишнёвым занавесом. Тут Борька – у него оказался красивый бархатный баритон – заговорил о спектакле.

– Знаменитая пьеса Шекспира, – произнёс он поставленным, как у диктора, голосом. – История создания потрясает! Так же, как и сам автор.

«А он не дурак», – отметила про себя Ирма. – «Интересно…»

Но тут занавес раздёрнулся, свет стал гаснуть, и началось действо.

В антракте Борька угостил всех бутербродами с икрой, кофе, и принялся рассуждать о игре артистов, сравнив постановку спектакля с книжным вариантом пьесы. Он всех заворожил красивым тембром и интересными подробностями. Потом рассказал пару анекдотов. В этот вечер Ирма приняла его ухаживания. Как приятель, он ей нравился. Но – не больше.

А Борька был наверху блаженства! Потрясающие мечты распирали его душу! Он собирался сделать Ирме предложение, и подготавливал почву. И вот, через неделю ухаживаний, он преподнёс ей французские духи, и пригласил в гости. Ирма была изумлена и растеряна, но подарок приняла. А в гости – в другой раз как-нибудь. Он понял, что поторопился, и решил выждать момент. Но тут вдруг Ирма исчезла. В институте не появилась. На телефонные звонки не отвечала. Он пришёл к её подъезду, сидел на скамейке, ждал.Нет её. Просидел до ночи. Пришёл с утра на следующий день. Адреса её он не знал, так как провожал лишь до подъезда. Что с ней случилось, что стряслось! От тревожных мыслей кружилась голова. Он нервно курил папиросу за папиросой, смял папиросную коробку.

– Что так нервничаешь, сынок? – спросила бабулька возле подъезда. – Али ждёшь кого?

– У меня девушка пропала, – севшим голосом сказал он.

– А как звать-то её? – спросила бабулька.

– Ирма. Ирма Константиниди, – ответил он.

– А. Так горе у них, большое горе, – сказала старушка.

– Что??? Что с ней???! – Борька так и подскочил на скамейке.

– С ней-то ничего, а вот с папой её чего. Умер он третьего дня. Горе у них, поминки.

Ирма появилась в институте только через полтора месяца. Исхудавшая, с потускневшим взглядом, очень грустная. Борька кружил вокруг неё, словно коршун, никого не подпускал. Он пичкал Ирму её любимыми конфетами «сливочная помадка», поил лимонадом, развлекал анекдотами. Водил в театр оперетты на весёлые спектакли. Дарил изысканные букеты белых роз. И вдруг – объяснился в любви. Ирма поблагодарила его за всё, и сказала:

– Борь, ты хороший, добрый, умный. Но я не люблю тебя.

– Я знаю, – спокойно ответил он. – Это ничего, моей любви хватит на двоих. Её даже на десятерых хватит.

– Ты хочешь привести ещё восемь мальчиков? – хихикнула она.

– Ну, вот ты уже улыбнулась, – ответил Борька.

Он нежно взял её ладонь, ласково погладил, и стал целовать её пальчики.

Ирма прикрыла веки. Она страдала, но страдание это было светлое и лёгкое. Всё, всё вокруг – её, весь этот мир! Она выстрадала его, но он вытекал из неё по каплям, и в каждой капле боль превращалась в свет.

А в институте тем временем разразился скандал. На экзаменах выяснилось, что золотая медалистка Нонна совершенно ничего не знает, и даже пишет с грубейшими грамматическими ошибками. Её тут же отчислили, и сообщили об инциденте в высшие инстанции. В школу нагрянула инспекция, начались проверки, увольнения. Но родители тут же устроили Нонну в другой вуз. Правда, и там она недолго продержалась. Тогда её воткнули в Историко-Архивный, и как-то смогли договориться с ректором, чтоб её не выперли оттуда.

Ирме исполнилось восемнадцать, и Борька закатил в честь этого события банкет в ресторане. Пришли все однокурсники. Шампанское, чёрная икра, деликатесы, танцы, всеобщее веселье! Нескончаемый поток поздравлений, подарки! И вот, когда уже все были навеселе, и Ирма тоже, разрумянившаяся, яркоглазая, в этот момент Борька взял слово. Все затихли. Борька достал из кармана бордовую бархатную коробочку, и вручил её Ирме.

– Это мой подарок тебе.

Она открыла. Там было золотое колечко с небольшим бриллиантом. Она ахнула.

– Милый мой котёнок, будь моей женой! – произнёс он срывающимся голосом.

– Я подумаю, – ответила она.

Тут все завопили:

– Соглашайся!

– Он тебя любит!

– Горько, горько!

– Борька горько!

Гуляли допоздна. Ресторан закрылся, и все переместились в жилище Борьки. У него оказалась собственная однокомнатная квартира со стенкой и мягкими креслами, с тахтой и с красивым телефонным аппаратом.

«Прекрасный способ удрать от матери», подумала Ирма, и приняла предложение Борьки. – «Отличная норка, мне в ней будет хорошо. А Борька с меня пылинки сдувать будет. Это – мой ордер на свободу».

И домой она больше не вернулась. Позвонила Марте, что выходит замуж, и жить остаётся у жениха. Марта была поражена, и в телефонной трубке возникло напряжённое молчание, прерываемое её тяжёлым дыханием. Потом она ледяным тоном скомандовала:

– Быстро домой! Сию минуту! Жду!

– Ну уж нет, – ответила Ирма. – Увидимся на свадьбе. Когда – сообщу.

В окно светила луна. Ирма бросила трубку. Было чувство, что холодный лунный свет играет в пятнашки с солнечным.

А дома плакала Марта в гостиной, за накрытым праздничной скатертью столом, где в сервизной посуде скучала вкусная еда, приготовленная ко Дню Рождения дочери. Марта ждала её весь вечер и пол ночи. Она понимала, что дочка будет отмечать свой праздник с друзьями, но домой-то она всё равно придёт. И Марта приготовила ей подарок – золотые серёжки. Но теперь это будет, видимо, свадебный подарок. За кого, хоть, она выходит? Не за алкаша же музыканта какого-нибудь, и не за художника бы, вот ужас-то! Возле неё слонялся Алик, подросток, и жалобно заглядывал ей в глаза.

Борька понимал, что Ирма приняла его предложение просто по настроению. Веселье, шампанское, танцы, цветы, золотое колечко, шутки – голова кругом у молоденькой девушки. Он страшно боялся, что она очнётся и передумает. Поэтому старательно веселил её, поил сладкими винами, водил на кинопросмотры – тогда как раз шёл кинофестиваль. И вскоре всякими хитрыми уловками, через влиятельного отца, добился, чтобы их поскорее расписали.

Свадьба была широкая, пышная. Гуляла вся родня – хотя, её с обеих сторон было немного, большинство гостей были однокурсники, подружки. Пришла Нонка с очередным кавалером. Она была в розовом брючном костюме. А Ирма красовалась в модном белоснежном с серебряной прошивкой мини-платье, в коротенькой пышной фате, на высоких каблуках. Лёгкий макияж и яркая помада. Браслет и кольцо. Красотища! Грима пришла с мужем – гитаристом Виктором. Он напился, подрался с кем-то, их бросились разнимать. Все веселились, шумели, танцевали. Но Ирма вдруг подумала: «ради тихого счастья я угощаюсь фальшаком…» Ей стало грустно. Она вышла в коридор, её мутило. Тут над ухом раздался голос Марты:

– Ты же его не любишь, ты просто сбежала от меня. Предательница!

– Не твоё дело! – прошипела в ответ Ирма. – Не порть мне праздник.

В этот миг что-то чёрное метнулось под ногами. «Кошка? Откуда тут кошка?», – удивилась Ирма, и взглянула ещё раз. Кошка была странная какая-то, с длинным тощим хвостом, с неестественно длинными задними лапами, со странными ушами по бокам. Она глянула на Ирму красными пылающими глазками, ухмыльнулась, и исчезла.

«Что за бред», – подумала Ирма. – «привидится же такое! Глюки от шампанского, что ли. Кажется, я слишком много выпила». И ей очень захотелось домой, к себе, а не к Борьке. Перед глазами проплыла родная квартира, зелёный ковёр на полу, массивный резной буфет со стеклянными дверцами и витыми колоннами, резной шкаф, металлическая кровать с шишечками, которые она в детстве отвинчивала для игры, кожаный диван с круглыми валиками, обитый мебельными гвоздями, с полочкой для слоников. Он так страшно скрипел! В высокой спинке дивана сияло зеркало. А на даче был камин, в котором огонь куражился и раскачивал съёжившийся дым. Сбежать бы туда, хоть на дачу, хоть домой… Тёплые слёзы застлали глаза, всё вокруг затуманилось, и заскреблась мысль: пространство бессильно, время мертво. Мать поправляла причёску перед большим зеркалом. Ирма проморгалась, вытерла глаза, и сказала:

– Что ты торчишь возле меня, иди уж к гостям. У Борьки, кстати, отец вдовец, симпатичный, обеспеченный, твой ровесник. Вот и займись им, может, что хорошее выйдет.

– Какая же ты хамка, – ледяным тоном сказала Марта.

Только сейчас Ирма заметила, как мать постарела. Она выглядела намного старше своих пятидесяти. Это была весьма пожилая дама приятной наружности, одетая скромно и со вкусом. «Да, на такую старушенцию Борькин отец, пожалуй, не среагирует», – подумала она. – «Хотя, всё бывает. Дело случая».

Неслись шестидесятые годы – хрущёвская оттепель, мини-юбочки, брючные костюмы, причёски с начёсом и под битла, танцы в молодёжных кафе и ресторанах, чтение запрещённых книжек (прочитывались за ночь), поэтические вечера, космические спутники и ракеты – наши, советские, взбудоражившие весь мир! Гагарин в космосе! Известие, что Хрущёв и Кеннеди спасли мир от ядерной войны в 1962 году на переговорах! Смешные анекдоты, которые теперь можно было рассказывать во всеуслышание, за это уже не сажали! Песни Высоцкого, ещё не знаменитого, известного лишь в узком кругу друзей, куда случайно попала Ирма – её привёл туда гитарист Витька. Ирма была в восторге! Потрясающий экспедиционный бум на якутское озеро Лабынкыр – там местные жители видели чудище необычное, чёрта. Ирма тоже туда рвалась, но не получилось. Жизнь фонтанировала событиями и впечатлениями. Так что на семейной жизни Ирма особо не зацикливалась.

А семью Константиниди лихорадило. Марта решила развести старшую дочь с мужем, этим музыкантишкой, пьянью, никчёмным существом. И когда Грима в очередной раз примчалась к матери с жалобой на запившего Виктора, она не разрешила ей возвращаться к мужу. Но Грима и Виктор любили друг дружку, и долго друг без друга не могли. Марта отключила телефон, заперла дверь, ключ спрятала. В конце концов уговорила Гриму подать на развод. Убедила дочку. Всё получилось. Виктор загоревал, запил ещё сильнее. А Грима постепенно успокоилась, заглушила в себе любовь. У неё был рациональный ум, как и у матери. Она была весьма рассудительная особа. Через год вышла замуж за сослуживца, красивого смуглого Карена. У них родилась девочка. Они были счастливы.

А Витька, гитарист, долго страдал, пытался вернуть Гриму, просил помощи у Ирмы. Она его жалела, но что уж теперь, так уж получилось.

– Фарш невозможно провернуть назад, – пела она в ответ на Витькино нытьё. Он плакал.

А у Ирмы жизнь кипела и искрилась. Ей казалось, что огнями прорастают её следы. Она прекрасно сдала выпускные экзамены, и получила распределение на работу, но оформляться не спешила. Она была заводная, компанейская, шебутная. Как-то Витька пригласил её на очередной музыкантский квартирник. Водка, шампанское, пиво, креветки, бутерброды, песни, танцы, анекдоты, смешные рассказы.

– А я в шестьдесят третьем самого Джона Стейнбека видел! – весело заговорил рослый блондин.

– Как?

– Да ты чего?

– Расскажи! – понеслось со всех сторон.

– А так. Просто, – сказал блондин. – Он с женой приехал. К тому времени он бороду отрастил, пышную такую, рыжую. Я с ним пообщался, английский знаю, говорю свободно. И вот он мне что рассказал.

– Что?

– Что?

– А вот что. Зашёл он в гастроном, глянуть, что продают. Пока стоял, подошёл человек к нему и стал говорить что-то. Стейнбек молчит, по-русски то не понимает. Тот вник, выставил один палец и говорит: «рубль, рубль». Джон понял, что ему нужен рубль, и дал.

А тот мужик так выставил ладонь, мол, стой здесь, и куда-то ушел, но очень быстро вернулся с бутылкой водки, сделал Джону знак, чтоб он пошел за ним. Вышли из магазина, зашли в какой-то подъезд, там мужика ждал еще мужик. Тот достал из кармана стакан, этот ловко открыл бутылку, налил стакан до краёв, не проронив ни капли, приподнял его, вроде как салют, и залпом выпил. Налил еще и протянул Джону. Тот последовал его примеру. Потом налил третьему, и тот выпил. После этого он вновь выставляет палец и говорит „рубль!“. Джон ему дал, он выскочил из подъезда и через три минуты вновь появился с бутылкой. Ну, повторили всю процедуру, и расстались лучшими друзьями. Джон вышел на улицу, соображает плохо, сел на обочину. Тут подходит милиционер (Джон назвал его – «ваш полицейский») и начинает ему что-то выговаривать. Стейнбек встал и сказал ему единственное предложение, которое он выучил по-русски: «Я – американский писатель». Милиционер посмотрел на него, улыбнулся во всё лицо и бросился обнимать, крикнув «Хемингуэй!!!». Рассказав это, Стейнбек сказал: «Ваша страна единственная, в которой полицейские читали Хемингуэя».

– Ха-ха-ха! – захохотали, зашумели музыканты.

Ирме рассказчик очень понравился.

– Кто это? – спросила она Витьку.

– Это наш главный. Родион.

– Что, руководитель вашего ВИА? – переспросила Ирма.

– Да.

– Очень симпатичный, – сказала она.

Витька очередной раз налил ей шампанского. Ирма выпила, порозовела, глаза стали особенно яркими.

– А что это за красивая барышня с тобой, Витёк? – спросил Родион.

– Ты только что заметил, что ли, Родька, – сказал Витька. – Это моя родственница, Ирма.

– А можно ли твою родственницу на танец пригласить? Заранее, когда танцевать будем. Если она не против?

– Я не против, а очень даже за! – игриво сказала Ирма.

Но вдруг смутилась, опустила глаза.

Борька мучительно ждал жену. Она приходила поздно, весёлая, слегка хмельная, глаза сияли как стовольтовые лампочки, и он – готовый изругать её в пух и прах – тут же всё ей прощал. Он был так счастлив её видеть! А Ирма рассеянно целовала его, и шла в ванную. Выходила из душа в розовом халатике, просила кофе. И, пока Борька варил его и нёс в комнату на подносе, она уже крепко спала. А он сидел рядом, гладил её волосы, судорожно глотал горячий кофе, потом осторожно, стараясь не потревожить, ложился рядом. Он так любил её и так боялся потерять! Он мысленно заглядывал ей в душу и видел многоцветье лун под неземными небесами, и шёлковый свет! Он говорил себе: «Она особенная, уникальная, конечно, ей необходимо быть в водовороте эмоций, музыки, подруг, приятелей. У неё необычайно яркий внутренний мир, и он требует подпитки». Утром Борька уходил на работу, а Ирма ещё спала. И встречались они только поздно вечером. Борька несколько раз спрашивал, где она работает, и где зависает после работы. Ирма раздражённо бросала:

– Ты слишком любопытный. У настоящей женщины должна быть тайна. И вообще, не твоё дело.

– Прости, роднуля, я не хотел тебя обидеть. Прости, прости меня, дурака!

Борьке достаточно было видеть её, чувствовать её присутствие – даже когда её нет рядом, и просто думать о ней, чтобы быть на самом верху счастья! Он всё время мысленно её оправдывал: «Девочка вырвалась на свободу из-под жёсткой материнской опеки! Головокруженье от этой свободы, крылья выросли! Она остепенится, станет хорошей женой, со временем». Хотя свобода эта длилась уже три года, но для Борьки это был один миг. Он потерял чувство времени. В ванной витали запахи её шампуня, лака для ногтей, духов. Он вдыхал этот смешанный аромат, словно наркоман, и сердце его отплясывало джигу! Потом он долго ждал её. И вспоминал их медовый месяц в Юрмале, фантастические ночи, прогулки по городу, магазины, он покупал ей всё, что она хотела. Вспоминал, как в студенческие годы они, молодожёны, по дороге домой покупали пончики и квас, и это с удовольствием уплетали, как было вкусно и весело! Вспоминал, смотрел в окно. Уже поздний вечер. Бледные тени сгрудились в круге тревожной луны. Опасное время. Но она, конечно, не одна, её проводит кто-нибудь, её всегда сопровождают. Кто ж отпустит хрупкую женщину одну. Вот сквер, пустые качели, тьма обхватила фонари. А вон – это она! Она! Наконец-то! Её сопровождает рослый блондин. Они остановились под фонарём и что-то обсуждают. Она шутливо стукнула его сумочкой, захохотала, и побежала к подъезду.

Счастье переполняло Ирму! Да, она любила его, большого, светлоголового, сероглазого Родьку! Она вся светилась, зрачки её больших золотисто-карих глаз были расширены, и в них отражался весь мир! Она резвилась как ребёнок! Она изменила стиль одежды, причёску, стала тщательнее и ярче подкрашиваться. Это уже была другая Ирма, не очень-то похожая на ту, прежнюю. Борька, увидев такие перемены, решил, что она из куколки превращается в бабочку благодаря его заботам, его любви. Но в то же время Ирма стала крайне рассеянная, а иногда ему казалось, что она порой впадает в некий транс. Наступила осень, пошли дожди. И Борька был ошарашен, увидев, как Ирма выскочила во двор и принялась бегать босиком по лужам, радуясь потокам небесной воды, воздев к небу руки и хохоча. «Какой она ещё ребёнок!»,– думал он. – «А раньше я этого не замечал, значит, она только сейчас раскрылась». А она вся полыхала, словно мощное северное сияние озарило её душу. Она без конца слушала песни о любви, и даже самые примитивные песенки были для неё, как наркотик. А Родька дарил ей дорогие духи, импортное нижнее бельё. И однажды заявил:

– Знаешь, уходи от мужа, будь моей женой!

Острое чувство беды разбудило Борьку. Было ещё очень рано, но Ирмы рядом не оказалось. Он в панике вскочил. Жена стояла у распахнутого шкафа и порывисто сдирала с вешалок свою одежду. Рядом был распахнутый чемодан, в него летели её платья, блузки, брючные костюмы, кофточки.

– Ты что делаешь? – выдохнул он.

– Ухожу от тебя, – был лаконичный ответ.

Он охнул, в голове помутилось. Он подскочил к жене, схватил её за волосы, и поволок на кухню. Включил газ, сунул её голову в духовку, больно сдавил горло. Она начала задыхаться. Он всё сильнее сжимал ей горло. Она не могла ни вырваться, ни пикнуть, голос пропал. Тогда она беззвучно завопила: «Братцы! Братцы! Спасите!»

И вдруг рядом с ней кто-то произнёс её голосом, спокойно и насмешливо:

– Борька, ты совсем ошалел, что ли? Да не ухожу я от тебя. Отстань, иди спи.

Борька отпустил её, словно сомнамбула вернулся в постель, и тут же уснул.

Ирма была ошарашена.

Через несколько дней, когда муж был на работе, Ирма убежала к Родьке, в впопыхах не взяв даже свою одежду.

Борька сразу почувствовал трагедию. Он примчался с работы раньше времени, но Ирмы уже и след простыл. Он всё понял, и бросился к Марте. Та открыла дверь и сказала:

– Ничего странного, она тебя никогда не любила. Я знала, что этим кончится.

– Где она! – прорычал Борька.

– Не знаю, спроси у Гримы. Знаешь её адрес, вы же с Ирмой бывали у неё.

Но и Грима ничего не знала. Она попыталась успокоить разъярённого Борьку и пообещала ему, что найдёт сестру.

А перепуганная Ирма жила теперь на другом конце Москвы у Родьки. Она притихла, стала серьёзной, вдумчивой. Стресс выбил из неё всё легкомыслие. Она устроилась работать по институтскому распределению наконец, но потом перешла в более интересное место – в отдел рекламы журнала «СССР глазами друзей», глянцевого, красочного, для иностранцев. Её туда устроил по знакомству Карен, Гримин муж. А Борька всё разыскивал её, сторожил возле домов Марты, Гримы – та утешала его, утихомиривала, внушала, что Ирма к нему вернётся, но он продолжал искать её на улицах, в метро, в трамваях, везде. Это становилось опасно. И тогда Ирма придумала выход. Она сочинила письмо, в котором она сообщает сестре, что влюбилась в охотника из Сибири и уехала с ним жить в тайгу, в большой бревенчатый дом с огородом. И послала письмо Гриме. Тут же позвонила ей и попросила письмо это как бы невзначай передать Борьке. Что и было сделано с успехом. Борька скомкал письмо и сунул в карман. Он аж потемнел от злости. Грима ласково сказала ему:

– Ну что ты такой пещерный, саблезубый. Всё вернётся на круги свои, мироздание тебе поможет.

– Какое там! – прорычал он. – Где я там её найду, Сибирь большая, тайга огромная.

– Ну, ты что, Боренька! Сердце тебе подскажет! Главное, верь сердцу и мирозданию! Давай-ка кофейку попьём лучше.

Вскоре Борька уволился с работы, распрощался с Гримой, и отбыл в Сибирь. А Ирма через суд спокойно развелась с ним, и вышла замуж за Родьку.

Борька прилетел в Новосибирск. Вот он и в Сибири. А Сибирь-то гигантская, почти тринадцать миллионов километров, почти семьдесят четыре процента всей территории России! Западная Сибирь, Восточная Сибирь, Средняя Сибирь, Прибайкалье, Забайкалье, Северо-Восточная Сибирь и горы Южной Сибири (Алтай, Саяны). Куда податься? Что говорит сердце? Оно молчит. Но вот какая-то мысль – отчётливая, чужая – позвала его. Может, сердце заговорило, наконец? Нет, сердце сжалось, затрепетало тревожно. Но кто-то будто вёл его. Кто? Борька не знал. Он летел на местном самолёте, ехал на маршрутках словно наобум.

А в Москве о нём вспоминали только отец и тётя. Им он сказал, что уезжает в командировку на некоторое время. А Ирма про него и думать забыла. Она была счастлива с любимым мужчиной, с интересной работой. Она просматривала красочные фотографии для журнала, короткие тексты под ними, и удивлялась бездарности писак, и переписывала тексты. Делала их броскими, остроумными. Вскоре начальство оценило это, и Ирме выписали премию. В её отделе были одни мужчины, она оказалась единственной женщиной – юной, красивой, обаятельной, весёлой. И конечно, у неё появилось множество поклонников. От этого Ирма ещё больше расцвела, стала кокетливой, радостной. Подружилась с сотрудницей из отдела фотографий, Светкой, ходили друг к дружке в гости, а иногда после работы всей компанией, в сопровождении Ирминых поклонников, гуляли по Москве, сидели в кафе. Светка была крупная, рослая, широкоплечая, на её фоне Ирма выглядела хрупким стебельком. Порой Ирма с подругой захаживала на Родькины репетиции, на концерты. Но, вообще, Родька жил своей работой, Ирма – своей, у каждого из супругов были собственные интересы и компании. Соединяли их только ночи да, иногда, выходные.

Однажды вечером Ирма с коллегами сидела в скверике под деревьями, у фонтана. Пили пиво, болтали. Андрей из отдела Хроники развлекал всех рассказами. Он говорил:

– Летал на родину, в Сибирь. Ездил там в деревню к матери, пошёл рыбачить. В двух километрах от дома, на велике ехал. Лодку накачал, на воду спустил, отплыл на самую середину озера. Вечер проходил спокойно, но ловилась мелочевка одна. Комарьё и мошки не доставали – я заранее прихватил с собой спрей хороший. Сижу себе, отдыхаю: и телом, и душой. Думаю себе чего-то. Часов в девять вечера стало уже смеркаться, я все сидел. Хотелось наполнить ведро рыбешкой, и оставалось примерно четверть доудить и домой спать идти. Вдруг откуда-то со стороны я услышал женский голос и увидел силуэт на противоположном берегу в белом одеянии. Песня такая мелодичная была, красивая. Ещё бы на музычку положить, – подумал я тогда. У девушки были длинные черные волосы, но вот лица я разглядеть не мог, далеко она была. А чего это она просто стоит в воде по пояс и поёт? – подумал я. Ничего сверхъестественного тогда я и не подозревал. Считал, что просто какая-то девушка пришла с посёлка и вот стоит себе, отдыхает. У каждого свои развлечения: я в лодке сижу, она там поёт стоит. Пела она так минут пять, после чего резко стихла. Секунд через десять снова послышалась эта песня, но уже совершенно с другой стороны. Не могла она физически преодолеть такое расстояние за считанные секунды. Там, через эти заросли, что по воде, что по суше, пробираться минут сорок. Повторилось то же самое и через минут семь: снова песня стихла и началась уже с другой стороны. Тогда-то у меня по коже пробежал не то что холодок, а самый настоящий мороз! Быстренько я догреб до берега и побежал домой. Взрослый мужик, а испугался, как маленький ребенок, кинул велик, лодку и все свои снасти. Забрал только на утро. Мать рассказала, что многие местные видели и слышали примерно то же самое, поэтому рыбачат там только утром и днем, и вообще стараются не ходить по одному. Девка там какая-то, брошенная женихом своим, утопилась лет сто назад.

– Жуть какая, – Ирма поёжилась. – Да, такое бывает, я слышала подобные рассказы. Это потустороннее, мистика.

– Да просто обычная фигня, – сказала Светка.

– Смешно, – сказал кто-то из мужчин. – Но я ещё смешнее историю знаю. Представляете, к нам из Сибири идёт пешком какой-то якутский шаман, изгонять злых духов из Кремля. Уже полгода идёт!

Все дружно захохотали. Тут к ним подошёл милиционер.

– Распитие спиртных напитков здесь запрещено, – сказал он. – Оштрафовать вас, что ли?

Грузные облака словно пытались раздавить тайгу, почти каждый день накрапывал дождь. Комары и мошки тучами вились в воздухе, с дикой яростью набрасываясь на Борьку. Ноги были сбиты в кровь. Но он не обращал внимания на боль, все его чувства притупились. Выбившись из сил, он валился и засыпал. Это был какой-то полуобморочный сон. Приходил в себя, снова брёл куда-то. Через поляны, болотные кочки, заросли. От полного истощения спасали кусты черники, попадающиеся на пути, голубики, брусники, он жадно ел ягоды, пил воду из встречных ручьёв, и брёл дальше. Иногда попадалась молодила, он наедался, и всё шёл и шёл. Обросший, почерневший, опухший от укусов насекомых, с диким взглядом. Но вот просвет. Какое-то большое озеро. Направился туда. Смеркалось. Пока дошёл до берега, стемнело. В воде – женская фигура в белой одежде. Стоит по пояс в озере. «Это Ирма!» – отчаянная радость вспыхнула в нём. – «Она! Она! Только волосы длинные и чёрные. Изменила причёску!» С радостным воплем он бросился к женщине. Та обернулась, глянула на него мертвенно, и вдруг вскинулась, вцепилась в волосы, потащила в воду, стала топить. Борька оторопел, ужаснулся, попытался вырваться, да куда там! Он стал задыхаться, изо всех сил вскидывал голову над водой, но сильные холодные руки снова и снова тащили его вниз. Он начал захлёбываться, перед глазами встала зелёная водная толща. «Ну, вот и всё!» – была последняя мысль. И вдруг раздался громкий бас:

– Эй, отвали, ведьма!

Тут же хватка ослабла, руки словно растаяли, и Борька поплыл к берегу. Женщина исчезла. На берегу стоял рослый молодой мужик.

– Опасные здесь места, дружище, – сказал он.

«Как, кто это? Шаман, что ли?» – мелькнула у Борьки мысль.

Ирма бежала на работу радостная, сияющая, нарядная. Она весело размахивала сумочкой, и, как повелось в последнее время, сокращала путь, свернув в парк. Через парк – ближе! Она вспоминала вчерашний банкет в Родькином ВИА, посвященный юбилею группы. Какие там смешные истории рассказывали! Один из музыкантов раньше работал в Пермской опере. И в сцене, когда Отелло заорал на Дездемону: «Платок! Платок!», из зала крикнули: «Эй, артист, высморкайся в рукав и продолжай спектакль!» А Родька с хохотом поведал, как однажды перед выступлением собралась лишь половина группы, а зрители уже в зале сидят, а он мечется в панике за сценой, вне себя, что делать! Но тут ему дали какую-то розовую таблетку, он проглотил её, сразу успокоился и блестяще провёл концерт с половиной группы. Ха-ха-ха! Были шутки, анекдоты, водка, вино, закуски, танцы. Ирма всё это заново прокручивала мысленно и улыбалась. Она бежала через парк и приплясывала. Вон белка по дереву скачет! Ирма остановилась, залюбовалась. Какая красота! Позднее лето, раннее утро, ясное небо, солнце, пышная листва деревьев, ещё безлюдно. Бодрость, лёгкость! Напрямик по той тропе, к выходу, а там – пробежать остановку до работы. Хорошо как! Ой! А-а-а! Что это!!! – Внезапно из кустов выскочил и набросился на неё крупный парень. Повалил, прижал к земле, тяжёлый, придавил так, что не вздохнуть, высунул язык и принялся по-собачьи облизывать её лицо.

– Братцы! Братцы! – в ужасе выкрикнула она. Парень вдруг оставил её и бросился бежать. По соседней аллее прошёл мужчина с собакой. Он и спугнул парня. Ирма быстро вскочила и со всех ног помчалась вон из парка. Добежала до автобусной остановки, отряхнулась, села на скамейку, тяжело дыша. Достала косметичку, поправила макияж. В зеркале отразилось бледное, растерянное лицо. Надо успокоиться. Медленно пошла, купила в автомате газировку с сиропом за три копейки, выпила. «В этом парке маньяк сумасшедший, кошмар!» – подумала она. «Теперь короткий путь нереален. Придётся огибать. Или на автобус переться. Бред какой-то».

Дни, вечера были наполнены событиями у Ирмы. Много интересных рабочих моментов, много общения, после дел – концерты, выставки, порой – кинофестивали. Ирма домой приходила поздно, хозяйством почти не занималась, да и зачем, ела она то в кафе, то в ресторане, то на каком-нибудь банкете, где придётся. А муж тоже не зацикливался на еде, приходил под вечер, уставший. Их объединяла лишь ночь. Время мчалось, вот уже осень позолотила пространство, потом всё выбелила зима, озвучила весна, разогрело лето. Летели дни, месяцы, годы. Ирма всё больше расцветала. Было просто замечательно ощущать себя любящей и любимой в семье и востребованной на работе, и по-королевски милостиво принимать обожание коллег! В жизни было много интересных и забавных моментов. Однажды подруга Светка примчалась на работу взъерошенная, и громко объявила:

– Маньяка поймала!

– Как?

– Где?

– Да в парке, – ответила она. – Бежала через парк сейчас, тут на меня парень набросился, хотел повалить, но не тут-то было. Я его оттолкнула, он опять ко мне, на шею кинулся и лицо мне лижет. Я его скрутила, хотела в милицию отвести, но он зарыдал, умолял не сдавать его. Я взяла с него обещание, что в этом парке маньячить больше не будет, пусть в другой идёт. Отпустила.

– Ну и зря! – заволновались коллеги.

– Надо было сдать!

– Напрасно!

– Да пожалела. Молодой, глупый, – Светка повела мощным плечом. Усмехнулась.

Ирма сразу вспомнила, что случилось с ней прошлым летом. Но промолчала.

Весело отмечали на работе праздники. Новый Год встречали заранее, тридцатого декабря. Конечно, не все пришли. Как всегда, в общем. Семейные, у кого дети, бегали по магазинам, закупали недостающие продукты, те, что не приобрели заранее, покупали ёлки. Им было не до всеобщего веселья. Ирму сестра попросила проконтролировать свою дочку Катеньку, подростка. Так как они с мужем уезжали на праздники в санаторий. Ну, пустяк, Ирма легко согласилась. А на работе объявили карнавал, желающие могут прийти в костюмах, в масках. Ирма купила смешную маску из папье-маше в виде кокетливой кошачьей мордочки, золотистой, которая очень шла к её вечернему платью того же оттенка и золотым украшениям. Катеньке она строго-настрого приказала никуда не уходить, сидеть дома, тем более что по телевизору уже шли весёлые новогодние фильмы.

– Я буду звонить, проверять, – сказала Ирма. Она оставила девочке пирожные, пряники, шоколад, ситро.

На работе все уже были в сборе. Костюмы, маски, серпантин, искусственная ёлка в мерцающих огоньках гирлянды, в стеклянных игрушках и конфетах на ветках. Радостный гомон, шум, включили музыку. Кто-то сказал:

Сейчас придёт фотограф. Фото на память. Дамы, срочно припудрите носики.

«Надо позвонить Кате, пока есть время и не забыла»,– подумала Ирма, и пошла в соседнюю комнату к телефону. Набрала номер. Долгие гудки. Девочка не взяла трубку. Ирма звонила и звонила, «ну подойди же к телефону, Катя!» – мысленно вопила она. Без толку. «Что-то случилось!» – с ужасом поняла. И помчалась домой. Поймала такси. «Ой, только бы ничего страшного! » – мысленно вопила. Лифт так медленно полз вверх, словно на Голгофу. Влетела на этаж, подскочила к двери. Оттуда доносились музыка, хохот. Отперла, вошла. Что это? Девчонки, отплясывают под магнитофон.

– Катя, ты почему трубку не берёшь? Я обзвонилась! – обрушилась на племянницу Ирма.

– Тётечка Ирмочка, а я не слышала, ко мне подружки пришли. Очень шумно, музыка же. Вам ведь весело там на работе, я тоже хочу.

Ну что тут скажешь. В общем, она права, настроение уже новогоднее. И Ирма вернулась на праздник.

– Ну где ты пропадала? – воскликнули коллеги. – А тут фотограф приходил, смешной такой, маскарадный! Такие фото будут! Но тебя там нет.

Фотографии действительно вышли очень красивые, цветные! Все получили по яркой радостной карточке, и Ирма тоже. Но потом начались странности. И весьма страшные. Все коллеги, те, кто на фото, постепенно умерли, по очереди, как были запечатлены на снимке. Ушли из жизни по неизвестным причинам. Просто – раз и всё, внезапно. Первым на фото был красавец Юрка, рядом с ним – улыбающаяся кокетка Иветта, за ней красовалась Нина и все остальные. Юрка не дожил до тридцати шести лет, потом скончалась Иветта, через год – Нина. Никого в живых не осталось. Ирмы на фото не было.

Короткая рабочая пятница, со Светкой в кафе не пошла, захотелось домой. Соскучилась по мужу. «Сходим с ним куда-нибудь, просто погуляем, побродим по улицам, по центру…» – размышляла она.

Выпорхнула из лифта, отперла дверь квартиры. И… обомлела! Шкаф распахнут, одежды Родькиной нет, все его вещи исчезли! На столе – записка. Лаконичная: «Люблю другую. Ушёл к ней. О разводе – по телефону, не захочешь – встретимся в суде».

Она ахнула и села на пол. На неё нашёл ступор. Это потом уже – истерика, страдания, метания, растерянность, мучительные бессонные ночи, потом уже она врывалась на его репетиции и видела ту, разлучницу, певичку, размалёванную куклу! А сначала был шок. «Как же так?!!!» – сверлила мозг мысль. И кровь бешено стучала в висках. – «Я же люблю его безумно, и он меня… Любит… Любил же, знаю. Разлюбил? Почему??? За что мне это??? Ну, за что!!!» И вспоминалось всё прекрасное, свадьба, медовый месяц, зима неземной красоты, рассвет в окошке белом, в слюде серебряной, в ракушке розовой невероятного счастья!!! От этих воспоминаний словно раскалённый нож пронзал её душу. А ведь всё просто – они жили в разных ипостасях, у каждого – свой круг общения, свои интересы. И Родька нашёл подругу в своём мире, женщину, близкую по духу. А Ирма туда даже и не пыталась вписаться. У неё была своя достаточно яркая жизнь. И своя сказка про сильную взаимную любовь.

Отпуск у Ирмы был весьма печальный. Она лежала лицом к стенке, к телефону не подходила. Это длилось уже вторую неделю. Мать и сестра с мужем испереживались. Ирма страдала. Но вот пришла Грима, открыла дверь запасным ключом. И не одна пришла, а с мужем, с Кареном.

– Ну ты чего, сестрёнка, – деланно радостным тоном произнесла Грима. – Вставай уже! У нас в институте грандиозный праздник грядёт, с банкетом, такое событие отмечаем! Очнись! Великое событие, великий праздник! Ты приглашена!

Ирме слабо отмахнулась.

– Вставай, приводи себя в порядок, давай же!

– Ничего не надо, – пробормотала Ирма, уткнувшись носом в стенку.

Карен принялся шутить, но Ирма не реагировала. Тут у него засвербило в носу, он расчихался, и выдал:

– Вот, экспромт. Охотник досветлятник взбрел на пригорок, а через дней сорок познал в разговоре женский сок в апельсине. Ха-ха-ха!

Грима тоже хохотнула. Обычно в компаниях такой бред вызывал бурный хохот. Но в гнетущей атмосфере Ирминой квартиры это прозвучало нелепо.

Сестра с мужем ушли. Невыносимо тяжкая тишина. Длинный, как вечность, день постепенно угас, вечер умер, ночные тени легли по углам комнаты. Раскалённые мысли испепеляли мозг: «Всё кончено, злая судьба убила моё счастье, мою великую любовь, Родька подлец, его девка певичка стерва, я их ненавижу! Ненавижу свою жизнь! Ничего у меня нет, ни мужа, ни детей. У сестры всё это есть, любимый и любящий муж Карен, прекрасная дочурка Катенька, которой уже скоро будет шестнадцать, школу заканчивает. А у меня этого нет и никогда уже не будет, я никому не нужна, даже лучшая подруга не приходит навестить, ну где она, эта Светка? (Ирма не знала ещё, что Светка несколько дней назад умерла, она была последняя на том злополучном праздничном фото). Я обречена, зачем жить? Пойду в ванну и вскрою вены…»

– Да, да… – пробормотала Ирма, и вдруг ясно увидела своё мёртвое тело в кровавой воде, лежащее на дне ванны.

– Нет!!! – в ужасе заорла она.

И всё-таки Гриме удалось в конце-концов вытащить сестру в свет. Она все эти дни приходила к ней, тыркала, увещевала. И вот Ирма через силу встала, приняла душ, привела себя в порядок, надела красивый модный костюм и туфли на высокой шпильке, хрупкая, изящная, тоненькая как подросток. Личико её осунулось и стало совсем детским, а глаза казались огромными, яркими, печальными. Она подошла к трюмо, долго вглядывалась в своё отражение, и печально сказала:

– Глаза у меня стали как солёный огурец. Они больше не золотисто-карие.

Действительно, глаза изменили цвет. Так бывает.

Положила в сумочку пригласительный билет, села в такси, и поехала. Сестра встречала её на крыльце НИИ. Они вошли в старинное здание, поднялись по мраморной лестнице с бордовой ковровой дорожкой на второй этаж, и вошли в просторный конференц-зал. Торжественная часть уже закончилась, и шёл банкет. Грима усадила сестру рядом с собой. Поблизости сидели Гримина дочка Катенька и муж Карен. Сотрудники произносили тосты, говорили о каком-то грандиозном изобретении в стенах этого НИИ. Поднимали бокалы. Ирма пила много, хотела забыться, но не пьянела. Гул разговоров, шум отодвигаемых стульев, пестрота одежд – всё это калейдоскопом крутилось перед ней. Люди входили, выходили, и снова входили. Ирме было муторно от всего этого шума, звона посуды, внимания подвыпивших мужчин и бесконечной трескотни женщин. Хотелось вскочить и убежать. Она ждала подходящий момент, чтобы исчезнуть, чтобы сказать сестре и назойливым кавалерам, что идёт просто покурить, ну и… и как бы так незаметно ускользнуть? Вот Карен уже поднялся и ушёл «по-английски», молча. Сейчас и она, но нет, произносится тост, какая-то очень болтливая баба, вот сейчас замолкнет, и…

Тут дверь в очередной раз распахнулась, и возник он! Высокий красивый мужчина с такими глазами, что Ирма сразу забыла про всё на свете! Душа её всколыхнулась. И тут произошло чудо! Их взгляды встретились, и утонули друг в друге! Случилось нечто сокровенное!

– Ты что-то припозднился, Олег! – приветствовала его Грима.

– О, кто пришёл!

– Давай-давай, сюда! – зашумели сотрудники.

Он приветливо улыбнулся, стал искать место, где бы сесть.

– Иди сюда! – позвала его Грима. – К нам. Вот моя дочка, вот сестра, а вот место освободилось, Карен ушёл, у него дела. Садись!

– А кто тут дочка и кто сестра? – спросил Олег.

– Садись здесь, это сестра, а слева – дочь.

Олег сел рядом с Ирмой. И она ощутила его тепло, его молодую силу, его нежность. У них завязался оживлённый разговор. Они уже не видели и не слышали ничего вокруг. Они были поглощены друг другом. Они забыли про еду, про напитки. Он взял её ладонь в свою, и держал так весь вечер. А потом пошёл её провожать. То была настоящая, сильная, всепоглощающая любовь с первого взгляда и на всю жизнь!