Insipiens: абсурд как фундамент культуры [Павел Соболев] (fb2) читать онлайн

Павел Соболев Insipiens: абсурд как фундамент культуры

Введение

Наш вид носит гордое название sapiens – разумный, и, в принципе, с разумностью человека трудно спорить: разве нас не окружают очевидные продукты его разумной деятельности – сложнейшие технологии, материалы и социальные институты? Разум человека воплощён во всём этом.

Но так ли всё однозначно? Как часто в действительности человек пользуется разумом? Недавно возникшая наука поведенческая экономика стала изучать принципы принятия человеком решений и выявила много интересного. Главным же оказалось, что человек очень часто поступает иррационально – гораздо чаще, чем считалось прежде. Экономисты всегда исходили из веры, что человек принимает решения, руководствуясь выгодой, исходя из минимизации расходов и максимизации прибыли, но это оказалось далеко не так. И поведенческой экономикой накоплено достаточно экспериментального материала, чтобы утверждать: человек во многом иррационален (см. Ариели, 2019).

Но в этой работе материалы поведенческой экономики останутся за кадром. Для демонстрации человеческой иррациональности будут использованы данные совсем другого толка. Мы поговорим о культуре (в самом широком смысле), о социальных институтах и ценностях и с опорой на данные антропологии увидим, что в основании всей человеческой цивилизации лежит далеко не разум, а нечто иррациональное. А именно – феномен престижа.

Именно престиж (то есть стремление занять высокий социальный статус, получить такое общественное положение, которое сулит почитание со стороны Других) создал нашу цивилизацию, какой мы её знаем, а не какое-то рациональное поведение. Дальше будет сделана попытка показать, что если использовать гипотезу о роли престижа в становлении человечества, то многие культурные феномены могут быть объяснены куда более адекватно, чем если исходить из веры в человеческую рациональность.

Итак, под иррациональным дальше будет пониматься такое поведение, которое не обусловлено окружающей природной средой, не является какой-то адекватной и вынужденной реакцией на неё, а также на какие-то собственные органические/физиологические потребности. Иррациональное – это поведение, вызванное собственными представлениями о мире, а не самим миром непосредственно.

Главная ошибка Маркса

Над написанием этой брошюры я задумался, когда работал над книгой "Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство" (2020). Так как книга была посвящена загадке рождения брака в нашем доисторическом прошлом, обойти вниманием взгляды Маркса и Энгельса на эти вопросы было невозможно, ведь именно их подход доминировал в советской науке большую часть XX века: уже после развала СССР учёные (самых разных отраслей знания) смогли открыто говорить о диктате марксистской идеологии, работать в рамках которой они были вынуждены долгие десятилетия. Тезисы, высказанные Марксом и доработанные Энгельсом в "Происхождении семьи, частной собственности и государства" стали непререкаемой догмой для всей советской антропологии (этнографии), и каждый учёный вынужден был соотносить все свои находки и предположения с мыслями классиков марксизма по этому поводу, и если что-то противоречило мыслям, высказанным почти сто лет назад, значит, этот подход заранее считался ошибочным (Алаев, 2016, с. 12).

При работе над "Мифом моногамии" трудно было не обратить внимание, что брак и мужское господство возникли совсем не по схеме Маркса-Энгельса (из-за перехода человека к земледелию и скотоводству около 10 тысяч лет назад, в результате чего якобы и родилась частная собственность и сам брак а вместе с ним и мужское господство), но наверняка ещё раньше, ведь данные современной антропологии однозначно показывают, что брак и мужское господство существуют по всему миру даже у племён охотников-собирателей, которым земледелие или скотоводство неизвестны, как неизвестна и частная собственность. Значит, моногамный брак возник совсем не так, как твердил марксизм.

Но только ли в этом марксизм ошибался? Упоминания о том, что научные данные не укладываются в марксистские догмы, проскакивали не только у антропологов, но и у историков, которые также объявляли, что и государства, вероятно, возникли совсем не по схеме Маркса-Энгельса да и к тому же существенно раньше. Понять огрехи марксизма можно, достаточно лишь учесть, что гипотезам его классиков уже более ста лет, и за это время ни антропология, ни история не стояли на месте, а обнаружили множество новых фактов, Марксу и Энгельсу просто неизвестных. Так и вышло, что десятилетия спустя на территории СССР недостаточное знание "отцов-основателей" вылилось в жёсткие идеологические догмы, существенно тормозившие развитие самых разных наук, в особенности общественных.

Важно же то, что и по сей день сторонников марксизма очень и очень много. И разделяют они не только взгляды Маркса и Энгельса на то, каким должно быть будущее человечества, но и взгляды на прошлое, которые в свете новых данных наукой давно уже пересмотрены. В возникающих спорах адепты марксизма, как аксиомы, твердят заученные цитаты из "Капитала" и "Происхождения семьи, частной собственности и государства", совсем при этом не ведая, что всё это во всех смыслах уже "прошлый век". Это очень напоминает любителей спорить с теорией эволюции, ссылающихся на древние труды Дарвина и утверждающих, что "переходное звено ещё не найдено" [уточню: с тех пор, как Дарвин указал на этот нюанс, "переходных звеньев" между современным человеком и его предками было найдено исчерпывающее множество]. Никто не посчитает адекватным цитировать Аристотеля, но вот цитаты Маркса с Энгельсом по-прежнему удивительным образом содержат налёт некой интеллектуальности.

Но ошибки марксизма заключаются не только в неверной фактологии, ошибки эти куда более существенны и вкрадываются в самую сердцевину этой философии – в то, что было названо историческим материализмом: убеждённостью, что исторический процесс разворачивается по строго последовательной схеме, сменяя одну экономическую стадию (формацию) за другой. При этом постулировался знаменитый тезис, будто бытие определяет сознание – то есть условия жизни (среда, материальное, экономическое и технологическое развитие) определяют сознание человека (его понимание собственного места в мире, его моральные ценности, его эмоции и мышление как таковое). В другой формулировке эта связь была выражена в терминах базиса и надстройки, где реальные факторы бытия – это базис, а производное от него сознание человека – это надстройка. Эта однозначная и линейная связь, где бытие определяет сознание, позже так плотно вошла в философию марксизма, что многие её адепты и по сей день твердят, как аксиому, что сознание вторично, важно лишь бытие, и именно перемены в бытии ведут к переменам в сознании. Вот именно этот тезис ближе к концу XX века стал активнее всего подвергаться сомнению со стороны антропологов, историков и экономистов – у всех них накопилось большое количество данных, показывающих прямо противоположное: сознание (как осмысление действительности) способно влиять на само бытие, на производство и на экономику. И в части случаев выдвигается даже мысль о главенствующей роли сознания в жизни человека, а бытие же оказывается именно таким, каким оно было осмыслено (см. Васильев, 2011). Именно эти представления об односторонней связи между бытием и сознанием и можно назвать главной ошибкой марксизма.

Дефект марксистского подхода коренился в чрезмерной рационализации человеческого поведения. Человек, по этой логике, выглядел неким реактивным веществом, которое лишь реагирует на воздействия среды, причём реагирует всегда линейно и предсказуемо. Что-то в духе: льёт дождь – человек ищет укрытие, становится холодно – человек утепляется, и т.д. При этом отчасти такая схема действительно может работать, а отчасти – нет. Если люди считали бы дождь подарком богов, который те посылают с неба для их омоложения, стали бы они от него искать укрытие? Или же прямо под мириадами капель обнажёнными устраивали бы ритуальные танцы? Роль представлений в поведении людей можно иллюстрировать множеством примеров. Это может сделать каждый, достаточно лишь задуматься. Голодный европеец съедает корову и насыщается, голодный индус никогда так не сделает, ведь корова для него священна; голодный европеец съедает свинью, и снова у него всё отлично, голодный же мусульманин вторит поведению индуса, но только по обратной причине – свинья нечиста.

Критики марксизма замечают, что представления о человеческой сущности в нём можно описать так: "человек начинает мыслить понятиями выгоды в тот самый момент, как только появляется возможность этой самой выгоды. Достаточно появиться возможности частной собственности, и следом возникает частная собственность; если возникает возможность и выгодность эксплуатации человека человеком, то возникает и эксплуатация. Получается, в логическом смысле, что любая экономическая возможность почти равна реальности" (Крих, 2013). В 1920-е в США был очень популярен бихевиоризм – направление в психологии, пытавшееся объяснить всё поведение человека исключительно схемой "стимул-реакция", при этом специфика осмысления человеком конкретного стимула совсем не принималась в расчёт: стимул как бы сам по себе уже определял реакцию человека. Такой подход совершенно справедливо критиковали за то, что он, по сути, просто выкидывал сложную психику человека, ту самую его способность собственной интерпретации любого явления, и сводил всё его поведение к однотипным реакциям, которые от самого человека никак не зависели. Понятно, почему бихевиоризм со временем претерпел множество трансформаций, усложнений исходной гипотезы, пока не пришёл к постепенному возвращению психики человека как способности интерпретировать бытие, что в финале фактически привело к существенному забвению бихевиоризма. Так вот марксизм выступает в роли, аналогичной бихевиоризму, – выкидывает сложную психику человека и сводит всё его поведение к схеме "стимул-реакция". То есть "надстройки" будто и вовсе нет при таком подходе. При этом разум человека как бы абсолютизируется, поскольку всякая реакция человека оказывается по умолчанию адекватной воздействию: если ты голоден, то ешь всё, что сгодится. Но кто определяет, что именно сгодится? Пример священных индуистских коров и нечистых мусульманских свиней показывает, что сфера представлений способна сильно влиять на поведение человека.

В марксизме роль человеческого сознания ("надстройки") всегда сильно умалялась: развитием человечества всегда движут сугубо экономика, производство и прочие "объективные условия". Но критиками очень ловко подмечено, что сам же марксизм на примере СССР доказал обратное: выступая доминирующей государственной идеологией, он подчинил себе и всю экономику, и морально-этическую сферы общества. "Сам марксизм как именно надстройка сыграл в трагической истории человечества ХХ в. свою страшную роль как раз потому, что первоосновой на деле являются не материально-технические и финансово-экономические реалии. Дорогу в жизнь для этих столь любимых и так очевидно предпочитаемых марксизмом реалий открывают идеи" (Васильев, 2011, с. 12). Как было сказано выше, марксизм сильно тормозил и развитие наук в СССР (и речь не только о печально известной генетике, но и об истории, и этнографии).

Именно тот факт, что философия марксизма опиралась на некоторые никак не доказанные догмы, а просто принимавшиеся на веру, позволил многим исследователям считать марксизм религией (Годелье, с. 92-99; Харари, с. 278). То есть системой представлений, определявших реальную практику людей. Знаменитый экономист Мейнард Кейнс справедливо задавался вопросом о марксистском догматизме: "Как мне принять теорию, которую необходимо принимать как Библию – вне и выше всякой критики, – но которая похожа на устаревший учебник по экономике, не просто научно неправильный, но читаемый без всякого интереса и к современному миру неприменимый?" (Кейнс, с. 58).

Иррациональный подход к рациональному

Убеждённость в том, что реакция человека всегда адекватна воздействию среды, можно назвать наивной рационализацией, то есть верой в излишнюю рациональность человека, в его способность всегда и всё осмыслять разумно. Мысль, что бытие определяет сознание, подспудно как раз исходит из того, что человеческое сознание есть точное отражение самого бытия. Но при этом сам Маркс прекрасно знал и говорил, что если бы наши представления о реальности совпадали с самой реальностью непосредственно, то никакая наука не была бы нужна. Но наука как раз оказалась нужна, потому что наши представления о мире порой сильно расходятся с самим миром, но этот момент Маркс почему-то упустил.

Наивная рационализация ярко проявляется в попытках найти адекватное объяснение древним обычаям и ритуалам, которые практиковали наши предки (а часть людей практикует и сейчас). Так, 40-дневный Великий пост, соблюдаемый христианами в начале весны, порой толкуется как старинная практика крестьян, когда зимние запасы провизии уже съедены, а новые ещё не выращены, что помогало переждать сложный период. Или, к примеру, "значение благовоний не в том, что они символизируют восходящий дым жертвоприношений, а в том, что они придают сносный запах немытым людям. Отказ от свинины в иудаизме или в исламе объясняется тем, что в условиях жаркого климата её есть опасно" (Дуглас, с. 57). Ссылки на локальные эпидемии именно из-за свинины особенно популярны у адептов человеческой рациональности, но из их внимания выпадают другие запреты иудаизма – к примеру, запрет есть и определённые виды рыб (лишённые чешуи и плавников – как сомы, угри, акулы и скаты). Как показывают исследования, такие, некошерные, виды рыб входили в меню ранних иудеев, и лишь позже их потребление действительно было прекращено (Adler, Lernau, 2021), и случилось это даже позже написания первых религиозных сводов – после 300 гг. до нашей эры. При этом сможет ли кто-то назвать хотя бы одну эпидемию, вызванную поеданием сомов или акул? Конечно, нет, всё дело просто в смене воззрений на мир.

Или обрезание крайней плоти у мальчиков, распространённое во множестве культур (не только у мусульман), часто находит свою рационализацию в том, что такая процедура якобы снижает риск инфекций из-за плохой гигиены – это звучит вполне убедительно, пока не вникаешь в суть архаичных взглядов, по которым мужчина и женщина должны чётко различаться между собой, а потому обрезание служит для удаления у мальчика всех признаков женственности, так как крайняя плоть считается аналогом женских половых губ. С этой же целью у девочек удаляют клитор – якобы он считается аналогом пениса. Так что сводить все древние укоренившиеся практики к какой-то рациональной причине (в духе примитивной гигиены) – это просто очевидное злоупотребление верой в человеческий разум.

Часто люди представляют себе очень простую картину, будто если бы какие-то табу древности действительно были иррациональными, то человек однажды непременно бы какие-то из них нарушал и при этом, конечно же, обнаруживал, что никаких реальных последствий за нарушением не следует, а потому очень быстро бы все иррациональные табу перестали б соблюдаться. Это очень простой взгляд, а потому он неверен. Он начисто игнорирует социальный фактор: раз эти табу признаются обществом, то и наказание за их нарушение может последовать именно со стороны самого общества. Прикосновение к предмету, считающемуся нечистым и сулящим болезни и прочие беды, автоматически ведёт к полаганию и самого этого человека теперь "нечистым" и сулящим беды для коллектива, а потому он легко может быть подвержен остракизму, что отучило бы его поступать так вновь. То есть последствия здесь были бы чисто социального порядка. Социум порождает табу, социум их и поддерживает. К примеру, подросткам австралийских аборигенов после прохождения одной из инициаций какое-то время запрещено есть скатов. Но что будет, если подросток всё же это сделает? Вот как такой эпизод описывал один из австралийцев, вспоминая юность: "Однажды я проголодался, а под руку мне подвернулся только скат, которого я и убил копьем. Я съел ската, а кости и кожу спрятал. Но двое мужчин нашли их и рассказали всем об этом. Меня поколотили палками и нулла-нулла" (Рафси, 1978). Вот так всё просто. Наказание за нарушение табу следует не со стороны каких-то "сил природы", а со стороны самого общества. И потому любой иррациональный запрет может существовать сколь угодно долго.

Наивной рационализацией оказывается и популярное объяснение манеры некоторых северных народов (чукчи, эскимосы) обмениваться жёнами или предлагать их гостям: очень убедительным кажется мнение, будто это обусловлено малыми размерами популяций, вследствие чего им необходим приток новой крови для большего генетического разнообразия и поддержания здоровья группы. Но это совершенно неправильное объяснение (к тому же подразумевающее, что чукчи прекрасно разбираются в генетике и в основах крепкого иммунитета). В действительности "обмен жёнами" практикуют и охотники-собиратели других географических широт, где социальные контакты очень интенсивны, и на малые размеры популяций жаловаться не приходится – например, некоторые австралийские аборигены (Берндт, Берндт, с. 138), которые даже устраивают полноценные оргии во время обряда Кунапипи. И антропологам прекрасно известно, что дело совсем не в каком-то генетическом "оздоровлении популяции", а просто в налаживании социальных связей между мужчинами. "Временное снятие обычно действующих половых запретов, широко известное как гурангара, – неотъемлемая часть Кунапипи. Говорится, что оно устанавливает добрую волю, укрепляет дружеские связи, теснее сближая различные группы" (Элиаде, 1998). У тех же чукчей последствия этого обмена жёнами носят говорящее название "товарищество по жене" (Верещака, 2013). Потому все эти представления, будто такие сексуальные практики предназначены для "обновления популяции" – это просто фантазии современного западного обывателя, привыкшего во всём видеть нечто рациональное (и тем самым проявляя собственную иррациональность).

Другим примером наивной рационализации является объяснение табу инцеста – запрета во всех человеческих культурах на сексуальную связь между близкими родственниками. Социологи и часть антропологов по-прежнему считают это табу древним правилом, которое якобы однажды было выработано с целью большего расширения социальных связей и препятствования замыканию их в каком-то ограниченном круге. Звучит удивительно логично. Но на деле все эти построения рушатся о факты зоологи вообще и приматологии в частности – в животном мире инцестуозные связи так же редки, как и у людей, хотя никаких табу, никаких обязывающих культурных запретов там нет (см. Соболев, 2020а, с. 262). Люди (как и прочие животные), вопреки и фантазиям Фрейда, просто не испытывают сексуального влечения к тем, с кем росли с самого детства.

Историки давно ломают голову, как около 10-12 тысяч лет назад люди решили перейти к выращиванию пшеницы, ведь в ту пору дикий её предок представлял собой очень хилое зрелище – это была совсем ещё не та пшеница с богатыми золотистыми колосьями, из которых можно собрать достаточно зерна и приготовить хлеб. Тогда действительно как могло быть начато культивирование древнего предка пшеницы, если он выглядел совсем малопривлекательным? А возможно всё дело в тяге людей к празднествам. В последние годы всё активнее распространяется гипотеза, будто древние люди поначалу использовали предка современной пшеницы исключительно с целью получения алкогольного напитка. Зёрна пережёвывались, смешивались со слюной, а затем сплёвывались в чан, – если дать постоять такой смеси некоторое время, то под действием слюны начинается процесс брожения, и получается лёгкая брага. Так до сих пор получают своеобразное пиво в разных районах мира (южноамериканская чича, маниоковое нихаманчи (nihamanchi), кучиками саке). Гипотеза, что культивация зерновых обязана производству пива, впервые была высказана ещё в середине прошлого века в коллективной научной статье с говорящим названием "Когда-то человек жил одним только пивом?" (Braidwood et al., 1953). Из-за крепкой оболочки злаки были признаны более подходящими для приготовления каши или пива, но не для хлеба (причём в итоге акцент был сделан, конечно, именно на каше). Но три десятилетия спустя другое исследование показало, что диета, содержащая пиво, гораздо питательнее, чем диета с кашей и хлебом (Katz, Voigt, 1986). Конечно, это может быть лишь очередным примером наивной рационализации – да скорее всего, так и есть, и дело совсем не в питательной ценности, а именно в увеселительных свойствах продукта или даже в его способствовании погружению в трансовые состояния в ритуальных целях. Следы алкоголя обнаружены в древнейших культовых комплексах Ближнего Востока, датированных самой зарёй возделывания злаков (12-10 тысяч лет до н. э.). В огромных известняковых сосудах остались следы солей щавелевой кислоты, образующейся в ходе настаивания и брожения зерновых, что позволяет исследователям говорить о производстве солода и пива. Что важно, приготовление и употребление этих напитков имело церемониальных характер и происходило в специальных культовых мегалитических комплексах, и, скорее всего, носило массовый характер, который можно было бы окрестить "народным гулянием". Таким образом, "открытие процесса ферментации и использование пива в социальной и религиозной жизни могло стать одной из причин инициации процесса доместикации злаков" (Корниенко, 2018). И на территории Китая первейшие следы одомашненных злаков сопровождаются следами алкоголя (Liu, 2021), причём в таком археологическом контексте, что учёные вынуждены говорить о массовых возлияниях в рамках пиршеств, устраиваемых высокостатусными людьми с целью поддержания внутренней солидарности общины.

"К изменению основ экономики вели не новые, связанные с природными изменениями условия выживания, а общественные потребности, вызванные особенностями функционировавшей в регионе религиозной системы" (Шмидт, 2011, с. 250).

Если эта гипотеза верна, то зарождением зерноводства люди обязаны либо своему стремлению расслабиться, либо (что вероятнее) отправлению ритуалов, связанных с миром представлений, а не какому-то рациональному плану по утолению голода. Дальше я покажу, что, возможно, и скотоводство возникло совсем не с целью потребления молока или мяса, а из-за вопроса престижа или же для ритуальных практик.

Попыток рационального подхода к поведению людей очень много. В таком случае нечто, возникшее даже совершенно случайно, может получить самое замысловатое объяснение, нередко кажущееся очень логичным. Но на деле это не работает так просто. Антропологи указывают, что нет никаких реальных доказательств, что все эти традиции возникали именно по тем причинам, какие нам сейчас кажутся разумными (Дуглас, с.59), а такая любимая отсылка к объяснению многих традиций и ритуалов "соображениями гигиены – это чистая фантазия" (с. 109). Реальная же причина могла быть вообще какой угодно, а все попытки объяснить это какой-то разумной подоплёкой – это именно наша наивная рационализация. Ловушка в том, что объяснение, опирающееся на кажущуюся разумность древних людей, сразу же кажется нам и наиболее убедительным. В этой же логике идут рассуждения "народных лингвистов", пытающихся понять происхождение термина "семья": у них непременно выходит "семь Я", хотя любой академический лингвист укажет, что этим словом в старину обозначали челядь, рабов, а историк добавит, что в давние времена семья в современном нам понимании и вовсе отсутствовала (см. Соболев, 2020а, с. 89).

Если верить в исходную и необоримую рациональность человека, то неизбежно приходится признать, что действительно всё, что когда-либо делали люди, было прямо связано с объективными условиями среды и приносило какую-то реальную пользу. Даже человеческие жертвоприношения.

Порой не так абсурден сам абсурд, как попытки объяснить его рационально )))

Вера в то, что раз удовлетворение базовых потребностей для человека главенствует, то поэтому на первый план и выходят объективные условия среды, дающие возможности для такого удовлетворения, сильно наивна. Это не работает так просто и линейно. Объективные условия среды (климат, пищевой ресурс и т.д.) сначала должны быть осмыслены человеком, специфически проинтерпретированы, и уже в зависимости от этого подобающим образом использованы (или не использованы). Но есть ли гарантии, что всё действительно будет осмыслено адекватно? Нет, таких гарантий нет.

Исходя из того, что всё происходит в силу неких "объективных причин", и что условия существования самым прямым образом определяют поведение человека, его ценности и т.д., марксизм приходил к выводу, что всё, что современного человека окружает (наука, государства, социальные институты) – было неизбежностью. Якобы весь исторический процесс следует какому-то логическому сценарию, который можно понять. Он точно есть, его просто надо понять. Ну а раз во всём этом есть своя логика, то человек превращался лишь в пылинку, несомую ветром исторического процесса в строго заданном направлении. И даже человеческий разум пропадала нужда рассматривать как-то отдельно, так как всё его поведение, все его реакции по умолчанию считались разумными. То есть рациональность оказывалась фактором самого бытия.

Чтобы как-то объяснить примеры тех человеческих обществ, которые в разных оконечностях мира до сих пор промышляют охотой и собирательством, ведут кочевой образ жизни и ни о каких государствах по-прежнему не ведают, было объявлено, что они просто находятся на одной из предшествующих "стадий" того самого неумолимого исторического процесса. Такое представление о неминуемых "стадиях" развития человеческого общества было названо эволюционизмом, и его всегда сильно критиковали на Западе, а со второй половины XX века стали критиковать и на постсоветском пространстве.

"Начавшееся в 50-е гг. прошлого столетия медленное расшатывание негибкой и нереалистической моргановско-энгельсовской схемы продолжается вплоть до наших дней. И до сих пор, пожалуй, полностью не преодолен главный ее порок: однолинейный эволюционизм; представление о единообразии путей ранней социальной эволюции, о возможности мысленно прочертить некую генеральную линию, выявить некий общий путь, на отдельных этапах которого универсальные организационные системы и культурные стереотипы последовательно сменяли друг друга" (Артёмова, 2009, с. 66).

Учёные указывают, что история первобытного общества, преподносимая как нечто само собой разумеющееся и чётко установленное, в действительности представляет собой лишь "мыслительный конструкт, прекрасный своей логичностью" (Алаев, с. 348).

"Она подчиняется строгим закономерностям. Это наперёд заданный остов, костяк, который заполнен материалом по свободной воле исследователя. Материал этот взят из разных районов земного шара, от разных племён и народностей и расставлен по ступеням воображаемого прогресса без какого бы то ни было обоснования. Так называемая история первобытного общества в работах выдающихся социологов и философов прослежена буквально шаг за шагом. Но некоторое неудобство этой истории заключается в том, что эти шаги делали разные народы. Одни народы делали один шаг, а следующий шаг делали совсем иные народы, живущие на другом континенте, о которых не было известно, сделали ли они первый шаг. Это квази-история, или эрзац-история" (Алаев, с. 349).

"Стремление всегда и везде видеть исторические тенденции и законы проявляющимися однотипно (или даже одинаково) приводит к искаженному пониманию исторической реальности" (Бондаренко, Гринин, Коротаев, 2006).

Гипотезы марксизма сильно опирались на дарвиновскую теорию эволюции, согласно которой выживает наиболее приспособленный (то есть снова акцент на чём-то объективно важном для выживания) и затем передаёт свои признаки последующим поколениям. Исходя из этого, все морфологические особенности животных и растений стали мыслиться как необходимые для адаптации в конкретной среде, иначе говоря, возникает та самая мысль, что раз некий признак у животного есть, значит, он был важен для выживания его предков. Но в 1960-е получила распространение так называемая нейтральная теория эволюции, которая предложила смотреть на некоторые (или даже на многие) признаки животных как на случайные, не имеющие адаптивной роли (Kimura, 1968), и чтобы они затем распространились среди потомков, не требуется никаких специфических условий. Случайность как фактор эволюции популярна в науке и по сей день.

Поэтому и представление, что развитие общественной жизни идёт по каким-то незыблемым законам, оказалось той самой наивной рационализацией, беспочвенной верой, что всё происходит в силу какой-то "объективной необходимости". По этой же причине антропология более ста лет безуспешно билась и над отгадкой феномена брака – союза мужчины и женщины. Да, кого-то это может удивить, но наука до сих пор так и не нашла однозначного и убедительного ответа, как и зачем когда-то в древности мужчина и женщина стали образовывать пару (ведь наши ближайшие родственники обезьяны так не делают). Попытке подойти к разгадке этой тайны с неожиданной стороны всецело посвящена моя книга "Миф моногамии, семьи и мужчины", и к выводам её я вкратце вернусь здесь позже, а пока лишь замечу, что безуспешность всех предыдущих объяснений возникновения брака упиралась как раз в веру, что раз брак существует, значит, в этом есть какая-то "объективная необходимость", значит, так когда-то продиктовали сами условия жизни. Но это совсем не так.

Часть мыслителей твердит, что брак был вопросом выживания (для крестьян) и регулятором наследования (для знати), и потому, глядя на современный брак с этих позиций, они вынужденно приходят к заключению, что раз брак существует по сей день, значит, он по-прежнему является вопросом выживания или же регулятором потоков собственности. Но о какой собственности можно говорить сейчас, когда у многих её попросту нет – ни квартиры, ни даже машины, и всё большую популярность набирает тенденция совместного потребления (sharing economy)? О каком вопросе выживания можно говорить сейчас, когда никто из нас не вынужден возделывать свою землю и пасти скот, а ежедневные походы в офис вполне снабжают нас всеми необходимыми средствами к существованию? Сейчас не нужно вступать в брак или рожать детей, чтобы обеспечить себя необходимой рабочей силой и поддержкой. Но в брак как вступали, так и вступают (и будут вступать ещё многие десятилетия). Так причём здесь вопрос выживания и частной собственности? Почему отдельные лица однажды смогли просто решить не вступать в брак и не заводить детей и тут же не умерли с голоду? Почему ровно так же не может решить и кто-то другой и вообще все остальные?

И только если подойти к браку как к институту, основанному на иррациональной почве, его можно понять гораздо лучше (почему основное насилие сосредоточено именно в семье, почему брак не устраивает женщин больше, чем мужчин и многое другое). Парадокс в том, что попытки объяснить брак рациональными причинами сами по себе оказываются иррациональными. Чуть позже я раскрою этот вопрос хоть и бегло, но подробнее.

Среда – не главное

Гипотеза, будто всё упирается в факторы природной среды, будто бы сама среда каким-то чётким способом диктует условия обращения с ней, так и осталась гипотезой, так как современной науке известно много примеров, когда в одинаковых климатических условиях развивались сильно отличающиеся общества.

"Верно, что люди всегда приспосабливались к экологическим условиям окружающего ландшафта. Однако разнообразие форм их общения и взаимодействия отнюдь не определялось производственными отношениями. Типы солидарности, связанные со сложными системами родства и порядками заключения браков, половозрастные иерархии, правила поведения и табу, племенные тотемы, мифы, ритуалы, отношения конфликтов и союзов с соседями, борьба за территории, договоренности о границах угодий, вытеснение слабейших, расселение – вся эта сложность отношений отнюдь не детерминирована материальным производством. При сходных производственных уровнях и укладах наблюдается широчайшее разнообразие социальных форм, и наоборот, сходные социальные, политические формы (семья, род, бигмен, чифдом) могут сопутствовать весьма различным производственным укладам" (Розов, 2018).

В XIX веке общины мормонов в Юте и Неваде жили в полигамии (многожёнство), согласно канонам своей религии, тогда как всего в нескольких сотнях километров жители Калифорнии жили в моногамии (единобрачие), по канонам своей религии, – сильно ли у них отличалась "объективная необходимость"? Аналогичная картина характерна и для околосредиземноморских районов, где моногамные христианские общества соседствуют с полигамными исламскими, хотя и те, и другие имеют полностью сходные экономические и экологические характеристики (Коротаев, 2003, с. 177).

"Как ни велико значение экологических и историко-социологических факторов, исчерпывающих объяснений они, по-видимому, не дадут даже и при самом тщательном исследовании – ни взятые в совокупности, ни по отдельности" (Артёмова, 2009, с. 457).

Антропологам давно и хорошо известно, что сходные социальные отношения могут формироваться у обществ в очень разных условиях существования, и в то же время в сходных условиях могут существовать сильно различающиеся отношения. Социальное равенство может складываться как у народов влажных тропических лесов, так и у народов полупустынь или гористых саванн, но и жёсткие иерархические общества также могут обитать как в тропических лесах, так и в саваннах, и в полупустынях (Артёмова, там же).

Сложные (точнее, наоборот – простейшие) марксистские схемы гласили, что только с переходом к земледелию становится возможным рождение частной собственности и накопление её в руках отдельных людей – якобы так исторически и родилось имущественное неравенство и социальное расслоение, с которым пришли угнетение и рабство. Но в палеолитических захоронениях ещё охотников-собирателей нередко находят могилы с явно выраженными знаками престижного статуса – и это ещё до какого-либо открытия земледелия. Как хорошо известно сейчас, "существовали общества охотников и собирателей со знатью и рабами, и были решительно эгалитарные аграрные сообщества" (Грэбер, 2014, с. 47; Грэбер, Уэнгроу, с. 28).

Сложные иерархические общества, по последним данным, вполне могли существовать задолго до перехода к земледелию и до появления частной собственности (Крадин, 2004, с. 110). Такие общества были и в Восточной Азии, и в Южной Америке, и в Океании (Берёзкин, 2015, с. 75).

"Усложнение общества началось до появления земледелия и тем более до его превращения в ведущую отрасль экономики. Различия в динамике политогенеза в первичных очагах образования государств в Старом и Новом Свете связаны с различием не столько природной среды, сколько культурных традиций" (Берёзкин, 2013b, с. 207).

Одним из способов порождения властных отношений может быть монополизация некоего знания, как правило, это знания ритуальные, тайные (Артёмова, 2009, с. 454). Это отчётливо представлено явлением шаманизма, когда отдельные индивиды заявляют, что имеют связь с миром духов и видят-знают больше других. В обществах охотников-собирателей шаманы имеют реальную власть, по их требованию даже приносят в жертву конкретных людей, и часто их статус отмечен обладанием нескольких жён (Давыдова, 2015, с. 190). Исследования становления первейших протогосударств действительно показывают, что производство и экономика в целом не были главными факторами этих процессов, но очень важным оказалось и значение идеологической составляющей, то есть той самой сферы представлений (Классен, 2006). Точно так же, археологические данные показывают, что и распад той или иной развитой культуры не обязательно связан с изменениями климата, но обязательно – с упадком конкретной господствующей идеологии (Берёзкин, 2013b, с. 150).

Подробнее о сфере представлений как фундаменте власти поговорим дальше.

Когда решает сфера представлений

Важны не только объективные условия существования, но и специфика их осмысления в представлениях человека – это равнозначные факторы. В социологии существует так называемая теорема Томаса: если люди считают некоторую ситуацию реальной, то она получает реальные последствия. Иными словами, веря во что-то, полагая это истинным, мы будем строить своё поведение, исходя из этого.

Первый и самый показательный пример – это табу менструации. Признание женщины опасной в эти дни и изолирование её в особых менструальных хижинах распространено по всему миру, что говорит об особой древности этих взглядов, которые, судя по всему, были присущи человеку ещё до его выхода за пределы Африки 100-60 тысяч лет назад. Известно, что страх перед месячными плотно связан с легендами о змеях, живущими внутри женщины, или же с легендами о зубах во влагалище (vagina dentate). Было предпринято много попыток объяснить это суеверие, но ни одно не оказалось убедительным, хотя, конечно, многие из объяснений были именно наивной рационализацией (в духе "секс в менструацию нёс повышенный риск заражения, что и было понято древними людьми"). В "Мифе моногамии, семьи и мужчины" я показал, что наиболее адекватно понять истоки подобного суеверия можно лишь исходя именно из иррациональности человека, из его неспособности создавать адекватную картину мира. Указанный страх мог родиться в древности при сношении мужчины с женщиной в самом преддверии её месячных: войдя в женщину и увидев кровь, которая осталась и на нём, первым делом мужчина мог думать, что нечто его там укусило. Аналогичная картина происходила и при лишении девственности – в таком случае кровяные выделения были даже ожидаемыми, поэтому во многих племенах по сей день распространена традиция ритуальной дефлорации девочки какими-нибудь посторонними предметами (бамбуковый нож и др.) или даже приглашённым шаманом, который, как считалось, мог совладать со змеем внутри женщины. Эта гипотеза подтверждалась показаниями одной народности, утверждавшей, "что в старину в той стране некоторые мужчины умирали после того, как соединялись с девственницами, потому что у тех внутри тел обитали змеи, и они кусали мужчин за детородный орган, когда тот проникал внутрь, так погибло много мужчин, и с тех пор укоренился обычай вначале давать другим испытать этот неведомый путь, прежде чем самим браться за дело" (Соболев, 2020а, с. 190).

Именно такое объяснение, исходящее из иррациональности человека, оказывается наиболее адекватным, учитывая, что оно раскрывает не только причины древнего страха перед менструацией, но заодно и тайну древней же связи женщины с образом Змея и с подземным царством (хтонический мотив) – поскольку змеи живут как в подземных норах, так и в женщинах.

Если говорить о том, как сфера представлений способна влиять на материальный мир и на производственно-экономическую сферу в частности, то никак нельзя обойтись без самого яркого примера в этом плане – США, которые в XX веке стали зачинателями множества новых культурных веяний, впоследствии охвативших весь мир. Известно, что протестанты-пуритане, прибывшие в Северную Америку в XVII веке и ставшие первыми её поселенцами, с неприязнью относились к искусству, вследствие чего на протяжении первых веков истории США практически были его лишены (Tachjian, 1992 – цит. по Гущина, 2014). Для пуритан было характерно отсутствие глубокой традиционной культуры в целом, с собой из Англии они не привезли ни правоведов, ни учёных (Поликарпов, 2011, с. 130), была ими отвергнута и гуманистическая литература.

Ещё позже, по причине войны за независимость от Англии, американские писатели стали руководствоваться общим правилом не имитировать европейские образцы (Кузнецова, Уткин, с. 114). Вплоть до XIX века в изобразительном искусстве преимущественно были распространены натюрморты, портреты и пейзажи, но никаких сюжетных картин (там же, с. 116). "Америке художник не нужен" сокрушался Фолкнер по поводу культуры, построенной на сугубо прагматической философии, ведь художник занимается "только проблемами человеческого духа" (Анастасьев, 1991, с. 414).

Сравнивая испанцев, основавших Мексику, и англичан, основавших США, можно увидеть всю колоссальную разницу в культурах, и это может быть не случайно, если учесть, что испаноамериканская цивилизация сформирована религией и искусством, а англо-американская, по сути, – только трудом и школой (Поликарпов, 2011, с. 131). Несмотря на то, что в Европе книгопечатание получило широкое распространение уже в XVI в., в США оно становится востребованным только двумя столетиями позже (Андерсон, 2016, с. 125). Но при этом, "если Рим дал миру право, Англия – парламент, а Франция – культуру и национальную республику, то современные Соединенные Штаты Америки дали миру научно-технический прогресс и массовую культуру" (Поликарпов, 2011, с. 134).

На вопрос "что породило Америку?" можно ответить, что она – продукт изоляции от европейских истоков не только географически, но и ментально, и исторически (Демоз, 2000, с. 139). Отринутое пуританами искусство во многом отсекло и трансляцию прежней культуры, что, вероятно, среди прочего, в XX веке позволило США стать гегемоном во многих сферах жизни.

Декларация независимости 1776 г. не содержит никаких ссылок ни на Христофора Колумба, ни на отцов-пилигримов; в ней не приводится никаких оснований для превознесения "древности" американского народа, что создаёт "глубокое ощущение того, что происходит радикальный разрыв с прошлым, […] открывшийся разрыв в континууме истории" (Андерсон, 2016, с. 309). Новоявленная американская нация будто осознанно отсекла свою предысторию, начав с чистого листа. В итоге отсутствие богатого исторического и культурного прошлого породило в США массовую культуру: супергерои комиксов были призваны стать собственными олимпийскими богами, которых пуритане оставили по ту сторону Атлантики, а "современное искусство" заменило искусство классическое, которое в США так и не зародилось (Поликарпов, 2011, с. 134). Культура, придуманная сызнова,оказалась настолько простой, что пришлась по вкусу многим народам планеты и стала теснить их исконные, куда более сложные национальные традиции.

Философы подчёркивают, что для скачка в развитии культуры порой необходим разрыв её исторической ткани (Аркадьев, 1991, с. 77). И переселение – это всегда разрыв традиционной непрерывности, "беременный рождением новых культур" (Буровский, 2008, с. 345). Иначе говоря, возможно, США являются примером цивилизации, на начальном этапе частично отринувшей культуру и наследие прошлых эпох, что в некоторых сферах позволило ей вырваться вперёд.

Предложенная ещё Максом Вебером концепция, что именно особая протестантская этика породила феномен США, только к 1950-1960-м годам была в полной мере осмыслена философами и получила признание его мысль, "почему христианство, продолжая определённые образцы древнего иудаизма, дало толчок динамике нововременного капитализма, тогда как цивилизации конфуцианства, буддизма, индуизма и ислама этого не сделали" (Коллинз, 2017). То есть один лишь отказ от одних идей и формулирование новых способен произвести культурную трансформацию самых невероятных масштабов – как духовную, так и материальную.

Обратным примером этого – когда как раз сохранение исходных культурных кодов способствует успеху – оказываются некоторые этнические меньшинства, перебравшиеся в другие страны и на фоне местного большинства добившиеся большего экономического благополучия. Такие примеры демонстрируют китайские общины в Таиланде, Малайзии, Индонезии, на Филиппинах и в США, японцы в Бразилии и в США и евреи – во всех странах проживания (Харрисон, 2002, с. 24). Иначе говоря, это всё один важный вопрос о том, влияет ли культура как система представлений на материальное развитие общества, на его экономику? Для многих ответ здесь прост и очевиден, но, наверное, именно поэтому в своих трудах "Маркс и Энгельс игнорировали понятие культуры" (Клейн, 2018, с. 53), потому что оно переворачивало все их построения с головы на ноги.

Сфера представлений способна не только определять условия жизни человека, но и саму его жизнь, создавать её цели. Жертвоприношения у древних майя, вопреки расхожим представлениям, не были насильственным процессом: жертва, которую выбирали для этого, воспринимала свою долю за честь. Выбирался обязательно самый красивый мужчина, с которым затем целый год обращались, как с богом – его кормили лучшей едой, ему давали четырёх лучших женщин для увеселения, и перемещался он всегда в окружении свиты. А через год ему вырывали сердце, чтобы высвобожденная жизненная энергия снова подпитала мироздание. И для жертвы было великой честью быть избранным на эту роль.

В научных (да и в народных) кругах очень популярна мысль, будто войны – плод нехватки ресурсов и оказываются именно борьбой за них. Но так ли это? Нехватка какого ресурса вынудила Александра Македонского завоевать полмира? Почему Гитлер не остановился на завоевании Польши в 1939-ом? Ведь он даже не успел выработать из неё никакого "ресурса", чтобы возникла нужда идти дальше. Откуда вообще возникают эти идеи о мировом господстве, если ни собственная руда ещё не выработана, ни пресные воды ещё не выпиты, ни земли ещё не засеяны? Конечно, наверняка многие войны происходили в реальной борьбе за ресурсы, но всё-таки – как многие? Может, немало войн происходило чисто в борьбе за престиж? За сам факт господства и обладания?

На северо-востоке Индии существует народ нагов, известных как охотники за головами, – до недавних времён они действительно практиковали набеги на соседние селения, в ходе которых надо было непременно завладеть головой врага и принести в свою деревню. Для чего? Нет, они не варили из голов бульон и даже не делали футбольные мячи. Просто наги убеждены, что в голове человека содержится некая животворная энергия, завладев которой, можно обеспечить собственное процветание и хорошие урожаи вокруг. Добытая голова выставляется на видном месте в мужском доме и ещё долгие десятилетия говорит о высоком статусе её добытчика (Маретина, Котин, 2011). То есть борьбы за реальный ресурс нет, борьба идёт за ресурс воображаемый, ценность которого продиктована сугубо сферой представлений. И не надо думать, будто ситуация с индийскими нагами какая-то уникальная – аналогичная охота за головами была широко распространена по всему миру: в Южной и Центральной Америке, в Азии и даже в Европе у древних германцев и кельтов. Что забавно, в конце XX века учёные предпринимали попытки наивной рационализации охоты за головами (см. Берёзкин, 1987, с. 118): мол, группа охотников ходила в походы за головами на десятки километров, а по дороге обратно забивали много дичи, так что домой они приносили не только головы, но и осязаемый продукт потребления – такая практика якобы могла способствовать сохранению дичи в ближайших лесах. Но возникает логичный вопрос: для кого же индейцы сохраняли дичь в своих лесах, если сами питались дичью из дальних лесов? Неужто для охотников других групп, которые однажды придут уже за их собственными головами? Впрочем, уже два десятилетия спустя учёным оставалось лишь прямо признать, что охота за головами всё же "была в большей степени связана с религиозно-магической сферой, чем с борьбой этнических групп за ресурсы" (Берёзкин, 2013b, с. 201). И это тем более очевидно, если учесть, что подобные практики сопровождались коллективным употреблением галлюциногенов (там же, с. 95).

Ещё недавно в Бразилии существовал народ, сферой своих представлений воплощавший реальную фантасмагорию. "Это общество противилось чувствам, которые мы считаем естественными; оно испытывало отвращение к воспроизведению потомства; аборты и детоубийства были делом обычным, так что группа продолжала существовать скорее благодаря усыновлению, чем деторождению. Одной из главных целей военных походов был захват детей" (Леви-Стросс, 1999, с. 232).

Конкистадоры, в XVI веке разграбившие Империю инков, сотнями тонн вывозили золото в Испанию. Но для чего? Конечно, обогащались многие чиновники и торговцы, но при этом десятки (а может, и сотни) тонн драгоценного метала уходили на декорацию соборов – в убранстве отдельных из них инкского золота была сразу на многие тонны. Что это как не стремление выразить собственное величие?

Нам естественно думать, что и манера народов старины закапывать клады совершенно ясна и понятна – накопление имущества, которым непременно удастся воспользоваться потом. Но и это представление далеко от реальности (Белик, 2011). Как указывают историки, такое, сугубо материальное, осмысление часто не позволяет адекватно понять поведение персонажей старины, и причины его надо искать в их воззрениях, верованиях.

"Золото и серебро представляли собой в глазах скандинавов эпохи викингов не инертные богатства, но воплощали магическую "удачу", "везенье" их обладателя, и этим "везеньем" он мог поделиться с тем, кому он дарил богатство, украшение или дорогостоящее оружие. Скандинавы прятали драгоценности в земле или топили их в болотах и море, чтобы обеспечить себе благополучие в потустороннем мире. Короче говоря, невозможно понять смысл накопления и хранения богатств и обмена ими, если отвлечься от той системы представлений и верований, которая существовала у народов Северной Европы в дохристианский период и далеко не была изжита в более позднее время. Контекст, в котором надлежит рассматривать владение богатствами в этом обществе, пришлось резко расширить – далеко за пределы материально-собственнической сферы. Сказанное имеет силу не только в отношении скандинавов раннего Средневековая. И на континенте Европы историк постоянно встречается с подобными же явлениями. То инструментальное обращение с предметом собственности, к которому мы привыкли и которое столь часто историки распространяют на другие эпохи, на самом деле вовсе не было тогда нормой. Собственность, богатство невозможно отделить от категорий престижа, личного статуса и от форм социального общения" (Гуревич, 1991).

Кропотливое изучение исторических материалов показывает, что отношение к имущественным благам в древности строилось на совершенно иных основаниях, чем нам привычно думать сейчас.

"Имущество сплошь и рядом не представляло собой богатства в современном понимании, не было средством накопления и экономического могущества. Наряду с обладанием здесь на первый план как важнейший признак собственности выступает отчуждение. Вся собственность, за исключением самого необходимого для жизни, должна постоянно перемещаться из рук в руки. Богатство выполняло специфическую социальную функцию. Заключается она в том, что отчуждение имущества способствует приобретению и повышению общественного престижа и уважения, и подчас передача собственности могла дать больше влияния, нежели ее сохранение или накопление. В этом обществе существовал сложный и детально разработанный ритуал распоряжения имуществом. Огромная роль, которую у варваров играли отчуждение и обмен, по мнению этнологов, не может быть удовлетворительно объяснена одними экономическими причинами. Постоянное перемещение вещей из рук в руки было средством социального общения между людьми, вступавшими в обмен […]. Поэтому обмен вещами сплошь и рядом был нерациональным, если рассматривать его под углом зрения их материальной стоимости. Ценность имел не сам по себе предмет, передававшийся из рук в руки, ее имели те лица, в обладании которых он оказывался, и самый акт передачи ими имущества" (Гуревич, 2007, с. 229).

И такой подход к обладанию богатствами не был каким-то уникальным и локальным явлением, это было характерно для многих древних обществ.

"Можно с уверенностью говорить о том, что в древнерусском обществе богатство выполняло специфическую социальную функцию. Она состояла в приобретении и повышении личного престижа путем передачи своего имущества другим людям. В этом и состоял доминирующий смысл богатства. Сохранение и накопление богатств оценивалось общественным мнением негативно и подрывало авторитет владельца" (Данилевский, 1998, с. 120).

Такое миропонимание остаётся и у некоторых современных народностей, у которых "характеристикой силы, приносящей удачу, является то, что часто она распространяется наподобие инфекции. Она передается материально […] Счастье отчасти также передавалось через родовые реликвии и сокровища. Если они переходили в новые руки, Счастье переходило вместе с ними" (Дуглас, с. 169).

Как будет показано дальше, материальные ценности во все эпохи и во всех культурах предназначались не для удовлетворения каких-то пресловутых "объективных потребностей" (в пище, в тепле и т.д.), но в значительной степени для повышения собственного социального статуса, в целях престижа. Вот то зерно, которое создало все известные нам цивилизации.

Престиж, поправший здравый смысл

В последние десятилетия в антропологии большое развитие получила концепция престижной экономики – такой формы общественного поведения, где накопление и распоряжение материальными благами (богатствами) служит в первую очередь для увеличения престижа, для повышения социального статуса владельца, а не для удовлетворения каких-то иных его потребностей.

Гипотезы престижной экономики выросли из переосмысления феномена дарения (дара). Этнографы ещё начала XX века отметили важную роль дарения в традиционных обществах, этот факт был так широко ими осмыслен, что способствовал даже формированию представлений, будто именно бескорыстное одаривание в древности было фундаментом человеческого общества, служившее лучшей сплочённости и взаимоподдержке членов коллектива. Такой взгляд на дарение популярен и сейчас, особенно у тех, кто хочет видеть древнее общество обязательно эгалитарным (как правило, это марксисты). Но в этом деле было упущено кое-что важное. Оказалось, что дарение не является таким бескорыстным, как считалось поначалу. В действительности акт дарения влёк за собой два следствия:

1. Дарение поднимает престиж дарующего. И чем более ощутим акт дарения, тем большее увеличение престижа он сулит.

2. Каждое дарение требовало ответного дара в будущем (отдаривание). И по негласному правилу, ответный дар по щедрости должен был превосходить полученный.

Если же получивший дар затем не мог вернуть ещё больший, то между ним и первым дарителем возникало психологическое отношение долга. Даритель приобретал власть над берущим. Так престижная экономика способствовала социальному расслоению (Соболев, 2020а, с. 282).

Как видно, в реальности дар оказался не даром вовсе, а скорее кредитом. Традиционными народами дарение действительно часто рассматривалось как кабала, что зафиксировано в пословицах: "Дают подарки, глядят отдарки", "Подарки создают невольников, как кнуты – собак" или "Нет ничего хуже, чем ждать, догонять и отдавать" (Крадин, с. 99). Уклонение от отдаривания могло привести к серьёзным последствиям, поэтому учёные пришли к пониманию, что "обмен подарками может быть выражением соревнования и соперничества" (Рубин, 2000, с. 101). Изучение поведения различных племён позволило антропологам резюмировать, что для них "главным признаком могущества является богатство, а главным признаком богатства – щедрость" (Малиновский, 2004, с. 112). Или, если перефразировать, щедрость – признак могущества. Учёт таких нюансов "дара" действительно сильно меняет представления о первобытном обществе как о мирном и равном, верно?

"Весь смысл акта дарения состоит в том, чтобы принудить партнера к действию, вытянуть из другого поступок, спровоцировать его на ответ, то есть чтобы украсть у него душу […] Никакого намека на общительность и еще меньше – на альтруизм. Жизнь – это кража" (Кастру, 2009, с. 86).

Другим способом увеличения престижа, кроме дара/кредита, было демонстративное потребление. В антропологии это явление известно под названием "потлач": пышное торжество, на котором высокостатусный человек (или даже целое племя) просто демонстративно уничтожал накопленные богатства, что в отдельных случаях вело даже к сложению легенд, разносившихся по региону, и тем самым повышая социальный статус индивида или целой группы. Это был ритуальный праздник, где практиковались "намеренные попытки поставить соседей в неловкое положение собственной щедростью" (Ридли, 2013, с. 145). Собранное в кучу богатство раздавалось другим, съедалось ими или же просто сжигалось. С одной стороны, главной целью была демонстрация собственной щедрости, а с другой – залихватской удали, удачи, отмеченной богами. В любом случае, такой акт демонстративного потребления/уничтожения повышал социальный статус организатора, который, совершив акт презрения к богатствам, в действительности просто менял их на общественное положение.

Обычаи по типу потлача существовали и продолжают существовать по всему миру. . У некоторых народов это называется праздником заслуг (feasts of merit – Берёзкин, 2013b, с. 196) или праздником достоинства, церемонии которого "фиксируют и закрепляют различия в социальном положении общинников, одновременно они переводят материальное богатство в социальное ранжирование" (Маретина, Котин, с. 62). Человек, претендующий на повышение статуса, в течение длительного времени совершает масштабные публичные жертвоприношения и угощения соплеменников, по завершении чего ему дозволяется "установление крупного каменного монолита перед домом, который увековечивает память о том, кто совершил церемонию" (там же, с. 63). В ходе подобного обряда обычно уничтожается не только несколько быков и что-либо ещё, но вообще всё имущество организатора. Если человеку позже вновь удавалось скопить внушительное имущество, то он мог провести повторный "праздник достоинства" и установить у дома очередной монолит. В редких случаях особо удачливому представителю племени за жизнь удавалось набрать аж 25 монолитов – можно представить, сколько имущества было для этого уничтожено.

Насколько удивительным (и иррациональным) выглядел ритуал повышения собственного статуса можно увидеть в следующем подробном описании потлача у североамериканских индейцев.

"Вся их жизнь была подчинена навязчивой погоне за статусом с одной стороны и страху позора с другой. Поскольку канадское правительство лишило племя возможности вести войны, основным оружием индейцев стала щедрость. Они раздавали свои богатства, чтобы подняться на каждую следующую ступень социальной лестницы.

Специальные мероприятия – потлачи – являли собой вопиющую демонстрацию соперниками собственных щедрости и расточительности. Они отдавали друг другу одеяла, жир колюшки, ягоды, рыбу, шкуры морской выдры, каноэ и самое ценное – «медяки», листы меди, украшенные фигурками. Не удовлетворившись раздачей накопленных богатств, некоторые хозяева церемонии брались вообще уничтожать их. Один вождь попытался затушить костер соперника дорогими одеялами и каноэ, а тот вылил в пламя рыбий жир – чтобы оно не потухло. В некоторых домах, где проходил потлач, врезанные в потолок специальные фигуры изливали в огонь бесконечный поток ценного масла. Иногда – к великой чести хозяина – дом сгорал дотла.

Вдохновляя сына на подвиги щедрости, одна женщина вспоминала о своем отце: "Он отдавал или убивал рабов. Он отдавал или сжигал каноэ. Он отдавал шкуры морских выдр соперникам из своего племени и вождям других племен – или резал их на куски. Ты знаешь, что я говорю правду. Это, сын мой, дорога, которую твой дед проложил для тебя и по которой ты должен идти"

Каждый дар следовало вернуть с процентами, каждое пиршество или акт уничтожения следовало превзойти другим, более грандиозным пиршеством или актом уничтожения. Попытка рассматривать потлачи как рациональные стратегии, позволяющие пожинать плоды реципрокности, кажется притянутой за уши" (Ридли, 2013).

(Правда, в итоге автор приходит к очень своеобразному выводу, будто потлач устраивался по единственной причине – "люди инстинктивно не могли противиться соблазну ответить на щедрость щедростью". Мягко говоря, очень оригинальный подход).

Вожди некоторых североамериканских индейцев, демонстрируя своё могущество, на глазах друг у друга массово уничтожали собственных рабов, чтобы соперник затем уничтожил ещё больше собственных и т.д. Аналогичные вещи выкидывали и сибирские чукчи: "они режут целые упряжки собак, имеющие большую ценность: соперничающую группу нужно испугать, так чтобы у нее дух захватило" (Батай, 2006, с. 148).

Сходные образцы поведения зафиксированы у многих культур на многих континентах, что говорит об очень глубокой древности их рождения, вероятно, уходящей ещё в Африку тех времён, когда Человек разумный не вышел за её пределы (100-60 тысяч лет назад). Широко известен феномен "больших людей" (бигменов, big men) у племён Новой Гвинеи, богатство которых измеряется не столько количеством свиней, которыми они владеют, сколько количеством свиней, которых они готовы раздать на пиру среди односельчан (Шнирельман, 1980, с. 160). Вместе с тем уровень авторитета бигмена оказывается прямо пропорционален числу кредитуемых им должников. Ну и конечно, между собой такие богачи устраивают всё тот же потлач – престижные пиры-состязания в надежде превзойти друг друга в растратах.

"Всякое его общественное деяние рассчитано на эпатажное соревнование с другими; на то, чтобы показать своё превосходство над массами – продемонстрировать положение, которого он добился собственными усилиями" (Салинс, 2018).

На островах Меланезии все эти акты дарения-кредитования велись "не столько за реальную материальную выгоду, сколько за повышение своего престижа" (там же, с. 168). Абсурд в погоне за престижем доходил до того, что богачи старались обменять своих свиней даже с убытком для себя, потому что считалось, что "чем больше переплачивал покупатель, тем выше поднимался его престиж" (там же). Покупателю просто не позволяли платить много, так как это могло возвысить его и унизить продавца. То есть учёные совершенно правы, отмечая, что щедрость была оружием в борьбе за престиж, за социальное превосходство.

Аналогичное действо происходило и у древних перуанцев, где владение стадом лам также имело большое социальное значение, определяя престиж владельца. "Высокий авторитет достигался устройством пиров, в ходе которых уничтожались огромные богатства, в том числе и ламы" (Шнирельман, с. 173). Так же дело обстояло у северных оленеводов, где "путём дарения и обмена оленями […] возникали отношения господства и подчинения" (с. 188).

"Безвозмездная" раздача оленей на больших праздниках, а также в виде помощи обедневшим родичам и даже просто соседям служила важным рычагом экономического и социального развития. Как справедливо отмечал В. Г. Богораз-Тан, "у западных оленеводов она превратилась в особый вид займа, а у восточных она служила и служит для увеличения престижа и влияния богатого оленевода.

Определенную престижную роль играли и жертвоприношения домашних оленей, которые получили особенно широкое распространение с развитием крупнотабунного оленеводства. В результате устроенного праздника значительно поднимался престиж богатых стадовладельцев, которые резали более 100 животных и раздавали мясо множеству приглашенных" (там же, с. 188).

Исходя из подобных культурных традиций, некоторые антропологи полагают даже, что монументальные сооружения храмового комплекса Гёбекли-Тепе, располагавшегося на территории современной Турции около 12-11 тысяч лет назад, также были своеобразным место потлача. "Несмотря на размер, жизнь этих массивных конструкций была относительно недолгой: после большого празднества они были намеренно засыпаны землёй, иерархические структуры устремились ввысь только для того, чтобы вскоре снова быть разрушенными. И главными героями в этом доисторическом представлении, состоящем из пиршества, строительства и разрушения, насколько нам известно, были охотники и собиратели, которые жили только за счёт природных ресурсов" (Грэбер, Уэнгроу, 2019). Некоторые блоки этого храмового комплекса весили более 10 тонн, при этом для сооружения или хотя бы просто посещения места люди стягивались из районов за сотни километров оттуда. Иными словами, если это и был чей-то пир-потлач, то это должно было быть чем-то поистине грандиозным.

"Все, что там происходило, совершенно очевидно, имело функцию демонстрации власти" (Шмидт, 2011, с. 241).

Последние научные данные показывают, что проведение общественных пиров в сакральных зонах особым образом оформленного пространства на территории поселений и в отдалённо расположенных культовых центрах являлось важной частью ритуальной жизни древних обществ, и функцией этого действа была выстраивание иерархий и символическая коммуникация между отдельными индивидами или их группами (Корниенко, 2018). Если в упоминавшемся выше празднике заслуг участвовал целый коллектив, то с целью демонстрации своего превосходства над другим соседним коллективом как раз вполне возможно было возведение монументальных культовых строений неутилитарного назначения (Берёзкин, 2013b, с. 197), которые бы одним своим видом внушали мысли о могуществе данной группы.

Важно понимать, что сходное поведение для повышения и поддержания собственного престижа не было уделом какой-то глубокой древности, но практиковалось и много позже – уже в исторический период даже Западной цивилизации. У древних римлян этот аналог потлача носил название эвергетизма. Суть его была в следующем:

"Знатные особы должны были оплачивать от своих щедрот публичные зрелища, которые они устраивали ежегодно для увеселения сограждан, если только имели для этого достаточно средств, поскольку каждый, принявший чин в муниципалитете, должен был платить, платить и платить. Они вносили заранее оговоренную сумму в городскую казну, оплачивали зрелища в том городе, где занимали должность, или строили на свои средства общественные здания. Если же финансовое положение должностного лица не позволяло ему осуществить ту или иную трату в данный конкретный момент, нужно было письменно изложить публичное обещание сделать это позднее самому или возложить данную обязанность на своих наследников. И это было еще не все: вне зависимости от должности, представители знати по доброй воле строили и дарили городу здания, устраивали для сограждан гладиаторские бои, публичные пиры или праздники. Подобный вид меценатства в Римской империи был распространен не меньше, чем в современных Соединенных Штатах, с той только разницей, что направлен он был исключительно на украшение города и развлечение горожан. Большая часть амфитеатров, этой застывшей в камне роскоши, была подарена городам меценатами, которые таким образом оставляли о себе в городе вечный памятный знак" (Вейн, с. 131).

Что примечательно, такого рода меценатам даже ставили надгробные плиты с особой отметкой об их щедрости – это не может не напомнить манеру установки монолитов перед домом организатора "праздника достоинства" у описанного выше индийского племени.

"Ещё во времена Римской Республики члены сенатского класса завоёвывали себе популярность, устраивая публичные зрелища и пиры, не столько для того, чтобы сделать что-то приятное для народа, сколько для подкупа избирателей; традиция сохранилась и после упразднения выборов. Впрочем, как говорит Жорж Виль, «за корыстным стремлением к власти может скрываться более или менее бескорыстное желание нравиться толпе, только и всего»" (Вейн, с. 137). "Каждый хотел превзойти другого и иметь возможность сказать, что он «первый» или «единственный», кто тратит деньги с такой неслыханной щедростью " (с. 139).

Привычное нам понимание богатства как чего-то, что предназначено для материального улучшения жизни обладателя, оказывается совершенно неприменимым для оценки понимания богатства в далёком прошлом. Богатства тогда не просто не сберегались, а как раз наоборот – демонстративно тратились, просто уничтожались и зачастую полностью, и всё это с одной лишь целью – повышение собственного социального статуса, стремление выделиться и завоевать умы соплеменников. Кичливость. Целью всякого папуасского бигмена было не получение каких-то экономических выгод и даже не выгод политических. Всё в итоге сводилось к славе. "Он предстаёт не столько лидером, сколько героем" (Салинс, 2018). Хотя есть учёные, полагающие, что финальной целью таких действий всё же порой оказывалось получение реальной власти в сообществе.

"Истоки такого соперничества, восходившие в конечном счете к жажде престижа, авторитета, были своего рода психологическо-поведенческим стереотипом, опиравшимся на престижную экономику […] В триаде престиж – авторитет – власть вершиной и конечной целью амбициозного честолюбца является достижение реальной власти, т.е. возможности в конечном счете не только руководить, но порой и навязывать свою волю управляемому коллективу, что означало достижение высшей точки на общепризнанной шкале социальных ценностей. Хотя власть старейшины опиралась только на престиж и авторитет, да еще к тому же довольно дорого стоила ее обладателю, к ней стремились многие" (Васильев, 2013).

Так зарождалось социальное расслоение, но в основе него лежал не материальный ресурс, а сугубо представления престижного характера: тот, о ком слагают легенды, уже принадлежал к другому социальному классу, нежели тот, о ком легенд не слагают, хотя у второго и могло быть больше имущества.

И вот эта роль престижа кардинально противоречит воззрениям марксистов да и просто экономистов на роль материальных благ в прошлом: богатства были важны не в материальном плане, не как средства удовлетворения каких-то "объективных потребностей" в еде или одежде, а именно как средства для завладения народным вниманием и признанием. Человеку был важен его социальный статус. Похоже, престиж был ничуть не меньшей потребностью, чем потребность в еде или питье, ну или как минимум стоящим сразу после них.

"Эти обычаи, в частности дарственный обмен, являются антиподом современной коммерческой практики. Классическая экономика предполагала, что первыми формами обмена был натуральный обмен. Как могла она подумать, что изначально такой способ приобретения, как обмен, удовлетворял не потребность в приобретении, а, наоборот, потребность в утрате и расточении? Сегодня классическая концепция представляется кое в чем спорной" (Батай, 2006, с. 147).

Но будет ошибочно думать, будто такая система ценностей осталась где-то в древности, и сейчас на смену ей пришла исключительно рациональная по своей сути манера материального потребления. В современных мировых культурах вопрос престижа всё так же очевиден, и в действительности его роль ничуть не стала меньше. Современное отношение к материальным благам по-прежнему наполнено духом престижа и это отчётливо выражено в феномене демонстративного потребления: стремление приобретать самые последние модели чего бы то ни было, хотя и предыдущая модель ещё совершенно функциональна. Высокая цена оказывается конкретным выражением престижа. Расточительство по-прежнему несёт следы потлача и остаётся способом повысить если не собственный социальный статус, то хотя бы самооценку.

"Значительное число наших поступков подчиняется законам потлача, имеют тот же смысл, что и у него" (Батай, 2006, с. 149).

Порой экономисты задаются вопросом, как так вышло, что частная собственность всё-таки одержала верх над собственностью общинной (если таковая в древности вообще была), они рассуждают о плюсах и минусах того или иного типа собственности, но всё это проделывают сугубо с рационалистических позиций, даже не сомневаясь, что человек всегда руководствуется разумом и соображениями "объективной необходимости". Но дело в том, что у собственности есть ещё одно неочевидное свойство психологического характера, которое экономистами всегда игнорируется, – это демонстративность. Обладание той или иной собственностью позволяет обозначить свой социальный статус. Это древний вопрос престижа, такой же древний, как само человечество. Потлач, демонстративное потребление, последняя модель чего угодно и т.д. – всё это растёт из потребности заявить о себе и увидеть своё отражение в удивлённых глазах Других. Один комик в своём стэндапе сказал: "Я всегда удивлялся обладателям миллиардных состояний… Разве есть на планете что-то, чего нельзя купить хотя бы за 1 млрд долларов? Так зачем все остальные миллиарды?". Так вот дело не в материальных благах, которые можно купить, а в самом социальном статусе.

Наверное, обычай уничтожения богатств в обмен на престиж постепенно исчез с развитием древних городов и увеличением мобильности населения. В условиях, когда люди вокруг регулярно сменяются, самой рациональной формой иррационального поведения стало не публичное уничтожение накопленных богатств (ведь свидетелей рано или поздно сменят другие люди, которые ничего об этом знать уже не будут), а постоянная их демонстрация: ношение на себе и т.д.

Потребность в повышении престижа невероятно древнее явление. Можно даже не гадать, когда примерно у человека она возникла, так как, судя по данным приматологии, потребность эта есть уже у многих видов обезьян, самцы которых регулярно борются за статус вожака или хотя бы его приближённого. Приматологи приводят примеры, как какой-нибудь эффектный трюк, выкинутый конкретным самцом, вполне может привести к повышению его статуса – даже умелое громыхание найденной в лесу канистрой может достаточно впечатлить соплеменников. У шимпанзе отмечено удивительно сложное поведение в борьбе за лидерство, когда конкретные особи вступают в сложные коалиции, чтобы свергнуть имеющегося вожака и занять его место (де Вааль, 2019). Помимо этого отмечено, что у шимпанзе наиболее щедрыми дарителями полученного в ходе охоты мяса оказываются как раз высокоранговые самцы (Boesh, Boesh 1989; Удалова, 2012), что явно прокидывает поведенческую лестницу и к древнему человеку.

Интересно и то, что в целом именно для самцов, а не для самок, характерны большинство актов дарения мяса. Это также пересекается с традицией потлача у людей да и в целом с борьбой за социальный статус, в которую обычно вовлечены именно мужчины, а не женщины. Доступ женщин на арену соревнований за престиж ограничен даже у современных племён (Josephides, 1983, p. 291; Strathern, 1988, p. 162). Отмечено, что хотя в действительности основным добытчиком пропитания оказываются женщины, именно мужчины превращают его в "избыточный" инструмент обмена и пожинают его плоды: выстраивают партнёрства, создают мужские союзы и обретают престиж (Josephides, 1985). И, видимо, это очень древняя история. При этом не надо думать, что это как-то обязательно обусловлено биологией, а как вариант можно предположить, что самцы обезьян просто имеют больше свободного времени в своём распоряжении, чем самки, часто занятые выращиванием потомства и его реальным обеспечением; для самцов же борьба за статус оказывается единственным способом времяпровождения, своеобразной социальной игрой, так как до сих пор не было установлено никаких явных преимуществ от лидерства. К тому же и сам факт охоты у шимпанзе (обычно они убивают обезьян помельче и изредка маленьких антилоп) является указателем на стремление занять свободное время, так как в итоге мяса в их рационе всё равно оказывается очень мало, то есть его роль не является значимой. Наверное, именно поэтому самки, занятые реальным обеспечением потомства и поддержкой друг друга в этом деле, охотятся редко – это лишнее, необязательное и малопродуктивное занятие. Получается, что мясо, даже являясь деликатесом, в реальности не оказывается чем-то необходимым для выживания вида, а больше является средством выстраивания социальных отношений и повышения статуса.

Тот факт, что у большинства современных охотников-собирателей охота приносит гораздо меньше пропитания, очень хорошо освещён в антропологии (см. ниже). Основной добытчик пропитания даже у человека – это женщина, плоды собирательства которой и кормят всех, включая и незадачливых охотников мужчин. Поэтому картина в сообществах шимпанзе характерна и для человека – у мужчин просто много свободного времени. "Специфика женского собирательского труда, требующего гораздо больше времени, чем охота, а также связывающие женщин материнские обязанности не позволяли им проявлять одинаковую с мужчинами степень социальной и интеллектуальной активности" (Артёмова, 2009, с. 454).

Да, здесь снова мысль, что и рождение охоты в доисторические времена, ещё у обезьян, не было обусловлено какой-то "объективной необходимостью", а оказалось плодом чего-то совсем иного, стремлением интереснее провести время, заодно и посоревноваться в играх статуса.

Упомянутые выше охотники за головами некоторых регионов планеты только лишний раз подчёркивают этот вывод. "Мужчина, добывший голову врага и преподнесший ее в качестве трофея, доказывал тем самым свою храбрость, свои истинно мужские достоинства, повышал свой престиж в глазах общины […] Стремление повысить свой престиж было одной из главных причин, побуждавших мужчин участвовать в этом опасном мероприятии" (Ревуненкова, 1991).

Таким образом, можно с уверенностью полагать, что престиж – древнейшее явление, и искать его истоки во временах более поздних, близких к развитию земледелия, в корне ошибочно.

Одним из порождений престижной экономики вполне могло быть и скотоводство. Учёные XVIII и XIX веков принимали за очевидную данность идею о том, что скотоводство возникло прежде всего из хозяйственных нужд (для удовлетворения тех самых "объективных потребностей"), но развитие этнографии показало, что подобное объяснение не столь однозначно. Сейчас для нас очевидно, что скот – это главным образом мясо и молоко. Но вопреки нашему здравому смыслу, у многих известных племён скотоводов царил (и царит) обычай по возможности не резать скот специально ради мяса. Тогда можно было бы предположить, что домашний скот на заре истории поначалу держали сугубо ради молока, но сейчас чётко установлено, что молочное производство развилось на довольно позднем этапе скотоводства – около 6,5-5 тысяч лет до н.э. (Манко, с. 120; Шнирельман, с. 219), тогда как первые следы одомашнивания коз и овец известны ещё с 11-9 тысяч лет до н.э. Другим ответом может быть роль первейшего домашнего скота в религиозных обрядах – его могли приносить в жертву богам (и такая гипотеза в антропологии действительно была и остаётся по сей день). Данное предположение вновь подводит к мысли об иррациональных истоках некоторых культурных феноменов. Действительно известно, что скотоводческие народы Восточной и Юго-Восточной Азии не используют многих продуктов скотоводства, тогда как скот и птица играют большую роль как раз в их религиозных практиках (гадания, жертвоприношения) (Шнирельман, с. 19). Но религиозное объяснение зарождения скотоводства всегда было под прицелом критики (конечно, ведь куда разумнее нам сейчас кажется поедать скот, а не растить для жертвы богам). Только позже, после наблюдений за скотоводами разных культур, появилась ещё одна гипотеза: первейший одомашненный скот играл сугубо социальную роль, наличие стада выступало показателем персонального престижа и богатства, а также было средством установления социальных контактов (там же, с. 23; или Максимов, 1927, с. 4-10).

Казалось бы, очевидное в своей разумности предположение, что скотоводство возникло из потребности питаться мясом, не так-то легко подтвердить. Как уже было сказано, у многих скотоводческих народов действительно распространён обычай забивать своих животных по очень редким случаям. Их "почти никогда не режут для того только, чтобы удовлетворить голод, а хранят для особых церемоний, совершаемых по всевозможным социальным или религиозным поводам" (Шнирельман, с. 166). Свинина у папуасов "считается престижной пищей и подаётся на ритуалах жизненного цикла; ею платят за услуги; она составляет основу всевозможных социальных и ритуальных выплат (плата за кровь, за нарушение социальных норм, жертвоприношения духам). Во многих районах свиньи выполняют функцию денежного эквивалента, успешно конкурируя с раковинными «деньгами»" (там же). При этом существует парадоксальный запрет владельцу забивать свою свинью и есть её мясо, это может сделать только кто-то другой, кому он её передаст (с. 168). Ну и конечно, по традиции потлача, свиней во множестве поедали именно на торжественных пирах, устраиваемых бигменами для поддержания собственного престижа.

Всё это же было характерно и для перуанских индейцев: морские свинки и ламы шли на мясо только в случае редких торжественных церемоний и ритуалов, а для самых крупных празднеств резали более 100 животных за раз (с. 175). Отсутствие поедания домашнего скота характерна и для некоторых африканских племён, где коз разводят сугубо для обмена с другими племенами и не едят их (Дуглас, с. 245). Таким образом, можно видеть, что народы, стоящие на ранних этапах скотоводства, действительно не живут за счёт мяса домашних животных, и оно больше выполняет у них социальные функции, престиж владельца среди которых выделяется особо.

Известно, что аборигены островов Полинезии ещё в XIX веке не знавшие собаки, пытались всячески их выменять у приплывших европейцев или даже выкрасть, "причём главный стимул к этому заключался в желании прослыть обладателем диковинных животных и тем самым повысить свое социальное положение" (Шнирельман, с. 217). Аналогичная картина и с лошадьми, которых европейцы впервые привезли в Северную Америку: поначалу индейцы рассматривали их исключительно как предмет роскоши, способный повысить престиж владельца. "Лишь позже, когда индейцы обучились верховой езде, они стали широко использовать лошадей для транспортных нужд" (с. 218).

Сфера представлений как опора власти

Наивная рационализация (особо движим которой марксизм) исходила из того, что бóльшая часть политических и психологических, идеологических явлений должна быть объяснена экономикой и отношениями собственности, но на деле всё обстояло как раз наоборот: именно собственность была лишь инструментом идеологии, экономика подчинялась представлениям и устремлениям человека, его психологии. Престиж, престиж и ещё раз престиж – вот что лежит в основе многого, что нас сейчас окружает, из престижа выросла вся человеческая цивилизация. Как бы ни было сильно желание объяснить многие явления и достижения нашей культуры чем-то разумным, результатом некой "объективной необходимости", но это ложный искус. Казалось разумным считать, что "правители осуществляют власть и насилие всегда с помощью каких-то материальных средств (прежде всего оружия), пользуясь богатством (армию, полицию, чиновников надо кормить, содержать)" (Розов, 2018), ну а поскольку все эти средства произведены в сфере экономики, то и упиралось всё исключительно в условия среды, в её ресурсы, на которых производство и могло быть основано. Считалось, что интересы эксплуататоров – всегда экономические. Но это оказалось совсем не так. В действительности, как было сказано выше, власть в сообществах могла быть основана на авторитете – всего лишь на авторитете того, кто его заслужил. Основанием для такой заслуги могла быть эффектная демонстрация какого-нибудь сложного навыка или даже просто такая фикция, как "обладание тайным знанием", как это делают шаманы. И у современных племён охотников-собирателей шаманы придумывают сложные (и не очень) объяснения, чтобы убедить соплеменников, что только через них есть доступ к какому-нибудь миру мёртвых, миру духов или богов, и всё, его авторитет возрастает, вследствие чего шаман может вполне реально управлять всем сообществом.

Как отмечают антропологи, "специалисты по магической власти над природой впоследствии, естественно, начинают управлять и людьми" (Зерзан, 2007). В доземледельческом обществе шаман – зачастую самый могущественный человек; в его власти – изменять общественный уклад. Шаманы могут даже заставлять племена мигрировать, мотивируя это как-нибудь поиском "земли без зла". У шаманов реально порой складывается столько власти, что некоторые авторы полагают, что и первейшие государства могли возникнуть именно на почве религиозных культов (Грэбер, 2014, с. 29). В науке уже устоялся взгляд, что возведение монументальных мегалитических построек в древностиносило культовый характер (Уасон, Балдиа, 2000; Шмидт, 2011, с. 35) и этот процесс обязательно сопровождался существованием социальной иерархии с лидером, руководящим ходом стройки (Крадин, 1995). Эту роль как раз мог играть служитель культа, шаман.

"Вполне возможно, что именно необходимость расширения ритуального пространства для религиозных нужд активизировала талант руководителей. Лидеры были приняты социумом в контексте строительства важных для всей группы религиозных сооружений. Если мы правы в наших выводах, что монументы возводились с религиозными целями, то можно говорить, что лидерство и иерархия развились как побочный продукт чего-то, созданного по религиозным причинам. Таким образом, религия и ее влияние на людей явились важными факторами становления сложной социальной организации. Религия вдохновляла людей на строительство монументов, что в свою очередь способствовало расширению и институциализации лидерства" (Уасон, Балдиа, с. 225).

Всякое монументальное сооружение так или иначе утверждает величие лидера, например, египетские пирамиды, "сталинские высотки", Крымский мост и т.д. В этом плане рождение первых государств древности, вопреки схемам марксизма, действительно может быть объяснено с использованием категорий престижа и престижной экономики (см. Васильев, 2013).

Связь между существованием иерархий и степенью развития ритуала хорошо известна, как и обратное: "связь между отсутствием ритуала и отсутствием специализированных ролей и иерархии" (Зерзан, 2007). "Ритуал упрочивает концепцию контроля и доминирования, питает идею лидерства и ведет к централизованному политическому устройству. Монополизм церемониальных институтов, несомненно, расширяет область применения власти и, возможно, сам был первым проявлением формальной власти" (там же).

"В деятельности шаманов мы на практике видим, как исполнение ритуала способствует установлению доминирования в человеческом обществе" (Зерзан, 2007).

Привычная мысль в русле наивной рационализации, будто социальным развитием движут только какие-то экономические законы и "объективные потребности", кажется справедливой только тогда, когда плохо знаком с данными этнографии/антропологии. Речь действительно можно вести скорее об обратном: именно практики, не являющиеся обязательными (для существования вида), способны вырастать в нечто большее, становиться чем-то настолько важным, что дальше уже именно они и будут определять развитие общества.

"Мы порой недооцениваем, насколько мощным фактором социального развития являются те виды деятельности, которые психологи связывают с проявлениями неутилитарной или неадаптивной активности человека – активности, не диктующейся реальными нуждами сегодняшнего дня, но выводящей людей на новые уровни духовной жизни и культуры общения.

При характеристике культуры общества особое значение имеет та деятельность, которую люди в массе своей совершают сверх необходимого для поддержания жизни" (Артёмова, 2009, с. 453).

У разных аборигенных культур именно эта деятельность "сверх необходимого" (религиозные практики, магия, искусство) и дала им "средства выработать иерархические взаимоотношения, а также механизмы социального разграничения" (с.454). При этом подобные практики непременно сопровождаются фиктивной монополизацией некоего знания, которое объявляется закрытым, тайным, что оказывается "действенным средством идеологического и психологического принуждения" (там же).

"Подлинное социальное равенство в целом и равенство полов в частности возможны только в обществах, не допускающих никакой институализированной секретности информации" (Артёмова, 2009, с. 466).

Подчинение и управление посредством экономики? Ну конечно, нет. Достаточно смекалки и какого-нибудь яркого впечатляющего шоу, чтобы тебя стали слушать. Не нужно рациональных объяснений, всё гораздо проще. Иррациональное в человеке объясняет всё куда лучше и без лишних умствований.

Брак – главное детище престижа

Далее я кратко изложу гипотезу древнего рождения брака, избегая указания ссылок к отдельным тезисам, так как этой теме посвящена моя отдельная и объёмная работа "Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство" (2020). Все необходимые ссылки имеются там. Так что все желающие разобраться в вопросе более подробно могут обратиться к указанной книге.

Во второй половине XX века антропологи вдруг обнаружили, что почти во всех существующих культурах охотников-собирателей вклад мужчины в пропитание племени был очень низким: от 40 до 10% от общего потребляемого продукта. То есть женское собирательство приносило 60, а то и 90% всей пищи. Целесообразность мужской охоты оказалось поставленной под сомнение, а вместе с ней и образ мужчины-добытчика, мужчины-кормильца. И вместе с этим возник вопрос: почему же тогда во всех этих обществах всё равно доминируют мужчины, а женщины же занимают подчинённое положение?

Были выдвинуты разные гипотезы, включая и монополизацию мужчинами ритуальной сферы с эксклюзивным правом контакта с миром духов (тот самый шаманизм), но ни одна не объясняла ситуацию полностью и убедительно.

Нюанс в том, что в построениях картины древнего мира из внимания большинства антропологов выпадает феномен мегафауны. А точнее, охоты на мегафауну, которую, как сейчас чётко известно, древний человек вёл, и возможно, вёл так активно, что даже стал причиной её уничтожения. Мегафауной называют все рода и виды животных, вес которых превышал 45 кг (и доходил до нескольких тонн). Сейчас на планете осталось очень мало представителей мегафауны (как правило, это слоны, носороги, бегемоты и др.), но в доисторический период их было гораздо больше, и почти на всех континентах мегафауна оказалась уничтоженной примерно к 10 тысячелетию до н.э.

Начало человеческой охоты на животных-исполинов датируют аж 1,5 млн. лет назад. Достоверно известны деревянные копья, застрявшие в туше мамонта, 400-тысячелетней давности. Можно уверенно говорить, что в охоте принимали участие исключительно мужчины. Вопреки порой возникающим сообщениям, будто в древности женщины могли охотиться наравне с мужчинами, обратному есть многие косвенные подтверждения.

1. Почти во всех культурах существует стереотипная связка: охотник – это мужчина.

2. Основные гендерные факторы, приписываемые мужчине, больше подходят именно для охоты (отвага, небрежение болью, ловкость, бесстрашие и т.д.)

3. В большинстве культур есть мясо – привилегия мужчин.

4. В разных уголках мира распространены так называемые "охотничьи табу" для женщин (либо ей запрещено взаимодействовать с орудием охоты, так как она может навлечь на него порчу, либо даже мужчине запрещено перед охотой контактировать с женщиной, поскольку это может лишить его мужественности и охотничьей удачи).

5. По всему миру древняя наскальная живопись в сценах охоты всегда изображает мужчину, а не женщину.

Все эти факторы надо иметь в виду, когда мы говорим об охоте на мегафауну. К тому же, как показано выше, мужчины всегда монополизируют сферы престижного характера, а сомневаться, что именно такой стала охота на крупную дичь, не приходится.

Исследования показывают, что иногда загонная охота на мастодонтов за раз приносила десятки тонн мяса – его добывалось так много, что нередко туши просто бросали на месте, вероятно, срезав лишь самые лакомые филейные части. Но главным снова становится вопрос о необходимости охоты на мегафауну в те далёкие времена – насколько это действительно было целесообразно и жизненно важно? Ведь современные племена охотников-собирателей успешно живут при минимальной добыче мяса. То есть охота на мегафауну не обязательно являлась неизбежным и необходимым элементом жизни древнего человека. Просто однажды мужчины этим занялись. Вероятно, это снова был лишь вопрос эффектности и престижа.

В последние годы в антропологии действительно появился взгляд, что охота на мегафауну не преследовала целью добычу пропитания, а в первую очередь оказалась ареной для борьбы за мужской престиж и возможность выстраивать социальные иерархии. Даже изучение охоты современных аборигенов показывает, что осуществляется она совсем не ради мяса, а больше именно для демонстрации мужчинами самих себя – в антропологии это даже получило название хвастовства или выпендривания (showing off – см. Hawkes, 1991; Hawkes & Bleige Bird, 2002). В этом плане древняя Великая Охота оказалась неким подобием грандиозного спортивного состязания, в которой мужчины подтверждали своё право претендовать на звание Мужчины. Избыток же добываемого мяса при этом был лишь приятным бонусом.

Что древняя охота на мегафауну скорее была похожа именно на грандиозное спортивное состязание говорит и такой косвенный факт, как поведение некоторых примитивных скотоводов. Как было показано выше, в реальности домашний скот расходуется на мясо очень редко – как правило, это случается в ритуальных целях. Разумно предположить, что животное просто забивают и затем едят. Но это не так. В случае с забоем крупного рогатого скота творится нечто фееричное и, конечно, иррациональное: представители некоторых народов перед забоем быка устраивают с ним настоящие поединки. У южноиндийского племени примитивных скотоводов тода это выглядит так:

"Буйволов, предназначенных для жертвоприношения, помещают в ритуальный загон. Перед этим их держат голодными три дня. Полудикие животные окончательно звереют и, ворвавшись в загон, начинают там сильно метаться, взрывают копытами землю и стараются сокрушить рогами камни ограды. Самые сильные и ловкие юноши и мужчины сбрасывают путукхули и остаются в одних коротких туниках. Вооружённые длинными, похожими на копья, палками… они прыгают в загон и начинают дразнить разъярённых буйволов. Эта своеобразная коррида продолжается в течение нескольких часов. Буйволы, пригнув к земле рога, бросаются на своих обидчиков, а те защищаются палками. Каждое ловкое движение и удачный удар зрители встречают возгласами одобрения… Нередко в первый день из загона выносят раненых, а иногда и убитых… Когда животные и люди обессиливают, начинается траурная тризна, длящаяся до захода солнца. В полдень следующего дня церемония возобновляется. И снова тoда начинают единоборство с буйволами. Затем жрецы топорами убивают жертвенных буйволов" (Шапошникова, 1969, с. 156).

При этом, что интересно, обычно антропологами указанное племя описывается как удивительно миролюбивое. Но какие-то нотки древней мужской бравады, как видно, у них всё же остались. Быка можно просто и быстро убить, но потребность в демонстрации собственной удали не даёт этого сделать так сразу.

Аналогичное описание дано для некоторых африканских племён скотоводов. На ежегодный праздник подбирали самого свирепого и сильного быка, и воины должны были голыми руками поймать его, повалить и задушить. При этом быку удавалось забодать нескольких человек, притом одного или двух насмерть (Риттер, 1968, с. 184). Предварительно "целый час его гоняли по двору. Затем все воины полка, безоружные, бросались на него. Одни получили ранения, но другим удалось кое-как уцепиться за животное и свалить его наземь. Опираясь о рога, как о рычаги, они свернули ему шею и сломали спинной хребет" (там же, с. 54).

Как справедливо замечают исследователи, "надо полагать, что и древние скотоводы эпохи бронзы не просто закалывали покорную жертву ножом или топором, а вступали, вероятно, в опасный поединок с разъярённым животным. То, что наблюдалось у современных скотоводческих народов, – это лишь немногие сохранившиеся до наших дней пережитки древних обрядов" (Грязнов, 1977). В этом же ключе предлагается смотреть и на таврокатапсию (прыжки через быка), распространённые в Средиземноморье бронзового века – это не акробатические игры, как принято считать, а именно казнь быка: "сцены ритуальной борьбы с жертвенным быком, которая была одновременно и общественным зрелищем" (там же). Но это может быть и не так, поскольку прыжки через быка практикуются и у некоторых африканских племён (хамера и бена), где это является лишь элементом обряда мужской инициации. С другой стороны, кое-где всё же упоминается критский праздник, участники которого "своими зубами разрывали на куски живого быка" (Кинжалов, 2009). Как бы там ни было, понятно, что позже бой с быком голыми руками трансформировался в корриду – эмоциональное шоу с демонстративным закланием быка для повышения мужского престижа.

Что важно, вся эта ритуальная борьба характерна только против крупного скота, со свиньями или козами такого никто не практикует. Размеры животного очевидным образом выступают значимым фактором для демонстрации мужской бравады. Если экстраполировать эту картину в ещё более древнее прошлое, то охота на мегафауну просто не могла избежать подобного же неутилитарного использования. Бои с одомашненным быком, вероятно, и произошли из древней традиции добывания мужского престижа в битве с крупными животными. Учёные справедливо замечают, что "этот сложный ритуально-мифологический комплекс сложился […] очень рано, вероятно в эпоху охотничества" (Кинжалов, 2009), поскольку в скотоводстве нет противостояния животному, оно есть только в охоте, следовательно, из охотничьей практики оно и пришло.

Состязание человека с быком (тавромахия) в древности было распространено очень широко. Культ бога Митры также был связан с умерщвлением быка в поединке (тавроктония), что, вероятно, подсказывает, что такая традиция действительно восходила к самому началу эры скотоводства. Мотив состязания могучего лидера с неким крупным животным (териомахия) был характерен для многих древних царств – достаточно вспомнить шумерского Гильгамеша, как котёнка, тискающего льва, или ассирийского Ашшурбанипала, также охотящегося на львов. У древних правителей это была распространённая мода – охота на опасного зверя, это подчёркивало их статус и мощь. И уж конечно, очевидна неутилитарная сторона в этом деле, зверя не добывали ради пропитания, это был просто вопрос престижа и бравады. Древние признания Ашшурбанипала весьма однозначны в этом вопросе:

"Я, Ашшурбанипал, царь вселенной, царь Ассирии, ради удовольствия моего, охотясь пешком, схватил свирепого льва пустыни за уши […] дротиком рук моих я пронзил его тело" или в другой раз "Я, Ашшурбанипал, царь вселенной, царь Ассирии, ради развлечения моего величества схватил за хвост льва пустыни […] собственной палицей я размозжил ему голову, расколол череп его обоюдоострым мечом".

Фараон Аменхотеп III тоже славился охотой на крупную дичь, и о его достижениях также остались записи: "Число львов, добытых его величеством, его собственной стрельбой, начиная с первого года царствования и кончая десятым годом царствования – 102 грозных льва" (История Древнего Востока, 1988, с. 454). В другой раз фараон в ходе одной удачной охоты убил свыше 50 диких быков, а через четыре дня – ещё 40 (там же, с. 452).

Именно древняя Великая Охота на мегафауну породила практикуемые впоследствии по всему миру обряды инициации мальчиков, проверяя их готовность для участия в этом чисто мужском занятии. Не случайно все подобные практики связаны с проверкой умения терпеть боль или каких-то физических навыков. Обряды женской инициации распространены в гораздо меньше степени, но даже там, где они есть, не носят характер такой важности, как инициации мужские, что говорит о том, что в древности эти практики формировались в соответствующих условиях, когда главный акцент делался именно на мужчине.

Если до начала Великой Охоты мужчины и женщины, скорее всего, одинаково занимались собирательством, то позже выстраивается культурно обусловленное разделение труда: мужчина отныне – исключительно охотник (он больше даже не мыслится как не охотник), а женщина же продолжает заниматься собирательством. Поскольку такое положение вещей длилось тысячелетия, то это разделение со временем фиксируется в культуре, в её предписаниях. Так рождается гендер: освещённая культурой дихотомия "мужского" и "женского", требующая от мужчины быть охотником, а от женщины делать всё, что женщины и так всегда делали (то есть собирать плоды, рожать и растить детей, обустраивать жилище, отделывать одежды и всё остальное. Вообще всё. Кроме охоты). Поскольку охота на мегафауну была эффектным делом, всякий охотник (то есть всякий мужчина, прошедший обряд инициации), если продолжать сравнения с грандиозным спортивным состязанием, сам по себе становился культовым. Мужчина стал героем, феноменом, не менее грандиозным, чем его Великая Охота. Так вместе с гендером рождается и деление на престижные дела и остальные – непрестижные. Женщины, дети и старики были отнесены к категории людей, выполняющих всё непрестижное. Со временем это выливается и в презрение к тем, кто выполняет непрестижные работы. Особенно это касалось женщин, поскольку маленькие мальчики со временем ещё станут мужчинами, а старики ими уже были, то женщина оказывалась единственной, у кого не было никаких шансов стать Мужчиной, даже примерно ему уподобиться. Женщина и весь женский труд становятся презренными. Отныне Мужчине заняться "женской работой" было немыслимо. Это стало бы не просто оскорблением, но даже угрозой развенчать конкретного Мужчину, лишить его мужественности, его почти сакрального статуса (всякое сравнение с женщиной или же занятие "женскими делами" считаются оскорбительными даже в современном западном обществе).

Так рождаются и по сей день широко распространённые сакральные представления о женской нечистоте и о её угрозе для Мужчины. Антропологам давно известно, что представления о нечистом почти всегда связаны с женщиной: это и табу менструации, когда женщин даже изолируют от общества, чтобы никто ненароком не повзаимодействовал с её выделениями; это и полагание женщины какое-то время нечистой после родов. Помимо этого во всех культурах деление на "правое" и "левое" также связаны с представлениями о "чистом" и "нечистом", и вместе с этим же с "мужским" и "женским" – "левое" (нечистое) всегда ассоциируется с женским. Если правой рукой принято есть, потому что она считается "чистой", то все нечистые дела принято делать левой рукой (к примеру, подмываться). Именно в плане выполнения всего нечистого левое и совпадает с женщиной. Левое тождественно женщине через связь с нечистым.

Нечистое оказывается особенно опасным для Мужчины, потому что способно его десакрализовать, очернить, лишить ореола мужественности. Возникают концепции, что даже время, проведённое с женщиной опасно, так как Мужчина может заразиться "флюидами", исходящими от неё. Поэтому возникают запреты женщинам контактировать с орудиями охоты – чтобы Мужчина мог дальше успешно охотиться и оставаться Мужчиной. По этой же причине возникает пространственное разделение мужчин и женщин одной деревни – мужчины проводят время в священном мужском доме, куда женщинам вход запрещён, а те, в свою очередь, обитают в "женской" части деревни, где готовят еду и делают одежды, чтобы потом кормить и одевать мужчин. Позже, с распадом первобытного общества, это пространственное деление преобразуется в концепт женской половины дома и мужской, сохраняющийся у многих народов и по сей день.

Антропология так и не предложила убедительного объяснения ассоциации с нечистым именно женщины, но при этом отмечено, что в первую очередь нечистыми признаны, как уже сказано, сугубо женские же процессы: всё связанное с вагинальными выделениями, включая и роды. Просто дело в том, что всё специфически женское угрожает Мужчине.

Но именно в сакральном мужском страхе перед "женской" работой кроется причина одного грандиозного столпа человеческой культуры – брака. Дело в том, что презрение к "женской" работе наложило на Мужчину обязательство ей не заниматься, но при этом Мужчина продолжал нуждаться в её плодах. Так возникает брак – закрепление за Мужчиной конкретной женщины, которая отныне должна была выполнять все непрестижные работы по обеспечению его быта, что сберегло бы его сакральный статус. В антропологии известна мысль, что мужчина обретает высокий статус именно с того момента, когда начинает обладать женщиной (женится), но суть этой связи так и не была раскрыта (см. Бочаров, 2011).

По этой же причине отношение к холостякам во всех культурах насмешливое, так как потенциально он мог бы стать Мужчиной, но отказывается от этой привилегии и продолжает выполнять все непрестижные работы по обеспечению себя самостоятельно. Холостяк – это похороненный престиж.

Когда рождается гендер (то сакральное разделение труда с явно выраженным превосходством мужского статуса и презренным – женского) автоматически же и возникает ценность женщины как трудового ресурса, спасающего мужской престиж. Мужчины начинают делиться женщинами с теми, у кого их нет. Так рождается известный феномен обмена женщинами: в антропологии так и называется брак, ведь это было не что иное, как вручение женщины одним мужчиной другому (до нас дошла традиция "просить руки" у отца невесты). Но так как в древности феномен отцовства не был известен (см. мою работу "Открытие отцовства: как и когда люди поняли связь зачатия с сексом"), поскольку всё ещё царили неупорядоченные сексуальные связи (промискуитет – точно как у наших ближайших родственников высших обезьян; подробное доказательство этого тезиса есть в "Мифе моногамии"), то первыми обладателями женщин, конечно, стали их братья. Возникшее мужское господство изначально было выражено именно в господстве брата над сестрой (сёстрами). До исторической эпохи этот феномен дошёл под названием авункулата – особой связи между братом, сестрой и её детьми (от неизвестного мужчины), остатки которой были зафиксированы во множестве культур (кое-где сохраняется и сейчас). Брат распоряжался не только своими сёстрами, но и её детьми. Именно братья начали отдавать своих сестёр и племянниц другим мужчинам, с которыми стремились образовать дружеский союз. Обмен женщинами стал типичным проявлением феномена дара, создающего отношения долга и обязательств между партнёрами по обмену. У некоторых народов и до наших дней дожили представления о почитании мужчин, "дающих жён", за старших, и исследователи сравнивают процедуру обмена женщинами именно с потлачом, где получивший жену затем должен как-то отблагодарить одарившего (Кулланда, 1998).

Кстати, в антропологии феномен авункулата также остался необъяснённым.

Представленную гипотезу древнего рождении брака можно назвать идеологической (так как исходит из своеобразной идеологии мужского господства, мужской сакральности) или же трудовой (так как в материальном плане опирается на эксплуатацию женского труда). Гипотеза хорошо объясняет не только единичный союз мужчины и женщины (моногамию), но и полигамию: обладание несколькими жёнами. Так как жена оказывается показателем мужского статуса, гарантом того, что мужчине не придётся выполнять непрестижные работы, то всё большее число жён выступают ещё большим гарантом этого и к тому же выступают в качестве демонстративной собственности, которая призвана подчёркивать статус мужчины перед окружающими. В "Мифе моногамии" обширно представлен материал по эксплуатации женщин у самых разных народов планеты, включая и культуры охотников-собирателей. Женщины делали всё, что можно назвать презренной работой: таскали тяжести, готовили еду, возводили жилища, ухаживали за скотом. При этом отмечено, что мужчины затрачивают на какие-либо работы (считающиеся по-настоящему "мужскими) кратно меньше времени по сравнению с женским трудом. Кстати, эта тенденция характерна и для брака в странах современного Запада: если муж и жена одинаково работают, то почти все работы по быту уже выполняет именно женщина.

У тех же папуасов заниматься свиньями – непрестижно, поэтому это делают женщины, хотя владеть свиньями может только мужчина. Но так как одна женщина может справиться с ограниченным числом свиней, число жён оказывается напрямую связано с числом свиней, которых папуас может себе позволить (Шнирельман, с. 154).

"Особенно полезны дополнительные жёны. Чем больше жён у человека, тем больше у него свиней. Зависимость здесь функциональна, а не непосредственна. Чем больше женщин работает в огороде, тем больше будет собрано корма для свиней, и тем больше будет стадо. Папуас киваи красочно описывает антропологу преимущества, экономические и политические, полигамии: "Другая женщина работает в огороде, другая женщина идёт за дровами, другая женщина ловит рыбу, другая женщина готовит ему – муж созывает множество людей прийти поесть" (Салинс, 2018).

Так как для мужчины заниматься свиньями непрестижно, "отсутствие женщины в хозяйстве вообще не позволяет заниматься свиноводством. Отмечен случай, когда смерть жены заставила мужчину убить всех своих свиней, так как о них некому стало заботиться" (Шнирельман, с. 154). Особенно занимательно, что именно количество свиней и обмен ими и создают мужской престиж, делают ему имя, но в то же время делается это всё сугубо женскими руками, которые в финале доступа к этому престижу не имеют (Strathern, p. 159, 162).

В "Мифе моногамии" подробно описано, что на деле именно мужчина не может без брака, что подтверждает и статистика, по которой в повторный брак даже современные мужчины вступают в два раза чаще женщин (которых от повторного замужества останавливает память о несвободе, накладываемой браком, и о необходимости ухаживать за мужем). Когда женщины в XX веке получили право подавать на развод, то именно они и стали главными его инициаторами: в 70% случаев на развод подаёт именно женщина, это характерно для всех стран мира (где у женщины вообще есть такое право).

Брак необходим именно мужчине, это чисто идеологическая концепция, уходящая корнями в глубочайшую древность. Поэтому все предыдущие попытки объяснить, почему люди (в отличие от прочих обезьян) образуют долговременные союзы мужчины и женщины, оказались безуспешными: каждая из них упиралась во множество противоречивых фактов. Брак возник в древности совсем не по той причине, что якобы женщина нуждалась в помощи мужчины для обеспечения потомства, и совсем не потому, что однажды мужчина пришёл к выводу, что ему принципиально, чтобы эта женщина рожала только от него, – все эти гипотезы, исходящие из какого-то разумного положения вещей, оказались просто очередными примерами наивной рационализации. Брак в действительности иррационален, и в основе его лежала всего лишь фантазия древнего человека, который однажды возомнил, что есть один привилегированный пол и другой – презренный. Брак прямо опирается на вымышленные представления о "нечистом".

Поскольку все эти представления сформировались в глубокой древности, до выхода Homo sapiens из Африки (то есть сотни тысяч лет назад), то они пронизали культуру так глубоко, как только это можно представить. В принципе, они сами и были базисом всей культуры. За тысячелетия эти представления превратились в ментальность, в способ мысли, в традиции. То самое "так принято". Это прочно вшито в наши головы и слабо связано с "объективными условиями" жизни. Как отвечали этнографам канадские эскимосы о браке: "Мы поступаем так, потому что так поступали наши родители. Мы повторяем древние истории так, как нам их рассказали. Вы всегда хотите, чтобы сверхъестественные вещи имели какой-нибудь смысл, а мы не беспокоимся по этому поводу. Мы довольны тем, что мы этого не понимаем" (Рулан, с. 59). Что примечательно, ответы современных людей о браке очень схожи с ответами эскимосов. Никто в реальности не знает, зачем мужчина и женщина образуют пару, но просто все так делают, и этого уже достаточно, чтобы процесс продолжался.

Человек слишком привык во всём искать смысл, совсем не допуская, что во многих вещах его может и не быть.

Выдуманные представления о "нечистом", о "женской работе" и о мужском престиже порой делают самый неожиданный поворот. Здесь надо вернуться к уже звучавшему вопросу, зачем люди воюют? Всегда ли это связано с какими-то "объективными условиями" и нехваткой ресурсов? Изучение племён охотников-собирателей показывает, что природные условия всё же связаны с воинственным поведением, но не так, как можно подумать, исходя из веры в силу "объективной необходимости". Племена, живущие в условиях растительной бедности и дефицита водных ресурсов, имеют меньше межобщинных стычек, чем племена, живущие в более плодородных условиях (Казанков, 2002). То есть в условиях нехватки пищевых ресурсов агрессивное поведение встречается реже, но возрастает в условиях изобилия. Не парадоксально ли? В экстремальной природной среде с минимумом осадков племена приучаются жить в добрососедских отношениях, поскольку в случае исчерпания водных источников им некуда будет переселиться, если их будут окружать враги. Потому такие народы не могут "позволить себе "роскошь" иметь высокую частоту межобщинных столкновений" (Казанков, 2002, с. 49) и вырабатывают разнообразные ритуалы примирения.

Но из-за чего же уровень воинственности возрастает в условиях природного изобилия? За что тогда люди убивают друг друга, если все сыты? Правильно, именно здесь в силу и вступает сфера представлений, которая может придумать самый удивительный социальный мир со своими ценностями и иерархиями, за которые полагается жить, умирать и убивать других. Если вы внимательно читали написанное выше, то можете даже догадаться, из-за чего в условиях изобилия одни племена могут нападать на другие.

Да, из-за женщин. "В благоприятных районах вооружённых столкновений было предостаточно, но непосредственным поводом к ним были споры не из-за пищи, а из-за женщин" (там же, с. 116). Нападая на соседскую группу, аборигены преследуют целью увести с собой сколько-нибудь женщин. Ошибочно будет думать, будто мужчины захватывают их по причине неуёмного сексуального аппетита. Нет, как написано выше, истинные истоки полигамии (как и брака вообще) – подчеркнуть собственный статус через обретение женщин, которые будут выполнять непрестижные ("нечистые") работы (собирание пропитания, таскание тяжестей и сооружение жилищ). Как отмечают исследователи, вероятно, именно завладение женщинами оказывалось реальной причиной многих межобщинных конфликтов, которые иногда лишь прикрывались поводами отомстить за нанесённое оскорбление или за какие другие обиды. "Аборигены никогда не захватывали у противника ни земли, ни материальных ценностей: единственным предметом их вожделений были женщины" (Шнирельман, 1994, с. 82). У некоторых народов более 90% столкновений происходили из-за женщин (с. 83). При этом учёные справедливо подмечают, что женщины "в аборигенном мире" являются важнейшей производительной силой.

Впрочем, поведение некоторых племён показывает, что и женщины не являлись реальной причиной набегов, а были лишь поводом: хоть воинственные южноамериканские яноама сами и утверждали, будто воюют именно из-за женщин, при этом отмечено, что они собственноручно убивали значительную часть своих же новорожденных девочек (Берёзкин, 1987, с. 121). И, с другой стороны, порой во время набегов женщин они убивали совершенно наравне с мужчинами (там же, с. 110). Всё это действительно наталкивает на мысль, что главной целью военных акций было именно добывание славы.

"Для совершения регулярных набегов было вполне достаточно желания добыть женщин, повысить свой социальный статус, отомстить врагу или же овладеть трофеями, которые использовались в ритуалах и материальной ценности не имели" (Берёзкин, 2013b, с. 163).

Что интересно, ещё в XVI веке было прекрасно известно, что недавно открытые "туземцы" Америк не воюют за какой-либо реальный ресурс. Сам Монтень писал, опираясь на доступные источники: "основанием для их войн является исключительно влечение к доблести. Они начинают войну не ради завоевания новых земель, ибо все еще наслаждаются плодородием девственной природы, снабжающей их, без всякого усилия с их стороны, всем необходимым для жизни в таком изобилии, что им незачем расширять собственные пределы […]. Если соседи их, перейдя через горы, совершают на них нападение и одерживают победу, то вся добыча победителя – только в славе да еще в сознании своего превосходства в силе и доблести; им нет дела до имущества побежденных, и они возвращаются в свою область, где у них нет недостатка ни в чем, а главное – в том величайшем благе, которое состоит в умении наслаждаться своей долей и довольствоваться ею" (Монтень, с. 271). Но за столетия это знание ловко забылось, ведь однажды нам вдруг стало казаться куда более разумным воевать лишь за материальные ресурсы.

Описанное позволяет понять, как в древности мужчина был наделён таким сакральным статусом, что вместе с этим ценность для него обрела и женщина, в непрестижном труде которой он стал нуждаться. И всё это было порождено чисто сферой представлений, игрой воображения. Никакой реальной "объективной необходимости" за этим не стояло. Но поскольку люди были и остаются иррациональны, продолжает существовать и брак.

Вся наша жизнь – игра

"Мы совершили чудовищную ошибку, развернув человеческое

развитие в сторону символической культуры и разделения труда"

(Зерзан, 2007)

Человек (как и прочие обезьяны) оказался уникальным плодом эволюции, в ходе которой он утратил все инстинкты, связывавшие его с природой (см. Соболев, 2020b), из-за чего получил возможность реагировать не на среду непосредственно, а через предварительное построение собственной картины этой среды, через создание той самой сферы представлений, которая затем и определяла поведение.

Совершенно справедливо человека называют символическим животным – в том смысле, что он стал слишком сильно зависим от символов, которыми обозначает реальный мир и на которые ориентирует собственное поведение, как если бы эти символы и были самим реальным миром. Если в символическую картину мира вкрадываются неточности, то это прямым образом влияет и на поведение, делая его неадекватным (см. Соболев, 2016). Выше было приведено множество примеров этого. Нагромождение в голове человека разнообразных представлений, оторванных от реального мира, приводит к самым удивительным и порой даже просто к абсурдным культурным системам и абсурдному поведению, понять которые невозможно, исходя лишь из воздействий природной среды. В это непросто поверить, но, как показано выше, многие базовые явления нашей культуры возникли не по причине какой-то "объективной необходимости" или неизбежности и не с целью выживания человечества, а именно по причине каких-то фантасмагорических представлений или просто в силу случайности. Именно поэтому можно говорить об абсурде как о фундаменте культуры.

Особенно показательны в этом плане мужчины – обособившийся класс внутри человечества, у которого было слишком много свободного времени для создания тех самых абсурдных культурных систем. Они стали рабами престижа, который сами же и придумали, и теперь вынуждены вечно играть друг с другом в социальную игру, главная цель которой – завоевать внимание Других, занять их мысли и получить их преклонение.

В конце XIX века социолог Торстейн Веблен выдвинул мысль, что, вопреки классической экономической теории, в основе экономических процессов лежит человеческая психология. Он ввёл в обиход понятие праздного класса (Веблен, 1984) – так он называл зажиточных собственников, ведущих праздный образ жизни, не занимающихся физическим трудом, практикующих приобретение дорогих вещей и выставление своей успешности напоказ (то самое демонстративное потребление). Все эти определения праздного класса идеально ложатся на образ мужчины, каким он вырисовывается в антропологических исследованиях: имеющий много свободного времени, присваивающий плоды женского труда и основную часть жизни сочиняющий замысловатые социальные игры в борьбе за престиж с другими такими же, как он.

"Вклад мужчины в развитие общества не был намного больше вклада женщины, но (намеренно или нет) мужчина вносил этот вклад куда более демонстративно. Его работа, говоря по справедливости, была предназначена не только для того, чтобы добиться каких-нибудь результатов, но и для того, чтобы этой работой любовались" (Тэннэхилл, 1995, с. 43).

Биологические корни проблемы кроются в том факте, что самец в мире животных, как правило, выступает лишь в роли оплодотворителя, а дальше просто исчезает из жизни самки. У приматов ситуация точно та же, за исключением лишь того, что это высоко социальный отряд, представители которого склонны тянуться к своим сородичам и очень редко ведущие одиночный образ жизни. Выполнив роль оплодотворителя, самцы никуда не исчезают, они остаются в окружении самок и себе подобных, но в силу указанных причин у них возникает много свободного времени, которое необходимо чем-то занять. Так и рождаются социальные игры с борьбой за престиж. Так и рождается праздный класс.

Мужчины в этом плане превзошли всех приматов и не только смогли сделать самые дикие и бессмысленные вещи важными, но и сумели подчинить себе женщин, благодаря сфере представлений убедив в важности этих вещей и их. В итоге вся человеческая культура оказалась выстроена вокруг этих бессмысленных явлений, которые мужчина возвёл в ранг святынь, всё превратилось в бесконечную игру за социальный статус, а сама же женщина (единственная, занимающаяся реально необходимыми для выживания делами) стала разменной монетой в этом безумном состязании.

Всё регулярное и обязательное осталось вотчиной женского труда, тогда как всё необязательное и редкое самым курьёзным образом стало престижным и сосредоточилось в руках мужчины, который научился занимать много места и создавать много шума. Реально полезный труд женщины был объявлен презренным, а все мужские игры за престиж – важными и даже сакральными. Если посмотреть на диковинные племена охотников-собирателей, то важными для них оказываются ритуалы инициации с истязаниями, нанесением шрамов или даже с увечьем органов – но зато так повышается социальный статус. Чтобы воткнуть перо какой-нибудь редкой птицы в свой головной убор или кольцо в нос, которые бы и демонстрировали всем новый статус, люди готовы пройти через многое. Они готовы даже биться насмерть. Так они обретают престиж.

Ошибкой будет думать, что все эти обряды инициации есть только у туземцев "где-то там", они есть и в жизни человека Западной цивилизации, у нас с вами: стать супругом, стать родителем, владельцем автомобиля и т.д. – всё это именно обряды инициации, изменения социального статуса, который каждый считает должным пройти, чтобы затем демонстрировать этот факт Другим. Хотя ни один из них в действительности не обязателен.

Разумен ли человек? Разумен ли он, если вся его жизнь строится вокруг таких вещей? Можно твердить, что все достижения науки, все технологии – это явные свидетельства разума человека. Да, но если говорить откровенно, все эти научные достижения – это плод труда лишь малого процента людей, ничтожно малого. Весь разум же оставшейся части человечества сводится лишь к умению нажать нужную кнопку в нужный момент. Люди в массе своей иррациональны. И тот факт, что экономические процессы действительно сильно "завязаны" на человеческую психологию, последние десятилетия подтверждается вкладом именно психологов в развитие экономической теории, сильно поставившие под сомнение классический подход (Дэн Ариели, Амос Тверски и Даниел Канеман, даже получивший "нобелевскую" по экономике).

Поведение человека (а в особенности мужчин), как уже неоднократно сказано выше, сильно напоминает грандиозную социальную игру: кто кого перещеголяет в этих играх статуса/престижа. Сравнение сложившейся культуры с игрой – не новшество в философии (см. Хёйзинга, 1997). Но даже если игра и не лежит в основе привычной нам культуры, то "вне всяких исключений является своеобразным функциональным фактором культуры" (Сысоева, Голобородова, 2001). Культура разыгрывается, как игра, в которой человек себя и проявляет, и потому "один из путей, ведущих к пониманию человека, есть путь исследования игры как фундаментальной особенности его существования" (Ретюнских, 2005, с. 91).

При этом хорошо известно, что игре свойственен именно демонстративный характер. "Игра – это не просто индивидуальное развлечение. Сколь бы индивидуальным ни казалось применение игровых принадлежностей – воздушного змея, волчка, йо-йо, диаболо, бильбоке или серсо, – играющему скоро надоест эта забава, если у него нет ни соперников, ни зрителей, хотя бы воображаемых. Во всех этих разнообразных упражнениях проявляется элемент соперничества, и каждый стремится поразить своих противников – возможно, невидимых или отсутствующих, – выделывая какие-то диковинные фокусы, все более повышая их трудность, устанавливая на какое-то время рекорды длительности, скорости, точности, высоты, – одним словом, торжественно отмечая, хотя бы лишь в собственных глазах, любое свое достижение" (Кайуа, с. 72). Игра есть не что иное как порождение потребности соперничать и превосходить.

"С чувством игры сочетается дух, взыскующий чести, достоинства, превосходства и красоты. Всё мистическое и магическое, всё героическое, всё логическое и пластическое ищет форму и выражение в благородной игре. Культура берёт начало не как игра и не из игры, но в рамках игры. […] Агонистическая основа культуры задаётся в игре, которая древнее и первичнее, чем любая культура.

Если в явлениях культуры, которые мы здесь имеем в виду, это игровое качество на самом деле первично, тогда будет логично полагать, что между всеми этими формами: потлатчем и кулой, антифонным пением, состязанием в хуле, бравадой, кровавым поединком и пр. – не проходит никакой чёткой границы" (Хёйзинга, с. 84).

В итоге игра действительно представляется главным способом демонстрации человека перед Другими и средством порождения культурных смыслов. У древних народов Мезоамерики игра в мяч занимала одно из центральных мест. Но при этом игра та была очень жестокой – мало того, что сам мяч мог быть весом 3-4 килограмма и наносить увечья игрокам, так и окончание игры заканчивалось жертвоприношениями (учёные расходятся во мнении, кого именно приносили в жертву – капитана проигравшей команды или же какого-то стороннего пленного). Иначе говоря, это была настоящая битва, а не привычнаянам игра. Но зато победителей игр воспринимали настоящими культурными героями. По некоторым предположениям, гигантские каменные головы ольмеков как раз могли увековечивать героев игры с мячом (в игре использовалась сложная защитная экипировка, включая и шлемы, изображённые на каменных скульптурах).

"Выдающиеся игроки, подобно древнегреческим атлетам, победителям олимпийский игр, становились героями и покровителями сограждан, посредниками между ними и богами; они восстанавливали мировое равновесие, отводили от народа беды и способствовали его процветанию; им поклонялись после смерти как полубогам" (Бородатова, 2002).

Состязательные игры уходят корнями в глубокую древность. Они пронизывают всю человеческую культуру. Не зря поэтому даже в современности именно масштабные игры привлекают максимальный интерес человечества: футбол, хоккей, гонки или бои без правил – любая возможность, где человек (в первую очередь – мужчина) может продемонстрировать свою удаль и мастерство. При этом повсеместное воспевание спорта тем более удивительно, чем очевиднее его противоречие действительно здоровому образу жизни: экстремальные нагрузки профессиональных спортсменов, не предусмотренные эволюционно, губительны для организма, и в этом плане куда полезнее оказывается обычная ходьба или просто лёгкая пробежка. Но человеку нужно громкое состязание, а потому всё это не годится.

"Греческие боевые игры, даже во времена, когда при поверхностном рассмотрении они могли показаться всего лишь национальными спортивными праздниками, имели тесную связь с религией. Сакральный характер агона сказывается буквально во всем" (Хёйзинга, с. 82).

Тот факт, что ещё в Древней Греции Олимпийские игры имели сакральный характер, в связи с чем доступ женщинам на них был закрыт, только лишний раз свидетельствует о том, что борьба за престиж всегда была сугубо мужским делом. Почти наверняка и палеолитическая охота на мегафауну носила такой же спортивный характер, пока женщина занималась реально необходимым ежедневным трудом. Наблюдения за некоторыми охотничьими культурами современности также дают основания считать охоту во многом аналогом спортивного состязания. "В процессе охоты человеку важно проявить своё умение добыть зверя, "перехитрить его". Это своеобразная "игра" с диким животным. Таким образом, охотничья удача связана не просто с взаимодействием с окружающей средой, способной вознаградить охотника за его старания, она связана ещё и проявлением смекалки, навыков. Охотник предстаёт как актор во взаимодействии с "личностями нечеловеческой природы". Это именно активный субъект взаимодействия, который своими действиями добывает зверя. От его действий и их последовательности зависит результат охоты. Однако в охоте важна не только логика, но и психологическое противостояние социальных агентов" (Давыдов, 2014). То есть охота – это отличный способ "померяться силами" и показать себя. Всё это уходит корнями в глубокую древность, где "праздный класс" мужчин имел много свободного времени, чтобы громогласно заявить о своём существовании.

Миф о "первобытном коммунизме"

Явление престижа, сотни тысяч лет назад положившее начало социальному расслоению и рождению властных иерархий, оказывается очень неудобным для желающих верить в эгалитарность древнего человека. Особенно важной эта вера оказывается для всё тех же марксистов, догматично держащихся за мысль, будто иерархии возникают у человека только с переходом к земледелию и с рождением частной собственности. Но как я показал в "Мифе моногамии", первой частной собственностью была женщина, и случилось это, возможно, сотни тысяч лет назад. Вера в равноправие древнего человека – краеугольный камень марксизма, исходящего из гипотезы, будто отказ от частной собственности снова приведёт к былому равенству. Но как показано выше, это не так, и даже ближайшие наши сородичи обезьяны вполне себе практикуют борьбу за престиж. Хоть эта борьба и не является неизбежной, но главное, что она возможна и безо всякой собственности, собственность оказывается лишь мощным вспомогательным инструментом в этом деле.

Возможность создавать иерархии содержится даже в таком явлении, как искусство, древнее рождение которого в последнее время также пытаются объяснить с позиций престижной экономики: "искусство возникает как инструмент борьбы за престиж и влияние, то есть за власть. Престиж и влияние, а не материальные ценности как таковые – вот значимый приз в догосударственных (да, в сущности, и в любых) обществах. Высоких позиций достигают лица и группы, способные предъявить изделия высшего качества, семантическая нагрузка которых признана наиболее ценной" (Берёзкин, 2015, с. 74; Васильев и др., 2015, с. 451). Цель использования сложных предметов первобытного искусства в ритуалах "состояла не только в обучении мифологии, но и в утверждении иерархии" (там же). Что бы ни говорили культурологи и прочие специалисты по искусству, но чем является всякий искусно созданный предмет, как не попыткой автора выразить в нём себя и продемонстрировать всему обществу? Да, это снова вопрос престижа. Собственность совершенно не обязательна для рождения концепта власти и для борьбы за неё.

Верящие в древнюю эгалитарность очень любят приводить в пример некоторые культуры Африки и Южной Индии, в которых действительно царит значительное равноправие, а агрессия почти отсутствует. Но дело в том, что нет никакой уверенности, что этот эгалитарный уклад был свойственен этим народам издревле, и есть даже некоторые подозрения, что он как раз оказался результатом довольно позднего противостояния с племенами земледельцев. Исследователи справедливо отмечают, что эти народы – "не живые ископаемые. Эти народы тысячелетиями контактировали с аграрными государствами и империями, захватчиками и торговцами, и их социальные институты главным образом сложились в попытках сотрудничать с ними или избегать их" (Грэбер, Уэнгроу, 2019; см. также Артёмова, Финлейсон, 2020). У тех же знаменитых своим миролюбием бушменов кунг отмечены возможные следы агрессии в древности, включая и существовавший обычай браков умыканием. Всё это могло измениться именно после военных контактов с пришедшими племенами скотоводов или с европейцами в XIX веке. Поэтому возможно, что нынешнее миролюбие бушменов было вызвано этими факторами (Казанков, 2002, с. 51). Даже у известного своим равноправием африканского народа хадза, так горячо любимого верящими в древнюю эгалитарность человека, есть ритуал, о котором антропологи упоминают крайне редко: в строгой секретности мужчины поедают самые жирные куски добытого мяса, считающиеся священными, – женщины на ритуал не допускаются под угрозой изнасилования и даже смерти (Power, Watts, 1997).

Да и вообще нельзя не заметить, что, согласно изложенной выше гипотезе древнего рождения брака, сам по себе факт его существования у какого-либо народа, каким бы эгалитарным он сейчас ни был, оказывается чётким индикатором как минимум мужского господства над женщиной в прошлом, что уже не позволяет говорить о былом эгалитаризме.

Другая известная своим равенством группа африканцев – пигмеи – тоже не остаётся в стороне: есть косвенные признаки того, что и у них в древности всё было не так идиллически, и мужчины господствовали над женщинами. Как известно, у многих народов вокруг Тихого океана (Аляска, Меланезия, Австралия и Южная Америка) сложился культ мужских ритуалов, участники которых надевают маски духов/предков и играют на священных флейтах, горнах или гуделках. При этом важной чертой подобных практик оказывается не только их тайный характер (мужчины всегда наряжаются незаметно от женщин, чтобы те ни за что не прознали, что в этой роли "духов/предков" выступают хорошо им знакомые люди), но и тот факт, что непосвящёнными наблюдателями всегда оказываются женщины и дети. Распорядители и участники ритуалов – всегда мужчины. Их задачей оказывается как минимум напугать женщин присутствием "духов" и внушить мысль, что посредниками с ними могут выступать именно мужчины, а женщины же всегда должны внимать им и верить. Всегда в таких случаях все эти ритуальные маски или духовые инструменты (флейты или большие трубы из свёрнутой коры деревьев) оказываются надёжно спрятанными от женщин и даже объявлены священными: и если женщина увидит маску или флейту, ей грозит гибель или же какое-то иное суровое наказание. Этнографы сходятся в том, что все подобные ритуалы 1) оказываются как минимум очень древними, уходящими на десятки тысяч лет в прошлое, и 2) предназначены именно для поддержания верховенствующей роли мужчины в обществе, внушая женщинам мысль об их подчинённом положении. При этом среди любителей популярной науки распространён взгляд, будто феномен "мужских ритуалов" распространён только в регионах вокруг Тихого океана и, соответственно, зародился где-то в Южной Азии уже после выхода Homo sapiens из Африки. И поскольку в Африке аналогичных мужских ритуалов нет, то и равноправные отношения мужчин и женщин были характерны для человека с самого начала. Но дело в том, что всё это не так, и в Африке есть аналоги мужских ритуалов тихоокеанского региона – и в первую очередь именно у миролюбивых сейчас пигмеев. Их ритуальные горны и сам ритуал носят названием молѝмо, и участвовать в нём разрешено только мужчинам. "Африканские параллели делают излишними размышления о каких-то специфических меланезийско-индейских связях. Остаётся предположить, что либо сходные черты в культуре обитателей разных континентов независимо развились уже после расселения по ойкумене, либо перед нами древнейшее общечеловеческое наследие, которое сохранилось везде, где до недавних пор оставались крупные массивы первобытных племен. Следует учесть, насколько ответственно второе предположение. Оно фактически означает, что не позже 20–30 тысяч лет назад палеолитические охотники уже участвовали в обрядах типа молимо" (Берёзкин, 1987, с. 154).

Но и на этом ещё не всё. Дело в том, что во время тихоокеанских мужских ритуалов, ряженные в маски не только запугивают женщин и детей, но и нередко требуют от них выкуп в виде еды, которую якобы и должны поглотить явившиеся духи. Не глядя, женщины высовывают из окон своих хижин кусочки чего-нибудь съестного, мужчины их хватают и убегают. Что напоминает это ритуальное поведение в современном западном мире? Ряженные в маски вымогают еду… Конечно же, это всем известный Хэллоуин, где в канонической форме люди в масках обходят дома и требуют угощений. И это совсем не современный праздник, он уходит корнями в глубокую древность. Что важно, аналогичное поведение было характерно и для восточных славян в святки и в масленицу (с. 156), а в некоторых регионах России в русальную неделю сохранялся и обычай, когда ряженые бросались на женщин с кнутами (с. 157). Всё это говорит об одном: "по остаткам, обрывкам древнейших ритуалов народов Евразии, которые доступны для изучения, можно заключить, что они имели много общего с обрядами современных индейцев или папуасов. Подобно обитателям Меланезии и Южной Америки народы Евразии некогда отождествляли звуки духовых музыкальных инструментов с голосами богов и предков" (Берёзкин, 1987, с. 155). Просто однажды на территории Евразии такие культурные традиции существенно ослабли. Но они были. И, конечно, родом всё это из Африки.

"Можно предполагать, что мужские ритуалы, связанные с институализированным противопоставлением полов, возникли в Африке и были принесены в Австралию и на Новую Гвинею первыми сапиенсами" (Берёзкин, 2013a, с. 147).

Для всё тех же хадза также характерно, что при всех попытках их культуры поддерживать эгалитарный образ жизни, среди них всё равно присутствует тяга к накоплению некоторых индивидуальных предметов собственности, брать которую другим запрещено. На основании этого учёные заключают, что "сегодня следует пересмотреть конвенциальные представления об обществах бродячих охотников-собирателей, как об обществах в высшей степени эгалитарных и не проявляющих интереса к богатству" (Бутовская, 2011). Как следует из исторических источников, до военных контактов со скотоводами банту у бушменов дзу/'хоанси, которых сейчас также принято считать эгалитарными, было более отчётливо развито лидерство, а в языке до сих пор сохраняются слова, соответствующие понятиям "лидер", "бедный" и "ничто" (Wiessner, 2002). Статус, престиж и высокое уважение – это термины, имеющиеся в обиходе почти всех обществ охотников-собирателей, и даже тех обществ, которые считаются наиболее эгалитарными (Wiessner, 1996).

Среди прочего отмечено, что поддержание равноправия и пониженной конфликтности в таких обществах не оказывается чем-то естественным для их членов, но чётким сознательным процессом, опирающимся на целенаправленные и систематические усилия людей. "Эгалитарность нужно создавать, вырабатывать, развивать" (Артёмова, 2009, с. 459). Существующие традиции "выравнивания" социальных статусов у таких эгалитарных племён очень разнообразны и, судя по всему, как раз созданы в попытке предотвратить зарождение дара-кредита, который делает человека подвластным. Где-то удачного охотника принято осмеивать, где-то ему запрещено прикасаться к мясу убитого им животного, где-то ему запрещено рассказывать о своей удачной охоте и т.д. (см. Wiessner, 1992, 2002), и всё это действительно оказывается очевидным сознательным механизмом контроля за развитием неравенства на основе престижа. Но сам факт того, что у таких, нынче эгалитарных, народов выработались особые культурные механизмы "выравнивания", наверняка говорит о тёмных страницах их истории, где неравенство было известно и, видимо, приводило к таким печальным последствиям, которые теперь решено купировать на корню. "Тем не менее, преобладание сильного ядра общей идеологии и сопутствующих социальных санкций в поддержку равенства сами по себе свидетельствуют о существовании лежащей в основе предрасположенности индивидов к поиску статуса. Хотя статусные различия могут быть жёстко подавлены, стремление индивидов к статусу не может быть полностью искоренено и, следовательно, требует регулярного применения мер, чтобы держать его под контролем" (Wiessner, 1996).

Поэтому представления о "первобытном коммунизме" сродни фантазиям о Золотом веке, о райских кущах Эдема, где когда-то все были равны и счастливы. Для марксистов, борющихся с частной собственностью, эта фантазия оказывается своеобразным идейным ориентиром, путеводной звездой, на которую всегда можно указать и сказать, что они знают, куда нужно идти. Что-то в духе "видите, как было когда-то? Значит, мы можем сделать так снова!". Но нет, так не было (хотя надо заметить, это не значит, что этого невозможно добиться, ведь это удалось всем этим эгалитарным племенам, удалось датчанам и шведам, а значит, это в принципе достижимо). При этом ожидаемо, что марксисты не пытаются объяснить, почему бушмены эгалитарны, но только – почему австралийцы иерархичны. Их символ веры требует исходить из исконной эгалитарности человека, а потому объяснения ему не нужны. Поэтому не удивительно, что марксизм часто сравнивают с религией (Годелье, с. 92).

"Представление о первобытном равенстве как исходном состоянии, из которого постепенно развились все известные науке формы социального неравенства, – своего рода академический конструкт, не соответствующий древнейшим реалиям" (Артёмова, 2019).

"Анализ накопленных к настоящему времени данных о взаимоотношениях в группах бродячих охотников-собирателей, позволяет говорить о том, что "первобытный коммунизм" – не более чем мифологема, созданная учёными: в реальной жизни абсолютного равенства по-видимому в человеческих обществах никогда не существовало" (Бутовская, 2011).

Заключение, или Откуда берётся тяга к престижу?

Теперь, в финале, главный вопрос и попытка ответить на него: как возникает потребность в достижении престижа, в устремлении к высокому социальному статусу? Все мы хорошо знаем, что есть люди, равнодушные к играм социальных иерархий, но есть и те, для кого это настоящая страсть, и где бы они ни оказались, им обязательно надо занять доминирующее положение.

Чтобы обстоятельно ответить на этот вопрос, понадобилось бы написать отдельную работу (уже чисто психологической направленности), поэтому попробуем дальше сделать это максимально коротко, схематически. Ссылки на какую-либо биологическую предрасположенность изначально можно считать несостоятельными, поскольку, как известно, доля врождённых форм поведения в линии приматов стремительно снижается и у человека приближается к нулю (подробнее см. Соболев, 2020b).

Для объяснения стремления некоторых индивидов к достижению престижа понадобится теоретическая база теории объектных отношений (Джон Боулби, Хайнц Кохут, Дональд Винникотт, Отто Кернберг, Гарри Гантрип и другие), – психологической школы, по представлениям которой, психика человека формируется из взаимодействия со Значимыми Другими, образы которых трансформируются и входят (интериоризируются) в образ Я субъекта. Специфика взаимодействия со Значимыми Другими (родители или любые другие близкие люди) определяет природу психики формирующегося ребёнка: если раннее детство было наполнено неудовлетворительными взаимодействиями с близкими (игнорированием или жестоким обращением), то формируется ощущение отвергнутости миром, если же взаимодействия были позитивны (эмоциональная близость, поддержка, доверие), то формируется ощущение принятия миром, ведущее к состоянию удовлетворённости.

Далее. Поскольку человек рождается без каких-либо заданных форм поведения и от рождения ему неизвестны объекты удовлетворения его потребностей, потому он нуждается в системе координат для своего бытия. И он должен построить её сам, исходя из той реальности, которая его окружает. Здесь как раз и важен разум как механизм определения алгоритмов. Ведь обнаруженный алгоритм (повторяемость чего-либо) свидетельствует о наличии какого-то порядка, за который уже и можно зацепиться. Определение какого-либо алгоритма сулит стабильность и этим самым снижение тревоги за счёт создания системы координат.

Так как человек рождается в обществе с определённой культурой, то оно и становится той средой, алгоритмы которой он должен вычислять. Или, проще говоря, этой средой становится культура – набор созданных предшествующими поколениями смыслов и символов.

Вот здесь-то главную роль и играет взаимодействие с близкими в самом раннем детстве, качество этого взаимодействия. Если все потребности ребёнка вовремя удовлетворялись, у него оставалось меньше поводов для тревоги. Мир становился предсказуемым. Таким образом возникает первейшая система координат его бытия, где человек уже чувствует себя вполне комфортно. И такой человек впоследствии будет в меньшей степени озабочен дальнейшим встраиванием в социальное бытие (все эти полоролевые нюансы, статусные, иерархические и т.д.). А если потребности ребёнка удовлетворялись не все и не вовремя, то у него закладывается повышенный уровень тревоги (на всю жизнь): его бытие непредсказуемо, а в тех нюансах, где и предсказуемо, то совсем не положительным ожиданием. И такой человек будет очень чувствителен к соблюдению всех социальных условностей, которые будет познавать в дальнейшем (снова те статусы, иерархии и т.д.), так как познав эти правила, он будет возлагать на них надежду, что хотя бы их соблюдение наконец обеспечит его встроенность в эту социальную систему. То есть наконец-то он найдёт своё место, где мир его примет. В надежде на это человек цепляется за все условности социальной реальности, боясь отойти от них хоть на шаг – все вопросы обозначения себя в общей социальной схеме становятся для него принципиально важными ("я мужчина", "я славянин" и т.д.). Называя себя "правильно" и ведя себя "правильно", он надеется обеспечить себе место в этом мире, играя по его правилам.

Получается интересная картина: тот, кто с рождения был отторгнут миром (близкими), будет всю жизнь стремиться слиться с ним, ища "своё место" и добиваясь внимания других, чего ему так не хватало в ранней фазе жизни; а тот же, кто с рождения миром был принят, будет гораздо больше способен обособиться от него и многие его правила будет воспринимать как условность, не частью себя самого. Если для первого из них система координат всегда будет оставаться внешней (значимость иерархий и престижных вещей), то у второго она с детства интериоризирована, она у него внутри, и ни в каких внешних опорах он не нуждается. Вот две эти базовые "настройки" и могут определять всю специфику дальнейшей самоидентификации человека, диктовать его цели и устремления до самого конца жизни. Безудержное желание обратить на себя взоры других оказывается болезненным эхом такого же положения вещей на ранних этапах становления личности. Проще говоря, на что человек будет готов пойти ради славы, решают близкие в самом начале его жизни.

Абсурдное, необязательное и фантасмагоричное поколения спустя становится священным, обязательным и даже единственно мыслимое разумным. Так наша культура и устроена. В существовании человека нет никакого объективного смысла, а потому он всегда стремился придумывать эти смыслы самостоятельно. Наверное, именно по этой причине и существуют религии – в них постулируется некая цель, которая и выступает смыслообразующим элементом. Религия – это процесс создания смыслов (Годелье, с. 99). И потому очень наивны, верящие, будто с развитием науки и технологий непременно исчезнет и религия. Нет, религия будет всегда. Поскольку жизнь человека бессмысленна.

У части людей заодно бытует фантазия, что однажды, как только всем производственным процессом займутся машины, которые будут не только производить товары для человека, но и самих себя, самостоятельно же добывая для этого энергию, человек сможет всецело посвятить себя высоко духовной деятельности – науке, искусству и т.д. Но это очень наивная картина. Из всего изложенного выше, отталкиваясь от исторического и доисторического прошлого нашего вида, можно понять, что с большей вероятностью всё превратится в масштабную и беспощадную игру по добыванию престижа. Как показывает история, ничто так не сводит человека с ума, как избыток свободного времени.

* * *

P.S. Ищите также другие книги автора:

Соболев П.Ю. "Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство". Науке до сих пор неизвестна природа брака. Существующие гипотезы о происхождении союза мужчины и женщины имеют много слабых мест, и в этом плане на фоне прочих приматов человек продолжает оставаться уникальной обезьяной. С опорой на обширные научные данные в книге предложен новый взгляд и утверждается, что доисторическое рождение брака было обусловлено не какими-то биологическими факторами (гипотеза достоверного отцовства) или экономическими (передача имущества по наследству), а идеологическими: брак стал следствием однажды возникшего мужского господства и был призван это господство укрепить. Брак – древний механизм подчинения женщины.

Помимо этого в работе на основании многочисленных исследовательских данных вскрыты отрицательные аспекты таких, казалось бы, считающихся сейчас традиционными и значимыми явлений, как моногамный брак, нуклеарная семья и рождение детей – все эти явления, помимо возможных плюсов, содержат в себе и непременные отрицательные влияния на психику человека.

Соболев П.Ю. "Мифы об инстинктах человека". В работе развеяны многие, в обывательской среде успевшие стать бесспорными, мифы о врождённых аспектах человеческой психики и поведения. На множественных примерах из зоопсихологии и психологии будет показано, что поведение человека (и даже всех высших обезьян) в корне отличается от поведения прочих животных видов и формируется в ходе опыта, а не задано генетически. Основная дискуссия развернётся со сторонниками социобиологии и эволюционной психологии, критике будут подвергнуты не только работы авторов-популистов как Дольник и Новосёлов, но и именитых учёных-антропологов и биологов (как М. Л. Бутовская и А. В. Марков).

Соболев П.Ю. "Открытие отцовства: когда и как люди поняли связь зачатия с сексом?". Представления об отцовстве (связи между сексом и зачатием) сегодня кажутся нам очевидными. Но нет более ошибочного представления, чем это. И если задуматься, как древний человек мог установить связь между сексом и последующей лишь через несколько месяцев беременностью, картина перестаёт быть такой ясной. Даже в современности существуют племена охотников-собирателей, которые имеют очень своеобразные представления о причинах женской беременности. Так когда и как было открыто отцовство?

В работе высказана мысль, что на территории Евразии связь между сексом и зачатием была открыта довольно недавно, лишь с переходом к скотоводству – не более 8 тысяч лет назад.

Соболев П.Ю. "Бессознательное: мифы и реальность". Для большинства людей феномен бессознательного (или подсознания) плотно связан с работами Фрейда и других психоаналитиков. Но в силу неоднозначного статуса психоанализа в современном мире возникает и столь же неоднозначное отношение к самому бессознательному, то порождая фантастические его интерпретации в духе невиданных сил Вселенной, то вовсе отрицая его существование. Мало кому известно, что бессознательное активно изучалось и средствами академической науки и полученных данных достаточно, чтобы развеять или подтвердить многие бытующие мифы.

Литература

Алаев Л.Б. Сельская община. "Роман, вставленный в историю" – М.: ЛЕНАНД, 2016.

Анастасьев Н.А. Владелец Йокнапатофы (Уильям Фолкнер) – М.: Книга, 1991.

Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. – М.: Кучково поле, 2016.

Ариели Д. Предсказуемая иррациональность. – М.: Альпина Паблишер, 2019.

Аркадьев М.А. Конфликт жизни и ноосферы // Ноосфера и художественное творчество. – М., 1991.

Артёмова О.Ю. Колено Исава. Охотники, собиратели, рыболовы. – М.: Смысл, 2009.

Артёмова О.Ю. Изобретение равенства: мини-симпозиум // Антропологический форум, 2019, № 43, с. 213–222.

Артёмова О.Ю., Финлейсон Б. Предисловие // Первобытная археология. Журнал междисциплинарных исследований, 2020, №1.

Батай Ж. "Проклятая часть": Сакральная социология. – М.: Ладомир, 2006.

Белик А.А. Социокультурные аспекты экономического сознания и поведения в экономической антропологии // Культура и экономическое поведение: сборник статей – М.: Макс Пресс , 2011, с. 14-48.

Берёзкин Ю.Е. Голос дьявола среди снегов и джунглей: Истоки древней религии. – Л.: Лениздат, 1987.

Берёзкин Ю.Е. Африка, миграции, мифология. Ареалы распространения фольклорных мотивов в исторической перспективе – СПб.: Наука, 2013a.

Берёзкин Ю.Е. Между общиной и государством. Среднемасштабные общества Нуклеарной Америки и Передней Азии в исторической динамике. – СПб.: МАЭ РАН, 2013b.

Берёзкин Ю.Е. Циркумтихоокеанское искусство в палеолите // Stratum plus: Археология и культурная антропология, № 1. – СПб, Кишинев, Одесса, Бухарест, 2015.

Берндт Р.М., Берндт К.Х. Мир первых австралийцев – М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1981.

Бондаренко Д.М., Гринин Л.Е., Коротаев А.В. Альтернативы социальной эволюции // Раннее государство, его альтернативы и аналоги: Сборник статей – Волгоград: Учитель, 2006, с. 15-36.

Бородатова А.А. Игра в мяч как путь в пещеру предков // История и семиотика индейских культур Америки – М., 2002, с. 129-175.

Бочаров В.В. Женщина как ресурс мужской власти // Теория и методология архаики. Лидерство в архаике: условия и формы проявления. – СПб.: МАЭ РАН, 2011.

Буровский А.М. Предки ариев. – М: Яуза, Эксмо, 2008.

Бутовская М.Л. Введение: попрошайничество как универсальный феномен человеческой культуры // Этнографическое Обозрение. 2007. №3, с. 3-11.

Бутовская М.Л. Homo economicus в свете теории эволюции: рациональное и эмоциональное в основе экономических решений в простых (племенных) обществах // Культура и экономическое поведение: сборник статей – М.: Макс Пресс , 2011, с. 48-89.

Васильев Л.С. Законы эволюции и проблемы человечества. – М. : Изд. дом Высшей школы экономики, 2011.

Васильев Л.С. История Востока, Т.1 – М.: Юрайт, 2013.

Васильев С.А., Берёзкин Ю.Е., Козинцев А.Г., Пейрос, И.И., Слободин С.Б., Табарев А.В. Заселение человеком Нового Света: опыт комплексного исследования. – СПб.: Нестор-История, 2015.

Веблен Т. Теория праздного класса. – М.: Прогресс, 1984.

Верещака Е.А. Обмен женами в традиционной культуре чукчей // Алгебра родства. Родство. Системы родства. Системы терминов родства. – СПб.: МАЭ РАН, 2013. Вып. 14. С. 233-239.

Годелье М. Племена в истории и лицом к лицу с государствами. Перевод. Интервью. Исследование – Благовещенск: Амурский гос. ун-т, 2014.

Грэбер Д. Фрагменты Анархистской Антропологии – М.: Радикальная Теория и Практика, 2014.

Грэбер Д., Уэнгроу Д. Как изменить ход истории человечества // СТАДИС. 1(1). 2019. С. 18-36.

Грязнов М.П. Бык в обрядах и культах древних скотоводов // Проблемы археологии Евразии и Северной Америки – М.: 1977, с. 80-88.

Гуревич А.Я. О кризисе современной исторической науки // Вопросы истории. – М., 1991, № 2-3, с. 21-35.

Гуревич А.Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе // Избранные труды. Древние германцы. Викинги. – СПб.: Изд. С-Пб университета, 2007.

Гущина В.Н. Дж. Рёскин и У. Моррис как предшественники креативных индустрий // Международная научная конференция "Экономика и религия" 6–7 июня 2014 года – Санкт-Петербург, 2014.

Давыдов В.Н. Ход конем: шахматы у эвенков-оленеводов Северного Байкала и Забайкалья // Радловский сборник: Научные исследования и музейные проекты МАЭ РАН в 2014 г. С-Пб: МАЭ РАН, с. 241-246.

Давыдова Е.А. Властные отношения в семейно-родственных коллективах олениых чукчей (по материалам XIX – первой половины XX в.). – СПб, 2015.

Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX–XII вв.). – М. : Аспект-Пресс, 1998.

де Вааль Ф. Политика у шимпанзе. Власть и секс у приматов – Издательский дом ВШЭ, 2019.

Демоз Л. Психоистория. – Ростов-на-Дону: "Феникс", 2000.

Дуглас М. Чистота и опасность. Анализ представлений об осквернении и табу – М.: "КАНОН-пресс-Ц", "Кучково поле", 2000.

Зерзан Дж. Первобытный человек будущего – М.: Гилея, 2007.

История Древнего Востока. Зарождение древнейших классовых обществ и первые очаги рабовладельческой цивилизации. Ч.2. Передняя Азия. Египет – М.: Наука, 1988.

Казанков А.А. Агрессия в архаических обществах (на примере охотников-собирателей полупустынь) – М.: Институт Африки РАН, 2002.

Кайуа P. Игры и люди; Статьи и эссе по социологии культуры – М.: ОГИ, 2007.

Кастру Э.В. Каннибальские метафизики. Рубежи постструктурной антропологии – Ад Маргинем Пресс, 2009.

Кейнс Дж. М. Впечатления о Советской России. Должно ли государство управлять экономикой -М.: Алгоритм, 2015.

Кинжалов В.И. Териомахия как одна из инсигний царствования (по материалам Древнего Востока) // Азиатский бестиарий: Образы животных в традициях Южной, Юго-западной и Центральной Азии – СПб.: Кунсткамера: МАЭ РАН, 2009, С .25-28.

Классен Х.Дж.М. Эволюционизм в развитии // Раннее государство, его альтернативы и аналоги: Сборник статей – Волгоград: Учитель, 2006, с. 37-52.

Клейн Л.С. Культура и эволюция: теоретические исследования – М.: Евразия, 2018.

Коллинз Р. Макроистория: очерки социологии большой длительности (Методологические фрагменты книги) // Политическая концептология № 2, 2017.

Корниенко Т.В. Пищевые ресурсы в экономике и ритуальных практиках северомесопотамских сообществ переходной к неолиту эпохи // Самарский научный вестник. 2018. Т. 7, № 4 (25), с. 167-177.

Коротаев А.В. Социальная эволюция: Факторы, закономерности, тенденции. – М.: Восточная литература РАН, 2003.

Крадин Н.Н. Вождество: современное состояние и проблемы изучения // Ранние формы политической организации: от первобытности к государственности – М.: "Восточная литература" РАН, 1995, с. 11-61.

Крадин Н.Н. Политическая антропология: учебник, 2-е изд. – М.: Логос, 2004.

Крих С.Б. Образ древности в советской историографии. – М: Красанд, 2013.

Ксенофонтова Н.А. Единство и противоборство мужского и женского в традиционных культурах африканских народов // Мужчина и женщина. Книга 1. Диалог или соперничество? М.: Институт Африки РАН, 2004.

Кузнецова Т.Ф., Уткин А.И. История американской культуры. Учебник для вузов. – М.: Человек, 2010.

Кулланда С.В. Системы терминов родства и праязыковые реконструкции. – Алгебра родства, вып. 2, СПб, 1998, стр. 47-75.

Леви-Стросс К. Печальные тропики – Львов: Инициатива; М.: АСТ, 1999.

Максимов А.Н. Скотоводство малокультурных народов. – РАНИОН. Т. 2, 1927.

Малиновский Б. Избранное: Аргонавты западной части Тихого океана. – М.: РОССПЭН, 2004.

Манко Дж. Как заселялась Европа. От первых людей до викингов. – М.: Издательский дом ЯСК, 2019.

Маретина С.А., Котин И.Ю. Племена в Индии. – Спб.: Наука, 2011.

Монтень М. Опыты. Т. 1. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954.

Поликарпов В.С. 3бигнев Бжезинский: Сделать Россию пешкой. – М.: Эксмо: Алгоритм, 2011.

Рафси Д. Луна и радуга – М.: Наука, 1978.

Ревуненкова Е.В. Мужские и женские роли в обряде охоты за головами у народов Индонезии // Этнические стереотипы мужского и женского поведения. – СПб., 1991. – С.159-170.

Ретюнских Л.Т. Философия игры. 2-е изд. М.: Вузовская книга, 2005.

Ридли М. Происхождение альтруизма и добродетели: от инстинктов к сотрудничеству. – М.: Эксмо, 2013.

Риттер Э.А. Чака Зулу – М., 1968.

Розов Н.С. Идеи и ошибки марксизма в свете исторической макросоциальности // Идеи и Идеалы № 4(38), т. 2, 2018.

Рубин Г. Обмен женщинами. Заметки о "политической экономии" пола // Хрестоматия феминистских текстов – СПб.: изд-во "Дмитрий Буланин", 2000.

Рулан Н. Юридическая антропология. – М.: Издательство НОРМА, 2000.

Салинс М. Бедняк, богач, бигмен, вождь: политические типы в Меланезии и Полинезии // Сибирские исторические исследования. 2018. № 1, с. 18-41.

Соболев П.Ю. Адекватное познание реальности, или Как заставить облей думать? – Москва: ЛитРес: Самиздат, 2016.

Соболев П.Ю. Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство. – Москва: ЛитРес: Самиздат, 2020а.

Соболев П.Ю. Мифы об инстинктах человека. – Москва: ЛитРес: Самиздат, 2020b.

Сысоева С.Л., Голобородова Т.Н. Онтологические и антропологические проблемы игры в постмодернистском дискурсе // Вестн. Томского гос. пед. ун-та. 2001. Вып. 3 (28). С. 3–7.

Тэннэхилл Р. Секс в истории – М.: Крон-Пресс, 1995.

Уасон П., Балдиа М. Религия, коммуникация и генезис сложной социальной организации в неолитической Европе // Альтернативные пути к цивилизации: Кол. монография / Под ред. Н.Н.Крадина, А.В.Коротаева, Д.М.Бондаренко, В.А.Лынши. – М.: Логос, 2000.

Удалова Г.П. Предпосылки возникновения жертвоприношения как формы социального поведения // Жертвоприношение в архаике: атрибуция, назначение, цель – СПб.: МАЭ РАН, 2012, с. 9-32.

Харари Ю.Н. Sapiens. Краткая история человечества. – М.: Синдбад, 2016.

Харрисон Л. Введение. В чем значение культуры? // Культура имеет значение. Каким образом ценности способствуют общественному прогрессу – M.: Московская школа политических исследований, 2002.

Хёйзинга Й. Homo Ludens. – М.: Прогресс-Традиция, 1997.

Шапошникова Л.В. Тайна племени Голубых гор – М., 1969.

Шмидт К. Они строили первые храмы. Таинственное святилище охотников каменного века. Археологические открытия в Гёбекли Тепе – СПб. : Алетейя, 2011.

Шнирельман В.А. Происхождение скотоводства. – М.: Наука, 1980.

Шнирельман В.А. У истоков войны и мира // Першиц А.И., Семенов Ю.И., Шнирельман В.А. Война и мир в ранней истории человечества. М.: Ин-т этнологии и антропологии РАН, 1994.

Элиаде М. Религии Австралии – СПб.: "Университетская книга", 1998.

Adler, Y., Lernau, O. (2021) The Pentateuchal Dietary Proscription against Finless and Scaleless Aquatic Species in Light of Ancient Fish Remains, Tel Aviv, 48:1, 5-26.

Boesh Ch., Boesh H. Hunting behavior of wild chimpanzees in the Tai national park // Amer. J. Phys. Anthropol. 1989. V. 78. P. 547–573.

Braidwood R.J., Sauer J.D., Helbaek H., Mangelsdorf P.C., Curtler H.C., Coon C.S., Linton R., Steward J., Oppenheim A.L. Symposium: did man once live by beer alone? // American Anthropologist. 1953. Vol. 55, № 4. P.515-526.

Hawkes, K. (1991). Showing off: tests of an hypothesis about men’s foraging goals. Ethology and Sociobiology, 2, 29–54.

Hawkes, K., Bleige Bird, R. (2002). Showing off, handicap signaling, and the evolution of men’s work. Evolutionary Anthropology, 11, 58–67.

Josephides, L. 1983. Equal but Different? The Ontology of Gender among Kewa. Oceania 53:291-307.

Josephides, L. 1985. The Production of Inequality: Gender and Exchange among the Kewa. New York: Tavistock.

Katz S.H., Voigt M.M. Bread and beer: the early use of cereals in the human diet // Expeditions. 1986. Vol. 28, № 2. P. 23-34.

Kimura, M. 1968. Evolutionary Rate at the Molecular Level // Nature, volume 217, pp. 624-626.

Liu L. Communal drinking rituals and social formations in the Yellow River valley of Neolithic China // Journal of Anthropological Archaeology, Volume 63, September 2021, 101310.

Power, C., Watts, I. The Woman With The Zebra's Penis Gender, Mutability And Performance // Journal of the Royal Anthropological Institute, 1997, Vol. 3 Issue 3, p 537–560.

Strathern, M. 1988. The Gender of the Gift: Problems with Women and Problems with Society in Melanesia. Berkeley: University of California Press.

Tachjian D. (1992), The Artlessness of American Culture.

Wiessner P. Leveling the hunter: Constraints on the status quest in foraging societies// Food and the Status Quest: An Interdisciplinary Perspective / P. Wiessner, W. Schiefenhovel eds. Oxford: Berghan Books, 1996. P. 171-191.

Wiessner P. Hunting, healing, and hxaro exchange A long-term perspective on !Kung (Ju/’hoansi) large-game hunting // Evolution and Human Behavior 23 (2002), pp. 407–436.

Оглавление

Введение

Главная ошибка Маркса

Иррациональный подход к рациональному

Среда – не главное

Когда решает сфера представлений

Престиж, поправший здравый смысл

Сфера представлений как опора власти

Брак – главное детище престижа

Вся наша жизнь – игра

Миф о "первобытном коммунизме"

Заключение, или Откуда берётся тяга к престижу?

Литература