КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706338 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272771
Пользователей - 124663

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Особняк на Почтамтской [Дмитрий Гаврилович Сергеев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дмитрий Сергеев ОСОБНЯК НА ПОЧТАМТСКОЙ

Глава первая

Утром настроение не улучшилось, хотя метель на дворе утихла, день выдался ясный. В большие окна гостиной било яркое солнце. Снегопад и ночная пурга подновили сугробы, их слепящая белизна была нестерпима для глаз.

По Харлампиевской шла баба, неся на коромысле полные ведра. Баба одета в тулупчик старинного покроя, вышедшего давно из моды. Из ведер выплескивалось, солнце успевало посеребрить летящие брызги, упав на снег, они застывали темными кляксами. Вдоль Почтамтской гнал извозчик, издали свистя, гикая на бабу. Та заспешила, шустро семеня ногами, обутыми в неуклюжие пимы, украшенные по голенищу синим и красным узором. Елена Павловна пережила недолгий испуг: ей вообразилось, что рысак сомнет нерасторопную водоносицу. Извозчик крикнул ей что-то озорное, сверкнув белозубой улыбкой из-под заиндевелых усов. Женщина бойко ответила. Парень гоготал, озираясь на нее, и натягивал вожжи, сдерживая разгоряченного жеребца. Седок — недвижимая тумба, увенчанная меховой папахой, — проскользнул перед взором Елены Павловны. Закутанный в овчинный тулуп, он если бы и захотел, так и тогда не смог повернуть головы. Подобно ваньке-встаньке качнулся туда-сюда, когда кошевку занесло на повороте.

Сценка ненадолго развлекла Елену Павловну, сразу же и позабылась. Мрачное настроение накатилось на нее с новой силой. Теперь она уже долго, может быть никогда, не избавится от этого гнетущего чувства. Погода здесь неповинна. Лишь вчера вечером ей думалось, что воющая на дворе вьюга угнетает ее. Но вот и хорошая погода не облегчила душу. Пожалуй, и само время не исцелит, хотя принято считать — время врачует.

«Смотря какой болезнью поражена душа, — невесело подумалось ей. — Бывают болезни неизлечимые».

Никаких звуков с первого этажа не доносилось. После вчерашнего Елена Павловна впервые прислушалась к тому, что слышно снизу. А ведь сейчас там кипит работа: переговариваются конторщики и приказчики, подростки-подсобники носят со склада тюки и ящики — идет сортировка и оценка поступившего накануне товара, — мальчишки нет-нет да и перекликаются друг с другом, хохочут, старшие цыкают на них, то и дело хлопает входная дверь; в другой половине нижнего этажа, на кухне, всегда сердитый поутру повар Никифор ворчит на своих подручных Настю и Пахомку, громыхает посудой, бренчит печной заслонкой…

А наверху тихо. Жизнь в доме течет заведенным порядком, точно ничего не произошло.

Как будто позади дома в каретном сарае ночью не стояли два воза — обычные деревенские розвальни, груженные сеном. Елена Павловна не видела, когда они въезжали в ограду, а и увидела, не обратила бы внимания. Ее занимало лишь то, что касалось домашнего обихода — жизни, которая протекала в особняке на втором этаже. Всем, что делается внизу, на первом этаже, тем паче во дворе, ведал ее супруг Иван Артемович Валежин. Более шести лет назад, по смерти своего отца, он вступил во владение капиталом, собственным магазином Валежиных, всеми торговыми лабазами и лавками. Если бы сани, поставленные в завозню, в самом деле были гружены одним сеном, они бы ничуть не занимали Елену Павловну. Даже глядя на них, она бы не увидела их, по привычке не замечая многого из обыденной повседневности. Лучше бы ей ничего не знать…

Как-то в полушутливом разговоре при многочисленных гостях Иван Артемович, поддержанный приятелями, убеждал ее, будто в торговом деле без мошенничества невозможно обойтись. Что-де мошенничество мошенничеству рознь. Плутуют все. Плутовство как бы входит в правила. В доказательство взял пример из картежной игры: нельзя подменять карту, передергивать, пользоваться колодой крапленых карт — это подлость. Картежный жулик не будет принят в обществе. Но ведь никто не осуждает игрока, который блефует. А что такое блеф, как не надувательство? Ведь тот, кто блефует, намеренно вводит партнеров в заблуждение — обманывает. Но его же не обвиняют в мошенничестве. Всякий, садясь за ломберный столик, знает про это неоговариваемое условие. Точно так и в торговом деле существуют признанные всеми правила — узаконенный обман. Но есть жульничество, которое преследуется законом и которое считается недопустимым. Если среди купечества и встречаются типы, не брезгающие подобными средствами, так действуют они тайком. И уж коли мошенника уличат, так ему никто не подаст руки, его не пустят на порог в порядочном доме, ни одно благотворительное общество не примет от него пожертвований, хотя бы и назначенных для самых благородных целей.

Не все Елена Павловна поняла, поскольку не была сведуща в картежной игре, но одно уяснила твердо: ее супруг Иван Артемович Валежин ни за какие блага не поступится своей честью. Он скорее разорится, пойдет по миру, пустит себе пулю в висок — одним словом, поступит так, как поступают в подобных обстоятельствах порядочные люди, но ни за что не унизится до преступления.

Увы, так она могла думать только до вчерашнего вечера.

Открытие сделала неожиданно. Елена Павловна пребывала в каком-то странном полубреду. Чем было вызвано охватившее ее беспокойство, она не отдавала себе отчета. Сидела у себя над раскрытой книгой, давно уже оторвавшись от чтения. Внезапный порыв начавшейся пурги с громким стуком расхлобыстнул форточку, сквозняком загасило свечи. Морозной влагой шибануло в лицо. На улице надрывно одичалыми голосами завывал ветер. Безотчетный страх охватил ее. В полном смятении Елена Павловна выбежала из спальни.

— Глаша!

Та не отозвалась. И здесь, в малом зале, тоже было слышно, как за двойными окнами неистовствовала вьюга. Бесстрастно ровно светили керосиновые лампы, установленные на бронзовых подставках. Тишина в доме казалась подозрительной, таящей опасность.

— Глаша! Ивашка!

Никто не откликнулся. Елена Павловна в смятении кинулась в детскую — там тоже никого.

После она выяснила, что в это время Глаша, Ивашка и старая нянька Мария, полагая, что никто из них до самого ужина не понадобится господам, уединились в полутемной прихожей возле затопленной печи слушать сказки, какими их развлекал хромоногий истопник Поливан. Там же с няней были дети; разинув рты, они слушали наивную небылицу о похождениях отважного королевича, который пустился на поиски похищенной царевны за тридевять земель в тридесятое царство.

Все это стало известно ей позже, а в те кошмарные мгновения одна-одинешенька в пустом — ей возомнилось, покинутом — доме, она потеряла голову. Дети! Куда девались дети?! Почему все бросили ее одну?

Отсвет лампового луча блеснул на дужке ключа, торчащего из внутреннего замка на двери рабочего кабинета Ивана Артемовича. Елена Павловна изумленно смотрела на ключ. Ни разу за шесть лет, прожитых в доме, она не видела ключа от каморки мужа. Слишком велик он был для такой небольшой двери — скорее пришелся бы к замку от тюремной камеры.

Под кабинет Иван Артемович занял угловую клетушку. Из-за непонятной прихоти он не захотел перенести стол и сейфы в просторную комнату. Свой каприз объяснил тем, что его покойный батюшка управлял делами из этой самой каморки, и не худо управлял, — и он, наследник, во всем желает подражать основателю торгового дома, не признает перемен.

— Тут и днем свету почти не бывает, — пыталась урезонить упрямца Елена Павловна.

И верно, оконце было крохотное, зажатое в проеме между двумя кирпичными контрфорсами, по причуде архитектора подпирающими бревенчатую стену с наветренной стороны. Елене Павловне всегда казалось загадочным их назначение: стена и без них стояла прочно. В высоту они уходили под козырек крыши. Из-за них свету в каморку Ивана Артемовича вовсе не проникало: среди бела дня зажигали лампу. Однако супруг, во всем остальном уступающий ей, в этом пункте проявил упрямство. Пришлось смириться с его чудачеством.

И еще одну странность подметила она: отлучаясь даже ненадолго, муж всегда запирал дверь на замок. Прибираться у себя позволял Глаше только в его присутствии.

Для посторонних, для гостей, бывающих у Валежиных, считалось, что кабинет Ивана Артемовича в другом месте — под него отведена просторная и светлая комната в два окна на солнечную сторону. Здесь стоял роскошный письменный стол, мягкие стулья и кресла, был шкаф, встроенный в стену, — стараниями Елены Павловны была создана полная видимость рабочей обстановки, приличествующей положению Валежина. Висело большое зеркало, на окнах шелковые гардины, на стене портрет старшего Валежина, довольно искусно выполненный живописцем. Здесь Иван Артемович принимал посетителей, и когда в доме бывали гости, им показывали эту комнату, называя ее кабинетом. На самом же деле большую часть времени она пустовала, в силу чего была лишена подлинного уюта, несмотря на усердие Елены Павловны. Она сама не любила задерживаться тут, хотя придирчиво следила, чтобы в кабинете всегда было прибрано. В отличие от рабочей каморки, кабинет никогда не запирался.

— Ваня! Иван Артемович! — панически вскрикнула Елена Павловна.

Дернула за ручку — дверь распахнулась. Пламя в большой настольной лампе осело, пыхнуло копотью, но не погасло. Ивана Артемовича за столом не было. Елена Павловна в полном недоумении застыла на пороге. После она сама поражалась, почему ей не пришло простой мысли: Иван Артемович покинул каморку обычным путем, выйдя через дверь. Вероятно, он сильно спешил и потому не запер замка. В смятении она начала искать таинственно, как возомнилось ей в то мгновение, исчезнувшего Ивана Артемовича. Закуток был настолько мал, что спрятаться взрослому в нем совершенно негде. Но рассудок у нее точно помутился, она поступала как во сне: заглянула под стол, под стул, в корзину для мусора, пыталась выдвинуть ящики письменного стола, и, казалось ей, ничуть бы не удивилась, обнаружив в любом из них своего супруга. Ящики были заперты.

Она машинально снова и снова хваталась за их ручки, в безуспешных попытках открыть. Увидела створку железного сейфа, встроенного в стену, рванула ее на себя. Чугунная дверца скрипнула и подалась. Елена Павловна схватилась за ручку обеими руками и распахнула. То, что ей открылось, окончательно сбило ее с толку: вместо полок и ящиков на нее глянула черная пустота. Отверстие было не настолько большим, чтобы в него смог пролезть даже подросток, но тем не менее Елена Павловна заглянула внутрь, совершенно бездумно надеясь за железным створом отыскать исчезнувшего супруга. Дыра уходила в стену и проваливалась вглубь. Как раз в этом месте бревенчатая стена дома соприкасалась с контрфорсом, выложенным из кирпича с наружной стороны. Ламповый свет, проникая в тайник, освещал только устье дыры. Просунув туда ладонь, Елена Павловна ощутила спертое и влажное веяние пустоты. В лицо дохнуло застоявшимся воздухом. До слуха внезапно отчетливо донеслись голоса, и среди них голос Ивана Артемовича. Не будь ее волосы уложены в прическу и запрятаны под домашний чепчик, они поднялись бы дыбом: ей вообразилось, что она слышит разговор из преисподней.

Состояние, близкое к безумию, длилось мгновение. Десятки различных чувств сменились у нее, прежде чем она уразумела истину. Безудержный истерический хохот накатился на нее. Она захлебывалась от смеха, не будучи в силах совладать с собой. С трудом одолела приступ истерики, взяла себя в руки. И лишь после этого вслушалась в оживленный разговор, происходивший внизу.

Прийти в себя помогло и то, что буквально секундой раньше она услышала звонкие, радостно возбужденные крики детей и тихий урезонивающий голос старой няньки. Рассудок ее точно пробудился.

Собеседники Ивана Артемовича ей не были знакомы. Она не вдруг разобралась, о чем они говорят, отчего все так встревожены. Мало-помалу суть дела прояснилась. Елена Павловна отказывалась верить тому, что узнала. Услышанное настолько потрясло ее, что она чуть было не кинулась вниз, чтобы без промедления установить, правда ли то, что они говорят, не есть ли это тот самый блеф, к которому прибегают опытные картежники, когда хотят обмануть простаков.

От опрометчивого шага ее удержала мысль, что ей ведь придется тогда объяснить, каким образом она подслушала разговор, не предназначенный для посторонних ушей.

Теперь, когда ужас, недавно владевший ею, окончательно развеялся, все казавшееся таинственным объяснилось просто, причина, понудившая ее войти в запретную комнату, самой ей казалась неоправданной, и если она сошлется на нее, рассказ прозвучит фальшиво, надуманно. Она живо вообразила себе пытливый взгляд Ивана Артемовича, каким он наградит ее, неуловимую усмешку, скользнувшую по его губам, воочию представила, как она зальется краской, вспыхнет от негодования, что он посмел заподозрить ее во лжи, и как этим она только умножит его подозрительность и недоверие. Вообще, что бы она ни сказала, как бы ни поступила, все будет выглядеть неуклюжей попыткой оправдать свой неблаговидный поступок — подслушивание.

Озираясь, точно она и в самом деле совершила бесчестье, Елена Павловна вышла из каморки, убедилась, что никто не видел ее, и тихонько притворила дверь. Недавно пережитый страх все еще гнездился внутри нее; чтобы избавиться от него, необходимо сейчас же, сию минуту увидеть своих малышей, приласкать их. Только тогда ее страх испарится окончательно.

Чуть не бегом устремилась в детскую, но у самой двери внезапно остановилась. Другое, столь же властное чувство, как и недавний страх, придавило ее. Силы покинули ее, она едва удержалась на ногах.

Ее супруг Иван Артемович — преступник! За то, что он совершает… Каким наказанием карается подобное преступление, она не знала, могла лишь предположить — каторга. А если кара и не столь суровая, так все равно — суд, позор, бесчестье…

Идти с этаким грузом на душе в детскую, улыбаться, смотреть в невинные младенческие лица у нее не достало сил.

После Елена Павловна, вновь и вновь возвращаясь к недавно пережитому, разобралась, что и как произошло. Иван Артемович, запершись в своем тайнике, подслушивал разговоры, какие в его отсутствие вели между собой конторщики и приказчики. Таков был способ надзора за подручными, установленный его батюшкой, выходцем из мужиков, человеком не очень-то щепетильным в вопросах чести, но сметливым и хитрым. Иван Артемович хотя и получил приличное воспитание, однако не погнушался воспользоваться испытанным методом тайного контроля. Вот почему он так держался за свою каморку и оберегал ее от посторонних. На сей раз известие, услышанное им, было столь важным и неожиданным, что потребовало его незамедлительного вмешательства. Видимо, он был сильно взбудоражен, в спешке сунул в замочную скважину не тот ключ, но исправлять ошибку не стал: рассудил, что за несколько минут, пока он будет в отлучке, никто не посмеет войти в запретную комнату. Он был почти прав. Ведь если бы внезапно начавшаяся пурга не ввергла Елену Павловну в панику, ей бы в голову не пришло сунуться в кабинет мужа. Но случилось то, что случилось: она раскрыла тайну, тщательно оберегаемую Иваном Артемовичем от домочадцев. Вот зачем архитектору понадобились бессмысленные контрфорсы — в одном из них проложен слуховой колодец!

О, если бы раскрытием одной этой тайны и ограничилось… Ее муж связан с контрабандистами, с людьми вне закона. Чудовищно!

Пришло время ужина: уже и часы пробили, и по звукам, какие доносились из коридора, она знала — вся семья в сборе за столом, ждут ее.

Раздались быстрые, легкие шаги — явилась Глаша, посланная Иваном Артемовичем.

— Передай: пусть ужинают без меня. У меня разболелась голова. Скажи, ничего серьезного, легкое недомогание.

Знала, что после известия, которое принесет Глаша, муж непременно заглянет к ней, справится о ее самочувствии. Но это лучше, нежели встреча в столовой. Здесь он не будет видеть ее лица, ее глаз. Она ведь не сможет притворяться, делать вид, будто ничего не случилось. Поспешно загасила лишние свечи, оставила одну в изголовье.

Стремительно, без обычного стука в дверь, вошел Иван Артемович. Голос встревоженный, участливый. Справился, что с нею. Все сейчас удивляло ее: и что он способен проявить участие, и что его встревожил такой пустяк, как головная боль у жены. Когда же он начал настаивать, чтобы немедленно послать за врачом, встревожилась она. Ничуть не хотелось ей лгать, притворяться больной. Насилу убедила мужа, что ни в чьей помощи она не нуждается, ей необходим только покой, к утру она оправится. Условились, что утром, если не полегчает, он, уже не согласовывая с ней, пошлет Глашу за Виктором Сергеевичем. Елена Павловна согласилась: к утру она надеялась хорошенько обдумать все и решить, как ей поступить.

После ужина, ближе к ночи, Иван Артемович вторично навестил ее. Бесшумно опустился на стул возле кровати. Комнату озаряло робкое пламя ночника, установленного в изголовье, чтобы можно было погасить, не поднимаясь с постели. Елена Павловна с невольным изумлением и неприязнью подметила маслянистый блеск в глазах супруга, которые сейчас казались совсем черными и большими.

— Дружок мой, Лена, что с тобой? — голос был нервным и вкрадчивым. По его интонации, а более того, по жаркому прикосновению мужниной руки, она поняла, что не одна лишь забота о ее состоянии привела его в спальню.

Она резко отстранилась от его ласкающей руки. По этому непроизвольному жесту он уловил ее нерасположение и тотчас переменился.

— Может быть, все-таки послать за Виктором Сергеевичем? Не пришлось бы поднимать его с постели посреди ночи.

Муж показывал ей, что не обижен, понимает ее состояние, смирился с тем, что ночь проведет в одиночестве, думает сейчас только о ней, взывает к ее благоразумию. Действительно, если необходим доктор, так лучше потревожить его сейчас, чем ночью.

— Не нужно. Со мной уже было. Высплюсь, и все пройдет.

— Не понимаю, отчего ты упорствуешь? — мягко возразил он.

— Ах, оставьте меня, ради бога! — прервала она разговор.

Было за полночь, а она все еще не сомкнула глаз. Иван Артемович небось уже седьмой сон смакует. Он имел обыкновение засыпать сразу, как ляжет, и спал непробудно до утра. Поднимался рано, это вошло в привычку смолоду: отец не позволял нежиться в постели.

— У лежебоки ни денег, ни ума не накапливается, — наставлял тот.

Спозаранку, одевшись по-домашнему, спускался вниз, где его уже ждали приказчики и конторские. За столом он появлялся всегда вовремя, прибранный, переодетый, пахнущий дорогим мылом и одеколоном.

Домашний уклад наверху был раз и навсегда установлен Еленой Павловной. Эту обязанность она возложила на себя с первых дней замужества. Иван Артемович подчинился без протеста, приноравливая свои дела к распорядку, введенному женой. Он охотно передал ей бразды правления домашним хозяйством, поощрял все вводимые новшества, по ее подсказке сменил неугодную прислугу. Ей мнилось, что поступает он так, признав превосходство ее вкуса и воспитания. Хотя Валежины по третьему поколению значились в купеческом сословии, но все повадки домочадцев были скорее мужицкими, нежели господскими. У них было даже заведено обедать не в столовой, а на кухне за общим столом с челядью. В столовой накрывали только для гостей. В доме царила патриархальная старина, не стесняемая жестким этикетом. Елена Павловна сломала этот обычай.

Она лишь сейчас вдруг поняла, что Иван Артемович в сущности не придавал ни малейшего значении новшествам, какие она вводила, просто не замечал их, как человек, безразличный к веяниям моды. Ее мужу важно было одно, чтобы ему не мешали заниматься делом, а во что он должен одеваться, выходя к столу, из каких приборов есть, ему безразлично. Наклонностей гурмана у него не было. Он даже и не заметил, что в этом Елена Павловна добилась многого: с появлением в доме Никифора, которого она буквально переманила от Лоскутовых, со стола исчезли простые блюда, какие преобладали прежде: каши, борщи, кулебяки, блины, рыбные пироги, взамен появились бульоны, пюре, различные подливы и соусы — изощрения французской кухни, ведомые Никифору. Это новшество составляло предмет тщеславной гордости Елены Павловны. Ей льстило слышать восхищенные отзывы тех, кто бывал в доме Валежиных. Иван Артемович к переменам, вводимым ею, относился снисходительно, как взрослый к детским шалостям. Он без восторга, но и без особых усилий исполнял все требования этикета, какие на него накладывало положение в обществе. Может быть, именно в силу того, что он не придавал серьезного значения своему внешнему облику, все давалось ему с поразительной легкостью, без малейших усилий, точно он был прирожденным аристократом. Елена Павловна, бывая с ним на приемах, не без гордости подмечала эту особенность. Иван Артемович, попадая в любое окружение, не терялся и не конфузился, как многие из купеческих отпрысков даже более высокого ранга.

«Контрабандист с великосветскими манерами!» — мысленно воскликнула Елена Павловна.

Теперь она знала, что обречена на бессонную ночь. Разрешить задачу, как ей поступить завтра, было не просто.

Через окна, облепленные изморозью, в спальню проникал голубоватый отсвет, но такой слабый, что различить позволял лишь сами оконные проемы. Темнота казалась густой и вязкой. Елена Павловна откинула одеяло, опустила ноги на мягкий коврик из рысьей шкуры, нащупала подле кровати ночные туфли. Осторожно мелкими шагами, чтобы не ушибиться обо что-либо, приблизилась к окну. От куржака, намороженного на стеклах, веяло холодом. Один угол нижней стеклины не был затянут ледяным наростом, Елена Павловна прильнула к нему, пытаясь хоть что-то различить за окном. Ветер теперь не завывал, как было с вечера, а лишь горестно всхлипывал, изредка порывами прорываясь между домом и стеной каретного сарая. Не сразу, а лишь когда глаза приноровились, увидела кровлю лабаза, отстоящего от дома не далее чем на три сажени, и снежные вихри, которые беспрестанно клубились над нею. Больше ничего, сколько, ни силилась, ни напрягала зрение. Стоят ли сейчас в глубине сарая злополучные возы с контрабандным чаем? Из разговора, подслушанного ею, уяснила лишь одно: ночью их тишком должны вывезти со двора и то ли переправить на Глазковскую сторону по льду через Ангару, то ли перепрятать в другое место.

Хотя она ничего не видела, но ей до яви мерещились возы с сеном, для надежности от любопытного глаза накрытые сверху мешковиной. Неудержимая отчаянная мысль овладела ею: немедля, сию же минуту удостовериться, что все это правда, или же свободно вздохнуть полной грудью, убедившись, что возов с контрабандным чаем в завозне нет, она просто неверно истолковала услышанное.

Шарясь в темноте, натыкаясь на вещи, которые сейчас не нужны, она все же отыскала свою лисью шубку и шаль, наскоро оделась.

В доме царила густая, сонная тишина. Казалось, вздумай она произнести слово, крикнуть, так ее никто не услышит — любой звук завязнет. На лестнице теплился свет ночника. В его трепетном мерцании проглядывали очертания зеркала в углу зала и два портрета на противоположной стене между оконными проемами. Лестничные ступени обозначались теневыми сгустками, Елена Павловна с опаской ступала на них, не выпускала из рук перила. Ни одна ступенька не скрипнула под ее ногами.

Еще не дойдя до двери в задние сени, по полу ощутила морозную тягу. Леденящие струи завивались снизу, холодя ноги. Обулась она наспех, на босу ногу.

Наружная дверь насилу подалась и захлопнулась позади нее с тугим стуком. Из-за угла дома к ней беззвучно кинулся дворовый кобель, которого на ночь спускали с цепи. Страж он был добросовестный, надежный.

— Армак, Армак, — тихонько произнесла она, предупреждая, чтобы пес не залаял, не наделал переполоху.

Армак был умен и давно усвоил, что злоумышленники не появляются из дому, напротив, от всякого выходящего из этой двери можно получить ласку и подачку. Кобель узнал хозяйку, возбужденно крутился и прыгал вокруг нее, негромко поскуливая от избытка нежности, обнюхивал ее ноги. Ветра во дворе не ощущалось, лишь над забором и крышей завозни завихривалась снежная пыль. Елена Павловна ступила под навес и, как она предполагала, увидала розвальни, нагруженные сеном и накрытые сверху дерюгой. Все охолодевшее, застуженное, ни к чему невозможно притронуться. Сразу же под сеном рука наткнулась на тюки. Через полотно пальцами нащупала нечто сыпучее, тугое. Армак не отступал от нее, ему тоже было любопытно узнать, что же спрятано под рогожей — совал свой нос под руку Елены Павловны, нюхал.

Во дворе послышались скрипучие шаги. Армак издал негромкий звук — попытку гавкнуть. Сторож Никита приближался к сараю от ворот. Он с головы до пят был закутан в тулуп. Елена Павловна поскорей вышла из-под навеса, чтобы старик узнал ее и не напугался. Но Никиту трудно напугать, легче удивить.

— Барыня? Елена Павловна! — воскликнул он. — А то слышу, дверь хлобыстнула и кобель сорвался, назад не ворочается. Дай, думаю, гляну, кто там. Али не спится? Остынуть недолго, — забеспокоился он, разглядев, что хозяйка обута неподходяще.

— Что тут спрятано? — спросила Елена Павловна, указывая на дровни.

— Должно, сено, — ответил Никита.

— А под сеном?

— Меня не касаемо.

— Неужто не знаешь?

— А коли и знаю, мое дело — помалкивать.

— Так ведь это же против закона — обман!

— Без обману капиталу не нажить.

— Спасибо, Никита, утешил.

Армак проводил ее до двери. Уже войдя в прихожую, почувствовала, насколько она озябла: тело радостно приняло ласкающее тепло хорошо протопленного жилого дома. Поднимаясь по лестнице, ощутила, как ненадолго проникшая в ее жилы стужа вытекает из них. Изморозь, подернувшая пушистый воротник шубки, щекочущими каплями скатывалась по плечам и груди.

«Без обману капиталу не наживешь». Старик убежден в этом. Он ведь относил свои слова не к одному Валежину — то же самое скажет про всякого богатого. Таковы в его глазах и Трапезниковы, и Кузнецовы. Просто одни более удачливы, может быть, более смелы, решительны, менее щепетильны, другие более робки или менее удачливы, наподобие Лоскутовых, Бревновых — им отведена второстепенная роль среди купечества. Все они, если судить строго по закону, преступники, но в мнении Никиты таковыми и должны быть: без обману капиталу не наживешь. Вопрос, прав ли Никита? Не есть ли его вывод привычное для простолюдина заблуждение, будто всякий разбогатевший, особенно если он выходец из мужиков, непременно вор и разбойник. Ведь сам-то Никита и сотни других Никит, живущих своим трудом, ровным счетом ничего не нажили. В его убеждении не столько мудрая истина, сколько попытка оправдать свою неудачливость, неумение устроить жизнь. Короче — зависть. В глазах Никиты Иван Артемович своей связью с контрабандистами не только не опорочил себя, но даже приобрел уважение. Хотя шут его знает. Слуги если и говорят правду о господах, так не женам же своих хозяев.

После того как она продрогла, в тепле под одеялом ее быстро разморило.

…Пробудилась в привычное время. Первые мгновения, находясь под впечатлением ускользающего из памяти недавнего сновидения, Елена Павловна пребывала в расслабляющей безмятежности. Но вдруг все вспомнила. Опять ужас происшедшего накануне обрушился на нее. Почему, как случилось, что Ивана Артемовича завлекли, принудили сообщничать с бандитами? Мысль судорожно цеплялась за эту спасительную подсказку, хотелось верить: было именно так — мужа заставили принять контрабанду. Однако в душе не верила.

Давно, еще в первый год своего замужества, Елена Павловна случайно услышала слова, в злобе сказанные про Ивана Артемовича:

— Ванька? Валежин? Да он хуже любого жида — за копейку удавится!

Тогда она чуть не бросилась на обидчика. Не приняла, не поверила. Да и как можно было поверить человеку, озлобленному, обиженному, у которого Иван Артемович накануне из-под носу перехватил партию пушнины.

Муж лишь беззлобно рассмеялся, когда вечером наедине Елена Павловна рассказала ему, как о нем отозвался конкурент.

— Скупердяй он: лишнюю сотню пожалел накинуть — тысячу упустил. Теперь зубами скрипит.

Мужнино объяснение она приняла, нашла его справедливым. Но и случайные слова не позабылись. После она стала замечать: есть в них доля правды — жаден Иван Артемович. Ненасытно жаден! Жаден по натуре. Сам осознает эту черту в своем характере и старается ее утаить. Поэтому и деньги на пожертвования в благотворительных целях вносит немалые, держится в одном ряду с Бревновым и Лоскутовым, выше не метит, но и ниже не опускается. Хотя Елене Павловне видно, что деньги эти он отрывает, скрипя зубами. Но скрипит ими втихомолку, тайком — не все догадываются.

И хоть ей претила эта черта мужниного характера, с нею она примирилась и даже нашла оправдание: таково поле его деятельности. Бездумная, восхитительная щедрость прежних родовитых вельмож ему не с руки. В конце концов не один он дорожит нажитым богатством — другие тоже. Со стороны его страсть не заметна: искусством обуздывать свои чувства Иван Артемович владеет.

И никогда не допускала она мысли, что из корысти он способен поступиться честью. Если бы его действительно завлекли, принудили участвовать в грязной махинации, так он бы пустил себе пулю в висок, а не изворачивался, не пытался отвлечь подозрение. Пулю в висок, хотя это и не выход для истинного христианина, она бы простила ему.

Хотела сейчас же, немедля пойти к нему в закуток. Представила, как он изумится, увидав ее на пороге, улыбкой погасит недовольство, что оторвала его от дел, любезно справится о ее самочувствии. И вдруг оглушить его вопросом:

«Иван Артемович, ответь без утайки, что за возы вчера с вечера стояли в завозне? Что было спрятано под сеном?»

Дальнейшего она не могла представить себе, воображение отказывало ей. А вернее, не хотелось даже мысленно видеть, как он станет изворачиваться, лгать, пытаясь обмануть ее, перевести разговор на другое, отшутиться… Гадко, мерзко!

Время шло, а ничего путного не приходило на ум: с чего начать, что предпринять? Ясно одно — с сегодняшнего дня вся ее жизнь пойдет иначе. Прежнее спокойное, благостное течение невозможно. Непредставимо! Но день начался, и ничего не менялось, все текло заведенным порядком, и ей становилось не по себе. Хоть бы случилось что-нибудь внезапное, нежданное, пусть не прямо ее касающееся, например землетрясение. Такое, как было давно, до ее рождения, о нем она только слышала. Это бы всколыхнуло, взбудоражило, наполнило жизнь ощущением божьего могущества, и тогда происшедшее с нею утратило бы значимость, сделалось ничтожным, мелким.

Ей вдруг открылась вся бессмысленность такого бесцельного существования. Живет она просто в силу привычки. Живет точно так, как няня Мария, Глаша, как живут и жили до них тысячи других русских баб в городах и деревнях, влача кто тяжелое, а кто легкое, безмятежное, но одинаково бессмысленное бремя повседневности.

Если бы еще вчера у нее спросили, для чего, зачем она живет, Елена Павловна, ни на миг не усомнившись, ответила бы: ради детей, чтобы вырастить их, воспитать достойными наследниками отца, гражданами своего города, отчизны, добродетельными прихожанами. Ее главная забота поддерживать в доме порядок, быть верной супругой и добродетельной матерью. Святое назначение!

Воспитать достойных наследников своего отца… Отца-преступника, бесчестного человека! Разве это может быть жизненным назначением? Поддерживать порядок и мир в доме человека, которому место на каторге, среди отверженных…

Прибежала Настя, как всегда чуточку заполошная, с хитрыми рыскающими глазками, посланная Никифором узнать, не будет ли указаний от барыни. Елена Павловна машинально выслушала, передала повару, что все остается как есть, гостей сегодня не ожидается.

Потом, как заведено, явилась няня Мария с детьми. Старшему Мите недавно исполнилось шесть, Тане четыре годика. Елена Павловна поборола растерянность, взяла себя в руки, чтобы дети не почувствовали неладное. И без того малышка Таня взглядывала на маму внимательными и печальными глазенками. Впрочем, это вызвано другой причиной: дети от няни слышали, что маме нездоровится, и не по-детски участливая Таня обеспокоилась. Елена Павловна убеждена, что дети вообще более чутки и наблюдательны, чем полагают взрослые, подмечают малейшие оттенки настроения родителей и любой разлад переживают мучительно, болезненно. Единственно, они не всегда умеют объяснить причину происходящего, но от этого их переживания не делаются слабее. Конечно, дети отходчивы, другие впечатления дня заслоняют вызванную тревогу, но чувства их глубоки и порой оставляют незаживающие шрамы на впечатлительной душе.

Дети чутки. Елена Павловна судит по себе, по воспоминаниям из ранней поры своего детства. Всех подробностей в ее памяти не сохранилось, помнится только острое чувство, пережитое в ту, самую ранимую пору становления души. Сейчас ее мучает сознание вины перед малолетней дочерью. Ей мнится, что девочка догадывается, что не она любимица у мамы, ей отведено второе место после брата Мити. Но, невзирая на это, своего старшего брата Таня обожает, любит нежно и пылко, как бывают способны любить только дети. И столь же сильно, но как бы более робко, любит она свою маму, тянется к ней. Елена Павловна всеми силами старается не выдать своего предпочтения к первенцу, но у Тани развито подспудное чувство понимания, она улавливает тончайшие оттенки. Елене Павловне легче обмануть себя, чем крохотную Таню.

Она сама росла в такой же ситуации, рано осознав, что мать больше любит старшего брата Мишу, а к ней, к дочери, относится хорошо, ровно, бывает всегда справедлива, но не испытывает сердечного трепета, каким полнится ее чувство к старшему Мише. Елена Павловна так же хорошо помнит, что она никогда не завидовала брату — любила его страстно и сохранила это чувство до сих пор. Перед Мишей она всегда благоговела. Навряд ли он сознавал, что в материнском сердце ему отдано предпочтение: брат никогда не задумывался об этом — не было нужды. Задумываются обделенные, обиженные, а не обласканные, не осыпанные щедротами нежного внимания. Сестру он любил искренне и любит сейчас.

Теперь все повторялось в судьбе ее собственных детей. Елена Павловна не в состоянии принудить себя любить их поровну, как муж. Иван Артемович, если и уделяет больше заботы и внимания сыну, так не по причине излишней привязанности, а из практических соображений — Мите предстоит наследовать торговое дело.

Усадив дочь на колени, Елена Павловна гладила ее кудряшки. В ранние годы у самой были точно такие же локоны. Куда потом девались? Верно, обижаться ей не на что: волосы у нее густые, пышные, только что не вьются, как у брата Миши, хоть у него они заметно поредели, даже и залысины наметились, а все равно курчавые. А от ее детских кудряшек уже к тринадцати годам не сохранилось помину. Останутся ли у Тани? Сейчас, когда Елене Павловне приходили на ум эти мысли, ее пальцы машинально перебирали нежные локоны, а взгляд был обращен на Митю, и сердце разрывалось от нежности к нему.

«Господи, ну что я могу сделать! Нельзя мне порвать с Иваном Артемовичем, если я по рукам и ногам связана любовью к Мите. К детям», — поправилась она.

Время утреннего свидания с детьми кончилось. Старая няня Мария, беспокойно озираясь, ерзала на стуле. Судя по этому, в доме уже появилась Валентина Андреевна. Держать гувернантку Валежины не могли: не было в доме лишней комнаты, где бы можно было ее поселить, но, чтобы дать детям необходимое воспитание, нанимали домашних учителей. Няня Мария, страстно любившая малышей, столь же горячо невзлюбила приходящую учительницу. Вероятно, за ее надменность, за жеманность, за французский прононс — за все вместе.

— Ну, дети, пора вам заниматься, — сказала Елена Павловна, опуская дочь на пол и поднимаясь со стула.

Митя тотчас подбежал к ней, обхватил ручонками ее руку и пылко прильнул щекой к материнскому бедру. Искренний порыв мальчика сладостной болью отозвался во всем существе Елены Павловны. Ладонь притронулась к головке малыша, но Елена Павловна тотчас отняла руку, поймав взгляд дочери, невзначай уловившей непроизвольное движение. Каждый жест выдает ее. Девочка все подмечает, и в ее крохотном сердце накапливается незаслуженная боль.

В этакую пору Елена Павловна редко выходила из дому, уединившись у себя, читала книгу. Сегодня, вопреки обыкновению, велела Глаше подать одежду. Однако быстро отослала ее. Уж больно хотелось ей выведать, куда снаряжается барыня, глядя на мороз. Из дому вышла не через парадное, а черным ходом, каким пользовалась ночью. Хотя сейчас она была одета и обута не наспех, но мороз, показалось ей, мгновенно прошил ее одежду насквозь. Даже на крещенье не было такой стужи!

Возов, как и следовало ожидать, уже не было под навесом. Минуя калитку, машинально приметила былинки сена, зацепленные в стояке ворот: должно быть, когда возы выезжали со двора, боком шоркнуло по косяку, и расщеп в дереве вырвал клок сена.

По Харлампиевской спустилась к Ангаре. Санная дорога через заторошенную реку пролегала чуть ниже. На оглаженных выступах ледяных торосов там и сям виднелись недавно упавшие клочья сена, а посреди колеи вразброс бронзовели окаменевшие конские шевяки. Следы могли быть оставлены какими угодно подводами, не обязательно теми, которые вышли из их двора. Но Елена Павловна убеждена — теми самыми. И словно в опровержение ее мысли, увидела посреди Ангары бегущую трусцой заиндевелую лошадь, запряженную точно в такие же розвальни, какие ночью стояли во дворе под навесом. Мужик, сопровождающий подводу, шагал обочь колеи, легко и ловко сигая через торосы, несмотря на то что на нем был тяжелый тулуп. Елена Павловна дождалась, когда он приблизился. Усы и борода у кучера сплошь облеплены сосульками. У лошади с удил тоже свисали ледяшки, а вокруг глаз белели заиндевелые ресницы. Мужик недоуменно посмотрел на молодую барыню, зачем-то мерзнувшую на пустынном берегу. Гикнул на лошадь, дал ей взбежать на взлобок и сам лихо запрыгнул в сани.

Не он ли ночью уводил со двора возы с контрабандным чаем? Теперь, исполнив поручение, возвращался доложить Ивану Артемовичу. Но дровни, доехав до Луговой, свернули направо.

Елена Павловна возвратилась домой.

Все утро у нее было предчувствие, что сегодня непременно случится нечто из ряду вон выходящее. Оно не обмануло ее. Пришла Глаша, сказала, что ее спрашивает какой-то малец.

— Говорит, записку принес.

— От кого? — поразилась она.

— Не сказывает.

— Ну так где она, записка, — нетерпеливо протянула Елена Павловна руку.

— Мне не дал. Мол, велено в руки.

Елена Павловна в раздражении направилась в переднюю. Вечно эти посыльные набиваются на чаевые. Не жалко ей медяков, но приторно смотреть на их подобострастные, вымогающие улыбки.

На верхней лестничной площадке ее дожидался подросток. Елена Павловна заметила мокрые следы, оставленные его чирками. Не это, так и не обратила бы внимания, во что он обут. Чирки теплые, с овчинными опушками, поверх гачи накручены толстые суконные портянки, надежно перевязанные тонкой бечевой. В этаких обутках мороз не страшен, особенно если малый проворен на ногу. А по лицу видно — шустер, по улице летит метеором, мороз только отскакивает от его одежонки. У мальца смышленое лицо и плутоватый взгляд. Мгновенно окинул Елену Павловну глазами, удостоверился, что на сей раз вышла не прислуга, а барыня. Извлек из-за пазухи конверт.

— Велено в руки.

С лестницы сбежал стремглав, Елена Павловна не успела отдать ему заготовленный алтын.

Адрес на конверте не обозначен. Чувства подсказывали Елене Павловне — в нем содержится нечто тревожное. Чуть не бегом прошла в свою спальню и заперлась, хотя последняя предосторожность была излишней: никто в доме, включая супруга, не смел нарушить ее уединения не упредив. Дрожащими пальцами вскрыла конверт. Еще не прочитав ни строчки, узнала почерк. Сердце дрогнуло и заколотилось. Нет, то не было прежнее чувство, некогда владевшее ею, всего лишь напоминание о нем.

Послание было кратким:

«Долгая разлука не изгладила моих чувств, хотя, по-видимому, напрасно тревожу тебя напоминанием о прошлом. Если это так, все принимаю с полным пониманием. Ни слова упрека не услышишь от меня.

Остановился в Подворье, но с десяти утра до четырех пополудни бываю в доме мещанки Пряновой на Мясницкой улице».

Судорожно скомкала записку. Зачем? Разве возможно что-либо вернуть…

«Долгая разлука не изгладила…» С каких пор он стал выражаться этакими оборотами? Долгая разлука… А все-таки, сколько же прошло? Без малого семь лет!

Не вмешайся тогда Миша, не прояви решительности, так неизвестно, чем бы кончилось. Брат был непоколебим. Он уверен, что спас сестру. От чего только? От позора? Так чем нынешний позор, который ожидает ее, лучше того, от которого ее уберег Миша?

Мясницкая улица… Где же это? Не сразу и припомнила. Давненько она не завертывала в тот околоток. Да и прежде случалось бывать мимоходом, какие там дома, не помнит. Разве что один из них, второй от угла, с заметными издали кокошниками и резными наличниками. Не он ли принадлежит мещанке Пряновой? Что они делают в том доме? Не один же Виктор бывает там с десяти утра до четырех пополудни. Как прежде, шумят, дискутируют, ищут пути спасения России, народа… Сколько было табачного чаду, сколько страсти, душевных судорог. Толком вникнуть в суть разногласий она не могла, хотя горячая атмосфера споров действовала на нее заразительно. Во всяком случае, бывая на тех шумных, бестолковых сборищах, она не скучала, как обыкновенно случалось с нею на увеселительных балах. Претили ей только облака табачного дыма, их не в состоянии была поглотить раскрытая форточка. То и дело появлялся самовар, случалась и водка. После чаю и водки опять споры, еще горячее, одержимей… Поразительно, что все это хоть ненадолго могло увлечь ее? Теперь, став совладелицей приличного капитала, многое из того, что азартно предлагалось кое-кем из спорящих, она может совершить. И немало уже сделала. Верно, одобрения Виктора и его единоверцев ее благие дела не заслужили бы — вызовут только насмешку. Она помогла отдельным людям, попавшим в беду, а их интересовала судьба всего человечества. Помочь всем она, разумеется, не в силах, даже если пожертвует все и сама пойдет по миру. Пусть иронизируют. Ей сейчас столь же нелепыми и смешными рисуются их благие намерения осчастливить сразу всех. А на средства, пожертвованные ею, скольких сирот уже одели, спасли от голода, дали возможность получить хоть какое-то образование… Сестры Смелковы, в судьбе которых она приняла участие, так даже поступили в гимназию. Без ее поддержки они сейчас побирались бы Христа ради или,того хуже, ступили на путь разврата.

Так или иначе теперь происходят их полутайные сходки, она может только предполагать, но рисуется ей все то же: клубы табачного дыма, нелепое фантазирование, споры до хрипоты… Сделанные ею взносы в благотворительное общество они грубо нарекли бы подачками. Всякого благотворителя готовы просмеять и возненавидеть. Более всего они и были заражены ненавистью. Любовь — собственно, этого слова они не употребляли, полагая, что само стремление осчастливить человечество и есть любовь к нему, — была только во фразах, а ненависть сквозила во всем: в злобных улыбках, в яростном сверкании глаз, в готовности распять всякого, кого зачисляли во враждебный лагерь, и даже просто не согласного с ними, думающего иначе. Елена Павловна ничего этого не осознавала, подпала под их влияние, пребывала в угаре, захлестнувшем ее разум. Предложи ей в ту пору взять пистолет и пойти убить кого-то, скажем полицмейстера, сказав, что это необходимо для общего блага, она с восторгом пошла и убила бы. Не просто убила, а именно с восторгом самопожертвования. Ей казалось: нельзя ждать и терпеть дальше — необходимо действовать. Возможность собственной гибели не страшила ее, а вдохновляла.

Возможно, она и совершила бы тогда какой-либо безрассудный, губительный для себя поступок, не вмешайся Миша. Своей жизнью она не дорожила, но пренебречь судьбой брата, погубить его, было свыше ее сил. Она даже искренне жалела, что у нее есть брат, есть другие родственники, которым ее поступок обойдется дорого. Вот если бы у нее не было близких…

Брат ошибался только в одном: он полагал, что виной всему ее увлечение Виктором, а никакого увлечения не было. Виктор Пригодин имел для нее совсем другое значение: ей хотелось действовать, а приобщить к полезному нужному делу — так она думала тогда — ее мог только Виктор. Другого пути она не видела, не представляла.

Миша спас, раскрыл ей глаза — пришло отрезвление. И маятник качнулся в противоположную сторону. Поспешный брак с Иваном Артемовичем был протестом против своего недавнего увлечения. Возможно, была и любовь, трудно сейчас судить. Елена Павловна тогда находилась точно в бреду. Нет, Миша трижды заблуждался, полагая, что он спасает сестру от возможной связи с Виктором Пригодиным. Не было у нее к Виктору того чувства, которое можно назвать любовью. Виктор был ее поводырем, указывал ей дорогу. В какой-то мере она была благодарна ему за это и по ошибке принимала свое чувство за любовь. Но она уже и тогда вскоре поняла, что любви не было. Чувство, которое ее влекло к Ивану Артемовичу, своему будущему супругу, скорей можно было назвать любовью.

…Вдруг ей почудился Мишин голос. Только что вспоминала о нем, и — вот он. О чем-то спросил, что-то ему ответила горничная, после раздались ее скорые шаги. Никак вниз побежала, в буфет, — должно быть, Миша велел подать ему чаю.

Внимательно глянула на себя в зеркало: по ее лицу брат не должен догадаться, что она расстроена. Начнет расспрашивать, выпытывать, ей придется заверять Мишу, что он ошибся, причин для беспокойства нет. А что еще может она сказать ему? Прежде необходимо решить самой, что делать.

Прибрала волосы, заставила себя улыбнуться и с этой деланной улыбкой вышла. В столовой Миши не было. Спросила у Глаши:

— Где брат? Я слышала его голос.

— Михаил Павлович там, — указала горничная на рабочий кабинет мужа.

Миша сидел за обширным пустым столом Ивана Артемовича, с сосредоточенным видом раскладывал пасьянс. У него чуть ли не с детства пристрастие к этому бестолковому занятию. Разбросанные карты занимали одну половину стола, на другой стоял штоф, опорожненная рюмка и деревянная миска с квашеной капустой. От неуместности этих предметов на письменном столе Елену Павловну покоробило. Расположился будто в трактире. Такого он еще никогда не позволял себе. Молча, одним лишь движением бровей, выразила свое недоумение.

— Прости, Лена, я тут, кажется, того…

Стремительно с сияющим лицом вошла Глаша и застыла на пороге сконфуженная — не рассчитывала застать хозяйку. В руках у нее миска с солеными огурцами и ветчиной, отрезанной толстым ломтем. Поверх ветчины краюха хлеба. Елена Павловна, не оборачивая головы, видела девку в зеркале. Миша подал горничной неприметный знак — Глаша удалилась. Все трое, не сговариваясь, разыграли невинную пантомиму.

Даже горничная и та осознает непристойность происходящего, отлично понимает — кабинет не место, где подают выпить и закусить. А тем не менее расшибется в лепешку, исполнит любую Мишину просьбу. Вся домашняя прислуга Валежиных, исключая разве повара Никифора, обожает Мишу. Елене Павловне братовы отношения с прислугой претят: чересчур он по-простецки держится с ними, проявляет то, что теперь стали называть демократичностью. Беда лишь в том, что Михаил Павлович искренен, а не играет в демократию, как большинство.

— Если уж тебе приспело с утра, мог расположиться в столовой.

Укоризненно глядела на миску с капустой, которую брат, похоже, брал руками — вилки на столе не видно.

— Кабинет все равно пустует — одни декорации. — Рукой обвел он вокруг.

Елену Павловну всегда раздражало небрежение брата к ее стараниям создать видимость приличного кабинета для Ивана Артемовича. Не вспылила лишь потому, что вдруг вспомнила все происшедшее накануне.

Миша по ее лицу угадал ее состояние.

— Прости, Лена, виноват. Каюсь, — горькая болезненная усмешка непроизвольно искривила его губы. — Кажется… я убил человека.

Этого только недоставало! Елена Павловна с ужасом уставилась на руки брата, которыми он щепотью взял из миски капусту.

— Нет! Ты неверно меня поняла. Мои руки не обагрены кровью. Но ведь нет разницы, чьими руками совершится убийство. По чьей вине — вот главное! Иначе черт знает куда можно зайти. Тот, кто позволяет убивать, тоже убийца! Что с тобой, Лена? На тебе нет лица.

— Как ты можешь рассуждать? Философствовать!

«Господи, что это со мной?» — мелькнуло в уме, но остановиться она уже не могла: слова, не повинуясь ей, слетали с языка, и она сама с изумлением, будто со стороны, слушала их.

— Это возмутительно! Ты никогда не уважал Ивана Артемовича, но ты своим поведением оскорбляешь не только его — топчешь меня и моих детей! Не делай таких глаз! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. В доме моего мужа ты ведешь себя, как в захудалом трактире.

Гнев, исподволь накопившийся в ней со вчерашнего вечера, клокотал, мутил рассудок, свою злость она обрушила на голову брата. Если бы подвернулся кто другой, досталось ему.

Давнишняя, по-детски обидчивая улыбка тронула Мишины губы. Он поднялся на ноги.

— Ты не в себе. Я зайду после.

Уже готовая разрыдаться, не удержалась, крикнула вслед:

— Можешь совсем не приходить!

Слышала, как брат одевался, что-то сказал горничной, и его шаги удалились, затихли на ступенях парадной лестницы. Лишь после этого сорвалась с места.

— Миша!

Но внизу уже хлопнула дверь, брат не услышал ее.

— Глаша, верни его!

Девка в растерянности изумленно глядела на нее.

— Не стой — беги!

Горничная с непостижимой быстротой бросилась вниз по лестнице, ноги ее стремительно отсчитывали деревянные ступени. Несколько минут протекли в ожидании. Потом из сеней донеслись голоса: оживленный, быстро тараторивший — Глашин, и ровный, бесстрастный — Мишин. Брат явно не был расположен поддерживать разговор с прислугой. Вразнобой стучали шаги по ступеням: частые и легкие Глашины, редкие тяжелые — Мишины.

Елена Павловна кинулась навстречу брату безотчетно, как бывало в детстве, головой уткнулась в его плечо и разрыдалась.

Глава вторая

Михаилу Павловичу было из-за чего расстроиться. Накануне подле деревни Кузьмиха полицейский наряд, высланный им, задержал двоих с контрабандным чаем. С виду у них был вполне безобидный воз. Он и не вызвал бы подозрения у стражников, если бы не поведение сопровождающих дровни: очень они беспокойно вели себя, то и дело озираясь, то отставали, то опережали буланую лошаденку, понуро бредущую по санному проселку. Когда трое верховых с гиканьем выскочили из засады и, пришпоривая коней, пустились наперерез, один из мужиков кинулся бежать. Вскоре он, верно, опамятовался — где ему было, пешему, скрыться от верховых посреди чистого поля.

Задержанные клялись и божились, что никакого отношении к возу сена и тем паче к тому, что спрятано в сене, не имеют. Они возвращались из деревни Грудинино, куда наведывались по своим делам — сватали невесту. На полпути присели на коряжину передохнуть, и вот тут их настигла подвода, которую сопровождал неизвестный им человек. Поскольку сидели они тихо, вроде как притаясь, возчик, завидя их, перепугался, припустил наутек. Лошадь с возом бросил на произвол. Они покликали беглеца, тот не отозвался. Старый мерин, тащивший сани, продолжал идти дальше как ни в чем не бывало — дорогу знал. Они посчитали, что беглец вскоре одумается и вернется. Так и шли за чужим возом да посматривали, не видать ли позади хозяина.

— Сам зачем побежал? — допытывались у оробевшего невзрачного мужичонки.

— Так напужался. Вы налетели с гвалтом, как татары, — сердце в пятки провалилось.

Мужиков вместе с возом препроводили в полицейскую часть. Михаил Павлович Требесов, помощник пристава, сделал вид, будто поверил задержанным. Ему, разумеется, не составило бы труда изобличить мошенников, запутать их, уличить во лжи — их рассказ был шит белыми нитками, сочинен наспех. Михаил Павлович прикинулся простачком — у него это получилось отменно, — сказал, что он и рад бы отпустить их с богом, но сделать этого не может: требуется составить протокол, соблюсти прочие формальности. Вот если бы у них имелись документы или они назвали человека, живущего поблизости от полицейской части, который мог поручиться за них, так он тут же бы и отпустил их. Документов у них, конечно, не было, назвать поручителя они не могли, стало быть, ночь им предстояло коротать в каталажке на лавке. Завтра с утра, как только наведут справки, установят, кто они есть, так их сразу же и отпустят. Тот, что был постарше, невзрачный, трусоватый мужичонка — это он, завидя стражников, с перепугу рванул наутек, — верил каждому слову помощника пристава. К нему Михаил Павлович и обращался. Второй, хотя и моложе напарника, не был простаком — малый себе на уме. Ни в коем случае не оставлять их на ночь вместе: пусть каждый помучается, погадает о своей участи в одиночку. Чутье подсказывало Михаилу Павловичу: на сей раз попались нужные люди. По крайней мере, один из них.

Сами по себе задержанные интереса не представляли. Упеки их обоих за решетку, контрабанда будет процветать по-прежнему. Те, кто правит контрабандой, завербуют десятки новых подручных. Вылови их, на смену придут другие. Нужно не ветки отсекать, а рубить в комле. Эти двое наверняка связаны с крупной шайкой. На нее и попытаться выйти через их посредство. Пригодным для задуманного дела Михаилу Павловичу представлялся трусоватый мужичонка. С виду ему лет тридцать, возможно чуть больше. Невзрачная жиденькая бородка, прыщеватое лицо, маленькие шмыгающие глазки, бесцветные брови и ресницы — сто раз увидишь в толпе, не запомнишь, не обратишь на него внимания. Волосы на голове всклочены — нарочно этак не сделаешь. Отвечая, смотрит не в лицо, а на мундир Михаила Павловича — мундир приводит его в трепет. На него немного поднажать: припугнуть, он выложит все, что знает. Да вот беда, немногое знает. В лучшем случае назовет еще двоих-троих таких же, как сам, пешек, скажет адрес, куда переправляли контрабандный чай. Так разве ж у них один притон? Скольких уже выловили, сколько изъято контрабандного товару, а какой прок? Злоумышленники плодятся, а не убывают. Необходимо ударить по заправилам, через чьи руки сбывается контрабанда. А их так просто не изловишь — скользкие, как вьюны. Нужно ловить за руку с поличным, чтобы не отвертелся.

Для такого дела непременно нужен доноситель, который вовремя уведомит, по какой дороге прибудет очередная партия товару, куда назначена. Трусоватый мужичонка годился. Верно, мороки с ним будет немало. Завербовать его в доносители не сложно. Только провернуть операцию требуется осторожно, чтобы напарник ничего заподозрил. Иначе завербованного прикончат свои же. А молодой парень, похоже, орешек крепкий, его на мякине не проведешь. Кожаной портупеей и блестящими пуговицами на кителе не запугаешь. Разговаривая, он тоже отводит глаза в сторону, но если захочет, так выдержит чей угодно взгляд, хоть самого полицмейстера. Задача не в том, как обработать старшего из контрабандистов, а в том, как провести молодого, чтобы тот ничего не заподозрил.

Михаил Павлович поручил околоточному надзирателю Мирошину провести с ними предварительную беседу, обоих застращать одинаковыми угрозами.

— Только без рукоприкладства! — строго наказал он.

Михаил Павлович был принципиальным противником мордобоя в обращении даже с самыми отъявленными злодеями. А в задуманном предприятии требовалась особая деликатность. Он из опыта знал, что на впечатлительного человека угроза действует много сильней, чем ее исполнение. Побои воспринимаются уже как само наказание и лишь облегчают ожидание кары. Нужно, чтобы эти двое помучились. К утру тот, которого он наметил в доносители, созреет. Предстоит долгий разговор: нужно будет объяснить, что он должен сообщать, что разведать, через кого и как передавать необходимые сведения. Малый не больно сметлив, скорее туповат, поэтому наставление займет много времени. Еще ведь нужно будет втолковать ему, что он должен говорить своему сообщнику, чтобы тот не заподозрил неладное, внушить, насколько ему важно соблюдать осторожность, остерегаться своих: они для него станут опаснее полицейских.

И уже после начать разговор со вторым, столь же продолжительный. На этого следовало произвести впечатление человека недалекого, действующего не умом и хитростью, а прямолинейно, нахрапом, долдонить одно, разыгрывать дурачка, который пытается выведать сведения, которых задержанный, если бы и захотел, не мог ему сообщить, поскольку не знает.

К подобным уловкам Михаил Павлович еще недавно не был способен. Он верил, что все люди изначально, от природы или по божьему соизволению, не суть важно, наделены одним непременным свойством — испытывать стыд. Если и кажется, что кто-то лишен этой способности, так это заблуждение: на самом деле потеря стыда результат дурного окружения и воспитания. Если такой человек попадет в иную обстановку, в благодатную среду, заложенное в нем доброе начало пробудит совесть, понятия честь, долг, благородство откроются ему, выпрямят душу. Однако общение с преступным миром, а равно и кланом людей, карающих преступления, поддерживающих правопорядок, сильно пошатнуло его наивные убеждения. Теперь он больше склонялся к противоположному мнению: есть люди — их немало — от рождения не ведающие стыда. Если они и соблюдают принятые нормы поведения, то поступают так не из душевной потребности, а подчиняясь общепринятым нормам. Иной проживет до старости, слывя праведником, но единственное, что его удерживало от преступления, был страх, а вовсе не голос совести. Люди, наделенные — точнее, обремененные совестью, во все времена составляли меньшинство. Но именно они и были хранителями могущества наций и государств. Без них не было ни великих народов, ни истории, ни науки, ни искусств, как не бывает ничего этого у скотов, способных вести лишь жизнь беззаботную, состоящую в одном удовлетворении их желаний. А их желания диктуют потребности плоти. Позывы духа скотам неведомы.

Насколько верна его мысль — сам Михаил Павлович убежден в своей правоте, — настолько неизбежен вывод: ныне прошло время накопителей духовных богатств — грядут времена расточителей, ибо людей совестливых и сильных духом становится все меньше. А пожиратели, не ведающие срама, плодятся подобно тараканам. И как тараканы, вольготней чувствующие себя в доме, где хозяева нечистоплотны и ленивы, бессовестные, бесчестные люди блаженствуют в обществе, в котором порушены нравственные установления, где воры и мошенники благополучно здравствуют, никем не осуждаемые и не презираемые. Суровые законы против них бессильны, поскольку законы оказываются в их же руках. Нужны не суровые законы, а строгие нравы. Напротив, потребность в безжалостных карающих мерах отчетливее всего свидетельствует о гнилости народов и государств, к ним прибегающих.

Столь мрачные мысли давно сложились в уме Михаила Павловича — думал он об этом постоянно. Он считал, что исправить такое положение способны только люди, наделенные необычайной нравственной стойкостью, твердые и непоколебимые, способные к самопожертвованию. Только они могут стать пророками, обличать мерзости, называть пороки своими именами и указывать путь очищения. Он горестью осознавал, что сам не рожден пророком, способен лишь быть стражем законности. Законы хоть и не излечивают больное общество, но препятствуют его окончательному растлению. Пророки придут! Они приходили во все времена, когда в них появлялась нужда: так было в древнем Вавилоне, так было в час краха Римской империи…

Сам он, в меру своих сил, будет служить на своем скромном посту. Пророками не становятся — пророками рождаются! Он не из их племени.

Ночью он на десять рядов обдумал, как ему вести себя. Сложней всего одурачить молодого парня, чтобы у того не закралось и тени подозрения.

Утренний мороз бодрил и прояснял мысли. Подходя к конторе, он чувствовал себя способным довершить задуманное без огрехов.

Увы, все пошло насмарку. Мирошин переусердствовал. Наверное, из добрых побуждений. Отчасти в случившемся виноват сам Михаил Павлович. Не следовало посвящать околоточного в свои планы, а он обмолвился, что хочет завербовать осведомителя. И уж коли так вышло, что проговорился, так следовало посвятить Мирошина — раскрыть ему замысел до конца.

Околоточный самолично принялся обрабатывать задержанных, поочередно предлагая им сотрудничать с полицией. В два счета добился согласия замухрышечного мужичонки, на которого и метил помощник пристава.

Утром, младенчески гордый собой, победоносно сияя улыбкой, Мирошин известил своего начальника, что дело исполнено, осведомитель заполучен.

— Болван! — не сдержался, вспылил Михаил Павлович.

— Что? — опешил Мирошин.

— Вы — болван!

Михаил Павлович был готов избить Мирошина. Сгоряча сам совершил непростительную глупость: распорядился отпустить задержанных. Злость и досада завладели им настолько, что он не в состоянии был обдумывать свои поступки. Чтобы невзначай не пустить в ход кулаки — руки у него просто чесались, — вышел на улицу охладиться. Подумал: хорошо бы хватануть чего-нибудь горячительного. Направился к дому сестры. Не в кабак же было идти ему.

Морозный воздух охладил его, возвратилась ясность мысли. Какую же чудовищную глупость совершил он сам, отпустив контрабандистов! Недотепа Мирошин не только сорвал тщательно задуманную акцию, но еще и поставил под топор чужую голову. Правда, не ахти какую ценную — голову труса. Михаил Павлович не дал бы сейчас и ломаного гроша за сохранность жизни завербованного Мирошиным. Бежать, скрыться от своих сообщников у того не хватит ни ума, ни ловкости. А пощады ему не будет. Свои не щадят.

Но ведь в этой смерти будет повинен не один Мирошин. С него какой спрос? Мальчишка! Опыта еще не имеет. Сам он, помощник пристава, и виноват.

В этом тягостном настроении он и появился в доме сестры. Прислуга ему благоволила, любое его желание исполнялось быстро и с охотой, усердствовали не напоказ, а из чувства расположения.

Он не был любителем горячительных напитков, но тут был особый случай, и Михаил Павлович распорядился подать водки. Выпил, не дождавшись, когда Глаша принесет закусить. Хотелось скорей одурманить мозг, чтобы не терзаться покаянными мыслями. Водка огненным жгутом прокатилась в утробу, но одурманивающее действие еще не оказала, голова оставалась ясной — лишь опалило внутренности. В этот момент и нагрянула Лена, чем-то сильно раздосадованная, обиженная, излила на него свой гнев.

Обида захлестнула его. Лишь выскочив на улицу на холод, он одумался: ведь и у сестры произошло что-то неладное. Не из-за того же она вспылила, что он осквернил бутафорный кабинет ее супруга.

Он не отошел далеко, когда услышал Глашу, окликающую его. Девка выбежала из дому голоушей, мороз остервенело набросился на нее, она не успевала оттирать нос, щеки, уши; прихватывало также и кончики пальцев, и она пыталась согреть их, дыша на них изо рта.

— Они не в себе, приказали воротить вас, — сквозь морозную одышку выговорила она.

Михаил Павлович, ни о чем не расспрашивая горничную, повернул назад. Глаша, пританцовывая на бегу и как бы продолжая отмахиваться от жгучих укусов стужи, едва поспевала за ним.

— Лена, ради бога, что с тобой? — выпытывал он у сестры, когда, вволю наплакавшись, она понемногу приходила в себя.

Они уединились в том же пустом кабинете. Глаша не решалась войти, убрать со стола графин с водкой и ненужную теперь посуду. Все это вперемешку с разложенными картами оставалось на столе.

Рыдания больше не сотрясали Елену Павловну, тихо бегущие слезы она вытирала трясущейся рукой.

— Это пройдет. Ты не волнуйся. Не понимаю, что со мной, — бормотала она, избегая встречаться с его взглядом.

Он кликнул Глашу, велел подать горячего чая.

— Чай успокаивает, — сказал он, не вспомнив точно, от кого он слышал это.

— Только не чаю! — энергично воспротивилась Елена Павловна. — Скажи Никифору, пусть приготовит кофею.

— Кофею так кофею, — уступил он.

Пить кофе перешли в столовую.

— Кого ты убил, Миша? — глядя на него влюбленными глазами, болезненно улыбнулась она. — Разве ты можешь убить!

Полагая, что ее припадок вызвали его давешние неосторожные слова, которые она поняла буквально, он поспешил успокоить сестру, рассказал ей, что произошло на самом деле.

— Навряд ли и кровь прольется, мне это сгоряча вообразилось.

Его рассказ пробудил у Елены Павловны неожиданный интерес.

— Чай прятали под сеном! — воскликнула она.

— Не хитрая, но самая распространенная уловка, — объяснил он. — У таможенников нет возможности выслать наряды на все дороги, досматривать каждый обоз, каждую подводу. Контрабанду везут и по правой стороне через Оёк, через Ключи, и по левой через Кузьмиху, Смоленщину — контрабандистам пути не заказаны.

— Ну а после… Куда они девают чай?

— Разными способами: либо, миновав Иркутскую таможню, везут дальше в Россию, либо сбывают местным лавочникам. Те распродают в розницу. Ко всякому не приставишь следить, из опломбированного ящика вешает он или из приобретенного нечестно. Бывает, ловим, изымаем — несут убытки. Однако неймется: уж больно заманчив легкий барыш на контрабанде.

— Так разве ж их не в тюрьму, не на каторгу?

Михаил Павлович улыбнулся. В глазах у сестры было недоумение, такое же точно, как в давние наивные годы, когда она верила, что в жизни всегда торжествует справедливость.

— Скользкий народец торговцы. Никак его под жабры не ухватишь — налимом выскользнет. Если бы все было так просто, как думалось в детстве… Увы! Остается уповать что там, — большим пальцем он указал на потолок, — все зачтется. Мне, однако, пора.

Пристально глянул в лицо сестры: хотел убедиться, что успокоил ее, она не будет больше тревожиться за него понапрасну.

Уже выйдя на улицу, вспомнил ее прощальную улыбку — была в ней какая-то надломленность.

«А ведь ее тревожит еще что-то. Непременно зайду вечером. Нужно поговорить с ней начистоту».

Подлинную, как ему показалось, причину душевного расстройства сестры Михаил Павлович выведал нежданно. Подходя к зданию полицейской части, он увидал Мирошина, идущего наперерез. Шинель строго и ладно облегала юношескую фигуру. Снег под сапогами околоточного скрипел с особенной яростью, подчеркивая силу и устремленность его походки.

«Старательный, исполнительный малый. Напрасно я его обидел», — признал Михаил Павлович.

Мирошин поднял голову и увидал помощника пристава. Даже морозный румянец на его щеках притушился выступившей внезапно бледностью.

Сейчас Михаил Павлович корил себя за недавнюю вспышку. Он хорошо понимал состояние Мирошина, вынужденного подавлять свои чувства. Движимый раскаянием, окликнул околоточного. Мирошин, подойдя к нему, машинально сделал под козырек. Сухой взгляд был нацелен в пространство поверх головы Михаила Павловича.

— Полно, голубчик, не гневайтесь на меня, — поражаясь мягкости своего голоса, проговорил Михаил Павлович. — Я был несправедлив и, поверьте, искренне сожалею. Ради бога, простите мою несдержанность.

Взгляд Мирошина с необычайной живостью пробежал по лицу помощника пристава. Неожиданное извинение произвело на него сильное впечатление: потребовалось немедленно удостовериться в искренности произнесенных слов. По-видимому, доброжелательная мягкая улыбка Михаила Павловича подействовала на него убедительней слов: он весь радостно вспыхнул, в темной синеве глаз блеснули слезинки.

«Мальчик не лишен чувствительности», — подумал Михаил Павлович, довольный своим поступком. Не много чести обидеть подчиненного тебе человека, но повиниться перед ним в совершенной бестактности требуются мужество и твердость характера.

— Да, да, Мирошин, забудьте обидные слова, вы их не заслужили.

Околоточный, должно быть опасаясь, как бы у него и впрямь в порыве чувствительности не брызнули слезы, поспешил отвернуться, сделал вид, будто ему необходимо высморкаться, извлек из шинели платок и на мгновение закрылся от чужих глаз.

Нельзя было далее мучить его своим благородством.

— Вы, кажется, устроились в нумере? — спросил Михаил Павлович.

— На подворье в нумере, — с готовностью ответил Мирошин: перемена предмета разговора облегчила его положение. Хотя его глаза все еще оставались чуть влажными, теперь он мог уже не опасаться, что из них брызнут непрошеные слезы. — В соседнем нумере поселился весьма подозрительный субъект: присматриваюсь к нему и никак не могу сообразить, что он собой представляет.

— Чем же он подозрителен? — не из любопытства, а только лишь поддерживая беседу, поинтересовался Михаил Павлович.

Они уже почти приблизились к входу в полицейскую часть.

— Уверяет, что выслан из Петербурга за участие в беспорядках, живет под жандармским надзором.

— Он что же, сам об этом распространялся? — на сей раз в самом деле удивился Михаил Павлович.

— В этом и загвоздка, — улыбнулся околоточный.

— Знавал я одного, — с неохотою припомнил Михаил Павлович. — Тот субъект мог на себя и не такое наговорить из желания произвести впечатление. Так кто его заметит, а назвавшись политическим, — он персона. Есть много доверчивых простаков, на которых это действует.

— Вы думаете, я ему поверил? — легкая обида прозвучала в голосе Мирошина.

— Я не вас имел в виду, — успокоил его Михаил Павлович. — Наших любезных обывателей. Был тут некто Виктор Семенович Пригодин…

— Так и этого Виктором Семеновичем Пригодиным звать! — воскликнул Мирошин.

Что и говорить, неприятная новость. Опять его нелегкая занесла в Иркутск. Неужто сестра расстроилась из-за этого вертопраха? Вот к кому Михаил Павлович не испытывал ни сочувствия, ни жалости. Будь его воля, так, не моргнув глазом, спровадил куда подальше — в рудник его на цепь приковать, чтобы и свету белого не видел. Самые отъявленные преступники, изверги, замышляющие цареубийство, не вызывали у него столько неприязни. Пригодины хуже цареубийц! Среди тех попадались совестливые люди, сбитые с толку, искренне полагающие, что действуют на пользу, история будет благодарна им. А Пригодин, сам ни к чему не способный, тем только и занимается, что совращает молодые неискушенные умы, жаждет прослыть борцом за справедливость, но только не рядовым, а непременно главою движения. Славы он жаждет, а вовсе не ищет дела, где бы мог принести пользу. С работой простого письмоводителя не справился — вытурили. Где уж такому возглавить движение.

Эти ядовитые мысли приходили Михаилу Павловичу, когда он в сопровождении двоих нижних чинов ехал через Ангару.

С низовий гнало поземку, меж торосов змеились белые струи. Плотные снежные наметы продольными горбами пересекали колею. Низовик был не сильным, но жгучим. Михаил Павлович невольно отворачивал лицо, оберегая щеки и нос от нахлестов ветра. Под копытами норовистого серого жеребчика, по кличке Леший, гулко отзывалась подледная пустота, которая всегда возникала на исходе зимы. Полицейские следовали, чуть приотстав от него. Старый чалый мерин то и дело поскальзывался, бренчала подкова, плохо державшаяся на изношенном копыте.

— Сухарев, — не оборачивая головы, сказал Михаил Павлович. — Чалку перековать надо — подкову потеряет.

— Слушаюсь, вашбродь, — донеслось невнятное бормотание: видно, Сухарев произносил слова сквозь варежку, которой прикрывался от леденящего ветра.

Поднялись в гору на окраину Глазковского предместья. Немного проку ожидал Михаил Павлович от своего наезда: бесспорно, что адрес, названный контрабандистами, липовый, но ничего другого не оставалось, это была единственная зацепка. Побывать в доме крестьянки Спиридоновой, расспросить жильцов, известны ли им некие Иван Артемов и Артем Иванов. Уже само то, что задержанные назвались сходными именами, вызывало недоверие. Михаил Павлович в который раз казнился: не нужно было отпускать мужиков. Установить их настоящие имена рано или поздно удалось бы. Надо было удержать хотя бы эту ниточку.

И еще все время из ума не выходило, почему в своих наспех придуманных именах контрабандисты использовали имя и отчество зятя Михаила Павловича. Случайность это, или же им известны его родственные связи? Очень сомнительно. А если случайность, то настораживающая случайность. Скорей уж им было назваться Иваном Петровым и Петром Ивановым.

Он в который раз припоминал, как это происходило.

«Чей будешь? — допытывался Мирошин у перетрусившего жидкобородого мужичонки. — Имя, фамилия!»

«Так это самое, — бормотал тот, поглядывая на своего напарника, точно и впрямь запамятовал собственное имя, и вдруг выпалил: — Иван Артемов».

Молодой зыркнул на него и, не дожидаясь вопроса, поспешил назвать себя:

«Артем Иванов буду».

Михаил Павлович и тогда ни на миг не поверил плутам, но и не придал значения их быстрому переглядыванию. А переглядывались они неспроста. То, что жидкобородый назвался Иваном Артемовым, было промашкой. Иначе чем еще объяснить, что молодой — а главенствовал явно он — вдруг этак озлобился на своего компаньона: тот весь передернулся и как бы скукожился. Нечистое дело. Несложно было уличить их во лжи. Стоило только допросить по одиночке, не дать им сообщаться друг с другом. Но Михаил Павлович был занят другой идеей.

Дом крестьянки Спиридоновой, названный местом проживания жидкобородого, на самой окраине. Улочка здесь была однорядной, дома стояли по одну руку, по другую вплоть подступал сосновый лес. Санная колея, сейчас наполовину зализанная поземкой, отделяла заплоты от лесной опушки. Ближние дворы, сколько ему видно из седла, пустынны, нигде ни души. Там и сям из труб шел дым, который то поднимался столбом, то его разрывало на клочья ветром. Печной дым указывал, что окраина не вымерла, что за бревенчатыми стенами домов течет повседневная жизнь.

Отсюда с горы хорошо открывалась взгляду правая сторона Ангары. Просквоженные ветром городские улицы стыли под зимним солнцем. Сверкали десятки церковных куполов, их почти все можно было пересчитать, начиная от храма Знаменского монастыря до Крестовской церкви. Слева близ берега в тесном окружении нескольких белоглавых церквей возвышался громадный Тихфинский собор. Меж храмов, казалось, в беспорядке грудились деревянные дома, и средь них вразброску каменные особняки. Заснеженные кровли золотились в лучах полуденного солнца, которое хотя и скупо грело город, зато светило щедро, слепяще. Лесистые сопки вольным полукружием охватили пойменную излучину, где разместился центр Иркутска. Михаилу Павловичу неожиданно подумалось, что в прошлом веке лес еще теснее обступал небольшой город: там, где сейчас пролегли улицы, где живет его сестра, и там, где находится полицейская часть, был лес, вместо церковных маковок, увенчанных крестами, в сизое зимнее небо вонзались островерхие ели и осыпанные куржаком нагие лиственницы.

Спешились возле крайней избы. Михаил Петрович отдал поводья Сухареву, другому солдату велел идти с ним. Кудлатая дворняжка издали облаяла их, не отваживаясь на более решительные действия. Позади Сухарев увещевал непокладистого жеребца:

— Идол ты непутевый, не спортит он ее. Али не видишь: мерин. Все тебе, Лешему, достанется.

Буланая кобылица и чалый мерин содержались в общей казарменной конюшне, их стойла находились рядом, и между ними давно установились приятельские отношения. Бестолковый жеребец Михаила Павловича, живший в отдельном сарае, не хотел признавать сантиментов, установленных между кобылой и мерином, злобно оскаливал зубы, норовил цапнуть смиренного Чалку, предостерегая, чтобы тот подальше держался от Буланки.

В окошке сквозь изморозь неразличимо мелькнуло чье-то лицо: обитатели дома любопытствовали, кто к ним пожаловал. Только полицейские ступили на крыльцо, дверь в избу предупредительно распахнулась. Хозяин, лупоглазый рыжебородый здоровяк в заношенной поддевке, кланялся и что-то невнятно бормотал. Нечасто здесь появляются люди в мундирах полицейских, нежданный визит задал переполоху. Делать в чужом доме им нечего, Михаил Павлович не стал заходить.

— Скажи-ка, любезный, — обратился он к вышедшему мужику, — где тут дом Спиридоновой?

Услышав вопрос, хозяин обрадовался:

— Зараз провожу. Фенька, кинь мне шапку! — крикнул он в избу.

Все же удивительный народец наши простолюдины: даже если ему и нечего бояться, никаких провинностей за душой у него нет, он при одном виде форменного мундира затрепещет. Клятвенно заверь его, что невиновного перед законом не дадут в обиду, полиция же его и защитит, — он только усмехнется. Убежден: коли у тебя сила и власть, так обязательно и неправая. Верно, оснований к подобному заключению предостаточно, сами же полицейские и дают повод так думать. Беззакония, чинимые охранителями власти и порядка, более всего способствуют разложению нравов. Хочешь расплодить воров и разбойников, так действуй не по справедливости, а по произволу. Если тюрьмы и каторга переполнены, так это в первую очередь свидетельствует о безнравственности чиновников, которым поручено соблюдение законов, — они расплодили преступность.

Несбыточная мечта Михаила Павловича — навести порядок, пресечь злоупотребления чиновников. Тогда и полиция не нужна будет: воров и контрабандистов помогут извести всем миром. Увы — утопия. Ну, да ведь всякий идеал, созданный в уме и воображении, тоже утопия, однако же стремиться к идеалу нужно. Иначе жизнь станет бессмысленной.

От провожатого Михаил Павлович отказался: дом, который искали, видно было с крыльца.

— Вона, — толстым тупым пальцем указывал мужик. — Печь топится, окошко вполовину досками зашито.

Дом Спиридоновой стоял на отшибе. От соседнего его отделял пустырь, посреди которого из сумета торчали обугленные столбы и печная труба. Недавно на этом месте тоже была усадьба, по-видимому сгоревшая.

«Самое подходящее место для воровского притона», — подумал поначалу Михаил Павлович, но вскоре отверг такое предположение; все постройки во дворе Спиридоновой пребывали в запустении: амбарная крыша порушилась и просела, из стен завозни напрочь выдрана половина досок, внутренности сарая издали просвечивали насквозь. Не то что воз сена, сноп соломы не спрячешь. И видно, давно уже никто не въезжал в ограду. Ворота почти развалились, скособоченные створы утопали в сугробе. К крыльцу вела тропка, промятая сквозь неширокий распах ворот. Люди, обитавшие в доме, пользовались ею — другого пути не было.

Хозяйку застали на кухне у печи. Собственно, сразу, как вошли не обнаружили никого: в избе держалась полутемь, несмотря на слепящее солнце за стенами. Окно в кухонной клети более чем наполовину забито, а остальные стеклины затянуло пухлым слоем куржака. Раньше чем глаза приноровились к полумраку, услышал тихий переступ чьих-то ног по полу и бренчание печной заслонки. В кухне держалось угарное тепло и сильно пахло мясной похлебкой. Запах был на удивление дразнящий, вкусный. Вошедший с ним солдат причмокнул.

Немного спустя возможно стало разглядеть кой-какую обстановку и старую ведьму, жгучим взглядом смотревшую на вошедших. Ведьма, было первое слово, пришедшее Михаилу Павловичу на ум. Да и как еще иначе назвать старуху с провалившимся носом, раскосмаченными седыми буклями, опирающуюся на кочергу. Тут же рядом с ней было и помело, прислоненное к печному боку. Хитрая усмешка скользнула по старушечьим губам. Она уже около минуты наблюдала их растерянные лица с глазами, полуослепшими после яростного снежного блеска на дворе. Страха, столь обычного для простолюдинов, при виде полицейских не проявила. Ничего помимо ожидания и любопытства не отразилось на ее лице. В подобных обстоятельствах не робеют только люди искушенные, побывавшие в переплете не однажды. Именно так и должна держаться хозяйка разбойничьего вертепа, в его представлении.

Первые вопросы ничего ему не дали: ни про Ивана Артемова, ни Артема Иванова хозяйка слыхом не слыхивала. И разве лишь беглый старухин взгляд, брошенный на него, выказал, что названные имена не проскользнули мимо ее внимания. Необычайно живые глаза и усмешка на губах странным образом молодили ее. Во взгляде светилась вовсе не старушечья заинтересованность. Острые, внимательные, все еще не потускневшие глаза необычайно оживляли ее лицо. Мелькнула мысль: а ведь в прежние годы она была далеко не дурна.

Спрашивать, заводили в ее двор на временный постой возы с сеном или каким другим товаром, надобность отпала. Все как будто свидетельствовало, что адрес указан случайно, и делать им здесь больше нечего, но чутье подсказывало Михаилу Павловичу — ключ к разгадке где-то тут. Глаза наконец привыкли к скудному свету, и стало возможно подробней изучить обстановку. Несуразная смесь несоединимых предметов предстала взгляду. В переднем углу на киоте стояла небольшая иконка божьей матери в медном окладе, рядом с ней на стене прибито католическое распятие, а тут же, по другую сторону, висела фривольная картинка — аляповатое изображение голых нимф. Михаил Павлович хоть и не считал себя ревностным прихожанином — в церкви бывал, соблюдая долг христианина, а не по зову сердца, — но и его покоробило при виде столь откровенного кощунства.

Столь же дикое смешение представляла собой и прочая обстановка: рядом с деревянной лавкой и пустым курятником, заменяющим кухонный стол, находились добрые венские стулья, каким не зазорно стоять в приличном особняке. На стене, на вбитых в нее деревянных штырях висела одежда: драный шубур, заношенная бумазейная лохмотина и — модная шубка, отороченная куньим мехом, совсем еще новая, почти не надеванная.

Михаила Павловича привлекла толстая книга, лежащая на столешнице курятника рядом с глиняной кринкой и хлебной горбушкой. Он взял книгу и с изумлением прочел на обложке имя автора — Джон Милль.

Что же все-таки являет собой жилище Спиридоновой: разбойничий вертеп, притон контрабандистов или же место тайных сходок политических заговорщиков?

— Чья книга?

— Моя.

— Читаешь Милля?!

— Давненько уже ничего не читаю, — криво усмехнулась старуха. — В прежнюю пору студентик один подарил, Христом богом молил, уговаривал прочитать: глаза, мол, раскроешь свои.

Неожиданное искреннее чувство прозвучало в ее словах, как будто не ему ответила, а своему давнему воспоминанию. Нечто знакомое мелькнуло ему в ее усмешке, вдруг показалось: вот-вот и вспомнишь что-то нужное, значительное. Но ничего не вспомнил.

Подал знак сопровождающему солдату идти из избы.

— А книгу я заберу — запрещенная, — сказал он, собираясь уйти следом.

— Оставил бы. Никто ее тут не читает — некому. А мне память, — взмолилась старуха. — Уступи, а, Миша Ротмистр.

Он вздрогнул и стал на пороге вкопанно. Медленно обернул к ней голову. Откуда ей известно его прозвище? Оно ведь совсем недолго и подержалось за ним. Он уж сам давно позабыл. Было это еще в гимназические годы. Как то в споре со сверстниками он вступился в жандармерии, заявив своим вольнодумно настроенным приятелям, что служба сия полезна, не позволяет расшатывать государственные устои.

— Неприятие жандармов не указывает на прогрессивность взглядов. А с вашей стороны так просто бравада, — обвинил он своих одноклассников.

— Ротмистр. Миша Ротмистр! — выкрикнул один из обиженных.

На некоторое время кличка Ротмистр пристала к нему.

Когда же это было? Никак не меньше пятнадцати лет назад! Так кто же это явился ему из прошлого в образе ведьмы?

Дверь за ушедшим затворилась сама собой, а Михаил Павлович все стоял на пороге, впившись взглядом в лицо старухи. Медленно созревала догадка: вовсе перед ним не старуха. Дурная болезнь прежде времени иссушила ее, изувечила лицо. Да неужто же она! Пятнадцать лет назад она гляделась восемнадцатилетней, хотя на самом деле ей было уже двадцать пять. Выходит, теперь сорок.

— Василиса… Шалая? — не очень уверенно произнес он.

— Она самая и есть, — со скрипом рассмеялась женщина.

— Господи! — только и мог воскликнуть он.

— Так ты оставь книгу, Миша, — все-таки память.

— И это тоже? — указал он на распятие и на безобразных нимф.

— И это, — подтвердила она. — Только книга — дороже. Он был такой забавный… Искренний.

— Возьми, — вернул ей книгу. — Только спрячь. Господи, Василиса Шалая, — все еще не придя в себя, пробормотал он, с изумлением обнаруживая все больше и больше сходства безобразной старухи с тем давним обворожительным созданием из заведения.

Уже выйдя во двор, казалось, все еще слышал позади себя какой-то скрипучий злоядный Василисин смех. Оглядывался на окна, хотя ничего невозможно было увидеть сквозь оледенелую стеклину.

Все три конские головы повернулись в сторону вышедших из ворот. Лошади томились на привязи порознь. Жеребец вынудил Сухарева прибегнуть к этой мере, иначе бедняге Чалому было несдобровать.

— Погоди еще, — сказал Михаил Павлович Сухареву, который собрался отвязыватьповодья. — Заглянем еще вон туда, — указал он на дом, выглядевший поухоженней соседних, опоясанный добротными надворными строениями и высоченным заплотом.

Посредине сверкающей зимней колеи навстречу им вприпрыжку шла девка — этакое легконогое юное создание, про каких говорят «кровь с молоком». Румянец на ее щеках аж светился. Глаза, сверкнувшие посреди опушенных инеем ресниц, напомнили Михаилу Павловичу не то собственное детство, не то сладостную картинку из позабытого сновидения. Невольно обернулся вслед девке.

Солдат, сопровождающий его, шоркнул вязаной варежкой по своим не успевшим заиндеветь усам.

— Ух, язва! — сорвалось у него. — Огнистая девка.

Молодица свернула к тому самому дому, откуда они только что вышли. Немного задержалась, озирая стоявших поодаль лошадей и Сухарева, который хотя и окоченел на морозе, но тоже враз подтянулся, взбодрился, завидя красотку.

Разрумяненное морозом молодое лицо, промелькнувшее мимо, высветило в памяти другую картину.

Предзакатное солнце освещало рощу, в которой прятался загородный ресторан «Северная Пальмира». С берега Ушаковки виднелся конек крыши, да сквозь колышущуюся густую листву взблескивало одно из окошек на втором этаже. Звук шуршащей под ногами гальки сливался с тихим плеском текущей воды. В середине знойного лета речка пошла на убыль. На быстрине течение дробилось о мелкий валунник, солнечные блики плясали на частых волнах. Вечерняя свежесть полнилась запахами луговых цветов и речной отмели, пропитанной невидимыми отложениями рыбной мелочи и созревающих икринок. Запах был приятен и действовал возбуждающе. Позднее, в зрелые годы, любое напоминание этого запаха наполняло его душу сладостным чувством тоски и неисполнимого желания.

Тогда им владело другое чувство. Наверное, слово влюбленность не передаст состояния, в котором он находился. Было нечто большее — духовный взлет, который определял, каким ему быть человеком: жить ли ему и дальше с искрой благородства в сердце, никогда не запятнав себя бесчестием, или же стать на путь легкого и быстрого удовлетворения собственных желаний, не пренебрегая при этом никакими средствами.

На берег они вышли вдвоем с Василисой. Она была юной и свежей, как только что встреченная девица. Нет, он не был настолько наивен, чтобы не догадываться об истинном назначении Василисы при ресторане. Развлечься в «Северную Пальмиру» наезжали бравые офицерики, румяные отпрыски иркутских богатеев, не брезгали заведением и их дородные, бородатые папаши. Василиса служила не единственной приманкой, но главной. Как ни строги были мерки, по которым в заведение отбирали девиц, но соперниц у Василисы среди них не было. Не сказать, чтобы ее красота была совершенной, но было в ее облике нечто, придающее неотразимость ее чертам, некий свет, озаряющий ее изнутри. Остальные красотки служили фоном, их могло быть сколько угодно, сколько понадобится для развлечений клиентов. А второй Василисы не найти. И потому была она на особом счету, на особом положении, и обращались с нею иначе, не как с остальными.

В девицах, служащих для утехи состоятельных мужчин, никогда не бывало недостатка. Павел Онисимович Немилов, преподававший историю в гимназии, уверял, что и Вавилон и Древний Рим пали не под ударами варваров, а от того, что нравы были развращены, юноши, которые в прошедшую героическую пору мечтали о воинских подвигах, стали изнеженными и ратному делу предпочитали легкомысленные развлечения в обществе соблазнительных, но легко доступных блудниц. Старый учитель употреблял только это слово — блудница.

Впервые Миша Требесов очутился в загородном ресторане в компании гимназистов из старшего класса. Он сильно гордился, что был допущен в их среду почти как равный. Одно огорчало: новые Мишины приятели взяли в привычку подшучивать над его неискушенностью, самих себя выдавая за многоопытных, давно познавших женскую ласку.

Броская и загадочная красота Василисы поразила воображение пятнадцатилетнего подростка. Увлечение было бурным, наивным и безумным. В ту пору он был неисправимым идеалистом: верил, что внешняя красота непременно отражает благородство души. Будучи для своих лет немало начитанным, Миша про себя сочинил историю падения Василисы — романтическую историю, в которой ей выпала роль невинной жертвы. Стечение роковых обстоятельств сделало ее блудницей. Мысленно он пользовался только этим словом, поскольку более привычное проститутка звучало некрасиво. Он настолько уверовал в сочиненную им историю, что разубедить его не смог бы никто, даже сама Василиса, расскажи она ему правду. И первое, что пришло ему на ум, — спасти падшую, предложить ей руку и сердце. Разница в летах не пугала, да он и не знал тогда, какова эта разница на самом деле. Выглядела Василиса столь свежо, что в этом пункте обманывались и куда как более искушенные люди.

Мишино предложение чего-то стоило: в его жилах текла благородная кровь. Семейное предание, завещанное ему и сестре от матери, свидетельствовало, что их предки, польские шляхтичи, служили еще при дворе несчастного Сигизмунда Вазы. Едва ли кто из Мишиных одноклассников мог похвастаться столь древней родословной. Это обстоятельство позволяло ему свысока глядеть на сверстников, которые напрасно кичились перед ним положением и богатством своих родителей. Польского языка он не знал, в их семье только мать могла объясняться по-польски. От нее Миша узнал одну поговорку, как нельзя более подходившую к нему: «Хоть пинензы нима, но гонор мам». Мать употребляла ее не в насмешку, а с достоинством.

Товарищи, прослышав о его намерении, просмеяли восторженного юношу. Насмешки не охладили Мишу. Он таки добился свидания с Василисой наедине: она согласилась с ним на прогулку. Он сказал ей все, что надумал, хотя и сбивчиво, но с горячностью искренней страсти.

— Спасибо, мальчик, — сказала она и дотронулась до его шевелюры. — Какие у тебя славные кудри, как у девочки.

Миша вспыхнул. Но в тоне Василисы вовсе не прозвучало издевки, как он мог бы заключить из ее слов.

Рандеву закончилось ничем. Невинность он сохранил, дворянскую честь не запятнал связью с блудницей. Но как же он тогда переживал, страдал, хотел даже покончить с собой… Однако время шло, он был молод и жизнелюбив, вскоре от его недавнего увлечения не осталось следа. Разве что изредка в сновидениях вдруг появлялся берег Ушаковки, всплывали волнующие запахи вечерней реки, и он ощущал неслышное, но тревожащее прикосновение невесомой женской руки.

Мог ли он тогда вообразить, что пройдет всего лишь пятнадцать лет и красавица, обвораживающая юнцов, сводящая с ума благообразных отцов семейств, превратится в пугало.

Выходит, в ту пору у Василисы была дочь! Неясно только, кто же ее воспитывал, нянчил? Не Василиса же, проводившая время в беспрестанных кутежах. О малютке мог позаботиться владелец ресторана: в его интересах было освободить Василису от ухода за дочерью. Во всяком случае, кто-то заботился о девочке — выросла. Но неужто и она пойдет по той же дорожке?

Похоже, усадьба, куда они направились, содержалась добрыми хозяевами. Даже дворовый кобель сознавал это, вел себя владыкой. Ни форменная шинель, ни хлыст в руке Михаила Павловича, которым он угрожал псу, не устрашили того, только пуще разъярили. Пришлось им ждать, когда из дому выбежал долговязый подросток и загнал кобеля в будку. Высокое крыльцо и просторные сени указывали на то, что живут здесь люди обстоятельные, рачительные. Михаил Павлович ничуть не удивился, когда, отворив дверь, ступил в хорошо освещенную солнцем переднюю. Хозяин в бордовой косоворотке, подпоясанной узким ремешком с блестящими наклепками на кончике, держался с достоинством, без признаков раболепия. Пригласил пройти в горницу. Здесь было прибрано, все находилось на своих привычных местах. В красном углу в застекленных створках сияли образа, чистое расшитое полотенце обрамляло их. Хотя стульев с гнутыми спинками не было, зато лавки и табуреты были покрыты домотканой цветастой холстиной, возле стены между окнами стоял фасонный буфет, разбитый на мелкие отделы и ячейки, застекленные рисуночным стеклом. Сквозь стекло виднелась праздничная посуда. Невысокая раздвижная ширма отгораживала один угол. За ее ситцевыми стенками слышалось чье-то присутствие, судя по хриплому дыханию, больного или старика.

Кроме хозяина и подростка, встретившего их во дворе, в доме были немолодая женщина и девка годов шестнадцати.

На вопросы Михаила Павловича сперва отвечал только хозяин. Говорил он толково, по делу, не топчась на мелочах, как бывает часто. Хозяйка при этом живо перебрасывала взгляд с одного на другого, вникала в суть разговора и, видимо, старалась угадать, какая такая причина привела помощника полицейского пристава в их дом. Парень и девка также слушали разговор навострив уши, хотя и старались не выказывать своей заинтересованности. У девки отменная коса, почти до колен. Светлые волосы слегка золотились на свету.

Из ответов на вопросы, какие задавал Михаил Павлович, получалось, что дом Спиридоновой и сама хозяйка пользовались в околотке дурной славой. Что разговор зашел именно о ней, хозяев ничуть не удивило.

— Бывает, по неделе пустует изба, и труба не дымится. А то вдруг посреди ночи ровно на шабаш соберутся — шум, гам, гармошка, пьяные орут…

— Сама Василиса такая, — не удержалась, вставила слово хозяйка. — Сама, если не колдунья, так уж на одном помеле с ведьмой каталась.

— Кто к ней приходит? Что за люди?

— Известное дело кто. — Хозяин немного замялся, бросил сердитый взгляд на деваху, которая тут же исчезла с глаз. Михаилу Павловичу видно было ее в дверной проем, наполовину лишь задернутый пологом. Девка нарочито громко бренчала печной заслонкой, показывая свое усердие в домашней работе.

— Завелась коза во дворе, так козлы через тын прискачут, — пояснила женщина.

— Сватаются?

— Нут-ка, кыш! — точно на кошку, прикрикнул хозяин на девку. — Сколько раз говорено — марш за водой!

Та, не прекословя, накинула шубейку, мгновение спустя загромыхала ведрами уже в сенях.

— Срам один, — женщина прочно перехватила нить разговора — она теперь отвечала на вопросы. — Кабы холостые бесились, а то — женатые. Прикатит на извозчике — ящик конфет, шампанского — и пошла писать губерния. Всю ночь напролет — собакам уснуть не дадут.

Словоохотливая хозяйка многое рассказала Михаилу Павловичу, чего он и не выпытывал. В бытность, когда Василиса была еще молодой, за ней купцы и офицеры на тройках приезжали. От возка до сеней дорожку бархатом устилали. Была бы с умом, озолотилась на всю жизнь.

— Дурными деньгами богатства не составишь, — не согласился хозяин.

— Так она и просвистела все — голые стены остались, — не то споря с мужем, не то соглашаясь, сказала женщина. — Красота, она ненадолго дадена. Износилась, так кому нужна стала? В ту пору и дитя прижила, сказывали — от офицера заезжего. Тот жениться сулил, а после одумался — укатил к другой, настоящей невесте, про Василису думать забыл. Теперь вот дочь Глафира подросла — по материнской дорожке покатилась.

— Ну, а приезжие из деревень, кому нужно дрова, сено продать или по какой другой надобности приедут, у Спиридоновой не останавливаются? — спросил Михаил Павлович, уже просто так для порядку, заранее предвидя ответ хозяев.

— Нет. Кому охота в голые стены. На постоялом ночуют у Саввы Рябинина. Тоже, бывает, загуляют, до полуночи дым коромыслом. Только народ там другой — им бы напиться да подраться, у кого кулаки чешутся.

Сквозь двойные окна послышалось, как во дворе взлаял кобель. Но гавкал не злобно, как давеча на полицейских, а приветливо, радостно. Михаил Павлович подумал: то воротилась хозяйская дочка. Однако хозяйка с хозяином молча переглянулись, а подросток вдруг оживился, и лицо у него вытянулось. Отворилась дверь, запустив в переднюю облако морозного пара. Когда оно рассеялось, на пороге объявилась встреченная ими на улице дочь Василисы Глафира — та самая коза во дворе, до которой так охочи козлы.

— Здрасте, любезные, — поздоровалась громко, озорно, с вызовом.

— Здравствуй, коли не шутишь, — чуть помедлив, отозвался хозяин, однако не без приветливости в голосе.

Хозяйка неодобрительно фыркнула, окинула гостью придирчивым взглядом.

Подросток, молчаливо сидевший на лавке в дальнем углу кухни, невидимый сейчас ни отцу ни матери, заблестевшими глазами впился в девку, которая не торопясь выпростала голову из-под платка. На сей раз на ней была надета та самая шубка, отороченная куньим мехом, которую Михаил Павлович приметил в доме Василисы.

— О, да у вас важные гости, — притворившись удивленной, воскликнула Глафира. — Этакие без заделья на посиделки не приходят.

По обращению, по повадке видно, ей случалось бывать и не в таком обществе, цену себе знает. Платок мешал ей, скинула его с плеч на лавку. Густые темные волосы отливали старинной бронзой. Очень стала похожей на свою мать. Но вместе с тем явственно обнаружилось, что в ее красоте не было какой-то малости, этакого завершающего штриха. Все черты лица по отдельности хороши, пожалуй даже совершенней, чем у Василисы: прямой нос с крутыми крыльями, глаза с чистейшей просинью, открыто и смело глядящие, чуть приоткрытые губы, перламутрово поблескивающие ровные зубки. И все же чего-то недостает. Неизвестно только чего. Или это сам он изменился, смотрит на Глафиру не теми глазами, какими в пятнадцать лет смотрел на Василису? Тогда он своим романтическим воображением дорисовывал недостающее, наделял Василису духовностью гораздо большей, чем было на самом деле. Если и было в ней что-то возвышенное, так среда, в какую ее завлекло, все подавила. Были его глаза зорче в ту пору или же, напротив, теперь приобрели способность провидеть? Будущее Глафиры он мог безошибочно предсказать, не нужно и на картах гадать: вон оно ее будущее — в избе, где они недавно побывали.

Сколь ни привычна Глафира к мужскому вниманию, а изучающий взгляд Михаила Павловича смутил ее. Потому, наверное, и смутил, что не таким вниманием она избалована.

— Зачем это господин полицмейстер в наш околоток пожаловал? — сразу на две ступени повысив Михаила Павловича в чине, спросила Глафира. — Уж не убийцу ли Степкиного ищете?

— Нешто ли Степку убили? — обернулась к ней хозяйка. — Не бреши!

— Зачем мне врать? Часу, поди, не прошло, как его из полыньи напротив городской бани выловили.

— Чего это его в баню-то привело?

— Может, вши заели, — рассмеялась Глафира. — Не в бане его ухлопали, — растолковала она, — а рекой принесло к полынье. Где-то выше на Ангаре пристукнули и в прорубь спихнули. А река возьми да точнехонько в полынью вынеси. Бабы увидели — коромыслом выудили. Народу сбежалось. Я тоже на лед сошла. Глянула и обомлела — Степка!

— Пошто говоришь, убили? — хозяин опередил Михаила Павловича: задал вопрос, который у того вертелся на языке.

— Не сам же он в прорубь нырнул. Голова у него проломлена — об лед этак не зашибешься.

— Какой он из себя Степка? — Новость заинтриговала Михаила Павловича: не вчерашний ли контрабандист?

— Непутевый мужичонка, — ответил хозяин. — Недоумок и шалопай, хотя давно уже не мальчик.

— Ко мне сватался, — залилась смехом Глафира и вся раскраснелась — сияла как куколка.

Но хотя и непутевым считался покойный Степка, а столь уже явная веселость показалась неприличной не только хозяйке; хозяин, строго глядя на гостью, неодобрительно покачал головой.

— Какой ни на есть — над покойником грех смеяться, — осудила женщина незваную гостью. — Ты бы лучше над купцом смеялась, который к тебе от жены бегает.

Действие, какое эти слова произвели на Глафиру, поразило Михаила Павловича: не ожидал он, что так вот мгновенно может она посерьезнеть и смутиться. Отчего-то это открытие неприятно обеспокоило его, но задуматься над своим чувством было не время — другое заботило его сейчас.

— Опишите, какой он собой, — обратился он к женщине и, не дожидаясь ответа, начал подсказывать: — Щуплый, бороденка редкая, чуть рыжеватая, с виду лет тридцати, суетливый, рукам все время места не находит…

— Он! Он самый, — подтвердила хозяйка. — Вылитый Степка! Якшался бог знает с каким отребьем. Добрые люди упреждали — добром не кончишь. Не послушал.

— Где он жил?

— Тут, неподалеку, в родительском доме — пятистенок на соседней улице. Да вот же, — сунулась было к окошку, — кабы на стекло не намерзло, так видать избу: их огород в аккурат за нашим через прясла. Одно слово — непутевый. Дурочку ему сосватали в Грудинине, на днях ездил смотрины устраивать. Умная за него не пойдет. Летось его отец занедужил, с печи не встает. Степке нет бы хозяйством заняться, так он все запустил. Деньги у него завелись. Хвастал, мол, в деле торговом состою, Иван Артемович хорошо платит.

— Иван Артемович? — невольно вырвалось у Михаила Павловича.

— Купец, Валежина Артема сын, — пояснил хозяин. — Степка набрешет, что было и чего не было. Купец в наши края по другой статье наведывается.

— Так видели Степку, от Валежиных со двора выходил, — оспорила хозяйка.

— Кто в торговом деле состоит, тот через парадное ходит — не со двора, — не согласился хозяин.

Хозяева продолжали еще судачить между собой, но Михаил Павлович уже не вникал в разговор. Внезапная испарина выступила у него на висках. Нет, неспроста покойный Степка назвался Иваном Артемовым.

Рассеянно глянув в раскрасневшееся лицо Глафиры, Михаил Павлович торопливо распрощался с хозяевами: не терпелось ему скорее увидеть убитого Степку, удостовериться, что он и есть вчерашний бедолага, которого Михаил Павлович думал завербовать в доносчики.

Когда поравнялись с домом Спиридоновой, на крыльце неожиданно появилась Василиса. Выскочила из избы в чем была, на дневном свету еще больше похожая на ведьму.

— Голубчик! Мишенька! — скрипуче кричала она, расплывшись безобразной косоротой улыбкой.

Кудлатая дворовая собачонка в присутствии хозяйки преобразилась: яростно кидалась на проходивших мимо ворот полицейских.

— Уси! Уси их, Мышка, — ненормальным смехом заливалась Василиса.

Внезапно она поскользнулась и съехала вниз по ступенькам.

В ту же секунду мимо полицейских, обгоняя их, во двор вбежала Глафира. Собачонка, взвизгивая радостно, прыгала на нее, но девке было не до собаки, пинком отшвырнула ее от себя.

— Не срамись, мама! — сердито набросилась на Василису, которая тщетно пыталась подняться на ноги.

— Доченька моя, радость моя, — лепетала та.

И только тут Михаил Павлович сообразил, что Василиса пьяна — вдрызг пьяна. Должно быть, давеча Глафира бегала за водкой или самогоном для нее.

Прежде чем сесть в седло, Михаил Павлович потуже подтянул подпругу и немного укоротил стремена: им теперь предстояло ехать под гору. Лошади, предвидя скорое возвращение в конюшню, шагали резво.

То ли они нагрелись в избе, то ли на дворе потеплело: все же февраль не январь, солнце не только светит, но и пригревает. К вечеру мороз обратно возьмет свое, но сейчас, после полудня, чуток отпустил. Знобкий низовой ветер утих. Над Ангарой разливалось белесое сияние. Солнце уже начало клониться к закату, но сумерки наступят еще не скоро.

Мысли Михаила Павловича недолго держались на участи злосчастного Степки. В воображении живо рисовалось лицо Глафиры, то сливаясь, то разнясь с лицом Василисы, каким оно помнилось с давней поры. Нет в мире ничего более несправедливого, чем красота, которая вводит в обман. Страшно не то, что из-за нее юные души вовлекаются в разврат, куда как пагубней другое — человек теряет веру в разумность и справедливость божественного устройства. Является сомнение, которое подтачивает веру. И что это такое особенное сквозит в изгибе стана у легконогой Глафиры, что пробирает вожделением не только его, а вон и Сухарев облизывается?

Глава третья

Весь день Елена Павловна изыскивала себе занятия, лишь бы отвлечься, забыть про то, что мучило. Вечером после обеда надумала пойти к модистке: пора, дескать, позаботиться о наряде к предстоящему балу. Иван Артемович предложил заложить в кошевку любимую ею мухортую кобылу.

— Не нужно, — удержала она его, когда муж хотел распорядиться. — Пройдусь пешком — всего-то два квартала.

— В этакую стужу! При твоем состоянии…

— Напротив, полезно. Утром я выходила из дому, мне только лучше стало от этого, — заверила она.

— Ну, если так, — не возражал больше супруг.

В воздухе еще витал едва ощутимый запах недавнего полуденного потепления — первое в эту зиму напоминание о приближающейся весне. Но заметно уже приморозило. Солнце повисло над Кайской горой, вот-вот скроется за ней. Небо в той стороне сделалось предзакатно палевым, но еще не начало багроветь. Холодные тени от домов наискось пересекали улицу.

Пройдя немного, Елена Павловна оглянулась. Особняк смотрелся мрачным, кирпичные выступы, озаренные косыми лучами с одной стороны, разлиновали бревенчатую стену сверху вниз. Крохотные оконца в углублениях между контрфорсами наводили на мысль о тюрьме. Недоставало только решеток. Впервые в глаза ей бросилось несоответствие парадного крыльца с навесом, самодовольно выступающего в улицу, с видом стены, обращенной во двор, как будто подставили одно к другому из разных зданий.

Особенно дом Валежиных проигрывал в соседстве с двухэтажным особняком Бабаевых, карнизы и наличники которого изукрашены затейливой резьбой, а по углам на скате крыши стояли причудливые башенки. Сейчас, под снежными шапками, они напоминали клетки для канареек, когда их закрывают накидкой, чтобы птицы уснули. Казалось, имей она возможность жить вот в таком праздничном, светлом доме, все ее беды сняло бы как рукой.

Рукам в енотовой муфте было покойно и тепло. Утреннего ветра не стало, но дым не поднимался кверху, а оседал, обволакивая улицы пахучим туманом. Про цель, с какой она вышла, Елена Павловна позабыла, а когда спохватилась, увидела, что идет в другую сторону. Возвращаться не захотела. Дойдя до Баснинской, машинально свернула направо и вышла на Амурскую, и лишь тут сообразила: ноги сами несли ее к знакомым местам, где прошло ее детство. Во всякую трудную и печальную для нее минуту ее тянуло туда. Одноэтажный дом окнами на Ангару, вернее, на прибрежный пустырь между двумя каменными церквами, по-прежнему стоит там. Каждый раз, когда она проходит мимо его высоких окон, сердце у нее обмирает от щемящей и сладостной тоски.

Над обширной площадью перед новым собором призрачным маревом скопилась морозная мгла. Сквозь нее едва проступало основание храма, и только центральный купол, вознесенный в блеклое небо, сверкал, озаренный закатными лучами. Справа от него тщетно рвался ввысь тонкий шпиль костела: тягаться с собором ему не по силам, тень накрыла его полностью.

В костеле Елена Павловна бывала лишь в раннем детстве, а после их с Мишей по настоянию отчима крестили в православную веру и больше не позволяли ходить в костел. Она смутно помнит одну музыку, которая рождалась в подкупольной вышине готического храма. При взгляде в костел ей всегда вспоминалось звучание органа и ее ненадолго охватывало состояние, подобное сновидению. Со службами в православном храме не связано отрадных чувств: в детстве ее принуждали ходить в церковь, требуя неукоснительного исполнения обрядов, не давая никаких объяснений. Она полюбила слушать пение хора во время служб, но при этом никогда не испытывала молитвенного трепета.

Елена Павловна медленно обошла собор слева. Солнце к этому времени спустилось за сопку. Спасская церковь, которую заслонял собор, предстала окутанная жидким туманом. Призрачно белела церковная стена, из оконных ниш немо гляделись сгустки багровой тьмы — стекла отливали меркнущим светом заката. Невдалеке справа чернел остов знакомого дома. В нем прошло ее детство. Слышалось, как там лязгали железом: кто-то, неразличимый издали, переходил от окна к окну, закрывал ставни. Круглые болты с прямоугольным вырезом на конце для чеки хорошо памятны ей. Глубокие и узкие пазы, через которые пропускалось железо, пронизывали всю стену. Почему она так боялась этих отверстий? Помнит, как, пробудившись среди ночи, со страхом прислушивалась ко всякому шороху, особенно к тому, что доносилось от окон: ведь через сквозные отверстия в спальню могли заползти злые существа неведомого облика. Как же ей хотелось сейчас хотя бы ненадолго вернуться в ту пору, снова пережить те наивные страхи. Несбыточное желание минутной болью пронзило ее.

Назад шла по Тихфинской улице: если будет настроение, завернет к модистке, а нет, по Троицкой вернется домой.

Минуя гостиный двор, непроизвольно замедлила шаги: из номера на втором этаже через раскрытую форточку доносились мужские голоса, похоже спорившие о чем-то, раздавался женский смех…

Чуть ли не в этом номере и собирались тогда. Плавали облака табачного дыма, непримиримо взблескивали глаза яростных спорщиков. Словесные схватки представлялись ей подобием рукопашного боя, только что бескровного. Но в них были побежденные и победители. Последние легко познавались по торжествующему сиянию лиц, по раскованности и уверенности жестов.

Елена Павловна представила себе точно таких же восторженных институток, какой была сама семь лет назад. Они молча сидят по углам, суть разногласий им не всегда понятна, но исход словесных поединков их занимает необычайно. Их глаза восторженно светятся в сумраке скудно освещенного номера, вдохновляя местных карбонариев…

А может быть, она заблуждается: вовсе не на такую сходку собрались сейчас в гостинице — кутят и веселятся, не ведая никаких других забот.

Задерживаться дольше под окнами неприлично, Елена Павловна ускорила шаг. Не вздумалось бы Ивану Артемовичу послать Глашу к модистке, чтобы встретить ее. Вот поднимется переполох, когда выяснят, что Елена Павловна не заходила к портнихе. Чего доброго, под впечатлением давешнего происшествия, кинутся на Ангару. Рассказывали, будто в полынье напротив бани выловили утопленника. Глаша говорила, что у него проломлена голова, уверяла с такой страстью, будто видела своими глазами, хотя Елена Павловна доподлинно знает, что горничная не отлучалась из дому.

Слово «полынья», лишь возникнув в уме, обдало ее ознобом. Представилось, как ледяная вода проникла под одежду, смертельными судорогами перехватила дыхание. Бр-рр!

Позади, настигая ее, все громче раздавались чужие шаги. Судя по твердости и резкому скрипу, мужские. Внезапное предчувствие охватило ее. Она шла, обострив слух, и держалась чуть напряженней, чем хотелось. Человек, настигавший ее, был уже за спиной: уличный фонарь бросал его тень на заснеженный тротуар рядом с ее собственной тенью. Они удалялись от источника света, их тени стремительно удлинялись, и от этого казалось, что движутся они много быстрей, чем на самом деле. Елена Павловна отступила на обочину. Но шедший позади нее не захотел обгонять — замедлил шаги. Так они прошли еще немного. Теперь уже Елена Павловна стремилась скорее приблизиться к освещенному перекрестку.

Незнакомец держался позади нее не далее чем в трех шагах. Елена Павловна приготовилась вторично уступить тротуар, как только они достигнут освещенного места. Нужно будет сказать ему что-нибудь, дать понять, что он ведет себя неподобающим образом. Но он заговорил первым.

— Лена, — негромко произнес он, она сразу узнала голос, — целую версту иду за тобой. Я, как влюбленный гимназист, торчал под вашими окнами, надеясь на чудо — увидеть тебя.

— Зачем? Мы не должны видеться.

— Не говори так. У тебя не хватает мужества признать правду.

— Правду? Какую правду? — Минутная растерянность охватила ее, в уме судорожно пробежала мысль: откуда Виктору известно то, что мучает ее? «Да нет, он не может ничего знать».

Виктор поравнялся с нею, в зыбком свете она узнала удлиненный овал его аккуратно подстриженной бороды. Меховая папаха наполовину скрывала высокий лоб мыслителя. Других подробностей разглядеть было невозможно, поэтому сказать, сильно ли он изменился за прошедшие годы, она не могла. Но глаза сверкали давними искрами неугомонного спорщика.

— Какую же правду я не смею признать? — спросила она, с облегчением осознав свою независимость от него. До этого мига она все еще опасалась за себя.

— Ты сама искала встречи со мной, только не признавалась себе.

Елена Павловна усмехнулась. Услышь она эти слова несколькими минутами раньше, пожалуй, сочла бы их за истину.

— Прости, ты либо нахал, либо ясновидец.

— Почему либо-либо? Нельзя быть ясновидцем, не будучи нахалом. Будешь скромным, никто не узнает о твоем даре. Все библейские пророки нахалы. Поэтому их и побивали каменьями. Большинство обывателей подобны скотам: покой им дороже счастья. Поэтому они и ненавидят возмутителей. Так было, и так есть.

— А ты бы хотел, чтобы возмутителей покоя любили? Но ведь ты презираешь людей, называя их скотами, а в то же время жаждешь их любви, признания.

Говоря эти фразы, Елена Павловна про себя удивлялась, что способна на это, удивлялась одновременно и тому, что когда-то подобное пикирование казалось ей проявлением остроумия и самостоятельности. В ту пору ей льстило внимание Виктора и других, таких же, как он, ряженных под карбонариев. Все, что тогда казалось остроумным, на деле было столь же претенциозно и банально, как и то, что они произносили теперь. Что-то уж очень легко вошла она в прежнюю роль. Верно, смотрела и слушала себя теперь как бы со стороны.

— Я презираю их — какими они стали, какими их сделала наша подлая действительность…

Он говорил еще что-то — она перестала слушать. Безвозвратно прошло время, когда она завороженно внимала каждому его слову, — теперь до слуха доносились только произносимые звуки, ее сознание оставалось глухо.

— Близок день, который рассечет время на «до» и «после», — уловила она фразу, знакомую ей издавна.

— И тебя это нисколько не пугает?

Он молча с ожиданием глядел на нее, глаза светились искрами отраженного света недалекого фонаря.

— Ведь по твоим представлениям день, который разделит время на «до» и «после», разделит и людей на своих и чужих. Значит, прольется море крови. Сколько при этом пострадает невинных, просто порядочных, которые не захотят участвовать в кровавой распре.

Послышался хриплый смешок, тоже хорошо памятный ей.

— Уж не благотворителей ли, жертвующих на нужды обездоленных, называешь ты порядочными?

— Хорошо, — уступила она. — Помню, этих вы не щадили: ведь по-вашему, все они жиреют на чужих бедах. Но пострадают и их дети.

— Жертвы неизбежны…

— Господи! — воскликнула она. — Все то же.

— Что? — не понял он, к чему относилось ее восклицание.

— Какой я была наивной и глупой.

— Ты не была глупой. Никогда и никто не мог сказать этого.

— Не нужно — я знаю.

— Лена, мы не можем вот так посреди улицы.

— Ты полагаешь, я пойду к тебе в нумер?

— Зачем же. Я понимаю — в гостиницу невозможно. Я снял комнату, это недалеко. Эй, извозчик! — крикнул он, завидев подъехавший к подворью экипаж.

Рысак, негромко всхрапывая, сдерживаемый удилами, приблизился к ним. Елену Павловну покоробило. Хорошо, что в темноте извозчик не может видеть ее лица.

— Ты… — Гнев душил ее. — Ты и верно нахал!

Он молча взял ее под руку, пытаясь силой усадить в санки. Елена Павловна вырвалась.

— Я сейчас закричу, позову людей!

Извозчик, немного, помедлив, отпустил вожжи.

— Слышь, барин! — обернулся он. — Ты поначалу барышню уломай, посля извозчика кличь.

Одна-единственная мысль не отпускала ее, пока она шла домой: что же содержалось такого заразительного для нее в словах Виктора в то, прошедшее время? Или же причиной было совсем другое: она была молода и жаждала дела.

«Так неужто же каких-то семь лет состарили меня? Состарили мою душу?»

Уже подходя к дому, увидала Никиту, вышедшего из калитки. В темноте старик не узнал ее. Не за ней ли послан Никита? Иван Артемович отправил его встретить ее. Хотя для этой цели лучше было направить более шуструю Глашу. На всякий случай окликнула старика, спросила, не за ней ли он послан. Нет, оказывается, никто в доме не спохватился ее.

— Иван Артемович ушли в лавку на Дегтяревскую — там неприятности.

Ничуть ее не заинтересовало, какие неприятности возникли в лавке, не придала значения известию. Из слов Никиты почерпнула одно: мужа нет дома, он отлучился по делам в мелочную лавку, которая на Дегтяревской, неподалеку от почтамта.

Еше в парадном, поднимаясь по лестнице, услыхала наверху голос брата. Неожиданный визит. Вечерами Михаил Павлович избегал бывать у них в доме. В первый год замужества она обижалась на брата, что он пренебрегает дружбой с Иваном Артемовичем, мечтала сблизить их. Ее воображение рисовало идиллическую картинку: сидят на диване Иван Артемович и Михаил Павлович, увлеченно беседуют, она, улыбаясь, смотрит на них, радуясь тихому и мирному счастью в доме. Увы, ее мечте сбыться не суждено: брат был не просто холоден к Ивану Артемовичу, а не любил его активно, тот в свою очередь не питал ни малейшей симпатии к своему шурину. Единственное, что, не сговариваясь, соблюдали оба, так это не выказывали своих чувств. Обычно брат наведывался днем, когда муж либо находился в отлучке, либо не мог уделить внимания родственнику по причине занятости. Обоих такое положение устраивало. Встреч наедине они избегали, откровенных разговоров не затевали.

Елена Павловна сообразила, что привело Мишу в такое неурочное время — беспокойство за нее. Ее болезненная вспышка утром сильно встревожила его. Она уже и позабыла про свою истерику, а брат весь день помнил и мучился.

— Ну, слава богу! — воскликнул он, увидев ее. В глубине матово-карих глаз искристо вспыхнули две черные точки. Как бы хорошо он ни владел собой, глаза выдавали его чувства. Он умел погасить улыбку, заставить окаменеть свое лицо — глаза не подчинялись его воле. Сейчас он, напротив, улыбался, старался выглядеть беззаботным — взгляд выражал озабоченность и сильное волнение. Он мог обмануть кого угодно, только не ее.

— Собралась к модистке, а вышла из дому, про все позабыла, — рассмеялась Елена Павловна, поражаясь тому, сколь естественно прозвучали ее слова, будто не было на душе у нее никакой тяжести. — На дворе прелесть — этакий чудный закат! Прошла мимо собора, мимо нашего старого дома…

Пока Глаша пособляла ей раздеться, она продолжала говорить безумолчно. А ведь скрывать ей совсем нечего. То была совсем невинная ложь, вернее, игра, оберегающая ее от возможного подозрения. Наивно требовать от людей полную правду. Искренность до конца невозможна даже между самыми близкими людьми. В жизни человек постоянно вынужден балансировать между правдой и ложью.

Ей стыдно было вспоминать утреннюю сцену. Брат, конечно, простил ее, не помнит обиды, но сама-то она долго не позабудет. Потом разговор зашел о постороннем, впрочем для нее, а не для Миши. Известие про утопленника, принесенное Глашей, оказалось правдивым во всех подробностях. Совершено злодейство. Брат видел труп и мог подтвердить. Не завидная у него служба: постоянно иметь дело с самыми мрачными и грязными сторонами жизни. В первые года она пыталась повлиять на него, отговорить от службы в полиции, придумывала ему другой род занятий, где бы он мог проявить способности, найти свое призвание. Но брат установил себе твердые правила: жизненную дорогу избрал раз и навсегда и, надо сказать, достиг уже не малого — вышел в старшие помощники пристава, а в скором времени его, возможно, назначат приставом. Самойлов, числящийся на этом посту более пятнадцати лет, ни во что уже не вникает, полностью все передоверил своему старшему помощнику: годы и здоровье принудили его отстраниться от дел. Брат на хорошем счету у начальства. Единственное, что может помешать его назначению, то, что он холост. Хотя тут она, может быть, и не права. Ей почему-то кажется, что полицейскому приставу не подобает быть холостым.

— Миша, почему ты не женишься?

Его перекривило, будто он невзначай хватанул уксусу.

— Помилуй, Лена.

Меж ними условлено не затрагивать этого предмета. Женитьба Михаила Павловича была неудачной. Хотя брак вроде бы заключался по обоюдной любви, но очень скоро выяснилось, что и он, и она ошиблись: короткое увлечение приняли за прочное чувство. Как бы сложилась их дальнейшая жизнь, неизвестно — вмешался всемогущий случай. Молодая супруга Михаила Павловича в рождественские праздники сильна простудилась. Все лекарства и усилия врачей оказались тщетными. Сколь ни огорчительно было ему открыть в себе низменное чувство, но Михаил Павлович вынужден был признаться самому себе, что он обрадовался подобному исходу. Разумеется, обрадовался втайне, даже самого себя пытаясь уверить, будто это совсем не так. Жену сгубило легкомыслие: посреди бала она, разгоряченная, невзирая на его решительные протесты, несколько раз выбегала на мороз в легком платье, увлекшись не в меру заразительным весельем на балу холостой молодежи. Он напрасно пытался удержать ее, образумить: к этому времени у нее вошло в привычку во всем поступать наперекор ему. Произошло это четыре года назад, все траурные сроки, какие приличествует выдержать, давно минули. Выбор невест был достаточный, многие родительницы, имеющие дочерей на выданье, прочили Михаила Павловича в зятья, старались заручиться поддержкой Елены Павловны: через нее передавали приглашения на семейные торжества, зазывали на приемы. Михаил Павлович чурался подобных знакомств. Его поведение отчасти даже настораживало Елену Павловну.

— Этак ты превратишься в мизантропа.

В ответ он только улыбался.

Мизантропом Миша, конечно, не сделается, не тот характер. Об истиной причине его затворничества она догадывалась: брат был влюблен. Открытие она сделала случайно. Разговора с ним на эту тему не заводила: чутье подсказывало ей, что брат не станет откровенничать даже с нею. Случай был особо деликатный: брат был влюблен, как бывают влюблены одни лишь подростки. Он не мог открыться потому, что предметом его обожания была девочка, гимназистка. Этакое воздушное существо с пышными вьющимися локонами, с кукольно миловидным личиком. Красивая. Но красивая всего лишь своей свежестью, своим подобием распустившегося цветка, которому недолго радовать глаз — увянет. Такой она представлялась Елене Павловне. Вероятно, Миша находил в ней не одну быстротечную прелесть цветка, а нечто большее, но от взгляда Елены Павловны эти ее достоинства были скрыты.

Мишиного увлечения она не одобряла: не в том он возрасте, когда мучаются платонической страстью, — пора обзавестись семьей. Если даже его чувства и будут вознаграждены: через два-три года девица станет его невестой, воспылает к нему страстью, и они обвенчаются — со стороны ее родственников Елена Павловна не видела препятствий, — так все равно их союз не будет счастливым. Стишком велика разница в летах. Девчушка может даже ненадолго увлечься, полюбить, но очень скоро ее взору откроются разрушительные беспощадные приметы возраста, которых брат даже и не пытается скрывать. А вокруг хорошенькой юной супруги начнут увиваться блистательные вертопрахи, которые, в отличие от мужа, умеют неутомимо танцевать на балу, без умолку болтать, поминутно повторять хоть и пошлые и затасканные, но столь сладостные женскому слуху комплименты. На неравные браки Елена Павловна нагляделась, знает, чем они обыкновенно кончаются. Не такой судьбы хотела она для Миши. Не в его характере примириться с ролью мужа-рогоносца, мнимого обладателя красавицы жены. Лучше уж сойтись без взаимной любви, по расчету: по крайней мере, не испытаешь разочарования.

Мысли, пришедшие ей на ум, и задали направление разговора.

— Помнишь, Миша, мы рассуждали, что есть любовь? Не влечение, не страсть, которые временны, преходящи, а любовь истинная.

— У тебя на этот счет появились новые мысли? — В его взгляде на миг вспыхнула подозрительность: не намеревается ли сестра завести разговор о его увлечении. Он не сомневался, что для нее это уже давно не тайна. Елена Павловна поспешила рассеять его сомнения:

— Я очень много размышляла и пришла вот к чему: настоящую любовь испытывают немногие. Чаще в молодости. Потом благополучно забывают, наивно полагая, будто стали мудрее. На самом же деле утратили одну важную способность, которая, в числе прочих, и делает человека человеком.

— Ты стала философствовать?

— Представь себе. — Елена Павловна решила не обижаться: ведь его ироничность не столько обращена к ней, сколько выражала его неверие в женскую способность к серьезному размышлению. — Влюбленность — это… прозрение — способность на короткое время увидеть в другом то, что, может быть, никогда и не проявится, загубится. Влюбленные видят человека не таким, каков он на самом деле, а каким он мог бы стать.

— Глаза влюбленных просвечивают душу, — с улыбкой подсказал он.

По его лицу она поняла, что он принял ее мысль всерьез, но не желает в этом признаться.

— Именно так: глаза видят то, чего вроде бы нет, но оно есть — пусть заложенное только, но не осуществленное.

— Или неосуществимое.

— Зачастую неосуществимое. Лишь на короткий миг для влюбленных зримой становится эта зыбкая возможность — ее они видят, ее чарам поддаются. Мгновение истекает, и приходит то, что мы называем отрезвлением. На самом деле это утрата. Возможно, самая тяжелая утрата. Ничем не заменимая, никакими благами. Человек думает, он обманывается, поддается секундному влечению, ан нет — чувства говорили ему правду. Только не внешнюю, житейскую правду, а правду глубинную, в обычном состоянии невидимую. Об этой-то утраченной способности мы после тоскуем всю жизнь. Довольствуемся подделкой настоящего чувства. Ведь даже и те, кто совсем не верит в любовь, признает ее романтической выдумкой, и они хотят невозможного — испытать это чувство. Увы, таковы мы есть: надеемся, что сбудется и то, во что не верим.

Последние слова она говорила отрешенно. Михаил Павлович пристально глядел на нее: в эту минуту сестра была необыкновенно красива.

— Может быть, ты и права, — согласился он. — Человек — существо загадочное. Не тот простенький человечек, про которого толкуют экономисты, живущий одними животными потребностями, а человек духа — подобие бога. Самое поразительное и необъяснимое в нас — это стремление к истине. Людям, зараженным ею, она приносит только беды. Блага всегда достаются другим. Это удивительно! — Михаил Павлович слышал — наверху появился Иван Артемович, о чем-то справлялсяу прислуги, ненадолго задержавшись в прихожей, потом его шаги приблизились к двери кабинета, где уединились они с Леной, и теперь он уже мог слышать их разговор. — Удивительно и необъяснимо, — повторил он. — Если только не считать, что люди, обремененные сей редкой потребностью, исполняют не свою волю…

— А волю свыше. — Иван Артемович, широко и благодушно улыбаясь, появился в проеме распахнутой двери. — Не ведаю, о чем разговор, — расслышал только последние слова, — сказал он, протягивая своему шурину обе руки, изображая этим жестом не существующую между ними сердечность.

Михаил Павлович не поддержал его игры, подал одну руку, пожатие получилось непродолжительным и вялым. Иван Артемович словно бы ничего не заметил.

— Угадал я? — смеясь, справился он. — О праведниках шла речь?

— О них, — сухо подтвердил Михаил Павлович. — Сознание этого позволяет им, — продолжал он, обращаясь к сестре, — сознавать себя независимыми в нашем мире, подчиненном законам наживы. Им не сладко, но только они по-настоящему свободны и счастливы.

Елене Павловне показалось, что Миша все-таки неприметно сменил тему разговора: отчасти, видимо, этому способствовало появление ее мужа.

— Прекрасная идея, — как бы вовсе не замечая холодности шурина, продолжал Иван Артемович. — Только увы, — скоморошьим жестом развел он руки, — не для нашего брата. Нам от барыша отказываться нельзя. Без барыша — фьють! В трубу.

Как ни тщился Иван Артемович произвести впечатление человека беспечного, в домашнем кругу позабывшего недавние заботы, готового шутить и балагурить, ему не удалось провести Елену Павловну.

Михаил Павлович собрался уходить.

— Нет, нет! Этого я не допущу, — воспротивился Иван Артемович. — В кои-то веки собрались вместе, так и отужинаем у нас. Велю подать шампанского по такому случаю. Удержи его, — наказал он Елене Павловне.

— В самом деле, Миша, почему бы тебе не поужинать с нами?

— Что ж, пожалуй, — уступил тот.

Натянутости не удалось преодолеть и за столом. Усилия Ивана Артемовича создать видимость родственной простоты и раскованности, никем больше не поддержанные, не ослабили напряженности. Разговор продолжился, но так и не обрел легкости, приличной для застольной беседы. Будь Елена Павловна в другом настроении, она постаралась бы внести недостающие теплоту и доверительность. Сегодня она не в состоянии была играть роль гостеприимной и беспечной хозяйки. Ее лицо точно одеревенело, даже слабую улыбку ей приходилось выдавливать из себя.

Почему Иван Артемович заговорил о скуке, якобы царящей в городе, о том, что зимними вечерами горожане маются, не ведая, чем и как развлечь себя, она прослушала.

— Иные, кто помоложе, просто безобразничают, — неожиданно поддержал начатую тему брат. — Трое ухарей своротили афишную будку, затолкали в нее дырявое ведро и посреди ночи давай по улицам катать — весь околоток переполошили.

— Развлечение для великовозрастных остолопов, — оценил Иван Артемович. — Самим наскучило раньше, чем кого-либо из постели подняли: наши обыватели крепки на сон. С этими шалопаями разговор короткий: изловить и высечь розгами принародно.

— Розги средство домашнего воспитания. Законом не дозволено.

— А, право, жаль. Высечь на площади публично — полгорода привалит посмотреть. Назавтра чиновникам будет о чем посудачить на службе.

— Однако на службу приходят не развлекаться.

— А это как сказать, — усмехнулся Иван Артемович. — Мне сдается, что всякие там присутствия и конторы наполовину затем и существуют, чтобы людям было где посплетничать. Нет, нет, — как бы возражая шурину, поспешил оговориться Иван Артемович. — Есть конторы и деловые. К примеру, полицейская часть. Но да ведь и у вас случаются промашки.

— Какие промашки? — нахмурился Михаил Павлович, неожиданно для сестры обнаружив свою неизжитую детскую привычку закусывать нижнюю губу в моменты сильного волнения. Взглядом исподлобья скользнул по лицу Ивана Артемовича. Тот улыбался, стараясь произвести впечатление человека, ничем не озабоченного. Подстриженная клином бородка слегка удлиняла его округлое лицо, облагораживала, придавала некую аристократичность. Особенно это подмечалось, если сравнивать его внешность с обликом Артема Кузьмича, запечатленным на фамильном портрете. Черты лица повторились почти полностью, только портрет написан, когда старшему Валежину было уже под пятьдесят лет. Но не в этом главное различие, не в возрасте. Размашистая мужицкая борода лопатой и простая домашняя рубаха, в которой тот позировал, с первого взгляда изобличали простолюдина. Иван Артемович следил за своей внешностью. Аккуратно подстриженная бородка и костюм придавали ему сходство с Виктором Пригодиным. Открытие она сделала только что. Елена Павловна даже вздрогнула от неожиданности. Муж заметил ее тревогу и машинально глянул в зеркало на свое отражение.

— Какие промашки? — нетерпеливо повторил Михаил Павлович.

— Взять хотя бы сегодняшний случай, у меня в лавке происшедший, — начал объяснять Иван Артемович.

— В лавке?! — недоуменно воскликнул Михаил Павлович.

— Я думал, тебе известно. Нагрянули городовой с околоточным, отняли у приказчика фунтов двадцать чаю, сказали: контрабандный. А чай этот месяца три уже как в магазине у Хачиньи куплен мною по случаю. Большую часть распродали в розницу, а тут заказ от Баранова из Красноярска. Ну, я и распорядился в бумажные картузы развешать.

Неловкая тишина установилась за столом, пока говорил Иван Артемович. Или уж ей так вообразилось, что тишина была особенная, многозначительная. Но ведь и муж это же почувствовал: озабоченно перекинул взгляд с нее на Михаила Павловича. Брат, насупившись, неспешно перебирал по краю столешницы пальцами и, казалось, с вниманием следил за их действиями.

— Ошиблись, так вернут с извинениями, — проговорил он.

— Ты уж распорядись, чтобы вернули. На извинениях не настаиваю: понимаю, такова служба.

— Но если чай контрабандный, не обессудь. — Михаил Павлович поднял голову и в упор глянул на своего зятя.

— Помилуй, откуда контрабандному взяться? — сдавленным смешком подкрепил слова Иван Артемович.

— Но ведь был повод заподозрить. Не без причины же нагрянули в лавку?

— Повод… Повод подвернулся. Кто и куда направлял воз сена, в котором спрятан был чай, теперь попробуй установи. Хозяин, завидя полицейских, удрал, а лошадь возьми да подверни к воротам…

Кровь хлынула в щеки Елены Павловны, сердце бешено застучало. Она впилась в лицо мужа. Он чувствовал ее взгляд, но делал вид, будто не замечает.

— Экая напасть, — усмехнулся Михаил Павлович. — И вчера тоже задержали беспризорную подводу с контрабандой, при ней двоих мужиков. Ночь их продержали в участке, а утром отпустили.

— Чего ж так?

— Понаблюдать за ними, чтоб выследить, с кем связаны. Не сами же они сбывают его. — В силу профессиональной привычки, Михаил Павлович прикидывался простаком и отчасти как бы невзначай приоткрыл правду. Ему было интересно наблюдать за игрой Ивана Артемовича.

— Вы следили? — поинтересовался тот.

— А вот тут и впрямь вышла промашка. Уж больно нерасторопному поручили дело, он упустил обоих. А в обед одного из полыньи выудили.

— От шпика удирал, да в прорубь оступился, — подсказал Иван Артемович.

— Похоже. Да как-то уж очень неловко оступился — голову себе проломил, вроде как затылком на обух шмякнулся.

Иван Артемович снова рассмеялся наигранным смешком.

— Эва, какие случаи бывают.

Елене Павловне чудилось, что оба они нарочно играют словами: подразумевают нечто большее, чем произносят.

— Нашли убийцу?

— Отыщем.

— Что ж еще остается сказать. Бывает — находите виновных.

— А тут неясно, кого считать виновным.

— Загадки ставите самим себе там, где их нет. По-моему: того считать убийцей, кто обух подставил.

— Или того, кто велел подставить. Тот поопасней будет.

— Мудрено. Есть у вас какая зацепка?

— Зацепка есть.

— Тогда бог вам в помощь. В общих ведь интересах всех горожан, чтобы изловили убийцу: а то гадай, под чью голову он теперь еще обух подставит?

Разговор принял какой-то странный тон. Елена Павловна все время была в напряжении, у нее даже руки стали дрожать. Слово обух приводило ее в трепет.

— Здесь особый случай, — заверил Михаил Павлович. — Расправились со своим: испугались, что выдаст.

— Ну коли своего, так не о чем и печалиться: воры воров перебьют, полиции легче.

Иван Артемович посчитал сказанное за удачную шутку — рассмеялся.

«До чего же у него отвратительный смех! — вдруг открылось Елене Павловне. — Этак должны хихикать молодые бесенята, когда учатся творить свои мерзости».

Брат серьезным, изучающим взглядом смотрел на Ивана Артемовича, пока тот не кончил смеяться.

— Нервы не выдержали у бандитов: из страху убили, — подытожил Михаил Павлович. — Риску было много главарям угодить в полицию. Задуматься, так не завидная у них доля: бойся таможенников и полицию, и не меньше своих остерегайся, оступишься — ухлопают.

— Вот-вот! — Глаза у Ивана Артемовича алчно взблеснули. — По краю пропасти ходят, риску подвергаются ежечасно. Опасно? Очень. А ты не допускаешь, что рисковать — это еще и наслаждение.

— Идти на преступление, чтобы пощекотать нервы, — изведать риск? Х-м. Штучки для пресыщенных, избалованных роскошью. Убитый не из таких был.

— Что ж, пожалуй, — согласился Иван Артемович. — Пресыщенные… А ты что же, их и за людей не признаешь? Я думал: этак только социалисты рассуждают. Тех заботит одна голь. Нет, нет, — выставив ладонь, он как бы предупреждал возможное возражение, которого Михаил Павлович не намеревался делать. — Вас, полицию, голь не интересует. Точнее, интересует, в другом смысле: из армии голодранцев выходят преступники. Ваша забота соблюдать порядок. А порядок необходим тем, кому есть что терять, есть чем дорожить. Голытьба от нарушения порядка не пострадает.

Михаил Павлович молчал, с долею изумления глядя на своего улыбающегося зятя.

— Спросишь: зачем же на опасный путь ступают, кому выгоднее оберегать порядок? Им ради чего рисковать?

— Спрошу, — подтвердил Михаил Павлович.

— От лиха, от нужды не идут на риск, — развивал свою мысль Иван Артемович.

— По-твоему, риск нечто вроде цели? Есть люди, которым риск — цель?

— Именно! — торжествующе взблеснул глазами Иван Артемович. — И рисковать может лишь тот, кому есть что терять. Если нечего, какой же риск? Там одно отчаяние. Ты не играешь в карты, тогда бы лучше знал — в карты садятся играть, чтобы риск испытать. А не повезет, так пулю в висок.

— Имеешь в виду младшего Абазова?

— И его тоже.

— Так разве он не из любви застрелился? — вмешалась Елена Павловна.

— В наш век из-за любви не кончают с собой, — усмехнулся Иван Артемович. — Не тот товар, чтобы за него жизнью расплачиваться. При любовных неудачах исцеляются другим способом.

Елена Павловна невольно покраснела, догадавшись, что подразумевает муж под другим способом исцеления.

Михаила Павловича ничуть не увлекло новое направление разговора, свернул на прежнюю тему:

— По-твоему, среди преступников возможны люди, которые этаким манером развлекаются?

— Их, конечно, немного, но есть, — подтвердил Иван Артемович.

— Но как же… — Елена Павловна растерялась, не находила слов, — позор, потеря чести…

Иван Артемович удивленно глянул на нее.

— Риск только тогда и риск, — сказал он, — когда ставка высокая. Ставя по копейке, можно умереть со скуки — игра потеряет смысл.

— Но то, о чем ты говоришь, не игра, — Елена Павловна сама не замечала, что голос у нее сделался сухим и жестким. — У игроков есть близкие, дети… Получается, что на карту ставят не только свою жизнь, но и честь близких, детей, внуков…

Иван Артемович снова рассмеялся. Его смех точно полоснул ее: какой же это бесцветный, вымороченный смех, будто он самого себя насилует.

— Вот тут-то и всеобщее заблуждение. — Иван Артемович оборвал смех так же внезапно, как начал. — Полагают, что своими действиями можно опорочить сыновей, внуков — те не простят. Чушь! Все простят. Еще и гордиться станут. Чем прославились предки тех, кто сегодня кичится своей знатностью? Тем, что их родичи услуживали извергу Ивану, самодуру Петру, развлекали развратную бабенку на престоле…

Это уже был непристойный выпад в их адрес — ее и брата. Хоть их предки и не служили русским самодержцам.

Михаил Павлович принял вызов.

— Между прочим, ваши дворяне не только прислуживали, но защищали отечество, свою родину, веру. Потомки гордятся этими заслугами предков.

Слова «ваши дворяне» сорвались у него непроизвольно. Он хотел поправиться, но Иван Артемович не заметил оговорку.

— Ну а у кого нет предков среди дворян, им чем гордиться?

— Своей принадлежностью к великой нации!

— Громко сказано, — снова пустил ехидный смешок Иван Артемович. — Нет великой нации! Одно воспоминание. Была, да измельчала. Честь давно на торги пущена. Ценится только богатство, состояние. А уж какими оно путями нажито, потомки не привередничают — берут.

Михаил Павлович горящими глазами впился в противника, готовый ринуться в бой. Сейчас, сию минуту, у него сорвутся слова, после которых примирение станет невозможным.

— Миша, — тихонько проговорила Елена Павловна.

Брат глянул на нее. Жгучая ненависть, пылавшая в его взгляде, потухла.

— Однако мне пора, — сказал он, поднимаясь.

— Неужели не посидим, не побеседуем, — засуетился Иван Артемович. — У меня чудный табак — мигом принесу.

— Не утруждайся, — с трудом придав своему голосу любезные нотки, произнес Михаил Павлович. — Меня, верно, в части ждут.

Только брат ушел, Иван Артемович кликнул Глашу.

— Спустись вниз, скажи, чтобы закладывали сани. Немедля!

— Ты куда-то спешишь? — Елену Павловну поразила поспешность, с какой муж готовился ехать на ночь глядя: ведь всего несколькими минутами раньше он удерживал брата, намереваясь продолжить беседу.

— Не расстраивайся, так нужно. И, ради бога, не тревожься.

Вежливость и внимание, какие он уделял ей, показались неискренними: мыслями он совсем не с ней.

— Я не задержу тебя, — сухо сказала она. — Пока запрягают лошадь, ответь всего на один вопрос.

Он глянул на нее с натянутой улыбкой.

— Если вопрос не очень сложный.

— Скажи, что было спрятано в санях, которые прошедшей ночью стояли в сарае?

— Вон ты о чем, — проницательно глянув ей в глаза, усмехнулся Иван Артемович.

— Ради бога, не притворяйся, будто тебе это безразлично. Вчера я подслушала ваш разговор внизу. — Чувствуя, как ее лицо заливается кровью, она упрямо тряхнула головой. — Да, это грязно, мерзко, я не имела права подслушивать, но так случилось. Я ведь не подозревала, что в нашем доме подслушивают разговоры приказчиков.

— Покойный батюшка не отличался щепетильностью, — рассмеялся Иван Артемович. — Я думал, тебе известно про слуховой колодец.

— Я ничего не подозревала! — горячо возразила она и вдруг подумала, горячиться не из-за чего: Ивану Артемовичу и в голову не пришло обвинить ее в бесчестии. Но открытие ничуть не утешило, только сильней обозлило. — Если бы я знала, то никогда бы не унизилась до подслушивания.

Ивана Артемовича перекривило, как от зубной боли.

— Не надо, — взмолился он. — Не напоминай, без того не забываю, помню, что бесчестен, низок, подл. Я чем-то раздражил тебя? Ты, верно, не оправилась от болезни. Почему ты упорствуешь, не хочешь обратиться к доктору?

— Оставим это! Прошу тебя, не увиливай: я хочу знать правду.

— Какую правду?

— В завозне стояли возы с контрабандным чаем?

— Ты же знаешь. Хочешь, чтобы я подтвердил? Да, во дворе у нас прятали контрабанду. Твой братец, сыщик, напал на след — пронюхал. Только он опоздал — ничего не докажет. Сейчас я спешно еду в Грудинино, туда прибыла большая партия. Предупрежу — спрячут. Надежно спрячут — никто не пронюхает. Этим я окончательно обезопасю себя.

— Но у тебя в лавке нашли контрабандный чай!

— Жалких двадцать фунтов. Я мог бы подарить их твоему брату, не будь он таким гордецом. Не зачем было травить на меня ищеек.

— Ты убежден, что это сделал брат? Ты никому не веришь. Так же нельзя жить!

— Не гневайся на меня, но скажу тебе без обиняков: вы с братом витаете в облаках. Вы, с вашей верой в благородные идеалы, наивны. Вокруг все лгут и обманывают, воруют… А вы охаете да ахаете…

— Подожди! — перебила Елена Павловна. — Не о том. Я хочу услышать от тебя всю правду: ты состоишь в шайке? Или как там она у вас именуется.

— Не вижу повода для отчаяния. — От защиты Иван Артемович перешел в наступление: отливающий чернью в ламповом свете клин его бороды, точно тупой меч, был нацелен ей в лицо. — Пожалуйста, не заламывай рук: у тебя это получается театрально. У вас с братом есть побрякушки, которыми вы дорожите, — ваш род, ваша знатность. В ваших жилах течет голубая кровь… А в моих мужицкая, такая же, как у Никифора, как у Глаши… Мои рядились не в шутовские одежды придворных, а в посконные рубахи — пахали землю. Потом стали торговать. Грабили и наживались, как считают социалисты. Как бы там ни было — разбогатели, вышли в люди. И всего этого достигли собственным горбом, потом, кровью. Не дворяне, не шляхтичи, которые бездельничали, пили, развратничали… А каких-нибудь сто лет или чуть побольше спохватились, увидели, что одичали, опустились — начали приобретать культуру, привозить из-за границы…

Елена Павловна не вникала в слова, а только смотрела на искаженное злобой лицо супруга, на улыбку, судорогой перекашивающую его рот.

— О чем ты говоришь? — совершенно ошарашенная его натиском, спросила она. — Разве происхождение, знатное или не знатное, дает право вступать в сделку с бандитами, с ворами?

— Идя на риск, я сознаю, что значу что-то сам по себе, а не благодаря предкам. Вам этого никогда не понять. Вы живете по нормам, не вами установленным: это можно, а этого не смей; поступишь так — опозоришь свой род. А у меня нет рода, мне некого позорить. Мои предки позорят меня, а не я их.

— Но у тебя семья, дети… Ты хочешь, чтобы они стыдились имени своего отца?

— Стыдились? — скривился Иван Артемович. — Ты совершенно не знаешь психологию толпы.

— Психологию толпы? — опешила Елена Павловна.

У нее внезапно мелькнула обрадовавшая ее мысль: Иван Артемович помешался, у него душевная болезнь, нужно немедленно обратиться к докторам. Никто не обвинит его за связи с преступным миром, поскольку он действовал под влиянием умственного расстройства. Еще не поздно, его вылечат.

— Решать будет толпа. Только толпа. Будущее за толпой! — и впрямь будто невменяемый бормотал Ивам Артемович что-то вовсе уже несуразное. — Толпу восхитит не ваша честность, не наше благородство, а успех — достигли вы успеха или не достигли. А каким путем достигнут успех, толпе безразлично. Мои дети будут гордиться мной, тем, что у меня достало духу вырваться из обветшалых тенет…

Снаружи постучали чем-то деревянным — стук получился сухим, громким. Иван Артемович распахнул дверь — у порога стоял кучер, снаряженный в дорогу, с кнутовищем в руке.

— Иду. Я вернусь поздно, — обернулся Иван Артемович к жене с неожиданно любезной улыбкой. — Не жди меня. Об остальном переговорим завтра.

Дверь неслышно затворилась, шаги Ивана Артемовича и кучера вразнобой застучали на внутренней лестнице.

Глава четвертая

В часть можно было не завертывать: скорей всего Мирошина в эту пору можно застать у себя в номере. Он то и нужен был сейчас Михаилу Павловичу. Однако из гостиного двора тот съехал — подыскал себе частную квартиру.

— Не боле часу назад изволили съехать. Адреса не оставили, — с хорошо наигранной почтительностью объяснил половой. — Пожитки у них в одном сундучке уместились — на извозчике укатили.

Прислуга в номерах вышколенная, лишнего слова про постояльца не сболтнет, но при случае и уязвить не преминет. То, что у полицейского все вещички уместились в сундуке, для переезда хватило извозчика, факт, по мнению полового, достойный осмеяния. Перед Михаилом Павловичем выструнился с показным усердием, на роже изобразил нарочито глупую улыбку. Малый рослый, сложением не обижен, этакого нарядить бы в полицейскую форму, так образцовый городовой. Небось знает, мерзавец, куда съехал Мирошин, слышал, когда тот приказывал извозчику, а вот ведь не скажет, если не поднажать на него, и поступает так безо всякого расчета, в силу привычки. Другой на месте Михаила Павловича сунул бы ему под нос кулак, и половой мигом вспомнил, что требуется. Похоже, он даже подосадовал на помощника пристава, что тот отступился: на лице промелькнула неудовлетворенность, когда Михаил Павлович повернул от него прочь. Половой поспешил следом, предупредительно отворил дверь, изогнувшись в поклоне. Чаевых от полицейского он, разумеется, не ждал, исполнил свою обязанность вполне бескорыстно.

Михаил Павлович не стал затевать волокиту: ему все равно необходимо было наведаться в часть, там он и узнает адрес Мирошина. Но вот ведь какая штука: то, что он, полицейский чин, не выказал твердости, то бишь обошелся без рукоприкладства, он в глазах гостиничного слуги потерял долю уважения, а вовсе не приобрел. Будь на его месте младший помощник пристава Калюжный, так половой схлопотал бы зуботычину. И ведь совсем не был бы в обиде. Гнусная публика! Так ведь не сегодня воспитанная, и не вчера — столетия рабства ушли на то, чтобы лакейство впиталось в плоть и кровь. Теперь он свободу получил, а она ему вовсе и не нужна. Любого, кто с ним цацкается, обращается как с человеком, он же и презирает. Но уж если самому доведется возвыситься над кем-либо хоть на вершок — этаким держимордой себя покажет, пострашнее Мамая.

Надзиратель Мирошин снял комнату на Дегтяревской, неподалеку от Ангары, в доме мещанки Федосовой. Михаилу Павловичу идти было мимо лавки, принадлежавшей Валежину. В столь поздний час лавка была заперта, железный засов тускло поблескивал, наискось опоясав массивную дверь. Сиделец со своими домочадцами жил в этом же доме на задах магазина. Во дворе помешались амбары и кладовые, где хранилась провизия и прочий товар. Комнаты, в которых жила семья приказчика, сообщались с лавкой, как это принято во всех подобных заведениях. Семья сидельца Захара Пьянкова состояла из супруги и троих детей. Еще с ними жила полунемощная старуха. Михаил Павлович не знал, кем она приходится, мать Захара или его теща, или же состоит в каком ином родстве. Здесь, в лавке, у Захара Пьянкова и обнаружили сегодня контрабандный чай.

Михаил Павлович недолго раздумывал — решительно отворил калитку, которая не была еще заперта изнутри.

«Пожалуй, Захар ждет кого-то», — мелькнула мысль.

Сторожевой кобель не был спущен с цепи, дремал у себя в будке. Он оказался серьезным, зряшного лая не поднял, без излишней поспешности выбрался из конуры, отряхнулся и дважды басовито гавкнул, не столько затем, чтобы устрашить чужака, а чтобы известить домочадцев. Михаил Павлович давно подметил, что на поведении собак сказываются привычки и характер их хозяев. Насколько он знал Захара, изредка наведываясь в лавку, сходство заметно: сиделец был скуп на слова, сдержан. Про таких говорят: имеет к себе уважение.

В доме текла привычная жизнь: хозяйка и старшая дочь занимались каким-то делом в кухне, в угловой комнате, отгороженной от горницы заборкой не доверху, не шумно развлекались дети, изредка оттуда доносились негромкие восклицания и смех. А если шалуны увлекались, то тут же раздавался урезонивающий голос старухи:

— Не галдите, отец осердится, — и тишина восстанавливалась немедленно.

Все звуки мирной семейной обстановки Михаил Павлович впитывал с болезненным наслаждением и заботился лишь об одном, чтобы хозяин, с которым он беседовал, ничего не заподозрил. Домашние запахи стряпни, детские голоса, беззвучные шаги, негромкое бряцание посуды на кухне — все улавливал он, все, по чему так сильно тосковала его душа и в чем он не желал признаться даже самому себе. Нет, вовсе не для бивачного быта воина рожден он, как думалось ему в молодости, а истинное его предназначение — быть главою семьи, живущей в согласии.

Когда из кухни ненадолго вышла старшая девочка, зачем-то неслышно прошмыгнула в комнату, где находились ее младшие братья, и ненадолго оставила приоткрытой занавеску на двери, он мог разглядеть, чем развлекались малыши под присмотром старухи. Вырезали из старого картона фигуры всевозможных зверушек и пускали от них тени на побеленную стену, разыгрывая потешные сценки: заяц во все лопатки удирал от волка, медведь делал строгое внушение провинившейся лисе… Судя по восторженным лицам детей, игра сильно увлекла их.

Вскоре старшая девочка и старуха ушли в кухню, наказав детям вести себя прилично.

Пора Михаилу Павловичу было удалиться. Собственно от встречи с приказчиком он ничего особенного не ждал. Захар Пьянков, блюдя верность своему хозяину, чистосердечно лгал, уверял, что чай, который он развешивал для отправки в Красноярск, куплен в магазине у Хаченьи и до сегодняшнего дня хранился в паковке, опломбированной на таможне.

Возможно, Захар полагал, что помощник пристава вмешался неспроста, хочет выручить родственника, используя свое положение, и не находил в этом ничего зазорного.

— Этак, когда хошь нагрянь — сколь-то чаю найдешь не в фасовке, — высказал Захар, как бы подсказывая мысль-выручалочку.

Он все же терялся в догадках и не особенно откровенничал с Михаилом Павловичем.

— Ну, а воз кто бросил? Почему лошадь к вашим воротам отвернула?

— Ума не приложу, — без зазрения совести лгал сиделец, глядя в глаза Михаилу Павловичу.

И ведь считает себя честным, и в самом деле честен и набожен. Ему и в голову не придет назвать свое поведение греховным. Вот сказать полицейскому правду он посчитает за грех, а обмануть почтет едва ли не за добродетель.

— Может, еще объявятся хозяева лошади.

— Не объявятся, Захар Емельянович. Ты это прекрасно знаешь.

— Может, и не объявятся, — охотно согласился.

Захар исподлобья бросил любопытствующий взгляд на сидящего напротив него полицейского чина, машинально погладил бороду. Поздний гость задал ему загадку: не понимал он, чего добивается тот. Держался раскованно, не лебезил, не заискивал, ходил на грани между откровенностью и скрытностью, но ни единым словом не обмолвился, не выдал хозяина. Михаил Павлович тоже гадал: поступает ли приказчик так потому, что выполняет наказ Ивана Артемовича не раскрывать карт перед его шурином, или же Захар избрал подобную тактику на всякий случай, возможно даже рискуя навлечь на себя неудовольствие купца: ведь об истинных отношениях между ними он не знает. Нужно отдать должное Ивану Артемовичу: умеет он подбирать людей, преданных делу. Навряд ли Захар нуждается в наставлениях, как ему вести себя с полицейским приставом, будь хоть тот родным братом Валежина. И вряд ли сейчас осознает, что своим поведением выгораживает мошенника, фактически является сообщником. Убежден, что поступи он иначе, скажи правду, так сразу же покроет себя бесчестьем, и поделом, с позором будет изгнан, и ни один торговец не возьмет его в услуженье. И по мнению Захара, купец будет прав. И сотни других сидельцев и конторщиков, которые служат Валежиным, Бревновым и прочим, думают точно так же. Захар набожен и по-своему честен, он ни на йоту не отступится от жизненных правил, которые почитает справедливыми и непременными для себя. С этой удивительной особенностью порядочности Михаил Павлович столкнулся в первые же дни своей службы на полицейском поприще. В ту пору его бесило подобное отношение. Тогда бы он накричал на Захара: «Потворствуешь ворам! В тюрьме тебя сгноить мало!» И сам верил, что перед ним если и не вор, так все равно злодей, сообщник. Но теперь из своего многолетнего опыта знал, что среди таких вот захаров попадаются наичестнейшие люди, искренне набожные, соблюдающие посты. Не ведают, что творят. Вот в чем главная наша беда.

Он никогда не отделял себя от России, хоть и родился поляком — считал себя русским. Не заразился от матери неприятием русского. Отчим тут ни при чем. Не он повлиял на убеждения пасынка. Просто Миша вырос среди русских и насквозь пропитался их духом. Придерживайся он иных убеждений, так никогда не избрал бы поприщем для себя службу в полиции. И то, что давеча в разговоре с Иваном Артемовичем у него нечаянно сорвались слова «ваше дворянство», было для него самого неожиданностью. Почему он так сказал? Мысль эта не давала ему покоя, пока он не разрешил ее для себя.

Вот если бы он сам не был родом из польских шляхтичей, а был бы поляком незнатного происхождения, тогда бы он вполне мог произнести «наше русское дворянство», поскольку русским он себя признает. Но не русским дворянином, а просто русским. Так что не случайная оговорка у него получилась.

Делать ему в доме у Захара больше нечего, пора уходить. И чего ж он хотел добиться от валежинского приказчика? Заранее знал, что никаких разоблачительных показаний не получит. Лишь сейчас, собравшись уйти, понял, что привело его в дом сидельца: выяснить, все ли подручные Ивана Артемовича мошенники? Удостоверился: не все. Но легче от этого не стало. Вывод напрашивался даже еще худший, чем если бы было наоборот, Захар оказался бы мошенником под стать своему хозяину. Тогда бы можно было сказать: купцу-вору служат бесчестные люди. От них и призвана полиция очистить общество.

А что может полиция против людей совестливых, порядочных, которые не осознают преступности своих действий? Любые законодатели, любые установления бессильны. Нужно не карать, а исправлять людское мнение. В задачу полиции это не вменяется.

Действительность такова, что место делает человека вором, рассуждал Михаил Павлович. Ни сам он себя, ни другие не считают его злоумышленником. Покарай, осуди Захара, его пожалеют, будут ему сочувствовать. Преудивительная мораль! Куда только нас заведет? В России всегда возникало противоречие между установлениями закона и нравственностью простонародья. С времен Петра Великого предпринимались попытки сверху исправить дикие нравы, но все попытки были обречены на провал, поскольку не находили отклика и поддержки внизу. И потому так легко благие законы каждый раз обращались в свою противоположность — наносили вред, подкрепляя произвол, и без того чинимый властями на местах.

Покидая дом, мимоходом бросил взгляд на кухонную дверь. Старуха, вовсе уж не такая дряхлая и немощная, как ему представлялось, сидя на лавке, чистила картошку, наполняя большой ведерный чугун. Очистку срезала, не экономя, в полпальца толщиной: видно, в стайке водится своя домашняя живность, которой и предназначались отходы. Надо полагать, живность содержится в холе, хозяйство доброе, как у большинства среднего городского ремесленника и торгового люда.

Отсюда само собой вытекает, что Захар, как всякий рачительный хозяин, сторонник порядка, воров и бандитов ненавидит люто, если потребуется, постоит за себя. На ночь небось топор ставит возле двери, чтоб в случае надобности под рукой был, а то и ружье заряженное держит наготове. Врасплох его не застанешь. А вот поди ты, покрывает воров. Вот уж воистину не ведает, что творит. Запросто уживается в его набожной и совестливой душе этакая раздвоенность, которой он даже и не замечает. А что уж говорить про тех, кто, подобно Ивану Артемовичу, заведомо служит дьяволу, притворяясь честным.

С этими мыслями Михаил Павлович вышел из дому, радушно распрощался у калитки с Захаром, питая к нему невольное расположение. Вдруг мелькнуло: а не раскрыть ли ему глаза? Ведь не глуп — поймет. Но тут же сам себя и осадил: ведь этим самым поступком он не доброе дело сделает, а пустит Захара и его семью по миру. Потому что такой человек, как Захар, пойми он, что служит злу, от правды уже не отступится, чего бы ему это ни стоило.

Возможно, что Михаил Павлович сам придумал его таким, опираясь не на факты, а на одно лишь воображение, растревоженное идиллической семейной картиной, которой он был случайным наблюдателем.

Правда — она и во зло может быть обращена.

Пройти дальше вдоль забора было нельзя: ночная пурга похоронила под глубоким сугробом тротуар и пешеходную тропинку. Нужно идти в обход по санной колее посредине улицы. Недавно взошедшая полная луна озаряла пустынную улицу. Нигде не было видно ни души, лишь дворовые собаки отзывались на скрип шагов. Сугробы искрились, в свете луны отливая малахитовой прозеленью. Дом Федосовой — второй от угла, с виду неказист, особенно в сравнении со своим двухэтажным соседом, принадлежащим лавочнику Журавлеву. Но когда Михаил Павлович приблизился, то понял, что и дом Федосовой не так уж плох: окна высокие, кружевные карнизы из тени проглядывали не четко, казались не вырезанными из дерева, а отлитыми из чугуна. Ставни, как повсюду, заперты, сквозь щели кое-где пробивался свет. Навряд ли Мирошин завалился в постель в этакую рань.

Михаил Павлович поклацал запором — с той стороны примчался здоровенный пес, передними лапами застучал по калитке, норовя перескочить через нее. Лаял всерьез, злобно. Но только из двери послышался голос хозяйки, кобель замолчал.

Михаил Павлович назвал себя, объяснил, что ему нужен квартирант.

Стылый воздух в сенях отдавал заледенелой прорубью — пахло от невидимой в темноте кадки с водой. Михаил Павлович невзначай задел ведра, висевшие на стене, они простодушно звякнули. Хозяйка, шедшая впереди, отворила дверь, и керосиновая лампа высветила в прихожей бок кухонной печи, занавеску, отгораживающую куть. Пол был сплошь застлан разноцветными дорожками домоткаными.

Мирошин занимал уютную чистую комнату, окнами выходящую во двор. На ставни их не запирали, в стеклины, разделенные переплетом рам, гляделась густая непроницаемая синь. Из-под высокой кровати виднелся угол обитого жестью сундука, вызвавшего ехидное замечание у гостиничного полового. На спинку стула накинут мундир околоточного, на деревянном тычке с внутренней стороны двери повешена форменная шинель. Эти немногие предметы как-то чужеродно вторглись в комнату, обставленную на привычный манер небогатых, но состоятельных горожан: были комод, диван, кровать и японская ширма. Последняя, впрочем, за ненадобностью собрана и поставлена в закроватный угол.

Мирошин, по-видимому отужинав, прилег отдохнуть поверх неразобранной постели. Увидав вошедшего к нему помощника пристава, вскочил и стоял на полу босой, в форменных брюках и в домашней кацавейке, надетой поверх нижней рубахи.

Лицо очень молодое, несмотря на усы, которые больше подходят студенту, нежели околоточному надзирателю. Слишком он моложав, румян, небось сам мучается от этого, хотел бы выглядеть постарше, посолидней. В не столь уж и давнем прошлом Михаил Павлович сам страдал по такому же поводу. Не подозревает человек, как быстротечна юность, как скоро утрачиваются ее приметы. После и рад бы кое-что возвратить, ан нет. Непроизвольно бросил взгляд в небольшое зеркало, стоявшее поверх комода, увидал свое отражение: лицо хотя и не сильно постаревшее, но явно утратившее обаяние молодости, свою изрядно поредевшую шевелюру. Давно ли нельзя было гребень протащить сквозь густые вихры, думалось, вечно они будут такими, мучайся поутру, укладывай их, чтобы не топорщились. А вот и топорщиться нечему.

Мирошин растерянно оглядывал себя. Вид у него не такой, каким следует предстать перед начальством, но вместе с тем и нарушения устава не допущено: он у себя дома, а не на службе. Нельзя же все двадцать четыре часа в сутки находиться одетым по форме. Видимо, его тревожила мысль: что за причина привела к нему помощника пристава в неурочный час? Он бы нисколько не удивился, пошли Михаил Павлович за ним городового хоть среди ночи с наказом явиться в полицейскую часть. Визит начальника к нему на квартиру сбил его с толку.

— Садись, голубчик, садись, — сказал Михаил Павлович, стремясь мягкостью обращения внушить подчиненному, что у него нет причины тревожиться.

Михаил Павлович скинул шинель и повесил ее поверх шинели надзирателя.

Мирошин тем временем, немного поразмыслив, надел на себя стеганый домашний халат, совсем почти новый. Должно быть, посчитал вовсе уже неприличным для себя облачаться в форму в присутствии начальника. Сел на стул в почтительной позе. День ему выдался суматошный и хлопотный, он заслужил право на отдых. Но какой же отдых, если к тебе нагрянуло начальство? Молчание, хоть оно и длилось недолго, извело Мирошина, похоже, он все время порывался вскочить на ноги и выструниться.

Стулья в доме Федосовой были с претензией на роскошь, однако хлипкие, непрочные, — стоило чуть пошевелиться, нудно скрипели.

— Я пришел выяснить кой-какие подробности конфискации чая в лавке Валежина, — сказал Михаил Павлович, глядя в лицо околоточного; сейчас тот меньше всего походил на полицейского — студентик, оробевший перед профессором.

Только он заговорил, Мирошин закивал, заерзал, показывая этим, что все понимает.

— Я не знал, чья лавка, — поспешил он сказать в свое оправдание.

— А если бы знал? — все же от него Михаил Павлович не ожидал столь откровенной угодливости, внутренне покоробило.

— Я бы тогда сначала известил вас.

— Вы поступили правильно, Мирошин! А развел бы канитель, вздумал выяснять да извещать, мошенники тем временем успели бы все перепрятать. Их нужно ловить за руку. Расскажи, как произошло? Что навело на след?

Мирошин подтвердил то, что Михаил Павлович уже слышал от Ивана Артемовича, дополнив кой-какими подробностями.

Повторилась почти та же история, что накануне. Мирошин не помышлял ловить контрабандистов. Ему дали адрес мещанки Федосовой — он давно ищет подходящую комнату, — и он отправился взглянуть, подойдет ли. Шел не один, а в сопровождении городового, который и подсказал ему адрес. Только они вывернули на Дегтяревскую, как в конце улицы увидали лошадь, запряженную в сани, идущую навстречу им от Ангары. Мужик, сопровождавший дровни, внезапно всполошился, что есть мочи стегнул коня и сам пустился бежать в обратную сторону. Зачуяв неладное, полицейские кинулись за ним, но мужика след простыл. Лошаденка тем временем, немного протрусив вдоль улицы, свернула к воротам и стала в ожидании. Они осмотрели воз и сразу же обнаружили спрятанные под рухлядью и притрушенные сверху сеном паковки с чаем. Двор, у которого стала лошадь, примыкал к магазину. Направились в лавку. Там в задней комнате старуха и жена сидельца развешивали чай в бумажные картузы. Под подозрение попал и этот чай тоже. Приказчик, верно, божился, будто ни сном ни духом не ведает, чья лошадь подвернула к его воротам. Пытался сбить Мирошина с толку:

— Известное дело, без хозяина конь завернет куда поближе.

Но и околоточный не лыком шит, резонно возразил:

— Не менее того известно, что конь дорогу знает: поди, не раз бывал тут.

Приказчик руками и ногами открещивался и от лошади и от воза, где был спрятан чай, уверял, будто чай, который развешивали в лавке, давно куплен Валежиным у Хаченьи и хранился у него в кладовой.

Чай, который обнаружили в беспризорных санях, и тот, что конфисковали в лавке, взвесили и передали в таможню.

— Я не знал, что Валежин приходится вам родственником, — опять напомнил Мирошин: видимо, он не очень-то уверовал в искренность помощника пристава, который недавно похвалил его за проявленное усердие.

Вот и попробуй искоренить пропаганду, если не один Мирошин, а буквально все от городового до полицмейстера так и поступают: напав на след преступника, вначале выясняют, не приходится ли он родственником кому-либо из начальства, и только после этого действуют сообразно обстоятельствам: наказывают по всей строгости закона или идут на любую поблажку.

Теперь уже решительно никаких сомнений не осталось: Валежин связан с контрабандистами, действует нагло, без зазрения совести. Неужто он и впрямь рассчитывает на заступничество шурина? По всей видимости, занимается преступным промыслом давно. Вот ведь, поди ж ты! В голову не приходило заподозрить. Вид у него вполне благообразный. Помнится, впервые увидев изображение картины Тициана, Михаил Павлович подумал: до чего же его зять Иван Артемович похож на тициановского Христа. Только у Христа на картине волосы длинные, распущенные на плечи, а у Ивана Артемовича подстрижены и прибраны. И борода у него будет поаккуратней. А в остальном сходство несомненное.

«И тут тоже обман!» — возвратился он к мысли, пришедшей ему днем, когда он случайно встретился с Василисой.

Внешность Христа, а души и в помине нет! Невозможно представить, чтобы у существа, наделенного душой, могли возникнуть мысли, какие высказывает Иван Артемович. Дьявол ему их нашептывает? Так почему же он другим не нашептывает? Скажем, вот ему, Мирошину, или тому же Захару, сидельцу из лавки Валежина. Выбрал зятя Михаила Павловича, ему нашептывает.

«А может быть, тому и нашептывает дьявол, кто лучше способен его услышать!»

Мысленно Михаил Павлович разделял всех людей на три категории. Самая многочисленная — люди, совершенно не интересующиеся высшим смыслом жизни, озабоченные лишь тем, как бы получше использовать отпущенные им дни, успеть насладиться. Хотят прожить свою жизнь в благополучии, и только. Другой цели не знают. Одни из них преуспевают. И те и другие не бывают счастливы вполне, поскольку представление о благополучии не имеет пределов, всегда есть повод завидовать кому-либо, более удачливому. А когда человека одолевает зависть, говорить о счастье не приходится.

Другие — к их числу Михаил Павлович относил Пригодина и ему подобных, а теперь вот присовокупил своего зятя, — разрушители основ. Если первые приспосабливаются к условиям, какие уже есть, эти стремятся их разрушить, чтобы наступивший хаос использовать себе во благо. Верно, под благом они не обязательно понимают богатство и достаток, это может быть почет, известность, слава. Богатству отводят второстепенную роль. Если, разумеется, богатство само по себе не служит целью для достижения славы. Можно ведь прославиться и за счет богатства.

И наконец, третья категория — в нее он зачислял и себя — люди особые, избранные. Да, да — избранные! Только не по знатности рода, а по духовности. Люди, от природы наделенные высшей духовностью, мучимые одной всепоглощающей страстью — познать смысл жизни: есть ли он? в чем состоит? Страсть эту невозможно насытить: никакие блага не заменят истины. Однако вовсе это не означает, что эти люди беспорочны. Да, святые несомненнобыли из их числа. Но и еретики тоже. Поиск истины порождает сомнения, которые расшатывают устои. Последнее редко идет на пользу. Но и этот, последний, вывод тоже сомнителен. Сказать, на пользу или во вред, можно, лишь зная конечную истину — смысл жизни. Поэтому в данном случае слова «польза» и «вред» употреблены им в обиходном значении, как их понимает большинство.

Мысли эти у него зародились давно, едва ли не в гимназическую пору. Но чем больше он думал, тем больше путаницы возникало в уме. Получалось, что между второй и третьей категориями различие не столь уж и существенное, если судить по результату воздействия на общество: те и другие — разрушители основопорядка. Ищущие истину и есть первые возмутители покоя: своими сомнениями они совращают неискушенные умы. Поиск конечной истины, по-видимому, занятие безнадежное. Тысячи лет лучшие человеческие умы — или же те, кого принято называть лучшими умами, — искали, а к цели не приблизились ни на шаг. Однако люди, отдающие этому занятию все свои силы и жизнь без остатка, никогда не переводились. Симпатию вызывает то, что поступали они всегда бескорыстно. Если кому и случалось прославиться при жизни, так совершалось это без малейшего старания с его стороны. Тщеславием эти люди никогда не руководились.

Михаил Павлович сознавал, что, размышляя так, он совершает отступничество с позиции верующего. Высший смысл жизни религией определен, думать, искать что-то другое — ересь. Но избавиться от мучивших его раздумий был не в силах.

Мирошина он оставил в недоумении: тот так и не понял, зачем же к нему наведывался помощник пристава.

На улице было тихо и глухо, будто не вечер наступил, а стояла уже глубокая ночь. Луна, повисшая над Иерусалимским кладбищем, немо взирала на опустевшие улицы. Густые тени от домов и заборов четко ложились на позлащенные ее светом сугробы. Пронзительно, на весь околоток скрипел снег под сапогами.

Внезапно он остановился, насторожил слух. Сквозь отдаленный собачий перебрех услышал голоса, звучащие неподалеку. Улица была пустынна, разговаривали, по-видимому, в соседнем дворе. Что же его насторожило? Ведь в том, что, выйдя из дому до ветру, люди разговаривали, не было ничего примечательного. Но уже в следующий миг он уяснил причину своей тревоги. Голос одного из говоривших был знаком ему. Только он давно не слышал его и думал: никогда не услышит. Во всяком случае, ни при таких обстоятельствах. И вовсе не по другую сторону ограды, не во дворе находился человек, а стоял возле калитки, едва различимый в ее тени. Из-за калитки ему отвечал Захар Пьянков, с которым Михаил Павлович расстался едва ли более четверти часу назад. Сколь ни претил ему подобный способ выведывать чужие тайны, на сей раз Михаил Павлович затаился, притих. Основания заподозрить неладное у него были. Что-то же привело этого типа сюда, неспроста он появился. Разговаривали вполголоса, но стылый воздух обладал поразительным свойством доносить самые негромкие звуки.

— Иван Артемович вернется не скоро. Раньше утра не будет, — видимо отвечая на вопрос, сказал Захар.

— Влипли, стало быть, — в голосе Виктора Пригодина слышалось нескрываемое злорадство. — Следы заметает.

— Ошибка случилась. Посля разберутся.

— Мне-то у тебя какой резон брехать? Я в полиции не служу.

— А вот где ты служишь, не знаю и знать не хочу, — отрезал приказчик.

— Разве хозяин твой ничего не наказывал передать?

— Не наказывал.

— И он тоже голову потерял со страху. Этак вас всех как мух прихлопнут.

— Недосуг мне лясы точить, да и не место.

— Ну так пусти в лавку — там дождусь Валежина. Не навек же он укатил — вернется.

— В лавку не пущу. А в избе места нет: дети и матушка почивают.

— Так-то гостей принимаешь?

— Я тебя в гости не зазывал.

— Гляди, пожалеешь!

По ту сторону калитки больше не отвечали, шаги Захара раздались на крыльце. Негромко, угрожая, заурчал кобель.

Виктор Пригодин, перешагивая через сугроб, выбрался на середину улицы, торопясь, направился к центру. Поднял воротник, голову втянул в плечи: мороз давал о себе знать. Скрип собственных шагов мешал ему услышать идущего позади него помощника пристава.

У Михаила Павловича не было намерения выслеживать, тем паче преследовать Пригодина. То, что случайно открылось ему, было неожиданным. Странный альянс между купцом-контрабандистом и горе-карбонарием, брехуном и авантюристом, озадачил его. Что же их связывало?

Минуты полторы они шли так, выдерживая расстояние шагов в тридцать. Выйдя на перекресток, Пригодин обернулся. Увидя позади себя фигуру полицейского, неожиданно отвернул направо и что есть мочи припустил вдоль по Почтамтской. Первым позывом было погнаться следом за беглецом, но Михаил Павлович не сделал этого. Собственно, в чем провинился Пригодин перед законом, чтобы его преследовать? Не было к этому ни малейшего повода.

Уже подходя к своему дому, он вдруг с тревогой подумал: в той стороне, куда убегал Пригодин, находится дом купца Валежина. И в том доме живет его сестра и племянники.

Теперь эта мысль не даст ему спокойно уснуть. Но он и не предполагал в это мгновение, насколько беспокойная и тревожная ночь предстояла ему.

Глава пятая

Елене Павловне не спалось. Уже близилась полночь, а она не сомкнула глаз. Хоть Иван Артемович и предупредил, чтобы его не ждали до утра, она не поверила ему и боялась пропустить, когда послышится звук возвратившейся кошевки и Никифор пойдет отворять ворота. Его шаги и кашель она непременно услышит. Это когда не прислушиваешься, так ничего и не слышишь. Раньше она не подозревала, как много различных звуков бывает посреди ночи, считала, что с наступлением темноты в городе воцаряется тишина.

Все же она начала задремывать, когда до ее слуха наконец-то донесся скрип отворяемых ворот. Скрип показался тревожным. До чего же истошно жалобно взвизгивает скособочившийся древний створ, точно жалуется на свою горькую долю: опять его силой волокут по борозде, промятой в снегу. Нетерпеливо ступали лошадиные копыта, с легким шорохом прокатились по колее санные полозья, потом раздались гулкие барабанные удары, — то жеребчик ступил под навес на деревянный настил. Кто-то негромко разговаривал, перекрывая другие голоса, выделились слова, сказанные Иваном Артемовичем:

— В этакую пору! Другого времени не нашел?

В ответ Никифор пробормотал:

— Так Виктор Семенович… — Остальное оборвал звук захлопнувшейся двери.

Похоже, что теперь во дворе не осталось никого, только в завозне раздавались негромкий переступ и чей-то неразборчивый голос: видно, кучер распрягал жеребца.

«Кто такой Виктор Семенович? Почему это имя знакомо?»

И тут же вспомнила: Виктор Семенович Пригодин! В кругу, где она в прежнее время встречалась с ним, не принято было называть друг друга полным именем. Кто и почему вспомнил про него в столь неожиданное время?

Что-то подозрительно медлил Иван Артемович, не поднимался наверх в покои. Какие неотложные дела одержали его внизу? О чем он может разговаривать с Виктором Пригодиным? Два дня назад ей бы и в голову не пришло подобной мысли — сама встреча Ивана Артемовича и Пригодина показалась бы невозможной. Но уж коле он связался с контрабандистами…

Елена Павловна поднялась, надела халат, обулась в мягкие домашние туфли. Действовала не спеша, размеренно, еще не совсем уверенная, что исполнит задуманное. В доме тихо. Светится лампадка, по углам затаились неразличимые призраки, живущие своей особенной жизнью только в ночную пору, когда обитатели дома спят. Не сильный, сладостный страх, какой она испытывала лишь в давнем детстве, заставил трепетать ее сердце. Снимая ключ с притолоки, ощутила укол совести, но тут же заглушила его: разве не сам Иван Артемович позволил ей пользоваться ключом когда ей вздумается, и указал тайник, где его прячет.

В каморке, где и днем-то никогда не бывает достаточно светло, двигаться приходилось на ощупь. Зажечь свечу она не решилась. Наконец отыскала ручку дверцы, встроенной в стену. Как и тогда, она отворилась с протяжным лязгом. Тленом и застоялым воздухом дохнуло на нее из слухового колодца. Некоторое время ей ничего не было слышно, и она хотела уже запереть створку и поскорее вернуться в спальню. Вдруг Иван Артемович в это время как раз поднимается наверх и застанет ее на месте преступления. Но вот донеслись слова, произнесенные мужем:

— Очень занятно, — сказал он. По интонации уловила насмешку.

— Подобной щепетильности не ожидали. От вас во всяком случае. — Голос принадлежал Виктору Пригодину.

— Не ждали? — на этот раз Иван Артемович говорил с неприязнью и злобой. — Они что же, считают меня своим данником? Думают, Валежина можно потрошить!

— Так уж и потрошить, — видимо, с ухмылкой проговорил Виктор. — С тебя меньше трети прибытка берут, по-хорошему — половину надо.

— Да вы считать-то умеете ли?

— Умеем. В университетах учились.

— Значит, арифметику освоили? Ну так посчитайте, сколько я за последние два дня потерял. Впору не прибыли подсчитывать, а убытки.

— Убытки? Может, тебе суму подарить — по миру пойдешь побираться.

— Да с тобой что толковать: ты же ни бельмеса не понимаешь! У вас что, нет кого поумней послать? Кому бы объяснить можно было?

— Умней нет! Вот что я тебе посоветую, — меняя насмешливую интонацию на жесткую и властную, словно цедя слова сквозь зубы, проговорил Виктор. — Твое право считать, умный я или не умный, а заплатить обязан.

— Тебе? Не заплачу! А вот милостыню подам, если попросишь.

Надолго установилось молчание. Но теперь Елена Павловна не опасалась внезапного появления супруга наверху, знала — оба они сейчас там, впились друг в друга ненавидящими глазами.

— Сам одумаешься, — первым заговорил Виктор, — следом побежишь.

— Не собачка — не побегу. Этого не дождешься.

Что-то там звякнуло негромко, в пустоте конторы раздались гулкие шаги. Елена Павловна собралась затворить шкаф, подумала: сейчас они расстанутся, и муж поднимется наверх. Но вновь услышала голос Пригодина:

— Добром советую: не разводи канитель. Не усложняй дела. За мной уже и без того следят.

— Да за тобой как не будут следить? Тебе же неймется, на виду хочешь быть. Неужели у вас все такие? Господи, с кем меня бес попутал! С какими пентюхами связался.

— То-то что связался. Потому и предупреждаю: не разводи канитель. Мы теперь одной веревочкой повязаны. Просто ее не развяжешь. Не глянется тебе посыльный, предупрежу — в следующий раз направят другого. А сейчас не мути дела. Шутки шутить с тобой не будут.

— Ничуть меня не печалят ваши дела. Хоть завтра все погорите!

— Так ведь сообща погорим. В кандалы, может быть, и не закуют, а вот в одной камере точно свидимся. Тогда уже и потолкуем. А сейчас недосуг. Не хочешь диспута в тюремной камере, так заплати, как условлено. А больше, обещаю, оставят тебя в покое. Нам тоже не с руки с капризными иметь дело. Найдем, кто меньше чванлив.

— Я ваши обещания ни в грош не ставлю.

— Это почему вдруг? Или не сделали тебе чего обещали, не снабжали тебя контрабандой, не свели с кем надо?

— Не верю, — упрямо стоял на своем Иван Артемович. — Теперь тем более. Знай я раньше, что у вас подвизаются такие, как ты, за версту бы обошел.

— Ну вот, — нервно рассмеялся Виктор. — Нельзя же из-за ревности…

— Мне и прежде-то, — прервал его Иван Артемович, — в голову не приходило ревновать к тебе. К неудачникам не ревнуют. Ты — неудачник. Оттого и зачислил себя в революционеры — думал там отыграться. Ан нет! Ты же вечный неудачник.

— Тоже мне… психолог. Нам бы с тобой не тут беседовать.

— Так выйдем. Хоть на Ангару. Кстати, у меня и пистолеты есть. Настоящие, дуэльные, из таких еще во времена Лермонтова стрелялись. Даю слово, не промахнусь, хоть и нет навыка!

— Дуэль предлагаешь? — рассмеялся Виктор, этаким мерзким, ехидным смешком, от которого Елену Павловну покоробило: точно так иногда смеется Иван Артемович.

— Уметывайся! — Едва сдерживаемая ярость прозвучала в голосе супруга. На одно мгновение Елене Павловне даже почудилось, что это произнес не он, а кто-то третий, до этого молчаливо присутствующий там.

— Дешево же ты хочешь отделаться. Да если бы мы и вышли с тобой на лед, как два идиота, и ты бы укокошил меня из своего антикварного пистолета, так денежки с тебя все равно спросятся. Будешь артачиться — в полиции станет обо всем известно. Ты ведь не мальчик, знал, на что шел. Лишнего с тебя не просят — только долю с дохода, который тебе же помогают получить.

— Я и без вашего посредства доходами не обижен.

— Зачем же впутался?

— Ты в карты играешь?

— Избави бог.

— Тогда тебе не понять.

— Нервы пощекотать захотелось?

— Ничего ты не понял! Думаешь, риск в том только — попался не попался? — Теперь уже Иван Артемович смеялся приторно ехидным смехом.

— Ну что ж. Своего ты достигнешь — нервы тебе пощекочут. Это я обещаю! — Пригодин цедил слова сквозь зубы, а Иван Артемович продолжал заливаться почти беззвучным смехом.

— Вон! — Выкрик был столь неожиданным, что поначалу Елена Павловна снова не узнала голос мужа.

Опять гулко прозвучали шаги и скрипнула отворяемая дверь. Должно быть, Виктор на мгновение задержался:

— Пожалеешь, Ванечка. Еще как пожалеешь, — издали донеслись его слова, и дверь захлопнулась.

— Врет, все как есть врет, — бормотал Иван Артемович, зачем-то выдвигая столешницу, слышно было, как она стучала. — Нету других. Нету! Кто бы стал с таким дураком путаться.

Быстрые шаги Ивана Артемовича встрепинули Елену Павловну: она поспешно затворила шкаф, вышла из каморки и скрылась у себя в спальне. И только тут вспомнила, что забыла запереть замок и положить ключ на место, он так и остался торчать в замочной скважине. Но возвращаться не стала. Не Ивану Артемовичу судить ее за бесчестье.

Время текло, а муж все не поднимался наверх. Сердце у Елены Павловны давно перестало стучать как бешеное, и все звуки в доме она слышала отчетливо.

Неизвестно, сколько прошло времени — ей же казалось, вечность, а наверху по-прежнему было тихо. Елена Павловна вторично поднялась с постели. В каморке все осталось нетронутым: неплотно прикрытая дверь, ключ, торчащий из замка. Она машинально заперла и положила ключ в тайник на притолоку.

Подошла к спальне мужа, прислушалась: оттуда не было ни звука. Открыла дверь. И хотя ей уже было ясно, что мужа нет, она все же вошла, ощупала постель, удостоверилась — пусто.

Вспомнила последние слова, лихорадочно произносимые Иваном Артемовичем, когда он рылся в столешнице. Внезапно догадка озарила ее. Она негромко вскрикнула и едва не упала в обморок.

Наверное, суть подслушанного разговора во многом осталась бы для нее тайной, если бы ей не вспомнились давние рассуждения Виктора, его теория действия. Это он сам называл так свою сумасбродную идею. Мечты о новом обществе, в котором все люди будут счастливы, останутся утопией, если… если не приложить усилий, не начать действовать. И не когда-то в будущем, а сейчас — сегодня. Его план был фантастически прост. Террор! Нет, не такой, как у народников. Их террор не может привести к результату. Они охотятся только на царя, на представителей самодержавия. Усилий затрачивают много, а результат мизерный. Террор должен быть всеобщим. Нацеленный не против кого-то, а просто — террор! Необходимо вызвать всеобщую панику, хаос. Когда люди теряют голову, они становятся неуправляемы. Ни полиция, ни армия не в состоянии будут поддерживать порядок. Власть станет бессильна. Ясность и трезвость ума сохранят лишь сами организаторы террора, поскольку им будет ведома причина хаоса и нити управления обстановкой будут находиться в их руках. Они и возьмут власть. Вопрос — как организовать массовый террор — Виктор разрешил так: привлечь уголовников — людей, наиболее сподручных для такой цели. Обучать их не нужно — обучены. Им даже и переквалифицироваться не потребуется — будут заниматься своим привычным делом. Единственное условие для них: действовать по указке, подчиняясь центру. Нужны деньги, большие деньги — купить их, уголовников. По своей нравственной сути это самые продажные люди. Но платить надо хорошо. Вопрос упирался, где добыть деньги, заполучить хотя бы начальный капитал. И эту проблему Виктор разрешил. Деньги даст купечество. А кто еще может дать деньги? Только они — самая состоятельная часть населения. Добровольно не дадут. Брать силой, обманом, хитростью, устрашая, запугивая, терроризируя, с помощью все тех же уголовников.

Уголовники же на первых порах помогут удержать власть. Ради этого раздать им руководящие посты в новой полиции.

А потом, когда власть утвердится, прочная и незыблемая, начинать строить общество по образцу классических утопий, подновляя и перестраивая их по ходу дела.

Весь этот дикий бред в ту пору она воспринимала без протеста. Не потому, что согласна была с жестокостью, которая содержалась в планах, — не замечала жестокости. Воображение перескакивало через террор и хаос, о котором шла речь, и устремлялось в будущее, где рисовалось идеальное общество счастливых людей.

«Господи! Да неужели же это была я? Как же я могла слушать весь этот бред и не возмутиться, не протестовать?»

Воспоминания и мысли мелькали у нее в уме с непостижимой быстротой, а сама она тем временем бежала по ночным, пустынным улицам к дому, где жил брат. Угловое окошко, запертое на ставень, вело в его спальню. По нему она и начала барабанить изо всей силы, как будто надеясь силой ударов предотвратить беду.

Михаил Павлович еще не ложился. Ему не нужно было объяснять подробностей: он сразу поверил — случилось нечто ужасное, едва только увидел сестру.

— Он замыслил убийство, — только и смогла произнести она.

Мороз был трескучий, обычный в конце зимы, когда днем уже бывает оттепель. Воздух сделался шершавым от мороза, казалось, им можно подавиться, если невзначай глотнуть ртом.

— Лена, ради бога, укройся шалью, дыши только через нее. Тебе опасно.

За себя он не беспокоился: с этого мгновения собственная жизнь и здоровье совершенно утратили цену для него, думал только о ней.

Удивляла тишина, город спал, облитый лунным светом, красуясь синими и золотистыми сугробами, которые искрились крохотными, призрачными звездами.

Заспанный Никифор отворил калитку, сообщил, что Иван Артемович еще не возвратился.

— Я знаю, где он. — Михаил Павлович был убежден: искать Ивана Артемовича нужно в доме на окраине Глазковского предместья.

Лишь когда они вышли на берег, ему пришла здравая мысль: сестре не нужно идти с ним. Будет даже неприлично выглядеть, как будто она затем и бежала среди ночи через город, чтобы застать своего неверного супруга в постели у любовницы.

— Лена, тебе нужно вернуться. Туда нельзя! Я провожу тебя.

Перед ними лежала Ангара в ледовых торосах, озаренная луной. Та уже прошла большую половину небосвода, повисла над Кайской горой, светя им в лицо. Некоторое время они препирались, стоя наверху откоса. В лунном свете хорошо просматривалось начало санной колеи, проложенной через реку в торосах. Позади ледяной пустыни на другом берегу виднелись ближние строения, дальше них склон горы казался пустынным. Обочь санной дороги с крутизны сбегала пешая тропа, ведущая к проруби. Она была здесь не круглой, как часто, а продолговатой. Зимой, когда вода подступала к самому срезу, бабы в ней полоскали белье. Михаил Павлович всегда поражался их выносливости. Руки у них ныли от ледяной воды, время от времени они прерывались, отогревали их собственным дыханием, кутали в концы пуховой шали и снова принимались за свою каторжную работу.

Внимание Михаила Павловича привлек крупный предмет, чернеющий поверх льда в нескольких шагах от проруби. Вначале он бегло скользнул по нему взглядом, но затем встревоженно возвратился к нему.

Теперь ему уже и вовсе нужно было немедленно увести сестру дальше от берега, раньше, чем и она увидит мертвое тело. Почему-то он сразу решил — мертвое. Но было уже поздно.

— Что это?!

Лучше было не подпускать ее к трупу, но для этого пришлось бы употребить силу.

Труп лежал навзничь, голова была откинута назад так, что клинышек бороды торчал кверху. В убитом оба сразу опознали Виктора Пригодина. И что мертв, почти окоченел, тоже очевидно: незрячие остекленелые глаза и поза, в которой лежал, говорили сами за себя. На припорошенном льду немного в стороне от места, где лежал труп, натекла кровь. В лунном свете она поначалу показалась не красной, а зеленой и фиолетовой. Уже потом он заставил себя увидеть кровь алой.

Елена Павловна вскрикнула, он подхватил ее, не дал упасть, помог взойти на берег. Сестра подчинялась ему, не сопротивляясь. В молчании дошли до дому. Михаил Павлович разбудил прислугу, велел поднять Пахомку и послать за доктором. Глаше наказал никуда не отлучаться, ни на секунду не оставлять Елену Павловну одну. Девка насилу продрала глаза, но, увидев, в каком состоянии находится хозяйка, тотчас очухалась, жадным, нетерпеливым любопытством загорелись ее глаза. Теперь уж, если и позволят, не заснет, пока не проведает, что случилось.

Пришлось поднять еще конторщика, который с семьей занимал крохотную жилую пристройку к лабазу в глубине двора. Михаил Павлович черкнул несколько слов и велел ему отнести записку в полицейскую часть. Глашиного любопытства, сколько та ни крутилась вокруг него, ни заглядывала ему в лицо, он так и не удовлетворил.

Собрался было пойти к Мирошину, но раздумал. Набережная улица по-прежнему оставалась безлюдной. Сон иркутских обывателей не был еще потревожен. Молчали и дворовые собаки, прячась от лютого холода в своих конурах. Луна опустилась еще ниже, равнодушно лила мертвенный свет на ледовое поле, там и сям стеклянно взблескивали расколы ледяных торосов, не припорошенных снегом. Покрытые густым инеем кущи тальника на острове бусыми клубами светлели над береговыми приталинами.

Теперь ему никто не мешал. Он не спеша обошел вокруг места, где лежал труп и где растеклась кровь. Ясно было, что смерть настигла Пригодина мгновенно в том месте, где осталось кровавое пятно. Убийца волочил его к проруби и почему-то не исполнил задуманного до конца, оставил труп в нескольких шагах от ее края. Слышалось, как там, в подледной темноте, ровно шумела текущая вода.

Невдалеке меж торосов почудился металлический взблеск. Михаил Павлович подошел и увидел нож. Нельзя было уверенно сказать, есть на нем кровь или нет. Михаил Павлович обернул лезвие носовым платком и спрятал находку в карман. Если нож запачкан в крови, она растает и может запачкать подкладку кармана. Лучше пожертвовать носовым платком.

Теперь нужно было проверить, что интересного находится в карманах убитого. Ничего особенного не обнаружил: носовой платок, портсигар и небольшую записную книжку в изящном кожаном переплете, к которому на торце приделан специальный футляр для карандаша. Он пролистнул книжку, в ней были какие-то записи, которых при лунном свете невозможно прочесть. Книжку он также положил себе в карман. За пазухой у убитого в нагрудном кармане обнаружил заряженный револьвер. Находка наводила на размышления. Виктор Пригодин был вооружен, а тем не менее позволил убийце приблизиться и нанести удар ножом. Значит, не ожидал подобного исхода.

Судя по тому, что ему рассказала сестра, убийцей был не кто иной, как Иван Артемович. Скорей всего он совершил злодейство в одиночку: где бы ему среди ночи в считанные минуты сыскать сообщников?

* * *
Привычка подниматься чуть свет взяла свое. Навряд ли он спал больше двух часов. Но делать нечего: недосуг ему сегодня нежиться в постели.

По обыкновению, выпил свою утреннюю чашку крепкого чая со сливками. На этот раз она не взбодрила его. То была не усталость. Он и в обычные дни спал помалу и никогда не мучился от этого: достаточно было ему выпить утренним чай, как необходимая бодрость возвращалась к нему. Нет, не физическая усталость угнетала его. В его жизни это была не первая бессонная ночь. Прежде в подобных случаях у него удваивалась энергия: утром его охватывало нетерпение, хотелось действовать. Сегодня он непроизвольно тянул время.

Да, собственно, и некуда было сейчас приложить энергию, будь она у него: дело было ясным. Преступник известен, изобличить его задача не сложная. Остальное: установить мотивы убийства и степень виновности не входит в задачу полиции.

Вспомнил про нож, подобранный на льду. Даже испугался: мог ведь выронить невзначай. Вчера эпизод с находкой ножа каким-то непостижимым образом выпал из памяти. Будто затмение нашло. Очень странное, необъяснимое затмение. Нож, может быть, главная улика. Все остальное можно опровергнуть, объяснить стечением обстоятельств…

Находка лежала в кармане шинели. Платок, которым он обернул нож, присох к лезвию, запачкался в крови. На металле крови совсем не осталось, вся впиталась в ткань, только на рукоятке немного присохла. Рукоятка из черного дерева, резная, с мелкой насечкой, кровь залипла в пазах. Вчера Михаил Павлович не ошибся, нож знаком ему, хотя опознать его в темноте было трудно, да он и не разглядывал. С одной стороны на лезвии у основания клинка в обрамлении узорчатого рисунка изображена сельская церквушка на берегу пруда, на другой стороне наискось и изгибом надпись «Златоустъ». Тот самый охотничий нож, которым Иван Артемович не однажды похвалялся, заявляя, что хотя он и не любитель, а все необходимые принадлежности для охоты у него имеются: по случаю приобрел охотничье снаряжение. До сих пор оно служило ему только лишь как украшение. Второго такого ножа в Иркутске навряд ли сыщешь — штучная работа.

Окровавленный платок Михаил Павлович выбросил в помойное ведро, предварительно испачкав сапожным кремом. Нож вымыл под рукомойником, потом долго, трижды намыливал руки, умывался, не жалея воды. Еще и одеколоном протер пальцы и почистил под ногтями.

Не найдя подходящей тряпицы, завернул нож в кожаный лафтак, который у него остался с прошлого года, когда ему чинили седло, и хранился в столе не столько для возможной надобности, сколько по забывчивости. Насколько он помнит, ножны к охотничьему ножу были деревянные с оковкой из серебра.

Обвязав кожаную укладку тесьмой, чтобы не развернулась, положил свой трофей обратно в карман шинели. Он еще не решил, как ему поступить.

Вначале нужно было навестить сестру. После уже наведается в часть, займется делами.

Город неузнаваемо переменился. Вернее сказать, у Михаила Павловича возникло такое чувство — город переменился. А что именно переменилось, он не смог бы сказать. Во всяком случае, глазом этого не заметишь. Никогда прежде не улавливал он сытного запаха из пекарни Митиных, смешанного с приторной вонью из прачечной мадам Кухляевой — непереносимая смесь. Да еще сюда же накладывалась гарь из трубы дома Медведевых. Черт знает что они там жгут! Все эти разные запахи то смешивались, то достигали обоняния Михаила Павловича каждый раздельно. Под ногами похрустывало не столь громко, как накануне, без истошного визга. Но было холодно и ветрено. Ветер врывался в лабиринты дворов и улиц с Ангары, взвихривал редкий мусор и снежную пыль, вылизывал затверделые сугробы и зеркально оглаженную колею посреди улицы. Кажется, никогда прежде он не замечал в Иркутске такой погоды: не весна еще, но и не зима уже.

В знакомом обличье домов и заборов неожиданно проглянула не замечаемая прежде душа города. И была она на редкость неровной, пестрой, как душа раскаявшегося грешника — ничто еще в ней не определилось окончательно. Уж куда как привычный глазу дом Валежиных предстал чуждым, словно увиденным впервые. Поразило несоответствие его составных частей: боковая, выходящая во двор бревенчатая стена с угрюмыми кирпичными выступами не увязывалась в одно целое с нарочито игривой формой парадного крыльца, бесстыдно выпятившегося в улицу.

Поэтому ему удивительно было встретить в прихожей обрадованно улыбающуюся Глашу: девка вела себя так, как будто ничего не произошло, как будто особняк Валежиных продолжал жить своей обычной жизнью. Приняла у него шинель и папаху, торопливо горячим полушепотом известила, что Ивана Артемович дома, внизу, вернулся только утром, отлучался по делам, Елена Павловна в детской с няней и малышами, как всегда в это время.

Вот эта обычность происходящего более всего и ошеломила Михаила Павловича. Зачем же он торопился сюда, а не направился в часть, где ему надлежало сейчас находиться?

В зале пусто, дверь в бутафорный кабинет хозяина чуть приотворена. Михаил Павлович машинально шагнул туда. Кабинет бестрепетно принял его в свою чинную обстановку. Единственное, что отличало его от присутственного места в приличной конторе, так это два семейных портрета. В конторах тоже случаются портреты, однако ж не такие. Впрочем, разница не очень и велика. Стол, стулья подле него будто застыли в ожидании хозяина и посетителей.

Михаил Павлович машинально обошел вкруг стола, как бы примериваясь, на который из стульев ему сесть. За дверью раздались шаги, по звуку узнал своего зятя. Иван Артемович, по-видимому предупрежденный Глашей, не выказал удивления, застав гостя. Михаил Павлович, не скрывая любопытства, пристально наблюдал за ним. Пожалуй, даже до неприличия пристально. Ничего особенного, никаких чувств, подобающих человеку, несколько часов назад совершившему убийство и проведшему ночь в постели любовницы, не отразилось на лице Валежина. Улыбка показывала радушие, слова произнес обычные:

— Рад видеть.

Прежде Михаил Павлович всегда отвечал: «Я так же».

На этот раз медлил. И даже затянувшаяся пауза, похоже, ничуть не насторожила, не обеспокоила Ивана Артемовича.

— Так уж и рад? — усмехнулся Михаил Павлович, не отводя глаз от лица зятя.

— Видит бог.

Лицо вроде бы безмятежное, но взгляд настороженный, бегающий; глянул на Михаила Павловича и тут же отвел глаза, сделал вид, будто его внимание привлекли карты, разбросанные на столе. Они так и лежали со вчерашнего, своей неуместностью искажая чинную обстановку рабочего кабинета.

— Это я вчера раскладывал пасьянс. Интересная комбинация выпала. Просил Глашу не трогать. Ты уж ее извини — моя вина. Зайти вторично, закончить расклад, позабыл.

— Сроду не раскладывал пасьянсов. Кроме как игры на деньги не признаю карт. Баловство. А на деньги играешь — риск, азарт, смелость. Смелому бог помогает.

— Как знать. Не во всякой поговорке правда.

— Вот как ты о народной мудрости. Свысока?

— Народ из людей состоит. Люди разные — встречаются и людишки. Одним поговорка люба, другим претит. Да полно! — оборвал он себя. — Разве об этом должна сейчас голова болеть?

— Да моей вроде бы не с чего болеть, — деланно рассмеялся Иван Артемович. — Давно не прикладывался. Это у вас сегодня, слышал я, большие хлопоты?

«Неужто и в самом деле с него как с гуся вода?»

Пристально впился глазами в Ивана Артемовича. С долей злорадства подумал: «Болит, болит у тебя головка. Притворяешься, что не болит! Вон как глаза прячешь, в лицо не взглянешь. Не такой уж ты железный, каким хотел бы представиться самому себе».

Вспомнил про нож, оставленный в кармане шинели.

— У кого-то и помимо нас болит головка. Должна болеть!

— Загадками говоришь. У кого же?

— Неужто непонятно у кого? У того, кто убил Пригодина.

— Ну… Его ведь сначала изловить надо. Потом доказать, что он убил. Думаете, сам придет и сознается?

— Бывало и так. Редко, верно. Здесь не такой случай. Уж больно хладнокровно убил. Пригодин до самого последнего момента не заподозрил убийцу.

— А это откуда известно?

— У убитого в кармане заряженный револьвер был. Заподозри неладное, так не дал бы приблизиться. Чтобы убить ножом, надо рядом стоять.

— Заряженный револьвер… — пробормотал Иван Артемович.

Михаил Павлович изучающе смотрел на него: какая-то мысль не давала Ивану Артемовичу покоя.

— Заряженный револьвер, — повторил он сомнамбулически.

— Да, да, заряженный. Во внутреннем кармане. Достать его секундное дело. Револьвер все же надежней ножа, хотя бы и самой искуснейшей выделки, штучной работы.

Взгляд Ивана Артемовича на мгновение скрестился с взглядом шурина. Похоже было, какие-то слова вертелись у него на языке, но он так и не произнес их. Отвел глаза.

— Ты погоди, не уходи. Через секунду вернусь, — предупредил Михаил Павлович. — Вещицу одну занятную покажу.

В прихожей никого не было. Быстро извлек из кармана нож, обернутый в кожаный лоскут. Иван Артемович стоял на прежнем месте, завороженно глядел на Михаила Павловича.

— Должна у злоумышленника болеть голова, — добивал его тот. — Нож, на весь город другого такого ж сыщешь. Улика!

— Так полицейские нашли нож? — вдруг встрепенулся Иван Артемович. Ожившим взглядом уставился на руки Михаила Павловича.

Прежде чем развязать тесьму, Михаил Павлович рукавом мундира сдвинул карты на край стола. Нож выпал из свертка, прежде чем он развернул его. Лоскут, оставшийся в руках, Михаил Павлович скомкал и швырнул в мусорную корзину под стол.

— Где его нашли? — негромко, чуть ли не шепотом спросил Иван Артемович.

Сейчас только Михаил Павлович как следует пригляделся к нему, до этого замечал одни глаза. Против обыкновения, борода была причесана не аккуратно, топорщилась на одну сторону. И то, что он был в домашнем халате, небрежно подпоясанном, — все это, хоть и незначительные отклонения, невольно разрушало привычный облик внешности — не таким Михаил Павлович видел его прежде.

— Между торосами, в трех шагах от тела нашли. Убийца хотел в прорубь бросить, да промахнулся.

— Невзначай выскользнул из руки. Я хотел обтереть, а он выскользнул. Как раз почудилось — булькнуло в проруби. Подумал, нож.

С минуту оба молчали. Потом Иван Артемович осторожно потянулся к рукоятке, тронул ее кончиками пальцев, но взять не решился.

— Он, когда говорил со мной, руку держал за пазухой. Я думал, пальцы отогревает: у него на правой руке не было перчатки.

— Перчатку нарочно снял, без перчатки удобней. Ему проще было убить.

— Зачем я ему мертвый? С мертвого взятки гладки. Ему деньги были нужны.

— Ты ему обещал? Долг за тобой был?

— Был должен. Сказал: пойдем на ту сторону, там у меня тайная квартира, в ней наличными держу. Он поверил.

— А там только любовница молодая. Если и есть у нее наличные, так мелочь: на побрякушки да на наряды.

— С чего взял: любовница?

— Так ты же у нее ночевал. Глафирой звать.

— Выслеживали?

— Сообщники твои по контрабанде на след привели. Рано или поздно должно было случиться.

— Теперь что? В тюрьму? Сестру и своих племянников позорить!

— Не я же опозорил.

— О, разумеется, не ты. Я! — выкрикнул Иван Артемович, его лицо вдруг сделалось бледным. — Я, — повторил он чуть слышно.

Михаил Павлович глядел на него изучающим взглядом. Ни жалости или сострадания, ни ненависти или презрения не испытывал. Никаких чувств к своему зятю не возникло у него.

Как давеча Иван Артемович, так теперь и он кончиками пальцев дотянулся до ножа, легким толчком пихнул его к Ивану Артемовичу.

— Можешь забрать. Не хочу зорить твою коллекцию. Другого такого ножа не найдешь.

Выходя из кабинета, Михаил Павлович в зеркале вскользь увидел, как Иван Артемович молниеносно схватил нож и спрятал в столешницу.

Выйдя из дому, недолго постоял на крыльце, раздумывая. Только что он совершил поступок, которому не будет прощения никогда. Покрыл своего зятя. Да нет, не только что, а еще ночью, когда подобрал нож и завертывал его в платок. Уже тогда, еще не осознавая, он готовился совершить подлость.

Ну а если бы он поступил как должно? По совести? Тогда что?

Вдоль Харлампиевской несколько мальчишек и женщина торопились в сторону Ангары. Разговаривали громко, возбужденно. Звонко на всю улицу разносились мальчишеские голоса:

— Кровищи! Аж дух заняло, как глянул.

— В прорубь хотели, а тут полиция — едва ноги унесли!

Женщина молодая, востроглазая, бегло скользнула взглядом по фигуре полицейского пристава, застывшей на парадном крыльце, что-то негромко сказала мальцам, те как по команде обернули к нему возбужденные любопытные лица.

«Пойду, гляну: что там».

Молодуха, шедшая в компании подростков, то и дело озиралась на него. О чем-то они все время судачили, невольно понижая голоса.

Вдруг представил, как он войдет в церковь, прихожанки обернутся на него, начнут шептаться промеж собой:

— Сестру родную и племянников не пожалел — зятя в тюрьму спровадил.

— Этакий ни отца, ни мать не пощадит.

— Чин ему за это прибавят.

И ведь точно так бы и было, поступи он, как велит ему долг. Его бы и считали злодеем, а Ивана Артемовича жалели.

Где же выход?

Выхода он не видел.

Эпилог

Прошло четыре года.

«Четыре года, один месяц и…» — в уме подсчитывала Елена Павловна, стоя на берегу.

Ангара вот-вот вскроется. Утренники еще бывали студеными, дорожная колея за ночь леденела, но на санях по городу уже не ездили. В сани запрягали, только когда нужно было за город.

По льду с той стороны шли две санные подводы. Хотя всем известно, какая опасность подстерегает сейчас на реке, но неймется — рискуют. А ведь чуть ли не каждую весну гибнут во время ледохода. Пешего или конного застанет ледолом посреди Ангары, спастись можно только чудом. Лед взламывается с пушечным гулом и начинается светопреставление. С берега с безопасного места наблюдать и то сердце цепенеет от страха.

Лошади трусили быстрой рысью. Возница бежал поперед саней рядом с конем и беспрерывно крутил вожжами у себя над головой. Стегать лошадь надобности не было: видно, и она тоже сознавала опасность, стригла ушами, прислушиваясь, не прогремит ли с верховий предостерегающий залп, которым всегда сопровождаются разрывы ледяного покрова.

На сей раз обошлось, подводы благополучно достигли берега. Лошаденки сразу перешли на тяжелый медленный шаг. Взъезд уже оголился от снега, сани заскрипели по галечнику.

Мужика распарило; пока бежал чрез реку, он по-рыбьи хватал воздух ртом, из-под шапки пот бежал струями, даже с бороды капало. Затуманенным взглядом окинул барыню, наблюдавшую за ним. Хотел крикнуть на лошадь, но изо рта вырвался только сиплый звук.

Больше Елену Павловну ничто не отвлекало от цели, ради которой она пришла, ради которой приходит сюда ежегодно каждую весну. Для нее это стало потребностью, ритуалом. Возможно, сегодня река вскроется, и больше ей нечего будет делать здесь до следующей зимы, когда Ангара снова станет. Злополучная прорубь каждый раз появлялась на том же самом месте. Или ей только так кажется, а на самом деле место, где вырубают лед, чтобы можно было брать воду, перемещается? Никто же ведь не вымеряет, когда начинает долбить лед. Несколько раз она нарочно приходила смотреть. Мужики с ломами и пешнями спускались на застывшую реку, немного медлили, потом один из них ударял ломом. И вмиг начиналась дружная работа. Не проходило и получаса, как прорубь бывала готова.

Картину гибели брата Елена Павловна составила только в воображении. Как это случилось, она знала лишь в пересказе. С очевидцами не разговаривала и не стремилась к этому, напротив, избегала. Более всех ее донимала Глаша: той просто необходимо было поплакать и поговорить. Елене Павловне приходилось одергивать ее:

— Глаша, не смей говорить про то, чего не видела!

Девка с простодушной искренностью вскидывала глаза на рассерженную барыню. Она настолько вжилась во все подробности, столько раз повторяла их, что ей уже самой казалось, что она видела все воочию.

Но как бы там ни было, свое дело Глаша сделала: воображение Елены Павловны работало по ее подсказке.

К тому времени, когда на берегу появился помощник пристава, там уже собралась толпа. Городовые с трудом удерживали любопытных, не подпускали к проруби и к месту, где на льду растеклась кровь.

— Господа. Господа, нельзя так, — увещевали они солидных горожан. Мальчишек прогоняли, не брезгая тумаками, мужиков и баб из простонародья гнали в шею. Словом, поддерживали порядок.

Михаил Павлович спустился на лед, полицейские почтительно расступились, околоточный отдал рапорт. Праздная публика на время затихла, нетерпеливо ожидая, какие же действия предпримет прибывший к месту происшествия полицейский чин. Михаил Павлович не спеша обошел вкруг кровяного пятна, приблизился к проруби, заглянул туда, в подледную глубину. Сквозь полуторасаженную толщу воды можно было разглядеть каменистое дно, и поэтому казалось, что глубина не столь велика. Более минуты стоял он у края проруби при наступившей тишине. Потом — видевшие только ахнули, так внезапно все произошло — вдруг пошатнулся, теряя сознание, вскинул руку. Околоточный надзиратель, бывший неподалеку, не успел подскочить. Михаил Павлович сделал один неверный шаг и — потерял равновесие. Стоявшие поблизости услышали, как булькнуло. Даже брызг не вылетело из проруби на лед.

«Зачем ты сделал это, Миша? Зачем?!»

Ни тогда, ни после не верила в то, во что верили все: будто бы у Михаила Павловича случился внезапный приступ, закружилась голова, он на мгновение потерял сознание и невзначай оступился в прорубь.

Не головокружение было причиной смерти брата. То было самоубийство.

Он стоял перед неразрешимой задачей: либо поступиться честью, либо… либо обесчестить сестру, ее семью. Ведь он так же, как и она, догадался обо всем: и о связях Ивана Артемовича с контрабандистами и что он убийца.

Труп нашли только в середине лета. Его прибило к острову ниже монастыря, и он застрял там, зацепившись за ветви смородинника, свисающие в воду.

Погребение состоялось в начале июля. Стояла нестерпимая жара, а когда шли с кладбища, разразилась гроза.

С реки возвращалась, как с кладбища. Всегда ее охватывает такое чувство. Даже бывая на могиле, она не испытывает подобного состояния. Будто не там он, не в земле погребен, а здесь — подо льдом. Летом, когда река вскроется, этого чувства у нее уже не возникает.

…Возвращалась, как с кладбища, в немилый дом. И этот, новый, каменный особняк, предмет зависти многих знакомых и незнакомых, не осчастливил. Ей всерьез казалось, что счастье поселится в его стенах. Оттого она так торопила, настаивала, чтобы строительство начали немедленно.

— Я не могу жить в этих стенах! Не могу! Они давят. Душу давят!

Иван Артемович не спорил, напротив, потакал ее причуде. Строили быстро и хорошо. Муж не поскупился на затраты. Архитектор советовался только с Еленой Павловной. Иван Артемович в это дело не вмешивался, устранился с самого начала.Особняк получился на славу — стал украшением всего квартала. И внутри отделан наилучшим образом. В его внешности сочетаются и красота и скромность. Не стало теперь парадного крыльца, нахально выступающего в улицу. Парадный вход со стороны смотрится непритязательно. Зато откроешь дверь — посетителя встречает широкая лестница с мраморными ступенями, ведущая наверх.

Постройкой каменного особняка Иван Артемович замаливал грехи. Хотя откровенного разговора между супругами не происходило, он догадывался, что ей многое известно. По смерти Миши дело об участии Валежина в бесчестных махинациях и связях с контрабандистами не получило завершения. В убийстве Виктора Пригодина его даже не заподозрили, посчитали делом рук тех же бандитов, которые расправились с неким Степкой Антиповым, их же сообщником.

Совершенно случайно Елена Павловна проведала и про мужнину измену и даже видела девку, с которой он путался. Без намека на ревность глядела на нее. Точно такое же любопытство у нее вызвала бы встреча с каким-либо диковинным животным. Девка очень даже недурна собой, можно было бы назвать красивой, если бы не вызывающая вульгарность ее манер. Точно такими Елена Павловна и представляла себе продажных кокоток. После этого лишь неподвластное ей чувство омерзения прибавилось у нее по отношению к супругу, но и оно мало-помалу испарилось, осталось только в воспоминании.

Занятая своими мыслями, она совсем не замечала людей, группами и в одиночку спешащих навстречу. И только дойдя до угла, где ей нужно было отвернуть, вдруг услыхала позади себя гул, подобный отдаленному раскату грома. Вскрывалась Ангара. Лед взламывало за городом, примерно возле Лисихи.

Уже не только детвора и подростки, взрослые не стесняясь бежали на берег, боясь пропустить зрелище. Не только страх перед могуществом природы, но еще какое-то неясное чувство удовлетворения испытывает человек, любуясь яростным разгулом стихии. Не одна она переживала это состояние — беспричинный восторг охватывал каждого.

Как она ни спешила, на берег пришла, когда река уже вскрылась, по ее стекольно-синей глади несло ослепительно белые осколки и глыбы льда. И уже с другой стороны, с низовий, приносило иногда внезапные раскаты. На удивление мирно и гладко в этом году прошел ледолом. Иной раз случалось, ледяными заторами подпруживало реку и водой ненадолго затапливало прибрежные улочки. На этот раз обошлось.

Народ не спеша расходился, берег постепенно пустел. Елена Павловна последний раз глянула на текущую воду, пытаясь определить место, где совсем еще недавно была прорубь.

Возвращалась той же дорогой. Дощатый настил тротуара совсем лишь недавно просох, покоробленные плахи негромко скрипели. Три девочки-гимназистки, настигая ее, шли серединой улицы, где тоже высохло, дорожная колея начала даже слегка пылить. Девочки громко разговаривали, в прогретом весеннем воздухе их голоса возбужденно звенели. Их разговор ничуть не интересовал Елену Павловну до тех пор, пока она не услышала произнесенным свое имя:

— …Купчиха Валежина…

Невольно обернулась. Нет, девочки не обращались к ней и даже вовсе не замечали ее, разговаривали между собой.

— Тебе бы, Лидочка, такого мужа.

И без того румяное хорошенькое личико девочки, которую назвали Лидочкой, вовсе зарделось. Встряхнула косичками, что-то сказала. Ее подружка рассмеялась:

— Ты тоже красивая и умная!

— В наше время женщина может чего-то достичь, если она богата, красива и умна, — заметила третья серьезным тоном наставницы, который забавно было услышать от такой пухленькой и лупоглазой куколки.

Елена Павловна свернула на Почтамтскую, гимназистки прошли дальше. Должно быть, тема разговора у них не переменилась: прежде чем скрыться за углом, все трое остановились, повернули головы в сторону особняка Валежиных.

Елена Павловна и прежде от многих слышала довольно лестные отзывы. Ее богатству, ее положению завидовали. Особенно это проявилось с постройкой нового дома. В приемные дни по вторникам у них в гостиной собирался цвет иркутской интеллигенции. Во всяком случае, так думала она и так считали все из ее круга. Устроительницей приемов и отчасти главной притягательной силой считалась она. Иван Артемович устранился ото всего, в гостиной появлялся редко, иные из завсегдатаев вечеров даже не были с ним знакомы. Про особняк говорили не иначе как — дом купчихи Валежиной. Нередко можно было услышать:

— Был вчера в гостиной у Елены Павловны.

Если бы возможно было вычеркнуть из памяти все, что предшествовало постройке особняка, какое бы облегчение испытала она тогда. Но в памяти все было живо. Каждый день, каждый миг она жила под страхом разоблачения. Более всего опасалась за Митю. Мальчик рос любознательным, вопреки ее стараниям оградить его от общения с детьми приказчиков и конторских, — напротив, друзей находил себе только в их обществе. Рано или поздно горькая истина откроется ему. Как-то это подействует на впечатлительную душу? Перед ним будет выбор: идти по пути совести и чести, избранному его дядей, или встать на путь бесчестия, обмана, по стопам своего отца. Ни тот ни другой выбор не устраивал ее — страшны оба.


Оглавление

  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Эпилог