КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706327 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272775
Пользователей - 124663

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Изгнание [ДИКИЙ НОСОК] (fb2) читать онлайн

- Изгнание 878 Кб, 236с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - ДИКИЙ НОСОК

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ДИКИЙ НОСОК Изгнание

Сказка для взрослых, которая вовсе не обязывает Вас искать в ней какую-то мораль.

Пролог

Ох, лихо-лишенько! Мочи нет идти дальше. Израненные ноги покрыты язвами. Тяжело опустившись на берегу ручья, Нетуш сначала напился, зачерпывая холодную воду пригоршнями, отчего зубы тут же заломило. А затем опустил в воду натруженные многодневным переходом ноги.

Спутники его, утолив жажду, попадали кто где на прибрежной полянке, окутанной белой-розовой дымкой цветущей вишни. Краса эта была не в радость. Тяготы бесконечного пути вконец измотали их. Полуша уж сколько дней подвывает, как побитая собака, убивается по умершему в дороге дитяти, а дед Шушак по своей старой бабе. Он еле брел последним, опираясь на суковатую палку, наверняка, скоро и он их оставит.

Куда же гонят их? Зачем? Эти вопросы Нетуш задавал себе снова и снова. Никогда они не делали плохого йоргам, а те им. Не охотились друг на друга, не убивали. Делить им было нечего.

Мощная мохнатая рука на мгновение показалась из цветущего облака и швырнула на середину поляны трех зайцев со свернутыми уже шеями. Порою йорги подкармливали их в дороге. Нетуш с трудом поднялся и достал из поясной сумы огневые камни. Какое счастье, что они были при нем, когда пришли йорги. Иначе люди просто пропали бы с голоду. Он бросил зайцев бабам ошкурить, а сам занялся костром. Внуки деда Шушака молча поднялись и принялись собирать валежник.

Запах жареного мяса немного взбодрил всех, хотя и было его с гулькин нос на каждого. Уже ночью при свете костра, когда спутники вповалку спали вокруг, Нетуш достал берестяной свиток и заостренную палочку и продолжил вчерашние записи.

Пещера.

Маленькая речушка с кристально чистой, прозрачной водой журчала под ногами. Ледяная вода облизывала гладкие булыжники, перекатываясь через мелкие и, пенясь, огибая крупные. Вокруг его ног плавное, равномерное течение воды сбивалось, закручивая тугие струйки в водовороты. Стоя по щиколотку в воде, Урум внимательно рассматривал свои ступни. Холода он не чувствовал. Колечки рыже-бурой шерсти свивались и развивались, колышась из стороны в сторону, словно водная трава, растущая на дне реки, повинуясь малейшему движению воды. Удивительно, как вода искажает вид того, что находится внизу. Он давно это заметил, еще в детстве.

Замшелые камни по берегам речушки даже в полдень редко оказывались под прямыми солнечными лучами, прикрытые разлапистыми кронами деревьев. Урум присел и зачерпнул пригоршню воды. Так и есть, какой-то незнакомый привкус. Не неприятный, но особенный. Любопытно. Урум не спеша двинулся вверх по течению реки прямо по воде. Речка была мелкой, лишь кое-где глубина воды доходила ему до колен.

Недаром мать дала ему это имя – Урум, созвучное тому, как маленькая речушка играет в прятки с галькой на берегу. Урум-м-м, Урум-м-м, Урум-м-м. Он всегда любил воду. Иногда Урум ложился на дно речной заводи или неглубокого озерца, надолго задерживая дыхание, и, позволив воде успокоиться, наблюдал за вьющимися в воздухе стрекозами и стайками мальков сквозь призму воды. Яркое полуденное солнце, на которое невозможно было смотреть без боли в глазах, через толщу воды выглядело размытым, расплывающимся всеми цветами радуги сияющим пятном.

Уже много после полудня река привела его в пещеру, высота сводов которой многократно превышала рост Урума. Величественная арка входа не препятствовала проникновению света и воздуха. Но подступающие почти вплотную к пещере деревья прятали ее от посторонних глаз и создавали приятный сумрак внутри. В глубине пещеры со сводов гроздьями свешивались летучие мыши, укутав свои маленькие остроухие головки крыльями. Их помет толстым слоем устилал землю внутри. Ну, конечно! Вот откуда странный привкус у воды. Как он сразу не понял?

Исток говорливой речушки, между тем, терялся в небольшом бездонном озерце, из которого она и брала начало. Непроглядно-черная вода была мертва и неподвижна. Она поглотила брошенный Урумом камень с тихим всхлипом и безмятежно сомкнулась над ним. Он по опыту знал, как коварна и безжалостна может быть пещерная вода. Когда Урум был еще мал и держался за ногу матери, он видел, как подземная река утащила взрослого йорга, недавно достигшего полной зрелости. Никто не бросился ему на помощь, это было бессмысленно. Молодой, сильный, полный жизни йорг исчез в пучине мгновенно, как сухой осенний листок, подхваченный водоворотом. Его изломанное, смятое, словно комок глины, тело нашли неподалеку от того места, где река выныривала из-под горы: оторванная рука; содранная со спины кожа; треснувший в нескольких местах, будто яичная скорлупа, вытянутый череп; мягкие, изломанные, вывернутые под неестественным углом конечности. Как ни мал был тогда Урум, он запомнил это навсегда. Какая нелепая смерть! Поэтому озерцо обошел стороной и наткнулся на завал.

Камни осыпались уже давно, слежались, заросли мхом и лишайниками. Суетливые ящерки прыснули в разные стороны, когда он своротил первый камень и легко отбросил прочь. Урум и сам себе не смог бы ответить на вопрос: зачем принялся разбирать этот старый обвал? Без устали откидывая камни в течении нескольких часов, до наступления темноты он успел разобрать значительную часть осыпи, распугав грохотом большую часть летучих мышей.

Почувствовав острый голод, Урум прервался. Опустив в холодную воду реки исцарапанные ладони – единственную часть тела, кроме ступней, не покрытую жесткой рыжевато-бурой шерстью, он замер, чутко вслушиваясь в звуки и запахи окружающего леса. Уловив шорох знакомого трепыхания крыльев, Урум бесшумно, как умеют передвигаться все йорги, направился в ту сторону. Парочка жирных тетеревов: яркий, красно-бровастый, видный самец и неприметно-серая самочка прятались на нижних ветвях разлапистой старой ели и были легкой добычей. Привычным движением оторвав небольшие аккуратные головки, Урум с наслаждением напился теплой крови и, разорвав сильными пальцами грудь самцу, впился зубами во внутренности. Двух птиц было вполне достаточно, чтобы утолить голод. Йорги не брали лишнего. В пещеру он вернулся с рассветом, проведя ночь на берегу реки. Компания летучих мышей его не прельщала.

С завалом Урум провозился до следующего полудня, проделав ход достаточной ширины, чтобы пролезть внутрь. Протиснув мускулистое тело в лаз, йорг оказался в маленьком сухом зале, ничем не примечательном, кроме странного зеленовато-голубого сияния в дальнем его конце. Там Урума поджидало невиданное прежде чудо: мерцающее призрачное сияние окутывало своды пещеры, переливаясь от таинственного изумрудно-зеленого до сияющего небесно-голубого. Источником его были колонии светлячков, уютно устроившиеся в расселинах скалы. Завороженный зрелищем Урум позабыл обо всем на свете. Своды пещеры напоминали звездное небо в ясную летнюю ночь, когда несчетное количество огоньков сияет над головой, изредка соскальзывая вниз и оставляя на небосводе огненный след.

Но чудом было вовсе не это. Глаза быстро привыкли к полумраку пещеры, и, опустив взгляд ниже колоний светлячков, Урум с удивлением понял, что видит на стене изображение лошади, а рядом еще и еще одно. Плавные изгибы тел, изящно вскинутые в движении ноги, развивающиеся гривы и хвосты. Целый табун лошадей застыл на стене пещеры, запечатленный в едином неукротимом порыве. Это было невероятно. Урум замер, будто громом пораженный. Никогда раньше не доводилось ему видеть ничего подобного. Он даже не слышал, что кто-то из его сородичей способен сотворить такое чудо. Рисунки были сделаны углем удивительно точными, четкими линиями.

Урум внимательно огляделся по сторонам: пещерный лев, оскалив пасть и припав к земле, готовился к прыжку; неспешно шествовал величавый мамонт; грациозная лань, пронзенная копьем в прыжке, падала на землю, как сломленный цветок. Это был единственный рисунок, сделанный не углем, а охрой. Казалось, будто животное истекает кровью. Копьё? Но йорги не убивают копьями, лишь руками и зубами. Кто это нарисовал? Неизвестный художник обозначил себя у выхода из пещеры, оставив на стене красный, охряный отпечаток ладони. Маленькой ладони. Человеческой.

Не может быть! Не может быть, чтобы эти никчемные, мерзкие паразиты способны были создавать такую красоту. Ведь они не способны даже увидеть и почувствовать ее. Лишь бездумно уничтожить. Стоило только колонии людей появиться где-то, как они принимались наносить природе кровавые, порой поколениями не заживающие раны: вырубали и сжигали леса; выворачивали наизнанку землю, превращая ее за несколько лет в бесплодную пустошь; убивали без разбора всех живых существ, куда больше, чем нужно для насыщения; возводили нелепые, громоздкие, уродливые жилища – тесные, дымные, вонючие, загаженные; захламляли все вокруг себя. И плодились с невероятной скоростью. Люди расползались, подобно стаям саранчи или лесным пожарам, пожирая и уничтожая все на своем пути. Ни одно живое существо не ведет себя подобным образом. Все – от малой птахи, прячущей гнездо в траве, до гороподобных мамонтов приспособились и живут в полной гармонии друг с другом и природой, не забирая лишнего, только то, что нужно для выживания. В том числе и лишних жизней. И йорги поступают так. Но не люди. Потому они и были изгнаны предками Урума в давние времена.

Тонко чувствующий красоту Урум провел в пещере много часов, будучи не в силах оторваться от рисунков. Словно зачарованный, он проводил пальцами по изогнутым линиям рисунков и пытался повторить их. И не мог. Его руки, такие сильные и ловкие, оказались неспособны воспроизвести плавные, точные линии силуэта лошади.

Как человек сделал это? Почему он – Урум не мог так? Почему он не мог уловить чудесное мгновение и перенести его на камень? А человек смог? Молодой йорг был в смятении. Владевший им восторг не позволял ему уйти от пещеры много дней. Она манила его, словно яркий цветок пчелу. Он кружил вокруг рисунков, как стервятник у туши мамонта, будучи не в силах уйти прочь.

А решившись, отправился к старику Мууну. Он не знал никого мудрее. Муун был стар, очень стар. Он прожил уже почти две жизни. Руки его давно потеряли былую силу, спина согнулась под тяжестью прожитых лет, побелевшая шерсть местами вытерлась, обнажив серовато-бурую кожу, сухую и сморщенную на вид, будто засохшая кора дерева. В хорошую погоду большую часть времени Муун проводил, греясь на солнышке, блаженно щурясь и почесывая впалую грудь. Жил он в небольшой сухой пещере в десяти днях пути. Его любимица Ула – последнее потомство, не покинула отца, достигнув зрелости, а осталась жить со стариком, заботясь о нем. Без ее помощи Муун давно бы умер от голода. Он был так стар, что часто мерз в холодные зимы и просил Улу разжечь огонь, чтобы согреться.

У старика Мууна была репутация умного и знающего йорга. Порой родители оставляли ему на некоторое время своих незрелых отпрысков, чтобы Муун поведал недорослям об окружающем мире: откуда и куда текут реки, почему дует ветер, почему день сменяется ночью. Урум тоже провел у наставника несколько месяцев. За это время старому йоргу удалось разбудить природное любопытство юного, давая ему по крупицам пищу для размышлений обо всем на свете, за что Урум был очень признателен учителю. Но со времен своего ученичества он старика не видел. Муун с тех пор заметно сдал. Глаза его затянулись белесой пленкой так, что он почти ослеп; ставшие тонкими, будто молодые веточки дерева, руки мелко дрожали и только крепкая палка из ствола молодой березы позволяла ему передвигаться. Единственным, что старику еще не изменило, было обоняние. Он издалека почуял приближение Урума и принесенный им гостинец – тушу молодого оленя.

В день встречи о делах не говорили. Урум и Ула поджарили на огне самые лакомые куски оленя для старика, а сами с удовольствием насыщались сырым мясом. Разморенный сытной едой и теплом очага, Муун задремал и оставил молодых йоргов наедине. Ула лукаво поглядывала на гостя, будя в нем незнакомое прежде смущение. Она была на голову ниже Урума, статная, некрупная, с почти черной шелковистой шерстью и загадочной улыбкой. В свете костра глаза ее поблескивали, как перламутровые бусины, иногда находимые в раковинах моллюсков. Когда он видел Улу последний раз, та еще держалась за ногу матери и, ловко лазая по деревьям, из озорства сверху метко обкидывала Урума сосновыми шишками.

«Ты в смятении, Урум,» – проницательно заметил старик, начиная разговор на следующее утро, после того, как они снова поели оленины и расположились на сухой полянке близ пещеры. Ула нежилась в траве неподалеку, губами собирая спелые ягодки земляники и отвлекая тем самым мысли Урума от предмета разговора.

«Что же беспокоит тебя, мой любознательный ученик?» – продолжил Муун.

«Люди»

«О-о-о,» – многозначительно протянул старый йорг и надолго замолчал.

Волны доброжелательности с нотками иронии распространялись от Мууна. Умудренный опытом старик умел создать вокруг себя атмосферу умиротворения, без труда внушая окружающим чувство покоя и безопасности. Урум еще постигал эту науку, развивая свои природные способности. Все приходит с опытом. Проще всего было внушить живому существу чувство паники и ужаса. С покоем и безопасностью было гораздо сложнее, приходилось подавлять инстинкт самосохранения – самый сильный у любого живого существа.

«Люди. Да, они всегда внушают беспокойство. Но за ними хорошо присматривают, Урум. Нет причин для волнения,» – наконец промолвил старик.

«Я не об этом, учитель. Неподалеку отсюда я нашел пещеру с чудесными рисунками на стенах. Они как живые: лошади, мамонты, лев. Их оставили люди. Они сумели передать не только облик, но, кажется, и саму суть каждого живого существа. Почему людям дано такое умение? Почему мы так не можем?» – горячился Урум.

«Только некоторым из них, Урум. Не всем, лишь немногим избранным,» – успокоительно произнес старый йорг.

«Вы тоже видели рисунки, учитель?»

«Нет, но видел кое-что другое. Подожди, сейчас покажу,» – заковылял к пещере Муун, тяжело опираясь на палку. Вернувшись, он развернул на земле сверток из козлиной шкуры. В первое мгновение Урум и не понял, что он видит. Осторожно взяв в руки небольшую, хрупкую на вид фигурку человека, вырезанную из кости: гладкое, округлое тело, лишенное шерсти везде, кроме головы; плавные изгибы круглых бедер и неестественно тонкой талии; сложенные на груди короткие руки; сведенные вместе непропорционально длинные ноги – молодой йорг замер в восторге. Хотя, ведь это не йорг, а человек. Их тела именно такие: с короткими руками, нелепо длинной шеей, круглой, а не вытянутой головой, тонкими и длинными, словно у цапли, ногами. Но как искусно вырезано, фигурка – будто живая! Непостижимо. Это было еще удивительнее, чем рисунки на стенах пещеры. Урум долго ощупывал каждый изгиб тела, проводя пальцами по прохладной, гладкой кости, стараясь понять и будто вобрать в себя эту красоту. Фигурка была старой, кость пожелтела от времени. Муун его не торопил. Посматривая на ученика сквозь полуприкрытые веки, он наслаждался произведенным эффектом. Старик словно видел себя много десятилетий назад: изумленного, ошеломленного, пораженного до глубины души случайно найденной красотой, пойманной, как бабочка, и запечатленной в кости неизвестным мастером.

«Откуда она? Где ты её взял?» – спросил, наконец, потрясенный Урум.

«Я нашел её на брошенном человеческом городище много лет назад. Они оставили много странных вещей во время изгнания. Лес поглотил еще не все.»

«Почему ты не показывал мне её раньше? У тебя есть ещё?»

«Нет, друг мой. Раньше ты был слишком мал, чтобы понять. Ты можешь взять её себе, когда я уйду. Вряд ли она ещё долго будет радовать мой взор,» – усмехнулся в белоснежную бороду Муун.

«О, благодарю, учитель. Но я хочу пойти туда, где ты ее нашел. Может быть я увижу там ещё что-то, столь же прекрасное».

«Конечно, хочешь, мятущаяся душа. Конечно, хочешь. Ну так иди, Урум. Иди. Это далеко, почти на южной окраине очищенных земель, у подножия Радужных гор. Дорога займет много времени, но тебя это не остановит. Вряд ли мы еще увидимся, друг мой,» – с печалью в голосе произнес старик. – «Ула сохранит для тебя фигурку».

Ула лишь фыркнула в ответ.

Знакомство.

Балаш во весь дух несся по узким, мощеным камнем улочкам старого города, ловко маневрируя между добропорядочными хозяйками, уже возвращающимися с утреннего торга с корзинами, полными свежей зелени, ещё бьющей хвостами живой рыбы или распространяющего одуряюще-вкусный аромат свежевыпеченного хлеба; гомонящими во весь голос стайками школяров; степенными отцами семейств, торопящимися открыть свои лавки и конторы. Новые, кожаные, ни разу не надетые еще ботинки, издающие упоительный запах хорошо выделанной телячьей кожи, – предмет гордости Балаша и зависти его многочисленных друзей, парень бережно нес подмышкой, решив надеть их уже на месте, чтобы не истрепать раньше времени.

Пока босые ноги привычно шлепали по камням, Балаш на бегу умудрялся и дурашливо поздороваться с хорошенькой девушкой в лавке портнихи, и перепрыгнуть через старого пьяницу Марко, спавшего, как обычно, на пороге своего дома, куда суровая супруга не пускала его, если тот не мог войти сам, и изобразить на лице полный восторг выплывающим из-за угла необъятным бюстом молочницы. Девушка в ответ улыбнулась (может она и поближе познакомиться не прочь), Марко ничего не заметил, возмущенная молочница плюнула вслед охальнику и разразилась гневной тирадой.

Только вчера смотритель дорог и мостов взял Балаша в помощники и наказал быть у него рано утром, к часу открытия городского торга. И как только он умудрился проспать в первый же день? На эту должность было много претендентов. Абрам – смотритель дорог и мостов предпочел юношу за умение быстро считать в уме и находить общий язык с самыми разными людьми. Но ничто не мешало ему в любой момент передумать и взять другого помощника. Поэтому под показной веселостью Балаша скрывалось серьезное беспокойство.

Ему оставалось лишь спуститься со скалы, на которой теснились узкие, извилистые улочки и громоздились один на другой разномастные, прилепленные стена к стене домики старого города. Они вырастали прямо из голых скал, сливаясь с ними потому, как сложены были из тех же самых камней. Маленькие, тесные балкончики лепились к стенам, словно ласточкины гнезда. Узкие окошки напоминали скорее бойницы и были призваны сохранять прохладу в доме летом и тепло зимой. Отчаянные хозяйки вывешивали постиранное белье прямо над пропастью, не забывая пришпиливать его к веревкам массивными деревянными прищепками.

Скала была большой, с плоской, будто срезанной огромным ножом вершиной. На ее отвесных склонах с комфортом гнездились ласточки, а местами умудрялись цепляться корнями редкие кустики. Река огибала ее с двух сторон, устремляясь далее к морю. Именно за неприступность и выбрали для поселения это место первые люди, пришедшие на полуостров во времена изгнания. Страх загнал их жить на голую скалу, лишенную и воды, и растительности. Страх йоргов. Люди приспособились доставать воду из реки, не спускаясь вниз, с помощью специальных приспособлений, построили жилища. Днем они работали в полях внизу, а на ночь забирались на скалу. Сейчас с нее открывался потрясающий вид на красные черепичные крыши и белоснежные трубы свободно раскинувшегося внизу нового города, фруктовые сады, зеленой каймой опоясывающие его, бескрайние поля на много лиг вокруг и глубокую синеву моря вдали. Изгибающаяся вслед за скалой каменная лестница в многократно посчитанные, истертые тысячами ног сто восемьдесят две ступени была единственной дорогой, соединяющей верхний и нижний город. Балаш стремглав несся по ней вниз, прыгая через ступеньку. И за очередным поворотом лестницы со всего маха налетел на старуху Будур.

Страшно представить, что было бы, окажись на ее месте кто-нибудь другой. Они с юношей наверняка скатились бы кубарем к подножию лестницы, переломав все кости. Но старуха Будур устояла. Была она на голову выше самого высокого мужчины в городе, массивной и крепкой, как скала. Откинув ткнувшегося в ее грудь наглеца легким движением руки на три ступени вверх, она уткнула свои огромные руки в бока, перегородив тем самым всю лестницу, и вперила тяжелый взгляд в недотепу. При виде её сурово сдвинутых мохнатых бровей, выдающейся вперед крупной, плотно сжатой челюсти, развивающихся за спиной седых косм, выбившихся из-под низко повязанного на покатом лбу платка, и маленьких, злобно сверкающих глазок, любого взяла бы оторопь. И Балаш не был исключением. Однако потерять только что полученную работу сейчас он боялся больше, чем даже старуху Будур. А потому быстро вскочил и рассыпался в извинениях. Старуха не промолвила ни слова, однако, чуть помедлив, опустила одну руку ровно настолько, чтобы Балаш мог бочком протиснуться между нею и скалой и снова припустить вниз во весь дух. Жуткая бабка. И запах от нее исходит какой-то острый, звериный и усы над верхней губой, как у мужика. Неужели правду говорят об этом семействе, что у них в роду были йорги?

Осторожный и педантичный Абрам, происходящий из семьи потомственных строителей, был назначен смотрителем дорог и мостов десять лет назад, после безвременной кончины своего предшественника, задавленного насмерть упавшей с моста телегой в то время, как он осматривал опоры моста на предмет трещин и других повреждений. Мостов в городе было всего два: старый каменный в четыре арочных пролета в центре города, большую часть года выглядевший слишком монументальным для такой небольшой речушки, и достаточно широкий, чтобы могли разъехаться две телеги, и новый, для которого соорудили такие же массивные каменные опоры, но само полотно моста было деревянным. Его снимали перед приходом большой воды, чтобы не унесло, а потом водружали обратно, меняя сгнившие бревна в случае необходимости. Этот мост был вдвое уже и позволял быстро попасть из рыбацкого посада на городской торг. Рано поутру по нему двигалась нескончаемая вереница больших корзин с грозно шевелящими клешнями крабами, наваленными горками креветками, бьющейся о борта гладкими спинами рыбой, обложенными водорослями раковинами с моллюсками и прочим живым товаром, несущим с собой запах соли и моря.

Абрам был человеком серьезным и ответственным, рачительным хозяином своего дома, благодарным сыном своей матери, надеждой и опорой для своих двух младших незамужних сестер и отцом целого выводка детей мал мала меньше. Сейчас для смотрителя пришло время взять себе помощника и обучить его всем премудростям, дабы было кому передать дела. Балаш ему нравился, он схватывал все на лету, однако был чересчур горяч и импульсивен. Абрам надеялся, что с возрастом юноша станет серьезнее и рассудительнее. Но, подойдя сегодня утром к реке, озадаченный Абрам забыл обо всем, включая безнадежно опоздавшего нового помощника.

Уровень воды в реке за ночь упал примерно на четверть.

Река, протекающая через город, названия не имела, а именовалась просто Река (именно так, с большой буквы) потому, как была единственной на полуострове и являлась кормилицей и поилицей для всех здесь живущих. Она брала начало где-то в Радужных горах, загромождавших перешеек между полуостровом и материком, и, вырвавшись из тесноты горных ущелий, привольно разливалась на степных просторах. Во время таяния снегов в горах река бурлила и кипела, словно суп в горшке, перемалывая в щепки вырванные с корнем деревья, перекатывая огромные каменные валуны, швыряясь галькой и безжалостно заглатывая и унося все на своем пути, включая людей и животных. Оказаться в воде в такое время означало верную смерть. К концу лета река сильно мелела и перебраться через неё вброд, не замочив волос на голове, могли даже дети. Большую воду люди отводили и сохраняли в целой сети водохранилищ, устроенных вдоль русла реки. Её использовали для полива. Плодородные степные почвы позволяли выращивать по два урожая в год. Водохранилища тоже находились в ведении смотрителя дорог и мостов.

Сейчас, в начале лета, река никак не могла обмелеть. Это было странно и непонятно. За этими размышлениями и застал Абрама подоспевший, наконец, Балаш.

«Что ты видишь?» – прервав движением руки поток извинений и объяснений помощника, спросил Абрам.

Парень заткнулся на полуслове и посмотрел вниз: «Река обмелела. Но почему? Ещё рано, лето только началось».

«Вот это мы с тобой и должны выяснить,» – задумчиво сказал наставник.

«Мастер,» – почтительно обратился к смотрителю неслышно приблизившийся посланец правителя. – «Вас просят немедленно прибыть в дом верховного правителя». Выполнив поручение, посланец учтиво поклонился и исчез также незаметно, как и появился.

Удивительное дело, но ничего в этом городе не происходило без ведома правителя. У этого человека глаза и уши, похоже, были повсюду. Он был в курсе всего происходящего в городе, а многое случалось именно так, а не иначе по его воле. Конечно, должность эта была выборная, но на практике превращалась в пожизненную, если верховный правитель хорошо делал свое дело. Нынешний (в этом сходились во мнении большинство горожан) был получше многих прочих. При нем исправно латали дороги, зажигали уличные фонари по ночам, ловили разбойников, процветала торговля, не росли поборы с горожан. А то, что и свой карман он не обделяет, так куда ж без этого. Главное – знать меру.

«Надевай ботинки, Балаш. Идем,» – поторопил юношу Абрам.

Парень был в восторге. Мало того, что его не ругали за опоздание, так еще попадет в дом верховного правителя в первый же день работы. На деле все оказалось не так радужно. Балаш не попал дальше первого конюшенного двора, где ему велели дожидаться смотрителя, новые ботинки немилосердно натерли ноги, а в животе раздавалось недовольно-голодное урчание, ведь ни завтрака, ни обеда сегодня не случилось. Растянувшись прямо на земле, в тени старого каштана и скинув ботинки, парень заскучал. Но ровно до того момента, пока во двор не въехала всадница.

Породистая, как и ее черногривая кобылка, красавица с гордо вздернутым прямым носиком была тонкой, гибкой, с изящными щиколотками и узкими запястьями. Грациозную фигурку плотно облегал ярко-синий костюм для верховой езды. Закрученные на макушке смоляные кудри открывали тонкую длинную шейку. Ах, какая штучка! Балаш, не стесняясь, нагло рассматривал девушку во все глаза. Смерив парня надменным взглядом, она бросила поводья конюху, угостила свою любимицу кусочком морковки и ушла во внутренний двор. Конечно, Балаш знал, кто она такая. Кениша – единственная дочь правителя. И не было никаких шансов, что она когда-нибудь узнает его имя. Добиться внимания такой девушки было также нереально, как научить зайца играть в кости. Но помечтать то можно.

Вскоре из внутреннего двора показался озабоченный смотритель.

«Балаш, завтра утром мы с тобой отправляемся в экспедицию. Прихвати теплый плащ и провизии на несколько дней. Встретимся здесь, как только начнет светать. Лошадей возьмем в конюшне правителя. И не опаздывай. Ни в коем случае,» – сурово погрозил пальцем Абрам.

Путешествие! Вот это да! День снова стал прекрасным. С трудом сохраняя серьезное выражение лица, Балаш утвердительно кивнул в ответ на слова наставника. За воротами они разошлись в разные стороны.

К следующему рассвету уровень воды в реке упал уже на три четверти. Река разделилась на несколько небольших потоков, каждый из которых мог перепрыгнуть и ребенок. Ситуация была катастрофической. Если в реке не будет воды, то не наполнятся водохранилища, нечем будет поливать созревающий урожай, и он погибнет под палящим солнцем. А значит, жителям полуострова грозит голод. Даже Балаш был непривычно хмур и серьезен, когда они переезжали старый каменный мост утром следующего дня. Пришпоривая неказистую лошадку голыми пятками, он старался не отставать от Абрама.

Озабоченный правитель отправил с ними своего человека. В городе поговаривали, что Азар был сыном верховного правителя, рожденным неизвестной женщиной еще до того, как он заключил весьма выгодный брачный союз с матерью Кениши, породнившись с одним из самых богатых семейств в городе. И уж совершенно точно он был его правой рукой. Рослый, плечистый, с шапкой угольно-черных вьющихся волос, такой же высокомерный и гордый красавец, как и его возможная сестра, Азар был предметом томных воздыханий многих городских девушек. Тем более, что, будучи всего на несколько лет старше Балаша, женат он не был. Если бы верховный правитель мог передавать свою должность по наследству, то Азар, без сомнения, был бы первым претендентом на нее.

Выехав из города, всадники направилась вдоль русла реки. Полуденный солнцепек переждали в тени, но огня не разводили, перекусывая всухомятку каждый своей снедью. Торопились. Балаша давно тянуло побродить по полуострову: посмотреть, как люди живут, добраться до отрогов Радужных гор, увидеть высохшее соленое озеро, откуда в город мешками привозили розоватую соль, и окаменевший древний лес, и ядовитую Черную трясину, тянущуюся на сотни лиг между полуостровом и едва виднеющимся в голубоватой дымке материком, смертельную для любого живого существа, кроме ядовитых змей, а может быть одним глазком взглянуть и на запретные земли. Но сегодня желанное путешествие не радовало.

За неделю пути вдоль русла реки не случилось ровным счетом ничего. Путники почти не разговаривали. Напуганные фермеры приглашали их разделить немудреную еду, гостеприимно предоставляли для ночевки свои сеновалы и наполняли их дорожные сумки свежими огурцами. Протянувшиеся цепочкой водохранилища были почти заполнены, как и должно быть в это время года, в реке же воды почти не было. Солнце пекло немилосердно. Показавшиеся вдали силуэты Радужных гор расплывались в полуденном мареве. Река начала извиваться, как змея и петлять между холмами, которые становились все выше и выше, пока, наконец, не ввинтилась в узкое ущелье меж двух почти отвесных скал. Дальше пути не было. Начинались запретные земли, куда людям ходу не было.

Балаш был разочарован. В Радужных горах вовсе не оказалось ничего радужного: обычные серо-коричневые унылые скалы, как и та, на которой он живет. Почему их так назвали? Абрам же пребывал в растерянности потому, что поездка их оказалась бессмысленной. Понять, что случилось с рекой так не удалось. Но ведь нельзя просто развернуться и уехать, нужно выяснить, куда ушла вода. Но и на запретные земли, откуда брала начало река, ступать было нельзя. Табу. Эту аксиому жители полуострова впитывали с молоком матери.

Так и не придя ни к какому решению, расположились на ночлег прямо у подножия скал, разведя костер и завернувшись в теплые плащи. В предгорье ночью было зябко. Несмотря на усталость, почему-то всем не спалось, смутное беспокойство будто витало в воздухе, вызывая тревогу и отгоняя сон. Покрутившись с боку на бок, путники вновь собрались у костра. Настороженно вглядываясь в темноту, Азар вынул из ножен и положил рядом с собой кинжал с обоюдоострым лезвием.

«Утром я поднимусь вверх по ущелью и, если понадобится, дальше. Вы будете ждать здесь,» – неторопливо сказал Абрам. Чувствовалось, что его решение продумано, окончательно и обсуждению не подлежит. Балаш поёжился. Идти в запретные земли? Ему уже здесь страшно, хотя он и старается изо всех сил не подавать вида.

«Нет,» – решительно и спокойно ответил Азар. И, отметая взмахом руки возможные возражения, добавил: «Мы пойдем вместе».

«Тогда и я пойду,» – мгновенно позабыв о страхе и думая лишь о приключениях, всколыхнулся Балаш.

«Нет. Ты останешься с лошадьми,» – также решительно и спокойно припечатал его к месту Азар, словно таракана походя пришлепнул. – «Будешь ждать пять дней. Если мы не придем, вернешься в город».

«Я тебе что, мальчишка? Раскомандовался, ты мне не наставник,» – вспыхнул Балаш. Много дней сдерживаемая неприязнь вылилась наружу, как смердящие помои из ведра.

«Именно мальчишка. Вспыльчивый и вздорный. Делай, что тебе говорят,» – высокомерие сквозило в каждом слове Азара, распаляя юношу еще больше. Абраму стоило большого труда прекратить эту нелепую стычку.

Дождавшись рассвета в мрачном молчании, Абрам и Азар налегке тронулись в путь, идя прямо по обнажившемуся дну реки. Насупленный Балаш остался с лошадьми. Он решил разбить лагерь в некотором отдалении от скал, в тени деревьев. Здесь была трава для лошадей и дрова для костра. А главное – мурашки не бегали по коже, как вблизи скал. За день Балаш совершенно извелся от беспокойства и неизвестности, но бессонная предыдущая ночь дала о себе знать и парень уснул у костра, завернувшись в плащ. Проснулся он от какого-то неясного далекого грохота и гула, будто вдали за горизонтом бушевала гроза или показывало свою ярость и неукротимость море, швыряя на берег волны размером с дом. Но на небе не было ни облачка. Вода, осенило Балаша. Конечно, это река. Гул приблизился, усилился, земля под ногами мелко задрожала. Расширенными от ужаса глазами Балаш наблюдал, как из ущелья вырвался водяной вал, крутя в водовороте валуны и прокатился точь-в-точь по месту их вчерашней стоянки. Вырвавшись из теснины ущелья, волна опала, растеклась, частично потеряв свою силу и мощь, и продолжила бег по руслу реки мимо ошарашенного парня. Напротив того места, где он стоял, из воды высунулась рука, а потом и голова человека, судорожно пытающегося глотнуть воздуха и удержаться на плаву. Не раздумывая ни секунды, Балаш вскочил на лошадь и погнал ее вслед за потоком.

План созрел мгновенно. Нещадно втыкая в бока лошади босые пятки, он на ходу снимал рубашку, стараясь не потерять из вида человека. В удобном месте Балаш кубарем скатился с лошади и, намотав на руку повод, рванул в воду, одновременно выкидывая как можно дальше другую руку с крепко зажатой в кулаке рубашкой. Вода немедленно сбила юношу с ног и потащила с собой. Однако его маневры не остались незамеченными. Совершив нечеловеческий рывок, утопающий схватился за свернутую жгутом рубашку. Теперь все зависело от лошади. В ужасе она пятилась от разъяренного потока, потихоньку подтаскивая к берегу людей. Нащупав ногами дно, Балаш, как мог, помогал ей. Азар (теперь было понятно, что это именно он) держался из последних сил.

Оба молодых человека долго лежали на берегу, отплевывая мутную речную воду, не в силах пошевелиться. Потом, не без труда взгромоздив раненого Азара на лошадь, двинулись в лагерь. Похоже, у него была сломана рука, несколько ребер, разбита голова и содрана до мяса кожа в нескольких местах. Удивительно легко отделался. Абраму повезло меньше.

Напарники пробирались вверх по ущелью целый день, так и не найдя ответа на свой вопрос. С наступлением темноты устроились на ночевку прямо между камней. В ущелье было темно, хоть глаз выколи. Черные тени от скал пожирали, казалось, даже лунный свет. Поэтому Азар и сам толком не понял, что произошло. В какой-то момент уже перед рассветом, когда непроглядная темнота вокруг незаметно начала бледнеть и растворяться, огромный камень упал точно на грудь спящего Абрама, смяв ее, точно гнилое яблоко. Что-то хрустнуло, всхлипнуло, Абрам дернулся и затих. Он умер во сне, даже не успев понять, что произошло. Почти сразу же совсем рядом что-то загрохотало, земля под ногами затряслась, мелкие камушки ручейками осыпались с окрестных склонов. Азар успел вскочить на ноги и взобраться на несколько шагов вверх по склону, потому и остался жив. Вода слизнула его с камней и потащила вниз по ущелью. Оказавшись в воде, Азар изо всех сил пытался оставаться наверху, а река несла его, будто невесомую щепку. Если бы он остался рядом с Абрамом, то уже был бы мертв.

Пока Балаш, как умел, промывал раны и сооружал из коры деревьев лубок для сломанной руки, вода в реке снова исчезла. Чудеса, да и только.

«Ты спас мне жизнь,» – негромко сказал Азар. – «Я твой должник».

«Сочтемся,» – буркнул Балаш. – «Я иду в ущелье. Вы почти добрались до разгадки. Вода была где-то рядом. Продержишься тут один?»

«Возьми лошадь, так будет быстрее. Если услышишь шум и грохот, брось ее и залезай так высоко, как сможешь,» – вместо ответа сказал Азар. И чуть помедлив, добавил: «Удачи, друг».

Балаш не торопил лошадь. Пока она, осторожно ступая, перебиралась по камням, он внимательно осматривал ущелье. Камни еще были мокрыми, четко отмечая уровень взбесившейся воды. Попавшееся через пару часов пути нагромождение валунов он обошел, ведя фыркающую и сопротивляющуюся лошадь в поводу. Успокоительно похлопывая ее по шее, Балаш обо что-то споткнулся и упал, ободрав руки об острые камни. Огромная мохнатая лапа лежала, вытянувшись поперек пути, другая обнимала один из валунов. Их обладатель – покрытый шерстью с ног до головы великан, признаков жизни не подавал. Видимо, и его унес поток воды, но он сумел зацепиться за эти камни. Ужас мгновенно сковал Балаша, тело онемело. Лошадь, пользуясь случаем, вырвала поводья из рук и убежала вверх по ущелью. Но существо, кем бы оно ни было, не шевелилось, безвольно привалившись к камням. Широченные плечи, массивная спина, мощные ноги, толщиной с фонарный столб, длинные руки (или все же лапы?), грязно-бурая шерсть. Вот только лица не видно. Любопытство взяло вверх над осторожностью. Балаш пытался заглянуть и так, и эдак. В конце концов взобрался на валун и посмотрел сверху. Да это не лицо, это скорее морда: низкий покатый лоб, сильно выдающаяся вперед челюсть, но шерсти нет. Кого-то она ему напоминает? Конечно! Если повязать платок, то вылитая старуха Будур получится.

Кто это такой? Неужели йорг? Тот самый йорг, которыми до сих пор пугают детей? Значит, они и вправду существуют? Балаш не знал, что и думать. Разумеется, он с детства слышал предания об изгнании, о могущественных йоргах, которые сгоняли людей, как скот, на полуостров, заставив бросить насиженные места. Страх, которого натерпелись тогда люди, передавался из поколения в поколение, запретные земли стали таковыми на столетия. Конечно, находились смельчаки или безумцы, отправляющиеся туда, но никто из них не вернулся обратно. Но все это было так давно, что казалось лишь сказкой, такой же, как россказни о людях с рыбьими хвостами или собачьими головами. Кем бы ни было это чудовище, оно, кажется, мертво. В любом случае, надо идти дальше. У него есть дело.

Лошадь не убежала далеко. Массивный каменный обвал, высотой в две трети окружающих скал, перегородил ущелье. Кое-где между камней просачивалась вода. Это было все, что осталось от реки. Балаш поймал лошадь, зацепил поводья за каменную глыбу и придавил их камнями, чтобы она снова не убежала. А сам полез наверх. Камни были навалены беспорядочной кучей, поэтому подъем был довольно пологим. Тем не менее Балаш изодрал в кровь колени и руки, порвал рубашку прежде чем, тяжело дыша, забрался наверх. И замер, позабыв обо всем на свете, даже как дышать.

Перед ним раскинулось озеро. Изумительно прозрачная, дрожащая мелкой рябью вода заполняла узкое ущелье, совсем немного не доходя до края обвала. В дальнем его конце с отвесной скалы струился водопад. В лучах заходящего солнца водяные брызги блестели и переливались всеми цветами радуги, создавая вокруг водопада мерцающую арку. Скалы, обрамляющие ущелье, походили на разноцветный слоеный торт, который Балашу однажды довелось попробовать. Будучи еще детьми, они с друзьями стащили такой у нерадивого кондитера и съели, спрятавшись под старым мостом, облизывая в полном восторге грязные пальцы. Ничего вкуснее в своей жизни Балаш не ел. Алые, песочные, оранжевые, серо-голубые и бежевые слои, причудливо чередуясь и переплетаясь, вздымались вертикально вверх на одной скале, лежали горизонтально на соседней и обвивали кольцом третью. Словно ребенок, учась рисовать, проводил неуверенной рукой линии цветными мелками. Встав во весь рост, Балаш видел макушки разноцветных гор насколько хватало глаз. Так вот почему горы названы Радужными! Поистине, это – настоящее чудо. И никто, кроме него, этой красоты не видел – запретные земли. Солнце садилось, и тьма неумолимо поглощала красоту. Первым исчезло ущелье, погрузившись в ночной мрак, последними – верхушки самых высоких гор.

Балаш не стал спускаться вниз. В темноте это было бы самоубийством. Да и очень хотелось полюбоваться на окружающую красоту еще раз, на рассвете. Привалившись спиной к камням, он задремал. А когда открыл глаза, солнце только-только посеребрило макушки гор. Отступающая темнота шаг за шагом обнажала радужное великолепие. Любоваться им можно было вечно, но пора было двигаться в обратный путь.

Лошади внизу не оказалось, только некоторые ее части: оторванная голова с выражением ужаса в выпученных глазах, передние ноги, еще какие-то ошметки, огрызки и обломки обглоданных костей, да лужа свежей крови на камнях. Не чуя земли под ногами, понесся Балаш вниз по ущелью. Сейчас он мог посоперничать в скорости с горным потоком. Паника билась в его голове, будто медный колокол, ужас, накатывая волнами, подталкивал в спину. Но, оказалось, что может быть и еще страшнее. Добежав до нагромождения валунов, где лежал мертвый великан, Балаш обнаружил, что его там нет. Значит, он был жив все это время, просто нахлебался воды и лишился чувств, ударившись о камни. Наверняка, это он разорвал лошадь и до сих пор бродит где-то здесь. Страх навалился с новой силой, поднимая волосы на голове, щекоткой разливаясь в животе, делая ватными ноги. Бежать, бежать отсюда как можно скорее. Только эта мысль билась в голове молодого человека. И он бежал, постоянно оступаясь и падая, ничего не замечая вокруг и ничего не соображая. Выскочив из ущелья уже в сумерках и пробежав по инерции почти до стоянки, обессиленный парень, наконец, остановился.

Пребывающий страшном беспокойстве Азар уже ковылял навстречу. Совершенное безумие в глазах Балаша напугало его не меньше, чем горный поток, переломавший ему кости.

«Я нашел. Нашел. Огромный обвал завалил русло реки. В ущелье образовалось целое озеро, но вода понемногу просачивается. Думаю, когда мы слышали грохот, это был еще один обвал. Камни упали в воду и часть ее выплеснулась из озера, смыв и тебя, и…,» – Балаш запнулся. – «Озеро скоро наполнится до краев, вода перельется через обвал и снова потечет по руслу реки».

«Так река вернется?» – услышал главное Азар.

«Да. Думаю, да. Но может случиться так, что вода разрушит вновь созданную плотину. И тогда она выплеснется из озера вся разом. Чудовищной силы поток обрушится на город, смывая все на своем пути. Это будет катастрофа,» – продолжил Балаш. Даже самому себе он не мог бы ответить на вопрос, почему не рассказал тогда ни Азару, ни кому-нибудь еще о йорге.

Прокатившаяся по руслу реки волна не наделала больших бед, дойдя до города ровным мутным потоком. Но тело Абрама так и ненашлось.

Первая встреча.

Путешествие было долгим и заняло много лунных циклов, но далось Уруму без труда. Йорги вообще легко перемещались на большие расстояния, передвигаясь пешком, не спеша, с легкостью переплывая озера и крупные реки. Если река текла в попутном направлении, то сооружали немудреный плот из нескольких скрепленных вместе ивняком поваленных деревьев и плыли, сидя на плоту. Замерев неподвижно, как истуканы, любовались красотами неспешно меняющегося пейзажа.

Урум прожил большую часть жизни в лесу, поэтому с восторгом и некоторой робостью взирал на бескрайние степные просторы с редкими рощицами лиственных деревьев. В высокой траве прятались невиданные им ранее живые существа. Семейства мелких грызунов с глазками-бусинками вылезали из нор и, сложив передние лапки на животе, забавно замирали столбиками, провожая его взглядом. Стада пугливых, некрупных, рыжеватых антилоп с маленькими полосатыми рожками и уродливо-горбатыми носами-хоботками были неисчислимы. Между ними, покачиваясь из стороны в сторону, вальяжно расхаживали двугорбые длинношеие существа, высокомерно поглядывая сверху на суетящихся антилоп. Несмотря на изрядный размер и крепкие копыта, опасности они не представляли. А вот туры с острыми, загнутыми вперед рогами нрав имели злобный и нападали при первых признаках опасности первыми. Шустрые степные лошадки отгоняли хвостами прилипчивых насекомых. На вкус хороши были все. За долгую дорогу Урум успел поохотиться.

Были и хорошо знакомые Уруму существа: остроухие, увлеченно мышковавшие, лисички, осторожные степные волки. И те, и другие были меньше своих лесных собратьев. Богатые степные травы полностью скрывали их. В безоблачном небе свободно раскинув крылья, парили орлы и другие хищные птицы, поменьше, выслеживая зазевавшихся сурков и сусликов.

Монотонный равнинный пейзаж уже успел надоесть Уруму, когда земля вокруг начала вспучиваться холмами, сначала лысыми и маленькими, потом большими и заросшими деревьями. Вдали показались горы. Со слов старика Мууна человеческое городище находилось у подножия Радужных гор на берегу озера, в трех днях пути в сторону захода солнца от спускавшейся с гор бесноватой, бьющейся о камни реки. Река была особенной, не похожей на другие речушки, стекающие с гор. Вода в ней была насыщена растворенными минералами и имела весьма своеобразный привкус. По этому признаку ее можно было отличить от прочих. Уруму понадобился полный лунный цикл, чтобы найти это место.

Лес почти поглотил его, покрыв сплошным ковром растительности расчищенное когда-то людьми пространство. Стволы деревьев толщиной с ногу мамонта высились среди разрушенных уродливых строений, руша и сминая их, превращая в бесформенные груды камней, постепенно врастающие в землю. Урум приуныл. Найти здесь что-нибудь вроде статуэтки Мууна казалось нереальным. Наудачу он раскидал несколько каменных куч, найдя лишь сгнившие остатки деревянных предметов непонятного ему назначения, да распугав мокриц. Стоило остановиться и поразмышлять.

Урум присел на берегу озера, любуясь его живописными, сплошь заросшими берегами под мелодичный плеск волн. Почерневшие обрубки стволов, торчащие из зарослей ежевики, колючей волной покрывающих небольшую полянку, привлекли его внимание не сразу. Было в них что-то неестественное. Конечно же! На них были вырезаны лица: скорбное – с опущенными вниз уголками полуприкрытых глаз и губ; суровое – со сдвинутыми широкими бровями и плотно сжатыми губами и нежное, широко распахнувшее очи, с мягкой, доброй полуулыбкой на устах. Дерево почернело, глубокие трещины избороздили его вдоль и поперек. Но даже это не портило впечатления. Лица были вырезаны так мастерски, так точно передавали эмоции, что Урум без труда прочитал их. Казалось бы, все так просто, всего лишь линии, вырезанные на дереве. Но Урум точно знал, что сам сделать подобное не в силах.

Деревянные истуканы подбросили дров в давно разгоревшийся огонь любопытства молодого йорга. Хотелось увидеть что-нибудь еще, сделанное человеком, да и самих людей тоже. Со времен изгнания прошло много лет, возможно за это время люди научились создавать еще более прекрасные вещи. Граница владений йоргов проходила совсем рядом, по другую сторону Радужных гор. Быть может, удастся взглянуть одним глазком на людей и их творения? Урум обошел озеро и решительно направился в горы.

Йорги были одиночками. Они свободно расселились по всей известной земле по одному, либо небольшими семейными группами, не обременяя друг друга излишним общением и с уважением относясь к личному пространству сородичей. На границах с человеческими землями всегда жили стражи, отпугивая излишне любопытных людей и не допуская их проникновения в запретные земли. Появление Урума в горах не осталось незамеченным. Нума – нынешний страж Радужных гор, нашла молодого йорга, безмятежно сидящего на выступе скалы и с безмолвным восторгом взирающего на слоеную многоцветность скал. О своеобразной красоте Радужных гор Урум был наслышан, но нереальность диковинного пейзажа поражала до глубины души. Нума разделила его восторг и ушла, попросив приглядывать за границей. За десять лет, проведенных ею здесь, людей она видела лишь издали. Никто не тревожил её покой.

Урум с жадным любопытством пожирал глазами полоску поросших лесом холмов – человеческие земли. Следом за ними тянулась уже знакомая ему степь. Единственная река, стекавшая с гор по эту сторону, делила тоскливые степные просторы надвое и немного оживляла пейзаж. Больше глазу зацепиться было не за что, человеческих поселений близ гор не было. Произошедшего в ущелье обвала Урум не видел, лишь слышал смутный грохот, был слишком далеко. А, вернувшись, обнаружил, что река почти исчезла.

Люди тоже не оставили этот факт без внимания. Они явились через несколько дней и расположились прямо у подножия скал. Из-за ярко горящего костра они почти ничего не видели вокруг. И Урум смог подойти очень близко, с любопытством разглядывая людей. Если бы не беспокойно фыркающие и настороженно прядающие ушами лошади, он мог бы стоять за их спинами и оставаться незамеченным. Невысокие, едва достающие йоргу до груди, щуплые, малосильные, с плохим зрением и, похоже, напрочь отсутствующим обонянием, с телами, лишенными шерсти, но полностью прикрытыми чем-то, чему Урум не смог подобрать названия.

На рассвете двое из них, не колеблясь, нарушили границу и углубились в запретные земли. Люди уверенно поднимались вверх по сумрачному ущелью. «Ищут реку,» – понял Урум. И они почти нашли ее, только опустившаяся темнота помешала их планам. Йорг наблюдал за людьми сверху, оставаясь незамеченным. Он не мог позволить им и дальше безнаказанно находиться в запретных землях. Поэтому, не колеблясь, сделал то, что должен был. Дождавшись, когда незваные гости затихли, завернувшись в плащи, он нашел подходящего размера валун и, бесшумно подкравшись, опустил его точно на грудь одного из людей. Обвал камней в озеро произошел как раз в тот момент, когда он поднимал следующий подходящий камень. Стена воды обрушилась прямо на плечи Урума, оглушила, сбила с ног, закрутила, потащила вниз по ущелью и, изрядно побив головой о камни, бросила, словно надоевшую, поломанную игрушку, умчавшись дальше.

Урум пришел в себя уже в сумерках. Болело все, тело разламывалось и распадалось на части, как сгоревшее полено в костре распадается на угли, перед глазами плыли и множились скалы ущелья. Крепко сжав голову руками, Урум безуспешно попытался соединить прыгающие изображения в одно настоящее и побрел вверх по ущелью. Там его ждал сюрприз. Стадо беснующихся, испуганных лошадей жалось к каменному обвалу в напрасных попытках избежать встречи с ним. Урум бросился на ближайшую лошадь и плашмя растянулся на камнях. Руки прошли сквозь пустоту. «Она одна. Лошадь только одна,» – дошло до йорга. – «Но которая из них настоящая?» Понять это было невозможно. Широко расставив руки и покачиваясь из стороны в сторону, Урум ловил всех подряд, пока несчастное животное не встало на дыбы и не впечатало копыто прямо Уруму в лоб. После этого самым чудесным образом все стадо лошадей вдруг соединилось в одну, которую он без труда и поймал. Ударом руки йорг сломал лошади хребет и разорвал зубами шею. Горячая кровь потекла по подбородку, он пил и не мог насытиться. Словно сама жизнь вливалась в его израненное тело. Потом Урум сожрал сердце и печень, оторвал ноги и голову, а остальную часть туши из последних сил потащил наверх, решив отлежаться некоторое время в укромном местечке повыше.

Утром он увидел внизу человека, тот бестолково вертел головой, разглядывая останки лошади. Урум глубоко вздохнул, успокоил сердцебиение, сосредоточился и обрушил на человека волну дикого, необъяснимого, беспричинного, животного ужаса. Такого ужаса, от которого разрывается сердце у оленя, окруженного со всех сторон лесным пожаром, или загнанного до изнеможения стаей обступивших его волков. На несколько мгновений страх пригвоздил человека к месту, а потом он опрометью бросился бежать, падая и не разбирая дороги.

Рисунок.

Вода вернулась в город спустя несколько дней после возвращения Балаша и Азара. Река набухла быстро прибывающей водой, ускорила свой бег, расплескивая излишки на поворотах, и наполнила русло, как прежде, под радостный рев собравшейся по берегам толпы. Балаш тоже стоял в толпе взволнованных горожан, опираясь на парапет старого моста. Собственное предсказание о возвращении воды, сбывшееся к огромной радости жителей города, оставило его спокойным и невозмутимым. Горячность, импульсивность, бесшабашность и беспричинное взбалмошное веселье, прежде столь свойственное юноше, погасли, словно залитые водой угли костра, уступив место задумчивости. Смерть Абрама и встреча с йоргом оставили неизгладимый отпечаток в его душе. В тот же день его пригласили к правителю.

И на этот раз все было иначе. Слуга встретил его в конюшенном дворе и проводил дальше, во внутренний дворик – весьма просторный, усаженный фруктовыми деревьями, с розовыми кустами, обрамляющими затейливо мощеные камнем дорожки. Правитель принял его в тенистой беседке, сплошь увитой виноградом, что создавало приятную иллюзию прохлады в жаркий летний день, обнял, как старого друга и пригласил разделить с ним кубок вина за беседой. Его проницательный взгляд, казалось, видел юношу насквозь.

Домиар – всесильный и полновластный правитель города, достиг предела своих мечтаний шесть лет назад и с комфортом расположился на городском олимпе. Но на лаврах не почивал, продолжая непрерывно опутывать город своими сетями, вербуя сторонников, подкупая противников, запугивая, угрожая, улещая и обманывая. За свою бурную жизнь он овладел этим искусством в совершенстве. Последнее время Домиара все чаще посещало незнакомое ему прежде чувство. Добившись в этой жизни всего, чего хотел, он заскучал.

Домиар появился в городе двадцать два года назад: изможденный, обессиленный, умирающий от голода и жажды, с таким же измученным двухлетним ребенком на руках. Они пристали к берегу глубокой ночью на лодке с течью в днище и единственной сломанной мачтой. Потом в течении двух суток только пили, ели и спали в убогом домишке приютившей их семьи рыбака. Кто он и откуда, Домиар не распространялся. Люди решили, что из рыбацкой деревушки, коих на берегах полуострова было немало. Путь наверх занял немало времени и потребовал всей хитрости и изворотливости, на которую был способен его ум, вкупе с наглостью и беспринципностью. Шестнадцать лет назад он смог заключить крайне выгодный для него брачный союз с девицей из богатого семейства, репутация которой (не без его помощи) оказалась сильно подмочена, и родственники сочли за благо сбыть её с рук хоть кому-нибудь. Жена принесла ему некоторый капитал и дочь, искренняя привязанность к которой стала приятной неожиданностью для Домиара.

Жители полуострова моряками не были, лишь рыбаками. Домиар же стал первым, кто наладил торговлю с другим человеческим анклавом, процветавшим на крупном острове в трех неделях пути по морю. Жители острова перепродавали им изумительной прочности и красоты стальные клинки, которые привозили из-за моря, причудливую тончайшую ткань, невесомую, как перышко птицы и струящуюся, будто прохладная вода, а также россыпи перламутровых жемчужин. В качестве платы получая отборное зерно, запечатанные воском кувшины с вином и горшки с медом. Остров был невелик, на пахотные земли не богат, и растущему населению не хватало продовольствия. Островитяне жили за счет торговли с несколькими человеческими анклавами, обменивая товары одного на товары другого. Занятие это было опасным, каждый год жадное море забирало свою дань жизнями моряков, но прибыльное.

Домиар родился здесь и вырос, промышляя добычей жемчуга. К моменту встречи с Самирой, разрушившей его жизнь, он заправлял целой артелью отчаянных ныряльщиков за жемчугом и процветал. Чувство было столь сильным и взаимным, что препятствием не стал даже муж Самиры. Отношения влюбленных не были бесплодными, и через положенное время Самира родила сына. Муж прозрел через два года после рождения ребенка, ничуть не напоминающего его самого. Даже стадо разъяренных носорогов не могло бы сравниться с ним яростью. Домиар, прихватив женщину и ребенка, едва успел бежать на лодке в море. Сильнейший шторм сломал мачту и смыл за борт женщину. В какой-то момент Домиар отчаялся, бросил грести и отдался на волю волн, которые и вынесли их с сыном на чужой берег.

Этого мальчика, слишком крепко двумя руками сжимающего чашу с вином от волнения, он видел насквозь. Похоже, смерть наставника, к которому он был привязан, стала большой потерей для Балаша. Он был серьезен, задумчив, молчалив. Совсем не такой, как ему доносили. Внимательно разглядывая собеседника, Домиар не торопился начинать разговор.

«Я намерен назначить тебя смотрителем мостов и дорог. Думаю, ты справишься,» – бросил пробный камень правитель.

Парень удивленно вскинул глаза, морщинка разделила его брови. «Хорошо,» – только и сказал он.

«Не дурак,» – отметил про себя Домиар. – «Ответственности не боится. Но и выгоду свою понимает». Балаш начинал ему нравиться.

«Выпей вина, друг мой, освежись и попробуй эти сладости. Моя драгоценная дочь очень падка на них. Боюсь, как бы не раздобрела,» – заговорщицки подмигнул он Балашу. – «Ты знаком с Кенишей?»

«Конечно, нет, правитель. Красавицы обычно задирают нос вверх и не замечают, кто там путается под копытами их лошадей,» – отшутился Балаш, тем самым окончательно расположив к себе Домиара. Тот расхохотался, хлопнул в ладоши и велел появившемуся слуге пригласить Кенишу в беседку.

Дома красавица не была такой высокомерной. Она покорно подставила отцу лоб для поцелуя и села рядом. Домиар налил ей чашу вина, разбавленного ледяной водой из кувшина.

«Познакомься, милая, Балаш – новый смотритель дорог и мостов,» – представил он юношу. Чаровница стрельнула глазами в сторону гостя, пожала плечами, словно её это не касается, и потянулась к блюду со сладостями. Она так и не проронила ни слова до конца беседы, лишь изредка исподтишка посматривая на Балаша сквозь полуопущенные ресницы.

Теперь каждый день нового смотрителя дорог и мостов начинался рано и был насыщен до предела. Шутка ли, такая ответственность! Куда подевались ночные дружеские попойки, озорство и далеко не всегда безобидные шалости? Начиная с раннего утра и до позднего вечера Балаш несколько раз в день контролировал уровень воды в реке, каждый раз с замиранием сердца бросая взгляд на опору старого моста, где были сделаны отметки. Он истоптал своими новыми ботинками все мощеные булыжником городские дороги, наметанным глазом отмечая полысевшие места с выщербленными камнями, забитую мусором канавку вдоль дорог, по которой стекали дождевые воды, треснувшую и просевшую ступеньку на каменной лестнице, ведущей к старому городу на скале. С нее он и решил начать, заказав каменотесу изготовить новую. Оплачивала его работу казна. Кстати, самому смотрителю тоже полагалось жалованье, и изрядное для одинокого молодого человека, не обремененного семейством. Обзаведясь тачкой и крепкой лопатой, Балаш методично прочистил канавки для стока дождевой воды, сбросив мусор прямо в реку.

Нынешнее утро выдалось необычным. Вывороченное с корнем дерево застряло меж двумя опорами нового моста. Его пышная крона собирала весь плывущий по реке мусор: ветви деревьев, листья и прочее, образовав уже небольшой островок. Взяв в помощь двух крепких парней из рыбацкой деревни, скинув на берегу всю одежду, кроме штанов и обвязавшись веревкой, которую держали помощники, Балаш полез в воду, вооружившись топором. Вода доходила ему до груди. После получаса усердной работы юноше удалось перерубить ствол дерева, остальное сделала река, подхватив и унеся его по течению. За деревом послушной стайкой потянулся мусор.

Выбравшись из реки и отфыркиваясь от грязной воды, как лошадь, Балаш поднял глаза вверх. Она стояла на мосту, точнее сидела на лошади. Грудь её вздымалась, мелкие жемчужные зубки обнажились в хищной полуулыбке. В высокомерном, как обычно, взгляде Кениши сквозило что-то новое, откровенное. Такое выражение лица бывает у охотника, примеривающегося в одиночку завалить свирепого дикого тура. Мокрому, полуголому Балашу стало не по себе. Сейчас он чувствовал себя добычей. И в то же время по чреслам теплой волной разливалось желание. Ох недолго ему быть в фаворе у правителя! Оторвет он ему голову за такие взгляды на любимую дочь. Надо держаться от нее подальше.

***

Городской торг шумел каждый день с раннего утра, бывая наиболее оживленным по праздникам. Тысячи ног топтали мощеную булыжником городскую площадь, стирая подметки добротных кожаных ботинок, щегольских дамских туфелек с затейливыми пряжками на цокающих каблучках, стоптанных до дыр старых сандалий, а то и просто босыми пятками. Сотни глоток орали на все лады, расхваливая свой товар. Сварились с покупателями торговки зеленью, стараясь сбыть увядшие еще вчера пучки салата; нежно благоухали цветочницы; степенно и неторопливо резали тяжелые головки круглого, желтого, ноздреватого сыра дородные молочницы; зубоскалили язвительные торговки рыбой, варя тут же в большом котле рыбную похлебку для бедняков из отрубленных рыбьих голов да прочих остатков. Стоило только какому-то бедолаге попасться на острые языки этим ядовитым бабам, как они перемывали все кости ему самому и всем родственникам до седьмого колена. Тут же вертелись вездесущие тощие собаки и вороватые, много раз битые, облезлые коты, отогнать которых не было никакой возможности. Прежде Балаш и сам часто завтракал этой похлебкой – густой и наваристой, лучшим средством прийти в себя после вчерашней попойки.

Дурманящий запах свежего хлеба расползался из хлебных рядов. Тяжелые, круглые подовые хлеба, воздушные пшеничные булки, витые крендельки, посыпанные сахаром и корицей плюшки, поджаристые бублики, пирожки со всякой всячиной: от требухи до свежих ягод, ватрушки. Отсюда редко уходили без покупки.

Сотни пчел вились над сладкими рядами, распугивая покупателей. Горки печатных пряников, сочащихся маслом вафель, орехи в меду, засахаренные фрукты, леденцы на палочках и многое прочее манили к себе и уличных мальчишек, которые нанимались за небольшую мзду отгонять опахалами из птичьих перьев надоедливых пчел, умудряясь сунуть за щеку орех или лимонную конфетку всякий раз, когда хозяин лотка терял бдительность. Убытку от их работы было больше, чем проку. Балаш тоже подвизался на этом поприще в свое время.

Суровые мясники в окровавленных передниках сверкающими на солнце топорами разрубали свиные туши, вызывая невольное уважение среди зрителей точностью и силой удара. Все мясники были здоровыми мужиками, за одним исключением. Здесь держала лавку старуха Будур. Управлялись они вдвоем с внучкой – рослой (но едва достававшей до плеча бабке), сильной, ладно скроенной, с толстой рыжеватой косой до пояса, чертами лица напоминавшей бабку, но все же несравнимо более миловидной. Если у кого и возникала охота приударить за ней, несмотря на звероподобную грозную родственницу, то пропадала она в тот же миг, когда метким ударом топора Умила отсекала голову очередной свинье. С такой не полюбезничаешь, по круглому заду походя не хлопнешь. Запросто отрубит руки, как свиные уши. А иначе охотники, конечно, нашлись бы.

Стопки глиняных мисок от дорогих, искусно расписанных, до простеньких, без всяких украшений высились в гончарном ряду, словно стопки блинов на столе у хорошей хозяйки по праздникам.

Пузатые сосуды с дорогим вином выпирали круглыми боками из-под прилавков, дешевое разливали тут же из деревянной бочки: хоть в чашу, хоть сразу в рот. Здесь отиралось много опустившихся, жаждущих дешевого пойла, которое они даже водой не разбавляли. Дикари. Здесь проводил большую часть дня старый пьяница Марко, когда ему удавалось немного заработать, сидя в тени платана и с жаром обсуждая что-то с такими же забулдыгами.

В крытых рядах было потише. Обычные покупатели совались сюда разве что поглазеть. Товар здесь был дорогим, заморским: диковинной формы подсвечники и серебряные блюда, зеркала в причудливых массивных рамах, струящиеся тончайшие ткани, искусной работы украшения и конская упряжь, лучшее оружие. Хозяева лавок безжалостно гоняли отсюда мальчишек, могущих повредить, а то и спереть дорогой товар.

В лавку травника ручейком вливался поток страдающих разными недугами, нерешительно мялись у порога мужчины, жаждавшие прибавления мужской силы, крадучись проскальзывали после закрытия примерные жены, подхватившие дурную болезнь от лихого иноземного моряка, которого уже и след простыл.

Гомонящая разношерстная толпа редела после полудня, оставляя горы мусора. Смотритель рынка – шумный, горластый Ефим, сбиваясь с ног бегал и ругался с каждым торговцем, заставляя унести с собой нераспроданные остатки, гниющие фрукты и овощи, горы рыбьих костей и прочий хлам. В его обязанности входило содержать городской торг в порядке, выделять места торговцам, наказывать их за обман, обвес и торговлю негодным товаром, назначать и собирать еженедельную плату. Хлебная должность, что и говорить. Столько соблазнов. Но и очень нервная. Предшественника Ефима секли прилюдно на той же торговой площади за воровство не так давно. После чего языкатые торговки рыбой не упускали случая поглумиться над новым смотрителем рынка, призывая дубить ягодицы заранее. Ефим тоскливо вздыхал и грустнел с каждым днем.

Здесь на торге вечером в таверне и встретились Балаш и Азар. Они не виделись после возвращения. Балаш зашел пропустить чашу прохладного вина после трудового дня, он с удобством устроился на скамье, вытянул гудящие ноги и огляделся по сторонам. Старый пьяница Марко, пытавшийся заработать на выпивку, немедленно пристал к нему, желая нарисовать портрет. Когда-то Марко был неплохим рисовальщиком и даже был знаменит, но давно пропил свой талант. Руки его дрожали, глаз стал неверен. Перебивался он, рисуя портреты жен и дочек приехавших на торг фермеров, теша самолюбие и тех, и других. От портрета Балаш решительно отказался, но угостил Марко чашей вина, чтобы тот отвязался.

Толстый, обманчиво неповоротливый хозяин таверны Анри укоризненно покачал головой: «Иди, Марко, не приставай к клиентам. Тебе сегодня уже достаточно выпивки.» С недавних пор он стал привечать Балаша, лично принося ему вино и еду. Юноше это было приятно. Хотя, возможно, Анри просто оценивал шансы сбыть с рук свою лупоглазую, многопудовую дочку, постоянно ощипывающую кур на заднем дворе.

Азар сидел в таверне в шумной компании молодых людей и девушек и подошел поприветствовать его. Сломанная рука все ещё была в лубке, но во всем остальном он был щеголем, как обычно: рубашка дорогого полотна, забрызганная вином, тяжелая золотая цепь на шее, поблескивающая в вырезе, дорогой пояс хорошей кожи с массивной железной пряжкой и висящие на нем ножны с тем самым кинжалом, который Балаш уже видел.

«Здравствуй, друг. Присоединяйся к нам. Познакомлю тебя с друзьями,» – с показным радушием пригласил Азар. – «Полезные знакомства тебе не помешают». Недоуменно пожав плечами в ответ на отказ Балаша присоединиться, Азар вернулся к своему столу, по пути умышленно, как показалось юноше, толкнув пьяницу Марко. Тот и так уже едва держался на ногах, а потому, под гогочущий смех компании друзей Азара, кувыркнулся через скамейку и упал под стол, выронив под ноги Балашу папку с рисовальными принадлежностями. Листы разлетелись по грязному полу. Подобрав ближайший из них, юноша замер, как громом пораженный.

С рисунка на него угрюмо смотрел йорг.

Башня.

Волоча пьянчугу к себе домой (жена его все равно бы не пустила), Балаш едва сдерживал нетерпение, словно хищная птица, несущая в когтях новорожденного ягненка. Марко совсем развезло. Лестницу на скалу он преодолевал по большей части на четвереньках, так и норовя прикорнуть на ступенях. Было понятно, что сегодня с ним не поговорить. Оставив гостя спать прямо на полу, Балаш при свете свечи разглядывал рисунок. Бумага была старой, пожелтевшей, обтрепанной по краям. Без сомнений это йорг, точно такой, какого он видел: покатый лоб, тяжелые надбровные дуги, массивный подбородок, маленькие глазки смотрят со злостью и ненавистью. Где Марко мог его видеть? Был в горах? Когда? Или срисовал картинку из какой-нибудь книги? Тысяча вопросов без ответов, а до утра еще так далеко. Этого пропойцу придется сначала похмелить, а потом расспрашивать.

Поутру Балаша разбудило шарканье, кряхтенье, сопенье и тяжелые вздохи ожидаемо мучающегося от похмелья Марко. Приведя его в чувство двумя чашами вина, юноша приступил к расспросам.

«Марко, где ты его видел?» – сунул он под нос блаженно улыбающемуся Марко рисунок. Тот немедленно погрустнел.

«Да нигде не видел. Может, придумал,» – попытался выкрутиться он.

«Врешь,» – спокойно парировал Балаш. – «Потому, что я тоже его видел. Ведь это йорг? Да?»

«Ты? Да ладно. Не может быть. Откуда ему тут взяться?» – уже испуганно спросил Марко.

«Не в городе, конечно. Я видел его в Радужных горах,» – пояснил Балаш.

«Врешь ты все. Коли видел, то был бы мертв, как все,» – хмуро заключил пропойца.

«Но ты то жив. Расскажи мне, Марко. Ты бывал в запретных землях? Когда?» – наседал Балаш, понимая, что надо ковать железо, пока горячо.

Помявшись еще немного и красноречиво поглядев на кувшин с вином, Марко обреченно махнул рукой: «А, ладно. Много лет назад бывал, в молодости. Мы с друзьями хотели мир посмотреть, глупые были. Только я и вернулся».

«А что случилось с остальными?» – не унимался Балаш.

«Йорги случились. Точнее один йорг. Перебил нас всех, как слепых котят».

«А ты как уцелел?»

«Рисовал».

«Рисовал?» – пораженно переспросил юноша. – «Что рисовал?»

«Да все: скалы, речку, птиц, его вон тоже нарисовал,» – мотнул он головой в сторону рисунка. – «Ему почему-то нравилось. Когда бумага кончилась, я нажег угля в костре и рисовал на камнях. Много дней. Пока ему не надоело. Потом он меня отпустил. Уж не знаю почему не убил. Такого страху натерпелся, пока бежал от него,» – закончил печальные воспоминания Марко. – «Налил бы ты мне еще вина, парень».

Мысль о йоргах плотно засела в голове у Балаша, как заноза в заднице у слона. Из Марко вытянуть удалось немного. Йорг, которого он видел, пил теплую кровь только что убитых животных, ел сырое мясо, спал на камнях, одежду не носил, оружия не имел, впрочем, как и любых других вещей. Он был на две головы выше Марко, чрезвычайно силен, человека убивал одним ударом без разговоров и ему нравились рисунки. Если бы не это обстоятельство, то можно было счесть йорга животным. Но животные не способны любоваться рисунками. Значит йорги, они как люди?

Теперь вечера Балаш проводил в городском архиве, испросив разрешение у хранителя рукописей. Прежде об этом и речи быть не могло, но теперь неожиданно возросший социальный статус сыграл ему на руку. Ветхий, словно побитый молью хранитель рукописей, приложив к глазу увеличительное стекло на длинной деревянной ручке, долго с сомнением рассматривал молодого человека, почесывая тощую козлиную бородку. Но все же допустил его к своим драгоценным рукописям, предварительно долго, нудно и многократно прося его быть предельно аккуратным.

Первое, что сделал Балаш, попав в хранилище – расчихался под гневным взглядом хранителя. Старинные манускрипты – вещь чрезвычайно пыльная. Осторожно переворачивая ветхие страницы или бережно раскручивая старинные свитки на деревянных катушках под неусыпно наблюдающим за ним бдительным хранителем, он все глубже погружался в историю города. Оказалось, например, что во времена изгнания на полуострове оказались люди, говорящие на разных наречиях. Они с трудом понимали друг друга. Со временем и языки, и люди перемешались, как овощи в салате, образовав нацию, говорящую на едином, общем наречии.

Находился городской архив в каменной башне, построенной когда-то для хранения городской казны, да не оправдавшей возложенных на нее надежд. Ушлые воришки, не жалея времени и сил, прокопали подземный ход и вынесли бы все до последней монетки, если бы своды его не обрушились, похоронив по собой незадачливых грабителей. Но замысел был хорош и масштабен. После этого случая казну перевезли в резиденцию тогдашнего правителя (к хорошо скрываемой радости последнего), а в башне с подмоченной репутацией разместили городской архив. Рукописи уж точно воровать никто не будет.

Обычно сонную тишину в башне нарушало лишь воркование голубей под крышей, да шорох переворачиваемых страниц. Тем неожиданней были звуки скандала, донесшиеся до уха Балаша однажды вечером. Потрясая кулачком, размером с куриную лапку, и надувая впалую грудь, хранитель рукописей, стоя в дверях, пытался не допустить в башню решительно настроенную войти Умилу.

«Тут бесценные рукописи. Тебе здесь делать нечего. Только мясников мне в хранилище не хватало,» – кипятился старик.

Девушка же, насупив брови, то и дело повторяла: «Я хочу знать. Вы не можете меня не пускать».

Оказалось, не одного Балаша интересовала история. Умила хотела знать правдивую историю своей семьи. Правда ли, что в их роду были йорги? В этом она призналась юноше на скамейке под платаном, куда он увел её от башни и от греха подальше потому, как обычно блестящая лысина хранителя рукописей от гнева раскалилась докрасна и даже бочонок ромашкового чая не смог бы успокоить его волнения. Девушка выглядела такой смущенной и раздосадованной, что неожиданно для себя Балаш предложил проводить ее домой.

Удивились оба. Стараясь сгладить возникшую неловкость, Балаш создал еще большую, брякнув, не подумав: «Ты совсем не похожа на йорга. А вот твоя бабка очень даже».

Изумление Умилы было безграничным: «Откуда ты знаешь? Ты их видел? Видел йоргов? Они и правда существуют?» Она схватила юношу за руку и трясла, как грушу, закидывая вопросами. Пришлось признаваться во всем, пока не оторвала. Давно никто не смотрел на Балаша с такой смесью удивления, восхищения, восторга и даже, отчасти, гордости. Это было приятно.

«Не говори никому об этом, Умила. А я поищу в архиве что-нибудь про твою семью. Хорошо?» – закончил свой рассказ просьбой Балаш.

«Хорошо,» – серьезно кивнула девушка. Без топора в руке, окровавленного фартука и угрюмого выражения лица она оказалась очень приятной, даже милой. Иногда она встречала юношу по вечерам, дожидаясь, пока он выйдет из башни. Они бесцельно гуляли по городу, подолгу сидели на мостках пониже мельницы, опустив босые ноги в воду и болтая о всякой всячине. Вот только сдержать свое обещание и найти сведения о семье Умилы Балаш никак не мог. Цель его поисков, впрочем, тоже оставалась недостижимой. Он прочел много интересного обо все на свете, но ни слова о йоргах.

Хранитель рукописей – ворчливый старик, со временем проникся к юноше некоторым уважением, тем более, что Балаш никогда не забывал принести ему кусок мясного пирога или горшочек печеночного паштета. Телесная немощь никак не мешала ему исполнять свои обязанности, тем более, что духом он был крепок, как скала. Кутая свои старческие, вечно мерзнущие мощи в теплую одежду и зимой и летом, он шустро ковылял по башне, перенося с места на место свитки, переплетая разрозненные листочки обветшавших книг или гоняя метлой обнаглевших голубей. Однажды старик сел напротив, внимательно посмотрел на юношу и поинтересовался: «Так, что же Вы все-таки здесь ищете, молодой человек?»

«Что-нибудь о йоргах, хранитель,» – решился довериться ему Балаш.

«Да уж,» – озадаченно пошамкал беззубым ртом старик. – «Ну, пойдем».

Кряхтя и охая, хранитель рукописей поковылял к стене и откинул в сторону лежащую на полу циновку. Деревянная крышка люка с массивным железным кольцом была ему уже не под силу, но юноше далась без труда. Стоило Балашу лишь приподнять крышку люка, как оттуда с утробным урчанием пулей вылетел ошалевший кот. Как он туда попал и сколько просидел запертым, осталось неизвестным. Из подвала пахло пылью и мышами. Вниз вела узкая каменная лестница. Свеча в руке юноши лишь слегка разгоняла мрак, но старик и в темноте уверенно прошелестел до противоположной стены, где на стеллажах стояли несколько обитых железом сундуков.

«Бери этот,» – скомандовал он, показав на самый пыльный, заросший паутиной и опробованный на зуб многими поколениями подвальных мышей. Мохноногие пауки лениво расползались в разные стороны, словно не веря, что их многолетнее надежное убежище потревожили, когда Балаш ухватил неожиданно тяжелый сундук за бока и понес наверх. Внутри оказались несколько свитков из коры белого дерева времен изгнания, накрученных на деревянные катушки. Очень старых. Кое-где береста рассыпалась в прах. Не дыша, Балаш попробовал осторожно развернуть один из них.

«Да не так, глупец. Давай ка я,» – потеснил его старик, бережно берясь скрюченными пальцами за бересту.

Склоняясь над столом и периодически стукаясь лбами, старик и юноша одинаково увлеченно вчитывались в слова чудом сохранившейся древней рукописи. Балаш понимал далеко не все, поскольку написана она была на одном из старинных наречий. А вот хранителю оно было понятно. С каждой строчкой перед ними разворачивалась печальная история изгнания семейства Нетуша из родного леса за Радужные горы. Повествование было неполным. Похоже, несколько берестяных свитков было утеряно. Но и разрозненные, обрывочные куски давали полную картину произошедшего:

… Йорги гонят нас, аки диких зверей, уже много дней. Глядючи на них, чувствуешь ужас несказанный и бежишь, себя не помня. Многие бабы убиваются. Как бежали в страхе великом, так и о детях малых позабыли, бросили…

… Вышли из лесов и стали стойбищем на много дней. Они держатся рядом, но в отдалении. Сбирают людей из разных мест: голых, босых, голодных, измученных…

… Шли просторами безлесными, разнотравными, пока не пожухла и высохла трава…

… Ныне ночью бежали двое отчаявшихся, поймав диких лошадей. Поутру мучители бросили в становище их оторванные головы. Дабы был урок нам…

… Диво дивное, каменные горы выше туч плывущих, выше птиц летящих. В дали дальней от родного дома многие пали духом и бредут, аки овцы в стаде…

… Люди мрут, как мухи зимой от лишений пути и тоски смертной…

… За горы йорги не пошли, сели на вершинах, аки каменные истуканы. Смельчаки ушли, стороной обходя их. Головы их через день сбросили со скал…

… Люди стали разбредаться по чужой земле, селиться на берегу реки…

… Сошла с гор девочка чудная: лицом – дитя, обликом – зверь. То ли йорг, то ли человек. Шерстью не покрыта, но дика, зла, нелюдима…

Экспедиция.

Стоя по колено в воде обмелевшей к концу лета реки в чем мать родила, Ефим мрачно тер двумя руками штаны. Несмотря на длительные усилия и стекавший струйкам по спине пот и от него, и от его одежды распространялся зловонный душок, привлекающий больших зеленых мух. Они стайкой кружили над головой, щекотали мосластую спину, норовя присесть то на хрящеватые оттопыренные уши, то на самый кончик длинного носа. Ефим в сердцах матерился, поёживался, отмахивался, но продолжал остервенело тереть штаны.

Ну вот и кончилась сладкая жизнь. И полугода не продержался. А как хорошо все начиналось! В кои-то веки он стал уважаемым человеком – смотрителем торга. Теперь его в городе знала каждая собака. А все, кто еще вчера Ефимкой кликал, выражали свое почтение Ефимию Петровичу кланяясь, а то и шапку снимая. Ну, конечно, кроме этих зловредных баб – рыбных торговок. Накаркали, язвы! Ефим аж сплюнул от досады. Теперь злорадствуют, небось, маракуши.

А иноземец – тоже хорош гусь. Надо же удумать такое? Пожаловаться правителю на слишком высокую стоимость места на торге. Конечно, Ефим завысил цену ровно вдвое. Так и товар у иноземца сплошь дорогой: золоченые чернильницы, украшенные самоцветами, зеркала в серебряных рамах, пуговицы и пряжки с впаянными золотыми нитями, вышитые жемчугом поясные сумки и прочее. Чай не обеднел бы.

Домиар немедленно смекнул насколько обманывает его Ефим против негласно разрешенных 10% сверху от цены места на торге и рассвирепел. Домой к Ефиму уже поздно вечером явились служители правителя. Да Ефим услыхал их кованые железом сапоги еще издали и утек через чердачное окно да по соседским крышам, как был босиком. Впотьмах откопал под мостками у мельницы заветный мешочек с монетами, на такой вот черный день давно припрятанный, да и подался садами и огородами, минуя хорошо освещенные городские улицы, на окраину города к золотарям.

Памятуя о позорной судьбе своего предшественника, Ефим не был бы сам собой, если бы заранее не позаботился о пути возможного бегства. По давно заведенному порядку работали золотари по ночам, вывозя бочки со зловонным содержимым за город под утро. В такой вот бочке, заполненной лишь на 2/3 и выехал из города Ефим, сидя по шею в нечистотах и задыхаясь от чудовищной вони, но оставаясь невидимым для бдительной городской стражи. За городом беглый смотритель рынка и корыстный золотарь расстались вполне довольные друг другом: золотарь – горстью блестящих монет, Ефим – тем, что выбрался из города живым, подальше от гнева всесильного правителя.

Все утро он просидел в речке, безуспешно пытаясь смыть с себя едкий запашок. Рубаха его уже сушилась, растянутая на прибрежных кустах. Живой то он живой. А вот что делать дальше? Вся жизнь псу под хвост. Снова у него ни кола, ни двора. И девки снова любить не будут. А он только приохотился к одной сдобной бабенке похаживать. Принимали его ласково, особенно с подарочками. Может, и женился бы. Эх, беда! Разве такой проныра, как Ефим, мог не провороваться? Конечно, нет. И Домиар прекрасно об этом знал. Они друг друга отлично понимали, ведь одного поля ягоды. Только правитель пожестче, а Ефим поизворотливее.

Неясный гул и грохот заставили Ефима поднять голову, вытаращить от ужаса глаза и, бросив злосчастные штаны, бежать в сторону берега. Благо, до него было всего несколько шагов. Стена грязно-бурой воды, гоня перед собой волну сжатого воздуха, пронеслась мимо ошеломленного мужика, расплескиваясь из русла, слизывая, как корова языком, все, до чего могла дотянуться на берегу: кусты, деревья, нерасторопных овец на водопое. Мимо него проплыла вывороченная с корнем сосна, по стволу которой носилась обезумевшая белка, туша коровы и фермерская телега колесами вверх. Почти высохшая рубаха Ефима уплыла вместе с кустами, на которых она и сушилась.

Положение было критическим. Теперь прикрыться можно было разве что лопухом.

Смертоносная волна, между тем, продолжила свой бег, достигнув города. Игравшие на мелководье дети с визгом бросились врассыпную, но выбраться на спасительный берег успели не все. Прачки, стиравшие белье на обширных мостках у мельницы, оказались проворнее. Большие плетеные корзины с бельем оседлали волну, словно лошадь, и подпрыгивали вверх-вниз, пока не затонули под тяжестью мокрого белья. Обломки мостков продержались на плаву дольше.

Мельница устояла. Волна ударилась о нее, будто о волнолом и, выплеснувшись на берег, тихонько стекла обратно в русло, не солоно хлебавши. Старый мост выдержал, а у нового вода сорвала полотнище, сковырнув в воду телегу с арбузами, проезжавшую по мосту в тот момент. Арбузный водопад обрушился в реку. Полосато-зеленые шары шустро повыныривали и унеслись, подхваченные течением, в море. Вознице повезло меньше. Его бездыханное тело, ворочая по каменному дну, вода тоже утащила с собой.

Паника прокатывалась по городу по мере прохождения волны: визжали бабы, кричали дети, прохожие опрометью бежали с мостов и набережных. Натворив немало бед, мутный поток влился в море, взбаламутив изумрудно-прозрачную воду бухты и принеся с собой кучи мусора и тела погибших. И исчез, словно по волшебству, поглощенный невозмутимым спокойствием морских вод. Вода в реке вновь почти полностью иссякла. Когда через положенное время тела всплыли, удалось выловить в бухте полтора десятка погибших горожан. Ещё десяток человек пропали бесследно, пойдя на корм крабам. Погибшим сочли и Ефима.

Город притих, оплакивая мертвых и опасаясь повторения случившегося. Домиар отправил вверх по течению реки отряд служителей. Они рассредоточились вдоль русла на день пути и должны были предупредить горожан в случае появления ещё одной волны. Балаш, забыв про еду и сон, внимательно обследовал опоры мостов и набережные на предмет трещин и возможного разрушения. Боязливо оглядываясь и чутко прислушиваясь, мужчины чистили русло реки от обломков деревьев и раздутых туш животных. Плотники уже сколачивали из толстых бревен полотнище для нового моста. На закате, по обычаю, закурились на берегу моря дымки погребальных костров. Для тех, чьи тела не удалось найти, тоже зажигали погребальные костры, но небольшие, символические. На них сжигали вещи, принадлежавшие покойным.

«Значит, думаешь вода прорвала тот каменный обвал,» – задумчиво произнес Домиар. – «Но не разрушила его полностью, и в том ущелье сейчас снова набирается озеро, поэтому и воды в реке нет».

«Ты уверен?» – требовательно спросил он. – «Ты единственный, кто там был».

«Уверен,» – твердо ответил Балаш. Он валился с ног от усталости и с трудом держал глаза открытыми. Юноша не чаял, как скорее добраться до дома, упасть и уснуть. Сегодня не было ни тенистой беседки, ни чаши с вином, ни блюда со сладостями. Разговаривали на ногах, стоя посреди конюшенного двора.

«Ладно, иди. Зайди ко мне завтра к вечеру,» – отпустил Домиар юношу движением руки, словно потеряв к нему всякий интерес, и обдумывая уже что-то другое.

Следующим вечером Балаш застал в поместьеправителя всеобщую суету: ржали только что подкованные лошади, грузились легкие повозки, бегали взмокшие служители, нагруженные мешками и ящиками. Беспрепятственно проникнув во внутренний двор, он наткнулся на Азара.

«А, друг, Домиар уже ждет тебя. Идем скорее,» – потащил он Балаша по затейливо мощеной камнями дорожке.

«Балаш, приветствую тебя,» – приветливо обратился к юноше правитель, едва тот вступил в уже знакомую, увитую виноградом беседку. Тяжелые грозди темно-пурпурных ягод свисали повсюду, распространяя аромат легкого летнего вина, солнца и вечерней прохлады.

«Гимруз, познакомься, это Балаш – смотритель дорог и мостов. Он тоже отправляется в экспедицию потому, что он единственный, кто видел обвал в ущелье своими глазами,» – представил он юношу чужеземцу, одетому в белую рубаху до пят и с куском ткани, обмотанным вокруг головы. Молодой человек с необычайно смуглой кожей и завораживающе-белоснежной улыбкой поднялся навстречу юноше и склонился в вежливом поклоне, сложив на груди руки, украшенные множеством массивных перстней с самоцветами. Маленький, сухонький старичок за его спиной (как оказалось впоследствии переводчик) тоже почтительно склонился. Ошарашенный новостью о неизвестной ему пока экспедиции, Балаш неловко повторил движения чужестранца и присел в углу на приготовленную подушку. Рядом устроился Азар. Юноше уже доводилось видеть на торге чужестранцев с диковинной формы кораблей, стоящих в порту. Все они были одеты одинаково – в длинные рубахи беленого полотна. Их причудливый наряд вызывал живейшее любопытство у торговок рыбой, до хрипоты споривших есть ли под рубахой штаны. Чтобы выяснить сей животрепещущий вопрос они даже посылали мальчишек спросить к портовым девкам. Но из-за давней взаимной неприязни между этими двумя языкастыми группировками: рыбными торговками и портовыми девками, выяснить ничего не удалось.

Между тем, Домиар продолжил прерванный их появлением разговор.

«Друг мой, что же это за вещество, способное рушить каменные стены и обращать в пыль дома? Вы добываете его в своей земле, как медь и олово? Или привозите из странствий?» – заинтересованно допытывался он у чужеземца.

«Наши мудрецы изготовляют его из многих составных частей по давнему рецепту, привезенному из далеких земель. Моему скудному уму не дано постичь это искусство,» – предупредил Гимруз дальнейшие расспросы Домиара. – «Но изрядное его количество я привез с собой и рад предложить Вам. Надеюсь, его хватит, чтобы решить проблему с водой. Конечно, для этого я тоже должен отправиться в путешествие. Но тяготы пути меня не пугают. Я любознателен и люблю осматривать новые земли».

Домиар был вовсе не в восторге от того, что чужестранец будет путешествовать по его владениям и совать нос куда не следует. Но приходилось соглашаться. Ибо не далее, как сегодня утром маленькая щепотка серого порошка, показав чудовищную силу, разорвала в клочья камень размером с коня. После столь впечатляющей демонстрации отказываться от любезной помощи чужеземца было неразумно. Глядишь, в пути удастся выведать у него и рецепт сей чудодейственной смертоносной смеси. С этой целью в дорогу отправлялся единственный, кому Домиар доверял – Азар.

Балаш был в смятении. Экспедиция была намечена уже на завтрашнее утро и, похоже, никого не пугает, что конечная её цель лежит в запретных землях. А как же йорг? Надо рассказать им о чудовище. Встретиться с ним – смерти подобно. Но и не ехать нельзя, без воды город погибнет.

Улучив момент, Балаш встрял в разговор: «Ведь это запретные земли, в тех горах живут йорги».

«Йорги? Кто это?» – немедленно заинтересовался чужеземец.

«Это чудовища из старинных легенд, которыми матери пугают непослушных детей,» – снисходительно пояснил Домиар. – «Едва ли они существуют на самом деле».

«Существуют, я видел одного в горах. Он разорвал и сожрал мою лошадь,» – упрямо продолжал Балаш. Это заявление произвело на Домиара такой же эффект, как разорванный на утренней демонстрации в клочья камень. Судя по воцарившейся тишине, и на всех прочих тоже.

«Ты видел йорга?» – враз посерьезнев, по слогам произнес он.

«Почему ты не сказал мне?» – обиженно спросил потрясенный Азар.

«Да сам не знаю,» – словно оправдываясь, ответил Балаш.

Правитель требовательно поднял руки, призывая всех замолчать. «Ты видел йорга,» – снова произнес он, отчетливо выговаривая каждое слово – «Ты уверен, что это был он, а не, например, медведь?»

«Уверен. Я читал о них в старинных рукописях в хранилище, и у меня есть рисунок».

«Да Вы полны сюрпризов, молодой человек,» – изучающе-пристально и в то же время недобро смотрел на юношу Домиар, словно впервые его видел. Точно также он рассматривал и рисунок, пока Балаш рассказывал все, что ему удалось узнать о йоргах за последнее время. Поднятый с постели хранитель рукописей охрипшим от волнения голосом сам читал присутствующим летопись о путешествии Нетуша, не позволяя никому и пальцем прикоснуться к драгоценной рукописи. Мало что в этой жизни уже могло удивить и озадачить Домиара. Но йорги? Такой противник будоражил его кровь, как взмыленную гончую раненый олень. Мгновенно исчезла затягивающая болотная скука, в которой он тонул последние годы, а острый изворотливый ум заработал азартно, как в молодости.

На следующее утро тронулись в путь. Полсотни хорошо вооруженных всадников гарцевали на холеных лошадях, за ними резво катили несколько легких повозок с припасами и ехал чужеземец с небольшой свитой и несколькими навьюченными лошадьми. Ради путешествия все они сменили свои традиционные наряды на вполне обычные штаны и рубахи, только замотанные вокруг головы куски ткани оставили. Гимруз сверкал ослепительной улыбкой и не менее ослепительным блеском самоцветов в перстнях, вполне довольный началом путешествия. Азар крутился вокруг него, не отходя ни на шаг. Тонконогая черногривая кобылка Кениши нервно фыркала в таком столпотворении. Балаш пристроился позади свиты чужеземца, то и дело озадаченно поглядывая на девушку. Она то что здесь делает? Замыкала обоз длинная, массивная телега на мощных деревянных колесах, которую тянули четыре тяжеловоза. Гружена она была мотками толстых корабельных веревок и сыромятных ремней.

Двигались ни шатко, ни валко. Задолго до заката разбили лагерь, развели костры, стали жарить мясо, варить похлебку и пить вино. «Словно не на войну идем, а на игрища какие,» – раздраженно думал Балаш. Он был всерьез обеспокоен. Юноше казалось, что его спутники недооценивают опасность затеянного предприятия. Балашу было невдомек, что возвращение в город реки было вовсе не единственной целью их путешествия. Секрет чудодейственного, взрывающего камни серого порошка не давал покоя Домиару. Потому и заливался соловьем Азар, увиваясь вокруг гостя. Подливал тому вина и развлекал остроумной беседой. Потому и посматривала на чужестранца благосклонно высокомерная красавица Кениша, позволяла целовать свои изящные тонкие пальчики, оставаясь недоступной, но манящей, словно сияющая звезда на небе.

В сумерках неожиданно появилась Умила. Просто пришла и села к костру, мимоходом отвесив тяжелую оплеуху стражнику, попытавшемуся её остановить. Тот упал на землю под дружное ржание присутствующих и обиженно засопел, потирая щеку.

«Я поеду с Вами,» – спокойно заявила она, снимая дорожную суму и усаживаясь рядом с юношей. В суматохе предыдущего вечера Балаш не успел предупредить её, что уезжает и чувствовал себя виноватым. За последние недели между молодыми людьми сложилось что-то теплое, нежное, доверительное, мягкое и пушистое, словно только что проклюнувшийся цыпленок, чему Балаш и названия то не знал, но очень боялся спугнуть и потерять. Сейчас Умила была сердита: медово-карие глаза метали молнии, ноздри раздувались, движения были резкими. Балаш искренне посочувствовал стражнику, попавшему ей под горячую руку. Зато Гимруз был в восторге от новой спутницы. Восторженно цокая языком и сияя улыбкой, он угощал Умилу вином и лучшими кусками мяса, называл «амазонкой севера» и всячески выражал свое восхищение, к явному неудовольствию детей Домиара.

Уже позже, укладываясь спать прямо под звездным небом и укрывая девушку своим плащом, Балаш шепотом спросил: «Зачем, Умила? Там опасно». Но отговаривать и не пытался. Бесполезно. «Как ты не понимаешь? Я хочу их увидеть. Не могу упустить такой шанс. Ведь они, наверное, и правда мои предки,» – с жаром ответила Умила. Балаш уже сто раз раскаялся в том, что рассказал ей о «девочке, сошедшей с гор: то ли йорге, то ли человеке».

Ефим присоединился к экспедиции не по собственной воле. Он бездарно и нелепо погорел на собственном любопытстве. Подобравшись поближе, посмотреть, что это за обоз движется вдоль реки, он был замечен, с улюлюканьем пойман конными стражниками и привезен в лагерь, свисая поперек крупа коня, как куль с мукой. Вид он имел самый непрезентабельный. Те щедрые на прорехи обноски, которые Ефим упер у какого-то фермера, годились разве что на половые тряпки, босые ноги покрылись коркой грязи, свисающие сосульками волосы закрывали заросшее седой щетиной лицо.

«Ба, друг мой, да ты вовсе не покойник!» – глумясь, приветствовал его появление Азар. – «Вот радость то. Думаю, правитель тоже будет счастлив узнать эту новость. Везти тебя назад нам не с руки. Поэтому придется тебе попутешествовать до Радужных гор». Понурого, горестно вздыхающего, проворовавшегося бывшего смотрителя городского торга усадили на последнюю телегу, связав покрепче руки. Устроившаяся рядом Умила снисходительно посматривала на недотепу.

Спасение.

Ула пришла через две полных луны после первой встречи Урума с людьми. К тому времени он уже залечил раны: и телесные, и душевные. Ула принесла с собой тихую скорбь по старику Мууну. Его дух покинул их навсегда. Тело старика, по обычаю, Ула оставила на поляне, где хищные птицы и звери без труда найдут и сожрут его. Урум разделил ее скорбь без суеты и спешки, часами созерцая цепляющиеся за вершины скал клочковатые облака или радужное сияние водяных брызг над водопадом.

Они видели, как схлынуло в ущелье озеро, прорвавшее каменную дамбу. Слышали, как гудели и сотрясались скалы от мощных ударов воды, увлекающих за собой валуны. Теперь в ущелье пахло сыростью. Когда дамбу прорвало, Урум понял, что люди обязательно вернутся. Он терпеливо ждал, оглядывая невысокие лесистые холмы, примыкавшие к горам. И не напрасно. Они вернулись.

Люди оккупировали один из них, неподалеку от входа в ущелье: привязали лошадей, зажгли костры, распугали шумом всю живность, беспорядочно ползали по нему, суетясь, будто муравьи в муравейнике. Их было много, очень много. Как он справится с ними? Урум был озабочен. Пока он мог лишь бессильно наблюдать за длинной цепочкой всадников, втянувшейся на следующее утро в ущелье. В лагере осталась совсем небольшая группа людей. Было очевидно, что они здесь из-за реки. Второй раз люди появляются, когда с ней что-то происходит. Возможно, когда они получат то, зачем пришли, то просто уйдут? Решив пока просто понаблюдать, йорг скрытно двинулся за всадниками. Ула следовала за ним.

Люди не торопились, оберегая ноги своих лошадей. Ощетинившись копьями и арбалетными стрелами, они внимательно посматривали по сторонам и добрались до места уже в сумерках. Спали люди по очереди, часть из них рассыпалась по скалам, боязливо вглядываясь в ночной мрак, хотя слепы были, как кроты. С рассветом они расползлись по каменному обвалу, перегородившему реку, опутали его сетью веревок, словно пауки, пряча что-то между камней. Руководил ими маленький, сухонький человечек с белой бородой и нелепо замотанной головой. После этого люди собрались и спешно гуськом потянулись вниз по ущелью. Остались лишь двое. Уруму показалось, что один их них был тем самым, чью лошадь он разорвал некоторое время назад. Хотя все люди так схожи друг с другом. Поди, различи их. Двое долго сидели у костра, словно ждали чего-то, и лишь на вечерней заре начали действовать. Заполнив два глиняных горшка углями из костра, люди вновь полезли на камни и принялись поджигать хитросплетение веревок во многих местах. Потом, бросив горшки с углями, они спешно попрятались за выступы скал по разные стороны ущелья. Человек был совсем рядом с Урумом, на расстоянии одного прыжка. Но, полностью поглощенный тревожным ожиданием, не замечал ничего вокруг. Между тем огоньки по горящим веревкам добрались до своих целей и в расселинах между камнями стали раздаваться громкие хлопки, через несколько мгновений слившиеся в один оглушительный, сравнимый по силе с громом небесным. Каменный завал словно вздохнул полной грудью. Валуны поднялись в воздух, раскрошились и опали вниз, увлекаемые мощным потоком хлынувшей воды, будто невесомые песчинки.

Урум был ошеломлен. Люди способны делать такое? Разрушать скалы, словно неодолимые природные силы? Как они это сделали? С помощью огня и веревок? Невероятно. Похоже, он сильно недооценивал их. Они все недооценивают опасность людей. За столетия, прошедшие после изгнания, люди многому научились, стали хитроумнее, изворотливее и злее. Тем временем, каменный выступ, за которым прятался человек, потеряв опору, стал быстро сползать в реку, увлекая за собой и его. Не раздумывая ни секунды, Урум прыгнул вниз, выхватил из потока воды человека и швырнул того вверх, в расселину, где прятался сам. Забившись в самую её глубину, ничтожный человечек расширенными от ужаса глазами смотрел на приближающегося йорга. В конце концов, он, мелко дрожа, сжался в комок и закрыл голову руками. Запахло экскрементами. Брезгливо скривившись, Урум исчез в сумерках. Люди сделали то, что хотели. Теперь они уйдут. Река широким потоком свободно текла по дну ущелья, ворочаясь, словно медведь в берлоге, вновь притираясь к знакомому руслу.

Он по-прежнему недооценивал людей.

Охота

.

В охоте на йорга Балаш не участвовал. После неожиданного спасения и близкого знакомства со спасителем, он был ни жив, ни мертв. Едва переставляя ноги после пережитого ужаса, а кое-где и ползком, они с напарником – человеком из свиты Гимруза, выбирались из ущелья почти сутки. Их уже сочли мертвыми, когда они, вконец обессиленные, показались в глубине ущелья. Но дело было сделано. Река текла, где ей и должно, а чудодейственная сила взрывного порошка повергала всех в изумление, заставляя Азара и Кенишу удвоить усилия. Ведь пока они не преуспели.

Человек из свиты Гимруза, видевший все произошедшее с другого берега реки, немедленно упал в ноги своему господину и принялся быстро-быстро лопотать на своем языке, оживленно жестикулируя и закатывая глаза. Похоже описание йорга у чужеземца вышло на редкость красочным, так что все периодически охали, ахали и, оборачиваясь, смотрели на Балаша с смесью ужаса и изумления. Потрясение, пережитое юношей, было так велико, что, добредя до лагеря и проглотив миску похлебки, заботливо принесенную Умилой, Балаш упал и уснул.

Когда он проснулся, вокруг царили тишина и запустение: не ржали лошади, не бряцали оружием всадники, от костров не доносился дружный смех стражников. Пахло конским навозом и жареным мясом. Кроме него в лагере оставались лишь Умила, Кениша, белобородый старик из свиты Гимруза, мерно перебирающий черные бусины на длинном шнуре, и привязанный к дереву Ефим, которого стерегли двое стражников. Все остальные, включая чужеземцев, с рассветом двинулись в горы.

Азар верно рассудил, что искать йорга им долго не придется, тот сам найдет их. Похоже, он проявляет живейший интерес к действиям людей. Поэтому, не торопясь двигаясь по ущелью, отряд старался производить как можно больше шума, выманивая чудовище на живца. Так и случилось. В какой-то момент лошади всадников, ехавших во главе отряда, словно взбесились. В ужасе они метались по ущелью, сбрасывая наездников на камни, топча их и сбивая друг друга. Зато все остальные увидели йорга. Туча арбалетных стрел и копий взвилась в воздух, и рев раненого чудовища сотряс ущелье. Взбешенный йорг убегать не стал, он спрыгнул вниз и бросился на людей, ломая кости и круша черепа. Несмотря на свирепую ярость Урума силы были не равны, торчащие из тела стрелы причиняли ему боль, кровотечение лишало сил. А люди все наседали и наседали и, в конце концов, облепили его, словно пчелы соты с медом. А затем повалили и оплели сыромятными ремнями и веревками, будто паук липкой паутиной незадачливую муху. Поверженный и плененный йорг был страшен, ну а люди в азарте охоты, распаленные запахом крови, были страшнее любого зверя.

Только увидев йорга, привязанного к тяжелой телеге, Балаш понял, для чего она предназначалась. Значит, его поимка была изначальной целью их путешествия. Чего еще он не знает? Для этого и нужны были столько хорошо вооруженных стражников. Сейчас их стало заметно меньше, десяток расстался с жизнью в горах, ещё полтора десятка были ранены. Азар и Гимруз не пострадали. Опьяненные успехом азартной охоты, они приказали жарить мясо и открывать сосуды с вином. Йорг, плотно примотанный к телеге, признаков жизни не подавал, его глаза были закрыты, ремни глубоко врезались в покрытое шерстью тело. Если бы не мерно вздымающаяся грудь чудовища, его можно было бы счесть мертвым. Балаш испытывал смешанные чувства, глядя на него. Йорг спас ему жизнь. Почему? Возможно, ему не чуждо сочувствие и сострадание. В тоже время, он, не колеблясь, убил столько людей. Почему? Только потому, что они вторглись в запретные земли?

Устав ломать голову над неразрешимыми вопросами, Балаш взял топор и отправился помогать готовить погребальные костры. На пару с Умилой они валили деревья, и, надо признать, топором она орудовала гораздо лучше, чем он. На вечерней заре повалил столбом в небо дым двух погребальных костров: отдельных для жителей города и чужеземцев. Оказалось, что покойников своих островитяне провожали так же – сжигая на кострах и устраивая поминки.

Верование чужеземцев было очень занятно и вызывало живейший интерес у юноши. Каждый день на восходе и закате они усаживались на землю лицом в сторону солнца и, сложив руки на груди, бормотали что-то на своем языке. Потом делали руками жест, будто умывают лицо водой. На этом поклонение неизвестному Богу заканчивалось, по крайней мере та его часть, которую можно было видеть не единоверцам. Балаша искренне удивляло такое истовое соблюдение традиций. Неужели Бог накажет их, если они не будут стоять на коленях два раза в день? Как он об этом узнает? Кто он вообще такой? Где живет? Почему люди решили слушать именно его, а не какого-нибудь другого Бога? А какие еще есть Боги и каковы они? Сколько раз нужно упасть ниц, чтобы Бог выполнил твою просьбу? Ответов на такие, казалось бы, простые вопросы получить он не смог. Более того, люди из свиты Гимруза в ужасе шарахались от них, как от стаи бешеных собак, будто юноша хотел узнать что-то неприличное. Но разве можно разобраться, не задавая вопросов? В конце концов, Балаш обратился с ними к самому Гимрузу, искренний, оглушительный хохот которого никакой ясности тоже не добавил.

Жителей полуострова, в отличии от чужестранцев, Боги и вовсе не беспокоили. Они не мешали людям жить, да и вообще редко попадались на глаза. Под Богами Балаш имел в виду нескольких деревянных истуканов, прозябающих на окраине города в яблоневом саду. Их поставили здесь вскоре после изгнания люди, принесшие Богов из своих земель в сердцах. Но, наверное, уж слишком далеко были эти земли, и тамошние Боги не могли дотянуться до полуострова. С тех пор идолы прятались в тени деревьев, мокли под дождем, поджаривали на солнце свои старые скрипящие бока. Но вреда никому не причиняли. Иногда их потрескавшиеся головы украшали цветочными венками, а беззубые рты мазали свежей кровью, медом или молоком немногочисленные почитатели. Все прочие жители города обходились здравым смыслом и человечностью, кому сколько было отмерено.

Сжигание же покойников было необходимостью. Полуостров был не так, чтобы очень велик, и, если закапывать мертвецов в землю, то земля рано или поздно кончится. А выпить вина за помин? Так кому от этого плохо? Покойнику уж точно нет.

Люди у поминального костра были уже изрядно пьяны. Настолько, что некоторые позабыли и печальный повод, собравший их здесь и неуместный громкий смех раздавался тут и там. Чаши с вином исправно ходили по кругу. Балаш тоже быстро захмелел. Азар то и дело дружески обнимал Гимруза, похлопывал его по плечу. Эти двое были словно два сапога пара. Казалось, совместная удачная охота сплотила мужчин и между ними царит полное взаимопонимание, но лишь до того мгновения, когда блеснувший в свете костра хорошо знакомый Балашу кинжал Азара, не вонзился в грудь чужеземца.

Охнула Умила, уронил чашу с вином Балаш, спокойно продолжала щипать кисть винограда прекрасная Кениша. Враз посерьезневший Азар медленно вынул окровавленный кинжал из груди изумленного Гимруза, глядя ему в глаза, и вытер его об одежду завалившегося на бок чужестранца. В лагере тут и там раздались крики раненых и умирающих людей из его свиты, которых перебили, как овец на бойне, по приказу Азара. Всех кроме двух: белобородого старца, сведущего в изготовлении взрывчатого порошка, и переводчика. В ожидании смерти старик мерно перебирал бусины на шнурке. Но Азар распорядился иначе. Он оказался вовсе не так пьян, как казалось ранее. Убедившись, что мертвы все, кому должно, он приказал сжечь тела на начавшем было угасать погребальном костре. Кениша брезгливо сморщила носик. Запах паленого мяса изрядно надоел ей за сегодняшний вечер: он уже пропитал и ее одежду, и волосы. Поскольку ничего интересного сегодня больше не предвиделось, то девушка ушла спать.

Дети Домиара не преуспели в данном им отцом поручении, чужеземец оказался слишком упрям. Но после взрыва каменной дамбы на реке, они точно знали, кто именно из свиты Гимруза владеет секретом взрывного порошка. Это и решило участь остальных. Извращенный, циничный ум Азара принял решение безжалостно убить всех чужестранцев, кроме старика и переводчика, и представить их, как жертв кровожадного чудовища. Поскольку тела сожжены, то докопаться до правды будет невозможно. Старика же тайно доставят в город, где Домиар, без сомнения, найдет способ заставить его изготовить заветный чудо-порошок.

У Балаша было всего несколько мгновений, чтобы прийти в себя, пока Азар неспешно наслаждался убийством. Он совершенно ясно понимал, что их с Умилой убьют без колебаний, если они запаникуют, попытаются убежать или бросятся защищать обреченных. Юноша крепко, до боли сжал руку Умилы, взглядом призывая её успокоиться и сидеть на месте. Потом медленно поднял оброненную чашу, не торопясь наполнил ее вином из кувшина и протянул вернувшемуся к костру Азару. Хорошо, что руки не дрожали. Тот дружески хлопнул Балаша по плечу, отхлебнул вина и, удовлетворенно кивнув, сказал: «Держись меня, друг. И все будет хорошо: и с тобой, и с твоей дикаркой».

Пока Азар раздавал последние распоряжения, молодые люди взяли теплый плащ и сделали вид, что отправляются спать. Расстелив его у буйных зарослей ежевики, подальше от костров, Балаш и Умила легли лицом друг к другу. Девушке притворство давалось с трудом. Юноша чувствовал, что внутри она вся клокочет от гнева. Ему стоило большого труда успокоить Умилу: «Милая, нас просто убьют, если мы будем вести себя иначе. Надо подыграть им. Сделаем вид, что все так и должно быть. Тогда живы останемся».

«А это вряд ли, парень», – бесцеремонно перебил его невидимый голос. Ефим, привязанный к сосне совсем рядом и, по случаю убийственной суматохи, оставленный без охраны, продолжил, не дожидаясь ответа: «Порежут нас всех, как поросят к празднику. Потому, как свидетели мы. Азар не дурак королобый. Зачем ему надо, чтобы мы в городе рассказали кому-нибудь, как все было на самом деле? А если он сам не сообразит, то отец его точно нас прикончит. И Вас, и меня». И тоскливо закончил: «Ох, мухоморы ушастые, бежать надо, ребятушки. Немедля, сейчас же ночью. Пока одни стражники ранены, а другие пьяны».

У костров, между тем, действительно началась вакханалия. Убийство пьянило не хуже крепкого вина, которого не жалели, чтобы отметить окончание дела. Даже водой не разбавляли.

Обмозговывая слова Ефима, Балаш с ужасом понимал, что он прав.

«Парень, парень, чай не межеумок ты недалекий, развяжи меня», – раздавался громкий призывный шепот от сосны. – «Сам не хочешь, дай хоть я утеку. Мне в городе верная смерть. Никто меня и не хватится до утра. А на тебя и не подумают».

«Помолчи. Дай подумать,» – цыкнул на него Балаш. Бежать? Но куда? Прятаться по рыбацким деревням? Их быстро найдут. Уйти в горы? Ну уж нет. Хватит с него встреч с йоргами, натерпелся страху на всю жизнь. Тем не менее, пройдоха Ефим прав, надо уносить ноги. Ноги? Зачем? Ведь есть лошади.

Балаш почти решился. Но сначала надо кое-что сделать. Это будет справедливо. Ведь он спас ему жизнь. К тому же, в поднявшейся суматохе им будет легче скрыться. Приподнявшись на локте, юноша осмотрел лагерь: кто-то еще пил, многие уже спали вповалку у костров, погребальные вовсю горели, оглушительно воняя и чадя. Момент самый благоприятный. До рассвета еще далеко.

Велев Умиле оставаться на месте и делать вид, что спит, Балаш тихонько поднялся и спустился к реке. Сюда почти не долетал отсвет костров и юноша, не таясь, пробрался мимо всего лагеря к тяжелой телеге с плененным йоргом. Внимательно понаблюдав за лагерем из-за кустов, и, убедившись, что на него никто не обращает внимания, Балаш опустился на землю, шустро пополз к телеге и спрятался под ней. Что-то зашуршало, заерзало и засопело, ткнувшись ему в бок. Юноша подобрался, и Умила втиснулась рядом. Вот чума. Эта женщина всегда все будет делать по-своему. Потолкавшись боками, они развернулись. Умила принялась пилить ножом толстый сыромятный ремень, связывающий ноги чудовища, а Балаш – ремень у переднего колеса телеги.

Для Умилы было большим потрясением впервые увидеть йорга. Она и сама толком не знала, чего ждала от встречи с предполагаемым предком. Но йорг оказался просто животным. Да, похожим на человека, но животным: покрытым шерстью чудовищем с окровавленной пастью. Неужели ЭТО могло быть её предком? Не может быть. Или все-таки может? Девушка была в растерянности. Но раз уж ОНО спасло в ущелье жизнь Балашу, выдернув того из воды в последний момент, то сделать для него тоже самое будет правильно. Умила не могла остаться в стороне, и, поняв, что задумал парень, последовала за ним.

Опасаясь высовываться из-под телеги, Балаш наощупь нашел плотный ремень и приступил к делу. Никогда ранее ему не приходилось иметь дело с толстыми ремнями из сыромятной кожи, ощущение было такое, будто пытаешься распилить ствол дерева столовой ложкой. Через четверть часа пот заливал ему глаза, а плечо ныло от неудобной позы. И Балаш решился вылезти. Притаившись в тени массивного деревянного колеса, он, в который уже раз, тревожно огляделся. Все было спокойно. Так работать было намного удобнее, и нож юноши с удвоенной силой впился в тугой ремень. Теперь дело пошло гораздо быстрее. Лопнул один ремень, второй. В какой-то момент, вытирая пот со лба, Балаш поднял глаза и оцепенел. Йорг, не моргая, смотрел прямо на него, чуть повернув голову. Волна страха приподняла волосы на затылке юноши и неожиданно отступила. Внезапно успокоившись и осмелев, Балаш поднял нож, показав его йоргу, и принялся пилить ремень, стягивающий его руки. Тот едва заметно кивнул. Похоже, он вовсе не так плох, как выглядит. Многочисленные раны уже не кровоточили.

Внезапно Балаш затылком почувствовал опасность. Из огромной, сгустившейся позади него тени протянулась огромная волосатая рука и с легкостью надорвала надрезанный ремень. Балаш медленно повернулся, в ужасе вжавшись спиной в колесо. Еще одно чудовище нависло над ним: не такое огромное и с черной блестящей шерстью. Йорги переглянулись, и вновь пришедший принялся разрывать оставшиеся ремни один за другим, не обращая внимания на человека. Те лопались, будто натянутые струны. Балаш юркой ящеркой заполз под телегу. Умила была уже там, дрожащая, с расширенными от страха глазами. Сначала две, а потом четыре волосатые ноги топтались у них перед глазами.

Крик ужаса, изданный отошедшим от костра отлить бедолагой, поднял на ноги весь лагерь. Внезапно телега, под которой прятались молодые люди, взвилась в воздух и, сбивая с ног всех, кто все же сумел на них подняться, пронеслась по лагерю и врезалась в один из погребальных костров, разметав его обугленное содержимое по сторонам. После этого чудовища неслышно исчезли среди деревьев. Балаш и Умила испуганными зайцами скакнули в кусты и помчались к реке. Вернувшись обратно тем же путем, что и пришли и, уже совершенно не таясь, они освободили от пут изнывающего Ефима, немилосердно ругающего их колупаями медлительными, отвязали трех лошадей и, никем не замеченные, скрылись среди деревьев. В лагере, между тем, царила паника: ржали и метались испуганные лошади, стонали раненые, кричали живые, туша разметавшийся огонь, вооружаясь, отлавливая лошадей и трезвея на бегу. Безуспешная погоня за чудовищами отправилась в одну сторону, а беглецы ускакали в другую.

Азар в бешенстве бил, пинал, топтал дорогими кожаными сапогами, подкованными железом, бесполезного теперь переводчика, вымещая на несчастном свою ярость, досаду и разочарование. Поначалу человечек сжимался в клубок, закрывая руками голову, и скулил, как собака. Сейчас, забитый почти насмерть, он бездыханной тряпичной куклой валялся на земле. Лицо, превращенное в кровавое месиво с торчащими осколками костей и зубов, уже ничего не боялось. Переводчик ускользнул от ярости Азара к своему Богу и был недосягаем, чем еще больше распалял своего убийцу. Никто не посмел ему помешать. Седобородый старик – знаток секрета взрывного порошка, отправился к своему Богу накануне ночью, размазанный по земле метко брошенной йоргами телегой.

Двое, их было двое. Почему он не знал о втором чудовище? Больше половины его людей были убиты, ранены или покалечены, секрет взрывного порошка утерян навсегда, чудовища сбежали, даже Ефим – гнусная крыса и тот сумел от него улизнуть. Отец будет недоволен. Очень недоволен. Гнев отца, пожалуй, единственное, что пугало Азара.

Азар выместил на переводчике не только свою злость, но и страх. Это мало помогло. Когда Азар был в состоянии бешенства, все окружающие благоразумно забивались по щелям, словно тараканы. Лишь Кениша, сидя в отдалении, невозмутимо наблюдала за братом, дожидаясь окончания вспышки ярости. Она точно знала, что её – любимицу отца, он и пальцем не тронет, хотя и считает всего то безмозглой красивой куклой, вроде тех, которых сам дарил ей в детстве. Дождавшись, пока брат немного успокоится и присядет утолить жажду, она встала и решительно направилась к нему. Азар пил воду, словно лошадь, шумно отфыркиваясь и обливаясь. Кениша брезгливо сморщила носик.

«Чего тебе?» – раздраженно спросил он.

В ответ девушка протянула ему кусок ремня: «Посмотри, он отрезан ножом. Не разорван.»

«И что? Погоди …,» – сообразил Азар.

«Кто-то перерезал ремни, чудовище отпустили нарочно,» – подтвердила его догадку Кениша.

Ошеломленный Азар уставился сначала на конец ремня, потом на сестру. Поутихшая было ярость начала закипать вновь.

«Кто? Ты видела?»

«Нет. Но быть может тот, кто исчез? Балаша нет в лагере и его девки тоже,» – флегматично пожала белоснежными плечами прекрасная Кениша.

Скитания.

Бегство продолжалось уже третьи сутки. Поначалу, опасаясь погони, они, подобно пугливым газелям, скакали во весь опор, не разбирая дороги. Просто чудо, что ни одна из лошадей не сломала себе ноги, а заодно и шею своему наезднику. Потом пришло понимание, что только в лошадях их спасение и, дабы не загнать их, пришлось поумерить пыл. Да и у людей сил уже не оставалось. За время бегства их зады стали напоминать плотные кожаные подмётки темно-лилового цвета, почти полностью потерявшие чувствительность. К вечеру, враскоряку сползая с лошади, хотелось только одного: упасть пластом и не шевелиться, долго-долго.

Ехали беглецы вдоль Радужных гор в сторону заходящего солнца по окраинным лесистым холмам. В отличии от выгоревшей к концу лета степи, здесь можно было найти ручьи, чтобы утолить жажду и напоить лошадей. А среди изобилия деревьев встречались дикие яблони, абрикосы, лещина, как раз увешанные созревшими плодами. Конец лета – начало осени – самая благодатная и щедрая пора. О пропитании можно было не думать, если, конечно, не мечтаешь о куске жареного мяса до текущих при мысли о нем слюнок и урчания в животе.

Ефим мечтал. Он и наловил как-то вечером робких, прячущихся в траве куропаток, используя свою замызганную, всю в прорехах рубаху наподобие рыболовной сети и устроил для беглецов настоящий пир. Обсасывая невесомые птичьи косточки, разморенный сытным ужином Ефим стал не в меру словоохотлив, поведав спутникам курьёзную историю своего бегства из города из-под бдительного ока всесильного Домиара и заставив их улыбнуться впервые со времени побега. Еще несколько дней назад он был мрачен, печален и тих в ожидании того дня, когда на него неминуемо обрушится гнев правителя. Внезапная перемена участи Ефима окрылила, как страдающего утром пьяницу запотевшая бутылка смородиновой настойки. Бахвальство и самолюбование вновь расцвело пышным цветом. Теперь он твердо намеревался быть хитрее голодной лисы, изворотливее пойманной на воровстве кошки и безжалостнее ласки в курятнике, чтобы более не попадаться.

Но, увы, ни у него, ни у его спутников не было четкого плана действий. Поэтому решили пока податься в самую дальнюю из рыбацких деревень, почти на границе с ядовитой Черной трясиной. Дальше было уже просто некуда. На рассвете следующего дня беглецы свернули в степь, двигаясь вдоль ручья, прорезавшего в земле небольшой овраг, поросший кустами жимолости. Через полдня пути ручей бесследно исчез, затерявшись в глубине оврага. Выжженная солнцем степь шелестела сухой травой под копытами лошадей, сушила глотки горячим ветром, немилосердно опаляла солнечным жаром днем и давила духотой по ночам. Разразившаяся на второй день пути гроза с радостью была встречена изнывающими от жары людьми и лошадьми. Недолгий, но мощный ливень освежил и взбодрил.

Вскоре после него путники выехали к зеркалу. Идеально ровная поверхность высохшего соляного озера, покрытая водой недавнего ливня слоем толщиной в палец, отражала синеву вечернего неба с редкими, лениво плывущими облачками. К утру от воды не осталось и следа. Розовато-белая поверхность озера оказалась покрыта симметрично потрескавшейся коркой соли, напоминающей гигантские соты с медом. Отсюда привозили в город розоватую соль, которую задорого продавали иноземцам. Монополия на продажу соли принадлежала правителю города.

«Ох, ёжики сушеные, да сколько же её тут? Иноземцы то за нее золотом платят, а она, вот глянь, просто под ногами валяется,» – заливисто выразил свое восхищение Ефим.

«Это какую же торговлю тут можно развернуть,» – мгновенно оценил он экономические перспективы, окидывая соляные просторы загоревшимися глазами.

Задерживаться у слепяще-белоснежного чудо не стали, продолжив путешествие, едва рассвело. Полуденную жару путники старались пережидать в тени одиноких акаций. Вскоре монотонно-равнинный пейзаж сменился невысокими, унылыми, серыми холмами, напоминающими кучи пыли, кое-где поросшие колючим кустарником.

Здесь их поджидало еще одно невиданное чудо: окаменевший древний лес. Балаш слышал о нем и читал в рукописях, поэтому представлял, что увидит. Но ни одна рукопись не давала ответа на вопрос: когда и почему с деревьями произошло такое? Лежащие тут и там вповалку стволы деревьев, толщиной с самую большую бочку, с виду были совсем, как настоящие: отчетливо были видны и годовые кольца, и каждая трещинка в коре. И только наощупь чувствовалась прохладная гладкость и прочность камня. Многие стволы были словно порублены на одинаковые кругляши, как рулет, порезанный хозяйкой к столу. Некоторые деревья в разрезе отличались от прочих. Под прочной каменной корой скрывалось пестрое многоцветие красок: пылающий алый, сияющий лиловый, прозрачный, как слеза, голубой, словно впитавший в себя полуденные солнечные лучи желтый. Они блестели и переливались, не давая отвести взгляд.

«Ядрена кочерыжка, никак самоцветы!» – опрометью кинулся к дереву Ефим. Любовно погладив гладкий камень, он попытался сначала приподнять его, потом отколоть кусок, но, в конце концов, удовольствовался найденным обломком. Балаш тоже положил в седельную сумку кусочек камня: на память, не для наживы.

Невысокая горная гряда, отделявшая степные просторы полуострова от моря, тянулась почти вдоль всего побережья. Местами она превращалась в цепь невысоких холмов, местами вздымалась отвесными скалами, на которых гнездились ласточки. Живописная рыбацкая деревня расположилась на небольшой слоистой горе, с трех сторон обрамлявшей уютную округлую бухту, усеянную покачивающимися на воде разнокалиберными лодками. Тонкая полоска галечного пляжа с трудом могла бы вместить эти лодки, вытащенные на берег. Однако каменистые выступы скалы, выдающиеся далеко в море, надежно защищали бухту от ярости морских штормов. Видимо, именно поэтому люди и облюбовали это место, несмотря на близость Черной трясины. Сама деревушка взбиралась вверх по склону горы, изрезанному каменными ступенями во всех направлениях и изобильно поросшему старыми оливами. Скромные домики с совсем уж маленькими огородиками, сплошь увитые плющом и виноградом, перемежались с развешанными на просушку сетями. Белые козы с колокольчиками на шеях свысока посматривали на людей с крыш домов. Пестрые куры, предоставленные сами себе, слонялись по деревне в поисках пропитания, путаясь под ногами.

Чужакам здесь были не то, чтобы очень рады, но и гнать их не стали. Деревенский староста благосклонно принял в дар соль, дальновидно набитую по совету оборотистого Ефима в седельные сумки и определил дома для постоя. Поскольку платить за постой было нечем, то мужчинам предстояло выходить в море с рыбаками, а Умиле – помогать по хозяйству. Лишние рабочие руки были очень кстати, поскольку предстоял сбор урожая оливок.

Процесс сбора оливок был несложен. Рано поутру, когда туман только начал уползать в море, цепляясь за камни и корявые стволы олив, женщины с песнями расстилали под ветвями чистые холсты, потом заспанные мальчишки залезали на деревья и весело трясли их, что есть мочи. В любое другое время делать это им строго-настрого воспрещалось, дабы не повредить драгоценные деревья. Большинство ягод благополучно падало вниз и, собранные с холстов, попадали в большие деревянные чаны. Свежесобранные оливки перемалывали в однородную массу с помощью каменных жерновов, вращаться которые заставляли два понурых ослика. Сок из размятых в кашу плодов собрали в емкости, где он отстаивался несколько часов. После чего с помощью половников с него аккуратно снимали верхний маслянистый слой. Это и было самое ценное, дорогое масло, которое можно было с выгодой продать. Кувшины с ним на месяц оставляли в темных погребах, чтобы масло утратило горечь. Женщины торопились, переработать оливки нужно было в тот же день, иначе они уже не годились для выжимки масла. Оставшуюся после первого отжима массу они собрали в холщовые мешки и положили под гнет. Получившееся этим способом масло жители деревни использовали сами.

Жизнь в деревне текла неспешно, по давно заведенному распорядку. Ещё затемно мужчины выходили в море на промысел. Рыбацкие лодки, толкаясь округлыми боками, гуськом выплывали из бухты под шутливое переругивание рыбаков. Улов чистили на берегу, бросая рыбьи потроха вечно голодным, дерущимся собакам, а потом в плетеных корзинах уносили наверх, на гору, солили и развешивали сушить. Детям вменялось в обязанность отгонять травяными опахалами от веревок с рыбой вездесущих зеленых мух. Связки высушенной рыбы подвешивали в погребах до того момента, пока не удастся её продать. Периодически приходилось предпринимать экспедиции за солью на высохшее озеро и в город – на торг, куда везли не только сушеную рыбу, раскупавшуюся в основном моряками, но и кувшины с оливковым маслом, и плотные, тяжелые, хорошо вызревшие головки козьего сыра.

Простая и понятная жизнь, полная физического труда с не проходящими мозолями и ежевечерней усталостью, но приносящего удовлетворение своими результатами: жареной рыбой на столе, куском свежесбитого масла, починенной сетью на просушке, пришлась по душе Балашу и Умиле. Пожалуй, они могли бы остаться тут и жить. А вот Ефим затосковал. Жуликоватая и вороватая натура не находила здесь применения своим наклонностям. Подниматься ни свет, ни заря, таскать тяжеленные сети, мокнуть и целый день гнуть спину – это не для него. Он не привык к такой жизни. Ему нужна мягкая постель, вкусная еда, девка помясистее под боком, чтобы было, за что подержаться. А не убогий, кое-как сложенный из камней домишко на продуваемой всеми ветрами горе, заштопанные хозяйкой дома – старой каргой обноски её почившего мужа, да вечная рыба на столе: жареная, вареная, тушеная. Что он кот, в самом то деле?

Впрочем, проблема с девкой разрешилась скоро. Хозяйская дочка Малуша – девица не первой молодости, сильно напоминающая с виду всю ту же сушеную рыбу, молчаливая и рукастая, после смерти отца управлялась с рыбной ловлей на его лодке одна, оставляя старую мать на хозяйстве. Было это весьма несподручно. Поэтому деревенский староста и определил Ефима на постой в этот дом, дабы у Малуши был помощник на лодке. Помощник оказался с изрядной ленцой, но девицу это не огорчило. «Лучше плохонький мужичонка, чем совсем никакого,» – здраво рассудила она. Немного присмотревшись к Ефиму, на вторую ночь Малуша улеглась рядом и по-хозяйски двинула засыпающего мужика локтем в бок.

«Эй, ты чего это удумала, заноза цветистая?» – всполошился Ефим. Но Малуша уже нащупала все, что ей было интересно и сопротивляться стало как-то не с руки. Кричала девица так, чтобы всем соседям было слышно. Наутро Ефим получил право вполне законно полениться после ночных трудов, а Малуша – потешить свою женскую гордость перед любопытными соседками. Конечно, ему не хватало некоторых округлостей под рукой, но выбирать не приходилось. Считай, еще неплохо устроился.

Беда пришла через месяц, когда беглецы уже пообвыклись с деревенской жизнью и перестали дрожать при виде каждой тучи пыли на дороге. Дорога и не пылила, после начавшихся осенних дождей её развезло так, что холеные лошади из личной конюшни правителя с трудом переставляли ноги в этом месиве. Заприметивший их первым Ефим кубарем скатился с горы, пиная по пути зазевавшихся глупых кур иперепрыгивая через две ступеньки. Умила, доившая коз, и Балаш, чинивший старые сети, с первого взгляда поняли: «Беда».

Бежать на лошадях в степь нечего было и думать: они паслись с другой стороны горы, расседланные. Пока беглецы туда добегут и оседлают лошадей, стражники успеют взять их тепленькими. Даже если им удастся выехать в степь, то окажутся, как на ладони, и их поймают, словно испуганных зайцев. Что же делать? Если нельзя бежать по земле, то остается бежать по воде. Умила метнулась в дом, снимая на бегу фартук, и вернулась назад с узелком из него, куда успела сунуть головку острого козьего сыра, десяток хрустящих красных яблок и связку сушеной рыбы.

В этот полуденный час в бухте было обычно пусто, лодки мирно покачивались на воде. Залезли в первую попавшуюся. Сдирая подсохшие мозоли, Балаш греб, как никогда прежде. Весла взлетали, будто крылья. Лодка резво вырвалась из бухты, распугав чаек, и понеслась в открытое море. С прибрежных скал за исчезающей в море черной точкой, зло сощурив глаза, в бешенстве наблюдал Азар. Гнев отца был страшен. Одним взглядом, без слов, он показал сыну всю его ничтожность, никчемность и бесполезность. Поэтому сейчас Азар готов был землю носом рыть, чтобы вновь заслужить благосклонность отца, попутно вымещая свою злость на ком придется. Но желанная добыча ускользнула.

К счастью, погода беглецам благоприятствовала. На море был штиль. Гребя по очереди, они продвигались в сторону захода солнца, стараясь не терять из вида берег. Когда тот круто свернул на север, беглецы поняли, что добрались до Черной трясины, пожалуй, единственного места, где они могли спрятаться от погони. Поначалу казалось, будто ничего не изменилось, мелкая рябь все также бежала по прозрачно-голубой воде. Потом море резко обмелело так, что без труда можно было достать веслом до дна. Впрочем, дна, как такового не было, лишь толстый слой ила. И чем дальше продвигалась лодка, тем толще он становился. Вода стала мутно-серой с взвесью частичек глины и ила, очень теплой и начала пованивать. Водная растительность цеплялась за весла, приходилось все время стряхивать её, что сильно мешало продвижению. Местами появились островки камыша и торчащие прямо из воды кусты.

Чем дальше продвигались путники, тем сильнее становился гнилостный запах, исходящий от стоячей воды. Невозмутимые цапли не спеша переступали длинными ногами, внимательно глядя в мутную воду. Молниеносное движение, и в клюве оказывалась обреченная рыбешка. У пологих, топких берегов во множестве возились кулики, выискивая в грязи моллюсков и червей. Пучеглазые, много времени проводящие на суше илистые прыгуны ловко уворачивались от них. Все больше становилось деревьев, растущих прямо из воды. С их веток свисал скользкий черный мох, похожий на отрепья опустившихся бродяг или на грязные бороды древних стариков. В воздухе появились полчища кровососущих насекомых, с азартом набросившихся на редкую добычу. Водяные крысы деловито скользили мимо лодки, прорезая затянутую ряской поверхность воды и выискивая притаившихся в переплетении корней и ветвей маленьких, шустрых крабов. Толстая бледно-желтая змея свисала с дерева, покачивая хвостом.

Путникам было не по себе в этом жутковатом местечке. Они ясно понимали, что загнали себя в безвыходную ситуацию: здесь их, конечно, не найдут, но и им деваться было некуда.

Грубо сколоченный домик на дереве заметила Умила. Он располагался на высоте полутора метров от уровня воды, втиснувшись между расходящимися в разные стороны стволами. Гигантская, почти двухметровая паутина затягивала дверной проем. Паук размером с детскую ладошку с отпугивающе-алым рисунком на спине недовольно отполз в сторону, когда Балаш палкой содрал его творение с намертво застрявшими в нем жуками и стрекозами. Веревочная лестница сгнила и с тихим плеском обрушилась в воду при первом же прикосновении. Пришлось импровизировать.

Балаш подтянулся на руках и залез в домишко. Затхлость, сырость и плесень не стали для него сюрпризом. А вот череп хозяина дома, печально взирающий на юношу пустыми глазницами с узкого деревянного ложа, очень даже.

«Интересно, кем он был? И почему жил на болоте?» – задумчиво спросила Умила, когда они все забрались в дом и столпились и постели.

«Наверняка, лихой человек. Прятался тут от стражников, али от кого ещё. Да вот и сам помер, на наше счастье,» – философски рассудил Ефим. – «Давай ка, парень, помоги мне».

Завернув останки неизвестного в полусгнившее тряпьё с постели, они выбросили все в воду подальше от домика. Теперь в их полном распоряжении оказалась халупа размером примерно полтора человеческих роста в длину и ширину, изобилующая щелями с выглядывающими из них пауками, с деревянным узким ложем, столом, парой глиняных горшков и заржавевшим топором. Вот и все хозяйство. Тяжелый холщовый мешочек, который Ефим ловко и незаметно для спутников сунул себе в карман, оказался набит золотыми монетами иноземной чеканки. Эта неожиданная находка грела ему душу не хуже доброго ужина с парочкой зажаренных до хрустящей корочки цыплят, кувшином сладкого вина и податливой девицей, округлой и мягкой на ощупь. Балашу же достался массивный золотой перстень с черным камнем, на котором был выгравирован неизвестный символ из витиевато переплетенных линий. Никто из них прежде такой не видел. Юноша нашел его в одной из многочисленных щелей пола. Удивительно, что перстень не провалился в нее, сгинув в трясине безвозвратно.

Пауков перебили, паутину вымели, плесень отскоблили (вот только с болотным смрадом сделать ничего нельзя было) и улеглись спать. Утро вечера мудрее.

Новые горизонты.

Беглецы торчали в Черной трясине уже десять дней. Днем дохли со скуки, а по ночам завороженно рассматривали таинственно мерцающие в темноте деревья. Оказалось, сияние издавали колонии жучков, которые днем выглядели ничем не примечательно, а по ночам вспыхивали зеленоватым светом.

Как ни старались они растянуть провизию, предусмотрительно прихваченную Умилой, та все же кончилась. Ну хотя бы с питьевой водой проблем не было. Почти ежедневные дожди исправно наполняли два глиняных горшка, не давая им умереть от жажды. Попытки наловить болотной птицы оказались безуспешны: делать этого никто толком не умел, да и приспособлений никаких не было. Оставалось лишь собирать пучеглазых крабов, соперничая за добычу в скорости с водяными крысами. Но долго на такой диете было не протянуть.

Поэтому и мокли беглецы с самого рассвета сидя в лодке в зарослях и внимательно оглядывая пологий топкий берег. И все никак не решаясь на него выбраться. Появление всадника стало неожиданностью. Тот медленно ехал по берегу и не менее внимательно оглядывая болото. Беглецы вжались в лодку, распластавшись на дне, словно блинчики на сковороде, но все равно были замечены.

«Эй, там. Ефимушка,» – зычным голосом проорал всадник.

Ефим приподнял голову, будто змея, не веря своим ушам: «Тю, да это Малуша. Рыбий ты хвост, как же она нас нашла?»

«А чего ж не найти. Я подумала: небось жрать захотите и сами выйдете,» – простодушно пояснила девица в свою очередь позже.

Оказалось, Малуша ездит по берегу Черной трясины уже второй день, выглядывая, да покрикивая. Верно рассудив, что прятаться беглецам больше негде, она улизнула из деревни ночью, прихватив Ефимову лошадь и сумки, набитые съестными припасами. Десяток стражников, оставленных в деревне Азаром, её исчезновение благополучно проворонили.

Мать Малуша бросила на произвол судьбы, решив попытать счастья со своим плохоньким мужичонкой. Прикипела к нему за месяц, как пиявка. Видно, не так уж плох оказался. Глядя, как её сокровище, похрюкивая от удовольствия, уплетает за обе щеки вяленое козье мясо и подсушенные половинки абрикосов нового урожая, влюбленная впервые в жизни девица млела от счастья, словно вороватый кот у беспризорного горшка сметаны.

Налюбовавшись вдоволь, Малуша покровительственно погладила своё долгожданное счастье по лохматой голове и произнесла: «В деревню пришел иноземный корабль. Закупают рыбу, и масло, и соль втихаря. Сегодня уж уйдет, наверное. Надо перехватить его в море. Да и плыть с ним в иноземные края. Тут Вам жизни не будет. Али хотите всю жизнь в болоте просидеть?»

Все молча, удивленно воззрились на Малушу. Прятаться в трясине, конечно, больше не хотелось. Особенно при воспоминании о найденных останках.

«Эка, ты, замахнулась. В иноземные края. Кому мы там нужны? Да и не возьмут нас просто так, за перевоз то платить надо,» – рассудительно сказал Ефим.

«Как мы сможем перехватить корабль? Море огромное, мало ли куда они поплывут,» – недоумевающе пожал плечами Балаш.

«По течению пойдут, как всегда ходят. Оно как раз вкругорядь мимо трясины и идет, а потом на юг поворачивает. Невелик секрет, все знают,» – легкомысленно отмахнулась от вопроса девица.

«Погоди, Малуша. Ты про течение точно знаешь?» – продолжал настаивать Балаш.

«Все знают, кто в море ходит. К нам иноземцы плывут по другой стороне моря, а к себе возвращаются по этой. Течение так идет, кругом, вдоль берегов. Ровно, как ложка в горшке, когда похлебку мешаешь. По-другому плыть нельзя, никакие гребцы против него не сдюжат. Слыхала я, на другом конце моря берега почти соединяются, словно горлышко кувшина, а потом другое море начинается: больше и злее нашего, с чудовищами зубастыми, какие человека целиком пожирают. Там то их остров и есть,» – выдала все, что знала Малуша.

Балаш и Ефим переглянулись. Может и правда стоило попробовать? Хуже то уже не будет.

«Другого корабля до весны ждать. Зимние шторма скоро начнутся,» – подлила масла в огонь Малуша. Это и решило дело.

Оказалось, что хуже все-таки быть может.

Течение, подобно широкой, полноводной реке неумолимо уносило их на юг. Пытливый ум Балаша находил совершенно необъяснимым и удивительным тот факт, что эта река течет посреди воды. Как и говорила Малуша, грести против течения было невозможно, лишь отдаться на волю волн. Берега то показывались вдали, то снова прятались в туманной дымке. После затхлого смрада трясины морской воздух пьянил не хуже неразбавленного вина. Радостное оживление, царившее в лодке с начала дня, сменилось озабоченностью после того, как кружившие над ней во множестве чайки потянулись в сторону невидимого уже берега, а над горизонтом заклубилась штормовая туча. По мере её приближения лодку начало швырять по волнам, будто тряпичный мяч, с упоением пинаемый ватагой мальчишек. Спокойствие в этой ситуации сохраняла только Малуша, сызмальства ходившая в море с отцом за неимением у того сыновей. Она и заприметила долгожданный корабль, быстро догоняющий их благодаря не убранным еще по случаю шторма парусам. Малуша велела мужчинам снять рубашки и, поднявшись во весь рост, размахивать ими, что есть мочи. К счастью, их заметили и подняли на борт до того, как шторм разыгрался всерьез.

Корабль иноземцев был не длинным, а каким-то округлым с высоко задранной кормой и коротким, словно обрубленным носом, напоминая внешним обликом скорлупку от грецкого ореха, когда тот распадается на две половинки. Два мощных рулевых весла располагались на носу и на корме, еще по двенадцать весел с каждого борта были задраны вверх, после того, как беглецы оказались на судне. Толстые мачты несли два полосатых прямоугольных паруса, прошитых для прочности кожаными ремнями: меньший – впереди, больший – ближе к корме. Корабль вез изрядный груз зерна, соли и прочего по мелочи.

С высоты корабля шторм уже не выглядел таким угрожающим, как из рыбацкой лодчонки. Едва отдышавшись, Ефим юрким ужом ринулся к капитану судна – неимоверно важному, круглощекому соотечественнику Гимруза в традиционном причудливом одеянии. Обещанный за провоз мешочек с приятно позвякивающими монетами его родины произвел благоприятное впечатление на капитана, но до конца пути остался болтаться на тощей шее Ефима. Сделка была заключена к обоюдному удовольствию сторон, тем более, что провизия у пассажиров была своя. Расположились беглецы прямо на палубе в районе кормы. Шторм не был очень сильным, всего лишь предвестником настоящих зимних штормов, и корабль пережил его без труда, но путникам, впервые оказавшимся в открытом море, мало не показалось. Судорожно цепляющиеся за все подряд, промокшие до нитки, страдающие от морской болезни они дружно (все, кроме привычной к качке Малуши) проклинали тот день, когда решили отправиться в путешествие. К счастью, все остальное плавание прошло в более спокойном море.

Похожий на высокомерного гусака капитан корабля доверия у Ефима не вызывал. И, надо сказать, было это взаимно. Повидавший всякое на своем веку и хорошо знавший подлость человеческой натуры на собственном опыте, Ефим опасался, что капитан прикажет перерезать им глотки и выбросить за борт, дабы завладеть заветным мешочком, поэтому по ночам не спал, вздрагивая каждый раз, когда кто-то из членов команды проходил рядом. Отсыпался же он днем, положа голову на костистые Малушины коленки. Как ни странно, ей он почти доверял. Пусть девица своей сухостью и угловатостью была совсем не в его вкусе и липуча не в меру, но, гляди-ка, оказалась полезна – из болота их вытащила.

Ефиму плавание показалось утомительно-скучным и однообразным. Малуше было все равно. Она либо спала, свернувшись калачиком, либо караулила сон своего подозрительного сокровища. Балаш и Умила находили путешествие восхитительным. В течении дня изумрудно-зеленая вода несколько раз меняла свой цвет на глубокий синий или пепельно-серый (если набегали и сбивались в кучу облака). Корабль рассекал эту красоту, словно ножницы умелого портного дорогую ткань. Соленые брызги так и норовили попасть в лицо, будто били прицельно. Гладкие, черные спины соревнующихся в скорости с кораблем дельфинов то и дело мелькали над водой. Небольшие серо-голубые рыбы с огромными плавниками, раскинутыми, будто птичьи крылья, вылетали из воды, ударяясь о борт корабля, а иной раз и падая на палубу. Часто это происходило ночью, словно их привлекал свет носового и кормового фонарей. Нахальные чайки оккупировали мачты корабля, пешком передвигаясь по палубе в поисках подачки. Каждый день был полон новых впечатлений.

Однажды вечером, когда путники уже проводили взглядом вечернюю зарю и собирались лечь спать, над палубой корабля взвилась серебристо-серая рыба, вероятно привлеченная светом только что зажженных фонарей, и на огромной скорости вонзилась Малуше в глаз. Оцепеневшие от неожиданности беглецы молча наблюдали, как девица рухнула на спину и замерла, широко раскинув руки. Стоявший рядом Ефим растерянно охнул, а потом присел и тонко, по-бабьи завизжал. Удивительно вытянутое, длиной с ногу человека, змеиное тело рыбы извивалось вертикально, не в силах упасть потому, что её неимоверно длинный, тонкий нос, напоминающий клюв цапли, усаженный острыми мелкими зубами, вонзившись Малушин глаз, застрял где-то глубоко в черепе. Умерла она мгновенно, не успев и понять, что происходит.

Сбежавшиеся члены команды с капитаном во главе обступили тело несчастной, удивленно покачивая головами и оживленно переговариваясь на своем языке. Даже столь бывалые моряки видели подобное впервые. По морскому обычаю похороны были быстрыми. Завернув тело в кусок мешковины, его скормили морю не медля и часа. Так и не увидала Малуша чужеземных берегов, морских чудовищ и далекого острова. Лишь сильно поношенный старый ботинок, упавший на палубу корабля, напоминал теперь о ней.

«Вот ведь как. Эх, редиска кучерявая,» – ёмко выразил свою скорбь Ефим, горестно вздохнув.

Плавание шло своим ходом. Миновав тот самый узкий пролив с бурным течением, где почти сходились скалистые берега моря, а судно, подобрав весла, словно девка длинные юбки, летело, как камень, пущенный из пращи, корабль выскочил на простор и, подталкиваемый в спину попутным ветром, помчался на юг. До острова оставался всего день пути и уже скоро он показался на горизонте. Поначалу там клубилась только облачная сизая дымка, но потом, раздвинув завесу, словно шторы на окнах, из воды поднялась гора. С каждым часом плавания она становилась все выше: огромная, зеленая, конусовидная, с относительно пологими склонами и небольшой плоской вершиной. Она торчала посреди моря, будто прыщ на мягком месте, цепляя вершиной проходящие облака. Гора оказалась усыпана белыми домишками почти до половины своей высоты, словно мухомор белыми пятнами.

С одной стороны она круто обрывалась в море, а с другой склоны перетекали в обширную равнину, сплошь покрытую распаханными полями, буйными садами и сеткой вьющихся дорог, соединяющих небольшие поселения и рыбацкие деревушки и уводящих вглубь острова. Казалось, что вся территория острова поделена на небольшие квадратики разного цвета: всех оттенков желтого, зеленого и коричневого, и не осталось ни одного не возделанного клочка земли. Людям оставалось лишь карабкаться в гору все выше и выше.

В отличии от родины путешественников здесь не было дышащей сухим жаром степи, всюду буйствовала зелень, хотя уже была осень. Полоски песчаных пляжей с вытащенными рыбацкими лодками тянулись вдоль побережья. Удивительное дело, но песок на острове был черным, крупным и колючим, вовсе не похожим на привычный.

Столица находилась на другой стороне острова и плыть до нее предстояло еще сутки, неспешно огибая его по дуге. А пока беглецы во все глаза разглядывали незнакомый мир. Город, раскинувшийся на берегах глубокой и широкой бухты показался им одним розовым боком в лучах заходящего солнца вечером следующего дня и скрылся в ночи. Тотчас темноту прорезал ослепительный луч маяка.

Вырастающая из скалистого выступа у входа в бухту башня была высотой со столетнюю ель. Мощные каменные стены, потемневшие там, куда часто доставали волны, но способные противостоять их ударам, скрывали тесную витую каменную лестницу, ведущую наверх. Днем свет на нее попадал из череды ничем не затянутых маленьких окошек, хаотично разбросанных по башне, а ночью шли в ход заранее заготовленные смолистые факелы. Смотритель маяка Назар получил эту работу по наследству от своего отца и намеревался когда-нибудь передать её своему десятилетнему сыну. Тот знал уже все о нехитром устройстве маяка, умел быстро разжечь даже мокрые дрова и отлично полировал зеркала, усиливающие яркость света. Недалек был тот день, когда ноги Назара начнут болеть, колени опухать и он уже не сможет подняться по лестнице вверх, как произошло с его отцом. Тогда маленький Руслан и заменит его. Пока же сын без устали, как маленький ослик, таскал на спине наверх вязанки дров и коротал ночи с отцом, следя за работой маяка. За время службы Назара тот не гас ещё ни разу.

Капитан корабля не стал в темноте заходить в бухту, а велел бросить якорь неподалеку от маяка. На судне царила суета. Радуясь благополучному прибытию домой, уставшие после долгого плавания люди оживленно переговаривались и смеялись, вглядываясь в невидимый берег. Лишь далеко за полночь корабль затих.

Когда исчез Ефим не заметил никто. Неслышной тенью глубокой ночью сполз он в воду по якорному канату и погреб наудачу в сторону берега.

А Балаша по утру разбудил весьма нелюбезный толчок в спину. Расшитая жемчугом туфля капитана из мягкой кожи пнула его для верности по ребрам ещё раз. Сощурив и так узкие глаза-щелочки и тряся дородными щеками, капитан корабля гневно выговаривал ему что-то на своем языке, разводя руками в стороны. Понимая уже некоторые слова и догадываясь о смысле остальных, юноша понял, что спрашивают его о Ефиме. По быстро багровеющему лицу капитана было понятно, что на судне того нет. Не церемонясь более с неплатежеспособными пассажирами, тех связали и бросили в трюм. Чудесное путешествие закончилось.

Перстень.

Глубокая, вонючая яма, в которой Балаш сидел уже десять дней, предназначалась для должников, с которых заимодавцы ещё не потеряли надежду стрясти долг, поэтому один раз в день сюда опускали корзину с кувшином воды и какой-нибудь малосъедобной провизией: засохшими давным-давно лепешками, червивыми, начавшими подгнивать фруктами, а иногда столь дурно пахнущей колбасой, что мутить начинало от одного запаха. Впрочем, собратья Балаша по несчастью, коих насчитывалось двенадцать человек, с жадностью набрасывались на эти отбросы. Многие из них томились здесь очень давно, судя по тому, что одежда их превратилась в лохмотья, открывая в прорехах истощенные тела, а лохматые длинные бороды кишели насекомыми.

Поначалу юноша брезгливо морщился, стараясь не соприкасаться с сидельцами. Но сделать это в тесном каменно-земляном мешке было трудно. Сейчас ему было уже все равно. Сидя на плотно утрамбованном полу, он бездумно смотрел вверх, на закрывающую вход в узилище массивную деревянную решетку – единственный источник света, пищи, воды и, в конце концов, жизни здесь. Попасть в яму или выбраться из нее можно было по деревянной лестнице, которую опускали вниз стражники, сидящие наверху. Лишь постоянные обитатели ямы – жирные зеленые мухи с блестящими спинами могли покинуть её по своему желанию. Но не хотели. Они даже летать ленились, переползая дружным роем с одной вкуснейшей тухлятины на другую, облепляя лица спящих, то и дело норовя попасть в рот. Иногда стражникам становилось скучно, и они принимались оскорблять сидельцев, швырять в них гнилые помидоры, стараясь попасть в голову и бурно радуясь в случае удачи. Ещё одним развлечением было кинуть вниз горсть вареных бобов и потешаться над тем, как изможденные люди, окончательно потеряв человеческий облик, собирая их, ползают на четвереньках и толкаются, втаптывая бобы в грязь.

Первые дни Балаш, как и любой заключенный, строил грандиозные планы побега, намереваясь быстро забраться по лестнице, когда её в следующий раз спустят вниз, раскидать стражников, которых обычно было всего двое, забрать у них оружие, бежать и спрятаться где-нибудь в городе. Но время шло, а вниз опускалась лишь корзина с испорченной провизией на длинной веревке. Юноша приуныл. Силы его таяли. Скоро и он превратится в тощего, заросшего старика в лохмотьях, опустится и потеряет интерес к жизни. А ведь Умила где-то там, сидит в такой же яме, или бродит одна по чужому городу, или … Балаш старательно гнал от себя мысли о том, что ещё могло случиться с девушкой.

Ещё через три бесконечно-бессмысленных дня один из узников ямы умер. Оставшиеся подняли неимоверный крик и вой, призывая стражников забрать труп несчастного. Дело в том, что погода стояла по-летнему теплой и труп уже начал пованивать. Хотя при той дикой смеси вони, что стояла в яме: немытых человеческих тел, испражнений и тухлой провизии, гниющий труп можно было и не заметить. Проваландавшись до вечера, стражники все же неохотно спустили в яму длинную веревку, которой сидельцы должны были крепко обвязать ноги умершего. Без всякого почтения к покойнику его вытащили из ямы головой вниз. Смерть его имела весьма неожиданные последствия. Узников стали лучше кормить. На следующий день они получили два кувшина воды, кусок соленого мяса почти без червей и окаменевшие сухари, которые были восхитительны на вкус, стоило лишь размочить их в воде. Объяснялось это просто. Должники не должны умирать, пока они сами или их родственники не заплатят свой долг. Если они будут дохнуть, то это же сплошные убытки.

Через две недели, когда отчаяние совсем уж было овладело юношей, стражники опустили лестницу и велели Балашу выбираться. Криво сколоченная, занозистая лестница показалась юноше дорогой к блаженству. От свежего воздуха кружилась голова, животворящее солнечное тепло высушило подземную сырость, затекшие ноги подгибались, не в силах сделать и пары шагов. Юноше связали руки за спиной и, подталкивая пинками в нужном направлении, повели прочь. Две сотни шагов, сделанных им до каменного сарая, где держали тех, кому сегодня назначен суд, он дышал и не мог надышаться, смотрел и не мог насмотреться. У входа в сарай, отчаянно зевающий длинноносый писец, лениво исполняя службу, спросил его имя, что-то чиркнул в своих бумагах и кивнул стражникам. Один из них открыл массивный замок на двери железным ключом, второй, не церемонясь, втолкнул Балаша внутрь. Дверь захлопнулась, и снова наступила темнота.

Топчась по чьим-то ногам и многократно извиняясь, юноша нашел свободное местечко и притулился у стены. Здесь было сухо и гораздо меньше вони, чем в яме. Когда глаза привыкли к темноте, Балаш огляделся. Да уж, грешников набралось немало. Люди сидели на полу, занимая почти все пространство, так, что с трудом можно было вытянуть ноги. Когда вновь лязгнул железный замок и распахнулась дверь, кроме живительных солнечных лучей в сарай кубарем влетел Ефим.

У него снова ничего не получилось. Просто пожизненная непруха какая-то. Новый мир, свобода, греющий душу тяжелый мешочек с монетами, в общем, все предпосылки к тому, чтобы устроиться с комфортом и жить в свое удовольствие. А кончилось все зинданом, в котором он просидел, к счастью, всего одну ночь. Как так всегда получается?

Не без труда доплыв до скалистого мыса, на котором стоял маяк, Ефим долго передвигался, цепляясь руками за скалы в поисках более пологого места, где можно выбраться на берег. Благо море было спокойно. Выбравшись из воды, он побрел в сторону городских огней, но в город соваться не стал. Залег в каких-то кустах и уснул. В мокрой одежде ночью он замерз, а потому пробудился с первыми проблесками зари. Теперь можно было оглядеться по сторонам.

Оказалось, что спал Ефим в чьем-то фруктовом саду. Вышедший рано поутру выгонять коз заспанный мальчишка с удивлением наблюдал, как голый человек приплясывает по росистой траве в попытках согреться, а его одежда, развешанная на кустах, колышется на ветру. Ефим совершенно справедливо полагал, что не стоит привлекать к себе лишнего внимания неподобающим видом, а потому постарался, насколько это было возможно, привести себя в порядок: посушил одежду, пригладил пятерней растрепанные волосы, солидно выпятил тщедушную грудь и отправился в город.

И город ему понравился. Все было, как дома: грязные трактиры с дешевым пойлом; портовые девки, подметающие цветными подолами замызганные мостовые; вонючие ночлежки с целыми выводками разноцветных тараканов, крыс и ещё Бог знает какой живности; пьянчуги, валяющиеся в темных закоулках и тихонько обирающие их бездомные мальчишки. Наметанным глазом он замечал и нечистых на руку торговцев, и скупщиков краденого барахла, и сводников, предлагающих развлечься, поиграть в кости и выпить вина в хорошей компании. Этот мир был ему хорошо знаком. Здесь он был, как рыба в воде. Вот только одного Ефим не учел – в этом городе он чужак, а значит – легкая добыча.

Целую неделю он присматривался, да приглядывался. И в конце концов приискал для себя вариант, куда можно и деньги вложить с прибылью и жизнь свою устроить со всей приятностью. Выбор его пал на завидную трактирщицу, имевшую заведение свое близ порта, но, похоже, не имевшую мужа или другого сильного, мужского плеча рядом. Вполне себе аппетитная, бойкая бабенка, ловкая и быстроглазая, командовавшая лишь парой служанок да поваром, управлялась сама. Да на диво хорошо, трактир всегда был полон. Поразмышляв немного, Ефим решил составить счастье прекрасной трактирщицы по имени Айшат и приступил к делу.

Ухаживания его принимались вполне благосклонно, хотя объясняться приходилось в основном красноречивыми жестами и томными взглядами. Планы Ефима на женитьбу и вложение денег в трактир, высказанные с помощью нанятого толмача, трактирщица выслушала заинтересованно и, деловито уточнив о какой сумме идет речь, назначила влюблённому свидание при луне в тот же вечер. Строя грандиозные планы и предвкушая приятный вечер, Ефим летел на свидание как юркая ласточка за вкусным жучком. Но вместо прекрасной Айшат, которую возложенные на неё надежды на будущее делали стократ прекрасней, на него пришел здоровенный небритый мужик.

«Ты кто?» – опасливо попятился Ефим, все еще надеясь, что это какое-то недоразумение.

До ответа здоровяк не снизошел, молча накостылял недотепе по шее и, обшарив его с головы до ног своими здоровенными клешнями, отобрал заветный мешочек с монетами. На прощание мужик сделал весьма красноречивый жест, проведя рукой по шее и велев на своем языке больше не показываться на глаза ни ему, ни прекрасной трактирщице.

В очередной раз переживая крушение всех своих надежд мыкался Ефим в чужом городе. На второй день брюхо совсем подвело от голода, и он стащил пару горячих лепешек в лавке, был пойман, слегка бит и отправлен в яму. За столь пустяковое преступление наказание не было бы серьезным, но непруха продолжала преследовать Ефима и здесь.

Суды в Великом Розовом городе Ормузе проходили два раза в месяц и представляли собой излюбленное развлечение для горожан, собиравшихся на них во множестве. Полновластная владычица острова Миза – старшая из трех сестер-владычиц, вершившая обычно суд и отличавшаяся своеобразным, подчас жестоким чувством юмора, порой назначала виновным такие приговоры, что зрители не могли сдержать гомерического хохота.

Так, известного курощупа, застигнутого за подглядыванием в женских банях, она велела на три дня привязать к позорному столбу на одной из городских площадей без штанов (но милостиво позволив прикрыть голову от солнца), дабы любая женщина в городе могла публично высказать свое мнение о его главном достоинстве, поглумиться и посмеяться с подругами. Физический вред осужденному причинять запрещалось, а вот моральный – сколько угодно. Наверное, ни одна женщина в городе не пропустила этого развлечения. На площади постоянно было столпотворение, мужья остались дома некормлеными, а домашние дела – несделанными.

А вероломного мужа, женившегося по расчету на состоятельной женщине и вскоре уморившего ее голодом, велела приковать на цепь рядом с богато накрытым для пира столом так, чтобы он чувствовал аппетитный запах яств, видел их, но не мог дотянуться. Блюда меняли ежедневно, пока женоубийца не скончался от голода.

Принцип «око за око, зуб за зуб» процветал в Ормузе пышным цветом.

Ближе к полудню узников сарая, постоянно подгоняя, нестройною толпой повели на судебный двор, где усадили прямо на землю в тени под деревянным навесом. Отсюда было прекрасно видно и слышно, все, что происходило во дворе. Опустившись на землю и молча отвесив увесистого тумака пытавшемуся подластиться к нему Ефиму, Балаш огляделся.

Весьма просторный двор, мощеный гладкими черными прямоугольными плитами в центральной своей части, с одной стороны ограничивался двухэтажным зданием розоватого камня, в котором трудились несколько десятков судебных писцов и чиновников. В судебные дни перед ним располагался навес из дорогой, плотной ткани, под которым стояло изящное кресло светлого дерева, украшенное резьбой. Рядом гурьбой столпились лавки для писцов.

На противоположном конце двора высились многоярусные трибуны для зрителей, заполненные так, что яблоку негде было упасть. Располагались люди со всем возможным комфортом, прихватив с собой и мягкие подушки под зад, и кувшины с водой, и что-нибудь перекусить. Ведь продолжаться суд мог до глубокой ночи. Те, кому места на трибуне не хватило, рассаживались прямо на земле. Мальчишки же оккупировали забор, окружавший судебный двор по периметру, рассевшись на нем, будто воробьи на ветке, и весело болтая ногами в предвкушении забавного зрелища.

Для истцов и свидетелей были поставлены солидные деревянные скамьи как раз напротив навеса с потенциальными осужденными. Балаш сразу заметил сидящего на ней с важным видом капитана корабля в традиционной белой рубахе до пят и хорошо знакомых вышитых жемчугом туфлях. Сложив руки на внушительном животе, он, казалось, дремал. Впечатление было обманчивым. Как ни прятался Ефим за спинами собратьев по несчастью, втянув голову в плечи, ястребиный взгляд капитана его заметил и на лице появилась хищная улыбка. Балаш же вертел головой, надеясь увидеть Умилу. Но среди обвиняемых были только мужчины. Где же она? Что с ней стало?

Гомон во дворе стоял такой, что заглушил бы и самый большой птичий базар на скалах. Утих он мгновенно, стоило лишь во дворе появиться владычице Мизе. Благоговейная тишина сопровождала ее на всем недолгом пути через судебный двор и закончилась выдохом облегчения, когда владычица, устроившись в кресле, произнесла: «Начнем». Похоже, сегодня она была в хорошем настроении, а значит, можно было рассчитывать на веселье.

Миза усмехнулась. Она хорошо знала ожидания толпы. Из трех сестер-владычиц она была самой проницательной и циничной. Жизненный опыт позволял ей видеть истинные мотивы поступков людей, потому и вершила суд обычно именно она. Жестокие приговоры, по большей части совершенно оправданные, Миза изредка разбавляла милостивыми, но вовсе не из мягкосердечия и жалости, а, чтобы сохранить в подданных надежду и веру в чудо.

Выслушав накануне доклад главного судебного писца она уже представляла, где можно повеселить публику занятным судебным приговором, но не нашла преступника, которому можно было бы явить милость. Контингент оказался насквозь гнилой: убийцы, воры, душегубы, мошенники. Никакого возвышенно-романтичного юноши, укравшего из лавки травника лекарство для больной матери, кстати, оказавшееся совершенно бесполезным. Мать умерла, не дожив и до суда. Но публика была в восторге. Толпы горожан сопровождали помилованного, когда сразу после суда он отправился на кладбище отдать почившей последний сыновий долг. Или старика, зарубившего топором коварного соблазнителя своей единственной, горячо любимой внучки. Девица, впрочем, дедушкиной преданности не оценила. Едва родив младенца, она подбросила его деду и упорхнула в неизвестном направлении со следующим соблазнителем.

В течении первых трех часов Миза выслушала два десятка истцов и свидетелей и приговорила к смерти двух убийц, зарезавших трактирщика и его жену ради наживы и к работе на гранитном карьере сроком на десять лет трех воров, уже попадавшихся прежде (едва ли они столько протянут, но хоть в городе будет спокойней). А затем решила передохнуть и развлечься, повеселив заодно заскучавшую публику. Вызвав следующего истца, писец заученно доложил суть дела.

Оказалось, что солидный и уважаемый в городе человек – хозяин ломбарда решил жениться. Выбрав невесту себе по вкусу, он договорился с её отцом, что заключит брак в течении года, как только девица достигнет приятных округлостей (надо заметить и так весьма выдающихся, а в некоторых местах, пожалуй, и чрезмерных), поскольку вожделение у него вызывали женщины дородные и необхватные. Дабы дело двигалось как можно скорее, хозяин ломбарда повадился ежевечерне наведываться к будущей жене и подкармливать её всякими вкусностями: маринованными мидиями, сдобными ватрушками, ливерной колбасой и свежайшими сливками. Глядя, как девица с аппетитом поглощает его подношения, он млел и таял от восторга, будто фруктовый лед на солнцепеке. Дело продвигалось вполне успешно. Платья на девице натягивались все туже, грозя лопнуть по швам, соблазнительные складочки рельефно вырисовывались под тканью, пухлые пальчики напоминали связку сосисок. Но через полгода этой идиллии девушка неожиданно и скоропалительно выскочила замуж за другого. Оскорбленный до глубины души хозяин ломбарда требовал от отца девушки возместить ему все средства, потраченные на откорм сбежавшей невесты. Пунцовая от стыда девица и её отец присутствовали тут же.

К тому времени, когда писец закончил, публика уже давилась от хохота.

«Итак, уважаемый, какую же сумму Вы потратили на откорм девушки?» – с трудом сдерживая усмешку, осведомилась Миза и удивленно приподняла бровь, услышав ответ. – «Изрядно, однако. Дороги нынче невесты.»

«Почему же вы сначала не женились на ней, а потом уж начали откармливать?» – вполне резонно спросила она.

«Так ведь не всякая девица способна набрать вес, Ваша милость. Бывает, что всю душу в нее вкладываешь, а она не круглеет. Не в коня корм,» – почтительно и совершенно серьезно пояснил хозяин ломбарда.

Этот ответ вызвал истерический хохот у публики, даже стражники, которым по должности положено быть невозмутимыми, ржали, как кони. Дождавшись, пока все успокоятся, Миза продолжила: «В ухаживании за женщиной, уважаемый, всегда есть риск, что тебе откажут. Именно это с Вами и произошло. Если вы гарантированно хотели получить эту девушку, то стоило сразу на ней жениться. Сейчас же Ваши вложения достались другому мужчине. И поделать с этим ничего нельзя. Увы.»

Велев выставить скрягу за ворота без возмещения ущерба, Миза похвалила девушку за благоразумие в выборе мужа: «С таким скопидомом жизнь Вам была бы не в радость, милая.» Окрыленная похвалой девица облегченно вздохнула. Без сомнения, эта неудавшаяся парочка надолго станет героем городских анекдотов.

Стоило Мизе взмахнуть рукой и в судебном дворе мгновенно установилась благоговейная тишина. Владычица кивнула писцу и тот заученно принялся докладывать суть следующего дела: «Владелец и капитан корабля по имени Базур, отваживающийся совершать плавания к далеким землям, честь и хвала ему за это, привез из последнего путешествия трех пассажиров, обещавших расплатиться с ним за услуги золотыми монетами. Как человек предусмотрительный, капитан удостоверился в платежеспособности клиентов и лишь потом заключил с ними сделку. Но по прибытии в Великий Розовый город Ормуз один из пассажиров тайно бежал под покровом ночи, а двое других заплатить не смогли. Уважаемый Базур просит о возмещении ущерба, а для этого просит Вашу милость утвердить его право собственности на двух иноземцев, присутствующих здесь, дабы они могли отработать свой долг».

Право собственности на людей уже долгое время было камнем преткновения. Для последователей Единого Бога – не очень многочисленной, но весьма состоятельной части горожан, это было вполне приемлемо. И сестры-владычицы вынуждены были разрешить им владение людьми, дабы не портить отношения со столь влиятельной частью жителей острова, но лишь своими единоверцами. Единобожники мягко, но настойчиво, продолжали при каждом удобном случае требовать для себя право собственности и над другими людьми, не являющимися последователями их веры. Как происходило и сейчас. Снова нужно было искать компромисс. Миза призадумалась. А пока она размышляла, велела позвать толмача, чтобы выслушать иноземцев.

Молодой парень с беспокойным взглядом под хмуро сдвинутыми бровями и суетливый масляный мужичонка средних лет были такими же грязными и дурно пахнущими, как и все, кого приводили на суд из ям. Почтительно поклонившись, юноша заговорил первым: «Милостивая правительница, думаю, мы находимся здесь потому, что не заплатили капитану судна. Поскольку платить нам нечем, то я готов понести положенное наказание. Пусть только капитан скажет, где Умила. Я оплачу долг за нее, пусть её отпустят.»

С этими словами молодой человек разжал кулак, продемонстрировав нечто, в него зажатое. Миза кивнула писцу, и тот, поняв желание владычицы без слов, бегом посеменил к узнику.

«Кто такая Умила?» – спросила она.

«Третий пассажир, Ваша милость, молодая девушка,» – пояснил другой писец.

«И где же она?» – осведомилась Миза.

«Она сумела убежать, раскидав двух стражников, когда её вели в зиндан, Ваша милость,» – пояснил, пошептавшись с капитаном корабля, писец.

Брови владычицы удивленно приподнялись, и она с интересом взглянула на Балаша. Надо же, какая самоотверженность, беспокоится о девушке, несмотря на то, что сам находится в столь незавидной ситуации. Её брови так и остались приподнятыми, взгляд застыл, а лицо побелело и превратилось в безжизненную маску, когда она увидела предмет, с поклоном протянутый ей писцом.

Это был перстень. Его перстень. Тот самый, что она подарила ему. На черном камне витиеватыми буквами была выгравирована первая буква её имени.

Потом Миза долго корила себя за то, что не сумела справиться с внезапным потрясением и продемонстрировала дружно притихшим горожанам на трибунах свою слабость. Заставив себя отвести взгляд от перстня, она подавила охватившее её волнение и, с трудом собравшись с мыслями, вынесла приговор: «Казна забирает этих двух преступников для работы на гранитном карьере. Капитан Базур получит возмещение понесенных им затрат. На сегодня все. Можете расходиться».

Воспоминания.

Одного стражника она со всей силы пнула пониже живота, отчего тот охнул и согнулся вдвое, схватившись руками за причинное место. Как будто это могло ему помочь. Второго ударила кулаком в лицо. Судя по хрусту – сломала нос. Привалившись к стене, он закрыл лицо руками и взвыл. Глупцы, даже руки ей не связали. Лишь ржали, отпуская скабрезные шуточки, судя по сальным, бегающим глазкам. Слов чужого языка Умила почти не понимала.

Девушка ловко, как кошка, перемахнула через полутораметровый каменный забор, цепляясь за выступающие камни, и оказалась в чьем-то саду. Не останавливаясь, она пронеслась по саду, будто ветер, оставив справа двухэтажный дом с террасой, и уткнулась в такой же забор на противоположной стороне. Осторожно высунув голову, Умила увидела ещё один сад. Перемахнув и через этот забор, девушка побежала дальше. Увязавшаяся собака заставила её забыть об осторожности и нестись сломя голову. С разбегу преодолев следующий каменный забор, Умила неожиданно оказалась на улице.

Шарахнувшаяся в сторону бабка с корзиной кукурузных початков укоризненно покачала головой и степенно пошла дальше. Двое мужчин лишь вскользь оглянулись на шум. И только мальчишка лет десяти с тележкой, доверху полной дров, разинув рот, смотрел на Умилу во все глаза. Девушка повернулась к нему спиной и спокойно пошла вниз по улице, стараясь успокоить сбившееся дыхание и не привлекать к себе внимания. Мальчишка подался следом за ней. Грохоча своей тележкой по булыжной мостовой и громко шлепая босыми ногами, он явно её преследовал. Груженая дровами тележка, похоже, была очень тяжелой, а высотой едва ли не превышала рост пацаненка, поэтому вскоре он стал отставать. Стараясь привлечь внимание девушки, мальчишка прокричал что-то вслед. Умила лишь прибавила шагу. Мальчишка боролся с желанием бросить тачку и припустить за ней следом. Но ответственность пересилила, что крайне редко бывает в этом возрасте. Пацаненок проводил глазами быстро удаляющуюся фигуру девушки и, тяжело вздохнув, покатил свою поклажу дальше.

В смятении бесцельно побродив по городу и успокоившись, Умила, наконец, собралась с мыслями. Скоро ночь. Она не может остаться на улице или неминуемо привлечет к себе внимание стражников. Нужно уйти за город и переночевать где-нибудь там. Обретя ясную цель, Умилапошла в сторону моря, которое нетрудно было найти по торчащей над крышами домов башне маяка.

До воды девушка добралась уже в темноте. Маленький галечный пляж, примыкал к скалистому мысу, на котором высился маяк. Почти полная луна давала достаточно света, чтобы не сломать себе шею на камнях. Море было спокойно. Волны с тихим шелестом перебирали мелкие камешки на берегу.

Желание непреодолимой силы накатило на Умилу, как одна из морских волн. Она спешно скинула одежду и в чем мать родила вошла в воду. Девушка наслаждалась купанием, плавая, ныряя и неподвижно покачиваясь на волнах. О, какое же это блаженство! Как она мечтала об этом все долгое плавание. На судне запас пресной воды был ограничен, о купании не могло быть и речи. Умила плескалась долго, очень долго, пока не замерзла. Потом, как смогла, постирала одежду. Конечно, стирать надо было бы в пресной воде, но одежда была такой невыносимо грязной и вонючей, что надеть её вновь Умила просто не смогла.

Девушка чувствовала угрызения совести за полученное от купания в море удовольствие. Как она может быть такой счастливой, пусть и совсем недолго, когда Балаша стражники увели неизвестно куда, а её саму тоже ищут? Она одна, в незнакомом городе, знает едва десяток слов на чужом языке и снова в бегах. Умила никак не могла сообразить, что ей лучше делать. Спрятаться за пределами города? Наверное, так меньше шансов попасться. Или, напротив, пойти в город и искать любимого?

Просидев на камнях почти до рассвета, Умила оделась во всё ещё мокрую одежду и свернулась калачиком в надежде немного поспать. Когда она проснулась, солнце стояло уже высоко и припекало вовсю, а неподалеку от Умилы сидел на камнях и весело улыбался давешний мальчишка.

Руслан, как обычно, дежурил ночью на маяке с отцом. И такого интересного дежурства у него отродясь не случалось. Ночью вообще редко происходит что-то любопытное: тихо покачиваются на волнах корабли в бухте, город погружается в темноту, даже надоедливые чайки куда-то деваются и перестают кружить над головой, противно крича. Лишь Луна, да падающие изредка звезды отвлекают его от перелистывания пожелтевших страниц толстой старой книги, по которой отец учит его читать, или бесплодных мечтаний о том, каково это – быть капитаном корабля и ходить в далекие земли, храбро преодолевая трудности.

Когда уставший отец лег прикорнуть и поручил Руслану следить за огнем, парень, чтобы не уснуть, начал считать звезды. Со звезд его взгляд переместился на Луну, потом пробежал по лунной дорожке на воде и уперся в совершенно голую женщину, неподвижно покачивающуюся на волнах. Руслан в изумлении открыл рот. Женщин совсем без одежды ему видеть ещё не доводилось. Чувство, что он делает нечто сладко-запретное заставило его щеки заалеть в темноте, а непонятное пока томление не позволяло отвести взгляд ни на минуту. Так и простоял он полночи у парапета. Хорошо, что отец спал.

В лунном свете он, конечно, не узнал Умилу. Но спустившись утром с маяка, Руслан пошел посмотреть на ночную купальщицу поближе и вот уже битый час, сидя на камне и болтая ногами, ждал, когда девушка проснется. В руке у него было большое, сладкое, осеннее яблоко, которое мальчишка грыз с таким аппетитом, что у Умилы немедленно засосало под ложечкой. Она ощутила, как же сильно хочет пить и есть. Подобно фокуснику, пацаненок вынул из кармана второе такое же яблоко и бросил его девушке. Умила впилась в него зубами так, словно вкуснее в этой жизни ничего не ела, и улыбнулась.

Зашвырнув огрызок в море, Руслан поднялся и поманил девушку за собой. А она просто встала и пошла. Мальчик привел её в единственное место, куда мог привести – в маленький каменный домик, привалившийся одним боком к маяку, где он жил с отцом с момента своего рождения. Пока он, оживленно жестикулируя, рассказывал отцу о фантастическом прыжке Умилы через забор и прочих обстоятельствах их знакомства (о ночном купании, разумеется, умолчал), та переминалась с ноги на ногу у двери, думая, не пора ли ей бежать отсюда.

Назар отнесся к рассказу не без удивления, но вполне спокойно. Жестами он предложил девушке разделить с ними нехитрый завтрак, состоящий из лепешек, свежего мягкого сыра, знакомых уже сочных яблок и кувшина молока. А потом – свою постель для сна. Сам же он с сыном разместился на полу.

Город был великолепен. Выстроенный преимущественно из розоватого камня, он был особенно хорош на рассвете. Когда небо над морем начинало розоветь, подсвечивая туманную дымку на горизонте и стайки пушистых облачков, зыбкий морской туман лениво уползал в море, словно тающее мороженое. Вынырнувшее из моря солнце сначала нежно и мягко облизывало башню маяка и крыши домов, а потом, приподнявшись, распускало во все стороны лучи, словно роскошный павлиний хвост, направляя их в забранные изящными, резными решетками окошки и норовя попасть прямо в глаза разомлевшим ото сна горожанам.

Город начинал просыпаться: поскрипывали на улицах разномастные тележки торговцев всякой всячиной, торопящихся занять лучшие места для торговли; одна за другой открывались резные ставни; позёвывая на ходу, покидали чужие и возвращались в свои постели припозднившиеся любовники; собаки, потягиваясь, лакали воду из луж и начинали утреннюю пробежку по территории, оставляя пахучие метки где положено.

Солнце поднималось все выше, последние ночные тени расползались по подвалам, будто змеи. Легкий дневной бриз высушивал капли росы на нежных бутонах, во множестве усеивающих розовые кусты, изобильно растущие в садах Великого Розового города Ормуз. Город начинал гомонить множеством голосов: смеяться и плакать, кричать и спорить, учиться и учить, сплетничать, рычать от гнева и шептать нежности на ушко. Один за другим гасли ночные фонари, украшающие двери или калитки каждого более-менее состоятельного горожанина. Вычурные, затейливые, причудливой формы ночные фонари являлись визитной карточкой Ормуза. Медные, железные или деревянные, начищенные до блеска, намертво прикрученные к стенам, свисающие с потолка в виде виноградных лоз или стоящие на земле, с одним или несколькими светильниками цветного, прозрачного или матового стекла они являлись предметом гордости своих хозяев и зависти менее состоятельных соседей.

Зажигать фонарь в темное время у своей двери вменялось в обязанность каждому горожанину. Бедняки порой просто выставляли за порог зажженные свечи, накрытые стеклянным колпаком с отверстиями, дабы не случилось пожара, богачи же соревновались в изобретательности, ограниченной только их фантазией и дурным вкусом. Город мог похвастаться фонарем в виде свиной головы из обожженной глины над лавкой мясника, глаза и пятачок которой светились красным светом из-за вставленного туда цветного стекла; сияющим хрустальным парусником над дверью вышедшего в отставку капитана, в котором размещалось полдюжины свечей, свет коих многократно преломлялся и отражался в гранях стекла; уродливо-гротескным, грубой работы черепом у дома могильщика, зубы которого были сделаны из разноцветных камней, а также множеством статуй прекрасных дев разной степени обнаженности, держащих фонарь в руках.

Днем по довольно широким, мощеным булыжником, центральным улицам цокали подкованные копыта осликов и лошадей, разносился запах свежеиспеченного хлеба и жареных каштанов, кричали в порту жадные чайки, кружа над свежим уловом рыбаков.

После полудня город впадал в оцепенение: неподвижно замирали распластавшиеся под кустами блохастые собаки; похрапывали в тени садов или беседок, поудобнее устроив обильные телеса, солидные торговцы, храбрые капитаны кораблей и вороватые чиновники; валялись под заборами уже принявшие на грудь пропащие забулдыги; лениво обмахивались опахалами из птичьих перьев нежные красавицы, соблазнительно раскинувшись на низких кушетках, сбросив с себя лишнюю одежду и оставив в качестве прикрытия нечто совсем уж несущественное, прозрачное и невесомое. Даже вездесущие мальчишки прекращали только им понятную бурную деятельность, предпочитая спрятаться в тени.

Вечером уставшее палить солнце быстро плюхалось в море с другой стороны острова, даря горожанам долгожданную прохладу. На улицы, постреливая глазками, выходили прогуляться состоятельные горожанки, днем оберегающие свою белоснежную кожу от солнца, фланировали отчаянные моряки, позвякивая сверкающими кинжалами, степенно прохаживались в лучших своих нарядах обремененные семенящим следом многочисленным семейством дородные хозяйки. Трактиры заполнялись народом, на городских площадях появлялись фокусники, певцы и музыканты, зарабатывающие себе на хлеб веселящими публику представлениями. Разухабистые портовые девки зазывали клиентов скабрезными шуточками. Выходили на промысел воры и мошенники всех мастей. Жизнь била ключом. Ночью же по улицам выхаживали парами стражники, выискивая лихих людей или их жертв.

Из башни, где были заперты третий день Ефим и Балаш то ли в качестве пленников, то ли гостей, открывался прекрасный вид на город, монументальную башню маяка и море, начинающее закипать белыми барашками волн в преддверии скорого шторма. Ефим, не затыкаясь ни на минуту, твердил о том, что нельзя упустить подвернувшийся им шанс. Знакомство с одной из владычиц этого острова может обернуться для них золотым дождем. Нужно только верно бросить кости.

«Ефим, о чем ты говоришь? Какое знакомство? Мы просто пленники,» – слабо возражал Балаш. Он о шансах не думал. Все его мысли занимала Умила. Где она? Что с ней? Хорошо, конечно, что она сумела сбежать. Втайне он даже гордился тем, как любимая справилась одна с двумя стражниками. Но что она будет делать одна, в чужом городе? Где спрячется?

Выместив свою злость на Ефима в том единственном тумаке, который он отвесил ему дожидаясь суда, Балаш невольно вполуха слушал его, надеясь, что такой проныра, как Ефим, подаст дельную мысль о том, где искать Умилу. Все равно делать было больше нечего. Позавчера им позволили искупаться в выложенном голубой плиткой маленьком бассейне, дали чистую одежду и заперли в этой башне. Подносы с едой утром и вечером приносил молчаливый прислужник, на вопросы не отвечавший. После нервного разговора с владычицей Мизой позавчера вечером никто их более не беспокоил.

Двадцать два года. Двадцать два года она не знала ничего о нем. И все это время держалась и, как оказалось, ждала и надеялась, сама себе не отдавая в этом отчета. Поэтому так больно сейчас. Чуда не произошло. Он мертв. Скорее всего уже очень давно.

О, Маруф! Его озорная, белозубая улыбка с ямочками на щеках и лукавый взгляд бархатистых карих глаз стояли у Мизы перед глазами и сейчас. Он покорил её мгновенно – отчаянный и бесшабашный вор, мошенник и кутила, осмелившийся забраться в их дом с целью чем-нибудь поживиться. Ему досталось её сердце, ей – три месяца ошеломительного счастья, когда она пылала и сгорала дотла, словно факел. Будто предчувствуя, что это сильнейшее чувство будет единственным в её жизни. Потом узнал отец. Он не был тираном и деспотом, вовсе нет. Просто строгим отцом, имеющим вполне конкретные виды на будущее трех своих дочерей. И то, что одна из них понесла невесть от какого проходимца в его планы точно не входило. Гнев отца был стремителен и беспощаден. Маруф сумел удрать с острова лишь благодаря её своевременному предупреждению. И исчез, как оказалось, навсегда.

Миза просидела, запертая в родовой башне, еще полгода, пока не родился ребенок. Его сразу отдали в какую-то семью, так как отец не пожелал видеть его в своем доме. Потом Миза пожалела, что не сделала даже попытки оставить его себе. А тогда ей было все равно. Непрерывно орущий сверток никак не мог заменить ей любимого. Может быть потому, что была слишком юной или потому, что все мысли были заняты пропавшим любовником так, что даже материнский инстинкт не смог пробиться. Так уж сложилась жизнь, что замуж Миза не вышла и детей больше не родила.

После смерти отца именно она взяла на себя большую часть ответственности по управлению островом. Её младшие сестры – Анаис и Руза обладали куда более мягким нравом, чем она и беспрекословно признавали верховенство Мизы. Такая форма правления – триумвират сестер была в Ормузе впервые. И не цари между сестрами взаимопонимание, едва ли была бы возможна.

Анаис – сама тактичность и понимание была верным и вдумчивым советником, надежной гаванью, где можно было вывалить все свои проблемы без утайки и основательно их обмозговать. Любительница собирать старые книги и рукописи, покровительница всякого рода умников и книгочеев, Анаис учредила по всему острову школы для детей любого сословия и без устали курировала их. Денег казне эта деятельность не приносила, но и убытки были невелики, поэтому Миза не возражала. Сама она поголовную грамотность необходимой вовсе не считала. Грузчикам в порту, рыбакам, земледельцам или, скажем, портовым девкам, она вовсе ни к чему.

Руза была более ветрена, легкомысленна и ленива, чем сестры, но обладала уникальной способностью располагать к себе людей. Очаровательная, трепетная, смешливая, с большими, влажными, карими глазами оленя она с неподдельным интересом заглядывала прямо в душу каждого собеседника. Руза была незаменима в деле налаживания дружеских связей и сглаживания острых углов.

Анаис была добропорядочной женой и матерью. Руза семьей себя не обременяла и жила в своё удовольствие. Даже рождение дочери не стало поводом для замужества. Девочка по имени Лили, такая же очаровательная смешливица, как и её мать, была всеобщей любимицей.

В дверь тихонько постучали. Не дожидаясь ответа вошла Анаис:

«Довольно, дорогая. Сколько можно здесь прятаться?»

Анаис приобняла сестру за плечи: «Ведь ты давно предполагала, что он мертв. Просто теперь узнала наверняка.»

«Ты права,» – уткнулась сестре в плечо Миза. Анаис была единственным человеком, которому Миза без стеснения могла показать свою слабость. И, разумеется, она была в курсе той давней любовной истории.

«А где эти люди, что принесли перстень? Все ещё сидят в башне?» – сменила тему разговора Анаис. – «Может быть, мы можем что-то для них сделать?»

«Казна уже оплатила их долг капитану корабля. Надо просто отпустить их на все четыре стороны,» – устало ответила Миза. – «Все равно они толком ничего не знают. Просто нашли старые кости в какой-то заброшенной халупе на болотах.»

«А девушка, которая сбежала от стражников? Наверное, очень необычная девушка, раз смогла сделать это. Я распоряжусь, чтобы её нашли,» – то ли спросила, то ли поставила в известность Анаис.

«Как хочешь,» – пожала плечами Миза. Она все ещё стояла, уткнувшись носом в плечо сестры. Нежный запах фиалок – любимых духов Анаис был едва уловим и неизменен на протяжении последних двадцати лет или больше. Сама Миза предпочитала запахи более тяжелые, насыщенные, обволакивающие и сбивающие с ног на расстоянии. Анаис права, пора прийти в себя, оставить прошлое в прошлом и заняться делами. Но не сегодня.

«Давай устроим сегодня тихий семейный ужин, выпьем вина, обсудим потенциальных женихов для твоих дочерей или ещё что-нибудь столь же бессмысленное,» – предложила Миза. Две девочки-погодки Анаис уже входили в брачный возраст.

«Конечно, дорогая, я уже распорядилась. Мясо на углях почти готово. И даже Алан вылез из библиотеки. Пойдем,» – шутя, подтолкнула Мизу к двери сестра.

Все то она знала наперед, обо всем успевала подумать. Родив двоих детей, Анаис округлилась, раздобрела, приобрела снисходительность во взгляде, вальяжность в движениях и неторопливость в походке. Но внутри, под этой обманчивой мягкостью и податливостью, прятался несгибаемый железный стержень. У Мизы тоже был такой, но он торчал наружу, словно ничем не замаскированный флагшток. Одного взгляда в её сощуренные, холодные глаза было довольно, чтобы понять это.

Алан – муж Анаис был из разряда умников и книгочеев. Опробованные мышами и засиженные мухами пыльные рукописи имели для него куда большую ценность, чем все сокровища мира. В дела государственные он не лез, материальной выгоды в своем браке не искал, проводя дни, скрючившись за письменным столом в библиотеке, словно старый пыльный мешок. Порой Мизе казалось, что и имена своих детей он способен вспомнить не сразу. В глубине души она считала Алана человеком совершенно никчемным, но безвредным. И искренне недоумевала, что сестра в нем нашла. В Алане не было огня, не было жизни, лишь тлеющие огоньки. Но если сестра выбрала эту книжную моль, значит её все устраивает.

Анаис была хозяйкой в их большом доме, со старой, уже обветшавшей родовой башней, обширным садом и купальней под открытым небом. Приземистая, основательная, построенная на века родовая башня сохранилась ещё с тех времен, когда каждая более-менее состоятельная семья обзаводилась такой на случай конфликтов с соседями, вражды или осады. Ещё столетие назад башня была самой высокой в городе, но случившееся землетрясение уменьшило её высоту на треть. Впрочем, многие другие башни его и вовсе не пережили, превратившись в груды камней. Имея запас воды и продовольствия, здесь можно было пересидеть тяжелые времена и успешно обороняться от врагов. Когда-то весь остров был утыкан подобными сооружениями: большими и малыми. Башни росли, будто спаржа на грядке. Не обходилось и без курьёзов. Бывало, что горе-строители возводили башни таким образом, что те немедленно начинали крениться в сторону и рано или поздно заваливались на бок. Продолжаться это замедленное падение могло не одно десятилетие, делая семью – владелицу башни городским посмешищем. Сейчас их осталось немного и по прямому назначению башни не использовались, перестав быть показателями богатства и власти того или иного семейства. В них хранили зерно, золото, держали узников или морили голодом неверных жен.

Анаис настояла на постройке отдельного, парадного дворца с пиршественным и приемным залами, отделанными с показной роскошью мрамором, позолотой и заморскими диковинками. Он был предназначен для приема горожан и иноземцев, праздничных пиров и советов. А дом, по её мнению, должен был оставаться просто домом, уютной гаванью без посторонних глаз. Анаис распоряжалась сворой слуг, кухарок и садовников с ловкостью фокусника, успевая позаботиться о тысяче мелочей, важных для каждого из домочадцев. Никто никогда не сидел без дела, поэтому завтрак был готов всегда, как бы рано Миза не встала, слуга с огромным зонтом уже ждал её на пороге, если день выдался дождливым, лужи на дорожках в саду были засыпаны свежим песком, а к воротам подана крытая повозка. С годами Миза научилась ценить эту незаметную предупредительность. Если бы не Анаис, сестры со временем просто погрязли бы в грязи. Руза к бытовым заботам и вовсе не была приспособлена, а у Мизы голова вечно была забита более глобальными проблемами.

По невозмутимому лицу Анаис никто бы не догадался, что сейчас её терзают противоречивые мысли. Миза только что получила подтверждение тому, о чем давно догадывалась. Её любимый мертв. Быть может, самое время рассказать ей о сыне? Это может подбодрить сестру. Или нет? Хотя она никогда ребенком не интересовалась, но неужели же в ней совсем нет материнского инстинкта? Миза наверняка понимает, что других детей у неё, скорее всего, уже не будет. Может быть захочет увидеть сына? Принять участие в его судьбе? Или нет? Анаис уже давно выяснила в какую семью малыша отдал отец. Ничего плохого с мальчиком не произошло. Он был единственным ребенком в богатой, но ранее бездетной семье единобожников. Вырос избалованным красавцем в любви и заботе. Родители назвали его Гимруз.

Маяк.

«Ах ты, ослозад вислоухий, пусти меня. Пусти,» – изо всех сил брыкался Ефим. Однако изрядное количество выпитого за сегодняшний вечер яблочного вина, кружившего голову наподобие корабельной качки в шторм, и вонючий мешок, надетый на голову, никак не способствовали освобождению. Перекинутый через плечо молчаливого амбала, Ефим мерно раскачивался при каждом шаге и молотил его по обширной спине кулаками. И совершенно напрасно, все равно, что писать против ветра. Сопротивление его постепенно ослабевало, и вскоре руки Ефима безвольно свесились вниз, а из мешка послышалось сначала убаюкивающее сопение, а затем и размеренный храп.

Не проснулся Ефим даже тогда, когда его совершенно бесцеремонно вывалили из мешка на пол. Озадаченный господин в мягких домашних туфлях и полосатом халате с недоумением наблюдал, как выпавший из мешка на пол Ефим свернулся калачиком и подложил под щеку грязный кулак, устраиваясь поудобнее. Подергивая во сне ногой, словно бродячая собака, он зябко поеживался на прохладном мраморном полу, продолжая тем не менее похрюкивать и похрапывать.

«Байсум, кто это? Зачем ты его принес?» – осведомился, наконец, господин у немногословного, шкафоподобного слуги.

«Этот пьяница – иноземец. Он что-то кричал в трактире на своем языке и несколько раз упомянул имя молодого господина. Я принес,» – почтительно пояснил слуга, используя минимум слов, а эмоций и вовсе не проявляя.

«Гимруза, он упоминал имя Гимруза?» – спокойствие мигом слетело с Анастаса. Единственный, нежно любимый сын покинул родину несколько месяцев назад, отправившись в чужеземные края торговать и путешествовать. И до сих пор не вернулся. Корабль тоже не пришел назад. От уважаемого капитана Базура обеспокоенный отец слышал, что Гимруз отправился путешествовать куда-то вглубь страны. С тех пор известий не было. Господин брезгливо потыкал Ефима ногой и велел запереть этого шаврика в какой-нибудь конуре до утра. Байсум почтительно поклонился, не прилагая видимых усилий отволок Ефима в один из погребов, тщательно запер дверь на деревянную вертушку (здесь не хранили ничего ценного, лишь корзины с сушеными фруктами и изюмом, потому и более основательные замки были не нужны) и уселся на пол у двери, намереваясь сторожить иноземца до утра. Поистине, бесценный слуга.

Анастас лишний раз убедился, что право собственности на людей, установленное Единым Богом приносит лишь благо. Кем был бы сейчас Байсум, если бы отец-рыбак не продал его за долги Анастасу ещё мальчишкой? Тоже рыбаком? Или грузчиком в порту, учитывая его физическую силу? Жил бы впроголодь и работал всю жизнь, словно тяжеловоз. Сейчас же он живет в богатом доме, всегда ест досыта, даже иногда ходит на свидания к женщинам или выпить в трактир. Да Анастас просто облагодетельствовал его и получил взамен надежного, словно скала слугу.

После упоминания имени Гимруза начавший было наваливаться сон как рукой сняло, беспокойство снова овладело Анастасом. В опочивальню неслышной тенью сунулась было Радиша. Сморщившись при виде её, как от кислой сливы, хозяин дома махнул жене рукой: «Пойди, скажи, чтобы принесли кукурузных лепешек с сыром и кислого молока». Почему-то волнение вызывало у него зверский аппетит, а кукурузные лепешки с корочкой расплавленного сыра сверху, как нельзя лучше его утоляли.

Радиша уже давно перестала быть любимой женой, и Анастас с удовольствием отослал бы её куда-нибудь, взяв другую. Но Гимруз был очень привязан к матери, равно как и она к нему, поэтому выплакавшая все глаза в разлуке с единственным ребенком Радиша все ещё слонялась по дому, вызывая у него оскомину. Когда-то давно этой женщине хватило нахальства заявить, что это он может быть виноват в том, что после нескольких лет брачного союза у них нет детей, а вовсе не она. Эти слова до сих пор сидели в Анастасе ядовитой занозой. Надо же было придумать такую глупость. Однако годы шли, а дети так и не появились. Потом счастливый случай принес им Гимруза. Радость от появления долгожданного наследника на время даже сблизила их с женой, но ненадолго. Брошенные в сердцах женой слова много лет не давали Анастасу покоя. И он взял в дом молоденькую служанку, сначала одну, через год вторую. Ни одна из них так и не понесла. Разгневавшись, он прогнал обеих. И жену бы прогнал, хоть Бог и не велит, если бы не Гимруз, так был зол на глупую женщину.

Набив живот лепешками так, что стало трудно дышать, Анастас совсем расстроился. Ну вот, теперь и не заснет, будет полночи ворочаться от этой тяжести в животе.

Ефим проснулся, прекрасно выспавшись. Не открывая глаз, пощупал голову. Надо же, почти не болит. И пахнет вокруг так вкусно. Где это он? Недоуменно оглядываясь по сторонам, Ефим видел только плетеные корзины, заполнявшие небольшое подвальное помещение с узким окном и исходившие запахом лета, солнца и фруктового варенья. Сунув нос в одну из них, он обнаружил вяленый белый виноград, в другой – половинки персиков, а в соседней – сморщенные груши. Не задаваясь вопросом, как он попал в такое прекрасное место, Ефим запустил пятерню в ближайшую корзину и набил рот чудесным на вкус виноградом, а карманы – вялеными финиками и грушами.

Его возня привлекла внимание Байсума. Не церемонясь, он вытряхнул мужика из погреба и, подталкивая под зад для скорости, куда-то повел. Ефим ничуть на него не обижался. Сейчас амбал выкинет его из этого чудесного дома на улицу, и он пойдет своей дорогой, а если и получит пару тумаков, то ничего страшного и не такое случалось. С тех пор, как пару дней назад их с Балашом отпустили из башни, дав немного денег и разрешив оставить себе новую одежду, пути их разошлись. Ефим слонялся по трактирам, пропивал обновки и обдумывал несбыточные проекты обогащения. Где был Балаш, он не знал.

Но вышло иначе. Битый час на него орал какой-то важный господин, свирепея с каждой минутой и потрясая перед носом у Ефима то потным кулаком, то куском веревки, то мягкой туфлей, в запале сдернутой с ноги. Проныра уловил лишь несколько знакомых слов, и, пока не услышал имя Гимруз, решительно не понимал в чем дело. Смутно припомнив, что, кажется, говорил о нем спьяну вчера в трактире, Ефим сложил два и два и начал обмозговывать, нельзя ли извлечь из этой истории какую-то выгоду. А пока открывать рот он не собирался, болтаясь в руке молчаливого амбала, как дохлая кошка на дереве. Устав кричать, важный господин закашлялся, повалился в кресло и повелительно махнул рукой слуге. Байсум сгреб Ефима в охапку и отволок в погреб, но, к сожалению, уже в другой. Вместо душистых корзин с сушеными фруктами здесь валялся какой-то хлам: разбитые бочки, треснувшие кувшины, ящики без дна, тачки без колес и прочий мусор, а дверь запиралась основательным замком, ключ от которого Байсум, заперев дверь, торжественно повесил себе на пояс.

Ну что же, не впервой, посижу, подожду. Может какую выгоду выгадаю. С этой мыслью Ефим с удовольствием принялся завтракать сушеными фруктами из карманов. Настроение у него было преотличным. Пахло возможной поживой, и этот запах был ему хорошо знаком, как запах крови охотничьему псу.

Теперь Балаш мог видеть город не только сверху, из башни. Но наслаждаться красотами было некогда. Получив, наконец, долгожданную свободу, юноша растерялся. Куда идти? Где искать Умилу? С чего начать? Не придя ни к какому решению, Балаш просто бродил по улицам, заглядывал в лавки, всматривался в лица проходящих женщин, получая в ответ либо кокетливые улыбки, либо хмурые взгляды. Облазив каждый закоулочек в порту, каждый трактир и ночлежный дом, Балаш приуныл. Оставались ещё дома с портовыми девками. Не может быть, чтобы Умила была там. А если все же может? Думать о таком хотелось меньше всего на свете.

Развеселые девки обитали преимущественно на улочках вблизи порта, поближе к трактирам и основным клиентам – разномастной и многоязыкой моряцкой публике. Оттого и назывались именно так. В их ремесле языковой барьер помехой не был. Сделки купли-продажи совершались во множестве каждый вечер к обоюдному удовольствию торгующихся. Веселые дома, как дешевые, так и дорогие, выглядели однотипно, имея внизу на первом этаже общую залу, где девушки встречались с клиентами, и комнаты наверху, где обирали их в меру своих способностей. Цена на услуги варьировалась и зависела от красоты и свежести девушки, а также жадности хозяина веселого дома. Общим было одно – едкая ненависть и брезгливое презрение большинства девушек по отношению к своим клиентам.

Все утро, пока ночные труженицы отсыпались, Балаш собирался с духом. Когда резные ставни веселых домов распахнулись после полуденной жары, юноша решительно вошел в один из них и сказал, что хочет посмотреть девушек. Через четверть часа он вывалился оттуда красный, как рак, с пылающими щеками и дрожащими руками, с доброй сотней вонзившихся в спину язвительных шпилек. Вслед ему летели пригоршни сладостей и осколки керамической посуды.

А дело было так. Когда Балаш вошел, внизу, в общей зале оказались лишь две припухшие ото сна девицы, лениво развалившиеся на кушетках и с завидным аппетитом поглощавшие засахаренные фрукты с маленьких керамических тарелочек. Ни одна из них не была Умилой.

«Я хотел бы видеть других девушек,» – робко топчась в дверях и запинаясь от смущения, произнес Балаш.

Девицы мигом подобрались, словно кошки, заприметившие неосторожно севшего вблизи воробья. Лень и вальяжность слетели с них, как шелуха с жареных семечек. Вскочив с кушеток и подбоченясь, наподобие пузатых двуручных амфор для вина, девки пошли в атаку.

«Глянь-ка, Таша, какой кавалер привередливый выискался. Чем это мы ему так плохи, интересно, что другие девицы понадобились?» – угрожающе выпятив внушительный бюст и с каждым словом повышая уровень визгливости, проговорила одна из них – формами напоминающая выползающее из чана тесто, в обтягивающем фигуру легкомысленном платье, нарочито спущенном с одного белого, сдобного плеча.

Вторая – белокожая, вся в очаровательных рыжеватых кудряшках, оскалила лошадиные зубы, разом потеряв всю свою привлекательность: «Поди, ещё и яйца то шерстью не обросли. А туда же – девушек выбирать.» На шум закипающего скандала стали подтягиваться и другие любопытствующие девицы. Они свесились с лестницы на второй этаж и, разложив на перилах увесистые груди, стали шумно поддакивать кипятящейся товарке, заклевывая нахального юнца, словно стая галок. Ни одна из них не была Умилой. Решив, что он видел уже всех девушек, Балаш позорно бежал из этого вертепа, прикрывая голову.

Нарываться на подобный прием ещё раз хотелось меньше всего на свете. Поэтому, хорошо подумав, Балаш сменил тактику. В следующий веселый дом он вошел с опаской и увидел примерно ту же картину, что и в предыдущем. Только девиц было три, а щипали они гроздь сочного позднего винограда. Окинув посетителя оценивающими взглядами, какими хозяйки на рынках оглядывают тушки петухов для супа: не стар ли, не тощ, не жилист, девицы приосанились и приняли томный вид. Клиент был молод, пригож и робок. Балаш же закрыл глаза для храбрости и начал говорить.

Говорил он о любви – вещи совершенно немыслимой в подобных заведениях, о пропавшей девушке, о тоске и желании найти её и надежде не найти её здесь. Когда юноша открыл глаза, в зале царила тишина. Уже десяток девиц, невесть откуда взявшихся, смотрели на него широко открытыми глазами, в которых стояли слезы, трогательно всхлипывали и прикладывали к лицу платочки, готовые разрыдаться в любой момент.

«Девочки, давайте поможем красавчику,» – жалобно протянула одна из них, прочие шумно её поддержали. К безмерному удивлению Балаша, девицы развили бурную деятельность и уже через несколько минут разбежались по окрестным улочкам, дабы выяснить, нет ли в других веселых домах подходящих под описание новеньких девушек. Ещё через два часа Балаш точно знал, что где бы не была Умила, она точно не в веселом доме. Девушки оказались такими милыми и заботливыми: накормили Балаша обедом, зашили дыру на рубашке, расчесали деревянным гребнем копну волос у него на голове, при этом безмерно сочувствуя и одновременно радуясь тому, что здесь он своей любимой не нашел. Расстались они, словно лучшие друзья.

Балаш снова оказался там, откуда начинал. Где же искать Умилу? И куда подевался Ефим? То все бегал вокруг, как безголовая курица, а то исчез, будто сквозь землю провалился. Этот проныра мог бы посоветовать что-нибудь дельное. Друзей и знакомых в этом городе у юноши не было. Ну, кроме милых девушек в веселом доме. Быть может, владычица Анаис преуспела больше, чем он, и стражники сумели отыскать Умилу. Решив отправиться к ней прямо с утра, Балаш купил в пекарне пару вкуснейших, желтых, кукурузных лепешек и пошел к маяку.

Это монументальное сооружение манило его с тех самых пор, как он впервые увидел свет маяка с борта корабля. Мощные стены, изъеденные солью, противостоящие волнам и ветрам, внушали невольный трепет и уважение. Водоворот из чаек кружил над ним, сносимый порывами ветра то в одну, то в другую сторону. Море было неспокойно. За пределами хорошо защищенной бухты оно булькало, выплевывая неосторожных медуз и бурые комки водорослей, слизывая с пляжей все, что плохо лежит и так и норовя выплеснуться из берегов. Балаш устроился на камнях, с аппетитом жуя лепешки и любуясь закатом. Закаты здесь были быстрыми. Ещё несколько минут назад солнечные лучи прыгали по крышам домов, окрашивали город в дымчато-розовый цвет, ласкали снизу плывущие облака и вот уже солнце нырнуло в море, спасаясь от внезапно наступившей темноты. В ту же минуту её прорезал свет маяка.

Только сейчас Балаш понял, какую глупость совершил. Море бесновалось уже не только впереди, но и позади высоких камней, на которых он сидел. Прилив, усиленный штормом, медленно, но верно делал свое дело, отрезая юноше путь. Морская вода хаотично билась между ставшими скользкими камнями, накатывая и отступая совершенно непредсказуемо, создавая водовороты, пенясь и шипя, будто змея. Оставаться здесь до утра было нельзя. Неизвестно, на какую высоту поднимется прилив, шторм просто смоет его с камней, словно щепку.

Стоило лишь юноше спустить ноги вниз, покидая свое пока относительно безопасное убежище, как нахлынувшая сбоку волна накрыла его с головой и толкнула в сторону. Изрядно повозив Балаша по камням, наполнив рот, нос и уши, она, наконец, отхлынула, дав ему возможность кое-как вскарабкаться на другой камень и отдышаться. Дождавшись момента, когда поток воды хлынул в сторону берега, юноша соскользнул в воду. И снова не угадал. Его закружило между камнями и затолкало в расселину, потом смыло оттуда и потащило, к счастью, в сторону берега. Бедолаге никак не удавалось зацепиться за какой-нибудь камень и вылезти на него, руки скользили. Только бы не унесло в море. Это верная смерть. Выбравшись, наконец, на четвереньки на плоский камень, юноша оглянулся. В тот же миг стена воды упала на него, словно молот на наковальню, смыла с камня и увлекла куда-то вниз и назад.

Балашу казалось, что он борется за жизнь уже целую вечность. Силы таяли, легкие были полны соленой воды, многочисленные ссадины кровоточили. Море, словно осьминог, скручивало его по рукам и ногам. Попав в очередной водоворот, юноша кружил между камнями, увлекаемый силой потока, пока чья-то сильная рука не выхватила его оттуда, швырнув на ближайший камень. Цепляясь руками и ногами, он постарался забраться как можно выше, отплевался от соленой воды и закрутил головой в поисках своего спасителя.

Умила! Она была совсем рядом, такая же мокрая, ошарашенная и радостная. Сидела, вцепившись в соседний камень. Стоило утонуть, чтобы найти её. Хотя ещё кто кого нашел, скорее уж она его. Благодарить за свое спасение Балашу стоило не только Умилу, но и Руслана. Именно он, озирая окрестности с верхней площадки маяка (надо сказать, что теперь это вошло у него в привычку, мало ли чего еще интересного увидишь) заметил бедолагу. И сразу понял, что дела у него плохи. В обычное время среди этих камней можно было наловить шустрых крабов на ужин или насобирать ракушек, но, прожив у маяка всю жизнь, Руслан хорошо знал, как опасны они в шторм, да еще во время прилива. Ни один местный житель сейчас туда ни за что не сунется, наверняка иноземец. Руслан затормошил отца: «Папа, смотри, там человек на камнях». В неверном свете Луны Назар и Умила едва разглядели силуэт несчастного.

«Эх, пропал, бедняга. Ему оттуда не выбраться,» – сочувственно покачал головой Назар.

А Умила в это время уже сбегала вниз по лестнице маяка, словно сердцем чуяла.

Прижившись в скромном обиталище Руслана с отцом, девушка переняла и их преимущественно ночной образ жизни. Тем более, что днем выходить на улицу Умила опасалась, небезосновательно полагая, что её разыскивают. По ночам она варила немудреную похлебку к завтраку, стирала одежду, учила чужой язык под руководством Руслана. Порой поднималась и на башню маяка.

Вдвоем выбираться из воды было легче. Помогая, подталкивая и вытягивая друг друга, молодые люди вылезли на черный песок и надолго замерли, обнявшись.

Время зимних штормов пришло.

Удар.

«И изюму, изюму не забудь,» – повелительно тыча вслед Байсуму пальцем, говорил Ефим. Перед ним уже стояла глубокая миска с плавающими в жиру и издающими восхитительный чесночный аромат бараньими ребрышками, лежала стопка желтых кукурузных лепешек, которые так вкусно было обмакивать в подливку, и золотился в пузатом горшочке светлый мед, осаждаемый вездесущими, назойливыми мухами. Вот только вина, к глубокому огорчению Ефима, не давали. Простой, никак не украшенный орнаментом кувшин с водой, точный собрат многих разбитых, валяющихся в погребе, приносили каждое утро.

Обстановка в погребе значительно изменилась. Хлам был сдвинут в сторону, освободив место для толстого ковра и мягкой, набитой гусиным пухом подушки, положенных прямо на пол, а также для маленького, низкого столика на кривых ножках, обедать за которым можно было только сидя на полу. Свет и свежий воздух проникали в погреб сквозь маленькое окошко под потолком, куда протиснуться могла бы разве тощая кошка. Ночной горшок с плотной крышкой дополнял обстановку.

Байсум резко обернулся, смерил презренного шаврика недобрым взглядом из-под насупленных бровей и вышел, ничего не ответив. Впрочем, он никогда не отвечал. Но, следуя приказу господина, ежедневно выносил ночной горшок и приносил Ефиму еду с господского стола. Байсум недоумевал. Почему господин Анастас возится с этим недомерком? Он мог бы свернуть его грязную, кадыкастую шею в любой момент или притопить в море, как щенка. Тем более, что кулаки давно чесались. За две недели сидения в погребе этот наглец выторговал себе вкусную еду и мягкую постель, но так ничего и не сказал господину о его сыне. Хотя поначалу Байсум тряс его, как грушу, каждый день, а господин нещадно бил по щекам. Но стоило схватить пленника за грудки чуть посильнее, как шельмец немедленно падал замертво, теряя сознание. Байсум был уверен, что он притворяется. Допрос приходилось прекращать. А убить пройдоху было нельзя, ведь только он знал что-то о судьбе молодого господина Гимруза.

Вернувшись назад с миской сушеного винограда, Байсум шмякнул её на стол с такой силой, что большая часть ягод выскочила и раскатилась по полу. Обглоданные к тому времени Ефимом до блеска бараньи ребрышки подпрыгнули и упали обратно, расплескав жирок из тарелки. Чутко уловив особо мрачное настроение слуги, пленник благоразумно притих, не проронив ни слова до его ухода. А потом шустро подлизал языком капли жира на столе и запустил грязный палец в горшочек с медом. Байсум громко хлопнул дверью, тщательно запер её и, позвякивая ключом на пальце, удалился, не заметив внимательно подглядывающей за ним в щелочку двери своих покоев Радиши.

Стоило лишь амбалу удалиться, как Радиша тихонько скользнула вниз по лестнице. Невозможно сохранить секрет в доме, наполненном слугами, в течении долгого времени, и женщина давно знала, что в погребе муж держит кого-то, кто знает о Гимрузе. Судя по мрачному виду Анастаса (а она хорошо изучила своего некогда любимого мужа за долгие годы их безрадостного брака), было понятно, что он не преуспел. Беспокойное материнское сердце заставляло Радишу идти на отчаянные меры, которые Анастасу точно не понравятся. Но женщине было уже все равно. Единственная радость, счастье и смысл её жизни – сын исчез, пропал без следа в чужой стране. А тот, кто сидит в погребе, что-то знает о нем.

Озираясь по сторонам, женщина тихой мышкой проскользнула к погребу и припала глазом к замочной скважине. Незнакомый человек сидел на полу и причмокивая, вылизывал пальцы, периодически запуская их в маленький глиняный горшочек. Кто он такой? Пытаясь привлечь внимание незнакомца, Радиша поскреблась в дверь. Тот немедленно навострил уши, словно кошка, уловившая мышиную возню за стеной, поставил горшочек на стол и на четвереньках подполз к двери. Его глаз неожиданно возник с другой стороны замочной скважины, с любопытством уставясь на Радишу.

«Кто там? А? Ты кто?» – прошептал узник на незнакомом языке.

При звуках иноземной речи Радиша растерялась. Только сейчас женщина сообразила, в каком затруднительном положении оказалась. И сказала единственное, что пришло ей в голову: «Гимруз».

«Гимруз, Гимруз,» – утвердительно закивал с той стороны узник погреба. Он даже отодвинулся от двери так, чтобы Радиша могла его видеть.

Истосковавшееся сердце матери радостно встрепенулось. Он знает сына. Но как понять, что он бормочет на своем странном наречии? Радиша призадумалась. Не слыша её ответа, Ефим снова припал к замочной скважине и взволнованно зашептал: «Я знаю Гимруза. Я видел его и знаю, куда он поехал». Радиша поняла только имя сына. Что же делать? Как поговорить с иноземцем? Мысли в голове трепыхались, словно птицы в клетке. Она что-нибудь придумает. А пока надо возвращаться. Нельзя, что бы её здесь застали.

Давно жившая в собственном доме словно призрак, Радиша привычно прошла на летнюю кухню, где готовили большую часть года, чтобы не подвергать дом опасности пожара и не умереть от теплового удара подле горячей печи. Располагавшаяся в саду, в некотором отдалении от дома, она была любимым местом Радиши. Здесь она проводила по несколько часов в день: распоряжалась служанками, давала указания кухаркам, часто сама готовила для сына его любимые блюда. Тут было уютно, спокойно и не так одиноко, как в её покоях: шкворчание мяса на тяжелых сковородах, подрумянивающиеся кукурузные лепешки, булькающий чан с абрикосовым вареньем, исходящий столь дурманящим ароматом, что пчелы слетались со всей округи, потеряв чувство самосохранения, крутящиеся под ногами в ожидании подачки собаки, пышущие жаром не хуже печей дородные кухарки в цветастых передниках. Деревянный навес, покоящийся на четырех толстых столбах, защищал кухню от дождя и солнца. Целая батарея безупречно начищенных, сверкающих, медных кастрюль пускала солнечных зайчиков. Здесь для хозяйки было поставлено плетеное кресло с мягкими подушками и подставкой для ног, где она частенько занималась рукоделием.

Муж считал ее обыкновение проводить время на кухненедостойным госпожи, но Радише уже было все равно, что думает муж. Именно на кухню она и пришла поразмышлять. Чтобы поговорить с пленником, ей нужен человек, знающий оба языка, какой-нибудь иноземец – толмач. Где его взять? Круг знакомых Радиши был крайне ограничен. И среди них была только одна влиятельная особа, для которой не составит труда достать и звезду с неба, не то что толмача. Иногда она оказывала Радише небольшие знаки внимания, посылая корзинку сладостей со слугой и осведомляясь о самочувствии всех домочадцев. К ней женщина и отправилась.

«Открывайте, городская стража. Открывайте,» – два молодчика колотили в дверь сначала руками, а потом сапогами. Того и гляди выломали бы ее, если бы испуганный Назар не поторопился открыть. Как и положено мелким чинушам, получившим к исполнению малозначительное дело, стражники напустили на себя вид важный и государственно-озабоченный. Ввалившись в убогую хижину смотрителя маяка аккурат во время послеобеденного сна, они бесцеремонно растолкали спящих.

«Это ты иноземец?» – проницательно ткнул один из них толстым пальцем в Балаша. Тому ничего не оставалось, кроме как согласиться с догадкой стражника.

«Ты пойдешь с нами,» – мрачно предрек второй стражник и подтолкнул юношу в спину.

«Куда? Зачем?» – посыпались со всех сторон бессмысленные вопросы. До ответов стражники, разумеется, не снизошли, оставив обитателей хижины теряться в догадках. На ходу приглаживая растрепавшиеся ото сна волосы, Умила выскользнула из лачуги и последовала за процессией на некотором расстоянии. Она не могла потерять любимого ещё раз.

Какая странная вещь любовь. Как так получается, что еще вчера чужой и ничего не значащий для тебя человек становится тем, без кого ты и дышать то можешь с трудом? Как это произошло? Она и сама не заметила. Как она раньше без него обходилась? Балаш был в её мыслях каждую минуту, словно имел на неё право собственности, как единобожники на людей. А она только рада этому и готова пойти за ним на край света (да собственно, уже пошла). Неужели это происходит со всеми влюбленными? Или только с ней?

Изрядно поплутав по извилистым улочкам и залитым полуденным солнцем площадям, стражники втолкнули недоумевающего Балаша в железную калитку, которая с лязгом захлопнулась у девушки перед носом.

Подперев каменную стену напротив калитки и насупив густые брови, Умила решительно настроилась ждать. Но ожидание оказалось недолгим. Уже через четверть часа из калитки высунулся сначала длинный нос, потом не менее длинное, лошадиное лицо писца, который поманил ее пальцем и поинтересовался именем. Вполне удовлетворенный ответом, он повел удивленную девушку за собой, неторопливо шаркая по дорожке сада туфлями без задников. Старая, приземистая, осыпающаяся башня, мимо которой пролегал их путь, была так похожа на ту, что в красках описывал Балаш, что к концу пути Умила догадалась, куда попала.

Дорожка привела их к старому, увитому плющом, большому двухэтажному дому, выстроенному в виде четырехугольника с тенистым внутренним двориком в центре. Толстые каменные стены сохраняли в доме прохладу даже в сильную жару. Мелодично журчащий фонтанчик в виде стайки резвящихся дельфинов в уютном внутреннем дворе, окруженном крытой галереей, был центром сосредоточения жизни домочадцев. Здесь, шумя, резвились дети, брызгая друг в друга водой, принимали близких знакомых взрослые, устраивались семейные ужины после захода солнца. Здесь оказался и Балаш в компании двух немолодых женщин в богато украшенной одежде.

«Так это Вы Умила? Та самая невероятная девушка, что раскидала двух стражников? И поделом им, лентяям. Рада, наконец, познакомиться, я – Анаис,» – приветливо обратилась к девушке одна из них. Она усадила Умилу на скамью, распорядилась подать фруктовый щербет и, посчитав на этом функции гостеприимной хозяйки законченными, вновь обратилась к юноше, продолжая прерванную появлением Умилы беседу.

«Итак, Балаш, не могли бы Вы оказать мне небольшую услугу? Моей подруге Радише необходимо поговорить с одним из Ваших соплеменников. А Вы уже неплохо знаете наш язык, так не могли бы Вы выступить в роли толмача?» – высказала она свою просьбу. Вторая женщина обеспокоенно ждала ответа юноши. В её больших карих глазах плескалась тревога. Когда-то она, безусловно, была очень милой, но теперь поблекла и как-то вытерлась, словно запыленный и затертый сотнями ног старенький, домотканый половичок у крыльца. Разве можно было отказать им обеим в чем-то?

Анастас в это время прогуливался по тенистой террасе, заложив руки за спину. Пожалуй, впервые в жизни он оказался в такой нелепой ситуации. Как же вытрясти информацию из этого скользкого иноземного ужа? Верный Байсум неподвижно замер у края террасы. Суета и шум у ворот застали врасплох их обоих. С изумлением мужчины наблюдали, как ворота распахнулись настежь и в них въехал искусно украшенный возок одной из владычиц. Спохватившись, Анастас бросился встречать нежданную гостью и совсем уж впал в ступор при виде выходящей из возка собственной никчемной жены. Неужели Радиша знакома с владычицами? Вот так сюрприз. Откуда? Когда успела? Она ведь и из дома то почти не выходит.

Справившись с изумлением и нацепив маску радушия и любезности, Анастас хлопотал вокруг знатной гостьи, словно трудолюбивая пчела вокруг цветка, предлагая мягкое кресло, подушечку для ног, веер из птичьих перьев, освежающие напитки и прочие средства окучивания. Устроившись со всеми возможными удобствами, Анаис вкрадчиво, будто змея, приступила к делу.

«Любезнейший, вижу слухи о Вашем гостеприимстве не лишены оснований,» – благосклонно заметила она. – «Но я хотела бы поговорить с иноземцем, которого Вы приютили в своем погребе. Велите немедля привести его». И последняя фраза прозвучала уже повелительно.

Анастас оторопел. А он то здесь причем? Какое дело владычицам до иноземца? Как гостья вообще о нем узнала? Вид жены, нервно теребящей в руках край тонкого головного платка от солнца, был весьма красноречивым ответом Анастасу. Но делать было нечего.

Повинуясь взмаху руки господина, Байсум спустился в погреб, сгреб в охапку озадаченного внеурочным посещением Ефима и принес его наверх под мышкой, словно куль с тряпьем.

«Ефим!» – хором воскликнули Балаш и Умила. – «Так вот куда ты пропал. Ты все это время был здесь?»

Анаис тоже узнала недавнего сидельца их родовой башни. Ефим сориентировался мгновенно (иначе он не был бы сам собой). Вежливо поклонившись владычице Анаис и немного дурашливо Анастасу (отчего тот насупился, словно обиженный бык), остальных он проигнорировал и замер в подобострастной позе, всем своим видом выражая готовность выполнить любое желание госпожи. Чутье Ефима никогда не подводило. Если здесь одна из владычиц острова, значит история Гимруза интересует и её, а значит – будет чем поживиться.

Анаис не торопилась, внимательно разглядывая Ефима. Подобных хитрецов она навидалась достаточно. Подобострастие, льстивость, корысть, лживость и изворотливость уживались в них с трусостью, ленью и хамством. Гнилая душонка. Получить от них желаемое можно было лишь страхом или золотом. Похоже, гостеприимный хозяин дома Анастас использовал первое и не преуспел. Ну что же, значит она тоже сначала попробует напугать, а уже потом подкупить.

«Скажите-ка нам, голубчик, что Вам известно о местонахождении молодого господина по имени Гимруз?» – спросила Анаис, сделав знак чем-то сильно удивленному Балашу перевести.

Готовый к вопросу Ефим немедленно начал юлить и крутиться в ответ. Ни слова не понимавшая владычица обратила вопросительный взгляд на юношу. Но с тем происходило что-то странное. Он был смущен, растерян, озабоченно шептался о чем-то с подругой и, наконец, решился.

«Госпожа Анаис, мы с Умилой знаем о судьбе Гимруза и можем рассказать. Мы были там, когда…» – сказал Балаш и запнулся. Ему было больно и страшно от того, что сейчас его слова принесут в этот дом горе и смерть, разрушив зыбкое спокойствие и навсегда убив надежду когда-нибудь увидеть сына, которую ещё питают эта блеклая женщина и вальяжный господин. А она – хозяйка дома, словно почувствовав нечто ужасное, уже хватала его за руки и тревожно, просительно заглядывала в глаза, повторяя единственное слово: «Гимруз». И надеялась, и боялась. Балаш собрался с духом, взял женщину за руки, прижал их к своей груди и произнес, глядя в глаза: «Он мертв, госпожа. Гимруз мертв».

Радиша забилась у него в руках, словно птица, безмолвно хватая ртом воздух. Потом завыла по-звериному, колени её подломились, и женщина опустилась на пол, бережно поддерживаемая юношей. Анастас с безумным взглядом стоял, тряся головой, будто потерявшись во времени и пространстве, а потом неловко завалился набок, словно вся левая половина тела вдруг отказалась служить ему. Так оно и было. Внезапный удар лишил его способности двигаться и говорить, но не чувствовать. Вся невысказанная, невыстраданная боль потери так и осталась с ним, запертая внутри на то недолгое время, что отпустил ему его милостивый Единый Бог.

За начавшейся суетой, беготней слуг, криками и плачем никто не обратил внимание на то, как помертвело лицо Анаис. Она так и не сказала Мизе о сыне, пока тот был жив. Что же ей делать теперь, когда он умер?

Око за око.

Дежавю. Они снова сидят в старой башне, только теперь втроем. Им приносят любую пищу, какую они пожелают, сладости и даже вино, но обольщаться не стоит. Они снова в плену. Кончится ли это когда-нибудь? Их жизнь – это череда пленений и побегов. А они – игрушки в руках сильных мира сего. Не стоит обманываться любезностью и добросердечием Анаис. В случае необходимости она может быть также безжалостна, как Домиар. В этом Балаш был абсолютно уверен. Где бы найти такое место, чтобы спрятаться от всех и спокойно жить вдвоем с Умилой?

Ефим поначалу ныл и обзывал его простачком, не способным разыграть выгодной карты. Потом успокоился и, судя по лукавому виду, начал обдумывать новую каверзу. Этот человек был неистощим на выдумки. Он был, как сорняк, прорастающий везде и всюду, пролезающий во всякую щель, цепляющийся за жизнь каждым побегом и благоденствующий на любой помойке, где любое другое растение давно бы погибло. Умение приспособиться к любой ситуации позволяло ему выживать и даже устраиваться со всем возможным комфортом. Порой Балаш завидовал этой его способности.


О, как она любила эти минуты затишья перед бурей, когда все вокруг замирает! Черная туча уже угрожающе нависла над городом, почти погасив дневной свет. Сильные порывы ветра, предшествующие ей, уже закрутили маленькими смерчами пыль и мусор на мостовых, осыпая ими торопящихся спрятаться под крышами горожан, и стихли. Птицы уже смолкли и попрятались, даже собаки разбежались, ища укрытие. В воздухе появился тот особенный запах, что бывает только во время грозы, и она вдыхала его полной грудью, пьянея от каждого вздоха. Первые капли упали в придорожную пыль, мгновенно превращаясь в комочки грязи. И, наконец, вода обрушилась стеной, омывая, очищая, обновляя, возрождая к жизни. В том числе и её. Потому что сейчас Миза чувствовала себя лишь кучкой пыли в водовороте, которую уносит неизвестно куда.

Сын. У неё есть сын. Был сын. Теперь он мертв. И она не знала, что с этим делать. Миза нечасто вспоминала о ребенке, которого родила от Маруфа. Весь запас любви и нежности, отпущенный ей, достался мужчине и сгорел дотла, когда он исчез. Так уж получилось. А ребенок? Отец, наверняка, позаботился о том, чтобы он жил, по крайней мере, в достатке. Оказалось, что еще и в любви. Она не знала его и ни разу не видела больше, кроме той ночи, когда родила. Тогда почему же ей так больно, словно у неё оторвали руку? Миза пыталась отгородиться от этих чувств, но они наползали и липли, будто намокшая глина на каблуки туфель.

Она сидела на траве в саду, закрыв глаза и подняв лицо к небу. Струи дождя заливали его. Тугой пучок волос раскрутился, и они упали на спину черной змеёй. Хоть бы дождь никогда не кончался! Но такие грозы обычно недолги. Анаис стояла у окна, с тревогой наблюдая за сестрой. Никогда не поймешь, что у неё на уме. А с годами Миза становилась все более циничной и «непробиваемой». Вот и сейчас, после тяжелого разговора, сестра молча ушла в сад.

Миза была спокойна, разговаривая с иноземцами о Гимрузе (сложно было даже мысленно произнести его имя). Они не знали, кто он для неё, поэтому говорили свободно. Миза с любопытством выслушала о взрыве каменной дамбы в ущелье (использовать порох подобным образом на острове ещё не пробовали, насколько она знала), с недоверием – о чудовищах-йоргах, коих на острове отродясь не водилось, с острым, каким-то болезненным интересом об Азаре и его отце – правителе города Домиаре и равнодушно пропустила мимо ушей историю странствий иноземцев до того дня, как они оказались на острове.

«Я не знаю, почему Азар убил его. До этого момента казалось, что они, напротив, подружились. Они вместе пили вино и смеялись, празднуя удачную охоту и пленение йорга. И вдруг Азар вонзил кинжал ему прямо в грудь. Гимруз умер мгновенно, а стражники перебили почти всю его свиту, кроме старика, владеющего секретом взрывающегося порошка. Теперь я думаю, что дело было именно в нем – в порошке,» – закончил свой длинный рассказ Балаш.

Дело было в порохе. Разумеется, в порохе. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. Этот секрет стоит любых смертей. И убийца – лишь послушный исполнитель воли своего отца.

«Почему же он не убил Вас?» – спросила Миза, почти наслаждаясь стыдом и смущением на лице собеседника.

«Мы подыграли ему, чтобы остаться в живых,» – признался парень.

«Благоразумно, весьма благоразумно,» – с издевкой похвалила его владычица.

«А теперь расскажи мне о правителе Вашего города,» – требовательно продолжила она.

«Домиар,» – ненадолго замялся и все же решился юноша. – «У Вас много общего. Он такой же прагматичный, рассудительный, холодный и … беспощадный,» – Балаш старался тщательно подбирать слова, но другого все же не нашел. Миза усмехнулась. Портрет был так себе, но разве может быть иным правитель города? Иначе его просто сотрут в порошок.

«А ещё хитрый, изворотливый и вероломный. Домиар ловко умеет использовать слабости других,» – вклинился в разговор второй иноземец.

«И какие же слабости есть у него самого?» – спросила владычица.

«Кениша – его дочь. Он любит её и во всем потакает. А больше, пожалуй, никаких, госпожа,» – ответил ей юноша.

«Дочь, разумеется, юна и прекрасна?» – скорее утвердительно, нежели вопросительно поинтересовалась Миза.

«Конечно, госпожа,» – подтвердил её догадку Балаш, поймав ревнивый взгляд Умилы. Разговаривать с владычицей было тяжело. Словно видя его насквозь, она колола его вопросами по самым больным и неприглядным местам, будто сапожным шилом.

«Ну что ж,» – поднялась Миза, вполне удовлетворенная результатами беседы. – «Вы мне ещё понадобитесь, а потому будете и дальше пользоваться моим гостеприимством в этой башне».

«Госпожа, позвольте нам выходить в город. Ведь бежать нам все равно некуда,» – бросился ей в ноги с просьбой Балаш.

Снисходительно усмехнувшись и не удостоив его ответом, Миза повернулась и ушла. Юноша ей понравился, но не настолько, чтобы доверять ему. Он был прав, конечно, деться с острова в период зимних штормов им некуда. Но самодурство – прерогатива каждого человека, облеченного хоть какой-то, даже самой незначительной, властью. А уж если ты – владычица острова, то, о чем вообще говорить? Пусть посидят в башне, целее будут.

Едва шаги Мизы стихли на лестнице, необычно спокойный и сосредоточенный во время беседы Ефим со всей силы стукнул себя ладонью по лбу и закрутился на месте: «Думай. Думай, болван».

Молодые люди с удивлением воззрились на него: «Ты чего, Ефим? О чем думать?»

«Зачем она приходила? Зачем расспрашивала об этом Гимрузе? Что ей на самом деле надо?» – вслух размышлял Ефим, нервно меряя шагами комнату.

«Хотела знать, как и почему умер её соотечественник,» – недоуменно пояснил Балаш.

«Простачок ты парень, таким и помрешь. Какое ей дело до каждого умершего на чужбине соотечественника, даже если он из богачей? Нет. Здесь что-то личное. Какая-то тайна. Никак не пойму. Но это обязательно надо разнюхать. Обязательно,» – азартно рассуждал Ефим.

Владычица размышляла много дней. Благо, торопиться было некуда. Зимние шторма не позволяли выйти в море и давали время собраться с мыслями. Похоже, коалиции с единобожниками не избежать. В свое время Миза выторговала у них секрет изготовления пороха в обмен на разрешение права собственности на людей, но лишь на своих единоверцев. И теперь изо дня в день, не упуская ни единой возможности, словно застарелая зубная боль, они настойчиво просили (пока просили) распространить это право и на прочих людей. Миза сопротивлялась. Идея собственности на людей не нравилась ни ей, ни Анаис, ни даже Рузе. Но единобожники, в основном, деловые люди. С ними всегда можно поторговаться.

Последователи Единого Бога появились на острове несколько поколений назад. Приплыли на многочисленных кораблях неизвестно откуда, поселились обособленно и построили дом для своего Бога с диковинной высокой четырехскатной крышей. Тогда их было всего несколько сотен человек: черноволосых, темноглазых, в непривычных длинных одеждах и с намотанным на голове полотном. Вновь прибывшие брали в жены местных женщин, поселение быстро росло и вскоре слилось с Великим Розовым городом (тогда гораздо менее великим, но таким же розовым), став его частью. Для Единого Бога был построен новый дом, ещё более высокий и куда более вместительный. Его островерхая крыша, выкрашенная в ярко-синий цвет и украшенная позолоченными изображениями солнца, возвышалась над плоскими крышами городских домов сродни башни маяка. Как поселенцы умудрялись договариваться со своим Богом оставалось загадкой. Он был невидим и неосязаем. Да был ли вообще? Многие сомневались. Впрочем, Единый Бог вел себя спокойно: никому не мешал, в городские дела не вмешивался. Лишь заставлял своих последователей дважды в день: на рассвете и закате плюхаться на колени. А потому скоро перестал вызывать любопытство у горожан. Других Богов на острове не водилось, как-то не прижились.

Мизу (как и её отца до неё) этот вопрос не занимал. Единобожники были людьми работящими, оборотистыми, богатели сами и приносили изрядный доход городу. Основой благосостояния вновь прибывших были корабли: вместительные, округлые, более торговые, нежели военные. Рискуя жизнями, они ежегодно отправлялись в странствия к разным берегам торговать, а порой и грабить иноземцев. Отваги им было не занимать, ведь море ежегодно забирало свою дань человеческими жизнями. И все же единобожники предпочитали торговать, видя в этом основу своего материального благополучия и влияния, а не воевать. Секрет пороха они привезли откуда-то издалека и берегли, как зеницу ока. Их, наверняка, сильно озаботит тот факт, что теперь секрет известен не только им. И они захотят вернуть назад сведущего в этом человека.

У неё же цели иные: правитель города Домиар, его убийца-сын Азар или красавица-дочь Кениша. Кто-то из них поплатится за убийство её сына.

Око за око.

Единобожники.

Родина единобожников лежала далеко на юго-востоке от острова и в недавнем прошлом была истинным раем на земле: буйно-зеленым, влажно-жарким, плодово-обильным и домом для тысяч людей.

Пустыня пожрала ее за несколько столетий, откусывая кусок за куском, словно праздничный торт, пока не приперла выживших к морскому берегу, не оставив людям другого выхода, кроме как бежать. Бежать без оглядки, спасая детей и бросив родные очаги на произвол судьбы.

Поначалу люди пытались бороться, откапывая заносимые песком селения, сооружая вокруг садов и источников воды заборы из глиняных кирпичей. Но разве можно остановить песок? Он вездесущ, ветроносим, неистребим, проникает в любую щель, забивается даже в нос, не позволяя дышать свободно. Тонкие песчаные струйки, обманчиво безобидные, просачивались в дома, насыпались холмиками, хрустели на зубах. Песчаные змейки ползли к источникам воды и душили их в своих объятиях. А когда погибал источник и засыхали деревья вокруг него, погибало и селение, и людям приходилось уходить прочь со всеми чадами, домочадцами и прочей скотиной.

Жадно проглатывая источник за источником, селение за селением, пустыня наступала неумолимо, как морской прибой. Она несла с собой сухие, жаркие ветра и песчаные бури, коварных скорпионов и ядовитых змей. Любовно обихоженные сады чахли на глазах, выжигаемые беспощадным солнцем. За что оно так ополчилось на людей? В конце концов, в их владении осталась лишь узкая прибрежная полоса, и она уже не могла прокормить всех. Как умилостивить злое солнце – причину всех бед человеческих?

Кому из людей первому пришло в голову поклониться светилу и попросить милости доподлинно неизвестно. Эта идея просто витала в дрожащем от жара воздухе и попала на благодатную почву. Со временем то тут, то там стали обнаруживаться коленопреклоненные люди, просившие солнце стать милосерднее. Делать это удобнее было на закате или на рассвете, когда солнечный диск прятался в туманной дымке и не прожигал молящего насквозь – от макушки, до пяток. Так и повелось. Ряды молящихся множились, как на дрожжах. Сами моления, это уж, как водится, немедленно стали обрастать суевериями и традициями, не имеющими ни малейшего отношения к сути действа. Так появились длиннополые, свободные, белые одежды и покрытая особым образом свернутой тканью голова (что, надо признать было весьма практично в изменившихся климатических условиях), сложенные определенным образом руки и устоявшийся порядок произнесения слов.

Вскоре появились и предприимчивые люди, лучше всех сведущие в тонкостях обрядов и на этом зыбком основании желающие возглавить и упорядочить ширящийся процесс молений. Не без личной выгоды для кошелька и авторитета, конечно.

Однако же, время шло, пустыня по-прежнему наступала, а пригодная для жизни людей полоса съеживалась, как намокшее полотно. Дабы предупредить возникающие роптания, предприимчивые люди решили их возглавить, заявив, что утренних и вечерних молитв недостаточно, чтобы умилостивить грозное солнце. А надобно построить огромной высоты дом, откуда молитвы будут попадать к божеству напрямую, без помех и точно будут услышаны. Поначалу люди были озадачены таким поворотом событий. Нужно всего лишь построить дом? И проблема волшебным образом разрешится? Но когда человек в отчаянии, он легко поддается самообману и самовнушению. А толпой и того проще.

Стройка закипела. Будучи знатными мореходами, солнцепоклонники привозили из далеких краев древесину удивительной прочности и красоты, каменные плиты причудливого рисунка на срезе, золотые самородки для строительства и внутреннего убранства божественного жилища. Два десятка лет люди, будто муравьи, копошились на строительстве. За это время песок поглотил окраинные селения и вплотную подступил к единственному оставшемуся городу. Но люди жили надеждой и были слепы своими ожиданиями.

Предприимчивые люди, вставшие во главе поклонения светилу, однако не были так слепы и глупы. Их вера, не обремененная фанатизмом, была более практична. Их Родина была обречена, это совершенно очевидно. И постройка Божьего дома ничего не изменит. Нужно искать себе новую Родину. К тому времени, когда до большинства членов их недалекой паствы стало доходить, что молитвы во вновь построенном Божьем доме не оказывают ровно никакого влияния на наползающую стену песка, у них уже был готов новый план: покинуть это проклятое побережье и искать спасения на далеком острове – месте, по описаниям немногих очевидцев-мореплавателей, исключительно щедром и благодатном.

Загвоздка была лишь в том, что корабли, пусть и весьма многочисленные, вместить могли не всех, а само собой, в первую очередь людей влиятельных и состоятельных с чадами и домочадцами, из оставшихся брали молодых и сильных юношей и девушек. Обреченные остаться выли и рвали на себе волосы, но, за неимением злата, попасть на корабли не могли. Пытаясь спасти хотя бы своих детей, они предлагали их в вечное бесплатное услужение отъезжающим, лишь бы те взяли их с собой, заложив тем самым первый камень в институт права собственности над людьми. Стон и плач оставленных стояли над гаванью на рассвете в день отплытия.

Проплывая мимо некогда родных берегов спустя десятилетия, единобожники видели лишь унылую безжизненную пустыню и островерхую крышу напрасно построенного Божьего дома, одиноко торчащую из песка.

Как ни странно, Единый Бог успешно пережил все катаклизмы и, хотя не выполнил того единственного, для чего его придумали люди, сумел прочно укрепиться в их головах, надежно устроившись на человеческих страхах, сомнениях и терзаниях. Он щедро одарял молящихся эфемерными надеждами, но и только. Но, похоже, людям и этого было довольно, потому как число его последователей росло, новенький Божий дом блестел островерхой крышей, а паства дружно, как подкошенная, падала ниц на рассвете и закате.

Предприимчивым служителям Единого Бога этого тоже было достаточно. Но недолго. Обустроившись на новой Родине (а остров оказался изобильнее и благодатнее самых нескромных мечтаний), они принялись деятельно и неустанно наращивать свое влияние среди коренных островитян. Когда Боги вырастают, они становятся атеистами. Если и не сами Боги, то их служители точно. И важнейшими для них становятся материи вовсе не духовные, а самые что ни на есть материальные.

Надо заметить, что контингент служителям Единого Бога попался плохо поддающийся чужому влиянию. Местные жители надобности в богах не испытывали, поскольку процветали и благоденствовали и без посторонней помощи. Поэтому залежалый божественный товар сбывался с большим трудом, так и оставаясь, по большей части, в пределах общины. Да и владыки острова и Великого Розового города Ормуза оказывались, как на подбор, людьми здравомыслящими, практичными, в мифические материи не верящими. А реальности божественного вмешательства в жизнь служители Единого Бога предъявить так и не смогли.

Ну что же, не мытьем, так катаньем единобожники продолжали гнуть свою линию. Особо лакомым куском было для них право собственности на людей. Право же, с экономической точки зрения идея чрезвычайно многополезная. Поколение детей, отданных погибающими родителями в вечное услужение, заложило основу процветания общины единобожников в целом. Дабы не лишиться такого чудесного преимущества оборотистые служители единого Бога сначала повелели отдавать в собственность невинных жертв или их родственников пойманных и изобличенных преступников, а следом – злостных должников или членов их семей в уплату долга. Таким образом, община всегда была обеспечена гребцами для кораблей, скотниками для скотных дворов, сборщиками урожая и прочими, чей труд был тяжел, грязен, неоценим.

Загвоздка была во владыках острова. Они не лезли в дела общины единобожников, позволяя им вариться в собственном котле. Но расплескиваться вареву не давали, держа крышку котла плотно закрытой. Рано или поздно, это должно было закончиться взрывом. Крышка котла уже подрагивала и вспучивалась, с трудом удерживая накопившийся пар. Нынешняя владычица – Миза (её сестер в расчет можно было не принимать) своей неуступчивостью, колючестью и несговорчивостью стояла у служителей Единого Бога словно кость в горле.

Мечты.

Застоявшийся за зиму корабль скрипел и ворочался, неповоротливо маневрируя в бухте, словно медведь в берлоге. Широкие спины гребцов мерно раскачивались взад и вперед в такт ударам глухого корабельного барабана, поднимая и опуская весла в воду. Еще ни одна кровавая мозоль не испачкала весло, ни одна струйка пота не сбежала с виска, ни одна чайка не нагадила на безупречно отдраенную палубу.

По выходу из бухты капитан дал команду, и полосатые паруса запузырились на ветру. Корабль дернулся и, постепенно набирая скорость, пошел вдоль берега. Уплывал вдаль чудесный город розоватого камня, цветущие сады и башня маяка, с которой провожал глазами корабль Руслан. Позади распускались паруса других кораблей каравана. Все до одного принадлежали единобожникам.

Мизе капитан Базур любезно уступил свою каюту (единственную на судне). Балаш, Ефим и Умила вновь расположились прямо на палубе под открытым небом. Все бы ничего, но в этот раз морская болезнь начала мучить Умилу ещё в бухте и не отпускала все путешествие, даже при малейшей качке.

После того, как караван проскочил узкий пролив, течение подхватило корабли и потащило вправо, словно они были щепками в бурном весеннем ручье. Гребцы получили возможность отдохнуть и Байсум растянулся на скамье, закрыв глаза и подставив лицо пока еще ласковому солнышку. После недавней смерти Анастаса Байсум жил, как выброшенная на улицу домашняя собачонка. Нет, из дома, конечно, его никто не выгонял, и он слонялся по нему целыми днями, как неприкаянный. Хозяйке не было до него никакого дела, как, впрочем, ни до чего вообще. Она почти не покидала покоев молодого господина Гимруза, тихо сходя с ума среди его вещей. Помыкавшись какое-то время, Байсум вспомнил о море. Вспомнил, как будучи мальчонкой, выходил на рассвете с отцом на рыбалку и был счастлив, когда морской ветер бросал соленые брызги ему в лицо.

Недолго думая, Байсум отправился к капитану Базуру, у которого бывал раньше вместе с хозяином, и попросился на корабль. Принимая во внимание его габариты, медвежью силу и, поистине, верблюжью выносливость, такому гребцу были бы рады на любом корабле. Капитан Базур снизошел даже до того, чтобы лично уладить все формальности с прежней хозяйкой Байсума, получив право собственности на него за совсем уж смешную сумму.

Ефим своего бывшего тюремщика углядел сразу. Да и сложно было не заметить необъятную спину этого гиганта, ворочавшего весло легко, будто зубочистку.

Ефима распирало. Тайна обжигала внутренности, ворочалась внутри, словно осьминог в горшке, так и норовя выплеснуться, просочиться наружу сквозь малое отверстие. Впору было зашить себе рот. Если тайной грамотно распорядиться, то можно обогатиться до конца дней. Нужно подумать, хорошо подумать. Ефим мечтательно улыбался своим мыслям: купить дом с садом, обязательно крытый черепицей и с высоким крыльцом; завести тонконогого иноземного коня, хотя ну его, коня, мороки с ним много; может быть, даже жениться. Хотя и это тоже ни к чему. Когда он будет при деньгах, любая девица будет рада скрасить ему вечерок. Проверено. Грезы Ефима порхали, словно райские птицы, перелетая с ветки на ветку.

Единый Бог был милостив к своим последователям, и плавание проходило спокойно. Ласково поглаживая лежащую у него на груди голову измученной морской болезнью Умилы, Балаш грезил о доме. Как же он, оказывается, соскучился по возвышающейся над городом, будто гигантский корабль, скале, по теплому, шершавому камню ступеней, ведущих наверх, по запаху винограда и жужжанию пчел за окном, по шуму реки и доносящемуся снизу смеху прачек. Что же будет, когда они приплывут? Владычица отпустит их? Какую судьбу она им уготовила?

Миза грезила о правосудии. Мечтала она, впрочем, так же рационально, как и жила. Скорее просчитывала и прогнозировала. Прогуливаясь по палубе, Миза краем глаза посматривала на молодых людей. Парень трогательно поддерживал девушку, пока она безвольно свешивала голову за борт, убирал с лица рыжеватые волосы. В какой-то момент Миза остановилась рядом и ободряюще улыбнувшись, сказала: «Ничего, милая, это скоро пройдет. Как раз, когда живот начнет расти».

Умила охнула и в ужасе вскинула на неё испуганный взгляд, а потом виновато посмотрела на любимого. Недоумевающее выражение лица юноши постепенно становилось осмысленным, затем – ошеломленным.

«Живот? Какой живот? Погоди, ты …, ты… У тебя будет ребенок? У нас, то есть?» – наконец выговорил он под оглушительный хохот владычицы.

«Давно я так не смеялась. Милая, этот секрет не из тех, которые можно утаить. Уже скоро все станет очевидно. Хотя этот глупец мог ничего не замечать ещё пару месяцев,» – заметила она.

Изумление юного недотепы развеселило Мизу и надолго обеспечило хорошим настроением. Интересно, на что он рассчитывал, ложась со своей дикаркой? Неужели не думал, что от этого рождаются дети? Она с любопытством разглядывала незнакомые берега: где-то скалистые, где-то пологие, поросшие деревьями и безлесные, утыканные домишками рыбаков и чернеющие свежевспаханными полями. Благодатный край, много пахотной земли. Отсюда торговцы привозили на остров хорошее зерно. Цветущие вишневые деревья, окутанные бело-розовыми облаками, делали пейзаж весьма живописным. Пляжи с желтым песком выглядели диковинно и нарядно.

Мутная, бурная река, по берегам которой и раскинулся город, впадала в море и баламутила изумрудную воду, вынося взвесь глины, песка и разного мусора. Так всегда бывало в конце весны – начале лета, когда в горах таял снег. Миза покинула корабль днем, прикрыв лицо капюшоном легкой шелковой накидки. Не спеша прокатилась по городским улицам на покладистой лошадке, с жадным любопытством оглядывая людей, на первый взгляд мало отличающихся от её подданных, если не считать того, что все мужчины поголовно носили штаны, и строения, красные черепичные крыши которых ничуть не походили на плоские крыши домов островитян, служившие, по сути ещё одним этажом в домах. После наступления вечерней прохлады на крышах можно было устроиться на ночлег, ловя каждое легкое дуновение ветра, назначить свидание девушке или даже принять гостей. Завершила владычица путешествие в доме, который торговцы-единобожники много лет назад выкупили под свои нужды. Ценность представлял собой не дом, который был вскоре сломан, но обширный участок в черте города, который обнесли основательным забором и устроили внутри нечто вроде постоялого двора с комнатами для торговцев, клетушками для слуг, складами товаров и таверны, где аккуратные и приветливые женщины из местных готовили еду, разливали вино и за некоторую плату скрашивали досуг изголодавшихся по женской ласке иноземцев. Портовыми девками господа торговцы брезговали, оставляя их матросам и слугам.

Нашим беглецам родной город не удалось увидеть ни днем, который они провели в трюме, ни ночью, когда покинули судно в свете факела, в закрытом возке, основательно закутанные в плащи. Их путь вполне предсказуемо закончился бы там же, если бы не одно досадное для их тюремщиков происшествие.

Хранитель рукописей сегодня засиделся допоздна. Молодой человек, которого ему определили в помощники (возраст все же брал свое), оказался чрезвычайно исполнителен, предан и трудолюбив, но на редкость бестолков. Кажется, именно о таких говорят: «Заставь дурака Богу молиться, он весь лоб расшибёт». Он с испугом смотрел на старика, когда тот разражался очередной гневной тирадой по поводу его глупости, мечтая превратиться в юркую мышку и забиться под пол. Ведь хранитель сам велел вымести и вымыть пыль из каждого закоулочка, а теперь едва ли не охаживает его палкой по спине за то, что он протирает мокрой тряпкой книги и свитки. Неужто ему невдомек, что от них, этих самых книг вся пыль и берется? А накануне ругался, когда помощник кормил остатками хлеба голубей с рук. Мол, не приваживай сюда этих летающих крыс, они гадят на книги. В общем, жизнь у помощника была не сахар. Но, поскольку за работу ему полагалось жалованье, пусть и весьма скромное, то он намеревался во что бы то ни стало удержаться на этом месте.

Бережно поддерживая склочного старика под руку и зевая во все горло, так как время было уже позднее, он сопровождал хранителя рукописей домой этим вечером. Возможно именно поэтому и прозевал появление быстро мчащегося крытого возка. Хранитель трепыхнулся было у него в руках, будто придушенный лисой петух в последней попытке спастись, но силы были не равны. Молодой человек держал его за локоть на редкость крепко и добросовестно.

Лошадь налетела сначала на старика, смяв его, словно лист бумаги, потом на его оторопевшего помощника. Этот был значительно крепче, но тоже не устоял, оказавшись, в конечном итоге, под лошадиными копытами. Продолжая по инерции движение, возок въехал в каменный забор, тянувшийся вдоль улицы и, оторвав боковую стенку, опрокинулся на бок. Испуганная лошадь, оборвав упряжь, понеслась по улице, сопровождаемая криками и воплями горожан. Вслед за ней, в безнадежной попытке догнать, припустили и двое слуг, которым была поручена доставка пленников.

Несмотря на поздний вечер, вокруг места происшествия немедленно начала собираться толпа зевак: жадных до зрелищ и равнодушных к чужой беде. Участь погибших вызывала у собравшихся разные чувства: от нездорового любопытства, когда человек, ещё минуту назад такой же двигающийся, мыслящий и говорящий, как ты, превращается в фарш из костей, мяса и мозгов, в ничто, которое не ждет дома вкусный ужин, кувшин вина и старая, ворчливая жена; от облегчения, что этот кошмар случился не с тобой или кем-то из твоих близких, и тебе не нужно отскребать мозги с мощеной камнем улицы, устраивать сожжение тела и поминальный ужин, то есть всячески суетиться, а можно просто развернуться и пойти домой; до мелькнувшего на краткий миг сочувствия у не очерствевших ещё душой, мало битых жизнью и людьми: впечатлительных юных девушек, сердобольных женщин или стариков, богатых скорее душевно, нежели материально, уже чувствующих приближение неизбежного конца и для себя.

Под удивленные вопли зевак из сломанного возка показалась окровавленная голова. Покрутившись в разные стороны и мгновенно оценив ситуацию Ефим (разумеется он, кто же ещё) на четвереньках выбрался из возка и, пошатываясь и держась руками за стены, быстро-быстро посеменил прочь, в очередной раз бросив на произвол судьбы товарищей по несчастью. Балаш очнулся через несколько секунд после его бегства и бросился приводить в чувство лежащую без сознания девушку: «Умила, очнись! Очнись скорее. Ты в порядке? А ребенок? Нужно бежать. Сможешь встать?» Выбравшись кое-как из разломанного возка, молодые люди, не медля ни секунды, удрали с места происшествия, перемахнув через забор в чей-то сад под смех и улюлюканье вездесущих мальчишек.

Но куда пойти? Где спрятаться? Иноземцы плохо знают город и едва ли смогут их найти, разве, что случайно наткнутся. А Азар? Быть может он уже прекратил искать? Так и не придумав ничего лучше, беглецы отправились к единственному родному Умиле человеку – старухе Будур. Впрочем, девушка называла её не иначе, как бабушка, с любовью и нежностью. Балаша перспектива близкого знакомства с ней пугала не меньше, чем встреча с йоргом. А уж когда она узнает, что он сделал ребенка её единственной внучке, то только Умила и сможет спасти его от старухиного гнева.

Куда делся Ефим не знал никто.

Домик старухи Будур и Умилы располагался в тени скалы, как раз с той стороны, где её не огибала река. Небольшой и уютный, обычно он был окружен заботливо обихоженными цветниками. Цветы любила и разводила Умила. С её «легкой» руки все вокруг цвело и благоухало. Без неё лишь жалкие остатки роскоши – разросшиеся, не подстриженные вовремя, цветущие кусты жасмина распространяли удушливый аромат. Заниматься цветами у старухи Будур не было ни сил, ни желания.

После исчезновения внучки она потеряла покой и сон. Существовала изо дня в день по давно заведенному графику и жила одной лишь надеждой, что Умила вернется. Обнять бы ее хоть напоследок. Упрямая девчонка, никогда с ней не было никакого сладу. Насупит брови, сожмет кулачки и, ругай – не ругай, все равно сделает по-своему. Даже если и глупость какую. Уж если вбила себе в голову, что хочет увидеть йоргов, то непременно и сделает это. А Будур уже так стара: ходить тяжело, колени будто окаменели и не гнутся; дышать тяжело, и как бы глубоко она не вздохнула, воздуха всегда не хватает, и она задыхается; перед глазами словно белесая пелена, она силится разглядеть что-нибудь сквозь неё и не может. Поэтому пришлось оставить ремесло. Того и гляди отрубишь себе палец. А вот со слухом у неё пока все в порядке. Поэтому, когда далеко за полночь в окошко тихонько поскреблись, она мгновенно открыла глаза.

«Бабушка, бабушка. Это я, Умила,» – шептали за окном.

Но это открыть глаза она могла мгновенно, а вот на то, чтобы спустить ноги с постели и добраться до окна, требовалось время и немалое. Превозмогая боль в коленях, Будур накинула поверх ночной сорочки шаль и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, припала к окну. Заметив сгустившуюся тень, Умила зашептала с удвоенной силой: «Бабушка, открой дверь. Это я, бабушка».

Едва не задохнувшись, Будур бросилась к двери. Умила ворвалась в открытую дверь, волоча за собой кого-то ещё, тихонько закрыла её и только потом бросилась на шею бабушке. В темноте (а она не успела зажечь ни лампы, ни даже свечи) Будур не разглядела, кого привела с собой долгожданная внучка. А та висела у нее на шее и плакала, и все говорила, говорила: «Бабушка, я так соскучилась. Знала бы ты, где я побывала за это время. Я так устала постоянно бежать и скрываться. Нельзя никому говорить, что мы здесь. У нас скоро будет ребенок. Я ужасно боюсь, бабушка».

При этих словах охватившая бабку эйфория лопнула, как мыльный пузырь. Взяв внучку за плечи, она слегка встряхнула её, чтобы прервать поток слов, и грозно осведомилась: «Какой ребенок? От кого?»

«От него, бабуль. Это Балаш,» – легкомысленно кивнула Умила в сторону двери.

Сначала Будур аккуратно поставила внучку в сторонку, потом коротко замахнулась и отвесила знатную оплеуху незнакомцу, жавшемуся у двери, отчего тот охнул и сел на пол, и лишь затем зажгла свечу, чтобы рассмотреть его. Держась рукой за щеку, на неё с опаской смотрел обалдевший парень. Даже пелена перед глазами не помешала ей узнать развязного недотепу, что едва не сшиб её как-то на лестнице.

«Ах ты, щенок …,» – замахнулась Будур вновь, но на руке повисла Умила. Потом внучка вновь обвила руками её шею и заговорила, на сей раз упрямо и требовательно: «Нет, не надо, бабуль. Я его люблю. Не трогай его. Обещаешь? Бабушка?»

«Ну хорошо, хорошо. Вечно ты вьешь из меня веревки,» – неохотно согласилась грозная старуха. Балаш перевел дух. Кажется, обошлось. Самое страшное позади. Если сразу не убила, то, наверное, и не убьёт. Хотя посматривает из-под своих кустистых бровей недобро. Ох недобро.

Родственные узы.

Домиар снова хандрил. Жизнь шла по накатанной колее, не предвещая никаких сюрпризов. Он был на вершине мира, среди облаков, и стремиться ему было совершенно некуда. Съездить разве на охоту с прирученными соколами? Да нет, лень. Или прокатиться по рыбацким деревням на побережье? Ходят слухи, чтоони приторговывают солью в обход его монополии. Впрочем, и это тоже не стоит его внимания. Можно послать Азара. Желая выслужиться, он будет землю носом рыть.

Сыном Домиар был разочарован. Он возлагал на него столько надежд, но Азар не сумел преуспеть ни в одном порученном деле, тем самым разрушив грандиозные планы отца. Он смог поймать чудище-йорга, но не сумел привезти его в город. А каким триумфом для Домиара могло бы стать плененное мифическое чудовище. Тогда никто не смог бы поставить его величие и превосходство под сомнение.

Азар не смог разузнать секрет взрывного порошка у иноземца. Да еще по недомыслию сделал так, что теперь и узнавать то было не у кого. Концы в воду спрятал и то неумело. Он даже не смог поймать подавшуюся в бега парочку, словно рок какой-то над ним висит. Да ещё и этого прохиндея Ефима упустил. Домиару казалось, что он основательно напугал проныру, ан нет. Жадность оказалась сильнее страха. Вот уж правду говорят в народе: «Хочешь сделать дело хорошо – сделай его сам».

Поначалу, вернувшись в город после своего провала, сын вел себя тише воды, ниже травы. Но потом снова вернулся к привычному образу жизни: слишком много вина, женщин, веселых попоек и озорных проделок. Домиар в молодости тоже аскетом не был, брал от жизни все, что подворачивалось. Это сейчас положение правителя накладывает на него определенные обязательства. Да и годы берут свое. Кутить хочется всё меньше, а спокойно посидеть у огня, размышляя о жизни, все больше. Неужели так и подкрадывается старость: скукой, ленью и ничегонеделанием? Мягкое кресло, кувшин вина, трущийся об ноги мурчащий кот, некстати одолевшая зевота – все это затягивало, словно зыбучие пески.

Нужно взбодриться. Пнув потерявшего бдительность кота и выплеснув остатки вина из чаши в огонь, Домиар решительно поднялся и пошел в покои дочери. Кениша – вот она нечаянная радость в его жизни. Как так случилось, что он, всю жизнь считавший детей лишь неизбежным злом, прилагавшимся к желанному трофею – красивой женщине (отчего трофей, надо заметить, становился куда менее приятным, сильно теряя в красоте и приобретая матримониальные планы на совместное будущее) души не чает в одном из них, да ещё девочке – существе и вовсе бесполезном?

Дочь радовала глаз своей красотой, согревала душу объятиями, заставляла чувствовать себя живым. В её покоях царила суета. Гомон нескольких девичьих голосов то и дело прерывался взрывами смеха. Несколько девушек замерли при его появлении, словно стайка разноцветных птичек, застигнутая врасплох на вишневом дереве, когда ягоды поспели. Побросав цветные тряпки, они шустро упорхнули в сад, хихикая и жеманясь на ходу.

«Отец, смотри,» – закружилась перед ним на цыпочках Кениша. Нечто невесомое, цвета нежной сирени, расшитое мелкими жемчужинами обволакивало её стан, струилось по ногам, летело вдогонку. Подобные наряды носили женщины на его родине. Богатые женщины.

«Правда, красиво?» – глаза дочери восторженно сияли. Сколько нарядов нужно женщине, чтобы чувствовать себя счастливой? Сотня? Две? Даже если у неё они есть, сто первый наряд все равно сделает ее счастливой еще раз. С Кенишей это правило работало на все сто.

«Откуда эта красота, милая?» – утвердительно кивая, поинтересовался Домиар. Дочь он любил, но золота в руки ей благоразумно не давал, оплачивая все, что ей приглянется сам, справедливо предполагая в Кенише мотовку и транжиру.

«На днях приплыли торговцы. Ну те, у которых полосатые паруса. И среди них есть женщина. Представляешь, отец, женщина!» – изумление Кениши было непритворным. Конечно, в городе было предостаточно женщин, державших лавочки и магазинчики. Домиар допускал, что по достижении определенного возраста, когда наивность, свойственная юности, улетучивалась вместе с красотой, женщины становились вовсе не глупее своих мужей. Но пуститься в плавание через море? О таком он слышал впервые.

«Она прислала мне подарки и приглашение зайти в её лавку. Посмотри, только женщина могла так тщательно подобрать наряд: и платье, и туфли, и жемчужное украшение для волос,» – Кениша старательно демонстрировала ему обновки. – «Я хочу к ней пойти. Ты ведь не против?» Дочь подластилась к нему хитрой лисичкой, заглядывая в глаза. При виде её лицо невольно смягчалось в улыбке. Разве можно было отказать Кенише в такой малости, как новые наряды?

Присылать подарки правителю города – было негласным правилом для серьезных торговцев, желающих спокойно и свободно торговать в его городе, и уж, конечно, для иноземных. У них любой товар был не дешев. Тонконогие, своенравные красавцы – кони, оправленные в серебро зеркала, тончайшая, струящаяся, прохладная и приятная на ощупь в любую жару ткань – все подносилось с выражением признательности и надежды на взаимовыгодное сотрудничество. Мелочь, а приятно.

На прошлой неделе Домиар получил поистине роскошный, достойный его подарок. В день прибытия в город иноземцы умудрились сбить и затоптать насмерть старого хранителя рукописей. Погибшего под конскими копытами старика было не жаль, последнее время он изрядно досаждал Домиару, настойчиво и бесцеремонно требуя ремонта в башне, служившей хранилищем книг и рукописей. Нужно подыскать ему более покладистого преемника. Семьи у хранителя рукописей не было, а потому компенсацию за его смерть иноземцы принесли правителю города (а кому же ещё?), присовокупив к ней извинения и просьбу оставить двух слуг, управлявшим злополучным возком, для наказания самим иноземным торговцам. Маленькая деревянная шкатулка, обитая внутри бархатистой тканью, была наполнена сияющими прозрачными камнями. И это была уже не мелочь. Он хорошо знал цену таким сверкающим камням. Их находили на острове у подножия горы, в руслах ручьев и речушек, стекавших с неё. Искусно ограненные, они ценились много дороже жемчуга.

Именно ценность подношения и вызвала у Домиара пристальный интерес к происшествию. Что такого пытаются замять иноземные торговцы? Уж точно не смерть под копытами старика хранителя. Со слов зевак он знал, что с места происшествия бежали трое. Кто такие? Зачем они были нужны иноземцам? Куда делись? Пока эти вопросы оставались без ответов.

День прошел в пустоте и праздности. Вечерняя прохлада застала Домиара в саду, в излюбленной беседке, увитой виноградом. Солнце уже село и легкий морской бриз поменял направление, унося с суши на море дым множества печей, где готовился ужин. Домиар лениво хлопнул в ладоши, призывая слугу. Но вместо него в беседку опасливо сунулась чья-то лохматая голова, вслед за ней просочилось и тело. И вот уже перед изумленным правителем предстал Ефим собственной персоной.

«Приветствую вас, правитель,» – робко и сконфуженно произнес он.

«Ефим, ты?» – захохотал во весь голос Домиар. – «Как тебе наглости хватило сюда явиться?»

Приободренный таким приемом, Ефим приосанился: «Хочу рассказать Вам одну историю, интересную историю.»

«Да неужели,» – все еще смеясь, Домиар взмахом руки отослал прибежавшего слугу. – «Ты как сюда пробрался? Начни свою историю с этого.»

«Это совсем неинтересно, скучно и банально. В отличии от истории, что я хочу Вам рассказать. Точнее продать,» – вкрадчиво продолжил Ефим.

«И чего же ты хочешь за неё?» – поинтересовался Домиар, прекрасно зная ответ.

«Вы знаете. Спокойной жизни, никого преследования и мою должность обратно,» – давно заготовленной фразой ответил Ефим.

«Ну, это ты лишка хватил. О должности и речи быть не может. А насчет остального подумаю. Стоит ли твоя история того?» – с сомнением спросил Домиар.

«Стоит, стоит,» – уверенно заверил его собеседник. – «Так обещаете? Никакого преследования? Я могу жить спокойно?»

Выдержав паузу, во время которой у Ефима под пристальным взглядом правителя душа ушла в пятки, он сказал: «Хорошо, обещаю. Рассказывай.»

Приободренный Ефим подсел поближе: «Помните ли вы молодого иноземного торговца по имени Гимруз? Ну того самого, из-за которого у меня возникли э … проблемы?»

«Ты так это называешь?» – хохотнул Домиар.

«Я думаю, помните. С ним еще случилась … неприятность, когда он отправился на охоту с Азаром. Страшное чудище – йорг убило и молодого господина, и всю его свиту,» – не обращая внимая на реплику правителя, продолжил Ефим.

«Печальная история и не очень достоверная. Вот и его мать не поверила. И приплыла в город с целью отомстить за смерть своего единственного сына,» – подвел итог проныра.

«Мать? Та женщина-торговец, что прибыла недавно,» – мозаика в голове собеседника сложилась. Он больше не смеялся. И выводы сделал совсем неожиданные для Ефима.

«Это ты был в возке, который сбил двух человек насмерть на прошлой неделе?»

«Я,» – коротко сознался незваный гость.

«Кто еще двое? Те, кто помог тебе бежать после охоты на йорга – Балаш и его девка?» – проницательности правителя можно было позавидовать. – «Значит, они тоже в городе.»

Домиар рывком приподнялся и схватил Ефима за грудки: «Ремни, связывающие чудовище, были разрезаны. Кто это сделал? Кто его отпустил? Ты?»

«Нет, нет,» – в ужасе затряс головой проныра. Сейчас, как никогда, он понимал, что его жизнь висит на волоске. – «Это Балаш и Умила. Это они».

«Но зачем?» – недоумевая, отбросил Ефима от себя Домиар. Тот лишь пожал плечами в ответ.

«Так наш уговор в силе? Могу я рассчитывать на спокойную жизнь?» – осмелев, после продолжительного молчания спросил он.

«Да. Проваливай, как пришел,» – махнул на него рукой правитель, погруженный в свои мысли. История и правда оказалась интересной. Очень интересной. Размышлял Домиар долго, позабыв и об ужине. Слуги не решались нарушить его уединение, но кружили неподалеку, словно стая акул, ожидая заветного хлопка в ладоши.

«Итак,» – подводя итоги, рассуждал Домиар. – «Поскольку Балаш, Умила и особенно Ефим, у которого язык без костей, были пленены матерью Гимруза, то она точно знает, как погиб её сын и кто его убил. Значит возможны два пути: откупиться или убить. Первый предпочтительнее. Но люди, и совершенно точно женщины, потерявшие единственного ребенка и одержимые жаждой мести, бывают на редкость несговорчивы. Стоит попробовать, конечно, прежде чем принимать радикальные меры. А пока Кенишу не стоит выпускать из дома. О посещении лавки женщины-торговца и вовсе речи быть не может. Нужно приставить к девочке охрану и разрешить подружкам пожить здесь, чтобы она не скучала. И предупредить Азара, дабы был осторожней и осмотрительней.»

Домиар, наконец, хлопнул в ладоши, призывая вышколенных слуг.

Поскольку товар у иноземных торговцев был сплошь дорогой и редкий, а покупатели – людьми солидными и платежеспособными, то лавки их располагались не на самом торге, а на прилегающих тихих улочках. Здесь не толпились дородные хозяйки с корзинами, полными овощей, не верещали фермерские поросята в деревянных клетках, не расхваливали свой товар на все лады продавцы пирожков с ливером, луком и грибами. Деньги любят тишину.

Улочки благоухали заморскими ароматами, тихо позвякивали серебряной посудой, шуршали дорогой кожей тонкой выделки, поблескивали россыпью жемчужин. С поклоном приветствовали дорогих покупателей торговцы, раздвигали тяжелые портьеры, предлагали мягкие подушки и освежающие напитки, вкрадчивыми, убаюкивающими голосами нахваливали товары. Домиар бывал здесь множество раз. Но его появление, как всегда, вызвало переполох. Каждый из торговцев старался лично поприветствовать правителя города, но женщины среди них не было.

Миза ждала Домиара со вчерашнего дня, когда отправила подарки его дочери. И была хладнокровна, как приготовившаяся к нападению змея. Пасть уже была открыта и ядовитые зубы обнажены. Осталось дождаться незадачливую мышку. Сунувшийся в комнату взбудораженный слуга доложил, что мышка прибыла. Осмотрев товары в других лавках (Миза точно знала, что лишь для вида), он осведомился, где же лавка торговца-женщины, о которой он наслышан и с поклоном был препровожден туда.

Вот он – решающий момент. Конечно, Миза не собиралась вонзать кинжал ему в грудь прямо сейчас. Это было бы глупо и недальновидно. Она намеревалась льстить и угождать, дабы войти в доверие, приблизиться настолько, чтобы точно знать, как нанести самый болезненный удар. Раздвинув тяжелые занавеси, Миза вошла в лавку из задней комнаты, нацепив на лицо радушную улыбку. Да так и замерла, оскалив зубы, с гротескной маской на лице.

Пусть в черных волосах появились седые пряди, стан уже не так строен, а плечи поникли, но глаза – черные, бархатистые, с лукавым прищуром, пусть и в окружении сеточки морщин, ничуть не изменились.

О, Маруф, – давняя любовь и боль.

Предыстория.

Предыстория есть у каждой истории. Предыстория Домиара началась двадцать два года назад, за несколько месяцев до того, как он бежал с острова, спасаясь от гнева отцы Мизы. Тогда его звали давно забытым и похороненным именем Маруф, и был он вором, мошенником и прожженным циником. Таким, впрочем, и остался.

Неудачная вылазка в богатый дом закончилась для него неожиданным знакомством. Девушка умудрилась неслышно подойти к нему сзади и приставить кинжал к шее. Он в этот момент обшаривал выдвижные ящички пузатого шкафчика на гнутых ножках, держа в одной руке огарок свечи. Добыча была неважной: цветные ленты для волос, салфетки с ажурной вышивкой, бусы из мелких ракушек, коробочки с душистым розовым порошком, мазями и кремами и прочая девичья дребедень. Столь же красивая, сколь и бесполезная. Не продать.

Укол кинжалом заставил Маруфа замереть на месте. Струйка крови сбежала по шее, перевалила через ключицу и расплылась на рубашке темным пятном. Стоя на коленях перед выдвинутыми ящиками, он лихорадочно соображал. Если это хозяин дома, то почему просто не проткнет его? Чего ждет? Не хочет пачкать ковер? Маруф скосил глаза и попытался повернуть голову, чтобы рассмотреть хозяина.

«Дернешься, убью,» – сурово пообещал ему тонкий девичий голосок.

О, как! Это всего лишь девчонка. Незваный гость расслабился. Глупая. Раз уж застала вора, то стоило бежать и звать на помощь, а не приближаться к нему самой. Молниеносно извернувшись, Маруф одной рукой схватил изящную девичью кисть, держащую кинжал, а другой – тонкий стан девушки и повалил её на пол. Она все-таки успела полоснуть его кинжалом по шее, но совсем чуть-чуть, неглубоко, прежде чем тот выпал из её руки. Маруф зажал девушке рот рукой, опасаясь криков и воплей. Но девчонка молчала, лишь обжигала его злым и горячим, словно угли в костре, взглядом. А она была хороша. Маруф даже залюбовался. Тонкие брови вразлет, бездонные, полыхающие гневом глаза, высокие скулы, две толстые черные косы, лежащие на ковре, будто извивающиеся змеи. И не робкого десятка, что она тут же и доказала, вонзив мелкие блестящие зубки в его руку.

«Ай,» – отдернул руку Маруф, придерживая хозяйку на полу своим весом.

«Отпусти,» – хладнокровно потребовала девчонка.

«Орать не будешь?» – спросил он.

«Нет,» – замотала девушка головой. Она встала и чинно оправила платье, черные косы сползли вниз и упали на бедра. Только часто вздымающаяся грудь выдавала её волнение. Маруф бесцеремонно оглядел её наглыми глазами, какими осматривал обычно девок в веселых домах, перед тем, как выбрать одну. Он определенно чувствовал себя хозяином положения. А оно было презабавным.

«Кто ты такой? Как тебя зовут?» – спросила она, тоже разглядывая гостя.

«Я Маруф – вор и похититель сердец,» – дурашливо поклонился он в ответ.

«Как ты сюда пробрался? В саду стражников, будто блох на собаке».

«Пробрать можно куда угодно. Вот выбраться бывает сложнее. Ты назовешь мне свое имя?».

«Миза,» – нерешительно ответила девушка и принялась зажигать свечи в массивном медном подсвечнике. Отразившись в зеркале, многочисленные огоньки осветили комнату. И вовремя. Огарок свечи как раз расплавился в руке у Маруфа, обжигая горячим воском пальцы.

«Почему ты воруешь? Ты … голодаешь?»

Впору было расхохотаться. Если бы не опасность привлечь внимание, Маруф бы так и сделал. Наивное дитя, выросшее в богатом доме, в холе и неге. Похоже, ее представления о жизни были весьма далеки от реальности. Стоит ли рассказывать ей, что деньги ему нужны на девок, вино и веселую жизнь? Пожалуй, нет.

«Не всем повезло родиться у состоятельных родителей. У меня вот вообще никаких нет,» -пояснил он.

«Я могу тебе что-нибудь дать, что можно продать,» – предложила Миза.

«Не стоит, красавица. Я не пропаду,» – великодушно отказался Маруф. – «Но буду признателен, если отвлечешь стражников, чтобы я спокойно убрался отсюда».

Девушка послушно вышла на балкон, хлопнула в ладоши, привлекая внимание стражников и вполне правдоподобным, испуганным голосом сказала: «Мне кажется, я кого-то видела. Вон там. Нет, дальше, за башней». Когда ретивые служаки рванули в указанную сторону, Маруф бесшумно перевалился через перила балкона и исчез в ночи. Но ненадолго. Через несколько дней Миза вновь обнаружила незваного гостя в своих покоях. Так и завязался их скоротечный роман.

Для Мизы Маруф был человеком из другого, настоящего мира, от которого отец тщательно ограждал их с сестрами: дерзкий, искрометный, обаятельный, нахальный, много повидавший. Смесь эмоций переполняла её: любопытство, страх, предвкушение, вожделение. Мизе казалось, что она приручила дикого тигра и он послушно ходит в её покоях на задних лапах. Каждый раз, когда она видела лукавую улыбку Маруфа и завитки курчавых волос у него на груди, в животе у девушки щекотало так, как бывает лишь на самых высоких качелях, когда в наивысшей точке захватывает дух и кажется, что сейчас или птицей в небо, или камнем вниз.

Маруф поначалу забавлялся. Богатая девочка была наивна, юна и неопытна, но быстро показала свою истинную натуру. Через пару месяцев Миза превратилась в требовательную и ревнивую любовницу. В собственницу, дикой кошкой бросавшуюся на него, если он не показывался дольше пары дней. Эта связь уже начинала тяготить Маруфа. Всепоглощающая страсть, которую питала к нему Миза, ему была не по силам. Она пригибала молодого человека к земле, словно мельничный жернов на шее. К тому же скоро неизбежно должно было возникнуть осложнение, от которого характер у женщин обычно портится, а собственнические аппетиты растут. Маруф понял: надо делать ноги.

И надо же такому случиться, что он едва не был пойман стражей в саду у дома любовницы, возвращаясь с очередного свидания. Потерял бдительность. Насовав тумаков самым шустрым стражникам, Маруф сумел вывернуться и удрать. Но был выслежен. Если бы не насмерть перепуганная служанка Мизы, которая нашла его в таверне той же ночью и передала повеление бежать и прятаться, глотал бы он пыль на гранитном карьере до конца жизни (там весьма непродолжительной). Шутка ли, совратить девицу из такого знатного рода.

За широкой, белозубой, обаятельной улыбкой Маруфа скрывалась крысиная душонка: жестокая, беспринципная, заскорузлая, имевшая обостренное чутьё на опасность. А потому, не дожидаясь рассвета, Маруф украл лодку и, покидав туда кое-какие, также наспех украденные припасы, как был – сильно навеселе, пустился в плавание вокруг острова. Он был зол: на себя, на любовницу, на её влиятельного отца, на неудачно сложившиеся обстоятельства, которые теперь вынуждают его бежать и прятаться где-нибудь на другой стороне острова. Глупость свою он осознал уже на следующий день: одно из весел лодки оказалось треснутым и вскоре сломалось, прикрыть голову от полуденного зноя оказалось нечем, вода кончилась уже к вечеру, а непривычные к тяжелой работе руки покрылись лопнувшими мозолями. Но самым ужасным оказалось то, что он никак не мог подгрести к берегу. Никогда не выходивший в море в качестве моряка, Маруф не знал, что с морскими течениями бессмысленно бороться, их надо уметь использовать.


Зато это хорошо знал Домиар. Суденышко, на котором они с Самирой и ребенком бежали с острова, подальше от разгневанного мужа было куда как крепче украденной Маруфом рыбацкой лодки, имея даже небольшой парус. Ловко маневрируя, они подобрали собрата по несчастью, подивившись, насколько его история похожа на их злоключения и предложив отправиться с ними за море. Дух авантюризма у человека всегда крепчает, если дома ему того и гляди начнут поджаривать зад на сковородке. Терять путешественникам было нечего, и они отравились навстречу приключениям.

Но оказалось, что это только читать о приключениях увлекательно и интересно, когда устроишься на диване с мягкими подушками, кружкой горячего молока и корзинкой сдобного печенья. Переживать самому – другое дело. Жара, жажда, слезящиеся глаза, потрескавшиеся губы, волдыри на коже от солнечных ожогов, протухшая, болотного цвета на вид и на вкус вода, постоянно хныкающий ребенок, копящееся раздражение и перепалки между мужчинами, грозящие перерасти в потасовки, от которых их удерживали лишь остатки благоразумия.

Грести было бесполезно. Течение, словно бурная река, несло их вдоль далекого берега. И куда-нибудь несомненно вынесло бы, не случись злополучного шторма. Подобного ужаса и бессилия Маруф не чувствовал больше никогда в жизни: ни до, ни после. После того, как сломалась матча, мгновенно унеся с собой в бушующее море и загодя сложенный парус, Маруф свернулся на дне лодки вокруг её обломков и стал ждать смерти. Суденышко прыгало вверх и падало вниз, кружилось, будто детский волчок, вода заливалась и выливалась, почти потерявший рассудок молодой человек бился о борта, а смерть все не приходила. Он не обращал внимания, а может и не слышал, на крики Домиара, одной рукой вычерпывающего воду, а другой – придерживающего Самиру с ребенком. Он не видел, как смыло за борт Самиру. Домиару не хватило сил удержать их обоих, только сына. После чего и он бросил сопротивление, пытаясь лишь не дать ребенку вывалиться за борт. Только каким-то чудом суденышко не развалилось на части, закончив этим нашу историю, но даже принесло путешественников к берегу столь близкому, что, позабыв о сварах, мужчины принялись дружно грести руками и, совершенно обессилев, добрались-таки до долгожданного берега.

Маруф с трудом разлепил воспаленные веки и перевернулся на спину. Все тело невыносимо болело. Похоже, он отключился сразу, как выбрался на сушу. Сколько же он проспал? Неважно. Он жив. Жив. Маруф сел. Светало. Море плескалось в двадцати шагах: ласковое и обманчиво безмятежное. Свирепое чудовище, прикинувшееся домашним котенком. Домиар и малыш лежали неподалеку. Маруф долго смотрел на спящих. Внезапно Домиар дернулся во сне и резко открыл глаза, будто животное, почувствовавшее опасность. Мужчины смотрели друг на друга, словно два злобных хорька. Домиар тяжело поднялся и вплотную подошел к Маруфу, ткнув его в грудь пальцем: «Это все ты. Все из-за тебя. Трус».

Слово обожгло, словно удар хлыста. Нестерпимо.

«Самира погибла из-за тебя, жалкая мокрица,» – распалялся Домиар. – «Ты должен был вычерпывать воду, бесхребетная тварь».

Он наступал, толкая Маруфа в грудь и начиная кричать. Единственный раз Маруф проявил трусость и совсем не хотел, чтобы ему об этом напоминали. А Домиар – единственный

свидетель его малодушия. Маруф размахнулся и ударил противника в лицо. Тот от неожиданности упал, но тут же подскочил и с разбега воткнулся головой ему в живот. Мужчины упали на землю и покатились кубарем, остервенело убивая друг друга. Боль потери, отчаяние, злость и ненависть сплелись в клубок. Выжить мог только один. Победила ненависть.

Маруф отполз от бездыханного противника назад на четвереньках и утер рукой окровавленный рот. В пылу схватки он потерял единственную ценную вещь, что у него была – перстень, который намеревался продать, обустраиваясь на новом месте. Но даже не заметил этого. Совсем рядом на земле сидел мальчонка и молча, широко открытыми глазами смотрел на него.

Что заставило его взять мальчишку с собой, а не бросить подыхать на песчаном берегу: угрызения совести или остатки человечности, проснувшаяся жалость или намерение извлечь какую-то пользу? Как бы то ни было, до ближайшей рыбацкой деревушки они добрались вместе.

Чем только не занимался Маруф, сменивший имя и обосновавшийся в городе, в последующие годы: воровал лошадей (дело рискованное, поймают – убьют), торговал разбавленным вином (занятие проще пареной репы, но, если переусердствуешь – набьют морду), сбывал краденый скарб к своей немалой выгоде и прочее. Занятия криминальные, но доходные. Так и сколотил некоторый капитал.

По настоящему счастливым случаем стало для него знакомство с будущей матерью Кениши. Женщины, независимо от сословия, семейного положения, возраста и достатка, всегда тянулись к нему, как мотыльки на свет горящего светильника. Обжигались и разочарованно разлетались в стороны, а иной раз и сгорали. Не способный на глубокое, сильное чувство Маруф пользовался тем, что само шло в руки, не привязываясь ни к одной из них. Очередная потерявшая голову обожательница оказалась дочерью столь состоятельных родителей, что пренебрегать ей не стоило. Судьба мошенника совершила головокружительный кульбит, и, женившись на девушке, он разом превратился из мелкого жулика в известного, состоятельного горожанина с легким налетом респектабельности на свином рыле.

Известность и сыграла с ним злую шутку. Пьянствуя, по старой привычке, в таверне с дружками Маруф увидел призрака, чье имя он носил уже несколько лет.

«Это ты,» – бросился к нему заросший, оборванный мужик, в котором с трудом можно было узнать Домиара. – «Где мой сын? Что ты с ним сделал?»

«Проспись, друг,» – мгновенно сориентировавшись, обратил все в шутку Маруф и бросил призраку монетку. – «И опохмелись за мой счет.»

Но призрак не исчез, дожидаясь Маруфа за углом таверны на свою беду.

«Извини, но нам обоим в этом городе не жить,» – без долгих разговоров воткнул ему под ребро нож Маруф, бросив тело там же. – «Надеюсь, теперь ты точно сдох.»

В остальном жизнь была прекрасна. Маруф с азартом охотничьей собаки принялся добиваться единственного, чего у него ещё не было – власти. И преуспел.

Прах и пепел.

Миза застыла, не в силах пошевелиться. Она не могла поднять руку или закрыть рот, болезненный спазм сковал её горло, когда она попыталась вздохнуть. Только глаза жили своей жизнью: смотрели, смотрели и не могли насмотреться. Уж не обманывают ли они её? Маруф? Это правда он? Миза пережила его исчезновение, потерю единственной любви и даже смерть. Пережила, оплакала и смогла жить дальше.

Но воскрешение? Он жив. Все это время он был жив, пусть и под другим именем. Маруф – правитель этого города. Значит, это он приказал убить их сына, сам того не зная. Как только Миза осознала эту ужасную мысль, ноги перестали держать её тело, и она стекла на пол, будто оплавленная свеча. Нет, Миза не лишилась чувств, хотя очень бы этого хотела. Но шок был слишком силен. Закрыв лицо руками, она дрожала всем телом, привалившись к стене.

Домиар с изумлением наблюдал за этой пантомимой. Почему эта дама так потрясена? Что за представлением с заламыванием рук и падением на пол она ему показала?

«Что с Вами?» – осведомился он совершенно спокойным голосом, подойдя, наконец, к ней. Что-то знакомое было в изломе этих тонких запястий, в родинке на шее, совсем рядом с ключицей. Маруф никак не мог вспомнить. Хотя … Он схватил запястья и рывком убрал её руки с лица: «Миза???»

Да уж, время её не пощадило. Нежное, мягкое, округлое, девичье личико с бархатистой на ощупь кожей теперь состояло сплошь из острых углов: изломанные брови, заостренный нос, выступающие скулы, тонкая, жесткая складка вместо рта. В некогда черных косах серебрятся седые нити. Девичья стройность превратилась в болезненную худобу. Хорошо, что имя он сразу вспомнил.

«Миза?» – желая удостовериться в своей догадке еще раз спросил Маруф.

Она могла лишь кивнуть в ответ. Мысли лихорадочно закрутились у него в голове: «Проклятье! Значит она – мать этого несговорчивого щенка, которого зарезал Азар. Вот это ситуация. Надо срочно отослать Азара из города, чтобы он не попадался ей на глаза. Пусть едет проверять прибрежные деревни на предмет нелегальной торговли солью. Это займет его надолго.»

Тонкие, холодные, дрожащие пальцы коснулись его лица: «Маруф».

«Домиар, теперь меня зовут Домиар,» – решительно ответил он, на всякий случай прильнув к её руке поцелуем.

Прошло несколько недель с момента судьбоносной встречи. Миза сидела в кресле, поджав под себя ноги и пристально рассматривала свое отражение в небольшом ручном зеркале. Рано или поздно этот момент наступает в жизни каждой женщины. Безжалостное зеркало говорит тебе, что отныне ты стара и некрасива. Порой это происходит как-то вдруг и сразу, например, после замеченного скользящего мимо равнодушного мужского взгляда вместо прежнего – оценивающего, или притворного сочувствия заклятой подруги, с плохо скрываемым восторгом обнаружившей у тебя седой волос, или при виде как-то внезапно выросшей дочери, на фоне цветущей юности которой невольно начинаешь чувствовать себя старой, усталой черепахой. Мизу осознание своего возраста настигло во время знакомства с дочерью Домиара Кенишей – юной, нежной, упругой, словно только что созревший персик, со светящейся изнутри кожей и блестящими волосами. Прожитые годы внезапно обрушились на голову Мизы, как камнепад в горах, придавили и припорошили пылью, словно музейный экспонат.

Лишь редкие счастливицы, бывшие дурнушками всегда: от рождения до смерти, воспринимают старение спокойно, порой почти не обращая на него внимания. Для них оно мало что меняет в жизни. С красавицами же все обстоит иначе. Чем больше бесценной красоты уносит безжалостное время, тем отчаяннее они стараются повернуть его вспять, порой становясь посмешищем (но только не в своих глазах).

До недавнего времени Миза не задавалась вопросом, а привлекательна ли она еще в мужских глазах? Очевидно, нет. Её высокое положение в обществе позволяло ей свысока смотреть на любого мужчину в городе и повелевать им. Что думали мужчины, Мизу не интересовало. Но Маруф больше не смотрит на неё так, как тогда, в молодости. И этот удар по самолюбию она переживала очень болезненно.

Домиар обращался к ней подчеркнуто вежливо, даже церемонно (она все ещё привыкала называть его этим именем, мысленно постоянно сбиваясь на «Маруф»). Поскольку инкогнито её теперь было раскрыто, то он оказывал Мизе, как владычице острова, приличествующие её положению знаки почтения: гостеприимно предложил свою резиденцию, от которой она решительно отказалась, устроил пир с участием самых богатых и влиятельных семей острова, пригласил в степь на соколиную охоту. Но не одарил ни одним из тех горящих взглядов, от которых она воспламенялась раньше, словно сухая трава, ни разу не прошептал на ушко нежностей, от которых защекотало бы внизу живота, ни разу не прикоснулся больше, даже случайно. Как будто они совсем чужие друг другу люди. Как будто ничего между ними не было много лет назад. Неужели их время безвозвратно ушло? Ведь их связывала любовь, а теперь ещё и кровь. Кровь их сына. Она на руках у них обоих. Домиару о сыне она ещё не сказала, удобный случай для личного разговора не представился. И, как горько усмехнувшись, предположила Миза, Домиар сделает так, чтобы и не представился. Что она здесь делает? Любовь сгорела, остался лишь пепел. Нужно принять это и убираться домой. Но Миза медлила, сама не зная почему.

В окно ударило россыпью мелких камушков. Владычица удивленно приподняла бровь, погасила лампу и подошла к окну. Её покои располагались на втором этаже дома, первый использовали, как склад товаров. Внизу, среди деревьев двигалась какая-то тень. Миза распахнула окно и присмотрелась: «Кто там бродит?»

«Это я, госпожа владычица, Ефим,» – оживленно замахала руками тень.

«Ты с ума сошел? Если я кликну стражу, ты останешься без головы. Как ты вообще сюда пробрался?» – спокойно поинтересовалась она.

«Нет, нет, госпожа. Не надо стражу. Я хотел бы рассказать Вам одну историю, очень интересную историю. Вы захотите её услышать потому, что она касается всесильного Домиара и …Вас, госпожа владычица,» – проигнорировав последний вопрос, торопливо заговорил Ефим.

«Да, неужели? Стой, где стоишь. За тобой придут,» – повелительно бросила Миза проныре после минутного раздумья.

Спустя некоторое время довольный Ефим оказался в покоях владычицы. Добившись желанной аудиенции, он был на редкость тих и покладист, словно нагулявшийся до отвала домашний кот, которого наконец нашли и несут домой на любимый мягкий диван и к полной миске свежей печенки. Ефим не роптал на хмурых слуг, тащивших его вверх по лестнице едва ли не волоком, с покорностью снося их тычки, как неизбежное зло. Перед Мизой он предстал, скромно сложив руки на груди и опустив глаза.

«Говори, что хотел,» – распорядилась Миза, когда за слугами закрылась дверь.

«Я помню, как в Ормузе госпожа интересовалась судьбой молодого господина по имени Гимруз,» – вкрадчиво начал пройдоха. – «Моя история начинается с его трагической гибели. Ведь его участь настолько взволновала Вас, моя госпожа, что Вы отправились сюда. Смею предположить, чтобы отомстить.»

Лицо Мизы дернулось, будто от резкой зубной боли. Ефим прервался, выдерживая трагическую паузу. Но владычица хладнокровно молчала, невозмутимо и снисходительно рассматривая гостя. И тот вынужден был продолжить: «Но время идет, а виновник гибели молодого господина, этот волк в овечьей шкуре, тот, кто направлял руку убийцы, все ещё цел и невредим.»

«Волки не знают родословной овец, которых режут. Порой они достойны лишь жалости, а не мести,» – тихо произнесла Миза.

«О, нет, госпожа! Знают. Этот волк точно знает родословную зарезанной овцы,» – с жаром уверил её Ефим. Как это часто бывает, собеседники не поняли друг друга. Ефим имел в виду одно, лишь тот секрет о настоящей матери юноши, что продал Домиару недавно, а владычица услышала совсем другое: страшное, невозможное, чудовищное.

«Что ты говоришь? Нет, этого не может быть. Он не знал, что это его …» – Мизу будто пригвоздили к креслу тысячью гвоздей. Она побелела, закрыла глаза и не шевелилась. Ефиму стало страшно. Что он такого сказал? Её реакция была совсем уж неадекватной, какой-то чрезмерной, будто он сообщил о гибели всех её родственников скопом.

«Пошел вон,» – сказала Миза, открыв, наконец, глаза. О, как она была страшна! Бездонные черные глаза, хищно раздувающиеся ноздри, впившиеся в подлокотники кресла побелевшие пальцы. Миза напоминала степного орла, заприметившего беспечного суслика и готового камнем броситься вниз. По спине у Ефима пробежал холодок. Если бы можно было убить взглядом, он уже превратился бы в кучку пепла. Ефим попятился к двери, позабыв даже про вознаграждение, которое желал получить за свою историю, толкнул её задом и вывалился в коридор.

Нелюбезные слуги выпроводили его за ворота, оглушительно лязгнув запором на прощание. А он все стоял на месте, сосредоточенно обдумывая последние слова владычицы. Чтобы бы это значило?

Миза выскользнула через боковую калитку одна, прикрыв голову капюшоном плаща, никем не замеченная. Впрочем, одному человеку она все же попалась на глаза. Оставив свои дела, он пошел за владычицей не таясь, держась на почтительном расстоянии, но не теряя её из виду. Ему было бы трудно прятаться, имея такие габариты. Да и в голову не пришло. Он всегда был тугодумом. Погруженная в свои мысли Миза быстро шла по улицам, почти не освещенным, в отличии от её родного города, не замечая ничего вокруг. Пока не наткнулась на двух подвыпивших горожан, непременно желающих посмотреть, насколько симпатичное личико скрывается под капюшоном.

«Эй, подружка, что ты там прячешь, под плащом? Спорим, ты – милашка. Скрасишь одиночество двум веселым парням? Мы не обидим,» – ржали в голос парни, прижав Мизу к стене дома.

Блеснул кинжал, выхваченный женщиной из-под плаща.

«Ого, да ты опасная штучка!» – ничуть не испугались парни, лишь распаляясь еще больше.

Внезапно ноги наглецов оторвались от земли и беспомощно задергались, а их головы с изумленно вытаращенными глазами стукнулись друг об друга с хрустом раскалывающейся скорлупы орехов. Затем обмякшие тела отлетели в сторону, а перед Мизой предстал почтительно склонившийся широкоплечий амбал.

«Кто ты?» – спросила владычица.

«Байсум, госпожа. Ваш слуга,» – коротко представился человек-гора.

«Я узнаю тебя. Ты был гребцом на корабле,» – пристально всматриваясь в его лицо, сказала Миза. – «Следуй за мной».

Байсум вновь поклонился и зашагал позади госпожи. Так Байсум обрел новую хозяйку. Ненадолго.

Случайное происшествие никак не повлияло на решительный настрой Мизы. Добравшись до резиденции правителя, она так сверкнула глазами на слуг у ворот, что те не посмели её остановить. Лишь кланялись и бежали впереди, дабы успеть доложить. Домиар, по обыкновению, искал вечерней прохлады в излюбленном месте – тенистой беседке. И едва-едва успел повесить на лицо любезную улыбку, когда туда вошла незваная гостья.

«Удали слуг. Нужно поговорить. Наедине,» – бесцеремонно распорядилась она. Обеспокоенный Домиар, чуть помедлив, подчинился. Похоже того, чего он так опасался – разговора по душам, все же не миновать.

«Я могу понять и принять то, что ты исчез бесследно, и за столько лет не дал весточки о себе. Я могу принять и пережить то, что ты больше не любишь меня. Я смогла пережить даже убийство сына, ибо думала, что ты не ведал, что творил. Из жалости или остатков любви, я хотела защитить тебя от той боли, которую чувствую сама и решила не говорить тебе, что он … Но ты знал. Ты знал. Будь ты проклят!» – с этими словами Миза молниеносным движением вынула кинжал из складок плаща и бросилась на мало что понимающего Домиара.

Кинжал успел прорезать одежду и кожу на его груди прежде, чем удар кулака отшвырнул Мизу прочь.

«Отец, что здесь происходит? Кто она?» – подбирая с пола оружие и потирая ушибленные костяшки пальцев, спросил, как нельзя вовремя появившийся Азар. Домиар облегченно вздохнул и на мгновение прикрыл глаза. Когда он их открыл здоровенный амбал молча душил Азара, приподняв в воздух. Тот отчаянно боролся за жизнь, брыкаясь, словно рыба на крючке. Нащупав за поясом злополучный кинжал, Азар на последнем дыхании всадил его в сердце душителю и в эту же секунду шейные позвонки молодого человека сочно хрустнули, ноги дернулись в последний раз, и тело обмякло. Противники обвалились на пол бесформенной кучей.

Набежавшие на шум слуги в ужасе замерли у входа.

«Вон,» – в бешенстве зарычал на них Домиар. Он бросился к успевшей подняться Мизе и схватил её за плечи. Время разговора по душам пришло.

«Чего ты хочешь от меня? В чем ты меня обвиняешь? Да, я бежал с острова и не давал о себе знать. Да, я разлюбил тебя. Уж прости, но время и расстояние убивают любовь. Да, Азар убил твоего сына. Не по моему приказу, но с моего ведома. Если бы я знал, если бы я только знал, что он твой сын, я сдувал бы с него пылинки. Если бы я мог что-то исправить, я бы это сделал,» – кричал он женщине в лицо.

«Мой сын? Он наш сын. Наш с тобой сын,» – сорвалась, в свою очередь, на крик Миза. – «И ты это знал. Знал.»

Домиар застыл, как громом пораженный. Он силился что-то сказать, открывал рот и не мог, словно рыба, выброшенная на берег. В его глазах был такой ужас, что …

«Ты не знал,» – дошло, наконец, до Мизы.

Стоя над телами убитых, они смотрели в глаза друг другу. Гнев, ярость, ужас постепенно уступали место опустошению. Миза усадила послушного, словно ребенок, бывшего любовника на скамью и обняла, присев рядом. Горькая ирония жизни. Она утешает убийцу своего сына – его отца и больше не жаждет мести.

«Выпей, так будет легче,» – подала она ему чашу вина и кивнула в сторону безжизненных тел. – «Твой сын, он тоже мертв.»

«Не мой, подкидыш,» – прошептал Домиар, осушив чашу.

Изломанная бровь Мизы удивленно приподнялась: «А дочь?»

«Дочь – моя. Моё единственное, бесценное сокровище. А он – Гимруз, знал обо мне?» – впервые произнес имя потерянного сына Домиар.

«Нет. Мой отец отдал его в богатую семью сразу после рождения. Он не рос со мной,» – пояснила Миза.

Домиар понимающе кивнул головой. Сейчас они были всего лишь двумя сгорбленными стариками, вспоминающими былое и уже не ждущими ничего от жизни.

«Почему ты решила, что я знал о Гимрузе?»

Суета.

Толстый, постоянно мучаемый отдышкой хозяин таверны окинул проницательным взглядом свое хозяйство: парочка юнцов, старающихся пустить пыль в глаза своим таким же юным, смешливым подружкам, семейство фермеров, степенно проедающих и пропивающих заработанное на торге, понурый забулдыга из постоянных клиентов с потрепанной пачкой рисовальных принадлежностей под мышкой, грустными глазами осматривающий зал и ищущий, за чей бы счет сегодня выпить, да еще пара-тройка не хлопотных клиентов. Все спокойно. Анри заправлял таверной уже лет двадцать и с первого взгляда мог отличить посетителя, от которого можно ждать неприятностей: безденежного, драчуна или скандалиста. С такими он обычно разбирался сам, не зовя стражу. Благо габариты позволяли задавить авторитетом любого из них.

Последние три дня в городе царила небывалая суета: стражники и личные слуги правителя обшаривали каждый закуток, обнюхивали каждый уголок, осматривали каждую подворотню. Какого страшного преступника искали неизвестно. Но, по слухам, досконально проверяли всех, покидающих город, даже в бочках с нечистотами шурудили длинными палками, а вдруг злодей там схоронился.

Анри кивнул жене, и та без слов поняла, что таверну он оставляет на неё, а сам пойдет кормить кур, коих они держали в загоне на заднем дворе и резали по мере необходимости. Открыв узкую калитку, Анри бочком протиснулся в неё, поджимая живот, и направился к большой, деревянной лохани, куда обычно высыпал корм для кур: очистки от овощей, обрезки и остатки еды с тарелок посетителей. Заинтересованные содержимым ведра у него в руке глупые куры стайкой потянулись за мужчиной. Дойдя до цели, Анри озадаченно хмыкнул. Лохань была занята. Высунув наружу грязные пятки в ней сладко посапывал какой-то тип. Хозяин таверны внимательно присмотрелся. О, как! Да это ж старый знакомый.

«Ефим,» – бесцеремонно пнул спящего Анри. – «Ты чего тут валяешься? Никак, перебрал?»

Застигнутый врасплох Ефим сел и в ужасе закрутил головой по сторонам, одновременно прикладывая палец к губам: «Тсс, тихо.»

«Ты что прячешься? Погоди, так это тебя третий день по всему городу ищут?» – осенило толстяка. – «Ну дела. И что ты натворил?»

«А,» – горестно и красноречиво махнул рукой Ефим. – «Так не перестали ещё искать?»

«Нет,» – уверил его Анри. – «Шерстят так, что и блоха не проскочит.»

«Эх, ёжики сушеные. Пропадаю я, брат.»

«Ты то? Да ни в жизнь не поверю. Ты, как скользкая ящерица, из любого дерьма вынырнешь,» – утешилЕфима собеседник.

«Не подмогнешь? Мне бы только из города выбраться, а дальше я сам,» – жалобно попросил пройдоха.

«Нет, брат, крутись сам, как хочешь. Мне отношения портить с правителем не с руки. До утра можешь тут пересидеть, а потом уходи,» – словно потеряв интерес к собеседнику, сказал Анри. Он вывалил ведро с отходами в лохань и не спеша удалился. Анри всегда держал свой внушительный, покрытый сеточкой красных сосудов и украшенный выдающейся, густо поросшей седыми волосами родинкой нос по ветру. Ефим порылся в куче отбросов, отталкивая бестолково наседающих кур, выудил недоеденную лепешку и впился в нее зубами.

Новость о смерти Азара распространилась в городе молниеносно, словно пожар в степи. Этому немало поспособствовали слуги. Когда они, наконец, после долгого затишья решились сунуться в беседку, то обнаружили двух сломленных жизнью стариков. Голова правителя лежала на плече женщины, а плечи сотрясались от рыданий. Она нежно гладила его по голове, целуя в седой висок. Два безжизненных тела лежали у их ног. Сложив два и два, горожане поняли, что в городе разыскивают, скорее всего, убийцу Азара.

Балаш был ошеломлен смертью Азара. С одной стороны, тот был хладнокровным убийцей, и жалеть о нем не стоило. Но, с другой стороны, однажды Балаш спас ему жизнь, выловив из реки, а такое не забывается. Просидев три недели взаперти в доме старухи Будур, молодые люди махнули рукой на опасность и стали просто жить. И вовремя. До них уже никому не было дела. Умила разводила цветы, пока ставший уже заметным животик ей не мешал, а Балаш нанялся к мастеру Гораду, делавшему возки и телеги. Наука была нелегкой, со множеством тонкостей. Впрочем, как и любая другая. Но природный ум и смекалка всегда выручали юношу. Жизнь потихоньку становилась именно такой, о какой он долгое время мечтал: в кои то веки они ни от кого не бежали и не прятались, их не ловили, не пленили и не грозили смертью. Любимая была рядом, а скоро появится и ребенок. Даже старуха Будур, кажется, сменила гнев на милость, видя, как счастлива внучка.

Идиллия рухнула в один момент. Неприятность бесшумно вползла в их дом ночью, словно таракан с улицы, даже Будур не заприметила как. Пока не споткнулась утром о чьи-то немытые ноги, высовывающиеся из-под стола. Ухватившись за них покрепче, она, не сильно напрягаясь, вытянула на свет взъерошенного мужичонку и, наступив ему на грудь своей монументальной ножищей, чтобы не дергался, стала пристально рассматривать.

«Никак, Ефим,» – оповестила она проснувшихся от шума домочадцев. – «Ты откуда взялся, паршивец?» Таких проходимцев, как сегодняшний незваный гость, Будур на дух не переносила, а потому была сурова, словно заимодавец к проштрафившемуся должнику.

«В окошко влез,» – немедленно покаялся тот.

«Хм,» – хмыкнула старуха. – «И чего надо?»

«Помощи бы мне,» – робко проблеял Ефим. – «Подмогнул бы ты мне, парень. Мне бы только из города убраться, а дальше я сам.»

Последняя фраза предназначалась Балашу.

«Ефим, прятаться нет нужды. Нас давно никто не ищет,» – уверил гостя Балаш.

«Так это Вас, а меня очень даже ищут. Весь город на ушах стоит,» – горестно вздохнул Ефим.

«Так это ты убил Азара? Почему?»

«Нет, нет. Вы чего? Ну, может, маленько поспособствовал,» – сознался он. – «Знать бы, что так получится, слова бы никому не сказал.»

«Гони его в шею, паршивца,» – мудро посоветовала старуха. – «Он и маму родную продаст, не моргнув глазом, а уж тебя – как пить дать.»

Ефим сидел на полу, будто голодная, побитая, уличная собачонка, которая с замиранием сердца смотрит на равнодушных к её участи прохожих в поисках сочувствия и жалости, и робкой надеждой на помощь, но в душе понимает, что не получит ничего, кроме лишнего пинка, и подыхать ей сегодня в подворотне от голода и побоев. Надежда в его глазах постепенно сменялась отчаянием.

Жалость, та самая предательская жалость, что зачастую толкает людей на необдуманные, спонтанные поступки – приютить бездомного котенка, щенка или хуже того – ребенка, кольнула юношу в сердце.

«Ладно, я что-нибудь придумаю,» – нехотя пообещал Балаш.

***

Балаш маялся в очереди на досмотр уже три четверти часа. Стражники не торопились. Сейчас они осматривали плоские корзины с клубникой, которые селянка несла на торг. Как будто в них можно спрятать человека, туда и кошка то не поместится. Перед этим служаки долго и сосредоточенно рылись в телеге возмущенного фермера, везущего домой целый ворох гостинцев из города, выуживая из кучи добра то новую лопату, то узорчатую ткань жене на платье, а то и колоду неприличных картинок, что из-под полы предлагают купить сомнительные личности, шляющиеся по тавернам. Покрасневший, ровно помидор, застуканный за неприличным занятием на старости лет фермер быстро уехал под смех собравшейся толпы. Своей дотошностью и неторопливостью стражники зарабатывали изрядную мзду каждое утро от торопящихся на торг или по прочим делам горожан, не желающих понапрасну терять время. Наконец, подошла и очередь Балаша.

«Кто таков? Куда и по каким делам едешь?» – задал дежурный вопрос стражник – шумный грубиян по имени Гром (на редкость ему подходящем), кичившийся своими полномочиями, будто павлин роскошным хвостом, и получавший от всего происходящего очевидное удовольствие.

Второй – постарше и посерьёзней на вид, явно главный в этом тандеме, которого напарник уважительно кликал Макаром-большеногом, окинув взглядом абсолютно пустую, вкусно пахнущую новым деревом телегу юноши, которую тянула смирная, серая лошадка, заметно погрустнел. С этого и взять то было нечего.

«Ученик мастера Горада с Виноградной улицы. Отвожу заказчику готовую телегу,» – спокойно объяснил Балаш, хотя сердце готово было выпрыгнуть из груди. Распластавшийся, будто лягушка, Ефим лежал между двойным дном телеги, словно начинка в слоеном пирожке, не имея возможности даже пальцем пошевелить, и мечтал только о том, чтобы не чихнуть. Балаш прикрыл его досками и наживил их на один гвоздь, дабы быстрее снять.

Обойдя для порядка вокруг телеги и зачем-то постучав сапогами по колесам, стражники пожали плечами и, переглянувшись, скомандовали долгожданное: «Проезжай.»

Не торопясь, Балаш потянул за собой послушную лошадку и покинул пределы города. И, пока телега не затерялась в окружающих город садах, старался не ускорять шаг. Отъехав на безопасное расстояние, он свернул глубоко в сады и принялся быстро вытаскивать гвозди. Ефим выбрался из заточения слегка посиневший, больше напоминая мертвеца с погребального костра. Он дышал полной грудью, и никак не мог надышаться.

«Думал все, конец мне,» – сказал Ефим немного погодя. – «Ну парень, я теперь твой должник на всю жизнь. Все, что хочешь сделаю, только скажи.»

«Я скажу. Исчезни, Ефим. Больше не показывайся на глаза ни мне, ни Умиле. Знать тебя не хочу. Ты понял?» – взяв его за грудки, угрожающе произнес Балаш.

«Да понял я, понял. Чего уж так сердито,» – пробубнил себе под нос Ефим.

Не обращая больше на него внимания, Балаш приладил доски обратно и покатил, объезжая город, чтобы вернуться назад через другие ворота.

Ефим же растворился в садах и надолго исчез.

Со временем суета в городе улеглась. Мертвые были сожжены и забыты, пепел погребальных костров удобрил землю. Живые погоревал или сделали вид, или не затруднились даже этим и продолжили жить дальше. Пекари пекли хлеб, зубодеры драли зубы, стражники обливались потом, стоя у ворот в полуденный зной, рыбаки, как водится, травили байки о величине улова, а Домиар замышлял.

Замыслы его были величаво-грандиозны, честолюбивы и рискованны. И грозили, ни много, ни мало, разрушить существующий миропорядок. Мысли его свободно устремлялись за пределы Радужных гор, парили над неведомыми землями за ними, подобно остроглазому орлу, выискивая несметные сокровища: самоцветы, золотые жилы, железные руды. Людям давно было тесно на полуострове, рано или поздно они должны были вырваться на простор, словно пробка из бутылки шипучего вина.

После первого столкновения людей и йоргов стало ясно, что хоть они и внушают ужас своим чудовищным обликом, их можно пленить и убить. А при наличии таких союзников, как островитяне, обладающие секретом взрывного порошка, предприятие приобретало вполне реальные черты. Дело оставалось за малым – убедить потенциальных союзников.

Благие намерения.

Идомей решительно расхаживал по комнате, потирая мочку хрящеватого уха. Эта привычка сформировалась у него ещё в детстве и помогала успокоиться при сильном волнении. Солнце уже село и огоньки многочисленных свечей колыхались вслед его движениям, норовя, того и гляди, погаснуть от стремительности последних. Все в Идомее выдавало человека действия: порывистость движений, резкость жестов, немногочисленность и ёмкость речей, умение запоминать и держать в своей лысой, круглой, блестящей голове огромное количество информации и извлекать её на свет Божий при необходимости, жонглируя, будто уличный фокусник яблоками. Он помнил цены на зерно и мясо десятилетней давности, имена домочадцев мелкого судебного чиновника, родословную каждого влиятельного городского семейства, вместимость каждого судна в порту и размер уплаченных за прошлый сезон пошлин всеми капитанами. Воистину, не голова, а целая библиотека.

Дело, задуманное им сейчас, было прежде немыслимо и оттого пугающе. Поэтому и действий требовало решительных, без сантиментов и неуместной жалости. Если все получится, результат оправдает любые средства. Идомей долго ждал подходящего случая. Затеянная Мизой и иноземным правителем Домиаром экспедиция за тамошние Радужные горы – предел человеческого мира, сулила немало благоприятных возможностей для осуществления задуманного. Слухи об огромных, свирепых чудовищах, обитающих в горах, были как нельзя более кстати. А главное – расстояние. Пусть все произойдет как можно дальше от дома, так подозрений будет меньше, а, если повезет, то и вовсе никаких.

Да, Идомей не зря был избран верховным служителем Единого Бога. Может веры в нем и недоставало, зато ума и предприимчивости в достижении цели было не занимать. А цели он видел правильные – могущество и процветание общины единобожников, распространенное на весь остров, а позже, может быть и за его пределы.

В дверь робко и подобострастно постучали. Не поднимающий глаз слуга с поклоном ввел в покои Идомея его племянника – Фаруха. Идомей преобразился: ласковая улыбка на лице (и не скажешь, что притворная), родственные объятия. Хозяин усадил гостя за стол и потребовал принести вина, хотя сам никогда не пил, ибо вино туманило рассудок и расслабляло.

Фарух вздохнул с облегчением. Кажется, ничего страшного. А то поначалу, получив дядино приглашение, он, стыдно сказать, изрядно струхнул. Что ж поделать? Фарух был малодушен, а также глуповат, недальновиден и злопамятен. Но исключительно хорош собой. В отличии от невысокого, поджарого, рано напрочь облысевшего дяди, Фарух был высок, статен, густобров и буйно кудряв. Портило его только несколько «овечье» выражение красивого лица с карими, обрамленными густыми, черными ресницами глазами чуть навыкате.

Несколько лет назад он имел несчастье вызвать неудовольствие дяди и с тех пор потерял его расположение, но очень хотел бы вернуть.

«Мы давно не виделись, дорогой племянник. Как твои дела? Надеюсь, благополучно,» – издалека начал Идомей. – «Женщины всё еще вьются вокруг тебя, словно птицы вокруг своего гнезда?»

«Куда они денутся,» – хвастливо заявил приободрившийся молодой человек. Женщины и правда вились вокруг него с завидным постоянством. Многие совсем недолго. Стоило им узнать поближе «овечью» натуру молодого человека, как пыл обожания сходил на нет. Но не у всех. Эти вызывали неподдельное удивление у Идомея своей преданностью, которую он почитал за глупость.

«А та единственная, что меня интересует? Ты видишься с ней?» – вкрадчиво спросил дядя.

Фарух сразу приуныл. Ну вот, снова-здорово. Из-за этого он и потерял дядино расположение когда-то: не смог удержаться рядом с женщиной, которая того интересовала. Смог очаровать и влюбить в себя без всяких затруднений, но не смог стать частью её жизни, хотя она даже ребенка от него родила. Женщина, конечно, была не рядовая, Руза – одна из сестер-владычиц острова. Но Руза была ей чисто номинально, в делах никогда не участвовала, полностью полагаясь на сестер, и жила в свое удовольствие.

Фаруха она выгнала еще до того, как родилась их дочь. По настоянию Идомея (тот хотел, чтобы молодой человек закрепился в семье, застолбил себе прочное место), а не по велению сердца Фарух пытался всячески обихаживать глубоко беременную и оттого истерично-капризную любовницу. Но не вышло. То ли рвения не хватило, то ли желания. Юноша был изгнан и из её дома, и из её жизни ретивыми слугами, потому что его кислое выражение лица вызывало у неё оскомину, видите ли. Дядя такого фиаско не простил. И сейчас, по мгновенно стушевавшемуся виду племянника, ответ понял без слов.

«Фарух,» – Идомей положил руку на плечо нервно вскинувшегося племянника. – «Ты должен возобновить отношения с владычицей Рузой. Мне это необходимо,» – с нажимом на слово «мне» произнес он.

«Легко сказать,» – осмелел Фарух. – «Она меня и знать не хочет. У нее и других ухажеров полно.»

«Ты не просто ухажер. Ты – отец её единственной дочери. Ты хоть знаешь, как её зовут?»

«Лили,» – кивнул Фарух, радуясь, что хоть на один дядин вопрос ответил утвердительно.

«Да, Лили. Ей скоро пять лет. И она – твой ключ к этой женщине и к этому дому,» – начал обстоятельный инструктаж Идомей. – «Отправляйся в дом владычиц и скажи, что хочешь видеть дочь. И не однажды, а намерен постоянно общаться с ней. Обратись с этой просьбой к Анаис. Она добрее и милосерднее сестер потому, что у неё есть собственные дети. Поэтому она тебе не откажет, если удостоверится в серьезности твоих намерений. Завоюй сердце девочки: подарками, веселыми играми, сладостями и приятными сюрпризами. Пусть она полюбит тебя и постоянно о тебе спрашивает. Уж это ты сможешь. А оттуда и до Рузы недалеко. Постоянно попадайся ей на глаза со смеющимся, радостным ребенком на руках. Сделай так, чтобы оказаться приглашенным к обеду вместе с девочкой. Она должна стать твоим верным союзником. Невольным, конечно. Запомни: ты – её отец, а значит – член семьи.»

«Конечно, когда дядя так убедительно говорит, все кажется легко и просто,» – думал молодой человек, покидая покои Идомея. Вот попал меж двух огней: и всесильного дядю ослушаться страшно, и в дом владычиц со своими «отцовскими» правами идти боязно. После недолгого размышления, Фарух пришел к выводу, что дядю он боится все же больше.

Когда недалекий и нелюбимый племянник удалился вслед за вышколенным слугой, Идомей промочил пересохшее от долгих разговоров горло свежей водой из кувшина и вернулся к своим мыслям: «Вот послал же Бог в помощники этого глупого барана. Если бы только мог, сделал бы все сам. Но, увы! Обольщение женщин – созданий, по большей части лишенных здравого смысла и логики, не по его части. Приходится полагаться на этого остолопа с заячьей душонкой и бегающим взглядом.

Следующая назначенная на сегодняшний вечер встреча обещала быть более дельной. Через самое малое время в дверь постучали. Уже по стуку было понятно, что это не подобострастный слуга, а некто иной.

Ромен был из местных, островных, а не потомок пришлых единобожников, что нисколько не мешало долголетнему плодотворному сотрудничеству между ним и верховным служителем. Был он средних лет, неприметной внешности, с цепким, холодным взглядом и ловкими руками. Жил Ромен непонятно с чего: ремеслом не владел, в море не ходил, торговлей не занимался. Однако ж не бедствовал, имея небольшой, но добротный дом с маленьким садиком, обнесенный глухим, непроницаемым забором. Семьи у него не было. Единственной привязанностью этого странного, замкнутого человека были кошки: гладкие и пушистые, игривые и ленивые, ласковые и настороженные. Кошки всех цветов и размеров вольготно чувствовали себя в его доме, по-хозяйски раскинувшись на постели, свернувшись калачиком на столе или вальяжно развалившись в саду.

Перед Роменом у Идомея не было нужды притворяться. Рыбак рыбака видит издалека. Они были знакомы уже лет тридцать, с тех пор, как буквально столкнулись лбами у высохшего колодца, куда чья-то жестокая рука сбросила целый выводок маленьких, пищащих котят.

«Опасно за ними лезть, можно шею свернуть,» – разумно предостерег тогда чернявого крепыша Идомей, заглядывая в жуткое, темное нутро колодца и обмирая от страха.

Жалобный писк с каждой минутой угасал. Чернявый ничего не ответил, но, заглянув в колодец, унесся куда-то сломя голову и через четверть часа вернулся с веревкой. Он ловко навязал на ней узлов, чтобы легче было подниматься и крепко привязал один конец к росшему рядом дереву. Потом кивнул Идомею и полез вниз. Соблюдая молчаливое соглашение, тот страховал отчаянного мальчишку, намотав веревку на руки, готовый тащить его наверх изо всех сил, если потребуется.

Теплые, шершавые вверху стенки колодца внизу становились все более склизкими, будто покрытыми соплями. Снизу тянуло какой-то тухлятиной, и Ромен начал подозревать, что эти котята не единственные живые существа, брошенные сюда умирать, но упрямо продолжал спускаться вниз. «Надо было взять свечу,» – запоздало подумал он. Внизу было темно, смрадно и мрачно. Котята едва копошились в рассыпавшей от падения корзинке. Ромен бережно переложил их за пазуху, утопая по щиколотку в нечистотах на дне колодца. При мысли о том, чтобы это могло быть, к горлу подступала тошнота.

К тому времени, когда мальчишки, объединившись, сумели достать котят, жив был только один – самый крупный из всех. Ромен взял его себе. Так началась их пусть не дружба, но некое взаимопонимание.

Жестом пригласив гостя сесть, Идомей немедля приступил к делу.

«Владычица Миза, как ты возможно уже слышал, затеяла будущей весной поход с иноземным правителем Домиаром за тамошние Радужные горы – рубеж человеческих владений,» – не торопясь, обстоятельно начал он.

Собеседник лишь молча кивнул.

«Она уже заручилась согласием большинства капитанов за часть будущей добычи перевезти её людей и лошадей сразу после окончания зимних штормов. У нас же она просила изрядное количество пороха и знающих людей, умеющих с ним управляться, за что сулила также некоторую часть добычи. Я дал согласие участвовать в предстоящей экспедиции. И в числе людей, владеющих секретом пороха, туда отправишься ты. Разумеется, цель твоего путешествия будет иной,» – Идомей ненадолго замолчал, собираясь с духом. Хотя он и доверял Ромену, как никому другому, продолжение беседы требовало смелости.

«Ты убьешь Мизу,» – тихо и твердо сказал он, глядя прямо в глаза собеседнику.

Ромен взгляда не отвел и, чуть помедлив, кивнул в ответ.

«Пусть это выглядит так, будто её убили иноземцы, или чудовища, по слухам, обитающие в горах, или дикие звери. В любом случае сюда: на остров и к нам, ниточки тянуться не должны. Я рассчитываю на тебя, друг. Взгляни,» – поставил он перед Роменом невеликую шкатулку и щелчком сбросил с неё крышку. В свете свечей её содержимое радужно полыхнуло многими гранями. Самоцветы. Гость осторожно перекатил в ладони несколько камушков, довольно улыбнулся.

«По удачному возвращению тебе причитается ещё одна такая же шкатулка. Договорились? Берешься?» – заранее уверенный в положительном ответе (а иначе было бы слишком рискованно открывать карты), поинтересовался Идомей.

«Договорились,» – впервые за всю беседу открыл рот гость. Немногословность его верховный служитель ценил особо. Жаль, что после такого поручения с Роменом придется расстаться навсегда. Ставки слишком высоки. И эту грязную работу придется сделать самому. А самоцветы, что ж, Бог с ними. Они лишь средство в достижении цели. А такая цель оправдывает любые средства.

Сколько себя помнил Идомей, он всегда любил учиться. Книги были его лучшими друзьями всю сознательную жизнь. Другими закадычными друзьями он так и не обзавелся, предпочитая проводить время в библиотеках. Истории, случившиеся в прошлом и записанные в пыльных фолиантах, казались куда увлекательнее настоящего. Оказалось, все, что происходит с отдельными людьми и целыми народами в течении всей жизни, уже когда-то с кем-то обязательно случалось. И в книгах можно найти рецепты, как избежать ошибок прошлого. Обладая потрясающе цепкой памятью вкупе с наблюдательностью и умением делать правильные выводы, Идомей научился влиять на окружающих, постепенно продвигаясь вверх по социальной лестнице: от тощего, сутулого книжного червя, до верховного служителя Единого Бога.

Сейчас его авторитет среди соплеменников был непререкаем. Идомей никогда не повышал голоса, не использовал физическую силу, но люди робкие просто цепенели от его взгляда и даже у смельчаков-мореходов мурашки бежали по спине, стоило ему обратить на них пристальный взор. Страх, внушаемый людям, Идомей ошибочно принимал за уважение.

Из близких родственников у верховного служителя была лишь старшая сестра – мать ничтожного Фаруха, которой он помогал в силу долга, но сильно привязан не был. Идомей не был сторонником бессмысленного стяжания богатств, но на достижение поставленных целей средств не жалел. Личные же его потребности были весьма умерены.

По твердому убеждению Идомея, большинство людей сами не знают, чего хотят и что будет для них благом. И лишь такие дальновидные мудрецы, как он, способны оценить все возможности, которые открывает им будущее. Он обязан сделать все для процветания своего народа, и тогда люди назовут его поистине «великим» и напишут о его жизни и свершениях толстые книги.

Мечты честолюбцев во все времена одинаковы и разнообразием не отличаются: почет, преклонение, уважение, а то и вовсе обожествление. На самом же деле они получают страх, трепет и ненависть. Сколько их было в истории человечества: «великих» воителей, реформаторов, авантюристов. Они двигали человечество вперед или назад, в зависимости от того, что считали верной дорогой, обильно поливая путь кровью и усеивая костями в угоду своим честолюбивым планам. Почему это движение всегда сопряжено с многочисленными бедами и жертвами человеческими? Почему большинство людей страшится перемен и не видит дальше собственного носа, в отличии от него – Идомея?

Всеобщий сход.

Серия звонких ударов, раздавшихся с опушки леса, привлекла внимание Урума. Очень кстати. Он осторожно раздвинул ветви орешника. Обширный прибрежный луг уже полностью освободился от снега и ощетинился острой зеленой порослью. Спокойная, неширокая река делила мир надвое. С одной стороны мрачно темнел мокрый и холодный лес с подтаявшими сугробами, голыми стволами деревьев и кучами прелой листвы на проталинках. С другой стороны на подсушенных солнцем пригорках бодро расползались зеленые пятна, перепрыгивая неглубокие овражки по кустам малины и ежевики и повисая зелеными соплями на ветвях прибрежных деревьев.

Два гигантских оленя, ростом почти с Урума, сцепившись чудовищной величины рогами и фырча, взрывали копытами землю. Судя по тому, что из ноздрей столбом валил пар, упражнялись они уже давно и изрядно подустали. Куда более миниатюрная безрогая самочка покорно топталась неподалеку. Опустив к земле головы на относительно коротких, мощных шеях, разгоряченные олени отступали и наступали друг на друга с переменным успехом. Порой казалось, что они вовсе не бьются, а пытаются разъединиться, но намертво сцепившиеся рога им не позволяют. Движения рогоносцев не были резкими, что и неудивительно с такой-то тяжестью на голове. Размах рогов каждого оленя превышал рост Урума. Они напоминали огромные лопаточные кости с ответвлениями по краям. Весьма сомнительные с точки зрения практичности украшения часто использовались мелкими птичками вместо веток деревьев, а пауками – как надежная основа для паутины. Пожалуй, птицы могли бы там и гнезда вить, если бы не весенний гон. Эти величавые красавцы не могли жить в лесу, пока не сбросили свои рога, и паслись на заливных лугах, без труда перебираясь на другой берег реки. В отличии от самочки, которая, устав дожидаться исхода поединка, упорхнула с лес, оставив драчунов с носом.

Урум наблюдал за оленями из-за непролазных зарослей орешника. Когда соперники, наконец, отпрянули друг от друга и побежденный, гордо подняв голову, удалился, Урум прыгнул на разгоряченного схваткой и потерявшего бдительность победителя, ударом мощной лапы сломав ему хребет. Ноги оленя разъехались, и он беспомощно растянулся на траве, ткнувшись мордой в землю и напрасно силясь подняться. Но гигант все еще был опасен, потому как вполне мог вспороть острым рогом живот Уруму. Влажные, карие глаза оленя с ужасом наблюдали, как йорг, не торопясь, заходит сзади, наступает ногой на плоскую чашу рогов, придавив ее к земле всем своим весом с одной стороны и, удерживая мощной лапой второю половину рогов, с хрустом ломает ему шейные позвонки. Теперь все. Урум нащупал пульсирующую вену на обмякшем теле животного, когтем взрезал толстую кожу над ней и припал к брызнувшей фонтанчиком горячей крови.

После последней встречи с сородичем – молчаливым даже по меркам йоргов рыжеватым великаном Гуруном, он шел уже несколько дней так быстро, как мог, не отвлекаясь на охоту, а потому голоден был, словно стая волков. Разрывая зубами печенку драчливого самца, Урум не переставал размышлять.

Недоверие. Вот что видел он в глазах всех без исключения сородичей, которых навестил за прошедшие месяцы. Как убедить их в серьезности положения? Был бы жив старик Муун, он бы сумел. Его авторитет и умение убеждать нужны были сейчас, как никогда. Опасность от людей? Какая может быть опасность от этих жалких созданий, загнанных за горы? Рассказывая о грохочущей вспышке, разрывающей камни и о своем пленении, Урум чувствовал себя едва ли не лжецом. Столько недоверия читал он на лицах собеседников.

Уле, наверняка, тоже приходилось нелегко. Они расстались еще прошлым летом у Радужных гор и разошлись в разные стороны, чтобы собрать как можно больше йоргов на сход в первое полнолуние после первой весенней соловьиной трели. Местом встречи было озеро у подножия Радужных гор, то самое, где Урум нашел остатки человеческого поселения. Обойдя огромную территорию, молодой йорг уже направлялся обратно, чтобы поспеть к назначенному сроку.

На памяти Урума всеобщий сход йоргов не назначался еще никогда. Насколько он знал, последний случился еще в те давние времена, когда решено было изгнать людей. Тогда это было совместным решением старейших и мудрейших из йоргов. Урум хорошо понимал, насколько незначителен его авторитет среди сородичей и сколь по-юношески самонадеянным выглядит его единоличное решение, но бездействовать не мог. Люди опасны, очень опасны. А его сородичи слишком беспечны и разобщены, чтобы противостоять им.

Ула уже ждала его. Обойдя всех, кого было намечено, она вернулась к озеру несколько дней назад. Молодые йорги долго стояли, соприкоснувшись носами и вдыхая запах друг друга. Как же он, оказывается, соскучился по ней! Потребность постоянно видеть, слышать и вдыхать аромат Улы становилась все сильнее. И если бы не дело, которое занимало все его помыслы, возможно, они бы уже образовали пару. Урум был бесконечно признателен ей за терпение и помощь.

Затея молодого йорга вызвала переполох. И любопытство, что было важнее. Ведь на памяти живущих всеобщий сход не объявляли ни разу. Поэтому пришли почти все, кого удалось оповестить за несколько месяцев странствий и даже более того. Количество пришедших обнадеживало Урума и заставляло дрожать от обуревавшего волнения.

Первая предрассветная соловьиная трель послужила сигналом к началу. Йорги расселись широким кругом на поляне и ненадолго погрузились в безмолвие, закрыв глаза. Атмосфера спокойствия и благожелательности окутала всех присутствующих, словно утренний туман, напряжение, нервозность и нетерпение притупились и растаяли, как тонкий ледок на солнце. Теперь можно было и поговорить. Все взоры обратились к Уруму.

И он снова говорил: о том, как люди разрушают скалы, об их коварстве и изобретательности, о своем пленении, об опасности, которую представляют люди для них и для всех живущих. Говорил и чувствовал, как его слова разбиваются о стену ледяного спокойствия и равнодушия. Говорил и почти ненавидел своих сородичей за их косность, непробиваемость и неспособность осознать произошедшие в мире изменения. Пусть во времена изгнания люди были жалкими, презренными созданиями, но они изменились, а его соплеменники нет. Йорги застыли во времени, будто каменные изваяния и поплатятся за это. Говорил и понимал, что его слушают, но не слышат, не хотят слышать.

«Все Вы слышали мой рассказ о встречах с людьми не первый раз. И у Вас было время обдумать мои слова. Поймите, люди живут, словно червяки в яблоке,» – прибег к красочному сравнению Урум. – «Они жрут, испражняются и ползут все дальше. И не остановятся, пока не пожрут все яблоко. Спасения не будет ни для кого, как бы далеко от червяка Вы не находились сейчас.»

Никто, кроме него ещё не сказал и слова, а Урум уже понимал, что проиграл, безнадежно проиграл. В отчаянии молодой йорг закрыл лицо руками. Старики, которые из уважения к их возрасту и мудрости, должны были высказаться первыми, долго молчали, переглядываясь.

«Нума,» – обратился, наконец, один из седобородых к стражу Радужных гор. – «Ты живешь на границе с людьми уже десять лет?»

«Да, старейший,» – ответила та.

«Часто ли люди забредают в горы?» – продолжил вопрошать он.

«Я не видела их ни разу, только издали, в предгорьях,» – немного помедлив ответила она, бросив сочувствующий взгляд на Урума.

Тот закрыл глаза. Нума сказала правду. Но эта правда рушила все сказанное им, словно каменный обвал. Над поляной вновь повисло долгое молчание.

«Возможно, кто-то ещё сталкивался с людьми за последние годы?» – вопросил другой старейшина.

Йорги, сидящие кружком на поляне, дружно отрицательно замотали головами.

Неспешная беседа продолжалась до вечерней зари: вспоминали былое, горевали об ушедших, радовались встрече после долгой разлуки и только к вечеру вернулись к главному.

«Юный Урум,» – после продолжительного раздумья начал один из старейшин. – «Мы благодарны тебе за то, что ты печешься о благополучии соплеменников. Но твоя юношеская горячность и отсутствие жизненного опыта ещё не позволяют тебе верно оценивать опасности.»

Многие йорги согласно закивали головами. Закончить старейшине не дал Урум.

«Вы глупцы! Вы слепы, как кроты. И поплатитесь за это. Мы все поплатимся,» – кричал он в накатившем припадке бешеной ярости, столь редком у йоргов, что большинство из них застыли в изумлении, уставившись на него. – «Люди переловят и перебьют нас поодиночке. Очнитесь! Надо действовать, пока не поздно.»

Урум понимал, что эта вспышка гнева окончательно погубила все дело. Теперь от него отвернутся даже те, кто сомневался. Сочтут его дерзким и неуравновешенным глупцом, рискнувшем созвать всеобщий сход из-за нелепых фантазий.

Совершенно обессилев от долгого нервного напряжения, Урум сидел на берегу озера, повернувшись спиной к поляне. Йорги потихоньку разбредались, направляясь домой. Поляна опустела. Ула присела рядом и положила руку ему на плечо.

«Я не смог убедить их, Ула. Хорошо, хоть ты мне веришь,» – устало сказал Урум.

«Я все видела своими глазами, меня не надо убеждать,» – пожала плечами подруга.

«Мы обречены,» – прошептал молодой йорг.

«Может быть и нет,» – загадочно ответила Ула. – «Ушли не все.»

Урум порывисто обернулся.

На поляне в свете луны темнели два силуэта. Здоровяк Гурун заострял острогу, готовясь к рыбалке. Нума безмятежно наблюдала за ним, периодически проверяя пальцем остриё. Похоже, эти двое нашли общий язык и неплохо поладили.

«Хоть кому-то моя безумная затея пошла на пользу,» – с горькой усмешкой подумал Урум.

«Зачем ты здесь?» – обратился он с вопросом к гиганту.

«Останусь, посмотрю, что, да как,» – коротко ответил тот, любуясь своей работой.

«Ты веришь мне?» – продолжал допытываться мятежник.

Гурун лишь пожал плечами.

Пробка вылетела.

Едва только мартовские коты оккупировали крыши, определившись с дамами сердца, а небо сбросило осенне-зимнюю серость, полиняв до ярко-голубого, как в городе началось хаотичное, на первый взгляд, движение. Цокали по булыжным мостовым свежеподкованные, тщательно отобранные лошади, краснели от натуги кузнецы, спешно заканчивая выполнять заказы городского правителя, позвякивало начищаемое оружие, солилась в бочках рыба, изрядно сдобренная перцем для пущей сохранности, вялились ломти мяса, становясь тонкими и твердыми, вроде сапожной подошвы, так что никакие черви не смогли бы его прогрызть.

Городские мальчишки, потеснив любвеобильных котов, просиживали целыми днями на крышах самых высоких домов, до слепоты вглядываясь в морской простор. Дело в том, что первому, принесшему долгожданную весть, полагалась награда лично от Домиара. Высматривали они полосатые паруса. И когда, наконец, углядели, то горохом посыпались с крыш и, толкаясь локтями, ватагой, наперегонки понеслись по улицам, пугая ослов, собак и в панике жмущихся к стенам хозяек. К правителю их, конечно, не пустили, но горстью мелких монет одарили, бросив её в толпу мгновенно передравшихся мальчишек.

К вечеру у горожан буквально рябило в глазах от многочисленных полосатых прямоугольников иноземных парусов. Такого количества кораблей гавань вместить не могла, и они рассыпались по всем мало-мальски подходящим бухточкам в округе.

Ещё через два дня в мастерскую мастера Горада пожаловала целая делегация иноземцев в традиционных длинных белых рубахах. Пока они осматривались по сторонам, толмач, посланный сопровождать их, немедля приступил к делу.

«Кто здесь мастер Горад?» – зычным голосом спросил он и, небрежно поклонившись вышедшему мастеру, продолжил. – «Правитель Домиар просит тебя продать этим высокочтимым господам столько легких возков и телег, сколько им будет надобно.»

«Но у меня нет свободных возков, я делаю их только под заказ. Все, что Вы видите, уже продано и имеет своих хозяев,» – покачал головой Горад.

«Поскольку дело не терпит отлагательств, то заплачено тебе будет вдвойне. И, боюсь, отказаться ты не можешь,» – сурово закончил толмач. Было понятно, что спорить с ним, все равно, что писать против ветра. Гораду оставалось лишь развести руками.

Иноземцы рассыпались по двору, осматривая возки. Балаш наблюдал за ними из сарая, с удовольствием вслушиваясь в язык и вспоминая знакомые слова. Настолько увлекся, что не заметил, как один из них прошмыгнул в сарай и ласково почесывает за ухом сидящую на верстаке кошку. Кошка жмурилась и урчала. Юноша приветливо улыбнулся незнакомцу. Через несколько минут благодушное настроение Балаша исчезло без следа.

После того, как гости выбрали, что им требовалось и заплатили щедро, не торгуясь, толмач заявил: «Правитель Домиар требует также, чтобы один из твоих помощников по имени Балаш сопровождал иноземцев в пути, дабы без задержки чинить возки в случае надобности.»

Умила от этой новости поначалу вспыхнула, будто сухое сено. Глаза её сверкали и метали молнии. Глиняный кувшин, печально тренькнув, осыпался грудой осколков, пролетев над головой вовремя пригнувшегося Балаша и врезавшись в стену. И только зашедшаяся криком испуганная дочь, чутко уловившая настроение матери, немного остудила её воинственный пыл. Малышка Рада могла творить с матерью поистине чудеса. Любое раздражение, усталость, недосып Умилы уходили на второй план, стоило лишь дочери улыбнуться. Так случилось и сейчас. С момента рождения дочери Балашу пришлось смириться с тем, что теперь в системе ценностей жены его место было чуть повыше кошки. Совершенно неожиданно для него Умила стала слепа и глуха ко всему, что не касалось ребенка и в то же время требовательно-эгоистична. Её не заботил никто и ничто вокруг, только дочь: её сон, аппетит, красные пятна на ручках или высыпания на щечках. С этим молодому отцу пришлось смириться. Он, словно медведь, залег в спячку и пережидал, ведь когда-нибудь это помешательство должно кончиться? И Умила снова станет прежней – милой, заботливой, преданной.

Предстоящая экспедиция сулила Балашу немало опасностей: быть убитым йоргами, разорванным дикими зверями или зарезанным слугами Домиара. Только успевай уворачиваться. А значит, нужно подготовиться как следует: раздобыть оружие, запастись провизией и инструментом.

Возки иноземцев, из соображений безопасности, как было сказано юноше, двигались в самом конце длинного обоза, толстой, ленивой змеёй выползшего из города в один прекрасный день рано поутру. Где-то далеко впереди, окруженные многочисленной свитой, красовались Домиар и Миза, бодро рысили сытые лошади зубоскалящих стражников в лихо заломленных назад шапках, тяжело катили телеги с провиантом, понукаемые молчаливыми мужиками, бренчала походная кузня.

Что это за соображения безопасности, Балаш понял на четвертый день похода, когда по недосмотру нерадивого возницы, одна из телег попала колесом в яму. Дернувшаяся по инерции вперед лошадь благополучно своротила колесо, телега накренилась на бок и тяжело осела. Из вороха сена выполз на землю деревянный ящик, при виде которого иноземцы дружно побледнели, заголосили, бросились врассыпную и залегли за кустами, словно испуганные зайцы. Оцепеневший возница так и замер на облучке телеги, хлыст в его руке ходил ходуном. Очень медленно он сначала скосил вытаращенные от страха глаза в сторону, а потом и повернулся. Ящик, как ни в чем не бывало, лежал в мягкой, дорожной пыли. По прошествии некоторого времени из-за кустов показались обмотанные по иноземному обычаю головы с настороженными лицами. Ещё немного погодя они осмелели настолько, что потихоньку приблизились к телеге, осторожно взяли ящик и перенесли на обочину, подалее от людей и лошадей.

Балаш наблюдал за всем произошедшим из придорожной канавы, куда его повалил тот самый чужестранец, что давеча гладил кошку в сарае. Представился он Роменом, был неназойлив, услужлив и дружелюбен, в отличии от державшихся настороженно соплеменников. Конечно, юноша уже понял, какая опасность угрожает им всем и был признателен за помощь. Чтобы он мог спокойно починить телегу, ту пришлось полностью разгрузить. Учитывая осторожность, с которой это делалось, они надолго застряли на дороге и сильно отстали от обоза. Догонять его на ночь глядя не стали, решив заночевать здесь же, а утром отправиться в путь пораньше.

Именно по вечерам, растянувшись на земле и потягивая носом в сторону аппетитно побулькивающей мясной похлебки, можно было спокойно подумать или помечтать, уставясь в звездное небо. И чем более приближались они к Радужным горам, тем чаще Балаш возвращался мыслями к своему «старому знакомому» – йоргу. Прошло два года с момента их последней встречи. Интересно, где он? По-прежнему живет в горах? Удивительно, но страха при мысли о нем Балаш уже не испытывал. Большинство спутников юноши также сидели или лежали на земле, давая отдых усталым ногам, кое-кто уже дремал, лишь Ромен колдовал над котлом, добавляя в варево какие-то заморские порошки и травки, отчего то становилось духовитым и наваристым. В этом новый знакомец оказался большим мастером.

Маленький камушек нырнул в траву рядом с юношей. Немного погодя уже целая россыпь камушков гневно и нетерпеливо посыпалась сверху ему на грудь и живот. Что такое? Балаш привстал и удивленно закрутил головой. Камушек покрупнее вылетел из-за деревьев и впечатался молодому человеку прямо в лоб. Ага! Ну теперь хоть понятно, в какую сторону надо идти. Балаш всмотрелся в темноту. Вроде бы ветки колыхнулись, а может и нет. Темно, хоть глаз выколи. Сделав вид, что отправляется в кусты по естественной надобности, парень не спеша пошел в сторону, провожаемый внимательным взглядом карих глаз.

Ефим будто из-под земли вырос. Хватая за руки и обнимая старого знакомого, словно и не расстались они прошлым летом почти врагами, он жарко зашептал в ухо: «Здорово, парень. Это я – Ефим.»

«Ты живой ещё? Не поймали?» – дружелюбно поинтересовался Балаш. Сердиться на плута долго он не мог, потому как был вовсе не злопамятен.

«Не, не споймали. Да куда им, головастикам пучеглазым,» – хвастливо заявил Ефим.

«А здесь то ты что делаешь?»

«Да как же,» – возбужденно зашептал Ефим. – «Такое дело грандиозное. Интересно же. И пожива наверняка хорошая будет.»

«Тебе бы только пожива. Уносил бы ты отсюда ноги, Ефим, пока тебя никто не заметил. Целее будешь,» – посоветовал Балаш.

«Да им сейчас не до меня,» – беспечно отмахнулся тот. – «А я потихоньку, позади обоза. Вы так медленно ползете, что я и на своих двоих успеваю.»

«Ну, как знаешь,» – пожал плечами Балаш и пошел обратно. Ефим зашуршал кустами в противоположную сторону.

Черная тень отделилась от дерева, минутку постояла в задумчивости и бесшумно двинулась в сторону костра.

До Радужных гор обоз добрался без происшествий и надолго встал лагерем у их подножия, пока две сотни разведчиков искали наиболее удобный путь через горы. Древние горы были не очень высоки, пологи и изобиловали ущельями. Время, вода и ветер сгладили острые пики, обрушили неприступные утесы, сточили непримиримо торчащие, каменные зубы. Радужные горы напоминали дряхлого старика с клюкой, похваляющегося былой молодецкой удалью. А потому относительно удобный проход вскоре был найден.

В горах люди двигались совсем иначе. Сначала по близлежащим склонам и вершинам будто муравьи расползались разведчики, внимательно оглядывая все доступное пространство, следом за ними гуськом по ущельям тянулись основные силы, а потом вели навьюченных ослов и лошадей. Телеги и возки по понятным причинам пришлось оставить в предгорьях, планируя использовать их для перевозки добычи на обратном пути.

Люди были настороже, ожидая нападения каждую минуту, а потому при появлении йоргов растерялись лишь на мгновение. Но тут же спохватились и осыпали чудовищ тучами стрел и копий. Монстры успели швырнуть в человеческий муравейник несколько обломков скал, убив и покалечив десяток людей и лошадей, но и только. Йорги были не глупы и предпочли скрыться. Увы, силы были не равны и превосходство явно было не на их стороне.

К следующему нападению, случившемуся уже ночью, люди основательно подготовились. Вскоре после полуночи, в самую непроглядную темень с горы сошел обвал, завалив и похоронив под тоннами камней полдюжины горящих на дне ущелья костров – приманок. Не успела ещё осесть пыль, а эхо раскатами грома прокатиться между скал, как раздалсязычный голос: «Зажигай!» Через минуту на противоположном склоне ущелья запылали десятки костров и множество горящих стрел перекинулись через него огненным мостиком. Огромные силуэты чудовищ растерянно заметались на гребне горы напротив, страшный рев сотряс ущелье. Утыканные пылающими стрелами, будто гигантские ежи, йорги бесславно покинули поле боя. Человеческая хитрость и коварство выиграли и эту схватку.

Балаш слышал и грохот обвала, и рев раненых йоргов издалека, находясь по-прежнему в самом конце обоза. Сердце у него защемило непонятно от чего: то ли от радости, что не смогут убить их йорги, то ли от жалости к поверженным чудовищам. Последним, похоже, сильно досталось, потому как исчезли они надолго.

Человеческая гусеница медленно, но уверенно ползла через горы, виляя по ущельям, перебираясь через осыпи и обвалы, теряясь на время в густой тени скал и вновь выныривая, словно из-под земли. Причудливая красота древних гор нимало её не волновала, будучи отдана на откуп немногим романтикам, поскольку проку от неё не было никакого. Взобравшись на последний, совсем невеликий хребет, разведчики вздохнули с облегчением – больше не придется сдирать кожу на локтях и коленях, прыгая по горам, словно горные козлы. Внизу, покачивая макушками, зеленел лес, чуть дальше разлилось, слепя глаза, сияющее на солнце озеро, а совсем вдали темная зелень светлела, переходя в бурное разнотравье весенней степи. К озеру гусеница и направилась, прогрызая себе путь через столетия нехоженый лес.

Люди окружили безмятежное озерцо, расчистили берега от кустарника, порубили деревья на дрова, пустили стреноженных лошадей пастись на свежую траву, запалили костры, набили диких гусей и уток, устроив настоящий переполох в сильно поредевших стаях, покуда те не сообразили улететь, частым гребнем прошлись с сетями по озеру, наловив жирной, непуганой рыбы, загадили испражнениями лес на сотни метров вокруг. Устроились по-хозяйски.

Атака.

«Я не смогу,» – неуверенно проговорил Урум, с сомнением глядя на пасущихся невдалеке исполинов. Бурые холмы, покачивая загнутыми бивнями, медленно плыли в высокой траве.

«Конечно сможешь. Я чувствовал силу твоего внушения на себе, когда ты пришел ко мне. Ты силён, Урум. Не обращай внимания на их размеры, это не важно. С ними будет проще, чем с нашими сородичами,» – уверенно сказал Гурун, кивнув в сторону мамонтов. В отличии от Урума, он наблюдал за ними спокойно, хладнокровно выбирая подходящих.

«Вот те два, около деревьев,» – наконец определился он. – «Они подойдут. Молодые, глупые.»

Выбранные им исполины были ростом со взрослого мамонта, но порывисты в движениях и суетливы. Отсутствие степенной вальяжности и выдавало издали их возраст.

Вообще-то, это была идея Улы. Ей о подобном рассказывал старик Муун, который знал все на свете. Великан Гурун подхватил идею с энтузиазмом, а Урум колебался. Шутка ли, взобраться на мамонта? До настоящего момента молодой йорг пытался заставить действовать по своей воле разве что белок. Однажды, правда, внушил непреодолимый ужас оголодавшей волчьей стае, что преследовала его в заснеженном лесу. Но мамонты? Если ничего не выйдет, гиганты просто растопчут их, словно муравьев.

Было совершенно очевидно, что в прямой стычке с людьми йоргам не выстоять, тех было слишком много, а их коварство и изобретательность поистине безграничны. Урум со стыдом вспоминал, в какой панике и ужасе бежали они от людей, осыпавших их дождем из огненных стрел. Чувствуя запах собственной горелой шкуры и пока ещё не осознавая боли, он, яростно рыча, словно животное, вырывал вонзившиеся в тело стрелы. Нужно было придумать что-то ещё – другой способ не дать им проникнуть за пределы Радужных гор, и Ула придумала. Йорги все ещё залечивали раны и ожоги, мощные тела пестрели горелыми проплешинами, будто у старых, больных собак. Да и чувствовали они себя не лучше. Нума и вовсе лежала в горной пещере с раздробленной костью бедра, в которую угодило копьё. Ула оставалась с ней, облегчая страдания подруги, как могла.

«Подождем до заката, они не уйдут далеко. В темноте мы сможем ближе подобраться незамеченными,» – растянулся на земле Гурун. Колеблющийся Урум последовал его примеру.

Новый мир, открывшийся за Радужными горами, был удивителен своей первозданностью и представлялся любознательному человеку, коим и был Балаш, наподобие толстой книги, каждая страница которой таила нечто чудесно-неизвестное. Чтобы не упустить ничего интересного, он напросился в один из отрядов разведчиков, разосланных в разные стороны на расстояние трех дней пути от лагеря у озера.

Отряд, в котором состоял Балаш, направился прямиком в степь. Она была точь-в-точь, как на полуострове: весенняя, цветущая, дурманяще-душистая. За одним исключением – животные. Такого обилия и многообразия пасущихся стад Балаш не видел никогда: дикие лошади (маленькие, злые и лохматые), свирепо и настороженно поглядывающие исподлобья на незнакомцев туры, горбоносые антилопы с причудливо закрученными рогами, изящные, тонконогие газели, едва выглядывающие из травы влажными, карими глазами и (диво-дивное) величаво вышагивающие исполины с чудовищной величины бивнями. Мелкие птички покачивались, сидя на их выгнутых спинах, чувствуя себя в полной безопасности на этой высоте. Прежде юноша видел изображения гигантов только в старых книгах, но, конечно, те не могли передать той мощи, которой веяло от них. Повстречав мамонтов впервые, весь отряд благоговейно замер на почтительном расстоянии. На полуострове ни мамонты, ни туры не водились. Может быть, не могли перебраться через горы, а может быть, люди давно истребили и съели их. Здесь степь могла прокормить всех.

Отряд уже возвращался и находился в одном дневном переходе от озера. Не привыкший к столь долгим и интенсивным переездам верхом Балаш за последние пять дней совершенно отбил себе зад. Поэтому с лошади слезал скрючившись, как старый башмак, и даже к утру не чувствовал себя отдохнувшим. К счастью, сегодня была не его очередь готовить похлебку и можно было завернуться в плащ и немного подремать в ожидании ужина.

Лежа в некотором отдалении от костра он уже почти заснул, когда внезапно понял, что земля под ним дрожит. Ничего не понимая, юноша приподнялся и закрутил головой в разные стороны. Непонятный гул и дрожь нарастали. Испуганные лошади сбились в кучу и беспокойно заржали, прядая ушами. Потом в ужасе оборвали привязи и бросились врассыпную. Что-то огромное, сопящее и сотрясающее землю заслонило звездное небо и надвинулось на юношу. Балаш едва успел перекатиться в сторону, как колоннообразная нога опустилась точно на то место, где он недавно лежал, впечатав в землю и его плащ, и скинутые сапоги. Следом за ней и вторая нога сделала то же самое. Массивная туша проплыла мимо, обдав юношу резким, звериным запахом. И прежде, чем она затоптала костер, он успел увидеть загнутые внутрь бивни и низко опущенную голову второго зверя. А ещё Балаш мог бы поклясться, что верхом на гиганте, словно на лошади, сидел йорг. Юноша решил, будто ему привиделось – настолько невероятно это было. Крики боли и ужаса раздались у костра, вслед быстро удаляющимся мамонтам. К счастью, они проследовали дальше, не останавливаясь, словно и не заметив, каких бед натворили.

А бед мамонты натворили немало. Двух разведчиков они затоптали насмерть, ещё одному раздавили ноги так, что к рассвету тот скончался в страшных мучениях. Остальные остались живы и невредимы лишь каким-то чудом. Найти и поймать удалось только половину лошадей, потратив на это весь следующий день. Остальные, вкусив запретной свободы, видимо, присоединились к стадам диких собратьев. Запалив следующей ночью в полном молчании погребальный костер, на рассвете удрученные произошедшим разведчики отправились в путь.


В лагере, разбитом вокруг озера, царила праздность. В ожидании возвращения разведчиков делать было решительно нечего. Служивые валялись у костров и травили байки, которые становились тем более неправдоподобными, чем большим количеством вина были запиты. Рыбалка и охота давали обильную пищу людям, для лошадей было в достатке свежей травы и воды. Йорги не давали о себе знать уже много дней, и служивые расслабились, преждевременно бахвалясь окончательной победой над чудовищами.

Ромен пробирался между кострами, аккуратно переступая через протянутые ноги, валяющиеся седла и заплечные мешки, через кучи птичьих перьев, рыбьи потроха и прочий смрадно воняющий мусор. На чем-то таком мерзко-склизком он и поскользнулся, свалившись на мирно дремавшего стражника местного правителя и ненароком опрокинув котел с малоаппетитным, судя по запаху, варевом, из которого наполняла миски целая компания стражников.

«Эй, осторожней! Смотри, куда прешь. Глянь, что натворил,» – тут же раздались возмущенные вопли. – «Вот я тебе сейчас…»

Пострадавший, тот самый, что ещё минуту назад хмельно дремал у костра, вскочил и схватил Ромена за шиворот, намереваясь как следует проучить разиню. Тот даже не сопротивлялся – жалкий человечек.

«Оставь, Гром. Я его знаю,» – остановил его другой стражник по кличке Макар-большеног. – «Это личный повар иноземной владычицы Мизы. Потом проблем не оберешься.»

Обладатель звучного имени скривился, как от зубной боли. Кулаки у него давно чесались и боевой запал горел, выпустить бы пар, но благоразумие взяло вверх.

«Ладно, иди. Но ты разлил нашу уху. Сваришь нам новую, раз уж ты повар,» – отпустил он обидчика. Это предложение было шумно поддержано всей компанией.

«Конечно, конечно,» – облегченно вздохнув, залебезил иноземец. – «Сегодня же сварю.» И быстро засеменил прочь, бросив на компанию на прощание цепкий, холодный взгляд.

«Странный он какой-то,» – глядя ему вслед задумчиво проговорил Макар. – «Вроде испугался, а глаза спокойные и холодные, словно у рыбы.»

«Не принесет нам ухи, к рыбам и отправится,» – угрожающе заявил Гром.

Ромен, между тем, добрался до цели своего путешествия – шатра владычицы Мизы. Войдя, он церемонно поклонился и осведомился, что будет угодно госпоже на ужин.

«Ах, Ромен, Вы такой кудесник, что с тех пор, как Вы у меня служите, я не ела ничего не вкусного. Пусть будет рыба. Та, что вы запекли на решетке, с соусом из кислых лиловых ягод, была очень хороша,» – беспечно отмахнулась Миза.

Во время всего похода госпожа пребывала в неизменно прекрасном настроении, невзирая на тяготы пути. Поговаривали, что это связано с частыми визитами в её шатер правителя Домиара, кои нередко затягивались и до утра. Что ж поделать, женщина есть женщина. Даже Миза.

Ромену оставалось лишь ещё раз поклониться и удалиться. Ведь помимо ужина для владычицы у него появилось и другое дело. Конечно, должность личного походного повара Мизы была весьма удобна, ведь теперь он получил свободный доступ к ней и мог приближаться, не вызывая подозрений. Запас специй и сушеных трав, предусмотрительно захваченный им из дома, оказался очень кстати. Однако, яд теперь использовать было нельзя, иначе на него первого и пало бы подозрение. Нужно придумать что-нибудь другое. А применение яду найдется.

К вечеру один за другим стали возвращаться разосланные во все стороны отряды разведчиков. Вести были прекрасные: плодородные земли, речушки, сбегающие с гор и теряющиеся в степи, изобилие дичи, тучные пасущиеся стада. И все это богатство ничьё – ни людей, ни йоргов, оно ждет хозяина – только приди и возьми. Лагерь оживился. Разведчиков – героев дня растащили по бивуакам и замучили расспросами. Ждали последний отряд.

Ночь выдалась теплой и безветренной, как и все предыдущие. Среди ночи Макар-большеног проснулся от резкой боли в животе, будто ножом полоснули. И сразу утихло. Рядом, лежа на спине и раскинув руки в разные стороны, оглушительно храпел Гром. Сейчас его имя подходило здоровяку, как никогда. Гром умудрился так набраться к вечеру, что уснул, не дождавшись ужина. Макар снова задремал. Но через некоторое время, вынырнув из тревожного сна, скрючился и застонал. Ощущения были такие, словно его заживо потрошат, как курицу для супа, вонзив в живот огромный мясницкий нож. Макар с трудом поднялся и, пробираясь между спящими, поковылял подалее в кусты. Когда наступило долгожданное облегчение, он утер выступивший на лбу холодный пот и в изнеможении оперся о дерево. Руки дрожали, сердце колотилось, слабость в членах была такая, что не хватало сил не то что вернуться к костру, а даже сделать и шагу. В тот момент, когда в живот снова воткнулся острый нож, Макара ясно, словно вспышка молнии, озарила мысль: «А ведь это иноземный повар. Он подсыпал нам что-то в уху, которую принес, подлая собака. Не зря он мне сразу не понравился.» Умные мысли зачастую приходят к нам слишком поздно, поэтому поделиться своей Макар уже ни с кем не мог, живот скрутило так, что он свернулся на земле калачиком и тихо скулил, подыхая в луже собственных испражнений.

Гром очнулся от богатырского сна, едва начало светать. Проспав не менее восьми часов кряду, он чувствовал себя превосходно. Осушив первым делом целый бурдюк с водой (после обильных возлияний почему-то всегда сушит глотку), он ополоснул заспанную рожу остатками воды и огляделся по сторонам.

Лагерь напоминал поле боя. Вокруг потухших или слегка курившихся костров вповалку лежали спящие тела: укутавшиеся в плащи до самого носа и в одних рубахах, свернувшиеся калачиком и бесстыдно раскинувшиеся, храпящие на разные лады, что создавало вокруг озера постоянный, несмолкаемый гул, наподобие пчелиного улья.

Второй насущной потребностью Грома после утоления жажды было отлить. Оставив плащ, бурдюк и даже оружие у потухшего костра, Гром поднялся, соображая, в какую сторону направиться, чтобы не вляпаться в кучи чужого дерьма. Надо сказать, что с каждым днем эта задача становилась все сложнее. А покуда он раздумывал, внимание его привлек аппетитный запах. Исходил он от котла, на дне которого плескались остатки какого-то варева. Гром повел носом и завистливо подумал: «Надо же, какой ужин пропустил. Небось тот иноземец принес. Ишь как пахнет то – не по-нашему.» Вылакав остатки варева прямо через край, он удовлетворенно крякнул и пошел в лес по ставшей теперь совсем уж неотложной надобности.

На давнего своего кореша – Макара-большенога Гром вышел, услышав неподалеку слабый стон.

«Эй, друг, да ты тоже перебрал,» – с неожиданной теплотой в голосе проговорил он, опускаясь на корточки рядом с ним. Обычно опьянение до полного выпадения в осадок и потери человеческого облика было его прерогативой. Макар же – человек семейный, ответственный и осторожный никогда не бросал его таком состоянии на произвол судьбы, отчитывая за неумеренное пьянство поутру. А потому видеть его в таком непотребном виде в луже испражнений было совершенно удивительно. Впрочем, с кем не бывает.

Макар-большеног был лет на десять старше Грома и взял новичка под опеку, когда того приняли в стражники. Кличку свою, приклеившуюся намертво, как банный лист, получил он оттого, что сапог его размера при выдаче ему обмундирования стражника сыскать не смогли, уж больно длина и широка была стопа. Человек рассудительный и степенный, он пользовался заслуженным авторитетом среди товарищей и даже у начальства, умея малой кровью останавливать пьяные драки и распределять дежурства так, что почти никому не было обидно. На таких надежных, основательных, пусть кто-то даже скажет простых, мужиках мир и держится. Своей инерционностью они не дают всякого рода реформаторам и революционерам пинать его из крайности в крайность, уравновешивая, будто гири на ногах.

Макар снова застонал. Только сейчас до недалекого грубияна Грома стало доходить – что-то здесь не так. Приятель был белее полотна, холоден, как лед, полуоткрытые, сухие губы посинели, будто он наелся жимолости, он держался за живот, свернувшись в клубочек, и стонал. При похмелье все бывает иначе, уж Гром то знал.

«Макар, что с тобой?» – испуганно затормошил он лежащего.

Далеко не сразу, но тот открыл глаза, хотя мутный взгляд никак не мог сосредоточиться.

«Гром? Это ты, Гром?» – едва слышно прошептал он. – «Ничего не вижу.»

«Да, да. Я сейчас. Отнесу тебя в лагерь. Лекаря…,» – засуетился Гром.

«Кончаюсь я,» – тоскливо зашептал Макар. – «Иноземец…»

Как ни туповат был Гром, но, когда осознал, что могли означать последние слова умирающего, холодок пробежал у него по спине. Встав на четвереньки рядом с другом, он быстренько засунул два пальца себе в рот так далеко, как смог. Это сработало. Вылаканная недавно со дна котелка жижа хлынула обратно. На всякий случай Гром совал два пальца в рот так долго, пока после мучительных спазмов из желудка не полилась желто-зеленая, едкая слизь, а после и вовсе ничего. Когда он закончил, Макар был уже мертв, безмятежно глядя в небо мутно-голубыми глазами с красными прожилками полопавшихся сосудов.

«Я тоже умру? Или не умру?» – в панике думал Гром. – «Я же все сблевал. Да и было в котле немного – на самом донышке. И во мне совсем недолго.»

От страха мужик даже не мог понять: болит у него что-нибудь или нет.

«Иноземец,» – вдруг стукнуло ему в голову. – «И почему я его тогда не убил? Вот убил бы, и ничего бы этого не было.» Логика была поистине железная.

Гром рывком вскочил на ноги. Когда он точно знал, что нужно сделать, то действовал, как настоящий солдат – быстро, без раздумий и промедлений, с напором разъяренного быка. Оставив тело приятеля в лесу, Гром решительно зашагал в лагерь напрямую, продираясь через изрядно помятые и без меры удобренные за последние дни кусты и пиная ни в чем неповинные шишки.

Выбравшись из леса, Гром дернулся было по направлению к шатрам иноземной владычицы, да остановился в недоумении, пристально вглядываясь в стелящийся над озером утренний туман. Из тумана со стороны степи в полной тишине быстро надвигались два огромных, бурых холма. Грому казалось, будто они плывут над землей, словно летающие шары, наполненные горячим воздухом над костром. Но ровно до того момента, как они добрались до лагеря.

«Шмяк,» – сочно хрустнуло и булькнуло раздавленное человеческое тело под массивной ногой.

«Шмяк,» – лопнуло ещё одно, словно гнилое яблоко упало на мостовую и расползлось неаппетитной, коричневой кучкой.

Оцепенев от нереальности происходящего, Гром не мог сдвинуться с места. И только первый раздавшийся вопль ужаса привел его в чувство. И совсем уж полной неожиданностью для мужика было понять, что вопль этот – его.

Между тем холмы, да не холмы вовсе, а чудовища, размером с гору, не сбавляя скорости топтались по лагерю, кружились на месте, мотались из стороны в сторону, стараясь подавить как можно больше народу. Их огромные уши развевались на бегу, словно флаги, а рога длиной со взрослого мужчину, росшие почему-то внизу морды, повинуясь движению головы, раскидывали в разные стороны все, что попадалось: людей, лошадей, припасы, навесы от дождя и прочее. Но самым удивительным было другое – на шеях чудовищ сидели йорги.

Гром спрятался за самое толстое из оказавшихся поблизости деревьев – не менее чем столетнюю ель и уже оттуда, из относительно безопасного места, наблюдал за происходящим. В лагере царил хаос. Вопли боли и ужаса накатывали волнами по мере продвижения чудовищ. Обезумевшие от страха лошади носились по лагерю, внося свою лепту в число человеческих смертей и увечий. Спросонья люди не понимали, что происходит, куда бежать, с кем сражаться. Кто-то хватался за оружие, другие – за собственные портки. Многие были пьяны и гибли во сне. Расползавшийся от озера клоками туман цеплялся за кусты и мешал сориентироваться даже тем, кто держал в руках оружие и готов был действовать.

Момент для атаки был выбран идеально.

Воздаяние.

Высовываться из своего убежища Гром не собирался, надеясь только, что толстую, столетнюю ель, за которой он распластался и другие такие же, росшие рядом, гиганты атаковать не будут. Ну, зачем им это? Стволы деревьев толщиной с их ноги, все-таки серьезное препятствие. Да и не развернуться таким огромным существам в лесу среди деревьев. Успокаивая себя этими мыслями, Гром во все глаза наблюдал за происходящим.

Вот какие-то смельчаки раздули угли в костре и, подпалив несколько смолистых ветвей, бросились вслед за чудовищами. Они бросались горящими ветками, норовя попасть в причудливо вытянутые морды и надеясь напугать гигантов. Наивные! Любое другое животное можно напугать огнем, но этих – лишь разозлить. Что и произошло. Одно из чудищ развернулось и мотнуло своими странными, росшими вниз рогами, из стороны в сторону. Смельчаки с криками ужаса были отброшены далеко в стороны и если не погибли, то, наверняка, переломали все кости.

Вот уже целая толпа служивых, под предводительством яростно подгоняющего их и бешено орущего Домиара, держась на некотором расстоянии позади гигантов, стала закидывать их стрелами и копьями. Да разве ж убьешь такого монстра стрелой? Опять же – только разозлишь. Однако, чем больше стрел торчало из мохнатых задов чудовищ, тем страшнее они трубили и ревели. В какой-то момент, это Гром видел совершенно отчетливо, йорги, оседлавшие гигантов, переглянулись и, кивнув друг другу, погнали своих скакунов прочь из лагеря так быстро, как могли. Их не преследовали.

По пути один из них опрокинул шатер иноземной владычицы Мизы, задев ногой туго натянутые веревки, протянутые к вбитым в землю колышкам. Тяжелый шатер осел, накрыв всех находящихся внутри и приглушив немедленно начавшиеся истошные женские крики. И тут Гром заметил нечто странное. Хотя странно-страшного за последние четверть часа (всего то) произошло немерено, эта непонятность выбивалась из общего ряда. Когда шатер неожиданно накренился набок и упал, позади него оказался иноземный повар. Гром мог бы поклясться, что в руке у него блеснул кинжал. Дальше повар повел себя совсем уж непонятно – вместо того, чтобы вытаскивать свою госпожу и вопящих служанок из-под шатра, он быстро отступил назад и скрылся среди деревьев. Что он вообще делал позади шатра с кинжалом в руке? Почему убежал? Служивый даже дернулся было в сторону обидчика, да осторожность снова взяла вверх.

Последствия бойни были ужасающими. Истаявший с первыми лучами солнца туман дал возможность обозреть весь лагерь. Полсотни растоптанных тел кровавыми ошметками отмечали путь мамонтов. И им еще повезло. Они умерли страшно, но быстро. Куда хуже приходилось умирающим, они кончались в страшных мучениях с раздавленными ногами, переломанными хребтами, треснувшими, как спелые орехи, головами. Страшные крики превращались в стоны и угасали, когда жизнь покидала их вслед за вытекающей кровью. Тех, кто сметенный бивнями гигантов, сломал всего лишь ребра или руки и вовсе поначалу не считали. Лошади разбежались в разные стороны, будто тараканы, что прыскают прочь в темноту, когда зажигаешь ночью свечу.

Домиар был в бешенстве. Он рвал и метал, готовый убить любого, кто скажет слово поперек. Разослав в разные стороны отряды на поиски лошадей, покуда те в ужасе не унеслись на край света и выставив запоздалые караулы, по большей части в сторону степи, Домиар отправился проверить не пострадала ли его старая новая любовница.

Миза была совершенно цела и даже абсолютно спокойна. Выбравшись из-под шатра, она была занята тем, что щедро раздавала оплеухи продолжающим вопить и стенать служанкам. Успокоив глупых женщин таким нехитрым способом, Миза отправила весь этот курятник заботиться о раненых.

«Перестаньте кудахтать и будьте полезны,» – сурово напутствовала она их вслед.

«Воистину, поразительная женщина! Какое хладнокровие и выдержка,» – невольно восхитился Домиар.

Возобновление отношений с Мизой, на которое он пошел скорее в поисках союзника, нежели любовных утех, нравилось ему все больше. Так уж Домиар был устроен – не делать ничего по велению души, а искать во всем какую-то выгоду. И там, где он её находил, там ему было комфортно и уютно. А взаимоотношения с Мизой сулили сплошные выгоды. Она была владычицей острова (сестры не в счет), имела в своем распоряжении запасы драгоценного пороха и людей, умеющих сделать ещё, была рациональна и здравомысляща (никаких слез, кроме дня их первой встречи, выяснений отношений и прочих тоскливых мелодрам). Миза была так непохожа на его жену – мать Кениши – женщину робкую, мнительную и неумную, давно сосланную в далекое загородное имение под предлогом плохого здоровья и, верно, уж покрывшуюся там толстым слоем пыли. С ней можно было даже посоветоваться о делах, чего Домиару не пришло бы и в голову делать ни с одной другой женщиной. Он никогда бы не признался в этом даже самому себе, но её мнения и совета всегда ждал с интересом. Если и была у Домиара душа, спрятанная глубоко в лабиринте его темной натуры, то Мизе уже почти удалось добраться до входа в лабиринт.

«Что это были за великаны?» – коротко поинтересовалась она.

«Мамонты, но это не главное. Ими управляли йорги,» – ответил никогда прежде не видевший, но наслышанный о мамонтах от разведчиков Домиар. Его все ещё трясло от возбуждения и азарта схватки и, хотя противник ретировался, эту битву определенно выиграли йорги.

Высокая изломанная бровь Мизы стала похожа на остроконечную крышу дома Единого Бога.

«Они ездят на этих великанах, как мы на лошадях? Ты знал об этом прежде?» – потрясенно спросила она.

«Нет. Конечно, нет. Похоже, отвоевать у них эти земли будет труднее, чем мы думали. Нельзя двигаться дальше, пока не разберемся с ними. Я должен подумать,» – возбуждение постепенно спадало, уступая место холодному расчету.

Выбравшийся из своего убежища и угодивший под горячую руку правителя Гром был послан вместе с прочими искать лошадей. Отойдя на изрядное расстояние от лагеря, так, что и перекличку посланных разыскивать лошадей стражников было почти не слыхать, Гром присел на упавшее дерево. Последний час он чутко прислушивался к тому, что творилось у него в животе. А было нехорошо. Внутри все то сжималось и холодело, то потом расслаблялось и горячело. Острая, пронзительная боль застала его врасплох, и была так неожиданна и сильна, что Гром даже охнул, схватившись за живот. Худшие его предположения сбылись – он был отравлен.

«Ну как же так,» – Гром едва не плакал от обиды. – «Как же так получилось? Почему я? Почему это случилось со мной? Может ещё обойдется? Поболит и перестанет, ведь так бывает. Я и съел то совсем немного.»

Цепляясь за соломинку, мужик утирал холодный пот со лба. В теле появилась столь сильная слабость, что Гром сполз на землю, опершись спиною на ствол дерева, дабы не упасть. Умирать отчаянно не хотелось. Следующий приступ нестерпимо-резкой боли заставил его упасть на землю, согнувшись крючком. Услужливая память тут же нарисовала картину умирающего в такой же позе Макара-большенога. Гром тихонько завыл, прикрыв глаза.

А когда открыл, то отпрянул назад, пребольно ударившись затылком о дерево. Прямо перед своим лицом он увидел сапоги – замызганные и донельзя потертые, они просили каши, разинув рты, из которых торчали грязные, голые пальцы их обладателя. Гром откинулся назад и потер глаза, пытаясь сфокусировать зрение на фигуре присевшего перед ним человека. Получалось плохо, словно пытаешься разглядеть свое отражение в покрытой мелкой рябью воде.

«Ты кто, мил человек?» – спросил Гром.

Тот долго не отвечал, рассматривая стражника, а потом деловито спросил: «Кончаешься что-ли, али больной?»

«Кончаюсь,» – признал неизбежное Гром.

«Ты посиди со мной, а то страшно одному,» – попросил он незнакомца.

«Ну а чего ж не посидеть? Посижу,» – устраиваясь прямо на земле, покладисто согласился мужик.

«Отчего кончаешься то?» – поинтересовался он немного погодя. – «Вроде не раненый.»

«Отравили,» – безучастно ответил Гром.

«О как! Всех мамонты топчут, а тебя аж отравили,» – с уважением в голосе произнес незнакомец. – «И кто тебя так?» – продолжал любопытствовать он.

«Да повар один иноземный, при владычице их состоит, вроде Роменом кличут,» – неохотно, лишь бы не остаться одному, поддержал разговор Гром.

«А ведь он и её убить хочет,» – вдруг осознал несчастный. Виденное им у шатра владычицы Мизы предстало неожиданно ясно и четко. И как он сразу не понял?

«Ты пойди, скажи ей …,» – оживился Гром и тут же приступ боли скрутил его так, что ни вдохнуть, не выдохнуть. Нутро горело огнем, будто там ворочали раскаленной кочергой.

«Ты скажи … с ножом … мамонты … глаза холодные…,» – Ефим внимательно прислушивался к бреду умирающего, делая одному ему понятные выводы из бессмысленного, на первый взгляд, набора слов. Стражник затих, но все ещё дышал.

Ефим размышлял, почесывая пятерней завшивленную голову. История была очень интересной, хотя концы с концами не вязались. Зачем повару убивать свою госпожу? Может, он – не повар вовсе, а она – не его госпожа? Эта мысль царапнула Ефима, будто торчащий гвоздь. А значит, в ней что-то было. Интуиции своей Ефим доверял всецело. Надо бы поразнюхать. Здесь явно что-то нечисто. Ведь бедолагу этого похоже и правда отравили – губы синие, глаза мутнеют, в животе резь.

Никаких выгод из своего путешествия, кроме рваных сапог, Ефим пока не извлек. Быть может, это и есть его шанс? Добросовестно дождавшись, пока стражник испустит дух, Ефим, ни минуты не колеблясь, стянул с ног усопшего сапоги. Крепкие и добротные, они оказались безнадежно ему велики, но даже такие сапоги лучше, чем рваные. Переобувшись, выгодоискатель потопал каблуками по земле, удовлетворенно крякнул и исчез в лесу.

К моменту возвращения отряда, в котором состоял Балаш, лагерь разительно изменился. Конные и пешие караулы рассыпались по окрестностям, над руинами огромных погребальных костров ещё курился дымок и кучи пепла потихоньку разносил ветер, свежевыкопанная отхожая траншея чернела в некотором отдалении, привлекая тучи жирных, зеленых мух. Вынужденная трезвость заставляла хмурых служивых начищать оружие до блеска, чинить прохудившиеся башмаки и конскую упряжь, полировать песком походные котлы – словом, делать все то, до чего после винопития руки обычно не доходят и без чего военный отряд быстро превращается в шайку разбойников.

Целая гора длинных, тонких жердей, на которые пошли все безжалостно вырубленные молодые деревца в округе, высилась на берегу озера. Несколько десятков человек, скинув промокшие от пота рубахи, махали лопатами, копая две поистине гигантские ямы в том месте, где степь узким клином примыкала к озеру.

А перед шатром Домиара с цепью на шее сидел Ефим, с тоской озираясь вокруг затравленным взглядом.

Реванш.

Урум ликовал. Нервное напряжение, в котором они с Гуруном пребывали с того момента, когда решили оседлать мамонтов, достигло пика в тот туманно-рассветный час, когда они в полной тишине врубились в сонную неподвижность людского муравейника. Едва завидев человеческий лагерь Урум, наконец, дал выход долго сдерживаемой ярости. Сконцентрировав всю накопившуюся боль и отчаяние, он выплеснул их на ни в чем не повинного мамонта. Молодой самец едва не споткнулся на ровном месте, присев на задние ноги, но тут же подхватился и прибавил шагу. Управлять мамонтом оказалось действительно не сложнее, чем, например, волком. Гурун был прав – размер не имеет значения. Взбешенные животные ломились, напролом не разбирая дороги – топтали, давили, убивали. Их не требовалось больше подстегивать.

Когда полетели стрелы, йорги пригнулись, распластавшись на широких, мохнатых спинах. Переглянувшись, они поняли, что думают об одном и том же: «Надо уходить, пока стрелы и копья не причинили серьезного вреда мамонтам.» И погнали их в степь.

Перед тем, как отпустить своих невольных помощников, йорги попытались повыдергивать стрелы, утыкавшие лохматые зады. По большей части безуспешно. Древки копий и стрел ломались, а наконечники намертво застревали в телах, причиняя животным боль. Так и не справившись с задачей, отпустили мамонтов восвояси. Мысль о том, что, ранки, пусть и не очень большие по сравнению с размерами животных, могут воспалится, отравляла радость победы.

Но тем не менее, йорги ликовали. Впервые им удалось взять вверх над людьми благодаря хитрой уловке старика Мууна, о которой им поведала Ула. Достаточно ли будет этого, чтобы загнать людей туда, где им и место – за Радужные горы? Скоро станет понятно.

Проведя пару дней в нетерпеливом ожидании, на закате йорги вновь двинулись к вспухшему у озера человеческому гнойнику. Люди по-прежнему были там, словно ничего и не случилось. Хотя, пожалуй, нет. Что-то неуловимо изменилось. Йорги почувствовали – люди стали злее, но не поняли, что теперь они стали и стократ опаснее, словно загнанная в угол раненая волчица, которой больше нечего терять.

«Ну что ж,» – решили йорги. – «Надо преподать людям ещё урок.»

Через два дня на рассвете из степи показалась быстро приближающаяся пара мамонтов. Возбужденный Урум припал к шее мерно шагающего гиганта, оглядывая обманчиво безмятежный, спящий человеческий лагерь. В этот раз они решили разделиться, обходя озеро с разных сторон, чтобы причинить максимальный ущерб. Люди, завернувшись в плащи, вповалку спали вокруг едва курившихся костров, дымок которых смешивался с тающим предрассветным туманом над озером. Птицы еще не начали свой день. И если бы не сопение мамонтов, йорги услышали бы звенящую тишину, которой никак не может быть даже в спящем лагере.

Внезапно слева раздался треск, и шедший на полкорпуса позади мамонт Гуруна начал заваливаться на левый бок проваливаясь под землю. Какие-то мгновения он еще пытался перенести центр тяжести на правую сторону тела и удержаться на краю, но мамонты – это не кошки, с легкостью выбравшиеся бы из подобной ловушки. Протяжно трубя, массивная туша рухнула вниз, упав на бок и придавив собой соскользнувшего вниз Гуруна. Из гигантской ямы торчали лишь правые ноги животного. Пытаясь найти опору и подняться, он елозил по дну тесной ямы, упираясь в стены, размазывая в кровавую кашу тело своего наездника.

Ошеломленный Урум этого уже не видел. Лишь мгновением позже его мамонт угодил передними ногами в такую же ловушку и сполз в яму мордой вниз, с громким треском ломая бивни. Из дыры в земле торчал его задние ноги и массивный зад с бешено бьющим хвостом. Каким-то чудом Урум успел сориентироваться и спрыгнул вперед, оттолкнувшись ногами от шеи погибающего животного. Он оказался на краю огромной ямы и только теперь смог оценить коварство людей по достоинству.

Две огромные ямы-ловушки были выкопаны так, что их невозможно было миновать таким огромным животным, как мамонты на узкой полоске степи, дотягивающейся до озера, со всех других сторон окруженного лесом. Ямы были покрыты слоем тонких жердей, поверх которых лежал слой земли с растущей на нем травой и цветами. Маскировка была идеальной. Уже с расстояния в несколько шагов обнаружить ловушки было невозможно. Потрясенный Урум бросил взгляд по сторонам. Удивительно, но человеческий лагерь остался тих и недвижим, невзирая на оглушительно ревущих в смертельной ловушке мамонтов.

«Да он же пуст,» – осенила догадка йорга.

Урум завертелся на месте. Люди быстро выбегали из леса, ощетинившись копьями и стрелами. Со стороны степи надвигалась сплошная стена всадников. Молодой йорг оказался в окружении.

«Где второй?» – бешено орал Домиар, не без труда удерживая на месте испуганную лошадь.

«Он упал в яму,» – прокатилось по рядам служивых.

«Хорошо,» – удовлетворенно кивнул Домиар. Ноздри его раздувались, волосы развевались на ветру и всем своим обликом сейчас он больше всего напоминал хищного ястреба, заприметившего в траве куропатку.

Его хитроумная задумка сработала, как должно. Двое суток без сна и отдыха люди, сменяя друг друга, вгрызались в черную землю, предварительно сняв с неё полуметровой толщины слой вместе с травой, стараясь не повредить растительность. Почти на высоту человеческого роста земля в растущих ямах оказалась черной, рыхлой, жирной, сплошь пронизанной корнями растений и богатой на червяков, потом стала коричневой, превратившись в самом низу в слой плотной глины. Воткнув тонкие жерди в стены ям на глубине около полуметра, на них уложили снятый ранее слой земли. Возможно, такая яма-ловушка выдержала бы вес взрослого человека, но мамонта – точно нет.

Военный лагерь на время переместился к самому подножию гор. Но только люди. Шатры, висящие над кострищами котлы, походная кузня, порубленные на дрова деревья, набитые травой плащи, имитирующие спящих людей и прочее, – все осталось на месте, создавая иллюзию походного лагеря. Закончив подготовку в кратчайшие сроки, люди погрузились в томительное ожидание, которое закончилось сегодня на рассвете.

Служивые неспешно, но неумолимо обступали Урума со всех сторон, боязливо, но решительно поглядывая поверх натянутых луков. Паника охватывала йорга, ситуация была безвыходной. В этот момент мамонт, на котором ехал Урум, приложив титанические усилия, предпринял попытку выбраться из ловушки. Задние его ноги, остававшиеся наверху, изо всех сил упирались в землю. Сейчас он напоминал щенка, который в азарте охоты бросился за крысой в нору, а теперь, пятясь, пытается выбраться обратно. Мамонт пятился назад, упираясь сломанными бивнями в стены ямы. И преуспел. Выбравшись, он победно затрубил, бешено мотая головой с обломками бивней. Строй всадников смешался, испуганные лошади вставали на дыбы и не слушались поводьев.

Урум же своего шанса не упустил. В два прыжка он оказался рядом с мамонтом и в мгновение ока взобрался ему на спину. Но управлять животным он не мог. Оставалось лишь положиться на него и надеяться, что гигант сумеет вынести распластавшегося на его спине йорга отсюда. Мамонт был в ярости. Он кидался в разные стороны, норовя затоптать людей, крутился на месте, тряс головой и страшно ревел. Люди рассыпались, как горох, когда он бросался в их сторону, но тут же смыкали ряды и выставляли вперед длинные копья.

«Поджигай,» – срывая голос, скомандовал Домиар.

Тут же со стороны лагеря показались четверо иноземцев: один – уже убеленный сединами, шел с пустыми руками, второй – молодой совсем человек, аккуратно нес небольшую, плетеную из лозы корзину с какими-то темно-серыми камушками, третий – мальчик-слуга, обмотав руки тряпьем, тащил глиняный горшок с ярко-малиновыми углями и железные щипцы, последним был стражник.

Поставив свою ношу на землю, мальчик и молодой человек тут же отбежали подальше. Старик присел у корзины и, не торопясь, извлек один из камней, обмотанный, как оказалось, длинной веревочкой, разлохмаченный конец которой свисал на длину ладони. Затем он щипцами извлек из горшка уголек и поджег веревочку. Убедившись, что фитиль не гаснет, быстро передал камушек стражнику. Тот, не медля ни секунды, бросил камушек под ноги мамонту.

Домиар, гарцуя рядом на лошади, внимательно наблюдал за всеми манипуляциями. Проследив взглядом полет камня, он замер в тревожном ожидании. Прошла минута, вторая.

«Не работает. Почему не работает?» – взъярился он на старика.

Тот, не отвечая, или и вовсе хладнокровно не обращая внимания на правителя, уже поджигал следующий фитилек. Брошенный меткой рукой стражника, камень приземлился аккурат между передними ногами мамонта. И несколько мгновений спустя раздался взрыв. Мамонт присел на задние ноги и непроизвольно навалил огромную кучу. Поднявшись, он никак не мог скоординировать свои движения, его шатало из стороны в сторону, как подвыпившего моряка. Кровавые ошметки свисали с его груди и живота, кровь ручейками стекала по ногам.

Старик, между тем, поджег следующий фитилек. Но старания его пропали даром, потому что мамонт, топчась на месте, просто затоптал огонек. Видимо, тоже самое произошло и с первым. Следующий взрыв взметнул кучу земли чуть подальше передней правой ноги гиганта и разорвал ему бочину. Мамонт протяжно взревел и ринулся в сторону степи в последней, отчаянной попытке спастись.

Урум сидел у него на шее ни жив, ни мертв. Он тоже был оглушен взрывами. Бежать мамонт не мог, по земле за ним волочились окровавленные куски шкуры с правой ноги, в разорванном боку сверкали ребра, бесформенное месиво кишок под животом свисало до земли. Силы оставляли гиганта с каждым шагом, с каждой каплей потерянной крови. В какой-то момент он споткнулся, передние ноги безвольно подогнулись и животное тяжело завалилось на бок. Соскочивший на землю Урум снова оказался один в окружении конных стражников, плотной толпой преследовавших мамонта по пятам.

Обоих ждал печальный конец. Пронзенный копьями Урум умер, царапая землю руками в бессильной ярости. Мамонта съели.

Игры.

Фарух совершенно взмок, пот струйками стекал по вискам, мокрые кудри прилипли к шее, белую рубашку тонкого полотна можно было выжимать. Но пощады ждать не приходилось. Игра была в самом разгаре. Фарух изображал лошадь, держа в зубах цветную ленту, концы которой натягивала заливающаяся хохотом Лили, восседающая на его спине.

«Но, лошадка. Скачем в сад. Но,» – понукала она Фаруха, колотя его босыми, розовыми пятками по бокам.

Фарух покорно поплелся в сад. После получасового ползания на четвереньках по дому сил бегать уже не было. Ладони и колени горели огнем.

«Быстрее, лошадка, быстрее,» – нетерпеливо подпрыгивала на спине Лили.

«Лили, лошадка устала. Она больше не может,» – взмолился Фарух. – «Лошадке надо отдохнуть, выпить холодного вина.»

Капризуля тут же надулась, но все-таки слезла с его спины. Ничего страшного в этом не было. Лили быстро обижалась, но еще быстрее забывала об обиде, увлекаясь новой забавой. Фарух хорошо изучил дочь за последнюю пару месяцев: капризна, взбалмошна, обидчива, но отходчива, добра и жалостлива. В общем, ничего сложного. Нужно просто потакать ей в её забавах, делать все, что она хочет и ничего не запрещать.

«Совсем, как с её матерью когда-то,» – неожиданно пришло в голову Фаруху.

Лили оказалась донельзя хорошенькой – белокожей, ясноглазой, с круглым, смешливым личиком и охапкой черных отцовских кудрей, которые по случаю жары были заплетены в косы с ярко-алыми лентами. Со временем Фарух стал ощущать даже нечто вроде отцовской гордости, осознавая, что и он приложил руку (или вроде того) к рождению этой красивой девочки и по-своему привязался к ней.

Но порой Лили бывала невыносима, особенно когда раскапризничавшись, гневно топала маленькими ножками, обутыми в кожаные сандалики и верещала без умолку. Детские истерики – бессмысленные и беспощадные – страшная вещь. В такие моменты Фарух совершенно терялся и больше всего на свете хотел от души отшлепать капризулю. Сдерживался он, вспоминая суровое дядино лицо. Вряд ли ему бы это понравилось.

Дядя оказался прав во всем, как всегда. Проникнуть в дом под предлогом встреч с дочерьюоказалось совсем несложно. Анаис – глупая курица, была всецело на его стороне. У Рузы внезапно вспыхнувшие отцовские чувства поначалу вызвали некоторые подозрения. Однако, долгие раздумья не были сильной чертой матери Лили, а потому подозрения были задвинуты в дальний ящик и благополучно забыты. К частому присутствию Фаруха в доме быстро привыкли. Он старался быть полезным и услужливым, принося сладости детям и свежие сплетни взрослым, но не мозолил глаза. Не редко бывал приглашен к обеду или чаю. Дядя мог быть им доволен.

Но подобраться поближе к Рузе все же не удавалось. Фарух чувствовал, что он для неё – не более, чем прошлогодняя пыль. У Рузы не было к нему неприязни, лишь равнодушие. А равнодушие – оно хуже вражды, преодолеть его невозможно.

Между тем Лили уже перестала дуться и затеяла новую игру – в красавицу. Эта игра Фаруху нравилась гораздо больше. От него требовалось лишь сидеть перед зеркалом и изображать капризную даму, вечно недовольную своей прической. Лили с упоением вонзила костяной гребень, украшенный тонкой резьбой, в его шевелюру, немилосердно выдирая целые пряди. Но Фарух был готов вытерпеть и это, только бы посидеть спокойно хоть четверть часа. Он подозревал, что на большее время игра, увы, не затянется.

Из-за окна послышался приглушенный смех. Дочери Анаис – погодки Стана и Семира, устроившись на качелях в тени развесистого, старого каштана, делились друг с другом девичьими тайнами. Фарух навострил уши. Чужие секреты – это всегда интересно, даже глупые – девичьи.

«И вовсе он не такой, совсем не похож на своего отца,» – продолжила Стана какой-то ранее прерванный разговор.

«Конечно, такой. Напыщенный, высокомерный единобожник. Вышагивает важно, словно гусь. И что ты в нем нашла?» – парировала Семира.

«И не капельки не гусь. Он такой красавчик. И так смотрит, так смотрит,» – мечтательно произнесла Стана.

«Похоже, кавалеров обсуждают,» – сообразил Фарух.

«Ах, как смотрит,» – передразнила сестру Семира – более бойкая и злая на язык из двух сестер, закатив глаза к небу и притворно вздыхая. – «Неужели он тебе и правда нравится? Он же тебе и двух слов не сказал, только смотреть и может.»

«А вот и сказал. Он приглашал меня посмотреть новый корабль своего отца и даже обещал прокатить вдоль побережья,» – неожиданно заявила скромница Стана.

Семира аж рот открыла от изумления: «Когда же это он успел?»

«Да пока ты копалась в пыльных книжках вчера в лавке. Ты у книжных лотков обо всем забываешь, и не дозовешься тебя. Совсем, как папа. А я пошла в соседнюю лавку, серьги посмотреть. А там он. Ну, мы и поговорили,» – с пылающими щеками пояснила Стана.

«Ух ты, не ожидала от тебя такого,» – с невольным уважением посмотрела на сестру Семира. – «Но мама ни за что не отпустит.»

«Не отпустит,» – уныло подтвердила очевидное Стана.

Брачный рев дикого осла был ничем по сравнению с истошным воплем, раздавшемся из ближайшего окна и вспугнувшего девушек, словно робких птичек. Это заслушавшийся и потерявший бдительность Фарух не заметил, что Лили, решив подравнять его кудри, взяла в руки ножницы и заодно подравняла мясистую мочку уха. Кровь полилась ручьем. Не до конца отрезанный кусочек уха болтался на тонкой кожице, покачиваясь из стороны в сторону, будто диковинная серьга. Перепуганная Лили выронила ножницы, округлила глаза и тоже заорала дуром. Имя предприимчивого кавалера так и осталось неизвестным.

«Значит, Стана влюбилась в какого-то щенка – сына капитана корабля и нашего единоверца. Пустая ерунда, конечно, на дяде стоит доложить, наверное,» – рассуждал Фарух, по случаю полученной травмы осыпанный милостями Анаис и даже приглашенный к ужину. Лили ластилась к нему, как кошка и весь вечер норовила поиграть в лекаря, чему Фарух отчаянно сопротивлялся.

Дядя Идомей отнесся к отчету вполне благосклонно. Хотя, кто знает, что он думает на самом деле, этот каменный истукан.

А через некоторое время Лили слегла. Сначала по телу пошла какая-то красная сыпь, потом появилась слабость и, как следствие, отсутствие аппетита. Лили жаловалась то на боль в боку, то в голове, то везде и всюду. Она лежала в постели вялая и грустная. Пребывающий в ужасе Фарух не отходил от неё ни на шаг. Ведь это он подлил девочке зелье в питьё. Всего три капли, как и велел дядя.

Лекари в недоумении качали головами. Природа болезни была им совершенно неясна. Однако ж, все они сошлись во мнении, что случай не тяжелый и жизни девочки вряд ли угрожает, прописав ей, на всякий случай, полный покой и обильное питьё. Поэтому морскую прогулку, на которую семейство владычиц пригласил богатый единобожник – владелец нескольких кораблей решено было не отменять. Конечно, Лили под присмотром заботливого отца предстояло остаться дома.

«Напрасно ты не осталась дома,» – выговаривала Анаис сестре по дороге к причалу. – «Не пристало развлекаться, когда твоя дочь больна.»

«А, пустое,» – легкомысленно отмахнулась от нравоучений Руза. – «Фарух и так торчит с ней целыми днями. Зачем ещё я?»

К несчастью, Руза не была самой заботливой матерью.

Между тем, день был чудесным. Яркое солнце немилосердно слепило глаза, море искрилось и сверкало, легкий ветерок сдувал дневную жару и освежал, чайки, противно галдя, носились вокруг корабля. Новенький, пахнущий смолой и деревом корабль мягко и пружинисто покачивался на волнах, словно пробка от бутыли вина, готовясь первый раз выйти в море. Ждали только почетных гостей. Чрезмерно взволнованный оказанной ему честью владелец корабля Хамид беспокойно мерил шагами палубу, продолжая то затихающую, то разгорающуюся с новой силой перебранку с сыном.

«Но почему? Почему, отец? Не ты ли всегда учил меня, что надо стараться поддерживать знакомства и хорошие отношения с влиятельными людьми. Мало ли, как жизнь повернется. Они могут быть полезны,» – горячился Навин. У него имелся свой, совсем иной интерес быть здесь, но отцу об этом знать необязательно.

«Это, конечно, так. Но не сегодня.»

«Не сегодня? А когда же? Разве владычицы каждый день бывают на твоих кораблях?» – вполне резонно возмутился сын. Разговор снова зашел в тупик. А с прибытием на причал изящной конной повозки владычиц и вовсе прервался. Оба со всех ног бросились помогать взойти на корабль почетным гостьям.

Символически отпив из узорной чаши вина, Анаис пожелала кораблю удачного плавания и вылила остатки на палубу, как было заведено у моряков при первом спуске судна на воду. Весело и дружно ударили о воду весла. Корабль бойко понесся к выходу из бухты, таща за собой крепко привязанный, подпрыгивающий на волнах ялик.

Прогулка затянулась, и в порт судно возвращалось уже с вечерней зарей. Перебравшая вина Руза, что случалось с ней последнее время чаще и чаще, надо заметить, дремала в кресле. Стана и Семира тихонько переговаривались и хихикали, поглядывая на молодого человека, с которого весь день не сводили глаз. Юный Навин отвечал им тем же. О, молодость! Анаис понимающе улыбнулась. Вдыхая полной грудью морской воздух, она любовалась закатом, стоя у правого борта корабля.

Алан, как обычно, проигнорировал это мероприятие. Анаис уже и не помнила, что она в нем нашла в свое время, что даже вышла замуж? Сейчас муж превратился просто в ещё одного великовозрастного ребенка, который, увы, уже никогда не вырастет. О нем надо заботиться, иначе он, наверное, умрет от голода, копаясь в пыльных манускриптах днями напролет или покроется плесенью, как некоторые из них.

Неожиданный плеск за кормой привлек её внимание. Обернувшись, Анаис с изумлением увидела, как достопочтенный владелец корабля Хамид сталкивает в воду своего сына Навина и, подняв полы цветастого халата, неловко спрыгивает следом сам, поднимая тучу брызг. Подобрав юбки, пораженная Анаис подбежала к корме судна в тот самый момент, когда неизвестно откуда взявшийся амбал втянул в ялик сначала юношу, а следом и его отца. А затем, со всей возможной скоростью, начал перепиливать веревку, которой суденышко было привязано к кораблю.

Вокруг владычицы на корме начали собираться такие же недоумевающие гребцы и только в этот момент она поняла – происходит что-то невозможное, непоправимо страшное, чудовищное.

«Простите, госпожа,» – донесся с быстро удаляющейся лодки умоляющий голос Хамида.

«Отпусти меня, слуга. Отец, что происходит?» – пытался вырваться из объятий амбала Навин.

Ошеломленная Анаис, ещё минуту назад пребывавшая в блаженно-мечтательном состоянии духа, не сразу опомнилась. А когда это произошло, растолкала гребцов и бросилась к дочерям: «В воду! Прыгайте в воду!»

Палуба раскололась под её ногами. Внутри судна что-то глухо ухнуло. Фонтан деревянных обломков взметнулся вверх и в стороны, зависнув на мгновение в воздухе. И тут же полыхнуло. Огонь вырвался из нутра корабля и жадно поглотил сразу все: яркие, новенькие, полосатые паруса, кресло-качалку с дремавшей Рузой, две дюжины брошенных весел, человеческие тела. Обломки щедро посыпались сверху вокруг остова горящего судна, которое быстро погружалось в море: части обшивки, обломки мачт, руки, ноги, головы. Надежды, мечты и планы на будущее трех десятков человек, медленно кружа в воде, опускались на дно.

Анаис кричала: от боли и ужаса, от страха за дочерей. Кричала, понимая, что погибает, когда вспучившаяся палуба швырнула её за борт корабля, за который она каким-то чудом сумела зацепиться и на несколько мгновений повиснуть над водой. Кричала, когда нестерпимый жар сжег её пальцы и ударил в лицо, мгновенно покрыв его обугленной коркой, когда через открытый рот огонь проник в легкие и теперь она горела еще и изнутри. Только упавший на голову Анаис тяжелый обломок мачты прекратил её страдания.

Поднятые взрывом волны кругами расходились от гибнущего судна и благополучно миновали ялик. Солнце село. Стало темно и тихо.

Казнь.

Обжигая пальцы о глубокую, щербатую, глиняную миску, Ефим лакал похлебку через край, выхватывая зубами куски мяса, будто собака. Ложки ему не дали. А вот мяса было вдосталь. Участники похода старались как можно больше отожрать от мамонтов, пока те не протухли. Не пропадать же добру. Тонкие полоски мяса вялили, коптили, жарили, варили, запасая его впрок, чтобы в будущем не тратить время на охоту. Мамонты были не то, чтобы очень вкусны, но вполне съедобны.

Ефим не жаловался. Вот только железный ошейник натирал шею, а тяжелая цепь пригибала к земле. Прикован он был уже несколько дней. Пока готовилась ловушка для йоргов, и лагерь находился в тревожном ожидании, всем было не до него. А попался Ефим и вовсе по-глупому.

После катастрофического по последствиям набега йоргов верхом на мамонтах Домиар лютовал – рычал, как зверь, без счету раздавал тычки и затрещины, ругался последними словами, срывая голос, но порядка добился. Все служивые в лагере теперь были трезвы, злы, сосредоточены, службу свою несли добросовестно, с достойным похвалы рвением, опасливо озирались на командиров, а те – на своих. Ефима поймали, обложив, словно волка, покуда он, сидя на дереве, так увлеченно наблюдал за шатрами иноземцев, что копьё, ткнувшее его снизу в зад, оказалось полной неожиданностью. Ещё пару дней назад никто бы не нашел его здесь, да и искать бы не стал, но сейчас все были настороже. Этого обстоятельства Ефим не учел.

Подошедшая пара стражников взирала на него столь угрюмо, что Ефим выронил из рук миску, которую до того с упоением вылизывал. Она жалобно тренькнула и развалилась на две части, в аккурат по тянувшейся по дну трещинке.

«Вставай, пошли,» – мотнул головой в сторону один из них.

«Пошевеливайся,» – поторопил второй.

Ну вот и пришло его время. Мысли у Ефима в голове беспорядочно замельтешили, будто головастики в бочке с тухлой водой, не находя выхода. Делать было нечего. Судорожно сглотнув и вытерев руки о штаны, он встал и понуро поплелся за стражником, державшим в руках конец цепи. Второй шагал следом. Моросящий уже сутки дождик как-то незаметно, исподволь расквасил вытоптанную лошадиными копытами и крепкими, подбитыми железом сапогами землю, покрыв её сначала тонким слоем склизкой грязи, а потом превратив в месиво, где утонуть можно было уже и по щиколотку. Ефим в новых, слишком просторных сапогах, шагал, осторожно вынимая ноги из грязи, иначе был риск потерять обновку.

Домиар пребывал в прекрасном, можно даже сказать приподнятом расположении духа. Он – победитель чудовищ вполне заслуженно пожинал лавры победы. Переживаемый триумф вновь заставил его почувствовать себя лихим, отчаянным молодцом, каким он был когда-то, а не отягощенным сединой, ноющими коленями и прожитыми годами аксакалом. Пьянящее ощущение вернувшейся молодости было именно тем, чего Домиару так долго не хватало.

«А, Ефим. Ты никак снова попался?» – ухмыляясь, куражился он над узником.

Ефим чутко, словно голодная собака запах мясной похлебки, уловил его дурашливый настрой и приободрился. Робкая надежда выкрутиться блеснула тонким лучиком и поманила за собой. Если не велел убить сразу, а шутит и смеётся, то может дело и выгорит. Подыгрывая Домиару, тон в разговоре он принял шутливый, будто произошло какое-то нелепое недоразумение, которое вот-вот разрешится к обоюдной радости. Ефим развел руками и скорчил удивленную рожу. Мол, и сам удивлен безмерно.

«А ошейник как? Не жмет? Придется потерпеть, друг мой, уж больно ты … скользкий,» – подобрал подходящее слово Домиар. – «Только цепью тебя и можно удержать на месте. Что ты вообще тут делаешь?»

«Так дело то какое грандиозное! Разве ж можно было пропустить! Я непременно должен был это увидеть: крушение основ … гибель хозяев этого мира, вторжение в их земли … захват … торжество человеческого разума над чудовищами.»

Высокопарно-торжественная чепуха лилась из уст Ефима широким потоком, подмасливая жестокий нрав скорого на расправу Домиара, словно подтаявший кусочек сливочного масла горку горячих блинов.

«Лести никогда не бывает много,» – благоразумно рассудил Ефим. – «Особенно в моем положении.» И, преисполнившись горячим желанием сохранить свою шкуру, сочился лестью, будто спелый персик соком.

«Ты замахнулся на великое дело, Домиар. Никто, кроме тебя не смог бы. Не решился. Твои деяния войдут в историю человеческую…»

Цветистые фразы вываливались из Ефима словно дерьмо – кучами и укладывались аккуратными рядами, будто дюжина служивых дружно оголила зады над отхожей траншеей по команде старшего.

«Складно излагаешь,» – довольно крякнул, перебивая Ефима, Домиар. – «Я прямо заслушался. А не припоминаешь, какой ерунды ты наговорил владычице Мизе, что она решила меня убить после Вашего разговора?»

Ухмылка сошла с лица Домиара, будто её и не было. Глаза смотрели жестко и беспощадно. Ефим запнулся, словно птица, подстреленная в полете. Жалкая, заискивающая улыбка попыталась было прилепиться к его лицу, но не удержалась, сползла, превратившись в самом конце в гримасу.

«Это было чистой воды недоразумение. Прискорбная ошибка. Мы с госпожой владычицей просто друг друга не поняли,» – в кои то веки сказал чистую правду Ефим. Прозвучало не очень убедительно. Сидевшая рядом с Домиаром в тени навеса Миза презрительно скривилась.

«Недоразумение? Ошибка? Эта ошибка, в конечном итоге, стоила жизни моему сыну Азару. И не только. Чтобы ты сделал с человеком, виновным в гибели твоего сына?» – задал скорее риторический вопрос Домиар и замолчал, сверля Ефима взглядом из-под нахмуренных бровей. Ответа он не ожидал. Просто получал густо замешанное на злорадстве удовольствие, сродни тому, что испытываешь, прихлопнув давно мешающую тебе спать, надоедливо жужжащую муху.

Ну и что прикажете отвечать? Сыновей у Ефима, к слову, не было. По крайней мере тех, о которых он бы знал. Загнанный в угол, он суетливо переводил взгляд с одного окружающего его лица на другое. Помощи ждать было неоткуда. Ефим тонул, и зацепиться было решительно не за что. Сочувственный взгляд Балаша откуда-то из толпы ничем не мог ему помочь. Не подписывать же себе смертный приговор своими же словами. Поэтому он молчал.

Домиар натешился и, выдержав внушительную паузу, произнес: «Думаю, владычица Миза со мной согласится: жизнь за жизнь – вполне справедливое наказание. Ты будешь казнен завтра утром.» И махнул рукой, словно мушку отогнал, а не решил судьбу человека.

Вполне удовлетворенная исходом дела Миза согласно кивнула головой. Другого приговора и быть не могло. Стражник накрутил на руку цепь и, резко дернув, потащил Ефима прочь. Намокшие волосы прилипли к лицу. Слезы прятались в дождевых каплях и стекали вниз. Ещё никогда Ефим не был так близок к смерти, чуя её неотвратимость холодеющим сердцем и щекоткой в животе. Ощущение было, будто он упал в пропасть и все летит и летит вниз, ежесекундно ожидая чудовищного удара, который переломает ему все кости, расплющит и разорвет на тысячу частей, а его все нет и нет. И это ожидание – невыносимое и нестерпимое, убивало хуже самой смерти.

Ефим до ночи сидел, примотанный цепью к толстой, разлапистой сосне, которая худо-бедно защищала его от надоевшего дождя, обняв руками колени. Никому не было до него дела. Каждый был занят своим: один потрошил рыбу, другой чинил рубаху, третий спал, завернувшись в плащ, четвертый обсасывал сладкую кость, смакуя каждый кусочек. Все эти немудреные повседневные дела и заботы вдруг стали совершенно недоступны для Ефима, ведь он завтра умрет и все кончится. Все-все кончится. Навсегда. А они и завтра будут есть, пить, спать и делать тысячу разных дел, уже недоступных ему, словно ничего и не случилось. Ефиму стало страшно. Крупная дрожь колотила его, будто он сидел голый в глубоком, холодном погребе, где хранят летом молоко и масло, чтобы не испортились, руки и ноги онемели, глаза бессмысленно уставились в одну точку, но не видели ничего. Несмотря на огромное количество людей вокруг, он был один, совершенно один наедине со своими страхами.

Вот и всю жизнь так – болтается, словно дерьмо в проруби. А все почему? Потому что с малолетства не повезло. Матери своей Ефим не помнил совсем, а бабка тянула его, сколько могла, пока не померла. Было ему в ту пору десять годков. Бабка не злая была, но за вранье, воровство, да жульничество, к которому Ефим уже тогда был способный, била нещадно, стараясь хотя бы внука человеком сделать, раз уж с сыном не получилось. Но плетью обуха не перешибешь. Коли есть в человеке червоточинка по наследству полученная, то никаким воспитанием её не изведешь. Она ведь глубоко в душе сидит, да там корнями и прорастает.

Следом за отцом Ефим таскался три года, постигая науку выживания. Отец был тем еще пройдохой и авантюристом. Семена, зароненные им, падали на благодатную почву. Погубило отца бахвальство, да любовь к вину, от которого оно расцветает особо пышным цветом. Ефим и за собой этот грешок замечал. По пьяному делу чего только не наговоришь, а потом и бит можешь оказаться. Таким образом, на четырнадцатом году жизни юный мошенник Ефим оказался предоставлен самому себе и ровно никому на этом свете не нужен. Ни тогда, ни сейчас.

Между тем день, последний день в жизни Ефима, подходил к концу. Косматые тени сосновых лап расползлись по земле и слились воедино, затрещали дрова в кострах, потянуло аппетитным, мясным духом из множества походных котлов. Бодрый стук сотен ложек был сродни барабанной дроби. Нудно моросящий дождик незаметно закончился, унылую серость на небе порвало в клочки и разметало ветром. Непроглядно-черное, с тонким серпиком нарождающейся луны небо взметнулось ввысь, и, ухмыляясь, подмигивало Ефиму далекими звездами.

Двое стражников, расположившиеся по другую сторону дерева и втихушку от командиров попивающие винцо, уже давно затихли и начали подхрапывать. Погруженный в себя Ефим не обратил на это внимания, равно как и на давно остывшую, подернувшуюся жирком миску с похлебкой, что они ему принесли. Даже легкий свист откуда-то из глубины леса оставил его безучастным. Он оставался погруженным в себя ровно до того момента, пока измочаленная жизнью, прошлогодняя сосновая шишка не ударила его по голове.

Ефим дернулся, почесал затылок и непонимающе оглянулся. Оба его тюремщика спали, привалившись к дереву. Толстые щеки ближайшего равномерно надувались и опадали, будто кузнечные меха. Приоткрытый рот издавал вперемешку тонкий свист и напоминающее конское фырканье. Второй, привалившийся к сосновому стволу боком, в такт сопению затейливо попердывал. Подивившись такой безалаберности, Ефим щелкнул пальцами прямо перед лицом ближнего стражника. Никакой реакции не последовало. Ничего не понимая, он поднял руку, намереваясь пощелкать пальцами еще, когда вторая прилетевшая шишка ударила его в ухо.

Сердце забилось часто-часто. Жажда жизни мгновенно вспыхнула, словно сухая солома в грозу. Тревожно озираясь, Ефим легонько пошарил ручонками по телу стражника в поисках ключа от железного ошейника. Вот незадача, неужели ключ у второго? А до него еще дотянуться надо. А если… Есть. Вот он. Висит на толстой шее на коротком черном шнурке. Примериваясь и так, и эдак, Ефим понял, что через голову ключ ему не снять, по крайней мере так, чтобы не разбудить сопящего борова. Стоя на коленях и придерживая одной рукой свою цепь, чтобы не позвякивала, второй он аккуратно начал тянуть шнурок на шее стражника и, в конце концов, вытянул из внушительных, жировых складок искомое – узелок. Бесформенный, размочаленный, с разной длины свисающими кончиками – узелок внушал оптимизм. Пожалуй, с ним можно справиться.

Высунув язык, взмокший от усердия Ефим, тихонько теребил пальцами узел, когда произошла катастрофа. Не удержавшись в неудобной позе, он упал грудью прямо на грудь спящего стражника, вытаращив от ужаса глаза. Храпящий боров на минуту замер, потом шумно выдохнул, фыркнул и … не проснулся. Ефим, наконец, смекнул, что причиной столь глубокого сна стала вовсе не усталость, и принялся действовать более решительно. Распотрошив узелок за пару минут, он снял вожделенный ключ и, приладившись, наощупь разомкнул свой ошейник. Только сняв железяку, Ефим понял, как же он от нее устал. Покрутив затекшей шеей, бывший узник на четвереньках быстро скрылся в кустах.

Шуршание падающих шишек указывало ему дорогу, пока не завело в густой, совершенно темный подлесок. Тут Ефима встретил свистящий шепот спасителя – Балаша.

«Держи,» – сунул юноша ему в руки заплечный мешок. – «Тут немного еды. Идем скорее. Я выведу тебя к горам мимо дозоров, а дальше сам. Не думаю, что Домиар захочет возвращаться назад, чтобы тебя поймать. Но, на всякий случай, беги так быстро, как сможешь.»

«Я знал. Знал, ты меня не бросишь,» – расчувствовавшись, Ефим бросился на грудь спасителю и подозрительно шумно хлюпнул носом.

«Да ладно, ты сам почти все сделал,» – испытывая смущение и неловкость, возразил Балаш. – «Я только стражников вином угостил, с особой добавкой.»

«И, решительно отлепив от себя Ефима, продолжил: «Идем. Нельзя терять время.»

Закинув на плечи мешок, бывший узник посеменил за юношей.

«А лошадку ты не припас?» – немного погодя спросил он.

Балаш аж задохнулся от возмущения. Мало того, что он рискует жизнью, спасая Ефимову шкуру (за время их знакомства уже в третий раз, между прочим) не рассчитывая получить ничего взамен. И сам на себя злится, точно зная, что ни Умила, ни тем более её грозная бабушка, которую он до сих пор побаивается, такого безответственно-глупого поступка не одобрят. С Ефимом всегда так. Так ещё и лошадь ему подавай.

Гневную тираду пришлось оставить при себе. Заслышав хруст раздавленной шишки, беглецы, не сговариваясь, упали, как подкошенные и заползли за поваленное дерево. Дозорные, тихонько переговариваясь, прошли мимо.

«А где ты взял вина с сонным порошком?» – неожиданно спросил Ефим.

«Друг помог.»

«Какой друг?» – не ко времени продолжал интересоваться Ефим.

«Ты его не знаешь. Иноземец. Роменом звать,» – начинал раздражаться Балаш.

Ефим словно в стену с разбега воткнулся: «Роменом, говоришь, звать. И как помог, расскажи?»

«Да некогда, Ефим. Какая разница? Тебе бежать надо. Или шкурой своей дорожить перестал?» – кипятился юноша.

«Есть разница, раз спрашиваю. Это ты придумал? Или он подсказал?» – допытывался Ефим.

«Ну, вообще-то, он,» – задумавшись на секунду, признал Балаш. – «Сказал, что если я хочу помочь другу, то у него есть сонный порошок, чтобы усыпить стражников.»

«А откуда он узнал, что мы друзья?»

«Не знаю. Пойдем уже скорее.» – Балашу было не по себе.

«Стой, нельзя уходить. Именно этого он и хочет. Когда же ты, парень, уже начнешь думать своей головой? Неужели не чувствуешь, здесь что-то не так. С какой стати этому иноземцу тебе помогать? А уж тем более мне?»

«Просто так. Просто он – человек хороший.»

«Просто только кошки родятся,» – отрубил Ефим. – «Я о нем такое знаю. Только доказать не могу. Вертаемся назад.»

«Ты сдурел? Тебя казнят утром.»

«Если все получится, не казнят. Думаю, он решил сделать это сегодня и свалить на меня. Или на нас обоих. Я бы так и сделал. Отличный план,» – совсем запутал Балаша своими пояснениями Ефим и потащил ошеломленного парня назад. – «Скорей, скорей. Только бы не опоздать,» – подгонял он юношу.

Балаш еще пробовал образумить его по дороге. Но Ефим, ведомый своим безошибочным чутьем, несся по лесу, словно взявшая след охотничья собака за лисой. Чуйка эта вела его по жизни, сродни лучу маяка, множество раз позволяя не вляпаться в неприятности, либо выпутаться из них с наименьшими потерями. Кляня себя последними словами за бесхребетность, Балаш, по настоянию Ефима, вернулся к кострам иноземцев, расположившимся несколько поодаль основного лагеря. Здесь его хорошо знали, поэтому и появление юноши никаких подозрений не вызвало. А вот Ромена на месте не оказалось. В точности, как и предсказывал Ефим.

«Может быть, в его словах действительно что-то есть?» – впервые призадумался Балаш. – «Что я, в сущности, знаю о Ромене? Варит самую вкусную похлебку на свете и любит кошек. А откуда у него сонный порошок? Обычные люди такое в карманах не носят. Почему я не подумал об этом раньше?»

Выждав некоторое время (вдруг он всего-то отошел по надобности, да подзадержался), Балаш вернулся к Ефиму.

Лагерь затихал. То тут, то там иногда еще раздавались взрывы громкого смеха или шум оживленной беседы. Но все больше людей разбредались, устраиваясь на ночь в шатрах, палатках или просто под навесами из соснового лапника от дождя. Огонь робко облизывал толстые поленья, подброшенные в костры на ночь, примериваясь к столь основательной добыче. Начинали мужественную борьбу со сном ночные дозорные. Гуськом тянулись к отхожей траншее и обратно в лагерь страждущие, разнообразив её содержимое, регулярно пересыпаемое слоями земли, свежими порциями дерьма на радость жирным, зеленым мухам с лоснящимися спинками.

Служанки Мизы сновали туда-сюда вокруг шатра владычицы, таская чистую воду из озера для омовения или грязную посуду в обратном направлении, подливая масла в светильники или выбивая пыль из ковров. Наконец, перестали мельтешить и они, угомонившись в своем маленьком шатре.

Два маленьких костерка с обоих сторон от входа в шатер Мизы освещали скучающих, тяжело опирающихся на копья иноземных стражников. Они переминались с ноги на ногу, не решаясь присесть. Ведь в любую минуту мог пожаловать Домиар. Он – частый гость в этом шатре. А мог и не пожаловать. Поди, угадай. Вот и маялись на ногах, на всякий случай.

Лагерь окончательно утих. Лишь изредка доносилось конское ржанье пасущихся в степи лошадей, да уханье какой-то ночной птицы. Ромен выжидал. Завернувшись с головой в плащ, он прикидывался спящим неподалеку от шатра владычицы, не сводя с него внимательных глаз. Суматошно бегающие служанки давно закончили дневные труды и забились в свой шатер, словно мышки в норку. Зевающие стражники заступили на ночную вахту. Все замерло, погрузилось в оцепенение, заснуло. Пришло его время.

Длинный, тонкий кинжал приятно холодил бедро. Он разрежет плотную кожу шатра легко, быстро и бесшумно, словно мягкое масло. Почти ежедневно бывая в покоях владычицы Мизы, он прекрасно знал внутреннее расположение. Поэтому без колебаний направился в обход к той части шатра, где находилось походное ложе владычицы. Действуя без малейших промедлений, он вонзил кинжал в кожаное полотнище и рассек его надвое. В свете тускло горящего масляного светильника Ромен увидел прямо перед собой низкое ложе с неподвижной фигурой в центре. Длинные черные волосы закрывали лицо, уткнувшееся в шитую золотом подушку. Всего пара коротких, решительных шагов, и кинжал вонзился в спину владычицы по самую рукоять.

Но слишком уж легко, словно … Ромен резко повернул фигуру за плечо. Набитое каким-то тряпьем и тщательно уложенное платье Мизы смялось и бесформенно обмякло, голова – куколь из того же тряпья, прикрытый длинными, черными волосами до сих пор безутешно рыдающей по ним служанки, откатился в сторону. В то же мгновение кто-то навалился сзади, придавив его к полу и скрутил руки. Откуда-то набежало множество ног, которые только и мог видеть злодей, вжатый лицом в пол. Совершенно ошеломленный, Ромен не сопротивлялся. Это была катастрофа. Его провели, как ребенка.

«Ну должны же мы были казнить кого-то утром, не одного, так другого,» – подытожил уже на рассвете произошедшее Домиар. Проведя бессонную ночь в метаниях и подозрениях, к утру они знали не больше, чем несколько часов назад.

«Он так ничего и не сказал?» – поинтересовалась Миза.

«Нет,» – неохотно признал неудачу Домиар. – «На редкость крепкий орешек. Не думаю, что нам удастся выудить из него хоть что-нибудь.»

Кто он такой? В чьих интересах пытался убить Мизу? Действовал ли он один или у него были сообщники? Все вопросы пока оставались без ответов.

«Нужно вознаградить юношу и этого прохиндея – Ефима тоже. Хотя для него и сохранение его жалкой жизни уже достаточная награда. Кто бы мог подумать, что он дерзнет явиться обратно после побега? Я благодарна ему за смелость, что спасла мою жизнь,» – вслух рассуждала Миза. – «Но я возвращаюсь домой. Немедленно. Происходит что-то, о чем я не имею представления. Что-то плохое.»

Ефим блаженствовал. Жизнь снова сделала, казалось бы, совершенно невозможный ещё вчера кульбит. И вот он – вчерашний узник, снова свободен и уважаем. И неважно, что на шее запекшаяся корка крови от железного ошейника, а колени содраны. Главное – живой. Денег вот только не дали, но ничего – это дело наживное. Материальное положение он и сам поправит. Ефим счел за благо убраться с глаз правителя Домиара, и потому отправился со свитой владычицы Мизы обратно в город.

Большую часть обратного пути он проспал в трясущейся телеге, покуда на одном из ухабов у неё не отвалилось колесо. Свита владычицы из-за такой мелочи останавливаться, конечно, не стала. Поэтому в какой-то момент Ефим и Балаш оказались вдвоем посреди дороги со сломанной телегой и смирной гнедой лошадкой, предоставленные самим себе. И только теперь смогли перевести дух.

Мушка ускользнула.

Жилка на виске тревожно пульсировала. Он сделал все, что мог, все, что должен был. Тщательно сплел паутину, предназначив каждой пойманной мушке свою участь. Оставалось только набраться терпения и ждать – самое тяжелое и нудное занятие.

Идомей сидел, уперевшись руками в стол и сжимая локтями лысую голову. Сомнений не было. Угрызений совести тоже. Лишь нетерпение обуревало его сейчас. Прошел час, ещё один. Солнечный свет за окном угас, и ночная прохлада вползла в открытые ставни. Слуга сунулся было в комнату, чтобы зажечь свечи, но тут же с облегчением выскочил прочь, отосланный легким движением руки. Идомей даже через закрытую дверь чувствовал, как он маялся в нерешительности, прежде, чем войти. Свет Идомею был не нужен. Мыслил он кристально четко, как никогда. Но как же томительно ожидание!

Наконец, в коридоре послышались шаги, да не робкие и мелкошаркающие – слуги, а торопливые, едва не сбивающиеся на бег. Идомей открыл глаза. Напряжение достигло пика. Дверь приоткрылась.

«Свечей,» – не оборачиваясь, спокойно приказал Идомей. – «И пригласи гостя.»

Взмокший Хамид примостился на краешке скамьи напротив и, дождавшись пока слуга закрыл за собой дверь, взволнованно зашептал: «Все кончено. Я все сделал.»

«Спокойнее, друг мой. Все хорошо. Ты уверен, что живых не осталось?» – успокаивающе похлопал гостя по руке Идомей.

«Не осталось, я проверил. Корабль почти сразу пошел ко дну,» – заверил Хамид.

Не рассказывать же этому страшному человеку про упрямого сына, которого он так и не смог выставить с корабля. Глупый мальчишка, похоже, влюбился и едва не испортил все дело. Пришлось импровизировать. Не мог же он дать собственному сыну погибнуть. И так принес в жертву новенький, баснословно дорогой корабль. А слуга? Ну так не грести же самому в такую даль. Об этом верховному служителю тоже знать необязательно.

«Я причалил в отдаленной бухте и ялик затопил. Сделал все, как ты велел,» – вновь уверил Идомея Хамид. – «Могу ли я рассчитывать на обещанную награду? Этот корабль обошелся мне в целое состояние.»

«Конечно, мой друг. Конечно. Ты заслужил её,» – с этими словами Идомей принес и поставил перед гостем маленькую деревянную шкатулку.

Хамид с благоговейным трепетом протянул к ней руки и медленно открыл крышку. Завороженный блеском камней, он позабыл обо всем на свете, алчно запустив в шкатулку пальцы. И не заметил, как остановившийся позади него Идомей, вынул из складок одежды длинный, тонкий кинжал и вонзил его гостю в шею, чуть пониже мясистого уха. Тот схватился за него руками и даже успел вскочить со скамьи. Потом упал, опрокинув её на себя. Темная лужа крови быстро расползлась по полу. Идомей поморщился: «Какой беспорядок. А смерть – довольно грязное дело, оказывается.»

Он впервые убил кого-то своими руками. И не ощутил ничего, кроме брезгливости. А появившийся вскоре запах фекалий заставил его отойти к окну. Вытирая платком испачканные руки, на которые попало несколько капель крови, Идомей громко позвал слугу.

«Заверни тело в ковер, вынеси и закопай в саду,» – приказал он обмершему от ужаса слуге будничным тоном, словно речь шла о привычных вещах: подаче обеда или чистке запылившихся сапог. – «Да, и проветри здесь как следует.»

Идомей оставил вжавшегося в стену слугу и вышел вон. Его ждали дела. К утру в городе будет новая владычица – крошка Лили.

Фарух был счастлив. Напряжение, в котором он пребывал несколько томительных дней, спало. Сегодня Лили стало лучше. Её шаловливые глазки вновь заблестели, круглые щечки порозовели и только слабость мешала ей приняться за игры. Но это было поправимо. Напившись вечером молока со сдобным печеньем, Лили спала, подложив ладошки под пухлую щечку.

Фарух любовался девочкой, не в силах оторвать глаз. Кто бы ещё три месяца назад сказал ему, что он потеряет покой и сон, беспокоясь о каком-то ребенке, Фарух ржал бы, как конь, словно над самой убойной шуткой. А сейчас, смотри ка, беспокоится, как настоящий отец.

«Я и есть настоящий отец,» – внезапно осознал молодой человек. – «Это уже давно не притворство, не игра по дядиному приказанию. Я – отец Лили. И я должен о ней позаботиться. Не знаю, какие планы у дяди относительно её, но явно ничего хорошего. Я не могу этого допустить. Она же такая маленькая и беззащитная. Каким идиотом я был, что дал ей дядино зелье. Ведь я мог её убить.»

«Надо спрятать Лили,» – созрела в голове у Фаруха отчаянная мысль. – «Спрятать так, чтобы дядя Идомей не нашел. Мы убежим. Сегодня. Сейчас же.»

Сам безмерно изумляясь своей храбрости (пойти наперекор Идомею – это надо же такое учудить), Фарух лихорадочно соображал: «Вынести Лили из дома спящей или разбудить? Если проснется в самый неподходящий момент и поднимет шум? Этого допустить нельзя, да и подозрительно это – нести спящего ребенка.»

«Лили, детка, проснись,»– легонько потрепал он девочку за щечку. – «Просыпайся, милая, я придумал новую игру.»

Слово «игра» на девочку действовало магическим образом.

«Какую игру?» – не открывая глаз поинтересовалась тоненьким голоском Лили.

«Самую интересную и таинственную игру. Мы с тобой спрячемся ото всех, чтобы нас никто-никто не нашел,» – ответил Фарух.

Малышка распахнула глаза и немедленно прониклась авантюрой: «Даже мама и тетя Анаис?»

«Да детка. Даже они.»

Девочка довольно хихикнула. Игра ей определенно понравилась: «А где мы спрячемся? В саду?»

«Ещё дальше, где-нибудь в городе,» – отвечал на её вопросы Фарух, одновременно завязывая кожаные тесемки её сандаликов и натягивая через голову платьице.

«Только нужно быть тихими, словно мышки, пока не выйдем за ворота. Хорошо?» – приложил палец к губам Фарух и взял Лили на руки.

Девочка с заговорщицким видом радостно закивала в ответ, обвив одной рукой шею мужчины, а другую приложив к губам точь-в-точь, как он.

За ворота парочка выбралась без приключений. К частому присутствию Фаруха в доме все, включая стражников, уже привыкли, поэтому никаких подозрений они не вызвали.

Между тем, как всегда с наступлением вечерней прохлады, улицы города наполнялись публикой. Торговцы не спешили закрывать свои лавки, таверны были полны подвыпивших посетителей, веселые дома широко распахнули двери, не испытывая недостатка в клиентах, уличные артисты начали свои представления на площадях. Мужчине с девочкой на руках затеряться было не сложно. Мушка вырвалась из паутины и ускользнула в ночь.

Малышка была в восторге. Широко распахнув глаза, Лили впитывала в себя краски, звуки и запахи ночного города, словно губка. Она заливисто хохотала над представлениями мимов, уплетала за обе щеки орехи в меду, подражала танцам женщин в разноцветных многослойных юбках, которые были столь широки, что взлетали выше голов их обладательниц в массивных, дребезжащих серьгах и монистах. Лили размахивала хрустящей вафельной трубочкой с вареньем в такт музыке, под которую танцевала дрессированная собачка, когда усталость, наконец, одолела её. Девочка провалилась в сон, прильнув к плечу отца, и жарко засопела ему в шею. Придерживая её кудрявую головку рукой Фарух испытал столь небывало сильный прилив нежности, что у него закружилась голова. Выбираясь из вечерней, безбашенно-хмельной толпы, он прижимал к себе дочь, как величайшее сокровище, и, не замечая застилающих глаза слез, тихонько шептал ей на ушко: «Солнышко моё ясноглазое, лапушка моя.»

Через некоторое время эйфория от собственной безрассудной смелости у Фаруха прошла, и он призадумался: «Куда идти? Где в городе можно спрятаться от всемогущего дяди? Домой, конечно, нельзя. И к матери тоже.» Фаруху хватало ума понять, что не стоит показываться в местах, где он обычно бывал: тавернах, трактирах, лавках. Тогда куда же идти? Решение оказалось неожиданно простым – да туда, где дядя никогда не бывает вследствие то ли брезгливости, то ли телесной немощи. В веселый дом.

Знакомства Фаруха среди веселых девиц были весьма обширны. Клиентом он был щедрым и, что немаловажно, симпатичным. Загвоздка была лишь в том, что сейчас в веселых домах самое горячее время. А значит, надо переждать, пока клиенты не разбредутся, и усталые девушки не останутся одни.

Таша зевнула от души, обнажив лошадиные зубы, и потянулась на постели. Ох, не любит она этих старых мужиков! Елозил, елозил, обслюнявил всю, а толку – кот наплакал. Всего на одну палку запала то и хватило. Ни радости, ни удовольствия. Одно хорошо – за потраченное время, да приложенные ей усилия заплатил не скупясь. Еще немного и можно будет оставить постылое ремесло. Спрятанная под половицей кубышка почти полна. Заведет тогда Таша домик с садом и заживет сама себе хозяйкой. А замуж не пойдет. Ну их, этих мужиков, глаза бы её на них не смотрели. Можно было бы и сейчас уйти из веселого дома, но Таша почему-то все откладывала, медлила, да раздумывала.

Из соседней комнатушки раздавались «охи» да «ахи». Заядлой подружке-товарке – грудастой Груше сегодня достался молчаливый смуглый крепыш, который как вошел в заведение, так и прирос взглядом к её бюсту. Посмотреть и правда было на что. Грушкино богатство выпирало из любого платья, словно подошедшее тесто из кадушки. Смуглый увел её наверх почти сразу, да так и жарил до сих пор без устали. Видать, сильно оголодал мужик. Как бы лишней дырки не протер, жеребец. Да, хвастаться таким кавалером товарка будет ещё долго. Таша даже позавидовала слегка, что не на неё такой охочий запал.

Час был уже предрассветный. Заведение почти опустело. Помятые девушки, позевывая, стирали вместе с румянами и помадами красоту телесную, облачались в застиранные халаты, надевали на босу ногу стоптанные тапочки, гуськом тянулись к отхожему месту в глубине сада, да ложились спать.

Таша не стала зажигать свечу, положившись на лунный свет, собрала в узелок рыжие кудряшки и пошла по известному маршруту.

«Таша, Ташуня,» – негромко окликнули её из кустов.

«Ктой-то здесь?» – спросила девушка, ничуть не испугавшись. – «Ой, Фарушик, а ты чего это? И не заходил давно. Совсем нас забыл. Прячешься? А это кто?»

Нет на свете существа добрее и жалостливее, чем гулящая девка. Бездонны запасы любви и нежности, накопившиеся в ней и не находящие спроса среди клиентов. Ах если бы только была у неё возможность любить! Попавшая в беду маленькая, невинная девочка немедленно была окружена девицами, словно неосторожно высунувшийся из земли червячок стайкой раскудахтавшихся кур, готовой при малейшей опасности для их питомицы превратиться в стаю разъяренных волчиц. Безопаснее места для Лили было не сыскать.

Дом обыскали уже дважды: залезли в каждый закуток, обшарили все сундуки, шкафы и ящики, где теоретически могла бы поместиться маленькая девочка, переворошили целые тюки одежды и прочего тряпья, куда она могла бы зарыться, на кухне заглянули в каждый горшок, распотрошили мешки с зерном и мукой, проверили каждую бочку с вином и кувшин с маслом.

Стражники с фонарями, перекликаясь дурными ото сна голосами, рыскали в саду, заглядывая под каждый куст и даже тыкали палками в заросший лилиями пруд, будто девочка могла сидеть там, словно лягушонок.

Лили бесследно исчезла, а с ней и Фарух.

Все обитатели дома столпились во внутреннем дворике, бесцеремонно поднятые с постелей. Идомей с трехрогим подсвечником в руках лично заглянул в лицо каждому ребенку подходящего возраста, убедившись, что и среди них Лили нет. Переминающийся с ноги на ногу Алан растерянно оглядывался по сторонам. Его вытащили из-за письменного стола, где он с раннего утра переписывал бесценную древнюю рукопись, листы которой стали ломкими и хрупкими от времени, рассыпаясь прямо на глазах. Алан торопился, проводя за столом не только дни, но и большую часть ночей, пока рукопись не превратилась в прах. Нерадивые стражники схватили его так внезапно, что он посадил на страницу огромную кляксу,испортив стройные ряды безукоризненно выписанных изящным подчерком букв бесформенной чернильной лужей. Страница была испорчена. Придется начинать сначала. Крайне раздосадованный произошедшим, Алан выглядел потерянным, будто отбившийся от стаи новорожденный ягненок, окруженный волками. Но, оглядываясь по сторонам, уже начинал понимать, что происходит нечто крайне необычное. Где же Анаис? И почему в доме такая кутерьма?

«О Боже, единый и незабвенный,» – вспомнил Идомей о своем патроне. – «Все планы мои – во славу твою,» – покривил душой он. – «Так помоги, не дай такой безделице, как маленькая девочка, разрушить мои замыслы.»

Патрон не откликнулся. Да Идомей и не ждал, разумеется. Тогда он еще держал себя в руках. Но по истечении двух часов безрезультатных поисков начал впадать в неистовство. Сомнений не осталось. Фарух – это ничтожество, вынес девочку из дома и, видимо, спрятал где-то в городе. Что он задумал? Какую игру ведет? Неужели Идомей так сильно просчитался и недооценил его?

«Что здесь происходит?» – спокойно спросила появившаяся во внутреннем дворике Миза.

Трехрогий подсвечник, глухо звякнув и плеснув лужицами расплавленного воска, упал на землю. Свечи погасли.

«Ну здравствуй, милая,» – Миза опустилась на колени перед малышкой.

Девочка улыбнулась и доверчиво обняла её за шею: «Тетя Миза.»

Веки внезапно потяжелели, и слезы навернулись на глаза. Она не плакала, когда узнала о смерти сестер и племянниц, когда бродила по берегу, куда выбросило немногочисленные, обгоревшие обломки корабля. Тогда Миза еще не осознала масштабы постигшего её несчастья. Умом понимала, но принять не могла. Все цеплялась за напрасную надежду – может быть, кто-нибудь уцелел. Пусть раненый, искалеченный, но живой. И только сейчас, наконец, горе навалилось, словно мельничный жернов – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Лили – все, что осталось от её семьи. Её плоть и кровь, единственная родная душа.

Картина произошедшего уже сложилась в голове Мизы. Слова Фаруха, Навина и безымянного, насмерть перепуганного слуги Идомея свидетельствовали о масштабности заговора. Как слепа она была! Слепа и глупа. Это стоило жизни сестрам и едва не стоило ей самой. Возобновление отношений с Домиаром сделало её слабой и нежной. Она расслабилась, растеклась, как тающее мороженое и теперь пожинает плоды. Довольно. Довольно романтических фантазий и слащавых воспоминаний. Домиар вовсе не такой, каким она его помнила, а точнее во многом придумала. Тогда, в молодости, ослепленной желанием, ей просто не хватало ума понять это. Но сейчас она видит ясно. И расставание с ним вовсе не повергает Мизу в ужас. Её сердце больше не болит. Она излечилась. Какое облегчение! Сколько душевных сил потрачено впустую, сколько боли и отчаяния пережито! Но на этом все. Она будет жить дальше, оплакивать сестер и растить малышку Лили.

В порыве злости на себя саму, Миза выставила из дома Алана – жалкого книжного червя. Достаточно она терпела в доме это ничтожество. Теперь ему уж точно нечего здесь делать.

«Мне больно, тетя Миза,» – капризно заявила девочка, высвобождаясь из её объятий. Но тут же, смеясь, прильнула обратно. Миза с изумлением выслушала щебетание Лили о том, как они с папой играли в прятки и прятались в доме, где много-много добрых девушек без устали играли с ней в разные игры, то и дело вопросительно поглядывая на Фаруха. За время её отсутствия в молодом человеке что-то неуловимо изменилось. Словно бесхребетный слизняк выполз, наконец, из-под камня и обзавелся мощными клешнями.

«Ты пошел против дяди. Почему?»

«Потому что Лили – моя дочь. Я буду оберегать её от всего, а от дяди в первую очередь,» – твердо заявил молодой человек, прямо глядя ей в глаза.

«В таком случае, тебе лучше всегда быть рядом с ней, Фарух.»

Послесловие.

Ула уходила в степь одна. Пряталась в ночи, пробиралась оврагами, чутко вслушиваясь и вглядываясь, чувствуя себя загнанным зверем. Нума так и не оправилась от ран. Перебитая копьем кость торчала наружу, рана загнила, распространяя смертельное зловоние. По ноге поползла чернота. Когда стало понятно, что спасения нет, Нума собралась с духом, обреченно кивнула подруге и закрыла глаза. Ула сломала ей шею быстро, резким движением свернув голову в противоестественное положение. Тело подруги она уложила на вершине горы, оставив его на растерзание хищным птицам, как и подобает.

От Урума вестей не было уже давно. Ула была уверена, что он мертв, но надежда все ещё теплилась в глубине её души робким светлячком. Но лишь до того момента, когда она обнаружила в покинутом человеческом лагере останки убитых мамонтов в огромных ямах. Люди ушли, изгадив все вокруг, покорежив древний лес, оставив после себя зловоние, кучи костей и вытоптанную землю. Ушли не назад, через горы. Ушли вперед, в степь, начав свое победоносное шествие по миру. Больше никто и ничто не помешает им стать его хозяевами. Люди возьмут свое безжалостно и беспощадно. Горе тому, кто попадется им на пути.

Ула не попадется. Она уйдет так далеко, как сможет, чтобы произвести на свет потомство, уже зародившееся в её утробе. И расскажет ему, как страшен зверь по имени человек. Нет никого страшнее в этом мире.


Оглавление

  • Пролог
  • Первая встреча.
  • Рисунок.
  • Башня.
  • Экспедиция.
  • Спасение.
  • Скитания.
  • Новые горизонты.
  • Перстень.
  • Воспоминания.
  • Маяк.
  • Удар.
  • Единобожники.
  • Мечты.
  • Родственные узы.
  • Прах и пепел.
  • Суета.
  • Благие намерения.
  • Всеобщий сход.
  • Пробка вылетела.
  • Атака.
  • Воздаяние.
  • Реванш.
  • Игры.
  • Казнь.
  • Мушка ускользнула.
  • Послесловие.