Поцелуй Джульетты [Агоп Мелконян] (fb2) читать постранично

Мелконян Агоп ПОЦЕЛУЙ ДЖУЛЬЕТТЫ

Генеральному Секретарю

Организации Объединенных Наций

Господин Генеральный секретарь!

Я осмелился написать Вам, хотя убежден: послание мое в Ваши руки не попадет. Вероятнее всего, оно затеряется в ящиках стола одного из Ваших многочисленных (и, как правило, крайне безответственных) референтов. И никогда Вы не узнаете, что я, пилот первого класса Фонда «Space Rizarch» Альфред Медухов, обвиняю Вас и Вам подобных, все человечество и в первую очередь себя лично, в неотвратимо надвигающейся — и очень скорой! — гибели нашей цивилизации. Увы, Вы никогда так и не узнаете, что над Землей нависло страшное проклятие, но на этот раз имя ему не чума и даже не термоядерный апокалипсис, не рак и не энергетический голод. Имя у этого проклятия куда страшнее, имя Вашей и нашей гибели — Альфред Медухов…

* * *

Ничто здесь не принадлежит ему: ни просторный светло-желтый особняк с большими окнами на южную сторону, ни аккуратно подстриженные газоны и лужайки, любовно взрыхленные кротами, ни даже бассейн. Ничто. Решение Фонда в протоколе звучало категорично и до цинизма ясно: «Предоставить Альфреду Медухову, пилоту экстра-класса, в пожизненное пользование». «А чем, собственно говоря, можно пользоваться, перейдя границу жизни? Мертвый человек весьма неприхотлив» — с видом самодовольного восточного философа изрек по окончании церемонии Фанг Чжао.

Альфред Медухов уже тогда понял все: подарок этот — отнюдь не проявление заботы и благодарности. Красивая усадьба — всего лишь деликатная форма пожизненного заточения — золотая клетка для соловья! И потому поселился он здесь, на территории площадью 1500 квадратных метров, обнесенных забором, с чувством полной обреченности и страха перед окружающим миром — тем, что за забором, неведомым и пугающим. Отныне и навсегда. Время от времени он вдруг начинает переставлять мебель, по-своему изменять окружающее пространство — не ради комфорта, а просто так, чтобы чем-то занять себя, чтобы создать хотя бы иллюзию каких-то перемен, но зоркий глаз Антонии тут же подмечает противную ей перемену: сдвинутую с места вещь, жирное пятнышко на ковре, искривившийся стебель розы. Тогда она обиженно поджимает губки и несколько дней ходит напряженная, нервная, пока ее педантизм не возьмет верх в молчаливом поединке с Альфредом и не положит конец его самовольству. А потом все продолжается снова, как вчера и позавчера. Потому что ей невыносимо ощущение хода времени, и, стремясь хоть как-то оградить от него Альфреда, она даже попрятала в доме все часы. Время убивает.

В среду, ровно в полдень, громыхая алюминиевыми контейнерами, выползет из-за тополей, окаймляющих шоссе, горбатый желтый грузовичок Розалины — букашка в окружении разлапистых великанов. Этот грузовичок — единственная связь с Фондом и остальным внешним миром, выплачивающим ему свой оброк содержимым контейнеров. Розалина собственноручно разгружает, вручает накладную, в которой отмечены все расходы, и, напоследок одарив его кокетливой, но совсем ничего не значащей улыбкой, быстро вскидывает свой аппетитный задик на сиденье, машет на прощание цветастой кепкой («Чао, Альфред! Увидимся в следующую среду») и снова исчезает за тополями. Чао, Розалина! Хороша ведь до одури, особенно эта округлая попка! Черт бы тебя побрал, пигалица сицилианская, и откуда ж в тебе столько огня, столько жизненной энергии?! Поделись, милашка! Потом вдвоем с Антонией они старательно разбирают пакеты с мясом, бутылки вина, консервы и кофе, ищут, не попадется ли среди свертков конверт — свидетельство чьего-либо внимания, но — увы. Письма по-прежнему приходят только по праздникам, когда бывшие друзья из эскадрилии вручают своим секретаршам уйму открыток для рассылки, украшенных великодушной подписью: «Поздравляю с праздником!»

Едва желтый грузовичек Розалины скрывается за высокими тополями, тут же является унылый и долгий, неотвратимый, как проклятие, тропический дождь. Они садятся у большого окна в гостиной. Антония приносит душистый жгучий кофе с горячими сэндвичами из последней «передачи»; молча смотрят они на сизую влажную завесу за окном, на ручейки, разбегающиеся по аллеям, грязные отметины луж. Вспомнился тот день в Гринфилде, когда водяной поток унес конуру Джека; собака долго скулила, беспомощно суча лапами, но вдруг водоворот разом всосал ее — рыжую мордочку, стекленеющие глаза, вислые уши. Вода, заглотив теплое рыжее тело Джека, удовлетворено вспучилась, сыто рыгнув несколькими большими пузырями, — и все. Разложившийся трупик нашли у берега реки; мальчуган руками выкопал могилку, поплакал, целую неделю он не желал никого видеть, бродил где-то, не появляясь дома, но потом смирился с утратой друга, потому как человеку не в первой свыкаться с потерями: он роет могилы, плачет, потом привыкает. И так всегда.

Маленькими глотками попивая пахучий кофе, Альфред хмуро смотрит на дождь, на отсветы