Русские земли Среднего Поволжья (вторая треть XIII — первая треть XIV в.) [Борис Моисеевич Пудалов] (fb2) читать онлайн

Борис Моисеевич Пудалов Русские земли Среднего Поволжья (вторая треть XIII — первая треть XIV в.)

Введение

«О свѣтло свѣтлая и украсно украшена земля Руськая! И многими красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, рѣками и кладязьми мѣсточестьными, горами крутыми, холми высокыми, дубровами частыми, польми дивными, звѣрьми разноличьными, птицами бещислеными, городы великими, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами — всего еси исполнена земля Руская, о прававѣрьная вѣра хрестияньская!..»

«Слово о погибели Русской земли»

…XIII век. Восточная окраина Владимиро-Суздальской Руси — регион в бассейне реки Волги при впадении в нее реки Оки. Границами региона принято считать земли, прилегающие к рекам Узоле, Ветлуге, Суре, Пьяне и Теше, то есть приблизительно в пределах современной Нижегородской области. Природа щедро наделила этот восточный край «украсно украшеной земли Руськой». Русла великих рек Волги и Оки и их «мѣсточестьных» притоков пересекали край во всех направлениях, становясь удобными транспортными артериями и образуя естественные рубежи. Край был лесным, полутаежным: на «горах крутых и холмах высоких» правобережья Волги и Оки преобладали лиственные породы деревьев и «дубравы частые»; по низкому и заболоченному левобережью простирались густые хвойные дебри, прорезанные большими и малыми протоками и старицами. Среди бескрайних лесных просторов раскинулись «озеры многие», в том числе карстового происхождения, окутанные обязательными в таких случаях легендами (Светлояр, Нестияр, Кузьмияр…). В XII–XIII в. природные ресурсы края наверняка казались неисчерпаемыми: реки и озера изобиловали рыбой, леса — «звѣрьми разноличьными» (по данным археологии, здесь во множестве водились олени и лоси, медведи и кабаны, пушной зверь); разнообразен был птичий мир — «птицы бещисленые». «Леса и леса — непроходимые и дикие, с неисчислимым звериным и птичьим населением и очень редким — человеческим»^[1]. Здесь, среди этих лесов, на крутых волжских берегах были поставлены людьми города-крепости Городец и Новгород Нижний.

Вопрос о том, кто, когда и при каких обстоятельствах основал важнейшие города края, был подробно рассмотрен в нашем предыдущем исследовании^[2]. Анализ летописных источников, в сочетании с результатами археологических исследований, позволяет утверждать, что Городец и Новгород Нижний были основаны как опорные пункты для наступления на земли угро-финских народов и последующего русского заселения поволжских земель, прилегающих к устью Оки. Городец («Городец-на-Волге»), упомянутый впервые в 1171 г., возник в результате успешного похода 1164 г. великого князя владимирского Андрея Юрьевича (Боголюбского) против волжских булгаР. Новгород («Новъгородъ на усть Окы»), позднее получивший уточнение «Нижний», был основан в 1221 г. великим князем владимирским Юрием Всеволодовичем. Основание города стало возможным благодаря успешному походу 1220 г. на Волжскую Булгарию и устанавливало русский контроль над устьем Оки. И Городец, и Новгород Нижний возникли на ранее незаселенном месте, не имея городов-предшественников, и изначально строились как крупные города-крепости, призванные стать военно-административными центрами подчинения окрестных земель власти владимирского великого князя. В результате поволжский край, вошедший в состав великокняжеского домена и управляемый боярами-наместниками, стал неотъемлемой частью Владимиро-Суздальской Руси.

В сознании древнерусских книжников «восточная сторона» великого княжества Владимирского постепенно начинала восприниматься как самостоятельная географическая область («страна», «земля»). В летописных источниках, повествующих о нашествии Батыя, встречается собирательное обозначение применительно к нашему краю: «Городец и все по Волзѣ»^[3]. В первой трети XIV в., когда Городец уже уступал главенствующее положение Нижнему Новгороду, вместо такого обозначения появляется название «Поволожье»^[4]. Поэтому для периода второй трети XIII — первой трети XIV вв. мы считаем корректным использовать в научном исследовании термин «русское Среднее Поволжье». Употребляемое уточнение «Среднее Поволжье», отсутствующее в древнерусских источниках, призвано подчеркнуть отличие края, присоединенного к Владимирскому великому княжеству во второй половине XII — первой трети XIII вв., от Поволжья Верхнего, то есть поволжской территории, вошедшей в состав Древнерусского государства ранее. Кроме того, для периода до первой трети XIV в. включительно мы используем понятие «Городецко-Нижегородский край» как синоним термина «русское Среднее Поволжье»^[5].

Определяя хронологические рамки публикуемого ныне исследования, мы учитывали своеобразие и внутреннюю завершенность периода второй трети XIII — первой трети XIV вв.

Нашествие Батыя (1237–1240 гг.), приведшее к установлению монголо-татарского ига на русских землях, резко отделяет изучаемый период от предшествующего. Передача восточной окраины Владимиро-Суздальской Руси из великокняжеского домена в удел и возникновение Городецкого княжества, просуществовавшего до начала XIV в., также составляет отличительную особенность эпохи^[6]. А завершающие столетний хронологический отрезок «полътретья году» (1328/29 — 1331 гг.) великого княжения Александра Васильевича Суздальского становятся своеобразным прологом к последующей эпохе, когда на историческую сцену выходит великое княжество Нижегородское, объединившее Суздаль, Городец и Новгород Нижний под властью князей Суздальского дома. Но история Нижегородского великого княжества — это особый сюжет, заслуживающий самостоятельного изучения.

Особенности процессов, происходивших в русском Среднем Поволжье в середине 1230-ых — начале 1330-ых гг., предопределили структуру нашего исследования. Книга состоит из двух частей. Первая часть, открывающаяся общим обзором историографии и источников по истории края за весь изучаемый период, посвящена преимущественно истории русского Среднего Поволжья во второй трети XIII в. Здесь проанализированы события, происходившие в регионе в период нашествия Батыя, и судьба Юрия Всеволодовича, основателя Нижнего Новгорода, — правителя, деятельность которого по сей день оценивается противоречиво. Кроме того, подробно рассмотрен административно-владельческий статус Городецко-Нижегородского края в период правления великих князей владимирских Ярослава Всеволодовича и его сына Александра Ярославича (Невского). В этом же разделе мы постарались определить влияние и степень воздействия Орды на управление регионом. Предмет изучения во второй части книги — политическая история Городецкого княжества: удел князя Андрея Александровича, борьба московских и тверских князей в начале XIV в. за контроль над поволжскими землями, прилегающими к устью Оки, а также «великое княжение» Александра Суздальского. Здесь же рассмотрена проблема происхождения суздальских князей, решение которой имеет принципиальное значение для объяснения притязаний этой ветви Рюриковичей на Городец и Новгород Нижний. На протяжении всей книги в центре внимания оказываются, таким образом, ключевые события политической истории региона, позволяющие доказательно определить его административный статус и особенности управления в различные периоды.

Источниковой базой исследования служат преимущественно древнерусские летописные памятники, содержащие упоминания о русском Среднем Поволжье за период второй трети XIII — первой трети XIV вв. В работе с летописями мы следовали основным принципам Петербургской текстологической школы акад. Д.С. Лихачева: поиск и привлечение к исследованию максимально возможного числа списков того или иного произведения; изучение истории текста на протяжении всего времени его бытования в рукописной традиции; необходимость интерпретации текстологических фактов; предпочтение сознательных изменений текста перед механическими; комплексность в изучении текста^[7]. При этом принцип комплексности изучения текста подразумевает использование междисциплинарных связей, что обусловило историко-филологический характер нашей работы — внимание к историческим, литературным, лингвистическим источникам и сопоставление сведений летописных памятников с результатами археологических исследований.

Летописные сообщения, относящиеся к теме нашей работы, изучались с использованием методических приемов, выработанных акад. А.А. Шахматовым. При изучении отдельных известий или годовых статей обязательно учитывается литературная история летописей (сводов), в состав которых входят эти известия или статьи. Сравнительно-текстологический анализ каждого известия по разным летописным памятникам показывает взаимоотношения всех вариантов его текста. При этом выявляются варианты текста, исходные для групп списков (протографы), определяется первоначальный вид текста (архетип), прослеживаются изменения текста известия в последующих сводах, что дает возможность показать недостоверность позднейших дополнений. Содержание архетипного текста, упомянутые в нем исторические и географические реалии служат основой для определения достоверности летописного известия и его происхождения. С этой же целью анализируется текстологическое окружение («конвой») известия в составе летописной статьи, достоверность и происхождение «конвоирующих» записей, что дает дополнительный материал для выводов о достоверности и происхождении интересующего нас известия. Такая методика исследования позволяет вместо некритического пересказа бессистемно подобранных летописных текстов дать научную реконструкцию исторических событий, основанную на достоверных свидетельствах авторитетных источников.

В своем исследовании мы старались придерживаться того «конкретного, непосредственного отношения к источнику и факту», на котором когда-то настаивал выдающийся историк А.Е. Пресняков, указывавший на недопустимость превращения «первоисточников в ряд иллюстраций готовой, не из них выведенной схемы»^[8]. Именно стремление построить работу на прочном источниковедческом фундаменте обусловило текстологический педантизм изложения материала — «тщательность и упорство в обследовании любого источника для извлечения из него хотя бы мельчайшей крупицы в интересах восстановления исторического факта или измерения степени достоверности сообщаемой источником детали, как бы мелка она ни была»^[9]. Особенностями подхода продиктована и манера изложения, открывающая всю «исследовательскую лабораторию» и дающая возможность проследить все этапы анализа источников, проверить и перепроверить внутреннюю логику выводов, убедиться в корректности гипотез, предлагаемых там, где скудость сообщений средневековых памятников не оставляет исследователю иного выхода. При этом большое внимание уделялось литературному оформлению работы, в языке которой мы старались избегать нарочито усложненной (и не всегда оправданной) терминологии. Ведь эта книга ориентирована не только на специалистов (историков и филологов), но и на вдумчивого интеллигентного читателя, искренне желающего разобраться в кружеве событий далекого прошлого. Для такого читателя необходимы научные издания, написанные хорошим литературным языком, обладающие внутренним ритмом, интересные для чтения и доступные для восприятия. Соответствует ли указанным требованиям данная работа — судить читателю.

Исследование, посвященное истории русских земель Среднего Поволжья во второй трети XIII — первой трети XIV вв., учитывает основные положения книги о начальном периоде истории Городца и Нижнего Новгорода, а также выпущенного ранее учебного пособия, обобщившего опыт преподавания спецкурса историко-краеведческой тематики^[10]. Приношу искреннюю благодарность доценту Т.В. Гусевой за научное редактирование этих изданий и большую помощь в работе. Благодарю также профессора М.В. Зеленова и доцента А.А. Кузнецова за ценные советы и замечания, высказанные в рецензиях. Особая признательность — моим коллегам-архивистам, нашедшим возможность издать эту работу в год 85-летия Нижегородской архивной службы.

Часть 1. Русские земли Среднего Поволжья во второй трети XIII в.

«А в ты дни болѣзнь крестияном от великаго Ярослава, и до Володимера, и до ныняшнего Ярослава, и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго». Этой фразой обрывается текст литературного памятника, красноречиво озаглавленного в рукописях «Слово о погибели Рускыя земли по смерти великого князя Ярослава»^[11]. Примечательно, что сама «погибель Рускыя земли» связывается автором с крушением единства державы «великаго Ярослава» (Владимировича Мудрого, ум. в 1054 г.) — того единства, подобие которого безуспешно пытался поддерживать его внук Владимир Всеволодович Мономах (ум. в 1125 г.) и которое сменилось хаосом княжеских усобиц в XII–XIII вв., вплоть до правления Юрия Всеволодовича, великого князя владимирского (в 1213–1216, 1218–1238 гг.), и наследовавшего ему брата Ярослава (великий князь в 1238–1246 гг.). Воздаянием за междоусобные распри считали «погибель Рускыя земли» и летописцы, запечатлевшие события Батыева нашествия. Так, составитель статьи под 6745 г. Лаврентьевской летописи отмечал: «Грѣх ради наших и неправды за умноженье безаконий наших попусти Богъ поганыя, не акы милуя ихъ, но нас кажа, да быхом встягнулися от злых дѣлъ. И сими казньми казнить нас Богъ нахоженьем поганых, се бо есть батогъ его, да негли встягнувшеся от пути своего злаго»^[12]. Об этом же говорится и в поучениях владимирского епископа Серапиона (с 1274 г., ум. в 1275 г.), осуждавшего «вражду», «несытство имения» и «всяческое грабление», которыми сопровождались княжеские распри. Следствием именно этого стали, по Серапиону, события Батыевщины: «Тогда наведе на ны языкъ немилостивъ, языкъ лютъ, языкъ не щадящь красы уны, немощи старець, младости дѣтий»^[13].

Масштабы катастрофы, обрушившейся на русские земли в 1237–1240 гг., объясняют растерянность и замешательство уцелевших летописцев: «Тогды же бѣ пополохъ золъ по всеи земли и сами не вѣдяху и гдѣ хто бѣжить»^[14]. Даже спустя десятилетия младший современник этих событий Серапион Владимирский риторически восклицал: «Не плѣнена ли бысть земля наша? Не взяти ли быша гради наши? Не вскорѣ ли падоша отци и братия наша трупиемь на землю? Не ведены ли быша жены и чада наша въ плѣн? Не порабощени быхомъ оставшем горкою си работою от иноплеменик? Се уже къ 40 лѣт[ам] приближаеть томление и мука, и дане тяжькыя на ны не престануть, глади, морове животъ наших, и в сласть хлѣба своего изъѣсти не можем, и въздыхание наше и печаль сушить кости наши»^[15]. Из текстов летописных сообщений, зачастую обрывочных, возникает картина страшного разгрома — опустошения русских земель, разрушения городов и гибели множества людей: «…От уного и до старца и сущего младенца и та вся иссѣкоша, овы убивающе, овы же ведуще босы… И бѣ видѣти страх и трепетъ, яко на христьяньскѣ родѣ страх и колѣбанье, и бѣда упространися…»^[16].

О нашествии Батыя и монголо-татарском иге написано немало научных исследований, популярных статей и художественных произведений. Разумеется, внимание историков и публицистов к этой теме неслучайно: ведь иго, установившееся на Руси после событий 1237–1240 гг., продержалось почти четверть тысячелетия — слишком долго, чтобы пройти без следа и навсегда забыться. Иго оказало влияние на социальные процессы, происходившие в русских княжествах, обусловив политическую зависимость князей от монголо-татарских ханов и исчезновение слоя свободных дружинников. Нарушились исторические связи северо-восточных и юго-западных земель Руси, что привело к обособлению различных субэтнических групп древнерусской народности. Старейшие русские города постепенно утрачивали былое значение, уступая место новым политическим центрам. Ордынские «полоны» и «избиения», «дани» и «выходы» лишали русские земли ресурсов, необходимых для экономического развития. Так, в первые десятилетия после 1237–1242 гг. каменное строительство прекратилось совсем, а в дальнейшем наметилось отставание Руси от европейских стран, не подвергшихся монгольскому нашествию^[17]. Частые «рати» Орды на русские княжества, оседание тюркского населения на южных окраинах русских земель заметно влияли на этно-демографическую ситуацию в стране. Наконец, последствия ига ученые обнаруживают в том деспотизме, который стал характерен для государственной власти в России в XVI и последующих веках, — с укоренившейся традицией подавления свободной личности в угоду государственным интересам, понимаемым как интересы государя, власть которого не ограничена и бесконтрольна^[18].

Эти и многие другие проблемы, глобально-философские и узко-специальные, изучались и будут изучаться многими поколениями отечественных историков. В главах данного раздела сделана попытка вновь проанализировать обстоятельства монгольского завоевания Северо-Восточной Руси и рассмотреть влияние ига на историческое развитие русских земель Среднего Поволжья — Городецко-Нижегородского края, ставшего объектом нашего научного исследования^[19]. Изучение политических событий, происходивших во второй трети XIII — первой трети XIV вв., призвано выяснить систему управления регионом и его статус в целом. Анализ русско-ордынских отношений в этот период дает возможность понять обстоятельства превращения восточной окраины владимирских земель, мимоходом разоренной Батыем, в центр самостоятельного великого княжения. Решению поставленных задач подчинен отбор научных исследований и источников, рассматривающих историю Северо-Восточной Руси в XIII–XIV вв.

Глава 1. Исследования и источники по истории края во второй трети XIII — первой трети XIV вв.

Научных монографий, специально посвященных истории Городецко-Нижегородского края в 1230–1330-ых гг., не существует. Отдельные сюжеты, связанные с политической историей региона, обычно входят в состав обобщающих работ. Из таковых для целей нашего исследования наибольший интерес представляют труды А.Н. Насонова, Г.А. Федорова-Давыдова и В.А. Кучкина, в которых рассматриваются различные аспекты русско-ордынских отношений в этот период — отношений, в значительной мере определивших судьбы различных регионов Северо-Восточной Руси.

А.Н. Насонов в своей монографии «Монголы и Русь» обосновал принципиально важный вывод: «На протяжении более полутораста лет татары проводили активную политику на Руси, стремясь воздействовать на ее внутреннюю жизнь, в связи с политическим положением завоеванной страны, в интересах своего господства»^[20]. На основе анализа древнерусских и восточных (монгольских, иранских, арабских) источников, а также свидетельств западноевропейских путешественников ученый доказал, что «основная линия этой политики выражалась не в стремлении создать единое государство из политически раздробленного общества, а в стремлении всячески препятствовать консолидации, поддерживать взаимную рознь отдельных политических групп и княжеств»^[21]. При этом «монголы использовали существовавшие на Руси политические отношения. Решающим моментом при выборе политической линии монголами вначале была их оценка общей ориентации того или иного князя или группы князей (отношения князя к хану, его внешнеполитической ориентации)…»^[22]. В последующий период определяющим мотивом ордынской политики становится «желание не допустить значительного усиления какого-либо князя или княжеской группы; политика монголов была направлена к разжиганию розни и местного сепаратизма. Даже воздействуя на ход организации «великого княжения Владимирского», они принимают меры, имеющие в виду не допустить усиления личного влияния князя, получившего ярлык на великое княжение Владимирское. Основная линия политики монголов побуждала их поддерживать политический сепаратизм»^[23].

Отмеченные А.Н. Насоновым изменения в тактике татарских действий на Руси и в политических предпочтениях ордынских правителей позволяют провести некоторую периодизацию внутри рассматриваемого периода:

1) 1237–1242 гг. — монголо-татарское нашествие и завоевание Батыем земель Северо-Восточной и Южной Руси;

2) 1242–1250-е гг. — формирование «Улуса Джучи» как западной части Монгольской империи, с включением в него «страны орусов»; признание татарского владычества на Руси^[24];

3) 1257–1270-е гг. — введение баскачества, обособление «улуса Джучи» (Золотой Орды, в терминологии А.Н. Насонова — «Волжской Орды»), активизация ее политики по отношению к великому княжеству Владимирскому^[25];

4) последняя четверть XIII в. — образование двух военно-политических центров в Орде (сарайские ханы и Ногай) и возникновение вследствие этого двух враждебных политических групп в Северо-Восточной Руси (во главе с сыновьями Александра Ярославича — князьями Дмитрием и Андреем, соответственно)^[26];

5) первая треть XIV в., характеризующаяся стремлением Орды уравновесить силы князей, претендовавших на Владимирский «великий стол»^[27];

6) вторая половина XIV–XV вв. — начавшиеся в Золотой Орде смуты привели к ее распаду; присоединение территории Владимирского «великого стола» к владениям Московского княжеского дома; образование Русского централизованного государства, что в итоге привело к свержению монголо-татарского ига.

Выводы А.Н. Насонова, подтвержденные большим фактическим материалом, были конкретизированы и дополнены в монографии Г.А. Федорова-Давыдова^[28]. Здесь достаточно подробно показана политическая история «улуса Джучи», дающая представление о том, кем и в каких условиях определялись основные направления политики Орды по отношению к русским княжествам. Фундаментальная источниковая база, значительно расширенная по сравнению с трудами А.Н. Насонова (прежде всего, за счет результатов археологических исследований), делает выводы Г.А. Федорова-Давыдова весьма убедительными. Ученый показал, как в конце XIII в. «происходит резкое возрастание самостоятельности Джучидского хана. Он превращается в суверенного правителя, почти независимого от Великого Каана. (…) С другой стороны, внутри каждого улуса [Джучи, Хулагу и Джагатая. — Б.П.] намечается тенденция к укреплению центральной власти хана»^[29]. Это отразилось в ходе междоусобной борьбы, обострившейся в Орде после смерти Бату и особенно — в период кризисов 1282 и 1287–1291 гг., заметно влиявших на события в Северо-Восточной Руси (напомним, что на этот период пришлись татарские «рати», утвердившие Андрея Александровича Городецкого на великом княжении). Во время ордынской междоусобной войны кон. XIII в. («борьба Ногая и Токты») «Токта выступал как носитель идеи преемственности власти от отца к сыну, что было стремлением к укреплению единодержавия ханской власти. Ногай был носителем старых традиций, по которым старшинство определяется в более широкой среде царевичей, братьев, кузенов и дядей умершего хана и при которых решающую роль играет курултай и, следовательно, весь род Джучидов. (…) В борьбе с Ногаем Токта выступал как носитель тех тенденций общественного развития в Золотой Орде, которые проявились в первой половине XIV в.»^[30]. Победа сторонников единодержавия (Токта) над кочевой аристократией старой традиции (Ногай) привела к уменьшению числа стихийных и бесконтрольных набегов приграничных темников. С кон. XIII в. доходам от грабежей при нападениях на русские земли ордынские ханы предпочитают «выход», собранный великими князьями, что, разумеется, имело большое значение для Северо-Восточной Руси: увеличились периоды относительно мирной жизни.

Результаты исследований А.Н. Насонова и Г.А. Федорова-Давыдова и последующих авторов^[31] заставляют учитывать ордынскую «составляющую» в социально-политической истории русских княжеств XIII–XIV вв. Приходится констатировать, что, во-первых, давление Орды на те или иные регионы приводило к массовому перемещению населения, которое в итоге оседало на окраинах, слабо заселенных прежде, а потому меньше пострадавших от набегов. Во-вторых, Орда, стремясь ослабить возможных противников, поддерживала слабых князей против сильных, что приводило к возникновению и укреплению новых центров, перераспределению княжений внутри Владимирского великого княжества. Наконец, татарские ханы были не только инициаторами и вдохновителями усобиц на Руси, но прежде всего признанным источником власти князей, получавших княжение по ханскому ярлыку. Верховный суверенитет ханов над русскими землями давал возможность легитимно возвышать и низводить князей, передавая им «великий стол» или, напротив, отбирая их исконные владения. Источником княжого права и престолонаследия становилась «воля царева», а причиной принятия того или иного решения — политические расчеты ордынских правителей. Все это в полном объеме довелось испытать и Городецко-Нижегородскому краю.

Процессы перекраивания старых границ на Северо-Востоке Руси, упадка старых и возникновения новых княжеств во второй трети XIII–XIV вв. подробно рассмотрены в исследовании В.А. Кучкина^[32]. Исследование В.А. Кучкина основано на фундаментальной проработке обширного комплекса древнерусских летописей и документальных источников. Учитывалось и родословие князей Северо-Восточной Руси; привлекался не потерявший своего научного значения труд А.В. Экземплярского^[33], утверждения которого, однако, критически проверены и в ряде случаев уточнены. В итоге В.А. Кучкин наиболее полно и достоверно воссоздал общую картину тех политических процессов, которые происходили на Северо-Востоке Руси в XIII–XIV вв. и привели к изменениям в составе земель великого княжества Владимирского. Основные выводы ученого, поддерживающие и развивающие наблюдения А.Н. Насонова и Г.А. Федорова-Давыдова, прочно вошли в науку: «…В период монгольского господства формирование территории княжеств Северо-Восточной Руси происходило под опосредованным, а иногда и прямым воздействием Орды»^[34]. Анализ хронологии монголо-татарских набегов на русские земли показывает, что «удары монголо-татар направлялись прежде всего на Владимир, Переяславль, Суздаль и Юрьев. Разгрому периодически подвергались старые, давно колонизованные и густо населенные районы. Таким образом, подрывалась материальная основа могущества князей Северо-Восточной Руси, особенно старшего из них — великого князя Владимирского, в корне пресекались возможность их усиления, стремление к объединению и отпору завоевателям. Со стороны монголо-татар это была продуманная политика, направленная на сохранение и упрочение своего господства над русскими землями»^[35]. Для предмета нашего исследования большое значение имеют отмеченные В.А. Кучкиным по летописным источникам факты разорения монголо-татарами Городца в 1238 г., образования Городецкого княжества между 1263–1282 гг. и политической деятельности городецкого князя Андрея Александровича^[36], а также итоговый вывод ученого: «Участие тверского, костромского, городецкого и московского князей в борьбе за владимирское наследие свидетельствует о том, что во второй половине XIII в. уходит в безвозвратное прошлое политическое значение древнейших городов Волго-Окского междуречья… Выгоды географического положения Твери, Костромы, Городца и Москвы, явившиеся результатом демографических изменений в Северо-Восточной Руси, вызванных монголо-татарским игом, несомненно, благоприятствовали тому, что именно эти города в противовес всем остальным смогли успешно претендовать на роль того центра, вокруг которого в будущем смогла бы объединиться вся Северо-Восточная Русь»^[37].

Зависимость миграционных потоков и демографических процессов, происходивших на землях Владимиро-Суздальской Руси, от монголо-татарских набегов обусловила изучение маршрутов, которыми обычно двигались ордынцы на Русь. Реконструкция этих маршрутов дана в книге В.Л. Егорова «Историческая география Золотой Орды»^[38]. Ссылаясь на более поздние документы, в том числе о сооружении засечных черт на южных рубежах Русского государства (1681 г.), ученый выявляет два маршрута — «сакмы»: «Оба маршрута, начинаясь на левобережье Волги, приводили на территорию Рязанского княжества: различие их состояло в трассе движения по самой Золотой Орде. Первый шел вдоль Дона, постепенно выводя в его верховья, и открывая путь через Рязань и Коломну в центральные районы Руси. (…) Второй маршрут резко сворачивал от Волги (после переправы в районе Жигулей) прямо на запад, проходя несколько южнее современной Пензы и приводя в междуречье Прони и Мокши, откуда, минуя Рязань, можно было попасть в район Мурома, Владимира, Ростова и Ярославля. Эти два пути были традиционными и использовались наиболее часто…»^[39]. По этой реконструкции получается, что Городецко-Нижегородский край оказывался несколько в стороне от основного пути следования татар во время набегов XIII–XIV вв. Правда, В.Л. Егоров признает, что «золотоордынцы приходили на Русь иногда и другими дорогами. Однако последнее носило в определенной степени случайный характер и, как правило, было связано с конкретными небольшими набегами, нацеленными на определенный объект (в качестве примера можно привести Нижний Новгород)»^[40]. Автор отверг версию А.Н. Насонова о появлении «Дюденевой рати» (поход Тудана, брата хана Токты, в 1293 г.) водным путем: «…Подобное вряд ли возможно, так как перевозка на судах значительного по численности конного войска не только затруднительна, но и невыгодна с практической стороны (движение против течения, проблема кормления лошадей и, наконец, сооружение большого числа кораблей)»^[41]. Добавим к этому, что, судя по составу летописной статьи под 6801 г. (наиболее подробной в Троицкой и Симеоновской летописях), «Дюденева рать» происходила не зимой, а в пределах весны-осени 1293 г. (месяцы не указаны)^[42]. Следовательно, татарские конные отряды в данном случае не могли двигаться по льду рек, и возражения В.Л. Егорова А.Н. Насонову следует признать обоснованными. Но все это отнюдь не исключает возможность использования отдельными ордынскими отрядами замерзшего русла рек (в первую очередь, Волги и ее притоков) для зимних набегов на русские земли, тем более, что намеки на это есть в известиях XV в. (битва Даниила Борисовича с московской ратью у Лыскова и нашествие Улуг-Мухаммеда). Поэтому русское Среднее Поволжье, находясь вблизи от ордынских рубежей, не могло чувствовать себя в безопасности как в летнее, так и в зимнее время года. 

* * *

Письменные источники, по которым следует вести изучение политической истории Городецко-Нижегородского края во второй трети XIII — первой трети XIV вв., достаточно традиционны, и круг их сравнительно невелик. Это почти исключительно древнерусские летописи^[43]. Сохранились они в списках XIV–XVIII вв. и отстоят, таким образом, от описываемых событий на сто и более лет. Но дело, разумеется, не только в этом. Достаточно беглого знакомства с текстом Лаврентьевской или Софийской I летописей, чтобы понять, что русское летописание в XIII в. переживает серьезный кризис. В первые десятилетия после нашествия Батыя летописные статьи становятся краткими, отрывочными, содержат обычно два-три местных известия, не поднимаясь до общерусских тем и крупных жанров (повестей, поучений, житийных рассказов). Как пишет А.А. Горский, «можно констатировать, что в период после нашествия Батыя резко снижается интерес летописцев к «чужим землям», что отражает ослабление «межземельных» связей в этот период»^[44]. Разорения и разрушения городов — центров средневековой книжности — неизбежно приводили к более или менее длительным перерывам в летописании; упадок культурных связей между землями Древней Руси затруднял обмен известиями о происходивших событиях и сводами прежних лет. В пламени пожарищ сгорали книги, а их создатели гибли под саблями и стрелами ордынских «ратей», не успевая записать для потомков то, чему «быхом самовидцами»…

Сохранившиеся летописные памятники XIV–XVII вв., содержащие известия о событиях на Северо-Востоке Руси во второй трети XIII — первой трети XIV вв., позволяют предполагать летописание в нескольких городских центрах великого княжества Владимирского, распавшегося в послемонгольский период на несколько слабо связанных между собою княжений. Анализ последней части Лаврентьевской летописи обнаруживает значительный материал ростовского происхождения, который, по мнению М.Д. Приселкова, был соединен с владимирским летописанием в 1239 г. («великокняжеский свод Ярослава Всеволодовича»); А.Н. Насонов датировал их соединение временем около 1281 г.^[45] Произошло это, скорее всего, благодаря тому, что город меньше пострадал во время нашествия Батыя, хотя и не избежал монгольского захвата в 1238 г.^[46]; к тому же после этих событий ростовская епископская кафедра оказалась единственной уцелевшей на всем Северо-Востоке Руси. Относящиеся к Ростовскому княжеству записи с точными датами, сохранившиеся в Лаврентьевской летописи, свидетельствуют, что летописание в Ростове велось непрерывно в середине — второй половине XIII в. (видимо, при Успенском кафедральном соборе). Наряду с этим, длительное отсутствие погодных записей с точными датами о событиях во Владимире заставляет предполагать ослабление здесь летописной традиции. Поэтому владимирский великокняжеский свод со второй трети XIII в. велся с использованием ростовского материала; но Владимир-на-Клязьме, официальная столица великого княжества, все же оставался центром летописания, хотя и менее значительным^[47].

Развивая взгляды М.Д. Приселкова и А.Н. Насонова, Д.С. Лихачев доказал, что центрами летописания в Северо-Восточной Руси, наряду с Ростовом и Владимиром, становятся в XIII в. Переяславль и Тверь. Ростовский летописный свод Д.С. Лихачев датировал началом 1270-ых гг. и связывал его составление с княгиней Марьей, вдовой ростовского князя Василька Константиновича, замученного монголами в 1238 г.; местом ведения летописи ученый обоснованно считал епископскую кафедру. Свод, объединивший эту летопись княгини Марьи с известиями за последующее десятилетие, Д.С. Лихачев определил как переяславский («свод Переяславля-Залесского») и датировал его составление 1281 г. По наблюдениям ученого, с 1285 г. началась летописная работа в Твери, завершившаяся составлением свода 1305 г., с которого был сделан список в 1377 г. («Лаврентьевская летопись»)^[48]. При этом ученый отмечал: «Замечательно, что и этот тверской свод 1305 г. соединяет летописный материал различных русских областей: Новгорода, Рязани, Ярославля. Летописный свод также стремится быть сводом общерусским, и эти попытки тверского летописания должны быть поставлены в связь с тем, что тверской князь носит в это время титул великого князя владимирского»^[49].

Еще одним центром летописания в Северо-Восточной Руси был Суздаль: известия, восходящие к суздальскому источнику, Я.С. Лурье выявил в первой части Рогожского летописца (до статьи под 6796 г.) и в Московско-Академической летописи (под 6760 г.). Следы ростовского или суздальско-ростовского свода ученый усматривал также в известиях летописей Московско-Академической за 6747–6927 гг., Софийской I за 6785/86–6872 гг. и Новгородской IV с 6749 г.^[50] Есть основания предполагать запись известий в Ярославле, Угличе и Галиче^[51]. Особый интерес вызывает начальный период московского летописания, которое, по мнению Л. Л. Муравьевой, начиналось «в форме семейного Летописца со времени княжения Юрия Даниловича — не позднее 1303–1304 гг. Первоначальные московские записи, по всей вероятности, не дошли до нас в полном объеме, и те, которые известны, не сохранились в оригинальном виде… Предполагается, что сначала их было немного, велись они несистематически. Известия этих записей и заметок не выходили еще за пределы чисто местных интересов, связанных главным образом с событиями из жизни княжеской семьи»^[52]. Не исключено, что подобный же характер (семейный краткий летописец местных князей на основе поминальных записей синодика главного городского храма) могло носить летописание других княжеских центров Северо-Восточной Руси XIII в. — Юрьева, Костромы, Стародуба, а с конца XIII в. — и Городца-на-Волге, но следы летописной работы здесь не обнаружены. Наконец, в XIII в. летописание непрерывно велось в Новгороде Великом, не пострадавшем во время нашествия Батыя. Летописные известия, традиционно краткие и преимущественно местные, ежегодно составлялись здесь при дворе новгородского архиепископа.

Характер летописной работы на Руси во второй трети XIII — первой трети XIV вв. следует учитывать при выборе источников для изучения истории Нижегородско-Городецкого края в этот период. Основная трудность заключается в том, что летописные памятники данного региона за этот период неизвестны (и неизвестно, существовали ли они вообще), а сообщения о событиях в крае, читающиеся в сохранившихся памятниках, кратки, отрывочны и не всегда вразумительны. К тому же о происхождении этих известий — а значит, и о степени осведомленности их авторов, и о достоверности их информации — можно лишь догадываться. В общем, головоломка со многими неизвестными…

Основным источником, повествующим о событиях в Северо-Востоной Руси после 1237 г., остается Лаврентьевская летопись, оканчивающаяся статьей под 6813 г., о грозе в Костроме. Завершение рукописи, написанной монахом Лаврентием в 1377 г., событиями 23 июня 1304 г., а также состав и содержание заключительных статей позволили большинству ученых определить список Лаврентия как копию владимирского великокняжеского свода 1305 г. — свода Михаила Ярославича, князя тверского (1285–1318 гг.) и одновременно великого князя владимирского (1305–1317 гг.)^[53]. Сообщения Лаврентьевской летописи за 1237–1305 гг. опираются на записи преимущественно ростовского и владимирского происхождения; в отдельных случаях можно предполагать следы летописания Суздаля, Переяславля-Залесского и, в меньшей степени, иных княжеских центров Северо-Восточной Руси. Другим очень важным историческим источником по рассматриваемой теме остается Симеоновская летопись, известия которой за интересующий нас период восходят к тверской переработке 1412 г. общерусского свода кон. XIV или нач. XV в. сложного состава. При этом, как показал Я.С. Лурье, ряд летописных фрагментов Симеоновской летописи, в том числе о событиях XIII в. (за 6743–6745 (1235–1237) и 6747–6757 (1239–1249) гг.) заимствованы из Московских великокняжеских сводов 1479 г. и кон. XV в. Именно это обстоятельство затрудняет привлечение к анализу событий за указанные периоды Троицкой летописи: неизвестно, какой текст был помещен в утраченном ныне памятнике под 6743–6745 и 6747–6757 гг., а реконструкция текста по Симеоновской, подвергшейся воздействию московских сводов, не вполне надежна^[54]. В остальном же тексты Троицкой и Симеоновской летописей за период второй трети XIII — первой трети XIV вв. практически совпадают и служат важнейшим дополнением к сообщениям Лаврентьевской. Для сравнительно-текстологического анализа привлекались Владимирский летописец и Большаковский сборник, сохранившие в своем составе отдельные известия, восходящие к сводам типа Лаврентьевской и Троицкой-Симеоновской^[55].

Наряду с древнерусскими сводами, отражающими летописание великого княжества Владимирского и составленными не позднее нач. XV в., к исследованию привлечены и памятники кон. XV–XVI вв., среди которых наиболее интересны Московские великокняжеские летописные своды — 1472 г. (отразившийся в летописях Вологодско-Пермской и Никаноровской), 1479 г. и кон. XV в. Эти памятники официального московского летописания опирались на своды, составленные при митрополичьей кафедре в первой половине XV в. на основе владимирских великокняжеских летописей. Кроме того, московские редакторы включали в состав своих сводов летописные фрагменты новгородского, суздальского и иного происхождения. Все это обусловило целесообразность привлечения к нашему исследованию Московских великокняжеских летописных сводов 1472 г., 1479 г. и кон. XV в., а также восходящих к ним Воскресенской и Холмогорской летописей. Учитывались также сообщения Ермолинской летописи — общерусского свода кон. XV в., известного в единственном списке (РГБ. Ф. 178, № 8665, кон. XV в.). По мнению ученых, изучавших Ермолинскую летопись, в основу ее был положен летописный свод, составленный в Кирилло-Белозерском монастыре в начале 1470-ых гг. и независимый от великокняжеской власти. Свод этот, не сохранившийся в оригинале, отразился также в сокращенных летописных сводах и кратких кирилло-белозерских летописцах, но уникальную особенность Ермолинской составляют известия 1462–1472 гг. о строительной деятельности русского архитектора и подрядчика В.Д. Ермолина (отсюда — условное название памятника, данное ему А.А. Шахматовым). Интересующая нас первая часть Ермолинской летописи (до 6925 (1417) г.) обнаруживает сходство с Московским великокняжеским сводом 1479 г. и «Летописцем от семидесят и дву язык». Как полагал Я.С. Лурье, источником этой части была «особая обработка свода 1448 г.»,предпринятая в великокняжеской канцелярии перед составлением Московского свода 1479 г.; нельзя, впрочем, исключать и иных объяснений^[56]. Непрерывная традиция ростовского летописания XIII–XIV вв. отразилась в летописи Типографской, известия которой в части до 6931 (1423) г. представляют собой сокращенное изложение Московского великокняжеского летописного свода 1479 г., но содержат небольшие дополнения ростовского происхождения.

Для сопоставления привлекались сокращенные летописные своды 1493 г. и 1495 г. (источники их известий за XIII–XIV вв. требуют уточнений), Прилуцкий и Уваровский виды «Летописца от семидесят и дву язык» (так называемые «своды 1497 и 1518 гг.»), памятники XVI в. сложного состава — Никоновская летопись и Тверской сборник. Сравнительно-текстологический анализ известий о событиях в Северо-Восточной Руси и русском Среднем Поволжье, содержащихся в памятниках XV–XVI вв., дает возможность на локальном материале проследить взаимоотношения сводов и установить источники данных известий.

Монголо-татарское иго несколько ослабило влияние князей, занимавших Владимирский «великий стол», на Новгород, но при этом обострило интерес новгородцев к событиям «на Низу». Летописцы Новгорода, оставшегося неразоренным татарами островком Руси, внимательно следили за всем происходившим в северо-восточных княжествах, стараясь за перипетиями политической борьбы XIII–XIV вв. уловить их возможные последствия для «Господина Великого Новгорода»: «число», «черный бор» и «рати». Именно с этого времени новгородская владычная летопись, уделявшая все больше внимания общерусским событиям, начинает упоминать Городец и Новгород Нижний в своих статьях. Независимость новгородского летописания от владимирских великокняжеских редакторов позволяет проверить достоверность сообщений владимиро-ростовских и тверских сводов кон. XIII — нач. XIV вв., отразившихся в летописях группы Лаврентьевской и Троицкой. Все это в конечном счете обусловило широкое привлечение памятников, отразивших новгородское летописание (Новгородских I и IV, Софийской I летописей), к нашему исследованию.

Сведения о Городецко-Нижегородском крае за период второй трети XIII — первой трети XIV вв., сохранившиеся в летописных памятниках, неизбежно кратки и фрагментарны, но, к сожалению, их практически невозможно дополнить по источникам документальным и нарративным. Древнерусские документы, агиографические и учительные произведения, созданные на территории нашего региона в указанный период, неизвестны, и вероятность их обнаружения исчезающе мала. Княжеские печати, найденные археологами в Городце, а также ордынская практика выдачи ярлыков на княжение заставляют предполагать определенные формы делопроизводства в крае, но актовый материал не сохранился, как не сохранились и памятники книжности, непременно существовавшие в храмах и монастырях региона. Установить факты деятельности скрипториев в городских центрах края также невозможно. В этих условиях для объективного понимания всего происходившего в Городце и Нижнем Новгороде летописные свидетельства приходится дополнять археологическими источниками, информационные возможности которых для изучения политической истории все же ограничены. Свидетельства западноевропейских, арабских и иранских авторов о событиях в Золотой Орде лишены прямых упоминаний Городецко-Нижегородского края, а потому интересны только для показа общего фона русско-ордынских отношений в XIII–XIV вв. Эта группа источников достаточно проработана в упомянутых выше трудах А.Н. Насонова и Г.А. Федорова-Давыдова, по которым она и привлекается к данному исследованию. Наконец, в соответствии с установившейся традицией привлечены и фрагменты «Истории Российской» В.Н. Татищева, сопоставительный анализ которых с известиями древнерусских летописей позволяет установить в каждом отдельном случае допустимость использования дополнительных сведений, приводимых этим историком XVIII в. Впрочем, источник третьей части «Истории Российской», охватывающей 1238–1462 гг. — Никоновская летопись (так называемый Академический XV список) — давно известен ученым^[57], так что объем дополнительной информации в сообщениях В.Н. Татищева за весь этот период, как правило, невелик.

Глава 2. Нашествие Батыя и Городецкий край в 1238 г.

Основной источник сведений о вторжении монголов на Русь в 1237–1240 гг. — «Повесть о нашествии Батыя», сохранившаяся в трех вариантах (древнейшие списки — в составе Ипатьевской, Лаврентьевской и Новгородской I летописей). Повесть ярко изображает картину страшного разгрома княжеств Рязанского, Владимиро-Суздальского, Переяславского, Черниговского и Киевского, и картину эту дополняют результаты археологических исследований, выявивших слои пожарищ, а кое-где — остатки оружия, проломленные черепа… По наблюдениям А.Ю. Бородихина, наиболее авторитетного исследователя «Повести о нашествии Батыя», памятник был вставлен в летописание спустя какое-то время после описываемых событий, а все три ее летописных варианта опираются на общий архетипный текст^[58]. От решения вопросов о том, каков был этот архетип, где, когда и кем он был составлен, а также от того, когда была включена в летописание повесть, зависит определение степени достоверности этого источника. Действительно, близость или, напротив, отдаленность автора в пространстве и времени от описываемых событий влияла на степень его осведомленности о деталях нашествия. Заинтересованность или, напротив, незаинтересованность автора в сохранении мирных отношений с татарами определяла его объективность в изображении событий 1237–1240 гг. Сложнейшая проблема архетипа повести решалась учеными по-разному^[59]. Прежде всего, судя по датировке летописей Ипатьевской, Лаврентьевской и Новгородской I старшего извода, «Повесть о нашествии Батыя» была включена в летописание не позднее начала XIV в. Датировки появления трех версий повести зависят от их предполагаемых источников. Версия, читающаяся в Ипатьевской летописи, отражает впечатления составителя «Летописца Даниила Галицкого» — современника описываемых событий, использовавшего киевский и владимирский великокняжеские летописные своды. Поэтому возникновение Ипатьевской версии «Повести о нашествии Батыя» должно быть датировано в промежутке между 1240–1260-ми гг. (не позднее 1264 г.), и предложенная А.Ю. Бородихиным датировка — 1245–1249 гг. — вполне приемлема^[60]. Владимирский великокняжеский свод использован, как показал А.Ю. Бородихин, и в Новгородской I летописи старшего извода, но здесь он дополнен фрагментами ростовского и южнорусского происхождения^[61]; впрочем, нельзя исключать использование рязанского и местного, новгородского источников^[62]. Такой «разброс» источников затрудняет датировку новгородской версии повести, которую приходится датировать большим периодом между 1240 г. (время нашествия) и первой половиной XIV в. (датировка второй части Синодального списка Новгородской I летописи старшего извода, где читается повесть); предложенная А.Ю. Бородихиным дата — около 1255 г. — все же гипотетична^[63]. Наиболее сложен вопрос об источниках «Повести о нашествии Батыя» в Лаврентьевской летописи: рассказ под 6745 (1237) г. носит отчетливо сводный характер, опираясь на летописные источники владимирского и ростовского происхождения^[64]. Соединение ростовского и владимирского источников произошло не ранее возникновения самих этих источников, и вот тут заметен наибольший «разброс» мнений: М.Д. Приселков отстаивал дату 1239 г., А.Н. Насонов — 1281 г., Д.С. Лихачев — начало 1270-ых гг.; Я.С. Лурье допускал одновременное составление повести и самой Лаврентьевской летописи («свод 1305 г.»); В.Л. Комарович и Г.М. Прохоров считали редактором повести составителя Лаврентьевского списка 1377 г.^[65] Наиболее приемлема, по-видимому, осторожная датировка А.Ю. Бородихина: 1260-ее гг. — начало XIV в.^[66] Неясна и личность составителя данной версии повести, который, судя по многочисленным книжно-риторическим заимствованиям, не был современником или очевидцем событий 1237–1240 гг.; впрочем, есть и другие мнения^[67]. Таким образом, из трех первоначальных версий «Повести о нашествии Батыя» наиболее ранняя — версия Ипатьевской летописи, далее, по-видимому, следует версия Новгородской I летописи, и самая поздняя — версия Лаврентьевской летописи. В отношении последнего варианта существуют обоснованные сомнения, был ли его составитель современником самого нашествия, но несомненно, что опирался он на источники, возникшие на территории Северо-Восточной Руси.

Информативность рассматриваемых версий «Повести о нашествии Батыя» в части, касающейся вторжения на территорию великого княжества Владимирского, также различна. Версия Ипатьевской летописи — по-видимому, наиболее ранняя и составленная современником — кратко сообщает под 6745 г. (с подзаголовком «Побоище Батыево») о взятии монголами Рязани и гибели рязанского князя Юрия и его княгини под Пронском; «Батыеви же устремлешюся на землю Суждалскую»^[68]. Попытка остановить Батыя у Коломны не удалась, и события развивались далее стремительно:

«Побѣжену бывшу Всеволоду, исповѣда отцю бывшую брань устремленыхъ на землю и грады его. Юрьи же князь, оставивъ сынъ свои во Володимерѣ и княгиню, изииде изъ града. И совокупляющу ему около себе вои и не имѣющу сторожии, изѣханъ бысть безаконьнымъ Бурондаема, всь городъ изогна и самого князя Юрья убиша. Батыеви же стоящу у града борющуся крѣпко о градъ, молвящимъ имъ льстью гражаномъ: "Гдѣ суть князи Рязаньстии? Вашь град и князь вашь великии Юрьи не рука ли наша емши и смерти преда?" И услышавъ о семь, преподобныи Митрофанъ епископъ начатъ глаголати со слезами ко всимъ: "Чада! Не убоимся о прельщьньи от нечестивых и ни приимемь си во умъ тленьнаго сего и скоро минующаго житья, но ономь не скоро минующѣмь житьи попечемься, еже со ангелы житье. Аще и градъ нашь, пленьше, копиемь возмуть и смерти ны предасть, азъ о томь, чада, поручьникъ есмь, яко вѣнца нетлѣньнаа от Христа Бога приимете". О сем же словеси слышавше, вси начаша крѣпко боротися. Тотаромъ же порокы градъ бьющемь, стрелами бещисла стрѣляющимъ. Се увидѣвъ князь Всеволодъ, яко крѣпчѣе брань належить, убояся, бѣ бо и самъ младъ, самъ изъ града изииде с маломъ дружины и несы со собою дары многии, надѣяше бо ся от него живот прияти. Онъ же яко свѣрепыи звѣрь не пощади уности его, велѣ предъ собою зарѣзати, и градъ всь избье. Епископу же преподобному во церковь убѣгшу со княгинею и с дѣтми, и повѣлѣ нечестивыи огньмь зажещи. Ти тако душа своя предаша в руцѣ Богу».

По тексту известия можно понять, что выехавший из Владимира великий князь находился где-то недалеко от города, где и был убит Бурундаем, после чего судьба столицы была решена. О действиях отрядов Батыя во Владимиро-Суздальской земле здесь сказано предельно кратко: «Град ему избившу Володимерь, поплѣни гради Суждальскии», а далее следует описание осады Козельска и завоевания южной Руси.

Значительно пространнее версия «Повести о нашествии Батыя», читающаяся в Новгородской I летописи, где она помещена под 6746 г.^[69] Здесь рассказано о переговорах рязанских князей с татарами и приведена нигде более не встречающаяся подробность: «Послаша же рязаньстии князи къ Юрью Володимерьскому, просяче помочи, или самому поити. Юрьи же самъ не поиде, ни послуша князии рязаньскыхъ молбы, но самъ хотѣ особь брань створити…» Последовательность дальнейших событий в передаче новгородского летописца такова: рязанский князь Юрий «затворися въ градѣ с людми»; его племянник Роман Ингваревич объединился со сторожевым полком воеводы Еремея, посланного Юрием Всеволодовичем, но был окружен татарами под Коломной и погиб в бою вместе с Еремеем; 21 декабря после пятидневной осады татары взяли Москву. Далее без перехода говорится: «тако же избиша князя и княгиню и мужи и жены и дѣти…», и дается картина разорения Рязани, по отдельным обмолвкам выдающая запись со слов очевидца («кто ся нас осталъ живыхъ», «да и мы то видѣвше»). Затем рассказывается о событиях во Владимиро-Суздальской Руси:

«Тогда же Рязань безбожнымъ и поганымъ Татаромъ вземшемъ, поидоша къ Володимирю… Князь же Юрьи выступи изъ Володимиря и бѣжа на Ярославль, а въ Володимири затворися сынъ его Всеволодъ съ матерью и съ владыкою и со всею областию своею. Безаконьнии же Измаильти приближишися къ граду и оступиша градъ силою и отыниша тыномь всь. И бысть на заутрье, увидѣ князь Всеволодъ и владыка Митрофанъ, яко уже взяту быти граду, внидоша въ церковь святую Богородицю, и истригошася вси въ образъ, таже въ скиму от владыкы Митрофана: князь и княгыни, дчи и сноха, и добрии мужи и жены. И яко уже безаконьнии приближашася, поставивше порокы, взяша град и запалиша и огнемь в пяток преже мясопустныя недѣли. И увидѣвше князь и владыка и княгыни, яко зажженъ бысть градъ, а людье уже огнемь кончаваются, а инии мечемь, вбѣгоша въ святую Богородицю и затворишася в полатѣ. Погании же отбивше двьри зажгоша церковь, наволочивше лѣса, и издвушиша вся ти, тако скончашася, предавше душа своя Господеви. Инии же погнашася по Юрьи князи на Ярославль. Князь же Юрьи посла Дорожа въ просокы въ 3-хъ 1000-хъ, и прибѣжа Дорожь и рече: "А уже, княже, обошли нас около". И нача князь полкъ ставити около себе, и се внезапу Татарове приспѣша. Князь же не успѣвъ ничто же, побѣже, и бы на рѣцѣ Сити, и постигоша и, и животъ свои сконча ту. Богъ же вѣсть, како скончася, много бо глаголють о немь инии; Ростовъ же и Суздаль разидеся розно. Оканьнии же они оттолѣ пришедше, взяша Москву, Переяславль, Юрьевъ, Дмитровъ, Волокъ, Тфѣрь; ту же и сынъ Ярославль убиша. Оттолѣ же придоша безаконьнии и оступиша Торжекъ на сборъ чистои недѣли…». Далее сообщается о взятии татарми Торжка, о походе «за 100 верстъ до Новагорода» и о счастливом избавлении Новгорода от беды.

По сравнению с Ипатьевской версией повести, отметим в Новгородской версии ряд примечательных деталей: 1) только здесь говорится о желании Юрия Всеволодовича «особь брань створити»; 2) только здесь говорится о бегстве Юрия к Ярославлю; 3) упоминание в Ипатьевской «и не имѣющу сторожии» здесь развернуто во фрагмент о неудачной разведке Дорожа^[70]. Примечательно, что новгородский редактор не знает конкретных обстоятельств гибели Юрия Всеволодовича, но знает об интересе к этой теме и, видимо, о разных версиях: «Богъ же вѣсть, како скончася: много бо глаголють о немь инии». Новгородскому редактору известно и то, что полки Ростова (братьев Константиновичей) и Суздаля уцелели и после битвы «разидеся розно»^[71]. Среди разгромленных татарами городов не упомянуты ни Городец, ни Новгород Нижний, ни находившийся сравнительно недалеко от них Муром.

О появлении монголо-татарских отрядов в 1238 г. на территории русского Среднего Поволжья и о взятии ими находившихся здесь поселений сообщает Лаврентьевская версия «Повести о нашествии Батыя»^[72]. Последовательность событий 1237–1238 гг. здесь в целом та же, что и в Новгородской I летописи, но рассказ существенно различается в деталях. Лишь в завершающей части повести — в летописной «Похвале Юрию Всеволодовичу» — сообщается вскользь о татарском посольстве до нашествия: «Преже мѣненыя безбожныя Татары отпущаше одарены, бяху бо преже прислали послы своѣ злии ти кровопиици рекуще: «Мирися с нами!» Он же того не хотяше…»^[73]. Известие о татарском посольстве к Юрию Всеволодовичу достоверно, ибо о нем упоминает независимый источник — послание доминиканского монаха Юлиана епископу Перуджи^[74]. Но из контекста, однако, неясно, был ли автор «Похвалы Юрию Всеволодовичу» современником нашествия и очевидцем посольства.

«Повести о нашествии Батыя», помещенной в Лаврентьевской летописи под 6745 г. мартовским (март 1237 — февраль 1238 гг.), предшествует обычная запись владимирского великокняжеского свода об украшении епископом Митрофаном Успенской соборной церкви, после чего, без особого заглавия, следует краткое известие о захвате татарами Рязанской земли:

«Того же лѣта. На зиму придоша от всточьныѣ страны на Рязаньскую землю лѣсом безбожнии Татари, и почаша воевати Рязаньскую землю, и плѣноваху и до Проньска. Поплѣнивше Рязань весь и пожгоша и князя ихъ убиша. (…) Потом поидоша на Коломну».

Здесь и далее заметна характерная особенность Лаврентьевской версии повести: каждый этап нашествия, о котором рассказывает летопись, отмечен в тексте особым подзаголовком «тое же зимы». Вторым этапом стала битва у Коломны:

«Тое же зимы. Поиде Всеволодъ сынъ Юрьевъ внук Всеволожь противу Татаром. И сступишася у Коломны. И бысть сѣча велика, и убиша у Всеволода воеводу Еремѣя Глѣбовича и иных мужии много убиша у Всеволода. И прибѣжа Всеволодъ в Володимерь в малѣ дружинѣ, а Татарове идоша к Москвѣ».

Третьим этапом нашествия в изложении Лаврентевской летописи стал захват татарами Москвы:

«Тое же зимы. Взяша Москву Татарове и воеводу убиша Филипа Нянка за правовѣрную хрьстьянскую вѣру, а князя Володимера яша рукама сына Юрьева, а люди избиша от старьца и до сущаго младенца, а град и церкви святыя огневи предаша, и манастыри вси и села пожгоша, и много имѣнья въземше, отидоша».

Примечательно, что автор этих фрагментов, положенных в основу Лаврентьевской версии повести, лучше осведомлен о событиях, чем авторы Ипатьевской и Новгородской версий повести: он точно указывает имена князей и великокняжеских воевод, руководивших владимиро-суздальскими отрядами в этих битвах. Для сравнения: в Ипатьевской под Коломной назван лишь князь Всеволод, в Новгородской — рязанский князь Роман и воевода Еремей (без отчества); о взятии Москвы в Ипатьевской не сообщается вообще, а в Новгородской глухо сказано о неведении москвичей (о битве под Коломной), и далее Москва указана лишь в перечне захваченных татарами городов. Знание деталей выдают в авторе указанных фрагментов Лаврентьевской летописи владимирского книжника, который, скорее всего, опирался на записи, современные декабрьским событиям 1237 г. Даже если имена князей и воевод уточнялись спустя некоторое время после событий, разрыв во времени не мог быть большим, ибо через несколько десятилетий подробности о воеводстве Еремея Глебовича, Филипа Нянка (а ниже — Жирослава Михайловича и Петра Ослядюковича) вряд ли кого-то интересовали и должны были забыться.

Столь же точны сообщения о последующих событиях, явно восходящие к владимирскому великокняжескому своду:

«Тое же зимы. Выѣха Юрьи из Володимеря в малѣ дружинѣ, урядивъ сыны своя в собе мѣсто Всеволода и Мстислава. И ѣха на Волъгу с сыновци своими с Васильком и со Всеволодом и с Володимером, и ста на Сити станом, а ждучи к собѣ брата своего Ярослава с полкы и Святослава с дружиною своею. И нача Юрьи князь великыи совокупляти воѣ противу Татаром. А Жирославу Михаиловичю приказа воеводьство в дружинѣ своеи».

В отличие от Новгородской версии, в Лаврентьевской ничего не говорится о Ярославле как конечном пункте бегства Юрия из Владимира; напротив, передвижение великого князя на северо-запад к Волге логичнее, так как этот район (в том числе речка Сить, находившаяся подо льдом) — удобное место для соединения с полками Новгородской земли. О стратегических планах Юрия Всеволодовича можно лишь догадываться (да и были ли они у не слишком боевого великого князя в той неразберихе?), но совершенно очевидно, что залогом успешных боевых действий Юрий считал объединение военных сил Владимиро-Суздальской Руси и Новгорода. Не исключено поэтому, что в новгородском варианте «Повести о нашествии Батыя» фраза архетипного текста о выходе Юрия из Владимира на соединение с Ярославом исказилось в «бѣжа на Ярославль». Необходимо обратить внимание на еще одну деталь: Юрий ждал на Сити «Ярослава с полкы и Святослава с дружиною своею». Чья дружина имеется ввиду? Едва ли это воины Святослава Всеволодовича, княжившего тогда в Юрьеве: в этом случае в летописи появилось бы выражение «с полком его» (или даже уточнение «с юрьевским полком»). Судя по контексту, не исключено, что летописец называет «своей дружиной» великокняжеское войско — «свое» для Юрия Всеволодовича, которое, однако, в тот момент находилось под началом Святослава. Такое могло быть, если великокняжеская дружина еще до начала нашествия направлялась Юрием на помощь Ярославу, либо к устью Оки — для прикрытия восточных рубежей после разгрома татарами Волжской Булгарии (вспомним, что Святослав имел опыт боевых действий в этом регионе). Но главное, это объясняет фразу Новгородской I летописи об уцелевшем суздальском полке после битвы на Сити («Ростов и Суздаль разидеся розно»). Ведь известно, что Святослав Всеволодович уцелел во время битвы — тем больше оснований полагать, что под его началом находилась великокняжеская дружина, которую новгородские летописцы последовательно именовали суздальской^[75]. Отсутствие основных сил великого княжества во Владимире-на-Клязьме в декабре 1237 — феврале 1238 гг. могли жестко обусловить все действия Юрия Всеволодовича, вынужденного оставить свою столицу, и последовавшую затем трагическую развязку.

«Тое же зимы. Придоша Татарове к Володимерю мѣсяца февраля въ 3… Володимерци затворишася в градѣ, Всеволод же и Мстиславъ бяста, а воевода — Петръ Ослядюковичь. Володимерцам не отворящимся, приѣхаша Татари к Золотым воротом, водя с собою Володимера Юрьевича, брата Всеволожа и Мстиславля. И начаша просити Татарове князя великого Юрья, есть ли в градѣ. Володимерци пустиша по стрѣлѣ на Татары, и Татарове тако же пустиша по стрѣлѣ на Золотая ворота. И по сем рекоша Татарове Володимерцем: "Не стрѣляйте!" Они же умолчаша. И приѣхаша близь к воротом, и начаша Татарове молвити: "Знаете ли княжича вашего Володимера?" Бѣ бо унылъ лицем. Всеволодъ же и Мстиславъ стояста на Золотых воротѣх и познаста брата своего Володимера. А Татарове отшедше от Золотых вороть и обьѣхаша весь градъ, и сташа станом пред Золотыми враты, назрѣемѣ множство вои бещислено около всего града. Всеволод же и Мстиславъ сжалистася брата своего дѣля Володимера и рекоста дружинѣ своеи и Петру воеводѣ: "Братья! Луче ны есть умрети перед Золотыми враты за святую Богородицю и за прововѣрную вѣру хрестьянскую!" И не да воли ихъ быти Петръ Ослядюковичь. (…) Татарове станы своѣ урядивъ у города Володимеря, а сами идоша, взяша Суждаль, и святу Богородицю разграбиша, и дворъ княжь огнемь пожгоша, и манастырь святаго Дмитрия пожгоша, а прочии разграбиша…, а сами идоша к Володимерю.

В суботу мясопустную почаша наряжати лѣсы и порокы ставити до вечера. А на ночь огородиша тыном около всего города Володимеря. В недѣлю мясопустную по заутрени приступиша к городу мѣсяца февраля въ 7, на память святаго мученика Феодора Стратилата. (…) И взяша град до обѣда: от Золотых воротъ у святаго Спаса внидоша по примету чересъ город, а сюдѣ от сѣверныя страны от Лыбеди к Орининым воротом и к Мѣдяным, а сюдѣ от Клязмы к Волжьскым воротом. И тако вскорѣ взяша Новыи град, и бѣжа Всеволодъ и Мстиславъ и вси люди бѣжаша в Печернии городъ, а епископъ Митрофанъ и княгини Юрьева съ дчерью и с снохами и со внучаты, и прочиѣ княгини Володимеряя с дѣтми и множство много бояръ и всего народа людии затворишася в церкви святыя Богородица, и тако огнем безъ милости запалени быша…И убьенъ бысть Пахомии архимандрить манастыря Рожества святы Богородица, да игуменъ Успеньскыи Феодосии Спасьскыи и прочии игумени и черньци и черници и попы и дьяконы — от уного и до старца и сущаго младенца, и та вся иссѣкоша, овы убивающе, овы же ведуще босы и безъ покровенъ въ станы своѣ, издыхающа мразом…»

Обилие деталей захвата и разорения Владимира-на-Клязьме, перечень городских укреплений, упоминание имен сыновей Юрия Всеволодовича, имени и отчества воеводы (Петр Ослядюкович) однозначно свидетельствует о том, что в основе рассказа — свидетельства современников, зафиксированные во владимирском великокняжеском своде. Именно это заставляет с доверием относиться к последующему описанию действий татарских отрядов:

«Татарове поплениша Володимерь и поидоша на великого князя Георгия оканнии ти кровопиици и ови идоша к Ростову, а ини к Ярославлю, а ини на Волгу на Городець, и ти плѣниша все по Волзѣ, доже и до Галича Мерьскаго, а ини идоша на Переяславль и тъ взяша, и оттолѣ всю ту страну и грады многы — все то плѣниша, доже и до Торжку. И нѣсть мѣста, ни вси, ни селъ тацѣх рѣдко, иде же не воеваша на Суздальскои земли. И взяша городовъ 14, опрочь свободъ и погостовъ, во одинъ мѣсяць февраль, кончевающюся 45-тому лѣту [т. е. 6745-му году; февраль — последний месяц мартовского года. — Б.П.]».

Затем летописец сообщает о том, как весть о падении Владимира-на-Клязьме достигла великокняжеского стана на Сити:

«Приде вѣсть к великому князю Юрью: "Володимерь взятъ, и церкы зборъная и епископъ и княгини з дѣтми и со снохами и со внучаты огнемь скончашася, а старѣишая сына Всеволодъ с братом [Мстиславом, который в Ипатьевской и Новгородской версиях повести не упоминается. — Б.П.] внѣ града убита [обстоятельства гибели Всеволода в Лаврентьевской не сообщаются; подробности есть лишь в Ипатьевской летописи: «князь Всеволодъ…самъ изъ града изииде… несы со собою дары многии…Онъ же яко свѣрепыи звѣрь не пощади уности его», см. выше. — Б.П.], люди избиты, а к тобѣ идут"», а далее в формах литературного этикета переданы скорбь великого князя и его молитвы.

При сравнении данных фрагментов Лаврентьевской версии «Повести о нашествии Батыя» с версиями Новгородской и Ипатьевской обращает на себя внимание одна деталь: в изложении новгородского летописца сначала Юрий Всеволодович гибнет на Сити, а затем татары захватывают ВладимиР. Аналогичная последовательность событий и в Ипатьевской летописи: сначала Юрий «изъѣханъ бысть безаконьнымъ Бурондаема… и самого князя Юрья убиша», и лишь затем показан штурм Владимира, гибель Всеволода Юрьевича по приказу Батыя, сожжение епископа и великокняжеской семьи в соборной церкви; концовка: «Град ему [Батыю. — Б.П.] избившу Володимѣрь, поплѣни гради Суждальские…». В Лаврентьевской, напротив, говорится сначала о взятии Владимира-на-Клязьме, и лишь потом о битве на Сити:

«И поидоша безбожнии Татарове на Сить противу великому князю Гюргю. Слышав же князь Юрги с братом своимъ Святославом и с сыновци своими Василком и Всеволодом и Володимером, ис мужи своими поидоша противу поганым. И сступишася обои. И бысть сѣча зла, и побѣгоша наши пред иноплеменникы. И ту убьен бысть князь Юрьи, а Василка яша руками безбожнии и поведоша в станы своѣ. Се же зло здѣяся мѣсяца марта въ 4 дьнь на память святою мученику Павла и Ульяны».

Точное указание имен князей, находившихся в великокняжеском стане, и точная дата битвы — 4 марта 1238 г. — указывают на достоверность данного известия; более правдоподобна и та последовательность трагических событий февраля-марта 1238 г., которая изложена в Лаврентьевской летописи. Скорее всего, монголы узнали о местонахождении Юрия Всеволодовича от пленных, потому что без этих сведений им долго пришлось бы искать стан на Сити. Вероятность захвата хорошо осведомленных пленников в стольном городе Владимире, что и говорить, была высока, а уж допрашивать азиатские кочевники умели…

Именно после известия о гибели Юрия Всеволодовича на Сити в повествовании Лаврентьевской летописи заметен текстологический «шов», формально выраженный в киноварном выделении заключительных слов предыдущего известия и в простановке знака концовки. А далее вновь, но другими словами повторено сообщение о гибели Юрия («И ту убьенъ бысть князь великыи Юрьи на Сити на рѣцѣ и дружины его много убиша»), и затем внимание летописца сосредотачивается на ростовском князе Василии (Васильке) Константиновиче: рассказано о его захвате татарами, «нудиша и много проклятии безбожнии Татарове обычаю поганьскому быти въ их воли и воевати с ними, но никако же не покоришася ихъ безаконью…»; приведена молитва Василька перед гибелью, рассказано о переносе его тела в Ростов, а завершает годовую статью летописная «Похвала князю Васильку». Текстологический «шов» и повтор известия о гибели Юрия на Сити привели М.Д. Приселкова к выводу о сводном характере «Повести о нашествии Батыя» в Лаврентьевской летописи^[76]; весь раздел годовой статьи до «шва» ученый возводил к владимирскому великокняжескому летописанию, а после «шва» — к летописанию ростовскому. Время составления ростовской части статьи под 6745 г., как и всего комплекса ростовских известий второй трети XIII в., неизвестно; неизвестно также время и обстоятельства появления летописной похвалы Юрию Всеволодовичу под 6747 г. А вот раздел статьи под 6745 г., восходящий к владимирскому летописанию, есть все основания датировать временем, близким к описываемым событиям: это доказывается обилием имен и подробностями боевых действий во Владимиро-Суздальской Руси в 1237–1238 гг. Появление в Лаврентьевской летописи под 6747 г. череды сообщений, связанных с Ярославом Всеволодовичем (о его вокняжении на Владимирском «великом столе» после гибели брата, о перезахоронении Юрия во Владимире, перечень уцелевших князей, о взятии Ярославом Каменца и о его походе к Смоленску на литву), свидетельствует о продолжении великокняжеской летописи во Владимире. На возможность ведения летописной работы в столице великого княжества указывает сообщение в начале статьи под 6747 г. о встречавших останки Юрия Всеволодовича представителях духовенства: «Изидоша из града противу ему епископъ Кирилъ [Ростовский. — Б.П.] и Дионисии архимандритъ, понесоша и в град съ епископомъ и игумени и попове и черноризци, и не бѣ слышати пѣнья в плачи и велици вопли, плака бо ся весь град Володимерь по нем»^[77]. Судя по приведенному фрагменту, Владимир вовсе не обезлюдел после февраля 1238 г., а среди духовных лиц с очень большой долей вероятности можно предполагать наличие книжников, способных продолжить составление ежегодных летописных записей. Допустимо поэтому датировать владимирский раздел статей под 6745–6747 гг. приблизительно 1240-ми гг., а тот факт, что составитель данного раздела был современником описываемых событий, заставляет с доверием относиться к Лаврентьевской версии «Повести о нашествии Батыя».

Учитывая все вышеизложенное, уместно еще раз обратиться к рассмотрению фрагмента с упоминанием Городца среди городов, подвергшихся нападению монголов в феврале 1238 г. В Лаврентьевской летописи об этом сказано так:

«Татарове… ови идоша к Ростову, а ини к Ярославлю, а ини на Волгу на Городець, и ти плѣниша все по Волзѣ, доже и до Галича Мерьскаго, а ини идоша на Переяславль и тъ взяша, и оттолѣ всю ту страну и грады многы — все то плѣниша, доже и до Торжку. И нѣсть мѣста, ни вси, ни селъ тацѣх рѣдко, иде же не воеваша на Суждальскои земли, и взяша городов 14 опрочь свободъ и погостовъ во одинъ месяць февраль, кончевающеся 45-тому лѣту»^[78].

К сожалению, не представляется возможным установить, какой текст читался в Троицкой летописи. М.Д. Приселков в своей реконструкции этого утраченного памятника вынужден был принять за основу текст Лаврентьевской летописи, так как Симеоновская летопись, по которой ученый обычно восстанавливал Троицкую, в изложении событий этого периода обнаруживает влияние Московского великокняжеского свода 1479 г. Выписки Н.М. Карамзина, не указывавшего их источник, здесь не могут служить надежным основанием отнесения текста к Троицкой: текстуальные разночтения выписок и Лаврентьевской в данном фрагменте невелики, следовательно, Н.М. Карамзин мог выписать фрагменты текста не из Троицкой, а из Лаврентьевской летописи^[79].

По-видимому, более надежным основанием если не для реконструкции текста Троицкой, то по крайней мере для представления о том, каким мог быть этот текст, становится «Повесть о нашествии Батыя» в составе Владимирского летописца. Как было установлено нами в предыдущей работе^[80], известия о начальном периоде истории Новгорода Нижнего в составе Владимирского летописца по тексту обнаруживают зависимость от Троицкой летописи, так что подобное предположение допустимо. «Повесть о нашествии Батыя», помещенная во Владимирском летописце под 6745 г., в целом следует Лаврентьевской версии, хотя в некоторых элементах есть и отличия. Наиболее заметны эти отличия в интересующем нас фрагменте о захвате татарами городов Северо-Восточной Руси: «Татарове же плѣнивъ Володимерь и поидошя на великого князя Юрья; и инии идоша къ Юрьеву и к Переяславлю и к Ростову и къ Костромѣ, а инии к Углечю и къ Кашину и къ Ярославлю и на Волгу на Городець; и тѣ всѣ грады поплѣниша и землю их да иже и до Галичя Мерьскаго, а сюды до Торъжку, и всю землю Суздальскую, и нѣсть тое страны мѣста цѣла, но всѣ плѣнено, въ един мѣсяць февраль взяша городовъ 14, опрочь слобод и волостеи»^[81].

Изучение текста Владимирского летописца дает возможность определить происхождение текста «Повести о нашествии Батыя» в составе Симеоновской летописи. Начальные фрагменты (разорение Рязанской земли) в последней действительно восходят к Московскому великокняжескому летописному своду 1479 г. (или к его источнику), но дальнейшее изложение совпадает с редакцией Владимирского летописца, что позволяет предполагать схожий текст и в Троицкой летописи. Интересующий нас фрагмент в Симеоновской читается так:

«Татарове же поплѣниша Володимерь, и поидоша на великаго князя Юрья окааннии ти кровопивци, овии идоша къ Юрьеву, къ Ростову, къ Костромѣ, а инии идоша на Углече поле и Кашину и къ Ярославлю, инии на Волгу и на Городець, и тѣ всѣ грады плѣноваху всѣ по Волзѣ, идѣ же и до Галичя Мерьскаго; а инии идоша на Переяславль и Къснятину, и то взяша, и оттуду всю страну и грады многы, все то поплѣниша, тоже и до Торжька: нѣсть мѣста, нѣсть селъ целыхъ, рѣтко, иже не воеваша на Суздальскои земли; и взяша городовъ 14, опрочь слободъ и волостеи, и опрочѣ погостовъ, въ единъ мѣсяць февраль, кончевающися 6745-тому лѣту»^[82].

Как видим, в перечне городов, кроме Ростова, Ярославля, Городца, Галича Мерьского и Переяславля, появляются Юрьев, Кострома, Углич и Кашин, а затем и Торжок. Из десяти упомянутых здесь городов в Новгородской версии названы лишь Юрьев, Переяславль, а затем Торжок; при этом прямых текстуальных заимствований не обнаруживается. Нельзя, однако, исключать, что появление в перечне Костромы, Углича и Кашина — попытка редактора протографа Троицкой, Симеоновской и Владимирского летописца осмыслить слова архетипа Лаврентьевской версии о захвате татарами 14 городов.

Воздействие Новгородской версии «Повести о нашествии Батыя» гораздо отчетливей проявляется в Типографской летописи, хотя ее составитель также в целом следует Лаврентьевской версии данного произведения. К Новгородской версии здесь восходят описание покорения Рязани и перечень городов, захваченных татарами в феврале 1238 г., включающий Юрьев, Дмитров, Волок, Тверь и Торжок. Интересующий нас фрагмент по тексту чрезвычайно близок к Лаврентьевской: «И поидоша оттолѣ на великого князя Юрьа, а друзии идоша к Ростову, а инии къ Ярославлю, а инии на Волгу и на Городець, и ти поплениша все по Волзѣ и до Галича Мерскаго, а ини идоша къ Переаславлю и тъй градъ взяша»^[83].

Лаврентьевскую версию «Повести о нашествии Батыя», с дополнениями из Новгородской версии, содержат и памятники московского летописания — великокняжеские своды 1479 г. и кон. XV в. (подзаголовок «Батыева рать»), а также восходящая к ним Воскресенская летопись. Кроме описания рязанских событий и перечня захваченных татарами городов, к Новгородской версии здесь восходит сюжет об отправке Юрием Всеволодовичем Дорожа «в просокы в 3000 мужь». Интересующий нас фрагмент обнаруживает сходство с текстом Лаврентьевской: «И поидоша на великого князя Юрья, а друзии идоша к Ростову, инии же ко Ярославлю, а ини на Волгу и на Городець, и ти то плениша все по Волзѣ и до Галича Мерьскаго, а инии идоша к Переяславлю и тои град взяша и оттоле всю ту страну и городи мнози плениша, Юрьевъ, Дмитровъ, Волок, Тферь, тут же и сынъ Ярославль убиша, и до Торжьку, нѣсть мѣста, идѣ же не воеваша. А на Ростовьскои и Суждальскои земли взяша городовъ 14, опроче слобод и погостовъ, въ одинъ мѣсяць февруарь кончевающеся лѣту 45-му»^[84].

Сочетание Лаврентьевской версии повести с Новгородской версией характерно и для весьма близких в этой части Ермолинской летописи и сводов 1497 г. и 1518 г. Здесь также содержатся «новгородские» фрагменты о намерении князя Юрия Всеволодовича «о себѣ хотя с ними брань створити», о разведке Дорожа, хотя текстуальные отличия от Московских великокняжеских сводов 1479 г. и кон. XV в. все же заметны. В Ермолинской летописи отрывок о действиях татарских отрядов после падения Владимира-на-Клязьме читается так: «И оттолѣ разсыпашася по всеи земли тои: к Ростову, и къ Ярославлю, и на Городець, по Волзѣ вся грады поплениша, и до Галичя Мерескаго; а инии кь Юрьеву, и к Переаславлю, и к Дмитрову, и тѣхъ взяша; а инии Тверь взяша, в неи же сына Ярославля убиша, и вся грады поимаше по Ростовьскои земли и Суздальскои во единъ мѣсяць февраль 14»^[85]. Аналогично читается данный отрывок в летописных сводах 1497 г. и 1518 г.^[86]

Два варианта отрывка с упоминанием Городца встречаются в опубликованных списках Никоновской летописи. «Повесть о нашествии Батыя» носит здесь составной характер, попеременно следуя то Новгородской, то Лаврентьевской версии, что отражает многообразие источников, имевшихся в распоряжении составителей Никоновской летописи^[87]. В списке Оболенского, признаваемом ныне за оригинал Никоновской летописи, и в восходящих к нему списках читается следующий текст: «Татарове же оттуду разсыпашася по всеи земли: инии взяша Ростовъ, а инии Ярославль, и сына Ярославля убиша, а инии взяша Городецъ, и по Волзѣ вся грады поплѣниша и до Галича Мерскаго, а инии взяша Юрьевъ, и Переяславль, и Дмитровъ, и Тферь, и Кашинъ, и Волокъ, и Коснятинъ, и вся поплѣниша даже и до Торжъку, и нѣсть нигдѣ же мѣста, гдѣ не воеваша, и взяша во единъ февраль мѣсяць 14 градовъ»^[88]. Позднее происхождение этого текста выдают, во-первых, слова «взяша Ростов и Ярославль» (в древних сводах — «поидоша к Ростову и Ярославлю»), а во-вторых, указание на Ярославль как место гибели «сына Ярославля»^[89]. Недостоверно и упоминание Коснятина в перечне взятых городов (Новгородская версия, к которой восходит приведенный в Никоновской перечень, не называет этот город). Текст, читающийся в Толстовском списке Никоновской летописи^[90], восходит к Московскому великокняжескому летописному своду 1479 г.; разночтения между ними несущественные.

Обе версии Никоновской летописи были использованы В.Н. Татищевым при написании «Истории Российской». Об этом наглядно свидетельствует приведенный им перечень городов, захваченных татарами в феврале 1238 г.: «Татарове же по взятии Владимира разсыпашася по всей земли, инии взяша Переяславль, Юриев, Дмитров, Волок, Тверь. Ту убиша сына Ярославля. А в другой стороне взяша Городец, Кострому, Ростов, Ярославль, Углич, Кашин и попустошиша всю землю до Галича Меряского и Торжка. В един февраль взяша 14 городов»^[91].

Своды так называемой «новгородско-софийской группы» — Новгородская IV и Софийская I, а также Новгородская Карамзинская и Московско-Академическая летописи — обнаруживают в рассматриваемом фрагменте о захвате татарами городов небольшое, но примечательное разночтение с текстом рассмотренных выше летописных памятников. При этом редакция «Повести о нашествии Батыя» в Софийской I летописи та же, что и в Московских великокняжеских сводах 1479 г. и кон. XV в., но интересующий нас фрагмент читается в Софийской I летописи старшего извода так: «И поидоша на великаго князя Юрья оттолѣ, овии же поидоша къ Ростову, а инии же къ Ярославлю, а инии на Волгу и на Городець, и тѣ поплениша все по Волзѣ и до Галича Володимерьскаго [выделено нами. — Б.П.], а инии идоша къ Переяславлю и тотъ градъ взяша, оттолѣ ту страну и городы мнозии поплѣниша: Юрьевъ, Дмитровъ, Волокъ, Тферь, ту же и сынъ Ярославль убиша. И до Торьжьку нѣсть мѣста, гдѣ же не воеваша. И на всеи Ростовьскои и Суждальскои земли взяша городовъ 14, опрочѣ слободъ и погостовъ, в одинъ месяцъ февраль кончевающуюся лѣту 45…»^[92]. Эта же особенность — чтение «до Галича Володимерского» — есть и в летописи Московско-Академической. При этом раздел данного памятника, охватывающий статьи под 6713 (1205) — 6746 (1238) гг., практически совпадает с Софийской I и может рассматриваться как «Академический список Софийской I летописи»^[93]. К тому же источнику восходит и «Повесть о нашествии Батыя» в составе Вологодско-Пермской летописи, отразившей Московский великокняжеский свод 1472 г.; отрывок с упоминанием Городца читается здесь аналогично Софийской I^[94].

Несколько иная композиция повести в составе Новгородской IV: например, о воеводстве Жирослава Михайловича здесь сказано после описания осады и штурма Владимира и перечня захваченных городов (в редакции Софийской I о воеводстве Жирослава говорится до описания захвата Владимира), но это не повлияло на чтение интересующего нас фрагмента^[95]. К Новгородской IV восходит текст «Повести о нашествии Батыя» в составе так называемой «Белорусской I летописи», сохранившийся в летописи Никифоровской (в близкой к ней Супрасльской летописи лакуна из-за утраты листов). Но книжники Великого княжества Литовского сильно сократили летописный текст о событиях 1237–1238 гг., в результате чего исчезло характерное чтение «Володимерского» (применительно к Галичу), так что о зависимости текста от Новгородской IV можно судить только по композиционным особенностям повести. Интересующий нас фрагмент с упоминанием Городца читается в Никифоровской летописи так: «И поидоша кРостову, и к Ярославлю, и на Влъгу, и на Городець, и то все плѣниша и до Галича, и сътвориша им тако, яко и сему [Владимиру. — Б.П.]»^[96].

Именование Галича «Владимирским» следует считать все же искажением первичного чтения — «Галича Мерьскаго», которое характерно для более ранней Лаврентьевской летописи и многих других памятников владимирского и московского летописания. В остальном небольшой фрагмент, упоминающий нападение татар в 1238 г. на Городец и русское Поволжье, в летописях «новгородско-софийской группы» не отличается от Лаврентьевской версии этих событий.

Оригинальное сочетание Новгородской и Лаврентьевской версий «Повести о нашествии Батыя» представляет собой текст в составе Тверского летописного сборника^[97]. Разорение монголами Рязанской земли здесь изложено по Новгородской I летописи^[98]; в рассказе об осаде Владимира-на-Клязьме редактор следует Лаврентьевской версии событий, не обнаруживая, однако, буквальных заимствований из известных летописных сводов; взятие Торжка и разведка Дорожа излагаются по Новгородской версии, а затем редактор опять следует Лаврентьевской версии повести. Фрагмент о нападении татар на города Ростово-Суздальской земли читается в Тверском сборнике так: «И оттолѣ разсыпашася Татарове по всей земли той, къ Ростову, иные по великомъ князи погнаша на Ярославль и на Городецъ, и по Волзѣ вся грады поплѣниша и до Галича Мерскаго; а инии кь Юриеву и кь Переяславлю и кь Дмитрову, и тѣхъ взяша; а инии Тфѣрь шедше взяша, въ ней же сына Ярославля убиша, и вся грады поимаша по Ростовской земли и по Суздалской въ единъ мѣсяць февраль, нѣсть же мѣсто и до Торжьку, иде же не быша»^[99]. Источник данной версии анализируемого отрывка определить трудно: появление Дмитрова в перечне городов, подвергшихся нападению в феврале 1238 г., в сочетании с остальными признаками, вроде бы указывает на зависимость от Московского великокняжеского свода 1479 г. (или его неизвестного протографа).

Неожиданное сходство с текстом Тверского сборника обнаруживает Холмогорская летопись, в которой «Повесть о нашествии Батыя» несколько сокращена. Отрывок с упоминанием Городца читается в Холмогорской практически так же, как и в Тверском сборнике, но с единственным существенным разночтением: «А оттоле разсыпашася татари по всей земли той, к Ростову и Ярославлю, и на Городец, и по Волзе вся грады поплениша, и до Галича Володимерскаго, а инии к Юрьеву, и к Переяславлю, и к Дмитрову, и тех взяша, а инии Тверь, шедше, взяша, в ней же сына Ярославля убиша»^[100]. Чтение «Галича Володимерскаго» вместо «Галича Мерскаго», как в Тверском и большинстве сводов, объясняется, вероятнее всего, воздействием летописи типа Софийской I; на это же, по-видимому, указывает отнесение повести к 6745 г. (в Тверском сборнике она помещена под 6746 г.). Следы влияния Софийской I на данный отрывок Холмогорской позволяют предполагать контаминированность текста повести в Холмогорской летописи: редакторы последней, переписывая повесть по своду типа Тверского сборника, сверялись и с другим источником — летописью типа Софийской I. Нельзя, впрочем, исключить и другое объяснение: редактор XVI в. мог не понять исчезнувшее к тому времени географическое уточнение «Мерскаго» и самостоятельно заменить его более привычным «Володимерскаго» (ведь и в летописях «новгородско-софийской группы» когда-то произошло нечто подобное). Но, как бы то ни было, первичность Тверского сборника (или его протографа) по отношению к Холмогорской летописи не вызывает сомнений.

Проведенный сопоставительный анализ летописных текстов о нападении татар на «Городец и все по Волзѣ» в феврале 1238 г. позволяет сделать ряд принципиально важных выводов:

1). Тексты, читающиеся в различных летописных памятниках XIV–XVI вв., настолько близки между собой, что наличие у них общего архетипа не вызывает сомнений.

2). Содержащая упоминание Городца и русского Поволжья летописная «Повесть о нашествии Батыя» читается в сводах XIV–XVI вв. в нескольких редакциях. Редакции Лаврентьевская (текст в составе Лаврентьевской летописи) и Троицкая (тексты в составе Симеоновской летописи и Владимирского летописца, реконструкция ныне утраченной Троицкой летописи) излагают одну и ту же версию событий 1237–1238 гг., которую принято называть «Лаврентьевской». Редакции повести в составе московских великокняжеских сводов, летописей «новгородско-софийской» группы, Тверского сборника и Холмогорской летописи представляют собой сочетание Лаврентьевской версии с элементами рассказа о Батыевщине из Новгородской I летописи. Интересующий нас отрывок, упоминающий Городец и Поволжье, восходит к Лаврентьевской версии «Повести о нашествии Батыя»; следовательно, архетип текста читался в общем источнике летописей Лаврентьевской, Троицкой, Симеоновской и Владимирского летописца.

3). Источниками Лаврентьевской версии «Повести о нашествии Батыя» были владимирский великокняжеский и ростовский своды, между которыми заметен текстологический «шов». Фрагмент о нападении на Городец и Поволжье в феврале 1238 г. читается в том разделе повести, который восходит к владимирскому великокняжескому летописанию. Судя по точности именования персоналий и указания дат событий, записи, положенные в основу летописного текста, были сделаны современником вскоре после нашествия Батыя.

4). Тот факт, что записи о действиях монголо-татарских отрядов в феврале 1238 г. на территории великого княжества Владимирского были сделаны великокняжеским летописцем-современником этих событий, заставляет считать эти записи заслуживающими доверия. Примечательно, что достоверность известия, упоминающего Городец и Поволжье, не вызывала сомнений у древнерусских книжников, редактировавших «Повесть о нашествии Батыя» для более поздних сводов, где Лаврентьевская версия повести дополнялась сюжетными элементами Новгородской версии. Во всяком случае, сколько-нибудь заметных следов искажения интересующего нас известия или противоречий, указывающих на его недостоверность, в летописных текстах нет.

Выводы, полученные в результате сопоставления редакций текста, позволяют перейти к его смысловому и контекстному анализу. Анализ этот уместно вести по Лаврентьевской летописи как наиболее близкой — текстуально и хронологически — к архетипу известия. Прежде всего, очевидно, что Городец и его округа подверглись нападению одного из самостоятельно действовавших отрядов, рассыпавшихся по территории Владимирского великого княжества после взятия столицы. Происходило это в феврале 1238 г.; от Владимира-на-Клязьме до Городца конный отряд, скорее всего, двигался сухим путем (путь по льду рек Клязьмы, Оки и Волги менее вероятен, так как расположенный в устье Клязьмы Гороховец был разорен татарами через год). Судя по употреблению глагола «плѣниша», нападение монголов на Городец завершилось его захватом; о степени последующего разорения города можно только догадываться. Известно, что монголы уничтожали города, пытавшиеся оказать сопротивление, и безжалостно истребляли их население, но в случае добровольной сдачи и изъявления покорности разорение могло оказаться не столь опустошительным^[101]. Быстрота и легкость, с которой отдельные отряды захватили 14 городов Ростово-Суздальской Руси за один только февраль 1238 г., свидетельствует о том, что серьезное сопротивление монголам оказано не было. Причина, скорее всего, не столько в многочисленности монгольских отрядов, сколько в малочисленности самих защитников городов: полки ростовские и суздальские находились в стане великого князя Юрия Всеволодовича на Сити, так что оборонять города было по сути некому. В этих условиях даже не слишком большие конные отряды имели подавляющий численный перевес, а военное искусство монголов, в том числе при штурме городских укреплений, в комментариях не нуждается.

Интересно другое: рассказывая о захвате монголами Городца, летописец упоминает и о прилегающей к нему округе («плѣниша всѣ по Волзѣ»). Под выражением «всѣ по Волзѣ» здесь нет оснований понимать крупные поволжские города, ставшие центрами удельных княжеств (такие, как Ярославль, Углич, Тверь, Кострома). Хотя в летописном фрагменте упоминанию Городца и предшествует Ярославль, но указанный здесь же Ростов и названные далее Переяславль и Торжок не могли именоваться поволжскими; Тверь добавляется в более поздних версиях «Повести о нашествии Батыя» (наряду с не-поволжскими Юрьевом, Дмитровом и т. д.), так что контекстуальной связи с Городцом не имеет. А летописное указание на путь татарских отрядов («на Волгу на Городець») позволяет в итоге заключить, что выражение «всѣ по Волзѣ» означало для летописца и его современников Городецкую округу. Видимо, это был довольно большой регион («даже и до Галича Мерьскаго»), центром которого в тот период был Городец-на-Волге.

Такое понимание летописного текста подтверждается и тем, что известно о русских поселениях в Среднем Поволжье к первой трети XIII в.: в понятие «Городец и все по Волге» должны были входить Унжа и Юрьевец, Корякова слобода и Белогородье, заселявшиеся из Городца и к нему «тянувшие»^[102]. Судя по летописным известиям 1220–1221 гг., рассмотренным выше, от Городца административно зависел и Новгород Нижний, не успевший за полтора десятка лет своей начальной истории приобрести самостоятельное значение и оформиться как центр региона.

Собственно, именно это обстоятельство и может объяснить причину отсутствия «Новагорода на усть Окы» в перечне городов великого княжества Владимирского, захваченных монголо-татарами. Основанный незадолго перед нашествием и не имевший достаточно времени для развития, Нижний Новгород, скорее всего, был мимоходом захвачен татарским отрядом, налетевшим на Городецкую округу, и, как неотъемлемая часть этой округи, удостоился лишь обобщенного упоминания в летописном выражении «и все по Волзѣ плѣниша». Невозможно выяснить, сопровождался ли захват сожжением города и истреблением его населения, но предположение, что Нижний Новгород во время нашествия Батыя не пострадал, все же маловероятно^[103] Сохранилось позднее известие о судьбе города во время Батыевщины, читающееся в Большаковском летописном сборнике 1671 г.: «На сего же Юрья поганы(й) царь Баты(й) приде Болшие орды и взя Володимер в мясное заговенье в лета 6745 и убиша дву сынов Юрьевых Мстислава и Всеволода, изсекоша вся сущая во граде и окрест, и Нижней огнем сожгоша [выделено мной. — Б.П.]»^[104]. Это единственная в известных ныне летописных памятниках запись о сожжении Нижнего Новгорода монголо-татарами в годы нашествия Батыя. Позднее и к тому же нижегородское происхождение Большаковского сборника позволяет подозревать его составителя в добавлении этих слов в текст известия. Не исключено, что редактор мог опираться на какие-то местные предания о Батыевщине, однако фольклорные источники не слишком достоверны спустя четыре столетия после событий. И все же свидетельства письменных источников — как древние своды, так и поздние компиляции — позволяют утверждать, что все русское Поволжье (включая Новгород Нижний) подверглось разорению в том страшном феврале 1238 г.

Иное объяснение причин отсутствия Новгорода Нижнего в перечне городов, взятых монголами, предложил И.А. Кирьянов. Исследователь обратил внимание на летописное сообщение о сторожевом полке, посланном Юрием Всеволодовичем к рязанской границе и уничтоженном в битве под Коломной: «Летописи сообщают, что этот полк состоял из отряда «новгородцев», который возглавлял воевода Еремей Глебович, уже известный как воевода и управитель нижегородских владений Юрия. Упомянутых в летописи «новгородцев» следует считать нижегородцами… Ни одна из новгородских летописей не говорит об участии Новгорода Великого в обороне владимиро-суздальских земель…». И ниже И.А. Кирьянов пишет: «В длинном списке русских городов, преданных завоевателями огню и мечу,… не называется Нижний Новгород… Известие Лаврентьевской летописи об участии [участи? — Б.П.] «новгородцев»-нижегородцев во главе с Еремеем Глебовичем вполне объясняет эту ситуацию — сил сопротивления врагу в Нижнем не было»^[105].

Объяснение И.А. Кирьянова приходится отвергнуть, ибо в основе его лежит текстологическая ошибка. Во-первых, известие об сторожевом полке под Коломной, процитированное И.А. Кирьяновым по изданию «ПСРЛ. Т. I. Стб. 515», читается не в Лаврентьевской летописи, а в летописи Московско-Академической, использованной издателями для дополнений и разночтений к Лаврентьевской. Раздел Московско-Академической летописи со статьями за 6713 (1205) — 6746 (1238) гг. восходит к Софийской I летописи и может рассматриваться как список последней, опиравшейся в значительной мере на новгородское летописание. Во-вторых, Еремей Глебович — воевода Юрия Всеволодовича (а несколько ранее его старшего брата Константина) и участник боевых действий в Поволжье в 1220-ых гг., но для утверждения о том, что он был «управитель Нижегородского края», источники не дают оснований. В-третьих, в тексте Московско-Академической летописи, на который опирается И.А. Кирьянов, «новгородцы» упоминаются в связи не с Еремеем Глебовичем, а рязанским князем Романом^[106]. И, наконец, в-четвертых, эти «новгородцы» — ошибка переписчика Московско-Академической летописи, который не понял и исказил уже вышедшее из употребления к XVI в. отчество князя Романа — Ингваревич (вариант «Ингворович»). Вместо «князь Романъ и Новогородци съ своими вои» здесь должно читаться «князь Романъ Инъвгоровичь съ своими вои» — именно такое чтение сохранилось в Софийской I (протографе Московско-Академической)^[107]. Поэтому рассуждения И.А. Кирьянова о гибели под Коломной нижегородского полка ошибочны, как ошибочно и все предложенное им объяснение причин отсутствия защитников и быстрой сдачи Нижнего Новгорода. Все было, видимо, гораздо проще: недавно возникший город не имел достаточно сил для сопротивления («нижегородский полк» как самостоятельная единица в источниках того времени не упоминается — в отличие от вполне реального городецкого полка!), так что Нижний Новгород был без особого труда захвачен одним из отрядов, разорявших Городецкую округу, а жители, не успевшие бежать, перебиты.

«Пленение» Городца и Поволжья, о котором сообщает Лаврентьевская летопись под 6745 г. мартовским, то есть в феврале 1238 г. — единственное нападение монголо-татар на территорию края во время нашествия Батыя. Известие о захвате «Городца Радилова на Волге», помещенное в Тверском сборнике под 6747 г. и принимаемое иногда на веру^[108] — результат непонимания составителем Тверского сборника текста протографа, и ошибка эта легко обнаруживается при сопоставлении данной летописи XVI в. с аналогичным известием предшествующих сводов. Текст Тверского сборника гласит: «А инии Татарове Батыеви Мордву взяша, и Муромъ, и Городецъ Радиловъ на Волзѣ, и градъ святыа Богородица Владимерскыа»^[109]. Аналогичное известие в Лаврентьевской летописи, помещенное под тем же 6747 г., читается так: «Того же лѣта. На зиму взяша Татарове Мордовьскую землю, и Муром пожгоша, и по Клязмѣ воеваша, и град святыя Богородица Гороховець пожгоша, а сами идоша в станы своя»^[110]. Речь в известии, таким образом, идет о Гороховце, и сохранившееся в тексте Тверского сборника уточнение «градъ святыа Богородица Владимерскыа» однозначно свидетельствует, что и в его протографе читалось «Гороховец», не понятое переписчиками и замененное на более привычное «Городец». Примечательно, что ошибка эта была сделана еще до составления Тверского сборника, потому что есть она и в более раннем памятнике — Рогожском летописце XV в.: «Того же лѣта на зиму взяша Татарове Муромскую землю и Муромъ пожгоша и Городець и Торжекъ»^[111]. Судя по совпадению ошибочного чтения в двух сводах, прошедших редактирование в Твери, появление и развитие ошибки можно предположительно восстановить следующим образом: не позднее первой трети XV в. тверской книжник, переписывавший свод со статьями 6745–6747 гг. владимирского великокняжеского летописания (то есть летопись типа Лаврентьевской или, скорее, Троицкой), принял незнакомое ему слово «Гороховец» за описку и «исправил» на более привычное «Городец». С некоторыми сокращениями это известие попало в Рогожский летописец серед. XV в. и независимо от него — в Тверской сборник XVI в., редактор которого дополнил название «Городец» уточнением «Радилов на Волзѣ» (такие дополнения в Тверском сборнике сделаны, например, под 6685 и 6725 гг.)^[112]. В остальных сводах XIV–XVI вв., содержащих данное известие, сохранилось правильное чтение: «Гороховец, град св. Богородицы»^[113]. Правильное чтение данного известия дает возможность понять маршрут движения монгольского войска в 1239 г.: из степей через разоренную Рязанщину вглубь мордовских земель, с захватом Мурома-на-Оке и Гороховца, расположенного при впадении Клязьмы в Оку. В русское Поволжье, разоренное годом раньше, эти отряды не выходили.

Глава 3. Судьба Юрия Всеволодовича

«Батыева рать» 1237–1239 гг., «попленившая» в том числе и Городецкий край, оборвала жизнь Юрия Всеволодовича — великого князя владимирского. В последний раз биография основателя Нижнего Новгорода внешне совпала с биографией Андрея Боголюбского, к годам правления которого относится основание Городца. Обоим князьям судьба уготовила мученическую кончину: одному — под мечами заговорщиков в переходе собственного дворца, другому — под татарскими саблями в заснеженном лесу. Гибель Юрия Всеволодовича в битве на речке Сить 4 марта 1238 г., ставшая кульминацией монголо-татарского вторжения в Северо-Восточную Русь, побуждает историков вновь и вновь обращаться к оценке действий великого князя, пытаясь ответить на извечные вопросы «кто виноват?» и «что надо было делать?». Неслыханный разгром, которому подверглась Владимиро-Суздальская земля, установление страшного ига, последствия которого невозможно до конца осмыслить, заставляют вновь и вновь анализировать скупые известия древнерусских летописей, свидетельства иностранных источников, чтобы понять, могло ли быть иначе, и следствием каких причин (объективных или субъективных) стало поражение русских ратей.

Интересно, что о причинах победы монголов над Русью задумывались уже древнерусские книжники. Так, автор повести о нашествии, читающейся в составе Тверского сборника, в самом начале своего рассказа «яко смири Господь Богъ Рускую землю нахождениемъ безбожных иноплеменникъ Таурменъ», отмечал «межиусобныа брани Рускыа земля, и глады, и морѣ велицѣи»^[114]. Тем самым автор выделял две основные причины поражения Руси: 1) междоусобицы, ослабившие княжества и помешавшие им объединить военные силы (в чем монголы имели возможность убедиться на Калке); 2) голод и эпидемии, из-за которых население русских земель сократилось. И хотя трудно определить, когда возник цитируемый текст (появился ли он впервые в Тверском сборнике XVI в. или был переписан с чего-то более раннего, не сохранившегося до наших дней), к мнению древнерусского книжника стóит прислушаться. Историческая наука к началу XXI в. объясняет успех монголов в общем-то этими же причинами, отдавая предпочтение первой и подчас несколько забывая вторую. Между тем, уменьшение населения Руси в результате эпидемий и голода начала 1230-ых гг. объясняет и тот численный перевес, который имели монголы к началу вторжения. Насколько велик был этот численный перевес и, следовательно, была ли реальная возможность отразить нашествие? От решения этого вопроса зависит оценка действий русских князей.

Точная численность русской и монгольской стороны отсутствует, так что приходится довольствоваться оценочными данными. Количество монголо-татарских воинов, участвовавших в нашествии Батыя, некоторые историки склонны завышать (в популярной литературе встречаются абсурдные утверждения о полумиллионном войске)^[115], другие — приуменьшать (Л. Н. Гумилев писал о 4 тыс. воинов, что тоже несерьезно)^[116]. По-видимому, ближе к истине оценочная цифра, которую высказывает ряд историков: Великая Монгольская империя к концу 1220-ых гг. располагала не менее 120–130 тыс. всадников^[117]. Следовательно, отряды, объединенные под командованием Бату-хана, наверняка насчитывали в совокупности несколько десятков тысяч монголов, к которым в Дешт-и-Кипчаке присоединилось какое-то количество воинов из числа тюркоязычных кочевников. Такая оценка численности вполне достоверна, если учесть значение, придававшееся монгольскими правителями походу на Запад. Таким образом, общая численность войска, напавшего на Рязанскую и Владимиро-Суздальскую земли, превышала 50 тыс. всадников, абсолютное большинство из которых обладало всеми необходимыми воинскими навыками^[118].

Но дело, разумеется, не только в количестве. Сохранившиеся источники (археологические, изобразительные и письменные) свидетельствуют, что монгольские воины были хорошо вооружены. При этом оружием первого удара у монголо-татар служил лук — очень мощный (до 120–150 см в длину), со стрелами (около 70 см), наконечники к которым были, по выражению исследователей этого вопроса, «резко специализированы»: указывают до полусотни разновидностей наконечников^[119]. А это означает, что легко маневрирующие конные лучники могли с большого расстояния расстреливать на выбор тяжеловооруженных всадников — русских дружинников и европейских рыцарей. Дальнобойность луков давала возможность избегать стычки с противником, а убойная сила стрел позволяла пробивать доспех на расстоянии, сопоставимом с дальностью полета пули в XVIII в. Современники походов Чингиза и Бату утверждали, что монголы неохотно вступали в бой, но предпочитали поражать противника стрелами на расстоянии; существовал даже специальный тактический прием атаки (способ «хоровода»). Чтобы понять, чем это оборачивалось в бою, уместно вспомнить, как несколько тысяч английских пеших лучников в битвах Столетней войны уничтожали многократно превосходящие их по численности французские армии. Любопытно, что в историографии общепринято подчеркивать роль лучников как главного фактора побед при Кресси, Пуатье и Азенкуре. Так, У.С.Черчилль в своей книге «Рождение Британии» посвятил описанию действий лучников целую главу, назвав ее кратко и выразительно — «Лук»^[120]. В то же время ученые, рассуждающие о причинах сокрушительного разгрома Руси (да и других государств Восточной Европы) войсками Батыя, удивительным образом упускают из вида особенности вооружения монголов. А ведь в монгольском войске (как правило, численно превосходившем противника) луками и стрелами были вооружены все воины; значительная часть войска, кроме того, имела копья, а мечи и сабли — видимо, все, начиная с десятников^[121]. К тому же монголы имели неплохие доспехи, а степные кони позволяли быстро маневрировать, уклоняясь от ближнего боя, в котором противник мог получить преимущество и нанести ощутимые потери.

Добавим к этому, что монгольские воины и кони привыкли к тяготам длительных переходов, легко и быстро передвигались; в трудных условиях русской зимы их потребности в пище сводились к минимуму. Стратегическая инициатива неизбежно принадлежала монголам: единое командование выбирало единую цель, а в случае неудачи могло быстро перенацеливать войско. Прекрасно организованная разведка (агенты-купцы и крупные конные отряды во время боевых действий) давала надежную информацию о противнике.

Противопоставить этой силе Русь мало что могла: быстро передвигавшейся коннице противостояли лишь конные дружины князей, далеко не столь многочисленные, да наспех собранные пешие рати, явно уступавшие монголам в боевой подготовке^[122]. Единый план обороны в условиях первой трети XIII в. был невозможен, а военные силы русских княжеств заранее обрекались на распыление: не зная, куда направят свой удар татары, приходилось заботиться о прикрытии всех земель. Кстати, для Юрия Всеволодовича это был далеко не праздный вопрос: ведь в 1236 г. «безбожнии Татари взяша славныи Великыи город Болгарьскыи… и всю землю ихъ плѣниша»^[123], нависнув к 1237 г. над восточными границами великого княжества Владимирского. Новгородское летописание, традиционно недружественное по отношению к правителям Владимиро-Суздальской Руси, с укоризной замечает: «Юрьи же самъ не поиде [против татаР. — Б.П.], ни послуша князии рязаньскыхъ молбы, но самъ хотѣ особь брань створити…»^[124]. Какие соображения руководили Юрием Всеволодовичем, новгородские книжники не знали и не могли знать, так что приведенная здесь цитата — всего лишь их собственное понимание мотивов поведения великого князя владимирского, причем это понимание могло быть как правильным, так и ошибочным. Во всяком случае, у нынешних недругов давно покойного князя нет никаких оснований приписывать слова Новгородской версии «Повести о нашествии Батыя» самому Юрию Всеволодовичу. Безусловно, существовали и объективные причины невозможности отправки к Рязани или в стан рязанских князей «на Воронажь» всех ратей Владимиро-Суздальской земли: необходимость защиты восточных и центральных районов великого княжества, длительные сроки сбора ратников, трудности похода в осенне-зимнее время через леса и т. п. Видимо, составителям владимирского летописания эти причины казались настолько очевидными, что не требовали обсуждения. Впрочем, летописные источники ничего не сообщают о наличии у Юрия Всеволодовича какого-либо плана борьбы с монголо-татарами.

Анализируя причины успеха похода Бату-хана на Русь, И.Н. Данилевский, посвятивший этим событиям раздел в своем курсе лекций, признает: «Конечно, одной из причин побед монгольских отрядов была разобщенность сил противника, связанная с недооценкой сил врага и с самими удельными порядками, царившими в то время на Руси»^[125]. Впрочем, здесь же автор призывает не преувеличивать отрицательные последствия феодальной раздробленности: «Удельная система вовсе не была неодолимым препятствием для организации совместных выступлений вооруженных сил нескольких княжеств»^[126]. Однако приведенные И.Н. Данилевским примеры (поход русских князей на половцев в 1170 г., Андрея Боголюбского на Новгород в 1173 г. и на Киев в 1174 г.) едва ли можно признать удачными: князьям изредка удавалось объединить немногим более 10 тыс. конных и пеших ратников^[127], которым противостояли либо отдельные русские города, либо разрозненные кочевья половцев. Но на что могли надеяться десять или даже пятнадцать тысяч русских воинов, с трудом набранных, наспех обученных, измотанных долгим переходом и вдобавок не имеющих единого командования, против многотысячного монгольского войска?..

Понимая это, И.Н. Данилевский замечает: «Нельзя не учитывать и того, что монгольская армия была блестяще организована и прекрасно вооружена. Следует помнить и о том, что западный поход Батыя обеспечивался всеми ресурсами Великой Монгольской империи…»^[128] — и, заметим в скобках, не подвергшейся еще феодальной раздробленности. Автор справедливо призывает «осторожно относиться к оценочным суждениям на этот счет, широко распространенным в отечественной литературе (особенно краеведческой)»^[129] — но, приводя мнения Г.В. Вернадского, Дж. Феннелла и свидетельство венгерского монаха-доминиканца Юлиана, вынужден признать: «Видимо, все-таки армия Батыя должна была насчитывать, по меньшей мере [выделено мною. — Б.П.], несколько десятков тысяч человек (…) Судя по всему, численный перевес у монголов все-таки был». И тут же И.Н. Данилевский оговаривается: «Однако вряд ли можно говорить о «подавляющем» превосходстве противника в живой силе»^[130]. Собранные в ударный кулак несколько десятков тысяч монгольских всадников, хорошо вооруженных и привыкших воевать, против примерно полутора десятков тысяч владимиро-суздальских и рязанских дружинников и ратников, конных и пеших, разбросанных на большом пространстве, — это ли не подавляющее превосходство?! Ведь неслучайно в Новгородской версии «Повести о нашествии Батыя» говорится о пришедших на Рязанскую землю татарах: «множьство бещисла, акы прузи [как тараканы. — Б.П.]»^[131]. Признавая, что летописец подчеркивает многочисленность татар, И.Н. Данилевский считает, что «это не только (а может быть, и не столько) «документальное» описание, но и характеристика врага», «немаркированное цитирование библейских текстов»^[132]. По логике автора получается, что древнерусские книжники, для которых монголо-татары были врагами, переносили на них библейский образ многочисленного врага, при этом завышая силы противника. Между тем, судя по источникам, известным и И.Н. Данилевскому, монголы действительно имели перевес над силами русских и с точки зрения последних были весьма многочисленными, а потому — в полном соответствии с нормами литературного этикета! — при их описании использовались устойчивые стилистические формулы образа «множества врагов», в том числе и заимствованные из библейских текстов^[133]. Иными словами, не враждебность монголов заставила изображать «множество врагов», а реальная многочисленность монгольского войска стала причиной появления соответствующих летописных характеристик.

К сожалению, «перевернутая» логика рассуждений, подмена причины следствием способна привести к весьма спорным выводам. Отметив, что, «судя по ранним летописным повестям о нашествии Батыя, на русских землях, завоеванных ордынцами, преобладали настроения, которые никак не могли способствовать организации сколько-нибудь масштабного отпора захватчикам», И.Н. Данилевский далее утверждает: «Широкое распространение эсхатологических ожиданий, видимо, сыграло далеко не последнюю роль в «снижении обороноспособности страны». Во всяком случае, представляется, что именно этот фактор (а не только пресловутые «отрицательные последствия феодальной раздробленности») мог существенно помочь монгольским военачальникам в покорении северо-западных [?! — Видимо, все же северо-восточных. — Б.П.] русских земель»^[134]. Действительно, ощущение близости Страшного Суда глубоко присуще и летописи, и древнерусской книжности в целом, вплоть до XVII в. Участившиеся княжеские междоусобицы (в обстановке той самой пресловутой «феодальной раздробленности»), голод и эпидемии к 1230-ым гг. неизбежно должны были обострить чувство приближения «последних времен». Однако эсхатологические ожидания отнюдь не мешали владимиро-суздальским князьям в союзе с муромцами успешно воевать против Волжской Булгарии и мордовских племен. Но монголы — это не булгары и не мордва. Превосходство монгольского войска и его первые военные успехи обусловили у русских понимание невозможности победы и привели к растерянности: «Тогды же бѣ пополохъ золъ по всеи земли, и сами не вѣдяху и гдѣ хто бѣжить»^[135]. Иными словами, рост эсхатологических ожиданий в русском обществе происходил вследствие покорения и страшного разгрома русских земель, но не был причиной тому.

Данные рассуждения приведены здесь отнюдь не для того, чтобы попытаться оправдать Юрия Всеволодовича или оградить его от незаслуженных нападок: «мертвые бо сраму не имут». Гораздо важнее попытаться понять ту ситуацию, в которой очутился великий князь владимирский в 1237–1238 гг., — хотя бы для того, чтобы правильно расставить акценты в биографии правителя Владимиро-Суздальской Руси и основателя Нижнего Новгорода. Величина опасности, нависшей над родной землей, осознавалась Юрием Всеволодовичем изначально, хотя, быть может, и не до конца. Выше уже упоминался фрагмент о татарском посольстве к владимирскому великому князю из летописной похвалы Юрию Всеволодовичу: «Прежемѣненыя безбожныя Татары отпущаше одарены, бяху бо преже прислали послы своѣ злии ти кровопиици, рекуще: «Мирися с нами!» Он [Юрий. — Б.П.] же того не хотяше…»^[136]. По свидетельству монаха Юлиана, великий князь предпринял меры предосторожности по отношению к послам-разведчикам: «Проезжая через землю Суздальскую, они были захвачены князем суздальским, а письмо, посланное королю венгерскому, он у них взял; самих послов даже я видел со спутниками, мне данными»^[137]. Но, как бы то ни было, послы выполнили свою миссию, заодно наверняка постаравшись узнать побольше о стране и ее воинстве, и удалились восвояси. Тем временем пришло известие о поражении рязанской рати и разгроме городов Рязанской земли, союзной Владимирскому великому княжеству. Свои полки на помощь рязанским князьям, выступившим «на Воронажь», Юрий Всеволодович не отправил, что ему ставят в вину уже многие поколения историков^[138]. Но если бы дружина великого князя и полки, собранные с ближайших к Владимиру-на-Клязьме городов, были бы отправлены в Рязанскую землю и полегли бы там в битве с татарами, Юрию бы ставили это в вину с еще большим основанием.

А ведь помощь Рязани все-таки была послана! Все три ранние версии «Повести о нашествии Батыя» сообщают о том, что Юрий послал к рязанскому городу Коломне «сына своего Всеволода со всими людми [выделено мною. — Б.П.]» (Ипатьевская версия); «в сторожихъ воеводою» был опытнейший Еремей Глебович; «и бысть сѣча велика» (Лаврентьевская версия), «и бишася крѣпко» (Новгородская версия). Лишь после поражения под Коломной, о котором Юрий узнал во Владимире от уцелевшего сына, спасшегося с остатками войска (Ипатьевская: «исповѣда отцю бывшую брань устремленыхъ на землю и грады его»), стали ясны размеры опасности. Вскоре пала Москва, закрывавшая татарам путь от Коломны к стольному Владимиру. В этой ситуации Юрий Всеволодович оставляет столицу и уезжает на Волгу. Новгородская версия повести ничего не сообщает о мотивах этого поступка: «Князь же Юрьи выступи из Володимира и бѣжа [выделено мною. — Б.П.] на Ярославль, а въ Володимири затворися сынъ его Всеволодъ съ матерью и съ владыкою и со всею областию своею». Известие рисует князя в невыгодном свете, позволяя обвинять Юрия в трусости и бегстве, а инициатором обороны столицы считать его сына. Однако Ипатьевская версия в южнорусском летописании, независимом от великого князя владимирского и потому достаточно объективном, сдержанно сообщает, что «Юрьи же князь, оставивъ сынъ свои во Володимерѣ и княгиню, изииде изъ града». Едва ли справедливо подозревать Юрия в неблаговидных намерениях: ведь в осажденной столице оставалась его семья, которую в случае бегства и нежелания продолжать борьбу великий князь увез бы с собой. Замысел Юрия Всеволодовича раскрывает Лаврентьевская летопись: князь «выѣха из Володимеря в малѣ дружинѣ», оставив основную часть бывших у него в тот момент сил защищать столицу. Руководить обороной города он оставил сыновей («урядивъ сыны своя в собе мѣсто, Всеволода и Мстислава»), разумеется, с воеводой — Петром Ослядюковичем, а сам уехал на Волгу и «ста на Сити станом» (о Ярославле здесь не говорится), собирая полки. Судя по перечню князей в Лаврентьевской и упоминанию «Ростовъ же и Суздаль разидеся розно» в Новгородской I, Юрий Всеволодович пытался собрать в единый кулак рати великокняжеского Суздаля и Юрьева под общим командованием брата, юрьевского князя Святослава, ростовский полк племянников Константиновичей, а также переяславский полк (возможно, с новгородской ратью) брата Ярослава. На выбор места сбора ратей повлияли удобные пути подхода полков и возможность маневра в лесах, где действия больших масс конницы были затруднены. А чтобы выиграть время для сбора сил у Волги, требовалось измотать и обескровить татарские отряды на штурмах русских городов, для обороны которых, судя по Владимиру-на-Клязьме, выделялись какие-то отряды. Если бы этот замысел удался, Юрий Всеволодович мог бы рассчитывать хотя бы на частичный успех: сохранить большую часть сил, иметь возможность постоянно тревожить захватчиков набегами, соединиться с войсками других княжеств (ведь оставались еще не разоренными Новгородская земля, Смоленское и Полоцкое княжества, южная Русь), а в итоге изгнать монголов. Но план не удался, и историки склонны упрекать Юрия Всеволодовича в ошибочности действий: надо-де было опираться на укрепленные города, а не уводить из них воинов в леса^[139]. Но погибли бы воины во время осад и штурмов городов Владимиро-Суздальской Руси (а брать города монголы умели — вспомним судьбу городов Средней Азии, Ирана, Волжской Булгарии и гибель их защитников), и князя Юрия стали бы обвинять в «распылении сил», «неумении вести маневренную войну» и т. п. Нашли бы, в чем обвинить.

Как развивались события на речке Сить 4 марта 1238 г., летописи сообщают скупо. Ярослав Всеволодович со своими полками не подошел, зато пришло известие о стремительном разгроме татарами русских городов, о взятии Владимира и гибели семьи великого князя: «Приде вѣсть к великому князю Юрью Володимерь взятъ, и церкы зборъная и епископъ и княгини з дѣтми и со снохами и со внучаты огнемь скончашася, а старѣишая сына Всеволодъ с братом внѣ града убита, люди избиты, а к тобѣ идут»^[140]. Уныние и упадок боевого духа должны были охватить не только Юрия Всеволодовича, но и его полки, выстроить которые перед битвой он так и не успел: «И нача князь полкы ставити около себя, и се вънезапу приспѣша Татарове на Сить…»^[141]. Разведка у противника оказалась намного лучше, и посланный в «просокы» Дорож сообщил: «А уже, княже, обошли нас около»^[142]. Об этом же кратко сообщает и Ипатьевская летопись, называющая имя противника Юрия: «И не имѣющу сторожии [Юрий. — Б.П.], изъѣхан бысть безаконьнымъ Бурондаема…»^[143]. Составитель Ипатьевской версии «Повести о нашествии Батыя», видимо, представлял себе обстоятельства последней битвы Юрия лишь в общих чертах: по его тексту получается, что великий князь владимирский был убит еще до падения столицы и едва ли не вблизи от нее. Следуя Новгородской версии, можно подумать, что татары напали на Юрия где-то под Ярославлем, а потом гнали до Сити, где настигли и убили: «Князь же не успѣвъ ничто же, побѣже; и бы на рѣцѣ Сити, и постигоша и, и животъ свои сконча ту»^[144]. Наиболее достоверны тексты Лаврентьевской и Симеоновской летописей, в данном фрагменте весьма близкие между собой и явно восходящие к общему источнику. Едва ли силы отдельного отряда темника Бурундая намного превосходили объединенные полки Юрия Всеволодовича, но монголы долго сохраняли внезапность и действовали наверняка решительнее, а к тому же, судя по перечню уцелевших князей и полков, сумели точно выйти к ставке великого князя.

Не обладая полководческими талантами, Юрий, по-видимому, сразу же утратил контроль над ситуацией, не смог подтянуть резервы и удержать полки от бегства. В предсмертной тоске правитель Владимиро-Суздальской Руси и самый могущественный князь русских земель принял свой последний бой. Свидетелей гибели Юрия Всеволодовича, по-видимому, вообще не осталось в живых: «Богъ же вѣсть, како скончася, много бо глаголють о немь инии» (Новгородская версия); «И ту убьен бысть князь Юрьи…» (Лаврентьевская версия). Можно лишь предполагать, что битва сразу распалась на ряд отдельных схваток, в одной из которых погиб Юрий Всеволодович и был захвачен Василько Константинович, позднее замученный в Шеренском лесу; отступающий полк ростовцев выводил, вероятно, Владимир Константинович (брат Василька), а суздальцев — Святослав Всеволодович (брат Юрия). Но ни в одном из сохранившихся летописных источников — дружественных владимирскому великому князю (Лаврентьевская, Симеоновская летописи), нейтральных (Ипатьевская) или откровенно недружественных (Новгородская I, Тверской сборник) — не приводится никаких фактов, порочащих поведение Юрия Всеволодовича в его последнем сражении. Летописцы — даже явные недруги! — не повествуют ни о вставании князя на колени перед монголо-татарами, ни о мольбах его о пощаде^[145]. А летописание Северо-Восточной Руси сохранило похвалу — «Георгие мужьство тезоимените», подводящую итог трудам и дням Юрия Всеволодовича. За этикетными фразами и характеристиками («Всякыи бо держася добродѣтели не может безъ многих враг быти. Милостивъ же бяше паче мѣры, поминая слово Господне…») здесь все же отчетливо просматривается то, что древнерусский книжник — автор похвалы считал главным в деятельности великого князя: «…И грады многы постави, паче же Новъгородъ вторыи постави на Волзѣ усть Окы, и церкы многы созда, и манастырь святыя Богородица Новѣгородѣ…»^[146]. Строки эти, дошедшие до нас в списке 1377 г., следует считать, вероятно, наиболее объективной оценкой Юрия Всеволодовича, немало сделавшего для развития родной земли и познавшего в конце дней своих ужас ее беспощадного разорения «народом незнаемым». Поднимать Владимиро-Суздальскую Русь из пепла после событий 1237–1240 гг. предстояло уже преемникам Юрия.

Глава 4. Городецко-Нижегородский край в 1240–1260-ых гг.

Лишь через полтора десятка лет после нашествия Батыя и разгрома великого княжества Владимирского Городец и Новгород Нижний вновь начинают упоминаться в летописных известиях. Для Северо-Восточной Руси эти годы ознаменовались коренным изменением всей политической системы. Отныне верховным правителем и легитимным источником власти здесь становится каан Великой Монгольской империи. При этом русские земли вошли в состав так называемого «улуса Джучи» (по имени Джучи-хана — сынаЧингиза и отца Бату; Джучидская ветвь чингизидов стала правящим домом в западной части империи). Вплоть до последней трети XIII в., когда «улус Джучи» обособился от власти каана, русские земли находились под двойным контролем — из далекого Каракорума, монгольской столицы, и Сарая, волжского центра улуса.

Подчинение завоеванных монголами земель обеспечивалось всей военной мощью империи, с постоянной угрозой карательных походов; сбор налогов осуществляли специально назначенные императорские чиновники, а управляли землями либо непосредственно ханы-чингизиды, либо местная знать, изъявившая покорность монголам и получившая от них свои наследственные владения на правах подданства. Первый вариант управления применялся преимущественно там, где возможно было кочевое скотоводство (например, Дешт-и-Кипчак, южные регионы бывшей Волжской Булгарии)^[147]; в остальных случаях, по-видимому, преобладал второй вариант, характерный и для Руси. Разница между двумя вариантами управления странами, покоренными монголами, отчетливо заметна, и это заставляет внести коррективы в научные суждения о степени автономии русских земель в составе Монгольского государства. Так, И.Н. Данилевский пишет: «В отечественной историографии принято подчеркивать, что установление «монголо-татарского ига» вовсе не означало вхождения русских земель в состав Монгольской империи, поскольку, де, они сохраняли «черты прежней автономии» в виде своих правителей, а также не принимали якобы участия в монгольских походах». Разбирая выводы Н.В. Устюгова и Т.Д. Скрынниковой, И.Н. Данилевский утверждает: «…Наличие «своих» правителей — напомню, полностью [выделено автором. — Б.П.] лично зависящих от монгольского хана, даровавшего им право управлять их же собственной территорией и народом, на ней обитающим, — систематически подтверждающих свою зависимость в виде ордынских «выходов» и поставки войск для совместных военных действий, вряд ли может служить хоть сколько-нибудь веским основанием для признания «автономии» русских земель в рамках если не Монгольской империи, то уж, во всяком случае, так называемой Золотой Орды (улуса Джучи)».^[148] И все же нельзя отрицать разницу между статусом, например, Нижнего Поволжья, управляемого непосредственно чингизидами, и русскими землями, где правили «свои» князья, низведенные на роль ханских «подручников», но обладавшие определенной самостоятельностью в вопросах административного управления и суда, строительства (городского и церковного), формирования местных вооруженных сил, духовной культуры и т. п. В этом — и только в этом! — смысле можно говорить об «автономии» русских княжеств в составе Монгольской империи, а затем в составе Золотой Орды^[149]. Не следует забывать, что именно наличие «своих» правителей, над чем так иронизирует И.Н. Данилевский, стало предпосылкой к организации борьбы против монголо-татаР. Борьба эта, как известно, имела успешное завершение на Руси, тогда как в Нижнем Поволжье, где не осталось «своих правителей», она даже не начиналась.

В соответствии с установленным монголами порядком управления русские князья ездили к ханам «ставиться» на княжение и получали из рук ханов «ярлыки» — документы, подтверждавшие законность занятия княжеского «стола». Кроме того, князья должны были по вызову хана прибыть в его ставку на суд или для участия в военных действиях. Именно в связи с поездками «в Татары» князей, уцелевших после нашествия Батыя, Городец и Нижний Новгород начинают вновь упоминаться в древнерусских летописных источниках.

Лаврентьевская летопись и ряд более поздних летописных сводов сообщают под 6747 г.: «…Бог избави от рукы иноплеменник благочестиваго и правовѣрнаго великого князя Ярослава с благородными своими сыны бѣ же ихъ 6: Олександръ, Андрѣи, Костянтинъ, Офонасии, Данило, Михаило; а Святославъ с сыном с Дмитрием; Иванъ Всеволодичь; Володимеръ Костянтинович, Василковича 2: Борисъ и Глѣбъ, Всеволодичь Василии, — и си вси схранени быша Божьею благодатью»^[150]. Святослав Всеволодович сумел спастись, уцелев в битве на Сити, в которой, возможно, участвовал и его сын^[151]; где в это время находился Иван Всеволодович, самый младший из сыновей Всеволода Юрьевича «Большое Гнездо», неизвестно^[152]. Названный здесь же «Всеволодичь Василии», насколько можно судить по статьям Лаврентьевской под 6752 и 6757 гг. (известие о похоронах в Ярославле) — князь Ростовского дома, сын Всеволода Константиновича, не упомянутого ни среди уцелевших, ни среди погибших при нашествии Батыя. Можно предполагать, что Всеволод Константинович, сопровождавший своего дядю, великого князя владимирского Юрия Всеволодовича в 1238 г. и после этого больше нигде не упоминаемый, погиб в битве на Сити. На это же указывает и известие Большаковского сборника: «И поплениша погани всю Рускую землю, убиша же и великого князя Юрья на реце на Сите, ту ж убиен бысть и брат его Святослав и братаничи Василко Костянтинович и Всеволод [выделено нами. — Б.П.]»^[153].

Сложнее выяснить, где находился в 1237–1238 гг. Ярослав Всеволодович, так и не пришедший со своими полками к брату на Сить. Нижегородский исследователь И.А. Кирьянов, приведя со ссылкой на Вологодскую летопись (Летописец Вологодский) сообщение о приходе Ярослава из Новгорода Нижнего в Суздаль, замечает: «За отсутствием данных можно лишь гадать, почему Ярослав, не придя на помощь старшему брату, оказался в Нижнем Новгороде вместе со своими сыновьями. Не исключена связь этого сообщения со страшным разгромом Городца, о котором хорошо известно не только по летописям, но и по данным археологии»^[154]. Однако обращение к сводам более древним и авторитетным, чем Вологодская летопись, позволяет утверждать, что ситуация обстояла иначе, чем это представляется И.А. Кирьянову: в период 1236–1238 гг. Ярослав Всеволодович активно действовал в южной Руси. По сообщению Софийской I летописи, в 1236 г. Ярослав оставляет на княжении в Новгороде сына Александра, а сам предпринимает поход на Киев и занимает его, изгнав князей северского Изяслава Владимировича и черниговского Михаила Всеволодовича, за год до этого свергших с помощью половцев великого князя киевского Владимира Рюриковича^[155]. Нет оснований не доверять данному известию. Противостояние Ярослава и Михаила черниговского, начавшееся несколькими годами раньше, на этом не закончилось. Ипатьевская летопись сообщает под 6746 г., что Михаил бежал перед татарами в Венгрию, а Ростислав Мстиславич Смоленский сел в Киеве. Галицкий князь Даниил, услышав об этом, выступил против него, захватил Киев и дал город «в руки Дмитрови обьдержати противу иноплеменьныхъ языкъ безбожьныхъ Татаровъ». Далее в тексте пропуск, восходящий к протографу Ипатьевской летописи, но не отмеченный издателями. Здесь после слов «Татаровъ» по смыслу должно читаться «Ярослав Всеволодович, услышав», и далее сохранившийся текст: «яко бѣжалъ есть Михаилъ ис Кыева в Угры, ѣхавъ я княгиню его и бояръ его поима и город Каменѣць взя. Слышавъ же се Данил, посла слы река: "Пусти сестру ко мнѣ, зане яко Михаилъ обѣима нама зло мыслить". И Ярославъ [подчеркнуто нами. — Б.П.] услыша словеса Данилова, и бысть тако»^[156]. О том, что Ярослав захватил Каменец (на Подолии), сообщает и Лаврентьевская летопись под 6747 г.^[157] — с естественным в таких случаях опозданием (удаленность региона, связь с которым затруднена из-за нашествия). Летописец Вологодский сообщает фактически то же самое, с путаницей в последовательности известий, сдвижкой в хронологии и поздней вставкой. Под 6745 г. здесь приводится известие о нашествии Батыя: «Тогда убиша великаго князя Юрья Всеволодовича и з детми и з братьями. И прииде Ярослав Всеволодовичь из Великаго Новаграда в Володимер на великое княжение. А в Новеграде оставил сына своего Александра». Под 6746 г. помещено сообщение: «Половцы взяша Киев», а далее — текст, процитированный И.А. Кирьяновым: «Того же лета поидоша татарове в поле, а Ярослав прииде из Новагорода из Нижниго в Суздаль». Следующее известие — под 6748 г.: «Ходил Ярослав Всеволодичь х Каменцу на князя на Михаила и княжение его взял, а сам утече. Того же лета взяша татаровя Чернигов и иные многие городы»^[158]. Таким образом, становится очевидной недостоверность известия о приходе Ярослава из Нижнего Новгорода в Суздаль, которое нарушает последовательность передвижений князя. Поздний компилятивный характер Летописца Вологодского — общерусской провинциальной летописи кон. XVII — нач. XVIII вв., заимствовавшей известия сводов не ранее второй половины XV в. — делает такие ошибки неизбежными^[159]. Поэтому нельзя привлекать сведения данного источника для научной реконструкции событий XIII в. Достоверные известия Ипатьевской, Лаврентьевской и Софийской I летописей о пребывании Ярослава Всеволодовича с полками в южной Руси (а отнюдь не в Нижнем Новгороде!) удовлетворительно объясняют его отсутствие в стане на Сити.

Гибель великого князя Юрия Всеволодовича, его сыновей и двух племянников — ростовских князей неизбежно вела к изменениям в составе княжеств Северо-Восточной Руси. Ставший великим князем владимирским Ярослав Всеволодович, до этого княживший в Переяславле-Залесском, дал в княжение своим младшим братьям Святославу и Ивану соответственно Суздаль и Стародуб^[160]. Уцелевшие ростовские князья Константиновичи сохранили за собой бывший удел Константина Всеволодовича — Ростов, Ярославль, Углич. О наделении княжениями сыновей Ярослава Всеволодовича в 1238 г. ничего не говорится, но после смерти 30 сентября 1246 г. великого князя, отравленного монголами в Каракоруме, это наделение стало свершившимся фактом. Занявший владимирский великий стол Святослав Всеволодович сыновей Ярослава «посади по городом, яко же бѣ имъ отець урядилъ Ярославъ»^[161]. Как полагает В.А. Кучкин, сыновьям Ярослава Всеволодовича в 1247 г. могли быть даны следующие города: Андрею — Суздаль, Александру — Новгород и Тверь, Ярославу — Переяславль, Михаилу — Москва, а Василию, самому младшему из братьев, — Кострома^[162]. Попытки реконструировать «ряд» 1247 г. привели В.А. Кучкина к интересной догадке: «Основываясь на методе исключения, можно высказать предположение, что по разделу 1247 г. Городец достался пятому сыну Ярослава Всеволодовича, Даниилу, умершему в 1256 г.»^[163]. Проверить эту догадку, равно как и восстановить подробности трансформации княжений на территории великого княжества Владимирского в 1247 — начале 1250-ых гг. чрезвычайно трудно из-за отрывочности летописных известий. Предположение, что Переяславль был отдан в удел Александру Ярославичу, на правах совладения с матерью и младшими братьями, ничуть не менее вероятно, чем догадка В.А. Кучкина. Известно, что жена и дети Ярослава Всеволодовича действительно проживали в Переяславле^[164]. Следовательно, Даниил Ярославич как один из младших сыновей оставался в Переяславле на попечении матери, а затем старшего брата, который по княжеским нормам становился Даниилу «в отца место». В известии под 6755 г. не сказано, что Святослав «посади по городом» всех своих племянников — сыновей Ярослава: кто-то из младших детей (например, не отличавшийся крепким здоровьем) действительно мог получить в совместное с матерью владение бывший отцовский Переяславль. Все эти соображения следует учитывать при решении вопроса о статусе городских центров Владимиро-Суздальской Руси. Во всяком случае, сохранившиеся летописные своды не дают оснований рассматривать Городецкий край как самостоятельный удел в этот период, так что более вероятным остается все же принадлежность Городца со всей округой к великокняжескому домену.

После монгольского завоевания и до середины 1250-ых гг. русское Среднее Поволжье в летописных источниках вообще не упоминается, и это неслучайно. По словам А.Е. Преснякова, «политическое измельчание восточных областей Великороссии — естественный результат упадка какой-либо активной политики на восточных ее пределах. Упадок великокняжеской власти лишил эти области определенного политического центра…»^[165]. Первое упоминание Городца и Новгорода (Нижнего) после нашествия Батыя относится к 1256 г. и связано с поездками русских князей в Орду. Сообщение об этом, читающееся в Лаврентьевской летописи, гласит: «В лѣто 6764. Поѣхаша князи на Городець да в Новгородъ. Князь же Борисъ поѣха в Татары, а Олександръ князь послалъ дары. Борисъ же бывъ [у] Улавчия, дары дав, и приѣха в свою отчину с честью». За этим сообщением следует второе, заключительное известие данной годовой статьи: «Тое же зимы. Поѣха князь Олександръ на Емь с Суждалци и с Ноугородци, и Емь побѣди и много полона приведе и приеха с честью въ свою отчину»^[166]. Текстологический анализ данной статьи, а также сопоставление ее известий с показаниями сводов, опиравшихся на новгородское летописание, позволяет выявить первоначальные чтения и проверить их достоверность.

Среди памятников, восходящих к владимирскому летописанию, текст статьи под 6764 г. почти без изменений сохранился в Симеоновской летописи^[167]. Здесь есть лишь одно отличие: ростовский князь Борис именуется с отчеством («Василковичь»), тогда как в Лаврентьевской отчество князя не названо. Трудно решить, было ли указано отчество ростовского князя в летописи Троицкой, статья которой под 6764 г. реконструирована частично по выпискам Н.М. Карамзина, частично по тексту Симеоновской летописи^[168]. Можно лишь констатировать, что смысловых разночтений с текстом Лаврентьевской и Симеоновской данный фрагмент Троицкой не имеЛ. Более существенны отличия в тексте Владимирского летописца: «В лѣто 6764. Иде князь Борис Василковичь въ-рду; а князь Александръ посла послы с дары. Князь Борис Василковичь и честивъ Улавчия и придоша во свою отчину. Того же лѣте ходи князь Александръ на Емь, и победиша князь Александръ Емь и полону много взя»^[169]. Употребленное здесь при рассказе о поездке князей выражение «в Орду» — чтение более позднее, чем сохранившееся в Лаврентьевской, Троицкой и Симеоновской «в Татары»^[170]. Это верный признак того, что во Владимирском летописце текст статьи, близкий к Троицкой и Симеоновской, подвергся редакционным изменениям (поновлению терминологии, а также некоторому сокращению) не ранее XIV в. На это же указывает ошибочное употребление глагольной формы множественного числа («победиша») применительно к Александру Ярославичу. Появление отчества ростовского князя в тексте Симеоновской и, вероятно, Троицкой также следует рассматривать как признак их более позднего по отношению к Лаврентьевской происхождения. Действительно, современникам событий, хорошо знавшим их участников, не было необходимости уточнять отчество князя, ездившего с дарами к хану — тем более, что другого Бориса среди князей Владимиро-Суздальской земли в тот период не было. Таким образом, текст статьи под 6764 г., сохранившийся в Лаврентьевской летописи, должен считаться первичным по отношению к другим сводам.

Памятники новгородского летописания позволяют проверить достоверность известия Лаврентьевской о событиях 6764 (1256) г., так как в данном разделе не обнаруживают текстуальной зависимости от последней. Все своды новгородского происхождения содержат запись о походе на емь. Так, наиболее ранняя Новгородская I летопись кратко сообщает под 6764 г.: «В то же лѣто, на зиму, приѣха князь Олександръ, и митрополит с нимь (…) и поиде Александръ на ѣмь…»; лишь после успешного возвращения из похода «князь поиде на Низъ»^[171]. Софийская I летопись уточняет: когда свеи и емь напали на новгородские земли, Александра не было в Новгороде, и новгородцам пришлось посылать за князем «на Низ», после чего князь, пришедший с полками, провел успешный поход и затем вернулся «на Низ»^[172]. Ту же последовательность событий, хотя и в сокращенном изложении, приводит Новгородская IV летопись: «В лѣто 67647. Князь Александръ поиде в Низъ,… а сына своего Василья посади на столѣ. Воева князь Александръ с новгородци ѣмь»^[173]. Новгородское летописание подтверждает, таким образом, достоверность сообщения Лаврентьевской летописи и связанных с ней, но более поздних Троицкой, Симеоновской и Владимирского летописца. В то же время сопоставление различных источников помогает понять сложность ситуации 1256–1257 гг., в связи с которой упомянуты Городец и Нижний Новгород.

Как известно, после смерти Бату (654 год хиджры, что соответствует 1255 г.) ему наследовал его сын Сартак, против которого выступил хан Берке, брат Бату. Берке, опираясь на поддержку мусульманского купечества, захватил власть в «Улусе Джучи» во время поездки Сартака в Каракорум. Сартак, вскоре умерший, и его сын Улагчи («Улавчий» русских летописей) пользовались поддержкой центральной власти Монгольской империи, а также части монгольской аристократии^[174]. В Улусе Джучи явно назревала усобица, исход которой в 1256 г. был еще неясен, но, несмотря на это, появление нового правителя (кто бы им ни стал) обусловило необходимость поездки князей «в Татары» с дарами и изъявлением преданности. Именно поэтому князья собираются в Городце и Новгороде Нижнем, расположенных на волжском пути в Сарай. Судя по датам событий в Сарае, сбор князей происходил летом; имена собравшихся здесь князей летопись не называет, но, судя по употреблению глагольной формы множественного числа («поѣхаша»), их круг не ограничивался упомянутыми ниже Борисом Васильковичем ростовским и великим князем владимирским Александром Ярославичем (в противном случае известие XIII в. использовало бы двойственное число глагола). Можно с большой долей вероятности полагать, что в числе собравшихся был Андрей Ярославич суздальский и, возможно, Ярослав Ярославич тверской: первый из них упомянут в известиях Лаврентьевской летописи о поездках «в Татары» в следующих 6765 и 6766 гг.^[175], второй — в поездке 6766 г. При этом личное участие великого князя Александра Ярославича в сборе на Городце и Новгороде Нижнем не вызывает сомнений: новгородские летописцы подтверждают, что в начале 6764 г. мартовского (весна-лето 1256 г.) Александр был «на Низу», откуда и ушел к зиме в Новгород Великий, чтобы возглавить поход на емь. Необходимость северного похода позволила Александру уклониться от личной поездки в Сарай и тем самым избежать риска оказаться среди враждующих ханов, где ошибка в предпочтениях могла стоить князю головы^[176].

В итоге в 1256 г. в Сарай отправился лишь ростовский князь Борис Василькович, преподнесший дары Улагчи, общая же поездка князей состоялась через год. Лаврентьевская летопись сообщает: «В лѣто 6765. Поѣхаша князи в Татары Александръ, Андрѣи, Борисъ, чтивше Улавчѣя, приехаша въ свою отчину»^[177]. Вероятно, прием, оказанный Улагчи Борису, показался владимиро-суздальским князьям благоприятным; следует, по-видимому, учитывать и традиционность контактов с домом Бату, предпочтение сына Сартака, благосклонного к христианам, мусульманину Берке. Маршрут поездки 1257 г. в Сарай летописец не называет, но нет оснований сомневаться, что поездка проходила через Городец и Нижний Новгород, то есть по Волге: это был наиболее удобный и безопасный путь в столицу Улуса Джучи. Почти наверняка этим же путем князья двигались «в Татары» и ранее — например, Ярослав Всеволодович в 1243 и 1245 гг., ростовские князья в 1244 г., Святослав Всеволодович с сыном в 1250 г. и дР. ^[178] Тот факт, что в статье под 6764 г. Городец и Новгород (Нижний) названы, а в остальных известиях о поездках «в Татары» они не упоминаются, можно объяснить сравнительно долгим пребыванием здесь в 1256 г. князей, так и не решившихся выехать в Сарай, где уже разгоралась междоусобица. Видимо, в остальных случаях князья настолько быстро проезжали через города русского Поволжья, что не было необходимости упоминать эти города. К тому же неизвестно, успели ли отстроиться Городец и Нижний Новгород к 1240-ым гг. после разорения 1238 г. Но примечательно, что в 1256 г., когда князья собрались в Городце и Новгороде (Нижнем), ни один из них не назван «городецким». Напомним, что по именам в летописном известии названы лишь рискнувший все же выехать в Сарай Борис Василькович, не имевший иных княжений, кроме Ростова, и Александр Ярославич, державший с 1252 г. великое княжение Владимирское. Упоминание великого князя в связи с Городцом и Новгородом Нижним и отсутствие имен каких-либо местных правителей свидетельствует о том, что в этот период Городецко-Нижегородский край оставался частью великокняжеских владений, управлялся наместниками великого князя и никому в удел не передавался.

Иные сведения о княжеских поездках в Орду в 1256–1257 гг. и о владельческом статусе Городца и Новгорода Нижнего сообщал В.Н. Татищев. При этом источник В.Н. Татищева — Никоновская летопись — в известиях о поездках князей к Улавчию содержит текст, по сути совпадающий с известиями Лаврентьевской летописи: «Въ лѣто 6764. Поѣхаша князи на Городець и въ Новъгородъ. Князь же Борисъ Василковичь Ростовский иде въ Татары со многими дары, тако же и князь Александръ Ярославичь посла послы своя въ Татары съ многими дары; князь же Борисъ Василковичь Ростовский бывъ у Улавчиа и дары отдавъ, и честь многу приемъ, и возвратися съ многою честию въ свою отчину. Тоѣ же зимы князь велики Александръ Ярославичь ходи съ Суздалци на Емь…»^[179]. Зависимость данного фрагмента Никоновской от Лаврентьевской очевидна (примечательно, что даже город в устье Оки здесь назван просто «Новъгород», без уточнения «Нижний»); вставлены лишь отчества князей и названия их владений. Тем заметнее становятся дополнения, читающиеся в сообщении В.Н. Татищева: «6763 (1255)… Сего ж года возвратися князь Андрей из Немец. И прият его Александр с любовию, и хотяше ему Суздаль дати, но не смеяше царя. 6764 (1256). Поеха князь Андрей на Городец и в Новград Нижний княжити [здесь и далее выделено нами. — Б.П.]. Князь же Борис Василькович ростовский иде в Татары со многими дары. Такоже и князь Александр Ярославич посла послы своя в Татары со многими дары просити за Андрея. Князь Борис Василькович ростовский был у Улавчия и дары отдал, и честь многу прием, и Андрею прощение испроси, и возвратися со многою честию в свою отчину. Тое ж зимы князь великий Александр Ярославич ходи с суздальцы на емь, и победи их, и со многим полоном возвратися восвояси»^[180]. Замечания о возвращении князя Андрея Ярославича «из Немец» под 6763 г. и его вокняжении в Городце и Нижнем, а также отмеченные нами дополнения о целях поездки к Улавчию не встречаются ни в одном из известных ныне древнерусских сводов. И если историки XIX в. еще могли предполагать наличие у Татищева какой-то летописи, содержащей данные вставки и впоследствии утраченной, то после ввода в научный оборот в XX в. десятков летописных памятников (например, Симеоновской, Московских великокняжеских сводов и дР. ), где отмеченные фразы тоже отсутствуют, дополнения приходится атрибутировать самому В.Н. Татищеву. Видимо, пытаясь осмыслить обстоятельства благополучного возвращения князя Андрея и не находя объяснений в древнерусских источниках, В.Н. Татищев решился связать его вокняжение в Суздале с поездкой князей в Орду в 1256 г., а встреченное в Никоновской упоминание Городца и Нижнего Новгорода счел указанием на владения Андрея. Разумеется, принять такое «исправление» летописного текста современный исследователь не может.

Следуя своей версии о стремлении добиться прощения Андрея Ярославича как главной цели поездок 1256–1257 гг., В.Н. Татищев слегка «подправил» и летописное известие под 6765 г., которое в Никоновской летописи читается так: «В лѣто 6765. Идоша въ Орду князь велики Александръ Ярославичь Володимерский, и князь велики Борисъ Василковичь Ростовский, и князь велики Андрѣй Ярославичь Суздалский со многими дары, и чествовавше у Улавчиа, и возвратишяся со многими честьми во своя ихъ отчины»^[181]. Как видим, текст Никоновской, распространенный за счет отчеств и указания владений князей, а также риторических вставок («со многими дары», «со многими честьми»), по сути совпадает с соответствующим известием Лаврентьевской летописи. Обращает на себя внимание лишь именование ростовского и суздальского князей «великими», что делает очевидным позднее редактирование текста в Никоновской (для летописца XIII в. подобные титулы немыслимы). То же сообщение у В.Н. Татищева читается с отмеченными нами дополнениями: «6765 (1257). Идоша во Орду князь великий Александр Ярославич володимерский, и князь Борис Василькович ростовский, и князь великий Андрей Ярославич суздальский со многими дары, его же брат Александр по слову ханскому веде со собою. Хан же прият я с любовию и чествоваше у Улавчия. И возвратишася со многими честьми во своя их отчины»^[182]. Вставной характер отмеченного фрагмента (да и последующих слов о «ханской любви») очевиден, нет сомнений и в его позднем происхождении: в древнерусских источниках правители Орды не именовались ханами. Сравнение данного известия с летописными сообщениями сводов XIV–XVI вв. убедительно доказывает, что и здесь мы имеем дело не со следом утраченной летописи, а с результатом умозаключений самого В.Н. Татищева.

К сожалению, версия В.Н. Татищева о принадлежности Городца и Новгорода Нижнего суздальскому князю Андрею Ярославичу оказалась весьма «живучей». В конце XIX в. ее воспринял А.В. Экземплярский, а в начале XX в. — А.Е. Пресняков. Но примечательно, что и тот, и другой исследователь не решились сослаться на сообщения В.Н. Татищева как основу своих выводов. Так, А.В. Экземплярский писал: «Когда в 1256 году Андрей возвратился в Суздальскую землю, Александр Невский хотел дать ему Суздаль, но боялся сделать это без воли разгневанного на Андрея хана. Впрочем, в том же году Александр успел примирить хана с братом своим, и тогда же, конечно, Андрей Ярославич вступил в обладание и Суздалем… Он владел этим последним, как и пригородками его, до своей кончины, т. е. до 1264 г.»^[183]. Следуя той же версии В.Н. Татищева, А.Е. Пресняков в утвердительной форме писал: «Когда в[еликий] к[нязь] Святослав Всеволодович «сыновци свои посади по городом, яко же бе им отец урядил Ярослав», князь Андрей Ярославич получил в свою долю Городец Волжский и Нижний Новгород; на эти города, как на свою отчину, он возвращается из-за моря в 1256 г., после примирения с братом Александром, и получает в обладание Суздаль»^[184]. Между тем ни в известии о «ряде» 1247 г., ни в известии о княжении Андрея Ярославича в Суздале после возвращения из-за моря^[185] Городец и Новгород Нижний не упоминаются. Неслучайно А.Е. Пресняков так и не смог подкрепить высказанное им утверждение показаниями древнерусских источников. Ссылаться же на сообщение В.Н. Татищева ученый, известный своей тщательностью проработки источников, видимо, просто постеснялся. Принять недоказанное утверждение, разумеется, нельзя.

По нашему мнению, пожалуй, лишь в 1249–1252 гг. Андрей Ярославич мог владеть Городецко-Нижегородским краем, находясь в этот короткий период на владимирском великом княжении^[186]. Но и это обстоятельство не позволяет рассматривать земли, прилегающие к устью Оки, как часть особого Суздальского княжества, что впрочем, признавал и А.Е. Пресняков^[187]. Таким образом, нет оснований полагать, что Городец и Нижний Новгород, находившиеся в домонгольский период под прямым управлением великого князя владимирского, изменили свой статус в 1240–1250-е гг.^[188]

Следующее летописное упоминание Городца и Новгорода Нижнего также связано с великим князем владимирским и волжским путем «из Татар». Необходимость упоминания этих поволжских городов продиктована важностью события, которое там произошло 14 ноября 1263 г. Лаврентьевская летопись в статье под 6771 г. мартовским сообщает: «Того же лѣта. Преставися великыи князь Олександръ сынъ Ярославль. Скажем же мужство и житье его». Далее следует текст летописного «Жития Александра Невского», обрывающийся на полуслове из-за утраты нескольких листов между Л. 169 и 170 в списке Лаврентия. Из-за этой утраты неясно, как рассказывалось о месте и обстоятельствах смерти князя в официальной владимирской великокняжеской летописи, к которой восходит летопись Лаврентьевская. В Троицкой летописи читалось более пространное известие о преставлении Александра, с точной датой и указанием на место погребения, но и здесь ничего не было сказано о месте и обстоятельствах смерти князя^[189].

События осени 1263 г. проясняют летописные памятники новгородского происхождения. Весьма ранний памятник — Синодальный список Новгородской I летописи, датируемый в данной части XIV в., как обычно, сравнительно кратко сообщает в конце годовой статьи под 6770 г.: «Того же лѣта поиде князь Олександръ в Татары, и удержа и Берка, не пустя в Русь, и зимова в Татарѣхъ и разболѣся»; затем следует текст: «В лѣто 6771. Приде князь Олександръ ис Татаръ велми не здравя, в осенинѣ, и приде на Городець, и пострижеся въ 14 мѣсяца ноября, в память святого апостола Филипа, тои же ночи и преставися…»^[190]. Совпадение даты смерти князя с датой, указанной в Троицкой и Симеоновской, а также древний оборот «ис Татаръ» свидетельствуют в пользу древности и достоверности сообщения старшего извода Новгородской I летописи^[191].

Несколько подробнее сообщает об этих событиях Софийская I летопись, объединив оба известия — о пребывании князя в Орде и о возвращении его на Русь — в статье под 6770 г.: князь Александр Ярославич «зимова в Орде, и тамо разболѣся, и доиде Новагорода Нижняго, и пребывъ ту мало, и прииде на Городець, и въ болший недугъ впаде, и пострижеся в черньци месяца ноября въ 14 день, тое же нощи и преставися…»^[192]. Оборот «в Орде» побуждает датировать составление статьи временем не ранее XIV в., но текстуальная связь статьи с аналогичной в Новгородской I не вызывает сомнений. Следовательно, архетип рассматриваемого текста — погодная запись новгородского владычного летописания, которое в XIII в. велось непрерывно. Именно поэтому свидетельство Новгородской I и Софийской I летописей заслуживает доверия, и неслучайно его сохранили московские великокняжеские своды 1472 г., 1479 г. и кон. XV в.

Свод 1472 г., отразившийся в летописях Вологодско-Пермской и Никаноровской, сохранил версию Софийской I, поместив известие о смерти Александра Ярославича под 6770 г.; пропущена лишь точная дата смерти князя. Например, в летописи Вологодско-Пермской текст в конце статьи под 6770 г. читается так: «Тогда же поиде великии князь Александръ в Орду ко цареви Беркаю. И удержа его царь, не пусти его в Русь, и зимова в Ордѣ и тамо разболѣся. И доиде Новагорода Нижнего и пребывъ ту мало, и прииде на Городецъ, и в болши недуг впаде, и пострижеся в черньци, тое же нощи и преставися. И положен бысть в Володимерѣ въ церкви святыя Богородица». Далее сделан киноварный заголовок «В лѣто 6771. Преставление великаго князя Александра Ярославича Невъскаго», и помещен небольшой рассказ о похоронах князя, с уточнением: «И положиша же его в Володимере, в Рожествѣ святыя Богородица ноявриа въ 23 день…»^[193]. Пропуск даты смерти в протографе Московского свода 1472 г. был, по-видимому, механическим. Ошибку исправили при составлении свода 1479 г., где дата смерти названа точно: 14 ноября; данная версия текста повторена и в Воскресенской летописи^[194].

В последующих летописных сводах сохранена версия Софийской I, как правило, с небольшими сокращениями. Таков текст, помещенный в Ермолинской летописи и летописных сводах 1497 и 1518 гг. (без упоминания Нижнего Новгорода); аналогично (без упоминания Нижнего Новгорода), но почему-то с датой «ноября в 4 день» — в Холмогорской летописи^[195]. Нет упоминания Нижнего Новгорода и в Типографской летописи, где читается сокращенная версия известия Московского великокняжеского летописного свода 1479 г.: «В лѣто 6771 князь великий Александръ Ярославичь, ида изо Орды, разболѣся и, дошедъ Городца, пострижеся в черньци ноября 14, тоя же нощи преставися»^[196]. В Никоновской летописи аналогичная запись (без упоминания Нижнего Новгорода) несколько распространена за счет риторических вставок («пострижеся во святый аггельскый иночьский образ»)^[197]. В летописях Авраамки и Московско-Академической, а также в Тверском сборнике читаются лишь краткие сообщения о смерти Александра Ярославича, без упоминания городов^[198].

Новгородская IV летопись, известия которой обычно близки к известиям Софийской I, в сообщении о смерти Александра Невского обнаруживает отличия. Известие читается здесь под 6772 г.: «Преставися Александръ Ярославичь в чернцехъ и въ скимѣ, ноября 14, княживъ 10 лѣтъ, и положен бысть въ Володимерѣ, въ церкви святыа Богородица Рожества», и далее сразу следующее сообщение, заключительное в годовой статье: «Аньдрѣи князь Суздальскии успѣ, сынъ Ярославль»^[199]. Указание на место погребения великого князя сближает известие Новгородской IV с аналогичным известием Троицкой летописи. Примечательно и помещение события под 6772 г., вероятно, ультрамартовским: такой стиль летоисчисления нередок в Троицкой и Симеоновской летописях, восходя к их общему протографу. Все это позволяет возводить рассматриваемый фрагмент текста Новгородской IV к летописанию Владимиро-Суздальской Руси. Впрочем, здесь так же, как и в Троицкой и Симеоновской, не названо место смерти князя.

Таким образом, лишь сообщение о кончине Александра Невского, восходящее к новгородскому владычному летописанию, сохранило указание на маршрут последней поездки князя: из Орды через Новгород Нижний в Городец. Речь вновь идет о традиционном волжском пути князей «в Татары» и «ис Татар», а потому в находящемся на этом пути Городце, куда, по летописи, везут из Нижнего Новгорода смертельно больного Александра, следует видеть Городец-на-Волге (а не какой-либо иной древнерусский «городец»). Так как события осени 1263 г. происходили на территории Городецко-Нижегородского края, то это побуждает к более внимательному анализу всех обстоятельств, связанных с последней поездкой великого князя Александра Ярославича.

В рассказе об этой поездке, который, как показано выше, следует изучать по тексту Новгородской I и Софийской I летописей, есть ряд примечательных деталей, требующих осмысления и объяснения. По-видимому, неслучайным стало объединение редактором Софийской I в рамках одной годовой статьи под 6770 г. известий о поездке Александра в Орду в 1262 г. и о его возвращении и смерти в 1263 г. События эти были взаимообусловленными и требовали от великого князя владимирского быстрых и решительных действий. В 1262 г. в городах Ростовской земли произошли выступления против мусульман, откупавших татарские дани. Судя по известию Лаврентьевской летописи под 6770 г., выступлениям предшествовали вечевые собрания: «…Изволиша вѣчь и выгнаша из городовъ из Ростова, изъ Володимеря, ис Суждаля, изъ Ярославля. Откупахуть бо ти оканьнии бесурмене дани и от того велику пагубу людемъ творяхуть…». В результате «люди на врагы своя двигшася на бесурмены, изгнаша, иных избиша»; здесь же сообщается об убийстве монаха Зосимы, который «отвержеся Христа и бысть бесурменинъ», сделавшись «поспѣхом» татарскому послу Кутлубию^[200]. Восстание 1262 г. против откупщиков дани стало следствием проведенной монголами переписи податного населения и в целом политики налогообложения русских земель^[201].

Как известно, в научной литературе встречаются утверждения, что к выступлениям против откупщиков был причастен великий князь Александр Ярославич^[202]. Для доказательства исследователи ссылаются на фрагмент известия Устюжской летописи под 6770 г.: «И прииде на Устюг грамота от великого князя Александра Ярославича, что тотар побивати»^[203]. Однако при анализе известия обращает на себя внимание тот факт, что данный фрагмент читается не в самом сообщении об изгнании откупщиков, а в приведенном несколько ниже летописном пересказе местной устюжской легенды о том, как был крещен «Багуй-богатырь». Фольклорная основа данной легенды несомненна, что заставляет сделать известные оговорки и в отношении достоверности свидетельства о повелении Александра «тотар побивати». Таким образом, по имеющимся источникам невозможно выяснить не только формы и масштаб поддержки восставших великим князем, но и саму причастность Александра Ярославича к выступлениям 1262 г. Не исключено, что выступления носили все же стихийный характер^[204]. Как бы то ни было, справедливым представляется замечание В.Л. Егорова о том, что «в этом неординарном событии обращает на себя внимание одна немаловажная деталь: откупщики были именно изгнаны, а не убиты. В таком решении можно видеть плоды политики Александра Ярославича, постоянно предостерегавшего от серьезных конфликтов с Ордой, чтобы не спровоцировать организацию карательной экспедиции на Русь. Но вполне вероятно, что возмущенным народом умело руководили представители княжеской администрации»^[205].

Вечевые выступления в городах великого княжества против мусульман-откупщиков дани должны были вызвать карательный поход монголо-татар, тем более вероятный, что хан Берке, захвативший власть в Сарае в 1257 г. или, скорее, в 1258 г., был приверженцем ислама. Но карательного похода не последовало. По мнению А.Н. Насонова, во-первых, «откупщики приезжали на Русь в начале 60-ых гг. XIII в. от императора монгольской империи, а не от Берке»^[206]. Покарать «своевольных ослушников» должны были отряды, присланные, разумеется, не из далекой Монголии, а из Золотой Орды — того самого «Улуса Джучи», в состав которого входили русские земли. А правитель «Улуса Джучи» хан Берке и сам был в положении «ослушника», сместив Улагчи, поддержанного императором. Сказалась известная двойственность монгольского управления покоренными землями: интересы каана и правителя улуса далеко не всегда совпадали. К тому же для монгольской кочевой аристократии в 1260-е гг. было характерно равнодушие к исламу; мусульманин Берке был скорее «исключением из правила»^[207]. Во-вторых, «на исходе 1262 г. войско иранского правителя Хулагу… вторглось в кавказские владения Беркехана»^[208]. Это, по-видимому, и есть главная причина, почему Берке, срочно собиравший войска, стал рассматривать русских как вспомогательную военную силу против иранцев, а не как объект карательного похода. Свидетельства египетских источников, цитируемые А.Н. Насоновым, подкрепляются известиями русских памятников: «Бѣ же тогда нужа велика от паганыхъ и гоняхуть люди, веляхуть с собою воиньствовати». В этой ситуации «князь же великыи Олександро поиде ко царю, дабы отмолилъ людъ от бѣды»^[209]. Аргументом против карательного похода, достаточно весомым в глазах хана и его советников, могла стать быстрая уплата дани с русских земель — и, разумеется, не в казну каана, а в Сарай.

Последнее обстоятельство, похоже, способно пролить свет на загадочное, на первый взгляд, отклонение Александра Ярославича при возвращении из Орды от дороги в стольный Владимир-на-Клязьме. По пути из Орды великий князь владимирский, почувствовавший себя плохо в Нижнем Новгороде, казалось бы, должен стремиться в столицу (по Оке и Клязьме) — хотя бы для того, чтобы успеть отдать последние распоряжения, например, заверить окончательный вариант «духовной» или «ряда» своим детям. Вместо этого Александр из последних сил добирается по Волге до Городца, где и умирает. Летописные источники не указывают причину переезда великого князя в Городец, видимо, считая ее очевидной для современников, но эта причина не столь ясна сегодня. По-видимому, возможно несколько объяснений, наиболее простое из которых — удобство пути. Судя по дате смерти, князь прибыл в Нижний Новгород глубокой осенью, когда водный путь по Оке и Клязьме мог быть уже затруднен (к тому же плыть пришлось бы против течения), а санный путь еще явно не установился. В этих условиях речной путь по Волге до Городца, а оттуда сухопутная дорога до Владимира могли оказаться удобнее. Вспомним, что перевезли тело умершего Александра Ярославича из Городца до столицы менее чем за десять дней (14 ноября — день смерти, 23 ноября — день погребения); торопившийся князь, будь он живым, преодолел бы этот путь еще быстрее.

Но возможно и иное объяснение. Речной путь по Волге из Городца через Новгород Нижний в Сарай был самым быстрым и удобным, а также наиболее безопасным для перевозки дани из Ростово-Суздальской земли в Орду. Как известно, в Орду можно было добраться и сухим путем — на юг, через земли Рязанского и Черниговского княжеств (то есть «сакмою Батыя»), но, судя по статье под 6791–6792 гг. о нападении на Ахматовы слободы и о стычках курских князей^[210], южный путь был небезопасен, так что перевозка по нему дани с земель Владимирского великого княжества маловероятна. Волжский путь был и удобнее, и безопаснее, что могло предопределить роль Городца и Нижнего Новгорода в русско-ордынских отношениях в этот период. Допустимо предположение, что Городец во второй половине XIII–XIV вв. играл роль места первоначального хранения ордынского «выхода» (дани), собранного с земель Северо-Восточной Руси, перед отправкой в Сарай. В пользу этого предположения свидетельствуют многочисленные находки в Городце-на-Волге свинцовых пломб, атрибутируемыхархеологами как торговые или таможенные. Считается, что такими печатями-пломбами опечатывались перевозимые по Волге грузы, хотя точное их предназначение до сих пор не выяснено. С учетом результатов исследования В.Б. Перхавко использование пломб дрогичинского типа для опломбирования грузов серебра и пушнины, поставляемых в качестве дани, весьма вероятно^[211]. Реальные обстоятельства, в которых оказался великий князь владимирский к осени 1263 г., заставляли его организовать скорейший сбор и отправку в Сарай дани, чтобы избежать опустошительного набега татар на русские земли. И если наше предположение о Городце как месте хранения ордынского «выхода» верно, то стремление заболевшего Александра попасть именно туда, а не во Владимир, легко объяснимо. Князь мог поначалу и не придать значения своему недугу. Но этот переезд для Александра, ранее уже перенесшего тяжелую болезнь^[212], оказался роковым.

В Городце умирающего великого князя успели по обычаю постричь в монахи. Сообщая об этом, летописные и агиографические источники нигде не упоминают Городецкий Федоровский монастырь в качестве места пострижения и смерти Александра Ярославича. Примечательно, что монастырь во имя Феодоровской иконы Божьей матери на Городце вообще не упоминается в древнерусских источниках, так что версия о смерти Александра Невского в стенах именно этой обители, подхваченная краеведами^[213] — вымысел более позднего времени^[214]. Реалии XIII в. были таковы, что умирающий князь мог быть пострижен в монахи не только в монастыре (кстати, первое упоминание о монастыре св. Лазаря в Городце относится к XIV в.)^[215], но и в княжеской опочивальне, на смертном ложе; выполнить обряд имел право иеромонах-духовник, который должен был сопровождать князя в поездке.

В целом анализ скупых и отрывочных летописных известий под 6764 г. и 6771 г. позволяет сделать три непреложных вывода:

1. Спустя полтора десятка лет после нашествия Батыя Городец и Нижний Новгород вновь существовали как города, находившиеся под прямым управлением великого князя владимирского (удельные князья здесь не упоминаются вплоть до кончины Александра Невского).

2. Значение Городца и Нижнего Новгорода обусловлено их расположением на волжском пути в Орду, наиболее удобном и безопасном.

3. Оставаясь восточной окраиной великого княжества Владимирского, Городецко-Нижегородский край оказался в благоприятных для существования и развития условиях, ибо в спокойствии этого русско-ордынского «приграничья» были заинтересованы и князья, ездившие «в Татары», и ханы, получавшие «выход». Расположение городов на Волжском пути, который, судя по летописным источникам, стал мирным после монгольского завоевания Руси, сулило горожанам относительное спокойствие (особенно если здесь действительно проходил «серебряный караван» с данью для ханов). Именно этими обстоятельствами следует объяснять приток населения в регион Городца и Нижнего Новгорода из центральных областей Владимиро-Суздальской Руси и верхнего течения Оки, отмечаемый по диалектологическим данным (так называемое «русское население средней диалектной зоны»)^[216]. Подъем Городца и Нижнего Новгорода способствовал возрастанию роли края в политической жизни Северо-Восточной Руси, что привело к появлению самостоятельного Городецкого удела в последней трети XIII в.

Глава 5. Влияние Орды на управление Городецко-Нижегородским краем

Выяснив на основе летописных источников административный статус Городца и Новгорода Нижнего, находившихся до 1260-ых гг. под прямым управлением великого князя владимирского, необходимо определить степень воздействия Орды на управление краем. Иными словами, предстоит выяснить, как повлияло монголо-татарское иго, установившееся на русских землях с начала 1240-ых гг., на управление восточным регионом Владимиро-Суздальской Руси. Решение поставленного вопроса возможно лишь путем анализа упоминаний источников, во-первых, об ордынских чиновниках и их должностных функциях в русских княжествах, а во-вторых, об особенностях административно-территориального устройства регионов, граничивших с Ордой.

Среди отрывочных и не всегда понятных упоминаний источников об организации управления землями, покоренными монголами, большой интерес представляет известие Лаврентьевской летописи о «численниках», проводивших в 1257–1258 гг. перепись населения:

«Тое же зимы приехаша численици исщетоша всю землю Сужальскую и Рязаньскую и Мюромьскую и ставиша десятники и сотники и тысящники и темники, и идоша в Ворду, толико не чтоша игуменовъ, черньцовъ, поповъ, крилошанъ, кто зрить на святую Богородицю и на владыку»^[217].

В этом известии примечательны, прежде всего, представления летописцев о территориальном делении Северо-Восточной Руси: «Суздальская», «Рязанская» и «Муромская» земли указаны как отдельные области. Иначе — Ростовская и Новгородская земли, которые отдельно не указаны, так как входили в понятие «Суздальская земля» (то есть великое княжество со столицей во Владимире-на-Клязьме). Заключительный фрагмент известия, отмечающий изъятие православного клира из «числа», неоднократно становился предметом специального анализа в связи с отношениями между монголо-татарами и Русской православной церковью^[218]. Однако наибольшее внимание ученых традиционно привлекает фрагмент о произведенных «численниками» назначениях — ключевой для ответа на поставленный нами вопрос об организации управления на подвластных Орде русских землях. Попытки осмыслить и прокомментировать этот фрагмент породили обширную научную литературу. Обзор имеющихся мнений приведен в недавно изданной монографии Ю.В. Кривошеева^[219], но, учитывая принципиальную важность данного вопроса для нашего исследования, необходимо хотя бы вкратце привести основные выводы исследователей, занимавшихся изучением фрагмента о переписи 1257–1258 гг.

А.Н. Насонов понимал летописное сообщение как свидетельство создания в Северо-Восточной Руси военно-административной системы управления по типу монгольской: «Летопись ничего не говорит, что вместе с этими лицами командного состава, начиная с десятника, пришли бы на Русь и монгольские солдаты; она ясно говорит только, что пришли десятники, сотники, тысячники и темники». По мнению А.Н. Насонова, «с уходом численников на Руси были сформированы (набраны) особые отряды, частью из местного населения, с пришлым командным составом» из «собственно татар или монголов»; «монгольские воеводы, командовавшие такими отрядами, назывались в Монголии таньмачи, а у нас — баскаки»^[220]. В итоге, по версии ученого, «появление первой военно-политической организации на Северо-востоке относится к 1257 г., оно последовало вслед за переписью… На Руси были «поставлены» баскаческие отряды, причем собственно «поставлен» был командный состав, начиная с десятника (десятники, сотники, тысячники, темники), а младший состав, как есть основания полагать, комплектовался преимущественно из туземного населения…»^[221].

Предложенное А.Н. Насоновым понимание известия о действиях «численников» вызывает возражения. Во-первых, летописное известие не дает оснований утверждать, что на Русь «пришли» десятники, сотники, тысячники и темники: в тексте недвусмысленно говорится об их поставлении («ставиша») «численниками». Неясна лишь их этническая принадлежность. Но главная проблема заключается даже не в этом: важнее выяснить цель их поставления. Действительно, летопись ничего не говорит о военных целях произведенных «численниками» назначений. Напротив, летописные сообщения о взятии «числа» с Новгорода Великого явно указывают на экономическую сторону переписи. В этой связи более обоснованным представляется мнение М.Н. Тихомирова, полагавшего, что результат назначений — не в создании «военно-политической организации», а в «организации взимания податей по десяткам, сотням, тысячам и тьмам (десяткам тысяч) плательщиков…[выделено мною. — Б.П.]»^[222]. К мнению М.Н. Тихомирова фактически присоединился и Дж. Феннелл, целью переписи считающий определение размеров дани, а также назначение ответственных за группы плательщиков; при этом, как полагает ученый, назначенные лица были «по-видимому, русские, а не татары, поскольку летопись не упоминает об их национальности»^[223].

Дополнительные доводы в пользу понимания летописного фрагмента как свидетельства «установления твердой даннической разверстки с конкретной территории» привел В.Л. Егоров. По справедливому замечанию В.Л. Егорова, «предположение А.Н. Насонова о военных отрядах, размещенных на территории русских княжеств, представляется не только сомнительным, но практически нереальным. Если можно представить (с определенной долей допуска) военные соединения, возглавлявшиеся десятниками и даже сотниками, то формирования, во главе которых стояли бы тысячники и темники (десятитысячники), трудно даже вообразить. Не только содержание и вооружение такой огромной по масштабам XIII в. армии, но одна лишь организация ее представляют целый комплекс серьезнейших проблем»^[224]. Добавим к этому, что столь же нереально и назначение на Русь такой массы низших, средних и высших командиров из числа монголо-татаР. Опираясь на анализ действовавших в Монгольской империи принципов обложения данью покоренных земель, В.Л. Егоров связывает произведенные назначения с «центральноазиатскими кочевническими традициями», по которым монгольские чиновники-«численники» «подразделяли все данническое население по привычной десятичной системе. Причем счет велся не по душам, а по семейно-хозяйственным единицам. В Центральной Азии такой единицей являлся кочевой аил, а на Руси — двор (усадьба)». И далее ученый делает вывод: «Исчисление всего населения по десятичной системе было направлено в первую очередь на чисто практическую организацию сбора дани, ее подсчета, доставки в центры сбора и предварительного определения ожидаемой общей суммы. Таким образом, введение десятичной системы исчисления населения преследовало конкретные фискальные цели, и сообщение о назначении десятников, сотников, тысячников и темников относилось не к созданию специальных военных отрядов, которые, якобы, оставались на покоренной территории, а к утверждению лиц, ответственных за сбор дани с соответствующей группы населения. Сами же эти лица (десятники и т. д.) назначались из среды русского населения»^[225].

На то, что в организации управления покоренными землями монголы следовали десятичной системе, повторяющей феодальную иерархию военно-кочевой знати, указывает и А.П. Григорьев. При этом исследователь отмечает: «В тех случаях, когда описывались дворы в покоренной земледельческой стране, расчет оставался прежним. Из местной среды назначались десятники, сотники, тысячники и темники, обязанности которых в корне отличались от функций монголо-тюркских феодалов. Они должны были следить за поступлением налогов с каждой записанной за ними группы дворов, вынужденной поставлять продовольствие, фураж и деньги, на которые можно было содержать определенное число ордынских воинов»^[226]. Значительно дальше пошел в своих выводах Ю.В. Кривошеев, опирающийся на наблюдения Л. В. Даниловой и других ученых. По его мнению, монголо-татары использовали — в усложненном и искаженном виде — «сотенную систему», существовавшую на Руси в XI–XII вв. и связанную первоначально с военной организацией, а затем выполнявшую судебно-административные и финансовые функции. И получается, что в результате деятельности монгольских «численников» на поставленных ими лиц были возложены традиционные обязанности по сбору налогов и распределению повинностей^[227]. Между тем, в характере и функциях «сотенной системы» на Руси в домонгольский период остается слишком много неясного, а выражение «ставиша» в анализируемом летописном рассказе может указывать не только на персональные назначения, произведенные «численниками», но и на создание новых организационных форм управления. Едва ли допустимо рассматривать это как просто «усложнение» существовавшей ранее «сотенной системы». К тому же одна из упомянутых в летописном фрагменте должностей — «темник» — слишком явно лежит за пределами русского языка, чтобы быть частью какой-то домонгольской иерархической системы. Правильнее, на наш взгляд, было бы говорить о реформе управления землями Северо-Восточной Руси, возможно, учитывавшей управленческие структуры прежних лет. Поэтому следует согласиться с мнением В.Л. Егорова о том, что «по сути дела, перепись положила начало созданию разветвленной административно-фискальной системы, конкретно олицетворявшей монгольское иго на Руси»^[228].

Обязанности и полномочия поставленных монгольскими «численниками» должностных лиц можно попытаться определить, исходя из представлений о целях и задачах политики монголов на покоренных землях. Известные в настоящее время источники позволяют утверждать, что основной целью монгольской политики в русских княжествах было получение дани: сообщения о запросе и уплате ордынского «выхода» читаются во многих известиях древнерусских летописей^[229]. При этом источники не дают оснований говорить о намерениях завоевателей расселиться по территории русских княжеств. Не было оставлено здесь и военной силы: для карательных целей татарские отряды направлялись на Русь из Орды. Таким образом, установившееся иго сводилось, прежде всего, к выплате дани и выполнению повинностей (ямской, продовольственной, фуражной и дР. ), а также к ханской инвеституре князей (с обязательным взиманием «даров» и «посулов»), контролю над их политикой и, реже, к периодическому использованию княжеских дружин в военных походах ханов. Поэтому русские княжества в империи Чингизидов В.В.  Трепавлов справедливо характеризует как «вассальные податные владения»^[230]. Даже не находясь под прямым управлением ордынских ханов, русские земли все же сохраняли подчиненное положение по отношению к Орде, оставаясь вассальным «улусом»^[231].

В таких условиях монголы не только не смогли, но, возможно, и не ставили себе целью вводить прямое управление русскими землями (или, по выражению Ю.В. Кривошеева, «установить жесткую зависимость»). Созданные новыми властителями управленческие структуры должны были обеспечивать выполнение только перечисленных выше задач — преимущественно фискальных (но не военно-оккупационных). Перечень и иерархия данных структур отражена в ханских ярлыках, выданных русским митрополитам в XIII–XIV вв. и неоднократно становившихся предметом специальных исследований^[232]. При этом, как отмечает В.А. Кучкин, «сведения об организации, структуре, функциях, круге прав и обязанностей иноземных властителей приходится собирать буквально по крупицам»^[233]. Причиной отсутствия в русских летописях подробных и красочных описаний административно-управленческой практики монголо-татар нельзя считать тенденциозные умолчания летописцев или отсутствие самой практики^[234]. Основная причина — в повседневности и обыденности самих действий должностных лиц, что не привлекало (в отличие от набегов и казней) внимания летописцев. Следует также учесть и общий упадок русского летописания в середине — второй половине XIII в. как результат монголо-татарского завоевания. И тем не менее, даже по отрывочным упоминаниям и косвенным свидетельствам, можно достаточно полно представить управленческую деятельность монгольских властителей на Северо-Востоке Руси во второй половине XIII в.

Наиболее значительными фигурами в иерархии монголо-татарских чиновников на Руси были баскаки — по сути, наместники верховной (ханской) власти в русских княжествах^[235]. Насколько можно судить по сохранившимся источникам, основная обязанность баскаков заключалась в организации сбора дани с земель, подвластных татарам. Эти же чиновники, по-видимому, осуществляли общий контроль за действиями русских князей и за подготовкой совместных военных походов (военно-политическое руководство). Среди баскаков, несомненно, существовала своя иерархия, на что указывает летописное упоминание «великого владимирского баскака Амрагана», часто цитируемое исследователями^[236]. В своей деятельности баскаки опирались на откупщиков и «данщиков» (сборщиков тамги), а также на представителей местного населения, которых «ставиша численници». Баскаки, по-видимому, назначались в города — центры княжений (княжеских уделов): на это косвенно указывает перечень городов, откуда были изгнаны «бесермены», откупавшие дани (Ростов, Владимир, Суздаль, Ярославль)^[237]. Во всяком случае, по мнению исследователей, изучавших данный вопрос, даруги-баскаки постоянно проживали на территории русских княжеств и назначались в Северо-Восточную Русь до конца XIII — начала XIV вв.^[238]

В отличие от баскаков, «численники» («писцы» в ханских ярлыках) постоянно на Руси не проживали. Их приезды «носили характер инспекции, призванной определить долю Каракорума в дани, получаемой с Руси»^[239]. Переписи, на основании которых определялись размеры дани, были разовыми акциями: кроме взятия «числа» в 1257 г., Новгородская IV летопись упоминает о переписи в 1273 г., со словами «бысть число 2-е изъ Орды отъ царя»^[240]. Временной промежуток между переписями составлял, таким образом, лет пятнадцать-шестнадцать, что выглядит вполне правдоподобно. Отсутствие упоминаний в древнерусских источниках о последующих переписях позволяет предполагать, что второе «число» оказалось последним, и с 1280-ых гг. практика взимания дани стала иной: размеры дани не рассчитывались на основе количества дворов, а определялись, исходя из «посулов» соперничавших князей в Орде. С этого времени русские князья начинают сами собирать ордынский «выход». Видимо, с последней четверти XIII в. баскачество как властный институт постепенно теряет свое значение и окончательно исчезает в начале XIV в.

Гораздо дольше сохранялся на Руси другой институт монгольской власти — «послы мимояздящие» (или «послы проезжие»). Так именуются в ханских ярлыках дипломаты, посылаемые от ханской ставки по любому поводу^[241]. Ю.В. Кривошеев, отмечая в «Повести о Петре, царевиче Ордынском» известие о рассмотрении татарским послом земельных споров между детьми царевича Петра и ростовскими князьями, восклицает: «Вот, оказывается, чем занимались на Руси послы — защитой интересов своих соплеменников, не могущих постоять за себя, от алчных ростовских «младых князей»^[242]. По нашему мнению, уникальность данного известия указывает на исключительный характер рассмотрения ордынским послом земельных споров. Вряд ли «непосредственные функции» ордынских послов заключались в разборках конфликтов своих соплеменников с русскими князьями из-за земли. Примечательно, что Ю.В. Кривошеев даже не ставит вопрос о том, насколько вообще могли быть характерны для татар земельные споры на Руси в XIII–XIV вв. Ограничение реальных функций послов «защитой интересов своих соплеменников, не могущих постоять за себя», понадобилось автору для того, чтобы в очередной раз «подогнать» русско-ордынские отношения под «традиционные обычаи, характерные для доклассовых структур», «каковыми, по нашему мнению, и следует считать русское и монгольское общественное устройство…»^[243].

Судя по летописным известиям, управленческие функции «послов проезжих» были гораздо шире. Ордынские послы осуществляли, прежде всего, политический контроль за действиями русских князей: представляли верховную (ханскую) власть при передаче княжения тому или иному правителю («правили княжение»), разбирали споры между князьями, урегулировали княжеские распри. Сопровождавшие послов ордынские отряды, порой весьма значительные, давали возможность осуществлять и военное давление. Так же, как и «писцы», «послы проезжие» не проживали на Руси постоянно, а их управленческая деятельность ограничивалась (во времени и пространстве) содержанием данного им поручения.

В приводимых источниками перечнях ордынских чиновников, действовавших на территории русских княжеств, упоминаются еще и ловчие. Впрочем, властные функции этих должностных лиц, ответственных за организацию и проведение охоты, достаточно очевидны и не требуют пояснений.

Опираясь на восстановленную по известным ныне источникам организацию и структуру монголо-татарского властвования на покоренных русских землях во второй трети XIII в. и памятуя о том, что Городец и Новгород Нижний в этот период входили в состав владимирского великокняжеского домена, можно попытаться представить, как осуществлялось административное управление регионом. Сведений о взятии «числа» на территории Городецко-Нижегородского края в 1257–1258 гг. нет, однако не приходится сомневаться в том, что население региона, входившего в состав Владимирского великого княжества, было переписано монгольскими чиновниками и включено в общую систему налогообложения русских земель. Учитывая пограничное расположение Городецко-Нижегородского края и его близость к поволжским владениям Орды, можно предположить, что монгольские «численници исщетоша» данный регион несколько раньше внутренних областей Северо-Восточной Руси (и уж во всяком случае раньше владений «Господина Великого Новгорода»), хотя, повторюсь, временной разрыв не мог быть большим. Нет сведений и о «втором числе» на территории края в 1273 г., хотя наверняка перепись была проведена и здесь. По-видимому, деятельность монгольских «писцов» в регионе ограничилась этими двумя крупными мероприятиями. Теоретически нельзя отрицать возможность появления «численников» здесь и в другие годы с целью проведения какой-либо частной, региональной переписи, но такую возможность приходится признать маловероятной.

В перечне мест, откуда, по летописи, были изгнаны откупщики дани в 1262 г., Городец и Новгород Нижний не названы, но причиной тому могли стать не величина или населенность городов, а стремление летописца указать центры княжеских уделов на территории великого княжества Владимирского. Действительно, перечисленные в летописном известии под 6770 г. города были «столами» князей, упоминаемых под 6765–6769 гг.: Владимир — Александра Ярославича, Суздаль — его брата Андрея, Ростов и Ярославль — потомков Константина Всеволодовича. Города-центры княжений должны были стать не только центрами деятельности откупщиков, но и местами пребывания баскаков. Косвенно это подтверждают приводимые А.Н. Насоновым известия о владимирском и ростовском баскаках^[244]. Но выяснить, существовали ли особые баскаки в Городце и Новгороде Нижнем, чрезвычайно сложно: источники не сохранили на этот счет никаких упоминаний.

Разумеется, если, вслед за А.Н. Насоновым, представлять себе деятельность баскаков в Северо-Восточной Руси как «службу внутренней охраны» и полагать, что «по своему назначению баскаческие отряды заменяли, в сущности, войска монгольские», то неизбежно придется сделать вывод о существовании баскаков городецкого, нижегородского, а также юрьевецкого и унженского. Однако выше была показана неубедительность данной версии о разветвленной и всеохватывающей структуре баскачества. Нельзя безоговорочно принять предложенную А.Н. Насоновым методику определения мест распространения баскачества по топонимике, зафиксированной в XIX в. Ряд названий с корнем «баскак/ч-», выявленных ученым в списках населенных мест центральных губерний России, позднего происхождения и образованы от фамилий владельцев-помещиков (типа «Баскаков» → «Баскаково»). Как известно, дворяне Баскаковы упоминаются в документах с XVI в.^[245] Выделить населенные пункты, имеющие в названии основу «баскак/ч-» и возникшие наверняка до XIV в. включительно, не представляется возможным. Вместе с тем, знаменательно, что на территории Нижегородской губернии (и современной Нижегородской области, имеющей несколько иные границы) топонимы, производные от корня «баскак», не встречаются. Учитывая это обстоятельство, а также исходя из современных представлений о функциях баскаков, можно с большой долей вероятности полагать, что поступление дани с Городца и Новгорода Нижнего контролировалось великим владимирским баскаком. Прямое вмешательство такого крупного ордынского чиновника и его помощников-татар в дела административного управления одной из областей Владимиро-Суздальской Руси маловероятно. Столь же маловероятно и постоянное пребывание здесь кого-либо из баскаков. Скорее всего, непосредственное выполнение фискальных функций на территории края осуществляли те самые «десятники, сотники и тысячники» — упомянутые в летописном известии о «числе» представители местного русского населения. При этом в «тысячниках» (тысяцких?) можно предполагать бояр великого князя, в состав владений которого входил в данный период изучаемый регион.

В отличие от баскаков, с большей уверенностью можно предполагать пребывание в регионе другой категории татарских чиновников — сборщиков тамги («таможенников», или «данщиков», по терминологии ханских ярлыков). На это косвенно указывают упоминавшиеся выше многочисленные пломбы «дрогичинского типа», найденные в Городце, что свидетельствует о большом количестве товаров, провозимых по Волге через Городец и Новгород Нижний. Интенсивность поволжской торговли неизбежно должна была обусловить ордынские интересы в получении с нее налогов. Но при этом следует учитывать два обстоятельства. Во-первых, трудно определить время появления здесь сборщиков тамги: нет данных, указывающих на большой товарооборот в 1240–1260-ых гг., так что систематическое взимание таможенных пошлин в регионе могло быть начато Ордой позже. Во-вторых, судя по тому, что известно о функциях сборщиков тамги, круг их административных обязанностей ограничивался интересами фиска и не предусматривал участия в управлении краем.

Приходится делать оговорки и в отношении возможной управленческой деятельности ордынских «послов проезжих». Их проезд через территорию Городецко-Нижегородского края в 1240–1260-е гг. (и, разумеется, позднее) сомнений не вызывает. Но в Городце и Новгороде Нижнем не было в тот период княжеских «столов», а потому эти города не могли становиться целью посольств, направленных Ордой к русским князьям. Так что для исследуемого региона татарские послы во второй трети XIII в. оставались в прямом смысле слова «мимояздящими». Их управленческие действия на территории края неизбежно ограничивались требованиями продовольствия, фуража, подвод — да еще попутным грабежом населения. По источникам XIV в. известно, что обеспечение ордынских посольств и сопровождавших их отрядов ложилось тяжким бременем на плечи русских жителей^[246]. Впрочем, крупные воинские отряды навряд ли часто проезжали через земли, прилегавшие к устью Оки, потому что движение конницы по так называемым «сакмам Батыя», то есть через территорию мордвы и Рязанского княжества, было удобнее^[247]. По-видимому, жители Городца и Новгорода Нижнего сталкивались с немногочисленными посольствами, выполнявшими ограниченные задачи^[248]. Но, в любом случае, сколько-нибудь реальное участие «проезжих послов» в административном управлении Городецко-Нижегородским краем в изучаемый период маловероятно.

В итоге получается, что «восточной стороной» Владимиро-Суздальской Руси в первые два-три десятилетия после монголо-татарского нашествия продолжали управлять в основном те же административные структуры, которые существовали здесь и до нашествия. Завоевание лишь установило порядок сбора дани: с этого времени население платило ордынский выход наряду с традиционными податями^[249]. Но основные управленческие функции в регионе по-прежнему выполняли наместники великого князя владимирского, опиравшиеся на административный аппарат великокняжеских слуг более низкого ранга. Об особенностях управления землями, находившимися под властью великого князя, позволяют судить некоторые актовые источники XV в.,

отразившие весьма архаические формы административно-судебного управления, устойчиво сохранявшиеся на протяжении веков. Поэтому результаты научного анализа этих источников могут быть достаточно корректно приложены к ситуации в Городецко-Нижегородском крае до 1270-ых гг. Видимо, основной формой управленческой деятельности великокняжеских наместников в этот период был «проездной суд»^[250]. Наместников могли замещать ключники, которые не только осуществляли административно-хозяйственное управление владениями великого князя, но имели право представлять великокняжескую власть в суде, с последующим докладом наместнику^[251]. О других институтах власти в регионе для изучаемого периода не удается найти достоверных свидетельств даже в более поздних источниках, но нет сомнений в том, что полнота власти принадлежала боярам великого князя владимирского. Получая Городецко-Нижегородский край в управление на правах кормления^[252], великокняжеские бояре (и уж тем более ключники и слуги низкого ранга) сохраняли зависимость от своего сюзерена, в интересах которого было регулярно перемещать их, не давая возможности укрепиться в том или ином регионе. Скорее всего, именно эта особенность управленческой политики предопределила ориентацию бояр, находившихся в Городце и Новгороде Нижнем, на великого князя владимирского в моменты кризисов власти в 1304 и 1343 гг. Во всяком случае, традиционные представления о «боярском сепаратизме», по-видимому, нуждаются в уточнениях в зависимости от исторического периода, времени и статуса боярства.

* * *

При анализе возможности монголо-татарского влияния на административно-территориальное устройство Городецко-Нижегородского края во второй трети XIII в. и в последующие годы необходимо учесть еще одно обстоятельство — географическое положение региона. Городец и Новгород Нижний были основаны на землях, ранее не контролировавшихся русскими князьями, что, собственно, и позволяет отнести весь этот край к Среднему Поволжью — в отличие от Верхнего Поволжья, которое осваивалось русскими уже при вхождении Ростово-Суздальской земли в состав Древнерусского государства. При этом «Новъгородъ на усть Окы» создается и укрепляется незадолго перед нашествием Батыя, в обстановке военного давления на мордву, часть которой пыталась обороняться. Монголо-татарское завоевание неизбежно должно было осложнить ситуацию на востоке Владимирского великого княжества: метрополия, пережившая страшный разгром, не могла оказывать действенную помощь; большие усилия требовались для восстановления нарушенных связей с великокняжеским центром — при том, что центр Орды оказался в опасной близости, в Среднем и Нижнем Поволжье.

Это пограничное положение края заставляет внимательнее отнестись к версии В.Л. Егорова о существовании в русско-ордынском приграничье буферных зон. Как справедливо отмечает ученый, «земли русских княжеств не отделялись от территории Золотой Орды четко обозначенной пограничной линией. Между русскими и монгольскими владениями обычно находилась своеобразная нейтральная полоса, использовавшаяся поочередно в хозяйственном отношении». Речь идет об особом типе «угодий, предназначенных не для земледелия, а исключительно для охоты, рыболовства, бортничества и запаса кормов»; такие районы в документах XVI–XVII вв. обозначаются термином «юрт» (монгольского происхождения)^[253].

Действительно, стабильность русско-ордынского пограничья до второй половины XIV вв. заставляет предполагать наличие буферных зон, в том числе с оседлым русским населением; от разорения таких районов ордынцы во время набегов должны были воздерживаться, чтобы сохранять безопасные базы для кратковременного отдыха и пополнения припасов. Но доказать существование таких буферных зон в русско-ордынском пограничье чрезвычайно трудно из-за отсутствия сведений в источниках. Так, В.Л. Егоров на основе текста духовных грамот Ивана Калиты и Ивана Ивановича Молодого сделал вывод, что под монгольской юрисдикцией в XIII в. находилась Коломна и прилегающие к ней волости: город, «видимо, до времени правления Ивана Калиты передавался в качестве наследственного владения крупной феодальной золотоордынской семьи, наделенной баскаческими функциями»^[254]. Между тем, привлеченные исследователем источники, содержащие упоминание о том, что могут «искати из Орды Коломны, Лопастеньских местъ или отменьных местъ рязанских» и о том, что их могут отобрать («а по грѣхом, ци отимется которое место…»), не дают оснований для такого вывода. Речь в духовных грамотах идет о незаконном захвате московским князем Даниилом Александровичем в результате похода 1301 г. рязанских владений — Коломны с волостями, присоединенных его сыном Иваном Калитой к своему княжеству. Захват этот наверняка оспаривался рязанскими князьями в Орде, и нельзя было исключить вероятности того, что ордынские правители, верные своей тактике «поддержки слабых против сильных», могли поддержать рязанцев и помочь им вернуть земли, удерживаемые Москвой. Это потребовало бы перераспределения уделов среди наследников московского князя, что и оговорено в духовных грамотах. Ни о какой золотоордынской семье, владевшей Коломной, в источниках нет ни слова, и нет оснований считать Коломну «баскаческой отчиной». Не слишком убедительны и рассуждения В.Л. Егорова о том, что район Тулы («тульское баскачество») «на протяжении всего XIV в. считается подвластным Золотой Орде»^[255]. Похоже, что пресловутые слободы Ахмата в Курском княжестве — едва ли не единственное достаточно внятное и достоверное свидетельство XIII в. о монголо-татарском воздействии на административно-территориальное устройство русских земель.

Рассказы о слободах баскака Ахмата, читающиеся в ряде летописных сводов XIV–XVII вв., традиционно изучаются в связи с историей монголо-татарского ига на Руси^[256]. В.А. Кучкин в специальной статье, посвященной этим летописным известиям, подробно рассмотрел историю их изучения в XIX–XX вв. и на основе сравнительно-текстологического анализа определил, что наиболее достоверные фактические сведения содержат ранние редакции рассказов — тексты в составе Лаврентьевской и Симеоновской летописей, под 6791–6792 гг.^[257] Данные тексты и должны быть положены в основу научного исследования событий, происходивших тогда в Курском княжестве.

В конфликте между ордынским баскаком Ахматом, с одной стороны, и русскими князьями — Олегом Рыльским и Воргольским и Святославом Липовичским — с другой, ученые обычно обращают внимание на трагическую развязку и подробности кровавой расправы. Вместе с тем, описываемые события, которые В.А. Кучкин достаточно убедительно датирует весной 1289 — осенью 1290 гг., позволяют судить «о повседневной практике, обычной деятельности ордынской администрации на Руси, ее взаимоотношениях с местными князьями»^[258]. По мнению ученого, «летописное повествование содержит ценный, а в ряде случаев и уникальный материал, позволяющий судить об организации ордынской власти в покоренных русских землях и развитии этих земель в условиях чужеземного господства»^[259]. Действительно, при анализе летописного текста выясняется ряд интересных деталей, дополняющих или подтверждающих то, что известно по другим источникам. Баскак, руководивший сбором дани с населения русского княжества и имевший право на ее откуп, назначался в главный город этого княжества. Данный факт свидетельствует в пользу высказанного выше предположения о назначении баскаков лишь в города-центры княжений и уделов. Но при этом примечательно, что в данном случае в главном городе княжества, Курске, уже не было князя, а прерогативы обосновавшегося там баскака распространялись на княжество не только Курское, но и Рыльское, хотя в домонгольский период эти княжества не зависели друг от друга. С учетом этого обстоятельства следует согласиться с мнением В.А. Кучкина: «Очевидно, при передаче представителям ордынской знати покоренных русских земель имела место определенная административно-территориальная реформа, лишь отчасти считавшаяся с территориальным делением русских княжеств в домонгольское время»^[260]. И все же ситуацию, когда на главном «столе» княжества нет князя, а его место занимает баскак, нельзя признать повседневной: положения, подобного Курску, летописи не зафиксировали ни в великокняжеском Владимире, ни в Ростове, ни где-либо еще на Северо-Востоке Руси.

Сложнее установить степень легитимности основания Ахматом слобод. В изучаемом летописном известии этот вопрос становится ключевым для решения проблемы воздействия Орды на административно-территориальное устройство приграничных земель. В самом деле, появление слобод, принадлежащих татарскому чиновнику, на землях, находившихся под юрисдикцией русских князей — результат самоуправства Ахмата или узаконенная (да к тому же еще и «повседневная») практика ордынских властей? Факт отправки темником Ногаем рати на помощь Ахмату, обвинившему Олега и Святослава в нападении на слободы, вроде бы свидетельствует в пользу законности основания слобод баскаком. Но против этого — решение, принятое по жалобе рыльского князя ханом Телебугой, верховным сюзереном не только Олега и Святослава, но и Ахмата и Ногая (пусть номинально). Напомним, что ханский наказ в изложении русского летописца гласил: «Что будеть ваю людеи въ слободах тѣхъ, тѣхъ людеи въведита въ свою волость, а слободы тѣ разгонита»^[261].

Заключительные слова процитированного фрагмента («а слободы тѣ разгонита») вызвали подозрение в своей достоверности у В.А. Кучкина: «Похоже, что слова о разгоне слобод принадлежат русскому летописцу-публицисту, стремившемуся оправдать все действия Олега Рыльского и Воргольского»^[262]. Отрицание достоверности ханского повеления о разгоне слобод побудило ученого к поиску довольно сложного объяснения княжеских поступков и мотивации. И хотя доводы В.А. Кучкина не лишены логики, на наш взгляд, нельзя полностью отвергать прямое и недвусмысленное свидетельство летописца о ханском повелении разогнать слободы. К тому же решительность, с которой рыльский и липовичский князья пытались уничтожить слободы баскака, тоже свидетельствует скорее в пользу достоверности сообщения о последних словах наказа («а слободы тѣ разгонита»). Ханский наказ и решимость русских князей косвенно указывают на то, что и для правителя Золотой Орды законность основания баскаком слобод была небесспорной, а также на необычность самой ситуации, при которой ордынский чиновник создает на русской земле поселения, неподвластные князьям.

Похоже, что именно необычность, беспрецедентность данной ситуации побудила включить рассказы о слободах Ахмата в летописание Северо-Восточной Руси. Подробности жестокой расправы Ахмата над боярами вряд ли сыграли решающую роль: чего-чего, а татарских жестокостей хватало и во Владимирском великом княжестве. К ним постепенно привыкали: например, «княгиня Ярославова», павшая жертвой нападения татарского отряда на Переяславль в 1252 г., удостоилась лишь одной строчки в Лаврентьевской летописи, не будучи даже названа по имени! А казнь бояр и последующая княжеская резня в далеком Курском княжестве занимают почти пять листов рукописного текста в том же летописном своде, с именами и подробностями — почему? Далее, ошибка в хронологической приуроченности рассказов, читающихся в летописи под 6791–6792 гг., но в действительности относящихся к 1289–1290 гг., указывает на то, что в летопись они были включены как минимум через несколько лет после событий. К тому времени точные даты уже забылись и переживания от вестей о казнях должны были уже притупиться («давно и далеко это было!»), но события продолжали волновать летописцев — почему? Вновь и вновь приходится возвращаться к мысли о необычности самой ситуации. Основание слобод татарским баскаком явно не было «повседневной практикой, обычной деятельностью ордынской администрации», что и привлекло внимание древнерусских сводчиков к этому событию и его последствиям.

В итоге надо признать, что рассказы о слободах Ахмата никак не могут рассматриваться как подтверждение версии В.Л. Егорова о существовании «буферных зон» в русско-ордынском приграничье. В летописи сообщается не о «своеобразной нейтральной полосе», а о русских землях, которые занял баскак и постарался закрепить за собой. Ни о каком «использовании поочередно в хозяйственном отношении» этих земель здесь и речи нет. Иными словами, налицо не соблюдение нейтралитета в приграничье, а попытка экспансии вглубь русских земель. Письменные источники не сообщают ни о чем подобном в Городецко-Нижегородском крае. Нет и археологических свидетельств существования татарских слобод в округе Городца-на-Волге или Новгорода Нижнего — да и сама возможность их возникновения, как мы только что выяснили, остается под вопросом. Роль своеобразного «буфера» между восточной областью великого княжества Владимирского и Ордой играли мордовские земли, но сюда проникновение татар, да и русских происходит в более позднее время и в иных исторических условиях. Можно с некоторой долей вероятности предполагать «буферную зону» к северу от Нижнего Новгорода, в Заволжье, не подвергшемся окняжениювплоть до XIV в. Здесь трудно выявить следы русских поселений, а природные угодья действительно предназначались «не для земледелия, а исключительно для охоты, рыболовства»^[263]; эти же угодья использовались марийцами и, возможно, кочевым населением Закамской «татарской земли»^[264]. Но всерьез говорить на этом основании о воздействии Орды на административно-территориальное устройство Городецко-Нижегородского края, разумеется, нельзя.

Совершенно иначе представляет себе воздействие Орды на административно-территориальное устройство русского Среднего Поволжья московский исследователь К.А. Аверьянов. По его версии, существовала «широкая «буферная» полоса русско-ордынского пограничья», где находились «мелкие территориально-административные единицы» с нерусским населением — так называемые «тьмы» (они же «даруги», или, в русифицированном варианте, «дороги»). Эти «тьмы», населенные татарами и угро-финнами, управлялись баскаками и пользовались значительной автономией^[265]. Как пишет К.А. Аверьянов, «до поры до времени эти выходцы из Орды сохраняли достаточно широкую автономию в делах внутреннего управления, привычный уклад жизни и прежних правителей, а зависимость от русских князей, судя по всему, выражалась лишь в эпизодической посылке военных отрядов против их врагов. В то же время они продолжали сохранять и определенные связи с Ордой, порой участвуя во внутриордынских спорах и противоречиях. Занимая широкую «буферную» зону между Ордой и Русью, которая тянулась вдоль всей кромки русских земель, в своей политике они балансировали между этими двумя государственными образованиями, готовые в любой момент склониться на сторону сильнейшего. Поэтому зависимость этих территорий от русских княжеств то ослабевала, то усиливалась, в соответствии с «текущим моментом»»^[266]. В своих рассуждениях К.А. Аверьянов, опиравшийся на летописные известия второй половины XIV в. и актовый материал XV в., даже не ставит вопрос о времени возникновения «тем», а применительно к русскому Среднему Поволжью утверждает: «Во второй половине XIV в. они [упомянутые в летописных известиях топонимы — Сара, Кишь, Запьянье, Уяды, Курмыш, которые К.А. Аверьянов считает «тьмами» — «мелкими территориально-административными единицами». — Б.П.] входили в Нижегородское княжество и образовывали на его восточной окраине единую область с центром в Курмыше. Судя по грамоте 1445 г., она именовалась как пять тем нижегородских»^[267]. Учитывая принципиальную важность рассматриваемого вопроса, необходимо внимательно разобрать аргументацию К.А. Аверьянова.

Исходным пунктом в рассуждениях исследователя является бездоказательное допущение, что «тьма» означает мелкую территориальную единицу^[268]. За первым допущением тут же делается второе: упомянутую в актовом источнике XV в. «всю пятетем Новъгородскую» исследователь истолковал как «географическую область» из пяти «небольших территориальных округ», находившуюся в «пределах Нижегородского княжества» и по размерам сопоставимую с «Суздалем, Нижним Новгородом, Городцом и Вяткой», перечисленных выше в том же источнике^[269]. А после этого все вообще стало «легко и просто»: в летописных известиях за вторую половину XIV — начало XV вв. о Нижегородском княжестве К.А. Аверьянов выявил пять топонимов, объявил их пятью «тьмами» княжества и сделал вывод: «Суздальские князья, присоединив эту территорию, не спешили вводить здесь прямое русское управление с привычным для нас делением на волости, а оставили для местного мордовского и татарского населения известную автономию и прежнюю систему административно-территориального устройства, состоящую из «тем»»^[270]. Вот на этом «фундаменте» рассуждений исследователь и возвел теорию существования на Руси (как Северо-Восточной, так и Юго-Западной) «широких «буферных» полос» в приграничье, состоящих из нескольких десятков татаро-монгольских «тем», управляемых баскаками^[271].

Увы, вся эта величественная теория рассыпается как карточный домик при последовательном анализе тезисов автора. Во-первых, К.А. Аверьянов так и не смог найти сколько-нибудь веских доводов против традиционного понимания термина «тьма» (применительно к Руси) как податного округа из 10 тысяч плательщиков дани. Каким образом «тьма», означающая «десять тысяч» (что не отрицает и сам автор), вдруг превратилась в «мелкую единицу», осталось непонятным. Так что в исходном тезисе автор не вышел за пределы домыслов типа «А давайте возьмем и предположим, что…». Не «срабатывает» и ссылка на «всю пятетем» в источнике XV в. — докончальной грамоте князей Шуйских с Дмитрием Шемякой (1445 г.)^[272]. Напомним текст интересующего нас фрагмента: «А въ прадедину нашю, и в дедину, и въ отчину, в Суздаль, в Новгород, в Городець, и въ Вятку, и во всю пятетем Новъгородскую, тобе, господину нашему, князю Дмитрию Юриевичю, и твоему сыну, князю Ивану, не въступатися ничим»^[273]. Как видим, источник не дает никаких оснований понимать под выражением «всю пятетем» «мелкие территориальные единицы». Напротив, контекст данного выражения и, в частности, грамматическая конструкция с использованием синтаксического параллелизма («и в прадедину, и в дедину, и в отчину: в…, в…, в… и в… — и во всю…») позволяет утверждать, что «всю пятетем Новъгородскую» — это собирательное наименование всего княжества, и ключевым здесь является слово «всю». Действительно, великое княжество Нижегородское в период своего могущества состояло из пяти областей (удельных княжений) — Нижегородского, Суздальского, Городецкого, удела Дмитрия Ногтя в Суздальской округе^[274], а также Вятки^[275]. Речь, таким образом, идет именно о крупных областях (податных округах), которые реально могли насчитывать по 10 тысяч плательщиков дани.

В своем стремлении выявить на окраинах великого княжества Нижегородского именно пять и непременно «мелких единиц» К.А. Аверьянов объединил административно-территориальные образования разного типа: Кишь и Запьянье — это волости, тогда как Курмыш и, по-видимому, Сара Великая — города^[276]. А вот «Уяды», которые исследователь тоже посчитал «тьмой», попросту никогда не существовали: скорее всего, это результат неправильного прочтения слова «уѣздъ» позднейшим летописцем^[277]. Впрочем, знай К.А. Аверьянов об этом обстоятельстве, он наверняка «поверстал» бы во «тьму» какой-нибудь иной нижегородский топоним (да вот хоть то же Березополье!), превратив его в часть «широкой «буферной» зоны» в русско-ордынском приграничье. Тезис об отсутствии «прямого русского управления» вступает в противоречие с показаниями источников: на Киши упоминается боярин Парфений Феодорович, в Запьянье — волости и нижегородская застава, а Курмыш по статусу — княжеский город^[278]. Бездоказателен и тезис о существовании татарских поселений на юго-восточной окраине великого княжества Нижегородского; тем более сомнительно их существование здесь во второй половине XIII в. Разбирать остальные утверждения К.А. Аверьянова по интересующему вопросу нет смысла, и его версию состояния русско-ордынского приграничья следует отвергнуть^[279].

В итоге рассмотрения проблемы воздействия Орды на административно-территориальное устройство и управление пограничного региона приходится констатировать, что воздействие это во второй трети XIII в. (да, видимо, и позднее) было не столь значительным, как утверждается в ряде научных трудов. Стремление ханов обеспечить сбор и регулярное поступление дани в Орду привело к созданию института баскачества (по-видимому, лишь на уровне княжеств), что, разумеется, повлияло на политическую и экономическую жизнь Русской земли. Но при этом органы административного управления в княжествах остались прежними, и регион, находившийся под властью великого князя, управлялся великокняжескими боярами-наместниками. В Городецко-Нижегородском крае источники не фиксируют возникновения автономных территориальных единиц со смешанным населением. Пожалуй, лишь земли к северо-востоку от Городца (лесное Заволжье) действительно могли быть «ничейными» во второй половине XIII в. и использоваться как угодья для охоты, рыболовства и, быть может, бортничества, но население здесь оставалось редким и в более позднее время.

Таким образом, монголо-татарское иго не изменило кардинально систему административного управления русскими землями Среднего Поволжья, остававшегося в 1240–1260-ых гг. под властью великого князя владимирского. В результате сохранения основных черт внутреннего устройства стало возможным дальнейшее развитие региона и, в частности, продолжение процесса «окняжения» земель. Этот процесс естественным образом привел к учреждению в регионе княжеского «стола» и возникновению Городецкого княжества.

Часть 2. Городецкое княжество в последней трети XIII — первой трети XIV в.

«…Зане князь щедръ отець есть слугамъ многиим: мнозии бо оставляють отца и матерь, к нему прибѣгают. Доброму бо господину служа, дослужится слободы, а злу господину служа, дослужится болшеи работы»^[280]. Трудно сказать, что преобладало в этих рассуждениях Даниила Заточника — собственный жизненный опыт или сложившиеся в русском обществе XII–XIII вв. представления о роли князя. А в соответствии с современными научными определениями, князья — главы самостоятельных или полусамостоятельных древнерусских государств (княжеств), обладавшие наибольшими по объему политическими, социальными и юридическими правами внутри собственных владений. Важнейший принцип княжеского суверенитета — «кождо да держить отчину свою»^[281] — стал основанием претензий на наследственное владение («отчину свою») и полноту власти («державность») князя. При этом князь как гарант защиты «отчины своей» возглавлял административное управление, суд и сбор налогов на территории княжества. К тому же «в князьях, как в главах государств, персонифицировалось верховное государственное право на землю, они являлись также феодальными сюзеренами и возглавляли иерархический по структуре господствующий класс, в служилой части которого эти налоги перераспределялись»^[282]. Поэтому «окняжение земли», то есть введение на определенной территории княжеского управления и суда, а также сбор податей в пользу князя, знаменовало собой вхождение данного региона в состав Древнерусского государства.

Городецко-Нижегородский край, окняженный еще в период домонгольский, оставался частью домениальных владений великих князей владимирских вплоть до кончины Александра Невского. О нескольких последующих десятилетиях (до возникновения великого княжества Нижегородского) в краеведческих публикациях принято упоминать вскользь, так что невольно напрашивается вывод о малозначимости этих лет для исторических судеб региона^[283]. Между тем в действительности последняя треть XIII — первая треть XIV вв. — чрезвычайно важный исторический период, оказавшийся во многом судьбоносным для русского Среднего Поволжья. Именно в это время меняется административный статус региона: он выделяется из состава Владимирского великого княжества, и возникает удельное княжество Городецкое, упоминания о котором сохранили летописные источники. Возникновение Городецкого княжества заметно повлияло, прежде всего, на политическую историю, обусловив стремление удельного князя занять свое место в иерархии правителей Северо-Восточной Руси. Следствием этого стали княжеские союзы и междоусобицы, сопровождавшиеся вмешательством Орды в повседневную жизнь владимиро-суздальских земель. Собственно, именно усобицы привлекали внимание историков, не всегда обоснованно искавших причины происходившего в личных качествах того или иного феодального правителя.

Однако последствия создания Городецкого удела нельзя ограничивать лишь событиями политической истории. Передача в удел территории, включавшей Городец-на-Волге (вероятно, с «пригородками» — Юрьевцем, Унжей) и «Новгород в устье Оки», с прилегающей к ним сельской округой, свидетельствует об экономической состоятельности данного региона. Письменные источники, к сожалению, не содержат информации об экономике края в этот период, а результаты археологических исследований получают зачастую противоречивую интерпретацию. Но совершенно очевидно, что земли, передаваемые в удел одному из сыновей владимирского великого князя, должны были обеспечивать своему правителю благосостояние и, следовательно, достигли к этому моменту определенного уровня экономического развития. К тому же территориальная компактность удельных земель, сосредоточенных в одном географическом регионе, указывает на то, что и в экономическом смысле Городецко-Нижегородский край к 1260-ым гг. обладал известной самодостаточностью (в противном случае в удел княжичу были бы переданы великокняжеские владения, находившиеся в разных землях Владимиро-Суздальской Руси). В свою очередь, политические усилия удельного правителя могли обеспечить его княжеству благоприятные предпосылки для дальнейшего экономического роста. В этой связи интересно суждение Ю.В. Кривошеева: «Не князь поднимал авторитет городской общины (хотя он являлся необходимым элементом ее структуры, как мы это неоднократно видели), а городская община князя»^[284]. Оставляя здесь без рассмотрения концептуальные взгляды и особенности терминологии петербургского историка, необходимо все же отметить, что процесс наверняка был взаимообусловленным: чем значительнее был экономический потенциал княжества, тем большим весом обладал его правитель в междукняжеских отношениях. Но использовав удачно ресурсы своего княжества и получив преимущества во внутренней и внешней политике, князь объективно мог способствовать созданию благоприятных условий для экономического развития своих владений^[285]. Таким образом, «городская община» (в терминологии Ю.В. Кривошеева, то есть регион и его население) на определенном историческом этапе оказывалась ничуть не меньше заинтересованной в «своем» князе, ее «держащем», чем князь в «отчине своей». Об этом образно высказался все тот же Даниил Заточник: «Зане князь щедръ, аки рѣка, текуща без бреговъ сквози дубравы, напаяюще не токмо человѣки, но и звѣри; а князь скупъ, аки рѣка въ брезѣх, а брези камены: нѣлзи пити, ни коня напоити. А бояринъ щедръ, аки кладяз сладокъ при пути напаяеть мимоходящих; а бояринъ скупъ, аки кладязь сланъ»^[286].

Образ боярина, созданный талантливым древнерусским книжником, заставляет обратить внимание на социальные изменения, вызванные созданием удельного княжества. Изменения эти должны были коснуться в первую очередь знати — бояр, занимавших на феодальной «лесенке» положение лишь ступенькой ниже князей и обладавших значительным весом (примечательно употребленное Даниилом Заточником сравнение князя с рекой, а боярина с кладязем). Со времени вхождения поволжских земель, примыкавших к устью Оки, в состав Владимирского великого княжества, административное управление краем, суд и сбор податей почти столетие осуществляли великокняжеские бояре от имени своего сюзерена. Но после того, как «Городецъ и все по Волзѣ» были переданы в удел одному из сыновей великого князя, в регионе появился не только «свой» князь, но и «княжи мужи» — ближайшее окружение удельного правителя из числа сопровождавшей его дружины. М.Б. Свердлов, изучавший структуру класса феодалов в Древней Руси, отмечал принципиальную разницу между «княжими мужами», обязанными своим положением исключительно службе, и боярами, не входившими в княжеский административно-судебный аппарат и лишавшимися определенных преимуществ, связанных с княжеской службой. При этом «…княжеская служба отодвигала на второй план потомственное знатное (боярское) происхождение и поднимала незнатных лиц до положения наиболее привилегированной после князей сословной группы…»^[287]. Судя по сохранившимся источникам, эти две социальные группы в древнерусском обществе последовательно различались^[288], поэтому сомнительно, чтобы их интересы (политические и социальные) совпадали. О глубоких противоречиях между «княжьими милостьниками» и боярами свидетельствуют хорошо известные рассуждения Даниила Заточника: «Лучше бы ми нога своя видети в лыченицы в дому твоемъ, нежели в черленѣ сапозѣ в боярстем дворѣ; лучше бы ми в дерюзе служити тебѣ, нежели в багрянице в боярстемъ дворѣ»^[289]. А в более поздней переделке «Моления», датируемой XIII в., редактор добавляет: «Лутши в дому твоем вода пити, нежели в боярском дворѣ мед пити; лутчи ми от твоея руки печен воробеи взяти, нежели у боярина борание плече»^[290]. В условиях Городецко-Нижегородского края, долгое время остававшегося великокняжеским, а затем переданного в удел, неизбежно должны были возникать противоречия между боярством «старым» (великокняжеским) и «новым» («княжими мужами»). Логично также предполагать, что в определенных ситуациях «старое» боярство могло в своих интересах поддерживать центростремительные настроения в обществе, направленные на восстановление великокняжеской власти. Все это заставляет внимательно анализировать известия источников, упоминающие о действиях бояр во время княжеских междоусобиц.

Источники, на основе которых возможно изучение политической истории Городецко-Нижегородского края в последней трети XIII — первой трети XIV вв., не только малочисленны, но и очень фрагментарны. Известные ныне летописные своды, общая характеристика которых приведена в предыдущих главах нашей работы, содержат лишь отрывочные сообщения о происходившем в регионе. Вероятность обнаружения более полных и достоверных известий по теме исследования в письменных источниках исчезающе мала; привлечь иные виды источников (археологические, лингвистические, нумизматические) практически невозможно из-за узких хронологических рамок изучаемого периода. Быть может, именно поэтому приоритетным вниманием в изучении истории Северо-Восточной Руси пользовались периоды домонгольский (до первой трети XIII в. включительно) и «московский» (со второй половины XIV в.). Недооценка важности изучения происходившего между этими хронологическими периодами проявилась и в том, что исследования по истории отдельных княжений Владимиро-Суздальской земли долгое время не поощрялись^[291]. Между тем, анализ событий политической истории этих княжеств позволяет выявить не только обстоятельства борьбы за власть, но и ее мотивы, социальные и региональные интересы различных феодальных групп, а в итоге глубже понять и осмыслить сложное сочетание центробежных и центростремительных тенденций на Руси в последней трети XIII — первой трети XIV вв., обусловивших своеобразие исторического процесса в последующее время. В этом, собственно, и заключается значение указанного периода, заслуживающего самого внимательного изучения даже при скудости источниковой базы.

Сохранившиеся летописные известия за период 1270–1330-ых гг. содержат лишь краткие сообщения о Городецком уделе Андрея Александровича и о судьбе этого удела после смерти князя. Отрывочный характер этих свидетельств и отсутствие обобщающих работ привели к необходимости в разделе, посвященном Городецкому княжеству, отказаться от принятого ранее порядка изложения. Общий обзор историографии и источников приведен в начале исследования. В последующих же главах, посвященных тому или иному конкретному вопросу, имеющиеся источники и взгляды историков анализируются детально. Это позволило подробнее разобрать все, даже косвенные упоминания в источниках и научные версии, получив, таким образом, дополнительную информацию по теме исследования.

Глава 1. Удел князя Андрея Александровича

Личность князя Андрея Александровича, третьего сына Александра Невского, традиционно привлекает внимание историков. Причина научного интереса заключается в длительной и ожесточенной борьбе Андрея за обладание Владимирским великим княжением. Как известно, эта борьба вызвала череду опустошительных татарских «ратей» на земли Северо-Восточной Руси, по своему размаху сопоставимых с нашествием Батыя. Стремление Андрея стать великим князем владимирским в обход старшего брата Дмитрия Александровича привело к возникновению различных княжеских группировок, враждовавших друг с другом, усилению ордынского влияния на русские дела, изменениям в составе уделов Владимиро-Суздальской земли. Но главное — действия Андрея Александровича положили начало междоусобицам кон. XIII — нач. XIV вв., во время которых «великий стол» занимался не по родовому старшинству, а по праву сильного, подкрепленному ханским ярлыком. Основные события политической истории, происходившие в этот период, были пересказаны по летописным источникам еще с. М. Соловьевым^[292] и более глубоко проанализированы А.Е. Пресняковым^[293]; роль Андрея Александровича в политических союзах русских князей с Ордой была рассмотрена в соответствующих разделах работы А.Н. Насонова^[294]; изменения в составе государственной территории Северо-Восточной Руси, происходившие в последней трети XIII — первой трети XIV вв., стали предметом изучения в монографии В.А. Кучкина^[295]. Из краеведческих публикаций отметим обстоятельную статью молодого городецкого исследователя А.Н. Еранцева, в которой удачно обобщены сведения о деятельности князя Андрея Александровича в период 1282–1304 гг.^[296] На основе приведенных сведений автор справедливо рассматривает Андрея Городецкого как «инициатора жестоких междоусобиц», а политику князя оценивает как «разрушительную». В целом же, по мнению А.Н. Еранцева, историческая роль князя Андрея Городецкого заключается в том, что «развязанные им ожесточенные усобицы нанесли смертельный удар по старой политической системе Владимирской Руси. Для победы над своими противниками ни Андрей, ни его союзники не обладали достаточными силами, зато ловко использовали благоприятную для интриг внешнеполитическую обстановку. Все это обрекало Русь на страдания от татарских нашествий, вело к падению авторитета великого владимирского князя и еще больше усугубляло политическую раздробленность»^[297].

Обращение к личности Андрея Александровича и к связанным с ним событиям последней трети XIII — начала XIV вв. в данном исследовании продиктовано тем, что это был первый достоверно известный по древнерусским источникам удельный правитель городецкий. Именно при князе Андрее Городецко-Нижегородский край, находившийся до этого под прямым управлением великого князя владимирского, становится самостоятельным княжеством. Изменение статуса региона вызывает закономерный интерес к политической фигуре удельного князя, роль которого в междукняжеских отношениях дает возможность судить о значимости земель, переданных ему в удеЛ. В конечном счете это позволяет определить состояние Городецко-Нижегородского края к концу XIII в. и выяснить, какую роль играл Городец в военно-политических устремлениях честолюбивого Андрея Александровича.

Дата рождения Андрея в летописях не сообщается. О том, что он был третьим сыном великого князя владимирского Александра Ярославича Невского, можно судить по указанию имени Андрея в родословных записях после имен двух его братьев, Василия и Дмитрия Александровичей^[298]. В отдельных памятниках рядом с именем князя Андрея встречается помета «Городецкий», что справедливо рассматривается как указание на его княжеский удел, подтверждаемое известием о похоронах Андрея в Городце-на-Волге. Передача Городца в удел Андрею состоялась после смерти его отца — вероятнее всего, по духовной грамоте Александра Невского, реализованной в 1263 г. Тот факт, что Городец получил третий сын умершего великого князя, разумеется, отнюдь не означает, что Городецкий край был третьим по значению среди регионов Владимирского великого княжества. Дело в том, что среди потомков Ярослава Всеволодовича, реально претендовавших на великокняжеские земли, старше Андрея по родовому счету были не только родные братья Василий и Дмитрий, но и его дяди Ярославичи, младшие братья отца — Ярослав и Василий. Как известно, Ярослав Ярославич к 1263 г. княжил в Твери, а Василий Ярославич, именуемый в летописях «менший» («мезинный»), — в Костроме. Ничего не известно об уделе Василия Александровича — старшего сына Александра Невского, сведенного отцом из Новгорода «на Низ» после неудачной попытки организовать сопротивление ордынским чиновникам в 1257 г. Весьма вероятно, что подвергшийся отцовской опале Василий вообще не получил удела^[299]. Следующий сын Александра, Дмитрий, получил в удел Переяславль-Залесский. Таким образом, среди регионов, находившихся под контролем владимирского великого князя к началу 1260-ых гг., Городецкий удел Андрея Александровича по своему значению уступал Твери, Костроме, Переяславлю, а также обособившимся Ростову и Суздалю. Получается, однако, что Городец по своему потенциалу (прежде всего экономическому) и уровню развития превосходил Москву, ставшую центром княжения младшего брата Андрея — совсем юного Даниила. Но при этом трудно определить значимость Городецкого края по отношению к Юрьеву, Стародубу, Галичу и Дмитрову, где утвердились на княжении представители других ветвей рода Всеволода Большое Гнездо, не претендовавшие, впрочем, на владимирский «великий стол».

В итоге приходится констатировать, что Городец как поселение городского типа к 1260-ым гг. восстановился и усилился настолько, что уже мог стать центром удела, однако, вместе с тем, был не настолько значителен, чтобы его передавали кому-то из старших князей. О самостоятельном значении поселений Городецкой округи и «пригородов» Городца, разумеется, не могло быть и речи. Примечательно, что в период правления братьев и сыновей Александра Невского Новгород Нижний в летописях вообще не упоминается. Следовательно, в последней трети XIII — начале XIV вв. этот город не был значительным центром и должен рассматриваться как часть Городецкого удела Андрея Александровича.

Последнему выводу противоречит мнение В.А. Кучкина о возросшей в этот период роли Нижнего Новгорода, превратившегося к 1270-ым гг. в третий по значению город Владимиро-Суздальской Руси. Ученый основывает свое мнение на летописном известии о поставлении Серапиона, выдающегося проповедника XIII в., епископом Владимирским. Известие об этом читается в Симеоновской летописи: «Въ лѣто 6782 прииде митрополитъ Кирилъ ис Киева, приведе съ собою архимандрита Печерскаго Серапиона, постави его еписокопомъ Ростову, Володимерю и Новугороду»^[300]. Такая же запись, судя по выпискам Н.М. Карамзина, читалась в Троицкой летописи^[301]; с большой долей вероятности можно предположить, что данное известие содержала и Лаврентьевская летопись, где ныне утрачены листы между Л. 169–170 с известиями за 6771 (окончание) — 6791 (начало) гг.^[302] Указав на это летописное сообщение, В.А. Кучкин замечает: «В 1274 г. при поставлении во Владимирские епископы Серапиона среди трех главных городов его епархии был назван Нижний Новгород. В то же время не были упомянуты такие крупные города, как Переяславль и Москва, также бывшие под церковной юрисдикцией владимирского владыки. И если Нижний Новгород рассматривался как один из основных городов епископии, то это, конечно, косвенный показатель роста населения в данном районе»^[303].

К сожалению, с мнением ученого в данном случае нельзя согласиться: упоминание Ростова свидетельствует, что летописец перечислял отнюдь не «основные города епископии» Серапиона. Как известно, в Ростове была своя епископская кафедра, наверняка не пустовавшая в 1274 г., так как был жив епископ Игнатий. По нашему мнению, автор известия о поставлении Серапиона, читающегося в наиболее ранних сводах, указал центры крупнейших областей, контролируемых великим князем владимирским, так что в записи 6782 г. под «Новгородом» следует понимать Новгород Великий. Об этом же свидетельствуют и упоминания в статьях, составляющих литературное окружение рассматриваемой записи. Несколько выше, в статьях о вокняжении Ярослава Ярославича (под 6772 г.) и Василия Ярославича (под 6780 г.) употребляется выражение «и бысть князь великии Володимерскои и Новгородцкои земли», «Володимерскии и Новугородцкии»^[304]. Так что в известии о поставлении Серапиона на Владимирскую кафедру летописец стремился лишь подчеркнуть главенствующую роль епископа стольного града Владимира, по аналогии с главенствующей ролью великого князя владимирского по отношению к Новгороду Великому и Ростову. При этом летописца не смущало, что в Ростове и Новгороде Великом были свои епископские кафедры, упоминаемые как самостоятельные тут же — например, под 6788 г.^[305] Предположение, что митрополит Кирилл, поставив Серапиона «еписокопомъ Ростову, Володимерю и Новугороду», намеревался упразднить кафедры Ростова и Новгорода Великого, подчинив эти области церковной юрисдикции владимирского владыки, маловероятно. Скорее, повторюсь, летописец титулатурой Серапиона просто подчеркивал значение стольного Владимира-на-Клязьме и его кафедры для всей Северо-Восточной Руси.

Несообразность указания на Новгород и Ростов в титулатуре владимирского епископа понимали, видимо, и составители последующих сводов, сохранивших данное известие. В этих сводах заметно стремление точнее указать пределы епархии Серапиона. Так, в Ермолинской летописи и «Летописце от семидесят и дву язык», отразившемся в летописных сводах 1497 г. и 1518 г., запись о поставлении Серапиона читается так: «Прииде ис Киева митрополитъ Кирилъ постави епископа Володимерю и Суздалю, приведе съ собою Печерьска игумена Серапиона»^[306]. Аналогично сообщает об этом событии Никоновская летопись, опиравшаяся в качестве источников на своды XV — нач. XVI вв.: «В лѣто 6782. Прииде изъ Киева Кирилъ митрополитъ въ Володимерь, и приведе съ собою Серапиона, архимандрита Печерскаго, въ епископы Володимерю и Суздалю»^[307]. И лишь составитель Московского великокняжеского летописного свода 1479 г. сделал к данной редакции записи примечательное добавление: «Того же лѣта прииде ис Киева митрополит Кирил и приведе с собою архимандрита Печерьскаго Серапиона и постави его епископом Володимерю, Суждалю и Новугороду Нижнему»^[308]. То, что слова «Новугороду Нижнему» являются вставкой редактора свода 1479 г., отчетливо видно при сопоставлении с более ранними редакциями этого известия. Но возможно, что именно эта достаточно поздняя вставка предопределила мнение Н.М. Карамзина, увидевшего в «Новгороде» Троицкой летописи Нижний Новгород, а также повлияла на вывод В.А. Кучкина о возвышении города в устье Оки к 1270-ым годам.

То обстоятельство, что Новгород Нижний в этот период входил в состав Владимирской епархии (как, впрочем, и Суздаль, и Городец, и ряд других городов Северо-Восточной Руси), сомнений не вызывает. Для нашего же исследования важно то, что указанный в известии под 6782 г. Троицкой и восходящей к ней Симеоновской летописей «Новгород» — это Новгород Великий и никак не Новгород Нижний. Последний к тому времени был не настолько значительным, чтобы упоминаться в титуле владимирского епископа (в отличие, например, от Суздаля). И действительно, сообщая в статье под 6783 г. о кончине Серапиона, летописец называет его просто «епископъ Володимерскии»; его преемник Феодор, о поставлении которого сообщается в статье под следующим 6784 г., именуется епископом «Володимерю и Суздалю»^[309]. Примечательно и то, что сообщая о переезде митрополита Максима из Киева во Владимир в 1299 г. и об установлении прямого митрополичьего управления Владимирской епархией, наиболее ранние своды не упоминают «Новгород на устье Оки» среди городов епархии^[310]. Так что вывод о возросшем к 1270-ым гг. значении Нижнего Новгорода как городского центра приходится отвергнуть. Этот город, как и Юрьевец, и Унжу, следует рассматривать в данный период как «пригород» Городца на территории удела Андрея Александровича.

Что побудило великого князя владимирского изменить статус великокняжеского Городца, сделав его удельным, сказать трудно. Если таковым было решение Александра Ярославича по духовной грамоте своим сыновьям, то за этим могло стоять стремление обеспечить своей семье контроль над волжским водным путем в Орду. Если же Городец и другие великокняжеские города были переданы в уделы Ярославом Ярославичем по «ряду» с племянниками, то здесь можно предполагать желание «привести в свою волю» Александровичей, поделившись с ними землями великого княжения. Судя тому, что нет сведений о наделении вотчиной Василия Александровича, некогда подвергшегося отцовской опале, логичнее предполагать духовную Александра Ярославича. Как бы то ни было, ситуация, при которой Ярослав Ярославич занял владимирский «великий стол», а сыновья Александра Невского довольствовались уделами в Переяславле и менее значительных в тот период Городце и Москве, устраивала все стороны и признавалась легитимной: в летописных источниках нет сообщений о попытках Александровичей выступить против Ярослава в годы пребывания его на великом княжении (1263–1271/72 гг.)^[311].

Положение изменилось после смерти Ярослава Ярославича на пути «ис Татар» и вокняжения на «великом столе» Василия «меншего» в 1272 г.^[312] Василий Ярославич в представлении современников по родовому счету имел больше прав на великое княжение, чем его племянники Александровичи. Примечательно, что, сообщая под 6779 г. о поездке «в Татары» русских князей, летописец приводит их имена в следующем порядке: «Ярославъ, Василии [Ярославич, т. к. строкой выше сообщено о смерти Василия Александровича. — Б.П.], Дмитрии»^[313]. Но по возрасту Василий «менший», родившийся в 1241 г.^[314], реально мог быть старше Дмитрия Александровича (дата рождения которого неизвестна) всего лет на десять. И если поставление на «великий стол» Ярослава Ярославича Александр наверняка предусмотрел в духовной грамоте (из-за юного возраста своих сыновей, которым надлежало получить уделы), то в отношении «мѣзиного» Василия такое поставление в обход Александровичей духовная грамота могла и не предусматривать. Во всяком случае, Дмитрий Александрович, опираясь на формальное приглашение новгородцев, безуспешно пытался утвердиться в Новгороде, что вызвало энергичное противодействие Василия Ярославича, которого к зиме 1272/73 г. новгородцы «приаша с честью»^[315].

Именно в этот период шаткого равновесия, когда великий князь не мог заручиться сколько-нибудь реальной поддержкой родственников, а наоборот, оказывался один против группы претендентов на «великий стол», формируется тяготение к «своему» уделу, стремление сохранить удел, не присоединяя его территорию к землям великого княжества. Характерным признаком этого стали похороны недолго занимавших «великий стол» князей Ярослава Ярославича (1264–1271/72 гг.) и Василия Ярославича (1272–1277 гг.) в своих удельных центрах — городах Твери и Костроме, соответственно. Летопись особо оговаривает, что Василий «мѣзиныи» «преставися на Костромѣ» (в январе 1277 г.), перед этим («того же лѣта») вернувшись «ис Татар»^[316]. Поэтому можно предположить, что не имевший опоры в стольном Владимире великий князь предпочитал проживать в своем удельном центре, где и застала его смерть^[317]. Съехавшиеся в Кострому князья («и ту съѣздъ великъ бысть») представляли ростовскую, стародубскую и переяславскую ветви потомков Всеволода Юрьевича «Большое Гнездо». Из этих князей реально претендовать на великое княжение мог только Дмитрий Александрович переяславский, так как отцы ростовских князей Бориса и Глеба Васильковичей и стародубского князя Михаила Ивановича никогда не занимали «великий стол», а Федор Ростиславич (из смоленских князей, владевший Ярославлем благодаря династическому браку) вообще не принадлежал к дому Всеволодовичей. Тверские потомки Ярослава Всеволодовича, а также Андрей и Даниил Александровичи как младшие не имели прав на «великий стол» перед старшим Дмитрием. Смерть в 1255 г. Константина Ярославича, остававшегося к моменту кончины князем галицким и дмитровским^[318], лишила его потомков прав на «великий стол». Утратила права наследования и юрьевская ветвь (от Святослава Всеволодовича), старший представитель которой Дмитрий умер не взойдя на «великий стол»^[319]. По той же причине утратила права на «великий стол» и суздальская ветвь, основатель которой Андрей Ярославич умер в 1264 г. (на следующий год после смерти брата Александра), так и не став великим князем^[320]. В итоге именно Дмитрий Александрович стал в 1277 г. великим князем владимирским, сохранив за собой Переяславский удел^[321]. Его вокняжение в силу указанных выше причин не вызвало противодействия удельных князей Владимиро-Суздальской земли: в источниках нет сведений о попытках оспорить решение съезда 1277 г., в том числе и со стороны брата Андрея.

Впервые князь Андрей Александрович появляется на страницах летописи в том же 1277 г. в известии о поездке русских князей «в Татары»^[322]. Трудно сказать, сколько ему в то время было лет: по косвенным данным, можно предполагать, что ему было порядка 20 лет или чуть больше^[323]. Причины поездки в Орду группы князей прямо не названы, но можно предполагать (с известной долей вероятности), что поездка была связана с вокняжением Дмитрия Александровича и получением ярлыков на изменения в составе владений. Действительно, князья отправляются «в Татары» вскоре после Костромского съезда, судя по летописному тексту — между 1 марта и 16 сентября 1277 г.^[324]; участники поездки, названные поименно, все (кроме Андрея) участвовали и в съезде, где должен был рассматриваться вопрос о преемнике умершего великого князя; поддерживая Дмитрия в его притязаниях на «великий стол», князья могли оговаривать условия расширения своих уделов за счет великокняжеских владений в русском Поволжье. Следует обратить внимание и на то, что все названные поименно князья, поехавшие в Сарай, имели уделы в Поволжье (примечательно, что в составе группы нет стародубского князя), да и сама поездка, судя по времени года, проходила по Волжскому водному пути. Возможно, что князья преследовали цели закрепить права наследования за сыновьями, которые тоже участвовали в поездке; тогда цель поездки Андрея в Орду — получить ярлык на свой удеЛ. Менее вероятен вызов князей в Орду для участия в военных действиях: сообщение о походе князей «на войну съ царемъ Менгутемеромъ» и о взятии «славного града Ясьского Дедякова» дается в середине годовой статьи и хронологически соответствует времени, когда князья уже находятся в Орде. Поэтому складывается впечатление, что вопрос об участии в войне возник не сразу, а потому не был изначальной целью поездки русских князей.

Как бы то ни было, Андрей Александрович участвовал в военном походе, в результате которого «взяша славныи градъ Ясьскыи Дедяковъ зимѣ мѣсяца февраля въ 8»; в этом походе должны были участвовать воины князя, среди которых можно предполагать и городчан. Как известно, поход завершился успешно: «Царь же почтивъ добрѣ князеи Русскыхъ и похвалив велми и одаривъ, отпусти въ свояси съ многою честью, кождо въ свою отчину». Никаких намеков на попытки Андрея или иных князей доискиваться великого княжения под Дмитрием Александровичем здесь нет. Нет их и в дальнейшем, до начала 1281 г. включительно. Летописная статья под 6788 г. свидетельствует о полном взаимодействии великого князя с братьями: «Тое же зимы князь великии Дмитреи съ братьею своею поиде на Новъгородъ Великии ратью. Новгородци же послаша съ челобитьемъ и съ молбою и съ дарами епископа своего Климента. Князь же великии, послушавъ епископа, приа ихъ челобитье, поима от нихъ дары, съ своею братьею възвратися назадъ въ свояси»^[325]. И хотя братья великого князя здесь по именам не названы, одним из них, участвовавших в походе по воле великого князя, был Андрей Александрович.

Прошло меньше года, и все изменилось. Летопись сообщает: «В лѣто 6789 (…) Тое же зимы бысть первая рать на князя великаго Дмитреа Александровичя. Прииде ис Татаръ князь Андреи ратью на брата своего старѣишаго князя Дмитреа, испросивъ собѣ княжение великое подъ братомъ своимъ, имѣя споспѣшьника себѣ и пособника Семена Тонильевичя и съ нимъ иныа коромолники»^[326]. Судя по дальнейшему изложению, татарское нашествие следует датировать концом 1281 г.; Переяславль — удельный центр Дмитрия — был взят 19 декабря. События наверняка разворачивались очень быстро, так как после возвращения из новгородского похода (февраль или март) Андрей должен был отправиться в Орду, там договориться о военной помощи, дождаться сбора татарских отрядов и вместе с ними преодолеть путь от низовьев Волги до Мурома — а на все это требовалось время. Нашествие было явно неожиданным для Дмитрия, который в тот год улаживал «вражду и крамолу» между ростовскими князьями, а затем вернулся в свой Переяславль, где больших воинских сил у него не было^[327].

Что же произошломежду родными братьями, сыновьями Александра Ярославича, за несколько месяцев 1281 г.? Ответа летописные источники не дают, но в тексте известия дважды подчеркивается, что Андрей напал на брата своего «старѣишаго». Тем самым летописец показывал отсутствие у Андрея Александровича законных прав на «великий стол», и, следовательно, в понимании древнерусских книжников посягательства князя и татарская «рать» были преступными. По ордынским нормам Андрей также не мог претендовать на статус верховного правителя, пока был жив его старший брат^[328]. Поэтому обеспечить себе ордынскую помощь ссылками на правовые нормы, понятные ханам, Андрей Александрович не мог. Доказательно обличать в Орде Дмитрия Александровича Андрей, видимо, тоже не мог, так как до 1281 г. источники не сообщают о каких-либо действиях великого князя, которые можно было бы истолковать как нелояльные по отношению к сарайским ханам. Утверждение А.Н. Насонова о сложившейся в 1280-ых гг. княжеской группировке во главе с Дмитрием, ориентированной на Ногая и потому подвергшейся нападениям со стороны ханов Поволжья, подвергнуто обоснованному сомнению и, по-видимому, нуждается в пересмотре^[329]. Во всяком случае, в источниках нет достоверных свидетельств анти-ханской ориентации Дмитрия, бегство которого к Ногаю оказалось вынужденным и произошло чуть позже^[330]. Более правдоподобна ориентация на поволжских ханов тех князей, чьи владения были расположены на Волжском водном пути (ярославский князь Федор Ростиславич, городецкий князь Андрей Александрович, ростовские князья), но, повторюсь, источники не дают оснований для выводов об их вражде с великим князем к 1281 г. Скорее наоборот, судя по той роли, которую великий князь сыграл в примирении ростовских князей к лету 1281 г., можно предполагать признание этими князьями верховенства и авторитета Дмитрия Александровича.

По нашему мнению, лишь существование особых отношений между Андреем Александровичем и Новгородом Великим объясняет ту решимость, с которой городецкий князь выступил против своего старшего брата — великого князя владимирского. Именно поход на Новгород зимой 1280/81 г., который великий князь совершил «с братьею своею», стал поворотным моментом в отношениях Андрея с Дмитрием: непосредственно после похода Андрей направился в Орду за татарским войском против старшего брата. Необходимость «челобитья» и «даров», то есть покупки унизительного мира с великим князем не могла не раздосадовать правящие круги «Господина Великого Новгорода», которые в этой ситуации могли попытаться интриговать против Дмитрия. Если новгородцы действительно пообещали Андрею поддержку (на тех или иных условиях), то это могло придать городецкому князю решимость броситься в Орду за войском. То, что Андрей опирался на реальную поддержку боярства, доказывается летописным упоминанием «Семена Тонильевича и иных крамольников». Происхождение их установить трудно: они могли быть как новгородцами, так и великокняжескими боярами, по каким-то причинам обиженными на Дмитрия Александровича^[331]. Но в событиях 1281–1282 гг. новгородцы явно поддерживали Андрея Александровича, который в первую очередь стремился вокняжиться в Новгороде^[332]. Новгородская I летопись младшего извода, текст которой о данных событиях первоначален по отношению к сводам «новгородско-софийской» группы и второй части статей под 6789 г. великокняжеских сводов, сообщает под 6790 г.: «Тои же зимѣ приѣха князь Андрѣи Александрович в Новъгород, и посадиша на столѣ честно, в недѣлю сыропустную». Лишь после этого «тогда же Андрѣи князь поиде из Новагорода, поимя съ собою новгородцов, Смена Михаиловича и иных муж старѣиших, иде в Володимеръ…»^[333]. О вокняжении в стольном Владимире здесь, как видим, сказано «между прочим», зато подробно сообщается о действиях новгородцев во главе с посадником в поддержку Андрея: захват дочерей и бояр Дмитрия Александровича в Копорье, «и прииха Сменъ Михаилович в Торжокъ и сѣде засадою», «идоша новгородци на Дмитриа к Переяславлю»^[334]. О кульминационном событии этого союза — докончании Андрея с новгородцами в Торжке — летопись сообщает так: «В лѣто 6792. Прииха Андрѣи князь в Торжокъ и позва к собѣ Смена посадника съ всѣми старѣишими, и доконцаша и крестъ цѣлова князь, а новгородци к нему: како Андрѣю не съступатися Новагорода, а новгородцомъ не искати иного князя; живот ли, смерть ли новгородцом съ Андрѣем»^[335]. Заметим, что летописи молчат о подобном крестоцеловании новгородцев Дмитрию или его предшественникам. Поэтому прав В.Л. Янин, отметивший, что «в княжение Андрея Александровича была создана новая схема взаимоотношений республики и князя, характерная для всей последующей истории республиканского Новгорода»^[336]. Учитывая столь прочный, хотя и весьма своеобразный союз с новгородским боярством, нетрудно понять решимость, с которой Андрей Александрович добивался великого княжения под старшим братом.

Для целей нашего исследования вопрос о поддержке Андрея новгородцами имеет значение в силу того, что именно в летописании Новгорода Великого упомянут Городец в связи с событиями 1281–1282 гг. Сообщая мимоходом о вокняжении Андрея Александровича во Владимире (под 6790 г., см. выше), летописец продолжает: «…из Володимира отпусти новгородци назадъ, а самъ иде в Городець». Текст известия, сохранившийся в Новгородской I летописи младшего извода и, как уже отмечалось, отсутствующий в Синодальном списке старшего извода из-за утраты листов^[337], несомненно, восходит, как и вся статья, к владычному летописанию. Этот же текст воспроизведен без каких-либо смысловых изменений в последующих сводах «новгородско-софийской» группы^[338]. Из этих сводов известие под 6790 г. заимствовали составители великокняжеского свода 1472 г., не подвергая текст смысловой или стилистической правке^[339]. Редакторы последующих московских великокняжеских сводов 1479 г. и кон. XV в. сделали важное смысловое дополнение к тексту известия: «И дошед Володимеря отпусти Новгородцовъ назадъ, а сам иде на Городець и оттуду в Орду [выделено нами. — Б.П.]»^[340]. Восходящие к своду 1479 г. летописи Воскресенская и Холмогорская сохранили именно эту редакцию известия^[341]; она же читается в Ермолинской и Никоновской летописях и у В.Н. Татищева^[342].

Упоминание Городца, первоначально появившееся в летописании новгородской архиепископской кафедры, весьма примечательно. Сообщая об отъезде из Новгорода владимиро-суздальских князей, новгородские летописцы XIII в. обычно указывали, что князь «поиде на Низ», либо просто «отъеха», «выеха»^[343]. Почему же применительно к Андрею Александровичу летописец счел необходимым точно назвать город, в который выехал князь? Маловероятно, чтобы целью новгородского летописца было указать на стремление князя Андрея поехать в Орду из Городца (обычным маршрутом по Волге): Орда названа в более поздних московских сводах, лучше осведомленных о событиях в Низовской земле. Скорее, Городец упомянут как удельный центр князя, куда Андрей выехал из стольного Владимира и где предпочитал находиться. Особый характер отношений с Андреем Александровичем побудил новгородских летописцев внимательнее фиксировать передвижения князя-союзника, отмечая его отъезд в город-центр удела. Интерес к Городцу как «восточным воротам» Руси и к возможностям международной торговли по Волге в новгородском летописании до последней трети XIII в. незаметен.

Зафиксированные летописцами передвижения Андрея Александровича между Новгородом, Городцом и Ордой в 1281–1282 гг. стали традиционными в последующих событиях 1280–1290-ых гг. События эти известны по летописным источникам и к настоящему времени неплохо изучены^[344]. После 1283 г. Андрей примирился с вернувшимся от Ногая Дмитрием, уступив ему великое княжение; братья предприняли совместный поход на Новгород, признавший в итоге власть Дмитрия Александровича^[345]. Усобицы на этом не прекратились, так как попытки оспорить власть великого князя предпринимались и в дальнейшем. Летописи Новгородская IV, Софийская I старшей редакции и Московско-Академическая сообщают под 6793 (1285) г. о царевиче, который был приведен князем Андреем и изгнан Дмитрием, захватившим бояр брата^[346]. После этого Андрей Александрович несколько лет воздерживался от открытой борьбы против великого князя и даже принял участие в организованном Дмитрием походе 1288 г. на тверского князя Михаила Ярославича, завершившемся миром^[347]. Скорее всего, прекращение решительных действий было связано с ситуацией в Орде, где в это время сарайские ханы вели отчаянную борьбу за власть^[348] и избегали затевать походы против великого князя владимирского.

Положение изменилось в начале 1290-ых гг. В 1292 г. Андрей Александрович со своими союзниками — ростовскими, белозерскими и ярославским князьями — ушел в Орду, где власть захватил хан Токта (Тохта, Тогта). Поездка русских князей для изъявления покорности хану и получения от него ярлыков на свои вотчины была традиционной при смене ордынских правителей, поэтому примечательно отсутствие великого князя Дмитрия Александровича среди участников этой поездки. В памятниках новгородского летописания, наиболее подробно описавших последующие события, сохранилось упоминание о том, что приехавшие в Орду князья «биша челом цареви» на великого князя^[349]. Причины жалобы не раскрываются, но последствия ее были ужасны. В 1293 г. Андрей Александрович вернулся на Русь с татарским войском, во главе которого стоял брат хана Токты Тудан («Дюдень» русских летописей). «Дюденева рать» привела к страшному разгрому земель Владимиро-Суздальской Руси. Но цель князя Андрея была достигнута: вернув себе великое княжение, он вновь закрепил свою власть над Новгородом; в Переяславле утвердился союзник Андрея, ярославский князь Федор Ростиславич, а свергнутый Дмитрий превратился в изгнанника, метавшегося между Переяславлем, Псковом, Тверью и Волоком.

Именно в связи с событиями 1293/4 г. в летописях вновь упоминается Городец. Летописи Новгородская I и Софийская I старшей редакции сообщают, что после «Дюденевой рати» Андрей Александрович, принятый «с честью на стол» в Новгороде, пошел с новгородцами в Торжок «переимати» Дмитрия. Бежавший в Тверь Дмитрий через тверского епископа Андрея и князя Святослава Ярославича сумел договориться с братом о перемирии — видимо, ценой отказа от «великого стола». Судя по расположению известия в конце статьи под 6801 г. мартовского, происходили эти события в начале 1294 г. Следующая статья под 6802 г. мартовским открывается известием о том, что примирившийся с братом Андрей Александрович отпускает новгородцев домой, а сам из Торжка уходит «на Низовъскую землю»^[350]. Неожиданное уточнение в описание возвращения князя Андрея из Торжка делают летопись Ермолинская и летописные своды 1497 г. и 1518 г. — то есть Прилуцкий и Уваровский виды «Летописца от семидесят и дву язык»; все эти памятники восходят в данном разделе к независимому своду предположительно севернорусского происхождения. В статье под 6802 г. Ермолинской читается: «Андрѣи исъ Торжьку поиде на Городець на Низь…»^[351]. Отсутствие уточнения «на Городець» в более древних памятниках заставляет подозревать в тексте рассматриваемых сводов вставку редактора свода-источника Ермолинской и «Летописца от семидесят и дву язык»: зная, что Городец был удельным центром Андрея Александровича, составитель хотел подчеркнуть возвращение князя не просто «на Низ», но и «домой». В то же время вероятная связь этого свода-источника с Северной Русью (Новгородом?) делает допустимым предположение о том, что в тексте Ермолинской и сводов 1497 г. и 1518 г. отразилось изначальное чтение («на Городець на Низ»), позднее упрощенное в Софийской I («на Низовьскую землю»). Решить вопрос о времени появления слов «на Городець» в изучаемом фрагменте (след архетипного текста или редакторская вставка?) весьма затруднительно. Впрочем, то, что уехавший из Торжка «на Низ» князь Андрей направился в свой удельный Городец, а не в разоренный Владимир, выглядит достоверно и ни в коей мере не противоречит известиям о стремлении великих князей во второй половине XIII в. жить не в столице, а в удельных центрах.

В связи с летописными сообщениями о событиях 1293–1294 гг. К.А. Аверьянов предпринял попытку выяснить, кто управлял Городцом в это время. Приведя цитату из Никоновской летописи о князьях, жаловавшихся в Орде на Дмитрия Александровича, исследователь обратил внимание на то, что один из князей, Михаил Глебович, именуется в тексте «Городецким». На этом основании К.А. Аверьянов сделал вывод: «…К тому времени он [Михаил Глебович. — Б.П.] служил великому князю Андрею Александровичу и был наместником в его стольном городе Городце. В скобках заметим, что определение «Городецкий» применительно к Михаилу Глебовичу нельзя считать опиской летописца — тот же перечень князей имелся в недошедшем до нас варианте Никоновской летописи, который использовал В.Н. Татищев»^[352]. Анализ текста летописных сообщений о поездке князей в Орду позволяет проверить справедливость вывода К.А. Аверьянова. Летописи, отразившие владимирское великокняжеское летописание (Троицкая, Симеоновская, Владимирский летописец) не сообщают о жалобе князей хану Тохте на Дмитрия Александровича; в Троицкой, по-видимому, были указаны лишь князья, приведшие татарское войско на Русь — Андрей Александрович и Федор Ростиславич^[353]. Запись о жалобе есть в памятниках новгородского происхождения (под 6801 г.) и восходящих к ним московских великокняжеских сводах, но имена жаловавшихся князей не приведены^[354]. Подробное сообщение содержит только Никоновская летопись, где читается интересующий нас фрагмент: «В лѣто 6801. Идоша во Орду ко царю князи Русьстии жаловатися на великаго князя Дмитрея Александровича… братъ его меншой князь Андрѣй Александрович Городецкий [здесь и далее выделено нами. — Б.П.], князь Дмитрей Борисовичь Ростовский, да братъ его князь Константинъ Борисовичь Углечский, да изъ двуродныхъ братъ ихъ князь Михайло Глѣбовичь Городецкий, да тесть князя Михаила Глѣбовичя Бѣлозерскаго [так! — Б.П.] Феодор Ростиславичь Ярославский и Смоленский, да князь Иванъ Дмитреевичь Ростовскаго, да епископъ Тарасий Ростовский»^[355]. Сравнение выделенных отрывков однозначно свидетельствует, что, во-первых, городецким князем был все-таки Андрей Александрович (а великим князем — «заметим в скобках» — не Андрей, а Дмитрий, вопреки К.А. Аверьянову); во-вторых, Михаил Глебович был белозерским князем: именно так его называют более авторитетные своды^[356], да и Никоновская тоже. Назвав Андрея «Городецким» и продолжая перечислять князей-жалобщиков, писец Никоновской машинально назвал «Городецким» и Михаила, хотя уже в следующей строке правильно именует его «Белозерским». Перед нами, таким образом, типичная ошибка самодиктанта редактора XVI в., описывавшего события более чем двухвековой давности. Примеров таких ошибок достаточно даже в пределах рассматриваемой годовой статьи: примечания фиксируют в списках Никоновской путаницу в именах и отчествах князей, неправильное синтаксическое членение текста, свидетельствующее о его непонимании и т. п. Попытка К.А. Аверьянова подтвердить достоверность чтения Никоновской совпадением ее известия с текстом В.Н. Татищева просто не выдерживает критики: историк XVIII в. пользовался не мифическим «недошедшим до нас вариантом Никоновской летописи», а хорошо известным списком (так называемым XV Академическим), о чем сообщается в предисловии к изданию «Истории Российской»^[357]. Неудивительно поэтому, что текст известия у В.Н. Татищева совпадает с текстом Никоновской, так что проверка исторической достоверности летописного текста его копией просто наивна. В итоге фантазийными оказываются и последующие утверждения К.А. Аверьянова: «После того, как он [Михаил Глебович. — Б.П.] перешел на службу к великому князю Андрею Александровичу и получил от него Городец, прежние его владения на Белоозере должны были стать собственностью Андрея…»^[358]. Древнерусские источники, напротив, не дают достаточных оснований считать белозерского князя Михаила Глебовича «служебником» Андрея Александровича и его наместником в Городце, а также предполагать у Андрея какие-то владения на Белоозере. Поэтому правителем Городецкого удела следует полагать самого Андрея Александровича, управлявшего своим княжеством с помощью бояр^[359].

Как известно, в итоге событий 1293–1294 гг. Дмитрий Александрович не смог вернуться на великое княжение. Летописи сообщают под 6803 г. о его кончине и похоронах в Переяславле, который остался за его сыном Иваном. После этого Андрей Александрович официально занял «великий стол» и с 1295 г. именовался великим князем владимирским^[360]. Состоявшееся примирение враждующих княжеских группировок сопровождалось династическим браком: Андрей Александрович и его двоюродный брат, тверской князь Михаил Ярославич почти одновременно взяли в жены внучек своего троюродного брата Бориса Васильковича — дочерей ростовского князя Дмитрия Борисовича Василису и Анну^[361]. В том же году великий князь с женой отбыл в Орду, откуда вернулся в 1296 г. с ордынским послом. Среди собравшихся во Владимире князей «бысть нелюбье», едва не закончившееся сражением, и наметились две противоборствующие группировки: Андрея Александровича поддержали ростовский и ярославский князья, им противостоял окрепший в период усобиц московский князь Даниил Александрович, младший брат Андрея, в союзе с традиционно сильными (и традиционно враждебными Андрею) тверским князем и переяславцами. Ключевой вопрос распрей — раздел земель великого княжения Владимирского — решался в 1296–1303 гг. не в пользу Андрея Александровича. За этот период великий князь окончательно утратил права на территорию Переяславского удела (выморочного с 1302 г.) и вынужден был смириться с усилением Московского княжества. Утрачен был и великокняжеский контроль над Новгородом: как отмечает В.Л. Янин, преобразования 1290-ых гг. отделяют «развитую республиканскую организацию Новгорода от длительного предшествующего периода двоевластия республики и князя…, знаменуют окончательную победу новгородского боярства над княжеской властью»^[362]. В этой ситуации великий князь сумел разрушить союз своих противников, видимо, поддержав тверского князя: такой вывод позволяют сделать результаты княжеского съезда в Дмитрове в 1300 г. и упрочение власти великого князя в Новгороде годом раньше. Но положение Андрея Александровича оставалось весьма сложным; традиционная политика поиска заступничества в Орде на сей раз не помогла, и княжеский съезд в Переяславле в 1303 г. в присутствии ханских послов и митрополита утвердил решения, невыгодные для великого князя. Еще до съезда, 25 февраля 1303 г. умер сын Андрея князь Борис. Наконец, 27 июля 1304 г. Андрей Александрович умирает. В известии о его смерти вновь упомянут Городец, ибо в соответствии с обычаем, установившимся с 1270-ых гг., великого князя похоронили не во Владимире, а в удельной столице.

Сохранились два варианта летописных сообщений о кончине князя Андрея. Один из вариантов отразился в памятниках новгородского летописания; его характерные признаки — упоминание о предсмертном постриге князя, похоронах в Городце (без уточнения церкви) и отъезде бояр в Тверь. Так, Синодальный список Новгородской I летописи старшего извода под 6812 г. сообщает: «Преставися великыи князь Андрѣи Александрович, внук великого Ярослава, мѣсяца июля 27, на память святого Пантелѣимона, постригъся въ скиму, и положен бысть на Городци; а бояре его ѣхаша во Тфѣрь»^[363]. Аналогичный текст читается в списках младшего извода той же летописи^[364] и становится источником для текста известия в Софийской I летописи старшей редакции, где отмечаются лишь незначительные разночтения: «В лѣто 6812. Преставися великии князь Андрѣи Александрович, внукъ великаго князя Ярослава Всеволодича, месяца июля въ 27, на память святаго мученика Пантелѣимона, пострижеся в чернци и въ скыму, положенъ бысть на Городьцѣ, а бояре его ѣхаша въ Тфѣрь». За этим известием, первым в годовой статье, следуют: 2) запись о споре Михаила Тверского и Юрия Московского за великое княжение; 3) отказ Новгорода принять наместников из Твери, подготовка к обороне и перемирие до возвращения князей из Орды; 4) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа^[365].

Судя по тексту и расположению известий, данная годовая статья Софийской I летописи стала источником для целой группы последующих летописных сводов XV–XVI вв. К ней восходит сообщение Типографской летописи: «В лѣто 6812 преставися князь великы Андрѣй Александровичь июля 27 в черньцехъ и в схимѣ; положиша его на Городцѣ»^[366]. Зависимость от Софийской I обнаруживает и Московский великокняжеский свод 1472 г., отразившийся в Вологодско-Пермской и Никаноровской летописях. Здесь читается сокращенный вариант известия, без указания точной даты смерти, но с оговоркой о предсмертном постриге князя^[367]. Данное известие — первое в статье под 6812 г. мартовским; за ним читаются: 2) запись о споре Михаила Тверского и Юрия Московского за великое княжение; 3) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа.

Редакция текста известия Софийской I без смысловых отличий была включена в состав Московских великокняжеских сводов 1479 г. и кон. XV в., а также восходящей к ним Воскресенской летописи^[368]. В этих сводах состав годовой статьи расширен, и последовательность известий здесь иная, чем в Софийской I: 1) буря на Костроме; 2) смерть князя Андрея; 3) спор о великом княжении; 4) отказ Новгорода принять наместников из Твери, подготовка к обороне и перемирие до возвращения князей из Орды; 5) вече на Костроме; 6) смерть епископа Тарасия; 7) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа. В подборе известий для годовой статьи сказалось влияние и летописного источника владимирского происхождения, к которому восходит первое известие о буре в Костроме. Напомним, что повествование в Лаврентьевской летописи завершается именно этим известием. Но текст следующего в московских сводах известия — о смерти князя Андрея — судя по текстуальным соответствиям с Новгородской I и Софийской I, восходит к новгородскому владычному летописанию.

Иная, достаточно ранняя редакция известия о смерти Андрея Александровича читалась в Троицкой летописи — памятнике начала XV в., опиравшемся на летописание Владимиро-Суздальской Руси. Именно Троицкая летопись дает представление о том, какой текст известия о смерти князя Андрея мог читаться во владимирском великокняжеском летописце. Характерные признаки данной редакции известия — указание на похороны князя в церкви св. Михаила на Городце. Рассматриваемое известие Троицкой сохранилось в выписках Н.М. Карамзина, что позволило реконструировать его текст с достаточной степенью надежности: «В лѣто 6813 мѣсяца июля въ 27 преставися князь великии Андрѣи Александровичь и положенъ бысть на Городцѣ въ церкви святого Михаила»^[369]. Данное известие — первое в статье под 6813 г. ультрамартовским; затем следуют: 2) поездка тверского князя Михаила в Орду и возвращение «по убиении Акинфовѣ» с ярлыком на великое княжение; 3) буря на Костроме; 4) неудачная попытка помешать московскому князю Юрию Даниловичу уйти в Орду и захват его брата Бориса; 5) вече на Костроме; 6) три кратких ростовских известия — о смерти епископа Тарасия, о двух разбившихся колоколах, о смерти князя Константина. Известия третье, четвертое и пятое также опираются на выписки Н.М. Карамзина, что повышает надежность реконструкции годовой статьи.

Аналогичное Троицкой летописи известие содержит и Симеоновская летопись; отличия текста здесь не выходят за рамки обычных писцовых разночтений^[370]. Совпадает и состав годовой статьи, причем известия второе и шестое полностью, а остальные известия частично по Симеоновской летописи были реконструированы в Троицкой. Примечательно, что о смерти князя Андрея и в Троицкой, и в Симеоновской сообщается одинаково под 6813 г., тогда как в новгородском летописании и восходящих к нему сводах — под 6812 г. Различия в годе события объясняются тем, что в данном разделе общего источника Троицкой и Симеоновской летописей был принят ультрамартовский стиль летоисчисления^[371]; перевод на современный счет лет дает ту же дату, что и в новгородских памятниках — 27 июля 1304 г. Состав годовой статьи в Троицкой и Симеоновской доказывает влияние летописного источника владимирского происхождения на московские великокняжеские своды 1479 г. и кон. XV в.: это отчетливо видно при сличении текстов известий о буре на Костроме, костромском вече и смерти ростовского епископа Тарасия.

Владимирское летописание — общий источник Троицкой и Симеоновской летописей — отразилось и во Владимирском летописце, сравнительно позднем своде XVI в. Здесь статья под 6813 г. ультрамартовским объединяет восемь известий. Первое из них — о княжеском съезде в Переяславле и вокняжении там Юрия Даниловича — сообщает о событиях 1303 г. и в более древних сводах читается под 6811 г.^[372] Вторым читается известие о смерти князя Андрея: «Того же лѣта мѣсяца июля 27 день преставися князь великии Андрѣи Александровичь, положиша его въ церкви святаго Михаила на Городци»^[373]. Далее следуют известия: 3) строительство церкви на Прусской улице (в Новгороде); 4) уход в Орду Михаила Тверского; 5) буря на Костроме; 6) уход в Орду Юрия Московского; 7) вече на Костроме; 8) три кратких ростовских известия — о смерти епископа Тарасия, о двух разбившихся колоколах, о смерти князя Константина. При анализе состава годовой статьи во Владимирском летописце становится очевидным его поздний и компилятивный характер: следуя в основном своему владимирскому источнику (общему с Троицкой и Симеоновской), составитель использовал и новгородский источник (к которому восходят первое и третье известия), временами смещая даты (в случае с первым известием).

К владимирскому летописному источнику восходит и сообщение о смерти князя Андрея, читающееся в Летописи Авраамки. Хотя известие и помещено здесь под 6812 г. мартовским, оно содержит, тем не менее, упоминание церкви св. Михаила: «В лѣто 6812. Преставися князь великый Андрѣй Александровичь, и положен бысть въ церкви архаггела Михаила на Городцѣ»^[374]. На связь с владимирским летописанием указывает и следующее, последнее в данной годовой статье известие об уходе Михаила Тверского в Орду.

В Рогожском летописце и Тверском сборнике о смерти князя Андрея сообщено кратко и с ошибкой в дате: «В лѣто 6814. Преставися великий князь Андрѣй Александровичь»^[375]. Состав годовой статьи, общий в обоих памятниках и насчитывающий три известия (о смерти князя Андрея, об уходе Михаила Тверского в Орду и о рождении у него сына Константина), указывает на зависимость этих памятников от владимирского летописного источника (общего для Троицкой и Симеоновской летописей, Владимирского летописца), но подвергшегося тверской обработке. К владимирскому же источнику восходит известие о смерти князя Андрея, читающееся в Сокращенном летописном своде 1493 г.: «Того же лѣта преставися князь великыи Андреи Александрович Городецкии, Суздалскыи и Новогородцскыи, и положен бысть в церкви святаго архаггела Михаила на Городци»^[376]. Примечательно, что несколько выше, в статье под 6801 (1293) г., рассказывая о «Дюденевой рати», летописец также называет князя Андрея «Городецким». Аналогично именует Андрея и Сокращенный летописный свод 1495 г. в статьях под 6791 (1283) и 6801 (1293) гг.^[377] Зависимость чтения о смерти князя Андрея в сводах 1493 и 1495 гг. от владимирской («Троицкой») редакции данного известия позволяет сделать вывод о том, что составители сокращенных летописных сводов привлекали летопись типа Троицкой. Это вносит определенные коррективы в вопрос об источниках основной части Севернорусского (Кирилло-Белозерского) свода 1472 г. — предполагаемого архетипа сокращенных сводов; впрочем, вопрос этот заслуживает самостоятельного рассмотрения и не входит в задачи нашего исследования.

Летопись Ермолинская и «Летописец от семидесят и дву язык», напротив, обнаруживают черту, указывающую на зависимость текста известия от памятников новгородского происхождения: упоминание о предсмертном постриге князя. При этом в Ермолинской и летописном своде 1497 г. — Прилуцком виде «Летописца от семидесят и дву язык» — есть дополнение о перевозке тела умершего князя: «В лѣто 6812. Преставися князь велики Андрѣи въ черньцехъ и, везше, положиша его на Городцѣ, ажь бояря его ѣхаша въ Тферь»; тот же текст читается и в своде 1518 г. (Уваровском виде «Летописца…»), но здесь пропущено имя князя^[378]. Статья под 6812 г. в этих памятниках содержит три известия: 1) о смерти князя Андрея; 2) о споре Михаила Тверского и Юрия Московского за великое княжение; 3) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа. Годовая статья, обнаруживая близость к Московскому великокняжескому своду 1472 г. (Вологодско-Пермской и Никаноровской летописям), также заставляет по-новому ставить вопрос о возможных источниках Ермолинской и «Летописца от семидесят и дву язык».

Интересную особенность обнаруживает статья Новгородской IV летописи, содержащая известие о смерти Андрея Городецкого. Известие здесь помещено под 6812 г. мартовским, а летописная статья состоит из шести известий^[379]. Первое из них — запись о смерти Андрея: «В лѣто 6812. Преставися великии князь Андрѣи Александровичь, постригся въ скиму, и положенъ бысть на Городци, а боляри его ѣхаша въ Тферь». Как видим, текст вполне традиционен для памятников новгородского происхождения. Традиционны и следующие известия: 2) запись о споре Михаила Тверского и Юрия Московского за великое княжение; 3) отказ Новгорода принять наместников из Твери, подготовка к обороне и перемирие до возвращения князей из Орды. Но далее в текст годовой статьи вторгаются два известия, восходящие к летописи типа Троицкой: 4) уход в Орду Михаила Тверского; 5) смерть Андрея Городецкого, но уже в другой, очень краткой редакции: «Преставися князь Андрѣи Александровичь июня 22, княживъ 11 лѣт». Завершает статью известие, традиционное для памятников новгородского происхождения: 6) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа. Компилятивный характер статьи Новгородской IV летописи, изъятие уточняющего фрагмента в первом («новгородском») известии о смерти Андрея («внук великого Ярослава, мѣсяца июля 27, на память святого Пантелѣимона») указывают на позднее происхождение чтений этого источника и не позволяют принять сообщаемую здесь дату смерти Андрея Александровича. Скорее всего, дата 22 июня — результат неправильного прочтения редактором своего протографа: лигатуру «како-земля» (в славянской цифири «27») писец принял за близкое по начертанию «како-веди» («22»), а «июля» прочитал как «июня»^[380].

Компилятивный характер носит редакция известия о смерти князя Андрея и в составе Никоновской летописи. Этим известием открывается годовая статья: «В лѣто 6812. Пострижеся въ святый аггельскый иноческый образъ и въ схиму князь велики Андрѣй Александровичь Городецкий, внукъ Ярославль, правнукъ Всеволожь, праправнукъ Юрья Долгорукаго, препраправнукъ Владимера Мономаха, пращуръ Всеволожь, прапращуръ Ярославль, препрапращуръ великаго Владимера, и преставися мѣсяца Июня въ 22 день, и везше положиша его на Городцѣ въ церкви святаго Михаила Архаггела, княживъ лѣтъ 11. И бояре его, съ ними же и Акинфъ бояринъ его, по животѣ его отъѣхаша въ Тверь къ великому князю Михаилу Ярославичю Тверскому»^[381]. Упоминание о предсмертном постриге князя восходит к новгородскому летописанию (к версии, отразившейся в Новгородской IV), о похоронах его в церкви Михаила Архангела — к владимирскому летописанию. На зависимость Никоновской от этих двух источников указывает и состав годовой статьи, насчитывающей семь известий. После первого известия (о смерти князя Андрея) далее следуют: 2) запись о споре Михаила Тверского и Юрия Московского за великое княжение; 3) отказ Новгорода принять наместников из Твери, подготовка к обороне и перемирие до возвращения князей из Орды; 4) вече на Костроме; 5) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и бой с войском Акинфа; 6) возвращение Михаила Тверского из Орды; 7) поход Михаила на Москву. Таким образом, и текст известия о смерти князя Андрея, и состав годовой статьи Никоновской летописи не содержат признаков привлечения ее редакторами иных, неизвестных нам источников. Именно поэтому читающиеся в сообщении о смерти Андрея Александровича пространные риторические вставки («святый аггельскый иноческый образъ»), упоминание Акинфа среди великокняжеских бояр и генеалогические расчеты следует рассматривать как творчество редакторов самой Никоновской летописи. И, разумеется, также нет никаких оснований принимать указанную здесь дату смерти князя, отличающуюся от чтений более ранних сводов.

Не может быть принято и сообщение Ермолинской летописи, читающееся также в сводах 1497 и 1518 гг. и Никоновской, о перевозке тела князя Андрея в Городец («везше положиша его на Городцѣ»). Сообщение это, означающее вроде бы смерть Андрея вне Городца, отсутствует в более ранних сводах. Поэтому данная вставка — всего лишь отражение понятий редактора источника этих сводов о том, что великий князь должен был находиться во Владимире, а значит, и умирать там. Более ранние своды новгородского и владимирского происхождения не дают оснований для таких утверждений; в них нет указаний о перевозке тела умершего князя в Городец, следовательно, князь, похороненный в Городце, скорее всего, там и умеР.

Таким образом, проведенный сопоставительный анализ летописных известий о смерти великого князя Андрея Александровича выявляет точную дату события — 27 июля 1304 г. Выясняется название храма, где был погребен князь — Михайло-Архангельская церковь в Городце, в других источниках ранее не упоминавшаяся. Источник, сообщающий об этом храме (судя по названию, княжеском соборе) — весьма ранний и владимирского происхождения (протограф Троицкой летописи), а потому заслуживает доверия. Протографические редакции известия о смерти Андрея ничего не сообщают о перевозке тела умершего князя в Городец, к месту похорон. Следовательно, Городец был резиденцией (но не официальной столицей!) великого князя, где он предпочитал проживать и где скончался. Наконец, обращает на себя внимание запись о предсмертном постриге князя, восходящая к новгородскому летописанию и отсутствующая в памятниках владимирского происхождения. Эта благочестивая деталь, подчеркивающая примирение князя с Богом перед смертью — еще одно свидетельство особого отношения Новгорода Великого к Андрею Александровичу.

Похоже, что единственным практическим результатом деятельности князя Андрея в конце XIII — начале XIV вв. (если не считать, конечно, многократного разорения русских земель) стало некоторое возвышение Городецкого края. То обстоятельство, что Городец был центром удела князя, боровшегося за великое княжение, не могло не возвысить регион среди земель Северо-Восточной Руси. Татарские «рати», которые наводил Андрей Александрович на земли великого княжества Владимирского, ни разу не затронули его собственный удеЛ. На фоне часто разоряемых Владимира, Суздаля, Переяславля и других городов русское Среднее Поволжье оставалось сравнительно мирным, что создавало благоприятные условия для притока населения и развития региона. Как пишет В.А. Кучкин, «можно догадываться, что увеличение населения и хозяйственное развитие края способствовали социальной поляризации местного общества, консолидации феодальной верхушки, итогом чего и явилось становление здесь особого княжения»^[382]. За все это, разумеется, приходилось платить дорогую цену: есть археологические свидетельства того, что укрепления детинца в Городце не восстанавливались^[383]. К тому же ресурсы края — в первую очередь, людские — оставались все же невелики: во всех усобицах Андрей Александрович достигал успеха только с ордынской помощью, а после ухода татарских отрядов быстро утрачивал достигнутое.

Преимущества международной торговли по Волге в период правления Андрея Александровича, по-видимому, также еще не начали реализовываться. Во всяком случае, письменные источники последней трети XIII — начала XIV вв. не подтверждают использование Волжского пути для взаимовыгодного товарообмена между Западом (через Новгород Великий) и Востоком (через Новгород Нижний). Отдельные упоминания договорной грамоты Новгорода с великим князем Ярославом Ярославичем нельзя относить к Городецкому княжеству Андрея^[384]. Не могут быть отнесены к Городецкому княжеству и упоминания Городца («Городка на Волге») в договорных грамотах Новгорода с великим князем Михаилом Ярославичем, датируемых 1316–1318 гг.: речь здесь идет о Городке Тверском^[385]. Разумеется, заманчиво было бы полагать, что потенциальные выгоды поволжской торговли в какой-то мере предопределили особые отношения боярской верхушки Новгорода и князя Андрея Городецкого, но доказать это на основе известных сегодня источников невозможно. По-видимому, лишь в более поздний период международная торговля по Волге стала важным фактором экономического развития для русского Среднего Поволжья. Фактор этот, способствовавший политическому возвышению региона, в полной мере был использован преемниками князя Андрея Городецкого в середине — второй половине XIV в.

Глава 2. Наследие Андрея Городецкого: «меж Тверью и Москвой»

«И спростася два князя о великое княжение: Михаило Ярославич Тфѣрьскыи и Юрьи Данилович Московьскыи, и поидоша въ Орду оба, и много бысть замятни Суждальскои земли во всѣхъ градѣхъ». Эти слова Синодального списка Новгородской I летописи^[386] верно отражают то, что довелось пережить после 1304 г. землям великого княжества Владимирского, включая русское Среднее Поволжье. События именно этой «замятни» вызвали знаменитую реминисценцию «Слова о полку Игореве» — запись писца Домида, сделанную 22.08.1307 г. в псковском «Апостоле»: «При сихъ князехъ сѣяшется и ростяше усобицами гыняше жизнь наши въ князѣхъ которы и вѣци скоротишася человекомъ»^[387]. Усобицы, походы и разорения, ордынские набеги — и кровь, кровь…

Изучать политические судьбы Городецкого удела в период после смерти владевшего им князя Андрея Александровича чрезвычайно трудно по причине, достаточно традиционной — из-за скудости источниковой базы. Источники, достоверно отражающие преемственность правления на территории Городецко-Нижегородского края, практически отсутствуют. Лаврентьевская летопись, излагавшая основные сведения о княжениях во Владимиро-Суздальской земле (с той или иной степенью полноты), завершается рассказом о событиях 1304 г., предшествовавших смерти князя Андрея, последовавшей 27.07.1304 г. Летописи, восходящие к гипотетическому общерусскому своду кон. XIV — нач. XV вв. — реконструированная Троицкая, Симеоновская, а также Владимирский летописец — содержат отрывочные записи о восточных землях великого княжества Владимирского, далеко не всегда дающие ясное представление о том, кто владел Городецко-Нижегородским краем в первой трети XIV в. Еще менее внятные известия читаются в памятниках новгородского и московского летописания XV–XVI вв., так что их сообщения требуют не только текстологического анализа, но и пояснений.

По летописным источникам достоверно известно лишь то, что после смерти Андрея Александровича великим князем владимирским становится его двоюродный брат, тверской князь Михаил Ярославич. Согласно сообщению агиографического источника, Михаил занял «великий стол», во-первых, по благословению предшественника, Андрея Городецкого, а во-вторых, по праву старшинства^[388]. Права Михаила Ярославича были признаны великокняжескими боярами, которые после смерти Андрея Александровича отъехали в Тверь^[389]. Эти права были признаны и митрополитом Максимом, вскоре, впрочем, умершим. Но вокняжение Михаила Ярославича оспорил его двоюродный племянник, московский князь Юрий Данилович, представитель другой ветви потомков Ярослава Всеволодовича^[390]. Чем обосновывал Юрий свои притязания, неизвестно^[391], но преимущественных прав перед Михаилом он не имел: по родовому старшинству он был младше тверского князя, к тому же его отец, Даниил Александрович, не пережил старшего брата, великого князя Андрея, и не занимал «великий стол», что могло означать для его потомков утрату надежд на великое княжение. Окончательное решение вопроса о великом княжении принималось в Золотой Орде, куда и отправились в том же 1304 г. оба князя-соперника. При этом их сторонники попытались получить некоторые преимущества. Так, тверичи послали наместников в Новгород, правителем которого с середины XIII в. становился великий князь владимирский. Новгородцы, однако, не приняли этих наместников и, не доводя деладо военного конфликта, заключили перемирие до ханского решения о «великом столе»^[392]. Юрий Московский успел посадить своего брата Бориса на стол в великокняжеской Костроме, но там Бориса схватили и привели в Тверь как пленника, после чего в Костроме произошло восстание против бояр^[393]. Митрополит пытался отговорить Юрия Даниловича от похода в Орду за ярлыком, а великокняжеские бояре попытались «переимать» московского князя в Суздале, но безуспешно^[394]. Во время пребывания князей-соперников в Орде брат Юрия Иван Данилович занял Переяславль, на который претендовал великий князь, и успешно отразил нападение тверской рати^[395]. Правивший в Золотой Орде хан Тохта отдал ярлык на великое княжение владимирское Михаилу Ярославичу. Вернувшись на Русь в 1305 г., Михаил Тверской попытался сразу же окончательно сокрушить своего соперника: «ходилъ ратью къ Москвѣ на князя на Юрья и на его братью»^[396]. Итогом этих событий стала княжеская усобица, завершившаяся кровавой развязкой в 1318 г. и вызвавшая знаменитую реминисценцию «Слова о полку Игореве» — запись писца Домида на псковском «Апостоле». Междоусобная война князей тверского и московского неоднократно становилась предметом специального изучения, при этом скудость источниковой базы порой приводила исследователей к диаметрально противоположным выводам и суждениям^[397].

На фоне начавшейся войны между тверским и московским княжескими домами не вполне ясной остается судьба Городецкого княжества. Родовой принцип наследования, ставший традиционным для «великого стола» во второй половине XIII — начале XIV вв., переставал действовать, когда решался вопрос о передаче удельных владений. Здесь действовал отчинный принцип наследования: князья передавали уделы по наследству своим сыновьям. Для примера и сравнения можно вспомнить получение «великого стола» после смерти Александра Ярославича Невского его следующим по старшинству братом Ярославом Ярославичем, а затем Василием Ярославичем. Лишь после смерти последнего из сыновей Ярослава Всеволодовича на «великий стол» восходят внуки, последовательно занимая его в порядке старшинства, так что после правления сыновей Александра Ярославича Дмитрия и Андрея настал черед сына Ярослава Ярославича — Михаила. Напротив, тверской удел Ярослава Ярославича достался его сыновьям Святославу и Михаилу, а переяславский удел Дмитрия Александровича — его сыну Ивану. Правило это было общим и распространялось на вотчины не только великих князей: так, никогда не княжившие во Владимире на «великом столе» Даниил Александрович московский и Константин Ярославич галицкий и дмитровский свои княжества передали сыновьям. Выморочные уделы князей, умиравших бездетными, возвращались в состав великокняжеских владений. Такова была судьба, например, Костромы, отданной в удел Василию Ярославичу, а после его смерти (1277 г.) вернувшейся под прямое управление великого князя владимирского. Таким образом, в соответствии с утвердившимися к началу XIV в. правовыми нормами Городецкий удел после смерти Андрея Александровича должен был либо наследоваться его сыновьями, либо, если таковых не оставалось, вернуться в состав великокняжеских владений и попасть под управление бояр Михаила Ярославича.

О событии, происшедшем в 1305 г. на территории бывшего Городецкого удела Андрея Александровича после смерти его правителя, очень кратко сообщают летописные памятники так называемой «новгородско-софийской» группы. Сообщение это помещено в общем ряду известий о том, как тверской и московский князья постарались закрепить за собой важнейшие центры Владимирского великого княжества (Новгород, Переяславль, Кострому), не дожидаясь ханского ярлыка на великое княжение владимирское. По летописному известию, в Нижнем Новгороде «черные люди» (тяглое городское население, платившее все виды государственных налогов и повинностей) побили бояр, а вернувшийся из Орды князь Михаил Андреевич перебил вечников^[398]. Причины выступления и требования участников веча не сообщаются; неясным осталось и то, какие бояре (местные, городские, или великокняжеские) стали объектом нападения. Наибольший интерес, впрочем, представляет личность упомянутого здесь князя Михаила Андреевича. Его отчество может указывать на то, что это сын Андрея Александровича Городецкого, и тогда вмешательство Михаила (князя-наследника, вернувшегося предположительно с ханским ярлыком на отцовский удел) становится понятным и оправданным. Проблема, однако, заключается в том, что летописные источники очень скупо сообщают лишь некоторые сведения о семье Андрея Городецкого, не упоминая у князя сына Михаила. Известно, что Андрей Александрович женился в 1294 г. на дочери ростовского князя Дмитрия Борисовича Василисе. Сын Андрея, князь Борис Андреевич, упоминается в летописях в связи с избранием новгородского архиепископа Феоктиста в 1300 г.; он умер в Костроме 25.02.1303 г. еще при жизни отца^[399]. Возможный возраст Андрея Александровича к моменту вступления в брак с Василисой может быть определен, видимо, в пределах 35–40 лет^[400]. Учитывая принятый на Руси брак в сравнительно молодом возрасте, приходится предполагать, что женитьба на ростовской княжне в 1294 г. была вторым браком Андрея Александровича, но никаких сведений ни о первом браке князя, ни о детях от него летописи не сообщают. Поэтому неясно, например, был ли Борис Андреевич, дата рождения которого неизвестна, сыном от Василисы и, следовательно, совсем юным в год смерти, либо сыном от предполагаемого первого брака, то есть взрослым и «равноправным» участником княжеских усобиц^[401]. Летописи не содержат упоминаний о духовной грамоте великого князя Андрея, о «ряде» его жене и сыновьям (если таковые оставались), так что в итоге неясным остается и наследование Городецкого удела в начале XIV в.

Необходимость истолкования записи о действиях князя Михаила Андреевича в Нижнем Новгороде (в первую очередь, в связи с вопросами о судьбе Городецкого княжества после смерти Андрея Александровича) вызвала появление трех различных объяснений, наиболее последовательно изложенных в работах А.В. Экземплярского, А.Е. Преснякова и В.А. Кучкина. 

1. По версии А.В. Экземплярского, история Городецко-Нижегородского края со второй половины XIII в. до 1305 г. включительно выглядит следующим образом. Первоначально Городец и Нижний Новгород («пригородки Суздаля») принадлежали суздальскому князю Андрею Ярославичу, после смерти которого (1264 г.) их унаследовал его старший сын Юрий. После смерти Юрия Андреевича (1279 г.) на суздальском княжении оказался его брат Михаил^[402], а Городецко-Нижегородский край был передан в удел Андрею Александровичу, владевшему им до самой смерти (1304 г.). После смерти бездетного Андрея Александровича Городец и Нижний Новгород вернул себе в 1305 г. по ханскому ярлыку суздальский князь Михаил Андреевич, который женился на неизвестной по имени ордынке, но вскоре умер бездетным, а его княжество (Суздаль с «пригородками») унаследовал его младший брат Василий Андреевич. Древнерусским источникам этот князь неизвестен, но А.В. Экземплярский считал, что в известии Никоновской летописи о смерти в 1309 г. суздальского князя Василия Михайловича^[403] отчество искажено, и следует читать «Василий Андреевич»^[404]. Естественно, что при такой реконструкции событий ученый не мог связать выступление «черных людей» в Нижнем Новгороде в 1305 г. с борьбой Твери и Москвы за великое княжение и причиной избиения бояр считал желание народа «отомстить своим притеснителям»^[405].

Сразу отметим, что наиболее уязвимым в построениях А.В. Экземплярского является тезис о принадлежности Городца и Новгорода Нижнего суздальскому князю Андрею Ярославичу и его сыновьям в качестве «пригородков Суздаля». Тезис этот всецело основывается на соответствующих известиях В.Н. Татищева^[406], ссылаться на которые А.В. Экземплярский по понятным причинам постеснялся, так что оставил свой исходный тезис без доказательств. Точно так же бездоказательными остались утверждения о разделе княжества Андрея Ярославича между его сыновьями и о том, что Юрий Андреевич, владея «суздальскими пригородками», проживал «большей частью в Нижнем Новгороде»^[407]. Слаба и источниковая база А.В. Экземплярского, опиравшегося в своей реконструкции родственных отношений Михаила Андреевича на Никоновскую летопись. При этом в использовании ее известий ученый был непоследователен: принимая без источниковедческого анализа отсутствующее в других летописях сообщение о вокняжении в Суздале в 1279 г. Михаила Андреевича, он вносил конъектуры в известие о смерти Василия Михайловича в 1309 г. и отверг как ошибочный перечень предков, возводящий нижегородского великого князя Дмитрия Константиновича к Андрею Александровичу Городецкому^[408].

Несмотря на очевидные изъяны в аргументации А.В. Экземплярского, его версию принял Г.В. Абрамович, по мнению которого Михаил — сын Андрея Ярославича и по возрасту не мог быть сыном Андрея Городецкого^[409]. Городецко-нижегородские земли Г.В. Абрамович рассматривал как наследственный удел суздальских князей (Андрей Ярославич → Михаил → Василий и его потомки); при этом умершего в 1309 г. суздальского князя Василия Михайловича исследователь посчитал все же сыном, а не братом («Андреевичем») Михаила, в соответствии с летописным текстом. Но для этого Г.В. Абрамовичу пришлось допустить, что брак Михаила в Орде в 1305 г. был вторым, а Василий, имевший к моменту смерти в 1309 г. как минимум двух сыновей, — сын от первого брака. Доводы Г.В. Абрамовича недавно поддержал нижегородский исследователь Д.С. Таловин. Опираясь на логические умозаключения по известным ранее летописным сообщениям и не вводя в научный оборот новых источников, Д.С. Таловин делает вывод, что Михаил Андреевич, столь активно действовавший в 1305 г., не мог быть сыном Андрея Александровича, женившегося в 1294 г.: в противном случае пришлось бы поверить в то, что десятилетний отрок расправился с вечниками и женился в Орде. Поэтому Михаил Андреевич возводится к суздальскому князю Андрею Ярославичу, что служит Д.С. Таловину основой для далеко идущих выводов об отчинных правах суздальских князей на Городец и Нижний Новгород еще с 1247 г.^[410]

2. Гипотетичность построений А.В. Экземплярского, характерная и для современных сторонников его версии, заставила А.Е. Преснякова предпринять поиск иного объяснения событий 1305 г. в Нижнем Новгороде. Ученый опирался на вариант текста известия под 6813 г., читавшийся в более поздних летописных памятниках — списке Царского Софийской I летописи (так называемый «свод 1509 г.») и Воскресенской летописи: «В Новѣгородѣ въ Нижнемъ черные люди побили бояръ; пришедъ же князь Михайло Ярославичь [выделено нами. — Б.П.] изъ Орды въ Новгородъ въ Нижней, и изби вѣчниковъ»^[411]. Данное чтение А.Е. Пресняков счел первоначальным и подвергшимся искажению в «новгородско-софийском» своде. Это дало ученому основание приписывать действия в Нижнем Новгороде в 1305 г. князю Михаилу Ярославичу Тверскому, возвращавшемуся из Орды с ярлыком на великое княжение Владимирское. Следовательно, выступление «черных людей», так же, как и вечевое выступление в Костроме, было связано с действиями противников Твери и имело целью помочь московским князьям установить контроль над стратегически важным городом на Волге^[412]. Михаил Ярославич, получив в Орде ярлык на великое княжение, вернулся на Русь через Нижний и покарал мятежников. В рамках этой версии получается, что Городецкое княжество в 1305 г. вернулось в состав великокняжеских земель, оказавшись выморочным после смерти Андрея Александровича^[413].

Среди современных исследователей точку зрения А.Е. Преснякова разделяет Ю.В. Кривошеев, который тоже понимает под Михаилом Андреевичем «нижегородского» известия 1305 г. великого князя Михаила Ярославича Тверского, но не приводит никаких аргументов в поддержку этой версии^[414]. Н.С.Борисов считает, что расправу над «черными людьми» в Нижнем Новгороде в 1305 г. учинил Михаил Ярославич тверской, однако здесь же, в скобках, оговаривает: «По некоторым летописям, эту расправу учинил не Михаил Тверской, а местный князь Михаил Андреевич Городецкий, сын умершего в 1304 году великого князя Андрея Александровича». А далее вместо разбора степени достоверности той или иной точки зрения следует туманное замечание: «Вообще следует иметь в виду, что при изложении событий этого времени летописцы, работавшие в более поздний период, придерживались двойной самоцензуры»^[415]. 

3. Версию А.Е. Преснякова подверг критике В.А. Кучкин, доказавший на основе анализа сообщений летописей Софийской I по списку Царского (ГИМ, собР. Уварова, № 248 (231), Л. 163) и Воскресенской вторичность чтения «Михаил Ярославич» и первичность чтения «Михаил Андреевич»^[416]. Привлекая внелетописный источник — запись в рукописном сборнике кон. XV в. об освящении церкви в Вологде «при благовѣрном князѣ Андрѣи и сынѣ его Михаилѣ», введенную в научный оборот И.М. Кудрявцевым, — В.А. Кучкин доказал существование у великого князя Андрея Александровича сына Михаила, которого отождествил с Михаилом Андреевичем летописного известия под 6813 г.^[417] В.А. Кучкин также опроверг довод о «малолетстве» сына Андрея Александровича: во-первых, в источниках сохранились свидетельства о женитьбе совсем юных русских княжичей в Орде, а восстание могли подавлять бояре именем князя; во-вторых, расчет возраста Андрея Городецкого убеждает в том, что его брак с Василисой в 1294 г. не был первым, так что Михаил мог быть в 1305 г. взрослым — при условии, что родился от первого брака^[418].

В итоге, по версии В.А. Кучкина, Городецкое княжество после смерти Андрея Александровича осталось удельным владением его сына Михаила, в силу чего выступление «черных людей» в Нижнем Новгороде ученый склонен рассматривать вне рамок борьбы Твери и Москвы за «великий стол»^[419]. Тот факт, что Нижний Новгород уже в 1311 г. стал объектом борьбы между Москвой и Тверью, В.А. Кучкин объясняет тем, что Михаил Андреевич умер между 1305–1311 гг., не оставив потомства, и именно в это время его Городецкий удел как выморочный вернулся в состав великого княжества Владимирского. При этом суздальского князя Василия Михайловича, о смерти которого в 1309 г. сообщает Никоновская летопись, ученый не связывает с Михаилом Андреевичем: по гипотезе В.А. Кучкина, это потомок суздальского князя Андрея Ярославича (с допущением, что у Юрия Андреевича был сын Михаил)^[420]. Таким образом, В.А. Кучкин доказывает существование в 1304–1311 гг. самостоятельного Городецкого княжества (Андрей Александрович → Михаил), оставшегося выморочным и лишь позднее перешедшего к суздальским князьям (Андрей Ярославич → Юрий → Михаил → Василий и его потомки). 

Как видим, все три изложенные здесь версии — А.В. Экземплярского, А.Е. Преснякова и В.А. Кучкина — не лишены известной гипотетичности. Это обстоятельство заставляет вновь обратиться к рассмотрению летописного известия о событиях 1305 г. и проследить изменения его текста, чтобы реконструировать протограф, определить его происхождение и попытаться выявить в тексте достоверную информацию.

Среди летописных сводов, содержащих известие о событиях 1305 г. в Нижнем Новгороде, наиболее ранними являются летописи Софийская I и Новгородская IV, возводимые учеными к гипотетическому «новгородско-софийскому» своду 1430-ых гг. или к своду митрополита Фотия. Текст известия в Софийской I (старшей редакции) читается так: «В Новѣгородѣ в Нижнемъ черные люди побили бояръ. Князь Михаило Андрѣевич изъ Орды приѣхавъ в Новъгородъ в Нижнии, изби вѣчниковъ»^[421]. Текст, читающийся в Новгородской IV и Новгородской Карамзинской летописях, почти не содержит смысловых отличий^[422], но замена терминологического выражения «черные люди» словом «чернь» позволяет предполагать первичность варианта, читающегося в Софийской I.

Статья под 6813 г. мартовским в Софийской I летописи (старшей редакции) состоит из пяти известий: 1) возвращение Михаила Ярославича из Орды, получение им великого княжения и поход на Москву, завершившийся миром с Даниловичами; 2) краткое сообщение о смерти митрополита Максима 16 декабря; 3) смерть князя Александра Даниловича; 4) расчет лет от получения Михаилом Ярославичем великого княжения до «Таитемеревы рати» (10 лет); 5) известие о событиях в Нижнем Новгороде — заключительное в годовой статье. Примечательно, что следующий 6814 г. «пустой», а 6815 г. открывается известием о вокняжении Михаила Ярославича в Новгороде. Иными словами, в «конвое» интересующего нас известия о действиях Михаила Андреевича трижды упомянут Михаил Ярославич, ставший великим князем владимирским.

Аналогичный состав имеют статьи Новгородской IV под 6813–6815 гг., но в начале статьи под 6813 г. добавлена запись о церковном строительстве в Новгороде, так что изучаемое «нижегородское» известие становится шестым. Добавленная запись о церковном строительстве восходит к Новгородской I летописи, где она так же открывает статью под 6813 г., но возвести к этому источнику пять известий годовой статьи Софийской I и Новгородской IV невозможно^[423]. Содержание всех пяти известий указывает на их связь с летописанием Владимиро-Суздальской земли.

Без каких-либо редакционных изменений статья под 6813 г. была заимствована из Софийской I летописи составителями Московского великокняжеского свода 1472 г., отразившегося в Вологодско-Пермской и Никаноровской летописях. И текст «нижегородского» известия, и его литературное окружение здесь явно восходят к Софийской I; существенных разночтений между летописями в данном фрагменте нет^[424]. Нет разночтений с Софийской I летописью и в тексте известия, читающегося под 6813 г. в Московском великокняжеском своде 1479 г.: «В Новегороде Нижнемъ черные люди побили бояръ, пришедше же князь Михаило Андреевичь из Орды в Новъгород в Нижний и изби вечниковъ»^[425]. Однако в своде 1479 г. эта запись имеет иное литературное окружение: первые два известия статьи под 6813 г. аналогичны первым двум известиям той же статьи Софийской I (и свода 1472 г.), но текст второго известия в своде 1479 г. дополнен указанием на место погребения митрополита Максима; третье известие свода 1479 г. — «нижегородское», замыкающее годовую статью. Таким образом, из годовой статьи свода 1479 г. исключены известия третье и четвертое Софийской I и свода 1472 г. Иначе составлены и две следующие годовые статьи: под 6814 г., «пустым» в Софийской I, помещены три известия (отъезд Александра и Бориса Даниловичей в Тверь, о «Таировой рати», убийство Константина Рязанского по приказу Юрия Даниловича), а под 6815 г. — два известия (о вокняжении Михаила Ярославича в Новгороде и о смерти Константина Борисовича Ростовского в Орде; в Софийской I и Новгородской IV статья продолжена новгородскими известиями). Источник дополнений в своде 1479 г. очевиден: это московское летописание, к которому, в частности, восходят записи о князьях Даниловичах. Появление здесь известия об отъезде братьев Александра и Бориса Даниловичей в Тверь под 6814 г. наглядно показывает ошибочность версии Софийской I, приурочившей смерть Александра к 6813 г.

Свод 1479 г. стал источником Воскресенской летописи: состав годовых статей в обоих памятниках совпадает. Происхождение единственного существенного разночтения в «нижегородском» известии (в Воскресенской князь назван «Михаил Ярославич» вместо «Андреевич») объяснено В.А. Кучкиным как «результат не вполне квалифицированной работы сводчиков XVI в., на основании соседних со статьей 1305 г. записей списка Царского, где упоминался Михаил Ярославич, решивших, что и под 1305 г. речь идет о нем же, а отчество «[Ан]дьреевич» — ошибка. Из списка Царского неверная поправка перешла в Воскресенскую летопись»^[426].

Статьи под 6813–6815 гг. Московского великокняжеского свода 1479 г. обнаруживают соответствие с аналогичными статьями Ермолинской летописи и сводов 1497 г. и 1518 г. (то есть Прилуцкого и Уваровского видов «Летописца от семидесят и дву язык»). Состав известий практически одинаков, кроме статьи под 6815 г.: Ермолинская и «Летописец от семидесят и дву язык» содержат здесь лишь одно известие (о вокняжении Михаила в Новгороде). Близок и текст «нижегородского» известия, помещенного, как обычно, под 6813 г., но есть и существенные разночтения. В Ермолинской текст известия гласит: «В Нижнемъ Новѣгородѣ избиша чрьнь бояръ Андрѣевыхъ; и пришед князь Михаило, изби вѣчниковъ». В «Летописце от семидесят и дву язык» нет уточнения «Андрѣевыхъ», но к имени князя («Михаило») в своде 1497 г. добавлено «Андрѣевичь», а в своде 1518 г. — «Ондрѣевичь из Орды»^[427]. Эти разночтения очень примечательны: составитель Ермолинской летописи указал, что перебитые бояре были «Андреевы» (то есть Андрея Александровича), но, похоже, не был уверен в личности князя, покаравшего вечников, и потому не указал отчество Михаила (хотя, судя по сводам 1497 и 1518 гг., это отчество читалось в своде-источнике Ермолинской). С последним обстоятельством необходимо сопоставить примечательную ошибку в записи о вокняжении Михаила Ярославича Тверского в Новгороде: князь назван Михаилом Андреевичем^[428]. Данный пример наглядно доказывает принципиальную возможность путаницы в отчествах князей, упомянутых в расположенных рядом сообщениях.

Зависимость от памятников «новгородско-софийской» группы обнаруживают статьи под 6813 г. в Сокращенных летописных сводах 1493 и 1495 гг. и Летописи Авраамки. В сводах 1493 и 1495 гг. статья под 6813 г. состоит из четырех известий, три из которых совпадают с начальными тремя известиями той же годовой статьи Софийской I летописи (правда, в третьем известии сводов по ошибке вместо Александра Даниловича указан Даниил Александрович, о смерти которого своды сообщали выше, под 6810 г.). Следующее известие Софийской I — расчет лет от вокняжения Михаила Ярославича до «Таитемеревы рати» — в сводах пропущено, а завершает статью «нижегородская» запись, которая в сводах содержит важное дополнение: «Того же лѣта в Новегороде Нижнем чернь побили бояР. Того же лѣта князь Михаило Андреевич женися в Ордѣ, и прииде в Новгород Нижнеи, и изби вѣчникы»^[429]. Дополнение о женитьбе князя Михаила Андреевича в Орде в аналогичных фрагментах предшествующих сводов отсутствует, и источник этого дополнения определить затруднительно. Статьи под 6814–6816 гг. в Сокращенных сводах пропущены. В Летописи Авраамки запись о событиях в Нижнем Новгороде текстуально близка к Сокращенным сводам^[430], но годовые статьи составлены иначе. Статья под 6813 г. Летописи Авраамки состоит из двух известий, первое из которых — о постройке церкви в Новгороде — восходит к начальному известию той же статьи Новгородской IV, а второе — о вокняжении Ивана Даниловича в Переяславле и о бое с тверской ратью — в сводах «новгородско-софийской» группы читается под предыдущим годом. «Нижегородская» запись и весь ее «конвой» (предшествующие четыре известия, восходящие к первому-четвертому известиям Софийской I летописи) помещены в Летописи Авраамки под 6814 г. Здесь эта годовая статья завершается известием о смерти в Орде князя Константина Ростовского, которое в сводах «новгородско-софийской» группы читается под 6815 г. (этот год в Летописи Авраамки пропущен). Хронологические «сдвижки» в Летописи Авраамки, а также путаница в отчестве князя и пропуск известий в Сокращенных сводах свидетельствуют о более позднем происхождении этих памятников, поэтому есть основания рассматривать их дополнение о женитьбе князя Михаила Андреевича в Орде как позднейшую вставку и сомневаться в ее достоверности.

Позднейшие вставки заметны и в известии о нижегородских событиях 1305 г., которое читается в Никоновской летописи. Здесь эти вставки носят преимущественно риторический характер: «Того же лѣта въ Нижнемъ Новѣградѣ избиша черныа люди бояръ княже Андрѣевых Александровичя. Того же лѣта князь Михайло Андрѣевичь прииде изо Орды въ Нижней Новъгородъ, и изби всѣхъ вѣчьниковъ, иже избиша бояръ, и ту же чашу испиша: имъ же бо судомъ судите судят вамъ, и въ ню же мѣру мѣрите възмѣрится вамъ»^[431]. Единственная заметная здесь значимая вставка — указание на то, что перебитые вечниками бояре были людьми князя Андрея Александровича. Такое указание есть и в Ермолинской летописи («бояръ Андрѣевыхъ»), но отсутствие уточнения в других, более ранних сводах позволяет предполагать здесь результат умозаключения редакторов свода-источника Ермолинской, откуда это могло попасть и в Никоновскую. Редакторы Никоновской несколько изменили и состав годовых статей, обнаруживающий в целом зависимость от Московского великокняжеского летописного свода 1479 г. Так, известие о возвращении Михаила Тверского из Орды и о походе его на Москву, начальное в статье под 6813 г. Софийской I, в Никоновской завершает статью под 6812 г. А следующая статья Никоновской летописи (под 6813 г.) насчитывает шесть известий: 1) о небесном знамении; 2) смерть митрополита Максима^[432]; 3) убийство Константина Рязанского по приказу Юрия Московского; 4) отъезд братьев Юрия к Михаилу Тверскому; 5) «нижегородское» сообщение; 6) запись о «Таировой рати». Из этих шести известий пять имеют аналоги в Московском своде 1479 г.: второе и пятое (второе и третье в статье под 6813 г.), третье, четвертое и шестое (третье, первое и второе под 6814 г., соответственно). Очевидная зависимость данного раздела от свода 1479 г., с хронологическими «сдвижками» и искажениями, а также поздние вставки не позволяют использовать текст Никоновской летописи для реконструкции нижегородских событий 1305 г. Этот вывод всецело относится и к «Истории Российской» В.Н. Татищева, где воспроизведен текст Никоновской летописи, без сколько-нибудь заметных отличий^[433].

В итоге получается, что текст известия о подавлении антибоярского выступления в Нижнем Новгороде в 1305 г., читающийся в Софийской I летописи, наиболее близок к архетипу. Происхождение этого известия В.А. Кучкин убедительно связывает с общерусским летописанием первой трети XV в.^[434] Но откуда известие о событиях 1305 г. могло быть заимствовано редакторами митрополичьего свода, составленного спустя сто с лишним лет? Вопрос далеко не праздный, ибо от его решения зависит вывод о степени достоверности сообщаемых сведений. Источником рассматриваемого известия в своде Фотия не мог быть общерусский летописный свод кон. XIV — нач. XV вв. — протограф Троицкой летописи. В этом убеждает сопоставительный анализ статей летописей Симеоновской и Троицкой (реконструкции) под 6814–6815 гг. ультрамартовскими^[435] с соответствующими статьями под 6813–6814 гг. мартовскими Софийской I летописи. Статья под 6814 г. Троицкой и Симеоновской состоит из двух известий: 1) вокняжение Ивана Даниловича в Переяславле и разгром тверской рати боярина Акинфа (в Софийской I отнесено к 6812 г. мартовскому); 2) возвращение из Орды Михаила Ярославича на великое княжение и его поход на Москву (в Софийской I открывает статью под 6813 г. и изложено в несколько иной редакции, с сообщением о заключенном мире с Даниловичами). Статья под 6815 г. Троицкой и Симеоновской содержит четыре известия: 1) о возвращении Юрия Московского из Рязани и о «Таировой рати»; 2) отъезд Александра и Бориса Даниловичей из Москвы в Тверь; 3) убийство Константина Рязанского; 4) смерть митрополита Максима. Из всех этих известий лишь одно, последнее, есть в Софийской I под 6813 г. (известие второе), но с другой датой — 16 декабря (в Троицкой и Симеоновской — 6 декабря, «на память святого отца Николы»). Остальные известия Троицкой и Симеоновской, позднее включенные в Московский великокняжеский свод 1479 г. (в статью под 6814 г., но в другом порядке), в Софийской I не встречаются^[436].

С другой стороны, можно попытаться установить соответствия известий статьи под 6813 г. Софийской I с летописями «троицкой» группы. Первое известие — о возвращении Михаила Ярославича из Орды и о походе его к Москве — представляет собой объединение двух известий Троицкой (Симеоновской) летописи (под 6814 и 6816 гг. ультрамартовскими). На это, помимо содержания известий, указывает и «конвой» — запись о смерти Александра Даниловича (третье известие статьи под 6813 г. Софийской I; третье, заключительное известие статьи под 6816 г. ультрамартовским Троицкой и Симеоновской). Правильнее последовательность событий, которая приведена в Троицкой (Симеоновской): в 6815 г. ультрамартовском (зима 1306/07 г.) Александр вместе с братом Борисом отъехал в Тверь, а под следующим годом (осень 1307 г.) сообщается о его смерти. Напомним, что Софийская I и Новгородская IV сообщают о смерти Александра Даниловича под 6813 г. мартовским (1305 г.), тогда как Московский великокняжеский свод 1479 г. и восходящие к нему летописи датируют отъезд Александра и его брата Бориса в Тверь 6814 г. мартовским (то есть 1306/7 г.). Далее, дата смерти митрополита Максима, указанная в Софийской I (второе известие годовой статьи, 16 декабря) отличается от указанной в Троицкой и Симеоновской (6 декабря); достовернее, по-видимому, дата Троицкой (Симеоновской), имеющая «привязку» к церковному празднику.

Получается, что три из пяти известий статьи под 6813 г. Софийской I имеют соответствия в Троицкой и Симеоновской, причем версии летописей «троицкой» группы первоначальные и, по-видимому, более достоверные. А два известия той же годовой статьи Софийской I — расчет лет до «Таитемеревы рати» и «нижегородское» сообщение — не обнаруживают соответствий в летописях «троицкой» группы. Обе эти записи завершают годовую статью, так что процесс ее формирования был, по-видимому, следующим: первоначально было составлено «ядро» годовой статьи (известия первое — третье), представляющие собой переработку соответствующих известий общерусского свода кон. XIV — нач. XV вв., а затем к ним были добавлены две заключительные записи, восходящие к иному источнику. Судя по их содержанию, источник этот следует возводить к летописанию Владимиро-Суздальской земли, но нет оснований связывать с митрополичьей кафедрой. Если обе записи имели один и тот же источник, то упоминание Михаила Ярославича в расчете лет до «Таитемеревы рати» может указывать на великокняжеский свод, составлявшийся в Твери. Этому не противоречит интерес летописца к событиям в Нижнем Новгороде, который длительное время был великокняжеским и должен был вновь обрести тот же статус в случае выморочности Городецкого удела Андрея Александровича. Следует также обратить внимание на невнятность упоминания побитых в Нижнем Новгороде бояр, в то время как известия о волнениях в Костроме и о бое под Переяславлем, восходящие к московским летописным источникам, перечисляют имена бояр и подробно сообщают о происходивших событиях. Отсутствие заинтересованности в подробном рассказе, стремление предельно кратко и «без имен» зафиксировать произошедшее в Нижнем Новгороде в 1305 г. мог проявить как раз тверской летописец, если подверглись нападению бояре его князя, не сумевшие удержать власть в городе.

Версия о тверском происхождении архетипа известия Софийской I о нижегородских событиях 1305 г., разумеется, лишь гипотеза, которую трудно подтвердить или опровергнуть, потому что отсутствие рассматриваемого известия в других памятниках, независимых от летописей «новгородско-софийской» группы, делает невозможным сопоставительный анализ. Вместе с тем, изменения в тексте трех известий 6813 г. Софийской I, выявленные сопоставлением с соответствующими известиями Троицкой и Симеоновской летописей, заставляют допускать возможность редакторской правки и в «нижегородском» известии. Большая вероятность искажения архетипного текста при составлении Софийской I приводит к тому, что сохранившийся до настоящего времени текст известия может быть использован в исторических реконструкциях с серьезными оговорками. Для преодоления гипотетичности необходимо привлечение иных, более достоверных источников.

В результате проведенного сравнительно-текстологического исследования приходится признать, что, по-видимому, наименее противоречивым из всех предложенных объяснений событий, происходивших в Нижнем Новгороде в 1305 г., остается версия В.А. Кучкина: Городецкое княжество после смерти Андрея Александровича наследовал его сын Михаил, подавивший в 1305 г. антибоярское выступление в Нижнем Новгороде. Вопрос о причинах выступления (социальный протест или проявление борьбы за «великий стол») остается открытым. В тексте летописного известия побитые вечниками бояре не названы великокняжескими, к тому же классовые противоречия или, если угодно, социальное расслоение в Нижнем Новгороде к 1305 г. сомнений не вызывают. Истина, по-видимому, где-то посередине: выступление «черных людей», изначально направленное против боярского гнета, могло быть использовано в своих интересах участниками борьбы за «великий стол»^[437].

Повторюсь: данное понимание нижегородских событий 1305 гг. может быть принято лишь с оговорками, как наименее противоречивое с точки зрения известных ныне источников. Находка дополнительных источников способна привести к пересмотру всей версии, тем более, что проанализированные выше источники не во всем достоверны и не всегда исключают возможность различных толкований. Так, обращает на себя внимание отсутствие Михаила среди перечня потомков Андрея Александровича в Комиссионном списке (этот вопрос подробнее рассмотрен ниже); к тому же следует отметить, что имя «Михаил» вообще не характерно для суздальских князей, в отличие от имен «Андрей» и «Василий»^[438]. Недостаточна для однозначного вывода о существовании у Андрея Городецкого сына Михаила и запись (кстати, не лишенная неточностей) в рукописном сборнике кон. XV в. об освящении церкви в Вологде «при благовѣрном князѣ Андрѣи и сынѣ его Михаилѣ»: неслучайно И.М. Кудрявцев, первый издатель записи, полагал, что писец ошибся не только в дате, но и во взаимоотношениях князей, назвав «сыном» Михаила Ярославича Тверского, наследовавшего Андрею Городецкому на великом княжении^[439]. Исправление в списке Царского (своде 1509 г.), охарактеризованное В.А. Кучкиным как «результат не вполне квалифицированной редакторской работы сводчиков XVI в.», на поверку может оказаться изменением не по ошибке, а в результате сверки текста с более исправной рукописью. Какой рукописью — на этот вопрос ответить столь же затруднительно, как и обнаружить источник «нижегородского» известия в памятниках «новгородско-софийской» группы. Но уже сейчас ясно, что круг источников Воскресенской летописи не ограничивался Софйиской I по списку Царского и Московским великокняжеским сводом кон. XV в.^[440] Не забудем и хорошо известный пример того, как Воскресенская летопись сохранила более раннее и полное чтение, чем Софийская I и Новгородская IV, — при том, что рассказ Воскресенской о действиях Булат-Темира в Поволжье восходит к источнику, общему для двух последних памятников^[441]. Нельзя исключать и принципиальную возможность контаминации нескольких источников летописного памятника^[442]. В этой связи уместно вспомнить методическое указание Д.С. Лихачева: «Конкретный текстологический материал убеждает, что работа по выверке текста по различным рукописям производилась древнерусскими переписчиками сплошь и рядом; с возможностью такой работы текстолог обязан считаться в каждом отдельном случае»^[443].

Наконец, не следует забывать большую вероятность того, что текст летописного известия о нижегородских событиях 1305 г. при включении в Софийскую I (или в ее гипотетический протограф — свод митрополита Фотия) мог подвергнуться искажениям в отчестве князя. Напомним приведенный выше пример такого искажения в Ермолинской летописи и сводах 1497 и 1518 гг.: здесь в известии статьи под 6815 г. о вокняжении Михаила Ярославича в Новгороде князь назван Михаилом Андреевичем.

В итоге вновь приходится признать мудрость Гете, писавшего когда-то: «Критический анализ не может не возбуждать нескончаемых сомнений»^[444]. События 1305 г. в Нижнем Новгороде — один из тех случаев, когда исследователю приходится уповать на находку дополнительной (пусть косвенной!) информации, способной прояснить досадную краткость или невнятность уже известных источников. А пока такой информации нет, избежать гипотетичности выводов, увы, не удастся. Допустимость же гипотезы определяется степенью ее соответствия комплексу имеющихся фактов и свидетельств источников, порой весьма неполных. В этом — коренное отличие научных гипотез от домыслов и фантазий.

Глава 3. Городец или Новгород Нижний?

События, происходившие в русском Среднем Поволжье после подавления нижегородского вечевого бунта, удается проследить лишь в общих чертах. В сохранившихся источниках самостоятельные городецкие князья после 1305 г. не упоминаются, а за Нижний Новгород — неотъемлемую часть Городецкого княжества — в 1311 г. ведут борьбу князья тверские, занимавшие в тот период «великий стол», и князья московские. Эти два обстоятельства позволяют утверждать, что между 1305–1311 гг. бывший удел Андрея Александровича вернулся в состав великокняжеских земель. Вместе с тем, удержание Нижнего Новгорода московскими Даниловичами, активно оспаривавшими «великий стол» у Михаила Ярославича, следует рассматривать как одно из проявлений борьбы против великого князя. По свидетельствам источников, в конце 1310 г. на соборе в Переяславле московские князья поддержали митрополита Петра, обвиненного тверским епископом Арсением (сторонником великого князя) в симонии; по сообщению «Сказания о смерти митрополита Петра», Михаил Ярославич в это время находился в Орде. По убедительной реконструкции А.А. Горского, «поездка великого князя к Тохте имела целью жалобу на Юрия (вероятно, в связи с захватом Нижнего Новгорода)…», при этом ученый справедливо полагает, что Юрий Данилович захватил город в 1310 г.: «В конце этого года (во время Переяславского собора) Михаил уже находился в Орде, и скорее всего, реакция великого князя на действия Юрия была незамедлительной»^[445]. Пребывание Михаила Ярославича в Орде объясняет, почему великокняжеские интересы на Руси в событиях 1311 г. выпало представлять его старшему сыну Дмитрию.

Наиболее раннее известие о действиях Дмитрия Михайловича в 1311 г. содержится в Троицкой летописи; данный фрагмент сохранился в выписке Н.М. Карамзина, что придает большую достоверность реконструкции М.Д. Приселкова. Известие, открывающее летописную статью, гласит: «В лѣто 6819 князь Дмитреи Михаиловичь Тферьскии, собравъ воя многи, и хотѣ ити ратью къ Новугороду на князя на Юрья, и не благослови его Петръ митрополитъ столомъ въ Володимери; онъ же стоявъ Володимери 3 недѣли и рать распусти, и възвратися въ землю свою»^[446]. Схожий текст читается в Симеоновской летописи; существенное разночтение заключается лишь в отсутствии уточнения «столомъ въ Володимери» после отказа митрополита от благословения^[447]. После этого известия в годовой статье Симеоновской следует сообщение об оставлении епископом Симеоном кафедры в Ростове и о назначении на его место архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Прохора. Есть все основания полагать, что таким же был состав годовой статьи и в Троицкой летописи, и в общем протографе Троицкой и Симеоновской — общерусском своде кон. XIV — нач. XV вв.

Зависимость от летописи типа Троицкой обнаруживает статья под 6819 г. в Ермолинской летописи и сводах 1497 г. и 1518 г. В этих памятниках годовая статья содержит те же два известия, что и летописи Троицкая и Симеоновская, с небольшими сокращениями. Сообщение о несостоявшемся походе читается в Ермолинской летописи так: «В лѣто 6819. Князь Дмитреи Михайловичь Тферьски собра воя многи, хотѣ ити на Новъгородъ на Нижни, на князя на Юрья, и не благослови его Петръ; онъ же, стоявъ 3 недѣли въ Володимери, распусти воа»^[448]. По сравнению с Троицкой и Симеоновской, редактор общего источника Ермолинской и сводов 1497 и 1518 гг. добавил уточнение «на Новъгородъ на Нижни»; как и в Симеоновской, опущено уточнение «столомъ въ Володимери» после отказа митрополита от благословения. Кроме того, не указан титул Петра и сокращена концовка известия. Сокращению подверглось и второе известие годовой статьи: опущены сведения о служении Прохора до занятия ростовской кафедры. Все эти особенности позволяют сближать источник годовой статьи Ермолинской и сводов 1497 и 1518 гг. с источником Симеоновской летописи.

Известие о попытке похода тверского князя Дмитрия Михайловича на Новгород в 6819 г. мартовском (то есть в 1311 г.) отразилось и в последующих сводах. Сопоставительный анализ позволяет считать общим источником известия о походе текст свода кон. XIV — нач. XV вв., но в более поздних сводах сделано уточнение: целью несостоявшегося похода назван Новгород Нижний. Именно так читается сообщение в Софийской I летописи старшей редакции: «Князь Дмитрии Михаиловичь тферьскыи събравъ воя многы и прииде ратию на Нижнеи Новъгородъ и на князя Юрья. И не благослови его митрополитъ столомъ в Володимери; онъ же стоя въ Володимери 3 недѣли и възвратися въ землю свою»^[449]. Схожий текст читается в списке Царского Софийской I летописи и в Новгородской IV летописи^[450]. Статья под 6819 г.из Новгородской IV была заимствована составителем Летописи Авраамки^[451]. В Новгородской Карамзинской летописи (вторая выборка) состав статьи совпадает с Софийской I, но известие о походе текстуально ближе к Новгородской IV^[452]. В Сокращенных сводах 1493 и 1495 гг. известие о неудавшемся походе Дмитрия Михайловича — единственное в статье под 6819 г.; текст известия обнаруживает отчетливое сходство с Новгородской IV^[453].

Летописи «новгородско-софийской» группы стали источником статей под 6819 г., читающихся в памятниках московского летописания. К Софийской I восходит годовая статья и известие о походе в великокняжеском своде 1472 г., отразившемся в Вологодско-Пермской и Никаноровской летописях^[454]. В Московском великокняжеском своде 1479 г. статья под 6819 г. опирается на два источника: на Софийскую I (известия первое, о походе на емь, и второе, о походе Дмитрия Михайловича) и на протограф Симеоновской (запись о поставлении Прохора вместо Семиона на Ростовскую кафедру — третье, заключительное известие). При этом текст второго известия в годовой статье свода 1479 г. обнаруживает черты сходства и с Софийской I, и с Симеоновской: «Князь Дмитреи Михаиловичь Тферьскии собравъ воя многы и хотѣ ити на Новъгород Нижнеи ратью и на князя Юрьа, и не благослови его Петръ митрополитъ; онъ же стоявъ въ Володимери 3 недѣли и роспустивъ рать взвратися во свояси»^[455]. Здесь оговорено, что князь Дмитрий лишь «хотѣ ити ратью» (как в Симеоновской; в «новгородско-софийских» — «прииде»), но сказано, что поход организовывался «на Новъгород Нижнеи ратью и на князя Юрьа» (как в Софийской I; в Симеоновской, да и в Новгородской IV нет соединительного союза «и»); как и в Симеоновской, опущено уточнение, что митрополит не благословил князя «столомъ в Володимери». Статья под 6819 г. Московского великокняжеского летописного свода практически без изменений была заимствована составителями Воскресенской летописи^[456].

Компилятивный характер носит статья под 6819 г. в составе Владимирского летописца. Годовая статья здесь включает в себя четыре известия: 1) о попытке похода князя Дмитрия Михайловича на Нижний Новгород (текстуально близко к Симеоновской, но с уточнением «Нижний», и к своду 1479 г., но без союза «и»); 2) кратко о походе на емь; 3) о поставлении Прохора вместо Семиона на Ростовскую кафедру; 4) о строительстве каменной церкви св. Владимира новгородским архиепископом Давыдом^[457]. Следовательно, источником годовой статьи Владимирского летописца были летописи типа Троицкой-Симеоновской (или свод 1479 г.) и Новгородской IV. Компилятивный характер обнаруживает и статья под 6819 г. в Никоновской летописи. Здесь известие о действиях князя Дмитрия Михайловича — первое в годовой статье: «Въ лѣто 6819. Князь Дмитрей Михайловичь Тверский собравъ воиньства многа, хотя ити на Новградъ Нижний, и не благослови его Петръ митрополитъ столомъ въ Володимери. Онъ же отстоавъ три недѣли въ Володимери, собрався съ силою многою, биа челомъ Петру митрополиту, да его разрѣшитъ. И тако разпусти воя своя, и идоша кождо въ свояси»^[458]. Несмотря на обычные для Никоновской риторические обороты (впрочем, здесь сравнительно краткие), текст известия обнаруживает отчетливую зависимость от летописи типа Троицкой (добавлено лишь уточнение «Нижний» к названию города). Примечателен здесь пропуск имени князя Юрия, в чем отчетливо видна рука редактора-москвича. Далее следует известие о поставлении Прохора вместо Семиона на Ростовскую кафедру (также заимствовано из Троицкой), а затем краткое сообщение о пожарах в Новгороде (источник — Новгородская IV). Текст годовой статьи Никоновской летописи практически без изменений был воспроизведен В.Н. Татищевым^[459].

Проведенный сопоставительный анализ позволяет проследить историю текста интересующего нас известия, определить его происхождение и восстановить первоначальное чтение, а на этой основе реконструировать события, происходившие в 1311 г. Становится очевидным, что все варианты известия, читающиеся в различных летописных памятниках, имеют единый источник — архетип, к которому они восходят (прямо или опосредованно). Судя по взаимоотношениям вариантов, наиболее близок к первоначальному текст, читающийся в Троицкой летописи. Происхождение этого текста, как и всего общерусского свода кон. XIV — нач. XV вв., судя по содержанию, надо связывать с кафедрой митрополита — союзника московских князей. Иных версий (новгородской, тверской) событий 1311 г. не сохранилось: о несостоявшемся походе князя Дмитрия Михайловича молчат и Новгородская I, и Рогожский летописец с Тверским сборником. Это обстоятельство следует учитывать при реконструкции самих событий.

Прежде всего, необходимо ответить на вопрос: какой Новгород был целью несостоявшегося похода? В Троицкой и Симеоновской летописях, а также в весьма ранних сводах 1493 и 1495 гг. город назван просто «Новгород»; в последующих сводах он именуется «Нижний Новгород». Следуя уточнению поздних сводов, в науке сложилась традиция считать целью Дмитрия Михайловича Новгород Нижний^[460], хотя летопись Новгородская I сообщает под следующим 6820 г. о конфликте Михаила Ярославича с Новгородом^[461], и, видимо, это обстоятельство (в сочетании с чтением Троицкой) побудило Н.М. Карамзина считать целью юного князя Дмитрия все же Новгород Великий^[462]. На вопрос о городе-цели военных приготовлений князя Дмитрия доказательно ответил В.А. Кучкин, обративший внимание на то, что полки для похода «на Новгород» собирались во Владимире-на-Клязьме. Именно это доказывает, что целью похода был Новгород Нижний: совершенно очевидно, что для похода на Новгород Великий тверской князь собирал бы полки в Торжке^[463]. Удобство путей сообщения — речного (по Клязьме и Оке) и сухого (на Городец) — легко и быстро выводило полки, собранные во Владимире, к Новгороду Нижнему. Уточнение «Нижний» в приложении к названию «Новгород», как обычно, отсутствует в ранних летописных сводах, но появляется в сводах более поздних («Новгородско-Софийском», московских великокняжеских), что свидетельствует о понимании древнерусскими летописцами объекта готовившегося нападения. Отсутствие этого уточнения в Троицкой и Симеоновской, а значит, и в их протографе (общерусском своде кон. XIV — нач. XV вв.) следует рассматривать как признак составления рассматриваемого известия не позднее втоР. поЛ. XIV в. (в более поздний период Новгород Нижний и Новгород Великий последовательно различались в письменных памятниках). Реально же запись была сделана митрополичьими летописцами, вероятно, сразу после событий 1311 г.

Далее, закономерен вопрос о характере действий князя Дмитрия. В Троицкой летописи, а также в некоторых более поздних сводах сказано о том, что князь «собравъ воя многи, и хотѣ ити [выделено нами. —Б.П.] ратью къ Новугороду». В летописях «новгородско-софийской» группы и зависящих от них говорится более решительно: «събравъ воя многы и прииде ратию [выделено нами. — Б.П.] на Нижнеи Новъгородъ». Судя по дальнейшему изложению, первоначальным, конечно, надо признать чтение Троицкой летописи: князь Дмитрий лишь намеревался идти в поход, но не сумел осуществить своего намерения. Речь в известии идет о военных приготовлениях, сам поход так и не состоялся.

Летописное известие под 6819 г. объясняет и причины неудачи приготовлений: митрополит Петр не благословил Дмитрия. И вот тут возникает третий вопрос: на что не было дано благословение? Наиболее ранние своды содержат уточнение: «не благослови его Петръ митрополитъ столомъ въ Володимери [выделено нами. — Б.П.]» (так в Троицкой, летописях «новгородско-софийской» группы, Сокращенных сводах 1493 и 1495 гг., своде 1472 г., Никоновской, но выделенного нами уточнения нет в Ермолинской, своде 1479 г. и восходящих к нему памятниках). Объяснить это уточнение оказалось затруднительно: по замечанию А.Е. Преснякова, «Воскр[есенская] выпустила слова «столом во Володимире», может быть, потому, что они ее редактору были столь же мало понятны, как и нам»^[464]. Все же ученый предлагал два объяснения смысла этого известия: «либо поставлен был вопрос о преемстве на великом княжении по Михаиле (что мало вероятно), либо митр[полит] Петр своим неблагословением воспрепятствовал кн. Дмитрию осуществлять от имени отца функции великокняжеской власти». А.Е. Пресняков отверг мнение Е.Е.Голубинского о необходимости для Дмитрия «оберегать великокняжеские права его отца»: «Едва ли допустимо предположение, что слова «не благослови столом в Володимери» означают попытку митрополита передать великое княжение Юрию…»^[465].

По нашему мнению, владычное благословение «столом во Владимире» призвано было легитимировать Дмитрия Михайловича как соправителя отца — великого князя владимирского, и тем самым подтвердило бы право юного княжича не только предпринять военный поход (вряд ли для этого требовалось благословение митрополита), но и собрать рати князей Владимиро-Суздальской земли. Отказ митрополита Петра благословить «столом во Владимире» привел к тому, что все действия Дмитрия становились частным делом тверского княжича, а его распоряжения — необязательными для исполнения князьями ростовскими, стародубскими, суздальскими и иными; к тому же для этих князей в случае ханского гнева за военные действия в городе на Волжском пути исчезала возможность «кивнуть» на приказ великого князя. Поэтому понятно, почему решение митрополита Петра оказалось роковым для всех приготовлений Дмитрия Михайловича. Очевидной становится неубедительность довода Н.М. Карамзина, относившего известие «к позднейшему времени»: юный тверской княжич Дмитрий Михайлович «не искал при отце великокняжеского достоинства», но выступал здесь как исполнитель воли великого князя во время его отсутствия.

И последний вопрос по тексту известия: где находился в момент военных приготовлений московский князь Юрий Данилович? В Троицкой летописи сказано, что Дмитрий намеревается идти «къ Новугороду на князя на Юрья», из чего можно заключить, что Юрий в это время находился в Новгороде (Нижнем). Аналогичное чтение содержат летописи Симеоновская, Новгородская IV и Новгородская Карамзинская, а также Сокращенные своды, свод 1472 г. (отразившийся в Вологодско-Пермской и Никаноровской летописях), Ермолинская и своды 1497 и 1518 гг., Владимирский летописец. Однако в соответствующем фрагменте Софийской I появляется добавление — соединительный союз «и»: «на Нижнеи Новъгородъ и на князя Юрья»; это добавление сохраняется в своде 1479 г. и восходящих к нему памятниках. И тогда получается, что Нижний Новгород и Юрий Данилович «сосуществовали» отдельно друг от друга. Между тем, от решения поставленного вопроса и определения правильного чтения зависит вывод о владельческой принадлежности Нижнего Новгорода в 1311 г. Показанное выше соотношение летописных памятников, содержащих известие под 6819 г. о подготовке похода, позволяет считать первоначальным чтение Троицкой летописи, где нет союза «и». К тому же следует отметить, что союз «и» отсутствует, например, в Карамзинском списке Софийской I старшей редакции; его появление в списке Оболенского следует считать искажением текста протографа, а чтения свода 1479 г. и Воскресенской летописи — вторичными. Следовательно, политическая ситуация 1311 г. не исчерпывалась союзом Новгорода Нижнего и московского князя Юрия Даниловича: князь Юрий удерживал за собой город и находился в нем, в силу чего «Новгород на устье Оки» становился объектом похода великокняжеских полков. Как справедливо отмечает В.А. Кучкин, «устраняются всякие сомнения относительно того, был или нет в 1311 г. в Нижнем Новгороде московский князь. Он там быЛ. Трудность заключается в том, чтобы ответить на вопросы, в какой связи и зачем оказался в поволжском городе Юрий Московский»^[466].

На эти вопросы, поставленные В.А. Кучкиным, ученый сам предлагает такой ответ: «Очевидно, к 1311 г. умер городецкий князь Михаил Андреевич, и его княжество оказалось выморочным. Как таковое, оно должно было быть присоединено к великому княжеству Владимирскому. Последним в то время владел Михаил Ярославич Тверской. Однако Юрий Московский — злейший враг Михаила — опасаясь усиления соперника, сумел добиться сохранения самостоятельности выморочного княжества, посадив на местный стол своего брата [выделено нами. — Б.П.]». Результатом стала подготовка Дмитрия Михайловича к военному походу, «поскольку действия Юрия серьезнейшим образом нарушали и традицию, и великокняжеские интересы Михаила Ярославича с его окружением. Выступление Дмитрия Тверского было, как известно, парализовано митрополитом Петром. С его помощью московские князья смогли закрепиться в Поволжье, причем стольным городом новой династии вместо Городца стал Нижний Новгород. Территория же княжества, по-видимому, осталась неизменной»^[467].

То, что Городецкое княжество к 1311 г. оказалось выморочным, сомнений не вызывает: самостоятельный городецкий князь (Михаил Андреевич или кто-то иной) в источниках в связи с событиями 1311 г. не упоминается. Но в остальном версию В.А. Кучкина следует признать все же гипотетичной. Во-первых, нет оснований полагать, что брат Юрия Московского вокняжился в Нижнем Новгороде до появления там самого Юрия в 1311 г. — скорее, это произошло после, то есть в результате событий 1311 г. Действительно, в летописном известии под 6819 г. иные Даниловичи вообще не упоминаются, и речь там идет лишь о Юрии. Во-вторых, нет оснований говорить о захвате московскими князьями Городецкого княжества в целом: и в летописном известии, и в привлеченном В.А. Кучкиным источнике (копии памятного листа с гробницы Бориса Даниловича) говорится только о Нижнем Новгороде, но Городец не упоминается вовсе. Вывод о переносе центра княжества из Городца в Нижний Новгород к 1311 г. источниками также не подтверждается^[468] и основывается лишь на мнении ученого о возвышении Нижнего Новгорода уже с 1270-ых гг. (ошибочность такой интерпретации титула епископа Серапиона была показана выше).

Проанализированные источники дают возможность предложить иную версию событий 1311 г. и, в частности, действий московского князя. Воспользовавшись тем, что к 1311 г. (а вероятно, даже раньше, в 1310 г., ко времени Переяславского собора) Городецкое княжество оказалось без управления, Юрий Данилович захватил, но не весь выморочный Городецкий удел, а пограничный Нижний Новгород. Такое предположение полностью согласуется с тем, что нам известно о действиях Юрия: вспомним, как весной 1303 г. он совершил поход на пограничный Можайск, входивший в состав Смоленского княжества и примыкавший с запада к московским рубежам^[469]. Несколько ранее Даниил Александрович, отец Юрия, захватил Коломну — город Рязанского княжества, примыкавший к южной границе Московского княжества. Разумеется, ни в том, ни в другом случае о присоединении к Москве княжеств (Рязанского и Смоленского) речь не шла. Окраинный город было легче «оторвать» от метрополии и затем удерживать — при том, что он представлял стратегический интерес для новых владельцев. Поэтому есть все основания видеть в появлении Юрия Даниловича в Новгороде Нижнем захват стратегически важного пограничного города, расположенного на пути из Москвы в Орду^[470]. И, напротив, нет оснований считать, что Юрий захватил Городецкое княжество в целом: в этом случае трудно объяснить молчание источников о переносе столицы княжества из Городца в Новгород Нижний. К тому же источники, достаточно подробные, например, в описании судьбы выморочного Переяславского княжества, молчат о завладении москвичами княжеством Городецким. Из этого молчания напрашивается вывод: Юрий Данилович в 1311 г. контролировал лишь Нижний Новгород, но не весь Городецкий удел Андрея Александровича.

Справедливо полагая, что такой захват идет в разрез не только с интересами великого князя, но и с традицией, Юрий Данилович должен был серьезно готовиться к обороне. В этой связи примечателен масштаб предполагавшегося похода: Дмитрий Михайлович собирал полки Владимиро-Суздальской земли, не ограничиваясь княжеской дружиной и тверской ратью, — и это при том, что противостояли ему наверняка далеко не все военные силы Московского княжества, разбросанные на большом пространстве от Можайска и Коломны до Переяславля и, конечно, прикрывавшие свою столицу — Москву. Необходимости собирать полки не было бы, если бы город не был серьезно укреплен и если бы Юрий Данилович не имел в Нижнем Новгороде поддержки. Но что могло стать причиной такой поддержки?

На наш взгляд, стремление московских князей закрепиться именно в Нижнем Новгороде обусловили две причины: 1) выгодное стратегическое положение города, контролировавшего путь в Орду из Москвы (по рекам Москве и Клязьме через Владимир, а далее по Оке и Волге); 2) более сильные позиции великокняжеской власти в Городце — административном центре региона в тот период. Не исключено, что «Новгород на устье Оки», основанный в 1221 г. с отчетливой перспективой стать центром русских поселений в Среднем Поволжье, тяготился ролью «пригорода» Городца, а именно в этом статусе ему пришлось оставаться вплоть до XIV в. из-за монгольского завоевания^[471]. В такой ситуации князь Московского дома, вступивший в конфликт с великим князем владимирским, при появлении на территории Городецко-Нижегородского края мог скорее рассчитывать на помощь и поддержку со стороны нижегородцев, чем от великокняжеского Городца. Социальные верхи Новгорода Нижнего несомненно связывали свои надежды на политическое и экономическое возвышение с появлением собственного князя, что повышало статус города^[472].

Трудно сказать, удалось бы Юрию Даниловичу удержать Нижний Новгород в случае военного столкновения или нет, но обстоятельства складывались в его пользу. Митрополит Петр, отказавшись благословить Дмитрия Михайловича «столом во Владимире» и тем самым узаконить действия тверского княжича как соправителя великого князя, устранил угрозу похода на Нижний Новгород соединенных сил князей Северо-Восточной Руси. Великий князь Михаил Ярославич, находясь в Орде, попытался со своей стороны подвигнуть хана Тохту на поход против чрезмерно усилившегося Юрия. Но смерть хана в 1312 г. устранила и эту угрозу^[473]. Преемнику Тохты, хану Узбеку, утверждавшему свою власть в кровавой усобице, стало явно не до походов в «страну урусов». Добавим в этой связи, что действия Михаила Ярославича по организации татарского похода на Русь разрушают созданный в популярной литературе стереотип образа тверского князя — организатора борьбы против ига. Нормы политической жизни начала XIV в. оказываются гораздо сложнее, чем умозрительные «черно-белые» схемы, питающие представления о князьях «хороших» и «плохих».

В итоге получилось, что к 1312 г. великому князю не удалось решить проблему Нижнего Новгорода вооруженным путем; но при этом и Юрий Московский не мог не понимать ограниченность своих сиЛ. Поэтому обе стороны должны были искать компромисс. Именно так следует понимать факт вокняжения в Нижнем Новгороде Бориса Даниловича — московского князя, младшего брата Юрия и Ивана Даниловичей. Источник, подтверждающий вокняжение Бориса Даниловича — копия памятного листа с его гробницы — не вызывает сомнений в своей достоверности, так как содержание документа не противоречит историческим реалиям, известным по летописным источникам^[474]. Текст документа читается в сборнике, содержащем «Летописец Новый» и «Сказание о явлении и чудесах Богородицы», с прибавлениями, и написанном в 1720-е гг. (РГБ. Ф. 256. № 364). Здесь в статье, озаглавленной «Изъявление от части жития и чудес святых владимирских чюдотворцовъ избранно из лѣтописцевъ вкратцѣ, которыя благовѣрныя и великия князи и княгини и их чада и преосвященныя митрополиты и епископы лежат во гробѣх во святѣй церкви соборней в преименитом градѣ Владимирѣ», последним (десятым) среди текстов, посвященных князьям, и перед текстами о церковных иерархах читается интересующий нас источник (Л. 233–234). Ввиду его важности приводим текст целиком:

«Листъ над гробом благовѣрнаго великаго князя Бориса Даниловича. Сей благовѣрный великий князь Борис Данилович сын великого князя Данила Александровича, внук святаго благовѣрнаго великаго князя Александра Ярославича Невскаго и Владимирскаго и всеа Росии чюдотворца. Бывшу же сему великому князю Борису Даниловичу в Нижнем Новѣградѣ на удѣлном своем княжении, тамо же и преставися в лѣто 6828-го. И по его завѣщанию положено бысть честное его тѣло здѣ в соборной церкви Успения Пресвятыя Богородицы Златоверхия в славном градѣ Владимире».

Из текста становится очевидным, что Борис княжил в Нижнем до 1320 г., то есть до своей смерти, но с какого момента, неясно. В летописях этот князь упоминается в связи с событиями 1304 г. в Костороме; в 1306 г. он вместе с братом Александром отъехал из Москвы в Тверь^[475], но когда и в каком статусе выехал из Твери, неизвестно. Во всяком случае, летописное известие под 6819 г.

не упоминает о вокняжении Бориса в городе на Волге: объектом похода должен был стать Юрий Данилович, но не его младший брат. А факт отъезда Бориса Даниловича от старшего брата Юрия в Тверь и пребывание его там (пусть даже и не слишком продолжительное) позволяет предположить, что в определенный момент этот незначительный князь на нижегородском «столе» устраивал и великого князя, и его московского противника. Впрочем, если это и был компромисс, то он явно был недолгим и в пользу Юрия Даниловича. Когда в 1317 г. Юрий Данилович возвращается из Орды с ханскими послами и ярлыком на великое княжение, то в условиях противостояния с Михаилом Тверским он выбирает путь Волгой к Костроме^[476], то есть через Нижний Новгород, и на этом пути не встречает препятствий. В том же году, 22 декабря, Борис Данилович участвовал в битве при Бортеневе на стороне Юрия и был захвачен тверичами в плен, и последнее упоминание о нем — это запись о его смерти 30.05.1320 г.^[477] Судя по тексту надгробного листа, Борис до самой смерти княжил в Нижнем Новгороде, и лишь затем его удел вновь вернулся под власть великого князя, которым был в это время его старший брат Юрий Московский.

Таким образом, кратковременный выход Нижнего Новгорода из-под власти великого князя стал возможным в условиях ожесточенной борьбы московских и тверских князей. Борьба эта потребовала концентрации сил противоборствующих сторон и велась зачастую вдали от Среднего Поволжья, так что великокняжеская администрация не имела достаточно сил, чтобы восстановить свою власть над Нижним Новгородом и его округой. Поэтому Бориса Даниловича можно по праву считать первым собственно нижегородским князем — тем более, что о принадлежности Борису других уделов ничего не известно. Но возможность установления Борисом Даниловичем контроля над Городцом — стольным городом удела Андрея Александровича — приходится признать слишком маловероятной. Такое вокняжение, сопоставимое с утверждением московской династии в выморочном Переяславском уделе Ивана Дмитриевича, требовало легитимации в Орде (ханского ярлыка) и не могло не привлечь внимания летописцев^[478]. Между тем, летописные статьи, повествуя о событиях 1310–1320 гг., совершенно не упоминают Городецкий удел и выдачу ярлыка на владение им. Поэтому напрашивается вывод о том, что Городец в этот период оставался под властью великого князя, а князь Борис Данилович контролировал лишь Нижний Новгород и его округу — то есть часть бывшего удела Андрея Александровича. Такое «вокняжение» не могло считаться полноценным, а потому не требовало легитимации в Орде и не удостоилось внимания летописцев. Летописи молчат о правлении Бориса Даниловича в Нижнем Новгороде, вероятно, и по той причине, что нарушение status quo оказалось кратковременным: смерть Бориса в 1320 г. неизбежно возвращала Нижегородскую округу под власть великого князя, а выдача ярлыка на великое княжение тверскому князю Дмитрию Михайловичу в 1322 г. разрушала политический союз Нижнего с Москвой. Известно, что после того, как Дмитрий Михайлович осенью 1322 г. взошел во Владимире на «великий стол»^[479], Юрий Московский, лишенный власти, сумел отправиться в Сарай лишь через два года (в 1324 г.) — через восточные новгородские земли^[480]. Маршрут Юрия в особенности наглядно свидетельствует об утрате московскими князьями контроля над Новгородом Нижним.

Глава 4. «Полътретья году» князя Александра Васильевича

Изменения в административном статусе русского Среднего Поволжья происходили в последней трети XIII — первой трети XIV вв. под влиянием внешних обстоятельств. Так было в начале рассматриваемого периода, когда весь край из состава великокняжеских домениальных владений был передан, вероятно, по духовной Александра Невского, в удел его сыну Андрею Александровичу, что привело к возникновению Городецкого княжества. Так было и после смерти Андрея Городецкого (1304 г.), когда политические судьбы его бывшего удела определялись, в конечном счете, борьбой князей московских и тверских за великое княжение Владимирское (1311–1322 гг.). То же самое случилось и после известных событий 1327–1328 гг. Истребление тверичами татарского посольства вызвало карательный поход Орды, в котором приняли участие московский князь Иван Данилович и другие князья Северо-Восточной Руси. Разгром Твери и, как следствие, возвышение Москвы привели к сосредоточению власти в руках московского князя, становившегося единственным реальным претендентом на «великий стол». Известно, что правивший в Сарае хан Узбек (январь 1313 — март/апрель 1342), стремясь избежать чрезмерного усиления московского князя, разделил территорию великого княжества Владимирского между ним и суздальским князем Александром Васильевичем, также принимавшим участие в походе на Тверь^[481]. Известен и источник, содержащий уникальное сообщение о разделе великого княжества — внелетописная статья «А се князи русьстии», читающаяся в Комиссионном списке (кон.40-ых — нач. 50-ых гг. XV в.) Новгородской I летописи младшего извода, а также в первой части сборника, содержащего Летопись Авраамки (нач. 70-ых гг. XV в.)^[482]. Оба списка статьи текстуально близки, и разночтения между ними минимальны (на уровне орфографии и перестановок отдельных слов)^[483]. Однако рассматривать статью в «Летописи Авраамки» («А се Рустии князи») как копию статьи Комиссионного списка («А се князи русьстии») все же рискованно: подборка внелетописных статей в обеих рукописях различна. Поэтому корректнее предполагать существование у известных ныне списков рассматриваемой статьи общего протографа, который следует датировать временем после 1417 г., но не позднее середины XV в.^[484] Происхождение статьи «А се князи русьстии» следует связывать с новгородским летописанием, которое отражают и Комиссионный список Новгородской I летописи, и первая часть Летописи Авраамки.

Интересующий нас фрагмент о разделе великого княжества гласит:

«Потом [после Тверского восстания 1327 г. — Б.П.] приходила рать Турлакова, а воевода Федорчюкъ, а темниковъ 5, и плѣниша Тферь. И по Турлаковѣ рати поидошя князи в Орду, и Озбякъ подѣлилъ княжение имъ: князю Ивану Даниловичю Новъгород и Кострому, половину княжениа; а Суждальскому князю Александру Васильевичю далъ Володимеръ и Поволожье, и княжи полътретья году.

Сии князь Александръ из Володимеря вѣчныи колоколъ святѣи Богородици возилъ в Суждаль, и колоколъ не почялъ звонити, яко же былъ в Володимерѣ; и помысли в себѣ князь Александръ, яко съгруби святѣи Богородици, и повелѣ его пакы вести въ Володимерь; и привезьше колоколъ, поставишя и въ свое мѣсто, и пакы бысть гласъ богоугоденъ.

И по смерти сего Александра поиде въ Ворду князь Иванъ Даниловичь, и царь его пожаловалъ и далъ ему княжение великое надо всею Русьскою землею, яко же и праотець его великии Всеволод Дмитрии Юрьевичь; а правилъ княжение ему Албуга»^[485].

Достоверность рассказа о разделе великого княжества оценивалась учеными по-разному. Так, с. М.Соловьев, комментируя этот источник, впервые приведенный Н.М. Карамзиным в «Истории государства Российского», посчитал сообщение недостоверным: «…Это известие с царем Албугом и с поэтическим рассказом о колоколе не заслуживает большого внимания»^[486]. А.Е. Пресняков, напротив, отмечал: «…Недоверие хана к русским князьям сказалось в нежелании восстановить великое княжение Владимирское и Великого Новгорода во всем его объеме. (…) Наши летописные своды умалчивают о подобном разделе княжения, отмечая лишь то, что кн. Иван Данилович «сяде на великом княжении». Но и, приняв известие приведенного текста, можем не сомневаться, что Иван Данилович получил в 1328 г. ярлык на великое княжение и старейшинство во всех князьях русской земли». В целом же А.Е. Пресняков считал источник достоверным, хотя и с оговорками^[487]. Действительно, сообщение статьи «А се князи русьстии» подтверждается упоминанием в статье «Кто колико княжилъ», которая читается в том же Комиссионном списке Новгородской I летописи. Здесь после известия о пребывании на великом княжении Александра Михайловича Тверского и «Федорчюковы рати» написано: «Александр Суждальскыи 3 лѣта» (сР. в статье «А се князи русьстии»: «И княжи полътретья году»), а затем: «Иван 14 лѣт»^[488]. Указанные в данных статьях сведения В.А. Кучкин комментирует так: «Александр получил «Володимерь и Поволожье». Это единственное известие о принадлежности Поволжья суздальскому князю… После смерти Александра в 1331 г. эти приданные Суздалю центры были изъяты из владений суздальских князей и отданы ханом Узбеком Ивану Калите»^[489]. Достоверность рассматриваемого известия косвенно подтверждают и летописные сообщения под 6837–6838 гг. об участии князя Александра Васильевича в походе на Тверь, о его присутствии в Новгороде при вокняжении Ивана Калиты на новгородском столе и во время сбора рати новгородской для похода на Псков (впрочем, князь Александр Васильевич не именуется «великим»)^[490].

Для целей нашего исследования необходимо попытаться извлечь из приведенного выше текста статьи «А се князи русьстии» дополнительную информацию. В данном тексте обращают на себя внимание три обстоятельства. Во-первых, можно попытаться определить территорию Поволжья, которая была отдана в княжение Александру Васильевичу. Для этого необходимо учесть, что Кострома отошла к московскому князю Ивану Даниловичу, Ярославль и Углич находились во владении ростовских князей, а землями в верхнем течении Волги продолжали владеть тверские князья^[491]. Получается, что великокняжеское Поволжье, переданное во владение суздальскому князю Александру Васильевичу — это Городецкое княжество, ранее принадлежавшее Андрею Александровичу. Такое понимание известия характерно для работ и А.Е. Преснякова, и В.А. Кучкина. Но здесь очень важно вновь отметить смысловую идентичность названия региона в первой трети XIV в. с тем названием, которое было употреблено в летописи при описании событий 1238 г.: «Поволожье» — «Городец и все по Волзѣ» [выделено нами. — Б.П.]^[492]. Следовательно, Городецко-Нижегородский край составлял единое административно-территориальное образование, именуемое в тот период «Поволожье», входившее к кон. 1320-ых гг. в состав великого княжества Владимирского и управлявшееся великокняжескими боярами. При этом необходимо подчеркнуть, что Городец и Нижний Новгород не были подчинены Суздалю в административном отношении (как «пригородки», по выражению А.В. Экземплярского)^[493], а оставались частью великого княжения и именно в этом статусе были подчинены Александру Васильевичу, ставшему великим князем владимирским.

Во-вторых, совершенно очевидно, что даже став великим князем владимирским, Александр Васильевич предпочитал оставаться в своем удельном центре — Суздале. Это следует из сообщения о колоколе, который он вывез из Владимира в Суздаль. Кстати, едва ли не единственное самостоятельное деяние Александра Суздальского в качестве великого князя получило различные объяснения в научной литературе. Так, Л. В. Черепнин полагал, что «это было сделано, очевидно, по приказу ордынского хана, стремившегося к подавлению вечевых порядков в русских городах… Суздальский князь, исполняя волю Орды [выделено нами. — Б.П.], захотел добиться молчания веча, но ничего у него не вышло». Из этих рассуждений ученый сделал вывод: «Орда и князья, исполняющие ее повеления, бессильны сломить волю народа к сопротивлению своим поработителям»^[494]. Предложенную Л. В. Черепниным трактовку событий отличают «вольности» в обращении с текстом источника, где нет и намека на «приказ ордынского хана» или «волю Орды» в перемещении вечевого колокола из Владимирского Успенского собора в Суздаль и обратно. Из того, что в тексте древнерусского источника перевозимый колокол назван «вѣчным», еще не следует, что целью перевозки было «подавление вечевых порядков в русских городах»^[495].

Ю.В. Кривошеев, отметив оттенок «мифологичности» в рассуждениях Л. В. Черепнина, предложил иное объяснение «владимиро-суздальской колокольной эпопеи». Исследователь начинает с констатации факта, непреложно зафиксированного в древнерусском источнике: «Вечевой колокол перевозится из одного «столичного» города в другой: из Владимира в Суздаль»^[496]. Несколько выше исследователь, опираясь на название колокола («вѣчный»), делает допущение: «Видимо, и в Суздале он [колокоЛ. — Б.П.] предназначался для аналогичной функции — вечевого звона». А вывод Ю.В. Кривошеева таков: и во Владимире, и в Суздале колокол «должен был служить не столько княжеским интересам, сколько общинным (в том числе и княжеским)»^[497]. И, развивая свой ввод, Ю.В. Кривошеев рассматривает действия князя Александра Суздальского как «отголоски застарелой вражды» между городскими общинами Северо-Восточной Руси во второй половине XII — начале XIII в., как «констатацию очередной победы одной из сторон соперничающих городов-государств»^[498].

Между тем вывод Ю.В. Кривошеева тоже нельзя признать убедительным. Рассматриваемый фрагмент статьи «А се князи русьстии» однозначно изображает инициатором и организатором перевозки колокола самого князя Александра Васильевича, а не суздальскую городскую общину («город-государство»), на которую в источнике нет и намека: отсутствуют ссылки типа «князь, поговоря з бояры своими» (и уж тем более «по слову веча»). Следовательно, перевозимый колокол призван был служить интересам князя в первую очередь. Не слишком убедительно и допущение Ю.В. Кривошеева: наименование «вѣчныи» указывает на изначальную функцию когда-то отлитого колокола, но это его предназначение не обязательно должно было сохраняться к 1328 г. в Суздале и даже во Владимире^[499]. К тому же совершенно очевидно, что «вѣчныи колоколъ», наверняка имевший сильное звучание и представлявший большую материальную ценность, был полифункционален: большой колокол Успенского собора созывал жителей Владимира на богослужение, сигнализировал об опасности (набат), в определенные периоды собирал горожан на вече и т. д. Примечательно, что в близком по времени и тематике летописном известии колокол Спасского собора, увезенный Иваном Калитой из Твери в 1339 г., не именуется вечевым, а отлитый вместо него в 1347 г. колокол назван просто «болши»; не именуется вечевым и прозвонивший «самъ о собѣ трижды» в 1372 г. «колокол болшии» Нижегородского Спасского собора^[500]. Поэтому связывать большой колокол главного городского собора исключительно с вечевыми порядками оснований нет.

Принимая решение о перевозе колокола из Владимира в Суздаль, Александр Васильевич, несомненно, учитывал полифункциональность «вѣчного колокола», так что мотивом действий суздальского князя было, скорее всего, желание украсить и возвысить свою удельную «столицу» и утвердить свою власть над теряющей былое величие столицей великого княжества^[501]. Напомним, что «патримониальное» предпочтение удельной столицы разоренному и потерявшему былое величие Владимиру-на-Клязьме было характерно для великих князей владимирских последней трети XIII — начала XIV вв., начиная, по-видимому, с Ярослава Ярославича. К тому же летописные упоминания увоза древнерусскими князьями соборных колоколов именно как большой материальной ценности хорошо известны^[502]. Трактовать же действия князя Александра как борьбу против владимирского веча, на наш взгляд, недопустимо. Вече в городах Владимирского великого княжества (кроме Новгорода Великого) во второй половине XIII — первой трети XIV вв. собиралось, по-видимому, только в периоды острых политических кризисов, вызванных в первую очередь «междувластием». И хотя вокняжение Александра Суздальского во Владимире, с разделом великого княжества между ним и Иваном Даниловичем Московским, стало событием необычным для современников, никаких упоминаний о политическом кризисе (например, о попытках владимирцев созвать вече и бороться против Александра) в источниках нет. Следовательно, вокняжение и раздел «великого стола» прошли мирно, хотя в тексте статьи «А се князи русьстии» прочитывается «между строк» некоторая неуверенность и нерешительность суздальского князя («помысли в себѣ..., яко съгруби святѣи Богородици»), да еще, быть может, глухое недовольство владимирского клира (кто-то ведь постарался, чтобы «колоколъ не почялъ звонити»!). Последнее обстоятельство, вместе с политическими интересами Калитовичей, объясняет отсутствие известия о вокняжении Александра Суздальского и в митрополичьем, и в московском великокняжеском летописании. Поэтому лишь новгородский летописный памятник, независимый от московских князей и митрополичьей кафедры, сохранил уникальное свидетельство о том, как «Озбякъ подѣлилъ княжение», и о князе, который «княжи полътретья году».

Наконец, в-третьих, при анализе статьи «А се князи русьстии» обращает на себя внимание личность самого суздальского князя Александра Васильевича. Исследователи практически единодушно отмечают, что хан Узбек выдал ярлык на половину великого княжества Владимирского князю, «ничего не значившему в политическом отношении»^[503]. Корректнее было бы, по-видимому, ограничиться констатацией того факта, что к концу 1320-ых гг. Александр Васильевич не играл самостоятельной роли в политической жизни Северо-Восточной Руси. А причины тому могли быть разные: ничтожность самого князя или, например, ограниченные ресурсы (экономические, военные) его владений. Как бы то ни было, князь Александр не обладал значительным влиянием в междукняжеских отношениях. Правда, в 1317 г. союзниками Михаила Тверского в его противостоянии возвращавшемуся из Орды Юрию Московскому названы «суздальские князья»; после подтверждения ханским послом великокняжеских полномочий Юрия они перешли на сторону последнего^[504]. Однако, судя по контексту («съ всею силою Суждалскою») под выражением «вси князи Суждальстии» здесь следует понимать всех князей Владимиро-Суздальской Руси, а не только правителей Суздальского удела. Впрочем, несомненно, что Александр Васильевич и его младший брат Константин, так же, как и князья ростовские, галицкие и дмитровские, стародубские, участвовали в этих событиях как «подручники» великого князя и самостоятельной роли не играли; об этом же свидетельствует отсутствие их имен в летописном известии о данных событиях.

А.В. Экземплярский полагал, что при подготовке похода против бежавшего в Псков тверского князя Александр Суздальский опирался на военную мощь нижегородской рати: ««Кн. Александр Васильевич суздальский пояша всех новгородцев» (конечно, нижегородцев) в поход к Пскову на тверского князя Александра»^[505]. Никоновская летопись, на которую сослался ученый, в известии под 6837 г. сообщает, что русские князья прибыли в Новгород «взыскати князя Александра Михаиловичя Тверскаго, повелѣниемъ Татарскаго царя Азбяка, и подъаша всю землю Русскую, и поиде ратью князь велики Иванъ Даниловичь въ Новъградъ и съ нимъ Тверьскиа князи, меншая братиа князя Александра Михаиловичя Тверскаго: князь Констяньтинъ Михаиловичь Тверский, и братъ его князь Василей Михаиловичь Тверский, и князь Александръ Васильевичь Суздальский, и пояша всѣхъ Новогородцевъ. И посла князь велики Иванъ Даниловичь во Псковъ послы своа ко князю Александру Михаиловичю Тверскому…»^[506]. Первоначальная, сравнительно краткая редакция этого известия читается в Новгородской I летописи старшего и младшего изводов, также под 6837 г. Здесь из контекста летописного сообщения становится ясно, что Иван Данилович Московский, прибывший 26 марта 1329 г. в Новгород (Великий) «на столъ» в сопровождении других князей, именно оттуда вознамерился идти «с Новымьгородомь къ Пльскову ратью»^[507]. Так что те «новгородцы», которых «пояша» (во множественном числе!) — это ополчение Новгорода Великого, собранное находившимися там князьями (опять-таки во множественном числе, что согласуется с формой глагола «пояша»), а отнюдь не нижегородский полк князя Александра Васильевича. На Новгород Великий однозначно указывает и фрагмент данного известия в редакции, читающейся в Летописи Авраамки: «И подъяша [множественное число, то есть князья, а не князьАлександр Суздальский. — Б.П.] Новгородчевъ, и посла [единственное число, так как подразумевается князь Иван Московский. — Б.П.] боярина своего Луку Протасьева, а Новгородци отъ себе Моисея владыку и Авраама тысячкого, и послаша въ Псково…»^[508]. В итоге мнение А.В. Экземплярского о «нижегородцах» князя Александра — участниках похода на Псков — следует отвергнуть. Более того, напрашивается предположение, что Александр Суздальский, находившийся в таком же подчиненном положении к Ивану Московскому, как и тверские князья, и ни разу не названный в тексте «великим», вообще не располагал значительными военными силами.

Однако интересно даже не это, а выяснение причин, почему выбор хана Узбека (или его ближайшего окружения) пал именно на Александра Суздальского. Причиной тому не могла быть только ничтожность князя: уж чего-чего, а князей, «ничего не значивших в политическом отношении», на Северо-Востоке Руси хватало — например, среди измельчавших ростовских, юрьевских, стародубских, галицких вотчинников, любой из которых почел бы за счастье получить стольный Владимир-на-Клязьме с Поволжьем и верой и правдой служил бы сарайским правителям. А в том, что именно сарайские правители сделали выбор в пользу Александра Васильевича, сомнений нет: раздел великого княжества имел целью не допустить усиления московского князя Ивана Даниловича, и поэтому нелогично было бы согласовывать с последним кандидатуру соправителя (и весьма вероятного соперника уже в недалеком будущем); инициатива же иных русских князей в таком выборе попросту нереальна.

По нашему мнению, слабость суздальского князя — необходимое, но недостаточное условие, предопределившее решение хана Узбека о выдаче ярлыка на «великий стол». Ордынские правители в вопросах о княжеской власти учитывали правовые нормы, сложившиеся на землях Северо-Восточной Руси, и избегали нарушать эти нормы во взаимоотношениях с владимиро-суздальскими князьями^[509]. В соответствии с принятой традицией, на великое княжение мог претендовать князь, чей отец занимал «великий стол» в прошлом. К первой трети XIV в. правовая норма несколько изменилась, и ярлыка на великое княжение стали добиваться не сыновья, а внуки скончавшихся ранее великих князей владимирских. Так, великое княжение у Михаила Тверского оспаривал в Орде московский князь Юрий Данилович, отец которого Даниил Александрович умер раньше старшего брата Андрея и потому не смог в свой черед занять «великий стол»^[510]. Выдача ярлыка Юрию Московскому в 1317 г., во-первых, узаконила занятие «великого стола» его младшим братом Иваном Калитой, а во-вторых, создала прецедент для последующих политических решений. Но, подчеркнем, даже некоторое расширение правовой нормы не давало возможности к концу 1320-ых гг. претендовать на «великий стол» князьям юрьевским (эта ветвь вскоре пресеклась), стародубским, галицким (о которых вообще мало что известно), а также князьям Ростовского дома.

Выдача великокняжеского ярлыка Александру Васильевичу Суздальскому свидетельствует, что права этого князя признавались ордынскими правителями как легитимные. Это признание могло быть основано только на происхождении князя Александра. Поэтому вопрос о его предках и в целом о происхождении Суздальского княжеского дома нуждается в подробном рассмотрении.

* * *

Генеалогия суздальских князей, ставших во второй половине XIV в. великими князьями нижегородскими, принадлежит к числу наиболее сложных и запутанных в истории Древней Руси. Противоречивые показания немногочисленных источников привели к тому, что в науке были высказаны различные версии происхождения этой ветви Рюриковичей. Так, Н.М. Карамзин рассматривал суздальских князей как потомков Андрея Ярославича — княжившего в Суздале брата Александра Невского^[511]. Эту версию оспорил с. М. Соловьев, который, основываясь на родословных указаниях Никоновской летописи и грамоте царя Василия Шуйского о своем избрании, возводил суздальских князей к Андрею Александровичу, князю городецкому и великому князю владимирскому (сыну Александра Невского). Ученый, в частности, отмечал: «Линия Андрея Александровича отделилась на Суздальский удел, как обыкновенно большие братья сажались на большие места: в самом деле, Андрей Александрович был большой брат Даниилу Александровичу, и Суздаль был большое место относительно Москвы»^[512]. А далее с. М. Соловьев заключил: «Итак, вопрос о происхождении князей суздальско-нижегородских не может быть решен окончательно»^[513]. А.В. Экземплярский, опираясь также преимущественно на Никоновскую летопись, напротив, посчитал родоначальником суздальских Рюриковичей Андрея Ярославича (брата Александра Невского). Сверяя указания Никоновской летописи с перечнями имен в более поздних родословцах, А.В. Экземплярский восстанавливал родословие этой ветви князей следующим образом: Андрей Ярославич → его сыновья Юрий, Михаил, Василий → сыновья Василия Александр и Константин → князья Константиновичи^[514]. Данная версия в основном подкрепляется свидетельством родословных книг, протографы которых (по двум наиболее ранним редакциям — Летописной и Румянцевской) М.Е. Бычкова датирует 1540-ми гг.^[515] Источники более ранние, чем Никоновская летопись и родословные книги, в научный оборот для изучения вопроса о происхождении суздальско-нижегородских князей не вводились. Поэтому версия о происхождении этой ветви Рюриковичей от Андрея Ярославича разделяется сегодня многими исследователями^[516].

Удивительным образом был оставлен без внимания фрагмент статьи «А се князи русьстии» о потомках Андрея Александровича. Данный фрагмент содержит прямое указание на то, что суздальский князь Александр Васильевич происходит от князя Андрея Александровича, владевшего Городецким княжеством и занимавшего с 1294 г. «великий стол». Текст фрагмента по Комиссионному списку Новгородской I летописи гласит:

«Андрея Городецкого. Отъ сего Андреа пошло колѣно Суждальскыих князей: Андреи роди Василия и Александра Суждальского. Василий роди Костянтина. Костянтин роди Дмитриа и братию его; у него же оженися князь великии Дмитрии, сынъ Ивана Ивановичя»^[517].

В процитированном отрывке заметна неточность: словосочетание «Александра Суждальского» оказалось написано прежде слов «Василий роди», хотя должно было читаться после (на это указывает отчество Александра — «Васильевич», читающееся во всех летописных известиях об этом князе)^[518]. Но из-за этой типичной ошибки самодиктанта писца (взгляд которого скользнул строчкой выше) фрагмент о потомках Андрея Александровича не должен исключаться из рассмотрения. И дело не только в древности статьи «А се князи русьстии», которая не менее, чем на сто лет старше самых ранних редакций родословных книг (кстати, тоже содержащих немало неточностей). Гораздо важнее то обстоятельство, что внелетописные статьи Новгородской I летописи — очень авторитетный источник, и ценность читающихся здесь уникальных свидетельств (в том числе — о разделе великого княжества Владимирского ханом Узбеком после разгрома Твери в 1327 г.) получила признание в научных трудах. Не менее важно и то, что возведение «колѣна Суждальскыих князей» к Андрею Городецкому — не случайное упоминание единственного списка: аналогичный текст читается и в списке статьи «А се Рустии князи» Летописи Авраамки^[519]. Будь здесь ошибка переписчика Комиссионного списка, ее не повторил бы редактор Летописи Авраамки. Но этого не произошло, и, следовательно, фрагмент о происхождении суздальских князей читался уже в протографе статьи «А се князи русьстии», составление которого датируется временем приблизительно между 1417–1446 гг.

С этим протографом обнаруживает соответствие и родословная статья в составе Большаковского летописного сборника 1671 г.: «По убьении же великого князя Юрья Всеволодича прииде из Великого Новагорода сын Ярославль внук Всеволод во град Володимир Александр великий Невский. И от сего Александра пошло великое княжение. Александр роди четыре сыны: Данила Московского, Дмитрея Переславского, Андрея Городецкого, Василия Костромского. От сего Александра колено суждалское князей: Андрей роди Василия и Александра Суждалского, Василей роди Констянтина, Констянтин роди и Дмитрея и братию его»^[520]. Как видим, здесь суздальские князья также возводятся к Андрею Городецкому, и текстуальная связь данного родословия с аналогичным фрагментом статьи «А се князи русьстии» сомнений не вызывает (примечательна, например, неточность: «Андрей роди Василия и Александра Суждалского»). При этом Большаковский сборник — рукопись нижегородского происхождения, обнаруживающая зависимость от более ранних сводов (в том числе летописи типа Лаврентьевской) — никоим образом не может быть напрямую возведен к Новгородской I летописи. Примечательно и то, что с данным родословием совпадает перечень имен «благоверных князей нижегородских» в синодике Нижегородского Благовещенского монастыря, отражающем, по-видимому, наиболее раннюю редакцию их поминания^[521]. В итоге приходится констатировать, что версия происхождения суздальско-нижегородских Рюриковичей от Андрея Александровича имела свою рукописную традицию, причем достаточно раннюю.

Все вышесказанное позволяет внимательнее отнестись к свидетельствам Никоновской летописи, первоначальная редакция которой была составлена в кон. 1520-ых гг. при кафедре московских митрополитов и сохранилась в оригинале — рукописи из собрания М.А. Оболенского (ныне хранится в РГАДА под шифром Ф. 201, № 163)^[522]. О самом Александре Васильевиче Суздальском Никоновская сообщает очень кратко и без каких-либо родословных выкладок в известии о походе на Тверь после восстания 1327 г.: здесь вслед за татарами и московским князем Иваном Даниловичем названы «и князь Александръ Васильевичь Суздальский, и инде пишетъ и съ нимъ дядя его Василей Александровичь…»^[523]. Загадочный «дядя Василей Александровичь», неизвестный другим летописным сводам, вызывал сомнение и у самого редактора Никоновской («и инде пишетъ»), так что данное упоминание приходится отвергнуть как недостоверное. Сомнение вызывает и другой суздальский князь Василий Михайлович, о смерти которого в 1309 г. сообщает только Никоновская летопись^[524]. Как справедливо замечает В.А. Кучкин, «это единственное в русских летописных сводах упоминание кн. Василия Михайловича очень трудно для истолкования»^[525]. Однако для целей нашего исследования наибольший интерес представляют не эти упоминания, а родословные росписи — характерная особенность Никоновской. В известиях этой летописи при упоминании русских князей редактор старался воспроизвести их родословие, указывая, чьим сыном, внуком, правнуком и так далее был упоминаемый князь. Анализ летописных известий позволил выявить 13 упоминаний суздальских Рюриковичей с родословиями. Относятся они исключительно к братьям Константиновичам — великим князьям нижегородским (вторая половина XIV в.). Для наглядности эти сообщения Никоновской приведены в виде таблицы:

Таблица показывает, что составители Никоновского свода безошибочно и последовательно называют дедом нижегородских Константиновичей князя Василия (отца Александра и Константина). Но предки этого Василия указаны не всегда, да это и неудивительно: о суздальском князе Василии неизвестно практически ничего, кроме того, что «он был»^[526]. Именование Василия сыном князя Михаила вступает в противоречие и с более ранним источником — родословным фрагментом статьи «А се князи русьстии» («Андреи роди Василия»), и с более поздними родословными книгами, где Василий также назван сыном Андрея, и с синодиками XVII в., где Василий указан сразу после Андрея. Поэтому в возведении Василия Суздальского к Михаилу приходится подозревать ошибку составителей Никоновской летописи. По-видимому, редакторы, устанавливая родословие нижегородских потомков Василия, обратили внимание на запись о действиях князя Михаила Андреевича в Нижнем Новгороде в 1305 г. и связали этого князя с достоверным предком великих князей нижегородских. Так появился загадочный суздальский князь Василий «Михайлович», известие о смерти которого (1309 г.) лишь четыре года отделяют от упоминания Михаила Андреевича. Для нас же более важно то обстоятельство, что редакторы Никоновской последовательно возводили суздальских Рюриковичей к Андрею Александровичу (см. таблицу) — но никогда к Андрею Ярославичу или какому-либо иному князю с именем «Андрей». А если учесть, что и Никоновская летопись (как и статья «А се князи русьстии») старше самых ранних редакций родословных книг, то напрашивается вывод: традиция возводить князей Суздальского дома сложилась раньше, чем версия об их происхождении от Андрея Ярославича.

Но как же в таком случае появились росписи родословных книг, возводящие суздальских Рюриковичей к Андрею Ярославичу? Наиболее вероятным источником росписей в данном случае мог быть княжеский помянник, отразившийся в синодиках суздальского происхождения. Списки суздальских синодиков ранее XVI в. нам неизвестны; неизвестен и синодик главного храма Суздаля — Рождественского собора, где должна была сложиться наиболее древняя и авторитетная традиция поминания местных правителей. О том, как мог выглядеть помянник суздальских князей, дает представление рукопись нач. XVII в. из библиотеки Антониево-Сийского монастыря (БАН, собР. Архангельское, Д. 200) — синодик, составленный вскоре после смерти Ивана Грозного (1584 г.) и переписанный, вероятно, сразу после смерти Василия Шуйского (1612 г.). Обилие суздальского материала позволяет предполагать составление данного синодика в одном из монастырей Суздаля^[527]. На Л. 48 рукописи, после поминания великих князей и царей, читается следующая поминальная статья:

«Род князей Суздальских. Помяни, Господи, великого князя Андрея, князя Георгия, великого князя Василия, князя Александра, великого князя Константина, князя Андрея, великого князя Дмитрея (Нижегородцкой). Великого князя Бориса. Великого князя Дмитрея (Одноокой)».

Приведенный здесь перечень князей суздальских точно совпадает с перечнем родословных книг (Летописной редакции). Обратим внимание на неточное титулование (Василий и Дмитрий Одноок (Ноготь) ошибочно именуются «великими»; Александр и Андрей Константинович — просто «князьями») и на отсутствие имени князя Михаила, сыном которого составители Никоновской посчитали Василия. Но главное не это: появление в перечне «князя Георгия» указывает на то, что предшествующий ему «великий князь Андрей» — это Андрей Ярославич (имевший сына Юрия), что делает его родоначальником суздальских князей. Это перешло в родословные книги и в летописные памятники второй половины XVI в. и позднейшие^[528].

Но в том-то и дело, что поминальная статья синодика не указывает степень родства князей, занимавших суздальский стол, и лишь перечисляет их имена. Данное обстоятельство могло стать источником механической ошибки: в первоначальном тексте поминальной статьи перечислялись правившие когда-то в Суздале князья независимо от степени родства между ними, а последующие редакторы вынуждены были определять родство поминаемых князей в соответствии с собственным разумением^[529]. В итоге по прошествии значительного времени открывавшие перечень суздальских правителей Андрей Ярославич и его сын Юрий могли восприниматься как предки Василия и его княжеского рода.

И все же в источниках налицо противоречие двух взаимоисключающих версий, заставляющее предполагать ошибку одной из них. То обстоятельство, что свидетельства синодиков и родословцев обычно более надежны для изучения генеалогии, чем данные нарративных источников, не позволяет принять a priori правоту версии происхождения Суздальского дома от Андрея Ярославича. Дело в том, что, во-первых, сами синодики и родословные книги несвободны от путаницы в определении родственных отношений князей^[530]. Во-вторых, едва ли родословный фрагмент статьи «А се князи русьстии» можно рассматривать как нарративный источник. И, наконец, в-третьих, не надо забывать о том, что последний старше известных ныне синодиков и родословцев — хотя это тоже не дает, разумеется, оснований для выводов a priori в его пользу. Для более обоснованных суждений необходимо проанализировать саму возможность происхождения князей суздальско-нижегородских от Андрея Городецкого.

В хронологических расчетах возможности такой генеалогии приходится опираться на единственное свидетельство — летописное известие о смерти великого князя нижегородского Дмитрия Константиновича в 1383 г. в возрасте 61 года^[531]. Обилие и точность приводимых в известии деталей, выдающие его местное, нижегородское происхождение, убеждают в достоверности данного свидетельства. Получается, что Дмитрий Константинович родился в 1322 г. (как говорится, «плюс-минус год»). Между Дмитрием и Андреем Александровичем, князем городецким и великим князем владимирским (его предком, по версии статьи «А се князи русьстии» и родословным росписям Никоновской) — Константин, отец Дмитрия, и Василий, отец Константина. При этом нельзя забывать, что Дмитрий был вторым сыном Константина, да и сам Константин не был старшим сыном Василия (до него у Василия был минимум один ребенок — Александр).

В соответствующем разделе нашего исследования, анализируя скупые летописные известия, касающиеся биографии князя Андрея Александровича, мы пришли к выводу, что наиболее вероятным временем рождения этого князя следует считать середину или, в крайнем случае, вторую половину 1250-ых гг. Поэтому весьма убедительной выглядит догадка В.А. Кучкина о двух браках Андрея Городецкого. Действительно, учитывая принятый на Руси брак в сравнительно молодом возрасте, приходится предполагать, что женитьба на ростовской княжне Василисе в 1294 г. была вторым браком Андрея Александровича. Хотя никаких сведений ни о предыдущей женитьбе князя, ни о детях от него летописи не сообщают, но для обоснования догадки большое значение имеет одна из записей на пасхальных таблицах в рукописном сборнике XIV в. (ГИМ, собР. Синодальное, № 325, Л. 192 об.). Т.В. Гимон, посвятивший записям специальное исследование и датировавший рукопись периодом между 1340–1352 гг. (с обоснованием ее новгородского происхождения), опубликовал интересующую нас запись (столбец 16, строка 3, под 6779 г. мартовским): «Андр(ей) ожени(ся)». Комментируя эту запись, исследователь справедливо замечает: «Судя по тому, что имя Андрея не сопровождается никакими дополнительными указаниями, скорее всего, имеется в виду князь Андрей Александрович Городецкий», и делает вывод: «Таким образом, скорее всего, мы имеем здесь уникальное свидетельство о времени первой женитьбы Андрея Александровича Городецкого»^[532].

Вступить в брак впервые в 1271 г. Андрей Городецкий мог, вероятно, в возрасте 16–18 лет (опять-таки «плюс-минус»), так что сын-первенец от этого брака мог родиться уже в середине 1270-ых гг. (разумеется, если от этого брака вообще были дети). Это означает, что Василий, даже если он и не был первенцем Андрея Александровича, мог появиться на свет во второй половине 1270-ых гг. или на рубеже 1270–1280-ых гг. Следовательно, к моменту своей смерти в 1309 г. (если принять датировку этого события по Никоновской) Василий в возрасте около тридцати лет мог быть отцом двух сыновей — ничего невероятного или решительно невозможного (с точки зрения физиологии) здесь нет. При этом приходится полагать, что Константин, у которого в 1322 г. родился сын Дмитрий (и чуть раньше старший сын Андрей), родился около 1300 г. Тогда наиболее вероятное время рождения Александра Васильевича Суздальского — кон. 1290-ых гг. Приведенные хронологические расчеты, разумеется, гипотетические, но они не противоречат не только скупым сообщениям исторических источников, но и тому, что известно о княжеских браках на Руси.

Итог анализа исторических источников о генеалогии суздальско-нижегородских князей и хронологических расчетов таков: статья «А се князи русьстии» не содержит грубых противоречий, и приведенное в ней родословие Суздальского дома (от Андрея Городецкого) не должно исключаться из научного рассмотрения. Более того, сравнительно раннее появление данной генеалогической версии в рукописной традиции (первая треть — середина XV в.) позволяет отдать ей предпочтение перед версией о происхождении суздальских Васильевичей от Андрея Ярославича (в памятниках не ранее 1540-ых гг.).

* * *

Приняв версию родословного фрагмента статьи «А се князи русьстии», необходимо ответить на закономерно возникающий вопрос: как потомки Андрея Городецкого оказались на княжении в Суздале, принадлежавшем ранее другой ветви князей Северо-Восточной Руси? Отвечать приходится на основе косвенных свидетельств, ибо прямых ответов источники не дают. Необходимо вспомнить уже упоминавшееся выше сообщение «Повести о Михаиле Тверском»: великий князь Андрей Александрович перед смертью благословил «на свои столъ на великое княжение сего христолюбиваго князя Михаила»^[533]. Факт появления соправителя еще при жизни великого князя вполне согласуется с другими источниками: вспомним сообщения Софийской I о том, как на съезде во Владимире в 1296 г. великий князь Андрей Александрович и князь Даниил Александрович «поделишася великим княжением» и сохраняли союз до 1298 г.^[534] Но решение «поделиться великим княжением» должно было сопровождаться «рядом» (договором), который, в соответствии с нормами того времени, предполагал предоставление уделов сыновьям князя, занимавшего ранее «великий стол» (достаточно вспомнить, как ставший великим князем Святослав Всеволодович «сыновци свои посади по городом, яко ж бѣ имъ отець урядилъ Ярославъ»^[535]). В заключении такого «ряда» между Андреем Городецким и Михаилом Тверским, по-видимому, и следует искать ответ на поставленный вопрос. Реально договор Андрея Александровича с Михаилом Ярославичем о «великом столе» и о предоставлении уделов сыну (сыновьям?) Андрея мог быть заключен в 1303 г., после смерти Бориса Андреевича. По этому поводу В.А. Кучкин замечает: «Можно догадываться, что в сложной политической обстановке, показателем которой явился Переяславский съезд, Андрей Александрович не решился передать великокняжеский стол своему малолетнему наследнику, реалистически предвидя неизбежную борьбу за Владимир других князей и возможную трагическую участь сына. Поэтому он завещал великое княжение тверскому князю, а за сыном оставил свой отчинный Городец, оговорив, вероятно с Михаилом, сохранность владений молодого княжича. Подобным компромиссом, видимо, и решилась судьба великого княжения»^[536].

Принимая гипотезу В.А. Кучкина, необходимо, однако, учесть и свидетельство статьи «А се князи русьстии» (отказывать которой в достоверности оснований ничуть не больше, чем, например, изданной И.М. Кудрявцевым записи об освящении церкви в Вологде, с упоминанием «сына Михаила»). Приходится допускать, что «ряд» с тверским князем должен был предусматривать условия, достаточно выгодные и для Василия, другого сына великого князя Андрея. Если же Василий был старше Михаила Андреевича (что весьма вероятно, ибо первый имел двух сыновей уже в первой трети XIV в., а второй умер бездетным), то логично предположить, что Василию передавался более значительный удеЛ. Именно таковым был Суздаль, владевший которым князь Юрий, сын Андрея Ярославича, умер в 1279 г. бездетным^[537]. О существовании у Андрея Ярославича других потомков, кроме Юрия, сообщают лишь сравнительно поздние и весьма ненадежные источники — Никоновская летопись и родословцы не ранее серед. XVI в., опиравшиеся на собственное толкование известий предшествующих летописных сводов^[538]. Поэтому есть основания полагать, что после смерти Юрия Андреевича Суздальское княжество оказалось выморочным и вернулось в состав великокняжеских владений. Именно на это, возможно, указывает фрагмент известия о смерти Андрея Александровича в Сокращенном летописном своде 1493 г.: «Того же лѣта преставися князь великыи Андреи Александрович Городецкии, Суздалскыи и Новогородцскыи…»^[539]. Если наше предположение справедливо, то становится объяснимой передача Суздаля в удел Василию, которого статья «А се князи русьстии» именует сыном Андрея Александровича Городецкого^[540].

Передача великокняжеского Суздаля в удел Василию, сыну Андрея Александровича, по договору его отца с тверским князем Михаилом Ярославичем — это, разумеется, гипотеза. Но в условиях отрывочности источников гипотезы неизбежны, а предлагаемая версия позволяет, на наш взгляд, связать воедино имеющиеся в распоряжении исследователей отрывочные и «глухие» источники (летописные и внелетописные), отсеяв поздние и недостоверные, чтобы дать наименее противоречивое объяснение событий, происходивших в начале XIV в. в русском Среднем Поволжье. Прежде всего, становится понятен ордынский выбор, павший на суздальского князя: похоже, что к кон. 1320-ых гг. только Александр Васильевич да Иван Калита имели законные права на великое княжение Владимирское. Далее, становится понятен и принцип раздела территории великого княжества между двумя князьями, при котором Александру досталось, кроме Владимира, еще и «Поволожье» — Городецкий удел его деда^[541]. Наконец, становятся понятны и объяснимы последующие претензии суздальских князей на обладание великокняжеским Городцом и его землями (включая Нижний Новгород).

Получение великокняжеского ярлыка, объединение в одних руках стольного Владимира, плодородных суздальских земель и Городецко-Нижегородского Поволжья — перекрестка торговых путей — позволяли в дальнейшем оказывать гораздо большее влияние на политические судьбы Северо-Восточной Руси. И князь, получивший такие владения, мог претендовать на более заметную роль в отечественной истории^[542]. История, однако, сослагательного наклонения не знает. Смерть через «полътретья году» привела к тому, что все вернулось на круги своя: земли великого княжества Владимирского, разделенные по воле хана Узбека, вновь объединились под управлением московского князя Ивана Калиты, получившего ярлык в Орде и платившего за него данями и выходами, «черными борами»… А князь Александр Васильевич остался короткой строчкой в древнерусском тексте, приложенном к летописи, — да еще, пожалуй, прецедентом объединения под одной властью Суздаля, Городца и Новгорода Нижнего. Повторение опыта такого объединения в середине XIV в. привело к возникновению великого княжества Нижегородского. 

Приложение. 

Полное собрание русских летописей

(ПСРЛ) 

Указатель томов, упоминаемых в работе 

Т. I. Лаврентьевская летопись. Изд. 2-е. М., 2001.

Т. II. Ипатьевская летопись. Изд. 2-е. М., 2001.

Т. III. Новгородская первая летопись (старшего и младшего изводов). М., 2000.

Т. IV. Ч. 1. Новгородская четвертая летопись. М., 2000.

Т. VI. Вып. 1. Софийская первая летопись старшего извода. М., 2000.

Т. VII. Летопись по Воскресенскому списку. М., 2001.

Т. IX. Патриаршая или Никоновская летопись. СПб., 1862 (фототипическое переиздание: М., 1965).

Т. X. Патриаршая или Никоновская летопись. СПб., 1885 (фототипическое переиздание: М., 1965).

Т. XI. Патриаршая или Никоновская летопись. СПб., 1897.

Т. XII. Патриаршая или Никоновская летопись. СПб., 1901. (фототипическое переиздание: М., 1965).

Т. XV. Вып. 1. Рогожский летописец. Пг., 1922. (фототипическое переиздание: М., 1965).

Т. XV. Тверской сборник. СПб., 1863. (фототипическое переиздание: М., 1965).

Т. XVI. Летописный сборник, именуемый Летописью Авраамки. М., 2000.

Т. XVIII. Симеоновская летопись. СПб., 1913.

Т. XXIII. Ермолинская летопись. СПб., 1910.

Т. XXIV. Типографская летопись. М., 2000.

Т. XXV. Московский летописный свод конца XV века. М.-Л. , 1949.

Т. XXVI. Вологодско-Пермская летопись. М.-Л. , 1959.

Т. XXVII. Никаноровская летопись. Сокращенные летописные своды конца XV века. М.-Л. , 1962.

Т. XXVIII. Летописный свод 1497 г. Летописный свод 1518 г. (Уваровская летопись). М.-Л. , 1963.

Т. XXX. Владимирский летописец. М., 1965.

Т. XXXIII. Холмогорская летопись. Двинский летописец. Л. , 1977.

Примечания

1

Каптерев Л. М. Нижегородское Поволжье X–XVI веков. Горький, 1939. с. 9.

(обратно)

2

Пудалов Б.М. Начальный период истории древнейших русских городов Среднего Поволжья (XII — первая треть XIII в.). Н. Новгород, 2003.

(обратно)

3

Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. I. Стб. 464. Перечень использованных изданий серии ПСРЛ см. в приложении I нашей работы.

(обратно)

4

ПСРЛ. Т. III. с. 469, в описании событий 1328 г.: хан Узбек «Суждальскому князю Александру Васильевичю далъ Володимеръ и Поволожье». Методом исключения нетрудно установить, что имеются ввиду Городец и Новгород Нижний, а также прилегающая к ним округа, ибо остальные регионы Поволжья (Тверь, Ярославль и Углич, Кострома) принадлежали в это время иным князьям. Подробнее анализ этих событий см. в соответствующих разделах нашего исследования.

(обратно)

5

В современных работах по истории данного региона употребляются термины «Нижегородский край», «Нижегородская земля», реже — «Нижегородчина», «Нижегородское Поволжье». Все эти наименования условны, причем последнее, по-видимому, нежелательно (так как придется оговаривать «и Поочье», «Городецкое Поволжье» и т. п.). Термин «Низовская земля», известный с XII в. и входивший в официальное название главного города края, по крайней мере, с XV в. («Новгород Низовския земли»), здесь неприемлем, так как обозначал гораздо более обширную территорию — поволжские земли Владимиро-Суздальской Руси к «низу» от Новгорода Великого. Выражение «Нижегородское княжество» допустимо лишь применительно к XIV в. и — с оговорками — к первой половине XV в. («территория Нижегородского княжества»).

(обратно)

6

До этого Городец лишь однажды (в 1216 г.) был передан на правах удела великому князю Юрию Всеволодовичу, потерпевшему поражение в княжеской междоусобице, но менее чем через два года Юрий вновь занял «великий стол», а Городец и его округа вернулись в состав великокняжеских владений. Подробнее см.: Пудалов Б.М. Начальный период истории древнейших русских городов Среднего Поволжья…, с. 51–58, 174–175.

(обратно)

7

Лихачев Д.С. Текстология. На материале русской литературы X–XVII веков. Изд.2. Л. , 1983 (см. в особенности гЛ. VIII, с. 356–403).

(обратно)

8

Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства. М., 1998. с. 11.

(обратно)

9

Отзыв проФ. Б.А. Романова о докторской диссертации И.И.Смирнова (1947 г.); цитируется по кн.: Панеях В.М. Творчество и судьба историка: Борис Александрович Романов. СПб., 2000. с. 379.

(обратно)

10

Пудалов Б.М. 1) Начальный период истории древнейших русских городов Среднего Поволжья (XII — первая треть XIII в.). Н. Новгород, 2003; 2) Письменные источники по истории Нижегородского края (XIII — начало XVIII вв.). Н. Новгород, 2001.

(обратно)

11

Сохранился в двух списках: 1) Государственный архив Псковской области (ГАПО). Ф. 449, № 60. Л. 245об.–246об., XV в.; 2) ИРЛИ. Р. IV. Оп. 24. № 26. Л. 472–473, XVI в. Текст цитируется по изданию: «Изборник» (Сборник произведений литературы Древней Руси). М., 1969. с. 326–327.

(обратно)

12

ПСРЛ. Т. I. Стб. 462.

(обратно)

13

Цитируется по изданию: Петухов Е.В. Серапион Владимирский — русский проповедник XIII века. СПб., 1888. Приложение. с. 8.

(обратно)

14

ПСРЛ. Т. I. Стб. 470.

(обратно)

15

Петухов Е.В. Серапион Владимирский…, приложение, с. 5.

(обратно)

16

ПСРЛ. Т. I. Стб. 464.

(обратно)

17

См.: Кучкин В.А. Русь под игом: как это было? М., 1991. с. 24: «Масштабы каменного строительства после монголо-татарского завоевания резко сократились. Они достигли домонгольского уровня только 100 лет спустя после Батыева нашествия». Здесь же, в примечании, ученый ссылается на работу американского исследователя Д. Миллера, интересную уже самой постановкой вопроса: Miller D. Monumental Building as an Indicator of Economic Trends in Northern Rus' in the Late Kievan and Mongol Periods, 1138–1462 // The American historical Review. Vol. 94. № 2. 1989.

(обратно)

18

См. об этом: Кобрин В.Б., Юрганов А.Л. Становление деспотического самодержавия в средневековой Руси (К постановке проблемы) // История СССР. 1991. № 4. с. 54–64.

(обратно)

19

В рассматриваемый период (вторая треть XIII — первая треть XIV вв.) городскими центрами региона были Городец-на-Волге и Новгород (Нижний). Именно поэтому в исследовании употребляется название «Городецко-Нижегородский край», образованное по типу «Ротово-Суздальский край» и используемое как синоним понятия «русское Среднее Поволжье».

(обратно)

20

Насонов А.Н. Монголы и Русь (История татарской политики на Руси). М.-Л. , 1940. с. 160.

(обратно)

21

Там же, с. 5.

(обратно)

22

Там же, с. 7.

(обратно)

23

Там же, с. 8. СР. примечательное высказывание русского книжника XIV в. из «Жития Михаила Тверского»: «Обычаи бе поганых и до сего дни: вмещущи вражду между братиею князи русскыми, себе множаишая дары взимаютъ». (Цитируется по: Кучкин В.А. Повести о Михаиле Тверском. М., 1974. с. 253–254).

(обратно)

24

Насонов А.Н. Монголы и Русь…, с. 10–11, со ссылкой на «Сказание о князе Михаиле Черниговском». В издании Н.Серебрянского этот фрагмент приведен по пергаменному Прологу РНБ, собР. Софийское, № 1365/578, XIV–XV вв., Л. 192: «И возвратишася князи и вси людие на свои земли, что ихъ избыло ся. Начаша ихъ звати татарове нужею, глаголяще: «Не подобает [жити] на земли Канови и Батывѣ не поклонившеся има». Мнози бо ѣхаша и поклонишася Канови и Батыеви…». См.: Серебрянский Н. Древнерусские княжеские жития. (Обзор редакций и тексты). М., 1915. Тексты, с. 55.

(обратно)

25

Насонов А.Н. Монголы и Русь…, с. 148–149: «Во-первых, вмешательством во внутреннюю политическую жизнь Северо-восточного края Волжская Орда создала себе в северных провинциях прочную базу на территории именно Ростовского княжества и приобрела себе послушных союзников и верных вассалов в лице ростовских князей. Во-вторых, было окончательно уничтожено значение Ростова как старого вечевого центра всей Ростово-Суздальской волости и задавлена вечевая жизнь в городах Ростовского княжества. В-третьих, наконец, из Ростовского края от ордынских властей и под страхом разорения от татарских ратей, приходивших с юго-востока, население разбегалось и сбивалось на западные окраины Северо-восточной Руси. Эти новые явления русской жизни не замедлили оказать свое действие на ход ближайших событий конца XIII и начала XIV в.».

(обратно)

26

А.Н. Насонов отмечал: «В эпоху двоевластия в Орде, в последней четверти XIII в., произошли, по-видимому, некоторые изменения в организации эксплоатации русского Северо-востока, отразившиеся на организации ордынского владычества в последующее время: в эпоху двоевластия великий князь владимирский начал сам собирать ордынскую дань и отвозить ее в Орду» (там же, с. 149). Это отразилось на изменениях в институте баскачества и на отношениях Орды к княжеским центрам, претендовавшим на главенство в великом княжестве Владимирском. Как писал А.Н. Насонов, «о баскаках в последней четверти XIII в., в годы двоевластия в Орде, в княжествах, враждебно относившихся к Волжской Орде (Тверском, Переяславском, Московском), мы сведений не имеем. В Ростовском княжестве, признававшем Волжскую Орду, баскак сидел еще (судя по летописному известию 1305 г.), в начале XIV в. (…) На первых порах, ограничиваясь дипломатическими мероприятиями, волжский хан, по-видимому, направляет свою политику к тому, чтобы расколоть союз Твери и Москвы, независимо настроенной по отношению к Волжской Орде; далее он ведет наступление на Тверь» (там же).

(обратно)

27

Насонов А.Н. Монголы и Русь…, с. 150–151: «Татары принимали активное участие в образовании состава территории этого княжения и вмешивались во владельческие распорядки на Руси. (…) В Орде опасались усиления князя, получавшего ярлык на великое княжение Владимирское. Отсюда понятны разделы земли великого княжения… В Орде, передавая ярлык на «великое княжение Владимирское» московским князьям, стремились вместе с тем воспрепятствовать их усилению, и «приводить силы князей в равновесие» [выражение К. Маркса. — Б.П.]. (…) Орда поддерживала в противовес Москве другие княжества, сохраняла их самостоятельность и непосредственно с ними сносилась. Принимая эти меры, Орда устранила или ослабила вредные с ее точки зрения стороны великокняжеской организации. В первой половине XIV в. баскаки на Северо-востоке исчезают совсем. Деятельностью великого князя владимирского могло в некоторой мере восполняться отсутствие баскаков».

(обратно)

28

Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1973.

(обратно)

29

Там же, с. 75.

(обратно)

30

Там же, с. 73–74.

(обратно)

31

Библиографию см. в недавно вышедшей вторым изданием книге: Кривошеев Ю.В. Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв. Изд. 2-е. СПб., 2003. Одним из достоинств монографии Ю.В. Кривошеева, по нашему мнению, является детальный анализ выводов А.Н. Насонова и, в частности, критика не вполне доказательного вывода о существовании в Северо-Восточной Руси с 1257 г. «военно-политической организации» монголов. (Об ошибочности этого вывода см. также: Егоров В.Л. Александр Невский и Чингизиды // Отечественная история. 1997. № 2. с. 53–54). В то же время работу Ю.В. Кривошеева отличает некоторая концептуальная «заданность», при которой русско-ордынские отношения XIII–XIV вв. автор рассматривает как часть истории доклассовых «городов-государств» (в русле научных взглядов И.Я. Фроянова — ответственного редактора монографии). В нашу задачу не входит разбор сильных и слабых сторон книги Ю.В. Кривошеева, но те выводы ученого, которые относятся к теме нашего исследования, будут проанализированы ниже, в соответствующих главах.

(обратно)

32

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XIV вв. М., 1984. с. 104–124 (Гл. 2 «Изменения в составе княжеств Северо-Восточной Руси в 1238–1300 гг.»); с. 125–314 (Гл. 3–7 — о территориях великих княжеств Владимирского, Тверского, Нижегородского, княжеств Суздальского, Юрьевского, Дмитровского, Галицкого, Стародубского, Ростовского, Углицкого, Ярославского, Моложского и Белозерского в XIV в.).

Несколько ранее было издано небольшое учебное пособие: Кизилов Ю.А. Земли и княжества Северо-Восточной Руси в период феодальной раздробленности (XII–XV вв.). Ульяновск, 1982. Однако по уровню поставленных проблем и глубине их анализа это учебное пособие значительно уступает монографии В.А. Кучкина.

(обратно)

33

Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период с 1238 по 1505 гг. Т.I–II. СПб., 1889–1891.

(обратно)

34

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 105. Чрезвычайно интересным, хотя и не относящимся напрямую к теме нашего исследования, является проведенный В.А. Кучкиным анализ демографических факторов, которые привели к возвышению Твери. Определяющую роль здесь играл не только «переход населения с востока и центра Суздальщины на ее более безопасные в военном отношении западные окраины: Тверь и Москву» (там же), но и то обстоятельство, что «с 40-х годов XIII в. усилился натиск Литвы на западные русские земли, и население этих земель стало сдвигаться к востоку в районы Твери, отчасти Москвы» (с. 109). Здесь же (прим. 49) В.А. Кучкин отмечает, что «запустение сельских поселений в центре Смоленского княжества в XIV–XV вв.» «логичнее связывать с военными походами литовских князей». Все это доказывает несостоятельность утверждений с. В. Думина о том «положительном воздействии», которое оказывала литовская экспансия на Восток. (См.: Думин С.В. Другая Русь (Великое княжество Литовское и Русское) // История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории России IX — начала XX в. М., 1991. с. 76–126. Здесь же: «Стремлениелитовских князей расширить свои владения объективно отвечало реальному стремлению восточнославянских земель к объединению»; «Великий князь Ольгерд Гедиминович относится к числу наиболее выдающихся деятелей нашей [? — Б.П.] истории…, чье имя незаслуженно забыто [?! — Б.П.], более того, включено в список врагов, разорителей земли русской»; о смерти Ольгерда: «Не стало человека, впервые успешно выступившего против Орды и сумевшего объединить в борьбе с нею русские княжества» (там же, с. 87, 93, 106)). Между тем, бегство русского населения из районов, подвергавшихся нападениям литовцев, убедительно доказывает, что «литовщины» в сущности были таким же бедствием для Руси, как и «татарщины», а Гедимин и Ольгерд столь же мало похожи на «объединителей русских земель на демократических началах», как и монгольские ханы. Понятно, что утверждения С.В.Думина высказаны в полемическом запале 1991 г., — но даже в этих условиях полемический запал ученых должен иметь свои пределы, тем более в книгах, адресованных «широким кругам читателей».

(обратно)

35

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 109.

(обратно)

36

Там же, с. 107, 119, 125–131.

(обратно)

37

Там же, с. 124.

(обратно)

38

Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды в XIII–XIV вв. М., 1985.

(обратно)

39

Там же, с. 182.

(обратно)

40

Там же.

(обратно)

41

Там же, с. 185.

(обратно)

42

Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 345–346; ПСРЛ. Т.XVIII. с. 82–83. Зимние известия — о приходе царя Токтомеря на Тверь и о вокняжении Федора Ростиславича в Переяславле — здесь оговорены особо («Тое же зимы…») и помещены после известия о «Дюденевой рати».

(обратно)

43

Парадоксальное замечание о летописях обронил Н.С. Борисов в своей научно-популярной книге «Иван Калита»: «Эти странные литературные произведения, где есть только два действующих лица — Бог и человек, никогда не заканчивались. Каждое поколение рукою книжника-монаха вписывало в них новые страницы» (См.: Борисов Н.С. Иван Калита. М., 1995 (серия «Жизнь замечательных людей», Вып. 728). с. 11). Вряд ли такое утверждение можно принять: во-первых, в летописи действующих лиц все же несколько больше, а во-вторых, летописание вели представители духовенства не только «черного» (монахи), но и «белого» (священники, дьяконы); вдобавок установлено, что к составлению летописей были причастны и миряне (бояре, дружинники).

(обратно)

44

Горский А.А. Русские земли в XIII–XIV веках. Пути политического развития. М., 1996. с. 63.

(обратно)

45

Приселков М.Д. История русского летописания XI–XV вв. СПб., 1996. с. 141–144; Насонов А.Н. История русского летописания XI — начала XVIII века. Очерки и исследования. М., 1969. с. 192–193. Как полагал А.Н. Насонов, «переработка делалась с целью показать читателю братское единение князей, дать образцы княжеского согласия и взаимной любви» (там же, с. 193).

(обратно)

46

Об этом в Лаврентьевской летописи: «Татарове… оканнии ти кровопиици и ови идоша к Ростову…» (См.: ПСРЛ. Т. I. Стб. 464). Более отчетливо об этом же сказано в Тверском сборнике XVI в., составитель которого использовал материалы ростовского свода кон. XIII в.: «И оттолѣ разсыпашася Татарове по всей земле той, къ Ростову (…) и вся грады поимаша по Ростовской земли…» (ПСРЛ. Т.XV. Стб. 369). Таким образом, встречающееся в популярной литературе утверждение, что Ростов избежал завоевания монголами в 1238 г., ошибочно.

(обратно)

47

Насонов А.Н. История русского летописания XI — начала XVIII века…, с. 199: «…Владимирский великокняжеский летописный свод должен был храниться во Владимире или в Успенском епископском соборе, или в Рождественском монастыре…».

(обратно)

48

Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.-Л. , 1947. с. 280–288 (глава «Упадок летописания после нашествия Батыя»).

(обратно)

49

Там же, с. 287.

(обратно)

50

Лурье Я.С. Общерусские летописи XIV–XVI вв. Л. , 1976. с. 55, 97.

(обратно)

51

Иконников В.С. Опыт русской историографии. Киев, 1908. Т.II. Кн. 1. с. 908–918.

(обратно)

52

Муравьева Л.Л. Летописание Северо-Восточной Руси конца XIII — начала XV века. М., 1983. с. 119–120.

(обратно)

53

О взглядах ученых на Лаврентьевскую летопись, а также библиографию по этому вопросу, см. в нашей работе: Пудалов Б.М. Начальный период истории древнейших русских городов Среднего Поволжья (XII — первая треть XIII в.). Н. Новгород, 2003. с. 22–23. В этом же издании дана общая характеристика перечисленных ниже летописных памятников. Перечень изданий летописей, привлекаемых к исследованию, см. в приложении I.

(обратно)

54

Лурье Я.С. Общерусские летописи XIV–XV вв…, с. 26.

(обратно)

55

О Большаковском сборнике (рукопись РГБ. Ф. 37, № 97, 1671 г.) см. в нашей статье: Пудалов Б.М. «Большаковский сборник» и летописные известия о начале Нижнего Новгорода // Ученые записки Волго-Вятского отделения Международной Славянской академии наук, образования, искусств и культуры. Вып. 12. Н. Новгород, 2003. с. 122–130.

(обратно)

56

Ермолинская летопись опубликована: ПСРЛ. Т.XXIII. СПб., 1910. Перечень основных исследований приведен в справочном издании: Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2 (вторая половина XIV–XVI в). Ч. 2. Л. , 1989. с. 42–43.

(обратно)

57

Валк С.Н. О рукописях третьей части «Истории Российской» В.Н. Татищева // Татищев В.Н. История Российская. Т.V. М.-Л. , 1965. с. 9, 11–12.

(обратно)

58

Бородихин А.Ю. Цикл повестей о нашествии Батыя в летописях и летописно-хронографических сводах XIV–XVII вв. Дисс… канд. филол. наук. Новосибирск, 1989.

(обратно)

59

Общий обзор мнений приведен в книге: Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII–XIV вв.). Курс лекций. М., 2000. с. 133–139.

(обратно)

60

Бородихин А.Ю. Цикл повестей о нашествии Батыя…, с. 69.

(обратно)

61

Там же, с. 57–73.

(обратно)

62

См.: Кузьмин А.Г. Рязанское летописание. Сведения летописей о Рязани и Муроме до середины XVI в. М., 1965. с. 157–158; Кучкин В.А. Монголо-татарское иго в освещении древнерусских книжников (XIII — первая четверть XIV в.) // Русская культура в условиях иноземных нашествий и войн: X — начало XX в. М., 1990. Вып. I. с. 22–23.

(обратно)

63

Бородихин А.Ю. Цикл повестей о нашествии Батыя…, с. 57–59, 72–73, 114–116.

(обратно)

64

Приселков М.Д. История русского летописания XI–XV вв…, с. 136–146; Насонов А.Н. История русского летописания XI — начала XVIII века…, с. 191–195. А.Н. Насонов также установил, что в более поздних летописных сводах текст «Повести о нашествии Батыя» — компиляция, восходящая к трем первоначальным версиям. Так, текст в составе Воскресенской летописи восходит к Московскому великокняжескому своду 1479 г.; тот, в свою очередь — к Софийской I летописи; «…в Софийской I летописи текст составлен из трех источников: первого, близкого к Лаврентьевской летописи; второго, близкого к Новгородской I, причем есть признаки, сближающие его с Комиссионным списком этой летописи; и третьего — южнорусского» (там же, с. 182–184).

(обратно)

65

Приселков М.Д. История русского летописания XI–XV вв…, с. 136–145; Насонов А.Н. История русского летописания XI — начала XVIII века…, с. 193–195; Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.-Л. , 1947. с. 282–287; Комарович В.Л. Литература Суздальско-Нижегородской земли XIV в. // История русской литературы. Т. II. Ч. 1. М.-Л. , 1945. с. 91; Прохоров Г.М. Повесть о Батыевом нашествии в Лаврентьевской летописи // ТОДРЛ. Л. , 1974. Т.XXVIII. с. 77–98.

(обратно)

66

Бородихин А.Ю. Цикл повестей о нашествии Батыя…, с. 57.

(обратно)

67

Прохоров Г.М. Повесть о Батыевом нашествии в Лаврентьевской летописи…, с. 77–83. Ср.: Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. 1200–1304. М., 1989. с. 117.

(обратно)

68

Здесь и далее текст Ипатьевской версии цитируется по изданию: ПСРЛ. Т. II. Стб. 778–786. Центром княжения Юрия Всеволодовича Ипатьевская летопись последовательно называет не Владимир-на-Клязьме, а Суздаль — столицу во времена Юрия Долгорукого, а само княжение именует Суздальским. Ср. известия под 6695 и 6737 гг.: ПСРЛ. Т. II. Стб. 658, 758.

(обратно)

69

Текст Новгородской версии цитируется по изданию: ПСРЛ. Т. III. с. 74–77.

(обратно)

70

В научно-популярных выступлениях краеведов нередки рассказы об отправке Юрием Всеволодовичем воеводы Дорожа в лесные «просеки». Между тем, древнерусское слово «просокы» означает не «просеки» и даже не «засеки», а разведку. См.: Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. Т. II. Ч. 2. М., 1989 (репринтное издание). Стб. 1573.

(обратно)

71

Н.Ф. Филатов утверждает (как обычно, без ссылок на источники), что ростовский полк 4 марта 1238 г. был уничтожен Бурундаем (см.: Нижегородский край. Факты, события, люди. Н. Новгород, 1994. с. 23). Это утверждение противоречит летописным свидетельствам и должно быть отвергнуто как ошибочное.

(обратно)

72

Здесь и ниже цитируется по: ПСРЛ. Т. I. Стб. 460–467.

(обратно)

73

ПСРЛ. Т. I. Стб. 468.

(обратно)

74

См.: Аннинский С.А. Известия венгерских миссионеров XIII–XIV вв. о татарах и Восточной Европе // Исторический архив. М.-Л. , 1940. Т. III. с. 78.

(обратно)

75

Ср. в описании Липицкой битвы 1216 г. по тексту Новгородской IV и Софийской I: «сила Суздальской земли». Новгородские и южнорусские летописцы по традиции, идущей от времен Юрия Долгорукого, продолжали в первой трети XIII в. именовать Владимирское великое княжество «Суздальской землей», а великого князя владимирского «суздальским князем».

(обратно)

76

Приселков М.Д. История русского летописания XI–XV вв. …, с. 142–143: «Герои этого рассказа умирают по два раза, и это на пространстве нескольких строк».

(обратно)

77

ПСРЛ. Т. I. Стб. 467.

(обратно)

78

Там же, стб. 464.

(обратно)

79

См.: Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 315–319.

(обратно)

80

Пудалов Б.М. Начальный период истории древнейших русских городов Среднего Поволжья (XII — первая треть XIII в.). Н. Новгород, 2003. с. 125–126, 132, 135–136, 139–140, 144–148.

(обратно)

81

ПСРЛ. Т. XXX. с. 89.

(обратно)

82

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 57.

(обратно)

83

ПСРЛ. Т. XXIV. с. 93. По сути, единственное существенное разночтение — замена архаического «ови» словом «друзии».

(обратно)

84

Цитируется по тексту свода кон. XV в.: ПСРЛ. Т. XXV. с. 128. Аналогично в Воскресенской летописи: ПСРЛ. Т.VII. с. 141.

(обратно)

85

ПСРЛ. Т. XXIII. с. 75. В строке с упоминанием Городца пунктуация наша (у издателей: «…на Городець по Волзѣ, вся грады поплениша…»).

(обратно)

86

ПСРЛ. Т. XXVIII. с. 53, 211. Список ГИМ, собР. Уварова, № 188, по которому издан свод 1518 г., привлекался издателями Ермолинской летописи для подведения разночтений к единственному списку последней. Именно чтение Уваровского списка («…и на Городец, и по Волзѣ вся грады поплѣниша…»), в сопоставлении с соответствующим отрывком Лаврентьевской летописи, указывает на ошибочность пунктуации издателей Ермолинской и свидетельствует в пользу предложенного нами понимания фразы.

(обратно)

87

См.: ПСРЛ. Т. X. с. 105–113.

(обратно)

88

Там же, с. 109.

(обратно)

89

По Новгородской версии, Ярославич был убит в Твери, и этот вариант известия более достоверен: в Ярославле княжил Владимир Константинович.

(обратно)

90

Там же.

(обратно)

91

Татищев В.Н. История Российская. Т. IV. М.,1964. с. 375. Судя по прим.499 на с. 470, В.Н. Татищев старался установить названия всех 14 взятых городов, чем и объясняется объединение обеих версий Никоновской летописи в «Истории Российской». Схожий текст — во второй редакции труда Татищева (там же, т. III, с. 233 и 273 (прим.649)).

(обратно)

92

ПСРЛ. Т. VI. Вып. 1. Стб. 293. Аналогично в Софийской I по списку Царского: ПСРЛ. Т. XXXIX. с. 78.

(обратно)

93

Интересующий нас фрагмент по Академическому списку: ПСРЛ. Т. I. Стб. 518.

(обратно)

94

ПСРЛ. Т. XXVI. с. 73.

(обратно)

95

Аналогичную композицию имеет повесть и в составе второй выборки Новгородской Карамзинской летописи (См.: ПСРЛ. Т. XLII. СПб., 2002. с. 113). Данный памятник, известный в единственном списке кон. XV — нач. XVI вв. (РНБ, ОСРК, F. IV. 603), состоит из двух летописных выборок и обнаруживает тесную связь с Новгородской IV и Софийской I летописями. Вопрос о месте Новгородской Карамзинской летописи в кругу памятников летописания XV в. остается дискуссионным (см. об этом предисловие Я.С. Лурье в т. XLII, с. 3–14). Впрочем, отчетливая связь ее выборок с Новгородской IV и Софийской I делает необязательным обращение к Новгородской Карамзинской для целей нашего исследования.

(обратно)

96

ПСРЛ. Т. XXXV. с. 24.

(обратно)

97

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 364–373.

(обратно)

98

Там же, стб. 366: «Князь великий же Юрий не послуша молбы рязаньскыхъ князей, сам не поиде, ни посла къ нимъ, но восхотѣ самъ о себѣ съ Татары брань сътворити».

(обратно)

99

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 369.

(обратно)

100

ПСРЛ. Т. XXXIII. с. 66.

(обратно)

101

Примеры см.: Насонов А.Н. Монголы и Русь…, с. 36–37 (о городах Семиречья; на Руси — возможно, Углич, насколько можно судить по поздним летописцам, отразившим местные легенды).

(обратно)

102

По наблюдениям Е.А. Рябинина, несколько курганных групп на Волге к югу от устья Унжи фиксируют, по выражению автора, «колонизационную струю» от Городца. См.: Рябинин Е.А. Костромское Поволжье в эпоху средневековья. Л. , 1986. с. 102.

(обратно)

103

Ср.: Кучкин В.А. Нижний Новгород и Нижегородское княжество в XIII–XIV вв. // Польша и Русь. Черты общности и своеобразия в историческом развитии Руси и Польши XII–XIV вв. М., 1974. с. 237: «В лихолетье Батыева нашествия Нижний Новгород, по-видимому, не пострадал. Во всяком случае, летопись, сообщая о захвате татарами в 1238 и 1240 гг. ближайших к Нижнему земель и городов, его не упоминает».

(обратно)

104

РГБ. Ф. 37. № 97, Л. 81об.

(обратно)

105

Кирьянов И.А. Основатель Нижнего Новгорода князь Юрий Всеволодович (историко-биографический очерк) // Записки краеведов (Очерки, статьи, воспоминания, документы, хроника). Н. Новгород, 1991. с. 185–186.

(обратно)

106

ПСРЛ. Т. I. Стб. 515: «Тое же зимы поиде Всеволод сынъ Юрьевъ внук Всеволожь и князь Романъ и Новогородци съ своими вои из Володимеря противу Татаромъ, князь же Юрьи Володимерьскии тогда посла Еремѣя Глѣбовича во сторожѣх воеводою…».

(обратно)

107

ПСРЛ. Т. VI. Вып. 1. Стб. 290.

(обратно)

108

См.: Каргалов В.В. Конец ордынского ига. М., 1980. с. 16.

(обратно)

109

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 374.

(обратно)

110

ПСРЛ. Т. I. Стб. 469–470. Аналогично этот текст читался, возможно, в Троицкой летописи (см.: Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 321); в Симеоновской летописи это известие отсутствует. Среди городов, разоренных монголами в 1239 г. и перечисленных в Лаврентьевской летописи, А.В. Кузьмин почему-то указывает Нижний Новгород: «Вместе с ней [Мордовской землей. — Б.П.] пострадали чудом выжившие после первого (Батыева) погрома Муром, Гороховец, Ярополч Залесский, Нижний Новгород и др. населенные пункты вдоль Клязьмы и верхней Волги» (См.: А.В. Кузьмин. Торопецкая знать в XIII веке. Из истории Смоленской земли // Russia Mediaevalis. Tomus X, 1. München, 2001. с. 55). Автор не указал, на чем он основывает свои выводы. Закономерен вопрос: разорение обширной территории от устья Оки до верховьев Волги как результат карательного похода отдельных монгольских отрядов против Мордовской земли — не многовато ли? Приведенные нами летописные источники наглядно показывают произвольность расширительных толкований А.В. Кузьмина.

(обратно)

111

ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 29, под 6747 г.

(обратно)

112

См. об этом: Пудалов Б.М. Начальный период истории древнейших русских городов Среднего Поволжья (XII — первая треть XIII в.). Н. Новгород, 2003. с. 61–63.

(обратно)

113

Кроме указанных выше Лаврентьевской и Троицкой летописей, см. также Московские великокняжеские летописные своды 1479 г. и кон. XV в., летописи Ермолинскую, Никоновскую и Воскресенскую: ПСРЛ. Т. XXV. с. 130–131; Т. XXIII. с. 77; Т. X. с. 115; Т.VII. с. 144.

(обратно)

114

ПСРЛ. Т. XV. Стб. 364.

(обратно)

115

Так, Ю.К. Бегунов в беллетризованной биографии Александра Невского утверждает, что «чистокровных монголов в войске Батыя насчитывалось 140 тысяч, остальные были из тюркских народов»; при этом в битве под Коломной «русское войско насчитывало до 100 тысяч человек. В ней [в битве. — Б.П.] принимало участие все татаро-монгольское войско (до 500 тысяч) во главе с 14 Чингизидами», а «только при одном взятии Суздаля погибло 360 тысяч жителей и воинов» (см.: Бегунов Ю.К. Александр Невский. Жизнь и деяния святого и благоверного великого князя. М., 2003 (серия «Жизнь замечательных людей», Вып. 841). с. 54, 58, 63). Разумеется, никаких ссылок на источники автор не дает. Эту книгу из-за множества неточностей и, мягко говоря, «вольностей» в изложении исторических событий вообще трудно рассматривать как научную работу.

(обратно)

116

Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая степь. М., 1992. с. 358. Эта цифра появилась, по-видимому, в результате некритически воспринятого свидетельства персидского источника о том, что в уделе хана Джучи (старшего сына Чингиза и отца Бату) было 4 тыс. человек. Данный источник — «Сборник летописей» Рашид-ад-дина (1247–1318) — создавался в первые годы XIV в. и опирался на устные рассказы представителей монгольской знати, возможно, монгольские сочинения и официальные документы. Характерно, что, сообщая об отданных в удел Джучи 4 тыс. человек, Рашид-ад-дин в других местах своего повествования упоминает о том, что только авангард хана Шейбана (одного из сыновей Джучи) в битве при Шайо насчитывал 10 тыс. воинов, что в период междоусобиц Бату отправил на помощь Менгу три тумена (т. е. 30 тыс. воинов) и т. д. Недоумение рассеивается при изучении текста «Истории Вассафа» (нач. XIV в.), автор которой находился под покровительством Рашид-ад-дина. Оказывается, пресловутые «четыре тысячи» были личной гвардией Джучи и реально насчитывали свыше 10 тыс. человек. См. об этом: Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. II. Извлечения из персидских сочинений, собранные В.Г. Тизенгаузеном и обработанные А.А. Ромаскевичем и C.Л. Волиным. М.-Л. , 1941. с. 33, 35, 66, 84.

(обратно)

117

Обзор различных мнений см.: Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII–XIV вв.)…, с. 145–147.

(обратно)

118

Венгерский монах-доминиканец Юлиан сообщал, что по словам монголов, их войско достигает 375 тыс. человек (см.: Аннинский С.А. Известия венгерских миссионеров XIII–XIV вв. о татарах и Восточной Европе // Исторический архив. М.-Л. , 1940. Т. III. с. 72, 90, прил. 1). Рассматривая это свидетельство, В.А. Кучкин справедливо указывает на склонность монголо-татар завышать свои силы в примерно 5–10 раз. Поэтому реальное количество монгольских воинов ученый оценивает в 37,5–75 тыс. всадников (См.: Кучкин В.А. Русь под игом: как это было? М., 1991. С. 12–13). С такой оценкой следует согласиться, а чтобы правильно понять силу такого войска, укажем для сравнения: численность Первой Конной армии в 1920 г. не превышала 16 тыс. сабель, но это была грозная сила даже в век пушек, пулеметов, бронепоездов и аэропланов.

(обратно)

119

Из новейшей литературы по этой теме см.: Горелик М.В. Армии монголо-татар X–XIV веков. Воинское искусство, снаряжение, оружие. М., 2002 (о луках — с. 18–21); Шпаковский В. В лето 1223-е. Битва на Калке. М., 2003. с. 26–31 и след.

(обратно)

120

См. в русском переводе: Черчилль У.С. Рождение Британии. Смоленск, 2003. с. 338–359 (Гл. XXI).

(обратно)

121

А.Н.Кирпичников, называя недостаток вооружения у монголов «хроническим» и полемизируя с М.В. Гореликом по поводу монгольского доспеха, не ставит под сомнение тот факт, что все монгольские воины были вооружены луками. См.: Кирпичников А.Н. Факты, гипотезы и заблуждения в изучении русской военной истории XIII–XIV вв. // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1984. М., 1985. с. 233, прим.18.

(обратно)

122

По мнению А.Н. Кирпичникова, специально изучавшего вооружение и уровень подготовки русского войска, нет оснований преувеличивать значение городских ополчений. См.: Кирпичников А.Н. Факты, гипотезы и заблуждения в изучении русской военной истории XIII–XIV вв., с. 235, прим. 23. Тем более все вышесказанное относится к «пешцам от сохи».

(обратно)

123

ПСРЛ. Т. I. Стб. 460.

(обратно)

124

ПСРЛ. Т. III. с. 74–75.

(обратно)

125

Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII–XIV вв.). Курс лекций. М., 2000. с. 147 (см. также в целом лекции 5–6 «Нашествие»: там же, с. 133–180).

(обратно)

126

Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков…, с. 148.

(обратно)

127

Судя по известию Ипатьевской летописи под 6682 г.: ПСРЛ. Т.II. Стб. 573–575.

(обратно)

128

Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков…, с. 149.

(обратно)

129

Там же, с. 144.

(обратно)

130

Там же, с. 147.

(обратно)

131

ПСРЛ. Т. III. с. 74.

(обратно)

132

Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков…, с. 143.

(обратно)

133

Следует оговорить, что в ряде случаев древнерусские описания предметов, явлений или действий лишь с очень большой натяжкой можно возводить к библейским текстам и рассматривать как «немаркированное цитирование». Характерный пример — приведенные И.Н. Данилевским параллели статей Русской Правды и ветхозаветных текстов (Источниковедение. Теория. История. Метод. М., 1998. с. 226–227). Здесь между приведенными «параллелями» заметно лишь сходство ситуации, а потому ни о каком скрытом цитировании не может быть и речи.

(обратно)

134

Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков…, с. 169. Совершенно очевидно, что высказанное ученым утверждение стоит в тесной связи с выдвинутой им же гипотезой об эсхатологических мотивах как основной теме летописания. См.: Источниковедение. Теория. История. Метод. М., 1998. с. 195–196.

(обратно)

135

ПСРЛ. Т. I. Стб. 470.

(обратно)

136

ПСРЛ. Т. I. Стб. 468.

(обратно)

137

Аннинский С.А. Известия венгерских миссионеров XIII–XIV вв. о татарах и Восточной Европе…, с. 78.

(обратно)

138

См., например: Очерки по истории СССР. Период феодализма (IX–XV вв.). Ч. 1. М., 1953. с. 831.

(обратно)

139

Типичный пример таких рассуждений см. в книге: Греков И.Б., Шахмагонов Ф.Ф. Мир истории: Русские земли в XIII–XV веках. Изд. 2 (Серия «Эврика»). М., 1988. с. 64: «Самому могущественному русскому князю и в ум не пришло беречь живую силу, употребить свое войско для защиты городов…».

(обратно)

140

ПСРЛ. Т. I. Стб. 464.

(обратно)

141

ПСРЛ. Т. VI. Вып. 1. Стб. 294. В XIX–XX вв. неоднократно предпринимались попытки локализовать место битвы на Р. Сить, основанные на изучении топонимики региона. К.И.Комаров, приведя существующие гипотезы, наиболее вероятным местом битвы посчитал среднее течение реки, ближе к низовьям (см.: Комаров К.И. К вопросу о месте битвы 1238 г. на Сити // Проблемы советской археологии. М., 1978. с. 209–218). Но так как исследователь в своих рассуждениях исходил из особенностей ландшафта современных низовьев Сити (на приводимой им карте изображено даже Рыбинское водохранилище), то выводы К.И. Комарова приходится рассматривать как еще одну догадку — не более. Письменные источники не содержат указаний на конкретное место битвы, а установить это археологическими методами едва ли возможно.

(обратно)

142

ПСРЛ. Т. III. с. 76, 288.

(обратно)

143

ПСРЛ. Т. II. Стб. 779.

(обратно)

144

ПСРЛ. Т. III. Стб. 76, 288.

(обратно)

145

Ничего этого нет и в «Сборнике летописей» Рашид-ад-дина, опиравшегося на монгольские свидетельства. Вот как описывает этот персидский автор нашествие Батыя на Русь (Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды, т. II…, с. 36–37): «Осадив город Юргия Великого, взяли (его) в 8 дней. Они ожесточенно дрались. Менгу-каан лично совершал богатырские подвиги, пока не разбил их (русских). Город Переславль, коренную область Везислава, они взяли сообща в 5 дней. Эмир этой области Вике-Юрку бежал и ушел в лес; его также поймали и убили. После того они (монголы) ушли оттуда, порешив в совете идти туманами облавой и всякий город, область и крепость, которые им встретятся (на пути), брать и разорять». Как видим, последовательность событий, по Рашид-ад-дину, соответствует последовательности Лаврентьевской версии «Повести о нашествии Батыя»: сначала пал Владимир-на-Клязьме, а потом погиб Юрий. Интересно также именование Юрия Всеволодовича в персидском тексте: «Вике-Юрку» (варианты — «Йике-», «Рике-», «Ванке-»). Нет оснований считать слово «рике» искажением от европейского «rex». Трудно сказать, допустимо ли возводить «вике» к русскому «великий» (Ср. у того же Рашид-ад-дина: «город Юргия Великого»). Не ближе ли к первоисточнику «йике» — от тюркского «второй»? Юрий Всеволодович действительно был вторым великим князем Суздальской Руси с таким именем (после Юрия Владимировича Долгорукого). Впрочем, современные Юрию древнерусские источники не называют его ни «великим», ни «вторым».

(обратно)

146

ПСРЛ. Т. I. Стб. 468.

(обратно)

147

См.: Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды в XIII–XIV вв. М., 1985. с. 44: «…Все бывшие владения булгар превратились в составную часть Золотой Орды без каких-либо намеков на автономию. Более того, в первые годы существования основанного Бату государства ханы использовали г. Великий Булгар в качестве временной своей резиденции вплоть до появления новой столицы в Нижнем Поволжье». См. также более раннюю работу: Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и ее падение. М.-Л. , 1950. с. 68–69 (раздел написан А.Ю. Якубовским).

(обратно)

148

См.: Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII–XIV вв.). М., 2000. с. 177–179.

(обратно)

149

Как справедливо заметили В.Б. Кобрин и А.Л. Юрганов, «положение русских князей под властью Орды было близко к вассальному (сохранение власти, территории, значительная свобода действий внутри страны), но формы, в которых проявлялась зависимость, были значительно более суровы и уже напоминали подданство». (См.: Кобрин В.Б., Юрганов А.Л. Становление деспотического самодержавия в средневековой Руси. (К постановке проблемы) // История СССР. 1991. № 4. с. 57). Нельзя согласиться с мнением Ю.В. Кривошеева о том, что унизительные формы подчинения князей ханам носили чисто внешний, обрядовый характеР. (Ср.: Кривошеев Ю.В. Русь и монголы. Исследование Северо-Восточной Руси XII–XIV вв. Изд. 2-е. СПб., 2003. с. 249–261 и др. ). Казни, сопровождавшиеся издевательствами, — разве это «внешние формы подчинения»?!

(обратно)

150

ПСРЛ. Т. I. Стб. 469, 521; Т. IV. Ч. 1. с. 220–221; Т. VI. Вып. 1. Стб. 298; Т. XVIII. с. 60; Т. XXV. с. 129.

(обратно)

151

К.И. Комаров со ссылкой на Лаврентьевскую летопись (ПСРЛ. Т. I. Стб. 469) утверждает, что Святослав спасся «сам третей в лесу» (см.: Комаров К.И. К вопросу о месте битвы 1238 г. на Сити // Проблемы советской археологии. М., 1978. с. 213). Нетрудно убедиться, что текст Лаврентьевской или иных древнерусских сводов не содержит ничего подобного. Ошибкой является и утверждение, что вместе со Святославом спаслись его племянники Всеволод и Владимир Константиновичи.

(обратно)

152

В.Н. Татищев сообщает под 6745 (1237) г.: «Брат его [Юрия Всеволодовича. — Б.П.] Иван стародубский княгиню с детьми, со всем имением, також из Юрьева, что было оставшее Святославле, вывез за Городец за Волгу в леса, а в городех оставил токмо войска с воеводами и сам лесами хотел к Юрию с малым войском пройти, но не успел». (См.: Татищев В.Н. История Российская. Т. III. М.-Л. , 1964. с. 233). К.И. Комаров пересказал это сообщение, но без ссылок на В.Н. Татищева (см.: Комаров К.И. К вопросу о месте битвы 1238 г. на Сити…, с. 211). Между тем, принимать на веру сообщение В.Н. Татищева, не подтвержденное древнерусскими сводами, все же рискованно — тем более, что что по летописи Иван Всеволодович получил Стародуб после, а не до февраля 1238 г. Где Иван княжил до нашествия Батыя, неизвестно.

(обратно)

153

РГБ. Ф. 37. № 97, Л. 81об. Как установленный факт, сообщают о гибели Всеволода Константиновича на Сити В.Б.Кобрин и А.Л. Юрганов, перечисляя погибших князей: «Из трех ростовских князей — двое». (См. Кобрин В.Б., Юрганов А.Л. Становление деспотического самодержавия в средневековой Руси. (К постановке проблемы) // История СССР. 1991. № 4. с. 58).

(обратно)

154

Кирьянов И.А. Основатель Нижнего Новгорода князь Юрий Всеволодович (историко-биографический очерк) // Записки краеведов (Очерки, статьи, воспоминания, документы, хроника). Н. Новгород, 1991. с. 186.

(обратно)

155

ПСРЛ. Т. VI. Вып. 1. Стб. 287 (под 6743–6744 г.); Т. I. Стб. 513.

(обратно)

156

ПСРЛ. Т. II. Стб. 782–783. Жена Михаила черниговского — сестра Даниила Романовича галицкого (дочь Романа Мстиславича галицкого).

(обратно)

157

ПСРЛ. Т. I. Стб. 469.

(обратно)

158

ПСРЛ. Т. XXXVII. Л. , 1982. с. 164.

(обратно)

159

См. характеристику памятника и библиографию работ в обобщающей статье: Солодкин Я.Г. Летописец Вологодский // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). Ч. 2. Спб., 1993. с. 236–239.

(обратно)

160

ПСРЛ. Т. I. Стб. 467.

(обратно)

161

ПСРЛ. Т. I. Стб. 471.

(обратно)

162

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 111–119. Вывод об уделе Ярослава Ярославича В.А. Кучкин сделал на основе сообщения Лаврентьевской летописи под 6760 г.: татары при захвате Переяславля «княгыню Ярославлю яша и дѣти изъимаша» (ПСРЛ. Т. I. Стб. 473). Вывод этот оспорил Э. Клюг на основе текстологического анализа данного летописного сообщения в составе разных сводов: «… Следует констатировать, что семья Ярослава была захвачена отрядами татар, напавшими на расположенное к западу от Переяславля Тверское княжество. (…) Надо думать, что княжеская семья и ее вооруженная охрана пали жертвой грабительского набега татар, последовавшего за победой при Переяславле». По мнению Э. Клюга, Ярослав Ярославич получил в удел Тверь (См.: Клюг Э. Княжество Тверское (1247–1485 гг.). Тверь, 1994. с. 60). На недостаточность аргументации В.А. Кучкина в этом вопросе указал и Дж. Феннелл в рецензии, опубликованной в Russia Mediaevalis, t.VI, 1, p.281 (Müncѣen, 1987). Вывод о принадлежности Ярославу Ярославичу Переяславля Дж. Феннелл назвал «provocative and interesting — but questionable — suggestion». Издатели Лаврентьевской летописи полагали, что в известии под 6760 г. речь идет не о семье Ярослава Ярославича, а о его матери — вдове Ярослава Всеволодовича и ее младших детях (См.: ПСРЛ. Т. I. с. 556 («Феодосия» в именном указателе)). Это очевидная ошибка, так как о смерти вдовы Ярослава Всеволодовича Феодосии (в монашестве Евфросинии) Софийская I летопись сообщает под 6752 г. (См.: ПСРЛ. Т. VI. Вып. 1. Стб. 317). Таким образом, в известии говорится о первой жене и детях Ярослава Ярославича, но принадлежность ему Переяславля нельзя считать доказанной. Не исключено, что Переяславль как отцовский удел был все же отдан старшему сыну, Александру Ярославичу (как полагают Э. Клюг и Дж. Феннелл) — но, быть может, на правах совладения с матерью и младшими братьями.

(обратно)

163

Там же, с. 119–120, прим. 124. Автор дает отсылку к известию о дате смерти Даниила в Новгородской IV летописи: ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 232.

(обратно)

164

См.: ПСРЛ. Т. III. с. 78. Это признает и В.А. Кучкин (См.: Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 113–114).

(обратно)

165

Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства. М., 1998. с. 60.

(обратно)

166

ПСРЛ. Т. I. Стб. 474.

(обратно)

167

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 71: «Въ лѣто 6764 поѣхаша князи на Городець и Новъгородъ; князь же Борисъ Василковичь поѣха въ Татары, а Олександръ князь посла послы съ дары. Борисъ же князь, бывъ у Улавчиа, дары отдавъ, и приѣха съ честью въ свою отчину. Тое же зимы. Поѣха Александръ князь на Емь съ Суздалци и Новогородци, Емъ побѣди и многъ полонъ приведе и приѣха въ свою отчину».

(обратно)

168

Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 325.

(обратно)

169

ПСРЛ. Т. XXX. с. 92.

(обратно)

170

Г.А.Федоров-Давыдов обращал внимание на «тенденцию в записях XIV в. отказываться от архаического выражения «в татарах», заменяя его термином «орда», как в статьях XIV в., так и в статьях XIII в. при их позднейшей обработке». Ученый также отмечал, что слово «татары» вместо «орда» и в сходном значении употребляется тем чаще, чем древнее летопись; «можно указать множество случаев, когда выражения «в татарах», «из татар» (в значении земля татарская, государство татарское) заменяется в более поздних редакциях тех мест летописи термином «орда»» (См.: Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1973. с. 120).

(обратно)

171

Об этом одинаково в старшем и младшем изводе Новгородской I: ПСРЛ. Т. III. с. 81, 309.

(обратно)

172

ПСРЛ. Т. VI. Вып. I. Стб. 333–334. Сходно в Московском своде 1479 г. и своде кон. XV в., а также Воскресенской летописи: ПСРЛ. Т. XXV. с. 143; Т. VII. с. 161.

(обратно)

173

ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 232.

(обратно)

174

Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды…, с. 70.

(обратно)

175

Само возвращение Андрея Ярославича на Русь из-за моря объясняется сменой власти в Сарае: в условиях усобицы ханам было явно не до бывшего мятежника, изъявившего покорность. К тому же нежелание Андрея когда-то «служити цесарем» хан Берке, тоже отказавшийся выполнить волю каана, мог воспринять со спокойным равнодушием.

(обратно)

176

Ср. с мнением В.Л. Егорова: Александр «демонстративно не поехал представляться хану-ребенку» (Егоров В.Л. Александр Невский и Чингизиды // Отечественная история. 1997. № 2. с. 53). Источники, однако, не содержат намека на возможность такой «демонстрации», тем более маловероятной, что уже через год Александр Ярославич вместе с другими князьями все же «чтивше» «хана-ребенка». Более вероятно все же опасение великого князя оказаться жертвой ордынских междоусобиц.

(обратно)

177

ПСРЛ. Т. I. Стб. 474.

(обратно)

178

ПСРЛ. Т. I. Стб. 470–473.

(обратно)

179

ПСРЛ. Т. X. с. 140–141.

(обратно)

180

Татищев В.Н. История Российская. Т. V. М.-Л. , 1965. с. 42.

(обратно)

181

ПСРЛ. Т. X. с. 141.

(обратно)

182

Татищев В.Н. История Российская…, т. V, с. 42.

(обратно)

183

Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период с 1238 по 1505 гг. Т. II. СПб., 1891. с. 392. Под «пригородками» Суздаля исследователь понимал Городец и Новгород Нижний (см. там же, с. 391: «…Суздаль… и пригородки этого последнего, Городец и Нижний Новгород»).

(обратно)

184

Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства. М., 1998. с. 178. Как знак примирения, передача Суздаля в удел брату, лишенному великого княжения, возможно, опиралась на прецедент: вспомним, что именно в Суздаль Константин Всеволодович перевел брата Юрия в 1216 г.

(обратно)

185

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 72.

(обратно)

186

ПСРЛ. Т. I. Стб. 472–473.

(обратно)

187

Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства…, с. 178.

(обратно)

188

Наша работа уже готовилась к печати, когда вышла в свет статья А.А. Горского «Судьбы Нижегородского и Суздальского княжеств в конце XIV — середине XV в.» (Средневековая Русь. Вып. 4. М., 2004. с. 140–170). Во вступительной части статьи (с.141–142, прим.9) автор привел мнение Н.И. Храмцовского, А.В. Экземплярского и А.Е. Преснякова, а также некритически воспринявших их выводы Г.В. Абрамовича и Д.С. Таловина о том, что Городцом и Нижним Новгородом владел наряду с Суздалем князь Андрей Ярославич. Опровергая это мнение, А.А. Горский справедливо отмечает: «…Известие Лаврентьевской летописи под 1256 г.,… на основе которого выдвигается такая трактовка, никакого отношения к владельческим правам Андрея не имеет».

Признавая научный приоритет А.А. Горского в рассмотрении вопроса о владельческой принадлежности Городецко-Нижегородского края в 1250-е гг., мы сочли возможным, тем не менее, сохранить в данном издании развернутую систему доказательств того, что русское Среднее Поволжье в середине XIII в. было частью великокняжеских владений, а не Суздальского удела Андрея Ярославича.

(обратно)

189

Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 328: «В лѣта 6771 (…) Того же лѣта преставися благочестивыи и христолюбивыи великии князь Александръ, сынъ Ярославль, много мужьство показавъ на ратехъ и за христианы съ погаными Татары перемогаяся. Егда же изволениемъ суда Божиа конець житиа сего временнаго приатъ, постригъся въ аггельскыи чинъ, и тако изволи его Богъ привести къ собѣ отъ славы въ славу, мѣсяца ноября въ 14 день, на память святого апостола Филиппа, и пѣвше надъ нимъ обычныа пѣсни, и положиша тѣло его въ манастыри Рожества святыа Богородица, и плакашася надъ ним много». С этим текстом, реконструированным по выписке Н.М. Карамзина, практически совпадает известие Симеоновской летописи (ПСРЛ. Т. XVIII. с. 72). Во Владимирском летописце, содержащем отредактированный текст того же свода, нет известия о смерти Александра Невского.

(обратно)

190

ПСРЛ. Т. III. с. 83. В Новгородской Карамзинской летописи (вторая выборка) под 6772 г. помещена сокращенная запись, восходящая к данному известию: «В лѣто 6772. Преставися Александръ Ярославич в черньцох и в скимѣ, ноября 14, княжив лѣтъ 10, и положен бысть в Володимерѣ, в церкви святыа Богородица Рожества», а далее сразу следующее известие: «И успе Андреи, князь Суздалскыи, сынъ Ярославль». (См.: ПСРЛ. Т. XLII. с. 118–119).

(обратно)

191

Аналогичный текст читается и в списках младшего извода — Комиссионном и Воронцовском. Примечательно, что, сообщая о возвращении Александра на Русь, редактор Комиссионного списка употребляет более поздний оборот «из Орды», хотя в конце статьи под 6770 г. говорится «в Татарѣх»; Воронцовский список в обоих случаях использует древний термин «Татары» в значении «государство татар, Орда». См.: ПСРЛ. Т. III. с. 312, 454.

(обратно)

192

ПСРЛ. Т. VI. Вып. 1. Стб. 338. Аналогично в Софийской I по списку Царского: ПСРЛ. Т. XXXIX. с. 89.

(обратно)

193

ПСРЛ. Т. XXVI. с. 89. Аналогично — в Никаноровской летописи: ПСРЛ. Т. XXVII. с. 48–49.

(обратно)

194

ПСРЛ. Т. XXV. с. 144–145; Т. VII. с. 164.

(обратно)

195

ПСРЛ. Т. XXIII. с. 85; Т. XXVIII. с. 58, 217; Т. XXXIII. с. 72.

(обратно)

196

ПСРЛ. Т. XXIV. с. 99.

(обратно)

197

ПСРЛ. Т. X. с. 143. С этой редакцией известия совпадает сообщение о смерти Александра Ярославича, которое приводит В.Н. Татищев. См.: Татищев В.Н. История Российская…, т. V, с. 44.

(обратно)

198

ПСРЛ. Т. XVI. Стб. 53; Т. I. Стб. 524; Т. XV. Стб. 324.

(обратно)

199

ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 234.

(обратно)

200

ПСРЛ. Т. I. Стб. 476.

(обратно)

201

ПСРЛ. Т. I. Стб. 475: «В лѣто 6766 (…) Тое же зимы и приехаша численици в Володимерь…». Ср. в Новгородских I и IV: «В лѣто 6765. Приде вѣсть изъ Руси зла, яко хотять Татарове тамгы и десятины на Новѣгородѣ… Тои же зимы приѣхаша послы татарскыи съ Олександромь…» (т. III, с. 82, 309); «В лѣто 6764 (…) Сей зимы приѣхаша численици ис Татаръ, изочтоша всю землю Рускую…» (т. IV. Ч. 1. с. 232). Разница в датах между Лаврентьевской, Новгородской I и Новгородской IV объясняется, по-видимому, различиями стилей летоисчисления.

(обратно)

202

См., например: Кучкин В.А. Александр Невский — государственный деятель и полководец средневековой Руси // Отечественная история. 1996. № 5. с. 29; Егоров В.Л. Александр Невский и Чингизиды // Отечественная история. 1997. № 2. с. 55.

(обратно)

203

ПСРЛ. Т. XXXVII. с. 30.

(обратно)

204

Разумеется, источники не дают никаких оснований подозревать Александра Невского в жестокой расправе над участниками выступлений 1262 г. А между тем именно на это сделал многозначительный (и совершенно бездоказательный) намек И.Н. Данилевский. Перечисляя «вины» великого князя, ученый пишет: «Никто не знает, какой ценой были подавлены эти выступления…» (см.: Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII–XIV вв.). М., 2000. с. 216). Между тем, И.Н. Данилевскому хорошо известна Устюжская летопись, ибо несколькими строками выше он называет Устюг в перечне восставших городов, но приводит цитату только по Лаврентьевской летописи, где Устюг не упомянут. Никак не объясненное автором нежелание цитировать Устюжскую летопись понять нетрудно: ведь этот источник противоречит «обвинительным построениям» И.Н. Данилевского. А по поводу обвинений в адрес Александра Невского вновь хотелось бы напомнить старую истину: «мертвые сраму не имут» — но срам в полной мере выпадет на долю живых любителей обвинить кого бы то ни было без достаточных оснований.

(обратно)

205

Егоров В.Л. Александр Невский и Чингизиды // Отечественная история. 1997. № 2. с. 55.

(обратно)

206

Насонов А.Н. Монголы и Русь…, с. 51.

(обратно)

207

В этой связи интересно наблюдение А.П. Григорьева: «Вряд ли при Берке процесс исламизации сколько-нибудь глубоко затронул даже верхи ордынского общества». (См.: Григорьев А.П. Ярлык Менгу-Тимура: реконструкция содержания // Историография и источниковедение истории стран Азии и Африки. Вып. XII. Л. , 1990. с. 68).

(обратно)

208

Там же, с. 55. Об истории противостояния Берке и Хулагу см.: Григорьев А.П. Ярлык Менгу-Тимура…, с. 59–60.

(обратно)

209

Серебрянский Н. Древнерусские княжеские жития. М., 1915. Тексты, с. 118. Примечательно, что автор новейшей работы по истории русско-монгольских отношений Ю.В. Кривошеев принимает версию А.Н. Насонова о причастности Александра Невского к восстанию 1262 г., но допускает, что «бесермены»-откупщики могли представлять не Монгольскую империю, а Орду. По мнению Ю.В. Кривошеева, военный набор стал карой за восстание, так что «наказание за восстание Русь понесла, ответ держал и Александр Ярославич, и, видимо, хан Берке подозревал его в участии, поскольку «удержа и царь, не пусти его в Русь»». (См.: Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 213–215).

(обратно)

210

Полный текст читается в Симеоновской летописи: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 79–81. В Лаврентьевской сохранилось только окончание рассказа; в Троицкой текст реконструирован по Симеоновской летописи. См.: ПСРЛ. Т. I. Стб. 481; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 340–343.

(обратно)

211

Перхавко В.Б. Распространение пломб дрогичинского типа // Древнейшие государства Восточной Европы. 1994 год. Новое в нумизматике. М., 1996. с. 211–247 (здесь же — история изучения данного вопроса и перечень имеющихся исследований). В.Б. Перхавко отмечает, что по частоте встречаемости пломб и разнообразию изображений Городец уступает только Дрогичину (см. табЛ. 1 на с. 219, табл. 2 на с. 227–232). Кроме того, исследователь делает вывод: «Несомненно, такие пломбы имели полифункциональный характер»; они привешивались к товарам; «наиболее качественные экземпляры пломб явно служили актовыми печатями, которыми, вероятно, скреплялись документы второстепенного значения»; «значительная же часть северных находок использовалась для опломбирования связок меховых и кожаных денег…» (там же, с. 239–240). См. также: Ершевский Б.Д. Дрогичинские пломбы. Классификация, типология, хронология // ВИД. Вып. XVII. М., 1985. с. 36–57.

(обратно)

212

ПСРЛ. Т. I. Стб. 472–473, под 6759 г.: «Того же лѣта бысть болѣзнь тяжка князю Олександру, но Богъ помилова и молитва отца его Ярослава и блаженнаго митрополита и епископа Кирилла».

(обратно)

213

Города нашей области. Горький, 1969. с. 148; Нижегородский край. Факты, события, люди. Н. Новгород, 1994. с. 25.

(обратно)

214

Вновь укажем на работы последних лет: Сироткин С.В. Заволжские монастыри Нижегородского края // Памятники христианской культуры Нижегородского края. (Материалы научной конференции 29–30 марта 2001 года). Н. Новгород, 2001. с. 33; Егорькова И.А. Александр Невский и Городецкий Федоровский монастырь: миф и реальность // Поволжье в средние века. Тезисы докладов Всероссийской научной конференции, посвященной 70-летию со дня рождения Германа Алексеевича Федорова-Давыдова (1931–2000). Н. Новгород, 2001. с. 160–161. И.А. Егорькова датирует возникновение легенды о кончине Александра Невского в Городецком Федоровском монастыре временем около 1700 г.

Миф, однако, оказался весьма живуч, и об этом свидетельствует версия смерти Александра Невского в изложении Ю.К. Бегунова. По утверждениям этого ученого, Нижний Новгород относился в тот период к владениям великого князя, а Городец («Городец Радилов») — к владениям Андрея Ярославича; постриг над смертельно больным Александром Ярославичем совершал Пафнутий [? — Б.П.], игумен Городецкого Федоровского монастыря [?? — Б.П.], где в 1177 г. похоронили великого князя владимирского Михаила Юрьевича [??? — Б.П.]. (См.: Бегунов Ю.К. Александр Невский. Жизнь и деяния святого и благоверного великого князя. М., 2003. с. 155). Версия Ю.К. Бегунова, изложенная в беллетризованной форме, не имеет подтверждений в древнерусских источниках. Сводку достоверных биографических данных об Александре Ярославиче см. в работах: Кучкин В.А. 1) К биографии Александра Невского // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1985. М., 1986; 2) Александр Невский — государственный деятель и полководец средневековой Руси // Отечественная история. 1996. № 5. с. 18–33; Егоров В.Л. Александр Невский и Чингизиды // Отечественная история. 1997. № 2. с. 48–58.

(обратно)

215

См. в Рогожском летописце и Симеоновской летописи, под 6875 г.: ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 85; Т. XVIII. с. 106.

(обратно)

216

См. об этом: Русинов Н.Д. Этническое прошлое Нижегородского Поволжья в свете лингвистики. Н. Новгород, 1994. с. 118–119, 128, 130–132, карта-схема № 6. География основных путей сообщения того времени позволяет предполагать миграцию населения в Городецко-Нижегородский край не только из ближайших районов Поочья, но и с земель муромских, рязанских и даже черниговских, однако это предположение требует тщательной проверки.

(обратно)

217

ПСРЛ. Т. I. Стб. 474–475. Тот же текст (с незначительными писцовыми разночтениями) — в летописи Симеоновской (ПСРЛ. Т. XVIII. с. 71) и реконструкции Троицкой (Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 325–326).

(обратно)

218

Борисов Н.С. Русская церковь в политической борьбе XIV–XV веков. М., 1986. с. 36; Охотина М.А. Русская церковь и монгольское завоевание // Церковь, общество и государство в феодальной России. М., 1990. с. 70–76.

(обратно)

219

Кривошеев Ю.В. Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв. Изд. 2-е. СПб., 2003. с. 171–176.

(обратно)

220

Насонов А.Н. Монголы и Русь…, с. 14–17.

(обратно)

221

Там же, с. 145–146. Как отмечает Ю.В. Кривошеев, взгляды А.Н. Насонова полностью принял Ю.А. Лимонов, рассматривающий систему управления русскими землями как «систему оккупации», и — с рядом оговорок — А.Л. Хорошкевич, по мнению которой перепись 1257 г. была регламентацией воинской повинности (перечень публикаций см.: Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 172–173). Значительно осторожнее высказывался по этому вопросу Б.Д. Греков: «режим полного властвования», установленный, по его мнению, в 1257 г., заключался в требовании денег и людей (в первую очередь, воинов), а также в исполнении русскими «ямской повинности» (предоставление кормов, проводников и подвод ордынцам); с конца XIII в. сбор дани осуществляли русские князья. См. подробнее: Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и ее падение. М.-Л. , 1950. с. 219–227 (автор раздела — Б.Д. Греков).

(обратно)

222

Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания на Руси XI–XIII в. М., 1955. с. 269–270.

(обратно)

223

Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. 1200–1304. М., 1989. с. 158.

(обратно)

224

Егоров В.Л. Александр Невский и Чингизиды // Отечественная история. 1997. № 2. с. 53.

(обратно)

225

Там же, с. 54.

(обратно)

226

Григорьев А.П. Ярлык Менгу-Тимура: реконструкция содержания // Историография и источниковедение истории стран Азии и Африки. Вып. XII. Л. , 1990. с. 80.

(обратно)

227

Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 176–177. Автор исходит из своих представлений о непрерывном развитии дофеодальных городов-государств. Вот типичный образец его рассуждений: «[После нашествия Батыя. — Б.П.] шел тот же самый процесс, которым было наполнено все бытие этого края в последнее столетие: образование новых городов-государств или возрождение «старых»… Монголы внесли в это свою лепту, но не настолько, чтобы говорить о них как об определяющей силе этой тенденции» (там же, с. 167–168). Взгляды Ю.В. Кривошеева в значительной мере повторяют идею Г.В.Вернадского о том, что «…внутренняя политическая жизнь Руси никогда не прекращалась, а только была ограничена и деформирована монгольским правлением». (См.: Вернадский Г.В. Монголы и Русь. Тверь; М., 1997. с. 352).

(обратно)

228

Егоров В.Л. Александр Невский и Чингизиды…, с. 53.

(обратно)

229

Ср. Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 235–236: «Зависимость в конечном итоге свелась к выплате дани — именно это становится основным элементом русско-монгольских отношений на многие последующие десятилетия»; с. 243: «…Не походы, даже самые разорительные и грабительские, определяли магистральную линию в русско-ордынских отношениях, а дань».

(обратно)

230

Трепавлов В.В. Статус «Белого царя»: Москва и татарские ханства в XV–XVI вв. // Россия и восток: проблемы взаимодействия. Ч. II. М., 1993. с. 302. См. также: Кучкин В.А. Русь под игом…, с. 19–22. Против такой трактовки возражает Ю.В. Кривошеев, рассматривающий даннические отношения как некий «социальный комплекс» [? — Б.П.], который он со ссылкой на Ю.М. Кобищанова определяет не как «комплекс социальных и политических институтов», а как «комплексы этих институтов» [?? — Б.П.]. Ниже автор поясняет, для чего ему понадобился этот не слишком вразумительный пассаж: «Нам же важно еще раз подчеркнуть, что суть даннических отношений неминуемо влечет за собой вывод о сохранении монголами на Руси той общественной системы, которая сложилась к середине XII в. и продолжала развиваться в начале XIII в.» (см.: Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 249, 251).

(обратно)

231

Ср. Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 247: «Русские летописи позволяют трактовать «улус» не как подчиненные Орде и управляемые ханом земли, а как территорию, население которой платит дань», и тут же оговаривает: «Во всяком случае, такое понимание не противоречит смыслу текстов».

(обратно)

232

См., например: Приселков М.Д. Ханские ярлыки русским митрополитам. Пг., 1916; Зимин А.А. Краткое и пространное собрания ханских ярлыков, выданных русским митрополитам // Археографический ежегодник за 1961 год. М., 1962. с. 28–40; Григорьев А.П. 1) Обращение в золотоордынских ярлыках XIII–XIV вв. // Востоковедение. Т. 7 (Ученые записки ЛГУ. № 403. Серия востоковедческих наук. Вып. 23). Филологические исследования. Л. , 1980. с. 155–180; 2) Ярлык Менгу-Тимура: реконструкция содержания // Историография и источниковедение истории стран Азии и Африки. Вып. XII. Л. , 1990. с. 75–83.

(обратно)

233

Кучкин В.А. Летописные рассказы о слободах баскака Ахмата // Средневековая Русь. Вып. I. М., 1996. с. 5.

(обратно)

234

Ср. : Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 224: «Но, может быть, этой искомой, по мнению историков, столь всеохватывающей и пронизывающей все и вся на Руси организации и не сложилось?..» Однако нет в летописях и «ярких описаний» «сотенной системы», хотя в существовании последней Ю.В. Кривошеев не сомневается, ибо она очень хорошо соответствует авторским представлениям об истории «до-феодальных городов-государств».

(обратно)

235

Тюркское слово баскак, утвердившееся в русских источниках, переводится как «давитель»; ему соответствует монгольское даруга.

(обратно)

236

В Комиссионном списке Новгородской I летописи и в Софийской I летописи старшей редакции при описании подготовки похода великого князя Ярослава Ярославича под 6777 г. упомянут «баскакъ великыи володимиръскыи, именемъ Амраганъ». См.: ПСРЛ. Т. III. с. 319; Т. VI. Вып. 1. Стб. 348. С некоторыми позднейшими изменениями это известие приведено в Никоновской летописи, под 6781 г.: ПСРЛ. Т. X. с. 151.

(обратно)

237

Ср. : Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 227: «Баскаков было, видимо, немного, и сидели они по городам, возможно, самым крупным в Северо-Восточной Руси». Впрочем, Г.А.Федоров-Давыдов справедливо указывал на то, что в ярлыках XIV в., выданных русским митрополитам, упоминаются «даруги» в трех вариантах: «волостные», «городовые», «сельные» (см.: Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1973. с. 123). Однако применительно к XIV в. нет уверенности, что этими терминами обозначены монголо-татарские чиновники: вполне возможно, что так именовались в ханских ярлыках княжеские слуги — сборщики ордынского «выхода».

(обратно)

238

См.: Григорьев А.П. Ярлык Менгу-Тимура: реконструкция содержания…, с. 75; Егоров В.Л. Александр Невский и Чингизиды…, с. 48. Обзор мнений см.: Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 232–233.

(обратно)

239

Егоров В.Л. Александр Невский и Чингизиды…, с. 48.

(обратно)

240

ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 243, под 6781 г. Это же известие, дополненное сообщением об исключении духовенства из «числа», читается и в Никоновской летописи: ПСРЛ. Т. X. с. 152, под 6783 г. А.П. Григорьев полагает, что первое «число» лишь в Новгороде прошло в 1257 г., а в других землях Северо-Восточной Руси — явно раньше (см.: Григорьев А.П. Ярлык Менгу-Тимура: реконструкция содержания…, с. 79). Но перепись была крупномасштабной и всеохватной акцией, так что предполагать большой временной разрыв между переписью Владимиро-Суздальской Руси и Новгорода нельзя.

(обратно)

241

См.: Григорьев А.П. Ярлык Менгу-Тимура: реконструкция содержания…, с. 81–82.

(обратно)

242

Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 319.

(обратно)

243

Там же, с. 262.

(обратно)

244

Насонов А.Н. Монголы и Русь…, с. 17–20.

(обратно)

245

См.: Антонов А.В. Частные архивы русских феодалов XV — начала XVII века. (Русский дипломатарий. Вып. 8). М., 2002. с. 31. Ср. : Аверьянов К.А. Купли Ивана Калиты. М., 2001. с. 42–43.

(обратно)

246

См., например, Симеоновскую летопись под 6823 г.: «Посолъ Тяитемерь… много зла учини въ Русскои земли» (ПСРЛ. Т. XVIII. с. 88); под 6830 г.: «Посолъ Ахмыл… много зла сътворися людемъ» (там же, с. 89). См. также летописную «Повесть о Шевкале», читающуюся в Рогожском летописце и Тверском сборнике под 6834 г. (ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 42–43; Т. XV. Стб. 415–416).

(обратно)

247

О традиционных маршрутах походов татарской конницы на Русь см.: Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды в XIII–XIV вв. М., 1985. с. 180–182.

(обратно)

248

Ретроспективно переносить известие о приходе татарского посла Сарайки с тысячью воинов в 1374 г. (ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 106; Т. XVIII. с. 114, под 6882 г.) на ситуацию 1240–1260-ых гг. некорректно: в 1374 г. Нижний Новгород, как известно, уже был стольным городом великого княжества, политика которого по отношению к Орде была неоднозначной, что и обусловило присылку большого посольства с целью оказания военного давления.

(обратно)

249

О двух системах сбора дани — в пользу Орды и в пользу князей — см.: Борисов Н.С. Иван Калита. М., 1995. с. 182.

(обратно)

250

См. об этом: Назаров В.Д. О проездном суде наместников в средневековой Руси // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1987 год. М., 1989. с. 84–92 (здесь же приведен анализ сохранившихся источников).

(обратно)

251

О полномочиях и сфере деятельности нижегородского великокняжеского ключника см.: Максин В.А., Пудалов Б.М. Докладной судный список 1509 года из архива Нижегородского Печерского монастыря // Русский дипломатарий. Вып. 4. М., 1998. с. 111–119 (здесь же дана публикация текста источника, содержащего включенный акт).

(обратно)

252

См.: Назаров В.Д. О проездном суде наместников в средневековой Руси…, с. 92: «Типологически проездной суд наместников был ранней формой становления наместничьего, кормленщицкого управления».

(обратно)

253

Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды в XIII–XIV вв., с. 40.

(обратно)

254

Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды в XIII–XIV вв., с. 41.

(обратно)

255

Там же, с. 42–43.

(обратно)

256

В частности, В.Л. Егоров рассматривает эти слободы как пример «буферной зоны». См.: Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды в XIII–XIV вв., с. 39–40.

(обратно)

257

ПСРЛ. Т. I. Стб. 481 (здесь только окончание, из-за механической утраты листов); Т. XVIII. с. 79–81. См. также статью: Кучкин В.А. Летописные рассказы о слободах баскака Ахмата // Средневековая Русь. Вып. I. М., 1996. с. 5–57.

(обратно)

258

Кучкин В.А. Летописные рассказы о слободах баскака Ахмата…, с. 5. СР. : Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 231.

(обратно)

259

Там же, с. 44.

(обратно)

260

Там же, с. 49.

(обратно)

261

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 79 (по Симеоновской летописи; в Лаврентьевской соответствующий отрывок утрачен).

(обратно)

262

Кучкин В.А. Летописные рассказы о слободах баскака Ахмата…, с. 46.

(обратно)

263

Таковыми были, по-видимому, в XIII в. упоминаемые позже как русские административно-территориальные единицы «Сокольское со всѣм и Кѣржанец со всѣм» (см.: Духовные и договрные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. М.-Л. , 1950 (далее — ДДГ). № 22 (начало 1423 г.). с. 61). Название «Сокольское» указывает, скорее всего, на соколиную охоту; определить время возникновения данного поселения невозможно, но примечательно, что его название — русское. Заселение Сокольской волости и Керженца шло, видимо, из Городца.

(обратно)

264

Об этом термине см.: Руденко К.А. «Татарская земля»: археологические памятники XIV — начала XV в. в Среднем Поволжье // Поволжье и сопредельные территории в средние века. (Труды ГИМ. Вып. 135) М., 2002. с. 154–165.

(обратно)

265

Аверьянов К.А. Купли Ивана Калиты. М., 2001. с. 33–47 (глава «Вопрос о «тьмах» и статусе Мещеры»). Практически без изменений этот текст был опубликован в тезисах Всероссийской научной конференции, посвященной 70-летию Г.А. Федорова-Давыдова (см.: Поволжье в средние века. Н. Новгород, 2001. с. 153–157). Выводы К.А. Аверьянова, прозвучавшие в его выступлении на конференции, вызвали возражения В.Д. Назарова и автора этих строк.

(обратно)

266

Аверьянов К.А. Купли Ивана Калиты…, с. 40.

(обратно)

267

Аверьянов К.А. Купли Ивана Калиты…, с. 38.

(обратно)

268

Там же, с. 34–35.

(обратно)

269

Там же, с. 36–37.

(обратно)

270

Там же, с. 38–39.

(обратно)

271

Там же, с. 40–47.

(обратно)

272

Об этой грамоте см.: Назаров В.Д. Докончание князей Шуйских с князем Дмитрием Шемякой и судьбы Нижегородско-Суздальского княжества в середине XV века // Архив русской истории. Вып. 7. М., 2002. с. 34–82.

(обратно)

273

Текст опубликован: ДДГ. № 40. М.-Л. , 1950. с. 119.

(обратно)

274

О составе владений князя Дмитрия Константиновича-младшего (его прозвища в источниках — «Ноготь» и «Одноок») см.: Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XIV вв…, с. 220–223 («…Удел самого младшего из сыновей Константина Васильевича Нижегородского состоял как минимум из отдельных сел и угодий в суздальской городовой округе и обширных пространств по среднему и нижнему течению рек Уводи, Вязьмы и Ухтомы»). По нашему мнению, удел Дмитрия Ногтя, как и других князей Константиновичей, мог включать по завещанию отца, великого князя Константина Васильевича, часть Суздаля. Практика наделения сыновей неравными частями города-родового центра хорошо прослеживается по Москве и Ростову. Гипотеза о совместном владении Суздалем братьев Константиновичей объясняет, как Дмитрий Ноготь смог выставить самостоятельный отряд в походе на Тверь в 1375 г. (об этом упоминают Рогожский летописец и Симеоновская летопись: ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 110; Т. XVIII. с. 115, под 6883 г.) и как различные ветви потомков Константина могли княжить в Суздале в конце XIV — первой трети XV вв. Этот вопрос выходит за рамки данной работы и будет проанализирован в отдельной статье.

(обратно)

275

Косвенные свидетельства в пользу того, что Вятка какое-то (может быть краткое) время была владетельной частью Суздальско-Нижегородского княжения, приводит В.Д. Назаров (Докончание князей Шуйских с князем Дмитрием Шемякой…, с. 47).

(обратно)

276

См. ПСРЛ. Т. XV. Стб. 484, под 6916 г.: «мѣсто града того разориша Сары Великыа…». В этом же фрагменте говорится о православных реалиях «Сары Великой», так что считать ее татарско-мордовской «тьмой» было бы явной натяжкой.

(обратно)

277

Как известно, «Уяды» единственный раз упоминаются в «Повести о нашествии Едигея» Тверского сборника — летописного свода XVI в., сохранившегося в списках XVII в.: татары «поидоша от Новагорода воюючи Уяды и Березово поле…, и оттолѣ поидоша къ Сурѣ, начаша Суру воевати, Кормышъ пожгоша, и Сару Великую пожгоша…, и мѣсто града того разориша Сары Великыа…» (ПСРЛ. Т. XV. Стб. 484, под 6916 г.). В Симеоновской летописи читается иная редакция «Повести о нашествии Едигея» (ПСРЛ. Т. XVIII. с. 158, под 6917 г.), где нет интересующего нас фрагмента. Вероятность неправильного прочтения протографа редактором или переписчиком Тверского сборника весьма велика, так как в аналогичном контексте при перечислении нижегородских топонимов более ранний Рогожский летописец XV в. (не содержащий «Повести о нашествии Едигея») и Симеоновская летопись всегда дают чтение «уезд». Примеры: «Того же лѣта… бысть моръ силенъ великъ на люди въ Новѣгородѣ въ Нижнем и на уездъ, и на Сару, и на Киши, и по странамъ, и по волостемъ» (под 6872 г.); «Того же лѣта князь Ординьскыи именемъ Булатъ Темирь прииде ратию Татарьскою и пограби уезд даже и до Волги и до Сундовити и села княжи Борисовы» (под 6875 г.); «…Тое же осени нечестивии поганая Моръдва, собравшеся без вѣсти и удариша изгономъ на уездъ, и множьство людеи посѣкоша, а иныхъ полониша и останочныя села пожгоша и отидоша. И стиже ихъ не во мнозѣ князь Борисъ Костянтиновичь у рѣкы у Пианы…» (под 6885 г.); «…Того же лѣта приидоша Татарове изгономъ к Новугороду Нижнему,… а градъ пожгоша…, а на завътрее от града отидоша и идучи повоеваша Березово поле и уездъ весь…» (под 6886 г.) (См.: ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 76, 85, 120, 133–134; Т. XVIII. с. 102, 106, 119, 126). Судя по тексту Тверского сборника, «Уяды» находятся где-то рядом с Березопольем, но явно ближе к Нижнему Новгороду, чем Посурье, Курмыш и Сара (что проигнорировал К.А. Аверьянов, «поместив» «Уяды» в «область с центром в Курмыше»). В процитированных фрагментах именно «уезд» соседствует с Березопольем и находится ближе к Нижнему Новгороду, чем Сара и Запьянье.

Среди населенных пунктов Нижегородской губернии (края, области) название «Уяды» не встречается.

(обратно)

278

См. Рогожский летописец и Симеоновскую летопись под 6880 и 6883 гг.: «Того же лѣта приидоша Татарове изъ Мамаевы Орды и взяша Кишь и огнем пожгоша и боярина убиша Парфениа Феодорович[а] и за-Пиание все пограбиша и пусто сотвориша и людей посѣкоша, а иныхъ въ полонъ поведоша»; «Того же лѣта Татарове приида за Пианою волости воевали, а заставу Нижняго Новагорода побили, а иныхъ множество людии потопло…»; «Тое же осени князь Борисъ Костянтиновичь постави собѣ городъ [выделено нами. — Б.П.] на Сурѣ на рѣцѣ и нарече имя ему Куръмышь» (ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 100, 109, 112–113; Т. XVIII. с. 112, 115).

(обратно)

279

Ср.: Назаров В.Д. Докончание князей Шуйских с князем Дмитрием Шемякой…, с. 46, прим.18: «…Не может быть принята недавно высказанная К.А. Аверьяновым точка зрения в силу крайней искусственности аргументов».

(обратно)

280

Зарубин Н.Н. Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам. (Памятники древнерусской литературы. Вып. 3). Л. , 1932. с. 19–20.

(обратно)

281

ПСРЛ. Т. I. Стб. 256–257, под 6605 г. (в известии о Любечском съезде князей).

(обратно)

282

Свердлов М.Б. Генезис и структура феодального общества в Древней Руси. Л. , 1983. с. 199.

(обратно)

283

Так, например, в весьма объемной (в двух частях) книге Н.И. Храмцовского глава II «Новгород Нижний — пригородок Суздальский», охватывающая период 1222–1350 гг., уместилась на семи страницах; собственно же периоду истории региона после смерти Александра Невского и до середины XIV в. уделено чуть больше страницы (см.: Храмцовский Н.И. Краткий очерк истории и описание Нижнего Новгорода. Ч. 1. Н. Новгород, 1857. с. 7–14). Предельно лаконичен соответствующий раздел в книге: История города Горького. Краткий очерк. Горький, 1971. с. 22 (период с кон. XIII в. до 1340 г.; о Городецком уделе Андрея Александровича, равно как и о самом князе, здесь нет ни слова). Но всех превзошел в краткости Н.Ф. Филатов, уместивший историю Городецкого княжества в одном абзаце из шести строк, а период перв. трети XIV в. — также в одном абзаце из пяти строк! (См.: Нижегородский край. Факты, события, люди. Н. Новгород, 1994. с. 25, 28). При этом оказались опущены все упоминания о нижегородских событиях 1305 и 1311 гг. и о князе Александре Васильевиче.

(обратно)

284

Кривошеев Ю.В. Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв. Изд.2-е. СПб., 2003. с. 68.

(обратно)

285

Ср. в «Послании (Молении) Данила Заточенаго к великому князю Ярославу Всеволодичю» (редакция XIII в.): «Княже мои, господине! Яко же дубъ крепится множеством корения, тако и град нашь твоею державою» (Зарубин Н.Н. Слово Даниила Заточника…, с. 59).

(обратно)

286

Зарубин Н.Н. Слово Даниила Заточника…, с. 20.

(обратно)

287

Свердлов М.Б. Генезис и структура феодального общества в Древней Руси. Л. , 1983. с. 202.

(обратно)

288

Так, в анонимном «Поучении в неделю первую поста», приписываемом Иоанну Златоусту и последовательно включавшемся с XIII в. в древнерусские сборники уставных чтений, читается фрагмент, хорошо показывающий структуру общества: «Тако же и сии недели больши суть первой, яко же есть царь болши князя, а князь воеводы, воевода же боярина, а боярин сотника, а сотник пятидесятника, а пятидесятник слугы» (цитируется по списку Измарагда 1-ой «Древнейшей» редакции: РГБ. Ф. 304. Оп. I. № 204, серед. XVI в., Л. 277об.–278). Нетрудно заметить, что воевода (связанный с князем службой) не только различается с боярином, но и поставлен выше его.

(обратно)

289

Зарубин Н.Н. Слово Даниила Заточника…, с. 60.

(обратно)

290

Там же, с. 86. Здесь же читаются не менее резкие выпады: «Княже мои, господине мои! Конь тучен, яко враг, сапает на господина своего; тако боярин, богат и силен, смыслит на князя зло» (с.91); «Княже мои, господине мои! Что бых въ твоем дворѣ за тскою [доскою. — Б.П.] торчал, нежели бы у боярина домом владѣл с ключем ходити» (с.92); «Княже мои, господине мои! У боярина служити, что по бесе клобук мыкати; то же у боярина что добыти» (с.93).

(обратно)

291

Характерно резкое замечание В.Т. Пашуто о таких исследованиях: «Их совокупность не создает цельного представления о судьбах всей Руси XII–XIII вв.» (См.: Пашуто В.Т. Возрождение Великороссии и судьбы восточных славян // Пашуто В.Т., Флоря Б.Н., Хорошкевич А.Л. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства. М., 1982. с. 10–11). Справедливую критику этого высказывания см., например, в статье: Кузьмин А.В. Роль генеалогических исследований в изучении Древней Руси // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. № 2 (8). М., 2002. с. 60.

(обратно)

292

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.3. ГЛ. 4 // Соловьев С.М. Сочинения. Кн. II. М., 1988. с. 186–208.

(обратно)

293

Пресняков А.Е. Образование Великорусского централизованного государства. М., 1998. с. 75–80.

(обратно)

294

Насонов А.Н. Монголы и Русь…, с. 69–80.

(обратно)

295

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 119, 121–131.

(обратно)

296

Еранцев А.Н. Борьба князя Андрея Городецкого за власть во Владимиро-Суздальской Руси в конце 13-начале 14 веков // Городецкие чтения. Вып. 3. Материалы научно-практической конференции. Городец, 2000. с. 22–36.

(обратно)

297

Там же, с. 31.

(обратно)

298

Так в Симеоновской летописи: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 24. В «Родословии князей», включенном в Комиссионный список Новгородской I летописи младшего извода, «Андреи Городецкыи» указан после «Дмитрия Переяславского», но перед «Василием Костромским» (ПСРЛ. Т. III. с. 466). В Летописи Авраамки «Родословие князей» дает следующий порядок старшинства: «Сынове Александрови: Дмитрии Переяславьскыи, Андрѣи Городечкыи, Василѣи Костромьскыи, Данило Московъскыи» (ПСРЛ. Т. XVI.Стб. 308). Судя по летописным известиям о княжении Василия Александровича в Новгороде при жизни Александра Невского, логично предполагать, что Василий был первенцем, так что правильнее вариант Симеоновской летописи.

(обратно)

299

Именование Василия Александровича «Василий Костромской» в «Родословии князей» (ПСРЛ. Т. III. с. 466) — ошибка древнерусского книжника, спутавшего княжича с его дядей, Василием Ярославичем.

(обратно)

300

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 74. В позднем Владимирском летописце читается аналогичный текст, но опущено укзание на Новгород: «В лѣто 6782. Прииде митрополит Кирил ис Киева и приведе с собою архимандрита Печерскаго Серапиона и постави его епископом Ростову и Володимерю» (ПСРЛ. Т. XXX. с. 95).

(обратно)

301

Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 332. Примечательно, что Н.М.Карамзин также считал, что «Новгород» известия о поставлении Серапиона на владимирскую кафедру — это Новгород Нижний. При этом историк удивленно замечал: «Но в Ростове был тогда особенный епископ Игнатий». См.: Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. IV. Прим.153. М., 1992. с. 231.

(обратно)

302

ПСРЛ. Т. I. Стб. 481.

(обратно)

303

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 123–124.

(обратно)

304

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 72, 74; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 328, 331.

(обратно)

305

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 77; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 338.

(обратно)

306

ПСРЛ. Т. XXIII. с. 89; аналогично — т. XXVIII. с. 61, 220 (своды 1497 и 1518 гг. соответственно); во всех указанных памятниках — под 6782 г.

(обратно)

307

ПСРЛ. Т. X. с. 152.

(обратно)

308

ПСРЛ. Т. XXV. с. 151, под 6782 г. (по тексту свода кон. XV в.). Аналогично и в Воскресенской летописи, текст которой восходит к своду 1479 г. (ПСРЛ. Т.VII. с. 172). Эта же редакция известия отразилась в тексте «листа» над гробом Серапиона Владимирского (приведен в сборнике РГБ. Ф. 256 (собр. Н.П. Румянцева) № 364, Л. 236), где сказано, что митрополит киевский «постави его епископомъ Владимеру и Суздалю и Новуграду Нижнему». Это еще более поздний источник (рукопись датируется временем между 1719–1725 гг.), и его текст нельзя возводить к летописанию XIII в., так что упоминание Новгорода Нижнего в титуле владыки — отражение реалий последующих эпох.

(обратно)

309

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 74–75; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 333.

(обратно)

310

Лаврентьевская летопись под 6808 г. лишь кратко сообщает о том, что митрополит Максим переселился в Суздальскую землю (город Владимир не упоминается). По Симеоновской (под 6808 г.) и Софийской I (под 6807 г.), митрополит обосновался во Владимире. Текст данного известия Троицкой в выписках Н.М. Карамзина не сохранился и реконструирован по Симеоновской. Московский свод 1479 г. (по Эрмитажному списку) сообщает под 6807 г., что Максим «седе в Володимере и со всемъ клиресомъсвоимъ месяца апреля въ 18, а Семену епископу Володимерскому дасть епископью Ростовскую»; тот же текст читается в Воскресенской и Типографской летописях. Аналогичная запись, но без точной даты, содержится в Рогожском летописце, Ермолинской летописи, сводах 1497 и 1518 гг. (под 6807 г.). Только Никоновская летопись содержит достаточно подробное известие, под 6807 г.: «Того же лѣта пресвященный Максимъ, митрополитъ Киевский и всея Руси, не терпя насилиа отъ Татаръ въ Киевѣ, поиде изъ Киева, и весь Киевъ разыдеся; а митрополитъ иде изъ Киева къ Брянску, а отъ Брянска иде въ Суздальскую землю, и тако пришедъ съ крылосомъ и со всѣмъ житиемъ своимъ и сяде въ Володимери, и въ Суздалѣ, и въ Новѣгородѣ въ Нижнемъ и прочая тамо прилежащая мѣста». При текстологическом сопоставлении этой редакции известия с ее источниками (известиями Симеоновской (Троицкой) и Московского свода 1479 г.) становится очевидным, что упоминание о Нижнем Новгороде — поздняя вставка редактора Никоновской, отражающая реалии нач. XVI в., но никак не последней трети XIII в. Тексты летописных известий см.: ПСРЛ. Т. I. Стб. 485; Т. XVIII. с. 84; Т. XXV. с. 392; Т. VII. с. 182; Т. XXIV. с. 106; Т. VI. Вып. I. Стб. 365; Т. XV. Вып. 1. Стб. 35; Т. XXIII. с. 95; Т. XXVIII. с. 64, 223–224; Т. X. с. 172; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 349.

(обратно)

311

Известие о смерти Ярослава помещено под 6779 г., «тое же зимы», после записи о смерти 14 декабря ростовской княгини Марии. См.: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 74; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 331.

(обратно)

312

ПСРЛ. Т. I. Стб. 525; Т. III. с. 89–90, 321–322; Т. IV. Ч. 1. с. 241; Т. VI. Вып. 1. Стб. 353; Т. XVIII. с. 73–74; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 331.

(обратно)

313

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 73; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 331.

(обратно)

314

ПСРЛ. Т. I. Стб. 523 (под 6749 г.).

(обратно)

315

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 74; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 332.

(обратно)

316

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 75, под 6784 г. мартовским.

(обратно)

317

Как пишет Э. Клюг со ссылкой на С.М. Соловьева, Г.В. Вернадского и др. ученых, «…с Ярослава Ярославича начинается череда «патримониальных» великих князей, т. е. таких великих князей владимирских, которые управляли великим княжеством из своих прежних удельных княжеств и рассматривали прилегающую к Владимиру территорию всего лишь как некий довесок к своей власти». В то же время исследователь отмечает необходимость дополнительного аргументирования этой точки зрения. См.: Клюг Э. Княжество Тверское…, с. 68–69, прим.81.

(обратно)

318

ПСРЛ. Т. I. Стб. 474; Т. XVIII. с. 70 (обе — под 6763 г. мартовским).

(обратно)

319

Симеоновская летопись под 6777 г. сообщает о смерти князя Дмитрия Ярославича («внукъ великаго князя Всеволода»), похороненного в Юрьеве (ПСРЛ. Т. XVIII. с. 73). Следует, конечно, читать «Дмитрий Святославич»; он упоминается и в Лаврентьевской летописи: ПСРЛ. Т. I. Стб. 469, 472, 474. Святослав Всеволодович и его потомки владели Юрьевом с домонгольских времен (возможно, с перерывом на время великого княжения Святослава в 1247–1249 гг.). Именование Святослава Всеволодовича «князем переяславским и новгородским» (Клюг Э. Княжество Тверское…, с. 59–60), следует считать ошибочным, так как в источниках нет свидетельств о принадлежности ему Переяславля. Последний раз самостоятельный юрьевский князь Иван Ярославич упоминается в 1339/40 г. (ПСРЛ. Т. XVIII. с. 93; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 363, под 6847 г. мартовским), после чего ветвь потомков Святослава Всеволодовича пресеклась.

(обратно)

320

Через три года после княжеского съезда на Костроме летопись сообщает о смерти князя Юрия, сына Андрея Ярославича (ПСРЛ. Т. XVIII. с. 77; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 336, под 6787 г. мартовским). Никаких упоминаний о потомках Юрия Андреевича древнерусские источники не содержат. Догадка В.А. Кучкина о том, что суздальский князь Василий «Михайлович» — сын Михаила Юрьевича и, следовательно, внук Юрия Андреевича (Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 206, прим. 57), не может быть подтверждена показаниями источников, которые не знают суздальского князя Михаила Юрьевича. На недостоверность известия Никоновской летописи о Василии «Михайловиче» указывал А.Е. Пресняков, с оговоркой: «лицо весьма сомнительное и едва ли существовавшее» (Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства…, с. 372, прим. 37); трудность для истолкования известия Никоновской признает и В.А. Кучкин. О родословии Суздальского княжеского дома см. ниже.

(обратно)

321

Впервые Дмитрий Александрович назван великим князем в статье под 6785 г., в связи с зимним походом 1277/78 г. См.: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 75; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 334.

(обратно)

322

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 75; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 334, под 6785 г. мартовским.

(обратно)

323

По летописным сообщениям, его отец, Александр Ярославич женился в 1239 г. (см.: ПСРЛ. Т. III. с. 77, 289; Т. VI. Вып. 1. Стб. 300; Т. IV. Ч. 1. с. 222 (в конце статьи под 6746 г.)). Теоретически Андрей Александрович мог родиться между 1239–1263 гг. (то есть между годами женитьбы и смерти его отца, Александра Ярославича). С учетом старших братьев, Василия и Дмитрия, и младшего, Даниила, родившегося в 1261 г., вероятный год рождения Андрея может быть сужен до интервала нач. 1240 — кон.1250-ых гг. Следует учесть и то обстоятельство, что его старший брат Дмитрий Александрович, по летописному сообщению, после смерти отца «князь еще малъ бяше» (ПСРЛ. Т. III. с. 84, под 6772 мартовским. См. также: Бережков Н.Г. Хронология русского летописания…, с. 272). Поэтому можно полагать, что Дмитрий в 1263 г. был еще несовершеннолетним. Но уже в 1272 г. князь пытается утвердиться в Новгороде, что однозначно свидетельствует о его совершеннолетии. По нормам древнерусского (и, шире, средневекового) права совершеннолетие начиналось с 12–14 лет (см.: Кормчая книга… М., 1650. Л. 408об., 445). Исходя из этого, можно предполагать, что Дмитрий родился в первой половине 1250-ых гг. (после 1252 г.?). Тогда временем рождения Андрея следует считать середину или, в крайнем случае, вторую половину 1250-ых гг.

(обратно)

324

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 75; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 334; 6785 год был мартовским (см.: Бережков Н.Г. Хронология русского летописания…, с. 115) и начинается 1 марта; 16 сентября умер один из участников поездки, ростовский князь Борис Василькович.

(обратно)

325

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 77; известие помещено после сообщения о кончине митрополита Кирилла 7 декабря 1280 г., следовательно, поход состоялся не ранее декабря 1280 г., вероятнее же в январе-феврале 1281 г.

(обратно)

326

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 78; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 338.

(обратно)

327

Летописец сообщает, что «князь же великии Дмитрии выбѣжа ис Переяславля въ малѣ дружинѣ». См.: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 78; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 339.

(обратно)

328

Г.А.Федоров-Давыдов обращал внимание на сходство системы престолонаследия в Золотой Орде и на Руси: «В Золотой Орде дядя имел право на престол в силу какого-то не всегда понятного нам традиционного права старшинства, сын же — как носитель нового, зарождающегося принципа преемственности власти от отца к сыну». Ссылаясь на исследование А.Е Преснякова о княжом праве, ученый усматривал в родовом принципе наследования (от старшего брата к младшему и от младшего из братьев к старшему племяннику) «тенденцию к сохранению общеродового единства правящего дома… Эта тенденция борется с новой, феодальной «отчинной» тенденцией…». Отмечал Г.А. Федоров-Давыдов и еще одну «традицию феодальной борьбы: старшая жена умершего правителя в борьбе за престол возглавляет лагерь сторонников династии именно этого хана против других претендентов». При определении старшинства «решающую роль играет курултай и, следовательно, весь род Джучидов» (см.: Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1973. с. 70–74). Андрей Александрович не был ни старшим сыном великого князя (Александра Ярославича), ни следующим по старшинству братом покойного великого князя Василия; нет никаких свидетельств о поддержке его притязаний матерью — вдовой Александра Невского либо княжеским съездом.

(обратно)

329

Насонов А.Н. Монголы и Русь…, с. 71–72. Ср. Клюг Э. Княжество Тверское…, с. 77–79.

(обратно)

330

См.: ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 245; Т. VI. Вып. 1. Стб. 357 (обе — под 6790 г.). Московско-Академическая летопись сообщает об этом под 6789 г.; сообщение о возвращении князя от Ногая помещено под 6791 г. См.: ПСРЛ. Т. I. Стб. 525–526. Симеоновская летопись помещает соответствующие известия под 6790 и 6791 гг. мартовскими. См.: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 78–79; Бережков Н.Г. Хронология русского летописания…, с. 115.

(обратно)

331

Составители именного указателя к Симеоновской летописи отождествили Семена Тонильевича («Толигнѣвича») с суздальским боярином Семеном, воеводой великого князя Василия Ярославича, упоминаемым под 6780 г. См.: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 74, 298 (указатель именной). Такое отождествление нельзя признать вполне доказанным, потому что «Семен» — достаточно распространенное имя.

(обратно)

332

В этой связи уместно вспомнить мнение Э. Клюга: «Концентрация власти, подразумевавшая сочетание сильного удела с великокняжеским титулом и княжением в Новгороде, таила в себе возможность полного переворота в политических отношениях Суздальской земли». См.: Клюг Э. Княжество Тверское…, с. 80.

(обратно)

333

ПСРЛ. Т. III. с. 324 (младшего извода; в Синодальном списке, сохранившем старший извод Новгородской I летописи, отсутствуют статьи между 6780 и 6807 гг. из-за утраты листов (весьма ранней) в самом списке или в его протографе). См. также аналогичный фрагмент в летописях Новгородской IV, Софийской I, своде 1472 г., 1479 г. и кон. XV в.: ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 244; Т. VI. Вып. 1. Стб. 358; Т. XXVI. с. 94; Т. XXVII. с. 52 (с некоторыми сокращениями); Т. XXV. с. 154.

(обратно)

334

ПСРЛ. Т. III. с. 324–325.

(обратно)

335

Там же, с. 325.

(обратно)

336

Янин В.Л. Новгородские посадники. М., 1962. с. 160. Выводы ученого подтверждает и проведенный им анализ актового материала: «На возникновение новых отношений указывают, в частности, особенности формуляра докончаний позднейшего времени, возводящих «старину» и «пошлину» в отношениях с князьями именно ко времени Андрея Александровича» (там же).

(обратно)

337

ПСРЛ. Т. III. с. 324–325.

(обратно)

338

См. в летописях Новгородской Карамзинской, Новгородской IV и Софийской I (старшей редакции): ПСРЛ. Т. XLII. с. 85 (первая выборка); Т. IV. Ч. 1. с. 245; Т. VI. Вып. 1. Стб. 358 (здесь вместо «в Городец» сказано «на Городець»). Аналогично в Софийской I по списку Царского: ПСРЛ. Т. XXXIX. с. 95.

(обратно)

339

Сохранился в составе летописей Вологодско-Пермской и Никаноровской: ПСРЛ. Т. XXVI. с. 94; Т.Т. XXVII. с. 52–53.

(обратно)

340

ПСРЛ. Т. XXV. с. 154. В.А. Кучкин замечает, что «известие Новгородской I летописи младшего извода было просмотрено А.Е. Пресняковым, который полагал, что только данные о смерти Андрея Александровича устанавливают его ближайшее отношение к Городцу». См.: Кучкин В.А. Нижний Новгород и Нижегородское княжество в XIII–XIV вв. // Польша и Русь. Черты общности и своеобразия в историческом развитии Руси и Польши XII–XIV вв. М., 1974. с. 254–255 (прим. 30). В действительности данное сообщение было известно А.Е. Преснякову, писавшему: «С опаской от брата вернулся в[еликий] к[нязь] Андрей во Владимир, сопровождаемый новгородцами, и поспешил на Городец в Орду [выделено нами. — Б.П.]». См.: Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства. М., 1998. с. 76. Выделенный фрагмент свидетельствует, что А.Е. Пресняков опирался на восходящий к своду 1479 г. текст Воскресенской летописи (ссылки на нее особенно многочисленны). Видимо, ученый просто не придал значения известию 1283 г. при решении вопроса о принадлежности Городца Андрею Александровичу, сосредоточив внимание на известии 1304 г. о погребении князя в Городце.

(обратно)

341

ПСРЛ. Т.VII. с. 176; Т. XXXIII. с. 76.

(обратно)

342

ПСРЛ. Т. XXIII. с. 91–92: «дошедъ Володимеря, а самъ поиде на Городець, а оттоле во Орду»; Т. X. с. 160: «…поиде изъ Володимеря на Городецъ, а оттуду поиде во Орду ко царю»; аналогично: Татищев В.Н. История Российская…, т. V, с. 57 (вместо ко «царю» здесь позднейшее «к хану»).

(обратно)

343

Характерные примеры — в Новгородской IV летописи под 6764 г.: «Князь Александръ поиде в Низъ» (ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 232); под 6778 г.: «…Ярославъ поиде об ону [страну] к Руси…» (там же, с. 240). См. также: ПСРЛ. Т. III. с. 88 (под 6777 и 6778 гг.), и др. На отсутствие уточнений, куда именно выехал из Новгорода князь, обратил внимание Э. Клюг. По его словам, летописи «не дают никаких указаний на места, из которых Ярослав при разных обстоятельствах отправлялся в Новгород, или же в которые он прибывал, выехав из Новгорода, или же дают на сей счет весьма противоречивые сведения». См.: Клюг Э. Княжество Тверское…, с. 69.

(обратно)

344

Основные летописные источники: ПСРЛ. Т. I. Стб. 526–527; Т. IV. Ч. 1. с. 244–249; Т. VI. Вып. 1. Стб. 357–367; Т. X. с. 159–161, 165–174; Т. XVIII. с. 78–79, 82–86; Т. XXV. с. 153–154, 156–158, 392–393; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 345–351. Основные исследования: Насонов А.Н. Монголы и Русь…, с. 71–78; Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и ее падение. М., 1950. с. 82–89 (о смене власти в Орде; автор раздела — А.Ю. Якубовский), с. 233–235 (о борьбе братьев Александровичей; автор раздела — Б.Д. Греков); Феннел Д. Кризис средневековой Руси. 1200–1304. М., 1989. с. 191–195; Кучкин В.А. 1) Роль Москвы в политическом развитии Северо-Восточной Руси конца XIII в. // Новое о прошлом нашей страны (Сб. памяти акад. М.Н. Тихомирова). М., 1967. с. 54–64; 2) Первый московский князь Даниил Александрович // Отечественная история. М., 1995. № 1. с. 93–107; Янин В.Л. Новгородские акты XII–XV в. (Хронологический комментарий). М., 1991. с. 151–152; Горский А.А. Политическая борьба на Руси в конце XIII века и отношения с Ордой // Отечественная история. 1996. № 3. с. 74–92; Горский А.А. Москва и Орда. М., 2000. Достаточно полный перечень источников и библиография приведены в примечаниях к статье А.Н. Еранцева (Городецкие чтения. Вып. 3. с. 32–36).

(обратно)

345

А.А. Горский высказывал мнение о том, что первый поход Андрея Городецкого и татар на Дмитрия Александровича состоялся зимой 1282/83 г., второй поход и отъезд Дмитрия к Ногаю — в 1283 г.; в 1284 г. Дмитрий вернулся от Ногая на Русь (см.: Горский А.А. Политическая борьба на Руси в конце XIII века и отношения с Ордой…, с. 76). Позднее, однако, ученый пересмотрел эту датировку в сторону общепринятой: первый поход — зима 1281/82 г., второй поход — 1282 г., возвращение Дмитрия от Ногая — 1283 г. (см.: Горский А.А. Москва и Орда…, с. 16).

(обратно)

346

ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 246; Т. VI. Вып. 1. Стб. 360; Т. I. Стб. 526. К этим летописям восходят аналогичные известия Ермолинской летописи и московских сводов 1479 г. и кон. XV в., а также Никоновской летописи: ПСРЛ. Т. XXIII. с. 93; Т. XXV. с. 156; Т. X. с. 166.

(обратно)

347

ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 34 (под 6796 г.).

(обратно)

348

См. подробнее: Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды…, с. 72.

(обратно)

349

См.: ПСРЛ. Т. III. с. 327; Т. IV. Ч. 1. с. 248; Т. VI. Вып. 1. Стб. 362.

(обратно)

350

ПСРЛ. Т. III. с. 328; Т. VI. Вып. 1. Стб. 363. Аналогичное известие читается в Московских великокняжеских сводах 1472 г., 1479 г. и кон. XV в. (ПСРЛ. Т. XXVI. с. 96; Т. XXVII. с. 54; Т. XXV. с. 157), а также более поздних сводах XVI в. (например, Воскресенской летописи: ПСРЛ. Т.VII. с. 180). В Новгородской IV, Московско-Академической, Троицкой и Симеоновской это известие отсутствует.

(обратно)

351

ПСРЛ. Т. XXIII. с. 94; Т. XXVIII. с. 63, 223. Аналогично в Никоновской летописи: ПСРЛ. Т. X. с. 170 («Князь Андрей Александровичь изъ Торжку иде въ Городецъ на Низъ…»). Из Никоновской текст без изменений был заимствован В.Н. Татищевым (Татищев В.Н. История Российская…, т. V, с. 66). В.А. Кучкин указывает только два летописных известия, в которых Городец упоминается как город Андрея Александровича — известия 1283 и 1304 гг. (См.: Кучкин В.А. Нижний Новгород и Нижегородское княжество в XIII–XIV вв…, с. 238). Известие 6802 (1294) г., таким образом, выпало из поля зрения ученого, либо он посчитал сообщение недостоверным, но не оговорил это.

(обратно)

352

Аверьянов К.А. Купли Ивана Калиты. М., 2001. с. 113.

(обратно)

353

Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 345–347.

(обратно)

354

В Новгородской I: «Того же лѣта би чоломъ Андрѣи князь цесареви съ иными князи на Дмитриа князя с жалобами…»; в Софийской I: «съ иными князи рускыми». Схожий текст читается в Вологодско-Пермской летописи, отразившей Московский великокняжеский свод 1472 г., восходящий к Софийской I: «В лѣто 6801. Бии челом князь Ондрѣи Александрович царю со инѣми князи Рускими на брата своего великого князя Дмитрея Александровича съ жалобами». Аналогичное сообщение, с незначительными разночтениями, читается в Ермолинской летописи и сводах 1497 и 1518 гг. Есть это известие и в Московских великокняжеских сводах 1479 г. и кон. XV в.: «В лѣто 6801. Князь Андрѣи Александровичь иде во Орду и со иными Русскими князи, и жаловася царю на брата своего на великого князя Дмитрея Александровичя» (то же — в Воскресенской и Типографской летописях. См.: ПСРЛ. Т. III. с. 327; Т. VI. Вып. 1. Стб. 362; Т. XXVI. с. 95; Т. XXIII. с. 93; Т. XXVIII. с. 63, 223; Т. XXV. с. 157; Т.VII. с. 180; Т. XXIV. с. 105.

(обратно)

355

ПСРЛ. Т. X. с. 168–169.

(обратно)

356

См., например: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 77. Кстати, Новгородская IV, сообщая под 6801 г. о смерти князя Михаила Глебовича во время все той же пресловутой поездки в Орду, не называет его «Городецким»: «Того же лѣта поидоша вси князи в Орду. Преставися князь Михаило Глебовичь в Татарехъ»; после этого следует сообщение о Дюденеве рати, где названы по именам князья Андрей, Федор и ростовские Дмитрий и Константин. См.: ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 248. Не этот ли перечень князей стал основой для умозаключений редактора Никоновской о том, какие «князья русские» жаловались на Дмитрия в Орде?

(обратно)

357

См.: Татищев В.Н. История Российская…, т. V, с. 9.

(обратно)

358

Аверьянов К.А. Купли Ивана Калиты…, с. 113–114.

(обратно)

359

Требует дальнейшего изучения гипотеза А.А. Горского об обмене в 1288 г. княжескими столами, в результате которого Ярославль достался Андрею Александровичу, Городец — его союзнику Федору Ростиславичу, а Углич — сыну последнего, Александру Федоровичу. Обратный обмен, по мнению А.А. Горского, произошел вскоре после похода Дюденя 1294 г. (См.: Горский А.А. Политическая борьба на Руси в конце XIII века и отношения с Ордой…, с. 76–77). Эту догадку, и, в частности, вокняжение Федора Ростиславича в Городце не удается подтвердить историческими источниками. В 1294 г. Городец определенно принадлежал Андрею Александровичу (См. ПСРЛ. Т. XXVIII. с. 63, 223, под 6802 г.: «Андрѣи ис Торжьку прииде на Городець на Низ…»), а Федор Ростиславич тогда же княжил в Ярославле. Примеры добровольных обменов «столами», с утратой удельных княжеств, в последней трети XIII — первой трети XIV вв. неизвестны.

(обратно)

360

Например, в Новгородской IV летописи его правление выделено в самостоятельный раздел, озаглавленный «Андрѣево». См.: ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 249.

(обратно)

361

О женитьбе Михаила (осень 1294 г.), затем вскоре Андрея и через три года Даниила Московского (тоже на ростовской княжне) Э. Клюг замечает: «Явно была предпринята попытка посредством династических браков оторвать ростовский княжеский дом от союза с великим князем Андреем, а со стороны последнего — попытка помешать этим замыслам». (См.: Клюг Э. Княжество Тверское…, с. 80). По нашему мнению, для столь решительного вывода приведенные исследователем факты борьбы за переяславское княжение недостаточны. Не следует забывать, что брак Андрея, призванный «помешать замыслам», был заключен раньше брака московского князя, пытавшегося, по версии Э. Клюга, «отрывать» Ростовский княжеский дом от союза с великим князем. Женитьба трех наиболее влиятельных князей Владимиро-Суздальской Руси на княжнах Ростовского дома, разумеется, определялась политическими интересами, но не обязательно была направлена против кого бы то ни было.

(обратно)

362

Янин В.Л. Новгородские посадники…, с. 175.

(обратно)

363

ПСРЛ. Т. III. с. 92.

(обратно)

364

Там же, с. 331–332.

(обратно)

365

ПСРЛ. Т. VI. Вып. 1. Стб. 367. Аналогично (без уточняющего упоминания памяти св. муч. Пантелеймона) — в Софийской I по списку Царского: ПСРЛ. Т. XXXIX. с. 97.

(обратно)

366

ПСРЛ. Т. XXIV. с. 107.

(обратно)

367

ПСРЛ. Т. XXVI. с. 97: «В лѣто 6812. Преставися великии князь Ондрѣи Александрович, внук великого князя Ярослава Всеволодича, и пострижеся в черньци и в скиму, положен бысть на Городцѣ». Аналогично в Никаноровской: ПСРЛ. Т. XXVII. с. 54: «В лѣто 6812. Преставися великии князь Андрѣи Александрович, внук великого князя Ярослава Всеволодовича; и пострижеся в черньци и во скиму; положенъ бысть на Городцы».

(обратно)

368

ПСРЛ. Т. XXV. с. 393 (по Эрмитажному списку; в Уваровском — утрата листов): «В лѣто 6812. (…) Того же лета преставися велики князь Андреи Александровичь внукъ великого князя Ярослава Всеволодовича, месяца июля въ 27, пострихся в чернцы, в схиму, и положенъ бысть на Городце, а бояре его ехаша во Тверь». См. также: ПСРЛ. Т. VII. с. 184.

(обратно)

369

Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 351.

(обратно)

370

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 86: «В лѣто 6813 мѣсяца июля въ 27 преставися князь великии Андрѣи Александровичь и положенъ бысть на Городцѣ въ церкви святого Михаила».

(обратно)

371

Бережков Н.Г. Хронология русского летописания…, с. 120, 123, 277.

(обратно)

372

В летописях Троицкой и Симеоновской — под 6812 г. ультрамартовским (Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 351; ПСРЛ. Т. XVIII. с. 86); в Типографской — под 6811 г. мартовским (ПСРЛ. Т. XXIV. с. 107).

(обратно)

373

ПСРЛ. Т. XXX. с. 100.

(обратно)

374

ПСРЛ. Т. XVI. Стб. 57.

(обратно)

375

ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 35; Т. XV. Стб. 407.

(обратно)

376

ПСРЛ. Т. XXVII. с. 236.

(обратно)

377

Там же, с. 321.

(обратно)

378

ПСРЛ. Т. XXIII. с. 96; Т. XXVIII. с. 64, 224.

(обратно)

379

Текст статьи: ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 252.

(обратно)

380

Аналогичное чтение — и во второй выборке Новгородской Карамзинской летописи. В первой выборке этой летописи под 6812 г. читается сокращенный вариант известия Новгородской I (старшего и младшего изводов) и Софийской I старшей редакции: «Преставися великии князь Андреи Александрович, постригся в скиму, и положень бысть на Городце, а бояре его ехаша въ Тферь». См.: ПСРЛ. Т. XLII. с. 87, 122.

(обратно)

381

ПСРЛ. Т. X. с. 174–175. Из Никоновской текст известия заимствовал В.Н. Татищев, опустив перечень предков Андрея. См.: Татищев В.Н. История Российская…, т. V, с. 69.

(обратно)

382

Кучкин В.А. Нижний Новгород и Нижегородское княжество в XIII–XIV вв…, с. 238–239.

(обратно)

383

См.: Гусева Т.В. Средневековый Городец на Волге и его укрепления // Столичные и периферийные города Руси и России в средние века и раннее новое время (XI–XVIII вв.). Доклады Второй научной конференции (Москва, 7–8 декабря 1999 г.). М., 2001. с. 18: «…Укрепления детинца носят следы разрушения еще в древности… Насыпь вала…значительно повреждена заглубленными в материк жилыми постройками… Получается, что после разрушения укреплений территория была вновь застроена». Такая практика была обычной для монгольских правителей. По наблюдениям Г.А. Федорова-Давыдова, города на подвластной монголам территории не имели стен. Выводы ученого основаны на результатах археологических раскопок в Сарае и Новом Сарае, на Наровчатском городище (Мохши), в Туве, а также в городах Хорезма и на Итяковском городище в Мордовии. Кроме того, Г.А. Федоров-Давыдов ссылался на свидетельство Марко Поло («…Городам не позволено иметь стены и ворота, дабы не могли препятствовать вступлению войск») и замечал: «Столицы оставались открытыми потому, что при сильной центральной власти они не нуждались в другой защите, помимо сильной руки хана, а периферийные поселения и замки лишались фортификации с целью пресечь возможные сепаратистские тенденции». (См.: Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды…, с. 75, прим.1).

(обратно)

384

В тексте грамоты, датированной ее издателями 1270 г. (Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.-Л. , 1949. с. 11–13, грамота № 3), есть фрагмент: «А что еси, княже, отъим у Кюрили Хотуниче, далъ еси попу святаго Михаила, а городискымъ попомъ не пошло дани имати на новгородьскомъ погосте, вдаи опять» (там же, с. 13). В.А. Кучкин на основе упоминания «городискых попов» утверждал, что во второй половине XIII в. «на Волге появляются купцы из далекого Новгорода Великого». Это упоминание, наряду с «Новгородом» в титуле владимирского епископа Серапиона, ученый посчитал свидетельством «возросшей экономической роли» Нижнего Новгорода, «превращавшегося в важный транзитный пункт на волжской и окской речных магистралях» (См.: Кучкин В.А. Нижний Новгород и Нижегородское княжество в XIII–XIV вв…, с. 238 и прим.28). О том, что в титуле Серапиона упоминается все-таки Новгород Великий, а не Нижний, см. приведенный выше анализ известия под 6782 г. Точно так же в «городискых попах» следует видеть указание на Городище и, следовательно, Новгород Великий, но никак не на Городецкое княжество и Новгород Нижний. Убедительный комментарий договорной грамоты дал В.Л. Янин, датировавший документ 1268 г.: в цитированном фрагменте новгородцы «настаивают на возвращении Новгороду погоста, незаконно переданного князем городищенским, т. е. княжеским попам». См.: Янин В.Л. Новгородские акты XII–XV вв. Хронологический комментарий. М., 1991. с. 148 (здесь же на с. 150 дано развернутое доказательство того, что «городискые» — это городищенские попы). Разумеется, не имеет никакого отношения к Городецкому княжеству и названная в данном документе новгородская волость — «Городец Палиць» (Грамоты Великого Новгорода и Пскова…, с. 12).

(обратно)

385

Грамоты Великого Новгорода и Пскова…, с. 22–24 (№ 11 — «Договорная грамота тверского великого князя Михаила Ярославича с Новгородом о мире», 1316 г, февраля позднее 10) и с. 24–26 (№ 13 — «Договорная грамота московского великого князя Юрия Даниловича и Новгорода с тверским великим князем Михаилом Ярославичем о мире», 1318–1319 гг., зимою). Первый из документов содержит упоминание: «А исплатить Новъгородъ то серебро двѣнадчат[ь] тысячи, то великому князю грамота изрѣзати, что докончали на Городкѣ на Волзѣ, и другая грамота новоторзьская, что в Торжьку доконьча[ли]». Схожее упоминание есть и во втором документе: «А что грамота на Городцѣ псана, и что в Торжьку псана при Таитемери и влад[ыч]ня серебреная, а тѣ грамотѣ Михаило князь порѣзалъ». Этот документ В.Л. Янин датирует концом зимы — весной 1318 г. (Янин В.Л. Новгородские акты XII–XV вв…, с. 161), а В.А. Кучкин, реконструировавший утраченные фрагменты текста, — второй декадой-серединой февраля 1318 г. (Кучкин В.А. Почти «пропавшая» грамота // Florilegium. К 60-летию Б.Н. Флори. М., 2000. с. 136–178). О том, что соглашение, закрепленное грамотой «на Городце», заключено в пределах Тверского княжества и, следовательно, в тверском Городке, свидетельствует летописное упоминание о дипломатической миссии новгородского архиепископа Давида: «Иде владыка Давид во Тферь [выделено нами. — Б.П.] и доконча мир на полуторых тысящах гривен серебра, и посла князь наместники свои в Новъгород». См.: ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 255; Т. XXV. с. 159–160. См. также: Янин В.Л. Новгородские акты XII–XV вв…, с. 157.

(обратно)

386

ПСРЛ. Т. III. с. 92, под 6812 г.

(обратно)

387

ГИМ, собР. Синодальное, № 722, Л. 180об. Издание текста записи, с комментариями: Столярова Л. В. Древнерусские надписи XI–XIV веков на пергаменных кодексах. М., 1998. с. 321–322. Критические замечания на этот свод: Мошкова Л. В., Турилов А.А. «Плоды ливанского кедра». М., 2003 (в том числе на псковский «Апостол» — с. 57–58).

(обратно)

388

См. «Повесть о Михаиле Тверском» по списку: РГБ. Ф. 310. № 1254. Сборник слов, житий и апокрифов, XVI в. (1530-е гг.). Здесь повесть читается на лл. 30–50об., под заголовком: «В лѣто 6800 [так!] убиен бысть благовѣрный и христолюбивый великий князь Михайло Ярославичь месяца ноября 22 день» (нач.: «Вѣнець убо многоцвѣтенъ всякымъ украшениемъ…»). В тексте повести, на Л. 33, читается фрагмент: «Князящу же ему в-ътчинѣ своеи въ Тфѣри, преставися великый князь во Тьфѣри [так!] Андрѣй, благослови его на свои столъ на великое княжение сего христолюбиваго князя Михаила // (Л. 33об.) же, по старѣишиньству дошелъ степени великого княжения…». Данный список «Повести» считается основным среди отнесенных к древнейшей (так называемой «Пространной») редакции, составленной, вероятно, одним из духовников князя вскоре после описываемых событий. См.: Кучкин В.А. Повести о Михаиле Тверском. (Историко-текстологическое исследование). М., 1974. с. 40–42 (описание списка), 212–224 (характеристика Пространной редакции). По замечанию В.А. Кучкина (там же, с. 226–227), «в свете приведенных данных сообщение Повести о благословении Андреем Михаила является вполне правдоподобным».

Об этих же мотивировках притязаний Михаила Ярославича на «великий стол» см.: Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства…, с. 353, прим.4.

(обратно)

389

ПСРЛ. Т. III. с. 92, 331–332; Т. IV. Ч. 1. с. 252; Т. VI. Вып. 1. Стб. 367.

(обратно)

390

А.А. Горский ошибочно называет Юрия Даниловича двоюродным братом Михаила Тверского (Горский А.А. Судьбы Нижегородского и Суздальского княжеств в конце XIV — середине XV в. // Средневковая Русь. Вып. 4. М., 2004. с. 143). В действительности двоюродным братом Михаила Ярославича был отец Юрия, московский князь Даниил Александрович (их отцы, Ярослав и Александр Ярославичи, были родными братьями).

(обратно)

391

Основанием могло стать то обстоятельство, что его отец недолго (между 1296–1298 гг) был соправителем великого князя Андрея Александровича, уступившего Даниилу Александровичу новгородский «стол». Новгородское летописание, именующее Даниила «великим князем», подтверждает, что братья «поделишася великим княжением» (ПСРЛ. Т. V. с. 202); вокняжение Даниила в Новгороде подтверждается находкой там его свинцовых печатей и записью кон. XIII в. дьякона Скореня в Служебной минее (РГАДА. Ф. 381. № 161. Л. 260об.). См. об этом: Янин В.Л. Новгородские акты XII–XV вв. Хронологический комментарий. М., 1991. с. 150–151. Великокняжеское летописание нач. XIV в., отразившееся в более поздних памятниках, симпатизировавших тверскому княжескому дому, не приводит никаких аргументов Юрия Даниловича в обоснование его претензий на «великий стол».

(обратно)

392

ПСРЛ. Т. III. с. 92.

(обратно)

393

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 86; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 352.

(обратно)

394

Там же.

(обратно)

395

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 86.

(обратно)

396

Там же.

(обратно)

397

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. III, гл. 5 // Соловьев С.М. Сочинения, в 18 кн. Кн. II. М., 1988. с. 209–239; Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства…, с. 87–103 (гл. II); Насонов А.Н. Монголы и Русь…, с. 79–93; Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства в XIV–XV веках. М., 1960. с. 460–498; Fennell J. L. I. The emergence of Moscow, 1304–1359. London, 1968. P. 50–110; Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 131–139; Клюг Э. Княжество Тверское…, с. 99–150 (гл. IV); Горский А.А. Политическая борьба на Руси в начале XIV в. и московско-ордынские отношения // Russia Mediaevalis. Tomus VII, 1. München, 1992. с. 88–111. Интересно, что в работах А.Н. Насонова, Дж. Феннелла, Э. Клюга политика Юрия Московского рассматривается как проордынская; противоположного взгляда (с некоторыми оговорками) придерживается А.А. Горский, выводы которого основаны на анализе тех же самых источников (в первую очередь, летописных). Возможность извлечь из имеющихся источников противоположные, а то и взаимоисключающие выводы еще раз свидетельствует об отрывочности и противоречивости самих источников. Поэтому осторожность в суждениях становится непременным условием изучения данного исторического периода.

(обратно)

398

ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1.С.253; Т. VI. Вып. I. Стб. 368.

(обратно)

399

ПСРЛ. Т. III. С. 90, 330; Т. IV. Ч. 1. с. 250 (под 6807 г.); Т. I. Стб. 486; Т. XVIII. С. 85. Обоснование датировки: Бережков Н.Г. Хронология русского летописания…, с. 123.

(обратно)

400

Выше был приведен расчет возможного года рождения Андрея Александровича по косвенным данным. Напомним, что наиболее вероятным считаем рождение князя Андрея в середине — второй половине 1250-ых гг.

(обратно)

401

Судя по активной деятельности Бориса Андреевича в Новгороде (возведение на сени новоизбранного архиепископа Феоктиста, упоминание в связи с новгородским посольством в Данию в 1302 г.) и в Костроме, логичнее все же предполагать, что Борис был достаточно взрослым к моменту смерти и, следовательно, родился не от Василисы.

(обратно)

402

А.В. Экземплярский ссылался на известие Никоновской летописи под 6787 г.: «И по немъ сяде братъ его на великом княжении въ Суздалѣ князь Михаило Андрѣевичь» (ПСРЛ. Т. X. с. 157).

(обратно)

403

ПСРЛ. Т. X. с. 177, под 6817 г.

(обратно)

404

Вот некоторые рассуждения А.В. Экземплярского (цитируются по кн.: Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период, с 1238 по 1505 г. Т. II. СПб., 1891): «По смерти Юрия в Суздале сел второй сын Андрея Ярославича, Михаил» (с. 396); «Самая поездка Михаила в Орду, как увидим, объясняется его стремлением выхлопотать в Орде возвращение к Суздалю пригородков его, которые становились выморочными по смерти бездетного князя» (с. 393; выделено автором); «Михаил, как уже нам известно, женился в Орде в 1305 году, следовательно, Василию, если он был сын его, в год его смерти, т. е. в 1309 году, было от роду года четыре, если даже предположить, что он родился в первый год супружества Михаила. Мог ли, спрашивается, четырехлетний ребенок иметь сына (Константина)? Очевидно, Василий был не сын Михаила, умершего бездетным, а брат его, и то место Никоновской летописи, где Василий назван Михайловичем, надобно отнести к Василию Андреевичу, а не Михайловичу, которого совсем не было» (с. 397).

(обратно)

405

См. там же, с. 396: «При жизни князя [Андрея Александровича. — Б.П.] нижегородцы при необходимости должны были молчаливо переносить обиды его бояр, а по смерти его избили их в 1304 году».

(обратно)

406

Татищев В.Н. История Российская…, т. V, с. 42.

(обратно)

407

Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси…, т. II, с. 393. Здесь же, противореча сам себе, ученый заявлял, что «суздальские пригородки по смерти Андрея Ярославича заняты были Андреем Александровичем» (там же). Не исключено, что местом проживания Юрия Андреевича А.В. Экземплярский считал Новгород Великий (что ближе к истине), но в книге была допущена опечатка.

(обратно)

408

ПСРЛ. Т. XI. с. 4, под 6873 (1365) г.; Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси…, с. 397.

(обратно)

409

Абрамович Г.В. Князья Шуйские и Российский трон. М., 1991. с. 17–20. Интересно, что Н.М. Карамзин — «родоначальник» этой версии — обосновывал ее иначе: «Сей Михайло был сын Андрея Ярославича, а не Александровича, который не оставил детей; потому его Бояре, не имея Государя, уехали к Михаилу Тверскому» (курсив автора; см.: Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. IV. Прим. 209. М., 1992. с. 263). Довод Карамзина тоже нельзя считать убедительным: великокняжеские бояре закономерно отъехали в Тверь к новому великому князю, и это не может считаться доказательством отсутствия детей у Андрея Городецкого.

(обратно)

410

См.: Таловин Д.С. Князь Михаил Андреевич и Нижегородское Поволжье в начале XIV в. // Городецкие чтения. Вып. III. (По материалам Всероссийской научно-практической конференции «Александр Невский и его эпоха»). Городец, 2000. с. 37–42.

(обратно)

411

ПСРЛ. Т. VII. Летопись по Воскресенскому списку. М., 2001. с. 184 (аналогично: В.Н. Татищев. История Российская. Т.V. М., 1965. с. 70). Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства. Пг., 1918. с. 104, прим.2.

(обратно)

412

Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства…, с. 87–88 («В прямую связь с этими же действиями бояр кн. Михаила Ярославича следует поставить события, разыгравшиеся в Нижнем Новгороде…»), с. 353–354, прим.7–9. См. также: Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства в XIV–XV веках…, с. 462.

(обратно)

413

См.: Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства…, с. 178: «А сыновей он [Андрей Александрович. — Б.П.] не оставил, и поэтому вопроса о вотчине его потомства не возникало».

(обратно)

414

Кривошеев Ю.В. Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв. Изд. 2-е. СПб., 2003. с. 357.

(обратно)

415

Борисов Н.С. Иван Калита. М., 1995. с. 64. Необходимо отметить отсутствие последовательности в утверждениях ученого. После изложения событий 1305 г. он обращается к известию о несостоявшемся походе на Нижний Новгород в 1311 г. и здесь пишет о смерти бездетного Михаила Андреевича (там же, с. 77) — тем самым признавая реальность князя?

(обратно)

416

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 207: «Обращение к рукописи списка Царского показывает, что первоначальное отчество князя Михаила в статье 1305 г. «[Ан]дьреевич» было смыто и другим почерком переправлено на Ярославич». Эта и некоторые другие правки были воспроизведены редактором Воскресенской летописи. См. также: Клосс Б.М.Список Царского Софийской I летописи и его отношение к Воскресенской летописи // Летописи и хроники. 1984 год. М., 1984. с. 25–37.

(обратно)

417

А.А. Горский, поддержавший версию В.А. Кучкина, ссылается на упоминание сына Михаила у князя Андрея не только в записи рукописного сборника, но и в Ростовском соборном синодике (см.: Горский А.А. Судьбы Нижегородского и Суздальского княжеств в конце XIV — середине XV в. // Средневковая Русь. Вып. 4. М., 2004. с. 142–143, прим. 11. Здесь же дана ссылка на публикацию: Конев C.В. Синодикология. Ч. 2: Ростовский соборный синодик // Историческая генеалогия. Екатеринбург, 1995. Вып. 6. с. 99). При этом А.А. Горский высказывает предположение, что Михаил — сын Андрея Городецкого от первого брака. Между тем, включение Михаила Андреевича в Ростовский соборный синодик логичнее рассматривать как указание на его рождение от Василисы — дочери ростовского князя.

(обратно)

418

Кучкин В.А. Отзыв о работе Д.С.Таловина «Великое Нижегородско-Суздальское княжество…», 2001. с. 2–3 (машинопись).

(обратно)

419

Кучкин В.А. Нижний Новгород и Нижегородское княжество в XIII–XIV вв…, с. 239: известие 1305 г. «свидетельствует о сложившемся нижегородском [подчеркнуто нами. — Б.П.] боярстве, о наличии в городе глубоких классовых противоречий, результатом чего явилось выступление народных масс, создавших свою организацию — городское вече». Кстати, возможность того, что события в Костроме и Новгороде Нижнем были выступлениями горожан против боярского засилья и не были связаны с борьбой за «великий стол», допускал и Э. Клюг (см.: Клюг Э. Княжество Тверское…, с. 100).

(обратно)

420

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 206. В прим. 57 (там же) ученый оговорил, что «это единственное в русских летописных сводах упоминание кн. Василия Михайловича очень трудно для истолкования». Напомним, что сомнения в реальности суздальского князя Василия Михайловича высказывали А.В. Экземплярский (Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период…, с. 397) и А.Е. Пресняков (Образование Великорусского государства…, с. 372, прим.37).

(обратно)

421

ПСРЛ. Т. VI. Вып. I. Стб. 368. Аналогичный текст — в Софийской I по списку Царского: «В Новѣгородѣ в Нижнемъ черные люди побили бояръ. Князь Михаило Ярославич [Примечание издателей: «Написано по стертому «Андрѣевич» более темными чернилами и другим почерком». — Б.П.] из Орды приѣхав в Новъгородъ в Нижнеи, изби вѣчниковъ». Таким образом, особенность данного списка в том, что отчество князя («Андрѣевич») было затерто, и поверх него более темными чернилами и другим почерком написано «Ярославич». См.: ПСРЛ. Т. XXXIX. с. 97, прим. «V».

(обратно)

422

Новгородская IV: «В лѣто 6813 (…) Побиша боляръ чернь Нижняго Новагорода. Князь Михаила Андрѣевичь изъ Орды приѣхавъ в Нижнии Новгородъ и изби вѣчники» (ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. С. 253); Новгородская Карамзинская (вторая выборка), под 6813 г.: «Того же лѣта побиша чернь бояръ Нижняго Новагорода. А князь Михаил Андреевичь, приехав из Орды в Нижнии Новград, и изби вѣчникы» (ПСРЛ. Т. XLII. с. 122).

(обратно)

423

Статья под 6813 г. Новгородской I содержит только местные известия: 1) о постройке церкви Семеном Климовичем; 2) о постройке нового моста через Волхов; 3) об освящении Борисоглебской церкви архиепископом Феоктистом. См.: ПСРЛ. Т. III. с. 92 (старший извод), 332 (младший извод).

(обратно)

424

ПСРЛ. Т. XXVII. с. 97; Т. XXVIII. с. 55.

(обратно)

425

ПСРЛ. Т. XXV. с. 393 (опубликован по Эрмитажному списку XVIII в., так как в Уваровском списке, содержащем свод кон. XV в., здесь утрата текста).

(обратно)

426

 Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 207–208. См. издания летописей Воскресенской и Софийской I по списку Царского: ПСРЛ. Т. VII. с. 184–185; Т. XXXIX. с. 97. Свод 1479 г. стал источником и статей под 6813–6814 гг. Типографской летописи, но в этом памятнике ряд известий, включая «нижегородское», опущен, поэтому нет возможности привлечь Типографскую летопись для сопоставлений.

(обратно)

427

ПСРЛ. Т. XXIII. с. 96; Т. XXVIII. с. 65, 224. Отметим, что во всех трех памятниках в данном фрагменте читается «чернь» (как в Новгородской IV) вместо «черные люди» (как в Софийской I).

(обратно)

428

ПСРЛ. Т. XXIII. с. 97: «Князь Михаило Андрѣевич, шедъ, сѣде въ Новѣгородѣ». Аналогично: ПСРЛ. Т. XXVIII. с. 65, 224.

(обратно)

429

ПСРЛ. Т. XXVII. с. 237 (в своде 1493 г.), 322 (в своде 1495 г.).

(обратно)

430

ПСРЛ. Т. XVI. Стб. 58: «А в Нижнемь Новѣгородѣ избиша бояръ чернь. Того же лѣта оженися князь Михайло Андрѣевичь во ордѣ, и приде в Новъгородъ, и изби вѣчникы».

(обратно)

431

ПСРЛ. Т. X. с. 178.

(обратно)

432

Приведенная в Никоновской дата кончины митрополита — 6 декабря (вместо 16, как в «новгородско-софийских» и своде 1479 г.), указывает на то, что редакторы Никоновской сверяли свой текст с летописью типа Троицкой-Симеоновской, где датой смерти митрополита названо тоже 6 декабря. См.: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 87; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 352.

(обратно)

433

См.: Татищев В.Н. История Российская…, т. V, с. 70.

(обратно)

434

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 207, прим.63: «Новгородско-Софийский свод был составлен на основании двух источников: общерусского свода и местной новгородской летописи. Последняя послужила источником и Новгородской I летописи младшего извода», в которой «статьи 1305 г. о нижегородских событиях нет… Следовательно, это известие попало в Новгородско-Софийский свод из общерусского источника — свода митрополита Фотия». Напомним, что А.Г. Бобров рассматривает протограф Софийской I как общерусский свод 1418 г. митрополита Фотия. См.: Бобров А.Г. Новгородские летописи XV века (исследование и тексты). Автореферат дисс… доктора филологич. наук. СПб., 1996. с. 28–29.

(обратно)

435

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 86–87; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 352–353.

(обратно)

436

В решении проблемы ничем не помогает Владимирский летописец XVI в. — памятник «троицкой» группы, обнаруживающий в данном разделе отчетливые следы более позднего воздействия новгородского летописания. Статья под 6814 г. ультрамартовским Владимирского летописца совпадает с той же статьей летописей Троицкой и Симеоновской. Статья под 6815 г. ультрамартовским содержит три дополнительные записи, вклинивающиеся между четырьмя известиями, традиционными для Троицкой и Симеоновской: об оставлении кафедры новгородским архиепископом Феоктистом (второе в статье), о строительстве церкви Яковом Столбовичем (четвертое), о событиях в Нижнем Новгороде (седьмое, заключительное). Текст последнего известия читается во Владимирском летописце так: «Тогда в Нижнем Новѣгородѣ побиша чернь бояръ, а князья Михаило Андрѣевичь прииде из Орды и побиша тѣх вѣнечников [разночтение: «вѣчников»] всѣх» (ПСРЛ. Т. XXX. с. 100). Отметим здесь поздние искажения: Михаил «побиша» (несогласованность в числе глагольной формы), «вѣнечников». Эти детали, а также несомненно новгородское происхождение двух других дополнительных известий показывают, что «нижегородская» запись Владимирского летописца заимствована из летописи «новгородско-софийской» группы (типа Новгородской IV) и не может быть возведена к общерусскому своду кон. XIV-нач. XV вв. — протографу Троицкой и Симеоновской.

(обратно)

437

В этом смысле показателен вывод А.Л. Хорошкевич: «Антибоярские выступления, как правило, принимавшие первоначально форму вечевых собраний, в которых проявлялась «тенденция к борьбе против феодального господства» (ссылка на: Сахаров А.М. Города Северо-Восточной Руси XIV–XV веков. М., 1959. с. 207), вспыхивали там, где стоял вопрос о политической принадлежности города (в 1304 г. в Костроме против бояр, стремившихся подчинить город Твери, в 1305 г. — в Нижнем Новгороде, в 1340 г. — в Торжке против бояр, втянувших город в антимосковскую борьбу)». См.: Хорошкевич А.Л. Городские движения на Руси второй половины XIII — конца XVI в. // Социально-экономическое развитие России (Сборник статей к 100-летию со дня рождения Николая Михайловича Дружинина). М., 1986. с. 48.

О роли веча в политической жизни Северо-Восточной Руси существует обширная литература. Не все в выводах ученых полностью согласуется с показаниями источников. Так, И.Я. Фроянов справедливо пишет о большой социально-политической активности жителей древнерусских городов (см.: Фроянов И.Я. Киевская Русь. Очерки социально-политической истории. Л. , 1980. с. 134, 235 и дР. ). В то же время к нижегородским событиям 1305 г. не вполне применимо мнение А.М. Сахарова: «…Республиканские порядки [т. е. элементы городского самоуправления, в том числе и вече. — Б.П.] использовались тогда боярской знатью для упрочения своего политического положения и ограничения княжеской власти» (см.: Сахаров А.М. Города Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. М., 1959. с. 209). В Нижнем Новгороде боярская знать, напротив, пострадала от вечников. Как некоторое преувеличение приходится рассматривать вывод Ю.В. Кривошеева о том, что «вечевой строй… сдерживал усиление института княжеской власти в целом». Ученый даже считает возможным говорить о «северо-восточном вече» второй половины XIII — нач. XIV вв. «как о реально действующем властном органе всего народа, чутко и остро реагирующем на любые изменения в социально-политической жизни…» (см.: Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 364, 376). Во-первых, совершенно очевидно, что не каждое выступление в городах, названное летописцем «вече», можно рассматривать как таковое в терминологическом смысле (в ряде случаев могли иметь место стихийные волнения, не облеченные в какую-либо организационную форму, так что действия «вечников» могли происходить не по решению общего схода). Во-вторых, столь же очевидно, что вече зачастую становилось инструментом политического давления во время княжеских междоусобиц (история Новгорода Великого дает тому немало примеров). Что же касается социального расслоения городского населения, то оно, разумеется, сомнений не вызывает, но применительно к Новгороду Нижнему закономерен вопрос: происходило ли это расслоение как постепенный процесс на месте, в течение 1221–1305 гг., или социальное неравенство и связанные с ним противоречия были перенесены сюда из Владимиро-Суздальской Руси при основании города? Логика подсказывает второй вариант ответа. Подтверждение его, по-видимому, следует искать в результатах археологического изучения жилищ и предметов быта нижегородцев, хотя точная датировка находок в слоях XIII–XIV вв. затруднена.

(обратно)

438

См.: Редкие источники по истории России…, Вып. 2, с. 16–19, 92–95; Пудалов Б.М. Синодик нижегородских князей (опыт реконструкции) // Памятники христианской культуры Нижегородского края. (Материалы научной конференции 29–30 марта 2001 года). Н. Новгород, 2001. с. 8–22.

(обратно)

439

Кудрявцев И.М. Сборник последней четверти XV — начала XVI в. из Музейного собрания // Государственная библиотека СССР им. В.И. Ленина. Записки Отдела рукописей. М., 1962. Т.25. с. 224, 251–252). Сp.: Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 125–127.

(обратно)

440

Так, Е.Л. Конявская на основе анализа летописной статьи о событиях 1445 г. приходит к выводу, что составитель Воскресенской, наряду с общепризнанными источниками (сводом кон. XV в. и Софийской I по списку Царского), пользовался и другим источником (в данном случае — новгородским). См.: Конявская Е.Л. Летописные рассказы о знамении в Суздале и битве 7 июля 1445 года // Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь в истории и культуре России (к 650-летию основания монастыря). Материалы научно-практической конференции. Владимир-Суздаль, 2003. с. 32, прим.8.

(обратно)

441

См. об этом: Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1973. с. 117–118.

(обратно)

442

Наиболее близкий по времени пример контаминации — в Уваровском списке (перв. треть XVI в.) Московского летописного свода конца XV в. Здесь рядом с известием под 6903 (1395) г. о взятии Нижнего Новгорода князем Семеном Дмитриевичем и царевичем Ентяком сделана киноварная приписка: «Зри. Сия война была в лето 907, а се написано зде с летописца нового харатьяного, и я не усмотрих сего, что тамо лживо». См.: ПСРЛ. Т. XXV, с. 5.

(обратно)

443

Лихачев Д.С. Текстология. На материале русской литературы X–XVII веков. Изд.2. Л. , 1983. с. 94.

(обратно)

444

И.-В. Гете. Собрание сочинений. Т. III. М., 1976. с. 500.

(обратно)

445

Горский А.А. Политическая борьба на Руси в начале XIV в. и московско-ордынские отношения // Russia Mediaevalis. T. VII, 1. München, 1992. с. 105–107 и прим. 99. См. также: Горский А.А. 1) Москва, Тверь и Орда в 1300–1339 годах // Вопросы истории. 1995. № 4. с. 34–46; 2) Москва и Орда. М., 2000. О достоверности известия о пребывании Михаила Ярославича в Орде в 1310–1311 гг. см. также: Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства…, с. 360–361, прим. 48.

(обратно)

446

Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 354, под 6819 г. мартовским.

(обратно)

447

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 87: «В лѣто 6819 князь Дмитреи Михаиловичь Тферьскыи, събравъ воя многи, и хотѣ ити ратью къ Новугороду на князя на Юрья, и не благослови его Петр митрополитъ. Князь же стоявъ Володимери 3 недѣли и рать распусти, и възвратишася кождо въ свояси».

(обратно)

448

ПСРЛ. Т. XXIII. с. 97. Аналогично в сводах 1497 и 1518 гг.: ПСРЛ. Т. XXVIII. с. 65, 225.

(обратно)

449

ПСРЛ. Т. VI. Вып. 1. Стб. 370–371. Это второе известие в статье под 6819 г. мартовским; первое известие — об успешном походе смоленского князя Дмитрия Романовича с новгородцами на емь — заимствовано из новгородского летописания (оно первое в статье под 6819 г. Новгородской I летописи; см.: ПСРЛ. Т. III. с. 93, 333–334). Аналогичная структура годовой статьи и текст известия в списке Царского Софийской I летописи (ПСРЛ. Т. XXXIX. с. 97); единственное различие — в отсутствии здесь соединительного союза «и»: «…прииде ратию на Новъгород Нижнии на князя Юрья».

(обратно)

450

ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. с. 255: «Князь Дмитреи Михаиловичь Тферьскии събра вои многы и прииде ратью в Нижнии Новъгородъ на князя Юрья, и не благослови его митрополитъ столомъ в Володимерь, и стоявъ 3 недѣли, и възвратися въ своаси». Здесь это четвертое известие статьи под 6819 г. мартовским; первые три известия (о строительстве каменной церкви св. Владимира новгородским архиепископом Давыдом, об успешном походе на емь и краткая запись о пожарах в Новгороде) восходят к новгородскому летописанию. См.: ПСРЛ. Т. III. с. 93, 333–334.

(обратно)

451

ПСРЛ. Т. XVI. Стб. 59.

(обратно)

452

ПСРЛ. Т. XLII. с. 122–123: «Того же лѣта князь Дмитреи Михаиловичь Тферскыи собра воя многы и прииде ратью в Нижнии Новград на князя Юрья. И не благослови его митрополитъ столом в Володимерь, и стояв 3 недели, и възвратися въ свояси».

(обратно)

453

ПСРЛ. Т. XXVII. с. 237 (в своде 1493 г.): «Князь Дмитреи Михаиловичь събра воя много и прииде ратью в Новгород на князя Юрья, и не благослови его Петръ митрополит столом в Володимери; и стоявъ три недѣли, и възвратися въ свояси» (аналогично в своде 1495 г. — там же, с. 322). Кроме несущественных разночтений с Новгородской IV (опущено уточнение «Тферьскии» к имени князя и, напротив, добавлено имя митрополита), отметим, что в Сокращенных сводах, как в летописях «троицкой» группы, город-цель похода назван просто «Новгород», без уточнения «Нижний».

(обратно)

454

ПСРЛ. Т. XXVI. с. 97: «Князь Дмитреи Михаиловичь Тферскии собравъ воя много и прииде ратью на Нижнии Новъгород на князя на Юрья. И не благослови его митрополитъ столом в Володимерѣ, он же стоя 3 недѣли и возвратися в землю свою». Аналогично: ПСРЛ. Т. XXVII. с. 55.

(обратно)

455

ПСРЛ. Т. XXV. с. 159 (по тексту свода кон. XV в.).

(обратно)

456

ПСРЛ. Т. VII. с. 185–186.

(обратно)

457

ПСРЛ. Т. XXX. с. 102.

(обратно)

458

ПСРЛ. Т. X. с. 178.

(обратно)

459

Татищев В.Н. История Российская…, т. V, с. 72.

(обратно)

460

См., например: Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства…, с. 99. Напомним, что А.Е. Пресняков в своих реконструкциях (в том числе событий 1311 г.) опирался преимущественно на свидетельства Воскресенской летописи. Из исследований последнего десятилетия укажем: Борисов Н.С. Иван Калита. М., 1995. с. 77.

(обратно)

461

ПСРЛ. Т. III. с. 93, 334. В Тверь для переговоров с Михаилом Ярославичем отправился архиепископ Давыд, и дело кончилось миром, с обязательством новгородцев выплатить великому князю 1,5 тыс. гривен. В Софийской I известие об этих событиях, первое в статье под 6820 г. мартовским, следует сразу после известия о несостоявшемся походе Дмитрия Михайловича.

(обратно)

462

Процитировав сообщение о несостоявшемся походе по Троицкой летописи, Н.М. Карамзин замечает: «Сие известие относится к позднейшему времени и без сомнения ошибочно написано под 1311 годом: Димитрий Михайлович имел тогда не более двенадцати лет от роду и не мог при отце искать великокняжеского достоинства. Во многих списках сказано здесь: «к Новугороду Нижнему» [курсив Н.М. Карамзина. — Б.П.]; но в харатейном Троицком нет сего прибавления. Юрий, возвратясь из Орды, жил в Великом Новегороде, а не в Нижнем, где властвовал Михаил Андреевич». См.: Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. IV. Прим. 244. М., 1992. с. 272.

(обратно)

463

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 210.

(обратно)

464

Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства…, с. 361, прим. 54. Здесь же ученый приводит мнения об этом фрагменте с. М.Соловьева («трудный для объяснения»), А.В. Экземплярского («несколько темноватый»).

(обратно)

465

Там же. А.А. Горский в недавно опубликованной статье предложил иное толкование данного фрагмента: митрополит, находясь во Владимире, отказался благословить Дмитрия на занятие нижегородского «стола» («т. е. отказался поддержать стремление тверских князей овладеть Нижегородским княжеством путем посажения там Дмитрия Михайловича»). При этом А.А. Горский называет натяжкой «предположение Н.С. Борисова, что Петр отказался признать за Дмитрием прерогативы великого князя, необходимые для сбора войск с территории великого княжества Владимирского» (Горский А.А. Судьбы Нижегородского и Суздальского княжеств в конце XIV — середине XV в. // Средневковая Русь. Вып. 4. М., 2004. с. 143–144, прим. 13. Здесь же ссылка на книгу: Борисов Н.С. Политика московских князей: конец XIII — первая половина XIV века. М., 1999. с. 134–135). Между тем, явной натяжкой является объяснение самого А.А. Горского: в тексте анализируемого сообщения прямо указан «стол в Володимери», тогда как «стол в Новгороде Нижнем» в летописных записях об этом периоде (и о более раннем) вообще не упоминается. К тому же для легитимного посажения княжича на «стол» был необходим ярлык ордынского хана, а не благословение русского митрополита.

(обратно)

466

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 210.

(обратно)

467

Там же, с. 211.

(обратно)

468

Сp.: Горский А.А. Судьбы Нижегородского и Суздальского княжеств…, с. 142–143.

(обратно)

469

Впрочем, существует весьма правдоподобная гипотеза А.А. Горского, что «Можайск вошел в состав Московского княжества не в 1303 г., а еще до 1293 г. В 1303 г. имел место не захват его Москвой, а попытка смоленских князей воспользоваться сложной ситуацией в Московском княжестве (смерть Даниила, сосредоточенность Даниловичей на проблеме удержания Переяславля) и вернуть себе Можайск. Поход московских князей был вынужденной акцией, после которой статус-кво на западных границах Московского княжества был восстановлен». В итоге присоединение Можайска А.А. Горский датирует около 1291 г. См.: Горский А.А. Политическая борьба на Руси в конце XIII века и отношения с Ордой // Отечественная история. 1996. № 3. с. 80.

(обратно)

470

Заинтересованность в обладании Новгородом Нижним из-за выгодного расположения города могла появиться у московских князей еще до событий 1311 г. Как известно, в 1304 г. спешившего в Орду Юрия пытались перехватить у Костромы, но он сумел пройти другим путем. Маршрут Юрия в летописях не указан, но совершенно очевидно, что это не мог быть долгий кружной путь через Каму. Более вероятен путь по Клязьме и Оке, а далее по Волге мимо Нижнего Новгорода в Орду. Источники не сообщают о каких-либо попытках помешать московскому князю на избранном им пути. Быть может, это свидетельство негласной поддержки Юрия в городах, через которые он следовал?

(обратно)

471

Сp.: Кучкин В.А. Нижний Новгород и Нижегородское княжество в XIII–XIV вв…, с. 235: «При всем значении, какое приобрел Городец, его удаленность от основных центров Владимиро-Суздальского княжества должна была рано или поздно сказаться». Совершенно очевидно, что нашествие Батыя и установление монголо-татарского ига замедлило процесс развития края, но не смогло помешать перемещению центра из Городца в Нижний Новгород.

(обратно)

472

Сp. Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 35: «Без князя город не считался суверенным — туда можно было послать посадника, следовательно, город был уже в зависимости от другой общины. Вот почему и в дальнейшем так упорно добиваются городские общины «своего» князя — любого, любой ценой». Оставляем без комментариев теорию автора о «зависимых» городах-общинах, а также о «доклассовых городах-государствах» в Древней Руси (см. там же, с. 76: «наличие князя — непременное условие структуры древнерусского города-государства»). Не вызывает сомнений лишь стремление городов стать центрами княжений (великих или удельных), но причина, скорее всего, в том, что более высокий политический статус города (и его округи) создавал предпосылки для социально-экономического развития. В современных условиях нечто подобное продемонстрировал недоброй памяти «парад суверенитетов» 1990-ых гг.

(обратно)

473

А.А. Горский в одной из своих работ интерпретировал сообщение продолжателя Рашид-ад-Дина о смерти Тохты «в пределах Сарая, среди реки Итиля, на корабле» (датируется 09.08.1312 г., в переводе на современное летоисчисление) как свидетельство военных приготовлений хана против Нижнего Новгорода: «Не исключено, что частично водный характер несостоявшегося татарского похода 1312 г. был связан как раз с тем, что целью (или одной из целей) его должен был стать ближайший к Орде русский город на Волге — Нижний Новгород» (Горский А.А. Политическая борьба на Руси в начале XIV в. и московско-ордынские отношения…, с. 107, прим. 100). В последующей работе ученый показал недостоверность свидетельства продолжателя Рашид-ад-Дина. Другой, современный событиям источник («История Улджаиту» аль-Кашани) сообщает о смерти Тохты на пути в «главный юрт», так что поволжский поход не готовился. См.: Горский А.А. Москва, Тверь и Орда в 1300–1339 годах…, с. 43, прим. 30. Данный пример убедительно доказывает, сколь сложны бывают интерпретации средневековых источников, порой противоречащих один другому.

(обратно)

474

См. об этом: Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 210–211.

(обратно)

475

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 86, под 6813 и 6815 гг. ультрамартовскими.

(обратно)

476

ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 36–37; Т. XVIII. с. 88.

(обратно)

477

ПСРЛ. Т. XVIII. с. 88, 89, под 6825 и 6828 гг. мартовскими.

(обратно)

478

Можно вновь напомнить, сколь подробно освещался в летописи вопрос о передаче Переяславского удела московским князьям: потребовался созыв княжеского съезда, «и ту чли грамоты, царевы ярлыки». См.: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 86; Приселков М.Д. Троицкая летопись…, с. 357.

(обратно)

479

ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 42.

(обратно)

480

См. подробнее: Клюг Э. Княжество Тверское…, с. 115.

(обратно)

481

ПСРЛ. Т. XXV. с. 168.

(обратно)

482

ПСРЛ. Т. III. с. 467–469; Т. XVI. Стб. 309–312. Статья также читается в рукописи, которой пользовался Н.М. Карамзин — ГИМ, собp. Синодальное, № 154, Л. 226. Этот летописный сборник XV–XVI вв., принадлежавший ранее Кирилло-Белозерскому монастырю, содержит, кроме того, Псковскую II летопись, извлечения из так называемого «свода 1448 г.» и новгородскую летопись типа Летописи Авраамки (см.: Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. IV. М., 1992. с. 352, прим. издателей). Состав сборника однозначно указывает на его связь с севернорусской летописной традицией.

(обратно)

483

Б.М.Клосс в предисловии к Летописи Авраамки отмечает: «…После окончания летописного текста помещены родословные, юридические и хронологические статьи, сходные с аналогичными статьями Комиссионного списка Новгородской 1-ой летописи» (ПСРЛ. Т. XVI. М., 2000. Предисловие, без пагинации).

(обратно)

484

В тексте статьи сын великого князя Василия Дмитриевича Иван Васильевич упомянут как умерший (ПСРЛ. Т. III. с. 469; Т. XVI. Стб. 312); о его смерти Московский великокняжеский летописный свод кон. XV в. и Московско-Академическая летопись сообщают под 6925 г. (ПСРЛ. Т. XXV. с. 243; Т. I. Стб. 540). Напомним, что наиболее ранний из двух ныне известных списков статьи — Комиссионный — надежно датируется кон. 40-ых — нач. 50-ых гг. XV в. См.: Бобров А.Г. Новгородские летописи XV века (Исследование и тексты). Автореферат дисс… доктора филологич. наук. СПб., 1996. с. 5–7. Вводную (внелетописную) часть рукописи ученый датирует 1446 г. («работа писца А»).

(обратно)

485

ПСРЛ. Т. III. с. 469. Здесь и далее текст статьи цитируется по Комиссионному списку, как наиболее раннему.

(обратно)

486

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. 3. Прим. 458 // Соловьев С.М. Сочинения. Кн. II. М., 1988. с. 336.

(обратно)

487

Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства…, с. 105–106. Несколько выше ученый отмечал: «События 1326–1328 годов восстановимы по нашим летописным сводам лишь в общих чертах и далеко не с полной достоверностью» (там же, с. 104–105). Но в прим.15 (там же, с. 369) автор особо оговорил, что нет оснований для «отвода, предъявленного источнику, который расходится лишь с умолчаниями (и притом вполне понятными) других сводов [отредактированных в Москве. — Б.П.], а поддержан умолчанием Новгородской I летописи о вокняжении Ивана Калиты, свидетельством статьи «Кто колико княжил» и дальнейшими судьбами Поволжья».

(обратно)

488

ПСРЛ. Т. III. с. 467. См. также в Летописи Авраамки: «Александр Суздальскыи 3 лѣт» (ПСРЛ. Т. XVI. Стб. 309).

(обратно)

489

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 217, прим.126, и с. 218. Год смерти Александра Суздальского определяется сопоставлением указания статьи «А се князи русьстии» («княжи полътретья году») и тверского летописного известия, сохранившегося в весьма раннем и авторитетном Рогожском летописце: «Въ лѣто 6839 преставися князь Александръ Суждальскыи» (ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 46). Большинство летописных сводов, опирающихся на новгородское летописание, сообщают о смерти князя Александра под 6840 г. (так в сводах «новгородско-софийской» группы и Летописи Авраамки, сокращенных сводах 1493 и 1495 гг., Ермолинской и сводах 1497 и 1518 гг., белорусско-литовских летописях: ПСРЛ. Т. VI. Стб. 406; Т. XLII. с. 125 (вторая выборка); Т. XVI. Стб. 68; Т. XXIII. с. 104; Т. XXVII. с. 238, 324; Т. XXVIII. с. 69, 229; Т. XXXV. с. 28, 46). Московское великокняжеское летописание помещает известие о смерти Александра под 6841 г. (так в Симеоновской летописи и в «избыточном» известии Рогожского летописца: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 92; Т. XV. Вып. 1. Стб. 47). Свидетельство тверского летописания предпочтительнее, чем сообщения компилятивных статей новгородских и московских летописей, в которых записаны события разных годов. См. об этом: Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 141. Такую же дату приняли Э. Клюг (Княжество Тверское…, с. 121–122, 130) и А.А. Горский в новейшей публикации (Судьбы Нижегородского и Суздальского княжеств в конце XIV — середине XV в. // Средневековая Русь. Вып. 4. М., 2004. с. 141). Ю.В. Сочнев в качестве даты смерти Александра Суздальского указал 1332 г. (со ссылкой на достаточно позднюю Воскресенскую летопись), но свой выбор никак не обосновал (см.: Сочнев Ю.В. Обзор истории церковного управления в Суздальско-Нижегородском княжестве в XIV веке // Ежегодник «Нижегородские исследования по краеведению и археологии» (Сборник научных и методических трудов). Н. Новгород, 2003. с. 175). Трудно сказать, в чем причина отсутствия объяснений — в незнании Ю.В. Сочневым историографии или в пренебрежении критикой источника.

(обратно)

490

ПСРЛ. Т. VI. Вып. 1. Стб. 402, 403; Т. XXV. с. 168.

(обратно)

491

«Тфѣрьскыи князи Костянтинъ и Василии» упомянуты в известии Новгородской I летописи старшего и младшего изводов под 6837 г. о приезде в Новгород московского князя Ивана Даниловича, то есть уже после татарского разгрома Твери. См.: ПСРЛ. Т. III. с. 98, 342.

(обратно)

492

Примечательно, что к 1320-ым годам в названии региона («Поволожье») Городец уже не упоминается, а Нижний Новгород еще не упоминается. Видимо, около этого времени центр региона начинает перемещаться из Городца в Нижний Новгород, что закрепляется формально в середине XIV в.

(обратно)

493

Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период, с 1238 по 1505 г. Т. II. СПб., 1891. с. 398.

(обратно)

494

Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства в XIV–XV веках. Очерки социально-экономической и политической истории Руси. М., 1960. с. 498.

(обратно)

495

Если следовать логике Л.В. Черепнина, то логично ожидать схожие действия по повелению хана Узбека от другого великого князя, Ивана Даниловича Калиты, в Новгороде Великом. Однако этого не происходит: вечевой колокол и само вече в Новгороде сохраняются еще на протяжении полутора веков, а вечевые порядки были упразднены в других обстоятельствах и по другой причине.

(обратно)

496

Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 371. Подразумевается, что Владимир — столица великого княжества, а Суздаль — центр («столица») родового удела Александра Васильевича.

(обратно)

497

Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 370–371.

(обратно)

498

Там же, с. 371–373.

(обратно)

499

Эту особенность, скорее всего, имел ввиду и М.Н. Тихомиров, отмечавший: «В XIV в., видимо, еще хорошо знали, какой колокол на звоннице Успенского собора был вечевым» (Тихомиров М.Н. Древнерусские города. М., 1956. с. 212). На М.Н. Тихомирова ссылался без комментариев А.М. Сахаров (см.: Сахаров А.М. Города Северо-Восточной Руси…, с. 212), а Ю.В. Кривошеев не вполне справедливо объявляет такую трактовку «довольно расплывчатой» (Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 369, прим.131).

(обратно)

500

ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 52 (под 6847 г.), 58 (под 6855 г.), 100 (под 6880 г.).

(обратно)

501

Сp. Борисов Н.С. Иван Калита. М., 1995. с. 255: «Александр получил тогда от хана великокняжеский титул и хотел иметь у себя дома «великокняжеский» колокол».

(обратно)

502

Ю.В. Кривошеев приводит факты вывоза колоколов Софийского собора полоцким князем Всеславом во время грабежа Новгорода в 1066 г., колоколов из Путивля — киевским князем Изяславом Мстиславичем в 1146 г. и дp. (Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 371, прим.137). Приведенные факты связывать с вечевыми порядками или взаимоотношениями «городов-государств» весьма затруднительно.

(обратно)

503

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 217.

(обратно)

504

Известие это содержится в Рогожском летописце, Тверском сборнике и — в несколько отредактированном виде — в Никоновской летописи. См.: ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 37; Т. XV. Стб. 409. Т. X. с. 180.

(обратно)

505

Цитируется по изданию: Экземплярский А.В. Суздальско-Нижегородское великое княжество // Храмцовский Н. История и описание Нижнего Новгорода…, с. 591, прим. 610 (курсив в цитате — А.В. Экземплярского).

(обратно)

506

ПСРЛ. Т. X. с. 201.

(обратно)

507

ПСРЛ. Т. III. с. 98 (Синодальный список), с. 342 (Комиссионный список).

(обратно)

508

ПСРЛ. Т. XVI. Стб. 66. Здесь известие о «взыскании» Александра Тверского помещено под 6838 г. и читается в редакции, близкой к Никоновской летописи.

(обратно)

509

Единственным, кажется, исключением стал Федор Ростиславич, севший зимой 1294 г. на княжении в Переяславле явно «не по дедине и не по отчине». Имел ли он ханский ярлык, неизвестно, но княжил он там меньше года. Примечательно мнение Ю.В. Кривошеева, констатировавшего «факт отсутствия жесткого прямого контроля наследования столов на Руси со стороны монголов». Поездки князей в Орду для утверждения в правах наследования представляются автору «во многом формальным актом, а получение ярлыка лишь подтверждением свершившегося мероприятия: передачи княжества по наследству. Большое значение решения ордынских ханов имели при спорных ситуациях, когда два или более князей претендовали на то или иное княжение (в основном, великое). Безусловно, иногда и ханы стремились искусственно создать такую ситуацию. Но фактом остается то, что ханы (или их чиновники) далеко не всегда имели возможность, да и намерения вмешиваться в существовавшие на Руси традиции наследования княжеских столов» (Кривошеев Ю.В. Русь и монголы…, с. 313–314).

(обратно)

510

Факт княжения Даниила в Новгороде между 1296–1298 гг. (после того, как он и Андрей «поделишася великим княжением»), видимо, не считался достаточным для наследования «великого стола» Даниловичами. По крайней мере, в летописании нет ссылок на этот факт в обоснование прав Юрия Даниловича на «великий стол».

(обратно)

511

Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. IV. Прим.263. М., 1992. с. 279: «Андрей Ярославич Суздальский, брат Александра Невского, имел трех сыновей: Юрья (бездетного), Михаила (княжившего в Новегороде Нижнем) и Василия». См. также с. 122 («Суздальцы с Владетелем своим, Александром Васильевичем, внуком Андрея Ярославича»), с. 291 (прим.302: «Он [Александр Васильевич. — Б.П.] был внук Андрея, большого брата Александру Невскому»).

(обратно)

512

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. 3. Гл. 5 // Соловьев С.М. Сочинения. Кн. II. М., 1988. с. 219. Здесь же ученый ссылается на тот фрагмент грамоты Василия Шуйского, где говорится: «…До прародителя нашего великого князя Александра Ярославича Невского на Российском государстве были прародители мои, а потом на Суздальский удел отделились, не отнятием, не по неволе, но как обыкновенно большие братья на бóльшие места садились».

(обратно)

513

Там же.

(обратно)

514

Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период, с 1238 по 1505 г. Т. II. СПб., 1891. с. 388–401.

(обратно)

515

Редкие источники по истории России. М., 1977. Вып. 2. Новые родословные книги XVI в. (Подготовила к печати М.Е. Бычкова). с. 16–19, 92–95. Начало «Рода суздальских князей и новгородцких» по Летописной редакции выглядит следующим образом: «Князь Ондрей Ярославич сын Ярославу был, брат меньшой великому князю Олександру Ярославичю Невскому. А князь Ондрей Ярославич был на великом княженье на володимерском. А у князя Ондрея дети: князь Юрьи, бездетен, Васильи. А княж Васильевы дети Олександр бездетен, да Костянтин. А у князя Костянтина 4 сыны: князь Ондрей бездетен, да князь Дмитрей, был на великом княжении на навгородцком, а женился у него князь великий Дмитрей Иванович Донской; третей Борис, четвертой Дмитрей Одноок» (там же, с. 16). В Румянцевской редакции начало гл. 8 «Князи суждальские и новгородские от володимерских же великих князей» читается аналогично: «Великого князя Ярослава Всеволодича у третьего сына у князя у Ондрея, а посадил его отец на Суздале, а были у него два сына: Юрьи, бездетен, да Василей. А княж Васильев сын Олександр, а был бездетен, да Костянтин; а у князя Костянтина 4 сыны: Ондрей, бездетен, да Дмитрей, был на великом княженьи на Ноугородцком, а женился у него князь великий Дмитрей Иванович Донской, да Борис, а на великом княженьи был же, да Дмитрей Ноготь» (там же, с. 95).

Кстати, в родословных книгах указано, что Александр Васильевич был бездетным. А.В. Экземплярский сообщает, что этот князь не оставил потомства (сыновей?), но здесь же замечает: «От брака с неизвестной он имел дочь Анастасию, бывшую второй женой великого князя тверского Бориса Александровича» (Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период…, ч. II, с. 399). Это, конечно, ошибка, так как брак Бориса Александровича был заключен 04.02.1453 г., и его жена Настасья была дочерью другого Александра Суздальского — правнука Константина Васильевича (брата Александра Васильевича). Подробнее см.: Клюг Э. Княжество Тверское…, с. 313.

(обратно)

516

См., например: Абрамович Г.В. Князья Шуйские и Российский трон. Л. , 1991. с. 17–20. Из нижегородских исследователей эту версию поддерживают Н.Ф. Филатов и Д.С. Таловин. См.: Нижегородский край. Факты, события, люди. Н. Новгород, 1994. с. 25 (князя Михаила Андреевича, владевшего с 1305 г. Городцом, Н.Ф. Филатов именует «племянником» Александра Невского, но подробнее этот вопрос не рассматривает); Таловин Д.С. Князь Михаил Андреевич и Нижегородское Поволжье в начале XIV в. // Городецкие чтения. Вып. III. Городец, 2000. с. 37–42 (в ходе доклада Д.С. Таловин сделал весьма категоричное заявление об отсутствии источников старше XVI–XVII вв.). По мнению В.А. Кучкина, в 1304–1311 гг. существовало самостоятельное Городецкое княжество (правитель — князь Михаил ← Андрей Александрович), оставшееся выморочным и лишь позднее перешедшее к суздальским князьям — потомкам Андрея Ярославича. Их генеалогия представляется В.А. Кучкину следующим образом: Василий и его потомки ← Михаил ← Юрий ← Андрей Ярославич (См.: Кучкин В.А.Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 206 (прим. 57), 208). Примечательно, что Ю.А. Кизилов вообще предпочел обойти вопрос о происхождении Суздальского княжеского дома: князей, правивших в XIV в. в Нижнем Новгороде и Городце, он уклончиво называет «преемниками Андрея Александровича» (см.: Кизилов Ю.А. Земли и княжества Северо-Восточной Руси в период феодальной раздробленности (XII–XV вв.). Ульяновск, 1982. с. 39). Такая «фигура умолчания» свидетельствует, помимо всего прочего, о сложности самого вопроса.

А.А. Горский в недавно изданной статье признает, что «родственные связи ближайших преемников Андрея [Ярославича Суздальского. — Б.П.] не вполне ясны… Но в любом случае нет причин сомневаться, что в Суздале продолжали княжить потомки Андрея Ярославича». И здесь ученый делает сноску, в которой замечает: «Мнение, что суздальско-нижегородские князья происходили от Андрея Александровича, сына Александра Невского…, неосновательно» (см.: Горский А.А. Судьбы Нижегородского и Суздальского княжеств в конце XIV — середине XV в. // Средневковая Русь. Вып. 4. М., 2004. с. 141, прим. 8). При этом, однако, А.А. Горский ссылается лишь на С.М. Соловьева и возражавших ему А.В. Экземплярского, А.Е. Преснякова и В.А. Кучкина, но самостоятельно не анализирует сохранившиеся источники.

(обратно)

517

СПб. ФИРИ РАН, собр. Археографической комиссии, № 240 (серед. XV в.), Л. 12. Опубликован: ПСРЛ. Т. III. с. 468.

(обратно)

518

В издании Новгородской I летописи составители указателя личных имен дали ошибочную ссылку на несуществующего князя: «Александр Андреевич, с[ын] кн[язя] Андрея Александровича Городецкого, кн[язь] — [с.] 468». А рядом указано: «Александр Васильевич, с[ын] кн[язя] Василия Михайловича [?! — Б.П.], кн. Суздальский» и ссылки на статью 6837 г. (с.98, 342), а также на с. 467, 469 (См.: ПСРЛ. Т. III. Новгородская первая летопись (старшего и младшего изводов). М., 2000. с. 595). Между тем это один и тот же князь, названный в статье под 6837 г. «Олександръ Суждальскыи».

(обратно)

519

ПСРЛ. Т. XVI. Стб. 311: «Александръ роди 4 сына: Данила Московьскаго, Дмитрия Переяславьскаго, Василия Костромьского, Андрѣя Городечскаго; от сего Андрѣя пошло колѣно Суждальскых князии: Андрѣи роди Василиа и Александра Суждальскаго, Васили роди Костянтина, Костянтинъ роди Дмитриа и братию его, у него же оженися князь великыи Дмитрии, сынъ Ивана Ивановича».

(обратно)

520

РГБ. Ф. 37. № 97, Л. 82об.–83.

(обратно)

521

НГОУНБ. Ф. 1. Оп. 2. № 37, Л. 18об. См. об этом нашу статью: Пудалов Б.М. Синодик нижегородских князей (опыт реконструкции) // Памятники христианской культуры Нижегородского края. (Материалы научной конференции 29–30 марта 2001 года). Н. Новгород, 2001. с. 8–22.

(обратно)

522

О памятнике см. исследование: Клосс Б.М. Никоновский свод и русские летописи XVI–XVII вв. М., 1980.

(обратно)

523

ПСРЛ. Т. X. с. 194, под 6835 г.

(обратно)

524

Там же, с. 177, под 6817 г.: «Того же лѣта преставися князь Василей Михаиловичь Суздальский».

(обратно)

525

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 206 (прим. 57). Предложенное ученым объяснение («Возможно, он был сыном Михаила (Юрьевича?) Суздальского») — лишь одно из допустимых. Известно мнение А.В. Экземплярского об ошибке в отчестве князя («Михайлович» вместо «Андреевич»), хотя В.А. Кучкин считает такое объяснение неверным (см. там же, прим. 58).

(обратно)

526

Так, составитель Уваровского синодика указывает «Князя Василия и сына его князя Александра» в поминальной статье «Благовѣрныхъ князей Суздальскихъ», но не называет предков Василия. См.: Леонид, архим. Систематическое описание славянорусских рукописей собрания гp. А.С. Уварова. Ч. 2. М., 1893. с. 224.

(обратно)

527

Нижегородский исследователь Р.А. Каюмов допускает возможность составления синодика в Суздальском Покровском девичьем монастыре, но эта версия нуждается в дополнительном обосновании. Пользуясь случаем, благодарю Р.А. Каюмова, обратившего мое внимание на эту рукопись.

(обратно)

528

Типичный пример — рукопись РНБ, собР. Погодина, № 1596, сборник летописный, 1570-1580-е гг. Здесь на Л. 182 читается родословная роспись: «Князи суздалские и низовские. Князь Андрѣй Ярославич князю великому Александру Невьскому родныи брат. Княж Андрѣевъ сын Василей, а княж Василиев сынъ князь Костянтин, княж Костянтинов сынъ князь великий Дмитрей тесть князя великого Дмитреа Ивановича. У великого князя Дмитреа было два сына князь Василей Кирдяпа да князь Семен…» (и далее). Благодарю Е.Л. Конявскую, сообщившую мне об этой рукописи.

(обратно)

529

Любопытно в этой связи отметить, что в упоминавшемся выше синодике из собp. Уварова Василий и его сын Александр указаны под заголовком ««Благовѣрныхъ князей Суздальскихъ»; Константин и его сын Борис указаны отдельно, без заголовков; остальные Константиновичи вообще не указаны, и при этом Константин нигде не назван сыном Василия! См.: Систематическое описание славянорусских рукописей собрания гp. А.С.Уварова…, с. 224.

(обратно)

530

Так, в Летописной редакции родословных книг Александр Взметень показан сыном Ивана Тугого Лука, а Даниил Борисович — бездетным; в Румянцевской редакции — наоборот: Александр Взметень — сын Даниила, а Иван бездетный (см.: Редкие источники по истории России…, Вып. 2, с. 18, 95). И это при том, что протографы Летописной и Румянцевской редакций отстоят от времени жизни этих князей лет на сто с небольшим. Что уж тогда говорить о достоверности свидетельств о князе Василии и его предках, живших за два с половиной века до составления родословных книг!

(обратно)

531

ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. Стб. 148–149, под 6891 г.: «Того же лѣта мѣсяца иуля въ 5 день въ недѣлю, на память святаго отца Еулампада, въ 6 часъ дни, преставися рабъ Божии князь великии Дмитреи Костянтиновичь въ черньцѣхъ и въ скымѣ, наречено въ святомъ крещении Фома, а въ мнишьскомъ чину нареченъ бысть Феодоръ. И положенъ бысть въ своеи отчинѣ въ Новѣгородѣ Нижнемъ въ церкви каменои въ святомъ Спасѣ на правои сторонѣ подлѣ отца своего князя Костянтина Василиевича и подлѣ брата своего князя Андрея, бывъ на великомъ княжении два лѣта, а въ своеи отчинѣ тако же на княжении на великомъ 19 лѣтъ, а живъ отъ рождьства своего 61». Аналогичный текст — в Симеоновской летописи: ПСРЛ. Т. XVIII. с. 134–135.

(обратно)

532

Гимон Т.В. Летописные записи на пасхальных таблицах в сборнике XIV в. // ПСРЛ. Т. III. с. 572, 579, 582. Следует учитывать предположение автора, что «записи за 70-80-е годы XIII в. сделаны не в эти годы, а позже — скажем, в 90-е годы того же столетия, когда восстановить по памяти точную хронологию событий уже было невозможно» (там же, с. 577).

(обратно)

533

РГБ. Ф. 310. № 1254, Л. 33. На эту же рукопись ссылается В.А. Кучкин, сделавший вывод: «Через несколько лет [после 1300 г. — Б.П.] союз Михаила с великим князем привел к передаче Андреем по завещанию [выделено нами. — Б.П.] великокняжеского стола тверскому князю» (см.: Кучкин В.А. Роль Москвы в политическом развитии Северо-Восточной Руси конца XIII в…, с. 63). Кстати, не это ли упоминаемое агиографическим источником завещание навело И.М. Кудрявцева на мысль, что князь Андрей и его сын Михаил в записи об освящении церкви в Вологде — Андрей Александрович и его преемник Михаил Ярославич? (См.: Кудрявцев И.М. Сборник последней четверти XV начала XVI в. из Музейного собрания // Записки Отдела рукописей ГБЛ. Т. 25. М., 1962. с. 251–252).

(обратно)

534

ПСРЛ. Т.V. с. 202. См. также: В.Л. Янин. Новгородские акты XII–XV вв…, с. 151.

(обратно)

535

ПСРЛ. Т. I. Стб. 471.

(обратно)

536

Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 131, прим.35.

(обратно)

537

ПСРЛ. Т.V. с. 199. О том, что Юрий был бездетен, сообщают и родословцы. См.: Редкие источники по истории России. М., 1977. Вып. 2. с. 16, 92.

(обратно)

538

Так, в известии Никоновской летописи о смерти Андрея Ярославича названы два его сына — Юрий и Михаил (ПСРЛ. Т. X. с. 144, под 6772 г.). Никоновская также сообщает, что после смерти Юрия Андреевича в Суздале вокняжился Михаил Андреевич (там же, с. 157, под 6787 г.). Совпадение княжеских отчеств («Андреевич»), видимо, запутало редакторов Никоновской летописи, посчитавших Михаила, наказавшего вечников в 1305 г., сыном Андрея Ярославича и, следовательно, братом Юрия. Это умозаключение редакторов отразилось в известии 6787 г. о порядке наследования суздальского «стола», так что ставший позднее суздальским князем Василий рассматривался сводчиками Никоновской как сын Михаила Андреевича, что и привело к «появлению» загадочного Василия «Михайловича» суздальского. Эти же ошибки отразились и в княжеских родословцах XVI в., источниками которых стали наверняка те же летописи типа Никоновской (но отнюдь не суздальские синодики XIV в.).

(обратно)

539

ПСРЛ. Т. XXVII. с. 236, под 6812 г. (то же — в своде 1495 г.: там же, с. 322). Вероятнее всего, Суздаль перешел под контроль Андрея Александровича после получения им ярлыка на великое княжение (1294 г.). Тот факт, что наведенные Андреем на Русь в 1282 и 1293 гг. «татарские рати» не миновали и Суздальскую округу (см. ПСРЛ. Т. XVIII. с. 78, 82), свидетельствует, что в это время Суздаль не входил в состав владений Андрея Городецкого.

Впрочем, нельзя исключать и того, что в известии свода 1493 г. Суздаль и Новгород (Нижний) могли быть добавлены к титулу князя Андрея («Городецкии») позднейшим редактором: ведь во второй половине XIV в. все три города вместе входили в великое княжество Нижегородское.

(обратно)

540

Кстати, в самом факте перевода на княжение в Суздаль близкого родственника великого князя нет ничего необычного: достаточно вспомнить факты из биографии Юрия Всеволодовича в 1216–1217 гг. и вокняжение в Суздале Андрея Ярославича.

(обратно)

541

Известен случай, когда в Орде в 1360 г. был выдан ярлык дмитровскому князю Дмитрию Борисовичу на Галицкое княжество «по дедине», как потомку Константина Ярославича. В этом случае ордынские правители тоже преследовали цель препятствовать чрезмерному усилению московских князей. См. подробнее: Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 245–247.

(обратно)

542

В этой связи интересна догадка В.А. Кучкина о причастности великого князя Александра Суздальского к убийству в Орде стародубского князя Федора в 1330 г. См.: Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси…, с. 262, прим. 171.

В краеведческой литературе «общим местом» стало утверждение о том, что в правление Александра Васильевича (между 1328–1330 гг.) был основан Нижегородский Вознесенский Печерский монастырь. Наиболее ранние публикации такого рода не приводят никаких обоснований этой датировки (см.: Добротворский C. Описание Нижегородского Печерского первоклассного мужского монастыря. [Н. Новгород, 1849]; Макарий (Миролюбов). Св. Дионисий, архиепископ Суздальский, основатель Нижегородского Печерского монастыря. Н. Новгород, 1864; Храмцовский Н.И. Краткий очерк истории и описание Нижнего Новгорода. Ч. 1. Н. Новгород, 1857. с. 14). Нет обоснований и в новейших работах (типичный пример — упомянутая выше статья Ю.В. Сочнева «Обзор истории церковного управления в Суздальско-Нижегородском княжестве в XIV веке»…, с. 174). Между тем, точной даты создания Печерского монастыря в древнерусских источниках нет. На основании косвенных соображений можно предположить, что монастырь был основан несколько позднее, при князе Константине Васильевиче, в 1340-ых гг. (см.: Пудалов Б.М. Синодик нижегородских князей (опыт реконструкции) // Памятники христианской культуры Нижегородского края. (Материалы научной конференции 29–30 марта 2001 года). Н. Новгород, 2001. с. 13, 20–21 (прим. 15)). Этому вопросу мы предполагаем посвятить специальную статью.

(обратно)

Оглавление

Введение

Часть 1. Русские земли Среднего Поволжья во второй трети XIII в.

  Глава 1. Исследования и источники по истории края во второй трети XIII — первой трети XIV вв.

  Глава 2. Нашествие Батыя и Городецкий край в 1238 г.

  Глава 3. Судьба Юрия Всеволодовича

  Глава 4. Городецко-Нижегородский край в 1240–1260-ых гг.

  Глава 5. Влияние Орды на управление Городецко-Нижегородским краем

Часть 2. Городецкое княжество в последней трети XIII — первой трети XIV в.

  Глава 1. Удел князя Андрея Александровича

  Глава 2. Наследие Андрея Городецкого: «меж Тверью и Москвой»

  Глава 3. Городец или Новгород Нижний?

  Глава 4. «Полътретья году» князя Александра Васильевича

Приложение. 

*** Примечания ***