Самый звёздный месяц (СИ) [Лина Р. Аспера rakuen] (fb2) читать онлайн

<p>

========== Стихи и вишни ==========

Тебя любить — как в море плыть,

Где хлещет волнами наотмашь.

Воистину, тебя любить —

Непозволительная роскошь.

Тебя любить — так путь опасен,

Как по горам ползти, скользя.

Но, Боже мой, ты так прекрасен,

Что не любить тебя нельзя.

Катя Яровая «Любить тебя, как будто в прорубь…»</p>

<p>

Пашка смертельно опаздывал. Пускай эту встречу он назначил для себя сам, а значит никакие репрессии за отсутствие пунктуальности ему не грозили, но всё равно: не успеть было нельзя.

Как частенько случалось на даче, завтрак дожидался его на столе в пустой кухне. По давней привычке прадеды вставали с рассветом и часов до десяти неспешно работали в огороде, пользуясь утренней прохладой. Вот почему некому было проконтролировать, жуёт ли Пашка овсянку или просто закидывает её ложкой в пищевод.

— Павел! Молоко! — повелительный оклик не вовремя заглянувшей в дом прабабки догнал его у самого порога. Ничего не поделаешь: пришлось возвращаться, скидывать кроссовок и на одной ноге скакать обратно к столу, чтобы в два глотка осушить положенный на завтрак стакан.

— Обед в час!

«Ага, ага, — Пашка машинально бросил взгляд на запястье. Исцарапанный экран простеньких „кассио“ показывал без пятнадцати восемь. — Бли-и-ин!»

Складывалось впечатление, будто этим утром все на свете сговорились его задерживать. Вот и переднее колесо на велосипеде явно требовало подкачки, но время поджимало настолько, что Пашка решил ехать как есть. «Надо ж было умудриться — в такой день — и проспать!» — он бегом выкатил «Спутник» на улицу, птицей взлетел в седло и изо всех сил закрутил педали.

Даже на приспущенной шине Пашка промчал дачный посёлок с одного края до другого меньше, чем за двадцать минут, затормозив лишь на обочине перед последним крутым спуском. «Уф-ф, успел!» — потому что к старому деревянному дому в конце тупиковой улочки только-только подъехала серебристо-серая «Сузуки Витара». Из машины вышел высокий темноволосый человек в джинсах и светлой тенниске. Он достал с задних сидений тощий походный рюкзак и бумажный пакет без логотипа, перекинулся парой слов с водителем, после чего захлопнул дверцу. «Витара» уехала, а человек вдруг обернулся и посмотрел прямо в Пашкину сторону. «Пора». Велосипед пару раз сильно тряхнуло на незамеченных седоком выбоинах в асфальте, но это была совершенная ерунда по сравнению с…

— Привет!

— Привет.

Первые секунды всегда были чудом ласковой улыбки в серых глазах, от которой смягчались волевые черты медально-красивого лица. Пашка прекрасно понимал свою наивность, но всё равно предпочитал думать, что именно в такие моменты видит настоящего — человечного — Германа.

— Как добрался?

— Без приключений. Держи, — бумажный пакет перекочевал к встречающему, — это твоё, и пойдём в дом. Хватит тешить соседское любопытство.

— Угу, — из кулька вкусно пахло шоколадом, но Пашка усилием воли сдержал порыв сунуть в него нос. Ещё успеется.

Замки на калитке и входной двери дачи открылись легко, будто дом не простоял больше года в одиночестве.

— Тут уже кто-то был? — недоумевающе сдвинул брови Пашка.

— Само собой, — Герман по очереди открывал нараспашку окна во всех комнатах. — Не мне же тратить время на уборку, закупку продуктов и тому подобные глупости.

Он ушёл на кухню, откуда доносилось довольное урчание холодильника. Короткий шум воды в раковине и хлопки дверок навесных шкафов резюмировало негромкое «Отлично».

— Скажи-ка мне, Павел… — Герман вернулся в центральную комнату с печкой, но закончить фразу не успел, попав в объятия к жутко соскучившемуся за три недели разлуки Пашке. Правда, от поцелуя он всё же увернулся — подставил давно не бритую щёку: — Не торопись, у меня щетина как наждачка.

— Решил заранее перейти в дачный режим?

— Нет, всего лишь предпочёл потратить эти десять минут на глубокий здоровый сон. Кто мог предположить, что не успею я приехать, как ко мне сразу же полезут целоваться?

— Стареешь, — с преувеличенным разочарованием вздохнул Пашка. — Такую простенькую комбинацию не просчитать, — и не давая Герману возможности опомниться от нелестного откровения, прижался губами к губам.

— Ах, ты!.. — сладко-колючему поцелую не позволили затянуться. — Научился! — Пашка только пискнул, когда его грубовато подхватили на руки и потащили куда-то вглубь дома. — Ладно, сейчас проверим, что ещё ты успел тут без меня усвоить!

Проверял Герман долго, тщательно и со вкусом, полностью опровергнув любые нелепые инсинуации относительно возраста.

***

— Возвращаясь к прерванному разговору, — взъерошенный, но уже гладко выбритый Герман вышел из закутка дачного санузла. — Ты завтракал?

Пашка, растёкшийся в хозяйском кресле, как заласканный кот, попытался активизировать мыслительные процессы.

— Сложный вопрос, — он неопределённо помахал рукой. — Понимаешь, я страшно опаздывал.

— Понимаю. Значит так, твоя задача — поднять себя в вертикальное положение и привести в порядок стол на веранде. Вынесешь к нему два стула, а потом немного поработаешь официантом, забирая у меня из кухни посуду с едой. И не вздумай кусочничать, ясно?

— Как день, — блин, ну точно прабабка, один в один.

Пашка усиленно вырабатывал желудочный сок всё то время, пока таскал на веранду блюдца с тончайшими ломтиками ветчины и сыра, корзинку ароматных золотистых булочек и крупно порезанные овощи с зеленью в большой глубокой миске. Однако он не рискнул выцепить даже веточку петрушки, благоразумно памятуя о почти сверхъестественной зрительной памяти что прабабки, что Германа. Но когда они наконец-то уселись за стол и перед ним оказалась порция божественно пахнущей яичницы с беконом, Пашка не стал изображать томный аристократизм. Герман даже бровь приподнял, наблюдая с какой скоростью исчезает с тарелок еда.

— Надо же. А я, наивный, рассчитывал, что продуктов мне хватит до конца недели.

— Приходи к нам обедать, — ничуть не смутился сотрапезник, подбирая хлебом остатки желтка. — Прадеды будут рады.

— То есть ты, как их заботливый родственник, предлагаешь мне в отместку объесть стариков? — едко уточнил Герман, сооружая бутерброд с ветчиной, салатом и помидором.

— Ничего я не предлагаю, — Пашка даже чуть-чуть обиделся. — И вообще, тебе что, лишнего огурчика жалко?

Герман только хмыкнул в ответ. Положил на помидорный ломтик «ёлочку» укропа в качестве последнего штриха: — Не жалко. Держи — может, хотя бы так немного веса наберёшь, узник Освенцима.

— Спасибо, — особенно за «узника». Конечно, ничего не мешало окончательно оскорбиться, да только очень уж вкусным был отданный бутерброд.

Увенчал завтрак крепкий ароматный чай. Герман разлил его по гранёным стаканам в подёрнутых патиной медных подстаканниках, а вприкуску Пашке полагался большой кусок «Чёрного леса» из привезённого бумажного пакета. Любитель шоколада уже в предвкушении занёс ложечку над облаком взбитых сливок, в которых покоилась тёмная жемчужина коктейльной вишни, как вдруг передумал.

— Я сейчас.

Найти на кухне нож и чистое блюдце труда не составило, и вскоре торт был безжалостно располовинен.

— Вот. Это тебе.

— Благодарю, — Герман наблюдал за Пашкиными манипуляциями с подчёркнутым интересом, но свою часть сладости принял без комментариев.

После того, как посуда была вымыта, а на веранде и в кухне наведён армейский порядок, Пашка спросил: — Что будем дальше делать? — ожидая какого угодно ответа, кроме: — Спать.

— То есть как спать?

— Крепко и сладко. Сегодня по плану у меня отсыпной, — Герман уже задёргивал в спальне плотные шторы, создавая приятный сумрак.

— А если я не хочу?

— Значит, полежишь тихонечко рядом десять минут и отправишься по своим делам.

Не ожидавшего применения грубой силы Пашку сгребли в охапку и решительно опрокинули на кровать. Ну вот всегда он так. Стиснутый в объятиях наподобие плюшевого медведя Пашка сердито завозился, устраиваясь поудобнее.

— Ты знаешь, — похоже, Германа самого немало удивляло данное обстоятельство, — оказывается, мне уже очень давно этого хотелось.

«Знаю. Мне тоже», — настойчивое пожелание «тихонечко полежать рядом» постепенно переставало казаться таким уж деспотичным. В конце концов, Герман есть Герман, и другим он никогда не будет.

Десять минут вылились в добрый час ленивой дрёмы. Выдох, вдох — Пашка то проваливался в сон, то вновь выныривал на поверхность. Вдох, выдох — причудливый узор слитых воедино дыханий. Представлялось, что если долго-долго лежать вот так, прорастая друг в друге тончайшими невидимыми нитями, то никто не сумеет разлучить их: ни люди, ни обстоятельства. И только усиливающаяся с каждой минутой жажда всё портила. Пашка смирился с необходимостью вставать и попытался аккуратно высвободиться из собственнической хватки. Однако стоило ему лишь дёрнуться в сторону, как рука спящего, доселе расслабленно лежавшая на талии, обрела крепость стали.

— Далеко собрался? — не открывая глаз, но совершенно не сонным голосом поинтересовался Герман.

— Воды попить. Тебе принести?

— Да, будь добр, — Пашку милостиво выпустили из захвата.

Он вернулся буквально через три минуты и обнаружил, что место на кровати успело закончиться. Предоставленный самому себе Герман вольготно растянулся по диагонали, без малейших угрызений совести присвоив вторую подушку. Теснить его было жалко: усталые морщинки, почти не заметные на лице во время бодрствования, сейчас казались особенно глубокими. Поэтому Пашка просто поставил на тумбочку у изголовья обещанную кружку с водой и тихо вышел из комнаты.

Часы показывали двадцать минут двенадцатого, какие-либо планы на день отсутствовали, и он не придумал ничего лучше, чем угнездиться в Германовом кресле в обнимку с атласом звёздного неба. В чтении, правда, далеко не продвинулся: на развороте, изображавшем зимние созвездия, мысли плавно уплыли в сторону. Пашке припомнились ветреный, снежный февраль и тёмное заоконье кабинета литературы, в котором, как в зеркале, отражалась стоящая у доски Варвара.

Любить тебя, как будто в прорубь

Нырнуть — и весело, и страшно.

Любить тебя — не больше проку,

Чем день сегодня ждать вчерашний.

Тогда он с первого четверостишия понял, о ком это стихотворение, и каждая новая строчка лишь гулко отдавалась в подреберье, мешая дышать и до предела выкручивая колки, на которые натянуты струны-нервы.

Позже Пашка нашёл текст в интернете, увидел глазами плетение слов, но запомнил — с первого раза, на слух.

— «Тебя любить — других забыть. Что в жизни лучше этой доли?!»…

— О чём замечтался?

Герман. Проснулся и стоит в дверном проёме, ведущем из спальни.

— О тебе, — честно ответил Пашка.

На неуловимое мгновение что-то плеснуло в серых глазах, заставив грустно дёрнуться вниз уголки твёрдо очерченного рта. Плеснуло и исчезло, спряталось за спокойной непроницаемостью: — Понятно.

Герман отвернулся, собираясь вернуться обратно, но Пашка уже сорвался из кресла.

— Восемь месяцев, я считал, осталось восемь месяцев и двадцать три дня, совсем капельку подождать, — сбивчиво шептал он, вжимаясь в по-военному прямую спину, обнимая, не пуская, не отпуская…

Его руки расцепили с вежливой непреклонностью, только вместо того, чтобы уйти, Герман обернулся. Обхватил Пашкино лицо ладонями — так бережно, совсем на себя не похоже, — и с наизнанку выворачивающей душу нежностью коснулся губами тёмной точки родинки на скуле. «Воистину, тебя любить — непозволительная роскошь». Почти сразу отстранился: как будто не было ничего, кроме странной полудённой грёзы о бесценной горечи неправильного чувства.

— Время — без двадцати час. Во сколько, ты говорил, тебя ждут?

— Блин-компот! — нет, ну что за день, почему он постоянно куда-то опаздывает?!

***

Идея вареников принадлежала Пашке, но если бы её не поддержал прадед, то так и осталась бы пожеланием в никуда.

— У нас в этом году вишни не уродились, — игнорировать заказ от обоих своих мужчин прабабка уже не могла.

— На рынке ведь продают, — опрометчиво подсказал Пашка, заработав за это уничижительнейший из взглядов. — То есть я хотел сказать: у Германа, наоборот, урожай. Можно попросить. Правда, они кислющие аж до оскомины.

— Это горе — не беда, сахар-то не зря придумали, — добродушно прогудел прадед. — Ну как, Томочка, побалуешь нас варениками с вишней?

— Я подумаю, — вынужденно пообещала прабабка.

Перед ужином старики отправились на традиционный променад, оставив единственного правнука за главного работника.

— Огурцы поливай только водой из бочки, — подробно инструктировала его прабабка. — Под корень, ни в коем случае не на листья.

— Угу, — тоскливо кивал Пашка, про себя нелестно поминая брезгливое отношение старших родственников к покупкам овощей и фруктов на местном стихийном рынке.

Однако в этот раз его ожидало вознаграждение за скучный огородный труд: вернувшись, прабабка объявила, что, во-первых, они прогулялись до дачи Германа, во-вторых, договорились с ним о ведре вишен и, в-третьих, выделили ему в помощь бездельника Пашку.

— Почему сразу «бездельника»-то? — себе под нос пробурчал тот, стараясь не быть услышанным суровой роднёй.

— Ягоды мне нужны завтра до десяти утра, — если прабабка и разобрала невнятное возмущение, то благополучно его проигнорировала, — чтобы к обеду всё было готово. Тебя ждут в восемь, будь любезен не опаздывать.

— Хорошо, — могла бы и не говорить: что он, не знает про их с Германом бзик на пунктуальности?

***

Будем честны: в падении Пашка был целиком и полностью виноват сам. Но уж больно соблазнительной казалась усыпанная тёмно-красными плодами ветка!

— Так, давай без подвигов, — Герман, в отличие от помощника-верхолаза, иллюзий не испытывал. — Сейчас я принесу лестницу, и мы доберёмся до неё с земли.

«Да ну, зачем?» — ведь если продвинуться ещё капельку вперёд, то вполне возможно…

Кр-рак!

— Мама! — неудачливый сборщик вишен рухнул вниз, прямо в заросли малины. — Бли-и-ин, больно ка-ак!

— Не дёргайся! — не успевший далеко уйти Герман рванул к нему напролом, не обращая ни малейшего внимания на острые колючки. — Без переломов-вывихов?

— Кажись, без, — падать было не высоко, к тому же малинник смягчил удар. Но то, что синяки будут знатные — непреложный факт.

— Голова? Спина?

— Целы.

— Тогда пробуй сесть, осторожно.

Пашка попробовал. Болело всё, до слёз, но он постарался говорить непринуждённо: — Нормуль. Сейчас отряхнусь и можем продолжать.

Конечно, это было огромнейшее преувеличение, и, конечно, больше никто ему работать не позволил. Мрачно-сосредоточенный Герман добрых полчаса обрабатывал перекисью и заклеивал пластырем царапины сидящего на ступеньках веранды Пашки. Не забыл он и соорудить холодный компресс для сильнее всего пострадавшего левого предплечья. Пашка всё ждал язвительного рассказа о собственной беспечной глупости: прабабка бы обязательно прочитала безалаберному подростку лекцию по технике безопасности, — но Герман только хмурился и молчал.

— Жди здесь, — тяжело уронил он, закончив с первой помощью, и ушёл обратно в сад: часы тикали, а обещанное ведро вишен до сих пор не было набрано.

Несмотря на травмы, до дачи прадедов Пашка возвращался бы на велосипеде, как бы медленно и печально это не выглядело со стороны. Однако Герман сказал: «Время терпит, прогуляемся», — и они пошли пешком, ведя рядом нагруженный урожаем двухколёсный транспорт. Все сорок минут дороги Пашка пытался разобраться: сердится его спутник? беспокоится? или ему вообще всё равно? — но так и не преуспел.

Отгадка нашлась сама собой, когда они зашли на дачный двор, где сразу же нос к носу столкнулись с прабабкой.

— Доброе утро… — приветливо начала она и тут разглядела светлую полоску лейкопластыря на Пашкиной щеке. — Павел! А ну покажись!

Правнук понуро вышел из-за широкой спины Германа, стараясь повернуться к родственнице менее пострадавшим правым боком.

— Куда ты опять вляпался? — прабабкин тон сулил как минимум предупреждение.

— С дерева упал, — все, сейчас он получит по первое число.

— Тамара Гильмутдиновна, это моя оплошность, — Герман успел вклиниться перед началом воспитательного процесса. — Я неправильно оценил прочность ветки и пренебрёг страховкой Павла.

Повисла пауза. Прабабка и Герман не мигая смотрели друг на друга, а замерший Пашка боялся лишний раз шумно вдохнуть. Наконец пожилая леди осуждающе поджала губы («Безответственные мальчишки!»), с прохладцей сказала: — Заходите в дом, — и сама пошла вперед, подавая пример.

Пашка со свистом выдохнул, перевёл взгляд на Германа, желая поблагодарить за заступничество, но тот в его сторону даже головы не повернул. «Минуточку, он на самом деле считает, что виноват?»

— Эй, — Пашка легко тронул спутника за локоть, — эй, ты чего? Я же сам…

— Иди в дом, Павел, — Герман словно не расслышал обращённых к нему слов. — Вишни я принесу, только велосипед припаркую.

— Ну ладно, — невозможный, непонятный человек. И какими соображениями он руководствуется?

Итак, Пашку не отругали. Не выдали предупреждение и даже избавили от повинности лепить вареники: миссию помощи взял на себя Герман. Во искупление несуществующей вины? Пашка ещё какое-то время поломал голову над его поведением, а потом махнул рукой: вроде бы всё утряслось, так зачем ворошить? Намного интереснее было усесться на табуретку в уголке кухни и смотреть, как в четыре руки готовится сегодняшний обед.

— Офигеть можно, — вроде бы он совсем тихо сказал, только прабабка всё равно расслышала.

— Павел, сколько раз тебе повторять: оставляй просторечия на улице.

— Ага, извини. Но вы даже края одинаково защипываете!

Повара только фыркнули в унисон: вот ещё глупости, можно подумать, существуют другие правильные способы.

В последние два вареника они, не сговариваясь, вместо сахара положили соль и перец.

А потом был обед в увитой виноградными лозами беседке, и в пиале домашней сметаны стояла ложка, а от большой миски щедро промасленных вареников шёл пар. Пашка уминал редкое лакомство за обе щеки, не замечая, с какими гордостью и умилением то и дело посматривает на него хозяйка дома.

— Божественно, Томочка. Просто божественно, — прадед всегда помнил о похвале кулинарному мастерству супруги.

— Спасибо, Сева. Только не забывай, что сегодня я готовила не одна, — справедливо поправила его прабабка.

— Бросьте, Тамара Гильмутдиновна, — не пожелал присваивать себе лишние заслуги Герман. — Моя часть работы была исключительно технической.

— Оба молодцы, — подвёл итог прадед. — И ты, правнук, тоже.

— А я-то за что? — не понял Пашка.

— За идею и вишни.

Пашка решил не разубеждать старика, вместо этого целиком сунув в рот очередной вареник. Разжевал и вытаращил глаза: язык и нёбо обожгло убойной дозой перца.

— Счастливчик? — поддел его Герман, надкусывая свой вареник. Правда, судя по на долю секунды вытянувшемуся лицу, у него в начинке тоже оказался далеко не сахар.

— Угу, — продышался Пашка, после чего мстительно добавил: — Как и вы.

========== Должник и предатель ==========

Венечка Разумовский прекрасно понимал, какую глупость совершает, но поделать с собой ничего не мог. Это напоминало болезненную тягу женщины, бросившей возлюбленного, узнать, как он теперь живет без неё. Тоскует и пребывает в депрессии или давно утешился с новой любовью? Первое, конечно, было бы предпочтительнее, однако рациональная часть, зевая, подсказывала: предатель Венечка станет последней из всех последних причин, которые способны заставить переживать Германа Стрельникова.

Что за несчастливая звезда столкнула его в гипермаркете с общительной Светой-из-бухгалтерии? После всенепременных вопросов о бывшей работе и бывших коллегах он просто не мог не спросить: «Ну, как там шеф?». Впрочем, даже тогда ещё можно было сохранить status quo. Вот только ровно на следующий день новенькая девочка из отдела маркетинга случайно переслала на Венечкин емейл любопытное письмо. Текст содержал запрос на разработку небольшого электронного блочка для новинки отечественного автопрома, а во вложении были прикреплены более подробные технические требования. Герман любил такие проекты: затрат немного, но если выстрелит, то роялти получится более чем достойным.

«Сначала предал его, а теперь собираешься провернуть аналогичный фокус со своими новыми работодателями?» — издевался внутренний голос, и Венечка медлил. Тогда судьба решила повторно подтолкнуть неуверенного человечишку, приведя его к приоткрытой двери курилки во время любопытного разговора начальника отдела кадров с кем-то из экономистов.

— Ещё раз повторяю: мы — полувоенное производство. К нам на должности «с улицы» не берут.

— Хорошо, но, в таком случае, что по поводу Разумовского?

— Зама по серийным изделиям? За него бывший начальник просил.

— Да ладно! Неужто сам Стрельников?

— А почему, ты думаешь, через два месяца это резюме вообще вытащили на свет божий? То-то.

Первой реакцией было полное неверие. Чтобы Герман принял в нём участие, особенно после безобразной сцены в сквере? Абсурд. Только ведь и кадровику врать незачем. «Ничего не понимаю! Мир сошёл с ума или я?» Венечка пребывал в рассеянном настроении до самого вечера, пока наконец не обнаружил себя ставящим число и подпись на собственном заявлении об отгуле. Он отнёс бумажку табельщице, распечатал необходимые документы и понял, что успокоился.

***

— Позвольте, я вам помогу.

— Ох, спасибо! — хорошенькая блондинка уступила Венечке честь запихнуть в багажник автобуса её немаленькую дорожную сумку.

— Ого! — тяжёлая однако. Особенно для столь миниатюрной женщины. — Надеюсь, в ней не двадцать гигатонн в тротиловом эквиваленте?

— Как вы могли такое подумать? — владелица поклажи сделала оскорблённое лицо. — Всего лишь десять.

— А, ну если десять, то ладно, — продолжил шутку Венечка, и блондинка рассмеялась, не сумев больше удерживать серьёзную мину.

Потом оказалось, что у них соседние места, и обоим ехать до Заречного.

— Определённо, я сделал нечто хорошее, раз заполучил столь очаровательную попутчицу, — Венечка никогда не стеснялся на комплименты для красивых женщин.

— Вы мне безбожно льстите, — порозовела та и протянула узкую ладошку. — Ирина.

— Вениамин, — он бережно пожал изящные пальчики. — Приятно познакомиться.

— Взаимно.

Два часа дороги пролетели как двадцать минут.

— Вас ведь будут встречать?

— Надеюсь, да. Правда, я предупредила о приезде в самый последний момент, но думаю, сын успеет добраться до вокзала.

— Не хочу показаться навязчивым, только я в любом случае хотел бы помочь с вещами.

— Хорошо, спасибо.

У неё очень милая улыбка. Не спросить ли телефончик? Хотя, с другой стороны, сын… «Вениамин, ты себе верен», — Гера никогда не понимал этой его привычки направо-налево закручивать ни к чему не обязывающие романы.

Ладно, подождёт пока. Спешка, как известно, хороша лишь при ловле блох.

Ирину и в самом деле встречали. Венечка успел вытащить из багажного отделения её баул «на десять гигатонн» и отволочь его в сторону от автобуса, когда издалека послышалось «Мама!». Он обернулся и понял, насколько сильно ошибся: жизнь послала ему новое знакомство вовсе не за хорошие дела.

К стоящим на платформе пассажирам пригородного автобуса спешил светловолосый мальчишка с такой запоминающейся родинкой на правой скуле. А следом за ним спокойно шёл тот, ради встречи с кем Венечка затеял всё это предприятие.

— Паша! — Ирина устремилась навстречу подростку и вдруг замерла, словно увидев нечто отвратительное, но в то же время опасное: — Вы?!

— Доброго дня, Ирина, — как всегда, Герман был абсолютно нечувствителен к любым эмоциям, которые вызывал у окружающих. — Вениамин? — так король мог бы вопрошать опального вассала.

— Здравствуй, Гера, — господи, да как ему в голову могло прийти, что эта зависимость изжила себя? Что при новой встрече он сможет легко сохранять спокойствие и непринуждённость? — Я, собственно, к тебе.

— Не ожидал. Однако, если не возражаешь, прежде проводим даму.

— Да, конечно, — Венечка безропотно отдал сумку Ирины бывшему другу. Позже он обязательно подумает и о странной реакции попутчицы на Германа, и об инстинктивно заслонившем мать Павле. Но пока всё, на что хватало душевных сил, — это поддерживать в меру беззаботную маску своего привычного образа.

Разделение произошло само собой: впереди шли Ирина с сыном, а следом, метрах в пяти, бывшие друзья.

— Тесен мир, — молчание совсем не тяготило Германа, так что нарушил он его с вызывавшей чёрную зависть легкостью.

— Да, — смотревший под ноги Венечка бросил взгляд на идущее первыми семейство. Мать и сын были на редкость похожи: тонкой костью, светлыми волосами, звенящим напряжением в спинах и плечах. «Не трогайте его!» — совершенно неуместное воспоминание, но перед внутренним взором уже развернулась вся сцена целиком.

До заворота кишок пугающий Герман — никогда, никогда Венечка не сталкивался с ним таким и многое бы отдал, чтобы продолжать оставаться в неведении! — за предплечье которого цепляется незнакомый мальчишка с широкой алой полосой, обручем охватывающей тонкую шею. «Как я мог?!» И как он смог удержать чудовище, в которое превратился эталон самоконтроля Герман Стрельников?

«Я в огромном долгу перед ними обоими. Вот только кажется мне, что и Гере, и Павлу такие должники без надобности».

— Вы не рассказали Ирине?

— Нет. К чему?

— Действительно. Получается, я всё ещё могу попросить у неё номер телефона, — недошутка вышла тошнотворно жалкой.

— Не можешь, — два слова, сказанные ровным, скучным голосом, были эффективнее любых угроз. Венечка окончательно сник и не поднимал глаз от покрытого трещинами асфальта до самой дачи Ирины.

— Обожди здесь, — распорядился Герман, направляясь к украшенной деревянными виноградными кистями калитке, в которую уже вошли их спутники. Бывший друг покорно остановился на обочине, готовый ждать, сколько потребуется. «Унизительно. Ну почему я до сих пор не способен ему отказать, даже в такой мелочи?» Однако приступу самобичевания не дали затянуться: Герман вернулся быстрее, чем через пять минут. Бросил короткое: — Идём, — и предатель Венечка верным псом затрусил следом.

***

Старый дачный дом ни капли не изменился за прошедшие годы, словно стоял посреди некой темпоральной аномалии.

— Чаю?

— Д-да, — Венечке и в голову не приходило, что в его сторону будет проявлено элементарное гостеприимство.

— Располагайся на веранде.

Пока хозяин хлопотал на кухне, у гостя появилась благословенная возможность передышки. Поэтому, когда стол был накрыт, он сумел с достаточной непринуждённостью протянуть бывшему начальнику тощую пластиковую папку: — Взгляни. Мне показалось, тебе будет интересно.

Герман читал, сохраняя на лице выражение вежливой заинтересованности, а Венечка дул на обжигающе горячий чай и старался смотреть куда угодно, только не на своего визави.

«Всё такой же; хотя год — это слишком мало, но мне казалось, он должен был измениться. Что-то же сподвигло его рекомендовать меня?» — чахлый росток надежды на прощение снова шевельнулся в душе. А ты думал, избыл эту иллюзию? Наивный, наивный Венечка.

— Любопытно, — Герман отложил папку. — Только зачем нужно было самому везти бумаги сюда?

Вот оно. Венечка подобрался.

— Хотел поговорить.

— Надо же, — Герман откинулся на спинку старого стула так, будто это был королевский трон, и с насмешливым высокомерием окинул гостя взглядом. — Растёшь, Вениамин.

«Усвоил цивилизованные методы общения», — прочёл подтекст Венечка и жарко вспыхнул от стыда и обиды.

— Гера, зачем ты просил за меня? — не так, совсем не так хотел он задать свой вопрос.

— Кто знает, — бывший друг, ни капли не смутившись, неопределённо повёл рукой. — Возможно, захотел сделать доброе дело. Безвозмездно.

— Ты?!

— Я.

Шокированный Венечка целых полминуты не мигая смотрел в непроницаемые серые глаза.

— Ты… ты простил меня?

— Нет.

— Тогда почему?..

— Тебя простил кое-кто другой, и это послужило достаточным основанием. Однако, Вениамин, не делай ошибку, считая мой поступок индульгенцией.

— Никогда, — слишком уж хорошо он помнит убийственную ярость Германа.

— Вот и прекрасно. Полагаю, мы поняли друг друга?

— Да, — аудиенция окончена, опала не снята и не будет снята. Глупец. — Я пойду, Гера. Как раз успею на четырёхчасовой автобус.

— Не утруждай себя. Через, — Герман коротко взглянул на часы, — десять минут за тобой приедет машина.

— Опять Густав Карлович? — не без горечи уточнил Венечка.

— Не лично; всего лишь кто-то из его сотрудников.

Встать бы сейчас и уйти. Как мелкую монету, швырнуть с порога «Обойдусь без подачек, Стрельников».

Нет, невозможно. Не с Германом. Не Венечке.

— Гера, у меня будет просьба: передай мои извинения Павлу. Я бы и сам сказал, но не могу сообразить, как это можно осуществить, не вызывая подозрений у его матери.

— Передам, — острый взгляд прошил Венечку насквозь, препарируя заживо.

— Спасибо. Обещаю, я даже близко не подойду ни к нему, ни к Ирине.

— Не сомневаюсь в этом.

Чтобы встать со стула, Венечке пришлось опереться на столешницу. А ведь они почти ничего друг другу не сказали!

— Не моё дело, — он без лишней необходимости передвинул свой наполовину пустой стакан подальше от края, — но всё-таки. Как у тебя дела?

— Прекрасно, — последний гвоздь в гроб простодушной мечты о возвращении был вбит с одного удара. У Германа Стерельникова всё было прекрасно, и для этого он совершенно не нуждался в приятельстве Вениамина Разумовского.

***

Когда служебная машина, увозившая нежданного гостя, скрылась за переломом холма рядом с дачей, Герман вернулся в дом. Унёс с веранды на кухню чайник и стаканы с недопитым чаем и долго, до блеска намывал посуду. Простые механические действия давали отдых разуму и взвинченным нервам. Хотя стоит признать: Венечку встреча вымотала намного сильнее. Муки совести или что-то ещё? «А ведь целый год прошёл. И откуда он только узнал о тогдашнем моём звонке и о том, где меня искать?» — утечка была пустяковой, однако, во избежание неприятных сюрпризов, с ней следовало разобраться. Как и со «слитой» бывшим приятелем информацией: что скрывать, лакомый кусок. Весьма и весьма. «Заказать на утро машину, чтобы успеть к началу рабочего дня, и озадачить техотдел? Заодно сделать внушение маркетологам: куда они смотрят, если такие заказы проплывают мимо?» Правда, вступление в игру будет означать начало конкурентной гонки как с новой Венечкиной конторой, так и, возможно, ещё с кем-то: вряд ли флагман отечественного автомобилестроения обратился только к одним разработчикам. Но почему аналогичное предложение не пришло Герману? Кто-то в потребительских верхах имеет на него зуб? Всё интереснее и интереснее.

Азартное предвкушение покалывало в кончиках пальцев: деньги — ерунда, а вот схватка… «Восемь месяцев, я считал, осталось восемь месяцев и двадцать три дня», — в разгорающийся адреналиновый костёр щедро плеснули воды. Ты же собирался не высовываться, а, Стрельников? Где твои благие намерения? «В аду». И там же окажется Павел, если кое-кто завязнет совсем всерьёз. «Я буду аккуратнее, чем сапёр на задании», — клятвенно пообещал Герман совести. В самом деле, он ведь далеко не новичок в мире бизнеса, и у него имеются свои тузы в рукавах. Интуиция тоже подсказывает: главное, ввязаться в драку.

Герман выключил воду и посмотрел на просвет через прозрачный, как слеза, стакан. Затем убрал посуду на место и ушёл натягивать в саду гамак, который вчера откопал в дальнем углу чердака.

Пускай днём солнце всё ещё жарило по-летнему, но ночи уже стояли прохладные. Поэтому вечером Герман решил протопить печь, и как-то так получилось, что для розжига не нашлось другой бумаги, кроме привезённых бывшим дружком документов.

***

Сон был настолько возбуждающе-прекрасен, насколько бывают все подобные сны до момента пробуждения. Поцелуи — молоко и мёд, кожа — китайский шёлк, тело — гибкая лоза.

— Звёздочка любимая! — выдохнул Герман и проснулся.

Льющийся в распахнутое окно бледный лунный свет придавал абсолютно реальному, из плоти и крови Павлу ореол призрачной нездешности.

— Эт-то что ещё за новости?! — коротким, сильным движением Герман скинул с себя неизвестно откуда взявшегося в его спальне мальчишку и уже сам оказался сверху, надёжно блокируя любые попытки вырваться. — Ты почему не дома?

— Потому, — Павел шмыгнул носом, но глаз не отвел. — Ты же завтра уедешь, да?

— С чего вдруг?

— Ну, этот твой Венечка, он ведь неспроста объявился. Что-то случилось на работе — значит, ты не сможешь остаться. А я и так три недели один был. Вот.

— Очаровательная логическая цепочка. Просто очаровательная, — как он тебя вызубрил, а, приятель?! Конечно, ты предпочтёшь азарт бизнеса лености дачной жизни: это в крови, это вторая натура. И какое тебе всегда было дело до тех, кто остаётся?

— Так я ошибся?

— Естественно, поскольку исходил из неверных предпосылок. В городе не произошло ничего настолько важного, что требовало бы моего присутствия. О планах относительно тебя я пока раздумываю, однако при любом раскладе внезапного отъезда они не подразумевают.

— Из-за мамы раздумываешь? — погрустнел Павел.

— Да. Но я найду решение, даю слово.

— Угу, — все равно расстраивается. — Получается, мне теперь надо уходить?

Надо? Герман задумался. Нет, с точки зрения незамутненного дурацкими чувствами рацио, Павел прав. Его могут хватиться, и вообще, что за самоуправство: без предупреждения прыгать к спящему в постель?

Но молоко и мёд, и китайский шёлк, и гибкость лозы — и всё это его, Германа, здесь и сейчас, только руку протяни.

— Никуда тебе не надо.

Воистину, стоило разменять четвёртый десяток лет, чтобы понять: порой правильнее (и, что греха таить, приятнее) поддаться соблазну, чем демонстрировать никому не нужные твердокаменные принципы.

========== Мать и сын ==========

Когда в декабре сын объявил ей молчаливый бойкот, Ирина не поверила, будто это надолго. Ну день, ну два, неделя, наконец, — и он сдастся. Павел никогда не отличался упёртостью, к тому же они очень много значили друг для друга. «Я хочу ему добра», — как бы ни царапала почти-Тамарина фраза, однако ребёнок вознамерился серьёзно изломать себе жизнь, а значит либерализм был тут неуместен. Ирина договорилась с руководством института о внеочередном отпуске, забрала у сына мобильный и ключи от квартиры, перерезала сетевой шнур компьютера и предупредила в школе, что Павел болеет. Неделя до Нового года, две недели каникул после — должно хватить, чтобы его образумить.

О том, как она станет отвечать на неизбежные вопросы родни о забросившем их правнуке, Ирина старалась не думать.

Ей совершенно позабылось собственное упрямство, растянувшее конфликт с Тамарой на добрый десяток лет. Вот и Павел — яблоко от яблони — принял домашний арест, но сопротивляться не перестал. Он тотально игнорировал «тюремщицу»: не разговаривал, не садился есть за один стол, вообще старался не сталкиваться с ней, что на семидесяти квадратных метрах требовало определённой ловкости. Дни текли один за одним, и вскоре Ирина сама стала тяготиться «холодной войной». Впрочем, это никак не подразумевало её скорую капитуляцию: выдержала же она многолетний разлад с бабкой? Выдержит и молчание сына.

Неизвестно, каким оказался бы итог противостояния в семье Стожаровых, но ранний звонок Тамары о том, что дед в больнице с инсультом, пробил серьёзную брешь в стене отчуждения.

— В семь тридцать тебя будут ждать на стоянке у «Южного», — властный тон бабки не оставлял возможности для бунта даже в иных, менее печальных обстоятельствах.

— Я поняла, — Ирина дождалась в трубке сотового тишины отбоя, но всё равно ещё несколько минут собиралась с силами: надо было придумать, как сообщить сыну.

Почему-то она сразу не сообразила, кто станет их водителем и оттого не воспротивилась первым после недельного молчания словам Павла «Я с тобой». А после не успела поймать за рукав своего глупого, упрямого ребёнка, когда он со всех ног бросился к человеку, небрежно опирающемуся на капот чёрной, как небо между звёздами, «ауди».

Если бы ненависть умела убивать, то принявшее людское обличье чудовище в тот же миг было бы окончательно и бесповоротно мертво.

Однако даже от Германа Стрельникова имелась польза. Ирина скрипела зубами, но с детства вбитое Тамарой правило — ко всем относиться справедливо, без оглядки на собственные симпатии и антипатии — заставляло признать: его участие многое упростило. «Будь ты проклят с твоим обаянием уверенной в себе силы, твоим умением решить любой вопрос, твоей чёртовой заботой!» Заботой обо всех, за кого он самовольно взял на себя ответственность, ни капли не интересуясь, хотят ли они этого.

— Тамара Гильмутдиновна, поверьте, я получил намного больше, чем отдал. Но Новый год — семейный праздник, на который у меня нет никаких прав. Простите.

«Останьтесь» ещё звучало в воздухе, а Ирина уже крепко жалела о своём дурацком порыве. Кто тянул её за язык? Было ли дело в радости оттого, что дед практически здоров, или в не скрывавшей огорчения от отказа Тамаре? В атмосфере чуда звёздной новогодней ночи, в конце концов?

«Но как этот мерзавец посмел согласиться?! Подлец!»

Под бой курантов Ирина мысленно поклялась: больше никаких послаблений. Ради счастья Паши она согласна вытерпеть и его отторжение, и, вполне возможно, ненависть. «Он поймёт. Обязательно. И скажет мне спасибо».

Тем не менее покадед лежал в больнице, нельзя было запретить сыну навещать его, а следовательно, не получалось оградить ребёнка от нежелательных встреч. Пускай коротких и всегда в её присутствии, однако их хватало, чтобы Павел каждый раз расцветал совершенно нелепой радостью. «Это ненадолго, деда скоро выпишут», — как заклинание твердила про себя несчастная мать. Что ж, спустя десять дней больной вернулся к домашнему очагу, но вместе с тем у школьников закончились каникулы, а у неё — отпуск.

Вечером последнего воскресенья перед началом третьей четверти Ирина зашла в комнату сына. Ребёнок как обычно валялся на кровати с потрёпанным сборником поэзии Серебряного века, только читал или грезил, глядя на тёмные оттиски букв, сказать было сложно.

— Паша, — пускай она продумала эту речь до запятой, голосу всё равно не доставало Тамариной жёсткости. — Начинается школа, куда я не смогу водить тебя за руку. Я верну тебе ключи и мобильный, но с условием: ты дашь мне слово, что никаким образом не станешь общаться с… сам знаешь кем.

— С Волдемортом? — подчёркнуто наивно захлопал ресницами сын.

— Павел! Не паясничай!

— Не буду. Я могу отказаться?

— Нет. Иначе я пойду в полицию, — единственный имеющийся у неё рычаг давления.

Павел потемнел лицом: даже если угроза — чистой воды блеф, он не имел права рисковать.

— Хорошо. Я даю тебе слово.

Ирина кивнула и вышла из комнаты.

Господи, что она делает, что она делает со своим ребёнком?! Хотя, ребёнком ли? Как по-взрослому он ответил, с какой горечью: дети, подростки так не умеют. Их беды — шумный летний дождь, а не стоячее болото безысходности. «Для его блага, всё для его блага», — спасительный эффект мантры слабел, но Ирина предпочитала этого не замечать. Так же, как не замечала не желающие заживать ссадины на костяшках пальцев сына.

— Ириша, в чём дело? Почему правнук нас совсем позабыл? — то, что гордящийся своим ретроградством дед сам позвонил ей на сотовый, было тревожным звоночком.

— Впервые об этом слышу, — попробовала отговориться Ирина. — Спроси у него.

— Я уже спрашивал, и за разъяснениями меня направили к тебе.

— Ничего не понимаю, — дед — не Тамара, по телефону фальшь не разберёт. — Но не волнуйся, я поговорю с ним.

— Паша, отчего ты не ходишь к прадедам?

— Оттого, что дал тебе слово, — сын даже головы от домашней работы не поднял.

— Ох, ну хочешь, я узнаю, когда тебе можно безопасно приходить?

— Не хочу, — Павел перевернул страницу учебника.

— Паша, это глупо! Ладно я, старики-то здесь причём?

Молчание.

— Да он уже думать забыл о тебе!

Молчание.

Ирина закусила щеку: она не представляла, что ещё можно сказать. К счастью, в этот момент засвистел чайник на кухне, дав ей благовидный предлог выйти из комнаты.

— Ирина, что с моим правнуком? — тон Тамары в телефонной трубке не сулил приятного разговора, а до начала пары оставалось каких-то десять минут.

— Всё в порядке, — стена, вокруг неё глухая стена, сквозь которую бабке не пробиться.

— Это ты не пускаешь его к нам?

— Нет! — как она могла такое подумать?

— В самом деле? — интонация выжимала правду, как сок из лимона. Ирина сцепила зубы: она не станет отвечать.

— Значит так, внучка, — морозно сказала Тамара после долгой паузы. — Я не знаю, что там у тебя опять случилось в личной жизни, и знать не хочу. Но я желаю видеть своего правнука, тебе ясно?

— Ясно, — слово наждаком ободрало пересохшее горло.

— Отлично. Не пренебрегай моей просьбой, — гудки.

«Просьбой? — Ирину слегка потряхивало. — Хорошенькие у неё просьбы!» Но как же быть? Бабка не отступит, а рассказать ей правду — на такой удар невозможно решиться. «Если бы я могла убедить Павла, что его упрямство напрасно…» Ирина решительно сжала губы: где-то в глубинах телефонного журнала звонков должен был остаться этот номер.

Она назначила встречу у корпуса университета в тот же день, после вечерних лекций.

— Куда вас везти?

— Никуда, — в полумраке салона «ауди» было тепло и едва заметно пахло хорошим мужским парфюмом. «Интересно, откуда я его выдернула своей просьбой?»

— Герман, — усилием воли Ирина заставила себя назвать чудовище по имени, — пожалуйста, отпустите моего сына.

На стоянку заехало такси, и прямой свет фар насквозь пробил лобовое стекло, высвечивая мужчину, женщину и зависшую между ними глухую паузу.

— Не могу.

Просительница до побелевших пальцев сжала ремешок лежавшей на коленях сумочки. Он такой же, как Тамара, а значит не врёт.

— Ирина, смиритесь. Вам не переломить ситуацию.

— А кому переломить? — ну же, скажи, дай мне оружие против себя!

— Павлу.

Который вбил себе в голову, будто влюблён по гроб жизни, и продолжает упорствовать в своём заблуждении. Как там говорят у них в шахматах? Патовая ситуация?

— Понятно, — она открыла дверь автомобиля, впустив в салон морозный зимний воздух. — В таком случае, прощайте.

— До свидания, Ирина, — поправил её Герман. — Ни вам, ни мне его не избежать.

Ответом ему стал сильный, злой хлопок двери.

Кровь из носа, но сына надо убедить, заставить отказаться. Снова шантаж? А если в третий раз он не сработает? Действительно писать заявление или признать свои угрозы пустым сотрясением воздуха? Вопросы без ответов терзали Ирину добрую половину ночи, и заснула она лишь в начале четвёртого утра. Утешало одно: в четверг по нечётным неделям в расписании стояли только вечерние лекции.

Павел уже давно ушёл в школу, а его мать никак не могла заставить себя выбраться из-под одеяла. Благо, погода тоже располагала к лени: за окном торжественно вальсировали крупные снежные хлопья.

Сегодня был День еженедельной уборки, и после неторопливого завтрака Ирина принялась за работу. «На обед есть вчерашний суп, хлеба тоже хватает. Может, открыть Тамарины острые помидоры?» — простые, домашние мысли дарили покой и опору в неумолимо разваливающемся на кусочки мире.

Обычно в комнате сына она всего лишь пылесосила и протирала пыль с горизонтальных поверхностей, даже сейчас не позволяя себе рыться в его вещах. Но этот листок лежал прямо на столе, и Ирина не удержалась.

На первый взгляд, черновик как черновик. Какие-то цифры, расчёты…

1.05.2011

365 + 100

465

Последнее число было жирно обведено. «Четыреста шестьдесят пять? — Ирина нахмурилась. — И причём тут две тысячи одиннадцатый?». А потом её осенило: первое мая 2011 — день восемнадцатилетия Павла. А 465 — количество оставшихся дней. «Он что, считает?..» — тело одолел неожиданный приступ слабости, отчего пришлось присесть на стоявший у стола стул.

«Смиритесь. Вам не переломить ситуацию».

«Но как я могу? Нет-нет, никогда!»

Только через четыреста шестьдесят пять дней он всё равно уйдёт. Сам. «И всё-таки срок велик. Мало ли что может измениться?» Например, Тамара и дед позабудут о существовании у них правнука. «Они просто загнали меня в угол», — как несправедливо! Почему в результате всех её усилий должна торжествовать противоестественная мерзость?!

Возможно, потому, что таким её ребёнок родился на свет. Или таким его воспитали. Ирина закрыла лицо руками: бабка права, она дурная мать, раз не просто допустила случившееся, но и никак не может всё исправить.

«Что мне делать, господи?!»

— Паша.

Вернувшийся из школы сын замер у вешалки, не дотянувшись до крючка, чтобы повесить куртку.

— Я, — как же трудно говорить, — я возвращаю тебе твоё слово.

Куртка упала на пол.

***

Естественно, она выставила условия: одна встреча в неделю и в девять вечера всегда быть дома.

— Не вопрос, — Павел сиял летним солнышком. — Мам, спасибо тебе.

Ирина отвернулась: искренняя благодарность сына с особым садизмом провернула лезвие в душевной ране.

— Мой руки и приходи обедать, — мёртво сказала она.

— Ага, сейчас, пять сек, — счастливый ребёнок ускакал к себе в комнату, и Ирина была совершенно уверена: не сотри она в декабре память его мобильного, радостная СМС уже улетела бы на номер чудовища.

Хотя Павел всё равно подозрительно долго переодевался в домашнее.

В семье Стожаровых воцарился хрупкий, как Тамарина коллекция японских статуэток, мир. Сын таскал из школы пятёрку за пятёркой, снова ходил в гости к родственникам, и всё это с такой лёгкостью, с такой радостью, будто и в самом деле был по самые уши влюблён. В те дни, когда он возвращался домой особенно светящимся, Ирина тихо плакала ночами. У неё так и не получилось принять сложившуюся ситуацию.

Тамара тоже сменила гнев на милость. Каждые выходные она церемонно приглашала строптивую внучку на чай, кормила гостью воздушной выпечкой и ни о чём не расспрашивала. Ирина терялась в догадках о причинах столь фантастической деликатности и гнала от себя единственное приходящее в голову объяснение: кое-кто уже разъяснил Тамаре историю, не солгав, но мастерски умолчав о самом главном.

Германа Стрельникова она не видела с самого момента назначенной ею в январе встречи. Более того, при ней это имя даже не упоминали. Однако избавиться от ощущения его присутствия где-то поблизости всё равно никак не удавалось. Словно он был чёрной дырой — невидимым космическим монстром, заметить которого можно только по его влиянию на окрестные небесные тела. За аналогию следовало благодарить Павла: ребёнок вдруг не на шутку увлёкся астрономией, каким-то образом умудряясь сочетать её с неизменно любимой литературой.

— Мам, ты только представь: вот мы сейчас тут сидим, чай пьём, а там такое творится! — увлечённо пересказывал сын очередную прочитанную в интернете статью, позабыв о лежащем в вазочке шоколадном печенье. Конечно, Ирина не представляла, но покорно слушала немного путанные рассказы.

Лучше уж звёзды, чем бессмысленные онлайн-стрелялки.

***

Так сложилось, что из-за погодных условий июльско-августовскую полевую практику пришлось сократить. Ирина вернулась из затяжных уральских дождей в безоблачную жару родной европейской части страны и решила вместо сидения в душном городе отправиться на лоно природы. «В конце концов, я сто лет не была на даче, — думала она, пересобирая дорожную сумку. — Как раз должны поспеть смородина, и малина, и вишни — как же я соскучилась по нашим вишням! Хотя Тамара, наверное, не будет в большом восторге от неожиданного гостевания. Ну и пускай, мне-то что?»

Вроде бы брала совсем мало вещей, а баул всё равно вышел неприлично тяжёлым. На вокзал Ирину привезло такси, до автобуса она сумку кое-как дотянула и, устало вздохнув, стала собираться с силами для финального запихивания поклажи в багажное отделение.

— Позвольте, я вам помогу, — галантно предложил стоявший рядом симпатичный мужчина. Сам он был налегке, с одной лишь тонкой пластиковой папкой под мышкой.

— Ох, спасибо! — так она познакомилась со своим обаятельным попутчиком.

Никогда прежде дорога на дачу не казалась настолько короткой и приятной.

— Мама!

— Паша! — и как о стену с размаху: — Вы?!

— Доброго дня, Ирина. Вениамин?

Есть такие люди, для которых не важно, какую одежду носить: строгий костюм из тончайшей английской шерсти или вылинявшие камуфляжные штаны в сочетании с непонятного цвета футболкой. Они в любом обличье способны заставить окружающих тушеваться, как в присутствии монаршей особы. Вот и новый Иринин знакомец мигом растерял все свои весёлость и уверенность.

— Здравствуй, Гера. Я, собственно, к тебе.

— Не ожидал. Однако, если не возражаешь, прежде проводим даму, — Герман с нечеловеческой лёгкостью подхватил сумку «на десять гигатонн».

Что он здесь делает? Как давно? Вопросы толпились на языке, но Ирина заставляла себя молчать. Единственное, о чём она поинтересовалась у сына, это о происхождении громадного жёлто-фиолетового синяка у него на левом предплечье.

— С дерева грохнулся, — Павел был немногословен и странно рассеян, будто пытался лопатками увидеть идущих сзади спутников. Ирина мысленно сделала себе заметку поподробнее узнать об этой истории: ребёнок едва не стал инвалидом, а по телефону ей никто и полслова не сказал.

Герман откланялся сразу же, как только занёс поклажу, поэтому обедать они сели вчетвером.

— Приятного аппетита, — бабка отложила лекцию о хороших манерах на потом, но невербально своё неудовольствие демонстрировала при каждом удобном случае. Ирина же старалась пропускать провокации мимо ушей и хранить спокойную доброжелательность.

За мытьём посуды она вскользь поинтересовалась, откуда на даче взялся Герман Стрельников.

— Приехал отдохнуть, — сердящаяся Тамара под стать Павлу не желала отвечать больше необходимого.

— И давно?

— Четыре дня назад, — гора с плеч. Четыре дня — не три недели, которые обитает у прадедов её сын. «Нужно обязательно напомнить ему про условия. Скажу, как только мы останемся одни».

К несчастью, удобная возможность всё никак не предоставлялась. После обеда хозяйка дома мобилизовала внучку и правнука на заготовление консервов, и до самой ночи они мыли, варили, кипятили и закатывали по банкам щедрый летний урожай.

***

Ей всегда прекрасно спалось на даче. И если бы не посторонний шум на улице, то она бы обязательно провалялась до девяти, без зазрения совести проигнорировав мнение Тамары относительно режима дня.

— Что там происходит? — сонная Ирина вышла на кухню, где уже во всю хлопотала бабка.

— Мужчины работают на крыше: у нас прогнили несколько черепиц.

— Работают в семь утра? — не поверила внучка.

— Днём очень жарко, — Тамара отвернулась к плите, на которой во всю парил толстостенный чугунок.

Не смутившись таким невежливым намёком на окончание разговора, Ирина зевнула, сладко потянулась, и тут до неё дошло. «Мужчины» — вряд ли бабка послала на верхотуру старика и мальчишку. Значит… Она почти бегом выскочила во двор. «Не ошиблась».

— Молодой человек, проверьте ещё те три у конька с правого края, — дед, как настоящий руководитель, наблюдал за работниками с земли.

— Давай, я посмотрю, — дёрнулся стоявший на кровельной лестнице Павел, но его остановил третий участник ремонтных работ: — Я сам.

Герман сидел на планке конька, как пират на рее, а повязанная наподобие банданы белая косынка лишь усиливала сходство. Получив вводную, он задумчиво прищурился, оценивая расстояние, и с ловкостью циркового акробата встал на ноги.

Какого бы мнения не была о нём Ирина, у неё всё равно от страха на миг перехватило дыхание. А этот невозможный, гадкий, самоуверенный тип с кошачьей непринуждённостью прошёл по узкой дощечке с одного края крыши до другого. Присел, разглядывая указанное дедом место: — Да, так и есть. Павел, мне понадобятся ещё четыре пластинки.

— Угу, — сын полез вниз и только сейчас заметил нового зрителя: — Привет, ма. Мы тебя разбудили?

— Нет, — оказывается, она почти не дышала всё это время. — Доброе утро.

— Доброе, — улыбнулся дед. — А я и не приметил, как ты подошла.

— Ничего страшного, — Ирина вымученно вернула улыбку.

— Доброе утро, — Германа, похоже, её присутствие совсем не удивило. — Павел, я жду.

— Ага, прости…те.

— Не буду мешать, — в конце концов, за этими двумя есть кому присмотреть, а у неё нет ни малейшего желания видеть, как разыгрывающее из себя канатоходца чудовище сверзится с десяти- или скольки там метровой высоты.

Перед завтраком Герман незаметно исчез, и после совместной трапезы Ирине наконец удалось отловить сына.

— Паша, ты помнишь, о чём мне обещал?

— Мы не в городе, — надо же, пытается пререкаться!

— По-твоему, место многое меняет?

— Мам, я его целых три недели не видел!

И как он только смеет говорить обо всякой дряни таким же тоном, каким говорят о нормальных отношениях?

Ирина не хотела произносить фразу вслух, но та будто сама слетела с губ. Павел побледнел как полотно и молча отвернулся.

До самого вечера он больше не сказал ей ни слова.

Сын очевидно не считал, что должен следовать городскому режиму встреч, однако явно пренебрегать своим словом и прямым напоминанием ему не позволяла совесть. Поэтому протест он выражал единственным доступным способом: безвылазно сидел на даче, выходя за периметр ограды только по чёткой просьбе старших. Само собой, прадеды скоро это заметили, но Ирина малодушно надеялась, что первым бабка начнёт пытать правнука, а не её. Напрасно: после ритуального вечернего моциона Тамара вернулась в нехорошей задумчивости.

— Ирина, что у вас опять случилось? — она выбрала для допроса самый подходящий момент, когда внучка помогала ей на кухне с ужином и никак не могла сбежать.

— О чём ты? — безнадёжная попытка «включить дурку», как любил выражаться отец, имела единственную цель: выгадать время, чтобы собраться с мыслями.

— Не притворяйся, будто не понимаешь. О моём правнуке. Почему он последние три дня сидит на даче, как привязанный?

— Откуда я знаю? Он уже большой и давно передо мной не отчитывается.

— Ирина, — голос бабки заметно потяжелел. — Отвечай на вопрос.

— Я не знаю, — надо продолжать твердить одно и то же и молиться, чтобы что-нибудь отвлекло Тамару.

— Кажется, ты позабыла, но так уж и быть, напомню, — от этих интонаций хотелось, как в детстве, сжаться в комок и закрыть голову руками. — Вы оба — у нас в гостях. Посему я, будучи хозяйкой, настаиваю: все конфликты должны оставаться за порогом. Таковы правила нашего дома, и если кому-то они не по вкусу, то этот человек может отправляться к себе домой. Ты поняла меня?

— Да.

Они снова не оставили ей выбора. «Расскажи правду, — нашёптывал внутренний дьявол. — Покажи им всем; пусть узнают, каков на самом деле их драгоценный Герман». И пускай дед получит второй инсульт, если не что похуже? «Это не будет на твоей совести. Ты — такая же жертва аморальной мерзости, как и старики».

«Из любой ситуации нужно выходить с достоинством».

Треклятое чудовище! Как же она его ненавидит!

«Вы не одиноки: я сам себя порой ненавижу».

Ирина с размаху ударила кулаком по стене и тут же опомнилась. Нервно прислушалась: не идёт ли кто выяснять причину шума? Но, похоже, все прочие обитатели дачи проводили вечернее время на улице, одна она ушла в дом, сославшись на головную боль.

«Я не имею права снимать с себя ответственность за возможные последствия, — твёрдо сказала Ирина искусителю. — И поэтому ничего никому не расскажу, как бы меня не вынуждали». Но тогда надо снять ограничения для сына. «Я попробую объяснить ему. Ещё раз».

— Паша, Тамара хочет, чтобы ты не сидел на даче безвылазно.

— Угу.

Трудный разговор Ирина затеяла ужасно ранним по её меркам утром после на редкость отвратительной ночи.

— Я никак не могу отказать: она хозяйка, мы гости. Поэтому до возвращения в город первое условие не действует.

— Правда?! — думала ли она, что настанет миг, когда сыновняя радость будет для неё горька, как стрихнин?

— Павел, я вынуждена так поступить. Однако сами ваши встречи мне по-прежнему, — «отвратительны», — неприятны.

— Значит, я тоже тебе неприятен? — не было больше счастья, словно задули огонёк свечи.

— Что ты, конечно же нет! — всплеснула руками Ирина. — Это совсем разные вещи!

— Но ведь меня никто не заставлял, — сын всё ниже и ниже опускал голову, — никто не обманывал. Я мог отказаться, я и сейчас могу…

«Так откажись!»

— …только не хочу. Я сам выбрал. Я и вправду… Прости.

— За что?

Павел поднял на мать взрослый, печальный взгляд.

— За то, что я вот такой. Ненормальный.

— Паша! — не осталось больше выдержки, позабылись сухие, бездушные наставления о том, что хорошо, а что безусловно дурно. — Солнышко моё! — Ирина обнимала своего непонятно как и когда успевшего вырасти сына, не замечая бегущие по щекам жгучие солёные капли. — Мы справимся, вот увидишь, мы со всем справимся!

Павел молчал, не делая даже попытки вернуть объятие, и это молчание было приговором их прошлому.

Ничего не вернуть. Та дверь захлопнулась давным-давно, в ноябре; остаётся только идти вперёд.

========== Люди и звёзды ==========

— Привет! — сказал Пашка.

— Привет, — невозмутимо согласился Герман. Железобетонная личность: можно подумать, к нему каждое утро в окно кухни кто-нибудь неожиданно заглядывает.

— Дверь за углом, слева от тебя, — на всякий случай уточнила «железобетонная личность».

— Ага, я в кур… Ой! — чурбачок, на котором Пашка балансировал на одной ноге, внезапно завалился в сторону. Понадобилось совершить краткий акробатический этюд, чтобы не приложиться о землю пятой точкой.

— Жду на веранде, — послышалось вслед из окна.

— Угу, — ни грамма романтичности. И как ему тогда сюрпризы устраивать?

— Сладкого к чаю нет, — сразу предупредил Герман.

— Ничего, я со своим, — Пашка с хитрым видом достал из-за спины пакет. — Прабабка сегодня по холодку расстаралась.

— Пирожки?

— Ага. С абрикосами.

Герман неосознанно повёл носом в предвкушении, отчего Пашка про себя хихикнул: он давно догадывался о неравнодушии статуи командора к этим оранжевым фруктам. «Попрошу прабабку: пусть презентует ему пару баночек варенья. Только обязательно надо, чтобы она это как будто от себя сделала».

— У тебя подозрительно довольный вид.

— Да?

— Да.

— Это всё оттого, что утро такое.

— Какое?

— Хо-ро-ше-е, — нараспев продекламировал Пашка.

Сначала они чинно пили чай по разные стороны стола: один собирался с духом для воплощения следующей задумки, а второй просто наслаждался нежданно-негаданно перепавшей ему свежей выпечкой. Наконец Пашка отставил стакан в сторону и с видом «А я что? Я ничего» перебрался со своего стула к Герману на колени.

— Между прочим, я пью чай.

— Я не помешаю, — горячо заверил Пашка. — Я очень-очень аккуратно.

Герман тоже поставил стакан на стол. «Всё, сейчас отправит на место».

Абрикосовый поцелуй был крепче свежего чёрного чая. Жалко только, что закончился он чересчур быстро — как обычно заканчивается всё хорошее.

«Ещё!» — потянулся за добавкой Пашка.

— Хватит пока, — Герман мягко ссадил его с коленей. — Давай-ка возвращайся.

Пришлось грустно убредать обратно на скучный стул.

Этим утром, за завтраком, расчёсывая подживающие царапины на тыльной стороне руки, Пашка спросил у прабабки: — Ба, а почему Герман думает, будто я из-за него упал? Он же мне говорил не лезть дальше.

— Потому что старший всегда отвечает за младшего, а сильный — за слабого, — родственница поставила перед ним тарелку с толстыми золотистыми сырниками. — И если бы ты слушал и запоминал, чему я тебя учу, то не задавал бы глупых вопросов.

***

Посёлок нежился в послеобеденной сиесте последних летних дней. Пашка пересёк его из конца в конец, а встретил от силы двух человек да лохматую дворнягу, что, вывалив язык, лежала в тени росшей у магазина ветлы.

Дом Германа был открыт, но пуст. Пашка наморщил лоб: странно, они же вроде бы выполнили весь сегодняшний план садовых работ. Однако других вариантов в голову не приходило, и гость ушёл искать хозяина на участке.

Герман нашёлся дремлющим в старом гамаке, натянутом между двух яблонь. Пашка засомневался: будить или не стоит? — но спящий сам вдруг приоткрыл глаза.

— Любопытно. Ты вроде бы собирался после обеда помогать родным на огороде.

— Собирался, — Пашка поёжился от воспоминания. — Я прабабке вместе с сорняками какую-то важную травку с грядок повыдёргивал. Она её посадила между помидорами, а мне никаких указаний не дала. Вот.

— И чем закончилась история?

— «Уйди с глаз моих, горе луковое, чтоб я до вечера тебя не видела», — процитировал Пашка.

Герман удовлетворённо кивнул: похоже, ответ подтвердил какие-то его догадки.

— Присоединяйся, — он великодушно подвинулся в гамаке. Пашка с сомнением посмотрел на истрёпанные верёвки, однако послушно угнездился рядом.

В яблоневых кронах солнечные зайчики играли в догонялки с ласковым южным ветерком. Верещали цикады, над фиалками басовито гудел деловитый шмель.

— Герман.

— Да?

— А какие созвездия сейчас можно увидеть?

— Вот прямо сейчас? Хм. Начнём с того, что у нас над головой должна быть Малая Медведица. Справа её полукругом охватывает Дракон, а ещё правее и выше будет Большая. Лира… нет, Лиру с Вегой мы не увидим из-за дерева. Зато вполне можно разглядеть кусок Геркулеса вон там, — Герман очертил в воздухе невидимые контуры.

— Слушай, ты реально монстр, — Пашка аж приподнялся, чтобы заглянуть собеседнику в лицо. Тот в ответ только фыркнул сердитым ежом — ничего монструозного он в своём интуитивном знании звёздного неба не находил.

Плавились минуты под лучами неспешно ползущего на запад жаркого солнца. Ветерок подул чуть сильнее, и жёлто-зелёный яблоневый лист не удержался на ветке — сорвался, плавно скользнул вниз и приземлился на щёку грезившему наяву Пашке. Тот рефлекторно поднял руку к лицу, ловя пришельца. Раздумчиво покрутил в пальцах — надо же, осень-то совсем скоро, — и тут ему на ум пришла некая заманчивая идея. Пашка прикусил губу: «А, ладно, что такого-то?» — и, стараясь как можно меньше дёргать гамак, потянулся, чтобы легко провести листком по носу вновь задремавшего Германа. Никакой реакции. Тогда экспериментатор несколько осмелел и коснулся листочком плотно сжатого рта. Затаив дыхание, самым краешком обрисовал чёткий контур. Вот тут Герман всё же приоткрыл глаза и посмотрел на надоеду с укоризной льва, которого всякие несмышлёныши дёргают за усы. Молча протянул ладонь, и Пашка со вздохом сдал орудие баловства. Он не ожидал бартера, однако Герман рассудил по справедливости: в обмен на листик Пашке был вручен крупный абрикос.

— Ого! — оказывается, за гамаком стоял табурет с глубокой миской, на дне которой непонятным образом сохранились несколько золотистых шариков.

Сочный плод легко разломился пополам. Одну часть Пашка споро сжевал сам, а вторую без задней мысли поднёс ко рту дарителя.

От как будто случайного прикосновения губ к кончикам пальцев вдоль хребта проскочил электрический разряд. Пашка зачарованно вглядывался в темнеющие серые глаза, а ему уже протягивали второй абрикос. Такой спелый, что оставил на руках капельки сладкого сока, и их всенепременно следовало собрать поцелуем.

— Ах-х! — нежная кожа на внутренней стороне запястья вдруг сделалась невозможно чувствительной под дразнящими, щекотными прикосновениями языка. Как давешний яблоневый лист, Пашка мягко соскользнул в глубину гамака — лёгкой лодчонки, мерно покачивающейся на волнах томной августовской светотени.

— Идём в дом.

— Зачем?

— Затем, что я не хочу в самый ответственный момент приложиться затылком о землю.

— А мы осторожно! Ладно, ладно, я понял. В дом. Только… только давай сегодня до конца.

Тишина. Даже цикады примолкли.

— Ты обещал!

— Хорошо. Главное помни: передумать ты можешь, но лишь до определённого момента.

«Передумать? Вот ещё!»

***

Больно! Жуть как больно, и никакая теория не смогла его к этому подготовить.

— Уверен, что нам следует продолжать?

На ресницах вскипели злые слёзы: он столько ждал, а теперь слабое тело хочет отказаться? Нет уж, никаких отступлений!

— Тихо, тихо, я понял, ты уверен. Мы сделаем по-твоему, просто не спеши, хорошо? Сладкая моя звёздочка, единственная, самая-самая любимая…

Было так странно: ласковый шёпот заговаривал боль, и с одной стороны хотелось, чтобы всё как можно скорее закончилось, а с другой — наоборот, длилось и длилось. Тело и дух никак не могли прийти к согласию, к финалу измотав Пашку до звенящей внутренней пустоты.

— Как ты?

Вместо ответа он только сильнее вжался в любимого.

— Почему ты не захотел остановиться?

— Просто испугался.

— Чего?

— Вдруг мы опять отложим, а потом случится что-нибудь непредвиденное — и всё.

— Всё?

— Ну, да. Восемь месяцев — немаленький срок. Надо пользоваться моментом.

— Сколько прагматизма!

Пашка в непонятном смущении уткнулся лицом Герману под ключицу.

— Но теперь-то ты доволен? — спросил тот в светлую вихрастую макушку.

— Угу, — теперь у него есть железная гарантия: кто бы не захотел разлучить их — не сумеет, потому что отдано всё, до самого донышка.

— Звёздочка-звёздочка, храбрая, сильная звёздочка. Чем я заслужил тебя? Или это аванс, а самое интересное ещё впереди?

Пашка тихонько вздохнул. Он тоже не знал, чем заслужил Германа, и до сих пор иногда сомневался: вдруг здесь какая-то ошибка? Вдруг кто-то другой должен сейчас лежать на кровати в спальне старого дачного дома?

— Сдаётся мне, что ты взялся обдумывать какую-то идиотскую чушь.

Конечно, чушь. Разве он спорит?

— Ты — моя единственная и любимая звёздочка. А всё остальное выкинь из головы, ясно?

— Как день.

***

К ужину Павел вернулся в каком-то странном настроении. Ирина всё никак не могла разобрать, что её насторожило: сын вёл себя как обычно, не замыкался, не отвечал невпопад.

— Паша, у тебя всё в порядке?

— Да.

Вот оно! Взгляд со дна зрачков-колодцев, словно Павел переживает сейчас внутри нечто важное, но глубоко личное. И Ирина, к своему стыду, совсем не хотела точно знать природу этого переживания.

Хватало одной лишь смутной догадки.

— Пойду погуляю, — поставила она в известность Тамару на следующее утро. Та не выглядела особенно довольной планами внучки, очевидно расходящимися с её собственными, но всё-таки кивнула: — Хорошо.

Ирина не продумывала конкретный маршрут. Можно было заглянуть на рынок в центре или наоборот уйти к окраине. Можно было вообще убрести на речку: подумаешь, тридцать-сорок минут через посёлок и потом ещё пятнадцать полями. «Решено: иду туда. А если передумаю, то с любого места можно повернуть назад».

Она честно собиралась дать ногам работу, а голове — отдых, но круговерть мыслей никак не хотела успокаиваться. Верно ли предположение о причине необычного душевного состояния Павла? А если нет — ох, только бы нет! — то в чём может быть дело? «Я же видела его похожим, осенью, однако списала всё на влюблённость в одноклассницу». Внутренний голос цинично заметил, что она не особенно ошибалась. «Ненавижу», — по инерции подумала Ирина и остановилась. Впервые за последние пятнадцать минут осмысленно посмотрела по сторонам: куда её занесло? «Солнечная», — сообщила выцветшая табличка на одном из заборов. Знакомое название, но откуда? Она же впервые видит этот тупичок. Ирина потёрла межбровье и вспомнила: дед рассказывал! «Ты представь только, внучка, какими кругами нас с Григорием жизнь водила. Десять лет отдыхать в Заречный ездили, а так и не пересеклись. Пускай и жил он на Солнечной — как не крути, не ближний свет. Но подумай: даже номера домов у нас одинаковые! Совпадения, совпадения…»

Да уж, совпадения. По которым случайный автобусный попутчик вдруг оказался бывшим приятелем Германа Стрельникова, а во время невинной прогулки ноги сами привели Ирину к старому дому на улице Солнечной, вход которого был помечен числом 28. Есть от чего вздрогнуть и сбежать как можно скорее.

Хотя вдруг это знак? Возможность выяснить подноготную происходящего с сыном? Ирина зябко передёрнула плечами. Страшно: мало ли какую правду можно услышать в ответ. «Я как рыцарь на пороге логова монстра, — она набралась духу подойти к калитке. — И трусить не буду!»

С этой мыслью борец с чудовищами решительно толкнула дверь. А та взяла, да и открылась.

«Ни звонка, ни собаки во дворе. Как быть, нагло ломиться в дом?» Понятные сомнения разрешил сам хозяин дачи: не подозревая о гостье, он вышел во двор с табуретом в одной руке и миской абрикосов в другой. Заметил мнущуюся у калитки посетительницу, недоумённо моргнул: — Здравствуйте.

— Здравствуйте. Я… я случайно, просто мимо шла, — Ирина поняла, что лепечет какой-то бред, и плюнула на лишние реверансы: — Герман, можно с вами поговорить?

— Конечно, — тот спустился с крыльца. — Проходите, не стесняйтесь. Я скоро.

Почему-то внутри дом Ирине понравился. Были в нём тепло и уют, странноватые для временного летнего обиталища. «Наверное, дело в мебели — винтаж, как сейчас модно говорить. Или в печке», — гостья подошла ближе. Совсем, как у деда: стол с обязательной шахматной доской, на которой моментальным снимком ожесточённой баталии застыли фигуры. Интересно, эти люди в принципе представляют себе не обеденные столы без шахмат? Ирина провела кончиками пальцев по исцарапанной полировке подлокотника стоявшего рядом кресла. Несомненно хозяйское. А вот стул напротив — для его гостей. Ирине явственно представился Павел, по привычке едва ли не с ногами забравшийся на сиденье, нависающий над чёрно-белым полем битвы. Тамара всегда ругала его за неумение спокойно усидеть на месте, когда он чем-то сильно увлекался.

— Хотите чаю?

Ирина вздрогнула от неожиданности. Что за манеры у человека: бесшумно подкрадываться со спины!

— Д-да, не откажусь.

— Здесь или на веранде?

— Как вам удобнее.

— Тогда на веранде. Располагайтесь; чайник ещё горячий.

К чаю у Германа были конфеты-«трюфели».

— А мне почему-то казалось, что вы равнодушны к шоколаду.

— Вам верно казалось.

Ирина отвела глаза: конечно, как она не сообразила. Это тоже для гостей… гостя.

Чайная пауза невежливо затягивалась.

— Ирина, вы всерьез меня интригуете. О чём вам хотелось поговорить?

«Вы спали с моим сыном?» Нет-нет, так спросить она не сможет даже под дулом пистолета.

«Скажите, как далеко зашли ваши отношения с Павлом?» Да, а он ответит: «Не ваше дело». Более витиевато, конечно, однако с тем же смыслом. И будет прав: даже мать не имеет права контролировать личную жизнь выросшего ребенка. Что же отвечать?

— Знаете, я так устала, — признание собственной беспомощности вырвалось птахой из рук. — Чувствую себя Дон Кихотом, который не на жизнь, а на смерть рубится с ветряными мельницами. Да только мельницам все равно, а его ранит взаправду.

— Мельницы — это я?

— Вы, и Тамара, и даже Паша. Никак не пойму: отчего? Я же права, почему я всегда в проигрыше?

— Возможно потому, что не во всём правы. Не спешите возмущаться, выслушайте. Вы ведь считаете чувства Павла быстротечной влюблённостью, гормональным взбрыком подросткового организма? Которые в итоге заставят его стыдиться и скрывать эту страницу биографии?

— Разве это не так?

— Нет. Ирина, у вашего сына лёгкий и гибкий характер, но за ним скрыта по-настоящему сильная, цельная натура. Поверьте моему знанию людей: если таким человеком завладевает глубокое чувство, то всё действительно всерьёз и очень надолго.

— Хотите сказать, будто знаете моего ребёнка лучше меня?

— Всего лишь прошу рассмотреть ситуацию с другой точки зрения. Ирина, я не враг вам.

«Да что вы говорите?!»

— И ни в коем случае не враг Павлу. Его счастье и свобода воли — всегда в безусловном приоритете для меня, — сколько искренности в глазах и голосе, сколько теплоты в том, как он произносит имя Паши! Ирина одарила собеседника злым взглядом: проклятые манипуляторы! И он, и Тамара — позволяют увидеть свои чувства только тогда, когда им это выгодно.

— Допустим — только допустим! — что я поверю вашим словам. Но, уж извините, относиться к вам более дружелюбно всё равно не смогу.

— Не относитесь, — Герман с безразличием пожал плечами. — Просто будьте снисходительнее к сыну.

Ирина крепко сжала едва тёплый стакан с чаем. Она прекрасно поняла, что он имел в виду.

Сбитые костяшки пальцев, взрослая безысходность в глазах, «Я тоже тебе неприятен?».

— Я подумаю над вашими словами, — максимум, который ей позволили сказать остатки гордости.

Герман понимающе склонил голову. О, он наверняка разобрал подлинный смысл фразы, можно не сомневаться!

— Вам сейчас весьма непросто, я могу понять. Обещаю: вам будут напоминать обо мне настолько редко, насколько возможно в принципе.

Ирина горько усмехнулась: как будто это изменит природу чёрной дыры, которую невозможно игнорировать, единожды попав в ловушку её поля притяжения.

— Кажется, я отняла у вас много времени, — она встала из-за стола. — Я пойду, спасибо за чай.

— На здоровье, — Герман тоже поднялся. — Я лишь хочу напоследок напомнить вам: как бы не выворачивалась жизнь, вы всегда можете рассчитывать на мою помощь.

— Потому что сильный отвечает за слабого?

— Потому что вы мне — не чужой человек, что бы сами ни думали на этот счёт.

Переполненный ядом низкопробной пошлости ответ, о котором она наверняка сразу бы пожалела, остался невысказанным. Просто солнечный свет вдруг упал так, что предательски высветил серебряный подпал в смоляных волосах. Оттенок, на который всего полгода назад не было даже намёка, и, как казалось, не могло быть ещё добрый десяток лет.

— До свиданья, — взамен сказала Ирина. — Не провожайте, — и, не дождавшись ответного прощания, убежала на улицу.

Ужасно неприятно, когда тот, о ком ты привыкла думать как о бездушном чудовище, на поверку оказывается живым человеком.

***

— А Персеиды — это в августе? — спросил Пашка, вытирая взмокший лоб тыльной стороной руки.

— Это с середины июля почти до конца августа. Хочешь посмотреть? — Герман для пробы навалился плечом на заборный столб. — Хорошо держится, оставляем.

— Хотел, пока мама не приехала. Ну, в смысле, опять на речке ночёвку устроить.

— Якак-то не улавливаю связи между рекой и звездопадом. Выйди ночью во двор и смотри, сколько душе угодно.

— Это ж без тебя!

— Павел, ты мне снова безумно льстишь. По-твоему, метеориты падают только в моём присутствии?

Пашка незаметно вздохнул: так и знал, что все его романтичные поползновения — курам на смех.

— Конечно, пик мы уже прощёлкали, — Герман посмотрел в безоблачную синь, задумчиво прищурив один глаз. — Однако это не означает, что больше совсем уж ничего нельзя увидеть. В общем, так: из вашего двора тебе надо будет следить за той частью неба, которая находится над ветлой у магазина.

— О, у нас же на ту сторону чердачное окошко выходит!

— Можно и из окошка, если пообещаешь оттуда не вывалиться.

— Не вывалюсь, — отмахнулся Пашка. — Слушай, а давай ты тоже сегодня будешь смотреть? Получится почти что вместе.

— Тебе так этого хочется?

— Да.

— Тогда называй час.

Наручные часы тихо пикнули «Время, время», возвращая Пашку из страны грёз. Он выбрался из постели и на ощупь оделся. Доски пола приятно холодили босые ступни; хорошо, что его спаленка — на втором этаже, откуда всего два шага до чердачной лестницы. Теперь бы не стукнуть крышкой… Ох, как темно! Не зря, совсем не зря он предусмотрительно стащил фонарик из прадедова ящика с инструментами.

Узкое окошко было похоже на прорубь в тёмном льду звёздной реки. Пашка на цыпочках подошёл к нему и дёрнул за шпингалет, открывая нараспашку.

Ночное небо пахло росой, дымом костра и почему-то, совсем чуть-чуть, яблоками.

— Лира и Вега, Лебедь…

«Смотри левее».

— Персей, да? Над ветлой.

Короткая вспышка подтвердила его слова.

— Ух, упала! Герман, ты же тоже видел сейчас, правда?

«Видел, видел», — ласково улыбнулась звёздная глубина новым метеором.

— Ещё одна, — зачарованно прошептал Пашка. — Такая яркая.

«Загадывай желание!» — смеялись Персеиды, и он загадывал: чтобы всё-всё у всех было хорошо. Небо согласно кивало в ответ: будет, непременно будет, дай только срок. И у Венечки, который сейчас тоже смотрит в окно, до фильтра дожигая пятую за вечер сигарету. И у Маши-Мари, поднимающей бокал с шампанским на очередной светской вечеринке. И у зачитавшейся «Старшей Эддой» Вареньки. И у Ирины, что беззащитным клубочком свернулась под одеялом, и у мирно спящих прадедов. И, конечно, у тех двоих, кто, запрокинув головы, вглядывались сейчас в бездонную искристую глубину. Потому что все эти люди — потерявшие и нашедшие, запутавшиеся и осознавшие главное, счастливые и несчастные — всегда были и будут равноправными членами огромной звёздной семьи.

— Герман, а ты веришь?

«Конечно, звёздочка. Конечно, верю».

 </p>