Колыбельная о монстрах (СИ) [Sininen Lintu] (fb2) читать онлайн

========== Пора мертвецов ==========

Октябрь — пора мертвецов, они рвутся из клеток вон, сочатся меж позвонков, по венам струятся вдоль, сквозь горло их слышится вой, а тело мое болит, разрывается и знобит под касаньем их призрачных рук.

© Юлия Ефимова

В городских квартирах и жилых домах призракам не место, и Аманда убеждает себя в этом. Её дом — это её крепость, через порог которой не переступит несущий в себе злые намерения. Аманда верит, что зло несут в себе лишь люди, а всё прочее — только сказки для детишек, придуманные в те стародавние времена, когда любое природное явление несло в себе чью-то волю. Но спать Аманда ложится с включенным светом.

В её почтовый ящик приходят километровые счета за электричество.

В ночь Хэллоуина Аманда сидит, завернувшись в плед, и тупит в очередной сериал, потому что нет сил ложиться спать и слушать завывания ветра, бьющегося в стекло. И слышать, как чьи-то ногти царапаются о входную дверь, а ледяной шепот сочится сквозь замочную скважину.

«Пусти, пусти, пусти меня…».

Если распахнуть дверь на лестничную клетку, там никого не будет — это уж точно. Просто где-то в голове у Аманды что-то случилось, и поэтому по ночам ей чудится всякое, чего просто не может существовать, это противно природе. Ну где же ты, Тень? Почему ты ушел?

С тех пор, как в прошлом году он растворился в дождливой октябрьской ночи, разум её стал давать сбой. Краем глаза Аманда замечала неясные тени, скользящие за её спиной, а от голосов, вливающихся прямо ей в уши, не спасал тяжелый металл, бухающий в наушниках на полную мощь. Аманда зажимает уши ладонями, но шепот пробирается прямо в её голову, змеиным шипением сводя с ума.

Если электричество замкнет, и квартира погрузится во тьму, духи просочатся сквозь замочную скважину и окажутся прямо у изголовья кровати.

Где же ты, Тень?

Призраки хотят разорвать Аманду на части. Тоскливый вой ветра за окном — всего лишь явление природы, но духи выбирают именно такие ночи. Всегда. Лампочка моргает, и в на секунду наступившей полутьме, разбавленной лишь полоской света из коридора, видно, что за окном замерли мертвецы. Их полусгнившие пальцы касаются стекла, но Аманда живет на третьем этаже.

В детстве тетка всегда рассказывала ей, замирающей от стука ветвей в окно: «Никогда не смотри на улицу в ночи — призраки наблюдают». Страшная сказка, обернувшаяся правдой, как волком оборачивается колдун. Лампочка снова моргает и гаснет. И духи подступают к её кровати. Аманда хочет бежать, но тело её не слушается. Змеиный шепот порабощает её волю, связывает невидимой паутиной. Какофония безумных слов сливается в вопль, в котором уже невозможно ничего разобрать. Они превращают мозг Аманды в испорченный радиоприемник. Они рядом, и от них веет холодом.

В дверь скребутся так отчаянно, что скрежет ногтей (когтей!) пронзает слух тонкими иглами.

— Пусти меня, пусти меня, пусти меня…

А потом щелкает замок, и Аманда кричит в полной тишине, пока свет не ударяет её по глазам.

— Я вернулся, — говорит Тень, вступая в комнату.

Аманда рыдает у него на груди, обнимая до хруста в ребрах. От него пахнет влажной лесной листвой, очередными украденными в магазине духами, и немного озоном, будто он гулял в грозу и плевать хотел на молнии, разрезающие небо.

И даже завывание ветра за стенами дома ей больше не кажется зловещим — лишь происки непогоды, ведь пришел Самайн, и мир постепенно погружается во тьму Безвременья.

Тень целует Аманду в висок, опаляя дыханием кожу. Она поднимает на него взгляд и различает в свете ночника знакомые черты невозможно красивого лица, и ей вновь хочется коснуться пальцами его подбородка, скул и губ. Десять лет Аманда не может поверить, что Тень — настоящий, а не происки её воображения, не личный Безумный Шляпник, хотя от Шляпника в нем ничего нет. Даже шляпы.

Он приходит, и рыщущие вокруг призраки уходят в стены, а воронье за окном прекращает заливаться надсадным карканьем.

И пути духов отступают от её порога лишь затем, чтобы вернуться, когда темноглазый заклинатель мертвых покинет Аманду снова.

========== Змеиная королева ==========

Лиха не ведала, глаз от беды не прятала.

Быть тебе, девица, нашей – сама виноватая!

Над поляною хмарь –

Там змеиный ждет царь,

За него ты просватана.

© Мельница - Невеста Полоза

Люди шептались, что дочь градоначальника сошла с ума. Была скромной, милой девушкой: покрыв платком волосы, ходила на мессы и принимала причастие, никогда не появлялась на людях без служанки. Люди шептались - заполз в сад градоначальника змей и увел Хелуну за собой в ночные туманы, забрав её душу. Люди шептались - не молодой аристократ Альберт её жених теперь, а король змеиный. И осталась рядом с родителями только её бренная оболочка, но скоро уйдет она в змеиное царство, и ничего не останется от Хелуны. Только память, но поблекнет и она.

Давно ходила молва, что глубоко под землей поселился гигантский полоз. Простолюдинки предупреждали дочерей не ходить по лесным дорожкам в одиночку, не вслушиваться в шелест травы под ногами в садах - неизвестно, что скрывается под зеленым природным ковром. Аристократы делали вид, что не верят в глупые сказки. Легенды о змеином повелителе ходили по графству не первое столетие, а откуда пошли они, не помнил уже никто. И даже суровые священники не смогли избавить жителей от суеверий.

У живых всегда были правила: нельзя слушать музыку, звучащую из чащи, чтобы не попасть под фейское колдовство и не провести вечность в чертогах фейри. Нельзя спиливать старые деревья, чтобы не обидеть духов, нашедших в них свой приют. От плача на болотах нужно бежать, пока не добежишь до дома. Нельзя называть незнакомцу своего настоящего имени.

И нельзя звать в ночи чужаков - на твой зов придут змеи. Хелуна звала. Служанки клялись друг другу и божились - звала и просила забрать её прочь из опостылевшего дома.

Люди шептались - Хелуну видели, бродящей в одной ночной рубашке в саду, она с кем-то шепталась, но под её ногами только трава шевелилась. Слуги сплетничали, что хозяйская дочь ускользает из спальни после полуночи и прозвали её ведьмой, но дальше их спален слова о ведовстве не дошли: никому не хотелось оказаться на улице.

Мария, служанка хозяйки дома, видела Хелуну в саду в объятиях мужчины. Луна серебрила его светлые волосы. Мария моргнула - и видение пропало, только хозяйская дочка осталась в ночной тиши, и белая ночная сорочка среди осенних темных деревьев выдавала её присутствие.

Потом Хелуна исчезла, и ни следа её не нашли в те дни, хотя с собаками обыскали весь город и ближайшие леса. Градоначальник назначил вознаграждение: кто отыщет его дочь, получит её в жены. Следопыты да охотники бросились на поиски, но всех ждала неудача. Девушка исчезла, и только платок её, которым она покрывала волосы, был найден в лесу после двух месяцев неудачных поисков.

Люди шептались - её забрал змеиный король. Люди шептались, что он увидел её в саду, пока она бродила в одиночестве, читая книгу, и полюбил так сильно, что явился перед ней в своем человеческом облике, и лишь по глазам его можно было узнать. Люди шептались, что Хелуна не испугалась его узких темных зрачков и золотой радужки, а поцелуи змея были слаще лесных ягод и горше полыни. Он околдовал её, окутал туманом осенних сумерек, увел за собой.

Господа поученее считали, что девушка сошла с ума, и родители сами извели её, чтобы не страдать от позора: юродивая в семье – наказание и проклятье Божье. Находились и те, кто считал, что Хелуна, желая вкусить свободы, просто сбежала с каким-нибудь заезжим артистом. Или градоначальник запер её в дальних комнатах, и все поиски были простой ложью.

Может, и так. Да только Кати, дочь мельника, однажды собирала ягоды в лесу, и видела змеиную королеву. В короне из пылающих красным кленовых листьев, в зеленом струящемся платье, сидела она на берегу реки и пела, а из чащи к ней вышел юноша, в светлых волосах которого запуталось октябрьское солнце. Кати узнала Хелуну, а молодой человек был ей не знаком, но в нем было что-то змеиное, как и в ней теперь. И он любил её там, на пожухлой траве, а, когда в один миг он поднял голову, его глаза отсвечивали золотым. Кати наблюдала за ними, пока не заметила, что к её ногам подполз небольшой полоз.

Змеи заберут с собой и мельникову дочку, если вы не запрете её, не утаите, не спрячете. Попомните моё слово.

========== Ведьма в алом плаще ==========

Принц просыпался в поту на сбитых простынях уже которую ночь. Принц бледнел и худел, и лекари не знали, могут ли помочь ему и спасти его жизнь. Священники молились за его душу, которую, как они считали, хотел прибрать Дьавол. Королева-мать сидела у его постели, вытирая испарину с его лба, и молилась Господу, чтобы он исцелил её мальчика, младшего принца без надежд на престол, зато самого родного и близкого. Рожденного не от короля, но от любимого мужчины, которого больше не было на свете.

Принц не мог поведать матери своих снов — как только он пытался, его язык будто связывало невидимыми путами. Лекари разводили руками, священники шептали о ведьминских чарах. Запылали костры, в небо возносились крики невинных молодых (и не очень молодых) женщин, однако принцу не становилось лучше.

Каждую ночь во сне являлась ему богиня, в глазах которых он видел кровавые отблески древности. Она уводила его с собой, и любила его на траве, пока тени — её вечные слуги — танцевали в свете огненных отблесков. В крови принца полыхало пламя, и сама кровь его становилась огнем. Королева-мать теряла сына, даже не догадываясь об этом.

Однажды у порога замка появилась странница в алом плаще. Стражники скрестили перед ней алебарды, но она взмахнула рукой, и они беспрекословно открыли ей путь. Она шла по коридорам замка, а слуги и придворные расступались перед ней. Никем не остановленная, она вошла в покои принца, и королева поднялась на ноги.

— Кто вы?

Женщина в алом скинула капюшон плаща, и королева ахнула, узнав её вечно молодое лицо в обрамлении коротких темных прядей, её голубые, как речная вода, глаза. Она помнила её — богиню из древних лесов, забытую во имя Белого Бога, жестокую богиню, которой никто больше не поклоняется. Кроме её сына, просыпавшегося со стоном на пересохших губах. Кроме её любимого сына, который бледнел и чах в собственной спальне.

Двадцать лет назад королева, не знавшая любви, умоляла лесную ведьму помочь ей испытать это чувство, и ведьма помогла ей. Она всегда помогала, но — за плату.

— О, нет…

— Когда-то ты обещала мне отдать то, чем дорожишь больше всего. Я пришла, и он уже мой.

Принц распахнул веки.

— Ты здесь, — прошептал он. Спутанные локоны в беспорядке падали на его плечи, тонкими прядками прилипали ко влажному лбу. Краска медленно возвращалась на его бледные щеки.

— Я здесь, — ответила ведьма, и в голосе её королева услышала нежность, которой слышать не хотела. Не желала знать, что у языческой колдуньи тоже могут быть чувства. Она отказывала ведьме в любви, которую однажды испытала сама.

— Нет! — Королева бросилась к сыну, вцепилась в его плечи. — Не уходи, сынок, не уходи, не уходи, не уходи… — Шептала она, вглядываясь ему в лицо. Он не мог бросить её вот так, бросить её здесь, когда старший сын ненавидит её, а муж давно уже умер, как и тот, кого она любила, и были они разными людьми. Даже не похожими друг на друга. Старший сын сидит на троне, и он очень болен, а королевство придет в упадок, если её мальчик покинет свои земли.

Принц мягко улыбнулся:

— Прости, мама. Ты меня не удержишь.

Очень давно, когда на земле правили древние боги, ведьма-воительница, возрожденная к жизни людской верой богиня, увидела в лепестках пламени свою судьбу, прочла её в костровом пепле. И теперь она пришла за ней, ибо все, что предначертано — свершается.

Священники думают, что служат богу. Инквизиторы считают, что исполняют волю Божью, но принц давно забытого королевства служит только древней богине смерти и огня, которую любит всем своим сердцем. Которой был предназначен с рождения. Она подарила ему бессмертие. Она подарила ему свое сердце, полыхающее огнем. Одно королевство сменялось другим, правители старились и умирали, но каждый, кому нужна была помощь, знал, где может найти ведьму и её возлюбленного.

Только за эту помощь оплата была высока.

Быть может, они до сих пор живы и бродят по улицам современных городов призраками, и в их воспоминаниях живут ушедшие эпохи. Они смеются над мелкими человеческими горестями, потому что у людей нет главного, за что стоит бороться, — любви. Они забыли это слово.

Присмотритесь к прохожим. Быть может, вы их увидите.

========== Сила проклятий ==========

К ведьме ходили все. Ходили, озираясь, опасаясь, что кто-то встретит их на пути в хижину на окраине - или пока возвращаются обратно, прижимая к груди сверток или пряча знания, открывшиеся благодаря её колдовству. Пока вокруг бушевала инквизиция, пока полыхали костры и возносились в небо стоны невинных, ведьму оберегали все жители маленького ирландского городка, и не счесть было смертей, причиненных во имя её спасения.

Ведьма видела и бедняков, которые могли расплатиться разве что овощами с собственного огорода, и богатеев, тащивших к ней свои украшения, чтобы оплатить смерть врага или приворот на строптивого мужчину. Ведьма ничему не удивлялась, разве что лицемерию. Впрочем, один раз она все же изумилась. Когда увидела на пороге своей хижины очередную посетительницу.

Элизабет была невестой младшего сына мэра города и слыла праведницей - исповеди, молитвы и прочее. Её считали чуть ли не святой, но ведьма видела насквозь её душу, и видела, какой черный туман поселился в сердце аристократки. Ревность сгубила не одну невинную душу, а Элизабет живым своим примером доказывала, что показная святость и истинная невинность - вовсе не одно и то же. Ведьма видела её судьбу, как на ладони, и знала, каким тяжким грехом девица готова омрачить собственную совесть ради зеленых глаз Альберта Невилла, чей род, как говаривал его отец, шел от графа Уорика, “делателя королей”. Ведьма знала, что отец Альберта лжет, но помалкивала. Мало говоришь - безопаснее живешь.

- Скажи мне, кто она, - глаза Элизабет горели лихорадочным огнем. - Кто та женщина, которую любит мой жених?

Ведьма знала имя, ведь возлюбленной Альберта была её собственная дочь. Еще при его рождении ведьма видела его судьбу, и видела, какие узы связали его навечно с её дочкой. Сейчас Альва была служанкой в доме градоправителя, и чувства, обрекавшие обоих на гибель, расцветали с каждым днем сильнее. Ведьма качала головой: её дочь не слушала предупреждений. Альва любила, безоглядно и безудержно, и юноша отвечал ей взаимностью. И не нужно было ведьме для этого обращаться к духам - она не была слепой. Она видела, какие взгляды дарили друг другу её дочь и семнадцатилетний Альберт, и боялась за Альву. Боялась за обоих.

В её-их будущем ведьма видела смерть. А, заглядывая в душу Элизабет, видела её причину.

- Это не бесплатное знание, - ведьма качнула головой. - Что ты готова заплатить за него?

Элизабет швырнула на стол ожерелье, и в неверном свете свечей рубины полыхнули кровавым огнем.

- Оно твое, если поможешь извести ту, которая увела его от меня, - и не было сомнений, что девушка пойдет до конца.

Ведьма смотрела в её лицо, которое казалось почти дьявольским, и думала: что делает с людьми страсть? Не любовь, идущая от истинных богов, а страсть, насылаемая злыми духами. Она могла понять Элизабет. Альберт был красив: стройный, как молодой дуб, с точеными чертами молочно-бледного лица, с зелеными, как болотная ряска, глазами. Темные, шелковые кудри падали на его плечи, а когда он говорил, затихали даже барды, стыдясь своих голосов. И Альберт был добр - Теодор, отец его, не раз сокрушался вслух, что сын и божьей коровке дорогу уступит.

Теодор ошибался. Ведьма видела в глазах Альберта железную волю и желание бороться за тех, кого он любит, пока не падет бездыханным. И поэтому она отдала ему свою дочь. Да и могло ли быть иначе? Могла ли она идти против воли богов, что связали их?

И должна ли была идти против смерти, что грозила её дочери костлявым кулаком? Но какая мать не захочет защитить свое дитя?

Ведьма назвала имя. И послала весть Альберту, чтобы пришел к ней на рассвете. Он пришел. С её дочерью, держа её за руку, и глаза его были мрачны, как болотные воды в сумерках.

- Никто не в силах изменить чужую судьбу, кроме богов, Альберт Невилл, - ведьма смотрела на них, и сердце её, давно очерствевшее, сжималось. Альва глядела в ответ на мать, и в каждой черточке её окаменевшего лица ведьма видела характер, который и должен был погубить её дочь: смелость, страсть, желание идти до конца и защищать то, что было ей дорого. Именно её упрямство и неумение знать свое место, привели их с Альбертом туда, где выход был только один: побег. - Но ты можешь попытаться.

- Что я должен делать? - Пухлые губы юноши сжались в тонкую линию. - Я люблю твою дочь, Агнесс. И не хочу жениться на Элизабет.

- Я назвала Элизабет неверное имя, - ведьма не гордилась тем, что солгала просившей, но иначе она не могла. - Но жизни вам здесь не будет, потому что Элизабет потребует приворожить тебя к ней, сразу после того, как изведет невинную душу. Вам нужно бежать.

- Нас найдут, - в глазах Альвы впервые мелькнул страх, и Альберт прижал её к себе.

- Лес скроет ваши следы, а духи запутают преследователей, - покачала головой ведьма. - Но бежать вы должны сейчас, пока город не проснулся. Ваше отсутствие заметят через час, но на хорошей лошади и час - фора. Бегите, - она устало прикрыла глаза, впервые ощутив собственную приближающуюся старость. - Бегите.

И они бежали. Разве могло быть иначе?

За беглецами отправили погоню, но ведьма успела умолить богов сокрыть их следы, и лесные духи наслали муть, застлавшую взгляды преследователей. Теодор был в бешенстве, Кэтрин, жена его, молилась за жизнь любимого сына, а ведьма знала, что сделала все, что могла. И знала это, пока костер полыхал под её ногами, подбираясь к ступням. Знала, когда задыхалась от дыма, потому что приняла смерть за свою дочь, и лучшей смерти для неё и быть не могло.

Хижину сравняли с землей. Альберта и Альву нашли через год - Теодор не остановился ни перед чем, чтобы разыскать отпрыска, ослушавшегося его воли, и погоню возглавил его старший сын, которому младший всегда был поперек горла, словно кость. Градоначальник приказал привезти сына живым, но у Джеймса Невилла были свои планы.

За волосы Альву выволокли во двор и бросили в грязь. Если бы духи не скрыли от ведьмы судьбу её дочери, она лучше приворожила бы Альберта по требованию Элизабет, чем взошла на костер лишь для того, чтобы дать Альве и её любимому лишний год.

Альва была беременна, и солдаты Теодора пинали её ногами в живот, пока Альберт рвался из их рук, шипел, как змея, и темная челка падала на безумные, полыхающие огнем глаза.

- Убить, - Джеймс едва взглянул на окровавленную девушку, обнимавшую руками живот. - А ты, братец, - он ухмыльнулся, - сгоришь на костре по подозрению в пособничестве ведьме. Посмотри на себя, - насмешливо произнес молодой человек. - Совсем потерял человеческий облик.

Когда кровь Альвы брызнула на землю, впитываясь в благословенную ирландскую почву, Альберт поднял на брата глаза, и Джеймс невольно попятился.

- Я не колдун, Джеймс, - прошептал Альберт, - но за смерть моей жены ты ответишь. Твоей душе не будет покоя, пока ты жив, и даже после гибели мой дух будет преследовать тебя. Ты и твои потомки будут обречены терять своих жен так же, как я потерял свою Альву. И так будет, пока Бог не посчитает вину твою достаточно искупленной. Наступит день, и твой сын увидит мой призрак, и узнает, как поступил его отец с собственным братом, - его губы изогнулись в улыбке. - Бойся мести духов, Джеймс Невилл, ибо твоя душа больше не принадлежит Раю.

И, как Джеймс Невилл не убеждал себя, что, став свидетелем убийства любовницы, Альберт просто сошел с ума, какой-то своей частью он знал, что обманывает себя. И нет ничего хуже лжи, которую ты твердишь себе. Он вспомнил о словах брата, когда его жена умерла, рожая их дочь. Он помнил о них, умирая, но ничего не сказал своим сыновьям, ибо полагал, что проклятье, не названное вслух, на детей его не перейдет.

У его смертного одра стоял Альберт. Он обнимал жену, на животе которой расплывалось кровавое пятно, и, когда злые духи уже драли душу Джеймса на части, он знал, что ничто не закончилось. А только началось. Ведь у духов - каждый знает - есть все время этого мира.

========== Один Одноглазый ==========

Когда люди перестают в них верить, боги теряют свою силу. Один знает это хорошо, даже слишком, - его утро теперь начинается с чашки кофе, чтобы взбодриться, с яичницы и пары написанных песен. Каждый должен выживать, и он - не исключение. Имя у него другое теперь, и живет он в стране саамов, и знает их язык не хуже любого другого, но прежней силы нет больше. Богов разбросало-раскидало по миру, паства их теперь верит в Белого Бога и его суррогатов, и служители культа Христа смогли убедить всех в лживости древних сил, существовавших до рождения на свет самого первого христианина. Но ложными они от этого не стали.

Один отпил глоток кофе. Тот, кто придумал варить зерна кофейного дерева, определенно, был гением. Терпкий, крепкий аромат помогал ему проснуться. Гери ткнулся холодным, мокрым носом ему в руку: идем на прогулку, хозяин, ну, давай. Если боги были бессмертны, то спутники его умирали и возрождались, как обычные животные, и лишь хранили память о своем хозяине, и всегда его находили.

Хельсинки радовал хорошей погодой. Один нацепил на нос темные очки, и жить стало легче - иногда людям действительно приходили в голову хорошие идеи. Через полтора часа он должен быть на репетиции, впереди маячил мировой тур, но ближайший час принадлежал Гери, и только ему. Фреки пока не нашел пути к древнему богу, но Один знал - обязательно найдет.

Воздух разрезало надсадное карканье: Хугин уселся на плечо, ухватил клювом за прядь волос. Один умел понимать язык зверей и птиц, но Хугину не нужно было разражаться монологом на своем птичьем, чтобы Один понимал его. Фрейя нашла своего Одда и счастлива. Локи готовит предвыборную компанию - а, значит, скоро в мире станет весело. Зевс и два его брата легли на дно - самые богатые люди планеты, они управляли правительствами и держали руку на красной кнопке, способной взорвать весь мир. Ничего нового в этом самом лучшем - хотя и не самом старом - из миров.

Лишь немногие могли прочесть в его песнях то, что Один в них вкладывал, но те, кто умел читать между строк - обретали бессмертие. Один проводил в студии и на репетиционной точке целые дни, создавая миры - единственные, что были ему доступны. Один знал, что женщины влюбляются в него с легкостью, но улыбался всем и никому одновременно. И ждал, ждал мига, когда за мудрость от него снова потребуют глаз, а людям понадобятся знания, от которых они отказались.

А пока что, Один садился за фортепиано и пел, и мир, сам того не зная, вторил его голосу. Один улыбался и поправлял солнечные очки. Спешить ему было некуда.

========== Костры Самайна ==========

Не говори про фей. Не накликай. В каменном мешке древнего города ты не в безопасности, девочка. Не выходи ночью одна на улицу, если рядом - сад, полный теней и шорохов. Запах сухой листвы - это запах фей. Храни железо в рукаве и носи амулеты, потому что тебя заметили, тебя отметили и манят тебя глубиной воды, чёрной осенней бездной озёрного зеркала.

© Турнезоль

В городах было безопасно, покуда каменные коробки, в которых люди пытались строить свои жизни, высились так плотно, что даже звезды терялись за их крышами. В городе фейри слабели – и людям уже не были опасны их острые зубки и блуждающие огоньки, потому что воздух города отравлял их, лишал волшебства. И осенние туманы, порой пытающиеся захватить окраины городов, наползающие из мрака лохмотьями, уже не казались такими уж страшными – их магия осталась в лесах.

Но нет-нет, да и промелькнет обрывок древнего колдовства, невесть как выживший среди каменного мешка мегаполиса. Листья с сухим шорохом падают в осеннем парке, и запоздалый прохожий плотнее укутается в куртку, поспешит домой, невольно оглядываясь. Ему, возможно, покажется, что кто-то зовет его по имени, и он остановится. Из-за дерева выскользнет едва видимая туманная фигура, воздух соткет из тьмы женскую стройную фигуру… а наутро незадачливого прохожего найдут в глубине парка, и крови в нем не будет совсем.

Потому что иногда старые советы носить при себе что-то железное – не пустой старушечий треп, не простые сказки у костра, а мудрость, которую нельзя забывать.

Эрин не ходила осенними, усыпанными листьями дорожками и не заглядывала в темные воды старого пруда. Её умение обращаться с холодным оружием против фейри было бы бессмысленно, и она считала, что береженого судьба бережет. Но на изломе времен года, когда «добрые соседи», по старым поверьям, уходили в холмы, уступая дорогу Дикой Охоте и Неблагим, что-то свербело у неё за ребрами тоскливо, и она вслушивалась в хриплое воронье карканье, вглядывалась в темноту за окном.

Эрин жила одна с тех самых пор, как отец и мать собрали чемоданы и сообщили, что переезжают. Куда? В страну, где было гораздо теплее, чем в старой доброй Британии, по-прежнему обдуваемой всеми ветрами. Куда здесь ни поезжай, считали они, везде наткнешься на холод, болота или дожди, даже в прекрасном озерном краю, который хорош только летом.

Эрин разговаривала с ними вечерами по скайпу, а потом выходила из квартиры, запирала дверь и выбиралась через чердак на крышу, и сидела там, кутаясь в одеяло, и вглядывалась в темное небо, а осенняя туманная тоска холодными пальцами брала её за горло. Дома выступали из темноты квадратами-очертаниями, а где-то за низкими облаками, знала Эрин, носилась Дикая Охота, и порой ей, какой разумной она бы ни была, хотелось, чтобы они унесли её на своих крыльях.

Она до слез, наворачивающихся на глаза, вглядывалась в затянутое облаками небо, но не слышала ничего, кроме обычного городского шума где-то там, внизу. Такими ночами ей снился черный Самайн и лес, полный звенящей, замерзшей осенними холодами травы. Земля укрыта сухими осенними листьями, и она сама, Эрин, бредет, закутанная в плащ, прочь от селения, где люди замерли в ожидании мертвецов, что придут из чащи. Эрин боится, а шерстяной плащ совсем не греет. Ей чудится, что во тьме чащобы огоньками горят чьи-то глаза, а негромкий, свистящий шепот забирается прямо в уши.

- Ч-ч-человечиш-ш-ко…

- Сама приш-ш-шла…

Где-то там, ближе к небу, в оголенных ветвях надсадно каркает-кричит воронье. Эрин выходит на небольшую поляну, трава звенит под её ногами. Самайн ждет свою жертву, и за облаками, темными и хмурыми, несется гон, и глаза адских псов горят ненавистью ко всему живому.

Старухи говорят – когда слышишь вой Дикой Охоты, нужно бросаться на землю и закрывать голову руками, авось, не заметят. У Эрин такого права нет. Жители её деревни вешают обереги на окна и рассыпают соль под дверью – неизвестно, что придет из тьмы. Чьи призраки будут бродить под окнами и звать своих близких, потому что там, за чертой, им одиноко и холодно.

В Самайн откликаться на зов нельзя, даже если голос будет знаком.

Эрин скидывает капюшон с головы и оборачивает лицо на шаги, под которыми шуршит листва, и лес наполняется тишиной. Говорят, король Самайна страшен, только она видит перед собой юношу в черной накидке, подбитой мехом. В темных волосах запутались сухие листья и паутина, а глаза – болотная топь, и в ней мелькают огни-отражения проклятых костров, вкруг которых танцуют ведьмы.

Бабка говорила Эрин – не ходи за блуждающими огнями, девочка, они заведут тебя в трясину, захлебнешься грязной водой, уйдешь на дно, и мертвецы будут хватать тебя за ноги, утянут за собой. Но Эрин делает шаг, и пути назад для неё больше нет.

Эрин проснулась в своей городской квартире, хватая ртом воздух. Самайн темный стоял под самой её дверью, и песнь его звенела в её ушах. Береженого Бог бережет, да только людские советы забывались в ночь на изломе октября, когда король Самайна пришел к ней, и глаза его зеленые, колдовские, чудились Эрин в каждом углу. Будто взгляд чужой пробирал до костей.

Эрин накинула куртку и вышла на лестницу, закурила, пряча свободную ладонь в рукаве. Тонкий осенний холод забрался ей за шиворот, скользнул вдоль позвоночника. Дым уплывал в окно, растворялся в городском воздухе.

Сон, всё это – лишь сон, призванный ей самой на волне городских легенд и тянущего за грудиной одиночества. Только она чувствовала, как сверлит ей спину чужой взгляд – чудной, насквозь пронизывающий. И, обернувшись, Эрин увидела своего Осеннего короля, порожденного ночными видениями.

Он сидел на ступеньке, склонив голову набок, и темные локоны запутались в меховом вороте его кожаной куртки. Лампочка пролетом выше моргнула, и в на секунду наставшей тьме его глаза полыхнули отблесками Самайновских костров, древних, как Британия, а может, и старше.

- Ты жгла огни, - произнес он мягко. – И я пришел.

========== Баан-ши ==========

Садись, внучка, и я расскажу тебе сказку – о холмах, в которых танцуют фейри, о прекрасном Нуаде, короле Туата де Даннан, что спас однажды Англию от нашествия северных варваров и вернулся в свой дворец, куда не попасть смертным. О Морриган, любившей Нуаду всем сердцем и последовавшей за ним в царство Благого двора. О короле Самайна, в глазах которого полыхают костры древних эпох. И о твоей матери, что встретила юношу из народа ши и родила от него дочь. Тебя.

Отчего так испуганы твои глаза? Сказка не будет светла и прекрасна – но ты любишь мрачные истории, не так ли? Подкинь дров в очаг, мои старые кости замерзли. Осенние холодные ветра завывают за дверью, стелятся. Время Неблагого народа наступает, и твой отец придет вместе с ними – навсегда юный, навечно прекрасный, он заберет свою дочь, он заберет тебя и даст тебе силы, о которых ты пожалеешь.

Ты спрашиваешь, зачем я так шучу, внучка? Конечно, это просто бредни старой бабки, ведь давно уже не верят люди в фей, и даже в нашем городке Самайн – всего лишь веселый праздник. Но спроси об этом у своей матери, что мечется в тоске на изломе осени. Безвременье захватило её разум.

Ты плачешь, дитя? Ты совсем еще мала, ты не понимаешь, о чем я говорю тебе. Отец твой пришел, когда в Самайн моя дочь решила пойти с подругами на танцы, нашел её среди огней и звона пивных бокалов, увел за собой. А через девять месяцев родилась ты, зачатая в Ночь Всех Ночей, и по твоим глазам я поняла, что одарили тебя фейри силой, способной нести смерть.

Скажи, внучка, не хотелось ли тебе кричать, да так, что в горле твоем этот крик скребся когтями, рвался наружу? Я знаю, что хотелось, пусть тебе всего лишь десять лет. Я знаю, что ты сможешь увидеть чужую смерть, разгадать её во взгляде, ощутить прикосновением, стоит тебе хоть раз выпустить этот вопль наружу.

И я знаю, что не могу позволить тебе превратиться в чудовище из холмов. У моей дочери светлые волосы, глаза – серые, как ирландское небо в дождливую погоду, а ты – рыжеволосая и синеглазая. Глядя на тебя, я знаю, как выглядел проклятый ши, что околдовал мою дочь.

Я заперла дверь, не пытайся сбежать, только руки сколотишь о крепкие доски. В кармане моего фартука – железный нож. Не смей кричать. Не смей кричать. Не смей… Не…

*

Если король Туата де Даннан правил Благим двором, то брат его Финвар ушел к Неблагому народу – с тех пор, как понял, что в чертогах Дан Ши нет для него места. Королевство Туатов было потеряно для него с тех пор, как Морриган стала женой Нуады, отодвинув в сторону невесту его Мэб, – ещё в те годы, когда и самые истовые христиане запирали двери и ставни в ночи безвременья. И с тех пор ожесточилось сердце Финвара, вся жестокость, которой славился народ ши, проявилась в нем ясно. Он ненавидел людей, и, как часто бывает, не мог не тянуться к их смертной хрупкости. Но Йозефин была другой – большеглазая и светловолосая, она была словно создана для жизни в холмах. Йозефин полюбила его с первого взгляда, но душа её не выдержала темной страсти Финвара, разум её погас, и только рыжеволосую дочь оставила Йозефин королю Неблагого двора.

Крик малышки достиг ушей Финвара, и он вскочил на коня. Холмы расступились, выпуская в мир разгневанного короля. Он был готов уничтожить любого, кто хоть пальцем дотронется до его дочери, но в домике, откуда доносился пронзительный, звонкий крик маленькой банши, он увидел только труп старухи, чье лицо было искажено болью, и девочку, вжавшуюся в угол. Она закрывала лицо руками и кричала.

Его дочь.

Финвар приблизился к ней, протянул руки, и девочка отняла от щек ладошки, доверчиво потянулась к нему.

Пусть король Неблагого двора не может вернуть Йозефин, потерявшую разум, но дочь свою он не отдаст. На её голову он наденет венец, в котором, будто капли крови, сияют рубины, и пусть боится Морриган – малышка станет прекраснее неё, прекраснее и могущественнее, и её сила поможет Неблагим уничтожить Нуаду, и стылая зима накроет мир людей.

========== Рождение Короля Самайна ==========

And the fires shall burn

And the wheel of life shall turn

And the dead come back home on Samhain

© Inkubus Sukkubus — Samhain

В ночь, когда открывались врата в обитель мертвых, в деревне, затерянной среди густых лесов, не спали — готовились к великой жертве, что принесет благополучие и изобилие на год вперед. Мертвые возвращались домой в эту ночь, и уходить обратно без жертвы они не желали.

Подобрав юбки, Дейрдре спешила по первому выпавшему снегу, по хрусткой замерзшей траве к хижине старухи, что ведала будущее. Говорили, что ради своей силы отдала она в юности левую руку, и руны, на которых она гадала, вырезаны из её кости. Так или не так это было, никто не знал, но руки у ведьмы не было, и только пустой рукав платья болтался с боку. Колдунью боялись все жители деревни, но, как только прищучивала их судьба — бежали к ней. Только она знала, что было и будет. Лишь она знала, как обмануть богов.

Холодный ветер, извечный спутник зимней карги Бхир, забирался под плащ, хватал Дейрдре холодными пальцами за горло, шептал в уши голосами «недобрых соседей» — «Ты ничего не изменишь, отдай свою жертву, человечиш-ш-ка, ты не можешь противостоять Дикой Охоте!». Но Дейрдре лишь крепче сжимала ворот плаща у горла.

Старуха открыла ей дверь сразу, будто ждала. Она была стара, и глаза её почти не видели, и поэтому ведьма повела носом, будто хищник, принюхиваясь к морозному воздуху. Дейрдре стало не по себе, но пути назад у неё больше не было.

— Я знаю, что за совет хочешь ты, Дейрдре, дочь Куинна, — старуха отступила назад, впуская её в дом. — А просящим обычно дается.

В доме пахло травами и теплым хлебом, что колдунья испекла для гостей из иного мира. В желудке у Дейрдре заурчало, но точно знала она, зачем явилась. Старуха вытащила затертый тканный мешочек, встряхнула его. На деревянный стол легла руна, и Дейрдре охнула.

— Эйваз, — ведьма провела скрюченным пальцем своей единственной руки по костяной руне, выложила следующую на стол. — Перт.

Последней, третьей, легла третья костяная пластинка — пустая.

— Не властна ты над судьбой своего Салливана, — ведьма сгребла руны, спрятала их в мешочек. — Он родился в Самайн, как сейчас помню, и ветра завывали за окном, и Дикая Охота неслась по небу, собирая души людей. В Самайн и уйдет, и душа его навечно будет принадлежать Псам Аннуина.

Дейрдре заплакала, закрыв лицо руками. На весну родители назначили их с Салливаном свадьбу, и она считала дни до чудесного дня, когда станет его женой, но теперь ему суждено было стать мужем самой Смерти. Пожертвовать собой ради деревни, которая погибнет без хорошего урожая.

— Есть лишь один способ вырвать Салливана из рук Охотников, — старуха смотрела в лицо Дейрдре, и полуслепые глаза её почти не моргали. — Ты должна ночью явиться в лес и увести его. Он будет кричать и рыдать, но накинь ему на шею веревку и веди, и грози железным ножом, ибо не человек он будет уже, а почти Неблагой рыцарь. И если сможешь увести его домой — то спасешь. А теперь уходи, Дейрдре, дочь Куинна, я и так сказала тебе слишком много.

Закрывались на ночь Безвременья ставни, и ветер завывал в дымоходах. Дейрдре ждала, пока семья уснет, и дрожала от страха: вдруг не успеет, не спасет Салливана, не увидит больше его глаз, не поцелует его, не обнимет? Не станет его женой и не родит ему сына, похожего на него — красивого, как рыцарь туатов, и мудрого, как Вотан?

Наконец затихла улица, уснули встревоженные жители, затаившиеся в домах, будто мыши в норках. Укутавшись в плащ, выскользнула Дейрдре из дверей, устремилась к лесу, где, ближе к холмам ши, ждал её Салливан, крепко привязанный к дереву. Тенью она пробиралась среди деревьев, легко ступая по хрусткой листве, ковром укрывающей землю, и молилась — лишь бы не опоздать! Ветер свистел и пел, и песня его неслась прямо в темные небеса, призывая Охотников, засидевшихся в холмах, забрать свою жертву.

Железный нож притаился в её кармане, веревка жгла ей ладони. Однако Дейрдре верила, что сможет спасти возлюбленного, ведь не зря люди говорят, что любовь побеждает любое зло? Разве не под силу ей победить саму смерть?

Но Дейрдре опоздала — увидела, как унесся вместе с гончими псами её Салливан, и виски ему сдавливала корона Повелителя Самайна, а на плечи лег тяжелый плащ, отороченный мехом. Салливана, которого она любила, не было больше, и осталось лишь дитя, родившееся в Ночь Всех Ночей, выросшее среди обычных деревенских жителей и вернувшееся в холмы, к Неблагим своим покровителям. К народу, которому он всегда принадлежал, пусть и наполовину.

Теперь он был их. Полностью и навечно.

Рыдая, Дейрдре упала в снег, обратила свое лицо к темному небу, в котором слышалось рычание псов ши, и, хотя она их не видела, страшные их завывания не смогла бы забыть хоть до самой смерти. Часто потом ночами ей снились их оскаленные морды - такие, какими они, должно быть, были. Дейрдре не отводила взгляда от мрачных теней, скользящих по небу. Дейрдре плакала.

— Заберите меня! — закричала она, и ветер подхватил её слова и унес прочь. — Заберите меня с собой!

Но не нужна была всадникам юная, бесстрашная и глупая дева, решившая, что может бороться с судьбой. Трубя в рог и крича, Осенняя Охота устремилась дальше на юг, сея смерть и беды на своем пути, а для Дейрдре не было с тех пор ночи темнее, чем ночь Безвременья.

Говорят, старый Король Самайна, Фингал, ушел на покой в ту ночь, удалился в холмы, чтобы доживать там свой век. Поговаривают, что новый Король Самайна всегда юн и прекрасен, а в других деревнях ему жертвуют деву, что вытянет жребий, и он забирает её с собой.

Говорят, если позвать Короля по имени — он придет.

Так говорят.

========== Пожиратель душ ==========

Комментарий к Пожиратель душ

Aesthetic:

https://pp.userapi.com/c824501/v824501971/134176/8jIdTQe98EM.jpg

No, you’ll never be alone

When darkness comes you know I’m never far

Hear the whispers in the dark

Whispers in the dark

© Skillet - Whispers In The Dark

Нору во сне преследует чужой взгляд, и куда бы она ни пошла, он чудится ей. Одаренная странным даром (а, скорее, проклятьем) она с детства видит существ, место которым было в страшных сказках и старинных преданиях, что рассказывали у очага жители Британии в стародавние времена. Большинства из них она не боится, а от тех, кого стоило бы бояться — держится подальше. Но этот взгляд несет ей кошмары, она просыпается в холодном поту и вглядывается в пространство комнаты, пока очертания предметов не проступают из темноты.

Иногда она боится, что вместе с привычной обстановкой (она так давно живет в этой квартирке в Лондоне, что дорогу при выключенном свете с легкостью на ощупь находит) она увидит что-то ещё. Кого-то ещё.

«Я знаю тебя, Нора. Я вижу тебя, Нора. А ты знаешь меня»

Иногда, включая Ютуб, Нора думает: почему люди не догадываются, не видят, не чувствуют, что многие музыканты не дарят им энергию, а поглощают её? Вместо смазливого мальчика из какой-нибудь знаменитой поп-группы Нора порой видит существо древнее, чем мостовые Лондона, чем кельтские захоронения, чем вера в богов, а не в Бога. Это существо жиреет, живет за счет чужой энергетики, питается ею, словно пиявка — кровью. Обычно им достаточно хапнуть немного здесь, немного там, проехаться с туром по Европе или Америке — и вот у некоторых из их поклонниц больше нет части энергетики, что дает им силы жить, продана, съедена, сожрана. И они этого не замечают.

Музыканты осторожны.

В утро понедельника Нора идет в клуб: Саймон сообщил, что нужно обсудить её работу на закрытом акустическом выступлении одного известного певца. Билеты будут выброшены в продажу в ограниченном количестве и только для членов его фан-клуба. Нора привычно оглядывается по сторонам, кутается в кожаную куртку, ноябрьский ветер забирается за шиворот.

— Джесси Дин согласился выступить с акустикой внашем клубе. Гонорар пойдет на благотворительность, и я хочу, чтобы ты обеспечивала мистера Дина всем, что ему нужно, на протяжении всех двух дней его подготовки к выступлению и собственно концерта. — Саймон постучал кончиком карандаша по губам. — Я полгода уламывал его менеджмент на закрытый гиг, мы не можем облажаться, Нора. Ты понимаешь?

Нора понимает. Саймон собирается поднять не только кассу клуба, но и посещаемость заведения за счет Джесси: попросит его подписать что-нибудь, оставить какую-нибудь ненужную вещь, которую можно будет повесить на стенку, как в гребаном музее. А еще Нора знает, что Джесси Дин — существо без возраста, древнее камней Стоунхеджа. И она не желает иметь с ним ничего общего.

— Сай, я не буду в этом участвовать.

Её трясет. Она не сможет, не сможет, не сможет находиться с Джесси в одном помещении. В их клубе часто выступали музыканты различной степени популярности, и Нора убедилась в одном: чем популярнее артист, тем больше он жрет-жиреет-питается. Тем больше ему нужно энергии, чтобы чувствовать себя хорошо. А взамен он выбрасывает в толпу энергетические отходы, которые, если представить их в цвете и консистенции, больше похожи на поток мазута.

Нора качает головой.

— Нора, это очень важный концерт для нас. — Сай снимает очки, протирает их о ткань рубашки. Встает, обходит стол, садится на столешницу. — И я не прошу тебя работать. Как твой работодатель, я требую. Иначе я тебя уволю.

Норе хочется сказать: увольняй. Нора хочет бежать прочь. Нора спиной чувствует чужое присутствие и оборачивается. В дверях стоит сам Джесси Дин, собственной персоной, и щурится, улыбаясь. После тура по Европе и Америке длиной в три месяца он выглядит отдохнувшим, будто провел эти девяносто дней на курорте. Норе кажется, будто его зрение — рентгеновское почти, он видит её насквозь. Ну и как, мистер Дин, интересно смотреть на кишки да на печень?

Джесси Дин слышит, как её сердце колотится, она уверена в этом. Руки у неё леденеют моментально, она скрещивает их на груди.

— Я думаю, без помощи мисс Эдисон и вовсе не обойтись, мистер Пратт. Мы с моим букинг-агентом приехали, чтобы обсудить условия контракта на одиночное выступление в вашем клубе.

Пока Сай крутится вокруг Дина, словно пчела вокруг цветка, Нора выскальзывает за дверь. Становится легче дышать. Она выходит через черный ход, выуживает из сумки пачку сигарет. Руки её дрожат, и она роняет зажигалку в лужу, поднимает её, чертыхаясь. Ощущения от встречи с Джесси — смешанные, он будто в душу ей пырился своими глазищами, на дне которых плескалась мудрость веков. Он забавлялся её ужасом.

Откуда он знал её фамилию?

Впрочем, он же Джесси Дин, что ему стоит узнать фамилию хоть самого последнего бармена в клубе? Сай преподнесет ему эту информацию на блюдечке с голубой каемочкой, попутно смахивая несуществующую пыль с футболки Джесси.

Сигарета ничерта не успокаивает. Нора смотрит в переулок, где сгущающиеся сумерки рисуют на стенах домов причудливые тени.

Одна девочка хвасталась тем, что умеет видеть изнанку мира, и дар стал её проклятием.

Нору всё ещё трясет. Она почти видит тени, что служат Джесси Дину, и ей кажется, чудится, что он даже не просто пожиратель чужой энергетики. В нем есть что-то ещё, темное и мощное, как цунами, как стихия, которую никому не укротить.

Его энергетика — не просто густой мазут. Всё хуже. Его натура — черная дыра, поглощающая чьи-то души.

Нора уверена, что откажется от этой работы. Но не отказывается. Ей очень нужны деньги, а бекстейдж менеджер - единственная её профессия. Единственная возможность платить за квартиру и вообще нормально жить. И просто так решения об уходе не принимаются. Хрен она вернется потом. Но ей страшно, очень страшно, и если бы она верила в Бога, то молилась бы ему. Она выучила бы каждую возможную молитву, но она знает, что молитвы - на самом деле, просто вой в никуда. В стены.

За всю свою жизнь Нора не видела присутствия Бога в мире, а вот Дьявола - на каждом шагу. И для этого даже не были нужны такие, как Джесси. Достаточно было заглянуть некоторым людям в глаза.

Ей хочется бежать, и заявление на увольнение давно лежит у неё в ежедневнике, но она не бежит. Скрещивает пальцы за спиной и всё же соглашается помогать Саю.

В день концерта Нора видит толпу восхищенных девочек, многие — безбилетницы, мечтающие хоть одним глазком увидеть кумира. Нора обнимает себя за плечи, морщится, дрожит — она специально вышла на холод через второй выход, чтобы прийти в себя.

Джесси Дин, в окружении охраны, проходит мимо неё. Оборачивается, улыбается, посылает воздушный поцелуй одними губами и шепчет — о, не вслух, но его голос она слышит в своей голове:

— Ты знаешь, кто я. А я знаю тебя, Нора.

И Нора узнает его голос, узнает его взгляд. Вспоминает свои сны, и ей хочется кричать. Это он, чертов Джесси Дин, это был он.

Отказываться поздно.

Вместе с Джесси в клуб протискивается его девушка — Нора не может вспомнить её имени, какая-то певичка из поп-группы средней руки, из тех, кто никогда не становится достаточно популярным, потому что в её природу не заложен скилл пиявки. Её зовут… Кора? Кара? Какая разница? Взгляд Кары-Коры-как-её-там пустой и безжизненный, души у неё уже нет, осталась только оболочка, которая может существовать, но не жить полноценно, и ей уже недоступны простые радости. Кара может блистать на вечеринках, но больше ни на что не будет способна.

Джесси Дин сожрал её и скоро бросит, как пустую, ненужную ему оболочку, и карьера её пойдет ко дну.

Странно, что никто из журналистов ещё не связал воедино стремительные закаты карьер девиц Джесси Дина и сам факт их отношений. Впрочем, это разве что в грязных газетках писали бы, кто им вообще верит?

Нора отрабатывает концерт на автомате. Джесси удивительно неприхотлив для большой звезды: уж конечно, он же питается не деликатесами, они, возможно, для него вообще давно вкус потеряли. Нора наблюдает за восторженными дурочками в зале, почти видит, как частицы их душ уходят, оставляя за собой пустоту. Почему они не чувствуют? Не ощущают?

Ледяной ужас ползет по её спине, и ей кажется, будто склизкие щупальца чудовища касаются открытой кожи. Нора уходит в служебные помещения, собирает вещи. Концерт вот-вот закончится, мистеру Дину она не будет нужна. А если ему что-то понадобится - Амалия, её помощница, сможет заменить. Когда-нибудь ей все равно придется учиться. Набросив куртку и застегнув её до самого подбородка, Нора стягивает светлые волосы в хвост, выходит на улицу и набирает сообщение Саю, что ушла домой. Сай отвечает “Ок, концерт прошел хорошо, отдыхай”.

Стайка девчонок, прознавших, где стоит автомобиль Джесси, уже караулят его в переулке, чтобы увидеть хоть одним глазком.

Дурочки.

Нора быстрым шагом идет мимо. Тени в переулках затаились, выжидают. Она выходит на людную улицу, вздыхает если не свободно, то хотя бы с облегчением: вокруг люди, пятничный вечер, из дверей пабов несется музыка. Нора спешит домой. Сворачивает на родную улицу. Холодный ноябрьский воздух немного приводит её в чувство, и она почти готова поверить: Джесси Дин из её жизни навсегда исчез, это был просто концерт.

— Нора!

Она ускоряет шаг. Черт, как он её нашел? Бывший ухажер, бывший парень, совершенно свихнувшийся на её персоне, она так надеялась, что избавилась от него, что начала жить нормально, когда уехала из Манчестера. Она думала: ну как он её найдет в Лондоне, здесь же приезжие могут создавать отдельное государство.

Нашел.

Нора срывается с места, добегает до дверей парадной, но ключ не работает, и Пол хватает её за руку, разворачивает к себе. Выражение лица у него щенячье-жалостливое, но за пазухой может быть камень нож.

Ей страшно, и это страх совсем другого рода, чем первобытный ужас перед Джесси. В любой момент Пол может убить её, кто знает, что там у него в голове? Нора замирает, как несчастный кролик перед удавом, надеется, что это всё сон, и сейчас она проснется.

Хватка на её запястье дает понять, что всё взаправду. Пот проступает на лбу и висках, а руки вновь холодеют, они холодные, как лягушачья кожа.

— Пол, что тебе нужно?

Ответить Пол не успевает. Его отшвыривает в сторону сильным ударом, и освобожденная Нора жмется спиной к двери, наблюдает, как Джесси Дин держит её бывшего парня за горло, смотрит тому прямо в глаза, внимательно, не мигая. Норе кажется, что под его кожей что-то шевелится, глаза Джесси темнеют, и Пол обмякает, будто из его тела уходит жизнь. Превращается в тряпичную куклу в руках существа, пожирающего души.

Родина Джесси Дина, похоже, сам Ад.

Нора сползает по двери вниз, утыкается лицом в колени и кричит. Воздух вокруг плотный и вязкий, и её крики в нем застревают, тонут. Джесси Дин отбрасывает безжизненное тело Пола в сторону.

— Увидимся, Нора Эдисон.

========== Не разговаривайте с девушками без тени ==========

Комментарий к Не разговаривайте с девушками без тени

Первая часть мини-дилогии: https://ficbook.net/readfic/5354145/17455584

Aesthetic:

https://pp.userapi.com/c844724/v844724553/8168b/oT2ZH_Tsgyk.jpg

https://pp.userapi.com/c847221/v847221260/7dd31/QYm5kzrkx98.jpg

OST:

https://www.youtube.com/watch?v=tt21OVae50s - Psyclon Nine “Suicide Note Lullaby”

О смерти Пола не пишут в газетах и не говорят в утреннем выпуске лондонских новостей, но через пару дней в дверь Норы звонит полиция. Саймон дает ей пару выходных после концерта Джесси в их клубе, и она планирует отсыпаться. Однако полицейские обнаруживают её домашний адрес в телефоне Пола и собираются задать ей несколько вопросов.

Нора очень надеется, что выглядит спокойной и уверенной, хотя спокойствия нет и в помине. Знать, что Джесси Дин питается человеческими душами и видеть, как он делает это — не одно и то же. Нору трясло всю ночь, она выпила три стакана виски с колой и заснула под утро.

Нет, Пола она не видела уже довольно давно, ведь они расстались. Он пытался её избить. Нет, откуда ей знать, что он за ней следил? Она работала в клубе, на концерте Джесси Дина в тот вечер, её работодатель может подтвердить. Закрыв двери за полицейскими, Нора выдыхает. Смерть Пола была ужасной, но он был сумасшедшим, а Джесси… спас её?

Нора не рассматривала произошедшее с этой стороны, и теперь ей это кажется странным. Зачем она нужна Джесси Дину? Не легче ли было раз и навсегда избавиться от той, что знает его секрет?

В её голове раздается насмешливый голос Джесси, и она вздрагивает.

«Зачем же убивать кого-то, кто может разделить с тобой бремя этого знания? Монстры реальны, тебе ли не знать. Но чаще всего они живут внутри нас самих»

Нора думает: возможно, так и есть. Она — тоже монстр, ведь она врала полиции без зазрения совести и радуется смерти Пола, радуется своей безопасности. Первый испуг прошел, а облегчение — осталось, и останется оно ещё надолго. Нора наливает себе виски, невзирая на раннее время — всего одиннадцать часов утра понедельника. Телефон у неё отключен, а тому, кто древнее камней Стоунхеджа, не нужен мобильный. Он отлично живет у неё в голове.

Нора ведет с Джесси беседы, и порой ей кажется, что она просто сошла с ума, да и всё. Джесси Дин чаще насмешлив, он рассказывает, что никто из существ, которых она так боится, не желал родиться самим собой, но предначертанное не изменить. Ты всегда всего лишь тот, кто ты есть, и ты не можешь поменять свою природу. Остается смириться.

— Ты забираешь у людей жизненную силу, — возражает Нора. Ноябрьская непогода и темнота окутывают её, и Нора знает, что в такую ночь на улицы города лучше не соваться.

«Они сами готовы отдать её мне»

— Но это их может однажды убить.

«Не так всё плохо. Я не беру больше, чем они могут отдать. Ну, может быть, кроме душ моих женщин, но это — последствия их желания быть со мной, несмотря ни на что. А за исполнение собственных желаний нужно платить. И разве хоть одна из них умерла? Если речь, конечно, не об их карьерах»

Джесси Дин в её голове смеется, низко и бархатно.

— Ты будешь жить вечно?

«Если я перестану забирать у людей частички их душ, я умру. Каждому хочется жить, согласна?»

Философия эта эгоистичная, до крайности жестокая, но нельзя не согласиться — так живет на этом свете большинство людей. Дай каждому из них власть спасти себя ценой кого-то ещё, и они кинутся вытаскивать свою шкуру, не раздумывая. Норе больно думать об этом, но ей уже не пятнадцать, и природа людей известна ей хорошо.

«В Лондоне есть существа гораздо опаснее меня, — голос Джесси Дина в её голове напоминает шизофрению. Нора почти готова вызвать себе врача. Может быть, нужно было сделать это много лет назад. — И они знают о тебе. Они выжидают момента, чтобы напасть. Тот, кто знает о них, в теории способен их уничтожить»

Нора заворачивается в одеяло. Её знобит, и виски не помогает. Саймон дал ей отпуск на ближайшие пару недель, и её заменяет Амалия. За окном ноябрьская тьма тянет призрачные руки. Нора смотрит на залитую холодным дождем улицу и вдруг видит, как мужчина останавливается у перекрестка, будто кто-то заговорил с ним. Под желтым светом фонарей на тротуар выходит девушка — на самом деле, будто вытекает из темноты, и в её фигуре что-то неправильное есть.

Нора приглядывается и охает: у девушки нет тени. Вообще. И дело не в игре светотеней, и дело ни в чем, кроме того, что этому незнакомцу не стоит идти за ней, но он идет. Нора прижимает ладонь к стеклу. Девушка поднимает голову, словно может видеть и чувствовать её, ухмыляется, обнажая мелкие, острые зубы, и глаза её сверкают серебряным.

Свет старого фонаря моргает — и нет уже на улице ни мужчины, ни девушки. Никого, только потоки воды, бегущие по камням тротуара. Не заговаривайте с девушкой без тени…

«Она придет за тобой, — буднично сообщает Джесси Дин. — Ты для неё опасна теперь, хотя обычно их видят только намеченные жертвы. Её не особо останавливают стены, она — одна из сестер, которые приходят. Но если хочешь, я могу защитить тебя. Это в моей власти»

Нора соглашаться на предложение Джесси не хочет — он всё ещё монстр в её глазах, монстр, убивающий людей на протяжении веков. Но чем ближе полночь, тем скуднеет её решимость, и каждый шорох в квартире кажется ей предвестником опасности. Нора выливает остатки виски в раковину — хватит пить, к черту. Но она трезва, как стекло, и сама об этом знает.

Кто-то или что-то скребется в её входную дверь, шкрябает когтями по обитой кожей поверхности железной двери.

Норе хочется закричать, и кричать, пока не сорвет голос, пока не охрипнет к чертям. Она вжимается в угол и закрывает лицо руками. А потом раздается вполне себе человеческий звонок в дверь, пронизавший тишину, и в голове у Норы звучит знакомый голос.

«Ты могла просто меня попросить»

Джесси Дин ещё на днях был последним, кого Нора хотела бы видеть в своем доме, но теперь она слишком напугана, чтобы думать о последствиях его визита. Джесси шагает за порог и тянет её к себе, а Нора не сопротивляется — никогда прежде эти существа не замечали её, не ломились к ней в квартиру, не угрожали её жизни. Джесси удивительно теплый и сильный, и высокий — её белобрысая макушка упирается ему в подбородок.

— Последний, кого ты должна бояться, — это я, — тихо произносит он ей на ухо, и Нора отчего-то ему верит, хотя ещё неделю назад бы не поверила, например. Но Джесси не пытался напасть на неё, Джесси уже дважды спас ей жизнь.

И даже если у него есть свои цели — пусть.

А ещё у Джесси Дина губы сухие и горячие. Он проводит пальцем по её подбородку, по скуле, запускает ладонь в светлые волосы, и Нора приподнимается на цыпочки, обхватывая его руками за шею. Джесси совершает невероятное — он делится с ней своей силой, скопленной из обрывков чужих душ, и страхи уходят, усталость растворяется в его поцелуе.

Джесси упирается лбом в её лоб.

— Нам лучше держаться вместе, ты не находишь? Кажется, ты притягиваешь неприятности, как магнит. А я слишком давно был один.

Нора с ним согласна.

========== Музы ==========

Комментарий к Музы

Aesthetic:

https://pp.userapi.com/c845522/v845522812/ab44f/GxKPwVwPsm0.jpg

Родители называют Мэтта подарком Бога, но сам он подарков от Господа и вовсе не получал — не повезло ему в жизни. Большинство его друзей были хороши хоть в чем-то — в спорте, в искусстве, в математике. Мэтт — середнячок, крепкие оценки по любому из предметов у которого свидетельствуют об отсутствии хоть какого-либо таланта. Мэтт хочет быть гением, хочет аплодисментов и восхищения, не хочет быть ремесленником, для которого единственный путь развития — невероятный труд и «железная задница».

Он хочет быть, как Эдвард, — лучшему другу легко даются сложные роли в школьном драмкружке.

Он хочет быть, как Джеймс — тот пишет сценарии к школьным спектаклям, и каждый из них больше похож на произведение искусства.

А Кайли хорошо рисует портреты.

К черту, даже его старый друг, чертов Джесси, и тот настолько хорошо играет в футбол, что аж с тринадцати лет выступает за различные клубы!

Мэтт неплох и в точных науках, и в английском языке с литературой, но по сравнению с прозой Джеймса его потуги на писательство выглядят смешно. Мэтта съедает изнутри зависть. Он пытается заставлять себя радоваться успехам других, но самовнушение, пропагандируемое интернет-страничками, работает крайне плохо. Родители его метаний не замечают — чем бы дитя не тешилось, поступит в университет, успокоится, найдет свою дорогу. Мэтту кажется, что дороги перед ним и вовсе нет, одна вязкая тьма.

Он мечется, не находя себе места, пока не вычитывает в одной из старых книг, забыто валяющихся в библиотеке, легенду о музах — языческих божествах, что одаривают своих почитателей талантом и удачливостью. Говорят, муз всего девять. Говорят, они божественно-прекрасны, но могут обернуться чудовищами, коли ты их предашь. А чтобы найти их прибежище, нужно прийти к любому заброшенному театру и ждать полуночи. Если человек в своих амбициях тверд, музы явятся к нему и назовут свою цену.

Книга жжет Мэтту бок, пока он выносит её из библиотеки под полой куртки. Учителя считают его хорошим мальчиком, способным сделать неплохую карьеру в любой из областей. Мэтт хочет признания и всеобщей любви. Ему кажется, что книга — живая, что книга хранит в себе знание, которое поможет. Разумная часть Мэтта ему твердит, что древних божеств не существует, как не существует и того парня, который превращал воду в вино. А если не существует муз, то никакой опасности в «просто попробовать» нет, правда? Он просто попробует, попытается.

Очередной удачный сценарий Джеймса только укрепляет Мэтта в его задумке. Зависть обвивается вокруг его сердца черной скользкой змеей.

В их городке в графстве Нортумберленд и правда когда-то был театр. Хозяин его ушел на войну с нацистской Германией да так и сгинул, а город не нашел денег, чтобы в старом здании что-то открыть, не до того было, а потом и само помещение обветшало. Когда Мэтт был младше, они с Джеймсом и Эдвардом часто подначивали друг друга забраться в заброшенный дом да порыскать там, наверняка что-то от хозяев осталось, но так и не решились — страшно было всем троим. А ну как в стенах поселились призраки? Но Мэтту теперь пятнадцать, он уже не ребенок, и знает, что призраков не существует.

А ещё знает, что идти в старый дом с прогнившими половицами и старыми лестницами — безумие, можно упасть, повредиться, сломать себе что-нибудь. И вообще, он уже взрослый, и верить в существование муз — глупо. Ему бы на свидания и вечеринки ходить. Но что-то внутри зудит-подзуживает: «Что тебе будет? Сходи да попробуй, потом, если что, сам над собой посмеешься и забудешь об этом. И книгу в библиотеку вернешь».

Мэтт знает, что ведет себя глупо, но хочет попытаться. Не получится — с чистой совестью назовет себя идиотом.

Он выскальзывает из дома в начале двенадцатого. Родители спят, младшая сестренка тоже спит, а у Мэтта дрожат не только коленки, когда он добирается до театра. В осенней темноте здание чудится ему монстром, который готов проглотить его без остатка. Мэтт светит фонариком себе под ноги, чтобы не запнуться и не полететь носом вперед. На смартфоне светятся крупные цифры — 23.45.

Внутри театр — заброшен и стар, за половину века отсюда растащили все, что можно, и листья летят в пробоины в крыше. Мэтт чувствует себя неуютно, свет фонаря скользит по стенам. Тишина давит на уши, будто здание само находится в вакууме, и звуки из реального мира до него не долетают. Мелькает предательская мысль «Может, уйти?», но Мэтт продолжает чего-то ждать. Наверное, полуночи, чтобы окончательно понять, что в его возрасте уже пора перестать быть дураком. Но ещё ему кажется, что, стоило ему прочесть эти странные строчки в книге, он перестал быть властен над собой, и что-то толкало его в спину, шептало ему в уши… звало.

Ночной ветер, проникший сквозь дыры в крыше театра, взвихривает опавшие листья.

— Чего ты хочешь, мальчик? — свистящий шепот над ухом, и Мэтт подскакивает. Какого черта?

Он оборачивается, но фигура, закутанная в плащ, ускользает от его взгляда, и только будто сухие, тонкие пальцы касаются его затылка, щеки, волос.

— К-кто здесь? — луч света шарит по старым сидениям, по штукатурке на полу, по тут и там валяющемуся мусору.

— Ты звал — и мы пришли.

Мэтт видит, как из темноты выступают фигуры, каждая — в плаще, каждая движется неуловимо-легко, и от этого жутко. Он сглатывает, пятится к выходу, пятка угождает в пробоину в полу, и Мэтт падает, отползает назад. Ему страшно. Зачем он пришел сюда?

Потом он думает: кто-то проследил за ним, узнал, что он решил поверить какой-то ерунде, и теперь подшучивает. Он вскидывает голову.

— Это шутка такая? — голос дрожит.

Одна из фигур заходится хриплым смехом.

— Ты нас призвал, и вот — мы здесь, — повторяет она. — Чего ты хочешь, Мэтт? Какой талант нужен тебе?

Рациональная часть Мэтта настаивает, что это — глупая шутка, пранк, прикол. Но что-то темное, родом из тех веков, когда предки человечества жались у костров и боялись раскатов грома, поднимается в нем. И он где-то там, в глубине души, знает, что музы — это правда, и они явились ему сейчас.

Он ещё может уйти. Мэтт понимает, что должен уйти, что цена за его просьбу может оказаться непомерно высока. Но почему-то не уходит. Он закрывает лаза, позволяя тьме окутать его. Лучше так, чем случайно увидеть лица муз.

— Поэзия или проза, музыка или театр, астрономия или танцы, — дыхание, пропитанное кровью древних жертвоприношений и сухими травами, поджигаемыми на алтаре, коснулось его уха. — Мы можем всё, Мэтт, но мы жаждем платы…

Больше всего Мэтт жаждет утереть нос Джеймсу. Стать лучше, чем Джеймс, которого учитель английского и литературы боготворит. Произведения которого печатаются в местной газете, а в рамочке на стене — пара дипломов литературных конкурсов.

Сухая рука с длинными острыми ногтями касается подбородка, приподнимает лицо Мэтта, в разные стороны поворачивает, и ему чудится, что, несмотря на зажмуренные веки, все музы смотрят ему прямо в глаза, проникают в его мысли.

— Да будет так, — произносит тот же голос. — Но за это ты отдашь нам самое дорогое, что у тебя есть.

И ответа его уже не спрашивают. Мэтт возвращается домой, листья прилипли к подошве его ботинок. Он раздевается, падает в постель и мгновенно засыпает, а, проснувшись утром, не обнаруживает в своем портфеле книги, и думает — вот это я заучился, что мне такие странные сны снятся! Еще и почему-то решил, что украл в библиотеке какую-то книгу, да разве его бы с ней выпустили? Библиотекарша за всеми учениками, как ястреб, следит.

Вечером он садится за компьютер, чтобы написать новый рассказ, и слова из него льются, как никогда прежде. Мэтт поражен этой легкостью, но не связывает со своими странными видениями — ботинки у него чистые, никакой книги нет и в помине, а проснулся он в своей постели. Просто реалистичный сон, который причудился ему, когда он вечером лег спать, а вовсе не отправился в заброшенный театр.

Да, это похоже на сумасшествие, но Мэтт списывает всё на усталость и уже которую ночь не прекращающиеся попытки написать что-то стоящее, чтобы его хвалили родители и любили учителя. Недосып, стресс, контрольные. Всякое бывает. Лунатизм? Реалистичные сновидения? Если повторится — он сходит к врачу.

Но ничего не повторяется, и Мэтт вздыхает свободно. За неделю он заканчивает сценарий для школьного праздника, и ему, без шуток, кажется, что у него наконец-то получилось хоть что-то стоящее.

В день новолуния он спускается к завтраку, и Мия, младшая сестренка, бросается ему на шею. Она всегда обнимает брата по утрам, и Мэтт любит её так же горячо, как и она — его. Иногда Мэтту кажется, что сестра — единственная, кто принимает его таким, какой он есть. И что даже родители, несмотря на их слова, что его ждет отличное будущее, жалеют, что он — не гениален. Однако написанный сценарий лежит у него в портфеле, сегодня Мэтт сдаст его руководителю школьной самодеятельности. Джеймс был слишком занят новой пьесой к Рождеству, чтобы написать этот сценарий, и у Мэтта снова появился шанс доказать, что он чего-то стоит.

— Ты отведешь меня до школы? — спрашивает Мия с набитым ртом. — Мама и папа на работу уже давно уехали.

Мэтт улыбается, кивает. Мия идет до здания младшей школы вместе с ним, подпрыгивает, пинает листья, кружится, и темные локоны падают на её курточку из-под шапки. Ей всего десять лет. На мновение Мэтту кажется, что за деревьями мелькает темный силуэт, но это наверняка просто прохожий.

Вечером Мия не возвращается домой из балетной студии. Преподавательница говорит, что она ушла с подружками ещё за полчаса до того, как мама за ней заехала. Мама в панике звонит Мие на мобильный, но тот выключен. Папа кружит на машине по округе, посещает каждую из подружек Мии, но ни одна её не видела. Карен говорит, что они расстались в квартале до дома Мии.

Полиция прочесывает парк недалеко от дома. У Мэтта в животе рождается холодок, но он гонит от себя плохие мысли. Они заползают в голову снова и снова, будто змеи. Мама плачет в гостиной. Отец где-то там, с полицией, обыскивает парк, старое кладбище, а в голове у Мэтта тонко зудит, что не там они ищут, надо искать в театре, в старом театре, где ночами воют ветра под дырявой крышей. Ему страшно, он даже не может делать уроки, спускается вниз. Уставшая и заплаканная мать отключается на диване. Она, возможно, и хотела бы не засыпать, но не может.

Мэтт тенью проскальзывает в коридор. Впервые собственный дом не кажется ему безопасным. Он включает свет и садится на кушетку, ждать отца. Кто-то же должен его дождаться. Взгляд падает на книгу, одиноко валяющуюся около шкафчика с обувью.

Когда Мэтт берет её в руки, он уже знает, что прочтет.

«Помощь муз имеет свою цену. За их покровительство ты отдашь то, что тебе дорого».

Мэтт отшвыривает от себя книгу, будто ядовитую змею, берется за голову. Этого просто не может быть, не может быть, не может быть. Мия просто ушла гулять в парк и потерялась, или на кладбище заблудилась, такое бывает, даже он однажды в парке заплутал, хотя знает там каждую тропинку. И на свидание он бы туда ни одну свою девушку не позвал, хотя у него и свиданий-то толком не было, не до того — учеба, учеба, учеба и жалкие потуги написать что-то стоящее. Да и зачем девчонкам лузер?

Нет, с Мией всё хорошо, она просто потерялись и плачет, ждет, что её найдут.

«Ты сам-то веришь в это, Мэтт? Можно ли потеряться в этом городке, где все друг друга знают? Её бы уже нашли».

Он сидит в коридоре, пока отец не звонит ему на мобильный и не сообщает, что Мию обнаружили. Точнее, нашли, что от неё осталось. Оторванная кисть руки и рюкзачок с книгами, покрытый засохшей кровью. Мать падает в обморок, её увозят в больницу. Отец седеет за одну ночь. Он потерян, как и мама, а Мэтт рыдает в спальне, плачет, пока не засыпает с больной от слез головой. Ему снятся музы с окровавленными лицами, их алые рты похожи на кровавые раны.

Мэтт надеется, что останки принадлежат не Мие. Ведь так не бывает, правда? Не бывает, чтобы ребенок погиб в небольшом городке, где все друг друга знают? Не бывает, иначе придется признать, что по соседству с тобой живет кровавый маньяк.

Полиция, правда, утверждает, что это могли быть звери. Лес тут недалеко, возможно, пришли оттуда. Хотя откуда бы им взяться, давно ведь перебили уже? Отец и мать убиты горем, уничтожены, они умоляют офицеров найти преступника (экспертиза показывает, что кисть принадлежит именно Мие). Мэтта все жалеют в школе. Мэтт каменеет от горя. Если бы он только знал…

В полицию нужно сдаться именно ему.

Он уверен, что тела Мии не найдут. Потому что его нет. Ему снятся музы, разрывающие Мию на части, как собаки разорвали Актеона, посмевшего взглянуть на купание Артемиды. Ему кажется, что он медленно сходит с ума, но что-то держит его в гранях разумного, не дает окончательно поехать с катушек. Мэтт начинает писать, потому что не может иначе, и сюжеты, рождающиеся из-под его пера, напугали бы любого признанного мастера ужасов. И никогда ещё он не работал настолько легко.

А сценарий Мэтта признают лучшим.

========== Зверь за клеткой ребер ==========

Комментарий к Зверь за клеткой ребер

Aesthetic:

https://pp.userapi.com/c850336/v850336950/373aa/eoRYPEqV_0A.jpg

Охотник вытирает кинжал полой плаща. Его царственный брат пожелал отправить его наемником в соседнее королевство — боялся, что народ захочет увидеть на троне кого проще и понятнее, чем хромой правитель, но Охотнику не привыкать. Отец всегда отдавал предпочтение младшему, и даже изменил законы страны, чтобы усадить на трон его тощую задницу, а оставшимся братьям оставалось только опускать головы да слушаться отцовских указаний. Один из них стал менестрелем, другой удалился в чужие земли и, скрывая королевское происхождение, поселился в деревне, а теперь ездит по окрестным ярмаркам да продает овощи.

Среднему брату боги не дали ни таланта к земледелию, ни музыкального дара, зато он умеет убивать. Кровь капает с кинжала на белый снег. В корявых ветвях старых деревьев заходится криками воронье. Королева приказывает подать к ужину свежей оленины, и Охотник повинуется, а внутри у него ворчит и клокочет звериная жажда убийства. К Королеве приедут сваты: принц из соседнего государства хочет жениться на её падчерице, ужин должен быть соответствующим.

Юную принцессу Охотник ещё не видал. Служанки поговаривают, её скрывают в покоях, чтобы ни один мужчина не смел взглянуть на её лицо. Говорят, Королева боится, что падчерица затмит её красотой и очарованием. Кухарка, что единственная, кроме старой няньки, может входить в спальню принцессы, грозит сплетницам половником: ужо я вам, трещотки, работать идите! Стайка служанок разбегается в стороны, особо резвые успевают построить Охотнику глазки, а самая смелая придет в его спальню в крыле для прислуги. Но не сегодня. Не в полнолуние.

Охотник — не слуга Королеве, но жить предпочитает, не высовываясь. У него есть возможность ходить по всему дворцу. Он предпочитает леса. Алые капли на белых сугробах, следы животных, четко отпечатавшиеся на снежном покрове, и холод, пробирающийся под плащ, отороченный мехом. И прохлада кинжальной рукояти в ладони.

— Королева хочет видеть тебя.

Охотник проходит по тайной лестнице, ведущей в покои монархини. Королева сидит в кресле и с тоской смотрит в зеркало, привезенное ей в подарок из далеких земель. Слуги шепчутся, королева — ведьма, но Охотнику наплевать, его отец поклонялся древним богам и верил колдовству жрецов, чем ещё можно его удивить?

— Приветствую, Ваше Величество.

Королева всё ещё прекрасна, но морщины тронули её лицо, а в темных волосах проявились седые пряди. Она смотрит в зеркало с отчаяньем и болью. Поднимает на Охотника взгляд.

— Сегодня ночью ты отведешь принцессу в лес и убьешь. И принесешь мне её сердце в этом ларце, — она кивает на шкатулку, обитую изнутри железом.

— Чтобы мне отрубили голову на рыночной площади? — Охотник вскидывает бровь, и его глаза вспыхивают недоверием. — Я не ваш слуга, Ваше Величество. И меня никто в вашем дворце не держит.

Королева поднимается, высокая и величественная.

— Я не приказываю, Охотник, — произносит она. — Я прошу, ибо Господь велит нам уничтожать ведьм, а принцесса есть ведьма и дочь ведьмы.

Словам её Охотник не верит, и не потому, что уверен, будто ведьм не существует, в своем королевстве он повидал их достаточно. Просто не верит, ибо присутствие ведьмы он почуял бы сразу.

— Может быть, она и ведьма, но я не хочу потерять голову из-за неё, — фраза звучит двусмысленно, и Охотник склоняет голову, чтобы скрыть усмешку.

Кажется, Королева понимает, о чем он говорит, потому что проходит к пергаментам на столе и опускает перо в чернильницу.

— Я дам тебе королевскую грамоту, которая подтвердит, что всё, что ты сделал, ты делал во благо королевской власти и нашей страны. Этого тебе будет достаточно?

Олень, убитый Охотником с утра в заледенелом лесу, подается на стол сватам. Гости из соседнего королевства жуют предложенные яства, пьют вино и ожидают, что им представят принцессу, но королева не приводит к ним падчерицу. С улыбкой, способной сойти за искреннюю, она говорит, что принцесса была так взволнована, что лишилась чувств, и лекарь посоветовал ей отдохнуть и набраться сил, но если уважаемые гости задержатся в замке на несколько дней, то принцессу им скоро представят.

Охотник не ужинает, лишь отпивает из массивного кубка вино из своих запасов. Ужин у него будет иным. Своего согласия на убийство принцессы он не давал, но знает, что Королеве ничего не стоит его заставить. Охотник смотрит, как сваты поглощают оленину, и думает — не подмешала ли она им в пищу яд, который в полную силу подействует, когда они поскачут обратно домой?

Он поднимается и выходит из залы, выскальзывает, подобно тени. Служанка, несущая блюдо с закусками на стол, бросает на него застенчивый, но многообещающий взгляд из-под ресниц. Стоит ей выйти из залы в полутемные коридоры крыла прислуги, Охотник хватает её за руку и вжимает в стену, целует без намека на нежность, пока девчонка пытается справиться с его штанами, но не успевает — её прерывает тихое девичье оханье.

Резко оттолкнув служанку, Охотник оборачивается и сталкивается взглядом с хрупкой, темноволосой девушкой в богатом платье. Не чета служанке, испуганно оправляющей юбку и ускользающей прочь под недоуменным взглядом незнакомки. Охотник знает всех в этом замке, но это очаровательное, хлопающее ресницами видение ему не знакомо, и он решает, что это и есть принцесса.

Удивительно, что ей удалось выбраться из своего (не)добровольного заточения. Охотник улыбается и отвешивает поклон — быть может, совсем чуточку насмешливый и нисколько не почтительный. В конце концов, он и сам — принц. По крови и по титулу, хотя и не по своему положению.

— Ваше Высочество.

— Кто вы? — у принцессы приятный, негромкий голос, и она, хоть и дрожит перед незнакомцем, но старается не показывать своих страхов, скользит взглядом по его фигуре, от полурасстегнутой рубахи (служанка-чертовка не справилась с пуговицами и попросту её рванула) до его лица, и обратно, замирает, рассматривая изображение волка у него на груди.

— Охотник из Северного Волчьего дома, Ваше Высочество, — он касается серебряного миниатюрного молота на шее, обозначая свою принадлежность.

— Вы гость в замке?

Её белое платье обнимает стройную фигуру, темные локоны вьются по плечам. Принцесса склоняет голову набок в ожидании ответа.

— Можно и так сказать.

Ну уж не слуга.

В его спальне — ларец, обитый железом, за пазухой — кинжал, которым он должен будет вырезать сердце принцессы, но Охотник смотрит на её бледное лицо, на пылающие алые губы, и думает, что Королеву, очевидно, снедает зависть, в которой она не хочет признаться. Как этот цветочек из королевских садов может быть дочерью ведьмы?

— Вы уверены, что можете находиться здесь? — интересуется Охотник, продолжая разглядывать её хрупкую фигуру. Платье кажется скромным, но в неглубоком вырезе покоится простой овальный медальон, сияет отблесками огня. Охотник наблюдает за их сиянием, смотрит, как вздымается девичья грудь, и внутри взметывается желание, неконтролируемое, как снежный вихрь за окнами королевского замка.

Так реагирует человек в нем. А его звериная ипостась настороженно вскидывает голову.

Принцесса примечает его рассматривание, и на её щеках выступает румянец, она прикрывает грудь ладонью. Их взгляды скрещиваются, и в темных глазах Её Высочества отражаются языки пламени от факелов. Сухой, воспаленным огнем воздух, обжигает Охотнику щеки, тогда как принцесса кажется холодной, как первый снег, а губы её — капли крови на белоснежном покрове.

Охотник испытывает немилосердное желание поцеловать её, и он почти уверен, что её губы на вкус — как та самая дымящаяся на снегу кровь. Зверь ворчит за ребрами, но не рвется убивать. Странно.

Принцесса опускает глаза.

— Нет, — она улыбается. — Но я нигде не могу находиться, кроме своих покоев, поэтому есть ли разница?

Охотник смеется: наверное, разницы нет, коли ты пленница в собственном доме. Принцесса смеется вместе с ним, и, кажется, она обычная девушка — любопытная и живая, хотя и стеснительная. Да только зверь в его груди принюхивается и счастливо заходится воем. В принцессе что-то таится, скрывается и прячется. Что-то, что делает её…

Другой. Отличает от обычных людей вокруг, и это вовсе не королевская кровь.

Что-то, что заставляет его зверя радостно скулить и рваться к ней ближе, ближе и ближе. Охотнику хочется понять, что именно, однако истинная сущность принцессы ускользает, будто призрак во тьме. Он невольно ведет носом, склоняет голову и прислушивается, но не чует её запаха и не слышит шума её крови. Зверь внутри не распознает её жертвой, зато всё ещё тянется к ней.

Что не так?

Он умеет справляться со своим проклятьем, но надолго зверя не удержать, он всё равно будет рваться наружу, стоит луне коснуться Охотника. Так действует его проклятье.

— Разве я не сказала тебе оставаться в своих покоях? — разгневанная Королева выходит из залы, где оставила гостей. В полутемном коридоре, освещаемом лишь факелами, черты её лица заостряются, превращаются в почти что в ведьмацкие. — Завтра ты будешь представлена сватам, ты должна готовиться к встрече, а не разговаривать со слугами!

Выпрямившись больше обычного, Охотник с усмешкой дотрагивается до молота на своей шее, вертит цепочку на пальце. Королева багровеет, явно припоминая, что её Охотник — на самом деле чужестранный принц, и закусывает губу:

— Ты наказана. Сегодня, в полночь, ты отправишься в лес и наберешь мне ягод рябины.

Румянец спадает с лица принцессы.

— Я могу взять с собой служанку, матушка? Или слугу?

Королева делает вид, что раздумывает, хотя наверняка давно планировала убийство принцессы и знает, как будет действовать дальше. Охотник догадывается, что дверь в покои Её Высочества была не заперта специально, чтобы отыскать повод отправить её в лес. Он отступает в тень, опускает глаза, пряча взгляд. Не время и не место.

Что-то внутри у него яростно бунтует, взметывается дорожной пылью и ледяным ветром. Сын великого короля и колдуньи, он, как может, удерживает свою силу, но она бьется в нем, колотится о грудную клетку, рвется наружу. Монстр прячется у него внутри, скалит окровавленную морду, требует смерти Королевы. Единственный, может быть, монстр в этом замке, — это он сам. Охотник косится на принцессу: она — сама покорность, смотрит в пол, на подол платья Королевы.

Но принцесса не так проста, зверь внутри него чует это, и тянется, готовый ткнуться мордой в нежные девичьи ладони. Пока что почти спокойный.

— С тобой пойдет Охотник, — молвит Королева. — Раз ты так боишься наших безопасных лесов.

И это идет вразрез со всем, что она говорила до: если ругаешь принцессу за разговор с мужчиной, разумно ли позволять ему сопровождать эту же принцессу в лес? Но только если ты не собираешься её уничтожить. Охотник весь подбирается, ощущая холод кинжала за пазухой и ножа в голенище сапога.

Зверь внутри него глухо ворчит. Охотник давно привык держать его в узде, и пока лунный свет не падает на него, он умудряется удерживать инстинкты убивать. Но луна входит в полную силу, и ночью зверя внутри никто и ничто не удержит.

Здесь, рядом с принцессой, его зверь — не бешеный монстр, и Охотник всё ещё не может понять, почему.

— Хорошо, матушка, — соглашается принцесса на приказ Королевы, бросает на него взгляд из-под ресниц, и Охотник хмурится. Принцесса идет в руки собственной смерти сама, но видят его боги, он не хочет её убивать. Зверь внутри урчит, желая прикосновений её хрупкой ладони.

Зверь, для которого полнолуние — хужепроклятья.

Зверь, место которого — цепи в королевских подвалах. Королеве известно, что Охотник проклят собственной матерью, и ей известно, что принцессе в лесу не выжить, он вырвет её сердце, бросит в снег, будто драгоценный кровавый бриллиант, а утром, обернувшись вновь человеком, заберет его и вложит в железный ларец. Королева верит, что оборотни могут убивать ведьм.

Но принцесса — не ведьма. Нет в ней того, что отличало его мать от прочих отцовских жен и любовниц. Но что-то в ней всё-таки есть, и её суть остается загадкой для Охотника-человека. Принцесса идет, закутавшись в плащ, по зимнему лесу, в руках у неё — корзинка, которой её снабдила кухарка, а луна входит в полную силу. Луна выворачивает Охотника наизнанку.

Он замирает, чувствуя, как рвется наружу зверь, падает на колени. Позвоночник хрустит, выгибаясь, мышцы рвутся на части, кожа трещит, ошметками падает в снег и марает его кровавыми пятнами. Обращение — всегда болезненно, мучительно, и хуже наказания не придумать.

Принцесса останавливается, оборачивается и роняет корзинку на землю, но не бежит, а лишь отступает на пару шагов назад. И, кажется, не боится, только смотрит, как он обращается, распахнув темные глаза. Наблюдает, как древнее заклятье лепит из человека животное.

Черный волк встряхивается, сбрасывая остатки всего человечьего, рычит. Одинокая сова обеспокоенно взлетает с дерева, спешит убраться подальше. Перевертыши — существа опасные и злобные, и теряют разум, стоит им попасть под свет полной луны.

Но принцесса тянет руку, и зверь, пришедший из древних легенд, прячущий Охотника-человека где-то за инстинктами и жаждой крови, ощущает успокоение. Идет к ней, будто пёс домашний, и тонкие пальцы касаются лобастой морды. Охотник не мог знать этого при первой их встрече, но зверь знает: мать принцессы пришла из холмов, из народа ши. Она принадлежала Благому двору Нуады, и железо ларца уничтожило бы её сердце в прах. Принцесса ласкает его за ухом, опустившись на колени прямо в снег, нисколько не жалея своего платья, и её магия лесного народа окутывает зверя, превращая из злобного монстра в жаждущую ласки домашнюю псину.

Луна уходит за облака, и Охотника снова ломает и крючит, возвращая в собственное тело, пусть и ненадолго. Принцесса терпеливо ждет.

— Я должен был тебя убить, — выдыхает он. Боль крутит и выворачивает ему ребра, но она пройдет, он знает. Наутро.

Должен был убить, но не убил, и теперь знает, почему. Зверь ему рассказал.

Дети холмов не бояться перевертышей и ладят с ними. Кому, как не им, знать, что значит быть вечно обреченным на то существование, изменить которое не в силах? И материнское проклятье отступает под магией более светлой, чем владела его мать. Принцесса не в силах избавить его от зверя внутри, но в силах приручить его. Принцесса — не зло и не тень, и вовсе не дочь ведьмы, она — его спасение и свет, способный удержать монстра от убийств и мародерства.

— Ты больше никого не убьешь, — принцесса берет его лицо в ладони, отыскивает в желтых глазах звериную душу. Неизвестно, знает ли она о своей силе или действует по наитию, но жажда смерти и крови в нем смиряется. Возможно, только на время.

Охотник усмехается, представляя, как вырывает из груди Королевы её сердце. Может быть, ещё один раз он всё же убьет.

Королева кричит: она не хочет умирать, но кто бы ещё спрашивал её? Смерти мачехи принцесса не желает, но выхода нет, иначе она погибнет сама — от железа или от лепестка огня, пущенного в её спальню в ночи. Принцесса плачет, оплакивая последнего родственника, у неё остававшегося. Каким бы мачеха ни была человеком, других родных у неё не было, и Охотник не решается сказать, что Королева свою смерть заслужила. Как не решается и скрыть свою причастность. Принцесса его прощает: он перевертыш, он не может контролировать свою жажду убийства всегда, но она поможет, он справится с этим заклятьем. Что ж, пусть так.

Сердце идеально смотрится в ларце, а ларец этот спрятан в охотничьих покоях. Служанки шепчутся, что к юной Королеве по ночам ходит Охотник из Волчьего дома, но ни одна не решается подслушивать у королевских дверей. Государство успокаивается, получив законную правительницу, и ждут, когда подле неё сядет достойный её Король, но в замке не спешат привечать сватов.

Юная Королева сминает в тонких пальцах шелковые простыни, выстанывая имя Охотника, известное только ей одной. Отороченный мехом плащ валяется на каменном полу, по нему скользит лунный свет, но до полнолуния ещё есть время, и заклятие не беспокоит. Есть ещё время до того, как зверь заворчит, просыпаясь, и его придется успокаивать и удерживать. С помощью силы народа ши это стало несколько проще.

Охотник вытягивается рядом со своей Королевой — гибкий и сильный, как лесной хищник, и в его глазах отражаются отблески свечей.

Жителям государства не нужно знать, что их мертвая (бывшая) Королева железом отравила жену Короля, а его самого сгноила жаждой собственной власти, как и не нужно им знать, что страной правит девушка из «народа холмов и лесов». Быть может, однажды юная Королева всё же посадит на трон Короля, но кто знает, не будет ли у этого Короля звериных глаз?

Только богам известно.

Охотник вытирает кинжал полой плаща, прикидывает, дотащит ли его лошадь до замка добычу. Царственный брат оказал ему услугу, отправив к своим добрым соседям. Охотнику здесь лучше, намного лучше. Не овощи же ему, в конце концов-то, выращивать?

========== Болотные огни ==========

Не ходите в лес, когда Темный Самайн подступает к порогу, не обманывайтесь болотными огнями. Они заведут в трясину, погубят, превратят в бесплотную тень. Души утопленников не просто предвещают смерть — они манят, зовут и забирают с собой.

Доротея больше не верит в духов и фейри (разве что в средство для мытья посуды), не верит в призраков, возвращающихся в Самайн домой и стучащихся в двери своих домов, плачущих и воющих под окнами. Она послушно вырезает Джек-фонарь из тыквы и ставит на окно, раздает конфеты детишкам в костюмах призраков, но Хэллоуин для неё — всего лишь весёлый праздник. А в этом году она ещё и работает — в пабе как раз настала её смена, и пока её немногочисленные подруги пьют и веселятся на кострах, она разливает эль и виски шумным компаниям и одиноким пьяницам.

Ветер метет листву по тротуару, прямо под ноги подросткам, спешащим на вечеринку. Желтые и алые листья взметываются в воздух, застревая в волосах у какой-нибудь шестнадцатилетней ведьмочки, впервые выбравшейся на тусу старшеклассников и надеющейся понравиться какому-нибудь защитнику или полузащитнику школьной футбольной команды. Ведьмочка взвизгивает, выпутывает листву из волос, а её спутники смеются.

В стакан льется новая порция эля. Доротея вздыхает — её смена длится аж до двух ночи, а возвращаться ей через парк, мимо старого пруда. Когда они были школьниками, то рассказывали друг другу жуткие истории про этот пруд — будто он притягивает призраков, и они вьются там бесплотными тенями в ночи Самайна, не в силах найти своего дома или дорогу к нему. Души самоубийц, как говорилось в старых историях, не способны вспоминать свою жизнь, и чем дольше они блуждают по земле на изломе октября, тем злее становятся. Тем больше им хочется вредить живым.

Даже если бы Доротея на минуту могла представить подобное, она посмеялась бы только: что могут мертвые сделать живым?

Её смена закончилась в два часа ночи. Она включила свет, выперла на улицу последних пьяниц — идите, идите, допивайте чью-то домашнюю наливку у костров, а она домой хочет! Подсчитала кассу и не разбитую за вечер тару, занесла данные в большую книгу учета. И почему Эммет предпочитает записи удобным компьютерным программам? А затем заперла паб.

В старом парке темно и тихо — все сидят дома или шастают по пабам, веселились у костров. Доротея крепче укутывается в куртку, прячет нос в шарф. Листва шуршит под ногами, прилипает к подошвам ботинок. Ветер раненым зверенышем завывает в кронах деревьев.

Доротея ускоряет шаг. Суеверия — это зло, но воздух становится холоднее, и ей хочется быстрее попасть домой.

— Дороти! — звонко окликает её кто-то. Будто ребенок прячется среди деревьев и ради шутки окликает знакомых прохожих.

Она не останавливается.

— Дороти!

— Идите к черту, шутники, — ворчит она. Детей в парке и быть не может, родители не выпустят их так поздно из дома, зато школьнички могут баловаться на спор. Доротея, не оглядываясь, вскидывает кулак с оттопыренным средним пальцем.

Хихиканье. Не похожее ни на детское, ни на подростковое, и, хотя Доротея не верит в духов Самайна, первобытную часть её натуры не обмануть. И эта часть умоляет, просто требует, чтобы она бежала прочь, до самого дома, не останавливаясь. Бежала так быстро, как только может. Она ускоряет шаг ещё больше, и правда почти бежит.

Парковые тропинки устилает сизым туманом. Дымка наползает с озера, прячет пожухлую траву и сухие листья. Парк такой же старый, как и их городок, а многие говорят, что ещё старше, что город вырос вокруг парка. Все это — легенды, рожденные ещё до того, как христианство пришло в их края, и старожилы берегут их, как могут. Но легенды остаются легендами, правда?

Пока не встречаешься с ними лицом к лицу.

Доротея опускает глаза, чтобы не смотреть по сторонам, глядит на носки своих ботинок. Ветер поет в ветвях деревьев, неожиданно швыряет ей в лицо листву. Доротея уворачивается от листьев, шарахается в сторону, а под её ногами вспыхивают белые огоньки.

Нельзя ходить за блуждающими огнями. Души умерших жаждут завлечь живых в объятия цветущей зеленью воды. Руки утопленников тянутся со дна, цепляются за волосы и одежду, и нет от них спасения. Доротея смотрит на огонек, зовущий её к старому пруду, и что-то внутри зовёт её следовать за ним. Следующий вспыхивает в нескольких метрах, мигает в траве.

Тетка говорила, что при виде фей нужно креститься и шептать молитву, они не выносят слова Божьего. Но Доротея не верит не только в «добрых соседей» и в Неблагой двор, но и в Бога. Даже в церковь не ходит, что для жителей города, выросших на католических проповедях, — почти преступление. Рука словно свинцом наливается, и для крестного знамения её не поднять.

— Дороти! — ей кажется, будто голос этот пришел из её детства, из волшебных снов, о которых мама говорила, что они глупые и отвлекают от учебы. В тех снах Доротея танцевала с феями на зеленых лугах и слушала музыку, подобной которой нет.

Разумеется, потом она перестала в них верить, и не верила до сих пор. Глупая Доротея, вот же они. Здесь.

Ей кажется, что те же хрупкие фигурки сейчас танцуют у озера, зовут её. Разум её кричит, что нужно бежать, но крики его доносятся, как сквозь вату. Доротея делает шаг, и огонечки призывно вспыхивают то здесь, то там, будто указывают дорогу. Осенний парк полон шорохов и теней, а случайных прохожих, как назло, нет ни одного, все празднуют или спят. Гладь пруда, обычно цветущая зеленью при дневном свете, кажется в канун Дня Всех Святых совсем темной и зеркальной

«Туда идти нельзя»

Мысль здравая, но ноги сами ведут к воде. Огоньки вспыхивают и гаснут. Доротея не слышит злобного хихиканья; она, как завороженная, идет на огни. Ей чудится шепот и тихое пение, и голоса прекрасны, словно с неба спустился хор ангелов, в которых она не верит. Здравый смысл, оплетенный мороком, всё ещё пытается докричаться, достучаться до Доротеи, но голос его теряется в чужом зове.

Замолкает совсем.

Говорят, в Темный Самайн духи жгут свои маяки. Говорят, они способны забирать разум, стоит взглянуть на огоньки, пляшущие на призрачных тропах. Если ты не веришь в легенды, не значит, что они не верят в тебя. Только в стенах своего дома ты в безопасности… возможно. Однако не в старом парке и не у пруда, в котором когда-то друиды устраивали жертвоприношения во имя водных божеств.

Пруд манит зеркальной поверхностью, а в воде — сверкающие глаза фей из детских снов. Доротея опускается на колени в траву, заглядывает в черное зеркало воды. Последний огонёк вспыхивает на дне.

Прозрачная рука тянется из пруда и хватает Доротею за одежду.

Можно забыть древние обычаи, однако нельзя стереть их из памяти старых богов, даже если назовешь их фейри или чудовищами. Они всё ещё ждут свою жертву.

Не ходи за огнями.

========== Хранитель ==========

Комментарий к Хранитель

Aesthetic:

https://pp.userapi.com/c848520/v848520387/a7956/3thSbGRPGAQ.jpg

Тёмный Самайн берет Мелоди за горло.

Все лето, как и каждое светлое время года за всю её жизнь, она свободно дышала, зная, что оно защитит её и убережет, но лето ушло, и Дикая Охота готовится пронестись по небу. Потирает руки Кейлик Бхир — ведьма, плетущая вьюгу и замораживающая дыханием ветви деревьев, наступает её время. А Мелоди хочет пережить Самайн.

Мелоди выключает в доме свет и жжет свечи, хотя не должна делать этого. Она знает, что по улицам города бродят мертвые, скрывающиеся под личиной живых. Она не хочет звать их к себе — пусть проходят мимо в своих вечных поисках и полные невыразимой тоски. Дети шумят на улицах, звонят к ней в дверь, но Мелоди не открывает. Никогда не знаешь, кого впустишь в дом вместе с ватагой жаждущих сладостей малышей.

Особенно если тебя ищет тот, кого ты не ждешь.

Тёмный Самайн душит, не дает дышать, и крики мучительно скребутся у Мелоди в горле. За окном стелется сырой белёсый туман, метет улицы и заглядывает в дома. Но детям плевать, они радостно кричат «сладость или гадость», и звонки в её дом не прекращаются. Мелоди надеется, что дети решат, будто никого нет дома, и уйдут.

Предсказание бабушки выжжено у неё в памяти, алыми буквами горит на подкорке мозга. Оно хуже болотных огней манит тварей к её дому. Бабуля говорила, что в одну из ночей, в которую мертвецы заполнят улицы, за Мелоди придет тот, кому её обещали когда-то. Придет и останется рядом, принесёт ей магию и умение «видеть», а не только чувствовать и ощущать. Тёмный Самайн в душе у Мелоди отзывается звоном обмерзлой травы и призрачных голосов, и она смотрит, вглядывается в огонь свечи в надежде, что пламя сбережет её и согреет.

Хотя и знает, что свечи могут стать сигнальными огнями, но надеется, что этого не случится. Молится, чтобы не случилось.

Звонок в дверь не прекращается. Вгрызается в мозг похлеще циркулярной пилы. Мелоди не хочет покидать круг из свечей, её окна заперты и темны, и сидеть ей до трех утра, до часа ведьм, пока не отступит страх перед бабулиными словами. Но тому, кто стоит у порога, не нужны приглашения, ведь он — не вампир и не дух неприкаянный. Он — хранитель Мелоди, хранитель её силы и тот, кого она видеть не хочет. Двадцать пять лет он искал к ней путь, и духи привели его к её порогу.

Дверь внизу скрипит и приоткрывается.

— Мелоди? — у него приятный голос, низкий и тягучий, но в нем скрыта тьма, частью которой она быть не желает. Или её семья того не желала? — Мелоди, я знаю, что ты здесь.

Пока он поднимается наверх, Мелоди считает ступеньки. Десятками лет женщины её семьи отказывались от своей силы, не желая иметь ничего общего с магией, но весь октябрь ей снились сны, пока ветер мёл по тротуарам листву и стучался в окна, и в этих снах Мелоди искали. С каждой ночью её хранитель становился всё ближе.

Теперь Мелоди выдала себя сама. Она сотворила круг из свечей в надежде, что огонь сбережет её, но в итоге лишь привлекла того, кого привлекать не хотела. Он увидел её магию, как моряки узревают свет маяка, и пришел на её сияние.

Последняя ступенька скрипит.

Тёмный Самайн завывает за стенами дома, вызывая духов обратно домой.

— Уходи, — Мелоди гонит его; Мелоди не хочет видеть его в своем доме. — Я не хочу. Я отказываюсь!

Ей страшно, и она злится, и пламя свечей дрожит и трепещет на невидимом ветру. Хранитель входит в спальню — достаточно высокий и худощавый, и от него пахнет осенней листвой, а ещё — воском и магией. Садится на её кровать, подогнув под себя ногу. Черты его лица кажутся Мелоди смутно знакомыми, будто где-то и когда-то они столкнулись в толпе и разошлись, едва скользнув друг по другу взглядами.

В нем нет ничего демонического — он похож на мальчишку, с этими его темными взъерошенными волосами да острыми чертами лица, но от него сила расходится, будто круги на воде. У Мелоди за ребрами свербит от страха и непонятного, раздражающего ощущения, что кто-то другой, кто-то иной пытается процарапать путь к выходу, сделать её другим человеком.

— Уходи, — нет, она не хочет этой силы, не хочет магии, не хочет, не хочет!

— Я больше тебя не покину, — качает он головой. — Твоя бабка, а до неё — прабабка слишком долго прятались от меня. Слишком долго отказывались от силы, данной им ещё в Салеме. Отказаться ты уже не сумеешь.

Мелоди давно знает, что прабабка первой выбрала обычную, человеческую жизнь, и до самой смерти не пользовалась своими способностями даже в бытовых мелочах. Бабушку никто и не обучал, и ей приходилось успокаивать стихийные всплески магии самостоятельно. После каждого такого выплеска они переезжали в надежде, что хранитель, данный им ещё в те далекие, дремучие годы, снова заплутает среди множества потусторонних дорог. И им удавалось скрыться. Прежде.

Эта сила всегда была в Мелоди — звала призрачной песней, звенела в ней, наполняла её. Бабушка с детства учила её сдерживать магию — не брать в руки карт и не жечь колдовских свечей, не направлять мыслей на достижение цели, а добиваться всего собственным трудом и упорной учебой. Магия — это не волшебная палочка и детские заклинания по типу «абра-кадабра», магия — это намерение, подкрепленное ритуалом. А в ритуал можно при желании превратить даже готовку супа.

Каждый такой миг приближает хранителя, который, словно охотничий пёс, вынюхивает колдовские следы, находит ведьму по ним и приходит, чтобы остаться. С этого дня или ночи выбора у неё нет.

Но она этого не хочет!

«Хочешь, — что-то внутри шепчет-нашептывает. — Иначе не применила бы магию, не зажгла бы свечи, не дала бы знать о себе»

Хранитель вытягивается у Мелоди на постели, скрещивает ноги, обтянутые черными джинсами, в лодыжках.

— Счастлив служить твоей семье, Мелоди. Ты не могла выбрать лучшего дня, чтобы призвать меня.

Мелоди чувствует, как злость в полную силу вырастает у неё за грудиной. Какого Дьявола?! Она не просила этих сил, не хотела их, она хотела жить спокойно и быть обычным человеком, так какого же черта он здесь?! Она вскакивает на ноги, и пламя свечей вспыхивает и гаснет. Погружает комнату в кромешную тьму

— Убирайся!

Хранитель зевает, будто огромный кот. Она не видит его, но слышит.

— Я уже здесь, Мелоди, и я останусь с тобой, пока ты не передашь свои силы своей дочери, чтобы умереть в покое. Ты не можешь меня прогнать, — он поднимается с её постели, тенью скользит прямо в круг из свечей и оборачивается желтоглазым котом, трется об её ноги.

«Ты не можешь меня прогнать, это сожжет тебя изнутри, как сожгло твою мать и бабку, сожгло всех женщин твоей семьи, вздумавших отказаться от себя. Меня зовут Мар, и я всегда буду с тобой. Просто позволь мне оберегать тебя»

Мелоди хочется выбросить его вон, за шкирку — да в окно. Ведь не зря же бабуля не хотела, чтобы она пользовалась колдовством, не зря же? Кто знает, что случится, если Мелоди начнет. И к черту бы это всё, Самайн примет Мара с распростертыми объятиями, ведь оттуда он и пришел. Но сущность её, зарытая в ней наставлениями бабушки, пробуждается, занимает своё законное место, и ничто не может остановить её с тех пор, как магия замерцала во тьме. Мелоди становится той, кто она есть. И с каждой минутой её решимость отказаться от силы слабеет. Тает в воздухе, как туман поутру. Кончики пальцев покалывает от пробуждающейся силы, а в висках начинает потихоньку гудеть. Всё, что годами таилось и скрывалось, овладевает ей, и ни один экзорцист не сможет это изгнать. Безвременье вступает в свои права, и всё становится возможным, когда грань миров так хрупка, что готова вот-вот прорваться.

Мар довольно мурлычет у её ног.

Тёмный Самайн шагает по улицам города и берет, что ему положено, а что должен отдать — отдает.

========== Полуночная игра ==========

Комментарий к Полуночная игра

Aesthetic:

https://pp.userapi.com/c847021/v847021289/11a9ea/lzy0XXzPXbo.jpg

Ровные строчки ложатся на бумагу.

Вообще-то Верити совершенно не хочет вызвать призраков, играть в эту идиотскую полуночную игру, но Карен просто помешалась на этой идее, а отказывать друзьям Верити не умеет. И поэтому они здесь, проникли через черный ход в пустое здание учебного корпуса, пока охранник внизу смотрит телевизор или спит, и сидят в классе английского языка.

Портреты литературных классиков смотрят на них со стен. Карен положила на стол фонарик, и теперь он освещает два листа бумаги, на которых девочки вывели собственные имена. Карен хихикает и вытаскивает из ворота платья булавку.

— Ну, давай.

Несколько капель крови падают на буквы, а под закрытую дверь класса будто задувает холодом — на пару мгновений. Верити ежится. Её семья Хэллоуин недолюбливает: мать и отец оба специализируются на кельтской культуре и преподают в университете, только мать — профессор истории, а отец — религиовед и писал диссертацию по кельтским праздникам. И поэтому они всегда говорят, что нельзя забывать, чем этот праздник был изначально. И кто выходит на улицы города, стоит им погрузиться в октябрьскую, пахнущую мокрыми листьями темноту. Верити не то чтобы верит в старые сказки, но в такую ночь, как сегодня, когда над городом висят набухшие дождем тучи, а ветер свистит между оконными рамами, поверишь и в черта, и в Бога.

Двери в школе деревянные, старые. Карен думает, что им лучше разбрестись по разным этажам, и Верити поднимается на третий, останавливается у кабинета естественных наук.

— Идиотизм, — бормочет она, живо представляя, как будет орать охранник, если обнаружит их, бродящими по зданию. А потом сообщит директрисе, и одними отработками после уроков они не отделаются. Родители не для того отправили её в частную девчачью школу, чтобы она здесь правила нарушала.

Однако любопытство зудит в ней, подобно назойливой осенней мухе, и она всё же кладет листок на пол. Щелкает кнопкой зажигалки. От неверного огонька свечи на стенах пляшут тени.

Верити поднимает руку и стучит в деревянный косяк. Один. Два. Три…

…двадцать два. Ровно с последним ударом часов в главном корпусе школы. И вдруг Верити чудится, что за её спиной раздается вздох, огонь свечи колеблется, вот-вот погаснет. Лучше бы она осталась в общежитии и играла с девчонками в доску Уиджи!

Дурость какая. Никаких призраков здесь нет. Верити фыркает на собственную внезапно проснувшуюся трусость, открывает дверь в класс и решительно дует на фитиль. Раз уж Карен приспичило испробовать на своей шкуре детскую забаву, Верити ей подыграет. Так уж и быть.

В кармане у неё — пакетик с солью, купленный в бакалейном магазинчике во время последнего выхода в город. Не то чтобы Верити собиралась им пользоваться…

Дверь захлопывается за её спиной так, что Верити подскакивает на месте, и на миг ей кажется, будто Полуночный человек и правда пришел… а потом она снова пожимает плечами. Наверняка охранник забыл закрыть форточку, и дверь захлопнуло порывом ветра.

«Но холода, стоя в коридоре, ты не чувствовала», — услужливо шепчет внутренний голос. И почему-то звучит он совсем как мама. Верити почти может представить, в каком ужасе были бы родители, если бы узнали, что девочкам вздумалось поиграть с призраками. Мама бы точно поседела.

Где-то на втором этаже со своей зажженой свечой бродит Карен, и её наверняка можно принять за призрака — она распустила светлые волосы, надела белое платье, и сама мерцает в темноте, как неприкаянный дух невесты, погибшей до свадьбы. Дурацкие мысли лезут в голову.

Верити решительно зажигает свечу снова. Решила следовать правилам — так следуй. Игра начинается. И почему-то Верити чудится, будто эта фраза произнесена прямо ей на ухо.

Всего три часа со свечой, казалось бы, но уже к часу она устает. Воск постепенно тает в её руках, капает на подсвечник, на кожу, и каждый раз, когда обжигающая капля попадает на руку, Верити шипит от злости и боли тихонько. Здесь, на третьем этаже, ей не слышно, что происходит на втором у Карен, её окружает липкая темнота, разгоняемая только огнём свечи, и скепсис постепенно тает, как и свечка.

Половица скрипит прямо за её спиной.

Свеча потухает, будто её гасит невидимым ветром. Сколько отводится времени, чтобы зажечь её снова, десять секунд? Верити успевает. Она и сама не понимает, почему так спешит, ведь это просто… игра? Пакетик с солью в её кармане как-то успокаивает.

Снова откуда-то дует, и Верити думает, что всё-таки где-то явно сквозняк. Она перебирается в класс математики и сидит там какое-то время, пока огонёк снова не начинает дрожать. Будто кто-то действительно приближается. Карен говорила, что приближение призраков можно ощутить по колебаниям в темноте, но для Верити темнота есть темнота. В ней проступают очертания предметов, но она спокойна. Она не колебается и не дрожит.

Правда, по углам она замечает сгустившиеся тени и списывает это на огонь свечи — он разгоняет темноту немного, да и всё.

Шаги Верити в коридоре звучат пусто и гулко. Она понимает, что ужасно хочет в туалет, но, уже умывая руки в раковине, поднимает голову и ловит в отражении тень, скользнувшую за её спиной. Вскрикивает от неожиданности, но никаких страшных рож в духе ужастиков в зеркале не возникает. Верити делает глубокий вдох, чтобы успокоить бешено колотящееся сердце. Что только не подкинет фантазия!

Она уже выбирается обратно к классам, когда слышит визг на втором этаже, и голос явно принадлежит Карен. Верити с головы до ног омывает ледяным страхом, и она, больше не заботясь о сохранности свечи, несется к лестнице, а оттуда — вниз, к классам.

Наполовину уже сгоревшая свеча валяется у дверей в класс. Пакетик с солью разорван, но соляного круга, как написано в правилах, нет. Как нет и Карен. Только визг её ещё мечется между стен, хотя по всем законам физики такого быть не должно. И одна белая туфля без каблука сиротливо лежит в отдалении, странно заметная в общей темноте коридора.

Свеча Верити уже давно погасла от быстрого бега, а десять секунд закончились. Пока Верити смотрит на туфлю, белеющую в сгущающейся тьме, и отвлеченно думает, что Карен без обуви замерзнет, половицы снова начинают поскрипывать за её спиной.

По стене скользит густая тень. Ветер взвывает за окнами, будто волк в осеннем лесу.

Пол скрипит прямо позади Верити, и по её затылку проходятся ледяные пальцы.

Она отмирает, прижимает ладонь ко рту, всё ещё не в силах оторвать взгляда от туфли, но голоса нет, и ни звука не вырывается из её горла. Крик раздирает Верити изнутри.

«Карен, — думает она, — Карен, хватит прикалываться, это не смешно!»

— Карен? — шепчет Верити, когда возможность говорить к ней возвращается. Ей приходят на ум рассказы родителей о Хэллоуине и о празднике, что скрывается под его личиной. Нельзя играть с призраками, ты гарантированно в проигрыше, и они возьмут своё. — Карен, прекрати! Ты меня пугаешь!

Карен не отзывается, не выпрыгивает из класса со смехом «Провела, провела!», и Верити делает несмелый шаг. Сквозняк гуляет ледяным прикосновением по её спине снова.

— Поймана, — раздается шепот из темноты, слишком ясный, чтобы быть галлюцинацией, или он всё-таки её глюк, Верити не знает, она загипнотизирована. Погасшая свеча Карен катится ей под ноги. — Поймана, поймана, поймана…

Пакетик соли все ещё лежит в кармане джинсов Верити, когда холодная ладонь накрывает ей рот.

========== Музыка призывающая ==========

Комментарий к Музыка призывающая

Что происходит, когда автор хотел написать драббл по сериалу “Хемлок Гроув”, но ушел в глубокое АУ и ООС? Зато можно читать как ориджинал, и никто не пострадает.

Aesthetic:

https://pp.userapi.com/c850224/v850224327/5e7a0/gq-qVPIlvJk.jpg

Дедушка умер в начале октября. Кристина не знает, как ей быть дальше, она осталась одна совсем, особенно — на изломе осени, когда их маленький город заметает листопадом, а леса наполняются призраками. Кристина видит призраков с детства, с тех пор, как впервые села за фортепиано. Их полупрозрачные силуэты вышли из стен и с тех пор не оставляли её в покое, стоило ей положить руки на клавиши. Или запеть.

Дедушка писал какое-то произведение, она знает, и оно должно было стать вершиной его карьеры. Но всё, что нашла Кристина, — пепел в камине и несколько черновиков, которые он не успел сжечь. Сердечный приступ застал его прямо в процессе.

Кристина понимает, что, скорее всего, дедушка был просто недоволен написанным. Творческие люди всегда недовольны. Она себя таковой не считает, ведь она не умеет сочинять, не умеет вкладывать свои чувства в музыку или даже в слова, она может только играть. Она — проводник, и для музыки, и для чужих душ. Для чужих желаний и намерений… а есть ли у неё свои?

Даже сейчас, разбираясь в бумагах дедушки, пока за окном дождь бьется в стекло, Кристина думает, что выполняет чужую волю. Будто внутри неё что-то зовет и требует разобраться в его заметках и понять, почему он всё-таки сжег свое последнее произведение.

Дневник дедушки, который он вёл от руки, не проясняет ничего. Последние записи — сумбур из бреда пожилого человека, знающего, что скоро умрет от старости, и поисков скрытого мистицизма среди обыденных вещей. Дом стар, половицы его скрипят по ночам, а ветер завывает в каминном дымоходе, но дедушка, как Эдгар По в его горячке, разыскивает следы присутствия неведомых существ там, где их быть не может.

«Я слышу шаги по ночам, будто кто-то крадется. Эта музыка пробудила кого-то. Он скребется в стенах, он хочет свести меня с ума, он хочет, чтобы я закончил симфонию и освободил его, и тогда он выйдет и принесет мне гнилую смерть. Я сожгу эту музыку, сожгу эти листы, Кристина никогда не должна увидеть этих нот, никогда не должна сыграть их!»

— Ох, дедушка… — всхлипывает Кристина. Узнавать, что твой единственный родственник сошел с ума на склоне жизни — тяжело и больно. Она прижимает к себе дневник, а ветер продолжает выть в дымоходе, и, будь Кристина другой, она бы тоже перепугалась. Кого угодно испугают призрачные вопли из ниоткуда.

Оставшиеся две страницы симфонии Кристина подклеивает скотчем, выпрямляет, старается спасти от забвения и тлена. Даже не садясь за рояль, она знает, что перед ней — шедевр, и ей хочется извлечь эти звуки, дать им жизнь, ибо, даже написанные от руки на нотных листах, они лишь наполовину живые.

Ближе к вечеру разражается гроза, и электричество отключают. Кристина зажигает свечи и наконец-то садится за рояль. Её манит черно-белая эстетика клавиш, манит возможность превращать непонятные для большинства людей ноты в музыку, взлетающую к потолку. Она касается пальцами клавиш и берет первый аккорд.

Музыка забирается Кристине под кожу, бьется пульсом в висках, раздается адажио-шепотом в ушах. Музыка становится колдовством, и огонь свечей трепещет под силой звуков. Даже по двум страницам незаконченной симфонии гениальность дедушки ярким пламенем вспыхивает. Кристина закрывает глаза, а когда открывает — видит их.

Они обступают её со всех сторон, тянут полупрозрачные руки, шепчут-шепчут-шепчут. Хотят выписать свои истории на её коже. Музыка вызвала их, вывела с их темных троп, стала маяком, мерцающим во тьме послежизненного существования. В ночь, когда граница между мирами истончается, а ветер швыряет листву прямо в лицо, призраки нашли дорогу к той, что поймет их.

Или станет их убежищем.

Кристине кажется, что её пытаются разорвать на части. Она вскакивает со стула, вскрикивает, отмахивается от духов, как от назойливой мошкары. В комнате становится ощутимо прохладно, из углов сквозит. Призраки тянут её за одежду, за волосы, за руки, трогают её лицо, ищут возможность пробраться внутрь, засесть одержимостью за ребрами, примерить на себя чужое тело и чужую жизнь.

Кристина визжит, зажимая рот руками, чтобы они не скользнули между губ туманом. Их всегда призывала музыка, но дедушка создал нечто кошмарное или кошмарно-прекрасное. Нечто, способное завладеть людьми и позволить духам прожить жизнь заново.

Духи нематериальны, но за волосы её дергают вполне ощутимо. Кристина кое-как выхватывает ноты, отшвыривает их прочь, но они падают на пол. Всего лишь падают на пол. Духи продолжают тащить её за одежду, ткань рукава трещит и рвется. Кристина оседает на пол, закрывает голову руками.

— Что вам надо? — кричит она. — Что вам, черт возьми, надо?!

Такого прежде не было. Никогда они не лезли к ней с таким тупым упорством. Они молчат, продолжают цепляться за Кристину ледяными пальцами — за блузку, за волосы, за запястья. И среди холода, принесенного призраками, раздаются вполне материальные шаги. Призраки в стороны прыскают, будто змеи, скрываются в стенах.

— Они хотят, чтобы ты стала сосудом для их воли, — произносит мягкий мужской голос. Кристина отнимает ладони от лица.

Над ней склонился высокий юноша, в черной шелковой рубашке и темных джинсах. Русые волосы зачесаны назад, а на полных губах застыла усмешка.

— Ты кто? — Кристина смотрит на него растерянно и напуганно сквозь спутанные пряди волос, упавшие на лицо. — Как ты здесь оказался?

Страх перед призраками, которых она видела в своей жизни уже немало, сменяется другим, более рациональным. Неужели она забыла запереть дверь? Неужели это грабитель? Но как он может видеть духов, которые приходят только к ней?

Кто он такой?

Незнакомец протягивает ей руку, помогает подняться. Кристина всё же ухватывается за его ладонь, другого выхода у неё нет. Когда их пальцы соприкасаются, перед её глазами вспыхивают строчки из дедушкиного дневника.

«Эта музыка пробудила кого-то»

— Меня зовут Роман, — парень смотрит на неё сверху вниз. — Твой дед позвал меня, но испугался и попытался прогнать. Ты тоже позвала меня — и я пришел.

— Зачем? — Кристина хлопает глазами, она ничего не понимает. Роман кажется материальным. Он ощущается материальным. От его рук идет тепло, его шаги звучали по мягкому ковру.

— Я готов предложить тебе сделку, — Роман подошел к роялю, коснулся клавиш. До. Си-бемоль. Ре. Соль. Набор звуков, не влекущих за собой мелодии. — Ты закончишь эту симфонию. Ты напишешь много других произведений. И сделаешь кое-что для меня.

«Выпустишь меня из этого дома, — звучит у Кристины в голове. — Найдешь меня в стенах. Возвратишь мне жизнь».

— И тогда он выйдет и принесёт мне гнилую смерть… — бормочет Кристина, вспоминая дедушкины слова.

Роман оборачивается и усмехается.

— Зачем же? Никто не будет кусать руку, что его кормит. Я буду за твоей спиной. Я буду следовать за тобой. Ты станешь особенной… если отпустишь меня из плена старых стен. Никто не хочет бродить здесь в одиночестве. И я обещаю, что духи никогда тебя больше не тронут.

Его предложение звучит как сделка с Дьяволом. Кристина всё ещё не отошла от встречи с духами, слетевшимися к ней, как моль на пламя свечей, и она с трудом соображает, что происходит. Возможность сочинять музыку, которая не была дана ей с рождения, за освобождение? Не слишком ли неравноценно?

Роман смеется.

— Ты не знаешь, что такое находиться здесь без возможности выбраться. Ты не знаешь, что значит понимать, что лишь музыка может призвать тебя. Особая музыка. Поэтому призраки всегда летели к тебе, Кристина. Они знали, что мы можешь дать им свободу. Так подари её мне? И я отплачу тебе, исполнив твое желание. По крайней мере, оно оригинальнее замужества или миллиона долларов, — он пожимает плечами.

В его тягучих, как мёд, словах таится подвох. Что он будет делать, когда освободиться? Почему он здесь заперт? Кто он вообще?

В голове у Кристины, заполненной классическими мелодиями, начинает играть что-то современное, что-то простое, навроде того, что включают в торговых центрах.

But do you feel like a young god?

Роман — не бог, Кристина в этом уверена. Бога не существует, и духи бродят своими тропами, ибо обещанного Рая нет, как нет и Ада, и чистилища. Но есть существа сильнее и могущественнее, и, запертые в домах, похожих на храмы, они не могут навредить человечеству. Роман один из них, и цена за его освобождение может быть слишком высока для людей. Он не бог, но способен быть им, если для него не найдется другого слова.

Кристина закрывает глаза и будто слышит все мелодии, которые могла бы написать, если Роман будет стоять за её спиной. Они прекрасны, и лучше их — только аплодисменты. Она могла бы слушать комплименты критиков, которые ещё недавно жалели, что она — такой прекрасный исполнитель, но не способна писать музыку, а, значит, не продолжит композиторское дело дедушки. Она могла бы… могла бы…

Но всё ведь не так просто, правда? Сделки, заключенные на изломе года, нельзя обернуть назад.

Она моргает. Романа в комнате больше нет, он просто исчез, как нет и призраков. Электричество возвращается, а ветер за окном прекращает буянить.

«Стоит подумать, — слышит Кристина в своей голове. — Я подожду»

И она знает, что действительно подождет.

========== Рукописи горят ==========

Комментарий к Рукописи горят

Сонгфик был написан на конкурс для паблика: https://vk.com/trigetnitsy

Иногда монстры живут в нас самих.

Swiss Lips — Books

Set fire to the books that you read,

I wanna see ‘em burning up.

Let go of the dreams that you had.

Поговаривают, что рукописи не горят. Это вранье. Ещё как горят. Прямо полыхают. Даже если это не книги, а песни. Почему бы песням тоже не стать книгами?

Меня зовут Майкл, и мои песни меняют жизни людей. Звучит, как начало исповеди на встрече анонимных алкоголиков. Я сижу у костра и смотрю, как сгорают старые черновики, и мне кажется, будто из пламени костра раздаются яростные крики демонов, что заставляли меня играть в Бога. Каждый раз, беря в руки гитару, я слышал их шепот: «У тебя есть сосед, сочини о нём песню — и он получит всё, что ты о нём напишешь. Хоть сумму денег, хоть смертельную болезнь».

Поначалу мне казалось, что болен как раз-таки я. Любой здравомыслящий человек решит, что у него поехала крыша, если однажды проснется от голосов, шепчущих, что он может написать песню и навсегда изменить жизни тех, кого он любит.

Признаться, мои песни раньше не были хорошими, хотя я всегда мечтал, что они будут менять чьи-то жизни. Бойтесь своих мечтаний, они имеют свойство сбываться. Однажды, когда голоса в моей голове стали невыносимыми, я взял в руки гитару. И пусть в истории, скрытой между строк, не было ничего особенного, всего лишь сказка о бедном певце и его лучшем друге, которому несказанно повезло, я был ей доволен. Я думал: пусть я и свихнулся, зато наконец-то написал что-то, что нравится мне самому.

А потом мой лучший друг выиграл в лотерею. Я подумал: совпадение, но голоса в голове, хихикая, приговаривали, что я могу убеждать себя, да. И я решился на другой эксперимент. Я написал песню о моей сестре Софи, встретившей мужчину, о котором она грезила, пока была романтичной и наивной студенткой.

Ведь что может случиться? Самое страшное — Софи просто его не встретит, а я окажусь чокнутым, которому стоит наведаться к психиатру. Я почти видел себя, лежащим на кожаной кушетке и говорившим врачу, что мне кажется, будто я могу через песни влиять на жизни людей. Я почти мог слышать, как доктор вздыхает и говорит, что у меня — шизофрения, и до конца своих дней мне придется сидеть на таблетках.

Колтон Майерс появился в жизни Софи, как принц в жизни Золушки. Едва не сбил её на машине, извинился, пригласил на кофе… я думал, так только в сказках бывает. В тех, которые никогда не сбываются. Однако Софи пригласила его на семейный ужин, познакомила с родителями и даже со мной («Кол, это — мой брат Майкл, он песни пишет» — «Правда? Как интересно. Споете хотя бы одну?». Спеть я, кстати, отказался). Пожимая Колтону Майерсу руку, я убедился, что он вполне себе реален. А, значит, я не шизофреник, не чокнутый.

Тогда я в себя поверил.

Мир под моими ногами перевернулся, но мне казалось — наоборот, всё встало на свои места. И, когда я снова услышал голоса в своей голове, я сдался им. Я позволил им увлечь меня во тьму, которая казалась спасением: ведь неважно, откуда приходят дары, если они приходят? Троянцы тоже так думали. когда завозили греческого коня в свои ворота.

Кейт я встретил, когда попытался пропихнуть свои первые демо-записи в очередной лейбл. Она была помощницей одного из продюсеров — той самой девочкой, которая говорит вам, что все диски и флешки обязательно будут переданы менеджерам, и, если вы заинтересуете нас, вам позвонят. Она убирала длинные темные волосы в хвост, но одна упрямая короткая прядь постоянно выбивалась из прически, и, глядя, как Кейт заправляет её за ухо, явлюбился.

Любовь требует жертву, и этой жертвой всегда становятся глупцы вроде меня. Она приходит, она зовет тебя, и, чтобы выжить, тебе приходится подчиниться.

It’ll come when it’s you that’s calling up,

When it falls it’ll fall to you for your own survival…

О Кейт я — влюбленный кретин — написал с десяток песен, да только демоны, рисующие моим друзьям идеальные жизни, впервые дали сбой. Они не стремились выполнять моё желание. Ни одно, даже мечту хотя бы узнать её поближе. Я злился, даже разбил одну из своих гитар, но это не помогало. Я хотел бросить писать песни, да только что-то внутри не давало мне сделать это. Во сне я падал в бездну, где на дне выли чудовища, и они требовали только одного: пиши. Пиши. Пиши.

Я не мог им сопротивляться.

Они требовали мою душу. Они жаждали её в обмен на счастье, которое казалось призрачным.

Я продолжал писать, и однажды Кейт всё-таки мне позвонила. Сказала, что мои песни заметил один из главных менеджеров компании, пригласила на встречу. Передо мной маячил контракт — пока что короткий, на запись только одного релиза, но это было уже хоть что-то. А Кейт согласилась поужинать со мной.

Потом — согласилась остаться в моей жизни.

И тогда я понял, что причиной моего страха перед моими же возможностями и моей силой было одиночество. Как только в моей жизни появилась Кейт, я осознал, что мне всё время хочется работать, работать, работать. Песни ещё никогда не рождались так легко. За месяц я сочинил треков на целый альбом, который так жаждал мой лейбл. Сведенные и нашедшие своё место на флешках, новые песни обладали невероятной силой. Я будто со стороны наблюдал, как жизнь моих друзей и знакомых превращается в сказку. Как я сам становлюсь тем, кем и не мечтал быть.

Пишу свой альбом. Выпускаю сингл и клип. Становлюсь звездой.

Прошло полгода. Мы с Кейт собирались съехаться. Мой первый релиз был на стадии сведения. Мир казался прекрасным, а демоны в моей голове тогда чудились благословением.

Но у всего есть своя цена. Солнцу требуется жертва, и чаще всего ей становится твоя душа. Твоё сердце глупца. Хотя в книгах, которые нам читают в детстве, это называется «благородной жертвой во имя добра». Эти книги тоже не мешало бы сжечь.

Любовь, которую я испытывал к близким людям и к себе, нашла своего дурака. Я и был дураком, которого принесли в жертву. Который сам принёс себя в жертву во имя любви к близким людям, но, что ещё хуже, во имя любви к самому себе. И во имя своего эгоизма.

Я сам написал об этом.

When the sun needs a sacrifice,

She’ll be there with a fool to offer up.

Первым звонком был мой друг. Тот самый, да. Выигравший в лотерею. Он летел на отдых с семьей — всегда мечтал отдохнуть в Бразилии, с самого детства этой страной грезил. Самолет упал в Атлантический океан. Сейчас я уже могу думать об этом без сдавливающего горло горя, хотя до спокойствия мне далеко. Я плакал на его похоронах. как ребёнок. В могилу опускали пустые гробы, потому что тела так и не нашли, а я всё ещё надеялся, что это — лишь совпадение. Что расплата не постучалась в двери ко мне и к моим близким.

Идиот.

Вторым звонком стала Софи, однажды ночью появившаяся на моем пороге. Она рыдала, а на щеке у неё разливался огромный синяк. Идеальный Колтон Майерс ударил её, когда решил, что Софи слишком долго болтала с его бизнес-партнером на какой-то обязательной к посещению вечеринке. Софи сказала, что выскочила из машины, в чем была, и помчалась к метро, но Колтон даже догонять её не стал — был уверен, что она вернется. И я видел, что она колебается. Говорит, что, быть может, ей не стоило, и она зря это всё, и прочее…

Когда она уснула у меня на диване, всё ещё всхлипывая, я потянулся к гитаре. Моя рука зависла на половине пути.

«Напиши о нём, — шептали голоса демонов у меня в голове, змеиными навязчивым шипением завладевая разумом. — Напиши. напиши, напиши…»

Тогда я сдержался. Убрал руку, ушел спать, от греха подальше. Кейт шепотом спросила меня, что произошло — она деликатно не выходила из спальни, чтобы не смущать Софи. Я сказал. что сестра поссорилась со своим парнем. Они помирятся, и всё будет в порядке. Люди часто лгут своим близким. Little white lies.

Я правда надеялся, что Софи хватит ума уйти от Майерса, что она вернется в свою квартиру и попытается забыть его, как страшный сон. Сожжет эти мосты, бросит в костер книгу своей судьбы, которую я для неё случайно написал.

Вчера Колтон Майерс избил её до смерти. Ударил, а она упала и ударилась виском о край стола.

Моей сестры больше нет.

Я чувствую, как ядовитое, черное, как мазут, чувство вины, поглощает меня. Опустошает меня. Я чувствую, как боль разъедает меня изнутри.

Я должен быть рядом с родителями, но я отправил туда Кейт, а сам смотрю, как горят черновики моих песен, как плавятся диски и флешки, и мне остается надеяться, что тёмная магия моих демонов сгорит вместе с ними. В пламени я вижу лицо своей сестры. В кармане надрывается телефон. Я знаю, что мне звонит Кейт, и я знаю, что не должен отвечать. Её чувства — не настоящие. Всё, что я создал, не настоящее, но я буду платить и платить за свои творения. Одиночеством. Болью.

Нищетой.

Я буду платить, лишь бы не платили мои близкие.

«Ты должен подливать масла в огонь, — воют демоны, и я слышу их голоса в треске пламени. — Невозможно повернуть вспять течение реки! Если ты попытаешься, то сдохнешь».

По крайней мере, я попытаюсь. Даже если это будет стоить мне жизни. А оно будет.

Я смотрю, как горят мои песни, и как мои демоны превращаются в угли и пепел, крутятся в воздухе серыми хлопьями. Я должен их уничтожить, пока они не уничтожили всех, кого я люблю. Будущее сгорает вместе с листами бумаги, но так должно быть. Никому не подвластно менять его.

Будущее выходит из берегов и умирает где-то там, в далеких мечтах, которым не суждено сбыться.

А я умру вместе с ним. Огонь захватывает последнюю флешку, на которую я сохранил песни о Кейт и о себе самом. Я чувствую, что задыхаюсь, что у меня в животе тысячи раскаленных ножей режут мои внутренности, но такова цена, которую платит дурак.

Лишь бы мои демоны сгорели навсегда.

Господи Иисусе, как же мне больно…

We know that holy rivers don’t end,

We’ve gotta let the fires grow…

Всегда нужно подливать масла в огонь.

========== Озеро в лесу ==========

Комментарий к Озеро в лесу

Aesthetic:

https://pp.userapi.com/c857624/v857624569/38b63/Gv94wAK4rG8.jpg

Есть в лесу озеро, куда ходить нельзя ни за что - ни юноше, ни девице. Зимой под тонким его льдом спят мавки чутко, стоит кому-то ступить ногой на лед, они почуют и по весне уж ни за что не оставят в покое, заманят, закружат, а потом разорвут на части или утащат за собой, под воду. По деревне слухи ходили, что Мирона, утонувшего прошедшим летом в озере, утащили за собой утопленницы.

Мавки - прекрасны, как любые создания Диавола, но оборачиваются чудовищами, стоит им заволочь свою жертву в воду. Зубы у них острые, что клыки дикого зверя, вцепятся в горло и разорвут на части.

- Матушка, могу я на Ивана Купала пойти костры жечь? - Катерина умоляюще смотрит на мать, но женщина хмурится, качает головой.

- Нельзя, ты ещё слишком мала. Как утащат тебя мавки - будешь знать! - добавляет веско, а, чтобы смягчить запрет, неловко гладит ладонью волосы Катерины, заплетенные в тугую косу. - Исполнится тебе пятнадцать, тогда и пойдешь на суженого венки по речке пускать.

Как будто в пятнадцать её мавки утащить не смогли бы! Впрочем, Катерина знает, что она умная, мавкам не попадется, в колдовские сети не угодит. А знать, кто суженым её будет, хочется, хоть еще и не вошла она в возраст замужества, но по дому уже справно суетится, пироги печет такие, что пальчики оближешь и ещё попросишь! Суженый уже Господом ей определен, почему же сейчас не узнать?

На деревню опускается темная ночь, и Катерина, дождавшись, пока мать с отцом да младшие братья-погодки уснут, слезает с лавки, подвязывает рубаху поясом и на цыпочках выбирается в сени, выскальзывает за дверь. Плут, их дворовый пес, вознамеривается было залаять, но, признав Катерину по запаху, издает только глухое ворчание и снова кладет на лапы ушастую голову.

На берегу реки весело - девки поют да венки плетут. Катерина смотрит на них восхищенно и думает, что ещё пара лет, и она сама такой станет, и будут юноши стучаться в их калитку да свататься. Ночь темная, но костры освещают её яркими всполохами, и никто на Катерину не обращает внимания. Только Ульяна ловит её за рукав:

- Ты что здесь делаешь, дурочка? - ахает, в сторону деревни толкает. - Быстро домой, а то уведут тебя хозяева леса, кикиморы разорвут, мавки защекочут!

Катерина смеется, вокруг костра хороводы водит вместе с деревенскими девушками, Ульяну из виду она теряет, но не расстраивается. Плетет венок и пускает его по реке, но его забрасывает на камень - не видать Катерине сватов в этом году. И настроение у девочки портится тут же, она фыркает - ну и пусть, всё равно замуж она выйдет! Костер трещит, пожирая хворост и ветки.

Венок её, на камне застрявший, вдруг соскальзывает в воду, и его несет волной прочь. Катерина замечает, бежит по берегу, трава щекочет босые ноги: только бы не завертело венок, не закрутило да к берегу не прибило. Лес вокруг сгущается, мрачнеет, но Катерина не замечает, что костры остались далеко позади.

В ветвях она слышит смех, должный быть звонким да беспечным, но замирает от его звучания. Он почему-то кажется ей зловещим. Оборачивается вокруг. Венок давно скрылся из виду, но Катерине уже всё равно. Она забрела далеко от деревни, и вокруг неё только шелест ночного ветра в листве да крики птиц. И смех. И шорохи жуткие. И лес, знакомый с детства, вдруг чудится враждебным, шепчущим “не отпущу, не отпущу, не отпущу”. Катерина пятится, босыми ногами по траве ступает и молится Господу. Пусть отведет от неё тварей нечистых, в лесах обитающих. Пяткой угождает в воду у берега, и чья-то холодная ладонь её за лодыжку хватает.

Катерина визжит, падает в холодные воды лесного озера, в которое речушка впадает. Десятки рук цепляются за её рубаху, за плечи, за волосы - рук ледяных, синих, с острыми ногтями, раздирающими кожу. Катерина брыкается и рвется на свободу, к воздуху, к кронам деревьев, но её утягивает на дно. И только венок болтается у берега, в конце концов прибиваясь к нему.

…Есть в лесу озеро, куда ходить нельзя ни за что - ни юноше, ни девице. Бабушка рассказывала, что в стародавние времена там жили мавки - утягивали других парней и девчонок на дно. Некоторые сами топились: от несчастной любви или вослед за красивой девушкой, что потом оборачивалась чудовищем с острыми клыками и до синевы бледной кожей. В сказки Дарья не верит - шестнадцать лет, как-никак, и последний год на бабулином хуторе. Потом - одиннадцатый класс, экзамены, поступление.

Мавки, скажет тоже.

Даша плавать любит сильнее даже, чем бабушкины вареники с картошкой, а, как назло, на хуторе только речка да то лесное озеро, к которому в детстве бабушка ходить запрещала. Но теперь-то Даше не шесть лет, и что с ней может вообще случиться на озере? Это даже не Черное море!

Течение речки приводит её, куда она и планировала попасть. Лес вокруг невероятно густой, и кроны деревьев устремляются прямо в яркое небо. Даша жмурится, глядя на сияющую озерную гладь.

В ветвях деревьев раздается мелодичный смех.

========== Шепот на чердаке ==========

Комментарий к Шепот на чердаке

Aesthetic:

https://sun9-7.userapi.com/c855424/v855424503/108726/iCUxUyp3OvI.jpg

Тори не в восторге от своего имени: вообще-то он — Виктор, но родители упорно звали его, как девчонку. Он упрямо не откликается, когда, на заправке в новом городе, мама кричит, чтобы он прихватил в магазине пару сендвичей. Будто мать и не к нему обращается. Отец, оплачивающий бензин, бросает на Тори предупреждающий взгляд, но тот лишь прибавляет музыку на телефона погромче. Хэви-метал бухает прямо в уши, но даже сейчас ему кажется, будто ударные отбивают ритм его дурацкого имени.

То-ри. Он даже сам не может от него отделаться. Виктор из него хреновый.

Музыка для Тори — вечный спутник. Она помогает справляться с проблемами и заглушить вопли вечно ссорящихся родителей. Она отдаляет от Тори одноклассников, с которыми он не хочет общаться. И, хотя с сентября ему предстоит отправиться в новую школу — уже не в Нью-Йорке, но в небольшом городке штата Иллинойс, — Тори не думает, что общение со сверстниками сложится как-то иначе.

Когда они приезжают в новый дом, слепо глядящий на них тёмными окнами, Тори успевает прослушать один из старых альбомов IRON MAIDEN уже раза четыре. Мать ворчит, что грузчики, что должны доставить мебель, опаздывают. Отец щурится на серое небо Иллинойса. Тори подхватывает сумки со своими вещами и тащится по лестнице наверх, выбирать комнату.

С чердака свисает лестница. Тори задирает голову, смотрит на темный провал чердачного люка. Какого черта предыдущие хозяева не закрыли его? Или крышка настолько слабая, что лестница сорвалась вниз сама собой? Тори проводит ладонью по шее, задевая повязку, скрывающую свежую татуировку: он сделал её, как только ему в июне исполнилось восемнадцать. Копил всё чертово лето, работая в кофейне. Мать орала так, что в их нью-йоркской квартире едва штукатурка с потолка не сыпалась, но толку-то с воплей? Татуировка — вот она.

Дом вовсе не так хорош, как предкам расписывала риелтор, но у них нет особого выбора. Из Хейвенфилда, штат Иллинойс, кажется, никто не уезжает и дома не продает, такой там рынок недвижимости — что твое стоячее болото. Наверху всего три спальни; Тори выбирает ту, окна которой выходят на лес, а не на дома через улицу. Сбрасывает сумки на пол и хмурится, замечая след на обоях в форме креста. Ничего удивительного, конечно — бывшие хозяева могли быть религиозной семьей. Но что-то в светлой отметине на обоях Тори смущает и беспокоит, до свербения за ребрами. Он вспоминает фразу на биллборде, мимо которой они въезжали в город.

«Урожай собран, лето закончилось, а мы всё ещё не спасены»

Похоже, тут в принципе живут религиозные люди. Херня.

Грузчики приезжают через полчаса — останавливались перекусить в придорожном кафе — и дом наполняется хлопаньем дверей, тасканием мебели и громкими указаниями матери. Всё это заканчивается лишь к одиннадцати вечера, зато у Виктора в спальне теперь стоит его старая кровать, а коллекция дисков лежит в коробках, дожидаясь, пока её разберут. Родители возятся в своей спальне напротив комнаты Тори, затем выключают свет.

«Помоги мне…»

Тори подскакивает на постели, садится, проводя ладонью по светлым, взъерошенным со сна волосам. Вглядывается в темноту спальни, из которой выступают контуры привезенной мебели и неразобранные коробки с вещами. Никого. Только он не сумасшедший и не идиот, и голос он слышал, как сейчас слышит собственное сбитое дыхание.

«Помоги мне»

У него желудок скручивается и выворачивается наизнанку. Голос был девчачий, негромкий, но от слов пробирало до костей. Тори обваливается на подушку и снова закрывает глаза. Мать сказала бы, что у него — стресс от переезда, и лучше бы это было так. Виктор Джордан большую часть своей жизни слышит призраков, и только ещё одного духа ему не хватало прямо в новом доме.

Когда он засыпает, то видит во сне лестницу, ведущую на чердак, и приоткрытый люк.

Утром Тори вяло ковыряется в яичнице. Отец предлагает отправиться за покупками в местный супермаркет, и мать поддерживает его с каким-то преувеличенным энтузиазмом. Никуда ехать Тори не хочется, и он отмахивается тем, что хочет разобрать вещи и прибраться в своей новой спальне. На деле всё просто: любая поездка к родителям превращается в ад. Они ругаются и спорят, даже выбирая хлеб или бекон для яичницы, а Тори приходится слушать их препирания. Иногда он просто берет продукты какой-нибудь третьей фирмы, кладет их в тележку и катит дальше по супермаркету.

Когда родители наконец отбывают, Тори возвращается в свою спальню. При свете дня она вполне мирная, никаких призрачных шепотков нет и в помине. След от креста на обоях по прежнему беспокоит. Виктор касается его пальцами, и в и без того тяжелую голову ударяет картинками, которые он не хотел бы видеть.

— Папа! Папа, пожалуйста, прекрати!

Высокий мужчина в клетчатой рубашке тащит по полу за волосы девушку. На ней — клетчатая юбка чуть выше колен и простая рубашка. Она пытается сопротивляться, но ей слишком больно.

Вспышка.

— Папа, не надо! Папа!

Тяжелый деревянный крест впечатывается в лоб, оставляя красные отметины. Мужчина бормочет какие-то строки из Библии, его лицо расплывается, не давая Тори разглядеть. Девушка корчится в углу загнанным зверьком.

— Ворожеи не оставляй в живых.

— Папа, я ничего не делала!

— Из-за тебя мы всё ещё не спасены!

Урожай собран и лето закончилось.

Вспышка. Осколки доски Уиджи на полу. Мужчина размахивается и бьет девушку тяжелым распятьем прямо в висок. Она падает на пол, кровь впитывается в деревянный пол чердака.

Тори открывает глаза. Он лежит на полу, за окном ещё светло, но солнце уже клонится к вершинам деревьев. Родители ещё не вернулись. Голова у Тори раскалывается на части, как и всегда после встречи с призраками, впрочем. Девчонку убили прямо здесь, в этом доме. Собственный отец. Он стонет: почему опять? Какого хрена? Почему он просто не может спокойно жить, мать вашу?!

Родители ни за что не захотят убраться из этого дома, даже если он будет умолять их переехать. Они продали их небольшую двухкомнатную квартиру в Нью-Йорке, но всё равно сбережений едва хватило на переезд в Иллинойс. За квартиру в Квинсе много не выручишь. А если он скажет, что видел призраков…

Блять.

Он смотрит на след от креста, и в висках отчаянно ломит, прямо до тошноты. Стены домов всегда хранят воспоминания, особенно о всякой дряни, что они видели. А Виктор может эти воспоминания видеть, как и духов. Он не просил этих видений, но живет с ними, сколько помнит себя. В детстве его таскали к психологу, потом к психиатру, давали какие-то таблетки, но побороть «болезнь» родителям не удавалось. Годам к семи или восьми Тори понял, что лучше притворяться, будто его глюки прошли — для собственного же спокойствия. Осознавать, что семья считает тебя чокнутым, было неприятно, однако он смирился. К четырнадцати годам предки даже решили, будто он окончательно выздоровел.

Тори кое-как поднимается с пола, держась за голову.

«Помоги мне…» — шепот легкий, как шелест осенней листвы. Он спускается с чердака, сейчас плотно закрытого, проходит по комнате шорохом. Тори прикрывает глаза.

— Оставь меня в покое.

«Помоги мне…»

— Оставь меня в покое!

— Тори? — слышит он обеспокоенный голос матери. Значит, опять не заметил, когда родители вернулись и открыли дверь. Твою мать. — Всё в порядке?

— Да! — врет Тори, и от собственного голоса у него начинает снова ломить в висках. Гребаная мигрень обеспечена до самой ночи. — Я же просил называть меня Виктором!

Ничего не в порядке. Он просыпается ночью от прикосновения к щеке, вздрагивает, подбирается, переползая на другую сторону постели. Обычно духи не лезут с прикосновениями, но только не эта. Девчонка, что жила и померла в этом доме, сидит у него на кровати. В отличие от некоторых призраков, она вполне материальна, только руки у неё холодные.

— Я же сказал, оставь меня в покое!

Иногда после таких требований они уходят. Но не эта. Девчонка мнет в тонких пальцах подол юбки. Когда глаза привыкают к темноте окончательно, Тори видит: у неё на ткани блузки засохли пятна крови, волосы на виске тоже окровавлены. У неё мягкие черты, и она была бы даже красивой, если бы не была мертвой.

— Ты не откликался, и я пришла сама.

Тори моргает. Он знает, что призракам обычно что-то нужно от живых: найти их бренное тело, например. Или ещё какие незаконченные дела помочь доделать. В бестелесной оболочке особо не разбежишься. Иногда от призраков легче всего отделаться, выполнив их последнюю волю. Он вздыхает.

— Чего тебе? Тело твое откопать? Парню записку передать? Уж извини, он уже наверняка не парень, а мужик с семьей или разводом за плечами.

Она качает головой.

— Если ты найдешь моё тело, то я уйду. А я не хочу уходить.

У Тори и так сон был тяжелый, а теперь и голова начинает болеть. Он трет лицо ладонями.

— Тогда что тебе надо? Как я ещё могу тебе помочь?

Она опускает глаза, выдергивает нитку из юбки, но край подола как был ровным, так и остается. Вещи в посмертии не могут меняться.

— Не отворачивайся от меня. Ты единственный, кто за эти годы смог меня услышать.

Всю свою недолгую жизнь Тори старался не проникаться призраками. Они были проклятьем за какие-то несуществующие грехи; белым шумом, с которым приходилось мириться. Но эта девчонка с холодными руками и длинными волосами, убранными в два хвоста, ничего от него не требовала. Не просила копаться в старых костях или таскать истлевшие письма к людям, которым было наплевать на послания с того света. Не хотела, чтобы нашли и наказали её убийцу — кажется, она вообще смирилась за эти годы со своей смертью и с тем, что убийство заперло её в доме навсегда.

Она просто хотела быть кому-то нужной. И Тори чувствует, как против воли у него сжимается сердце.

— Как тебя зовут? — спрашивает он, подавляя зевок.

Она улыбается.

— Нэнси. А ты — Виктор, я знаю.

Возможно, они даже поладят. Тори не может не улыбнуться в ответ.

========== Одержимость ==========

Комментарий к Одержимость

Aesthetic:

https://sun9-23.userapi.com/c855336/v855336574/116f41/ZKkthuIogPI.jpg

Одержимость.

Алиса рассматривает стены в квартире маньяка-убийцы: фотографиями последней жертвы, которую вытащили из подвала раненую, едва живую, стены пестрят от пола до потолка. Ксавье Ноэль следил за Мариной Смит несколько месяцев, запечатлевая каждый её шаг — путь из дома до работы и обратно, прогулки и тусовки с друзьями, свидания. Разрабатывал план похищения, но, даже похитив, убить не смог. И теперь её увозили на «скорой помощи» в больницу, а труп Ноэля лежал на другой каталке, прикрытый простыней. Там, где когда-то было его лицо, белая ткань простыни окрашивалась алым.

Когда ФБР вышли на Ксавье и обнаружила его убежище, он предпочел выстрелить себе в лицо. Марине тоже досталась пуля, однако девушке повезло — жизненно важные органы задеты не были.

Библия. Святая вода. Крест. Облатки. Алиса качает головой: у Ксавье Ноэля явно был бред религиозного толка. Все стены его убежища были исписаны цитатами из Священного Писания. Следствие почти сразу поняло, что убийцей молодых девушек был бывший священник или кто-то, интересующийся обрядами экзорцизма: их обнаруживали привязанными к самодельным крестам, на лбу — след от раскаленного распятия.

Ксавье Ноэль в семинарии не доучился, однако его «крыше» протекать это не мешало. За последние несколько лет он умудрился, переезжая из одного городка в штате Алабама в другой, похитить и убить четырех девушек. Все жертвы были разными по возрасту, интересам, социальному положению и даже внешности, поэтому разыскать нить, что связывала их между собой, было трудно.

Алиса берет в руки дневник Ноэля, листает страницы, заполненные размашистым, корявым почерком. Цитаты из Библии, параноидальный религиозный бред… Она выхватывает взглядом странную фразу и цепляется за неё. Читает.

«Он силен. Ни крест, ни святые молитвы не могут изгнать его из Марины. Враг рода человеческого, мерзкая Лилит, она заставляет эту девушку смотреть на мужчин с похотью, заставляет их хотеть её, и души их с тех пор принадлежат Аду. Сколько невинных я смогу спасти, если изгоню Лилит обратно в Геенну, где ей и место? Она смеется надо мной, терзает тело Марины Смит, но я знаю своё предназначение, и я не сдамся…».

— Нашла что-то интересное? — Майкл, напарник Алисы, заглядывает ей через плечо. — Если записи относятся к расследованию, их надо упаковать.

— Заберу с собой, — откликается Алиса. — Дашь пакет?

Дневник Ксавье она упаковывает в полиэтиленовый прозрачный пакет и опечатывает. Чокнутый маньяк мертв, девушка спасена, и теперь бравый агент ФБР Алиса Купер может позволить себе чашку кофе. По правде говоря, хочется только выспаться.

…Дневник Ксавье Ноэля — исповедь сумасшедшего, как она есть. Алиса читает его до поздней ночи: описания пыток, которым Ксавье подвергал жертв, чтобы изгнать из них демонов, их смерть. Слова, которые они говорили ему. Алиса в демонов не верит, но зато знает, что под пытками сказать можно всё, что угодно, лишь бы спастись. Любой человек пойдет на всё, что угодно, чтобы выжить. Доказано европейской Инквизицией и Салемскими процессами в Америке. Страшные времена прошли, но Ксавье Ноэль начал собственную войну с ведьмами. Слава Богу, что пуля Майкла настигла его прежде, чем Ксавье смог приписать на свой счет ещё одну жертву.

Марина Смит медленно идёт на поправку, и Алиса навещает её перед отлетом в Квантико.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она, присаживаясь на стул рядом с койкой.

— Неплохо, — слабо улыбается Марина. Улыбка сползает с её лица медленно и неотвратимо, когда она впивается взглядом в значок ФБР. — Он ведь… мертв? Правда? Мертв?

— Разумеется, — Алиса осторожно пожимает её ладонь, к которой присоединен катетер капельницы: в больнице время процедур. — Мертв и похоронен.

— Это хорошо, — Марина расслабляется вновь, поворачивается к окну.

На улице уже стемнело, и профиль Марины отражается в стекле. В нём есть что-то неправильное; Алиса вглядывается и вздрагивает: ей чудится, будто стекло искажает черты девушки, заостряет их, превращает в маску, спешно натянутую на кого-то, совершенно чужого. Она качает головой, проводит ладонью по лицу. Совсем уже.

Строчки из дневника Ноэля всплывают перед глазами.

«Они будут пытаться обмануть, принимают облик детей, молодых людей или невинных девственниц, но зло в них неистребимо. Если приглядеться, то можно увидеть, как искажаются их черты».

Алиса выходит в коридор больницы и вздыхает: не нужно было читать дневник Ксавье. Он был одержим, но считал одержимыми других людей — типичный бред сумасшедшего, считающего, что больны все вокруг, только не он. Он просто был болен. Да. О-дер-жим своей идеей демонов, которым нужны человеческие тела и души.

Ксавье Ноэлю был нужен психиатр.

Но с тех пор странное, будто неправильное лицо Марины Смит преследует Алису во сне. А чуть позже она сталкивается в кофейне с парнем лет двадцати, и ей кажется, что в его глазах, в его чертах — та же неправильность, которую она отметила у Марины. Будто кто-то вольготно расположился в его теле, но вытеснил прежнюю личность, и внешность теперь меняется в угоду новому её хозяину.

Парень оборачивается, почувствовав на себе чужой взгляд, и улыбается Алисе. Белки глаз у него черные.

========== Зеркала во тьме ==========

Комментарий к Зеркала во тьме

Aesthetic:

https://sun9-64.userapi.com/c857524/v857524777/8d445/UcJYAY91aMc.jpg

Мария в доме все зеркала убрала на чердак, но даже так она чувствует их присутствие. И присутствие того, что в них живет. Разбить или выбросить их она боится. Ей кажется, что она тогда совсем сойдет с ума. Мария которую ночь не может спать, молится, но Бог не слышит её. Быть может, он отвернулся от своей грешной дочери.

Быть может, его не существует? Но Мария гонит от себя эти мысли — конечно, Бог существует! Иначе кто же дал ей силы бороться со злом?

Её дочь, Оливия, стала пристанищем зла. С самого детства Мария пыталась привить ей добродетель и скромность, и ей даже казалось, будто у неё получается, но… нет. Когда Оливии стукнуло тринадцать, её будто подменили. Короткие юбки, громкая музыка — из той, ужасной, что несется с музыкальных каналов. Постоянные опоздания со школы. Спрятанная в подкладку рюкзака пачка сигарет. Оливия совсем отбилась от рук. В неё будто бесы вселились.

Мария запирала её дома. Просила учителей следить за ней в школе. Обращалась к священнику их прихода. Молилась. Ничего не помогало. Преподаватели однажды навестили их дом по её просьбе (Оливия заперлась в спальне и отказалась спускаться), покачали головой при виде изображений святых и Библии на полке, и предупредили, что, если методы воспитания Марии будут вызывать подозрения, они вызовут органы опеки. Что Оливии нужно всего лишь самой пройти подростковый период, и не стоит ей мешать. Что бы они понимали в божественном замысле, в самом деле! Мария выслушала их, покивала, проводила за порог — и снова молилась. За себя, за дочь, за всех, кто был слишком слеп, чтобы увидеть истину. За то, чтобы Господь указал Оливии правильный путь, ведь она была такой хорошей девочкой раньше!

Да, была. И у Марии всё ещё оставалась надежда.

А через два года Мария нашла у дочери доску Уиджи. Дьявольское изобретение, помогающее ведьмам связываться с демонами. Нашла колоду Таро и книгу с толкованиями дьявольских карт.

Не уберегла…

Не смогла, не сумела.

Мария прорыдала всю ночь — Оливия, к слову, так в тот вечер домой и не вернулась; сказала, что переночует у подруги, но разве можно верить той злобной сущности, в которую превратилась её девочка? Которую её Оливия приняла в себя, которой позволила захватить душу?

Мария молилась, а к утру приняла решение. Трудное, больное, мучительное, но нужное, ибо кто, если не она, породившая Оливию, сможет спасти её от Ада и Геенны Огненной, что ждет каждую ведьму? Коли ворожеи не оставляй в живых, так и она должна убить демоническую сущность в Оливии, чтобы душа её смогла вечно находиться рядом с Господом. Решение было принято, и Мария пролила ещё немало слёз, пока ждала дочь домой, но, стоило взглянуть в глаза Оливии — тёмные, жесткие — и сомнения исчезли.

— Моя девочка… — пробормотала Мария, глядя на спящую дочь.

Оливия пришла под утро и, едва умывшись, уснула в своей спальне. Прямо в одежде. От неё слабо пахло алкоголем, а на её цвел синяк. Разумеется, она не была у подруги. Она развлекалась со своими дьявольскими дружками. Они наверняка колдовали. И занимались сексом. И пили. О, Оливия… — Что они с тобой сделали…

У Оливии больше не было ни единого шанса прожить праведную жизнь, однако смерть очищает любые грехи. Господь знает, что дочь Марии не была ни в чём виновата, зло лишь избрало её своим сосудом, но её душу ещё можно было спасти. Если Марии придется ради очищения души дочери взять грех на свою, значит, так тому и быть.

На поздний ланч Мария приготовила пирог с ореховой начинкой. У Оливии была жесточайшая аллергия на грецкие орехи. Мария мелко истолкла их и добавила в начинку. Оливия, какой бы злобной из-за прячущегося в ней демона ни была, всё ещё любила пироги матери, и за ланчем съела около пяти кусков. О своей аллергии она никогда не знала — первый и последний приступ у неё был в раннем детстве, и Мария так и не обратилась к врачу, просто больше никогда не давала дочери орехи. А Оливия — как-то так сложилось — так сама их и не попробовала.

Через несколько минут Оливия захрипела, выплевывая чай на скатерть, схватилась руками за горло. Упала на пол. Глаза у неё закатились. Она умирала, но не так уж быстро. Воля к жизни у демона, сидевшего внутри её дочери, была сильна, и даже сквозь хрипы Мария слышала, как дочь умоляет её вызвать врача.

— Ничего… — шептала Мария, перебирая четки. Бусинка к бусинке. — Ты уже убил её, убил мою дочь, и теперь я убью тебя…

Не иначе, как Господь Бог дал Марии сил пережить этот ужас и не сойти с ума, наблюдая, как умирает её дочь. Через десять минут всё закончилось. Оливия уже не дышала. Мария опустилась на колени перед ней и снова принялась молиться. Её сердце обливалось кровью, по её щекам текли слёзы, но она верила, что теперь Оливия чиста и находится рядом с Престолом Божьим.

Потом она вызвала «скорую помощь». Врачи констатировали смерть от аллергического шока. Но Мария знала правду: её дочь не умерла по-настоящему. Её бессмертная душа спасена. И на похоронах Оливии она плакала потому, что радовалась за своего ребёнка, освободившегося от пут зла. Обретшего путь к истине и к Богу.

Как же она ошибалась…

Нет ничего страшнее зеркал в темноте.

Впервые Мария увидела Оливию, когда в вечер после похорон, едва передвигая ноги от усталости, зашла в ванную, чтобы умыться. Свет включать даже не стала; плеснула на лицо ледяной воды, потерла щеки ладонями. Когда она подняла голову, Оливия стояла за её спиной - там, в зеркальном отражении. С таким же посиневшим, опухшим лицом, с которым она умирала. И глаза у неё были бесконечно-черные.

— Привет, мам, — произнесла она.

Мария бросилась вон, откуда только силы взялись. Упала на колени и снова молилась, перебирая четки, а из зеркала в ванной комнате раздавался шепот.

— Ты убила меня, мама… Ты меня убила.

Оливия появлялась только в темноте, в любых отражающих поверхностях. Она кривила опухшее лицо и шептала, что Мария убила её. Молитвы не помогали. Грех оказался слишком тяжел, и Бог отвернулся от Марии, оставив её наедине с демонами, пришедшими за ней.

Мария собрала все зеркала и спрятала на чердаке. Она боялась их разбить — вдруг демон в образе Оливии сможет выбраться в мир? Она не спала ночами, слушая хихиканье и бормотанье; не выходила на улицу, чтобы не видеть свою дочь в витринах магазинов. Она молилась вновь и вновь, но ответом ей была тишина.

И мерзкое хихиканье с чердака, где пылились зеркала во тьме.

========== Флейтист из Гамельна ==========

Комментарий к Флейтист из Гамельна

Aesthetic:

https://sun9-64.userapi.com/c854424/v854424002/11ec2e/ghrSYPw78TY.jpg

В город возвратился бродячий цирк. Палаток у него было немного, всего штук пять, включая потрепанный шатёр, в котором и проводились представления. Их прибытие, возможно, не произвело бы фурора, однако артисты заглядывали в город редко, и жители радовались любой возможности отвлечься от повседневных забот. Власти городка были рады, что горожане отвлеклись от бед, с недавних пор преследовавших город, и не препятствовали артистам развлекать народ. И даже налога с них не взяли, что было совсем уж удивительно.

Жаль только, артисты в этом цирке были довольно пожилыми, и, если бы жители города так не истосковались по веселью и зрелищам, они бы заметили, что трюки даются циркачам с трудом. Впрочем, их не волновали чужие беды, и, если бы во время исполнения очередного номера какой-нибудь циркач погиб, их это лишь позабавило бы. А то, что артисты уже не блистали юностью… что ж! Каждый должен зарабатывать себе на хлеб, как умеет.

Каждый вечер публика прибывала и прибывала в шатер. Горожане ходили всей семьей, ведь плата была на удивление дешевой, а с бедняков циркачи и вовсе не брали никакой платы. Дети были в восторге от гимнастов, взмывавших под купол шатра (к слову, они единственные из всей труппы были молоды), и восторженно визжали при виде фокусника, который мог наколдовать голубя в своей потрепанной шляпе или распилить напополам свою ассистентку. Но каждое представление заканчивалось так быстро, будто следом за диковинными существами вроде Женщины-С-Бородой или за представлениями гимнастов должно было следовать ещё что-то. И это смутное ощущение недосказанности заставляло зрителей возвращаться снова и снова.

Однажды особо терпеливые зрители были вознаграждены.

Фокусник откланялся и удалился с арены, и, отодвинув занавесь, перед зрителями предстал юноша. Невысокий и стройный, он крутил в руках флейту. Затем поднёс её к губам. Тоскливая, зовущая мелодия поднялась к потолку шатра, выворачивая души даже самым черствым, заставляя поджимать губы и украдкой вытирать слёзы. Это была песня ребёнка, тоскующего по дому. Песня одиночества - такого холодного, что фантомный ветер начинал гулять между рёбер. Песня, за которой хотелось идти, лишь бы тому, кто написал её, не было так больно, чтобы он не чувствовал себя таким потерянным и разбитым.

Зрители замерли. Их взгляды были обращены на юного музыканта. Некоторые женщины всхлипывали. А дети завороженно слушали мелодию, которая лилась и лилась, западая в самое сердце. Слушал мелодию и Ганс, юный сын мэра казначея, и музыка заставляла его печалиться о странах и землях, которые ему никогда не видать, но которые могли бы стать его домом.

Флейтиста провожали аплодисментами, такими бурными, что от их грома мог бы рухнуть шатер.

*

Маленький Ганс мирно спал, когда в его сон вновь ворвалась мелодия. Она звала, она тосковала, она грустила. Ганс распахнул глаза, но музыка не утихла - наоборот, казалось, она заполняла всю его детскую. Он спрыгнул с постели и подошёл к окну, выглянул наружу - и увидел музыканта из бродячего цирка. Он стоял на улице, залитой лунным светом, и музыка струилась из его флейты. Теперь она не тосковала, но звала за собой.

Как завороженный, Ганс перелез через подоконник и, как был, босиком, побежал к музыканту. Но тот не стал его ждать, а развернулся и направился прочь. Он спускался по улице, а Ганс торопился за ним. Торопился и никак не мог догнать.

Мелодия летела над городом, поднимаясь к равнодушным, холодным звездам.

*

- Я выполнил то, что обещал, - Флейтист кивнул головой в сторону Ганса, спящего на сундуке, покрытом толстой периной. На нескольких других детей, что спали на соломе в углу шатра - Выполни и ты.

Хозяин цирка сощурился, придирчиво оглядывая троих мальчиков и одну девочку - все в возрасте до семи лет, все хорошенькие, как куклы. Даже те, что не очень-то богато жили, выглядели очаровательно. Затем пожал плечами.

- Ты прав. Но куда ты пойдешь? Ты не помнишь даже собственного имени… Флейтист, - он фыркнул. - Всё, что у тебя есть, ты получил здесь. В моем цирке.

- Я придумаю себе имя, - стоял на своем юноша. - И я вернусь домой, в Гамельн.

- Ты бродишь с нами уже триста лет. Твоя семья давно сгнила в земле. Из тех, кого ты мог бы вспомнить, никого не осталось.

Флейтист сжал в руках свою флейту, будто намеревался сломать её, но она даже не хрустнула. На мгновение его красивое, тонко выписанное лицо скривилось, потом он справился с собой и взглянул в желтые глаза хозяина цирка.

- И всё же ты обещал, что, если я отыщу себе замену, я смогу уйти домой. Я нашел замену и себе, и ещё нескольким твоим пленникам. Отпусти нас. Исполни своё обещание.

Хозяин цирка сложил руки домиком. Ещё раз оглядел Флейтиста и поморщился: ему не хотелось отпускать мальчишку. Из всех Флейтистов он справлялся лучше всех. Приводил ему новых артистов взамен дряхлеющих и умирающих. Развлекал народ на ярмарках, а после - на цирковых представлениях. Он нравился людям, и никто никогда не заподозрил бы его в причастности к пропажам детей в городах.

Они были осторожны. Не больше трех или четырех детей в каждом городе. Людям всегда нужны были хлеб и зрелища, а хозяину бродячего цирка всегда были нужны частички их душ. О, конечно, он не был Дьяволом, и полностью их души ему не были нужны, но часть их, отвечавшая за любовь к наблюдению чужих унижений… о, да. Он ею питался. И деньги были ему не важны. Он скопил достаточно, чтобы худо-бедно содержать свой цирк и заменять своих циркачей, когда требовалось.

Ему всегда были нужны новые артисты. И ему всегда нужен был Флейтист.

- Ты уверен, что юный Ганс сумеет играть так же, как ты?

- Он научится.

Хозяин цирка задумчиво хмыкнул.

- Будь по-твоему. Отправляйся домой, Флейтист из Гамельна, но всегда помни, кто сделал тебя тем, кто ты есть.

Маленький Ганс шевельнулся во сне - новый Флейтист, чья игра будет смущать людские сердца и уводить детей в темноту, где цирковой шатёр станет им тюрьмой на долгие-долгие годы. А горожане, что утром обнаружат пропажу своих детей, не найдут и бродячего цирка - только оставшиеся яркие флаги будет трепать ветром.

По дороге, ведущей прочь из города, шёл юноша, и путь его лежал в город, который он однажды покинул.

========== Шрамы ==========

На коже появляется алая полоса, будто по ней кто-то полоснул ножом или лезвием бритвы. Края пореза расходятся, выступает кровь, а я стискиваю зубы от боли. Каждый шрам, остающийся после такой раны, напоминает мне, что я вновь не уберег, не уследил, не помог. На моем теле навеки остаются следы моих неудач.

Глубокий, застарелый шрам под лопаткой — это Кэссиди. Она видела призраков и не внимала заверениям здравого смысла — всегда уходила их искать, пыталась помочь душам, заблудившимся на границе миров и не добравшимся даже до Чистилища. Душам, у которых осталась сильная эмоция, привязывающая их к миру людей. Однажды она заблудилась там и сама.

Длинный, тонкий, тянущийся вдоль скулы — Морис. Он жил в Париже и никаких призраков не видел, но любил в свои двенадцать лет перебегать улицу в неположенном месте. Обычно я успевал схватить его за капюшон, и мальчишка притормаживал. Оглядывался, недоумевал, кто бы могостановить его, но, разумеется, меня не видел. В последний раз всё случилось слишком быстро.

Я помню, как Морис упал на асфальт. И помню, как его душа сизоватым дымом растаяла в воздухе осеннего Парижа.

Таких, как я, называют ангелами, но ангелы почти всесильны, они — изначальные создания Бога, а я — всего лишь хранитель. Я сильнее неупокоенного призрака, потому что могу касаться людей и предметов, но говорить с людьми полномочий мне никто не давал. Я лишь могу быть рядом, и иногда — я не успеваю. Человеческие жизни очень хрупки, а смерть всегда ходит рядом с ними. Люди беспечны, и не ощущают её присутствия, но я — чувствую. Рядом с Морисом её тень всегда приобретала форму машины.

Интересно, как выглядела моя? Я не помню.

Хранителями не становятся просто так. Я помню, что я умер, а потом сидел в длинном коридоре, похожем на больничный. Вокруг сновали люди, кто-то плакал, кто-то тихо дожидался своей участи. Мне сказали, что это — Чистилище. Только здесь решается, куда человек отправится после смерти, какова будет его судьба. Меня вот забросили обратно, откуда пришел, только видимым сделать забыли. Сказали, что моя судьба решится, когда хотя бы один мой подопечный не погибнет по собственной — или по моей — глупости, а доживет до старости.

Три жизни я уже спасти не смог. Сколько ещё впереди?

Я просто дочерта неудачник. Новый шрам — на животе, там, куда смертельно ранили мою следующую подопечную. Таисса работала в полиции, и сегодня её застрелили на задании. Я снова не справился.

Я сижу на крыше и смотрю вниз, на шумный Лондон. Шрам затягивается, превращается в выпуклую белую полоску на коже. У призраков не бывает крови, но я — не призрак. В своей природе я и сам ещё не разобрался, я знаю только, что моё призвание — охранять и защищать от преждевременной смерти. Я стараюсь не привязываться, но всё равно каждый раз привязываюсь к тем, кого охраняю, и смерть Таиссы, как и смерти Кэссиди и Мориса, всё ещё вызывает у меня комок в горле.

Я зажимал её рану руками, но кровь всё равно просачивалась между моих пальцев.

Темнеет. Я смотрю на вечерний Лондон, утопающий в огнях, и тяжесть в груди мешает мне вдохнуть воздух. К счастью, он мне не нужен, это просто привычка. Попытка не забыть, что и я когда-то был человеком. И когда-то мой хранитель точно так же со мной облажался. Я обещал себе, что уж я-то не ошибусь, но ошибаюсь раз за разом.

— Уилл, — я слышу своё имя, но рядом нет никого. — Тебе пора.

Мой новый подопечный живёт в Лондоне. Иначе зачем бы я тут оказался? Я прыгаю вниз и приземляюсь на улице. Люди спешат по домам, но их лица расплываются в смутные пятна. Я лавирую между ними, ведомый незримой силой, и останавливаюсь перед офисным зданием. Из крутящихся дверей выходит молодая женщина в брючном костюме, оглядывается и поднимает руку, чтобы остановить такси. Её лицо я вижу так же четко, как собственную руку, если поднести её к глазам.

Я шумно вздыхаю и проскальзываю следом за ней на заднее сидение «Эдисон Ли».

Может быть, в этот раз мне повезёт.

========== Потерявшийся ребёнок ==========

Хочу предупредить вас кое о чем. Только отнеситесь к моим словам серьезно, хорошо?

Пожалуйста. Просто послушайте.

Они похожи на детей. Маленького роста, в милых платьицах или брючках, они поджидают одиноких, припоздавших с работы трудоголиков, которым некуда спешить из своих офисов, и, состроив жалобные лица, говорят, что заблудились, и просят проводить их до дома, или хотя бы до ближайшего полицейского участка. Дядя-полицейский поможет, дядя полицейский спасёт.

Вы знаете, что некоторые бандиты используют своих детей, чтобы заманить жертву, тюкнуть из-за угла по голове чем-нибудь тяжелым и ограбить. Такие случаи происходят в больших и маленьких городах часто. Однако девочка или мальчик выглядят вполне невинно и чисто, а вас хорошо воспитывали ваши родители…

Ребёнок называет адрес — сбивчиво, вытирая кулачками заплаканные щечки. Вы даже знаете, где находится эта улица, и это усыпляет вашу бдительность окончательно. С этого момента вы в их власти, и никто не сможет вам помочь. Даже я, потому что всё, что я могу — это давать советы. Вы берете потерявшегося ребёнка за руку и ведёте вперед, давая себе обещание, что, если встретите по пути полицейский участок, то оставите малыша там и вернетесь домой на такси. Но полицейский участок вы не заметите, даже если будете проходить прямо около его дверей.

Они умеют наводить морок.

Район, в котором живёт потеряшка, чудится вам неожиданно тёмным. Фонари гаснут один за другим, и от стен отделяются тени. Вы понимаете, что оказались в ловушке.

Можете попробовать убежать, но тени будут преследовать вас, даже если в тот вечер отпустят. Вы можете попытаться позвать на помощь, но никто к вам не выйдет. И тогда вы всё равно побежите, как бежит любая добыча, загоняемая охотниками. В спину вам будет нестись смех ребёнка. Вам даже может показаться, будто вы оторвались от своих преследователей. Вы свернете за какой-нибудь угол, прижметесь спиной к стене в попытке отдышаться. Кажется, где-то на бегу вы потеряли сумку или пакет с документами, но уже наплевать. Инстинкт выживания будет кричать, что это не важно, ничего не важно, потому что на кону стоит ваша жизнь. или ваша душа.

— Нашла! — звонко объявляет уже знакомый детский голос.

Вы оборачиваетесь и видите свою потеряшку — она указывает на вас пальцем — и от ужаса начинает тошнить. Вы понимаете, что нужно бежать, но не можете сделать и шагу. Дыхание сбивается, сердце колотится где-то у горла, а ноги наливаются свинцом.

Тогда они вас и хватают.

В ваше оцепеневшее тело скользит одна из теней, вольготно занимает место в вашем теле. Надевает его, будто костюм, а вы не можете ни пошевелиться, ни закричать, и только разеваете бессмысленно рот, как рыба. Ваша личность скукоживается, заползает куда-то на задворки вашего разума, а её место занимает существо, у которого прежде не было тела.

Мы нужны им, чтобы они могли жить. Когда-то давно они были почти богами. Потом стали фейри, о которых люди складывали легенды, в которых не было ни слова правды. Века шли, и они превратились в тени, упорно цеплявшиеся за существование. Христианство загнало их во тьму, превратило в духов, жаждущих мщения. Они заманивают людей в ловушку, пользуясь образами невинных, и забирают их тела, захватывают разум. Они хотят лишь одного — чтобы люди, из-за которых они превратились из богов в призраков, канули в забвение. Чтобы не осталось на Земле ни одного человека.

И с момента, когда тень скользнет в ваше тело, вы больше не будете принадлежать себе. Как я не принадлежал себе, пока не очнулся в полицейском участке. Говорят, я убивал людей и прятал их трупы в подвале своего дома.

Я этого не помню. Но зато я помню, как я бежал по улицам, пока не уперся в тупик, а по стенам за мной скользили тени.

Не заговаривайте ночью с потерявшимся ребёнком. По крайней мере, если хотите жить.

========== Тьма в коридорах ==========

Горлышко бутылки указывает прямо на Джулию.

— Правда или действие? — Карен ухмыляется, до чертиков довольная, что ей выпала возможность задавать вопрос или выбирать фант. Джулия ежится. Что бы она ни выбрала, этот выбор обернется против неё, потому что Карен терпеть её не может.

Джейсон, сидящий рядом, только пожимает плечами. Всем понятно, что Джулию Карен из-за него и не выносит, потому что отношения их дали трещину, а с Джулией он делает проект по английской литературе, и только сама она знает, что дальше проекта вряд ли что-то зайдет.

Если она выберет правду, ей придется отвечать на неудобные вопросы о Джейсоне, ведь Карен не упустит возможности её унизить. Если она выберет действие… произойдет то же самое, но ей не придется хотя бы отвечать. Она будет избавлена от минуты позора и необходимости врать, ведь врать Джулия ненавидит.

— Действие.

Они сидят в пустом классе. Какая удача, что именно в Хэллоуин школьный сторож забыл закрыть запасной выход, а сейчас дрыхнет у себя в каморке. Где-то там, в темноте улиц, ветер метет по асфальту яркие пятна листьев, закручивает их в воздухе, взмётывает к тусклым лампам фонарей. Детишки бегают по улицам с корзинками для конфет — «Сладость или гадость?» — и время тянется медленно, медленно, медленно, пока не замирает.

Карен ухмыляется ещё шире.

— Поднимись на третий этаж и пробудь там тридцать минут. И принеси что-нибудь из старого географического класса, чтобы мы знали, что ты не филонила.

— Карен, это глупо, — Джейсон хмурится, качает головой. — Там ничего нет, но школу давно не ремонтировали, а если что-нибудь случится?

Когда-то давно, ещё годах в шестидесятых, как раз в Хэллоуин в классе химии повесился один из учеников. То ли издёвки одноклассников его довели, то ли школьные учителя, но утром его нашли там. Администрация класс не закрыла, но слухи о неупокоенном призраке ходили ещё долго. Пробраться в школу после заката, чтобы увидеть дух несчастного самоубийцы, стало для школьников своеобразным спортом… или проверкой «на вшивость». Хочешь тусить с крутыми ребятами? Пообщайся с Терри, выживешь — оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем. Если нет — это твои проблемы.

Джулия в призраков не верит. Заодно и своему счастью она тоже не верит: Карен могла придумать что-нибудь отвратительнее и изощреннее. Заставить её поцеловать Джейсона у всех на глазах, например, чтобы проверить её реакцию. Или что-нибудь похуже.

— Всё в порядке, — Джулия качает головой. — Я пойду.

— И фонарик ты здесь оставишь, — добавляет Карен. — Всё по-взрослому, крошка, ты же хочешь, чтобы было по-взрослому?

Стряхнуть её липкие слова с кожи удается не сразу. Они пристают, как тянучка, пока Джулия поднимается на третий этаж. Свет погашен, коридор утопает в тенях, а света фонарей с улицы не хватает, чтобы разогнать их. Джулия ступает вперед, половица предательски скрипит под ногой. Она замирает.

Тишина.

Ещё шаг. Полчаса на третьем этаже школы ночью в Канун Дня Всех Святых — это не страшно. Совсем. Джулия призраков не боится. Как можно бояться кого-то, в кого ты не веришь?

Темнота впереди не отступает, но глаза привыкают к ней. Джулия различает смутные очертания дверей кабинетов, таблички с номерами на них. Вот здесь у них проходит биология, а чуть дальше — география, в этом классе как раз и повесился Терри Мэнфилд. Что оттуда можно притащить, глобус? Карту со стены содрать?

Половица скрипит, но уже не от её шагов. Там, за спиной. Позади. Джулия подпрыгивает и резко оборачивается — никого.

— Карен! Это не смешно! — Её голос поглощает темнота, клубящаяся в коридоре этажа, будто живое существо.

Разумеется, это Карен. Решила напугать её. Выставить трусливой идиоткой, чтобы неповадно было зариться на чужих парней. На Джейсона. Джулия закусывает губу, вызывая в голове его образ: тёмные волосы, зелёные глаза, тонкие черты лица. Когда-то, в первом классе, она вырезала на дереве на заднем дворе начальной школы инициалы — J & J. Когда-то они были друзьями, пока в школе не появилась новенькая.

Разумеется, Карен просто хочет её напугать.

Ещё один скрип, снова за спиной, из темноты. Кажется, тени стали ещё ближе.

— Призраков не бывает, — повторяет Джулия вслух.

Бывает наука. Бывают простейшие законы физики. Бывает логика. Иррациональное миром не управляет.

Что-то внутри переворачивается, когда темнота липко касается её открытой шеи, под убранными в лохматый пучок волосами.

Джулия кричит.

========== Тридцать секунд темноты ==========

Комментарий к Тридцать секунд темноты

Сильно фандомный драббл на тему “Тридцать секунд темноты”, вдохновленный недавно пройденной мною игрой Amnesia: The Dark Descent.

Aesthetic: https://sun9-63.userapi.com/7guNip_mxIoqBmbZMr5pspvXQcueAM447srjqA/9xQmudt7bgg.jpg

Для Даниэля тридцать секунд темноты означают звенящие в ушах безумие. Тридцать секунд, и ужас его захлестывает волной, руки дрожат, а любой шорох чудится приближающимся монстром. Даниэлю двадцать два, он должен вот-вот получить диплом бакалавра по археологии, но спит он с ночником и мобильным телефоном под боком, потому что кошмары, преследующие с детства, не отступают.

В своих снах он передвигается по старинным, полузатопленным коридорам и темницам, касается ладонью окровавленных стен и разыскивает что-то, что не может вспомнить, а в спину ему дышит тьма. В снах он едва помнит свое имя, а неверный огонь свечей вот-вот грозится погаснуть, и стоит ему потухнуть, как в ушах раздается треск и хриплый шепот, а воспоминания окутывают мрачным туманом, ускользают, оставляя за собой лишь тонкий детский голос.

«Помогите! Не трогайте меня! Что я вам сделала?»

Даниэль просыпается в холодном поту, шарит вокруг себя в поисках телефона. Цифры на дисплее показывают три утра. Он проваливается в сон, чтобы на следующую ночь опять вернуться в коридоры старинного замка и напряженно вслушиваться в рычание чудовищ. Иногда он даже их видит — медлительные, словно зомби, с деформированными лицами, они преследуют его, но рядом с первозданной тьмой, идущей за ним по пятам, эти монстры — просто забавляющиеся с игрушкой дети.

Даниэль ведет дневник сновидений, как посоветовал ему психиатр, но не помогают ни записи, ни таблетки.

Ему снится кровь, начертанные на полу мелом старинные печати и обмякшие после пыток обнаженные тела. В голове набатом бьется лишь одна мысль: остановить, остановить, остановить Её. Тень. Тьму. Стража. Но Стража — чего? Даниэль не помнит.

Он вообще мало что помнит по утрам: распахивает глаза, а за окном занимается серый рассвет, и у него нет сил даже приготовить себе чашку кофе. Он перехватывает американо по дороге в университет, чтобы узнать, что профессор Герберт набирает студентов на летнюю практику где-то в Алжире. Профессор одержим поисками определенных гробниц в странах Северной Африки и мечтает доказать теорию существования митраизма, религии, возникшей до христианства или мусульманства, и над ним на кафедре все посмеиваются.

Даниэлю снится сфера, светящаяся мягким синим светом. Снится зал, колонны в котором уходят в бесконечность. Снится Тьма, накрывающая с головой, и снится ужас, которому нет конца и края.

Тридцать секунд темноты, превращающиеся в вечность.

— Даниэль, — окликает его профессор Герберт, — а ты не хочешь присоединиться к моей экспедиции?

Даниэль помнит удушливый запах гробницы и песок, забивающийся в ноздри. Понятия не имеет, откуда, но помнит, и знает: возвращаться в пустыню ему нельзя. Ни в коем случае. Никогда. Есть множество других мест для раскопок.

Он качает головой.

— Благодарю, я уже нашел, где буду практиковаться этим летом.

Лондонский музей куда безопаснее, чем экспедиция в Алжир. Там сложно найти что-то, что могло бы сделать прорыв в археологии, но зато — безопасно, и быть может, рычащие в каменном лабиринте монстры наконец-то оставят его в покое.

Даниэль не жалеет, что отказался.

Пока не приходит в свою квартирку после долгого дня в музее, чтобы очутиться там в полной темноте, с просевшим аккумулятором в телефоне и полностью отрубившимся светом во всем доме. А откуда-то из глубины коридора, ведущего к кухне, раздается глухое рычание.

Один. Два…

Тридцать.

========== Джек-с-фонарем ==========

Комментарий к Джек-с-фонарем

Aesthetic:

https://sun9-62.userapi.com/F1o13Jx47vBukvHKTILpd4CzvF52-wSGa-cF5A/_HV4Lij36RM.jpg

В Самайн блуждающие огоньки дрожат на перекрестках, но Джеку они вовсе не страшны — он сам освещает перекрестки и охраняет мир людей от злобных духов. Ему без малого пятьсот лет, он привык, что люди не замечают его: подумаешь, ветром скользнуло по ногам в безветреную погоду; подумаешь, мелькнул огонёк за окном. Джек ладонью касается своей несгнивающей тыквы с вырезанным ртом-щелью, уголёк его души продолжает гореть, отзываясь в сотнях и тысячах свечей в Джеках-фонарях по всему миру.

В Самайн граница миров похожа на тонкую вуаль. Он забирает ровно столько, сколько и отдает, и, если ты не готов уплатить положенную цену, ничего у Тёмного Самайна не проси. Джек задирает голову, наблюдая за несущейся в небе Дикой Охотой, щурит зелёно-карие глаза: Король снова несётся по небу, а с ним — его Королева, которую он искал столетиями.

Огонёк души дрожит за тыквенными стенами. Старый год заканчивается, тает, исчезает, уступая место новому, а листья гонит по перекресткам с легким шуршанием. Джек бродит по городку, не замеченный ни одинокими гуляками, ни шумными компаниями, гасит блуждающие огоньки, стремящиеся увести людей во Тьму, подслушивает разговоры — где-то проходит вечеринка, где-то на устах у нетрезвых рассказчиков замирают городские легенды, стоит ему пройти мимо. Городские легенды — это быль, обросшая подробностями, без которых она могла бы обойтись, но ничто не появляется на пустом месте.

Джек заходит в бар. Здесь он пропускает по глотку Гиннеса каждый год, зная, что предложенное хозяином угощение не хуже любого другого. Садится за столик, тыкву ставит на стол. В пламени его души, если приглядеться, можно увидеть перекрестки, которые он охранял, и души, что он встречал. Гиннес на языке горчит; Джек радуется, что способен воспринимать ещё хоть какие-то вкусы и запахи. В этом городке Хэллоуин — такой, каким должен быть.

— А ты что, Джек-Фонарь? — маленькая девочка с рыжими кудряшками и бледной кожей дергает его за рукав. — Правда?

Джек улыбается: он знает, что Эмили — дочь хозяйки бара, в ней течет кровь местных фейри, причем кровь Неблагих, и отец Эмили сегодня выйдет из холмов, чтобы хоть недолго повидать жену и дочь. Мать Эмили — единственная женщина, выдержавшая его величие, и отец Эмили, да не будет названо имя его, жалеет лишь о том, что не может забрать их с собой в холмы. Огнями Самайна люди привлекают самых разных существ, но лишь Эмили и её мать могут не бояться морока и колдовства.

— Эмс, не приставай к Джеку! — окрикает её мать, как раз наливающая порцию виски припозднившемуся гостю. — Ему ещё всю ночь работать!

Она знает. Разумеется, она знает.

Джек только улыбается и приподнимает бокал. Малютка Эмили вызывает у него тепло где-то за ребрами, в районе сердца, и он ждет — не дождется, когда она вырастет. Года для него всё равно ничего не значат, его договор — бессрочен, его фонарь будет светить вечно, а кровь Неблагих в венах Эмили позволит ей не стареть ещё очень долго.

— Увидимся, Джек, — Эмили машет ему ладошкой и убегает к матери. Вообще-то, ей давно пора спать, но сегодня ночью можно и позже лечь. Они обе ждут высокого незнакомца в куртке, отороченной мехом, он сбросит капюшон, и глаза его сверкнут в темноте.

Самайн отсекает ненужное и пересекает дороги. Когда-то давно Джек видел свою судьбу, и она неразрывно была связана с Эмили. Эту связь не порвать, не разрушить никаким колдовством. Да будет так.

Джек допивает Гиннес и выбирается на улицу. Ветер шалит, швыряет ему в лицо охапку листьев. Огонёк свечи в тыкве, стоящей на окне бара, дрожит, будто подмигивает. Джек знает, что Эмили забудет его на целый год, чтобы вспомнить в следующий Самайн, и так будет, пока ей не стукнет восемнадцать, и тогда он заберет её навсегда.

Тёмный Самайн ему разрешит.

========== Пародист ==========

Комментарий к Пародист

Aesthetic: https://vk.cc/bYQ6tt (авторы - прекрасные https://vk.com/langs_uir)

Работа заняла четвертое место на конкурсе сказок в Уютной стране Ежундии. Спасибо, ребята! <3

Джереми встретил этого парня на вечеринке. Обычное нью-йоркское сборище акул шоу-бизнеса, посвященное, впрочем, Хэллоуину, да кто в Большом Яблоке не любит принарядиться, и так маски носят каждый год? Джереми, устав таскать волчью маску, поднял её на макушку, рассекречивая инкогнито, ну и пусть, его всё равно узнают по глазам — прозрачно-голубым, как на классической фотографии свирепого животного.

Нью-Йорк так и не смог переварить его талант пародиста — прожевал и выплюнул Джереми на обочину, заставив побираться по ночным, никому не нужным стэнд-ап передачкам, оплаты за которые хватало только на квартирку в Квинсе да еду. Хлесткие, злые шутки Джереми людям не нравились — им чудилось, будто он не шутит над ними, а оскорбляет их. Он и сам стал бояться своей работы, бояться критики, чужого мнения и скучающих лиц.

Они снились ему по ночам: равнодушные физиономии, едкие заголовки. Джереми просыпался в холодном поту. С подозрением относился к каждому, кто пытался общаться с ним — вдруг над ним начнут насмехаться, завидуя его таланту, радуясь его неудачам? И бегал по кругу, вновь и вновь, не в силах отказаться от желания стать знаменитым и отчаянно этого страшась.

Тот парень… он просто поймал взгляд Джереми, злой и раздраженный, чуточку пьяный, и салютовал ему бокалом, а через десять минут они уже курили на крыльце. Парень, кажется, от вечеринок получал искреннее удовольствие, а все вокруг знали его: с ним здоровались, хлопали по плечу, изумленно окидывая взглядом Джереми, будто сам разговор этого незнакомца с ним был чем-то из ряда вон. Это потом уже узналось, что Уэйлэк — странное имя для Востока США, впрочем, и для Запад тоже, — является главным акционером канала, где Джереми подвизался работать. А поначалу он о том и не знал.

Откуда бы?

— А ты… — Уэйлэк сощурился. В темноте взгляд его казался бездонным и мрачным. — Ты — тот парень, которого всегда в два часа ночи в эфир выпускают?

Не самая лестная характеристика. Джереми поморщился, но отпираться не стал. Да, он. Включайте телевизор и увидите. Вовсе не в прайм-тайм.

— Руководство моего канала совсем тебя ценит, да? — Уэйлэк стряхнул пепел на землю. — Или сам боишься?

Джереми не знал. Он пожал плечами, так и не придумав достойного ответа. Должен был бы, наверное, заискивать и трепетать перед тем, в чьих руках сейчас могла быть его судьба, но в его крови было уже слишком много виски, а отчаяние выжгло его изнутри. Не хотят видеть его таланта — ну и пусть катятся к черту. Он вызывающе вздернул подбородок, чтобы прямо так Уэйлэку в лицо и заявить, и пусть его уволят к чертям собачьим, но, взглянув тому в глаза, отвести взгляда уже не смог. Его тянуло, тянуло в мрачную бездну чужих зрачков, и ему чудилось, будто на их дне красным полыхают огни и кровь, и голова у него закружилась…

Наутро, измученный похмельем, он не помнил с вечеринки практически ничего — только Уэйлэка, наверное. И ещё — мрачный переулок в Квинсе, и женщину, спешившую домой, к своим детям, но как она была связана с Джереми?

Он пил отвратительный на вкус кофе под новости, когда услышал, что в одном из переулков его района нашли истерзанное тело подростка. Женщина, которую показали на экране крупным планом — плачущую, с покрасневшим носом, некрасивую, с распухшими от слез щеками — была та самая, что мелькала в воспоминаниях Джереми, но он решил: встретил её небось на улице, дурацкое совпадение.

То ли Уэйлэк поверил в него, то ли руководство канала решило дать Джереми, наконец, шанс, но его передвинули по времени чуть раньше, на одиннадцать вечера, и его стенд-ап неожиданно поимел успех. Люди стали звонить, писать и требовать дать ему больше экранного времени, и очень скоро Джереми осознал, как приятно купаться в славе. Его пародии, прежде казавшиеся жалкими даже ему самому, окрепли, влюбили публику в себя. Страх быть отвергнутым, ненужным, уличенным в бесталанности прошел, будто и не было его.

Джереми наслаждался жизнью. До августа. С приближением осени беспокойство, смутно щекочущее его за ребрами, начинало расти с каждым днем. Он всё чаще вспоминал Уэйлэка, никогда не появлявшегося в здании, принадлежащем его собственному ТВ-каналу. Он видел по ночам бездну, скрывающуюся в его зрачках. Джереми перестал спать. Он перерыл интернет, но информации об Уэйлэке было слишком мало: родители его, в лучших традициях мрачных сказок, погибли один за другим, и Уэйлэка воспитывала тетушка, а, когда она умерла, он унаследовал небольшой, никому не нужный кабельный канал. Развил его и поднял до самого просматриваемого стенд-ап канала в стране, а потом — и в мире, разбогател, как Дьявол, но его редко видели вне его дома.

Кажется, именно в его доме и проходила та злополучная вечеринка.

Джереми взял отпуск за две недели до Хэллоуина. Больше не смог выносить бессонницу, изредка прерываемую снами, полными крови и смерти. Снами, в которых Уэйлэк вкладывал в его ладонь длинный нож и направлял его руку, пока лезвие кромсало чужую плоть. Снами, в которых тьма пробиралась щупальцами в его сердце.

В Хэллоуин Джереми вышел на улицу. Никаких вечеринок, никаких больше костюмов — он сел в машину и отправился в Квинс, повинуясь внутреннему зову, настойчиво влекущему его в район, из которого он давно съехал, сняв квартиру на Манхэттене. Он ехал, сам не зная пункта своего назначения, не зная, где именно в Квинсе должен остановиться, а слабое сопротивление было подавлено ещё в зачатке.

Он просто едет прогуляться. Хэллоуин — странный праздник, и все люди в его канун делают необычные вещи. Завтра он сам себе удивится.

Мальчишка показался из-за угла. Он пинал футбольный мяч, заставляя отскакивать от стен, подпрыгивал на ходу и явно не спешил домой. Костюм на нем был явно перешитый с кого-то из старших братьев.

Джереми опустил стекло.

— Эй, пацан? — окликнул он. — Я заблудился, не подскажешь, как выехать отсюда?

Пацан подсказал.

Когда Джереми едва разлепил утром глаза, он был дома. Дрых в своей постели, во рту будто кошки нассали, а под веки словно песку сыпанули. Он потер ладонью лицо, и ему показалось, что от его пальцев едва уловимо пахнет кровью.

Утренний выпуск новостей принес ему острое чувство дежа-вю. Снова та женщина, рыдающая перед камерой, снова убийство и смутные воспоминания о ноже, легко входящем в детскую плоть. О крови на чужих губах. О затягивающей бездне. О зле, которому нет названия.

Всё забылось. И лишь на третий год, вновь пересматривая выпуск новостей, Джереми понял, в какой личный Ад он позволил себя погрузить. С его памяти словно содрали пелену, позволяя вспомнить всё: и детские крики, которые никто не услышал, и Уэйлэка, выходящего из тени квинсовских переулков, припадающего ртом к ранам на хрупких телах. И самого Джереми, чье сознание переставало подчиняться ему, стоило очередному ребенку возникнуть в его поле зрения.

Люди, которых он встречал на обратном пути, будто не замечали его, а если и замечали, то восхищались его натуралистическим костюмом на Хэллоуин. Весь в крови, он напоминал косплей на какого-нибудь маньяка, но не Уэйлэк ли отводил от него чужие взгляды да мутил чужой разум, подкидывая им то, что они хотели бы видеть?

Да и разве есть хоть один шанс встретить на улицах Нью-Йорка маньяка? Да прямо в Хэллоуин! Вы, наверное, шутите? Слишком просто.

Джереми ненавидел себя. Цена, которую он платил за талант, оказалась непомерно высокой.

Женщина, чьи дети три года подряд погибали от чьей-то руки, работала в супермаркете, в отделе молочных продуктов. Джереми вспомнил, почему её лицо казалось ему таким знакомым: живя в Квинсе, он ходил именно в этот супермаркет. И поначалу детей у неё было семеро, а муж погиб в Ираке, исполняя свой долг перед страной. Теперь детей у неё оставалось четверо.

Трое.

Потом лишь двое.

Джереми хотел бы свалиться ей в ноги. Признаться, что смерть её детей — на его совести, что их кровь питала его славу, но что-то связывало ему язык, будто за раз он съел ящик хурмы, а в ушах звучал мягкий, до колик в животе пугающий смех Уэйлэка.

«Ты никому и никогда не сможешь ничего рассказать».

И Джереми знал, что стоит ему открыть рот — и его язык свернется узлом. Он ни слова не сможет выдавить.

А его пародии становились всё лучше и лучше.

Уэйлэк всё ещё смеялся в его снах. И смеялся, когда Джереми поднес нож к собственному горлу.

========== Сталь холодна ==========

Комментарий к Сталь холодна

Aesthetic: https://vk.cc/c1hMSu

Волшба привела меня обратно к тебе.

Десять лет назад ты, мой князь, вырезал всю мою семью — не по душе тебе была светлая знахарка во владениях, не нравилось, что в сердцах покоренного племени кто-то поддерживал огонёк надежды. Моя мать ничего тебе не сделала, моя деревня всегда платила тебе подать, но ты приказал своим слугам выжечь дома, а мою семью бросил на корм своим чудовищам. В глазах твоих затаилась тьма, мой князь, и во тьму ты уйдешь.

Мне было семь, мой князь. Я помню тебя — ты смотрел на горящую деревню, вскинув гордую голову, и я знала, чувствовала, что тебе нравится глядеть на пламя, пожирающее избы, нравится слышать крики умирающих, нравится видеть, как твои дружинники гонят женщин и детей тебе в услужение… на верную смерть. На трапезу твоим крылатым стражам. И я знаю, колдовство подсказало тебе: я за твоей спиной, я вижу тебя, я запомню тебя.

Я до сих пор по ночам чувствую запах горящей плоти и полыхающей древесины. Я десять лет живу, видя во сне ужасы, что ты мне показал.

Может быть, тебе нравилось, что кто-то хочет отомстить. Может быть, ты не чувствовал во мне материнской волшбы. И ты был прав: она спала. Десять лет я пробуждала её в себе. Я подобралась к тебе так близко, как только могла. Я наблюдала за тобой, княже, я знаю больше, чем ты сам о себе знаешь, и шелковая нить моего клубка указала мне путь до твоих дверей.

Навьи, охраняющие твой покой, не смогли мне помешать. Я знаю, они разворачивают крылья над твоей столицей, и поэтому никто не высовывается из домов до рассвета, чтобы не пасть жертвами их жутких когтей. Но я не боюсь твоих чудищ, не боюсь их злобы, пришедшей из самой Нави. Твои стражи ничего мне не сделают, княже, ибо ты сам знаешь — я права. И мой свет убережет меня от них.

Ты не боишься меня, княже, я вижу. Я рассыпаюсь звездной пылью у твоих ворот, я лунным светом скольжу в твой терем, я вижу твою фигуру, выступающую из тени. Ты нисколько не изменился, мой князь, всё те же темные волосы и колдовство Нави во взгляде — что ты сделал, чтобы мертвецы служили тебе? Чтобы тени кланялись тебе в ноги, как будто ты не князь земной, а Чернобог? Отчего ты ни на день не постарел, княже?

Ты смеешься. Тебе неведом страх, ведь ты сам несешь его.

— Я знаю тебя, — шагаешь ко мне, и я замираю. — Я помню тебя. Я следил за тобой. Ну, здравствуй, моя маленькая знахарка.

Я не знахарка, княже. Я - твоя погибель. Я пришла, чтобы убить тебя. Знахари не убивают, они спасают жизни, а я пришла напоить тебя твоим же зельем, подвести тебя за руку к смерти. Но я смотрю в твои глаза и спрашиваю себя: что мне с тобой делать, мой враг, мой князь, моя любовь? Я слишком долго кралась за тобой, слишком долго лелеяла свою месть, слишком много узнала о тебе, и мое сердце — больше не мое, князь, оно твоё. Ты держишь его на раскрытой ладони, так скорми его своим навьям, они любят кровь.

Быть может, я тогда смогу, наконец, вонзить кинжал в твое горло.

Быть может, я смогу избавиться от этого проклятья — моей любви.

Я знаю, ты также наблюдал за мной, твои тени всегда были за моей спиной, хоть я и пряталась от твоего взора. Чего ты ждал? Почему не убил меня во сне, почему позволил добраться до тебя?

Я хочу уничтожить тебя, княже, я хочу обнять тебя, я хочу видеть, как ты умираешь. Твои навьи беспокоятся, кружат над твоим теремом, хлопают крыльями, но им нет ходу сюда без твоего приказа. Твоя стража грозна, мой князь, но я уже здесь. Даже навьи не могут поймать лунный свет. Даже навьи не могут прикоснуться к свету.

Но ты — можешь. Ласкаешь ладонью мою щеку, и в твоих тёмных глазах — печаль. Я не верю твоей лжи, я не верю тебе, я не верю. Я пришла к тебе бедой, я — твоя смерть, я — сталь между твоих ребер, но без тебя, князь, мне и жизни нет, ибо ты — моя боль, мой мрак и мой свет, мой враг и возлюбленный, моя погибель. Я чувствую от тебя запах смерти и крови, вонь обугленных костей. Я слышу крики умирающих, они навсегда врезались в мою память, они не дают мне спать по ночам.

Ты знаешь, что я пришла за тобой. Ты знаешь… и всё равно позволяешь мне поцеловать тебя и вонзить кинжал между твоих ребер. Лишь боги знают, почему — неужели ты устал жить на этой земле? Мой князь, это особый кинжал, только он способен уничтожить тебя, и за ним я ходила в Навь, прямо туда, где ты и черпал свою силу. Враг мой, я убила тебя твоим же оружием. Любимый мой, я заплатила за это высокую цену.

Я заплатила за твою смерть своей душой и своим сердцем.

Волшба привела меня обратно к тебе. И мне не уйти из твоего терема.

Сталь у моего горла холодна.