КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706327 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272774
Пользователей - 124663

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Сахарная кукла [Соро Кет] (fb2) читать онлайн

- Сахарная кукла [publisher: SelfPub] (а.с. Русалочка -1) 2.14 Мб, 151с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Соро Кет

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Соро Кет Сахарная кукла

Предисловие автора.

Я начала писать эту книгу 13 февраля, 2013 года.

Я точно помню сам день, потому что в тот день мне сделали операцию, я словно заново родилась. Как и обещал анестезиолог, вошла я в ОП на своих ногах, а вышла не в силах поднять руки.

Боли были страшные, и чтобы их заглушить, я стала писать о девушке, которой повезло больше. она так и родилась, с этими самыми штуками, которые мне пришлось вставлять…

Сперва, Верена была простой девушкой и довольно бедной. Филипп – принцем, Ральф – ее двоюродным братом-абьюзером, как говорят сейчас, а Джессика – бывшей няней, которой повезло выйти замуж за богача…

Каждый автор, – по желанию или нет, вкладывает в текст личный опыт. Мой был такой, что большинство женщин прекрасно пережило в реале. И я все думала:

– Дорогая, если ты даже в книге не можешь вообразить, что могла бы быть счастлива, зачем тебе это все? Зачем ты, вообще, что-то пишешь в эту тетрадку?..

В общем, моя Ви начала меняться. Вместе с нею менялась я. Из липкой, никчемной, зависимой, растолстевшей, невзирая на новые принадлежности, – становилась той, кем мне все время хотелось быть…

В итоге, перебрав сотни тысяч переизданий, жанров и попыток сделать бестселлер из ничего, я пришла к выводу: ты не можешь быть автором выше всех авторов. Ты уже издала однажды книгу-на-публику и ни черта при этом не испытала. Пиши для себя!

И я, выбросив почти все на свалку, начала все сначала!

За эти годы чертовски много произошло. Во многом, благодаря книге. Я стала стройной, дисциплинированной, интегрировалась в немецкую жизнь (я живу в Германии), научилась находить взаимопонимание с мужем и даже, о уау! Едва не познакомилась с Ренне, с которого писала своего Ральфа… Едва, потому что я испугалась и убежала… Черт, он великолепен. И был бы идеальным священником, если бы по глупости и недальновидности своей, не пошел в модели.

Но это, его история, а я хочу рассказать свою.


По сути, знаете, Ральф ненавидел этот район и всех их… Богатых.


I РАЛЬФ

Сын нехорошей женщины

Ральф еще раз перечел сообщение. Поморщился. Тяжело вздохнул. Опять Бланкенезе…

Ральф ненавидел этот район. В старинном пригороде Гамбурга жили лишь богачи. Много столетий жили, вдали от таких, как он. Когда Ральф бывал здесь по «делу», ему казалось, будто бы его обокрали. Ряды старинных особняков, окруженных многоакровыми зелеными участками, вызывали в душе изжогу.

Таскаться ночью у замка Штрассенберг, нравилось ему еще меньше.

Развалины родового гнезда, на большом холме, чуть в стороне от самого Бланкенезе, окружали немногим менее древние, но вполне обжитые виллы. Тетя рассказывала, что там живет элита элит, – нынешние Штрассенберги. Высокие, белокурые и надменные, как потомки атлантов. Жили они закрыто, в жены брали только своих кузин, а графский титул наследовал лишь один из них, что делало его главой клана.

Они держались друг друга, делились деньгами, чтили традиции и законы предков, – а то, как менялся мир, как будто не замечали. По всем законам природы, Штрассенберги должны были выродиться еще пятьсот лет назад, оставив на память несколько тощих особей, лишенных всяких признаков подбородка. Но почему-то не выродились.

Ральф много раз наблюдал за ними, пробираясь за деньгами, или сделать закладки. И все никак не мог отказаться от детской мечты, что он – не Гадкий Уть, а Прекрасный Лебедь.

В детстве, – лет в восемь, а может в семь, – Ральф нашел в Википедии интересную новость. Как оказалось, Штрассенберги разводили не только лошадей и собак. Они самих себя разводили! По слухам, – никаких раскопок, конечно, не было, потому что посторонних в Штрассенберг не пускали, – сортиры древнего замка были забиты костьми младенцев. Не раз, и не два, получив от родной жены нечто хилое и нелепое, отец подменял болезного наследника здоровеньким крепышом, прижитым от белобрысой крестьянки, а чистокровного отпрыска, сбрасывал в выгребную яму.

Так, по крайней мере, сплетничали. Штрассенберги это не подтверждали, но и не отрицали. Они веками жили в своем мире, не отрицая и не подтверждая вообще ничего. То был их фамильный секрет выживаемости. Судя по численности клана, рабочий.

Малышом, наслушавшись от тети с подружками всяких сплетен о нынешнем графе, Ральф тайно вообразил себя потерянным крестьянским ребенком. Он много лет фантазировал, как его найдут и увезут в замок. У него появится пони, красивые костюмчики и… отец. Даже теперь, уже почти взрослым, Ральф это до конца и не изжил. Тоску о своем отце. Не мог принять очевидное: нет у него отца.

Мать Ральфа скончалась сразу после его рождения. Тетя Агата, ее сестра, усыновила новорожденного. Кто был отцом, сестра ей не рассказала.

– Мы не общались, – говорила Агата, когда малыш-Ральф просил рассказать о матери. – Сюзанна была нехорошей женщиной, дорогой. Нет ты, разумеется, ни в чем не виновен!.. Просто не спрашивай меня о сестре. Это все еще слишком больно.

– Естественно, он был проходимцем, – говорила она, когда Ральф-подросток просил чуть больше рассказать о своем отце. – Ну, кто еще мог сделать ребенка подобной женщине?! – и снова смотрела так, будто Ральф был виновен лично.

В Библии говорилось: сын не в ответе за своего отца, но тетушка была куда строже.

– Наверняка, проходимец! – в священном раже, повторяла она и голубые, яркие, не как у Ральфа, глаза, сверкали от возмущения. – Какой-нибудь смазливый, никчемный тип, который ничего не умел, кроме как выражаться романтическими штампами! Он задурил сестре голову, сделал тебя и просто смотался!.. Наверняка, еще и женатый был! Негодяй!

Тетя Агата так горячилась, говоря об его отце, что Ральф не сомневался: они знакомы. И тетя прекрасно знает, кто он, где он, и то, как его найти. Возможно, даже пыталась… От этой мысли, у Ральфа перехватывало дыхание. Мать умерла, – к ней вопросов не было. Но вот отец был жив!.. Жив, но при том не желал с ним знаться!

Лучше уж продолжать купаться в иллюзиях, что его отец – граф. Или, принц. Или, кайзер Вильгельм. Почему – нет?

– Ты кончишь, как твоя мать, – умоляюще говорила тетя, пытаясь его отвлечь. – Если не прекратишь фантазировать, будто твоему отцу не плевать, ты кончишь, как твоя мама, Ральфи! Тебе нужно думать не об отце, а о школе! О том, как получить аттестат и поступить на параллельное обучение! Ты знаешь, ведь, как мне тяжело одной! А деньги, видит бог, нам с неба не падают!

Ральф лишь глаза закатывал.

Как ей тяжело, он знал. И помогал, как мог, как только стал зарабатывать. Тетя притворялась, будто не замечает. Благодарила бога, обнаружив в кармане «забытую» мятую купюру, но никогда не спрашивала, как именно бог послал ее.

– Учись, Ральф.

– Молись, Ральф.

– Береги свои вещи, Ральф, они очень дорогие!

– Поступай на параллельное обучение, Ральф!

Эта, новая гениальная тетина идея, сводила его с ума. Ральф понимал: помочь может только чудо; случайное стечение обстоятельств; знамение; перст судьбы… Но ему было всего шестнадцать.

Работать на фирме, одновременно обучаясь профессии? Стать инженером? Облысеть в тридцать лет, завести толстую жену и двух сопливых детишек? Господи, да пусть его лучше в тюрьму посадят!

Пусть тетя уничтожит и его фотографии, бумаги и дневники. И притворится, будто бы его не было!..

…Проверив, надежно ли закрепил «пакет», Ральф оделся и неслышно вышел из дома.

Бояться нужно живых.

В ту ночь шел дождь, в такие мерзкие ночи, всегда идет дождь. Впрочем, когда он не идет в Гамбурге? Селедки по ветру пока не летели, но струи дождя, кренились в воздухе и били прямо лицо. В такую погоду даже зонт бесполезен. Куртка мгновенно вымокла. Даже волосы, хотя он и надел капюшон.

Ральф этого не заметил.

Неясная тревога, что он ощущал с утра, превратилась в ясную и тягучую.

Он ни за что не признался бы!.. Даже сам себе, но он чертовски боялся призраков. Особенно, в полнолуние. Взбираясь на холм, цепляясь за мокрые, холодные ветки, Ральф против воли думал о цепких, холодных ручках младенцев, которых мог «разбудить».

Он много раз уже клялся, что никогда сюда не придет, но… искушение было слишком сильным. Штрассенберги платили по-царски, а шанс попасться был невелик. Людям. Едва не вскрикнув, когда на плечо упала еловая шишка, Ральф снова сказал себе:

– Бояться нужно живых!

И, выпрямившись, шагнул в каменную шахту, служившую когда-то камином; огромным, в человеческий рост.

Сам Ральф не принимал, даже не пробовал наркотики! Только продавал. Трава, кокаин, таблетки.

Ничего серьезного. Товары для вечеринки! Хоть сам попробуй!

Так ему говорили.

И Ральф повторял это про себя, пока не поверил. Нет, он не пробовал. Ему хватало ума понять, что принимать товары – плохо для бизнеса. Но не хватало пока еще для того, чтоб осознать, чем именно он торгует.

– Я был молодой и мне нужны были деньги, – сказал он камню, которым прикрыл хранилище. – А эти уж точно не обеднеют…

Ральф не договорил.

Сквозь ровный шум капель о листья, он услышал за спиной треск.

Его рефлексы, – рефлексы бывшего каратиста, – сработали безупречно. Ральф сперва замер, распластавшись о каменную стену, и лишь затем, прислушавшись, выглянул из камина.

Никого не было. Лишь детские страхи кричали ему: «Беги!». Ральф не послушался. Вытер мокрой ладонью лоб и осторожно высунулся по плечи. Снова огляделся по сторонам, хотя понимал: бесполезно. Если кто-то сидит в кустах, он все равно его не увидит. И это не призрак! НЕТ!

Тетя Агата прочила ему смерть в драке, или долгую жизнь в тюрьме и Ральф понимал, скорей всего, так и будет. Но! Он не собирался закончить здесь; поседевшим от страха трупом, с испачканными штанами.

Не мог допустить, чтобы его «друзья» из полиции, нашли бы его таким. Особенно, эта скотина Маальц, с его припевом:

– Дитрих-Дитрих-Дитрих… С чем к нам на этот раз?

Вновь хрустнула ветка. На этот раз Ральф все видел. Тот, кто скрывался в ночи, не выдержал первым.

– Пфф!.. – облегченно выдохнул мальчик и оттолкнулся локтями от каминной стены. – Олень!

Он рассмеялся.

Это действительно был олень. Мокрое животное мелькнуло в свете луны, проредившей тучу, и Ральф проводил его взглядом. Олени не прекращали его удивлять. Он в сотый раз подумал: как умудряется бежать по лесу целое стадо; бесшумно? Как призраки…

Призраки! ПРИЗРАКИ!

– Идиот!!! – рыкнул Ральф, пытаясь заглушить свой страх яростью… и не обернулся.

Дождавшись, когда луна снова скроется среди сизых туч, Ральф перемахнул через обломки внешней стены. Как на скейтборде, скатился на подошвах кроссовок по скользкому склону, и…

– Папоська это ты? – крикнул детский голос.

Ральф вскрикнул, попятился и с размаху шлепнулся задом в папоротник.

«Призрак» замка на холме.

Как тянется время? Когда оно замедляется, когда начинает бежать?.. Как долго длится секунда? По обстоятельствам. Секунда – это ужасно долго, когда лежишь в высокой, мокрой траве и смотришь в искаженное лицо призрака.

Призрака маленькой девочки в белоснежной сорочке, что ищет вокруг отца.

В общем, секунда выдалась очень долгой. И до него совсем не сразу дошло, что это вовсе не призрак. И первой мыслью было: хорошо, что уже отлил!..

– Ты удаийся? – спросила девочка, поудобнее перехватывая ручку большого розового зонта. – Ты смозес стать?

Спросила, похоже, не в первый раз, но его мозг впервые понял, что это означает. Ральф огляделся. Увидел, что лежит в папоротниковых кустах, раскинув руки и ноги, как черепаха. Смутился и резко, одним коротким толком, вскочил.

– Уау! – сказало Бледное Привидение.

Точнее, нет, Человек. Девочка. Белоснежная, но вполне живая. НЕ привидение.

Ральф рассмеялся было, но тут же напрягся вновь.

Девочка? Что она делает ночью посреди леса?!

Ральф осторожно протянул руку, и она тотчас же протянула свою. Холодную, мокрую, но вполне живую. Под кожей явственно бился пульс.

– Я внаю кто ты!

– Да, ну?

– Да, внаю! Ты Пьинс! – постановила она, не сводя прозрачных глаз с Ральфа.

– Естественно! – согласился он. – А ты – кто?

Она почти удивилась.

– Как кто? Я – Виви! Виви фон Тлассенбег. Но папоцка зовет меня Цукелпу.

Ральф сделал шаг вперед и присел на корточки, чтобы лучше разглядеть феерическое создание. Цукерпу… Цукерпуппе, наверное. Сахарная кукла, если разбирать на слова. Он и не знал, что такое кто-то употребляет. Папочка, похоже, старой модели. Может, вообще антиквариат. Родил себе на старость лет альбиноса и повел в лес. Скинуть в нужник и забрать закладки. Зря Ральф ушел. Можно было сразу сориентироваться, крикнуть: «Папочка!» и пойти за ним.

Ральф прыснул со смеху, но тотчас смутился под ее взглядом. Девчушка была и правда красивая, словно куколка. С глазами-льдинками, почти что прозрачными в неясном свете луны, длинными серебряными ресницами, носом-кнопочкой и алым блестящим ртом.

А волосы, – матерь Божья, – он в жизни не видел столько разом волос. Длинных, блестящих, белых. Неудивительно, что она не боится чужих людей. Наверное, в семье ее заласкали. Тронулась старая, почти забытая зависть. Он тоже был красив в детстве, и люди останавливались на улицах, чтоб его рассмотреть. Вот только тетю это лишь раздражало. И Ральф ощущал себя виноватым, хотя и не знал за что.

– Что ты здесь делаешь ночью, Виви? – спросил он и лишь тогда вспомнил: его самого не должно тут быть!

– Я потеялась, – грустно сказала девочка. – Гьета спава со мной, но когда я поснувась, ее там не быво…

Она говорила связно, но очень плохо выговаривала слова. Ральф понимал только половину. Согласно показаниям Цукерпу, ее папочка был большой и очень красивый. Он держал в клетке всех, кроме мамы-Греты и самой Виви, и носил длинные платья. Черные.

Когда Ральф уточнил насколько длинные платья, девочка даже слегка обиделась и вытянула ножку в потешном розовом сапожке. Подол, обшитый рюшами, намертво прилип к голенищу.

– Такое. Диинное, как мое. Его все жнають. Его все зовуть отес.

Ральф лишь кивнул, представляя себе мужика, под два метра ростом. Тот был накрашен и облачен в высокий парик, как в травести-шоу. Еще, у него была борода. Густая и ярко-синяя. Одетый в черное платье, украшенное пайетками, он шел через лес, раздвигая ветки вечерней сумочкой и приговаривал: «О-хо-хо!»

Ральф уже еле сдерживал нервный смех. Виви, казалось, не замечала его мучений.

– Гьете папоска велел спать со мной, потому сто Джесси облатно звая, – рассказывала она. – Но я поснувась, а Гьеты нет. И я испугавась… А кьетка ее пустая.

– А где твой папочка? – спросил он, дрожащим от смеха голосом.

– Я не внаю. Позауста! Не босай меня десь!

Ральф выдохнул, растроганный и смущенный. Не мог же он в самом деле ее здесь бросить.

– Не брошу, Виви! – сказал он вслух и раскрыл объятия. Она шагнула в них, обхватив его руками за плечи и спрятала личико на его плече.

Розовый зонт заслонил их от водной мороси.

Ложь и запах клубничной жвачки

Его разбудил разговор на кухне.

Звяканье чашек, ложечек, тетины монологи, краткие реплики мужским голосом. Видно, новый священник, из-за которого тетушка двое суток надраивала, без того уже чистый домик, зашел на кофе, как обещал.

С трудом продрав опухшие веки, Ральф посмотрел на часы. Было около трех. Он, вроде бы не простыл, но чувствовал себя ужасно. Странно, что тетя даже не пискнула, чтобы он присутствовал. Обычно, в таких вопросах она строга.

Решив, подождать, пока священник уедет, Ральф осторожно перевернулся на другой бок. Воспоминания душили. Было противно, стыдно и гадостно. Словно он не нашел ту девочку, а украл.

Они условились: Ральф выведет ее на дорогу и Цукерпу покажет ему свой дом. Когда до дороги оставалась пара шагов, из темноты дождя и деревьев, сгустился вдруг доберман без хвоста, со стоячими «бэтменскими» ушами. Ральф никогда не видел таких живьем, но сразу узнал по фильмам и не обрадовался. Собака встала, преграждая им путь; громко залаяла, пританцовывая на месте.

– Черт! – вскрикнул Ральф.

– Гьета! – обрадовалась девочка.

Все остальное вспоминалось как страшный сон.

Вслед за собакой выбежал высокий широкоплечий мужчина в прозрачном дождевике. Он молча выхватил своего ребенка.

– Господи!.. Боже мой! Маленькая моя!

Она уперлась ручками в его грудь:

– Смотъи! Я встьетива Пьинца!

Он посмотрел.

Потом уже, позже, когда Ральф гнал свой велосипед сквозь холодные, острые дождевые струи, он ощущал себя таким грязным, что даже ацетоном не ототрешь. Как тот мужик посмотрел поверх плеча дочери. Спасибо, хоть собаку не напустил!..

– Что вы здесь делаете? – спросил он мрачно.

– Он вдесь меня нашов! – возмутилась дочь.

– Помолчи, Фройляйн! С тобой мы еще о многом сегодня поговорим!

– Э-э, – начал Ральф, хотя собаку и взяли на поводок, спустить ее ничего не стоило. – Я знаю, что это частная собственность… Мы просто поспорили… На слабо, что я в полнолуние пойду в старый замок…

– В самом деле?

– Я просто проспорил, – беспомощно булькнул Ральф. – Я ничего плохого не сделал, честно! Я сам до смерти перепугался, увидев ее в лесу!

– У замка?!

– Я потеявась! – оскорбленно всхлипнула дочь. – Я шва и шва!.. Он павда пеепугався! Но он не бвосив меня в есу!

– Зачем ты пошла туда?

– Потеявась! – крикнула Виви и ударила отца кулачком в плечо. – Ты такой же пахой, как Джесс!

– Идемте, – сказал мужчина, в конце концов и, глубоко вздохнув, посмотрел на Ральфа. – Это очень частная собственность… Я выведу вас.

Выбора не было: или идти за ним, или сыграть ту сцену в кино, где вор пытается обогнать добермана. Молчание, в котором они шагали по главной дороге, было холоднее дождя. Даже малышка перестала болтать, прижавшись к отцу под дождевиком.

Лишь миновав большой задний двор усадьбы, Ральф понял: его провели кратчайшим путем. Внизу виднелась дорога и рощица, в которой он спрятал велосипед. Мужчина остановился, опять вздохнул и глухо выдавил что-то, вроде «спасибо». Ральф был готов поклясться, тот не поверил в призраков и знает, зачем он здесь. Тот взгляд, которым мужчина его рассматривал, был очень красноречивым.

И тем не менее, он его отпускал!.. Ральф, аж вспотел, не веря своему счастью.

– Спасибо! – сказала девочка, выпутываясь из пластика, в который ее укрыли. – Пости меня, ховошо?

Собака вытянула голову, понюхала его ногу и коротко вильнула куцым хвостом.

Ральф коротко улыбнулся, сжал на миг горячие ручки девочки, затем развернулся и побежал.

За всю дорогу до дома он остановился лишь один раз. Вытащил из кармана старый кнопочный телефон, который он использовал для клиентов, вынул симку и бросил в Эльбу.

– Скажите наркотикам: «НЕТ», богатые долбодятлы! – процедил он.

Тетя права: они беднота и навсегда такими останутся. Никогда ему не сравняться с ними. Никогда-никогда…

***

…Тетушка, свирепо перемывала лучший сервиз и едва обернулась, когда он спустился.

Ральф сел за стол. В воздухе пахло кофе, яблочным пирогом и призрачным, дорогим парфюмом. Мальчик поднял голову, пошевелил ноздрями, принюхиваясь. Он не разбирался в парфюме, лил на себя, что показывали в рекламе, но то, что запах – особенный, даже он понимал. И сделал вывод, что тот – очень дорогой.

– Мог бы сойти и поздороваться с новым падре! – начала тетя.

– Я еще со старым не попрощался, – Ральф бухнул на тарелку целый шмат пирога и вилкой сунул в рот солидный кусок. – Хотел застать его трезвым, но не сумел.

Тетя брезгливо хмыкнула.

Церковная община состояла из пяти человек, церковных крыс и двух стульев, но тетя очень гордилась тем, что для нее делает. Она служила экономкой при старом священнике и приложила немало сил, чтобы его выжить. Новый падре, судя по пирогу и сервизу, был человеком достойным.

– Слушай, а сколько зарабатывают священники? – спросил Ральф, пытаясь отвлечься от ночного позора. – Парфюмчик у него не дешевый!

– Не знаю, – соврала тетушка. – Пять тысяч евро в месяц.

Ральф подавился.

– Пять тыщ?! И ты ни разу не предложила мне пойти в семинарию? Честно, тетя! Я удивлен.

– Ты? – тетя удивилась не меньше. – С твоими-то дружками-головорезами? Тебя даже из бойцовской секции вышибли! За твои драки! В семинарию он пойдет! Ха-ха! Да, я бы со стыда умерла!.. – она задумалась, видно об отце Хофлере, потом пожала плечами. – Хотя… Церковь и до тебя уже оскверняли!

– Ты, как всегда честна, – ответил Ральф, задетый ее словами. – А я возьму и пойду! Я – умный! У меня отметки хорошие. Вот стану священником, буду загребать пять тыщ в месяц и ты пожалеешь о том, что была честна!..

Тетя не выдержала. Уперлась руками в бедра:

– Ты не забыл, что священники хранят целибат? Ты что же, и от этого готов отказаться?

Ральф лишь набычился и запил прожеванный кусок молоком.

Было бы от чего отказываться! Красивые девчонки знать его не желали. Смотрели с брезгливой жалостью: такой красивый и нищеброд. А страшненьких он сам не хотел. Хватит уже того, что он – лузер. Не нужно усугублять, таща в постель неудачницу. Не дай бог, дети еще пойдут! И, здравствуй, параллельное обучение. В бюджетном супермаркете «Нетто». На продавца.

Соскребая вилкой остатки начинки, Ральф грустно вспомнил про Виви.

– Ты самый касивый майсик из всех, фто я внаю! – сказала девочка, прижавшись лбом к его шее и Ральф почувствовал, что сейчас взлетит.

Как сильно нужно отчаяться, чтобы перебирать в уме слова пятилетки? Лишь потому, что она из Штрассенбергов.

– Как думаешь, я красив? – спросил он тетю, хотя прекрасно знал, что она ответит.

– То, как ты выглядишь – не твоя заслуга! И нечего льстить себе! Твоя внешность тебе пока нисколько не помогла!

Ральф скривил рот.

Сама того не подозревая, тетя попала не в бровь, а в глаз. В свои шестнадцать, он до сих пор был девственником. Не помогала ни внешность, ни слава плохого парня.

– Где ты таскался всю ночь? – спросила тетя сурово.

– Гулял, – он дрогнул, спрятав голову в плечи.

– Под дождем?

– Полезно для кожи.

– От тебя разит женскими духами!

– Духами? – искренне удивился Ральф.

– Духами! – безжалостно подтвердила тетушка. – Ты из-за этого озаботился своей красотой? Связался с какой-то богатой теткой? Это она дает тебе деньги?.. Что ты молчишь?! Отвечай!

Ральф яростно стиснул зубы. Он был обижен до глубины души!

– Откуда ты берешь деньги!? – наседала она. – Ты ходишь к женщине!? Или к нескольким? Где ты таскаешься по ночам?!

– Я продаю наркотики! – рявкнул он.

Тетушка строго сжала маленький ротик.

– Твои шутки, порой, бывали смешнее! – выдавила она.

– Я просто тебе подсыпал кое-что в коньяк!

Агата в жизни не пила ничего крепче валерианы и потому обозлилась еще сильней.

– Не смей говорить со мной так, Ральф Дитрих! Тебе понятно? И не смей врать! Чтоб продавать наркотики не нужно смазливой морды! Ты спишь за деньги с какой-то женщиной?

Его терпение лопнуло; Ральф встал и завис над тетей; и лишь тогда осознал, какой он теперь большой. Тетя отпрянула, словно распятие держа перед собой тарелку и полотенце. Словно Ральф был нечистью и это все могло его задержать.

Он чуть опомнился, осадил назад.

– Что? С папкой уже покончено? Теперь я – весь в мать? Проститутка?

Тарелка выпала; звон осколков слился с громом пощечины.

– Не смей! – выдохнула тетя.

Ральф мог прикрыться, мог оттолкнуть ее руку, но все же не оттолкнул. Его голова резко дернулась от удара, густые черные волосы на миг закрыли лицо. Затем Ральф медленно выпрямился и пальцами отвел их за уши.

– Кем бы я ни был, все деньги, я отдавал тебе.

Штопоры в голове.

Если бы Филиппа фон Штрассенберга попросили описать ее в двух словах, он бы ответил: «Сиськи!» Теперь к описанию прибавились темные, в пол лица, круги под глазами.

– Достал? – с надеждой спросила Джессика, едва только горничная вышла из детской.

Он даже поздороваться не успел!

– Нет, – сказал Филипп, почти с наслаждением.

– Ни на что не способен! – прошипела она.

Верена, что-то рисовавшая за столом, навострила уши. Грета, лежавшая на полу, тоже навострила. Обе были чистенькими и ухоженными, в отличие от смотревшей за ними Джесс. Та выглядела ужасно. Бледная, ненакрашенная в какой-то старой футболке.

– Попроси мужа! – обрезал Фил.

Джессика не ответила.

…На прошлой неделе у нее хлынула носом кровь. Бывает, когда сидишь на коксе и отривине. Ничего страшного. Будь дома Лизель, она бы сразу смекнула, но ее не было. А Джесс просто вырубилась от страха при виде крови.

Пока она была без сознания, Маркус вызвал врача.

В суматохе все забыли про Грету, что спала наверху. Услыхав шум, собака, открыла дверь спальни и вышла в гостиную, посмотреть на врачей. При виде купированного добера в шипастом ошейнике, те чуть не выронили носилки. Маркус ухватил Грету и запихал ее в кабинет.

А когда все уехали, проснулась маленькая Верена. Надела резиновые сапожки и побежала в лес – искать свою «мамочку», так она называла Грету. И счастье еще, что вернулся брат Маркуса. Иначе, Лизель скормила бы Джесс собакам!

– Какого черта ты так валяешься? При ребенке? Ты выглядишь, как дерьмо…

– Пошел ты, – прошипела Мать Года и легла на спину, потеряв к нему интерес. – Плевать мне, как я там выгляжу!.. Вам всем на меня плевать!..

Филипп посмотрел на девичью грудь под мятой футболкой.

В свои шестнадцать, он был очень рослым, не по возрасту развитым мальчиком. Он миновал ту пылкую стадию влюбленности, когда не смел взглянуть Джесс в глаза, но ее груди все еще волновали.

Девушка была много старше его. На целых четыре года. У нее уже была дочь… и муж, годившийся им обоим в отцы. И его брат, ее же любовник. Что он любовник, Филипп не сомневался.

Когда у нее случались обломы с Фредом, Джесс позволяла зажать себя в уголке, поцеловать, потискать. Но кокаин постепенно, вытеснил и его. Теперь она позволяла к себе притронуться лишь тогда, когда Филипп приносил наркотики.

– Не хочешь пойти помыться? – грубо предложил он.

– Зачем?!

– Будь ты похожа на человека, мы могли бы сесть в твою тачку и съездить на Репербан.

– Забудь про это! – велела Джессика. – На веки вечные, вообще, забудь! Иначе, я все это расскажу мужу!

Филипп нахмурился.

Пару дней назад они обшарили каждую выемку в развалинах замка, но ничего не нашли. Джесс стала ныть, намекая, что он все выкурил и вынюхал без нее. Потом – истерить, а Фил – огрызаться. Она обозвала его сопляком, он ее – наркоманкой. Она влепила ему пощечину, он ей в ответ и, когда они оба покатились по влажной еще листве… все случилось само собой.

Филипп стал мужчиной.

– Долбаный скорострел! – «поздравила» его Джессика, столкнула с себя и села.

Он не обиделся. Отец говорил, что женщинам наплевать – хорош ты, или же плох. Все удовольствие у них в голове и если ты не попал им в голову, то можешь забить на технику. В голове Джессики жил не он.

– Да, расскажи ему! Так и вижу, как Маркус все бросил и побежал отстаивать твою честь!..

– Я расскажу Фреду! И Фред расскажет все твоему отцу!

– Я думаю, – сказал Филипп, помолчав, – что нашего чувака посадили. И если ты хочешь в нос, нам нужно поискать нового.

– Ну, почему все это происходит со мной? – страдальчески прошептала Джесс.

– Потому что ты – наркоманка? – предположил Филипп. – Потерявшая берега торчушка, которая умудрилась подсесть на обычный кокс?.. Хотя, я не врач, конечно.

Он подождал, но Джесс не отреагировала. Похоже, пора было уходить.

– Хай, Филипп, – напомнила о себе Верена.

Она сидела, как взрослая. Сидела, склонив на бок голову и постукивала по бумаге карандашом, подражая Лизель, отчитывающей горничных. Обычно, она забавляла его своими ужимками, но сейчас Филиппу хотелось взрослых забав.

И еще Джессику. На полу, на земле, в траве… Где угодно.

– Септать не пьиично! – сообщила девочка.

Филипп рассмеялся и посмотрел на нее.

– Привет, Снежок!

Она была очень белая. Очень-очень, – даже для штрассенбергских девчонок. В начале вокруг шептались, что девочка – альбинос. И все, что рассказывала Миркалла – правда… К облегчению всей фамилии выяснилось, что нет. На молочную кожу девочки легко ложился загар, да и глаза оказались не красные, а очень светлые, прозрачные, серо-голубые.

Особо способные даже подсчитали, что девочка не могла быть от Альфреда. Тот был уже четыре года, как мертв, когда крошка Джесс округлилась в талии. Так долго детей не носят даже слоны и память о покойном была очищена.

– Как здорово, когда среди нас есть люди способные сложить два и два, – по праву главы семьи подытожил граф и дело закрыли.

Тем более, Ви уже подросла и дала куда больше пищи для разговоров.

– Изменяла мне? – спросил Филипп строго и, наклонившись, поцеловал ее в лоб.

Девочка снисходительно вытерпела ласку. Глубоко вздохнула, словно он ее утомил.

– Что такое?

Виви прищурилась; Филипп невольно улыбнулся в ответ.

– Ты очень красивая сегодня.

Она пожала плечами; она и правда, была красивая и знала это с младых ногтей.

Сегодня ее одели в черное короткое платье с белыми воротником и манжетами; белые колготки и черные туфельки. Длинные волосы были завиты и забраны в высокий хвост на макушке, щечки подрумянены, а на губах блеск. Ну, и Moschino Pink, разумеется.

Неудивительно, что у Греты нюх слабый.

– Что? – повторил Филипп. – Больше не нужны комплименты?

– Ты мне изменяй! Я внаю! Вы с Дзесикой много ваз уходийи!

– Э-эй! – Фил выставил вперед палец. – Мы ходили искать твой зонт. Сама сбегаешь из дома, гуляешь черт знает с кем, а потом я – изменщик.

Верена презрительно качнула в ответ хвостом и сморщила носик.

– Ты вьеш как и все мусины! – драматически изрекла она.

Фил с трудом сдержал смех. Даже Джессика, лежавшая без движения, слегка улыбнулась.

– Как все мужчины? – он наклонился над девочкой и ткнул ее пальцем в нос. – Если ты это знаешь про всех мужчин, то стопроцентно мне изменяла!

К его удивлению, Ви слегка покраснела.

– Что это ты рисуешь?

Девочка покраснела еще сильней.

Рисунок, над которым она работала, изображал двух разнокалиберных слендерменов, которые держали друг друга руками-вилками. Один, поменьше, был в розовых сапогах, с торчащими дыбом бежевыми палками-волосами. Другой, похоже, упал головой на штопоры. Филипп насчитал в его черепе шесть пружин, старательно выведенных черным.

Что-то внутри него сжалось. Верена сбежала, – вот все, что он знал. Исчезновение дилера он с этим пока не связывал, но что-то в ее рисунке насторожило его. Фил напряг память: боже! Это ведь в тот же день!..

– Кто это? – спросил он, слегка охрипнув.

Верена лукаво зыркнула на него.

– Это мой бойфренд, – с нескрываемым удовольствием, произнесла она.

Мой бойфьенд.

Интересант!

– Я думал, твой бойфренд – я, – сказал Филипп, притворившись обиженным.

Верена надулась и спрятала лист под стол.

– Дзессика говоиит, ты фтанес свясенником! А они юбят маеньких майчиков, а не девосек! – выпалила она так быстро, что он едва понял исковерканные слова.

Джессика у них за спиной, буквально задохнулась от смеха.

– Не драматизируй, балбеска,– простонала она. – Подождешь две минуты! Ничего страшного!

Фил вспыхнул.

Первой реакцией было подняться, врезать ей хорошенько, чтоб пургу не несла. Но рядом была собака, которая могла броситься. И маленькая девочка, которую он мог напугать.

– Нет, – притворившись, что не понял намек, Филипп честно-честно посмотрел Верене в глаза. – Это все враки, она завидует. Твой дядя Фредди тоже священник, а любит только тебя!

Смех стих.

Толстая муха, словно маленький истребитель, вспорола сонную тишину. Грета, клацнув зубами, оборвала мушиный полет.

– Урод, – прошипела Джессика.

– Знаешь, что? – сказал Филипп и, взяв Верену за локти, вытащил ее из-за стола и сел на пятки, чтоб видеть ее лицо. – Когда я стану священником, обещаю: мы будем вместе всегда-всегда, как твоя Лиззи и Мартин. Даже если ты замуж выйдешь… Плевать сколько раз!.. – он перевел дыхание, дав девчушке немного переварить, после чего улыбнулся. – А теперь, расскажи мне, Цукерхен, кто твой новый бойфренд?

Дилер. Верующий. Бойфренд.

Еще до первого выступления, отец фон Штрассенберг лично объехал всех прихожан.

На новеньком, сверкающем черным лаком, порше-макане. Злые языки утверждали, падре мог бы легко позволить себе кайен. Да хоть спортивную панамеру, но… вовремя вспомнил про обет бедности.

Собираясь в церковь, Ральф в сотый раз подумал: что именно тот наделал, чтоб оказаться здесь?

Гамбург – город миллионеров, но вовсе не католическая земля! А Штрассенберги были известной фамилией в католичестве. В Википедии говорилось, у них так принято испокон веков – отдавать второго сына в священники, а роду Штрассенбергов, без малого, сравнялось восемьсот лет. Даже по скромным подсчетам, в семье должно было набраться немало церковных шишек.

Так что же один из них позабыл вдруг здесь? В их, богом позабытом, приходе?

Перед премьерой нового падре тетя с товарками оттерли церковь до блеска; уничтожили все следы пребывания в ней отца Хофлера и даже вытравили крыс. Но, несмотря на все ухищрения, она выглядела жалкой.

Совсем, как Ральф с его новой стрижкой.

Слезами и уговорами, Агата заставила его стать частью спектакля. Статистом. Жопой на стуле. Чтоб новый священник вдруг не решил, что на фиг он никому не сдался.

И лишь когда она уговорила племянника, подстригла и купила новый костюм, стало известно: в церковь явится весь клан Штрассенбергов.

Сам граф приедет! С семьей!

Тетушка взволновалась почти до обморока. Забыв, как плакала, чтобы Ральф пришел, она стала ласково намекать: оставайся дома. Такого оскорбления он снести не мог. И заявил, что пойдет!

Тетя опять поплакала, но, когда Ральф начал задавать вопросы, смирилась.

– Будь вежливым, если к тебе обратятся, но сам ни к кому не обращайся, – наставляла она, очищая щеткой его пиджак. – А лучше, вообще не попадайся им на глаза… А еще лучше… Ах, оставайся дома.

– Я пойду в церковь!

– Но почему?

– А почему нет?! Стесняешься моего костюма?

Она смутилась.

Костюм был очень плохой, хотя и стоил сто евро. Был сшит из дешевой ткани, узок в плечах и болтался в талии, но тетушка настояла, чтобы Ральф надел именно его. Волосы мальчика, кудрявые, густые и жесткие как следует постричь не случилось. И Ральф был похож на выздоравливающего тифозника, чего никак не мог ей простить.

– Как на комиссию по делам несовершеннолетних, – подумал он, глядя в зеркало.

– Костюм хороший! – буркнула тетя. – Неблагодарный!..

Тяжело вздохнув, мальчик оправил отутюженные лацканы, провел руками по непривычно коротким клочьям волос и проклял день, когда его мать поддалась на уговоры его папаши.

– Как думаешь, граф скинет мне телефон своего портного? Если у него попросить? – спросил он, пытаясь скрыть стыд.

– Ральф, я прошу тебя, – взволнованно прошептала тетя. – Держись подальше от Штрассенбергов. Особенно, от графской четы. Я очень тебя прошу.

– Да прекрати ты, – не выдержал Ральф. – Хватит уже! Феодальное право отменили, ты слышала? Мы им давно уже не рабы! Их титулы теперь ничего не стоят! Если не нравится, пусть сидят в своем маленьком, отгороженном от быдла, мирке!

Тетя надулась и молча вышла из дому, даже забыв проверить, выключен ли газ.

Когда Ральф явился к церкви, на него даже не взглянули.

Рослые, похожие люди, – блондины самых разных оттенков, – стояли на площади и возбужденно переговаривались, будто бы на конфирмацию собрались. Он сам был уже метр восемьдесят пять, но среди них вдруг ощутил себя недоростком. Тетушка все еще дулась и тут же ушла, буквально вытолкнув его из машины.

Их осмотрели; внимательно. Не признали и тут же возобновили свои беседы.

Слегка оробев, Ральф обошел толпу и встал под деревом, подальше от посторонних. Он чувствовал себя тем, кем был – низкосортным дерьмом и очень жалел, что он не остался дома.

Ральф все еще обдумывал безболезненный способ самоубийства, когда в его плечо ткнулся чей-то палец.

– Ш или Л?

– Что? – Ральф обернулся.

– Штрассенберг или Ландлайен?

Перед ним стоял рослый очень светлый блондин, примерно его же возраста. Вот только был хорошо пострижен и его черный костюм был сшит по мерке и на заказ. Он был широкоплечий, как Ральф, узкобедрый, но с более мощными квадрами. То ли наездник, то ли футболист. Белозубый, красивый, с темными ресницами и бровями… Смазливый он был. Очень даже. Но Ральфу незнакомец чем-то понравился, хотя он и не мог объяснить чем.

Ральф улыбнулся. Стрижка была дерьмо, но зубы от природы были отличные. Не хуже, чем у блондина.

Возможно, при других обстоятельствах, он ответил бы на вопрос. Они посмеялись бы. Обменялись списками предков… Озвучили бы названия элитных школ и спортивных клубов. А после, предложили бы друг другу партию в теннис или пару кругов верхом.

Увы, они были в двух разных измерениях, хотя и стояли на одной плешивой лужайке под одним деревом.

– Ни то, ни то.

– Боже, неужто – верующий? – парень насмешливо округлил голубые глаза и перекрестился.

Он в миг окинул взглядом его костюм, прическу, сделанную тетушкиной подругой, – и тоже сделал для себя выводы. Ральф видел это в его глазах. Поэтому удивился, когда блондин, как ни в чем ни бывало протянул руку.

– Филипп. Ш.

– Ральф, – представился он. – Дитрих.

– Дитрих – как-то вскользь, непонятно, пробормотал Филипп, не сводя задумчивого взгляда с его лица. Фамилия ему явно ничего не сказала. – Такое чувство, я тебя где-то видел, но не могу вспомнить где.

– Вряд ли, – ответил Ральф. – Встречу с одним из Ш., я бы не забыл!

Филипп собирался что-то еще сказать, но тут все снова заколыхались при виде черного седана с хромированной решеткой. Крошечная беременная женщина замахала кому-то сверкающей от бриллиантов рукой и тощий юноша, похожий на бледную тень Филиппа, послушно шагнул на свет.

Машина остановилась. Выскочил щеголеватый шофер и галантно распахнул дверцу.

Оттуда высунулась женская рука, тоже в кольцах, – оперлась на руку шофера; Ральф затаил дыхание, как все остальные. Рука принадлежала очень красивой, хотя и зрелой, даме лет сорока. Ральф затруднялся точнее определить ее возраст, но уловил сходство с Мишель Пфайфер в фильме «Звездная пыль». Он невольно приоткрыл рот: затянутый в платье бюст женщины, клал на все законы природы и гордо стремился вверх, слегка покачиваясь, когда она шла.

Настоящие!

Все внутри Ральфа жарко и по животному вдруг отозвалось. Смутившись, он сунул руки глубже в карманы, как делал, во время «животных» приступов и начал думать о мертвых щенках.

Да, – если бы эта женщина взяла его в секс-игрушки, – он даже денег бы не просил!

За женщиной из машины вышел высокий, крепкий от природы блондин, который явно не утруждался походами в зал. Он обернулся, чтобы помочь еще кому-то. Тонкая ручка нервно оттолкнула протянутую ладонь и девушка лет семнадцати, высокая, стройная, как первая дама, выбралась сама. Распрямилась, нервно огладив черное облегающее платье. Тоже блондинка, тоже грудастая и такая красивая, что Ральф моргнул дважды: не примерещилось ли.

– Кто это приехал? – хриплым голосом спросил он.

– Наследная принцесса, – презрительно скривился Филипп, не сводя глаз с машины.

Судя по кругам под глазами, нервным рваным движениям и характерному шмыганью носом, принцесса сидела на кокаине. Ральф ожидал, что Тощий припадет на колено, но тот лишь равнодушно кивнул.

– Пьи-и-ивет! – засюсюкал он, склоняясь к кабине.

– Уди! – раздалось в ответ. – Я хосю Фиипа!

Публика ехидно кусала губы. Филипп беззвучно смеялся, время от времени толкая Ральфа локтем, чтобы убедиться, что и тот смотрит. И тот смотрел, хотя в груди все оборвалось. Не будь тут Филиппа, он уже рвал бы когти, спеша домой. Но Филипп все еще стоял рядом, и Ральф просто не посмел.

– А тут никто не хочет поздороваться с Ренни? – продолжал Тощий. – Только с Филиппом?

– Никто не хочет, – передразнил удачливый кандидат и ткнул Ральфа локтем в бок. – Вот, ты свидетель, что мы никого не топим в сортирах.

– Что?.. Я не понял.

– Это бледная немощь – наш будущий граф! – объяснил Филипп; потом сложил ладони рупором и крикнул. – Верена! Изменишь мне с братом, можешь забыть про бриллианты, когда состаришься!

У Ральфа челюсть отвисла. С братом? У Штрассенбергов был лишь один граф. Так Филипп – сын графа?!

Тетя его убьет!

– Филипп! – строго оборвала беременная женщина и, словно извиняясь, встретилась взглядами с «Мишель Пфайфер». – Немедленно извинись!

– Оставь, – сказала красавица. – Не стоит ругать его за желание дарить бриллианты.

Все рассмеялись, в том числе, Ральф, хотя и не понял, над чем смеются.

Он все еще улыбался, когда блондин, стоявший между «Мишель» и Кокаиновой Музой, вдруг развернулся к ним.

Виви по имени Цукерпу.

Черт! Черт! Черт!

Ральф задохнулся от неожиданности.

Перед глазами сверкнуло и потемнело. Он замер, молясь, чтоб Папоська не узнал его. И бог внезапно откликнулся. Мужчина скользнул по нему равнодушным взглядом и отвернулся к машине.

– Ви! – велел он. – А ну-ка прекрати вредничать!

– Не пекащу!

– Верена!..

– Да все нормально, – заверил сын графа. – Я ее возьму.

Он в самом деле нырнул в кабину и вытащил уже знакомую Ральфу девочку. Та яростно брыкала воздух маленькими ножками:

– Пуси меня! Отпуси! Я не юбью тебя, я юбью Фиипа!

Ральф резко отвернулся.

Ну, почему он не слушал тетю? Почему не держался подальше от графской семьи?!

Что, если девочка сейчас узнает его? Что, если ее родственники, начиная с Филиппа, конечно же, захотят спросить: а где они познакомились? А как они познакомились? А что он делал ночью в лесу?

И что он скажет?

Что собирал грибы?

– Что с тобой? Знаешь Ви? – игриво подмигнул Филипп.

Ральф молчал. Сердце билось, как сумасшедшее. В лесу Верена рассказала ему о своих родных. И описала их, как могла. И папочку, и мать свою, Грету. Чтоесли Фил был его заказчиком?.. Что если Фил искал его всю неделю? Что если девочка запомнила и его?..

Рука скользнула по остаткам волос.

Внешность у Ральфа и без кудрей была яркая. Волосы, как смола и светлые глаза; как лед, голубые. Как Принц в Русалочке, – постановила Цукерпу. И Ральф загуглил дома. Те же цвета! Если она рассказала о нем домашним, те без труда могли сложить два и два. Безвестный юноша темной ночью в лесу и… тот же юноша, опознанный днем, у церкви!..

Ральф против воли, искоса, вновь посмотрел на малышку. Верена. Вот значит, как ее на самом деле зовут. Не Вивиан, а Верена.

Сегодня ее одели, как дебютантку в фильмах пятидесятых. В нежно-розовое платье с гладким лифом и целой кучей полупрозрачных юбок. Густые белые волосы были гладко зачесаны и уложены на макушке тугим узлом. Девчушку, вроде, даже, подкрасили. По крайней мере, щеки и губы.

– Мы думаем, ее притащили эльфы, – сказал Филипп. – По виду Маркуса не скажешь, что он способен что-то там породить.

Девочка развернулась и Ральфу пришлось развернуться одновременно с ней. Так чтобы она его лица не увидела. Но Фил, похоже, не обратил на это внимания.

– У ее бабки с матерью денег – вагоны, – продолжал он словоохотливо, – Ви стоит, как бриллиант «Надежда». Вот брат и прыгает, словно стрекозунчик, а я его довожу…

– Зачем ты рассказываешь мне это?

– А почему нет? Ты детей не любишь? И зря: наша Ви – прелесть!

– …пуси меня тупая койова! – шипела девочка.

– Что я тебе говорил? – Филипп гордился, словно папаша.

– Да, уж, – Ральф выжал улыбку. – Просто сахарная… прелесть.

– Ви! Ви! – вмешалась мать. – Что за сленг у церкви?!

Девочка доверчиво уставилась на нее. Точь-в-точь белый медвежонок.

– Как надо говорить в обществе? – спросила женщина низким, продирающим до костей, мелодичным голосом.

– Купный огатый скот с заделсками интеекта, – без запинки прошепелявила девочка.

Филипп заржал, и Ральф тоже прыснул, зажав рукой рот. Девушка, которая пыталась ухватить ее за руку, яростно обернулась к ним. Ее взгляд был подобен молоту Тора.

– Что-то смешное?!

– Да! – сказал Филипп. – Есть две минуты?..

– Урод! – она отвернулась вновь и крепче ухватила малышку за руку. – Идем! С тобой хотят поздороваться тетя Лана и ее муж.

– Бывшая? – спросил Ральф, заметив, что обе устремились в другую сторону.

Филипп рассмеялся.

– Не-е-ет! Меня ждет вот это, – он кивнул в сторону церкви. – Она…

– Ты? – ужаснулся Ральф. – Священником?

Он сам пару раз подумывал. Однажды, даже всерьез… Уж очень хотелось пять тысяч в месяц. Но когда речь зашла о Филиппе, Ральф не поверил своим ушам. Казалось немыслимым, что такой богатый, красивый, полный жизненных сил чувак, вдруг станет священником… Если бы Филипп сказал, что его собрались кастрировать, чтобы принести в жертву, Ральф поразился бы меньше.

– Но ты же сын графа!.. – возразил он.

Филипп улыбнулся вновь, но не очень весело.

– Если сам граф перестанет вдруг соблюдать традиции, кто станет их соблюдать?

Под этим углом Ральф никогда еще не смотрел. Но тем не менее, ляпнул:

– Да все равно! Отправить тебя в священники – преступление против всех законов природы! Будь я твоим отцом, подделал бы свидетельство о рождении и послал вот его! – он подбородком указал на Рене, который стоял, покорно свесив длинные руки, пока его мать оттирала платочком пятно на галстуке.

– На самом деле, все не так страшно, – губы Филиппа искривились, и он уставился на облако розового фатина, которое неохотно тащилось вслед за высокой, стройной сестрой. – Могло быть и хуже. Думаешь, братец так любит Ви? Он не дурак ведь и понимает: что будет лизать ей пятки, чтоб получить хоть цент. А она – изменять ему на каждом шагу… И хорошо, если только со мной, – он снова расхохотался и ткнул Ральфа локтем в бок. – Так что, не хорони меня раньше времени.

– Я и не хороню.

Филипп опять, как-то слишком пристально, всмотрелся в его лицо.

– Черт, как ты красив, парниша! Не будь я будущим падре, сломал бы тебе лицо в четырех местах! Не выношу конкуренцию.

Ральф улыбнулся:

– Я чемпион страны среди юниоров. Киокушин.

– А я дисквалифицирован за жесткач. Кикбоксинг, – парировал Филипп и, как бы невзначай показал свой профиль. Ровный, ни разу еще не сломанный нос. – Увидимся на обеде!

Он саданул его по плечу, как друга и побежал к церкви. Ральф молча посмотрел вслед. Он понятия не имел ни о каком обеде.

Чудеса продолжаются.

Двери церкви открылись; люди начали заходить.

По большей части, родственники нового падре, однако, и слабоверующие пришли. Взглянуть своими глазами на человека, происходившего чуть ли не от крови Ансгара, первого епископа Гамбургского. На него и остальных Штрассенбергов. Они того стоили.

Точно, без дураков!

Как в Википедии: красивые, высокие, белокурые… Ландлайены явно уступали им внешне. По крайней мере, мужчины.

Виви с Джесс еще стояли с родителями, и Ральф решил не мелькать. Он отошел подальше и сел на корточки, облокотившись спиной на старую, всю в зазубринах, стену. Историки много спорили о глубоких бороздках на камне, явно оставленных каким-то оружием. Одни считали, что мечом о стену «чиркали» на удачу, другие, что в благодарность – за то, что они смогли вернуться домой… Ральф тоже был благодарен.

Изо всех сил!

Был благодарен господу, что его опять пронесло. Что Папочка не скормил его «маме Грете». Не оттащил в полицию. Что он его не узнал. Ральф был благодарен за то, что его не ищут, не вспоминают, не пытаются ни в чем обвинить, но… глядя на платье, цвета сахарной ваты, Ральф никак не мог успокоиться.

Я юбью Фиипа! – звенело в ушах.

Он понимал, что девочке всего пять, – так она сказала, – но все равно ревновал. Быть может потому, что Филипп красив? Одет как надо и графский сын? Ральф сам не мог объяснить, что его задело. Сама девчушка или соперник?

И… то, что странно ревновать пятилетку.

Красавица Джесс что-то прошептала матери и взяла за руку ребенка. Даже не взяла, а схватила. Девочка сморщилась от боли, уперлась белоснежными лаковыми туфельками в асфальт и… вдруг увидела Ральфа.

Их взгляды встретились.

Детские глазки словно вспыхнули изнутри. Девочка радостно приоткрыла блестящий вишневый рот и помахала маленькой белой сумочкой. Сгорая от нелепого счастья, Ральф вскинул палец к губам.

– Тихо, малышка, тихо!

Ви глубоко моргнула.

Время замерло, натянулось между ними тугой струной. Ральф чувствовал испарину меж лопаток. Сердце ухало, как церковный колокол.

Джессика волокла за собой сестренку, словно щенка и девочке приходилось быстро-быстро перебирать маленькими ножками. И она оторвала взгляд, уцепилась свободной ручкой за руку сестры.

– Мне бойно! Сышишь? Я не могу так бысто!

– Потому что эти туфли тебе малы, но ты не захотела другие!

– Они касивые!

– Тогда наслаждайся ими и не канючь!

– Джессика! – шикнула мать.

И обе остановились. Аккурат рядом с ним!..

Ральф опустил глаза, желая провалиться сквозь землю.

Ему было стыдно за свой убогий костюм. За свою стрижку. За то, что он не их круга и то, что девочка, даже маленькая, вскоре это поймет. Поймет и разочаруется и Ральф, – он это уже почти чувствовал, – Ральф умрет. Он ждал, не смея поднять на нее глаза. Они стояли так близко, что Ральф ощущал их запахи. Клубнично-розовый жвачный запах Верены, тяжелые, мускатные духи Джессики и… горький запах стыда, – который шел от его рубашки.

– Смотьи, какой майчик, – не утерпела Верена. – Павда же, он касивый?

Джессика обернулась. Ее взгляд упал на него и отскочил, как мячик. Нос сморщился.

– Уличная крыса, – сказала она, не заботясь, что Ральф тоже слышит. – Только тебе и может понравиться!

Его буквально обожгло изнутри. Как большинство людей, бесконечно гнобящих самих себя, он озверел, услышав то же от постороннего.

Девочка, как ни странно, тоже. Она приоткрыла в возмущении рот, ее глазенки злобно сверкнули.

– Ты вьешь! – взвизгнула она. – Он не кьиса!

– Нет, я не вру! Взгляни, как он одевается!

Все стихло.

Взгляды устремились на них. Ральф задыхался от беспомощной ярости. Он мог сломать ей лицо в четырех местах, но не посмел бы даже ударить словом. Сестрица была права. Он ничего не мог возразить.

– Кто это? Кто это? – раздавалось со всех сторон.

Защищенная своими деньгами и положением, Джессика даже головы в его сторону больше не повернула. Понимала: у него руки связаны. А если и не понимала, то лишь потому, что никогда еще не получала по морде.

– Понятия не имею, кто это! – ответила Джесс. – Какой-то плохо одетый хрен, который нравится нашей Кукле.

– Как ты меня назвала? – спросил Ральф глухо и медленно, набычившись, встал.

Девушка усмехнулась:

– Уличной крысой? Хреном?

Она явно думала, что он испугается, прижмет уши к черепу и десять раз извинится, но Ральф лишь сузил глаза.

– Следи за речью, Наркоша.

Джессика задохнулась от ярости; она так сильно и широко распахнула рот, что Ральф увидел ее миндалины.

– Что?!

– То, – сказал он. – Травпункт у нас далеко, а кладбище тут, под боком.

– Ты!.. Ты!.. – слова не шли ей на ум.

– Лизель! – звонко крикнула девочка. – Лизель! Джессика снова позоит нас!

«Мишель», которая оказалась Лизель, сгустилась из воздуха, словно джин. Она ухватила Джессику за предплечье и яростно развернула к себе.

Девушка, по инерции взвизгнула что-то и лишь потом поняла, что перед ней мать.

– Я пошутила! – сказала она и с вызовом, и в то же время, так жалко, что Ральф сумел простить ее за костюм. Она сама была жертвой. – Эта маленькая дурочка бросается на каждого пацана в округе… Не надо таким ранимым быть, блен!

– Еще одно только слово и ты поедешь домой, – сказала мать очень тихим голосом и разжала пальцы. – А то еще и в лечебницу… Отпусти Ви!

Джессика отшатнулась. Она демонстративно приподняла руку и разжала пальцы, словно бросая вниз ладошку сестры. Ви тут же отпрянула, спрятавшись за Ральфа и он машинально опустил руку ей на плечо и осторожно коснулся пальцем упругой щечки. Все взгляды устремились на них. Лишь Джессика, яростно стуча каблуками, шагала к церкви, наклонившись вперед. Словно шла против ветра.

– Ви? – улыбаясь, сказала мать. – Мы собирались не изменять Рене, пока мы не вырастем, так ведь?

– Это мой Пьинц! – сказала девочка шепотом и еще крепче обхватила Ральфа за ноги. – Мозно я выйду за него замуз, чтобы не изменять Лене?

Люди заулыбались, заумилялись. Даже Рене еле слышно хрюкнул. Мать девочки тоже протянула руку, погладив по круглой, белой, как мрамор щечке, слегка тронутой румянами.

– Можно, детка. А теперь, разожми ручки, – сказала она с улыбкой. – Иначе, ты передавишь парнишке кровообращение и в браке будешь грустить.

Все засмеялись, но это был добрый смех. Почти что угодливый. Ральф вдруг поймал себя на мысли, что сам смеется, не сводя глаз с сияющей детской мордочки. Ну, что за день такой? Будто он – Золушка.

Ральф видел, как тетя бегает за спинами рослых белокурых людей, пытаясь понять, что он опять натворил. Но притворился, будто не видит.

Девочка неохотно разжала руки, но тут же ухватила его ладонь.

– А можно, он сейчас со мной сядет? – спросила она у матери.

Женщина снисходительно покачала головой и улыбнулась Ральфу. Она не говорила всякой кокетливой ерунды, как делают женщины, гордясь своими детьми. Не извинялась, не говорила: ох, эти дети.

– Можно, ты сядешь с ней? – спросила она таким тоном, словно они друг друга знали сто лет.

Ральф дрогнул было, но ее взгляд говорил: спокойно. Я знаю, мальчик, но остальные – нет. Просто подыгрывай и все будет хорошо.

И он промямлил:

– Надеюсь, Рене не вызовет меня на дуэль.

– Я не юбью Лене, – сообщила девочка и протянула руки. – Ты понесешь меня?

Зрители начали расходиться, Ральф пожал плечами и наклонившись, поднял ее.

– Элизабет, – еле слышно сказала женщина, но руку не протянула.

Ральф почему-то решил, что этой бабе руки целуют, а не жмут и поудобнее перехватил Верену.

– Ральф, – сказал он так же тихо. – Ральф Дитрих.

Женщина задумчиво рассматривала его, улыбаясь при этом одними глазами.

– Дитрих, – эхом повторила она.

– Павда же, он касивый? – вывернув голову, спросила малышка.

И мать, задумчиво кивнула в ответ.

Принцы и туфли

Взобравшись на лакированную скамью, Верена чинно расправила пышные юбки.

Ее короткие маленькие ножки торчали из-под оборок.

– Эти туфли просто убивают меня, – пожаловалась она, явно подражая говору Лизель и томно посмотрела на Ральфа.

Тот выжал улыбку, не зная, что ей сказать.

Он не имел никакого опыта с маленькими детьми. Собственный детский опыт был бесполезен. Ральф знал, что туфельки ей малы, но понимал, что не может сейчас расплакаться, причитая на все лады, что девочка разорит его, как это делала тетя. Больше память ничего не подсказывала, а Ральф был слишком взволнован, чтобы импровизировать.

Вокруг шептались, графиня разговаривала с Рене, Филипп подмигивал ему со своей скамьи, как лучшему другу, а граф в упор рассматривал то его, то тетю. Прямо глаз с нее не спускал, а тетя своих упорно не поднимала…

– Ла-а-альф? – напомнила о себе Верена.

– А?..

На миг зависнув, Ральф посмотрел на ее туфельки. Белые, лаковые. Атласные ленты крест-накрест завязаны вокруг маленьких лодыжек. Белые, как тетушкино лицо.

Она на миг обернулась к нему и в ее взгляде, Ральф прочел будущее. Дома, его ждут не просто слезы, а истерическая трагедия в пяти актах. Попытка тети самоубиться?.. Попытка убить его?..

– Куда ты смотъишь? – спросила Верена, сузив глаза. – У тебя там подъюшка?

Прищур у нее был довольно взрослый и даже злой. Ральф рассмеялся от неожиданности: она ревнует? Самая мысль была идиотская. Ревнует, да! Наверное, душу выплакала в плюшевого медведя.

– Э-э-э, нет! – брякнул он, ощущая себя придурком. – Там… Видишь тетенек? Если они услышат, что тебе туфли жмут, то скажут, что я не Принц и принес тебе чью-то чужую обувь. Ты знаешь сказку про «Золушку»?

Девочка наклонилась и посмотрела туда, куда он велит. Потом ответила:

– Внаю. Я ие не юбью.

И очень пылко поведала, каким дураком, был Золушкин принц, если не смог вспомнить девушку, в которую так влюбился. Ральф понял лишь половину, но смысл уловил. Ее рассуждения показались ему забавными.

– Принц из «Русалочки» тогда, еще хуже, – заметил он.

– Папоська говоит, он пвосто дуень. Усавочка юбила его и быва немая…

Дурень, в общем. Бросил немую девочку, что не могла пилить ему мозг.

Ральф с интересом выслушал Ви и посмотрел на Маркуса. В лесу, с красавицей-доберманшей на поводке, он показался ему мощнее и маскулиннее. Сейчас, в своем идеальном синем костюме, Папочка выглядел пресно и очень скучно. Как дорогой, но безликий манекен. И вспомнив ремарку, что обронил Филипп, Ральф тоже засомневался. Он не выглядел способным кого-то там породить.

– …он бы хотей стобы Джесси быва немая, – закончила девочка и перевела дух.

Джессика, сидевшая рядом с отцом, яростно сжала рот.

– Мы бы все этого хотели, – подтвердила Элизабет, сидевшая с другой стороны и взглядом осадила вспыхнувшую девушку.

– Но почему? Она ведь такая милая, – Ральф вздохнул.

Женщина рассмеялась.

– Безумно!

– Напомни-ка, – подозрительно вмешался Отец, – откуда ты знаешь этого мальчика?

Ральф снова дернулся и вспотел. Представил себе вопросы, который Папочка постеснялся задать в лесу. Затем ответы, которых у него не было.

– Это – Ральф Дитрих, – невозмутимо сказала Элизабет. – Он сын Агаты, управительницы церковного комитета. Было бы много уважительнее, если бы ты его тоже знал!

– Я не могу знать всех знакомых Фреда!

– Он мой бойфьенд! – сказала Верена. – Мне мовно. Фиип сказал, он будет меня всегда юбить. Невазно скойко я выду замуз! Как Лизель и…

Лизель с улыбкой велела ей замолчать; тонкие пальцы, унизанные перстнями, легли на предплечье Ральфа.

– Ты знал бы о Фреде больше, если бы вы общались, – скучающим тоном сказала женщина. – Хотя бы в то время, что ты рисуешь с него этого упыря…

– Аида!

– Ах, да, Аида. Ральф, это Маркус. Отец Верены. Мой сын.

Сын?

Ральф задохнулся от удивления, – по самым строгим расчетам, ей было сорок! А Маркусу никак не меньше, чем тридцать пять. Но тем не менее, он кивнул и даже сумел сделать вид, что знает, кто такой – Фредерик.

– А эта вот маленькая жемчужинка, – Лизель кивнула на Джессику, – его жена Джессика. Мать Виви.

Мать?

– Я ее не юбью! – упрямо повторила Верена. – Она тупая!

– Не будь я тупой, я предохранялась бы! – шепотом взвилась Джессика.

– Заткнись, – перебила Лизель и нежно улыбнулась в ответ. – Все уже в курсе, что ты не предохранялась.

Возникла неловкая пауза, перемежаемая тихими смешками.

– Э-э, сын фрау Дитрих, – заговорил Маркус, переждав перепалку с таким лицом, будто Джессика понесла от Святого духа. – Чудесная женщина, я ее встречал.

– Она чудесная, – сказал Ральф и улыбнулся, представив себе, как взбесилась бы его тетя, узнав, что кто-то усомнился в ее невинности. – Но я не сын, я ее племянник.

Мать с сыном как-то странно переглянулись. Лизель чуть нахмурилась, взглянув на Агату, Маркус бросил быстрый взгляд на скамью, где граф подавшись вперед, что-то считал на пальцах.

– Племянник? – переспросила Лизель.

– Да, – сказал Ральф, – племянник.

Женщина ничего не ответила, а Маркус опустил голову и принялся поправлять завязки на убийственных туфлях Ви.

Посторонние звали его «отец».

Когда прихожане стали вставать для благословения, Ральф пылал и горел. Встать удалось только со второй попытки.

Теперь-то он понимал, почему в лесу, Маркус показался ему внушительнее. Они были близнецы и на первый взгляд, ужасно похожи, – но только на первый взгляд. Когда появился Фредерик, его брат померк.

Даже сквозь сутану и парадное облачение угадывался его мощный торс атлета.

И он узнал его, боже-господи! Священник сразу его узнал.

– он носит черное платье, – сказала девочка той ночью в лесу.

– его все зовут «отец».

– он красивый и очень большой.

Ральф ощущал себя шантажистом. Призраком Оперы, явившимся на спектакль Кристин Даэ.

Он бы сбежал, если бы он мог. Но он не мог: сидел в самой середине. Верена держала его за руку, не сводя сияющих глаз с отца. Даже Джессика, сидевшая рядом с Маркусом, казалось, смягчилась. Ее губы были такими мягкими, а взгляд таким… влажным, что Ральфу пришлось положить пиджак себе на колени.

И Ви, и Джессика сидели, не шевелясь. Сидели одинаково, всем телом, подавшись вперед, они смотрели на священника не мигая. Ловили каждое его слово, каждый жест, каждый взгляд.

– Он потрясающий, правда?.. – сказала Джессика Ви. – Ты только посмотри на него! Он твой… дядя.

– Джесс, – почти что нежно одернула ее Лизель, – Звездочка, не сейчас.

***

Если бы Ральф, впоследствии, решил рассказать кому-то, как нашел бога, он рассказал бы об этой мессе. И о словах, которые произносил Фредерик. Ральф не мог вспомнить, что это были за слова, но навсегда запомнил то ощущение, что испытывал.

Благоговение. Да, иначе не назовешь.

И его слова, и то, как все они крепко держались за руки. Виви, он, Лизель и Джесс…

…Когда Ральф подошел для благословения, он больше не волновался. Все на свете утратило старый смысл и обрело новый. И в этом, новом смысле, Ральф больше не стеснялся ни священника, ни себя.

Выпустив его руку, девочка шагнула вперед и широко открыла накрашенный блеском вишневый ротик. Ральф даже удивился, когда Джесс села на корточки и, сама лично, помогла ей накрасить рот.

Это сильно контрастировало с тем, как она обращалось с дочкой до службы.

– Я хосю быть касивой для дяди Фьедди, – сказала Верена Ральфу, когда Джессика закончила.

– Ты очень красивая, – уже без запинки ответил он.

Джессика только насмешливо фыркнула, мол, еще в задницу ее поцелуй.

– Не забудь сказать «хорошая проповедь», – напомнила она Ви и пошла первой, держа дочь за руку. Ральф, которого та держала второй рукой, посеменил за ними. Мысли метались между прослушанной проповедью и задом идущей перед ним девушки…

– Осень холосая поповедь, дядя Фьедди! – произнесла Верена заученные слова, жуя полученную гостию.

И все, конечно же, умилились. Такая она была милашка, в своем стремлении корчить из себя взрослую.

– Пресвятой отец, – шепотом подсказала Джессика и девочка повторила:

– Пьесвятой отес дядя Фьедди!

Все рассмеялись, в том числе Фредерик и Ральф подумал: чего ему это стоило. Опустившись коротко на одно колено, священник поцеловал дочь в голову и под общее протяжное оуу-у-у, легонько подтолкнул в спину.

– Все, Цукерпу, – сказал он. – Теперь иди с мамой. Я тоже скоро приду.

Судьба за пять пфеннигов.

Близнецы Штрассенбергов вставали перед вопросом веры, как остальные. Только решался он чуть сложнее. Обычные сыновья стопроцентно знали, кто из них первый, а кто второй, близнецам приходилось быть креативнее.

Маркус и Фредерик бросали монетку. Цена вопроса – пять пфеннигов. Евро вошло в обиход много позже, монетка была нужна им прямо сейчас. Мать конечно же говорила, что Фредди родился первым, но она что угодно тогда сказала, лишь бы оставить при себе Фреда. Мальчики это знали и Маркусу казалось, что Фредди этого не хотел. Брат сам предложил бросать жребий и сам же вынул монету.

Она взлетела в воздух и, кувыркнувшись, шлепнулась на ладонь.

– Орел, – сказал Фредди.

И проиграл.

Под тихие слезы матери все было решено. Фредерик отправится в семинарию, Маркус продолжит род. Он не особенно жаждал иметь семью, но и муштра в семинарии не привлекала его. Тогда, в пятнадцать, Маркус всем сердцем верил, что он прославится, как художник.

Так пролетело новых пятнадцать лет.

Он даже не помнил, как и при каких обстоятельствах, в доме обнаружилась Джесс. Встречая ее в столовой, он думал, это его сестра. По крайней мере, приемная. Мать столько раз выходила замуж, что он решил: очередной муж все же сделал ей ребенка.

Или же, дядя Мартин не уследил.

Суть дела Маркус уловил точно.

Джессика в самом деле была из материнской родни. Осталась совсем одна; сиротой с огромным наследством. Ее отец покончил с собой, мать сошла с ума… Была еще какая-то мерзкая история, про инцест, но Маркуса это все не интересовало. Альфред был мертв, его жена пускала слюну на смирительную рубашку, Джессика молчала и улыбалась. Было намного легче закрыть глаза на все и вернуться на свой чердак, в мастерскую.

То, что Джессика станет его женой, его не особенно возмутило. Он был из Штрассенбергов, жениться по любви им не полагалось. Спасибо, хоть, не одна из Штрассенбергских кузин! Красота в их роду, по большей части, доставалась мужчинам. Женщины были мелкие, худосочные с широкими бедрами и ногами, похожими на ножки рояля. Джессика же была дальней родственницей матери. Красавицей, как почти все девушки Ландлайен, которых он встречал. И Джессика хотела выйти именно за него.

Ей было около пятнадцати, но выглядела девушка много старше. Развитие у Ландлайенов начиналось с роста груди и когда Джессика выходила в свет, самые ярые противницы ранних браков, шептали, что девочке уж пора. Хотя бы для того, чтобы их мужья не посворачивали себе шеи!

Маркус был единственным, кто считал, будто Джесс – мала.

В последний раз, когда он выталкивал ее из своей постели, так и не овладев, Джесс закатила истерику. Да такую, что прибежали не только слуги, но и Лизель.

– Она сумасшедшая, – сказал Маркус, когда мать с трудом уложила Джессику, подсыпав ей чего-то в стакан. – Я не хотел тебе говорить, но это не первый раз, когда она… ммм… пристает ко мне.

– Она влюблена в тебя, идиот проклятый!

– Да ей четырнадцать!

– Ей почти шестнадцать. Я в ее возрасте уже носила тебя… а твой отец вовсю тратил мои деньги. Мои, заметь! Деньги своей жены, а не своей матери!

– И что? Ты забыла, чем все закончилось?! – взвился он.

Мать улыбнулась, сбавила тон и принялась объяснять, что рожать в наше время не обязательно. Даже наоборот… Но девочка уже взрослая и готова. Если он дал согласие на помолвку, очень глупо отказывать ей в любви. Не хочет же он, чтобы Джесс пошла получать подростковый опыт в других местах?..

Маркусу было плевать, куда пойдет Джессика. Судя по ее ловкости, она могла этот опыт преподавать!

– Пускай уходит, – заявил он. – Тем лучше для нас обоих.

Такие женщины до добра не доводят. Стоит поддаться раз, и ты уже никогда не вылезешь из ее кровати, забыв про все остальное. Маркус не хотел забывать. Тогда он все еще в себя верил…

– Я это вижу иначе, – сказала Лизель, не глядя ему в глаза. – Если Джесси уйдет, ты уйдешь следом, милый. Тебе уже тридцать два. Пора бы признать, что в искусстве ты полный ноль и думать, на что ты будешь жить дальше.

– Что?.. – он осип. – Ты меня выгонишь из дома?

– Я нашла тебе жену, идиот! Красивую и с деньгами. Так не просри ее!

Мать встала. Холодная и презрительная, какой бывала всегда, когда речь шла о нем и его картинах.

– Фредди, – сказала она, – унаследовал красоту и шарм отца, ты же – его никчемность. Если спать с Джессикой – это для тебя слишком, ты будешь спать под мостом.

– Ты слышишь, что ты несешь?!

– Видит бог, я сделала, что могла. Я не могу и спать с ней вместо тебя!..

Джессика лежала в постели и явно ждала его. Очень напряженно ждала. Маркус обреченно опустился на край кровати. После смерти отца, – когда, промотав наследство жены, он стал набирать кредиты, – они буквально, – остались нищими. Мать была жесткой, но Маркус прекрасно помнил первого отчима. Его блестящую лысину, его брюхо, его торчащие из ушей пучки волос. И мать с застывшим лицом, на котором замерзшим озером сверкала улыбка. Он был хорошим парнем, даже отличным. Он был им с братом хорошим отчимом и Маркус посылал ему открытки на Рождество, пока господин Вальденбергер не умер, но… как мужчина, он был ужасен.

Мать расписала в подробностях через что ей пришлось пройти. И чуть ли не силой вытолкала за дверь. Заставила идти в спальню Джессики.

– Джесс, – сказал он, почти умоляюще. – Ну, зачем тебе это, Джесс?.. Ты такая красивая, такая молоденькая…

– Мне нравятся мужчины постарше, – свирепо сказала Джессика, упрямо глядя мимо него.

И что-то в ее глазах напугало Маркуса. Это были глаза одержимой. Глаза его матери, когда она рассказывала про то, как Хорст Вальденбергер потел и хрипел на ней… Чего он, Маркус, хотел от Джессики? Уговорить ее беречь себя в чистоте, пока сам он пачкает холсты в мастерской?.. Сказать, что просто ее не хочет? Что он художник и остальное просто не для него?

Да Джесс порвет его на куски!

Как критики – последнюю из его работ. Он слышал, на что способны отвергнутые женщины и кое-что вдруг щелкнуло у него в мозгу. Альфред… Спал ли он с дочерью? Или, он отказал? В том, что Джессика способна хотеть отца, Маркус отчего-то не сомневался.

Не просто хотеть; преследовать!

Все в голове смешалось. Он выпил прежде, чем к ней прийти. Любимое пойло матери, туманило с непривычки мозг. Джессика была Гретхен, Джессика же была Лилит…

– Ты такая красивая, – признал он, надеясь, что что-то в нем шевельнется и та Другая, Чужая, покинет его голову навсегда.

– Тогда почему ты меня не хочешь?

– Я художник, – невпопад ляпнул он.

Джессика крепко сжала зубы.

– Позволь написать тебя!.. – сказал Маркус первое, что пришло на ум. – Обнаженной… Пожалуйста! Прошу тебя, позволь написать тебя ДО всего…

Это ее, похоже, чуть взволновало.

– Меня? Но я никогда не пробовала позировать…

– Я тоже много чего не пробовал, пока не решился на первый раз! Я художник, ты понимаешь?.. Для меня рисовать, все равно что любить… Позволь написать тебя, позволь мне любить тебя по-моему… Хорошо? Позволь мне налюбоваться… Потом… я так боюсь тебя разочаровать. Дай мне привыкнуть к тебе.

Не давая девушке осознать, Маркус схватил ее за руку и поволок на чердак. Он был почти что уверен, что если и там не сможет, то он нигде не сможет. И никогда. Она была красивее, чем любая женщина. Даже Марита!.. Но он не хотел ее. Если быть совсем честным, он даже Мариту не хотел. Лишь любил: бессловесно и безответно.


Фредерик вернулся примерно через неделю после того, как Джессика начала позировать.

Он возмужал, но выглядел много моложе брата. В Эссене он увлекся качалкой и солнечными ваннами, отчего стал похож на пулбоя, но даже Маркус не мог отрицать, что Фредерик красив. Он был всем тем, кем он, Маркус не был. И Маркус с горечью мусолил в голове мысль, что это Фреду следовало остаться. В семинарию следовало идти ему.

Мать была права.

Писать он мог бы и в церкви, а целибат был бы добровольным не мучительным… Маркус все еще смотрел на Фредерика и мать, когда в гостиную неровно и крадучись, вошла вернувшаяся из школы Джесс.

Она резко встала.

Тихо охнула, словно напоролась на невидимое стекло. Фредерик не договорил. Он обернулся с задранным до плеча рукавом футболки и тоже замер. На миг Маркусу почудилось, что воздух в гостиной стал вязким, словно персиковый сироп: Джессика увидела Фредерика, Фредерик заметил ее.

– Это твои собаки? Там, на заднем дворе? – спросила она резким странным тоном.

– Нравятся доберманы?

– Нравятся? – она рассмеялась. – Да я с ума схожу! Могу я пойти поиграть с малютками? Я знаю, что уши гладить нельзя…

– Это и есть моя Джессика, – сказала Лизель. – А это – Фредерик, дорогая. Мой сын.

И Маркус отчего-то ощутил раздражение. А он ей кто? Дочь?

– Иди, любимый, покажи ей своих собак, – сказала Лизель и встала. – Маркус, пойдем со мной.


…Фредерик привез четырех взрослых сук и четырех щенков, из лучших итальянских питомников. Он собирался добрать необходимые по службе очки и снова вернуться в Рим, чтобы там возвыситься.

Устроившись под бок к дяде Мартину, который дослужился до епископа Гамбургского, Фред занимался тем же, что и всегда: гонял верхом с Себастьяном, да пропадал на старой отцовской псарне. Джессика то и дело крутилась там, вереща, как любит играть с собачками и позировать уже не хотела.

Маркус был только рад.

Отставив незаконченный портрет Джессики, он вернулся к настоящей работе. Работа поглотила его. Опять. Мать от него отстала, брачный вопрос был давно решен, а сам он готов был на ком угодно жениться, лишь бы ему позволяли спокойно работать на чердаке, не отвлекаясь на малолетнюю истеричку.

Если Фреду так хочется – ради бога!.. Он далеко не первый священник, скрестивший пальцы, давая главный обет.

Пусть он возьмет право первой ночи, пусть все оставшиеся ночи, возьмет себе. Поделит ее с дядей Мартином, Себастьяном и его лошадьми. Пусть только Джессика прекратит доставать его!..

Как Маркус тогда ошибся, решив, что худшее позади!

Как он забыл, что в человеческой арифметике один и один всегда дают в сумме три!.. Как он забыл, что Джесс – зверушка их матери? Как он забыл, на что способна их мать, когда на кону – деньги?

Однажды вечером, Фредерик постучал к нему.

Маркус как раз мыл кисти, задумчиво разглядывая сделанное за день и брат его слегка удивил.

– Есть разговор.

– Конечно, не об искусстве, – поддел он.

Фредерик отмахнулся.

– Ты никогда не думал о том, чтобы пожениться чуть раньше?

Маркус отметил, как тот серьезен и бледен сквозь густой медовый загар.

– Ей только-только будет семнадцать.

– Я знаю.

– Еще слишком рано.

– Боюсь, уже слишком поздно.

Маркус выронил тряпку.

От наглости брата потемнело в глазах. Мало того, что он бесстыдно увел у него невесту, – как раз это Маркус собирался ему простить. Он забрюхатил ее! И вместо того, чтобы отвести на аборт, собирался подсунуть ребенка Маркусу.

– Да ты с ума сошел?! Ей семнадцать.

– Я знаю, сколько ей, я с ней сплю! Послушай, Джесс мне все рассказала. Она согласна выйти за тебя, Маркус, она согласна, чтобы ты рисовал и жил на ее деньги… Единственное, на что она не согласна, это рожать вне брака. Это выгодно для всех нас… Дело ведь не только во мне и Джесс. Мама… она всерьез на тебя сердита.

– И все, что я должен сделать, чтоб ублажить ее, это притвориться, будто педофил – я, – саркастически подытожил Маркус, хотя и помнил взгляд матери.

– Дети не залетают! – обрезал Фред.

– А взрослые люди предохраняются, мать твою!!! – крикнул Маркус. – Я бы и так женился на ней, как и собирался! Но не сейчас! Как минимум, через год!.. Ты уезжать собрался! Зачем вам дети?!

Фред в два шага пересек комнату, Фред рухнул перед ним на колени, словно перед Христом. И… Маркус оказался женатым.

Принесенные феями.

Сняв облачение, Фредерик на минуту задержался у зеркала.

В ноябре ему исполнится тридцать восемь. Самое время для пары горьких морщинок и нескольких серебряных ниточек в волосах. Фредерик готов был покляться, что всеми ими, обязан лишь одному человеку.

Матери.

Да, перед ним была Джессика, а сам он думал не головой, – тут Маркус не ошибался. Но кто все время стоял за Джесс? Кто филигранно подсказывал ей нужные ниточки? Кто кропотливо и вкрадчиво обучал ее всем тем штукам, от которых он потерял голову?.. Потерял и не находил, пока не родилась девочка.

Когда родилась Верена, чары разрушились. Кружевная, сотканная из теней и соблазнов Богиня исчезла. Осталась лишь хлюпающая носом, испуганная девчонка, срывавшая досаду на новорожденную дочь.

Кормить? Никогда! Ухаживать?! Найми няню!

Лизель целиком и полностью углубилась в Ви, услуги Джесс ей больше не требовались.

И сам он, надо признать, куда сильнее волновался о девочке. С каждым годом, все больше.

Едва его Виви научилась ходить, как у нее появились духи и туфли, прически, блеск на губах и «бойфьенды». И все вокруг намекают, что это – безумие. А он только улыбается и млеет, как идиот, когда Виви шепелявит те же слова, что когда-то четко выговаривала Джессика.

– Ты моя юбовь, павда, папоська? Ты моя юбовь!

Сперва она твердила, что станет его женой, потом была влюблена в Себастьяна, затем перекинулась на Филиппа и вот, уже этот мальчик, встреченный в лесу. И Лизель, вместо того, чтоб это пресечь, лишь поощряет ее, подбадривает. Джессика по-прежнему ребенком не занимается: ей до дочери дела нет. Но ему-то есть!.. И мать все это прекрасно видит. И дергает за ниточки уже его девочку.

Ты моя любовь, папочка… Ты моя любовь!

Не стоило ему возвращаться. Ведь он же знал, какая она!.. Ведь знал, что Мартин лежит у нее под пяткой. Не будет уже никакого Рима. Будет Гамбург, Джессика, мать и дочь. И уже не крикнешь матери: папа умер! Я – это я, а не мой отец!

Мать и его опутала.

Никуда ему уже не уйти. Не спасла ни церковь, ни суперпрочные презервативы, которые советовал Себастьян. Смех и смех. Как только Маркус подумать мог, что он не предохранялся. Да еще как он предохранялся! А Джесс говорила, будто таблетки пьет.

И вот уже пятый год пошел их Таблетке.

Да, Ви – чудесная. Такая хорошенькая, такая любящая, такая смешная. Но она вырастет. Лет через десять ей уже будет не до него. И что ему останется? Джессика? Грета? Мама?

Он вновь подумал о пареньке. Расхохотался коротко и оборвал себя. Суперпрочные, да, Себастьян?

Когда собака вывела Фреда к детям, залаяла, подавая сигнал, мальчишка испугался до полусмерти. Когда он загородил Верену собой, выставив сложенный зонт, как меч, у Фреда буквально сердце оборвалось.

Он сразу узнал черты, хотя они и исказились от страха. Эти глаза!.. Такие пронзительные, такие светлые, голубые. Такие незнакомые в обрамлении черных ресниц и в то же время, такие знакомые.

Ошибки быть не могло.

И он готов был поклясться: мать тоже все поняла. Не потому ли усадила мальчишку рядом с собой? Так, чтобы все его видели. В особенности отец. Интересно, видела ли Марита?

Не сомневаясь, что парень все еще там; сидит между его мамой и его дочерью, пока графиня рвет зубами перчатки, Фред вышел в садик перед домом священника.

***

Там, за накрытыми под навесом столами, пчелами гудела семья.

Все развернулись, когда он вышел. Зааплодировали. Словно он был не настоящий священник, а лишь актер с успехом отыгравший спектакль. Минуты две все восторгались услышанным, затем вернулись к своим тарелкам. Шоу закончилось.

Фредерик вскользь подумал, что так и есть. Весь их обычай отдавать одного сына церкви – сплошной спектакль. Куда ни ткни, обнаружишь пару-тройку любовниц и внебрачных детей. Все, до единого, конечно, законнорожденные. Штрассенберги.

Фредерик обвел взглядом многочисленную толпу, отыскивая Верену. Той нигде не было. Мать стояла с какой-то женщиной из церковного комитета; широкополая шляпа закрывала лицо Лизель, но лицо женщины говорило за них обеих. Лизель наводила справки.

Бедный пацан…

Джессика, сидя под деревом со своими кузинами, о чем-то болтала. Даже смеялась. Что это на нее нашло? Так служба понравилась, или свежий кокс подвезли? Помимо воли, все внутри сжалось. Ну, почему она не всегда такая? Зачем она усложняет все?

Он был крепко-накрепко привязан и к ней, и к дому, и к матери. Ребенком занимаются все на свете, кроме нее. Маркусу плевать на их связь и все остальное. Лучшего фиктивного мужа ей не нашли бы даже на «Холостячке»! Но вместо того, чтобы успокоиться и начать жить, Джессика увлеклась холодным самоубийством. Кокаин, алкоголь, истерики… Затихнуть до полнолуния и все повторить.

Порой, Фред думал забрать обеих девчонок и увезти прочь. Подальше от матери, подальше от всей семьи. Начать все с начала, на новом месте. Быть Джесси мужем по-настоящему, а Ви запретить красить губы и обливаться парфюмом каждые пять минут… Но в глубине души Фред все понимал: никуда они не уедут. У него не достанет низости поступить так с братом. Сбежать при всех с «его» дочерью и «его» женой.

А если бы и хватило… Джесс, может быть и понравится, но вряд ли Верена так просто откажется от всего, к чему она так привыкла. И сам он… Что он будет там делать? Жить на деньги жены? Как отец жил на деньги матери? Его профессией была церковь. Он лишь трепался с кафедры, да разводил собак, не особенно задумываясь о деньгах. Деньги всегда добывала мать. Они только тратили, не считая.

Джесс тоже была богата, но… Окажись он полностью в ее власти, не останется другого пути. Только в Эльбу, как отец сделал. С годами Фред все чаще приходил к выводу, что их отец покончил с собой.

Не все пути от Элизабет вели в Рим. Отец вот, заехал в Эльбу.

Тяжело вздохнув, священник снова поискал глазами Верену. Почти уверенный, что она – с парнишкой, он по инерции искал именно его, но… Мальчика нигде не было. Ни его, ни Агаты. Лишь Себастьян одиноко сидел на краю скамьи, держа на колене ворох тюлевых юбок, из которого торчали лаковые туфельки. Его голова наклонилась к голове девочки. К самому ее уху. Рука Верены лежала на его подбородке.

– Себастьян? – окликнул Фред.

Граф дрогнул, словно их застали за чем-нибудь непристойным. Выпустив пуговицу на рубашке Себастьяна, Верена повернулась к отцу. Ее мордашка была опухшей от слез.

– Он снова от меня убежай…

Фред взял ее на руки; такую теплую, мягкую, пропахшую дорогими духами. Шорох всех ее сразу юбок, казалось, кричал о его грехах. И Фред подумал, – с горечью и любовью, – вот каково оно. Когда твоя девочка вырастает и ее сердце начинает биться в такт с другим именем.

– Ты из-за этого плакала? – спросил он в маленькое ушко.

– Да, – сказала она и шмыгнула носом. – Себасьян сказал, что он найдет его и вейнет… Но он ведь не из насей семьи. Вдуг он ешит не сушаться Себасьяна?

Фредерик молча поцеловал ее залакированные волосы, поймал влюбленный взгляд Джесс и улыбнулся ей одними глазами. Пора было возвращаться к обязанностям, беседовать с прихожанами, запускать в работу «сарафанное радио». Грехи грехами, а службу никто пока что не отменял.

– Я знаю, кто его тетя, – сказал он девочке, чтобы оттянуть время. – Я сам с ним поговорю.

– А вдуг она не позвоит, – не унималась та.

– Тогда я этой суке шею сверну, – закрепил Себастьян.

Верена сдержанно хрюкнула. Фред повернулся к другу. Непонимающе. Что же получается: он не знал?

– Иди сюда, Ви, – сказал граф, дав знать, что он не собирается отвечать на вопросы. – Если этот молодой кретин не вернется, я сам на тебе женюсь.

Она уставилась на него, распахнув глаза от восторга. И Фредерик даже усмехнулся: маленькая лиса!

– А Маита?

– Она к тому времени тоже уже сбежит, – ослепительно улыбнулся Себастьян и Верена буквально задохнулась от перспектив.

– Ты сышай, папочка? Я фтану гафиней!

И Фредерик с готовностью покивал. Какое-то время Себастьян, нарочито долго, устраивал девочку на колене и лишь потом, как бы походя, негромко спросил:

– Мой ведь?

– Вылитый твой.

Секретное место, секретный разговор

Больше всего на свете, Ральфу хотелось запереться у себя в комнате и еще раз разобрать на части весь день. Что-то пришло в движение, это он понимал. Вот только что… Что теперь изменится?

Он женится на Верене и станет Принцем? Трижды ха-ха.

После службы, когда он окончательно укрепился в своих позициях и собирался сопровождать ее на обед, тетя налетела, как коршун. Она буквально вырвала его из ручонок Ви и протащив за локоть через парковку, запихала в машину. Ральф даже рот открыть не успел, когда машина сорвалась с парковки, как самолет.

– Что ты творишь?! Я же просила: не подходи к ним!.. Как ты осмелился сесть с дочкой Маркуса?! Как ты осмелился с сыном графа стоять? Посреди двора, на глазах графини?! Боже, какой позор!

Они лишь чудом не въехали в чей-то зад, не сшибли ни одного велосипедиста и не слетели с дороги, когда Агата решила обогнать грузовик. Не сводя расширенных глаз с дороги, Ральф молча слушал, кивал и не возражал.

Да, он не понимал, чем он оскорбил графиню. Ей, вроде, дела не было до Филиппа. Мадам по брови, была в Рене. Филипп, даже если он его вычислял, вполне нормальный. Лизель, если Ральф все правильно уяснил, в семье куда главнее графини. Но она лично пригласила его сесть с ней. Когда Ральф был особенно близок к обмороку. Шутка ли: так с ходу войти и врезаться в семейный «секретер».

– Можешь мне объяснить, в чем дело?! – спросил он,едва они с тетушкой вошли в дом. – Ты так ведешь себя, словно я с врагами заговорил. А между тем, Филипп затеял разговор сам. А что до девочки… – тут он понял и замолчал.

Если от него в прошлый раз так пахло духами, то после службы он просто пропах насквозь.

Тетушка сбросила туфли, рухнула на диван в гостиной и пригрозила скончаться здесь и сейчас. И пусть тогда, оставшись один на свете, он дружит хоть с Филиппом, хоть с девчонкой, хоть сразу с обоими. Ей будет все равно. Пусть что угодно делает! С кем угодно. Когда угодно! Хоть с этой шлюхой Иезавель… То есть, Элизабет, – имя суть не меняет.

Ральф молча выслушал, пиная ботинком пол.

Он видел, как тепло с тетей поздоровалась беременная графиня. Видел, как тетя сидела, потупив взгляд. Видел, как смотрел граф. Неужто, она спала с ним? Не потому ли лишь о графе и говорит? Если так, его вкусы странные! Тетя ведь его старше. Минимум, лет на десять!

Прямой вопрос в лоб, едва не уложил тетю в обморок.

– Я?! – вскричала она. – Любовница? Ох, ты!!! Какой негодяй!

Ральф как раз капал ей в стаканчик валериану, смущенный собственной дерзостью, когда в их дом постучали.

– Есть разговор, – сказал отец Фредерик, склонив к плечу голову.

Ральф оглянулся на маленькую гостиную, в которой резко стихли все всхлипы и причитания.

– Кто там? – замогильным тоном спросила тетя.

Ральф и священник вздрогнули.

– Ральф, – раздался скрип дивана: тетушка поднялась и теперь искала ногами тапки. – Кто там?!

Умоляюще взглянув на священника, Ральф сделал шаг вперед и захлопнул дверь.

За домиком, чуть влево и вбок, начинался небольшой парк. Наполовину заросший, наполовину заброшенный. Едва заметная маленькая тропинка вела к ручью. Ральф удивился, заметив, что это уже тропинка. Как часто, сам того не замечая, он приходил сюда?

Побыть одному, подумать, поплакать.

Это было его особое, секретное место.

И он не собирался его показывать. Не собирался никого сюда приводить. По крайней мере, до той поры, пока не увидал на пороге Фредерика…

…Ральф первый прошел по поваленному бревну и сел, свесив ноги над мелким ручьем. Крошечные рыбки, ускользнувшие из рыбохозяйства, мелькали серебристыми искрами над песочным дном.

Отец Фредерик осторожно опустился с ним рядом.

– Давай начнем сразу, – предложил он. – По делу и без вранья.

Ральф хмуро посмотрел на него.

Ему привиделись тюремные стены и низколобые тролли, вставшие в очередь к его заднице.

– Я знаю, что ты делал тогда в лесу.

– А я, – буркнул парень, – что вы давали обед безбрачия.

– Ты угрожаешь будущему тестю? – Фредерик вскинул брови. – Ну, знаешь ли!..

Ральф рассмеялся.

– Вы отдадите свое сокровище за уличную крысу?

Священник протяжно и тяжело вздохнул.

– Это из «Аладдина», – объяснил он устало. – Девчонки все время грызутся между собой… Ты просто попал между ними, ничего личного.

Джессика опять звая… – тихим эхом прозвучал детский голосок. – Не твонь меня тупая коова!..

– Как мать может не любить своего ребенка? – спросил он вслух. – У меня в голове не укладывается!.. Конечно, у меня нет опыта, тете я «подарочек» от сестрицы. Но как родная мать?.. – Ральф опомнился, обнаружив, что обнажает собственную боль.

Священник грустно посмотрел на него.

– Джесс, она… Необычная… Я в жизни не встречал такой бессмысленно злобной суки.

Ральф рассмеялся.

Вспомнилось гибкое, тонкое тело Джессики, длинные ноги, здоровенные, высокие буфера. В непорочное зачатие Ральф не верил; верил, что было время, когда отец Фредерик не считал Джессику злобной сукой. Может, даже, пытался дрессировать. Учил лизать ему руки, носить в зубах палку… Чему там учат собак?

Приносить потомство?

Опомнившись, он резко оборвал смех: Фредерик опять посмотрел на Ральфа. Совсем, как утром смотрел Филипп. А затем Лизель. Словно искал в его лице что-то, чего не видел сам Ральф.

– Я пришел поговорить о другом, – сказал он мягко.

– Я больше не пойду в ваш квартал, окей? – промямлил Ральф; лицо и уши пылали. – Уже неделю там не был! Клянусь! Я сменю район… Давайте, просто сделаем вид, будто ничего не было… Я вас не видел, потому что я не был там? Но вы меня тоже не видели! Пожалуйста, пресвятой отец!..

Какой-то миг священник выглядел изумленным, потом рассмеялся.

– Я знаю, что ты не приходишь. Знаю, наверняка: у моей драгоценной ломка… Но речь о Ви. Ты спас мою девочку.

– Да, конечно! Аж, триста метров пронес. Надеюсь, медалька у вас с собой. У меня еще куча несделанных добрых дел по плану. Полить цветы в дождь и насыпать песка на пляже.

– Знаешь, у моей Греты неважный нюх. К тому же дождь шел. Мы ни за что не нашли бы Виви одни. А до утра… Ей четыре года. Она могла сломать ногу. Могла упасть, удариться головой… Она могла убиться, в конце концов… Могла простудиться, заблудиться еще сильнее и умереть от голода, лес большой. Ты рисковал, когда повел мою дочь к дороге… И тем не менее, ты ее повел.

– А-а, – Ральф даже растерялся. – Кончайте вы… Я может и торгую дурью, но я не зверь!.. Любой бы так поступил!.. Погодите, четыре? Она сказала мне, что ей пять.

Фредерик слегка улыбнулся.

– Женщины: они прикидываются старше, а потом младше… Могу я что-то для тебя сделать? Возможно, вам нужны деньги?

Ральф покраснел. Он не был святым, не был бессеребренником, но… брать деньги за помощь маленькой Виви в розовых сапожках? Это казалось ему ужасно неправильным.

Будь она старше, Ральф бы уже влюбился. Не из-за денег, – из-за того, что она сочла его принцем. Но сама мысль о том, чтобы ляпнуть такое отцу, была ужасной. Будто бы за этой мыслью стояло нечто, по-настоящему мерзкое.

– Скажите Верене мне очень жаль, что так вышло. Я обещал, что я приду на обед…

– Спасибо, я ей скажу. Так что насчет денег?..

Ральф усмехнулся и покачал головой.

– Денег? Знаете, то, что сказала Джесс – для меня не ново. Девки постоянно на меня смотрят и думают: «Как обидно: такой красавчик и нищеброд!» Будь Ви, как Джессика, я завел бы ее подальше и привязал к дереву. Но она – не такая. Вы понимаете? Я ей понравился.

Он отвернулся, горло сжалось, как в детстве. Чего он ждал, собственно? Что его сразу усыновят?

– Тогда ты должен с ней пообедать, – сказал отец Фредерик и фыркнула. – Приходи к в гости. Обещаю, я не позволю Ви сразу же принудить тебя к браку.

Ральф вспомнил застывший в пелене дождя особняк и посмотрел на Фредерика.

– К вам в дом?

– Я тебя привезу и отвезу сам, об этом не беспокойся.

– Падре, вы в курсе – кто я? – Ральф даже рассмеялся.

Священник посмотрел на него.

– Кто ты?.. Чувак, который нравится моей дочери, моей матери и моей собаке… Уверен, ты даже Джесс очень нравился, пока ей было чем пудрить нос, – отец Фредерик вздохнул. – Да, Ральф. Я знаю, кто ты.

– Вот именно, – сказал он.

– Еще я знаю, что никакой чернухи за тобой не водится, хотя в полицейском участке у тебя есть свой стул. Ты умный мальчик, если не попадался, но это лишь вопрос времени. И я хочу помочь, пока ты еще не вляпался.

– Помочь?

Этого слова Ральф ждал всю жизнь и лишь сейчас, услыхав его, рассмеялся. Помочь – чем? Устроить алтарным мальчиком? Нанять его помогать на бесплатной кухне? Стелить кровати для беженцев? Церковь подметать?..

За длинный список уличных драк, – по большей части, с увечьями, – Ральф только чудом не загремел в тюрьму. Из карате его давно выгнали, в судебном порядке запретили заниматься боевыми искусствами. Ральф кое-как выпросил у тети старые одеяла и смастерил из них грушу, но без тренера все это было уже не то.

Полиция пока что молчала: ребята, с которыми дрался Ральф досаждали им больше. Но парень все понимал. То, что ты делаешь за них то, что полицейские лишь мечтают сделать, не означает, что ты их друг. Это означает, что ты у них следующий.

– Помочь, – повторил отец Фредерик.

Ральф уставился на него.

Падре, вроде бы, не просто очередной падре. И не потому, что простой и по-своему целибат трактует забил. Он мыслит здраво, судя по проповеди. Ральф в самом деле слушал и восхищался: сколько Поппи дельных вещей изрек. Возможно, с ним удастся договориться?

– Давайте, просто сделаем вид, что ничего не было. Я больше не пойду в ваш квартал, а вы забудете, что я приходил когда-то?.. И если кто спросит, буду клясться на Библии, что отец Виви – Маркус.

– Ральф, – оборвал Фредерик. – Ну, неужели, это все и есть цель? Испортить жизнь, продавая дрянь всяким идиотам? Джесс, например. Если тебя поймают, она просто высморкается и дальше пойдет. А если не пойдет, то поедет – лечить зависимость. Деньги у нее есть. Но ты… Ты пойдешь в тюрьму. Ради нескольких быстрых сотен!..

– Вы жили когда-нибудь в нищете?! – спросил Ральф с вызовом.

– Да, я жил, – ответил священник, глядя перед собой чуть суженными глазами. – Нам даже пришлось продать собак, потому что мы не могли себе их больше позволить. Их консервы были нужны для нас… Дом был заложен, нас осаждали приставы, мать прятала драгоценности в парковом пруду… Ей было двадцать два года, нам с братом – семь. Ты, верно, думаешь, мы просто пошли всей семьей в бюро по трудоустройству и начали получать пособия и еду? Но… ты кажется, уже познакомился с моей матерью. Она скорее покончила бы с собой, чем пошла на такое… Мы благородно голодали, доедая собачьи консервы, – он рассмеялся, но горько и как-то зло. – Впрочем, прости! Ты, верно, хотел поведать, как в нищете живешь ты.

– Простите! – выдавил Ральф.

Он знал Элизабет два часа, от силы. Но и в джоб-центре ее представить не мог. Он сам, скорее бы ел консервы! Потому и подсовывал в тетину сумку деньги, чтобы той не пришлось обивать пороги и клянчить деньги у равнодушных чиновников.

– Простите, падре! Я понятия не имел!.. Фил… Филипп рассказал кое-что о Ви. И я решил, будто вы богаты.

Фредерик рассмеялся.

– Да, верно. Теперь богаты… В частности, моя Ви… Это правда, что ты хотел стать священником? – спросил он, резко меняя тему.

У Ральфа отвисла челюсть:

– Откуда вы это знаете?

– Я тут священник, как бы… Слышал от твоей тети.

– Я думал, да… – Ральф потер бровь основанием открытой ладони; говорить, что привлекала его зарплата, он не осмелился. – Но как вы сами сказали, у меня есть свой стул в полицейском участке. Вряд ли это возможно.

– Раскаянье грешных любимо богами, – тонко улыбнулся святой отец. – Твоя история нисколько не повредит, если ее расскажут правильные люди. К примеру, я. Или архиепископ Мартин, – он снова ухмыльнулся; довольно желчно, но Ральф не понял о ком идет речь. – У нас довольно мощная диаспора в Ватикане, малыш. Филипп успел рассказать о самом себе? О том, что поедет в Рим? Я мог бы помочь тебе поехать туда же.

Помимо воли, Ральф загорелся.

Филипп ему понравился и мысль подружиться по-настоящему, не могла его не увлечь. Да и мысль поехать в Рим – тоже. Увидеть своими глазами вторую родину. Тетушка говорила, что их с сестрой мать была итальянка, значит и сам Ральф в какой-то степени, итальянец.

Ему рисовалась навеки умолкшая тетушка, что драила церковь для его выступления и больше не вопрошала, – в кого он такой пошел. Ему рисовались красивые, нарядные люди. Устремленные к нему взгляды, вроде тех, что сегодня были направлены на отца Фредерика. Рисовался он сам, величественно красивый у алтаря. Ему мерещились проводы прихожан и благодарности за прекрасную службу и… да чего уж там!

Пять штук ежемесячно и красавица, вроде Джесс.

Можно даже с ребенком, если мать гарантирует, что вернет фигуру после родов!..

– Давай, условимся, – сказал отец Фредерик, без приглашения врываясь в его фантазии. – Ты подумаешь, насчет обеда и церкви. А во вторник, скажем, часа в четыре, позвонишь мне и скажешь, что ты решил. Я дам тебе личный номер…

– Я согласен, – сказал Ральф твердо. – Я все решил.

– Какой ты верующий, однако, – насмешливо и ласково ответил священник. – Ну, так и быть. Начнем со смирения. Как долго ты умеешь держать себя в руках… не используя ноги?

Польщенный, Ральф улыбнулся в ответ.

Он здорово умел работать ногами. Ему просто равных не было! Он бил ногой с разворота, как сам Ван Дамм… Вот только с площадкой ошибся. Нарвался не на те камеры.

– И еще кое-что, после службы все думают – ты близкий друг семьи. Придется тебе и дальше им притворяться.

– Но Филипп в курсе, что я вас совсем не знал.

– Филипп подыграет, не беспокойся.

– С чего ему?

– С того, что Себастьян – мой лучший друг, а Филипп очень любит быть отцовским любимчиком. Он подтвердит, что угодно, лишь бы тот не узнал, что его сынок нюхает.

Ральф кивнул, глядя на свои кроссовки. Интересно, сколько еще людей в Штрассенберге нюхает? Придется всем им внушить, будто его шмотки – шмотки близкого родственника Ш или Л… Вторую фамилию он не помнил.

– И вот еще что, – сказал отец Фредерик и порывшись в кармане достал телефон. – Запиши еще один номер… Моя мать позаботится о твоей одежде.

Ральф покраснел и отпрянул, едва не упав с бревна.

– Нет! – рявкнул он оскорбленно. – Вы что, с ума сошли?!

Фредерик вздохнул и посмотрел на кроны деревьев.

– Ральф, я тебя прошу… Филипп – добрый мальчик, но остальные – совсем не добрые. Джессика – не единственная, кто захочет пройтись по твоей одежде. А ты еще слишком молод, чтобы понять: одежда не главное. Я сам еще помню, каково это. Когда над тобой смеются из-за одежды! Так что не возражай. Нельзя себя чувствовать человеком в шестнадцать лет, когда ты как-то не так одет. Особенно, с твоей внешностью. Тебя же просто сожрут!

Он колебался, глядя в ручей. Судьба в лице «Папоськи» предлагала ему то самое, о чем он даже не смел мечтать. Смесь фильмов «Золушка» и «Красотка» с гендерной корректурой!.. Но все равно, что-то внутри подсказывало: отец Фредерик говорит не все.

– А что взамен? – спросил Ральф, не позволяя себе быть едким.

– Ничего.

– Ничего?

– Ты спас нашу Виви. Вывел ее из леса, в грозу, – сказал священник и набрав воздуха, взглянул пареньку в глаза, все больше узнавая в его чертах черты Себастьяна. – Она единственная у нас… Не стань ее, что бы с нами было?.. Поверь, мать давно уже выловила все свои драгоценности из пруда и теперь ворочает миллионами. Так что прекрати ломаться и согласись. Ты же не думал, что я собирался тебе на мороженое дать, когда предлагал награду за мою девочку? Ну, вот и все. Теперь, записывай номер.

И Ральф записал. 

Конец первой части.


II ВЕРЕНА

Брошенная девочка.

ТОГДА

Гремиц, курортный городок на Балтийском море.

Девять лет назад.

Когда не стало Греты, папа много грустил.

Ви слышала, как он ругается наверху; то с Лизель, то с Маркусом. Отец говорил о том, чтобы оставить служение, о том, что не может дальше так жить. Лизель твердила, что он сошел с ума. Одно дело нажить ребенка, другое признать его. Что скажут люди? Что скажут члены семьи?

Она все слышала, но мало что понимала.

– Я уже здорово натерпелся, когда женился на этой чокнутой, – высказывал Маркус и Верена слышала его тяжелые, как у полководца шаги. – Я от тебя натерпелся, когда ты верил, во все те мерзости, что сочиняла твоя кретинка… Но это уже не лезет ни в какие ворота! Если ты признаешь Ви дочерью, из меня сделают посмешище. Я никогда уже не отмоюсь, ты понимаешь?! Ты не имеешь права так поступать со мной. Ты забрюхатил мою невесту, ты навязал мне ненужного мне ребенка! Теперь уже поздно все исправлять, Фредерик. Теперь уже слишком поздно!

Верена ждала, что папочка скажет: «К черту!» и выйдет к ней, но отец молчал.

– Она только этого и добивается, Фредерик! – заговорила Лизель. – Хочет лишить тебя всего. Твоего имени, твоего положения в обществе. Но что она даст взамен? Что она может дать, помимо самой себя? Пока ты молчишь, Джесс ничего не докажет! Одной лишь Джессике я всегда смогу закрыть рот.

– Меня волнует не Джессика.

– Тогда, подумай о Ви! Если ты любишь ее, подумай о ее будущем! Верена вырастет; через шесть-семь лет у нее появятся подружки и мальчики. И ей понадобится больше, чем просто твоя любовь. Ей понадобятся признание и вес в обществе. И имя, которое ты пытаешься отобрать! Тогда ты рассуждал здраво, Фредди! И ты это понимаешь!.. Куда ты?!

Верена отшатнулась от двери, юркнула в комнату и сидела тихо, пока отец не вошел. Он наклонился, протянул руки и легко, словно птичку, подняв девочку с пола, прижал к груди.

– Пойдем, погуляем, – сказал он как говорил обычно, но голос показался фальшивым и мерзким… как голос Маркуса.

– Куда? – спросила она чуть слышно.

Уткнувшись лицом в ее маленькое плечо, отец не ответил.

…Это был дикий пляж.

Чайки хозяйничали здесь, как рабовладельцы. Раньше они разлетались, завидев Грету. Но Грета была мертва и чайки лишь лениво и нехотя сторонились, как куры. Верена помнила, как над этим пляжем они с отцом развеяли пепел Греты. И он не врал ей про радугу. Он объяснил, что Греты не стало. Что Грета никогда уже не придет. Она умерла, просто умерла; так бывает. И нет, он сам не умрет. По крайней мере, он хочет верить… Джессика – тоже нет.

Они шли медленно, очень медленно; ручонка дочки лежала в его руке, когда он объяснял ей всю правду. Пусть даже сердце от этого на части рвалось.

– Но я не хочу начинать все сначала, папочка! – сказала девочка. – Пусть уезжает Джессика! А я хочу остаться.

– Она – твоя мать, Цукерпу… Твоя мать, – он сжал губы.

– Но ты ведь мой папа!

– Я, – он сделал паузу. – Я священник… Ты помнишь, когда умерла наша Грета, много людей звонили и хотели деньги назад? Те люди, что покупали ее щенков?.. Мы этого не знали, но Грета была больна и все ее дети – тоже. Если я не позволю ей увезти тебя… люди все узнают. И ты уже не будешь той, кто ты есть сейчас. Тебя не станут приглашать на дни рождения других деток. С тобой не станут дружить. Ты будешь, как щенки Греты. Ты понимаешь?

– Нет.

– Это сложно, Цукерхен… Это очень сложно. Но когда Джесси уедет, тебе придется уехать с ней.

– Совсем одной?

– С вами поедет Ральф. И его тетушка, чтобы вести хозяйство.

Его голос дрогнул. Фредерик зажал рот ладонью и зажмурил на миг глаза. Девочка молча смотрела в сторону, сжав в свободной руке вафельный рожок. Отец купил ей сразу три шарика и все они сейчас таяли, заливая липкой массой онемевшие пальчики.

– Я не хочу уезжать, – решительно сказала она. – Я не хочу подружек и мальчиков. Я не люблю их глупые дни рождения! Пусть Джессика заберет мое имя и уезжает. Я остаюсь с тобой!

– Верена, – сказал отец и присел, и она увидела в его голубых глазах озера; в них было столько боли, что даже девочка сразу все поняла. – У тебя всегда будет имя. Мое имя, ты понимаешь?.. Когда ты вырастешь, ты поймешь, как много значит, иметь подобное имя. Ты веришь мне? И тогда ты поймешь, почему мне пришлось так сделать…

Он опустился на колени, он плакал.

– Ви, любимая, я прошу тебя: верь мне, ладно? Просто поверь, пока сама не поймешь!

Ее рука дрогнула, безвольно опустилась вдоль тела. Подтаявшее мороженое упало в мелкий песок…


СЕЙЧАС.

Гамбург.

Я проснулась рывком, в позе эмбриона. Проснулась, заставила себя убрать ладони от головы. Опять снился сон, старый мерзкий сон… Лишь чудо, что я тогда не лишилась глаза… Я потрогала шрам у виска; едва заметный, – под самым ростом волос.

И лишь потом села. Сознание медленно возвращалось в Здесь и Сейчас. Крики чаек, что бросились на мороженое, едва не растерзав нас с отцом, стихали.

Я вспомнила сегодняшний день. Джесс в роскошном вечернем платье. От ценника валил дым. Она была красива, как никогда. Словно в тридцать два красота начала распускаться по-настоящему. И Филипп, ожидавший ее внизу, пробормотал:

– О, боже!.. Как ты прекрасна!

– Заткнись, – сказала она.

Сказала сжатыми в полоску губами, словно боялась: стоит приоткрыть рот, истерика выплеснется на волю. Филипп отшатнулся. Визажистка и парикмахерша смущенно проскользнули за дверь.

– Это невыносимо! – сказала Джессика. – Как он смеет не приезжать?!

Белые кулаки дрожали.

– Будь ты проклята, – сказал Филипп и так сильно дернул ее за локоть, что она едва удержалась на каблуках.

– Повеселись там, как следует! – сладко сказала я. – И улыбайся: ты – победительница!

И потом мне снова снился проклятый сон. Чьи-то руки разжимали мне пальцы, я кричала, цепляясь за сутану отца, а голос Джессики – ласковый и слащавый, все повторял:

– Не папочка, детка, а пресвятой отец. Твой дядя Фредди – священник, у них не может быть деток…

Первые годы мне хотелось ее убить. Теперь я мечтала, чтоб она жила вечно. И мучилась. День за днем. Она забыла старый, как мир закон: хочешь мстить, вырой две могилы. Да, она выиграла, прогнав его.

Но что это была за победа?

Ожидания – пытка. Как и надежда, что все исполнится вот-вот-вот. Два злейших врага спокойствия. Ты счастлив, когда ничего не ждешь. Стоит разок поддаться, и ты никогда уж не перестанешь.

Ждать и надеяться… Разочаровываться, надеяться и опять – ждать.

Сколько лет прошло?..

Так, секунду. Тогда мне почти исполнилось шесть… Значит, девять. Да, как минимум девять. Мы уехали, как она хотела. Ральф устроил ей веселую жизнь, но вряд ли Джесси заметила. Все ее существо, казалось, зависло в ожидании весточки, комментария, ну, хотя бы лайка…

С той стороны была только пустота. Джесс очень быстро утратила свою спесь и превратилась в издерганного Хатико.

Когда мне было тринадцать, Фила турнули из семинарии. И вот, щелк пальцами перед камерой, – я уже стою перед зеркалом; две сразу портнихи пытаются застегнуть лиф платья.

– Сколько ты говоришь, ей лет?.. – спрашивает одна.

– У них это семейное, – говорит другая. – Сколько лет твоей сестре, детка?

– Тридцать. Моя «сестра» – моя мать.

Свадьба.

Граф с сомнением пьет за здоровье сына. Гости пляшут и веселятся. Фердинанд и я стащили шампанского и пьем под столом. Близнецы грозятся все рассказать мамаше. Приходится взять и их.

Им девять.

Графиня промокает кружевным платочком глаза. Как-то странно видеть ее такой. НЕ-беременной.

– Спорим, она хотела бы, чтоб тут стоял Рене? – говорит Фредерик, один из близнецов. – Спорим? С тех пор, как он умер, ей на все наплевать… Даже на Ренне-младшего, а ему всего четыре!..

– Захлопнись, – говорит Фердинанд, полотенцем приглушив выстрел и дав пене стечь, пускает бутылку по кругу. – Отец предпочел бы, чтобы вместо Филиппа тут стоял Цезарь.

– Дебилы! – говорю я, презрительно фыркнув. – Моя мать предпочла бы аборт, так что хватит ныть! Пейте!

Мы молча, по очереди пьем…

Вот мне четырнадцать с половиной.

Я только что приехала на недавно отстроенную виллу. Белый, в дымных разводах мрамор, металл и пуленепробиваемое стекло. А за стеклянной стеной – Эльба. И чайки над волной. Голосят, как на черной мессе.

Меня турнули из интерната. С видео доказательствами. Филипп пересматривает, так и этак крутя головой.

– Господи, – выдыхает он. – Когда я был в семинарии, я многое повидал, но это… И застегнись уже. Ты простудишься.

– Я закаленная, – говорю я дерзко, и моя блузка распахнута почти до пупа. – Смотрю, семинария тебя всерьез изменила… Ты боишься сисек?

– Нет, – ядовито. – Боюсь тюрьмы.

Пятнадцать с половиной.

Я только что проснулась в холодном поту и сижу на своей кровати. Держусь за шрам у виска и слушаю фантомные крики чаек.

Джесс не единственная дура. Я тоже ждала… Ждала, что он не посмеет проигнорировать юбилей архиепископа. Что им придется поговорить и Джесс, возможно, признает, что была не права. И разрешит нам видеться…

А он не приехал, даже открыточки не прислал.

Внизу работает телевизор. Надев халат, я спускаюсь вниз.


Филипп был в гостиной.

Что-то смотрел по телеку. Детский смех, голоса, смазанная картинка.

– Твои внебрачные выродки? – сладко спросила я.

На день рождения Мартина Джесс ушла на своих ногах. Обратно Фил принес ее на плече, как викинг. И швырнул на кровать. Прямо в мятом платье и брюликах. Одна туфелька слетела с ноги и все еще лежала среди гостиной.

Интересно, сколько на этот раз продлится ее запой?

– Точно! – сказал Филипп. – Мои внебрачные выродки. Взгляни внимательней…

Я подошла чуть ближе.

– …ты буешь пить со мной чай? – спросил детский голос.

– Нет, дорогая. Я буду пить кое-что получше, с кое-кем покрепче, – ответил голос Лизель.

Смазанная картинка обрела знакомые формы. Отцовский дом, маленькая девочка, ее любимая доберманша. И двое мальчиков – черноволосый в кадре, светловолосый за ним.

– Мой старый Ютьюб-канал.

– Я понятия не имела, что у тебя был канал! – сказала я, разразившись счастливым смехом.

Девочка, которой я когда-то была, влюбленным взглядом смотрела на черноволосого. Он ел треугольные сэндвичи, голова Греты лежала на стеклянном столе. Взгляд, устремленный на блюдо с сэндвичами, был полон вожделения, как и мой.

– Штрассенберг‘Штрассе, – улыбнулся Филипп. – Я собирался быть модерновым падре, как дядя Фред…

– Не надо было грешить прямо в семинарии, – я села с ним рядом, подогнув под себя колени.

– Пошла ты!.. – буркнул Филипп. – Ты проверяла мать?

– Поди и проверь, раз надо.

Он скорчил рожу.

– Не загоняйся, – сказала я. – Нельзя иметь все. Ты получил ее деньги, он – вечную любовь.

Фил едко посмотрел на меня, потом на экран, на девочку, которая, встав ногами на пол, целовала в щеку своего Принца и тут же, не заморачиваясь, ударил в больное:

– А почему ты перестала общаться с Ральфом?

Я не моргнула:

– Спроси его самого.

– Я спрашивал, он не знает.

– Ну, хорошо. Если ты так хочешь… Он трахал Джесс.

На миг Филипп дернулся, и я опять ощутила приятное покалывание. Как же сладко – обладать властью причинять любимому боль.

– Я – тоже! – веско, с намеком ответил он.

– Филипп, – нежно-нежно сказала я, краем глаза глядя на девочку, которая уже опять сидела на колене у своего Принца и болтала короткими ножками в смешных розовых кроссовках. – Котик мой, мне давно не пять, и я немного лучше разбираюсь в предмете. Даже у Цезаря секс приятней, чем у тебя… И результативнее, че уж там.

Филипп резко выпрямился и медленно-медленно развернулся ко мне.

– Отныне у тебя будет так же.

– Чего?..

– Еще раз я застукаю тебя с этим недоделком, что лапает тебя после школы, ты пожалеешь. Ты поняла?

– Ты не мой отец, Филипп, – сказала я. – И никогда им не станешь.

По крайней мере, для Джесс.

Я не сказала этого вслух; он сам все понял. И я добила:

– Скажи, а твой папа знает, почему с ним не общаешься ты? С Ральфом?.. Я расскажу, если пожалею.

Фил промолчал.

Цезарь, Брут и графские милости

Во времена, когда мой отец был мальчиком, тогдашний граф разводил собак. И вся семья, очень радостно заводила догов. Потом он умер, наследник в миг избавился от собак и объявил, что теперь все будут охотиться.

Все дружно облачились в болотники и записались в охотничье объединение. Период был недолгим: граф сам себе случайно выстрелил в глаз, и умер, огорчившись, что так сглупил. Его второй брат, ныне тоже покойный, уже принял сан и титул в кои-то веки перешел к третьему в семье сыну.

Себастьяну, отцу Фила, который разводил лошадей. Мешал фризов с более тонкими в кости, высокими лошадями, заботясь о сохранении грив до пола и кисточек на ногах.

Теперь семья увлекалась выездкой, лисьей охотой и любительской верховой ездой. Покупала у Себастьяна черных, как деготь, диких рослых коней и смеялась над шутками, которые не каждый конюх произнесет.

Родоначальник лошадиного племени, Цезарь, самый яростный и неукротимый из всех, был самым любимым существом Себастьяна. За Цезарем шел Филипп, затем, очередная любовница, затем Марита и прочие сыновья, за исключением Фердинанда. Того граф жестко, открыто и жестоко стебал, подозревая в нем гея.

Когда Рене, старший брат Филиппа погиб, – хотя в семье и шептались, будто тот покончил с собой, не выдержав диктатуры отца, – Себастьян переписал законы и вытащил своего любимца из семинарии, чтобы титул не достался бы Фердинанду. Графиня пыталась, конечно же трепыхаться, церковная оппозиция в семье возражать, но Себастьян был непреклонен.

– Калигула, – намекнул он сурово, – выходил замуж за своего коня. Не успокоитесь, я сделаю своего наследником.

Спор разрешился тем, что Фила турнули из семинарии. За то, что он согрешил, – навсегда разбив отцу сердце. Филипп, конечно, кричал, что его подставили и не было ничего такого, но все мы знали, что было.

Отец Райнер, настоятель, прогуливался вдоль келий, когда вдруг увидел Свет… Нет, вру, просто свет. От настольной лампы.

Когда старик заглянул к ним на огонек, Филипп сидел на кровати голый, а перед ним на коленях стоял какой-то семинарист и за неимением огурца, тренировался на настоящем члене.

Все было решено.

Ральф мигом сориентировался. Зная непримиримость графа к гомосексуалистам, он позвонил сперва Лизель, а потом – Джесс.

– Есть дело! – сказал он ей. – Ты еще хочешь утереть нос Фреду?

Она хотела.

Спешно попрощавшись с тетей Агатой, Джесс побросала вещи в машину. Засунула меня, всю в слезах на заднее сиденье, и до упора вдавила газ в пол. Свадьба состоялась через неделю.

Так Джессика стала женой наследника, Филипп с Ральфом получили стартовый капитал для своего отельного бизнеса, а Себастьян – сына-гетеросексуала.

– Спокойно, Цукерпу, – сказал он, когда я по традиции плакала на его плече, узнав, что отец и с ним уже не общается. – Когда у нее появится ребенок, она оттает и позволит тебе видеться с отцом. И он вернется…

Он не вернулся.

Прошло три года, а Джессика так и не родила. И место Филиппа в графском сердце, сильно сдвинулось в сторону: Цезарь породил жеребенка, который обещал превзойти отца. И вся семья, во всех соцсетях, задыхаясь от обожания обсуждала его, перепощивая снимки у Себастьяна.

Когда граф пригласил меня прийти посмотреть на Цезаря-младшего, которого смеха ради окрестил Брутом, Джессика даже не удивилась. Я – очень. Ведь я, в отличие от Джессики не пила. Филипп, которого не то, что ни разу не позвали, – даже не известили, – дернулся.

– Чег-о-о?!! – рявкнул он. – Куда-куда он позвал тебя?

Меня обуяла нежность: нельзя с такими слабыми нервами делать вазектомию.

– Посмотреть на нового жеребенка, – медленно и раздельно сказала я.

– В смысле, он тебя пригласил? – спросил Филипп, сжав кулак. – Без нас?

– Ага, – ответила я. – Я, типа, девушка Фердинанда, который теперь, типа, гетеросексуал. А ты тот сын, чья рентабельность опять под вопросом.

Филипп обозлился еще сильнее.

Недавно, на пикнике, графиня пыталась представить очередного художника, граф с кем-то заговорил о насущном – о бабах. Художника это не увлекало и Фердинанд, из солидарности с матерью, решил его поддержать.

– Есть вещи поинтереснее женщин! – заявил он.

– Надеюсь, – сказал отец, резко обернувшись, – ты говоришь о тачках, и лошадях, сын мой!..

Бож, как он был красив в этот миг. Прямо, как Джеймс Бонд в исполнении Пирса Броснана. Такой же резкий и дерзкий красавчик, только блондин. У меня даже сердце дернулось от восторга, а Фердинанд умолк, забившись под мою юбку.

Видимо, Себастьян был пьян, раз принял это за признак ориентации.

– Перед генофондом Ландлайенов, даже Ферди не устоит, – сказал он друзьям. – Знаешь что? Приходи-ка посмотреть моего нового жеребчика.

И я еще раз объяснила это Филиппу.

…Джессика, которую жеребенок не волновал, как и все прочее в этом мире, внезапно дрогнула. И выпрямилась на стуле, опустив на колено пустой стакан.

– Фердинанд? Ты с ума сошла?! Ты понимаешь, что он третий сын и вообще ничего не стоит?

– Второй, – поправил Филипп едко. – Рене погиб, помнишь? Я – Филипп.

Она на миг замерла, потом, через силу, кивнула.

– Твой отец ненавидит Ферди. Конечно, я понимаю его надежду, но… давай откровенно: будь она твоей дочерью, ты отдал бы ее Фердинанду?

Филипп пожал плечами. Словно допускал возможность того, что Фердинанду понадобится женщина.

– Если бы ты была против? Да!

– Пошел ты!.. – махнув рукой на Филиппа, она устало повернулась ко мне. – Я говорю всерьез! Я не хочу, чтобы ты с ним тискалась.

– Джесс, – я вскинула голову, – знаешь, в чем твоя проблема?.. Ты думаешь, будто твои желания кого-то интересуют! Все еще!..

Филипп заржал.

– А ты гораздо интереснее, чем я думал, – сообщил он и дружески похлопал меня по заду. – Он пришлет за тобой машину, или я тебя отвезу?

«Евро, если ты мне понравишься!»

Первое, что я увидела, сбегая с крыльца, был лакированный зад черного седана, который возил меня в школу и из нее. Я вскрикнула, ломая ногти в завязках сумки. Лихорадочно сунула в нее руку, пытаясь отыскать телефон…

Машина свернула за угол, громче взревел мотор.

– Что за?.. – яростно простонала я.

Слепило солнце. Стриженая трава сочно пахла летом. На небе было ни облачка… В общем, ничто не предвещало Апокалипсиса. Другой причины уехать без меня, я не находила.

Какой-то кретин, повиснув на решетчатом заборе, свистнул. Я отвернулась, оскорбленная и надменная.

– Эй, – крикнул он. – Два евро, если пойдешь со мной! И еще евро, если мне все понравится!..

Я хрюкнула, потом рассмеялась в голос. Обернулась к Филиппу, который все еще стоял у забора, прильнув к нему, как плененный Тарзан. И хохотал, словно в детстве, когда ему удавалось заставить меня поверить в какую-то несусветную ерунду. Вроде как обещание любить лишь одну меня, неважно как часто я стану выходить замуж.

Забыв, что приличные девушки, с такой скоростью за два евро не побегут, я припустила к нему навстречу. И с размаху, как в детстве, прыгнула на него.

Он удержал. Я выросла, но и Филипп стал намного мощнее.

– Я взял твой купальник, полотенце и крем, – сказал он мне прямо в ухо. – Кто твой лучший папочка?

– Ты, но… ты понимаешь, что яхта стоит на приколе за нашим домом?


Он никогда не брал нас на яхту. Джесс – по причине морской болезни. Меня – потому что просто никогда не хотел. Но в этот день все было иначе. Стоило мне погладить сыночка Цезаря, померить вместе с Себастьяном его трясущиеся, голенастые ножки, – Филиппу снесло крышу. Совсем, как в самом начале. Когда у нас в доме стал появляться Ральф и Себастьян с чего-то решил, что того нужно немедленно посадить в седло.

Не успев посоветоваться с Лизель, я понятия не имела, как мне себя вести. Лежать, обмазавшись маслом на полотенце? Как кусок мяса на гриле? Обсудить с ним погоду? Скорость полета чайки над высокой волной?

Вода была ледяной, и Филипп больше не рискнул погружаться. Стоя спиной ко мне, он уже минут сорок изучал ровный, без единого облачка, горизонт. Я грустно перевернулась на спину. Я уже знала, какой из этого получится фильм: скучающий родовитый миллионер привозит падчерицу на яхту. И ничего не делает… грязный, больной мудак!

– Научи меня целоваться, – сказала я.

Филипп обернулся, чуть не упав за борт.

– Что-о?!

Я улыбнулась; по мере своих талантов – очаровательно. Не хватало пухленьких детских щечек. Потом повторила. Четко и ясно.

– Научи. Меня. Целоваться.

Филипп рассмеялся и подошел.

– Хочешь сказать, ты до сих пор не умеешь?

– Но я хочу с настоящим мальчиком, – прошепелявила я.

Он поломался немного; поржал, потом сел. Я села ближе, опираясь на одну руку. Он посмеялся снова, потом умолк и поцеловал.

Крики чаек затихли, утонули в ударах сердца в висках. Я в жизни так сильно не волновалась. Все было такое знакомое – его запах, его лицо. И незнакомое – вкус губ, острая как бритва, щетина.

Не знаю, в какой момент все перестало быть шуткой…

Когда он перестал кочевряжиться и языком приоткрыл мне рот?.. Когда по инерции ухватил за грудь?.. Когда, скользнув губами по моей шее, сдвинул в сторону треугольник лифчика и ухватился ими за мой сосок?.. Когда я опрокинулась навзничь, и Филипп навалился на меня сверху?..

Я точно знаю, в какой момент это вообще перестало быть.

Когда он, опомнившись, свечкой взмыл надо мной, как лис. И тут же длинным прыжком, сиганул за борт.

– Какое счастье, вы были не в гостинице, – сказала позже Лизель.

И я смеялась как сумасшедшая. Позже.

В тот миг мне было ни капельки не смешно.

Когда он выбрался из воды, не глядя на меня, прошлепал к капитанскому мостику, я умоляла бога меня убить. Бог, как обычно, меня не слышал.

Я дышала, когда яхта яростно, всей грудью легла на волну, рыча, как раненная тигрица. Дышала, когда мы пристали к пристани. И все то время, что Михаэль, приехавший за мной позже, тащился через весь город, слушая по радио старый шлягер Хелене Фишер – «Задыхаясь», – я продолжала дышать.

«Бабушка» его дедушки.

Едва дождавшись остановки машины, я выскочила, вбежала в дом, насмерть перепугав двух горничных, взлетела по лестнице и с размаху упала перед сидевшей в кресле Лизель.

Спрятав лицо, я с облегчением разрыдалась, обхватив руками ее колени.

И словно в детстве, она молча гладила меня по макушке, пока я не успокоилась и не начала говорить.

– Он самый мерзкий, самый больной, самый… о, почему я не умерла?..

Пока я рассказывала, что и как там произошло, а Лизель молча распутывала мои всклокоченные волосы, в дверь постучалась наша домоправительница Мария с трубкой в руке.

– Филипп, – возвестила она.

Старые слуги по инерции становятся твоими со-матерями. Но Мария была особенным человеком в доме. Они с Михаэлем вырастили Маркуса и отца. Она, по сути, продолжала распоряжаться всем, когда Лизель уезжала вновь, – чтобы опять побыть замужем. И все мы звали Марию мама-Мария.

– Сказать ему, что вас нет?

– Да, фата, скажи ему, – проворчала Лизель. – Сам он оглох и деликатно не слышит!..

Она взяла трубку, и Мария, сев рядом со мной сунула мне тарелку с пирожными.

– Смотри-ка, что я купила для моей Виви – ее мягкий говор звучал еще нежнее из-за румынского акцента, – Виви любит пирожные, правда? Да? Ты ж моя маленькая фата… Ешь, ешь!.. – она поцеловала меня в висок и, погладив ласково по щеке, вышла.

Я молча перебралась в соседнее кресло. Как только узел боли и унижения чуть ослаб, мне стало невыносимо жаль себя и пирожное пришлось очень кстати. Надо было сказать Филиппу, что он извращенец, плюнуть в лицо и самой спрыгнуть за борт, чтоб утопиться. Пусть бы потом доказывал Джессике, что я умерла, а не сбежала к папе.

– Что там произошло? – голос Лизель ворвался в гул моих размышлений; разогнал их, как комариный рой.

Трубка горячо зажужжала. В чисто мужской манере Филипп замямлил, что ничего такого ТАМ не произошло. Лизель снисходительно улыбнулась; закатила глаза.

– Филипп, зайчик мой, это не твоя матушка. Это я. Твоя двоюродная бабушка Лиззи.

Прошло несколько мгновений: три моих частых вдоха, одно моргание. Филипп переваривал, каким боком она теперь его бабушка и подсчитывал, как много задолжал архиепископу Марти.

Лизель и его двоюродный дед, по-прежнему были вместе, невзирая на его сан и ее браки. И он по-прежнему делал все, что она велит. А Себастьян, который очень любил светский лоск и деньги, делал все, что говорил дядя, у которого он их брал. Бездетный Филипп же был теперь под очень большим вопросом.

В общем, он понял, что Лизель хочет сказать и что-то спросил, я не разобрала.

– Естественно, она мне все рассказала. А еще раньше – Михаэль, которого ты отправил от ее школы… Пойми меня правильно, дорогой. Я ничего не имею против мужской природы. Если бы ты просто переспал с ней я…

Филипп с новой силой что-то заговорил, перебив ее.

– Не говори ерунды, – оборвала Лизель спокойно и даже нежно. – Никто тебя не винит. Твой член – твоя собственность. Речь сейчас не об этом. Не хочешь девушку, так не трогай девушку, вот о чем речь. А если трогаешь, так не прыгай за борт!.. – он перебил ее, она не позволила. – Заткнись! Я тебя прошу, Филипп. Просто закрой свой рот. Иначе, я сама, лично, расскажу Себастьяну. Как анекдот. Как думаешь, он оценит?

Фил сдался.

Узнав, что его любимчик застукан с парнем, граф чуть с ума не сошел. Фердинанд рассказывал мне, – он в буквальном смысле, несколько раз, наотмашь, ударил Филиппа по лицу, а потом велел ему убираться из его дома.

Марита начала истерить, крича:

– Куда он пойдет?!

На что отец ответил:

– Мне наплевать. Хоть на Репербан! Сдавать свою задницу в аренду пожилым содомитам.

Архиепископ Мартин и Ральф, которого он привез с собой, клялись и божились, что Филиппа подставили. Оклеветали, с единственной целью – нанести урон графу лично, архиепископу и всей, вообще, семье.

Они его женят. Женят немедленно! Да на его же бывшей, на Джесс.

– Ты трахал Джесс? – чуть оттаял граф. – Ну, ты и крут!.. В смысле, как ты мог так поступить с Маркусом!

– Я позвоню ей и попрошу приехать, – вмешался Ральф.

И Джесс, которая умирала со скуки бродя по стенам, приехала и заппела про их подростковую любовь. Чище и ярче, чем канарейка.

Ее рассказ, ее грудь, ее наследство сделали свое дело. Себастьян притворился, что верит… Но он так сделал из гордости: прежнего отношения к себе, Филипп так и не вернул. Он жилы рвал, пытаясь и так, и этак. Отец же не желал его больше знать.

Анекдот о том, как Филипп выпрыгнул за борт, слегка коснувшись моей груди, мог стать его некрологом.

Филипп что-то страстно заскрежетал.

– Побойся, бога, – сказала Лизель. – На Джессику мне плевать! А Ви – моя собственная внучка… Я намекаю? Нет, я не намекаю. Я прямо говорю: не морочь ей голову. Ты ей не пара! Что значит «в каком смысле»? В прямом!

Молчание, грохот в трубке:

– Ты видел последний «Форбс», Филипп?.. Нет, да? Вот и я тебя там не видела, в отличие от твоего бывшего партнера, – он снова заговорил, она опять перебила. – Оставь ее возраст! Когда тебе самому было столько лет, мы три минуты ждали, пока ты опомнишься и прекратишь стоять, словно суслик, уставившись на буфера Джесс! И она была тогда замужем, а ты – собирался посвятить себя церкви! Так что оставь в покое возраст Верены и выслушай, что я тебе скажу. Ты – член семьи, а Ральф – нет. Но мы в него вкладывались. Много и очень долго. Я не отдам его какой-нибудь пронырливой потаскушке. Поэтому, клянусь богом, если ты еще раз попробуешь морочить голову Ви, отвлекая ее от Ральфа…

Фил взвыл. Да так, чтоя пирожным подавилась.

– Ты спятила? Он – никто! А Ви – дочь Маркуса.

– Да. Кровь от крови!.. Виви – у нас дар божий, вот пусть она пастырю божьему и принадлежит.

– Да в жизни такого не будет! – рявкнул Филипп.

Когда он повышал голос, слова гремели из трубки.

– Она моя падчерица! Я в жизни не допущу… – он понизил голос и Лизель, прижав телефонную трубку плечом, стала скучающе перебирать свои кольца. —…после того, как он с нами поступил!..

Со дня знакомства мальчики и дружили, и бесконечно соревновались между собой. Если что-то было у Филиппа, в бой немедля бросался Ральф. Если Ральф что-то делал лучше, Филипп прекращал есть и спать, пока не опережал его.

Думаю, потому они и разбогатели так быстро. Превратили десять миллионов, одолженные у Джесс в двадцать, вернули долг и взяли еще в кредит. Благодаря своей этой «дружбе». Привычке делать больше, и лучше, чем это делал другой.

После того как Ральф решил поделить их бизнес, он даже имени его не мог слышать. Доходы Ральфа взлетели, доходы Филиппа – нет.

Они упали. Рухнули. И вовсе не потому, что он нюхал время от времени. Он просто не мог так же круто вести дела. Зато умел инвестировать, крупно и так убыточно, что лучше бы в казино играл!

И сразу стало понятно, кто из них был стратег, а кто – так.

Лизель заметила, как я на нее смотрю и указала на свой рабочий стол.

– Мне лично ты нравишься, но Ральфу – нет, – продолжала она, покачивая ногой, обутой в узкую туфельку с тонким сверкающим каблуком. – Поэтому, сделай всем одолжение… Не стой на пути…

Не слушая больше, я выбралась из кресла, в котором сидела. На цыпочках, словно гончая, подошла к столу. Порылась в стопке журналов и вытащила «Форбс». Он был размечен цветными стикерами-закладками: бабушка-Лиззи уже полгода, как развелась, а целибат все не отменяли, и она опять принялась искать новую любовь.

Я без труда нашла нужную страницу. И задохнулась. Мне в глаза смотрел взрослый, более красивый, чем когда-либо, Ральф. У меня пропало дыхание. И от его красоты, и от цифр под фотографией.

Филипп забылся; разинув рот и глаза, я медленно обернулась к Лизель.

– Почему ты мне не сказала?!

Она прижала палец к губам и указала им на телефонную трубку.

– Дорогой мой. Как чистокровный, с обеих сторон представитель рода, ты сохранил характер и стать. Но вот мозгов ты не сохранил, будем откровенны. А я не заводчица, как Себастьян. Я хочу, чтобы Ви досталась бы человеку, которому смогу со спокойной душой оставить все свои деньги. И ты – не Тот Человек.

Резко отдернув трубку, Лизель расплылась в довольной улыбке. Судя по дребезгу из динамика, Филипп то ли выбросился в окно, то ли просто разбил телефон о стену.

Я не могла разделить ее удовольствие. Я все еще не могла отвести глаз от своего Принца. Как он был красив, господи! Как же он был красив… Как Призрак Оперы, как Дориан Грей.

– Вы, чистокровки, друг друга стоите! – проворчала она. – Что ты слюну роняешь, можешь сказать? Он все еще священник, забыла?

– Но ты сказала…

– Да, я сказала, – согласилась Лизель, забрав у меня журнал. – Филиппу. Чтобы его позлить. Но то, что я сказала – неправда. Быть любовницей католического священника – это бесперспективно, а быть любовницей Ральфа – бесперспективно вдвойне.

– Почему? – огорченно спросила я, потому что в мечтах уже вышла замуж и родила наследника; пораньше, чтоб не обвисла грудь.

Лизель снисходительно погладила меня по щеке и зацепив кончиками пальцев за подбородок, заставила приподнять лицо:

– Потому что он в Баварии, дорогая!

Мольер курил, инвестор слушал.

Фердинанд терпеть не мог лошадей.

Он мог бояться отца, как смерти, но лошадей он боялся еще сильней. Да, он притащился к конюшням в сопровождении матери, но лишь за тем, чтобы притвориться моим бойфрендом. Встреча была почти что официальная: Лизель как раз окучивала какого-то нефтяного магната-американца, сына немецких беженцев, который хотел вернуться к своим корням. И по традиции рода, к которому она принадлежала волей архиепископа, жениха стоило представить главе семьи.

По-немецки Джек ни слова не говорил, – Лизель в этом убедилась, – но очень неровно дышал к европейской знати. К той ее части, что сохранила земли и деньги после войны. Особенно, его интересовал наш старый, тоталитарный род. Настолько, что он конкретно наводил справки, секта у нас, или просто такая семья со странностями. Лизель познакомилась с ним на благотворительном ужине и, – как она это называла, – ударила сразу в лоб.

– Вы уже видели развалины замка Штрассенберг?.. Да, посторонних к нам не пускают, но я там не посторонняя.

Через неделю американец уже осмотрел развалины, замок Доминика и все наши гобелены, в том числе, готические работы Маркуса, после чего был представлен графу. Тот, разумеется, так «проникся», что пригласил его посмотреть свои. Они выпили, – граф, магнат и наследник, постреляли по банкам, обсудили политику, инвестиции в отельный бизнес Филиппа и перешли к торжественной части – приглашению посмотреть графских лошадей.

В лошадях американец разбирался на самом деле. Граф говорил по-английски, но много хуже меня. И как-то так получилось, – случайно, конечно же, а не потому, что я шла за ними, выжидая момент, – что он перешел на немецкий, а переводить стала я.

Граф загорелся, как загорался всегда, когда замечал в людях подлинный интерес к благородным животным и объявил, что его сын обязан ездить верхом! Не говоря уже о его девчонке!

– Йес! – не по-немецки сказала я, подпрыгнув и, воспользовавшись случаем, поцеловала графа в лицо.

Фердинанд чуть в обморок не упал.

– Я… я… я… – он был как никогда еще близок к тому, чтоб крикнуть. – «Я – гей, Верена – просто прикрытие!»

– Да ты с ума сошел? – вскричала Марита. – Ферди – скрипач! Он – тонкий, чувствующий мальчик. Какие лошади?!

– Эти вот, – граф широким жестом обвел конюшню и чуть ли не брезгливо посмотрел на жену.

Графиня широко раскинула крылья, крича о важности рук для музыкальной карьеры, – Фердинанд пиликал на скрипочке и собирался поступать в филармонию… Или в консерваторию?.. В общем, руки были ему нужны.

– …а что касается девочки, ей точно не нужно учиться таким вещам! От верховой езды страдают при родах, – продолжала она.

Я подавилась: что-оа? Все знали, как серьезно наш граф относится к родам. У него самого было шестеро сыновей.

– Это все глупости! – заявила я.

– Что ты в этом понимаешь? – возразила Марита.

Лизель мгновенно включилась, взяв на себя Мариту и я умоляюще посмотрела на Себастьяна. Он все еще мне благоволил, хотя уже не сажал к себе на колени, как раньше. И я все силы собрала, пытаясь казаться очаровательной.

– Но я хочу учиться!

Граф мялся; явно ощущал себя последним дерьмом, но что он мог поделать? Учить меня самому, было ему не по рангу, да и вообще, лень. Он мог, конечно, выдать мне трехногого ослика, чтобы я не убилась и послать на манеж, но… я считалась дочерью Маркуса. Второго по значимости, члена семьи. Ослик был не по рангу мне.

Маркус перестал обмахиваться платочком, – лошадей он любил чуть меньше, чем их хозяина, которого, вообще, ненавидел, – и приготовился к битве за власть.

– Придется перехотеть, Верена, – сказал он мне. – Он ляпнул, не подумав, как и всегда.

Они обменялись взглядами; как будто бы лопаты скрестили. И тут же потеряли ко мне всякий интерес, и перешли на личности.

Война двух ветвей была давно позади, но Маркус считал хорошей традицией задирать графа. А Себастьяну было так скучно, что он почти всегда ему отвечал. И они принялись обмениваться колкостями, самым светским и саркастичным тоном, который лишь могли взять.

– Ферди, – яростно прошептала я.

– Нет! – перебила графиня и еще яростней обняла Фердинанда, который был серьезен и так напуган, словно… не понимал.

– Ви, честно! Твои капризы могут стоить мне рук!.. Ты же знаешь, как это для меня важно. А для тебя это лишь каприз! Ты раньше даже не заикалась, что хочешь ездить!

– Потому что я даже мечтать не смела! – я опустила голову и пустила слезу. – Ты прекрасно знаешь, что папа не может завести лошадей, а Филипп ездит на этих!..

– И что? – сказал Фердинанд и прямо-таки гениально подал. – Ты – падчерица Филиппа! Пап?!

– О! – сказал граф, неохотно отворачиваясь от Маркуса. – Как я сразу не подумал?.. Филипп!

– Что? – Филипп еще неохотнее отвлекся от своего будущего инвестора.

– Ты будешь учить Верену ездить верхом! – объявила мать, все еще опасаясь выпустить из рук Фердинанда.

У нее было такое решительное лицо, словно граф хотел отдать сына в действующую армию, а не посадить на коня.

– Что-а? – рявкнул Филипп.

Он сам был превосходный наездник и мысль, похоже, не вызвала у него восторга. На этот раз я огорчилась по-настоящему. Даже не огорчилась, а впала в униженную дитячью ярость.

– Почему – нет?

– Потому! – рявкнул он в ответ. – По-твоему, мне больше заняться нечем, кроме как стоять на манеже и гонять по кругу коня?

Я яростно сжала губы. После того прыжка с яхты, он подарил мне новый айфон, компьютер и бриллиантовые сережки. Я пока что не приняла, но и не вернула… Теперь я собиралась вернуть! По воздуху! В морду этой скотине бросить.

– А почему нет? – спросил граф, покусывая соломинку. Его взгляд скользил от меня к Джесс. – Ты же ее… эмм… отчим. Как раз и потренируешься перед тем, как у вас появятся свои дети…

Мы все посмотрели на него. Джессика, сидевшая на тюках сена, всхлипнула, зажав рукой рот.

– С Джессикой, я имею в виду, – уточнил граф быстро. – Я имел в виду, у вас с Джессикой. Не ной, Джесс! Ты же знаешь, я это не выношу…

Теперь и Джессика решила поговорить. Мольер просто нервно курил в сторонке. Джек так и стрелял глазами; как в театре сидел.

– Да с чего мне ныть? – прошипел она, прижав кулаки к бедрам. – С какой стати? Думаешь, я не знаю, что ты считаешь, что причина во мне? Не потому ли подыскиваешь ему жену помоложе?!

– Побойся бога, дуреха, тебе всего тридцать два, а Ви мне ничего плохого пока не сделала.

– Тогда с чего Филиппу учить ее?! Зачем ей вообще лошади?!!

Лизель, которая и трусцой-то бегать не позволяла, чтоб не отвисла грудь, встала на мою сторону.

– Чтобы поразить Фердинанда, – рассмеялась она и подмигнула своему будущему мужу.

Джек, не понял, но все равно, с готовностью обнажил виниры.

– Дальний свет выруби, – чуть слышно проворчал Маркус. – Дурак наивный…

Он все никак не мог принять к сведению, что богачи и магнаты – вовсе не наивные дураки, принижая тем самым охотничье искусство матери.

– Затем, что она, по ходу, единственная внучка, что у меня будет, – отрезал граф и посмотрел на сына.

– Нет, – сказал Филипп, – я очень занят. Исключено! Нет.

Забыв, что он не мой папа, не мой бойфренд, даже не тайный любовник, – я яростно ударила кулаком по бедру и истерически всхлипнула.

– Чем ты занят?! Ищешь акции, способные вдвое утратить цену сразу после покупки?!

Фил прямо-таки хлестнул меня взглядом. Попятившись, я случайно наступила на ногу будущему дедушке.

– Мне очень жаль, Джек!

– It’s all right!

– Ничего страшного, – примирительно сказала Лизель и почти что нежно взяла ее за руку. —Come, Jack. И извини за это… Спасибо за приглашение, Себастьян.

– Вы что, уходите? – слабо вякнул Филипп.

Весь этот цирк с конями затевался только для одного: сойтись поближе с потенциальным инвестором. Он никогда не проникал в суть женщины глубже, чем было нужно для удовольствия и потому, понятия не имел, на что способны обиженные.

– Ты хочешь, чтобы мы еще немного поунижались, умоляя вас снизойти? – улыбнулся Маркус и обнял меня за плечи. – Не плачь, моя девочка… Джессика, в чем дело на этот раз?!

– Я не хочу, чтобы мой муж учил ее чему-либо! – в запале повторила она и поморщилась. Видно, Лизель сжала ее предплечье уже всерьез.

– Тогда отдай ее мне! – сказал Маркус резко. – Сама займись своим мужем и заведи уже, детей от него. Скоро ты опять станешь бредить!.. Как твоя мать.

– А кто сказал, она бредила?! – Джесс попыталась выдернуть руку, но слабо ойкнула и затихла, как-то непонятно скрючившись. Лизель что-то прошипела ей на ухо.

– Все, Ви, – сказал Маркус. – Прекрати. На вот… Возьми мой платок. Себастьян сказал не подумав.

– Да, – сказал граф. – Прости! Я думал, будто среди моих сыновей есть мальчики.

– Я найму ей тренера!.. – уже в самом деле, злой, отозвался Фил; сказал, обращаясь к Маркусу.

На отца он даже взглянуть не смел.

– Ты такой щедрый, что бы мы делали без тебя и твоих даров?

Лизель рассмеялась ласковым серебристым смехом, как смеялась лишь над шутками моего отца. И потрепала сына по гладко выбритой челюсти. На миг показалось, сверкающие ботинки Маркуса, оторвались от земли.

– Ну, все, идемте! – приказал он.

Я пошла первой.

Джесс нагнала меня примерно на полдороге к дому, где нас с машиной ждал Михаэль.

– Что это было сейчас? – резко дернув меня за руку, она, задыхаясь, развернула меня к себе. – Ты клеишь ласты к моему мужу?!

– А если и так? – ответила я, оттолкнув ее. – Что ты тогда сделаешь? Станешь класть меня в свою койку? Прикуешь к батарее, или сразу к себе? И пить бросишь? Чтобы уж точно не пропустить миг?

– Ты пожалеешь! – пригрозила она беспомощно.

Я рассмеялась:

– Нет, Джессика, пожалеешь ты. Ты теперь сама Штрассенберг. Пойди против папы, пойди против Филиппа и тебя засунут в психушку, как твою мать. Ты сама запуталась в своих же интригах. И даже если тебя не убьет цирроз, даже если ты не захлебнешься во сне блевотой, ты все равно закончилась. У тебя больше нет ходов! Даже дом веду я, не ты. А Филипп очень любит свои удобства.

Джессика едва не взорвалась, но подоспевшая Лизель велела ей замолчать.

– Ты – идиотка?! – прошипела она, не потрудившись выяснить, что мы обсуждали. – Ты что творишь?! Да, вся семья день и ночь рыщет вокруг конюшен, готовая хоть навоз выгребать! А тут Себастьян, сам, лично, пригласил твою дочь учиться ездить верхом! На своей конюшне! Как тебе в голову пришло возражать?

– Думаешь, я тупая и не вижу, что ты затеяла?! Думаешь, я не помню, как ты воспитывала меня?.. Хочешь подложить эту стерву под моего мужа?!

– Эту стерву? – смакуя, повторила Лизель и рассмеялась, ласково посмотрев на нее. – Так ты зовешь свою единственную, горячо любимую дочь, с которой не в силах расстаться ни на секунду?.. Ты никогда не думала, почему ни разу за все три года не забеременела?

– Филипп сказал, что пройдет обследование, как только вновь встанет на ноги!

Лизель рассмеялась.

– Стоит ему встать на ноги, он больше никогда не ляжет промеж твоих!

Огурцы и… прочие спецэффекты.

Поцелуи, руки на моем теле.

Мне и нравится, и не нравится. Слишком уж Андреас костлявый. И он мальчишка. Совсем сопляк. Как девчонка из интерната. И невозможно представить себе Филиппа. Особенно, после яхты… После конюшни.

Там, в выходные, Филипп снова поцеловал меня.

– Прекрати, – попросила я, натягивая юбку пониже. – Филипп сказал тебе, что придушит, если узнает. А он узнает.

– Еще бы он не узнал! Я был у Мариты с мамой в прошлые выходные и видел все собственными глазами!

– Что видел?! – яростно подхватилась я, решив, что он застал нас в конюшне.

– Как он на тебя смотрел, когда ты скакала вокруг на лошади. Да что там он?! Даже лошади смотрели лишь на тебя!

Я вновь расслабилась, потеряв интерес. И обреченно подумала: какого черта я с ним связалась? Два месяца! В интернате за это время я трех подружек себе нашла! Правда, они – мои же кузины из Ландлайенов, но раньше мы с ними так не дружили.

– Ты слышала про бюстгальтеры? – ехидно спросил Андреас. – Это такое новое бельевое чудо, чтоб сиськи не вылетали. Чтобы у твоего отчима глаза не полопались.

Я взглядом пригвоздила его язык.

– Ты идиот! Он работал коня на хорде! Куда он должен смотреть, если не на меня? Ты ни черта не понимаешь в дрессуре и верховой езде!

– Зато, я кое-что понимаю в том, что не хочу, чтобы ты трясла перед ним грудями.

Я закатила глаза. Как я додумалась с ним связаться? Ведь мне же все говорили! И Филипп, и Фердинанд, и Лизель…

– Энди! Будь у меня хоть мысль, что его это все хоть каплю интересует, я не лежала бы здесь, с тобой. Я для него ребенок. Была и есть!

– Да-да, конечно. Ты для себя – ребенок! Ты думаешь, будто мир стерилен и чист, как в католическом интернате.

Я рассмеялась.

Католический интернат – стерилен? Да это палисадник запретных тем. У всех вокруг растут сиськи, бурлят гормоны и мозг вскипает от романов, что пишут женщины, никогда не видевшие живых мужчин. Мы все только и думали, что о мужиках, влюбляясь в кого угодно! Даже плешивый учитель пения, гей в третьем поколении, господин Карманн – и тот казался Джейсоном Стетхемом.

А уж что там происходит между девчонками, в ожидании кого-то получше!.. Много лучше, самих «получше», как я уже поняла. Андреас, к примеру, только и знает, что целоваться. И уговаривать меня сделать то… за что меня исключили из интерната.

Только не с огурцом.

Мы с подружками где-то узнали про горловой минет. Поискали, навели справки и стали тренироваться на огурцах. Было смешно и не так уж просто, но мы все это преодолели, и мы смогли.

Вот только, не надо было снимать достижения на видео и заливать подробную инструкцию в Интернет.

Как оказалось, маска для опознания не помеха. Меня узнали по белым волосам.

Когда директриса объясняла нашим родителям, что нам не место под крышей этого интерната, Лизель спросила:

– А как вы поняли, что это – они? Как вы, вообще, нашли это?.. Только не говорите мне, что вы, в вашем возрасте, решили учиться таким вещам?

И директриса зарделась, как помидорка.

– Боже, – сказала Лизель и закатила глаза. – Какое падение. Сперва мы учимся чему-то у молодых, а после выгоняем их за науку. Вам самой-то не стыдно?

– Я надеялась, – промямлила директриса, – что придет сама фрау фон Штрассенберг.

– Я и есть сама фрау фон Штрассенберг, – любезно объяснила Лизель. – Я не меняю фамилию всякий раз, когда я выхожу замуж… И разрешите мне кое-что сказать: еще никому из моих мужей, не приходило в голову что-то вставлять в мою.

Вранье, конечно, но директрису она уделала.

…Джесс было все равно. У нее как раз был период на валиуме, когда меня выгнали. Маркус прочел мне лекцию о девичьей чести, еще сильнее развеселив мать. Филипп, узнав, о чем речь, немедленно заперся в кабинете и загуглил.

После этого из нашего рациона начисто исчезли все огурцы.

…Андреас тоже видел. Наверняка. Его слащаво-приторная мамаша знакома с директрисой. Почти уверена. Ханжи всегда друг с другом знакомы. Иначе с кем бы они обсуждали нас? И хотя прямо Андреас ни разу не говорил, но намекал постоянно.

Он откинулся на спину и кликнул на телефоне заготовленную гифку. Только не с огурцом, а кадр из порно.

– В жизни не думал, что это реально возможно… – в сотый раз начал он. – Так… Это не спецэффекты?

– Там кто снимал, по-твоему? Стивен Спилберг? – спросила я. В сотый раз.

– Мы уже третий месяц встречаемся.

– Мы не встречаемся, мы целуемся.

– Ну, так это ли не встречаемся?

Я не ответила. Андреас не такой богатый, как Штрассенберги, – про Броммеров никто не знает, – но его фамилия тоже пишется через «фон» и он – из старой, крепкой породы. «Мозги и тело», – как говорит Лизель. Точно так же она называла Ральфа, но Ральф ей нравился, а Андреас – нет. Его она назвала иначе.

– Слизняк, – сказала она и посмотрела на Джессику. – Какого черта ты впустила его?

– Его посоветовала Марита, – пробулькала Джесс. – Она с его матерью в каком-то дальнем родстве… Он очень талантливый и…

– Марита!

В этом коротком слове слилось все презрение к Марите и женщинам, которые на нее похожи. Чистым и честным светским красавицам, которые водят дружбу с художниками, дизайнерами, музыкантами и писателями… лишь бы, не дай бог, не заговорить с кем-то тестостероновым.

Лизель закатила глаза. Я напряглась: Андреас нравился мне еще со школы.

– Его отец, – барон заявила я. – И все дети – тоже…

– Его отец преподает математику, – сварливо напомнила Лизель. Потом спросила. – Ты тоже станешь баронессой, если?.. Хм, хорошо!

Так Андреас пришел ко мне.

Пару занятий мы действительно теоремы решали, но он был такой хорошенький, что я не могла сосредоточиться на предмете. И приложив все усилия, почти затащила его в постель.

Почти – потому что толком ничего не было. Ласки выше пояса и разговоры об Этом.

Я хотела попробовать, каково Это – с настоящим парнем, а Андреас – чтобы я его Это в голову взяла. По самые помидоры, как огурец.

– Да что ты ломаешься? – спросил он. – Это всего лишь… ну, предварительный петинг…

– Для кого как.

На самом деле, это не петинг, а унижение. Так мне Лизель сказала наедине. Когда родители моих девочек не могли слышать.

– Если мужчина не хочет сразу же вскарабкаться на тебя, а просит все самой ему сделать – сразу можешь его вычеркивать, – сказала она.

Я против воли вспомнила поцелуи Фила; густой лошадиный запах вокруг и мягкий стук подков по опилкам. И шумное горячее дыхание у себя на шее. И объяснения, что не мог же он при своей жене заорать: «О, да! Я только сбегаю в аптеку за пачкой уздечек, а ты, малышка, пока что надень седло!.. Нет-нет, вон то, с кружевной подпругой!..»

Я хохотала, как сумасшедшая.

И как это было здорово – валяться с Филом на сене, в тугих рейтузах и остро пахнущих кожей, новеньких сапогах. И он мне даже не намекал, чтобы я ему Это сделала.

– Все это делают! – возразил Андреас. – А там – хранят себя для мужей!

К прямой беседе он готовился много дней. Явно!.. И пер, как танк. А я всерьез собиралась последовать совету Лизель и выгнать его из дома.

– Хотела бы я видеть твое лицо, когда ты будешь целовать свою будущую невесту. И члены всех, с кем она себя «сохранила».

Андреас хмуро завис.

– Ты что… даже не рассматриваешь меня, как мужа?

– Ты спятил? – чуть растерялась я.

У нас не просто регалии и традиции как в Средневековье, у нас есть деньги и земли, а у семьи Андреаса больше нет. Будь у Андреаса хоть капля мозгов, он думал бы не головою, а членом. И сделал бы то, чего я хотела. Да так, чтобы я хотела его опять.

Тогда, возможно, войдя во вкус, я позабыла бы Филиппа и Ральфа. Я бы влюбилась и Маркусу ничего не осталось бы, как согласиться, что род Андреаса, по сути, не хуже нашего. Даже и лучше в чем-то: в его семье баронский титул наследуют сразу все.

Титул даже Лизель заинтересовал бы.

Но нет, Андреас думает, головой. А Фердинанд сказал, что ему сказали, будто бы Андреас поспорил, что снимет видео. И что я буду на нем без маски. Я не поверила… Боже, как могла я быть настолько тупой?..

– Спятил?

– Ты третий месяц ходишь ко мне. Зовешь в кино и мнешь сиськи. И ничего больше. Вообще. Ничего!

– Я же сказал, что мы это сделаем. Когда тебе исполнится полных шестнадцать лет. А пока что…

– «Пока что» получишь после окончания школы! – сказала я, не сводя с него взгляда. – На видео. Не с тобой!

– Почему нет?

– Минет – не петинг.

– Петинг.

– Да ни фига!

– А куни? – он явно не собирался сдаваться.

Слабо повозражав, я все же позволила ему стащить с себя трусики. Лучше бы я засунула их идиоту в рот! Он вообще ничего не смыслил в таких вещах. Хотя и старался: дергал невпопад языком и не сводил с меня глаз, ожидая бурных восторгов. Даже бровями двигал, чтоб подбодрить.

Мол, не стесняйся, дай себе волю, девочка!

В конце концов, я просто повалилась лицом в матрас и заржала. Господи, да что он о себе возомнил?!

Ему бы на недельку в девичий интернат. Глядишь, узнал бы, что не лизать надо, как собака. И не долбить в фасолинку языком. Ее надо посасывать. Нежно! А не восторги из женщины выбивать своими бровями.

Я как раз собиралась сказать это все Андреасу и порвать с ним, когда дверь открылась. На пороге, с шумным хрустом вгрызаясь в яблоко, встал Филипп.

– Ви, где костюм, что я велел тебе отвезти в…

Какой-то миг все молчали, потом его яблоко смачно «поцеловало» пол.

Граф – ин, барон – аут

Филипп говорил, – я пожалею, если он нас застанет.

И я решила, что пожалею я. Мне в голову не пришло, что он набросится на Андреаса. Их матери были в дальнем, едва осязаемом, но все же, родстве. А Филипп, в отличие от Ральфа, был не дикарь…

Я в самом деле так думала!

Там, на конюшне, когда, обжигая дыханием мою шею, Филипп сказал, что мы должны подождать, я объяснила, что ждать не буду. Предельно мягко, спокойно, ласково. Не тыча грязными вилами ему в грудь.

– Я понимаю, что ты рискуешь, – сказала я. – Но согласись, нечестно заставлять меня ждать, когда ты сам сейчас примешь душ, поедешь в клуб и склеишь себе кого-то.

И Филипп, вроде, как согласился. Похоже, только с тем, что было про девчонку и клуб.

…Он даже не выронил свое яблоко, он его швырнул. С такой силой, словно хотел пробить пол.

– Ах, ты гаденыш!

Ухватив барона за брюки, граф-младший резким рывком оторвал его от меня и, как кутенка, поволок к выходу. Размахивая конечностями, Андреас даже кричать не мог от страха. И выглядел еще смешнее, чем пару минут назад. Я задыхалась, от смеха, я не могла дышать, но все равно бежала за ними следом.

– Фил, отпусти его! Слышишь?! Филипп! Ничего не было!

Филипп распахнул дверь, размахнулся и… отпустил. Я ахнула. Андреас с визгом преодолев крыльцо, упал на белый, декоративный гравий дорожки.

– Ты спятил? Ты мог убить его!

Дверь с грохотом захлопнулась на засов.

Филипп обернулся. На нем лица не было. Лишь гримаса, напоминающая морду горгульи. Увидев эту гримасу, я перестала ржать. Сглотнув, я задом попятилась откуда пришла. Назад в свою комнату.

Джесс час назад умотала в СПА. Прислуги у нее не было. Во всем огромном пустынном доме остались Филипп и я. И Эльба за домом, и чайки, орущие над волной. Если бы он убил меня, меня бы никогда не нашли.

Совсем, как Русалочку после свадьбы Принца.

Споткнувшись, я с размаху рухнула спиной на кровать, и Филипп, не удержавшись, свалился на меня сверху. Я принялась отбиваться, он ухватил меня и скрутил. Навис, тяжело дыша и оскалив зубы.

– Я говорил тебе, чтобы ты не смела с ним спать?!

Он был тяжелее Андреаса, старше его и он буквально трясся от злости. Я ощутила, как занемели стиснутые запястья.

– Не твое дело!

– Не мое дело?!

– Ты сам отказался! Ты знаешь, я хотела только тебя! Ты сам толкнул меня под другого!

Я яростно изогнулась, в попытках столкнуть его, но Филипп крепче сжал шенкеля, и я поняла, почему смирны его лошади.

Он заломал меня, как медведь. Даже не скривившись, словно шутя. Ребра сдавило так, что мне показалось: они сломаются. И я затихла, как птичка в детской руке. Задыхалась, не шевелясь, дыша часто-часто.

Опомнившись, Филипп расслабил бедра и отодвинулся, словно все это время, то был не он. Неловко посмотрел вниз. Моя грудь вздымалась и опадала, все шире распахивая не застегнутую блузку. И глядя в сторону, он дрожащей рукой запахнул ее.

Я сжала зубы, понимая, что это значит. И отвернулась на случай, если вновь не сдержусь. И разревусь, как ребенок, которому не купили игрушку. И Филипп окончательно убедится, что прав: я малолетка. Со мною опасно связываться.

– Я много старше тебя, Верена.

Его рука лежала на моем животе. Пальцы сжимали тонкую ткань так сильно, словно то были не края блузки, а последние оплоты здравого смысла.

Я не ответила. Какой был смысл отвечать?

Мы оба знали, что это – бред. Доминику было сорок, когда Лизель убедила его жениться. А ей пятнадцать. И что с того? Никто ничего не сказал. Штрассенберги молчали и улыбались. Отцу – было тридцать три, когда я появилась на свет. Как и его многострадальному брату. А Джесс – лишь начало семнадцати. И что?

Вся семья, как обычно кивала и аплодировала новому малышу.

Филиппу – было двадцать семь или двадцать восемь. Его родители только-только перестали получать его «детские». Наши двенадцать лет разницы были просто смешны!

Причина была в другом и оба мы это знали. Да, он хотел меня. Достаточно, чтобы ревновать, но все еще недостаточно, чтобы мне поддаться. Это я сходила с ума, позабыв все заповеди бабушки:

НЕ жди!

НЕ настаивай!

Будь всегда готова к отказу.

НЕ НОЙ!

Я нарушила все их.

Я резко повернулась к нему.

– Дело не в возрасте, дело в нас с тобой. Я для тебя просто кукла для тупых шуток! Будь со мной Ральф, ты бы не осмелился так войти! Такой крутой ты только со слабыми!

– Будь с тобой Ральф, я вызвал бы полицейских!

– Он бы прибил тебя раньше!

– В твоих мечтах он – кто теперь? Аквамен? Ты несовершеннолетняя!

– Мне будет шестнадцать в ноябре! Что изменят два месяца? Я сразу стану мудрей? Или ты заполучишь Джека и больше не будет надобности притворяться, будто я тебе нравлюсь?.. Ты просто меня используешь! Как обычно! Как ты всегда меня использовал! Как прикрытие, чтобы подойти к настоящей цели! Гомик!

Он что-то хотел сказать. Быть может, еще раз пересчитать по пальцам двенадцать лет… Но стоило мне бросить ему в лицо последнее слово, его глаза сузились, зубы сжались и, прижав меня всем весом к матрасу, Филипп рывком раздвинул мои колени.

Что ж, гомиком он не был.

Я ахнула, буквально выгнувшись от восторга. Так вот оно! То, о чем я мечтала долгие годы, согревая ляжками очередной огурец. Живое и настоящее. Почти не уступавшее огурцу размером. И Филипп… Со мною Филипп!.. Моя вторая любовь.

Я как-то сразу попала в ритм и даже кончила, – по полной программе, с телом, изогнутым в дугу, закатившимися глазами и судорогой, – явно перепугав партнера.

Филипп повалился рядом, уставившись в потолок.

Я не настолько невинна, я понимала, что делаю. А то, что не понимала, то мне на пальцах объяснила Лизель… Мужчины не любят, когда их принуждают к таким вещам. Я видела, по большей части, он просто зол и ненадолго потерял голову.

Я понимала, он обозлился на «гомика» и собирался мне доказать. Ну, и наказать заодно. Испугать меня, сделать больно… Чтоб встать потом, посмотреть снизу вверх и цинично спросить:

– Ну, что? Ты довольна?

Но что-то пошло не так. Он видел, что я довольна. Это бы и слепой заметил. Филипп не знал, как дальше себя вести.

– Твой костюм заберет твоя ассистентка и привезет в офис, – сказала я, пока он думал и встала, оправляя одежду.

– А?.. – медленно, как во сне, Филипп повернул голову.

– Твой костюм. Ты зашел спросить, где костюм, – я застегнула блузку и поправила волосы. —Он в чистке. Но я договорилась с твоей ассистенткой. Она его заберет.

Филипп сел и посмотрел на заляпанное покрывала. Темные пятна темнели на сером жемчужном фоне. И это точно была не кровь.

– Это было в последний раз, – родил он в отрыве от диалога и я смиренно склонила голову.

– Клянусь тебе! Отныне и вовеки веков, я буду сама забирать твои костюмы из чистки.

Русалочка должна умереть.

– Ты – идиотка, – сказала Лизель и глубоко вздохнула, отвернувшись к окну.

Плечи были напряжены, руки скрещены на груди, молчание – хуже самого оскорбления.

– Ты все испортила.

– Я следую семейной традиции.

Она не ответила.

Когда девочка Ландлайен кладет свой глазик на взрослого мужика из Штрассенбергов, она идет на него, как бык. Выставив… нет, не рога, а сиськи. И прижимает его к стене. Штрассенбергские мужчины отличаются своей мощью, но их всегда подводит тестостерон. Совсем, как Самсона из Библии. Мужская мощь становится их врагом, когда речь идет о хорошенькой и упорной девушке.

Я знала, Лизель сама рассказывала, что поначалу очень верила в Джессику и любила ее, как дочь. Я лично сомневаюсь, что Лиз когда-либо знала, что Джесси есть, пока на кон не встали все деньги Броммеров. Деньги, завещанные Миркаллой ребенку Джесс. Но что бы там кто-то не говорил, Лизель не была жестокой без крайней необходимости. Ей всегда хотелось бы иметь дочь. Соратницу. Подругу.

И вот.

Сперва ее разочаровала Джессика. Теперь уже я сама. И она была слишком зла, чтобы понимать: я не была ею. У меня еще не было ни ее когтей, ни ее зубов, ни ее стальной воли.

– Я знаю, что ты сейчас злишься, – сказала я. – Знаю, что тебе кажется, я должна была целиком и полностью полагаться лишь на твой опыт. И ты права: я должна была… Но прежде, чем стать такой, как ты сейчас, я тоже должна измениться внутренне. Как и ты. Русалочка должна умереть в конце, понимаешь? Я идиотка, я это понимаю. Я слишком грубо его прижала… Но, Лиззи, ты сама была молодой. Будь ты сейчас тет-а-тет не со мной, а с той, другой девочкой, которая полюбила… Неужто, ты сказала бы ей: не смей! Забей на самый свой яркий опыт и будь, как я… Неужели, бы ты ей такое сказала.

Она обернулась, кусая губы.

– Нет, – голос дрогнул. – Прости меня… Когда становишься старой, очень сложно представить, что значит быть молодой.

Я поднялась, подошла к ней и обняла. Лизель прижалась щекой к моей щеке.

– Да, ты права: перед тем, как родится Морская Ведьма, Русалочка должна умереть… Я тоже ведь не всегда была той, кем стала…

Я мало знала о том, что было у нее с Домиником. Видела лишь их свадебные фото на чердаке, да большой портрет в галерее. Да слышала, что он изменял на каждом шагу, потом приползал домой пьяным, виня ее. Строил из себя остриженного Самсона. Кастрированного льва. Однажды он не вернулся.

Его машина упала в Эльбу.

После себя он оставил стаю немецких догов, кучу долгов и незаживающую рану на сердце Лиз.

История Джесс закончилась точно так же. Однажды отец решил, что с него довольно. И ее сисек, и ее больной собственнической любви. И убедил себя, что был просто жертвой. И что имеет право взять и все разрубить. Уйти в большой чужой мир. Спокойно и безвозвратно, как его собственный папочка ушел в мир иной.

– Ну, вот что, – сказала Лизель, шумно вдохнув и отошла, отвернув от меня лицо. – Когда Доминик стал пить, я все еще была дурочкой, которая верила, что сумею все ему объяснить или доказать. Он не хотел любви, не хотел семьи. Все, чего он хотел – просто поразвлечься. А я была чересчур наивна, чтобы это принять. Но ты – не такая, Виви. Твое сердечко били так много раз, что ты давным-давно перестала быть дурочкой.

– Прости, что разочаровала. Фил не хотел даже поразвлечься. Фила хотела я.

– Ты в самом деле так и сказала? Ну, про костюм?.. Ты не придумала это позже?

– Нет, не придумала!

Лизель рассмеялась, звонко хлопнув в ладоши.

– Что ж, очень хорошо.

– О, да! – согласилась я. – Было.

– Теперь, – сказала она, – всеми силами переключись на кого-то другого. Пусть даже на Ральфа.

– С Ральфом будет больней.

– Не будет, – сказала Лизель. – Тогда я просто не хотела тебе это объяснять… Даже у меня есть табу, что бы там кто не думал. Но сейчас я скажу тебе: Ральф – садист. Его любовь и его влечение идут по разным каналам. Она унизила его при их первой встрече. Попала каблуком в больной нерв. И он размазал ее. По полу. Размазал так тонко, как только мог. Но никогда он не был в нее влюблен. Любил он тебя. И я уверена, до сих пор, какой-то частью души, он все еще любит ту девочку, которая вытащила его из дерьма.

– Если так, почему он со мной не поговорит?

– Не знаю. Мы не настолько близки. Но он все время спрашивает, как ты и что ты. И, я уверена, листает твой Инстаграм. Забудь про Филиппа. Переключись на Ральфа. Как в детстве. Возьми себя в руки и просто переключись. Письмо ему напиши, спроси, как он поживает.

– А Филипп?

– Филипп – Штрассенберг. Как только ты выйдешь с ринга, он сам костьми ляжет, чтобы тебя вернуть. Ты получила, что ты хотела. Теперь вернись в дом и притворись благодарной… Вот, что я бы сказала крошке-Лиззи, если бы я могла. Я бы сказала ей: «Чтобы быть с тобой, Доминик выставил себя на посмешище, потерял уважение в кругу семьи и друзей, когда забыл обо всем и побежал за девчонкой. Будь ему благодарна, а не веди себя так, словно подарила ему все то, чего ты сама хотела! Будь благодарна, сделай все что ты можешь, чтобы он понял, что поступил правильно!»

Я удивленно уставилась на нее. Такое мне в голову уж точно не приходило!

– Но он ведь хотел тебя! Сам хотел! Ты не смогла бы его принудить, если б он и сам не хотел.

– Достань его из могилы и растолкуй, – отрезала Лизель сухо. – Ты не понимаешь, Ви. Ты просто не понимаешь, насколько мало и дешево стоит тело. Особенно, в наши дни. Филипп хотел тебя членом, а не умом. И стоит члену прилечь, он всеми силами докажет себе умом, что ты его соблазнила. И это правда. Любая женщина способна его привлечь и дать ему кончить. И таких женщин масса. Не менее красивых, не менее любящих, не менее богатых… Ты ведь не станешь сама перед собой утверждать, будто в самом деле – дочь Маркуса. Ты – незаконнорожденная, Себастьян это знает наверняка. А Филипп – наследник. Не забывай! И сколько вокруг тебя, мужчин, способных сравниться с ним? По роду, по внешности, по богатству? Много? Так вот, признай, что это он приз! Не ты, малышка, а он. Ты – лишь одна из акул, что нарезают круги вокруг него. Еще очень молодая и ничего не понимающая в охоте. Тебе повезло, что у тебя был доступ к нему. Ты была рядом с ним всегда, и Филипп просто расслабился.

Я промолчала: ее слова были чистой правдой и обжигали, словно чистая кислота. Мне было больно и гнусно, и гадостно… но Лизель была права. И я проглотила все, что она сказала. В нашем семействе, Филиппа хотели все. Включая его кузин со стороны отца или Мариты. Будь у них шанс, они бы не раздумывая ринулись в бой, – пусть даже ценой победы были бы дети-уроды.

– Вот, умница… Понимаешь, Русалочка могла убить своего дурацкого принца и вернуться назад, но что то была бы за жизнь? Триста лет попыток саму себя убедить, что он был не особо ей нужен? Она умерла, потому что признала главное: это она сама была ему не нужна. Признай и ты. Признай и будь благодарна за то, что ты получила. Тебе ведь понравилось? В самом деле понравилось? Тебе было хорошо?

– Да, было… Он это видел, потому и взбесился еще сильней.

– Это нормально. Но в глубине души, когда он слегка остынет, он взглянет на все иначе. Твоя задача сейчас – отстать. И твое счастье, что у тебя есть шанс показать ему, что ты не липучка. Джессика уже голос сорвала, требуя, чтобы ты вернулась. И я говорю: вернись. Вернись, веди его дом, будь ласковой… даже если тебе придется принимать валиум!..

Я разрыдалась:

– Я не хочу так, бабушка! Не хочу! Если он сам не любит, зачем он мне?..

Глядя куда вглубь себя, Лизель пожала плечами.

– Любовь – на самом деле, такая мелочь… Сейчас не любит, допустим. Но кто сказал, что он не способен полюбить вообще?

Я вытерла слезы. Правда. Кто так сказал? Джесс? Когда мне было четыре? Что сама она смыслила или понимала в любви? Ее любовь была собственнической, маниакальной, безумной. Я и сейчас еще помнила те истерики, что она закатывала отцу, стоило ему попытаться стать к ней добрее.

Она поднимала любовь, как плетку и била наотмашь по самым больным местам. Его, меня, Ральфа, самого Филиппа…

И снова вспомнился человек-гора, чью голову заслоняло солнце. Вспомнилось, как я бежала к нему навстречу и как взлетала, подхваченная его руками. И цокот когтей, и лай Греты. И крики чаек, и тошнотворный миндальный запах мороженного.

– Когда-нибудь, когда ты станешь старше, ты и сама поймешь…

И боль, и плач, и больница… и то, как я кричала, вцепившись в его сутану:

– Не отдавай меня!

Передо мной, как по волшебству возникла салфетка.

– Выше нос, Ви, – сказала Лизель. Она решила, я плачу из-за Филиппа. – По крайней мере, он не успел наделать тебе детей и долгов.

Круги своя, они же – ада.

Фил благородно пытался быть честным.

Приставал к Джессике, бил стаканы о пол, орал, что не жеребец и не может трахаться по сигналу ее проклятого градусника. Все было тщетно, Джессика была непреклонна и холодна. И только градусником у него перед носом качала.

Мол, никакого тут баловства: мы ждем базальной температуры!

Я, прямо не знала: смеяться мне, или ревновать, но, когда период «вязки» у них закончился, а полоски на тесте так и не проявились, Джессика опять запила.

С утра бокальчик вина, вместо ужина – полбутылки виски. И так три дня – всерьез, до бесчувствия и заблеванных простыней. Потом весь цикл повторился. Она утешилась, взяла себя в руки, сверилась с календариком и снова записалась к врачу.

Так пролетела еще неделя, за ней еще. За ужином Джессика ядовито спросила:

– Если ты так ищешь инвестора, почему не принимаешь приглашений Элизабет?

Филипп, никогда не терявший здорового аппетита, перестал жевать и поднял глаза.

– Мой бизнес ты тоже начала контролировать?

– Я хочу ребенка!

– Нам было бы много легче, если бы ты хотела меня. В первый раз это сработало! – он подбородком указал в мою сторону.

Джессика сжала зубы, тоже посмотрев на меня.

– В первый раз, со мной был мужчина, – парировала она. – А не ничтожество, что не додумалось запереть дверь!..

Она вышла, Филипп, мрачно закрывшись планшетом, продолжил есть.

…Когда он в третий раз отверг приглашение Лизель на ужин, она объяснила мне новый план.

– Он думает, что я приглашаю его только потому, что он переспал с тобой.

– Разве нет?

– Естественно, – сказала она, не отвлекаясь от просмотра корреспонденции. – Но я это делаю специально. Чтобы он именно так и думал. Хочу обозлить его, довести до ручки прежде, чем мы двинемся дальше.

– Он сам, быстрей, двинется. Джесс окончательно помешалась… Вчера она стояла на берегу и орала, требуя, чтобы бог объяснил ей, почему он не дает ей иметь детей. Еще чуть-чуть и ее заберут в психушку.

– Молись, чтобы не забрали.

– С чего вдруг?

– Стоит ей туда лечь, как наш добрый Ангел, пресвятой отец Ральф, тут же станет ее опекуном. К слову, и твоим тоже.

– Что?

– То. Не знаю, как он это устроил, но он устроил. Эта кретинка проболталась мне, когда напилась… Так что будь начеку: уговори ее беседовать с богом дома. Филипп пока что не знает и лучше ему не знать. По крайней мере, пока он не спит с тобой… И вот что, Ви, он сейчас работает, словно проклятый, причем, вхолостую. И он уже понял, что ты не станешь ни шантажировать, ни требовать продолжать… Хорошее время, чтобы начать заботиться.

…Филипп в самом деле работал, как идиот – усердно иабсолютно безрезультатно. Он бегал по кругу, как мельничная лошадь, но скорость, с которой он крутил жернова, нисколько не помогала делу.

Он как раз сидел в кабинете, зарывшись в свои бумаги, когда я привезла ему ужин в пластиковом контейнере. Филипп моргнул, не понимая, откуда я тут взялась. Потом потянул ноздрями.

– Суши, – сказала я, – не пахнет, пока я все еще дорожу тобой.

– Ты ангел. Твоя мать знает, где ты?

– Я бросила записку в бутылку. Надеюсь, она подавится и умрет… Мне нужно поговорить с тобой.

– Говори, – он пересел на диванчик для посетителей, с наслаждением вытянул ноги и открыл коробку с едой. – Я весь – уши.

– Лизель говорит, ты трижды был слишком занят для ее приглашения. Что происходит?

– Что происходит? – он зыркнул на меня, но голод сделал свое черное дело, а я всю душу вложила, когда готовила. Чтобы не отвечать мне, он должен был отказаться от принесенной еды. Филипп был голоден. Победил голод. – Неужто, она не в курсе? – прочавкал он. – Ты разве не помчалась прямиком к ней? С докладом?

Я посмотрела на него, как на идиота.

– Да, я уехала, но лишь потому, что ты злился.

– На ровном месте, – подначил он.

С набитым ртом получилось не очень внятно, но я поняла еще кое-что: все это время Филипп сражался. Не со мной лично, но с моим образом. Аргументировал, сам нападал и атаковал, отвечая на собственные вопросы и выдвигая требования. О, Лиззи! Как ты была права.

Он сам себя накрутил. И если б я не пришла, он бы подпил и поговорил со мной дома. Сам. Сейчас, он по крайней мере, жевал и не мог орать. Дома все могло закончиться хуже.

– Нет, не на ровном, – ровно сказала я, разглаживая край юбки. – Мне было больно, хотелось побыть одной.

– Больно?! – уточнил он. – Я теперь – насильник?

– Прекрати это! Ты прекрасно знаешь, о чем я.

– Я знаю гораздо меньше, чем я хотел бы знать.

– Мне было больно в том плане, что я расстроилась. Я поняла, что хотела тебя сильнее, чем ты меня. И то, что я этого добилась, расставило все на свои места. Неужто, не понимаешь, каково это? Когда твой любимый человек ничего ровным счетом к тебе не чувствует? Ну, так со мною это впервые. В глубине души я была уверена, что стоит тебе попробовать, ты выберешь меня. Я ошиблась. Вот почему, я тогда уехала. Я сбежала, доволен? Мне было стыдно и больно!

Филипп слегка опешил, но не отступил.

– И ты ни словом не обмолвилась доброй бабушке, да? И то, что она готова помочь мне с Джеком, лишь совпадение? Не морковка в награду?

– Ты заразился от Джессики или что с тобой?! – я резко встала. – Ты… ты!.. Кретин! Лизель – Ландлайен, как Джесс. Ты думаешь, только Штрассенберги держатся за свой клан? Представь себе, Ландлайены тоже!

Я вышла, оставив Филиппа с открытым ртом, коробкой суши и горьким, – надеюсь, – чувством вины.

Немые девушки так прекрасны!..

Дальше все пошло, как по нотам.

Фил пообщался с Джеком, показал ему еще разок гобелены и салфеточки с фамильным гербом, затем они сели на яхту, съездили в Гремиц, осмотрели отель и… ударили по рукам.

– Ты ему отсосал, что ли? – спросила Джесс… и огребла затрещину, едва не кувыркнувшись через диван.

Будь она чуть трезвей, то непременно вызвала бы полицию, но спиртное помогало ей смотреть на мир проще.

– Фред мог заставить меня умолкнуть, – пробулькала она с пола, – просто посмотрев на меня…

– Да Фред смотреть на тебя не мог! – заорал Филипп. – Как ты ни раскладывала перед ним свои прелести, он их все равно не хотел!..

– Да как ты смеешь?..

Я их оставила. Они это заслужили.

В моей комнате, на столе, стояла большая коробка. В подарочной упаковке. Незамеченная, – они как раз выясняли, кто кому больше должен и меньше нужен, я отнесла ее в спальню Филиппа и молча сунула в шкаф. Там уже лежали Макбук и айфон. Серьги он то ли в сейф убрал, то ли подарил другой девушке.

В тот вечер Филипп ушел из дома, а Джессика горько плакала у меня на плече. О том, что все козлы, а она – хорошая. Просто любить хотела… А вот они, – и папочка, и Филипп и дед Ландлайен… Я так и не поняла, по ком она плачет. Судя по скорости, с которой она мешала даты и имена, ее ждала та же клиника, где год назад скончалась Миркалла.

Филипп заявился домой под утро, насквозь пропахший ароматическим дымом, духами и …запахом другой женщины. Все во мне так и подгорало. Сказать ему, чтобы брал ключи и что пять утра – не время для философии. Но я не могла. От ревности и выпитого накануне с Джесс, меня все еще мутило.

Кроме того, я с ним не разговаривала.

Нет, я не нарывалась. Я вела его дом, сортировала одежду, вызывала клининг и готовила, как всегда. Я с ним всего лишь не разговаривала. И когда Филипп досуха исчерпал свое чувство юмора, устал рассуждать о том, как прекрасны немые женщины и рассказывать анекдоты вроде: «Я подарил своей девушке бриллианты и вот уже две недели, она со мною не разговаривает!..», он стал просить.

Лизель опять оказалась права. Теперь, когда он понял, что я не приду, не закачу истерику, не стану требовать, умолять его, соблазнять… он начал ко мне тянуться.

Он звал меня кататься верхом, на яхте, на его новой тачке. Он предлагал мне поехать в горы, – с Джессикой, разумеется, – поставить на лыжи… и наплевать, что там, в горах, август. Он предлагал кино, театр, даже мюзиклы… Он предложил мне все, что имел, словно Сатана, искушавший Христа.

Я все отвергла. Дружба мне была не нужна. И потеряв терпение, разбив в беседе пару тарелок, Филипп сказал мне следующее:

– В этом городе, я могу поиметь любую! – он был так пьян, что даже Джессика в отвращении отвернулась. – И поимею. А ты, моя прелесть, ты шагу не сделаешь из этого дома!.. И даже огурец из холодильника не возьмешь, пока не начнешь со мной разговаривать!

– Ты спятил? – спросила Джессика, сидевшая перед телевизором, который уже второй час показывал рекламную заставку «Нетфликс».

– Нет, я не спятил! Я всеми силами пытался стать этой суке другом!.. Я…

Она рассмеялась; буквально на спину повалилась, не в силах перестать ржать. Она задыхалась со смеху.

– Прекрати это! – сказал Филипп тихо, и она прекратила, ощутив в его тоне добела раскаленный гнев.

Они то и дело дрались. Он пил, она всегда была сумасшедшая… Им даже повод не нужен был. Но в этот вечер Филипп был пьян и мог не рассчитать силу. Джессика прекратила ржать и подлила себе еще виски.

– Что за дебильная блажь, дружить с малолеткой? – спросила она сквозь зубы. – Даже ты должен был как-то развиться с возрастом… – кончиком пальца, она слегка коснулась собственного виска. – А что до баб, ко мне ты больше не прикоснешься.

– Х-ха! – язвительно рассмеялся Филипп. – Если мне понадобишься ты, я просто просверлю в полу дырку. В холодном, сука, сухом полу!.. Я не замечу разницы!

Джесс пожала плечами.

– Ты не заметишь, – подтвердила она, четко выделив слово «ты».

Я ждала, он ей влепит, но Филипп насупился и взлетев по лестнице, захлопнул за собой дверь.

– Поверь, – сказала она. – Как мужчина, он не стоит даже половины того, что из себя строит.

– Тогда зачем ты вышла за него и дала столько денег на этот долбаный бизнес?! – спросила я, стараясь не заорать.

– Затем, – сказала она, – чтоб родить еще детей… Совсем лишить тебя наследства я не могу, но мне бы очень хотелось, чтоб тебе досталось поменьше. Кроме того, я надеялась, что он прогорит.

– Если он прогорит, ты сама обеднеешь, – буркнула я. – Я – нет. У меня есть Лиззи.

– Мне уже все равно, – бесцветным тоном сказала Джесс.

Грехи и деньги.

Так наступил октябрь и день рождения близнецов.

Отмечали в семейном кругу, что в нашем случае значило банкет на двести с лишним персон. До моего официального выхода оставался месяц, поэтому я сидела уже со взрослыми. С Филиппом, Джесс, Лизель и Маркусом. За одним столом с Себастьяном и графиней. Между Маритой и мной сидел малыш Рене и хлопал чистыми, голубыми глазами Штрассенбергов. Причесанный и нарядный, как манекен. Последний сын, названный так в честь первого.

Остальные графские отпрыски, включая «моего» Фердинанда, сидели в центре большого зала одни. Другие дети сидели группками, по мере близости-отдаленности их родства с Себастьяном и Маритой. Все было чинно и скучно. По заведенному тысячу лет назад, дурацкому протоколу, который соблюдали поныне. Ничего нового не предвиделось и быть не могло.

Виновники торжества принимали подарки и поздравления. Не-виновники шептались, как это пошло: сажать за свой стол Лизель, которая давно потеряла право носить фамилию Штрассенберг и с дядей Мартиной спит!

Шептаться шептались, но так, чтоб она не слышала.

Не будучи урожденной Штрассенберг, Лизель была не просто самой богатой, она была и самой влиятельной женщиной клана. Во-первых, Маркус был главой нашей ветви и все решения граф принимал лишь посоветовавшись с ним. Во-вторых, архиепископ Мартин, дядюшка Себастьяна, был самым влиятельным мужчиной в семье. И каждый знал: если завтра вдруг целибат отменят, Лизель получит фамилию Штрассенберг еще раз.

Когда мы приехали, – я, Филипп и Джессика, со мной здоровались даже ласковее, чем с ними. Джесс была так обижена, что даже перестала нудить на тему потомства. Взяв меня под руку, она распрямилась, выставив грудь, тряхнула волосами и превратилась в сверкающую богиню.

– Естественно, она на меня похожа! На кого она должна быть похожа? На Маркуса? Он бы глупо смотрелся с такими титьками.

Она почти ничего не ела, чтоб быстрей «улетать» и речь лилась все свободнее. Мужская половина потела, бледнела и заикалась, теряя нить разговора. В итоге именно Маркусу пришлось брать ее под руку, отбирать бокал и вести к столу.

– М-да, – сказал Фердинанд, придирчивым взглядом окинув мой туалет.

От розовых цветов я все активнее уходила в красные и сегодня пришла именно в таком. Корсет держал мою спину ровно, грудь стояла сама.

– Еще чуть-чуть и папочка станет спрашивать о птичках и пчелках.

– Я тебе расскажу, – прошептала я. – Это два разных вида, неприспособленных к спариванию.

– Все никак? – сочувственно спросил Фердинанд.

– Я его ненавижу! – скорбно пожаловалась я.

– А я – папашу! – поддержал Фердинанд и проводил меня до стола. – Какое счастье, сидеть спиной и не смотреть в его надменную рожу.

Я пожала плечами под газовым шарфом. На мой взгляд, Себастьян был все еще чертовски красив и смотреть на него было вполне приятно. С другой стороны, меня он не унижал. Хотя и знал, что мы с девчонками «дурачились» в интернате. Наверное, такие «дурачества» мужчин не оскорбляли и не унижали. Ведь это все было ради них…

Филипп явился последним.

– Маленький бриллиант Надежда, – протянул он и ухмыльнулся, разваливаясь на стуле. – Ты уже выбрала, за кого выйдешь замуж?

Я промолчала, глядя в свой телефон.

– Меня все спрашивают, – попробовал он вновь.

Я не ответила.

Начали разносить еду.

Джессика, сидевшая между Лизель и Маритой, глотала слезы вперемешку с таблетками. Графиня, будучи матерью шести живых сыновей, очень мягко держала ее за руку.

– …я уверена, понимаешь, что дело в нем! – шептала Джессика, умолкая на время, если рядом оказывалась официантка. – А Филипп не хочет обследоваться.

Филипп, полубоком сидевший напротив, делал вид, что ученный и тщательно изучал салат.

Себастьян же явно прислушивался к женскому разговору. Взгляд у него был мрачный и погруженный в себя. Когда он обращался к Филиппу, мрачность сменялась презрением. Джессика, видя это, всхлипывала смелее. Марита сочувственно промокала платочком уголки глаз.

Ей тоже хотелось бы иметь внуков. Это было единственное, в чем супруги сошлись во мнении.

– Себастьян, – прошипела графиня. – Ты должен как-то вмешаться… Сказать ему!

Муж не ответил.

Он барабанил по столу пальцами, недовольный тем, что ему приходится выступать с нею одним фронтом. Малыш-Рене тихо ерзал на своем стульчике, заброшенный и никому не нужный. Он пару раз попытался привлечь внимание матери, но та отмахнулась, и он затих, нахохлившись под костюмом плечиками. Я наклонилась к нему, спросить, не нужно ли ему в туалет, но он нахохлился еще больше, и я отстала. Я никогда не умела ладить с детьми. Лизель вздохнула, поманила мальчика пальцем, подняла к себе на колени, не заботясь, что он помнет ее атласную юбку и принявшись о чем-то расспрашивать.

И мальчик заговорил, доверчиво обняв ее ручонкой за шею. Мне стало дурно: вспомнилась я сама, Рене-старший и Ральф, к которому я влезла на руки. И Филипп, следивший за нами, как коршун, оседлавший дорожный знак.

Совсем, как сейчас, прямо в этот миг.

Он очень четко и очень ясно сказал мне «нет», я его услышала. А Лизель строго-настрого запретила мне его теребить. Когда мы обсуждали с ней следующий шаг, она просто-напросто запретила мне его делать.

Даже обижаться и дуться было нельзя. Молчать? Да. Игнорировать его приглашения? Ради бога. Не разговаривать? В своем праве. Просто не нависать над ним грустным спаниелем, выпрашивая любовь.

Просто дружба мне не нужна, это я сказала. А что он сделает с этим знанием – это его дела.

Лизель встала, взяв ручонку Рене и Филипп, теперь уже никто не мешал обзору, резко поднял глаза от моей груди.

– Сынок, – сказала Марита очень деликатно. – Почему ты не хочешь сделать анализ… кхм… спрм?..

– Мы не могли бы поговорить о чем-то другом, помимо спермы? – поинтересовался Маркус, убедившись, что Рене не вернулся.

– Да, естественно! – тут же вскинулась Джессика. – У тебя-то есть дети!

– У тебя есть!

– У меня есть?! Она меня даже мамой ни разу не назвала! Мамой она звала ту долбаную собаку!

– Грету, – вставила я. – Она была куда лучшей матерью.

– Да заткнись ты!

– Сама заткнись, – ответила я, закончив набирать сообщение. – По крайней мере, вязалась она легко.

Филипп закатил глаза.

– Я слышал, Грета умерла молодой.

– Так происходит лишь с лучшими, – ответила я.

Он улыбнулся уголком рта. Удивленный и даже, мне показалось, обрадованный тем, что я с ним заговорила.

– Чего ты лыбишься?! – прошипела Джесс. – Думаешь, в тебе Цезарь спит?!

Филипп взглянул на супругу и очень демонстративно сунул два пальца в рот.

Когда Фил брал ее в жены, – разведенную и с ребенком, – все знали, кто я и от кого. А если не знали, догадывались. Но все молчали: я была – Штрассенберг, была член семьи, рожденная в браке и благородно крещенная. Приличия были соблюдены, детали не обсуждались.

Штрассенберги всегда принимали Штрассенбергов, вне зависимости от дальности их родства и содержания банковского счета. А свои грехи отмаливали в семейных церквах. Да, нам, с традицией каждого второго мальчишку отправлять в семинарию, было бы глупо ходить в чужие.

Я почему-то не сомневалась: Себастьян знает, кто мой отец. И лишь потому я здесь. За его столом и принята в семью, как родная. Будь я на самом деле дочерью Маркуса, он не позволил бы этот брак.

Было время, две наши ветви пластались друг с другом не хуже Алой и Белой розы. Но те времена прошли. Теперь обе ветви поддерживали друг друга. Одна наследовала титул и герб, другая ссужала их деньгами взамен на право иметь салфетки с гербом. Лишь граф и Маркус грызлись, словно два грифа.

То ли за власть, то ли за вульгарное злато.

В графском роду деньги никогда не держались. Себастьян женился на Марите, очень дальней родственнице со стороны отца ради приданого и не скрывал это. Как и бессильной ярости по поводу комитета, следившего за основным капиталом его жены. Приданное он давно спустил и теперь не стеснялся брать деньги сына. И дяди…

Если бы Лизель не озадачилась в свое время Мартином, Маркус бы сидел на «камчатке» и слова не смел поперек сказать. Но Лизель озаботилась. Поэтому Маркус сидел, где сидел и наслаждался этим. И всеми силами поддерживал Мариту в ее пристрастиях окружать себя художниками, поэтами, музыкантами. И чаще всех остальных в семье целовал ей на этих вечерах руки, от чего граф буквально пятнами шел. Он эту художественную братию просто ненавидел.

Когда я сказала про Грету и ее вязки, Маркус побагровел, а граф рассмеялся.

– Не очень вежливо бросать такое маме в лицо, – сказала Марита.

– Вежливостью тут не поможешь, – тут же вклинился Себастьян, – То, что Джессика родила, не означает, что ее «коробочка» не сломалась. У меня как-то была кобыла… Прекрасная родословная чище, чем у тебя, дорогая, но рожала примерно так же: по жеребенку в год… И что ты думаешь? Однажды она просто перестала беременеть. Я трижды, лично ставил ее под Цезаря… – он оборвал себя и светски улыбнулся невестке. – Эй, Джесс! Ты точно объяснила парню, куда совать?

Джессика дернулась и закрыла лицо рукой, но графа это все только раззадорило.

– Как хорошо, что Ральф все же стал священником. Теперь у тебя остался только один «бойфьенд», – он указал на Филиппа, который все еще коршуном смотрел на мой телефон, хотя и не мог его видеть со своего места.

– Не собираюсь портить фигуру на всяких выродков! – буркнула я.

Себастьян расхохотался.

– Как насчет чистокровных штрассенбергских мальчишек? Твой дядя Фред, вот уж кто знал толк в экстерьере…

Джессика перестала всхлипывать и разрыдалась всерьез. Себастьян как-то странно сверкнул глазами. Сперва на меня, затем на нее. Удивленно и укоризненно протянул:

– Я просто хотел сказать, что Фред бы наверняка согласился: у Ви и Филиппа получились бы отличные сыновья…

– У меня тоже бы получились!

– Я был бы двумя руками за. Но!.. Если ты не сможешь родить, придется тебе опять попросить развода.

– Я смогла бы родить! – ощерилась Джессика. – Если бы он мог сделать мне ребенка! Господи! Почему я вышла за твоего дурака-сына?! Лучше бы я осталась с Ральфом.

Теперь на нас начали оглядываться с других столов. Марита, бросив укоризненный взгляд на мужа, помогла рыдающей Джесс подняться и увела ее прочь под любопытные взгляды родственников.

– Ральф не такой дурак, как мой сын. Он бы на тебе не женился.

Джессика не ответила. Даже не обернулась.

– Обязательно было упоминать Ральфа?! – не в тему обозлился Филипп.

– Вы так и не помирились? – спросил граф сына.

– Нет, – буркнул Филипп и помрачнел. – И не собираюсь!

– Так соберись!.. Без него ты не выплывешь, не будь гордецом! Из-за чего вы поссорились?

Из-за кокаина, – подумала я.

Не дождавшись ответа, граф постучал ножом по бокалу и встал, сказать тост. Он был очень статный, моложавый мужчина и я надеялась, что в свои пятьдесят, Фил будет так же хорош собой, но… меньше ходить налево.

Что мы поженимся, я почему-то не сомневалась.

– Семья! – сказал граф, приподняв бокал. – А также семьи Семьи и общесемейные дети! Официальная часть закончена, графиня вышла, можете снять галстуки и начинать есть руками.

Под смех и аплодисменты, гостям стали подносить крепкие напитки.

Я под шумок завладела бокалом Джессики и подавилась: там была не «мимоза», там была водка, подкрашенная апельсиновым соком. Филипп рассмеялся и протянул мне стакан воды, сел на освободившийся стул.

– Хочешь шампанского?

Я кивнула.

– Не рано ли? – спросил Маркус, с трудом подавив зевок.

– Да брось ты, – Себастьян сам вскинул руку, подзывая официанта. – Пей, любовь моя!

Вернувшаяся Лизель, фыркнула и кончиком пальца тронула графа за плечо. Тот наклонил к ней голову, она вполголоса что-то заговорила.

– …да кто бы сомневался, что она не в себе, – разобрала я ответ Себастьяна. – Она была не в себе, когда ты положила глаз на ее наследство!.. Но этому идиоту нужен ребенок…

Филипп громко скрипнул стулом и указал подбородком на танцплощадку.

– Потанцуешь со мной?

Граф и Маркус, забыв про свою вражду, одинаково на него посмотрели. Как на идиота.

– Ты совсем спятил?! – сказал граф сквозь зубы.

– Здесь Джессика! – сказал Маркус. – Ты хоть когда-нибудь думаешь головой, дорогой Наследник?

– Она с удовольствием с тобой потанцует, – оборвала Лизель и взглядом предложила им оспорить ее решение.

Финишная прямая.

Сперва на нас молча пялились сразу все, и я шагала неуверенно и неровно. Филипп не очень хорошо танцевал, а я была пока что неопытной, чтоб вести незаметно и в то же время уверенно, будто бы ведет он.

Но вскоре площадка стала заполняться людьми, с волосами всех оттенков золотистых ретриверов. Сперва вышел Фердинанд, пригласивший одну из своих кузин, Шарлотту. Тощенькую и маленькую, как мать, но с типично широкими штрассенбергскими бедрами. Потом присоединились Лизель и граф, продолжающие что-то горячо обсуждать. Маркус тоже вышел, – по настоянию одной из многочисленных бедных родственниц с нашей стороны. Для богатых он был слишком скучен, что вызывало у меня приступы испанского стыда.

Если с ним кто и танцевал без каких-то видов на будущее, так только добрая Марита. Впрочем, из женщин со стороны Штрассенбергов, она действительно была красивее всех. Не потому ли ее и сосватали молодому графу?

Оркестр заиграл громче и лишь тогда, прижав меня чуть сильнее, нынешний молодой граф заговорил:

– Я хочу тебя, – сообщил Филипп, глядя мимо меня.

Его лицо было мраморным, спокойным и неподвижным.

Я пропустила шаг, но тут же сумела взять себя в руки. Сердце колотилось, как сумасшедшее. В католическом интернате я много что испытала, но это были не отношения. Это были практические опыты, в стиле: «а если так?..» С девчонками отношения были проще: мы же не лесбиянки! Мы просто пробуем, что да как, чтоб не ударить в грязь лицом перед мужем. а не получится, мы это все обсудим, погуглим, посмотрим и попытаемся еще раз…

С Филом все было по-настоящему. Он попытался сопротивляться и… проиграл.

Часть меня упивалась мигом: ага! Кто-то попробовал без меня, но не смог и приполз обратно. Сейчас ты у меня огребешь!

Другая, более мудрая часть, говорила нет!

Лизель говорила, что когда мужик возвращается, такое желание ощущают все. И все они поступают, как идиотки: заставляют мужчину ползать, вымаливать и просить. Доказывать им очевидное: как он ошибался, когда оставил тебя.

Такое поведение в самом деле имеет смысл: переступив себя один раз, мужчина может какое-то время ползать и унижаться. Женщины называют это «ухаживать» и еще дебильнее – «добиваться». На самом деле это все чистый цирк, дрессировка. Проба кнута и пряника.

Только полная дура может рассчитывать на долгий успех в делах, если заставляет мужчину ползать в начале. Потому что потом, когда он поймет, что все твои дырочки вместе взятые – просто дырочки и никакой не пропуск в нирвану, он вспоминает все свои унижения и тогда… унижается и ползает уже женщина. Потому что все мы устроены одинаково: не можем взять и так запросто отпустить того, кого разок пустили в свою «сокровищницу». А в наше время таких «сокровищниц» пруд пруди. Стоят открытые нараспашку, пытаются заманить в себя хоть кого-нибудь.

– Он уже сам все понял, раз он пришел, – сказала она тогда. – И, если ты его по-прежнему хочешь, обрадуйся и прими. Поверь мне: пряник мальчики любят больше, чем кнут.

– Пойдем в твою бывшую комнату? – прошептала я, подняв лицо к его уху.

На этот раз шаги пропустил Филипп. На его лице отразился весь спектр чувств: недоверие, осознание, удивление, приятие.

– Боже! – он с облегчением рассмеялся и сделал шаг ближе. – Да, нет конечно! Слишком много людей, чтоб идти наверх… Гостиница?

Я резко кивнула.

Казалось, все сразу родственники слышат и понимают, о чем мы с ним говорим. И все они пойдут с нами, чтоб убедиться: мы ни на шаг не отступили от протокола. Уверена, в старые времена, в семье был протокол и на этот счет. Но родственники лишь молча пялились мимо нас и дружно делали вид, что ничего такого не происходит.

Все, как обычно.

Всего лишь отчим танцует с падчерицей; танцуют же девочки со своим отцом. И то, что мой отец танцевал поблизости, никого не смущало. Как и тот факт, что он вовсе не был моим отцом.

Да, мы умели хоронить свои тайны.

Танец закончился, Филипп отошел к столу, уступив меня Фердинанду и все расслабились. Нас все еще считали молодой парой. На свадьбе Фила и Джесс мы с ним украли несколько бутылок шампанского, залезли под стол и нажрались, как поросята, едва не отравив близнецов.

Мы целовались. Кажется, с языком, – а потом, на пару блевали. Из-за шампанского. Детство-детство; маленькие невинные желудочки, слишком большая доза этилового спирта.

Граф в тот вечер очень гордился сыном и ржал, как конь, а Джессика рвала и метала. Теперь смеялась она, а граф лишь молча глотал. Фердинанд не испытывал интереса к женщинам. От слова «совсем». И Джессика говорила, виной тому – мои тогдашние поцелуи.

Однако, на семейных праздниках, на днях рождениях штрассенбергских детей, мы с Ферди все еще притворялись парой. Себастьян был благодарен мне. Фердинанд и Марита – тоже. За то, что отец не отправил его на улицу, торговать собою вразнос, как почти отправил Филиппа.

И мы кружились, – танцевать Фердинанд умел.

– Ты выглядишь потрясающе! – убеждал он, пока я волновалась, не вскочил ли у меня прыщик; не вырос ли лишний волосок, чтоб подчеркнуть какую-нибудь незамеченную прежде складочку; не оторвались ли кружева от трусиков. Мне было жизненно важно выглядеть идеально. Чтобы Филипп убедился: не зря он выбрал меня. – Даже сомневаться не смей! Если я не вижу в тебе недостатков, то Фил тем более не заметит. Он же теперь гетеросексуал! – по тону можно было подумать, что Филипп пал так низко с единственной целью – опорочить брата в глазах ЛГБТ-сообщества.

Я видела, как вернулась Джессика. Как Филипп очень холодно объяснялся с ней. Как откровенно ей было на все насрать. Как он развернулся и резко вышел, словно не мог находиться с ней в одном помещении.

Мы с Фердинандом еще две песни продолжали кружить, потом под шумок отпили по глотку персикового шнапса, которую кто-то из его братьев стащил из бара. И когда все заметили, что мы вместе и по разу пошутили на этот счет, демонстративно ушли в зимний сад. Благо, что большинство гостей разбрелось по дому и зимнему саду и никто больше ни за кем не следил.

Из зимнего сада был тайный выход на задний двор.

Коротко сверкнули желтые фары – Фил ждал нас в уговоренном месте. С курткой для Ферди и моим собственным манто.

Фердинанда Филипп высадил в баре, где его нервно ждал такой же нервный, тоненький и зализанный на гель, юноша. Показал брату на часы и пригрозил, что сам его… того, если Фердинанд опоздает. Мол, опыт есть, он не папа.

– Ой-ё, – Фердинанд закатил глаза и пожал плечами. – Инцест в клане Штрассенбергов! Ты так меня напугал, красавчик!

Он подмигнул ему и ушел, покачивая бедрами, как в комедии.

– Кретин!.. – Филипп сдал назад.

Машина уверенно протаранила фарами темноту и развернувшись, полетела по мокрому черному асфальту. В нем отражались рыжие и желтые фонари. Неоновые вывески пролетали мимо.

Не глядя, Филипп нашел мою руку и сжал.

Накинув платок на голову, я прошагала через блестящий гостиничный холл. Я всегда носила с собой платок, чтобы не испортить прическу выходя из салона или автомобиля. Теперь, накинув его, чтоб скрыть волосы, я ощущала себя порочной, взрослой и светской дамой, которая тайно встречается с любовником в дорогом отеле.

– Платок привлекает больше внимания, чем все остальное, – сказал Филипп, когда мы с ним оказались в лифте.

– Не больше, чем мои волосы, – ответила я. – Поверь, ни одна женщина на свете их не забудет.

Он сдвинул платок мне на плечи и наклонившись, поцеловал меня.

Все было как-то натужно. Запах гостиничного номера, – немного спертый и застоявшийся. Хрустящие от крахмала простыни. Слегка истершаяся роскошь отделки…

Все было немного скомкано и очень неловко.

Когда я вышла из душа, я окончательно утратила боевой задор. Одно – ходить по дому без лифчика и как бы случайно демонстрировать грудь, которая сама на себя работает. Другое – выйти из ванной и лечь в постель, ничего толком не зная и не умея. С мужчиной, который мог поиметь любую, но благодаря стратегии с тактикой, остановился на мне.

Если бы я могла, я сбежала бы.

– Все в порядке? – спросил Филипп, когда я вышла из душа, старательно притворяясь, что не боюсь.

– М-м-м, да!

Что-то скользнуло в его глазах. Я не прочла, а словно почувствовала, что он подумал: все было слишком легко, чтобы хорошо продолжаться. Он подогнул под себя колено.

– Если ты не хочешь, так и скажи. Ты ничего не должна мне, – голос был напряженным.

– Хочу, – ответила я.

– Ты выглядишь, словно ты сбежать хочешь.

– У меня мало опыта, – со скрипом призналась я.

Смешно, но в тот миг мне правда казалось, что опыт необходим. Что когда мужик ложится с тобой в постель, то ожидает всяческих фокусов, кувырков и сальто-мортале. Иначе, он заскучает и больше не позвонит.

Фил расхохотался.

– Серьезно? В шестнадцать лет?!

– У меня не было мужчины, кроме тебя… Ну, до конца. С Андреасом я только целовалась… – я осеклась, осознав, как сильно чащу. – Я не знаю, что я должна делать.

Потом до меня дошло, что он пошутил и стало еще сильней стыдно.

– О-о-окей, – протянул Филипп. – А как с девчонками?

– С девчонками все иначе… Мне было все равно, хороша я или плоха. Мы просто тренировались. Скажи мне, что я должна делать.

Какое-то время, Филипп сидел опешив, потом рассмеялся и выключил свет:

– Черт! Да с приличными школьницами, у меня опыта даже меньше, чем у тебя!

– Прекрати шутить!

– Ладно, ладно, – он рассмеялся, шурша простынями, лег. – Отбо-о-ой, девочки! Пора заканчивать чистить зубы! Все – мастурбировать, молиться и спать! – Филипп хихикнул и шепнул тонким девичьим голоском. – Ох, как я нервничаю! Кузина Штрассенберг, мы будем тренироваться вдвоем, или на кузине Как-Там-Ее-Ландлайен?

– Мы все Ландлайен по матерям, балбес. И мы очень дальние родственницы. Очень!

– Ты станешь ближе, или так и будешь вещать?

Я рассмеялась, расслабилась и залезла под одеяло.

В темноте, наощупь, все стало привычнее и расслабиться оказалось просто, как и всегда.

Он был крупнее, – много крупнее девочек. Он восхитительно, по-другому, пах. Его щетина царапала мне лицо, а руки брались увереннее и жестче. Но самое замечательное, у него были не пальцы с ногтями, – оу-у, – не огурец холодный, – а целый толстый, прекрасный и теплый член!

– Ты всегда так легко кончаешь? – спросил Филипп, зажигая свет, когда я чуть не пробила матрас затылком, пару раз дрогнула и обмякла, закрыв глаза.

– Нет, только в первый раз, – прошептала я, не подумав.

Мы в интернате не отношения укрепляли, а в самом деле пытались доставить и получить оргазм. И я забыла, что в отношениях, такое лучше не говорить. По крайней мере, даже Лизель не брезговала изображать оргазмы.

– Потом мне просто нужно больше времени, – промямлила я.

Филипп рассмеялся, хоть я и не поняла – чему.

– Ты – чудо, – сказал он. – Фердинанд еще пожалеет, что не сменил ориентацию, пока мог.

Я не ответила. Мне не хотелось даже думать о Фердинанде. И уж тем более, о нем говорить. Особенно, сейчас, с Филиппом.

Мы снова приняли по очереди душ. Затем Филипп налил мне бокал шампанского. Сам он после прошлого задержания, за рулем не пил, но мне заказал. Мне хотелось почувствовать себя по-настоящему взрослой.

– Есть что-то, что ты бы хотела попробовать? – спросил он. – Или, чтобы я что-то сделал, чего я пока не сделал?..

На самом деле, мне хотелось попробовать сделать минет не огурцу, а ему. И спросить, настолько ли я в этом хороша, как уверяли девочки в интернате. И еще, чтобы он меня не ласкал, а завалил и… все сделал как в прошлый раз. Жестко. Как в той старой книге, что мне читала Джесс, когда врала про их любовь с Ральфом.

– Ну, на самом деле, – я все равно стеснялась. – Я бы хотела как в прошлый раз

– Как в прошлый раз?

Я засмущалась. Он рассмеялся.

– Что о тебе подумает бабушка, узнав, что ты стыдилась своих желаний?

– Давай, еще твоего дядю Мартина приплетем? – мне как-то не хотелось сейчас представлять себе Лизель и ее мысли на этот счет. – Что там сказал епископ монашкам?

– Задом вверх, – ответил Филипп.

Я пригладила волосы и вынула из них гребень. Прическу уже ничто не могло испортить или спасти.

– И еще, я хочу… ну, это… ну за что меня выгнали. В смысле, за что тебя выгнали… Я хочу тебе… ну, чтобы ты сказал: я нормально делаю или так себе? Если ты не против… Ну, твой член…

Он не собирался пить, точно не собирался. Но когда до него дошло, что мне нужно, Филипп рассеянно махнул тот бокал, что наполнял мне.

– Против? Если я когда-нибудь буду против минета, сразу набирай тот же номер, что для твоей мамы!

***

Когда мы возвращались обратно, мне почему-то снова вспомнился наш отъезд из Баварии.

Я всю дорогу рыдала и ни на миг не утихомирилась, когда мы заселились в отведенные нам комнаты. Я жестоко завидовал Джесс, которая получила сначала Ральфа, теперь Филиппа, но гордость не позволяла это признать. И я убедила себя, что плачу не из-за этого. Я убедила себя, во всем виноват Антон.

Мой самый первый парень.

Узнав, что мне двенадцать, а не четырнадцать, Антон меня сразу бросил, гневно отказавшись признать, что мои сиськи его прекрасно устраивали, а возраст – это всего лишь возраст. И Филипп, которого я почти что не помнила, остановился проходя мимо и, – даже не постучавшись, – вошел.

– Чего ревешь? – спросил он. – Пьинс опять сбежай?

Я подняла лицо.

Странная штука память: можно забыть кого-нибудь, когда вы оба окажетесь в том же самом месте, где все закончилось, сразу начать с него.

– Хай, Филипп! – приветствие всплыло из памяти, как осенний лист. – Ты даже не изменился…

– А ты изменилась, – он поднял руки, словно по дыне в каждой их них держал.

Я разрыдалась громче. Фил выслушал, вник в проблему, – потом авторитетно отметил:

– Да у него, небось, член маленький или кривой. Сколько ему? Двенадцать?.. Четырнадцать? Да и все равно, он сопляк, а у тебя вон какие сиськи!.. Я бы тоже зассал. У меня куча комплексов была в это время, – Филипп поднял в воздух мизинец и пару раз согнул. – Он ведь не тупой у тебя, не умственно отсталый, правильно? Ни разу не видел тебя среди старших классов, но не сумел сообразить, что к чему? Если не сумел, да. Тогда с него вообще нет спроса. Только справка, что он безопасен для общества и не ссыт в штаны…

Филипп говорил так уверено и авторитетно… Как Ральф сказал бы, если бы я с ним еще общалась. Я вытерла лицо его носовым платком и по привычке, каким-то безотчетным детским движением, вскарабкалась к нему на колени и так же безотчетно, Филипп меня обнял.

– Поверь мне, как твой бойфьенду, мужчины тоже жутко боятся вам не понравиться. И комплексуют даже больше, чем вы. Все он знал про твой возраст, просто он струсил. Мы тебе на свадьбе такого принца найдем, что ты забудешь, как того идиота звали.

А я все помнила: идиота звали Антон.

Мне бы очень хотелось, чтобы он видел меня сейчас. С Филиппом.

Роди мне девочку!..

Джессика сидела на кухне, пытаясь не умереть.

Нахохлившись, как больной попугай, она держалась за голову. Рука, лежавшая на столе, подрагивала. Кофе в чашке давно остыл и подернулся мутной пленкой.

– Привет! – воскликнула я.

Она так дернулась, словно от моего «привета» детонировал мозг. С трудом уселась обратно, нащупав стул задницей и уставилась на меня. Вчерашняя косметика вокруг глаз, спутанные волосы из которых торчали шпильки, налитые кровью белки.

– Отлично выглядишь! – жизнерадостно улыбнулась я и запорхала по кухне. – Прям, как молоденькая…

– Где ты была вчера? – ее тон не предвещал ничего хорошего.

– Я же сказала, что с Фердинандом.

– Фердинанд – гомик! – сказала Джессика тем же гестаповским тоном.

Я развернулась всем корпусом, окинула ее выразительным взглядом и конфиденциально спросила:

– Может, он просто тебя не хочет?

В ее глазах мелькнуло по молнии. Навалившись на стол, она прошипела:

– Ты была с Фредом?!

– Ты спятила! – я ткнула кнопку, и кофеварка начала собираться с духом, чтобы издать свой первый жалобный всхлип.

Никто из нас троих не любил те новомодные навороченные кофеварки, что занимали полкухни, стоили состояние и воняли кислятиной. Кофе мы по старинке варили в простой кофеварке с фильтром…

Подозревать, что я встречаюсь с отцом, всякий раз, когда исчезаю из поля зрения, было второй старинной привычкой Джесс.

– Я все равно узнаю, – прошипела она. – И, если я узнаю, что ты была с ним, я душу из тебя вытрясу.

Я с жалостью посмотрела на ее морду; слегка опухшую, всю в потеках косметики.

– Джесси, – вкрадчиво прошептала я. – Уже забыла, как я тебя уделала в прошлый раз?..

Что-то мелькнуло в ее глазах. Что-то странное. Словно включился блок памяти, и Джессика поняла, где она находится. Потом свет снова погас. Она заговорила ровно, как робот.

– Если я только узнаю, если узнаю, хотя бы намек увижу… я тебя придушу.

– Доброе утро, солнышки! – в кухне возник Филипп в клетчатых пижамных штанах и белой мятой футболке. – Только взгляните, какой чудесный день за окном!..

Я уже видела, что за окном льет дождь; видела, как Эльба, беснуясь, бьет о берег тяжелой серой волной. Но Филипп так убедительно говорил, что я посмотрела. Ветер яростно ударил по окнам. Джессика дрогнула.

– Где ты был вчера? – начала она нехорошим тоном.

Филипп спокойно пожал плечами и достал из шкафчика чашку.

– Где бы тебе хотелось, чтобы я был?

– В могиле.

Его улыбка слегка померкла, плечи застыли и напряглись. Филипп повернулся к ней. Джессика сидела, уставившись в пустоту и слегка покачивалась, обхватив себя руками за талию. Последнее время она часто что-то роняла, явно не понимая, что говорит вслух.

Она сказала «в могиле», мы это слышали. Оба. Но вся ее поза говорила о том, что Джессика думает, будто только подумала это, а не сказала вслух. Последнее время, туман набегал все чаще. И телефон «специальной службы» я поставила на быстрый набор.

Филипп ее уже не интересовал.

– Ты была с ним, – прошипела она, раскачиваясь. – Сколько раз говорить, чтобы ты не смела? Ты словно меня не слышишь!.. Я говорила: не смей, не смей, не смей! Если я узнаю, о, если я узнаю!

Она вдруг встала и сжав ладонями голову, уставилась на меня.

– Если я вас застукаю, я тебя убью, клянусь богом! Только посмей, Верена! Только посмей!

Филипп прочистил горло, собираясь заговорить, я не позволила.

– Если он позовет меня, я побегу быстрее, чем босоногий кролик по горячим пескам! – мой голос катался по нижним регистрам, словно кошачий вой. – Рожу ему девочку, хорошую девочку… Не то что ты, Джесси, ведь ты уже не сможешь ему родить. Ты уже старая. Пора уступить дорогу!.. И он тогда скажет: дай моей девочке родиться, прошу тебя. Я все что хочешь за это сделаю!

Взвыв, Джессика швырнула на пол недопитый кофе и вылетела из кухни. Я тяжело дышала, оперевшись на стол. Филипп молча оторвал от рулона с бумажными полотенцами огромный кусок и бросил на пол.

– Она опять бредит, – сказала я.

– Вижу, – ответил он.

Только слепой не видел, что с ней творится. Но Филипп ничего не хотел менять. После разрыва с Ральфом весь его бизнес строился на деньгах, что ссудила Джессика. Он не мог сейчас взять и отправить ее лечиться. Это привело бы к аудиторской проверке, таков был брачный контракт.

– А ты что? Тоже бредишь?

– Отстань…

– Какого черта ты раззадориваешь ее с ребенком? Ты знаешь, каково это? Сидеть у ног как собака и прыгать на нее, по сигналу термометра, измеряющего базальную температуру?

– О-о! – прошептала я, вспомнив вопли из ее спальни. – Не пересказывай, не трудись. Я сама все слышала. Как ты ее умоляешь, как ползаешь… Знаешь что? Почему бы тебе не плеснуть ей в баночку, раз она тебе так противна? – я пару раз передернула кулаком у паха и с ненавистью уставилась на него.

– Потому, что я сделал вазектомию, – он выпрямился, как гризли, заслонив собой белый свет и навис надо мной. – Если я дам ей баночку, она отнесет ее на анализ, вот почему!.. И, раз уж мы об этом заговорили, не вздумай мне свою доченьку притащить, понятно? Я не кретин, как Маркус! Я чужих выродков тут растить не стану!

Мне стало не по себе. Вчера мне казалось, что после секса, все будет хорошо. Очень хорошо… Как я ошиблась.

– Что ты несешь?

– Ты с Ральфом тоже встречаешься? – спросил Филипп, все еще сидя на корточках и тщательно промокая пол.

– Нет! – воскликнула я, убедившись, что в холле никого нет. И ошарашенно подумала: тоже? Тоже?!

От ревности стало дурно и осознав, что он сейчас должен чувствовать, я присела на корточки, рядом с Филиппом. Коснулась его плеча. Филипп с отвращением отшатнулся.

– Не прикасайся ко мне, маленькая шлюха.

Он встал и бросил осколки в мусорное ведро.

Я онемела, присев на пол.

Кожа Филиппа казалась серой, рот сжался. Выражение счастья безвозвратно ушло.

– Только не рассказывай мне дерьмо, что ты с ним не разговариваешь. Я видел вас вместе еще тогда, когда ты не умела так притворяться.

Я поднялась:

– Мне пора.

– Да что ты? Пора!.. Ты с ним тоже не предохраняешься, тварь безмозглая?

Я онемела, мне было стыдно. И за Филиппа, и за себя. За то, хотела взрослого и опытного, а получила ту же истерику, что закатил Антон.

– Роди мне девочку! Сука, ты!..

И в этот миг, – пронзительно-долгий миг, – когда его глаза подернулись сверкающей пленкой, я поняла, что взрослых не существует. У тех, кто старше чуть больше опыта, но стоит им столкнуться с чем-нибудь необычным, они реагируют точно так же, как дети. Скрывают страх под маской беспричинного гнева.

Boys will be boys…

Я прокашлялась.

Не обиделась ни на шлюху, ни на безмозглую тварь. Я сама была в шоке: и что теперь? Он убежит и скинет мне сообщение, чтобы я не смела ему писать? Или выстоит? Забьет мне расставание в сердце, как осиновый кол?

– Роди мою девочку! – протянул Филипп, чуть откинув голову и глядя на меня сверху вниз. – Я лично, всегда считал, что нам в кровь пора добавить пару оттенков черного.

– Речь не о Ральфе, утихомирься, – устало, словно ребенку, сказала я.

Филипп надулся.

– О ком тогда?! Мне лично, даже в теории, нужен сын. И ты это знаешь.

– Мой папа был проще.

– Кто?

– Папа. Эти слова когда-то сказал ей он, умоляя Джессне делать аборт.

– И ты их слышала, – осклабился он.

– Много раз, – я скрестила руки на животе. – Она повторяла их всякий раз, когда швыряла в него диванные подушки и вазочки… Послушай, Филипп. Со мной уже расставались. Хочешь сказать мне, что Это снова было в последний раз, то так и скажи. Если мне захочется истерик на ровном месте, я найду себе парня своего возраста.

Филиппа тряхнуло. Сильно. Я даже сделала шаг назад, опасаясь, что огребу, как Джесс.

– Если мне захочется проститутку, я честно, без риска сниму ее, – прошипел он чуть слышно. – Ты, может, думаешь, возраст – это всего лишь возраст, но тюрьма, мать твою – это не просто комната.

– Будь у меня любовник, зачем мне понадобился бы ты? А если у меня есть ты, на кой мне кто-то помимо?

– Ммм… Дай подумать? Для разнообразия? Ты даже в детстве не могла между нами выбрать!

– Речь не о Ральфе! – сказала я. – Речь о моем отце.

– Ты собираешься рожать от отца?

– Филипп! – меня передернуло. – Во-первых, ты повторяешься. А во-вторых, если ты прекратишь ехидничать, я объясню тебе. Если нет, то иди ты к черту, а я поеду к Лизель.

– Я с тобой, – он сверкнул глазами. – Поеду к ней и послушаю, что за новый план.

Я рассмеялась.

– Ты ее прямо демонизируешь…

– С чего вдруг?.. Разве это она трясет за яйца моего дядю, при виде которого трясемся все мы? Обычная женщина. Просто в нее постоянно влюбляются богатые мужики, но это все из-за ее шарма. Никаких стратегий у нее нет.

Я развернулась, чтобы уйти и он сдался. Филипп не выносил секретов. Незнание ослабляло его, словно криптонит.

– Все, стой. Я слушаю, – он вскинул ладони. – Объясни мне.

– Джессика родила только потому, что надеялась, он будет плясать по ее указке. Но он был заводчиком доберманов и привык, чтобы подчинялись ему. И был такой момент, что он был готов признать меня и послать ее… Лизель и Маркус отговорили его. Они убедили его, что всем будет лучше, если я так и останусь дочерью Маркуса. Джесс повредилась крышей и увезла меня… Сказала, что не позволит нам видеться. Что если она его не получит, он не получит меня. И Маркус с Лизель вновь ее поддержали…

– Вот, значит, почему он уехал, – задумчиво протянул Филипп.

Я шмыгнула носом, пытаясь вдохнуть хоть немного воздуха, но пазухи были словно воском залиты. Филипп стоял очень тихо, но я не могла заставить себя взглянуть на него. Словно время поворотилось вспять. Словно я вновь сидела, вцепившись в старый ошейник.

– Она течет чердаком, Филипп. Она много пьет, она принимает хрен знает что, потому что блюет таблетками… Ожидание сводит ее с ума еще больше. Ты слышал, как она верещала, когда я переехала к Маркусу… Ей постоянно кажется, что мы с папой видимся, за ее спиной.

– Неужели, он никогда не пытался…

Я, наконец, разрыдалась и сразу стало легче дышать.

– Нет! Никогда! Ни разу!.. И меня это тоже сводит с ума. Потому что в глубине души, я тоже все еще верю, что он появится.

– Тише, – Филипп обнял мою голову и привлек к себе на плечо. – Тише, – повторил он, целуя меня в висок. В маленький круглый шрам, оставленный птичьим клювом. – Ви, черт, прости меня!.. Я не думал!.. Я был уверен, она говорит о Ральфе.

– Никто в этом доме не говорит о нем больше, чем ты! – крикнула я в запале. – Мне было четыре года, я думала, он – из мультика! Но тебе-то он чем так важен, что даже на расстоянии, ты все еще пытаешься состязаться с ним?!

Филипп посмотрел на меня, потом скривил рот.

– Кто он?! Не будь тупицей. Всмотрись в него. Попроси у бабули «Форбс» и вглядись. Его нос, его подбородок, скулы… Его долбаные глаза! Никого не напоминает?

– Кого?

– Господина графа!

– Но он брюнет.

– Как и все те женщины, что нравятся моему отцу… Ты все думаешь, его приняли в семью, потому что тебе захотелось иметь игрушку в человеческий рост?

Я никогда об этом не думала, слишком мала была. Но теперь вдруг задумалась.

– Ну… Может быть, он чем-то понравился папе?

– Моему – точно. Как памятка от Ральфовой мамы.

Я наморщила лоб.

– Ты намекаешь?..

– Я говорю прямым текстом. Ральф – мой брат! – отрезал Филипп. – По отцу.

– Ты спятил…

– Себастьян и Фред дружили. Твой отец привел к тебе Ральфа лишь по одной причине. Об этом попросил мой.

Бай-бай, бабушка.

Свадьба состоялась через неделю после того, как я отметила свое шестнадцатилетие.

Я ожидала, чего-то, сама не зная чего. Что Ральф сподобится прочесть мою смс-ку. Что мой отец решит нарушить обет молчания… Но ни того, ни другого, конечно же, не произошло. И когда все закончилось, и я смогла отлепить от зубов улыбку, снять туфли и распустить ненужный корсет, я окончательно поняла: нет того горизонта, где исполняются детские мечты.

Я родилась только потому, что мама хотела папу, а папа был пролайфер и идиот. Что же до Ральфа… он хотел денег и получил их. Их следовало сложить в пакет с детскими игрушками и забыть. Тем более, предстояло еще одно расставание.

…Джек, новый муж Лизель, – американец с квадратной челюстью, загаром цвета хлебной корочки и красивейшими сединами, был очарован ее богатым происхождением.

Он был богат и, как многие богатые американцы своего возраста, питал интерес к европейским аристократкам и был уверен, что опасаться следует молодых. Лизель умудрилась поймать его, вскружить голову и отвести к алтарю в какие-то два с половиной месяца.

Свадьбу играли в родовом графском замке. Жених сиял под блеском двойной фамилии и чувствовал себя дворянином. Аристократом. Графом. Никто его не разубеждал, ибо так приказал архиепископ.

Лизель не была урожденной Штрассенберг, но американец этого так и не узнал. Они венчались, гости шептались, архиепископ фон Штрассенберг метал взглядом молнии и трижды переспросил, возражает ли кто-нибудь против сего брака.

Не возражал никто, кроме самого архиепископа, – но он смолчал и брак состоялся.

А на банкете, под звон фарфора и напыщенных сарказмом речей, американец взорвал еще одну новость. Он собирался увезти свою крошку Лиззи к себе домой. Пока их не разлучит Смерть.

У меня буквально отвисла челюсть. У меня и у Мартина.

– Это ненадолго, – пробулькала Джессика, не скрывая злорадства. – Крошка Лиззи сильно немолода.

Архиепископ, сидевший напротив нас, спросил в пустоту:

– Когда ты, наконец сдохнешь?.. – и под смех Себастьяна, перекрестился. – Прости меня, Господи.

Наследник, который победил Крысу

Когда Лиз с Джеком уехали, Филипп снова впрягся в бизнес; на этот раз, под руководством партнера, которого предоставил новый бабушкин муж.

Перестал нюхать, перестал пить. Даже шататься по клубам он перестал, – по крайней мере, открыто. Он закусил удила и шел к своей цели, как Самсон на филистимлян. И напрасно Джессика махала из спальни градусником, а позже, отчаявшись, кружевным бельем. Все было кончено. Несмотря на то, что развода он не просил и не попросил бы, это все равно был конец.

В декабре, аккурат к Рождеству, Филипп совершил сделку века: увел у Ральфа из-под носа крупный объект и прямо оттуда рванул домой, держа в руках по две бутылки шампанского.

– Ну? – торжествующе крикнул он, врываясь в гостиную, где мы с Джессикой плели друг другу косички и пили яблочный кальвадос. – Кто теперь твой папочка?!

Я, забытая вместе с выпивкой и ночными клубами, кисло пожала в ответ плечами.

– Спроси у мамы.

Джессика, чья овуляция в этот раз прошла просто так, – без всяких попыток, – посмотрела на Фила, как на кусок дерьма.

– Да близко ты не стоял к нему! – вскинулась она. – Ты даже с Дитрихом рядом не стоял, не то, что с ее отцом! Чем ты гордишься, а? Тем, что старушка выбила из муженька денег и чувака, который все за тебя устроил? Как раньше Дитрих устраивал?.. Ничтожество! Лучше бы я за него вышла!

Фил перестал сиять и слегка напрягся.

– Ты тоже считаешь, будто я – ноль? – спросил он сверху, опасно понизив голос.

– Твои дела меня не касаются. Никак. Вообще.

Я посмотрела в упор, чтобы Филипп понял, что именно я имею в виду, и отвела глаза.

…Перед отъездом Лизель признала, что ничего поделать я уже не могу. Лишь ждать, раздирая самооценку в клочья, или забить. Признать, что Филипп – не мой. И я не стала ссориться с Джессикой. Плести ей волосы в косы было куда приятнее, чем вымывать из них рвоту. И интересно было слушать рассказы о том, как она жила до меня. Про папу и молодого Маркуса. И про советы, что ей давала Лизель.

Сегодня был очень душевный вечер, – благодаря кальвадосу. Мы посмеялись, обсудили принципы и признали, что советы – отличные. Вот только годились больше для блиц-боев. Годились для совращения будущих мужей и высечения из них искры… Но для любви они не годились. В любви Лизель сама проиграла, едва начав, и никогда уже не оправилась от своей потери.

– И я тоже не оправилась, – сказала Джесс; до прихода Филиппа оставались считанные минуты. – Порой, мне даже жаль тебя.

– О, не волнуйся: я в безопасности. Ты забрала обоих, что что-то значили.

– Да я тебя умоляю! – сказала Джессика, разлив остатки спиртного. – Забрала! Тебе было пять лет! Что именно ты собиралась им предложить? Вздрочнуть на свою коллекцию Барби?

Я не ответила. Я предложила Филиппу все. Ему не понравилось. Об этом уже не стоило говорить.

Единственным адвокатом Фила был Фердинанд.

– Да ты пойми! – говорил он, пиликая на новенькой скрипке, которая стоила столько же, сколько порше. Скрипка была подарком Филиппа ко дню рождения. — Он старше нас! Его же посадить могут! И вот еще… Если бы он не мучился, если бы не сомневался, что делает, я первый бы сказал маме! Вот зуб даю! Я считаю, если взрослый мужик соблазнил девчонку и дергает, он – дерьмо, а не человек. Педофил и мямля, который боится нормальных женщин. Но Фил не мямля и не дерьмо. Он просто пытается поступать правильно.

Я подошла тогда к пюпитру, сняла с него ноты, свернула в трубочку и… настучала Фердинанду по голове.

…Филипп по-прежнему смотрел снизу вверх.

– Убирайся, – очень холодным тоном сказала Джесс. – И не сверкай на меня глазами: ударишь, я тут же позвоню Ральфу. Сегодня и у него очень важный день. И ты прекрасно знаешь, что он приедет… если я его попрошу.

Филипп развернулся и вышел из дома прочь. Пару секунд спустя, мимо окна пролетела его машина и… Джесс немедля изменилась в лице.

– Все выметайся, – сказала она и оттолкнув меня встала; настроение изменилось молниеносно, как в старые добрые времена.

– Да что я сделала?!

– Ничего, дубина!.. Я просто хотела бы стопроцентно уверенной, что ты не прыгнешь в его постель. А теперь убирайся, сил нет на тебя смотреть! 

III Игры взрослых мальчиков.

Весна.

То был четверг.

Не знаю, почему так точно запомнила. То был не первый наш секс, не третий… Даже не пятый.

В тот день случилось то, к чему уже давно шло.

Джессику увезли в больницу.

Лечить весеннее обострение ларингита. При помощи галоперидола и диазепама.

Открыв нараспашку кухонную дверь, я полной грудью вдыхала теплый и влажный воздух. Он касался кожи, как паутина. Чайки выли от счастья, паря над речной волной. На мне была одна из старых рубашек Филиппа. Я носила их вместо утреннего халата. Джессика в это время была обычно не в состоянии отличить рубашку от холодильника и не возражала.

Когда я входила к ней по утрам, молясь чтобы она захлебнулась рвотой, она лишь хныкала и просила ибупрофен.

Она пила на износ, и семья это позволяла. Джессика была паршивой овцой, внесенной в Красную Книгу. Никто не хотел возиться с ней, все ждали, когда ее тело само не выдержит. Каждое утро прежде, чем пойти в школу, я надевала одну из старых рубашек Филиппа, мыла пол в ванной, мыла Джессику, потом укладывала ее в постель, давала снотворное и бросала рубашку в стиральную машину.

Я заливала ванну дезинфицирующими средствами и настежь открывала окно. Кисловатая вонь разъедала ноздри. Мерещилась, как бы тщательно я потом не мылась.

Сначала Джессика особо не утруждалась; но после третьего испорченного ковра, Филипп ухватил ее покрепче за волосы, – как раньше делал Ральф, вот только не ремень с себя снял, а натолок в лужу рвоты. Прямо лицом, как нашкодившую кошку. И Джессика сразу, сразу все поняла.

Она обладала удивительным для чокнутой шестым чувством, позволяющим ей выживать вопреки всему. Словно какая-то сила внутри нее, включала в важные моменты сознание и Джессика принималась с чувством, толком и расстановкой отвечать на вопросы лечащего врача.

И врач разводил руками.

– Она – нормальная! Абсолютно!

Его примеру следовали другие врачи. Ее желудок почти не принимал никакую твердую пищу. Ее печень была угроблена. Ее почки были работали с перебоями… но Джесс не просто была жива. Она была красива! Даже валяясь в рвоте на голом покрытой плиткой полу, она выглядела как роза, выпавшая из девичьей прически.

Чтобы не огрести от Филиппа, она пила теперь прямо в туалете. Там же блевала. Там же и вырубалась.

Входя к ней, я думала: не обвешаться ли мне чесноком? Человек не мог так пить и так выглядеть. Она пугала меня сильней, чем пугала в детстве, когда в ее глазах менялось вдруг выражение и пальцы, гладившие меня по щеке, вдруг начинали выворачивать ухо.

Теперь в ее глазах ничто не менялось. Пустые и чистые они смотрели сквозь меня, как будто не видели. «Ларингит» опять вступал в силу… Посовещавшись с Лизель, как раз гостившей у Маркуса, мы вызвонили врача.

То был вечер среды…

В четверг я по привычке встала пораньше и поднялась наверх.

Из комнаты пахнуло дезинфицирующим средством, немного выдохшимся за ночь, полиролью для мебели и свежим воздухом с Эльбы. Похоже, я забыла закрыть окно. Постельное белье было убрано, занавески сняты, покрытый пятнами матрас был последним свидетельством того, что в комнате жили.

Не помня себя от радости, я сбежала по лестнице и распахнула кухонную дверь. Солнце брызнуло мне в глаза. Заклятье пало, ведьма ушла. Негромко напевая себе под нос, я приготовила завтрак и включила кофеварку. Я не имела понятия, дома ли Филипп. Я знала только: Джессики больше нет!

И одно только это знание придавало мне силы жить.

– Я свободна! – сказала я голосящим чайкам.

– Размечталась, – сказал за спиной Филипп.

В пижамных штанах и тонкой белой футболке, он выглядел лет на пять моложе. Как сопляк. Привстав на цыпочки, – футболка туго облепила его тренированный торс, – Филипп вытянул руку и достал чашки. Обернулся ко мне. Я нервно сглотнула, заставив себя моргнуть.

Не сводя с меня змеиного взгляда, Филипп улыбнулся и чуть набычился, словно на прицеле держал.

– Такое чувство, я тебе нравлюсь.

Я не ответила. Губы чуть приоткрылись. Я силой воли закрыла рот.

С последнего раза, когда все было «точно в самый последний раз!», прошло четыре недели. Отмывая Джессику в ванне, борясь с искушением ее утопить, я думала: на кой мне все это? День за днем, ночь за ночью? Ради чего?

…В ту ночь, когда он совершил «сделку века», а Джесс прогнала меня, я вся в слезах позвонила Ферди и попросила его отвезти меня к Маркусу. И по дороге выложила все. Он клялся, что ничего не скажет своему брату… Но, разумеется, все сказал. Настоящий друг!

Маркус был в мастерской, когда Фил приехал. Дом вибрировал от Вивиальди и мы занимались любовью, сбросив одеяло на пол, чтоб кровать не скрипела. Вивальди сменился Моцартом. Я рыдала в расстегнутую рубашку Филиппа. Он молча целовал меня в голову.

– Теперь ты понимаешь, почему я так вскипел тогда? Почему на тебя сорвался из-за Ральфа? – спросил он, зарывшись пальцами в мои волосы. – Она умеет так влезть под кожу, что начинаешь думать, Джессика – твоя часть. И эта часть не может желать тебе чего-то плохого… И она говорила мне, что подозревает. Она не чокнутая. Она притворяется такой…

– Давай условимся, – попросила я. Губы еще горели от поцелуев и чуть саднили. – Давай условимся, что прежде, чем поругаемся, мы сначала поговорим.

– Не будет никаких «мы», – сказал он. – Тебе шестнадцать, Верена! Я не хочу, чтобы ты закончила, как она!.. А ты закончишь, если будешь со мной.

– Тогда зачем ты пришел?!

– Затем же, зачем ты меня впустила… Но это – в последний раз!

И он держался аж четыре недели.

Я надевала его рубашки. Это было единственное, что я могла с него получить. Сам Филипп почти что не появлялся дома. Зато в светской хронике появлялся. И промывая длинные волосы Джессики, испачканные желудочной слизью и желчью, я понимала: прямо сейчас, Филипп с другой, взрослой. Развлекается. А я теряю время, пытаясь оттянуть невозможное.

Миг, когда мне придется съехать отсюда.

Достаточно было лишь одного звонка. Но я все тянула. Звонок означал, что все будет кончено. Звонок означал уход с поля боя. Финальную сцену. Занавес. Когда я навеки рассталась с Ральфом, я была еще маленькой. Не знала, как будет тяжело.

Теперь – знала.

– …Что ты здесь делаешь? – вырвалось у меня, при виде Филиппа.

Филипп укоризненно склонил голову и поставил передо мной чашку.

– Я здесь живу, – он обжег губу, тихо выругался, подул на свой кофе.

Потом, вдруг, стрельнул в меня глазами.

– А ты?

Я забыла, что хотела сказать. От его близости мозг плавился и растекался в лепешку. И Филипп видел это. И улыбался одними глазами, как Тайра Бэнкс в старых выпусках «Топ-модели по-американски», которые так любила когда-то Джессика.

– Я имела в виду… Я думала… Ты был в клубе. Я думала, ты ночуешь с моделями.

Филипп снова обжегся. Подлил холодной воды и, попробовав, с наслаждением сделал большой глоток.

– Я был в клубе, – сказал он, – чтоб не видеть ее. Когда я прочитал твое сообщение, то с облегчением поехал домой. Если бы я знал, что ты здесь, то лег бы в твою постельку… Но я решил, что ты уехала к Маркусу.

– Не уехала. Хотела побыть одна.

– Я, если честно, не понимаю, чего ты возишься с этой нежитью.

Я отвернулась и стала машинально перемешивать овсяную кашу. Была лишь одна причина: он сам. Вскинув глаза, я поймала взгляд Филиппа, утонувший в разрезе моей-его бывшей рубашки. Он неспеша обошел наш круглый кухонный стол. Словно невзначай задев меня бедром, сел напротив. И снова уставился, как британский ученый, наблюдающий за поведением крыс.

Я смутилась; низ живота тянуло, соски торчали, как гвозди, шоркая о гладкую, почти невесомую ткань. Еще чуть-чуть и он меня же натычет носом в заляпанный стул.

– На тебе моя рубашка смотрится куда лучше, чем на моделях, – поразмыслив, сказал Филипп и очень громко втянул в себя кофе.

Если бы мать-графиня слышала эти звуки, она бы подлила бы яду, чтоб Филипп не позорил ее.

– Расслабься, Ви, я ни с кем не сплю. Что пишут в Инсте – неправда. Этим девушкам я не нужен. Только, чтобы платить…

Я бы расслабилась, но из меня текло и я сама уже ощущала запах. «Как алоэ и персики, – как-то сказал Филипп и рассмеялся. – Я начинаю понимать педофилов!»

Он встал, поставить пустую чашку на раковину. До каши никто из нас не дотронулся. Я тоже встала. Пора была бежать в ванную, принимать душ. Помощник Лизель, который отвозил меня в школу вместо Михаэля, был точен, как снайперская винтовка.

Я посмотрела на чашку Филиппа и умилилась вновь. Он никогда не ставил чашку в посудомойку, никогда в саму раковину. Только на край. Почему – я не знала, но знала – чашка его. Иногда, в тоске по его губам дойдя до убогости, я целовала край его чашки.

– Знаю, что я не должен… Знаю, что в других девках те же отверстия, но… У тебя есть то, чего у них нет… И я все думаю: будь они богаты, стали бы они так меня хотеть? Без расчета на брак. Лишь для удовольствия. Может я и скот, как все говорят, но мне приятно, когда партнерше приятно.

Я покраснела, опустив голову и даже не сразу сообразила, как его руки сжались на моей талии. Он соединил пальцы и легко, как птицу, подняв меня, усадил на стол. Стоя меж моих раздвинутых ног, которые сводило от возбуждения, Филипп положил ладони мне на колени. Медленно и торжественно, словно пианист, кладущий руки на клавиши.

– Представь, как не повезет какому-то парню, который решит с тобой замутить, – он говорил настолько серьезно, что у меня от испуга похолодело внутри.

Грудь больше не росла, но мое тело все еще менялось и развивалось. Я все еще не была уверена, что в нем хорошо, а что нет? И от того, как Филипп это сказал, я скукожилась. Что, если что-то со мной не так? Что если он что-то видит, чего я в своей неопытности, пока не знаю?

– Почему – не повезет?

Филипп поднял глаза. В них плясали смешные искорки.

– Потому что я прикончу того, кто к тебе притронется.

И он притронулся сам. Прямо на разделочном столе. Крепко-крепко зажав мои колени под мышками.

Правила Джесс

В том что касалось моего родного отца, Джессика была непреклонна в независимости от тяжести ларингита.

«Одна лишь встреча с Вереной – и можешь распрощаться со своим саном!» – гласило правило.

В том, что касалось встреч с Маркусом, видимость отцовства поддерживалась годами. Джессика была с ним мила, душевна, называла его «моя первая большая любовь» и вела себя так, как вела бы себя Лолита, не будь Гумберт Гумберт таким помешанным и никчемным фриком.

В доме Маркуса у меня была своя комната, запас вещей и готический портрет в бывшей папиной спальне. Маленькая девочка с круглой мордашкой, таращилась на художника злыми взрослыми глазами, скривив темно-алый рот. Ее пухлая ручка с ямочками, вцепилась в бедро отца.

Лизель уверяла, что те, кто слова плохого не слышал о нашей семье, теперь непременно поспрашивают. Почему Маркус ограничился свечками? Почему он сразу не уложил нас всех троих в гроб? Голыми?

Мне портрет нравился. Я его даже в Инстаграме выставила. Хотя и не сказала, кто его написал. И с кого.

Сидя в огромной гостиной старинного семейного склепа, который нынешний обитатель упорно называл домом, я раздраженно листала Инстаграм-ленту. После школы я сразу же отправилась к ним. Как всякий раз, когда Джессика ложилась в больницу.

То все еще был четверг. И то, что случилось утром, жгло меня изнутри. Я так хотела назад. Домой. На виллу. К Филиппу.

Поставив перед собой старинный карточный столик, обтянутый зеленым сукном, Лизель раскладывала пасьянс. Я искоса следила за ее пальцами. Кольца сверкали отблесками огня. Мне очень хотелось поговорить с ней наедине. О том, что произошло сегодня. Точнее, о том, чего не произошло.

Но Маркус тоже был дома. Сидел у камина, потягивая перед ужином шерри и читал какие-то биржевые сводки. С бумаги! Мой отец – динозавр! У меня тоже был собственный маленький портфель, который я пополняла с помощью взрослых, но за своими акциями я следила по специальному приложению.

Маркус со своими бумажками действовал мне на нервы.

Он устарел еще при рождении! Мой настоящий отец был совсем другим. Он был веселым, открытым, смелым, любил лошадей и крупных собак. Какая жалость, что жребий идти в священники выпал именно папе. Маркус преуспел бы там больше. С его ханжеством, педантизмом, аскетизмом и природной склонностью к целомудрию, – он был бы уже, как минимум, Папой.

Если бы только завистники и враги не распяли его на площади, приравняв к Христу.

– Верена, прекрати так дышать, – обронила Лизель. – Ты себе все органы вытолкнешь, если не перестанешь фыркать, как бык. Знаешь, почему половина гостиной Мариты страдает выпадением матки, прямой кишки и бог знает, что у них там еще внутри? Именно потому, что дышат неправильно с юных лет. Ты еще ходишь на занятия йогой, как я велела перед отъездом? Правильно дышать очень важно для матки…

– Мама! – перебил Маркус, скривившись. – Можно, без анатомии?

– Можно, – в ее тоне смешались сарказм и горечь; таким тоном граф Себастьян обсуждал с женой и Ферди их увлечения литературой и музыкой. – Можно, сынок. Я думаю, не бинтовать ли нам себе груди, чтобы ничто в этом мире не оскорбляло твой чистый взор?..

Я, не сдержавшись, хихикнула. Маркус яростно посмотрел на мать. Пачка сводок с грохотом упала на стол. Он одним духом допил свой шерри. Лизель презрительно сузила глаза.

– Не пробовал пить что-нибудь мужское, милый?

– Нет, мама. Мужские напитки закончились еще при тебе!

Я ждала, что он уйдет, но Маркус лишь достал из бара графинчик с шерри, вызывающе налил себе еще рюмочку и так же сурово развернул свежую газету.

– Бунтарь! – восхищенно сказала Лизель и закатила глаза.

Я улыбнулась, но не особенно искренне. Обычно меня забавляли их потасовки, но сегодня случилось нечто особенное.

Сегодня, Филипп не сказал мне, потупив глазки: «Верена, это было – в последний раз!». Сегодня он пошел за мной в душ, отослал водителя и сам отвез меня в школу. К третьему уроку. И даже объяснительную записку сам сочинил.

Лучший отец из всех, что у меня были!

Я гадала, что это значило: он дал себе волю, зная, что Джессики не будет недели три? Он все решил и с «последним разом» покончено? Или, просто в самом деле ни с кем не спал, и его Природа требовала разрядки?

Размышления нервировали меня. Только Маркус мог успокоиться при помощи шерри. Мне требовался, по меньшей мере коньяк.

По холлу прогрохотал звонок.

Я едва не вскочила с места, готовая ринуться к дверям, словно Грета. Сорвавшись с места со скоростью 25 км/ч. Лизель взглядом пригвоздила меня к месту и велела взять телефон. Я подчинилась. Лизель знала толк в подобных делах. Я задышала, как учили на курсах йоги. Но очень бурно и тяжело.

– Диафрагма лопнет, – пошутила заботливая бабушка. – Или кофточка. А у дяди Маркуса лопнут глаза.

– Мама!..

– Что, сын?

Вытирая руки о полотенце, горничная пошла открывать.

– Смотрите-ка, кто здесь! – дождавшись, пока девушка уйдет, Маркус сложил газету. – Виконт с визитом! Какая честь! Что ты на этот раз не можешь найти, дружочек? Трусы, носки, свежий ужин?

– Не слушай его любимый, – ласково пропела Лизель, подпустив в голос ту очаровательную хрипотцу, что я старалась, но не могла поймать. – Он сам не найдет трусов, если уволить горничную…

Филипп, топтался на месте, как Цезарь.

– Я слышал, ты в городе и заехал спросить, как твои дела.

– Жду не дождусь, когда о нас с тобой начнут сплетничать, – сказала Лизель, наклонившись над картами. – Садись, спроси что-нибудь еще о моих делах… Хочешь снять рубашку?

– Хватит валять дурака! – вмешался Маркус. – Твоя внучка у него вместо домработницы, поскольку Джессика уже много месяцев вновь того, – он покрутил у виска. – И он приехал, чтобы забрать свою прислугу обратно!

Филипп перестал гарцевать и понурился.

– У меня важный контракт в работе, – забубнил он, словно наскоро пересказывал из катехизиса, избегая смотреть кому-то из них в глаза. – Вы же знаете, я не могу держать у себя прислугу. Джессика любит рассказывать историю своей жизни. И сейчас я пришел домой, у меня на холодильнике список телефонов и дел. А я понятия не имею, кто все эти люди и что обозначают эти дела…

– Филипп! – кисло поморщился Маркус. – Четыре года в католической семинарии! Неужто ты даже врать не научился, как следует?

Филипп не сдержался; улыбка раздвинула его губы словно сама собой, и он метнул исподлобья темный игривый взгляд.

– Лгать в семинарии! – спросил он высокопарным пасторским тоном, умело послав голос под гулкие каменные своды холла. – Даже думать грешно…

Все рассмеялись и разом расслабились, словно пали чары злой ведьмы и Спящая красавица пробудилась, разбудив и всех остальных.

– Филипп останется ужинать? – выглянула из кухни Мария.

Маркус сложил газету и встал.

– Филипп останется ужинать, – заверил он. – Поди, собери учебники, – приказал он мне, нарочито подчеркивая слово «учебники»; словно хотел еще раз подчеркнуть, что я еще учусь в школе. – Поедете после ужина.

Маркус не лицемерил, он правда верил, будто бы я дитя. Но он постоянно забывал, что все думают, мой отец – он и его намеки выглядели нелепо: Джессике было немногим больше семнадцати, когда я появилась на свет. И забывал, что Мария в курсе все наших дел, с тех пор как его отец почил в Эльбе.

– И не забудь, пожалуйста, проверь у нее уроки! – многозначительно сказал он Филиппу.

Тот не выдержал, закатил глаза.

– Она красивая, может тренькать на клавесине и вышивать. Чему ей еще учиться? Быть хорошей женой?

Лизель расхохоталась.

– Ага! Подчиняться всем желаниям мужа.

В этой семье очень мало внимания уделяли точным наукам. Сказать по правде, те из Штрассенбергов, что не наследовали крупного состояния от умерших родственников, влачили очень незавидную жизнь. Клянчили, побирались, упирали на общее родство и происхождение, пусть даже это родство состояло из двух молекул и одного звена ДНК.

Мы не работали. И уж тем более, не учились.

Филипп был одним из редкостных особей, что не просаживали, а зарабатывали деньги. Злые бедные родственники, с которыми он не желал делиться, шептались, будто зарабатывает Ральф. А Филипп в фирме просто для украшения.

Теперь вместо Ральфа, все говорили Стэн, – это был поверенный Джека.

На самом деле, Филипп работал и зарабатывал очень хорошо, но… очень много тратил и постоянно вляпывался в какие-то финансовые аферы. Ральф ему просто не позволял.

– Он прав, – сказала Лизель. – Желания мужа очень важны для женщины. К примеру, мой муж. Ты помнишь Джека? Он хочет, чтобы я дала ему еще шанс прежде, чем разводиться. И что я делаю? Я даю ему шанс!.. Не нанимаю киллера, не травлю его, не бросаю фен в ванну! А все почему? Потому что у меня – воспитание. Я подчиняюсь желаниям своего мужа… Твой дядя уже приехал, Филипп? Мне нужно обсудить кое-что по поводу…

Маркус рассмеялся, не дав ей договорить.

– По поводу контрактов в работе, спасения души покаянием и телефонов на холодильнике? – прошипел он себе под нос и сел во главе стола. – Можно хоть немного обойтись без вранья и притворства? Спасибо!

На ужин были норвежский лосось с гриля, запеченный картофель и зеленый салат. Все за столом следили за своим телом. Пока вокруг ходили лишние уши, все ласково подтрунивали надо мной по поводу Фердинанда, но, когда ужин закончился и был подан кофе в гостиной, Мария заперла дверь и мы заговорили по делу.

– Что с Джессикой? – спросил Маркус. – Я имею в виду, как долго на этот раз?

– Месяц, – сказал Филипп. – Как минимум, месяц. И мне хотелось бы, чтоб Верена жила со мной.

– Верене всего шестнадцать. Пойдут сплетни. Семья, может и будет на все закрывать глаза, но соседям мы рта не закроем.

– Что ты предлагаешь? – спросила Лизель, жестом отказавшись от сливок и сахара. – Вывешивать простыни на балконе, чтобы все видели, что они чисты?.. О нас всегда сплетничали. Пускай говорят.

– Она – моя дочь, – процедил Маркус и посмотрел на мать.

Филипп забылся и положил себе еще один кусок сахару, совершенно лишний. Маркус это заметил и сразу насторожился. Лизель глубоко вздохнула.

– Ты, вроде бы собирался поехать в Вену, так поезжай сейчас. Тогда часть приличий будет соблюдена.

– На месяц?! Вы все больные!

Она наклонила голову и посмотрела на Маркуса тяжелым взглядом.

– Будь я настолько ханжой, тебя бы на свете не было!

– Я не ханжа!

– Ханжа. И худшее, что твое ханжество не замечаешь лишь ты. На дворе двадцать первый век! А что до сплетен, ты их не услышишь. Те нувориши, среди которых живет наш маленький граф, не входят в круг твоего общения. Они там со скуки дохнут, не успев распустить язык.

– Тебе легко говорить: ты через две недели опять уедешь.

– Может, тогда поднимешь свой зад и сделаешь что-нибудь полезное? Денег заработаешь для семьи?!.. А я останусь и займусь внучкой?

Маркус умолк.

После кофе я взяла привезенную с виллы сумку, которую даже не разбирала и снова спустилась вниз. Филипп и Лизель уже стояли на улице, рассматривая феррари.

– …в общем, скажи ему, как бы невзначай. Что мы случайно встретились в ресторане, я была с Вереной, ты с Мартином и поскольку мы живем в разных концах города, ты забрал девочку, а я – дядю.

– Может, если я просто ничего ему не скажу, он даже не узнает? – предположил Филипп мрачно. – Я ненавижу врать!

– Хорошо, – невозмутимо сказала Лизель. – Тогда я завтра повезу Верену на шоппинг, а Мартин погуляет с тобой. Поговорите… О том, о сем… Часов пять или шесть. Ты еще молодой, Филипп. Пять-шесть часов для тебя ничего не значат. Возможно, он пригласит тебя пообедать и все мы встретимся там. Не знаю, как ты, а я люблю этот анекдот про епископа и монашек. Мне это молодые годы напоминает… А-те-ебе?

– Мы вместе пообедали, ты забрала дядю, а я – Верену, – отчеканил Филипп. – Мы ели стейк с молодым картофелем. Ты была в голубом.

– Что за чудесный мальчик! – восхитилась она.

В машине мы долго молчали, пытаясь стереть картинку. Но картинка была очень прочная.

– Что надо иметь, чтобы заниматься сексом в возрасте дяди Марти?.. – задумчиво прошептала я.

– Виагру и запасной бедренный сустав! – он прижал ладонь к уху, словно пытался выдавить из головы картинку. – Я тебя прошу!..

Я умолкла.

Мужчины такие нежные, если присмотреться.

Заговорила о нейтральных делах.

– Я приготовила тебе костюмы перед отъездом. Да и еда еще есть. В морозилке осталась целая куча разных…

Филипп скривил рот.

– Не строй из себя Маркуса.

Он сбавил скорость, чтобы съехать на боковую полосу, ведущую к выезду с автобана.

– Мне надоело врать себе, что это было в последний раз. Я не хочу ни тебя, ни себя больше мучить. Ты меня любишь, Ви? Я знаю, что любишь, просто хочу услышать это от тебя.

– Люблю, – ответила я.

– Тогда, дай мне месяц. Весь этот месяц… Потом, я подумаю, как нам быть дальше.

В ад по лесенке.

Гамбург.

Шесть месяцев спустя.


Сбежав по лестнице, я отворила дверь.

Джессика отрубилась пару часов назад; по крайней мере, перестала бегать по стенам, борясь с собой. Мне не хотелось снова ее будить.

Круглая белая луна висела в небе хирургической лампой. Филипп, припавший плечом к косяку, был пьян в говно, но все еще элегантен. Он, видно, сдался без борьбы.

– М-мадам, – грянул он тоном средневекового церемониймейстера. – Виконт фон Штрассенберг! С визитом.

Щелкнув пятками, Филипп поклонился мне в пояс и галстук-бабочка, болтавшийся у него на шее, упал на пол. Застыл нелепым тоненьким червячком на белоснежном, в серых дымных разводах, мраморе.

– Тише! – умоляюще прошептала я.

– Тисе, – передразнил Филипп, обдав меня облаком запахов: вейп, листерин и виски.

Терзая ворот ночной сорочки, как средневековая девственница, принимающая кавалера в окно, я оглянулась. Площадка верхнего этажа тонула в густой непроглядной тьме. Дверь спальни Джессики было не разглядеть.

Лунный свет лежал на полу, как меловые полосы, проникая в щели неплотно задвинутых жалюзи. Филипп захлопнул дверь.

– Иди сюда! – приказал он, хватая меня за руки.

– Да, тише ты! – уже громче, взмолилась я. – Ты ее разбудишь!

– Плевать! – он притянул меня ближе и обхватил за талию.

Его ладони прожигали тонкую ткань. Губы скользили по моей шее. Он втягивал в себя запах, как кокаин. Старый, как сам мир ритуал: самец принюхивался к самке. И все мои инстинкты шептали: «Расслабься, не бойся, верь!»

– Боже, как хорошо ты пахнешь, Джесс!

Джесс?! ДЖЕСС?!!

Инстинкты пристыженно замолчали.

– Как ты меня назвал?!

– Тише! – он рассмеялся. – А что такого? Когда ты говоришь: «Ральф», я откликаюсь.

Я не ответила; уши все еще пытались прислушаться к темноте. Не спускается ли по лестнице сама Джессика. Филипп стал снимать пиджак. Его рубашка фосфоресцировала во тьме.

Последнее время мы ругались, как супружеская пара со стажем и Ральф в речах всплывал постоянно. Сперва я все отрицала, потом сдалась. Я и сама устала прятаться по углам и понимала: он устал еще больше. Филипп любил размах, когда все вокруг глазеют на его девушку… Пусть лучше верит, будто я изменяю ему, чем понимает, что я на все готова, лишь бы не отпускать.

– Я никогда не говорю тебе: «Ральф». Это ты говоришь о Ральфе, не затыкаясь! Я тебе надоела? Так и скажи, не трусь. Я никогда не причиню тебе вреда, и ты это знаешь!

– Иди сюда, – сказал Филипп уже серьезно.

Пиджак упал на пол; отступая на цыпочках, словно балерина, я пыталась сказать ему, что Джессика не пила. Что она трезва, вот уже неделю. Трезва и зла как собака, особенно на него. Но Филипп не желал меня слушать. Его губы опять и опять отыскивали мои.

Я отвернулась, он удержал меня, обхватив за талию и по-настоящему крепко прижал к себе.

– Скажи мне: «Трахни меня!» – прошептал он прямо мне в ухо.

Шепот обжег барабанную перепонку. Я уперлась животом в диванную спинку. Моя ночная рубашка мелькнула в воздухе и утонула во тьме. Где-то между журнальным столиком и пустым камином. Обхватив меня сзади, Филипп тяжело дышал мне в висок. Шрам горел, пульсируя под его губами. Моя сердце билось, как сумасшедшее. Грохот кровь в ушах заглушал громкий ход настенных часов.

– Скажи, что ты меня любишь!

Филипп методично мял мою грудь. Даже не мял, месил, как тугое тесто. Было и больно, и приятно одновременно.

– Животное, – прошептал из памяти голос Джесс.

Любимый…

Я еще крепче прижалась к нему спиной, запрокинув голову, нашла его губы. Пряжка его ремня на миг вонзилась мне в поясницу, но боли я не почувствовала. Лишь гладкую ткань его брюк и твердые, мускулистые ляжки наездника.

Джессика была дома, в паре метром над нашими головами. Я знала это, знала, что должна сказать ему «нет», но не могла произнести даже звука. Самым прекрасным в сексе с Филиппом, самым острым и сладким чувством, было чувство опасности. Страх, что нас с ним застукают.

И желание, чтобы это случилось.

Разум медленно отключался, чтоб не мешать. Этот мужик заводил меня быстрей, чем свою феррари!

– Трахни меня, – хриплым шепотом бормотала я, – пожалуйста, прямо сейчас, Филипп!.. Трахни!

Он толкнул меня на белый диван.

Тот самый диван, который не импрегнирован! Тот самый, за пятнышко на котором, он еще утром клялся меня убить… Мягкая кожа поддалась под моими коленями, ни разу не скрипнув, нагрелась. Свистнул выдернутый из петель ремень и упал на пол, громко стукнувшись металлической пряжкой. Треснула «молния», Филипп выругался:

– Порвал!..

Я не ответила, не до того было. Его член слепо тыкался в мои ляжки. Просунув между них руку, я сама направила его внутрь.

– Как теплое масло!.. – выдохнул Филипп.

Мы замерли, напряженные, как лошади перед стартом.

Мускулы внизу живота трепетали, сжимаясь сами собой. Филипп осторожно тронулся, сделав первый мягкий толчок. Его ляжки ударились о мои, застыли. Я ощутила каждую выпуклость, каждый их изгиб. Меня слегка повело вперед, я чуть не упала.

– Держись, – рассмеялся он, как смеялся, когда учил меня ездить на лошади.

Я крепче уперлась руками в белоснежную кожу дивана. Лунный свет упал на мои ладони. Огонек ресивера тонко горел зеленым. Мир вокруг затаил дыхание… Филипп мягко тронулся, плавно наращивая темп.

Луна следила за нами сквозь жалюзи.

Внутри всю хлюпало, его ляжки громко шлепались о мои, отражаясь в черном от сажи стекле камина. Его дыхание, мои собственные, сдавленные всхлипы, ход стенных ходиков в гулкой тьме высокого холла и его шепот:

– Скажи, что любишь меня!.. Скажи это!

– Я люблю тебя!

– Мое имя…

– Я люблю тебя, Филипп!

Мягкая электрическая щекотка пробежалась от кончиков пальцев вверх; прошла по голеням, бедрам и наконец, словно бы два провода в моем теле соединились, выдав несколько ярких искр.

Я упала лицом вперед, задыхаясь от удовольствия и в несколько толчков завершив процесс, Филипп навалился сверху. Его горячая, влажная грудь вздымалась на каждом вздохе. Я ощущала плечом и лопаткой упругость мышц. И его губы на своей шее.

Все замерло, растянулось во времени, заполнило собой целый мир.

Вот Филипп приподнимается немного на локте.

– Хор-рошая девочка! – шепчет он, словно я его скаковая лошадь. – Умница! – и звонко хлопает меня по бедру.

Вот гостиную заливает свет.

– Ты-и-и! Шлю-у-у-ха! Мерзкая, неблагодарная тварь!.. – звучит в ушах.

Вот Джессика, словно коршун, слетает с лестницы.

Мама – Дочка.

Вопль разбился о хрустальную люстру, отразился от высокого потолка, упал мне на голову, как ледяные брызги. Филипп отскочил, в мгновение ока натянув брюки, но Джессика обрушилась на меня, всем весом придавив к полу.

Я больно ударилась головой.

Вся жизнь вдруг пролетела перед глазами. Все ее вопли, шлепки, пинки, подзатыльники… Резко вывернувшись, я локтем врезала ей в лицо, развернулась на пятке и несколько раз, остервенев от ярости, ударила свободной ногой в живот.

Джесс отлетела к стене, на миг замерла, но тут же яростно оттолкнувшись руками, снова бросилась на меня.

Мы сцепились, словно две кошки. Рев и вой звенели в моих ушах, и я не знала, где начинает ее крик и где заканчивается собственный. Мы с Джесс катались по полу, лупя по чем зря. В ход пошло все: зубы, ногти, локти, колени. Мы расцепились, лишь когда Филипп, не зная, что предпринять, вылил на нас ведро холодной воды, которое притащил из кухни.

И лишь тогда, с визгом, мы отскочили в сторону.

Филипп отшвырнул ведро.

На нем лица не было. Джессика бросилась было и на него, но получив от мужа под дых, упала на колени, как гейша и зарыдала. Моя ночнушка ударилась мне о грудь.

– Оденься! – приказал Филипп, бессознательно приглаживая руками голову.

Он был не просто взволнован: в шоке. Похоже, что протрезвел. И взгляд, которым он окинул пространство, был жутким.

Я огляделась. Гостиная выглядела так, словно по ней прошло кочевое племя. Всюду валялись волосы: пшеничные – Джессики и белые, мои. Капли крови прочерчивали диван. Я ощупала нос, – слава богу, целый, – разбитую верхнюю губу. Потом, – занемевшую от удара об столешницу скулу. Боли пока что не было.

Боль пришла потом.

– Что это? Это кровь? Джессика! – крикнул Фил.

Я быстро обернулась.

Джесс, сидевшая на пятках, раскачивалась туда-сюда. Белый ковер под ней, стремительно становился багряным. Пятно расплывалось все шире и шире… И с той же скоростью расползалась в моей душе черная дыра.

– Мой ребеночек, – шептала она. – Ты убила нашего с ним ребеночка… Моего малыша… Моего прекрасногомалыша…

И все сразу стало ясно: вот почему Джессика теперь не пила. Вот почему он так придирался к Ральфу. Вот почему он придирался ко мне. Она залетела!.. Фил это знал.

Медленно, как во сне, я натянула онемевшими руками ночную рубашку. Взглянула на Филиппа, задыхаясь от стоящих у горла слез. Он стоял, словно памятник самому себе. Стоял и смотрел на Джессику. Она была такая красивая… Ни алкоголь, ни наркотики, ни подступающее безумие, не отразились на ее внешности. Даже фингал, что я ей поставила, казалось, придавал ее лицу шарм.

Она казалась раненой феей.

– И кто счастливый отец? – собравшись с духом, спросил Филипп.

Он был в такой ярости, что я чуть не закричала. Какая пошлая классика: неверный муж, обманутая жена и идиотка-любовница, решившая, что она – единственная!

– Ральф, может быть? – прорычала я.

Джессика рассмеялась и встала на ноги.

– Ты так ей и не признался? – сказала она Филиппу. – Ты ведь сказал, что сам скажешь. Боже, какой ты трус! Ребенок был твоим, ты, ничтожество!

Его кулак взлетел в воздух; быстрее, чем я успела понять, что сейчас случится. Раздался влажный, глухой удар. Голова Джессики отлетела в сторону, все ее тело повело вслед за головой… беспомощно крутанувшись вокруг себя, она с размаху упала на пол. Челюсть с хрустом ударилась о мраморный пол, но… я готова была поспорить: Джесс рассмеялась.

Странные вкусы

Маркус и Себастьян явились почти что одновременно. Как раз в тот миг, когда санитары выносили из дома Джесс.

Они оба были на свадьбе, как и Филипп, но не сумели перебороть себя и сесть в одну и ту же машину.

Маркус прям-таки воссиял, увидев Джессику на носилках. Никак не мог ей простить давний бред, что рисуя меня, он меня и трогает. И женщина-полицейский сразу же взяла его на заметку.

– Папа! – позвала я, пытаясь отвлечь его и вернуть в реальность.

Маркус перестал мечтательно улыбаться и посмотрел на меня, – я была похожа на Кентервильское привидение. Бледная, всклокоченная, вся в синяках. Полицейская не позволила мне даже пойти умыться.

– Вы – отец девушки? – уточнила женщина.

– Не уверен, – выдавил Маркус. – Назови свое полное имя, девочка, имя Цезаря и имя твоего графа.

Я даже хихикнула, но женщина-полицейский не оценила.

Она была молода, но уже успела разочароваться в призвании и в жизни в целом. Это сквозило в ее глазах. Вид Маркуса, такого холеного, такого презрительного, такого уверенного в себе, действовал ей на нервы. Он был хорош собой, как почти что все Штрассенберги, но внутренние зажимы начисто лишали его сексапила. При виде Джесс он сильно расслабился и очень сильно похорошел.

В душе я подозревала, что Маркус – до сих пор девственник и все свои тестикулы давно уже выдавил в краски и размазал по полотну. Но в этот миг злобной радости, был почти красив.

– Вашу дочь изнасиловали.

Маркус перестал излучать сияние и посмотрел на меня.

– Что?.. Кто?!

– Ее отчим.

– А, Фифи… Что у тебя с лицом? Он сопротивлялся?

Я обиделась и надулась, но женщина все неправильно поняла.

– Сейчас не время шутить! Мне нужно взять мазок, прежде чем отвезти вашу дочь к врачу, но она не дается и, поскольку она – несовершеннолетняя… – ей не хватило воздуха.

– …она хочет связать меня и продолжить совать туда всякие предметы! – вмешалась я.

Она покраснела под моим взглядом.

У женщин странное отношение к жертвам насилия. Мы и боимся признать, что такое могло случиться с любой из нас, и стыдимся того отвращения и брезгливой жалости, что испытываем на самом деле. Мы думаем, будто жертва виновата сама. Что она сама спровоцировала насильника… Чтобы верить: с нами такого никогда не произойдет.

Но когда речь идет о чем-нибудь добровольном, они прям с цепи срываются. Хотят посадить ублюдка, что захотел не их!

– В общем, велите ей перестать дурить! – закончила женщина.

– Скажи ей, что я не позволю лазать в меня руками!

– Еще раз, – краснея от терминов и поднятых тем, Маркус вскинул ладони. – Кто кого изнасиловал и что именно вам нужно от моей дочери?

– Ну, хорошо! – сказала блюстительница закона, обратив тяжелый взгляд на Маркусу. – Ваша жена… Ваша бывшая жена, уверяла, что девочка будет все отрицать. Она застала ее в процессе полового акта со своим мужем. Нам нужен вагинальный мазок

Маркус посмотрел на меня и уточнил, внутренне содрогаясь от омерзения.

– Так это было насилие или все-таки, процесс полового акта? – в устах женщины это звучало сухо и по казенному; в устах Маркуса обрело особенно тухлый вкус чего-то пошлого.

– Неважно, – твердо сказала женщина. – Поскольку ей нет восемнадцати, половой акт с ней – уголовное преступление.

– Шестнадцать – возраст согласия, – сказал Маркус, краснея.

– Не для супругов родителей! – отрапортовала она.

– Ха! Ха! Ха! – ответила я и тоже посмотрела на Маркуса. – Джессика пытается просто выиграть время. Посмотри на мое лицо! Посмотри, что она со мной сделала! Все, в чем виноват Филипп, так это в том, что пытался остановить ее.

– Тогда сдай мазок и дело с концом, – приказала женщина. – Анализы все докажут.

Судя по лицу, ее муж или парень изменял ей так часто, что она скорее в бога поверит, чем в то, что Фил не трахал меня. Справедливо, чего уж там.

– Я не дам вам ковыряться спицами в своей пи…, только потому, что Джессика опять галюны словила!

Маркус поморщился.

– Ты что-то имеешь против немецкого языка? – спросил он сурово. – Нет? Так будь добра, не калечь его.

Я гневно скрестила руки.

– Если она говорит, что ничего не было, я ей верю, – выдавил Маркус, явно проклиная тот день и час, когда отец умолил его стать моим отцом.

– А вот я – нет.

– По-вашему, моя дочь – лгунья? – уточнил Маркус, опасно сузив глаза.

– По-моему, будь ей нечего скрывать, она бы позволила. Все остальное – только уловки.

Я покосилась на колбу со стерильными ватными палочками, каждая из которых была длиной со спицу. Я уже проходила нечто подобное. Мне было три, но я до сих пор запомнила. Страх, гадливость, несмываемый по сей день позор и непонимание, почему все так смотрят. Добренькие, на первый взгляд, а у самих лица, словно говно едят.

– Я вам расскажу об уловках, – взбесилась я, теряя остатки самоиронии. – Когда мне было три года, эта чокнутая мразь рассказала всем, будто бы мой отец… – я задохнулась, не в силах найти слова. – Мне было три, будь все правдой, он бы меня насквозь проткнул. Но в меня все равно совали спицы и пальцы. У меня брали какие-то анализы и мазки… Такие же больные озабоченные суки, которые ненавидят мужчин и все силы жертвуют, чтобы их прищучить. И я до сих пор, до сих пор, вы слышите меня, помню, как это было. Я даже к гинекологу сходить не могу, у меня паническая атака при виде кресла и инструментов. Вы верите моей матери, потому что у вас включилась женская солидарность. Одна обманутая баба, бездоказательно верит другой. Ну, так поверьте и мне: вы не притронетесь ко мне, пока я жива. Клянусь богом, вы ко мне не притронетесь!

– Успокойся, – Маркус обнял меня и прижал к себе.

Он очень редко позволял себе ко мне прикасаться. Хоть и играл все это время роль моего отца. Но сейчас он обнял меня, чтобы сжать плечо. Меня трясло, это было всерьез. Мне было настолько плохо, что я в любой момент могла упасть в обморок.

И тогда, уже никто и ничто не могло помешать этой хрюшке взять свой мазок. И посадить Филиппа… в какой-то миг я подумала: может, к черту?

Мои надежды умерли, по выжженной пустоте разлетался пепел.

Филипп подставил меня. Он меня подставил… И все-таки, я не могла подставить его.

Никто из Штрассенбергов не смел пойти против другого Штрассенберга. Даже если бы Филипп пытал меня железом в подвале, я не имела права что-либо говорить полиции.

Только Маркусу, только Себастьяну. С ним бы разобрались в семье. Семья приехала. Осталось только закончить партию. Я разрыдалась, предоставив Маркусу говорить.

– Завтра утром у вас уже будет диагноз от психиатра ее матери, – произнес он веско. – А также документы, протоколы и все анализы по тому делу, о которых она говорит. Я сам был на месте Филиппа и тогда не мог защитить свою дочь от Джессики и таких, как вы. Сейчас я могу. Уберите это дерьмо, иначе я сам вызову полицию! Вы видите, что она избита? Почему ей даже не осмотрели лицо? Что здесь сейчас, вообще, творится?! Храни вас бог, если обнаружится, что у нее сотрясение или что-то еще. Я вас просто выпотрошу. Вы будете чеки выписывать за неправильную парковку.

Женщина напряглась, сузила глаза, но убрала палочки. Маркус был рохлей только с Лизель. В обществе он умел произвести впечатление. При нем робели все. И женщины, и мужчины. Даже феминистки переставали цыкать и придираться к окончаниям слов, когда эти слова произносил Маркус.

– У меня все в порядке. Сотрясения нет. Я просто хочу умыться, – сказала я. – И принять душ, Филипп облил нас водой, чтоб разнять. Мне холодно…

– Момент!

Выудив телефон, женщина отошла за колонну. Маркус – тоже. Через мгновение, из кухни вышел Себастьян. Как всегда элегантный, изысканно причесанный и красивый, он был безупречен. Словно Джеймс Бонд в исполнении Пирса Броснана, только, светловолосый.

– Мы собираемся подать на развод! – сообщил он, вполне талантливо притворившись, что зашел просто так, а не по запросу Маркуса о подмоге.

– Бедняжка-Марита, – сказал Маркус. – Одна с пятью детьми.

Себастьян презрительно раздул ноздри, смерив Маркуса еще более презрительным взглядом, чем лужу крови на белоснежном ковре.

Моем ковре!

– Я говорю про Джесс, – сказал он, словно не видел женщины-полицейской. – Звонили из скорой. Эта тварь пропорола себе ляжку осколком вазы. Не было никакого выкидыша. Она не была беременна! – это явно предназначалось мне. – Филипп говорит, не спал с ней около года… Что скажешь ты, Маркус?

– Что я скажу? Напомню, как говорил твоему Филиппу: «Держись от нее подальше!». Но Филипп видел лишь ее дойки и мычал, как телок. Джессика мне никто. Наше родство с ней настолько дальнее, что мы даже были женаты и завели ее, – он указал на меня. – Так полагаю, вопрос с разводом – не мое дело.

– Ты – спикер семьи, мне нужно твое согласие, – буркнул граф. – Дела наследника касаются всей семьи. К тому же твоя мать из Ландлайенов…

– Простите? – вмешалась женщина-полицейский и вышла из-за колонны. – Простите, могу я узнать, кто вы?

Себастьян лениво повернул голову и… вдруг уставился на нее, приоткрыв рот. Он сам был актер, хоть куда, не хуже, чем Броснан. Но это не было игрой. Таким взглядом он смотрел на кого-то впервые. По крайней мере, при мне.

Как телок, пускающий слюни.

– Я – граф фон Штрассенберг, – сообщил он отрывисто и только что каблуками не щелкнул. – Глава семьи и, собственно, отец парня…

Женщина-полицейский спрятала телефон и нервно хмыкнув, поправила волосы. Аристократия сейчас обычно лишена привилегий, поместий, статусов, рент, всего… Но стоит людям услышать титул, они начинают нервничать, словно их ко двору представили. К тому же, в отличие от Маркуса, в крови Себастьяна по-прежнему есть огонь. Вот он, красавчик. Сразу видно в кого пошел Филипп.

– Мы с вами никогда не пересекались? – спросил Себастьян, завладев ее короткой пухлой рукой и прижал ее к своей белоснежной рубашке.

Я взревновала: эта глупая каракатица и наш моложавый красавчик-граф? Даже Филипп забылся! Себастьяна все женщины в семьи по умолчанию считали своим. А я, так вообще, все детство провела на его коленях!

– Пересекались? – промямлила женщина, став от смущения розовой и почти симпатичной. —Мы? Н-нет.

– Где же вы были, пока я не был женат? – сказал граф серьезно и не сводя глаз с женщины, почтительно поцеловал ее руку.

Она хихикнула.

Скорее всего, она в то время была в роддоме. Агукала и пускала слюни… Прям, как сейчас!

Я с отвращением отвернулась. Женщины настолько тупые и предсказуемые. Ведутся на самые банальные и затасканные фразы. Читают романчики в бумажных обложках и верят каждому проходимцу. Мне было стыдно быть женщиной. Я в жизни бы на такую пошлость не повелась!

И все-таки, что-то в этом спектакле было не так. Он играл, но и не играл!

Себастьян разглядывал эту женщину каким-то незнакомым мне прежде взглядом. Настолько явно, что Маркус прошипел по-французски: снимите комнату. Граф отмахнулся. От него исходили электрические помехи, словно от вышки радиопередач. Женщина была плотная, коренастая с гривой блестящих черных волос. С огромной задницей; твердой, как у кобылы.

Как у тети Агаты!

Как у Ким Кардашьян.

И граф почти что гарцевал перед нею; как жеребец. Только что не всхрапывал, роняя на черный смокинг густую пену.

– Вы итальянка? Только у итальянок бывают такие потрясающие… эээ… ммм… волосы, – сообщил Себастьян, как следует разглядев ее зад.

– Наполовину, – польщенная, улыбнулась женщина. – По маме.

– Вы красавица! – сказал он. – Идемте, сварю вам кофе… У них в доме лучший кофе в этой стране!..

Граф очень галантно взял ее под руку и повел на кухню, не прекращая цитировать по памяти самые заезженные штампы из самых примитивных романов.

– Тьфу, – прошептала я и скривилась, забыв про лопнувшую губу. – Неудивительно, что она поверила Джессике. Она и в розовых пони поверит! А если уж скажет он.

– Такое чувство, что ты ревнуешь! – оборвал Маркус. – Ты и в Себастьяна, что ли, влюблена?..

– Он красивый! – буркнула я, краснея.

– Он тебя старше на тридцать пять лет! – рявкнул он, забыв про полицейских на кухне.

Гадес и Персефона.

Воздух в спальне был затхлый, простыни отсыревшими.

В стенах старых домов часто скапливается влага, которую не высушить никакими силами. Но дома здесь представляют архитектурную ценность и потому их не сносят, позволяя влаге из стен пропитывать насквозь матрасы и кости.

Я выпила цоклопам, но сон все равно не шел. Болела каждая косточка, каждый мускул, каждый сантиметр скальпа. Болели, казалось, даже корни волос. Хотелось расплакаться, всех убить, сдохнуть.

Филипп подставил меня!.. Все рассчитал и поставил точку во всей истории. Даже не точку, а прямо восклицательный знак! Избавился не просто от Джесс! Избавился от обеих сразу.

В кои-то веки в семействе Штрассенберг произносили слово «развод»? А теперь произнесли. Сам граф произнес! Да, Маркус с Джессикой тоже были в разводе, но у них был полуфиктивный брак. У Филиппа – нет.

Мне стало еще обиднее и еще больней.

Я вышла из комнаты, в надежде найти в одной из ванных ибупрофен. Или свернуть себе шею, свалившись с одной из лестниц.

Путь шел через галерею, и я опять замерла на миг у комнаты, которую раньше занимал мой отец. Теперь та комната пустовала. Рама кровати стояла, как скелет динозавра, матрас и ковры убрали, тяжелые портьеры закрывали окно.

В комнате стояла картина.

Тройной портрет.

Он был написан Маркусом в те давние времена, когда он верил, будто сможет прославиться как художник, пишущий в жанре готического нуара. Пробиться и доказать Лизель… Он не сумел. Он состоялся как семейный диктатор и Лизель, когда хотела ему польстить, шептала что-нибудь в духе: «Твоему папоське пола отластить усы и стать вегеталианцем!»

Все остальные хвалили его работы.

Большая часть из них не покидала мастерскую на чердаке, но этот портрет Лизель велела разместить здесь. Чтобы я могла время от времени заходить сюда и вспоминать, как все было. Джессика пыталась и тут восстать, но Лизель так на нее взглянула, что та умолкла.

На портрете были я и отец.

И в сотый раз, я принялась рассматривать знакомые линии.

В черной сутане, – он сидел, словно царь, немного выдвинув ногу в сторону и опершись на колено второй локтем, смотрел в упор. Справа, у его ног, лежала напряженная Грета, настолько прекрасная, что даже страшная в своей красоте. Острые уши торчком, черная шерсть сверкает. Идеальная морда, глубокие, как у оленихи глаза. Слева стояла я, – тогда еще маленькая девочка в белоснежном платье для конфирмации и смотрела зрителю прямо в душу. Губы были алые, как у упыря. Глаза очень взрослые, жесткие и злые.

Рука вцепилась в бедро отца. Это была поза женщины, заявляющей права на мужчину. И Маркус, скорей всего, бессознательно, сумел это ухватить.

Вокруг горели оплывшие свечи, освещая красные плюшевые стены и такой же вызывающе яркий, почти кровавый ковер.

Девочка, мужчина и доберман составляли единое, неделимое целое.

– Педофилия какая-то! – говорила Лизель. – Надо было ему мальчонку нарисовать, раз уж он тут в сутане.

– Это Аид! – взрывался Маркус, не в силах преодолеть себя. – Аид, Персефона и Цербер, мать твою, мама!

Лизель поднимала брови, болтая коньяк в пузатом бокале.

– Ах, да, прости. Это инце-е-ест и педофилия, – со вкусом припечатывала она.

Хотя, однажды, все-таки выдавила:

– На этом портрете ты сумел чертовски верно передать его дух. В нем есть величие… Не удивлюсь, если однажды, Фредерик станет Папой.

– Он уже стал им, – рявкнул Маркус и указал на меня.

Повинуясь вечной, непроходящей тоске, я села перед портретом. Уставилась на застывшего во времени красавца-блондина. Он был чертовски похож на Маркуса… Точнее, Маркус был бы похож на этого человека, будь у Маркуса яйца и позвоночник.

Сегодня он был таким.

И это всколыхнуло во мне тоску и любовь к отцу, что с годами в разлуке не умерла, а приняла какие-то странные, почти уродливые формы.

Я не прошла ту стадию сепарации, когда девочка понимает, что такое инцест и по-прежнему испытывала какую-то болезненную тягу к нему, как в детстве, когда всерьез собиралась выйти за него замуж, раз уж ему не хочется жениться на Джесс. Он был красив, в нем в самом деле было величие. И сама мысль, что я его дочь, немного возвышала меня над происходящим в действительности. Я была его дочь. И как бы Джессика не старалась, он был моим навеки, а я – навеки его.

Маркус, может, и не добился известности, но он действительно чувствовал то, что пишет. Джессики на портрете не было. Грета чутко охраняла наш маленький мир.

Когда не стало ее, нас с папой тоже не стало.

Я осторожно села на пол перед портретом.

Штрассенберги очень похожи между собой. Одинаковые ровные челюсти, впалые щеки, тяжелые надбровные дуги и четкие, прямые носы. Блондины. Все. Брюнеты в эту породу не допускаются…

Это не шутка. Люби кого хочешь, но семейную породу держи и размножайся, как полагается, – таков семейный девиз. Хорошо, что папочка влюбился в блондинку. Иначе, быть мне в ссылке, вместе с портретом.

Списанной с производства, как щенки Греты.

Смешно, сколько лет прошло. А мы все держимся за старые правила. Наследник титула лишь один, все остальные – утираются, столетиями служа своему соверену, словно он не граф, а король. Есть казначей, семейный бюджет, поддержка всех без исключения членов клана и общая сплоченность перед лицом врага, которого приходится выдумывать по крупицам.

И четкая линия, по которой предписано заводить детей.

Неудивительно, что все девчонки в семье похожи на привидения, посыпанные мукой для смеха. Темные ресницы и брови в этом семействе – удел мужчин. Мне еще повезло, что фигуру я унаследовала от матери. Хотя и там, видит бог, кровосмешений хватало. Внешне Лизель с Джессикой – статуэточки. Как из одной формы отлиты; длинноногие, изящные, с полной высокой грудью, хотя и состоят в очень дальнем родстве.

У Ландлайенов женщины красивые. И цветовая палетка шире. Сиськи – вот фамильное достояние семьи Джесс. И еще различная степень неврозов, психозов и всякого рода истерик, которые так тщательно описывал Фрейд, чтобы вписаться в высшее общество.

Я покосилась себе под ноги, хотя и знала, что не увижу их. Когда в десять лет моя грудь поперла вперед и вверх, Лизель велела мне пользоваться кокосовым маслом. Чтобы растяжек не заработать, как у беременной.

– Если ты и в этом пошла в нашу с Джесс родню, она очень быстро вырастет. Не будем искушать Мать Природу.

Так и произошло. Стартовав в десять лет, моя грудь преодолела планку размера DD в тринадцать и полностью прекратила рост.

– Отлично! – сказала Лизель. – Теперь всеми силами постараемся, чтобы эти яблочки не попадали до заморозков… Маркус, не хочешь еще раз Верену в пене нарисовать? Как Афродиту, выходящую из гробницы в скале? В смысле, как Персефону, выходящую из Подземного царства?

Он не хотел.

Маркус теперь краснел, когда меня видел. И смотрел куда угодно, только не на меня… Но все равно, украдкой, косился на мои сиськи. И очень нервничал, если я его обнимала. А я это часто делала. Смеха ради…

Такая вот я дрянь. Вся в бабушку.

Как-то я спросила у Джессики, спала ли она и с ним. Я не ждала получить ответ. Джессика терпела меня только для того, чтобы быть уверенной: я не вижусь с папой. Но тут она вдруг решила поговорить:

– Де-точ-ка, – сказала она. – Он художник. Он их нарисовал и это все равно, что облапал. Вот твой отец, тот знал, что делать… – ее глаза затуманились прошедшей любовью, черты разгладились, Джессика слегка улыбнулась и тут же вновь разозлилась. – Пока не родилась ты!.. Тогда он потребовал, чтобы я кормила! – она обернулась ко мне. – Скажи мне, как женщина: это нормально? Заставлять кого-то жертвовать грудью ради младенца?

– Нет, – сказала я честно. – Ты поступила правильно, выбрав грудь.

Она рассмеялась.

– Жаль, ты не могла объяснить это своему отцу… Все могло бы пойти иначе.

Я протянула руку, чтоб погладить портрет и… он вдруг выпалил мое имя.

Game over

Дверь за спиной распахнулась так неожиданно; я вскрикнула. Маркус тоже дрогнул, отступая на шаг.

– Верена! Господи! Ты до смерти меня напугала! Я думал, кто-то забрался в дом…

– И ты поперся смотреть, не будя охрану!.. Давай, лиши меня еще и себя.

– Я понял, кто это, когда увидел тут свет. Я говорю, что ты меня разбудила.

– Мне нужен ибупрофен.

Он поджал губы и краем глаза скользнув по моей груди, еще сильнее смутился и покраснел. Меня Маркус тоже часто просил позировать, но никогда не рисовал все детально. По крайней мере, в районе ребер.

– Идем, – сказал он.

Мы вместе спустились вниз, прошли через холл, увешанный копиями истлевших триста лет назад гобеленов, и оказались в современной хромированной кухне. Маркус достал из шкафа аптечку и стал в ней рыться.

– Так больно, – жалостно и с надеждой сказала я.

– Не зли меня, – буркнул он. – Как у тебя, вообще, совести хватает строить из себя жертву?!

Он выпрямился, швырнув мне в руки ибупрофен.

– Ты даже не извинилась передо мной ни разу!

Я подняла глаза.

– За что? За то, что меня избили?

– За то, что путалась с отчимом!

Маркус сжал кулаки.

– Я верю, что ты в каком-то понимании вундеркинд, ты выглядишь слишком зрелой для своего возраста и наверняка… Нет, знаешь, что, жизнь моя? Ты – не зрелая. Ты соплячка.

– Я не соплячка!

– Да? Тогда почему тебя пытала полиция? Спать с мужем матери – это не преступление! Может, дело в том, что он – взрослый, а вот ты – нет?!

– Да какая разница?

– Разница большая.

Я уставилась на него.

– Тебе придется уехать, – сообщил Маркус. – По крайней мере, пока не выпишут твою мать.

– Почему вдруг?

– Потому, что Джессику очень долго теперь не выпустят, а Филипп не может жить с тобой в одном доме: он тебе тоже не отец. Твоя бабушка в Вашингтоне. Остался лишь один выход…

Я рассмеялась было и тут же ойкнула, когда разбитая губа снова лопнула:

– Алло, Папа Римский? Это отец фон Штрассенберг. Ничего если моя дочь поживет немножечко в моей келье?

– Разумеется, дорогой вы мой! Я сам всегда считал целибат кретинством.

– Чего ты ржешь? – напустился Маркус. – Тебе все это – забава! Ты никогда не думаешь о других! Точно так же, как твой отец! Лишь бы вам было хорошо и плевать, как это скажется на семье!.. Ты и Джессика подрались. В дело пришлось вмешать посторонних!.. Что мне прикажешь делать?

– Твои предложения?

– Бавария, – буркнул Маркус. – Я звонил Ральфу, пока ты мылась и все с ним обговорил. Он был со мной согласен.

Я ощутила, как кровь отливает от рук и ног. Сердце похолодело. Бавария? Снова?! Почему им просто не уложить меня в гроб?!

– Согласен в чем?!

– Что тебе будет лучше пожить у него. Подальше от Филиппа.

– Ты рассказал ему?

– Ты стесняешься? – рявкнул он. – Лучше бы ты делать стеснялась!.. Да, рассказал. Ральф – опекун Джессики и его сразу же известили. По правде, это он позвонил.

Я не из тех, кому идут слезы.

Если уж я реву, то уродливо. С перекошенной красной рожей и целой лужей соплей, которые нужно постоянно высмаркивать.

Джессика говорит, когда я плачу, я вызываю не жалость, а отвращение. По лицу Маркуса было видно, что так и есть. И оттого мне стало еще горше, еще больнее, еще унизительнее.

– Я знаю, что ты не отец мне! Так позвони моему отцу! Если он меня хоть капельку любит! Неужели, он не может просто мне позвонить?! Я не хочу назад. Не хочу жить с Ральфом!

Маркус нервно топтался на месте, глядя куда угодно, только не на меня.

– Прекрати это! Твой отец… разумеется… господи, Верена, ты сама знаешь. Что толку было тебе звонить? Зачем травить себе душу, слыша, как ты страдаешь? И вечно врать, почему не сможет с тобой увидеться? Чего ради? Сейчас у него не лучший период, ты сама знаешь. Сейчас он ничем не сможет тебе помочь.

Оттолкнув его, я взбежала по лестнице и закрыла за собой дверь.

Они все решили. Как в прошлый раз. Когда меня отправили на другой конец страны. Рыдающую, разбитую, израненную… История с чайками попала в газеты, и Джессика немедленно ухватилась за этот шанс.

История повторялась.

И я поняла вдруг, почему Джессика хохотала, упав на пол.

Она опять победила.


Конец первой книги

В оформлении обложки использованы иллюстрации автора.


P.S.
В детстве я очень любила мыльные оперы. Потом сериалы, которые можно начать смотреть в любой миг, не заморачиваясь сюжетом. Все связано и в то же время не связано между собой.

Всего в этой серии будет четыре книги.

И одна, самая первая, с которой все началось. Которая давно уже перестала быть кратким содержанием… Так уж мне понравилось все это писать.

Их можно читать по порядку, а можно и вне его. С середины, с конца, с начала, как пожелаете. Стивен Кинг сказал однажды, что он старается скрыть от читателя окончание, чтобы тот терпеливо прочел весь текст.

Я так не читаю. Я люблю знать, что меня ждет. И чего, собственно, можно ждать от развития мыльной оперы, как не свадьбы? И раз уже свадьба будет, то почему бы не заглянуть в конец?

Так на мой взгляд, даже интереснее.

С уважением, Соро Кет.

Спасибо, что прочитали.


Оглавление

  • Предисловие автора.
  • I РАЛЬФ
  •   Сын нехорошей женщины
  •   Бояться нужно живых.
  •   «Призрак» замка на холме.
  •   Ложь и запах клубничной жвачки
  •   Штопоры в голове.
  •   Дилер. Верующий. Бойфренд.
  •   Виви по имени Цукерпу.
  •   Чудеса продолжаются.
  •   Принцы и туфли
  •   Посторонние звали его «отец».
  •   Судьба за пять пфеннигов.
  •   Принесенные феями.
  •   Секретное место, секретный разговор
  • II ВЕРЕНА
  •   Брошенная девочка.
  •   Цезарь, Брут и графские милости
  •   «Евро, если ты мне понравишься!»
  •   «Бабушка» его дедушки.
  •   Мольер курил, инвестор слушал.
  •   Огурцы и… прочие спецэффекты.
  •   Граф – ин, барон – аут
  •   Русалочка должна умереть.
  •   Круги своя, они же – ада.
  •   Немые девушки так прекрасны!..
  •   Грехи и деньги.
  •   Финишная прямая.
  •   Роди мне девочку!..
  •   Бай-бай, бабушка.
  •   Наследник, который победил Крысу
  • III Игры взрослых мальчиков.
  •   Весна.
  •   Правила Джесс
  •   В ад по лесенке.
  •   Мама – Дочка.
  •   Странные вкусы
  •   Гадес и Персефона.
  •   Game over