Из записок бывшего крепостного человека [Федор Дмитриевич Бобков] (fb2) читать онлайн

2

4

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

5

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

— 

—

—

—

—

—

—

—

6

—

—

—

—

— 

—

—

—

7

8

увеличение штата прислуги / холера в деревне / поездка с преосвященным филофеем в Кострому / посещение родной деревни

Беру книги из барской библиотеки и много читаю.

Прислуга всё прибавляется. Теперь у нас два повара, два кучера, кроме меня, два лакея, четыре горничных, экономка, прачка и в ученье девушка Маша. Привезли ещё мужика. Он стал плакать и проситься в деревню, говоря, что у него остался там без присмотра мальчик пяти лет. Чтобы успокоить, его свели в часть и дали записку квартальному. Его сильно высекли.

В сентябре (1853) получил печальную весть от отца. Умерла мать и две невестки от холеры. За одну неделю умерло семь человек из нашего семейства. Холера в деревне сильная. Я попросил у барыни разрешение съездить в деревню. Она согласилась и дала на дорогу три рубля. Вечером же мне сказали, что преосвященный Филофей^[47] едет в Кострому и что она, по его просьбе, назначает меня сопровождать его в поездке и смотреть за его вещами.

1 октября я с преосвященным Филофеем выехал из Москвы и поехали в лавру, где ночевали. Пока владыка был у архимандрита Порфирия^[48], я с келейником^[49] Вуколом пили прекрасное вино, а затем уснули на мягких постелях. Я так чувствовал себя хорошо, что готов был идти в монахи.

Утром 2 октября поехали в Вифанию^[50]. Подъехали прямо к церкви, а оттуда в семинарию, в которой владыка воспитывался и потом был рекрутом. Была торжественная встреча. Откуда поехали в лавру. В это время приехал и возвратившийся из Костромы прокурор Священного синода Лопухин^[51]. В Кострому он ездил по делу о раскольничьих иконах. Было выяснено, что отобранные у раскольников иконы чиновники консистории продавали тем же раскольникам и брали за это большие деньги. Лопухин был важный старик с умным лицом. Беседовал он с владыкою больше двух часов.

Затем поехали вперёд и в девять часов вечера въехали в ворота Данилова монастыря около Переяславля. Владыка, выпив чаю с просфорою, сейчас же ушёл спать. Казначей спросил у меня, будет ли владыка ужинать. Я только что хотел ответить, что владыка не ужинает, как келейник Вукол сказал, что не мешает на всякий случай приготовить кое-что. Казначей убежал, а Вукол мне объяснил, что за владыку мы поужинаем. И действительно, мы ели икру, сёмгу и уху из стерляди, запивая винами. В семь часов утра выехали, проехали Переяславль и приехали в 2 часа дня в Ростов, в Яковлевский монастырь. С одной стороны монастырских стен озеро длиною вёрст тринадцать и шириною около восьми, с другой — маленькая речонка. По озеру сновали лодки. Вид со стен прекрасный. Взгляд уносился в неведомую даль, туда, где озеро сливается с горизонтом, с другой же стороны останавливался на раскинутом треугольном городе с полуразвалившимися стенами кремля. Из монастыря на другой день поехали в село Шапсы^[52], где племянница владыки была замужем за местным священником. На краю деревни близ церкви стояла небольшая изба священника, состоявшая из комнаты с перегородкой. Вся комната была завалена кочанами капусты, и поэтому племянница провела владыку за перегородку, где стояла кровать и киот с образами. Выпив чаю, владыка вышел осматривать огород.

— У нас всё бедно и неустроенно, — извинялась попадья.

— Мы и сами жили так, — задумчиво ответил владыка.

6 октября мы въехали в Ярославль. По улицам вместо мостовой была гать. Карета с трудом двигалась, так как колёса тонули в грязи. Остановились мы в Спасском монастыре. Вечером владыка пошёл к живущему на покое ослепшему преосвященному Евгению, с которым говорил до двенадцати часов ночи. Я просто заслушался их умных разговоров о миссионерстве в Китае и распространении христианства среди степных иноверцев. В шесть часов утра я отправился на колокольню. Хотя начиналась заря, но небо было ещё темно и кое-где изредка блистали звёзды. Становилось всё светлее и светлее, и наконец выплыло солнце. Волга трепетала мелкими серебристыми блёстками волн, которые в одном месте, при впадении реки Которосли, были светло-малинового цвета. Над рекою вились чайки, на стоявших на якоре и медленно покачивавшихся судах рабочие копошились, умывались, молились… Залитый весь солнцем город также стал просыпаться. Я долго любовался этой чудной картиной.

Утром поехали дальше. Был сильный ветер, Волга бушевала, и паром не действовал. Однако по просьбе владыки двадцать четыре человека рабочих взялись за канат. На средине Волги волны перебрасывали воду через весь паром. Владыка молчал и, только когда приехали, сказал: «Слава Богу, Бог перенёс». Покатили затем в карете по костромской дороге. Грузная карета в восемь лошадей едва двигалась по грязи. Некоторые мосты были ненадёжны, и приходилось объезжать, делая крюк вёрст по пяти. Было уже темно, когда наконец показалась Кострома и мы въехали в ворота Ипатьевского монастыря. Для владыки была приготовлена баня, но он сейчас же пошёл служить всенощную, а баней воспользовались я с Вуколом. Мы же по обыкновению съели и приготовленный для него ужин.

Утром явился полицеймейстер с извинением, что не встретил вчера владыку, объяснив, что он ездил его встречать по другой дороге. В девять часов утра переехали реку Кострому на лодке и направились прямо в собор, который был переполнен народом. Впереди стояли губернатор Войцех, в военном мундире, адъютант, полицеймейстер, вице-губернатор Брянчанинов, председатель казённой палаты Голоушев и многие другие. Слышался громкий шёпот и замечания. Многие высказывали своё первое впечатление о владыке.

— Всё манеры Филарета, но только одни манеры, а выражения в лице никакого нет.

— Одно смирение и больше ничего. Знаем его мы весь род. Ни одного умного.

— Лицо, однако, у него замечательное, как бы дышит святостью.

— Брат тоже у него смирный, а какой из него толк. Я его знаю. Учился вместе с ним…

Такие замечания слышались с разных сторон. Вышел владыка и сказал слово на ту тему, что благодать Господня будет только тогда, когда будет полное согласие и единение между пастырем и пасомыми. По возвращении в монастырь в покоях владыки застали много разного народа. На другой день, 10 октября, я пошёл осматривать монастырь, который основан предком Годунова, татарским князем Четом в 1334 году. В церкви св. Михаила на правом клиросе стоит старый резной кипарисовый трон, на котором венчался на московское царство Михаил Фёдорович.

В ризнице было много редких книг. Отец ризничий показывал мне лицевую живописную Псалтирь, рукописное старинное Евангелие, ризы, вышитые жемчугом руками Ксении Годуновой^[53], митры и прочее. В ризнице, кладовых и даже в подвалах под колокольней валялись в беспорядке по полу много раскольничьих книг и икон без риз, отобранных у купца-раскольника Пупырина и других. Мне было грустно смотреть на эти иконы, перед которыми прежде так много возносилось Творцу горячих молитв. Эти книги и иконы консисторские чиновники вместе с монахами постепенно по секрету продают раскольникам, выручая большие деньги.

Осматривал келью, где имел пребывание Михаил Фёдорович со своей матерью. Из кельи выход на крыльцо с каменными ступенями, на которых стоят старые пищали, некогда отражавшие врагов. Покои Михаила Фёдоровича состоят из продолговатой передней и двух маленьких комнат. Стены увешаны портретами, картинами и гравюрами. Мебель была времён Екатерины и поставлена была туда во время путешествия^[54] Императрицы по Волге.

Когда всё начальствующие и другие лица перебывали у владыки, в монастыре настала скука и тишина. Слоняясь без дела, я выходил на террасу, садился на скамейку и курил. Слышался шелест могучих вековых кедров, шумела река Кострома, издали доносился рокот Волги. Кругом тишина. Скучно. Я пошел к преосвященному и попросил отпустить меня, так как я желал побывать ещё у отца. Владыка на прощанье мне сказал, что в том случае, если меня освободит барыня, он будет рад всегда иметь меня при себе. Дав мне двадцать пять рублей, Псалтирь и разные книги, он благословил меня образом. Прощаясь дружески с Вуколом, я пожелал ему успеха в сборе денег.

— Слава Богу, я собрал уже здесь за эти дни сотни три, — ответил он весело.

На почтовой станции я нашёл попутчика, офицера кинешемского гарнизона, с которым и поехал. Офицер, как сел, так сейчас же и уснул. Я же раздумывал о своей поездке и о своей судьбе. Дорога была ужасная. Это была не грязь, а просто река грязи. Невольно мне пришли на память стихи Вяземского:

В Кинешме офицер предложил переночевать у него на квартире, но я отказался и остановился в гостинице. Там я прочитал наконец «Московские ведомости», газету, которую давно не видел. На Дунае начались сражения, турки бесчеловечно режут наших пленных, а Англия и Франция шлют свой флот в Чёрное море^[56]. Из Кинешмы нанял мужика и отправился в родную деревню. Добрался только в два часа ночи. Все уже спали.

Я постучал в окно и услышал взволнованный голос отца: «Это ты, батюшки, Федя». — «Я, я». Не могу до сих пор забыть этой радостной встречи. Объятия, поцелуи. Скоро вся изба наполнилась соседями.

Начиная со следующего дня, меня наперерыв каждый звал к себе в гости: и бурмистр, и староста, и крестьяне. Ведь я был не кто-нибудь, я был тот, который сопровождал по губернии преосвященного по рекомендации своей помещицы. Следовательно, был на хорошем счету у неё. На другой день служил панихиду на могиле моей бедной матушки. Брат Савелий был женат. Он обвенчался тайком с молодой здоровой бабой, бежавшей от родителей. Брат Иван хотел жениться на девице лет тридцати, но та не давала своего согласия. Поэтому он обратился ко мне за помощью. Хотя я, читая «Современник» и другие журналы, был других воззрений и находил, что нельзя силою выдавать замуж, но захотел помочь брату и сказал о желании брата бурмистру и старосте. Те сказали, что свадьбу устроят. 28 октября съездил к невесте брата, и свадьба была решена. Причту было дано четыре рубля, две бутылки водки и одна бутылка наливки. Невесту привезли силой и, несмотря на её слёзы, обвенчали. Грустная была свадьба, несмотря на пьянство и стрельбу…

Приходил священник с дьяконом расспрашивать о преосвященном. Удивлялись его строгой жизни, воздержанности — и сами напились. Однако пора было ехать в Москву. Бурмистр дал десять рублей на дорогу, и 30 октября я распрощался с родными и уехал. Через Шую дотащился до г. Владимира. Там остановился и сейчас же пошёл в театр.

Играли пьесу «Съехались, перепутались и разъехались» и «Артисты между собой». Ложи были пусты, в креслах народу было много, и раёк был полон. Хотя играли хорошо, но театр был маленький, в райке были все пьяны, и мне казалось, что я был не в театре, а балагане. 6 ноября приехал в Москву. Прежде чем идти домой, отправился в трактир и вызвал туда кучера Авдея. Узнал, что барыня в Петербурге.

9

война с турками / отправление сына барыни на войну и возвращение его раненым / жестокое обращение некоторых помещиков с людьми / смерть императора Николая I / падение колокола / Закревский и Колесов / вести из Севастополя / театр

С возвращением барыни из Петербурга жизнь наша пошла обычным путём до 27 января 1854 года, когда мы провожали выступающий в Одессу Владимирский полк, в котором служил сын барыни, Александр Петрович. Последний ещё не поправился от горячки и лежал в постели больной.

К нам приехали полковник Ковалёв и много офицеров. Прощались и пили шампанское. Часов в одиннадцать утра мимо крыльца прошёл весь полк и все уехали.

19 февраля выздоровевший Александр Петрович выехал догонять полк; я поехал его провожать.

Через Тулу мы приехали в Орёл 21 февраля, и в этот же день вступил туда и полк. Александр Петрович пошёл с полком дальше, на войну, а я отправился назад в Москву.

В июне ездили с барыней в Троицкую лавру. Были в гостях у инспектора Вифанской семинарии Нафанаила^[57] и пили чай около пруда, на котором катались в лодке семинаристы и пели «Вниз по матушке по Волге».

В июле ездили с барыней в родную деревню Крапивново. Брат Иван был скучен. У него все шли нелады с женой. Возвращались через Кострому и заезжали в гости к владыке. По дороге к Москве перегоняли всё время двигавшиеся к югу войска. В Москве только и говорили о войне. В октябре получилось официальное подтверждение слухов о сражении 8 сентября на Альме^[58]. Четверть Владимирского полка уничтожена. Александр Петрович, Зейдлер и полковник Ковалёв ранены.

Барыня ходит грустная. 25 декабря, в семь часов утра, приехал раненый Александр Петрович. Барыня, истерически рыдая, бросилась к нему и долго держала его в своих объятиях. Сейчас же приехали знакомые: Крюковы, Мерлины, Сабуровы и Борисовы. Все интересовались послушать рассказ живого свидетеля сражения, Александр Петрович говорил, что много пало наших напрасно, вследствие необдуманности начальства. Александр Петрович на Альме был впереди с застрельщиками. Не успел он подойти к валу, как его ранили в голову и он скатился вниз.

Лечил его хирург Иван Матвеевич Соколов. О войне все в один голос твердят, что начата она необдуманно.

Теперь работы у меня было очень много. Пришлось ухаживать за раненым Александром Петровичем и заведовать хозяйственною частью, которая вся перешла ко мне, и вести всю переписку. Даже отчёт в дворянскую опеку пришлось составлять мне.

Приезжал брат Савелий. Он привозил людей юрьевецкого помещика Михаила Матвеевича Поливанова^[59], который должен был переменить дворню. Поливанов принудил переночевать у себя жену своего камердинера. Желая отомстить барину, муж, зная привычку барина отдыхать после обеда, поставил горшок с порохом под его кровать и перед концом обеда зажёг свечу и вставил её в порох. Уходя из спальни, он прихлопнул дверь. От сотрясения свеча упала, порох воспламенился и произошёл страшный взрыв. Вышибло окна и проломило потолок и часть крыши. Из людей пострадал один только сам камердинер. Его отбросило к стене, и он найден был лежащим на полу без чувств. Следствия и суда не было, так как Поливанов этого не хотел, а камердинер был сдан в солдаты.

Много говорили тоже о случае с генералом фон Менгденом^[60]. Он любил очень сечь людей. Поэтому каждый день искал случая, чтобы придраться к кому-нибудь, разумеется, находил предлог и порол. Наконец все люди его остервенились. В один день, когда он пришёл в конюшню смотреть, как будут сечь повара, человек двенадцать дворовых набросились на него, связали и стали сечь. Он стал умолять освободить его от наказания. Его отпустили, когда он дал слово, а затем и подписку, что с этого дня он никого наказывать не будет. Об этом случае он никому не говорил и больше уже людей не сёк.

19 февраля в «Полицейских ведомостях» был напечатан бюллетень о болезни Императора. Было напечатано, что он во время смотра простудился и заболел гриппом. 20 февраля 1855 года в Москве стали говорить, что Император скончался 18 числа.

В два часа дня раздался печальный звон колоколов и все церкви стали наполняться народом слушать панихиду по скончавшемся Императоре. Все были унылы и молчаливы. Я ходил в Рождественскую церковь. Во время чтенияманифеста все плакали. Затем начался обряд присяги.

Было слышно, что каждый присягал искренно, от всего сердца, выражая полную преданность и готовность положить жизнь за царя и отечество. Все искренно молились и возносили желание к Богу о благополучном царствовании вступившего на престол Императора.

Во время обеда приехал Митусов и сообщил, что при начале благовеста упал большой колокол с колокольни Ивана Великого, продавил три пола и убил несколько человек^[61]. Стали ходить слухи, что этот случай не к добру. Другие же говорили, что это знамение того, что случится что-то необыкновенно важное. Ждут окончания войны.

23 февраля умерла Авдотья Назаровна Глушкова. Когда я пришёл к ней на квартиру 25 числа, она ещё не лежала на столе. В квартире был полный беспорядок, и вся дворня была пьяна. После её смерти нашли денег только четыре рубля бумажками и три медью.

В городе говорили, что Государь, вступая на престол, заявил, что он будет заботиться об улучшении быта крестьян^[62].

В июле месяце через Москву идут все ратники, дружина за дружиной с барабанным боем и музыкой. Дворяне вооружают на свой счёт целые дружины, купцы жертвуют деньги на пушки. Граф Закревский предложил городскому голове Колесову собрать с московских купцов на вооружение армии триста тысяч. Подписка замедлилась. Граф потребовал Колесова^[63] и спросил о причине замедления. Тот замялся и не знал, что ответить. Граф потребовал показать ему подписную книгу и, увидев, что Колесов подписал только тысячу рублей, прибавил к цифре два нуля и велел доставить все сто тысяч через три дня. Деньги полностью были доставлены.

Александр Петрович получил орден св. Анны и темляк на шпагу. Его встретил великий князь Николай Николаевич и долго расспрашивал о сражении, в котором он был ранен. Теперь он зачислился в запас армии.

О войне только и говорят, но вести все неутешительные. 26 августа была такая телеграмма: «С каждым днём неприятельская армия усиливается прибывающими свежими войсками, нападения их становятся всё сильнее и сильнее, и потери наши доходят до огромного размера. Нынешний урон людей с нашей стороны доходит до тысячи человек. Если придётся оставить северную часть города в руках неприятеля, то он найдёт в ней одни окровавленные камни и развалины». Все предполагали, что Севастополь уже в руках неприятеля и что телеграмма эта подготовительная^[64]. Вообще уныние и недовольство. Ругали французов и англичан за то, что приняли сторону нехристей-турок. Возвратившиеся с войны раненые рассказывали, что неприятель провёл железную дорогу и пушки подвозили с моря прямо к крепости. Солдат они хорошо кормят и поят ромом. Нашим же трудно приходится, потому что около Крыма болота и трудно добраться до Севастополя и доставить провизию. Той же, которая наконец доставляется, солдаты не радуются — гнилая. В газетах описываются геройства Щёголева^[65], черноморских моряков и солдат. Сердце радуется, но предчувствует недоброе.

Вечером пошёл в театр. Шла нарочно написанная на тему текущих событий пьеса^[66]. Семьи провожают идущих на войну рекрут и плачут, а помещик (Самарин) воодушевляет их и обещает разные льготы. Все кричат, что готовы умереть за Царя и Отечество. Многие из зрителей плакали. Ходят все невеселы — у кого сын убит, у кого — брат. Молодёжь рвётся всё-таки на войну. Даже бывший семинарист Смирнов, который летом занимался по русскому языку с кадетами, и тот говорит: «Духовных людей ныне тоже призывают на войну. Пошёл бы я, да кончил дело, вышел из семинарии. Хочу в дьячки. А что, кстати, Федя, не слышно ли от меня запаха водки». Он любил выпивать.

Александр Петрович зимою стал часто ездить в клуб. Он там играет в карты и проигрывает. Барыня не знает и очень тревожится, недоумевая, куда тратит он деньги, которые постоянно у неё просит.

Я же продолжаю ходить в театр. 28 ноября, в бенефис Шуйского, шла в первый раз пьеса Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского». Играли: Муратова — М. С. Щепкин, Кречинского — С. В. Шумский, Расплюева — Садовский. Театр был полон. Хлопали, топали, кричали. Садовский был так смешон, что публика хохотала до слёз. Публика много раз вызывала автора, но он не показывался, хотя и говорили, что он в театре. Передавали, что ему запрещено жить в столице. Когда я возвращался домой и шёл по Сенной площади, дом Сухово-Кобылина был весь освещён. Во дворе стояло много карет. Артисты и знакомые у него ужинали.

10

сватовство и свадьба Марии Петровны / Танеев встречи севастопольских героев / рязанские помещики / приезд государя слухи о воле / Самарин и Дружинин / бал у французского посла / фейерверк у лефортовского дворца / увеличение оброка

У Марии Петровны два жениха сразу. Молодой человек Иван Яковлевич Оболенский и полковник лейб-гренадерского полка Алексеев. 5 января объявлен был женихом Оболенский, а 13 января я отнёс ему письмо с отказом. Нашли, что он слаб здоровьем. Полковник Алексеев торжествует.

Вечером 19 января был у нас в гостях С. Н. Танеев, сумасшедший. Ему лет пятьдесят. Он румянится, и на лбу большой кок. Всегда во фраке, который лоснится, и в цилиндре, который для блеска смазан маслом. Желая посмеяться, ему представили Марью Петровну под именем княжны Бобринской. Он величественно поклонился ей и спросил, любит ли она музыку. Она ответила, что очень любит, и сейчас же заиграла песню «Ты коса ль моя». Танеев, закатывая глаза, стал петь. Потом ему предложили жениться на ней. Он спросил: «А в какой мере её владения?» — «Тридцать тысяч душ». — «Это прекрасно, но род Бобринских, кажется, из новых, так сказать, только из дворянских». — «Дед её завоевал татар под Казанью». — «Так-то так, но я не могу смешивать кровь князей Владимирских с другими родами. Тем более, что я в скором времени буду княжить во Владимирском княжестве…»

Танеев живёт один в мезонине с двумя крепостными лакеями и кухаркой на пятьдесят рублей в месяц, которые высылает ему брат. Лакеям он назначил дежурство, но дежурил всегда один Алексей, который занимался шитьём башмаков, другой же, Аполлон, торговал книгами от книжного магазина Миллера на вокзале. Каждый день барин спрашивал, почему нет следующего дежурного, и ему выдумывали какую-нибудь причину: то пошёл на пожар, то медведя смотреть и т. п. Барин успокаивался. Это продолжалось ежедневно в течение лет шести. В день получения денег от брата Танеев шёл обязательно в баню. Деньги клал на голову под шляпу. Раздевшись, он с шляпой на голове входил в баню и требовал надушить комнаты. Брызгали духами и пар поддавали мятной водой. Он снимал шляпу и приказывал взять денег, сколько следует. Брали у него и на пиво, и на водку, и поэтому баня ему всегда стоила не менее десяти рублей.

25 января была помолвка Марьи Петровны с полковником Алексеевым, а 12 февраля была свадьба, на которой был губернатор Синельников и много военных и штатских генералов. Была военная музыка, было много шампанского и великолепный ужин. Кондитер взял по три рубля с персоны.

24 февраля, на Масленой неделе, в субботу, Москва встречала севастопольских героев-моряков. В. А. Кокорев подносил хлеб-соль. Он стал на колени, сделал земной поклон и потом стал говорить о храбрости моряков и геройской защите Севастополя. Для солдат было дано угощение, офицеров же чествовали сначала завтраком в Эрмитаже, потом обедом в дворянском собрании. У графа Закревского для них был бал. После этого был дневной спектакль, после которого на тридцати тройках моряки поехали в Стрельну, где их угощал обедом Кокорев.

В публике идут споры о войне. Одни говорят, что нас победили, Севастополь взяли и флот потопили, а другие, что мы сами корабли потопили и что с нами ничего не могли сделать. 20 марта в газетах помещена телеграмма о подписании мирного трактата в Париже^[67]. Все радуются и ждут подробностей.

Ходил в баню и там от дворецкого гг. Ивинских наслышался много рассказов о рязанских помещиках. Говорил, что помещик Еропкин, кроме оброка с крестьян, брал столько, сколько хотел. Как только узнавал, что у кого-нибудь заводились деньги, сейчас же придирался к какому-нибудь случаю и брал выкуп, то за освобождение от обучения башмачному мастерству, то за освобождение от житья при дворе. Один из его крестьян занимался извозом и имел до тридцати лошадей. Он постоянно был в отлучке и редко приезжал домой к братьям, которые тоже были хорошие, исправные мужики. Приехал он как-то домой во время поста и узнал от старосты, что барин не только не даст ему больше паспорта, но даже хочет отобрать лошадей. Задумался мужик, посоветовался с братьями и решил уехать немедленно без паспорта. Братья поехали его провожать. Не успели они целым обозом отъехать вёрст пять, как их догнал барин с дворовыми. Барин начал было бить хлыстом мужика, а тот хватил его дубиною так, что тот упал без чувств. Начался было суд, который, однако, приостановлен по желанию предводителя дворянства. Помещик же Волховской очень любил девушек и не пропускал ни одной. У него было правило, что выходившая замуж девица в первую ночь должна была идти на поклон к барину. Случилось, что вышла одна замуж за смелого парня, и он её после венца не пустил к барину, несмотря на присылку за нею сначала старосты, а потом лакея. Барин, рассерженный неповиновением, сам прибежал за бабой. Муж отдул барина плетью и на другой же день был отправлен в город и сдан в солдаты. Слушая рассказы эти, я вспомнил красивую Настю, которую сослал в Сибирь её барин Дурнов за то, что она отказала ему в его требованиях и сошлась с дворовым Фомой, от которого забеременела. Я проведывал её в пересыльной тюрьме. В сером зипуне она конфузилась и краснела, а у меня от жалости стояли слёзы на глазах.

27 марта прибыл в Москву Государь Император. 29 марта был в манеже парад лейб-гренадерского полка и освящение нового знамени. 31 марта был парад на Театральной площади. Я ходил за провизиею, остановился и вместе с другими стал ждать проезда Государя. Вот раздалось громкое «ура», и приехал Государь. Он сел на коня, и войска стали проходить мимо него. Я был так воодушевлён, что мне опять захотелось быть солдатом и я готов был тотчас же идти сражаться.

Долго меня волновали разные думы о воле. Господа между собою тихо и осторожно, чтобы прислуга не слышала, говорят по этому поводу. Государь щедрою рукою сеет добро и милости…

Заключил мир, хотя мы могли бы ещё долго бороться с неприятелем. Освободил много заключённых и возвратил многих из ссылки^[68]. Поэтому, может быть, освободит и нас. Тогда царствование его будет славное во веки веков…

В мае ходил к нашим кадетам в кадетский корпус. Проходя через сад, я остановился у беседки, на которой прочёл надпись: «Сей памятник на месте отдохновения Петра I, сооружённый по повелению Александра I». Я долго стоял и смотрел на то место, на которое ступала нога Петра Великого, историю которого я прочитал недавно. Моё воображение унесло меня в давно прошедшее время, и мимо меня прошли Меншиков, Лефорт, Шереметев и другие.

5 июля, по случаю именин Сергея, мы, дворовые, сидели во дворе и пили чай и пиво. Мимо нас прошёл Иван Васильевич Самарин, поклонился, крикнул: «Пируете!» — и дал Сергею тридцать копеек. Хотя он и бывший дворовый, но какой он умный и знающий. Недавно меня посылал к нему П. А. Дружинин передать ему тетрадь для просмотра его комедии. На другой день Самарин возвратил тетрадь и прислал Дружинину записку следующего содержания: «С удовольствием прочитал и нашёл много интересного, много мыслей, но жаль, что в сценическом отношении неудовлетворительна и требует много переделок».

17 августа 1856 года был торжественный въезд Императора в Москву, 23-го герольды объявили о дне коронования, и 27-го совершилась коронация. 4 сентября был обед от купечества в манеже, и 8 сентября был обед для народа на Ходынке. Приготовлены были целые бараны жареные, гуси и проч. и много водки. Так как был сильный дождь, я не пошел. От ходивших слышал, что давка и свалка была невообразимая, ещё до приезда Государя все растащили. Кому достались куски, рассказывали, что всё было тухлое. Сейчас же пошли толки, что граф Закревский потому и допустил моментально всё расхватать, что узнал о недоброкачественности угощения.

18 сентября Государь был на балу у французского посла, графа Морни. Так как в квартире его, в доме Римского-Корсакова, у Страстного монастыря, зал был не особенно велик, он был увеличен временной пристройкой во дворе. Стены были обтянуты шёлковой материей и убраны цветами. Внутри было множество тропических растений. Снаружи весь дом был роскошно иллюминирован. Как я был доволен, что мне удалось попасть на иллюминацию и фейерверк у Лефортовского дворца. Со стороны поля был приготовлен фейерверк в виде Триумфальных ворот, Нарвских ворот, памятника Сусанина и прочее. Тут же стояли мельницы, деревня и разные фигуры. Вечером, когда уже было темно, издалека послышалось громкое «ура» и заблистали бенгальские огни, сопровождавшие Государя. С крыши дворца из слухового окна полились на площадь лучи электрического солнца. Говорили, что артиллерийский генерал сжигал алмаз, стоящий десять тысяч рублей. Вся площадь огласилась потрясающим «ура», и заиграла музыка.

Государь с государынею вышли на балкон. Государыня сама поднесла огонь к проволоке, по ней полетела птичка к кусту, который весь вспыхнул. От куста по фосфорным ниткам побежал огонь в разные стороны, и в пять минут вся огромная площадь была иллюминована великолепно. Музыка была необыкновенная. Играли тысяча музыкантов и пели тысяча певчих. От капельмейстера шли проводы к пушкам и колоколам, и время от времени палили пушки и звонили колокола. В это время стали разрываться с треском над головами ракеты и бураки и один за другим сгорать разные ворота, памятники и фигуры. Земля дрожала. Слышались крики и истерические взвизгивания барынь. Многие из них падали в обморок. Впечатление было громадное, но пришлось простоять четыре часа и потом идти пешком семь вёрст, и потому устал неимоверно…

Наступил октябрь, и барыня увеличила оброк. Велела написать в варнавинское имение о присылке трёх пудов мёду и ста пар рябчиков и в юрьевецкое о присылке трёхсот аршин холста и белых грибов и малины сушёной — пуд. Хочет также барыня продать дом, за который назначила цену двенадцать тысяч рублей. Приходил комиссионер, поговорил о продаже дома и стащил из буфета серебряные ложки.

Наступает конец года. Мне приходит на мысль, что, пока я любовался и восхищался парадами и иллюминациями, люди сумели нажить деньги. Знакомый официант, который на своём веку не прочёл ни одной книги, покупал во время коронации от придворных лакеев вино и перепродавал их по двойным ценам. Торговец Кочетков поставил ко двору матрацы и нажил сорок тысяч. Припомнился мне и санкт-петербургский портной Кочетов, который после смерти Императора Николая I скупил все траурные материи и нажил большие деньги. Я же сижу без денег.

Барыня ходит расстроенная. Она не желает, чтобы Александр Петрович женился на бедной девушке Русановой, и не дала согласия на этот брак.

11

продажа дома / рассуждение о воле / смерть Демидова и раздел наследства / поездка в Зарайск / разговоры по поводу слухов об освобождении крестьян / стихи / рассуждение о дворовых людях / по поводу смерти Грановского / смерть художника Иванова ложный Извольский / обед литераторов

Продали дом Кочеткову за дешёвую цену, всего за десять тысяч. Квартиру наняли у Локошникова, на Тверской улице, за пятьсот семьдесят рублей в год. Не успели переехать на новую квартиру, как стало бывать много гостей. Все постоянно твердят, что крестьян отпустят на волю.

Преосвященный Филофей переводится из Костромы в Тверь. Приезжал в Москву и был в гостях у барыни. Провожал его на вокзал. Возвращаясь домой, проходил мимо продавцов верб и птиц, купил жаворонка и выпустил на волю. Он взвился, закружился и запел. Может быть, и нас царь освободит и мы свободно взовьёмся и полетим. Куда? Куда, например, я полечу? Родные все умерли. Остался лишь брат-пьяница да старая изба с пустым двором. Следовательно, всё равно придётся оставаться жить у господ. Разве преосвященный возьмёт меня…

Барыня по-прежнему ездит часто по монастырям, а я всё хожу в театр.

10 июля 1857 года были похороны дяди Марьи Александровны, Лавра Львовича Демидова^[69]. В то время, когда он брился, он упал со стула и умер. После него осталось большое состояние, тысяч в двести, большой дом и целые табуны лошадей. Он очень любил лошадей и верховую езду. Обыкновенно по Москве он ездил верхом. За ним всегда шёл конюх, который не должен был отставать, хотя бы барин ехал рысью. Если барин, оглянувшись, замечал, что конюх отстал, он наказывался розгами. Доехав до Кузнецкого моста, барин слезал с лошади, входил в какой-нибудь магазин, торговался и, ничего не купив, возвращался домой.

Из Нижегородской губернии приехал родной брат барыни Александр Васильевич Демидов. За обедом он рассказывал о своём покойном отце, умершем на девятом десятке. Он вёл очень воздержанную и аккуратную жизнь, но был очень строг. Людей он наказывал постоянно. Любил он, например, телячью почку. Когда лакей обносил блюдо, один из гостей взял эту почку себе. На другой же день лакей был сдан в солдаты.

4 сентября хоронили архимандрита, ректора Вифанской семинарии.

О нём рассказывали, что он приучил мышей подбегать к столу во время его обеда. Он обыкновенно бросал им кусок сыра, который они тут же и съедали. Однажды приехавшая к нему барыня, увидев мышей, страшно перепугалась, бросила чашку с чаем на пол и сама вскочила на диван.

В конце сентября происходил раздел имущества между наследниками Демидова. Пётр Львович отказался от причитающейся ему части наследства в пользу остальных сонаследников. В это время Аграфена Александровна не дала его управляющему сена для лошадей и в седле, которое выбрал себе Пётр Львович, заменила серебряные стремена простыми. Когда Пётр Львович узнал об этом, он рассердился и потребовал свою часть, равняющуюся тридцати тысячам рублей. Все заахали и накинулись на Аграфену Александровну; но было уже поздно. Пётр Львович взял деньги и всё распределил между дворнею покойного.

В октябре месяце ездил в зарайское имение И. С. Дурново к Аграфене Александровне с письмом по делу о разделе между нею и М. П. Алексеевой наследственного имения Авд. А. Демидовой.

Когда я приехал в город Подольск, все жители были на улице. Ждали проезда великого князя Михаила Николаевича^[70]. Скоро пролетел фельдъегерь, а затем приехал и великий князь. Он вылез из коляски, подошёл к стоявшим в строю артиллеристам, поздоровался с ними, поговорил с офицерами и сейчас же уехал.

Проехав через утопающий в грязи Зарайск, добрался наконец до Истоминки. Пока Аграфена Александровна рассматривала бумаги, я сидел в девичьей. Аграфена Александровна объявила, что она обдумает и подпишет бумаги на следующий день, и оставила ночевать.

В девичьей сидели экономки и две девушки, Аксюша и Катя. Там же лежал журнал «Русский вестник», который читала Катя. Я стал просматривать журнал, а потом читать вслух повесть и читал до двух часов ночи. Кате восемнадцатый год, и она очень красива. Скоро её будут звать Екатериной Яковлевной, так как она замечена сыном Аграфены Александровны, молодым гвардейским офицером, и её пошлют к нему в Петербург.

Возвратившись в Москву, прочитал стихотворения Кольцова и сам стал писать стихи. Теперь пишу стихи под заглавием: «Приезд мой в Москву».

В декабре (1857 г.) прислуживал на вечере у Н. А. Усова. Было много гостей, и очень много разговаривали по поводу дворянских губернских комитетов, занимающихся рассмотрением вопроса об устройстве крестьян^[71].

В трактире у Триумфальных ворот собравшиеся дворовые разных господ читали напечатанное в газетах предложение нижегородскому дворянству заняться рассмотрением вопроса об устройстве быта крестьян. По этому поводу много разговаривали.

— Это доказательство, что будет скоро воля, — сказал один.

— Ну, этого нельзя сказать. Пока идут одни только рассуждения, — ответил другой.

— Какие рассуждения, — вмешался ивинский повар. — Воля непременно будет, потому что и француз при заключении мира советовал это сделать. А то, говорит, будете вы хуже турок.

— А что это значит, что помещикам будет предоставлена полицейская власть? — спросил кто-то. — Ведь полиция и теперь есть и порет розгами отлично.

— А ты подержи лучше язык за зубами, — посоветовал кондитер.

— Говорят, что воля объявлена будет по всей России в три дня, будут разъезжать герольды и читать манифест. Говорят, что всё уже готово и помещики знают, только молчат.

— Говорят, что кроме воли дворовым дадут землю и каждому по сто рублей, — заметил повар. — Я земли не возьму, спрошу чистые деньги. Я первым делом куплю штоф водки, подойду к кабинету барина и при нём выпью стаканчик за здоровье Государя Императора. Барину же пожелаю всего хорошего.

— Как освободят, сам присмиреешь.

Такие шли разговоры.

Однажды, когда у барыни были гости, она позвала меня и велела подать для прочтения мои стихи: «Как я приехал в Москву».

Илья Васильевич Селиванов^[72] прочитал их, назвал меня поэтом и подарил мне своё сочинение «Провинциальные воспоминания».

Барыне нравились мои стихи, так как в них я восхищался её красотою. 31 декабря я, как и в предыдущие дни, летал в облаках.

Встречая новый год, меня призвали и велели прочитать сочинённые мною стихи:

и т. д.

Господа, слушая меня, хвалили и дали выпить бокал шампанского. Я был бесконечно счастлив и перестал думать о воле. Благодаря тому, что барыня разрешает мне часто отлучаться, я взялся устроить свадебный ужин у священника, выдававшего дочь замуж. За ужин на шестьдесят человек взял сто шесть рублей и выручил двадцать рублей.

По случаю Масленицы обедали у барыни гости, и разговор шёл о крестьянах. Барыня доказывала, что рабство установлено Богом. Рабство заведено искони, и о нём упоминается и в Библии, и в Евангелии. Признаться по душе, мне лично хорошо живётся. Поэтому будь что будет. Видел сон, что какой-то голос говорил: «Капитолий младший родился в податном состоянии и впоследствии сделался известным, важным лицом и сочинителем». Существовал ли когда-нибудь Капитолий, не знаю.

Служил панихиду по умершем Сергее, камердинере. Несмотря на то что ему было тридцать лет, ему не было другого имени, как Серёжка. Кто заслужит другое имя, на того все дворовые злятся.

В «Отечественных записках» прочитал статью гр. Толстого^[73]. Он пишет: «Лакейство и все дворовые начали огрызаться. Это уже становится невыносимым. Хотя бы поскорее освободили нас от этих тунеядцев». Меня эта статья очень оскорбила, и я хотел было написать ответ. У меня роились мысли и возникали вопросы. Кто же другой, как не сами помещики, создали этот класс людей и приучили их к тунеядству. Кто заставлял их дармоедничать, ничего не делать и спать в широких передних господских хором. Разве кто-либо из дворовых мог жить так, как хотел. Живут так, как велят. Отрывают внезапно от земли и делают дворовым, обучая столярному, башмачному или музыкальному искусству, не спрашивая, чему он желает обучаться. Из повара делают кучера, из лакея — писаря или пастуха. Каждый, не любя свои занятия, жил изо дня в день, не заботясь о будущем. Да и думать о будущем нельзя, потому что во всякую минуту можно попасть в солдаты или быть сосланным в Сибирь. Таких господ, как моя барыня, мало. Меня чуть ли не каждый день и в театр отпускают и позволяют зарабатывать копейку службою в двух домах. Статьи всё-таки не написал, несвоевременно.

Однако теперь каждое повышение тона барыни и её сына меня вгоняет в краску. Мне думается, что и на меня смотрят как на тунеядца и на дармоеда.

В «Русской беседе» читал статью Григорьева о Грановском^[74]. Григорьев освещал характер и деятельность только что покинувшего мир человека мрачным факелом. Он бесцеремонно объясняет и причину своего на него неудовольствия. Грановский, уезжая за границу, не исполнил какого-то данного ему обещания. Порицая поведение Грановского, Григорьев указывает на его праздную жизнь и в Москве, и за границей и на страшную его леность. «Учился он, говорит, не по-нашему, а урывками, без системы и умеет лишь щеголять пышными фразами». Я удивился такой бесцеремонной статье.

Поверял вотчинные бумаги. В юрьевецкой вотчине земли 1648 десятин, т. е. шесть десятин на душу. Все господа проверяют землю для соображения. Получен оброк из варнавинской вотчины — 1286 рублей и юрьевецкой — 1273 рубля. Барыня довольна. Приезжал бурмистр и говорил, что собираются сведения о количестве крестьянских угодий и оброка. По-видимому, надо ожидать освобождения крестьян.

Читал сочинения Ломоносова и его биографию. Вот это был человек с великим умом и твёрдой волей. Одолел все препятствия и вышел в люди. Для отмеченного Богом нет преград, нет крепостного права. Он свободен.

На душе нехорошо. Чувствую, что я дерзко ответил барыне. Она сделала замечание за недосмотр, за то, что собаке не дали приготовленных костей, и добавила, что если бы это случилось при её покойном отце, то меня выпороли бы. Я ответил: «На вашем месте я не позволил бы себе относить такие воспоминания к отцу». Барыня сказала только, что я стал забываться…

На днях читал физику Щеглова. Ум человеческий всему вывел законы. Эта наука отрезвила меня от поэзии и объяснила мне много непонятного.

В «Эрмитаже» показывали Юлию Пастрану, женщину-урода с бородой^[75]. Ездят смотреть её множество господ. Выманивают лишние деньги.

Кончина художника Иванова меня огорчила. Я недавно смотрел его картину «Явление Христа народу». Казалось мне, что я вижу живых людей. Имя его будет незабвенно многие века.

Пишу все стихи и даже говорю рифмами. Заходил к А. М. Смирнову показать мои стихи. Он прочитал и сказал: «Одни рифмы, брат. Много грусти и мало мысли и чувства…»

С Китаем заключили договор о границах, и к нам перешла целая область. По-моему, нет в этом большого выигрыша. Новый край надо заселить, укрепить и защищать. Следовательно, надо много расходов и затрат. Другие же государства будут завидовать и точить зубы.

Появившаяся в августе 1858 года комета всё увеличивается^[76]. Хвост длинный, большой. Народ говорит, что либо к войне, либо к повальным болезням.

Я очень смущён. Увидев, как я горячо благодарю Сущеву, барыня заметила, что доброта своих господ не ценится и что у чужих господ готов ноги лизать. Мне обидно, потому что барыню люблю и ценю.

Встретился с земляком. Он говорил, что мужички боятся, что они, получив освобождение, останутся без земли. Боятся, что господа не отдадут той земли, которая куплена на их деньги, что на имя господ.

Читал сочинения Жуковского. Сколько кротости душевной, светлого ума и любви.

Как-то днём раздался неожиданно сильный звонок в передней. Выбегаю и встречаю какого-то развязного молодого человека. «Мария Александровна у себя?» — спрашивает. «Дома», — отвечаю. «Ну и слава Богу. Доложите, что по нужному делу чиновник гражданской палаты Извольский». Я доложил барыне. Она сказала, что никакого Извольского не знает, но велела пустить. Не успел он войти в комнату, как бросился перед барыней на колени и стал говорить, что он отставной чиновник, обременённый семейством, наслышан о её доброте и прочее. Барыня дала ему десять рублей. Не успел он уйти, как приехал П. И. Крюков и рассказал, что этот господин под разными именами уже у многих господ выманил деньги. Вот так пройдоха.

28 декабря (1858 г.) был в клубе обед литераторов, на котором были Катков^[77], Погодин^[78], Кокорев и другие — всего человек сто. Открыто говорили в защиту освобождения крестьян, говорили, что комиссии работают, а дворяне тормозят дело. Кокорев говорил речь, которую сочинил М. П. Погодин и за которую, рассказывают, он заплатил десять тысяч. Всё, что говорилось в клубе, стало известным и обсуждалось в дворянском клубе. Воейков сердился и говорил, что собирались рассуждать о чужих делах голоштанников, которых надо разогнать метлой поганой.

12

взыскание оброка / описание купеческих свадеб / пожары / Шамиль / встреча нового года / столкновение с барыней / чтение книг

В январе получен ярославский оброк 1600 рублей. Это в первый раз из доставшегося по наследству имения после смерти Петра Ивановича Демидова. Покойный не любил, чтобы оброк не вносили в срок. В противном случае староста вызывался в Москву, ему обривали голову и заставляли мести двор до тех пор, пока новый староста не привозил оброка. Иногда же бывали случаи, когда П. И. Демидов списывал со счёта оброк за целый год, прощал.

В течение января месяца нанимался несколько раз кондитерами и прислуживал на купеческих свадьбах. Все купеческие свадьбы похожи одна на другую. Обыкновенно в восемь часов вечера приезжают сразу новобрачные и гости человек сто. Сначала подают шипучее донское, выпив которое, все садятся и молчат, сложив руки. Разносится чай, после которого ставятся на стол закуска, водка и вина. Как только отопьют чай, все встают и молча толпою двигаются к закуске. Долго едят и пьют, преимущественно водку смирновку. Начинает играть музыка, и разносится десерт: разрезанные яблоки и апельсины, виноград, леденцы в бумажках и орехи. Во время начавшихся танцев подают оршад, лимонад и мороженое. Танцуют довольно оригинально: двигаются как-то неуклюже, точно автоматы, и иногда выкидывают неожиданные коленца, какие-то скачки. Иногда приглашались танцевать и дирижировать из балета Шашкин, Ершов и Ширяев, которым платили за вечер по пятнадцать рублей. Гости, в свою очередь, давали им деньги, так что собирали они рублей по двадцать пять.

В других комнатах играли в стуколку^[79] и трынку на большие деньги. Почти всегда во время игры происходили недоразумения. Замечали чью-нибудь нечестную игру. Начинали тогда спрашивать, кто такой, чей гость — со стороны жениха или невесты. Когда оказывалось, никто не знает такого, что это явившийся без приглашения шулер, его торжественно выводили вон. Так как каждый купец старался, чтобы его свадьба была не хуже других, заботились прежде всего о том, чтобы было как можно больше гостей. Если на чьей-либо свадьбе были офицеры или гимназисты, то и на следующую непременно приглашались и офицеры, и гимназисты. Свадебный пир считался очень торжественным, если на нём был генерал. За ним посылали особую карету, торжественно встречали и сажали на самое почётное место. Около двух часов ночи садились ужинать. По заранее составленной записке официантом провозглашались тосты. После множества блюд обязательно ставилось эффектное блюдо: желе с горящей стеариновой свечой посередине. Вина пили очень много. Под конец ужина многие забывали о вилках и ели руками, а также сморкались в салфетки. Свалившихся со стула убирали в другие комнаты. Начинался страшный шум, так как, кроме громких разговоров, многие начинали петь «Вниз по матушке по Волге». Музыка начинала играть «По улице мостовой», и старые, и молодые, помахивая платочками, пускались в плясовую.

Часам к семи утра, когда более приличная публика уже уезжала, танцевали со стульями на голове, вскакивали на столы и били посуду. Нередко размякший молодой целовался с хорошенькой соседкой, а молодая плакала и тащила его домой. Разъезд гостей караулили официанты. Один подавал верхнее платье, а другой подставлял блюдо, прося на чай. После разъезда официанты шли гурьбой в соседний трактир и делили между собой выручку. Я любил ходить на эти пиры, потому что доставалось на чаи всегда больше двух рублей на человека.

Прочитав в газетах рецепт, как делать варенцы, барыня велела мне приготовить их, и я сделал их очень удачно. Поэтому, в июне месяце уезжая в гости к Макаровой в Нерехту, барыня приказала мне для Александра Петровича приготовить что-нибудь, какую-нибудь котлетку или кашу. Не успела она уехать, как у нас начались обеды. Каждый день обедало человек восемь. Подавались целые окорока телятины, пеклись кулебяки, делались пирожные.

В июне месяце Москва стала гореть. Каждый день бывало пожаров до семи. Все в большом страхе. На Именной улице все переселились из домов и ночуют на улице в повозках, так как получились подмётные письма, что улица будет гореть. Несмотря на поставленную стражу, загорались дома в нескольких местах на улице. Против нашей квартиры сгорели дома Сабанеева и Обольянинова и много других. Пожарные сидели на крыше нашего дома, в котором от жары полопались стёкла в окнах.

— Что это за злодеи поджигатели, — говорю я клубному буфетчику Максимычу.

— А это злодейство, — говорит, — имеет и хорошую сторону. Будет работа плотникам и другим рабочим. Домовладельцы получат страховую премию от богатых обществ, а квартиранты предупреждаются и тоже могут застраховать имущество.

Я не согласен с такими доводами.

24 сентября видел Шамиля, которого везут в Петербург и который остановился в гостинице «Дрезден». Это плечистый высокого роста мужчина. Волоса у него почти красные, глаза проницательные, лицо умное. По костюму и по лицу мне он казался не воином, а духовным лицом, тем более что глаза его напоминали мне митрополита Филарета.

Читаю и перечитываю «Обломова» Гончарова. Нахожу, что Александр Петрович очень похож на Обломова. Интересный роман, будит к полезной жизни, стряхивает сон с души и тела и поднимает и несёт в какую-то другую сферу.

Вспоминая прочитанное, я повторял слова «теперь или никогда», думал, что надо работать теперь, а то будет поздно, рвался куда-то и… упирался лбом в стену господского двора, где я был немного выше простого лакея и пользовался большою свободою только по доброте барыни. «Будет воля, и тогда выбивайся на дорогу», — говорил я себе. А на какую дорогу? Что я знаю и на что я способен? Могу быть только официантом и служить у тех же господ, с которыми я так сжился и которых считаю родными.

Встречал Новый год (1860) в купеческом клубе, где прислуживал. Господи, как много выпили господа вина. Один офицер, князь Мещерский, который угощал актрис, заплатил за тридцать две бутылки по пять рублей. Конечно, бутылок пять ему приписали лишних.

Приезжал в конце января к барыне из доставшейся по наследству от Демидова вотчины крестьянин Карнин просить разрешения ему выдать дочь свою замуж за крестьянина чужой вотчины.

Пётр Львович Демидов в таких случаях, давая разрешение, ничего за это не брал, барыня же взяла сто рублей.

В феврале барыня передала ярославскую пустошь за пятьсот рублей купцу, который хочет устроить там паточный завод.

Я не вытерпел и сказал барыне, что крестьянам эта пустошь нужна, они очень хотели купить её и давали уже четыреста рублей.

— Что же я должна была подарить им сто рублей? Это слишком много, — ответила она.

— Но крестьяне ведь ваши, а купец чужой. Возможно было бы эти сто рублей возвратить, наложив на них оброк по одному рублю на душу.

— Охота мне ещё возиться с ними. К тому же я у тебя об этом не спрашивала и в советах не нуждаюсь.

Я молча ушёл. Вот тебе и доброта.

Читаю о жизни Байрона^[80]. Характер и личность его мне не понравились. Во всех его действиях проявляется что-то демоническое. Навёл на меня тоску. Читал статью Толстого о дворовых людях^[81]. Пишет, что господа с каждым поколением видоизменяются, а дворовые должны быть неизменного типа.

Хотел было написать ему по поводу этой статьи, думал целый вечер; но помешали — ничего не написал.

Читал Аксакова и затем Искандера^[82] «Полярную звезду», которая издаётся в Лондоне и которую можно достать у студентов.

Барыня купила дом у Спиридонова за 18 500 рублей. Очень много работы по перевозке вещей и устройству в новом доме.

В новом доме нас обновили. В окно залез ночью вор и обокрал. Барыня ходит недовольная. И по устройству дома много трат и много разных вопросов по вотчинам. Являлись старосты с планами, с которыми ведут переговоры предводители дворянства. На меня напало религиозное настроение. Я сижу один в комнате и смотрю на картину, изображающую старца Серафима, выходящего из келии и дающего кусок хлеба медведю. Хотелось бы убежать в пустыню, молиться Богу и быть свободным от господ, и от всех людей, и от страстей.

13

татьянин день/ речь Погодина / сбор в пользу недостаточных студентов / толки о реформах / объявление манифеста об освобождении крестьян / рассуждения по поводу освобождения / грубый разговор с барыней / Погодин / приветственная речь государю/уход от барыни студенческие беспорядки

12 января 1861 года, в день Татьяны и основания Московского университета, я в качестве официанта прислуживал на обеде в Благородном собрании. Когда стол был накрыт, распорядились положить на некоторые стулья длинные белые листы. Я посмотрел и увидел, что на них написаны имена М. П. Погодина, Дмитриева, Назарова, Кетчера и др^[83]. В три часа дня начался съезд. После закуски сели обедать. После первого блюда подали шампанское. М. П. Погодин взял бокал, встал и произнёс речь. Я забыл своё дело и превратился весь в слух и внимание.

Помню, Погодин начал свою речь так: «Почтенное общество, собравшееся ныне сюда, предложило мне сказать слово. Признаюсь, что я не помню, чтобы я когда-нибудь так затруднялся в выборе слов для выражения моей мысли».

Затем он начал говорить о деятельности Государя Императора, о разных преобразованиях и о решении его освободить крестьян из крепостной зависимости. Окончил он так: «Вот у меня в руках стихи нашего вещего поэта Пушкина, стихи, которые сорок лет лежали под спудом и которые теперь мы имеем полное право вскрыть:

Заря восходит, милостивые государи, несмотря на облака, порою пробегающие по горизонту, но это неизбежно во всякое переходное время. Заря восходит. Поднимем же дружно наши бокалы за здравие того, который с такой энергией трудился на поприще благотворных реформ. За здравие благочестивейшего нашего Государя Императора Александра Николаевича. Ура!»

Громкое «ура» огласило залу. Грянула музыка.

Потом говорили Дмитриев и Назаров. Профессор Бабст говорил о взаимной связи между всеми русскими университетами, прочитал телеграммы, присланные другими университетами, и поднял бокал за процветание науки во всех русских университетах. После обеда Кашевский сыграл на рояле русскую симфонию.

Под впечатлением чудной, чарующей музыки, под влиянием речей я чувствовал себя другим человеком. Мне казалось, что я расту, увеличиваюсь. Я дрожал, по жилам пробегал огонь. Я как-то поумнел, просветлел, перед моими глазами открывался какой-то широкий светлый горизонт. Мои мысли, моя душа сливались со всеми одними и теми же желаниями и надеждами…

Вдруг неожиданный толчок в бок сбросил меня с неба на землю и заставил вспомнить, что я не студент, а официант.

Меня толкнул Кузьмич и сказал: «Собирай серебро и проверь. Да смотри, чтобы кто не украл двух бутылок шампанского, которые я стащил и спрятал за бюст».

В это время кто-то предложил собрать лепту в пользу бедных студентов. Один из присутствующих стал обходить всех с подносом, и в пять минут собрано до трёх тысяч рублей.

Погодин, хромая, подошёл к столу, взобрался на него и громко сказал: «Почтенные жертвователи, благодарю вас от лица жаждущих просвещения бедняков. Благодарю добрых людей, так сочувственно откликающихся на всякую благую мысль».

Толпа, окружавшая стол, кричала «ура».

2 февраля прислуживал на обеде у Н. А. Усова.

Гостей было сорок пять человек. Много спорили и кричали по поводу новых реформ. Одни хвалили, другие хулили.

— Законы попираются, — говорил один старичок. — Нам Екатерина дала права. Павел и другие цари подтвердили…

— Не нужно забывать, что это требует время, история, — начал было возражать ему офицер в очках, но ему не дал говорить старичок, закричав:

— Это одни фразы. Говорить так, как вы говорите, могут только те, которым терять нечего.

Говорят только о крестьянах. Следовательно, 19 февраля, вероятно, принесёт нам что-нибудь новое. 11 февраля барыня по совету служащего при губернаторе, П. А. Артемьева, дала вольную Ваське-лакею, Ваньке-повару и предложила и мне. Я ответил, что как ей будет угодно.

С одной стороны, я и так пользуюсь свободой, а с другой — боюсь, как бы не произошло перемен и не достался бы я кому другому.

14 февраля барыня позвала меня в кабинет и, подавая лежавшую на столе бумагу, сказала: «Вот я тебе даю вольную. Её нужно засвидетельствовать. Сходи к князю Шаховскому и Ефремову, которые засвидетельствуют мою руку, а потом предъяви бумагу в гражданскую палату. Там утвердят, и ты будешь вольный. Если хочешь служить у меня, живи».

Я поблагодарил, взял бумагу и отправился хлопотать. Я очень смущён, точно потерял что-нибудь.

Сегодня 19 февраля, но ничего особенного нет. На днях от имени губернатора было объявлено, что 19 февраля объявления об освобождении крестьян и дворовых не последует и что будет объявлено и когда именно, неизвестно. Сегодня же в «Московских ведомостях» напечатано, что вопрос об устройстве крестьян заканчивается и во время поста будет приведён в исполнение.

Будь что будет. Я же получил уже из гражданской палаты вольную и сегодня спрыснул её с знакомыми в Барсовой гостинице.

23 февраля был в трактире. Там слышал разговоры, что манифест об освобождении крестьян 19 февраля не объявлен до сих пор из боязни, что народ по случаю Масленицы разбежится, перепьётся, станет бунтовать и разграбит господ. Губернатор вытребовал казаков, и войскам велено быть готовыми к тревоге.

Итак, объявление манифеста приостановили.

Меня это очень удивило и оскорбило. Я знаю и по самому себе и сужу по своим товарищам и убеждён, что ни одинчеловек из дворовых не уйдёт без спроса даже за ворота и не станет грубить. Я долго читал и перечитывал книжку Славина^[85] о том, как должны встретить свободу крепостные дворовые люди. Решил написать статью, в которой думаю высказаться от имени дворовых. Стал писать и в конце статьи поместил четверостишие:

28 февраля отнёс статью в редакцию «Московских ведомостей»^[86]. Там только потребовали написать фамилию и адрес и взяли статью, не читая.

М. В. Сущева рассказывала барыне за обедом, что дворовый Алексей не берёт вольной, потому что ему некуда деваться с семьёй.

5 марта, воскресенье. Конец Масленой. День знаменательный. Сегодня объявлен Высочайший манифест, подписанный Государем 19 февраля. Утром, когда я подавал самовар господам, разносчик принёс «Московские ведомости». Из девичьей выглянула Клавдия и позвала меня. «Прочитайте скорее, — сказала она, указывая на газету. — Говорят, есть объявление о воле». Я развернул газету и увидел манифест. К газете был приложен и отдельно отпечатанный экземпляр манифеста. Я торопливо и тихонько прочитал девушкам манифест и затем, молча подав газету господам, вышел в девичью. Сейчас же вошёл туда Александр Петрович и поздравил нас с волею. Когда я убирал со стола, Марья Александровна спросила меня, радуются ли люди. Я ответил, что они удивлены и поражены неожиданностью. Она же попросила меня растолковать хорошенько им, чтобы они не напились.

В десять часов утра я пошёл в квартал взять «Положение» о крестьянах, которое, как было объявлено в газете, продавалось по одному рублю за экземпляр. Дорогою зашёл в Вознесенскую церковь, которая была полна народа. В квартале была давка и говор. В толпе рассказывали, что манифест и «Положение» о крестьянах были привезены экстренным поездом. Газеты печатали всю ночь, чтобы поспеть приложить экземпляры манифеста. Полиция должна была наклеить объявления на всех видных местах к шести часам утра. Кабаки велело было не открывать до часа дня. Войска были в сборе.

Возвращаясь с купленною в зелёной обложке книгою домой, я встретил человек двенадцать солдат с ружьями. Это был один из патрулей, которые расхаживали по всем улицам. В это время раздался трезвон, и народ повалил в церкви слушать чтение манифеста. Я очень пожалел, что не мог пойти, потому что, по приказанию барыни, должен был поскорее принести домой «Положение». Барыни я дома не застал. Она ушла в церковь с девушкой. Остальные же все дворовые были дома. Я стал им читать манифест и объяснять. Читал я с чувством, и когда прочитал заключительные слова: «Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с Нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного», все перекрестились. У многих были на глазах слёзы. Авдюшка шёпотом спросил меня, можно ли ему теперь попроситься идти погулять. Ванька, 23-летний парень, заметил, что теперь, вероятно, ему позволят жениться.

На мой вопрос, почему он думает о женитьбе, он ответил, что ему некому починить и выстирать рубахи. Вечером пришёл в гости Митусов в сопровождении лакея. Барыня спросила у него, почему он пришёл с конвоем. Он ответил, что для безопасности нанял двух лакеев, так как ждёт бунта. Барыня стала смеяться.

— Не смейтесь, — сказал он. — Увидите, что это была не лишняя предосторожность. Я в деревню, куда собираюсь ехать завтра, отправил две пушки и мушкетёра. Пушки велел поставить у крыльца, а мушкетёр с ружьём будет стоять у ворот.

6 марта ходил в рынок и слышал много рассказов о том, как некоторые господа проводили вчерашний день. Старушки Дурновы велели закрыть все ставни и, запершись, сидели целый день дома, разговаривая со служанками и дворецким Осипычем о милостях и благодеяниях, которые были оказываемы ими и их родителями дворовым. Время от времени они посылали Осипыча послушать, что делается на улице. Исполняя приказание, Осипыч уходил, слушал и докладывал, что по улицам одни только пьяные ездят на извозчиках с гармониями и горланят. Многие господа приглашали к себе нарочно гостей для безопасности. В то же время говорили, что вчера в Подновинском было меньше обыкновенного народа и пьяных. Так оно и должно было быть, так как теперь каждый должен заботиться о себе. Заходили нарочно к Нивинским узнать о поваре, который когда-то похвалялся при освобождении нагрубить господам. Оказалось, что он был смирнее остальных дворовых, молился и плакал.

11 марта в № 56 «Московских ведомостей» напечатали мою статью с указанием редактора на то, что это отклик грамотных крепостных людей. Напечатали почти без изменений. Читая, я весь горел, волновался и чувствовал полное удовлетворение самолюбия. Я убеждал себя, что я исполнил свой долг и долг своих собратьев, высказав печатно благодарность и давая обещание жить порядочно и прилично. В то же время я очень сомневался в том, чтобы другие ясно понимали значение освобождения и чтобы могли разумно воспользоваться им, так как не имели личной воли и не умели пользоваться свободой.

23 марта Василий и Ванюшка стали просить о прибавке жалованья. Барыня растревожилась, отказала в прибавке, велела уволить Ванюшку и спросила у меня, довольно ли мне получаемых семи рублей. Я ответил, что вполне доволен, так как раньше думал и без жалованья остаться у ней служить.

30 марта читал статью Погодина^[87], в которой он простым ясным языком горячо призывает народ в знак благодарности к Царю за его великие и благотворные реформы принести посильную лепту на построение храма… Кто бы из нас отказался принести свою лепту? Но нести её надо в комитет при Чудовом монастыре. Кто из простого люда решится идти в комитет, находящийся под предводительством митрополита, с такою лептою? Гривенник сейчас же бы дал. Меньше как с рублём идти неловко, прогонят, пожалуй. А собирают только там, в одном месте. По этому поводу я сегодня рассуждал с несколькими своими знакомыми. Все были одного и того же мнения, что нужно бы было установить 10-копеечный сбор при волостных правлениях и при ремесленных и мещанских управах. Если бы сбор этот установить обязательным, образовалась бы такая сумма, на которую возможно бы было устроить благотворительный дом Александра II и при нём храм во имя Александра Невского и больницу. Из запасного капитала возможно было бы выдавать ссуды, в размере трех рублей, приходящим в Москву крестьянам на заработки впредь до приискания работы.

— Прежде всего, — сказал знакомый Артемий, — необходимо устроить ночлежный дом. Я помню, как я, явившись в первый раз в Москву, долго бродил по ней и не мог найти пристанища, где бы мог обогреться и переночевать. Я готов на это дело пожертвовать свои последние тридцать копеек.

Мы засмеялись такому крупному пожертвованию.

— Не смейтесь, — сказал Иван Трофимов. — Иногда и пятнадцать копеек могут устроить судьбу человека. Я был без места в течение трёх месяцев. Сбережения прожил и стал уже закладывать платье. Случайно встречаюсь на бульваре с знакомым дворецким Безобразова и кланяюсь. Он поздоровался со мной и, извинившись, что не может угостить меня чаем, так как торопится домой, сунул мне пятнадцать копеек. Я уже давно чаю не пил и поэтому сейчас же пошёл в трактир «Венецию» и заказал себе порцию. Вдруг входит буфетчик Богданова. Я пригласил его и угостил чаем. Разговаривая, я между прочим сказал, что я без места. Он ответил, что его барин ищет выездного лакея, и предложил рекомендовать меня. На следующий же день я был уже на месте, на котором живу до сих пор и на котором я и деньгу нажил. Вот что значит пятнадцать копеек.

В конце концов решили собрать пять рублей и отослать в комитет.

24 апреля дворовый Павлыч, лежавший в злой чахотке, скончался. Перед смертью он указал мне, какие вещи кому отдать. Сюртук он просил отдать Костину с тем, чтобы он дал денег на похороны. После его похорон барыня приказала отдать сюртук покойного вольнонаёмному лакею Ивану. Узнав об этом, я доложил, что Костин даёт за сюртук восемь рублей и что, если она желает, можно отдать Ивану эти восемь рублей, так как и он давал деньги на похороны. Барыня вспылила и сказала: «Я хочу отдать сюртук, а не деньги». На моё замечание, что сюртук собственность покойного и что он распорядился отдать его Костину, барыня стала кричать: «Да, вы теперь вольные, имеете права. Смеете рассуждать… не слушаться, грубить», — и стала плакать. Через несколько времени ко мне в комнату вошли Артемьев и Демидов, стали говорить, что я не смел грубить барыне, и наступать на меня. Я указал на толстую палку и сказал: «Не заставьте меня взяться за это грубое орудие».

«Вы грубо оскорбили Марью Александровну», — сказал Демидов, уходя с Артемьевым из комнаты. «Вы не слышали моих слов и, следовательно, врёте, господин Демидов», — ответил я и захлопнул за ними дверь. Может быть, я не прав, но я желал исполнить волю покойного.

1 мая была свадьба Александра Петровича Глушкова и Анны Петровны Племянниковой. Преподнёс им стихи, за которые получил пять рублей. Сознаюсь, что стихи были плохи и не стоили ни копейки.

В мае же был у редактора «Московских ведомостей» В. Ф. Корша, которому объяснил о желании бывших дворовых людей увековечить память об освобождении постройкой дома благотворительности.

— Если М. П. Погодин указывает на построение храма, — сказал редактор, — то, несомненно, он руководствуется общим понятием массы простого люда, всегда имеющего обыкновение созидать в память чего-либо монастыри, храмы, часовни. Я не могу не сочувствовать вашему желанию возвести вместо храма дом благотворительности. Вы напишите статью по этому поводу и выразите в ней, что это желание многих. Я с удовольствием дам ей место. Это будет своевременно и хорошо. Итак, напишите, а я сделаю комментарии, — добавил, прощаясь, Корш.

Я стал обдумывать статью, но в это время узнал, что ожидается в Москву приезд Государя. Я бросил статью и стал писать приветственную речь. Долго я писал её, закончил стихами и на следующий день понёс показать её Погодину. Подойдя к крыльцу дома Погодина, я нерешительно и, как казалось мне, с благоговением позвонил. Отворившая двери горничная провела меня в кабинет. Разглядывая старинную мебель, картины, бюсты, громадные шкапы с множеством книг, которыми переполнены были и столы, я вспомнил, что в этом кабинете бывали Пушкин, Гоголь, Аксаков, Белинский и другие, и мне стало чудиться их таинственное присутствие. В это время послышалось движение в соседней комнате.

Ко мне в халате и туфлях вышел Погодин и спросил, что мне нужно. Я объяснил, что я бывший дворовый человек и пришёл просить совета, каким образом выразить Государю благодарность от класса дворовых людей за дарованное освобождение.

— Это очень хорошо и будет кстати, — сказал Погодин, — потому что Государь огорчён печальными недоразумениями при исполнении Высочайшего манифеста. Народ в своём невежестве не понял царской милости, и поэтому во многих местах произошли печальные недоразумения. Образуйте артель дворовых и поднесите Государю хлеб-соль. Многие крестьянские общества готовятся это сделать. Сейчас у меня был фабрикант Алексеев. Его фабричные тоже хотят поднести хлеб-соль.

В ответ на это я подал ему составленную мною речь. Погодин пригласил меня сесть и, сам усевшись в кресло, просмотрел моё писанье и сказал:

— Конечно, теперь всякое сердечное, разумное слово приятно будет услать Государю и всем. Вы вот, как грамотный, поняли благодеяние Царя, освободившего миллионы крепостных. Вы лично можете сделать много хорошего в кругу своих товарищей, растолковывая здравомысленно обязанности отпущенных на волю. Соберите же товарищей и представьтесь министру двора.

Возвращаясь домой, я всё обдумывал совет Погодина. Я понял хорошо, что он для меня неисполним. И сам я никогда не решусь пойти к министру двора, и никто из моих товарищей не осмелится выставить себя представителем от имени всех дворовых людей. Да и на покупку блюда нет.

Через два дня, 18 мая, был высочайший выход в Кремле. Едва Государь вышел на крыльцо Чудова монастыря, как площадь вся огласилась неумолкаемым «ура».

Орали все неистово, как сумасшедшие. Я был как пьяный, кричал вместе с другими до хрипоты. Государь, окружённый генералитетом, сошёл вниз и сел на серого коня. Я успел-таки подать свою речь в конверте одному из генералов. Очень опасаюсь, что генерал просто бросит её и не покажет Государю.

19 мая Александр Петрович Глушков предложил мне остаться у него в услужении с жалованьем по восьми рублей в месяц. Я согласился.

Следовательно, моя барыня не пожелала больше иметь меня у себя за грубость. Долго плакал…

25 мая получил от М. П. Алексеевой славный выговор за то, что помогал советами дворовому Костину, как освободиться ему от генерала Алексеева и выручить своё платье, которое тот не хотел отдавать.

— Я не думала, — говорила она, — что ты такой способный и в тебе совмещаются так много дарований. Подумайте только, что это за человек. Он в одно и то же время и поэт, и сутяга, и лакей.

В июне месяце был занят хлопотами по поводу постройки дома Александром Петровичем, весь ушёл в это дело и поэтому так и не написал статьи, задуманной мною, о необходимости начать сбор на постройку благотворительного дома. К тому же боюсь, что надо мной станут глумиться.

В июне же барыня Марья Петровна переехала на новую квартиру. Прощаясь, она велела заходить к ней, сказала, что не берёт меня с собой потому, что я необходим Александру Петровичу при постройке дома, и дала двадцать пять рублей.

Поблагодарив её со слезами на глазах, я поцеловал у неё руку и после её ухода написал стихи, в которых вылилось моё настроение.

Вспомнив, что преосвященный Филофей хотел когда-то взять меня к себе, я написал ему. В августе барин как-то сказал мне, что владыка велел передать, что теперь для меня у него места нет. Вероятно, ему доложили, что я изменился.

В сентябре все газеты были переполнены известиями о происходивших в разных местах беспорядках между крестьянами по поводу наделов.

Крестьяне убеждены, и злонамеренные люди поддерживают это убеждение, что царь велел всю помещичью землю отдать им.

3 октября в Московском университете вследствие волнения среди студентов закрыты два курса.

Студенты ходят по улицам большими группами, спорят и громко жалуются, что им не позволяют обсуждать свои дела.

12 октября студенты громадною толпою двинулись к дому губернатора и запрудили всю площадь. Несмотря на множество полицейских и жандармов, они кричали и безобразничали, ругали полицейских и раскидывали лотки у разносчиков. Вышедший по приказанию губернатора адъютант объявил, что губернатор просит выбрать депутатов, но из толпы никто не вышел. Кричали все сразу. Некоторые требовали разрешения открыть ссудную кассу, другие добивались перемены ректора. Стали слышаться крики: «Конституцию…» Когда на просьбу губернатора разойтись толпа не обратила внимания и, стоя на одном месте, продолжала кричать, жандармы стали надвигаться на неё и теснить. Со стороны студентов в жандармов полетели палки. Тотчас же произошла свалка, и студенты стали разбегаться. Бегущих стал ловить народ и колотить. Арестованных было так много, что части Тверская, Пречистенская и Арбатская были переполнены бунтовщиками. В числе других был арестован и брат Анны Петровны, студент Всеволод Петрович Племянников, смиреннейший раб Божий. Когда ещё студенческие волнения только начались, барыня спросила у него, чего студенты хотят.

— А почему я знаю, чего они хотят, — ответил он. — Я ничего не хочу. Они только всем нам объявляют, что поколотят всех, кто от них отстанет.

15 октября явился студент Племянников и рассказал, как его арестовали. Он пошёл в университет на лекции и застал там уже шумевших студентов. Выйдя на улицу, он хотел было уйти домой, но толпа увлекла его с собой. Порывался несколько раз выбраться из толпы, но тут уже его не пропускали жандармы и его загнали с другими под арест. Народу арестовано было так много, что большинству пришлось провести ночь во дворе части и спать на голой земле. Он проспал в телеге, продрог и говорил спасибо за то, что дали чаю с хлебом. Утром переписали фамилии и отпустили по домам.

Читал «Беседы о Сократе» Платона, перевод Клеванова^[88].

Александр Петрович втянулся в игру в лото. При проигрышах бывает угрюм. Если выиграет, приезжает домой часа в три-четыре утра сияющий, привозит на особом извозчике блюд десять кушаний и начинает пировать, лёжа в постели. Хотя обыкновенно в таком случае и получает деньги, но после того порядка, который был заведён у его матери, мне эта жизнь не нравится.

14

рассуждение об освобождённых / поездка в Венёв / мировые посредники / Вифания / Ольридж / отмена откупа / пьянство / польская смута / Колюбакин

Сегодня, 19 февраля 1862 года, ровно год, как нам предоставлена свобода устраивать жизнь по собственному желанию. Нас не продают уже больше наравне с коровами и овцами, не бреют голов, не режут у девок кос, даже не бьют по щекам. Я пользуюсь свободой и, однако, остаюсь тем же самым лакеем. Все мои товарищи и знакомые тоже продолжают жить на прежних местах. Только те, которым было отказано от места, или вследствие сокращения штата прислуги, или за дурное поведение, изменили свой образ жизни, но далеко не к лучшему. На каждом шагу только и слышишь, что ищут места. Поэтому я стал обдумывать, что не мешало бы устроить контору для нуждающихся в приискании места.

В мае ездил с барыней в Венёв. Это маленький, незначительный городок. От скуки пошёл на кладбище. Там прочёл на памятниках много курьёзных надписей. Некоторые записал. На одном памятнике было написано:

Пока я занимался чтением надписей на памятниках, ко мне подошёл сторож. На мой вопрос, давно ли он здесь служит, ответил, что его сюда послал сам Бог.

— Каким образом? — спросил я.

— Служил я раньше при военном складе. Однажды ночью, когда я крепко спал, меня подхватило вихрем и унесло на кладбище, где я опомнился и проснулся только утром. Сейчас же я пошёл к священнику, рассказал ему о случившемся, и он назначил меня сторожем. С тех пор тут и сижу.

По возвращении в Москву, в июне, мне по делу Костина пришлось побывать у мировых посредников Лопухина и Трубецкого. Вот настоящие благородные люди. Я удивлялся их терпению и внимательности, с которыми они обращаются со всеми, приходящими к ним за разъяснением недоразумений. После чиновников гражданской палаты и управы благочиния и разных чинов полиции они мне показались ангелами умиротворителями и утешителями.

В сентябре заходил в гости к знакомому Куликову, у которого квартирует много студентов.

— Платят ли они? — спросил я.

— Бедны, но честны, — ответил Куликов. — Если денег нет, часы отдают. Одно нехорошо, что они все большие забияки и спорщики. Иногда целую ночь до самого утра галдят.

Ездил в Вифанию и осматривал там покои митрополита Платона. Проводник, не умолкая, тянул заученную речь: вот постель, на которой владыка почивал… вот комната, в которой принимал просителей… вот зеркальный потолок, в котором отражались фигуры просителей, и там их владыка, подымая очи горе, рассматривал. Он не мог смотреть прямо в лицо, потому что от проницательного, проникающего насквозь взгляда его просители падали в обморок… вот ковёр, подаренный шахом персидским… вот… и т. д.

Был в театре и смотрел игру приезжего англичанина Ольриджа. Он играл Отелло, а Медведева — Дездемону. Игра и дикция замечательные. Он говорил шёпотом, но так звучно, что даже в райке этот шёпот раздражает ухо. Несмотря на то что он говорил по-английски и что, следовательно, я не понимал ни одного слова, остальные все актёры, понятно, говорившие по-русски, рядом с ним казались мне мелкими, ничтожными и смешными.

Купил и прочитал механику и физику Щеглова. Хотя очень многого не понял, но добросовестно дочитал до конца.

1 января 1863 года вечером я отправился на прогулку. Подойдя к Никольским воротам, я увидел около кабаков целую толпу. Это праздновалась отмена откупа^[90]. По случаю удешевления водки, набросились на кабаки и переполнили их. На Трубной площади опять толпа около кабаков. Из любопытства зашёл в один. Оказалось, что всё заготовленное заранее вино уже выпили и толпа ждёт нового подвоза. Вот она, народная трезвость.

5 января у барыни родилась дочь Мария. Было несколько докторов. Большая суета. Невольно я вспомнил о деревне. Там роженицы уходят из общей комнаты в холодный, тёмный чулан, откуда после родов тащат их по 25-градусному морозу в угарную баню, где лежат они дня три и затем являются в избу и принимаются, как ни в чём не бывало, за работу. С кормилицами происходит возня неимоверная. Одна больна, другая без молока, от третьей несёт как из винной бочки. Вообще теперь весь народ, после отмены откупа, с утра каждый день пьянствует, и все улицы переполнены пьяными…

19 февраля ходил на публичную лекцию профессора Богданова^[91], который читал о значении зоологических садов и зверинцев. Слушая лекцию, я думал, что в день освобождения крестьян из неволи говорят о том, чтобы сажать зверей в клетки и держать их в неволе.

Приписался к ремесленному цеху.

В марте слушал лекцию профессора Соколова^[92] о дыхательных и голосовых органах. После этой лекции стал читать популярную медицину.

Все и везде толкуют о поляках и польской смуте. В Польшу назначается Муравьёв^[93]. Говорят, что там творятся большие безобразия. Ну, да и здесь делается много не совсем хорошего. Появилось много просветителей всякого рода. Открываются школы, воскресные классы, читальни, лекции. Однако учат не так, как следует, и не тому, чему следовало бы. После азбуки сразу география и чуть не философия. Нравственно-религиозная сторона забыта, и над религией насмехаются. По моему мнению, в школах должны обучаться не одной только грамоте, но и ремёслам и земледелию. Дети очень скоро поняли бы всё, что им необходимо знать, и приохотились бы к работе. Обратимся к жизни. В деревне ведь ребятишки, как завидят мельницу, сейчас начинают мастерить свою мельницу из щепок на ручье; делают лодку из коры и т. п.

О взрослых я уже и не говорю. Не успеют открыть в какой местности ткацкую, как они начинают расти и после первой через пять лет их в той местности уже десять. Нет, всё идёт не так, как следовало бы.

Напечатанная 5 мая статья М. П. Погодина о польском вопросе^[94] и европейской политике привела в восторг простой народ. «Ведомости», в которых печатаются адресы от разных городов и обществ, высказываются против каких бы то ни было уступок^[95] полякам и требуют немедленного подавления мятежа. Хотя бы это даже грозило войной с Наполеоном.

Каждый день устраиваются проводы солдатам, идущим в Польшу. Муравьёв с поляками не церемонится и постоянно высылает их в Смоленск. Все радуются.

В июле заключил контракт о найме квартиры в нашем доме с генерал-лейтенантом Колюбакиным, бывшим кутаисским губернатором. Генерал страшно вспыльчив и, как рассказывают, в Кутаиси всех колотил. Извозчик мне вчера рассказывал, что генерал сел и велел ему ехать. Проехав немного, он крикнул: «К сенатору Толмачёву». — «А где он живёт?» — «Как, ты не знаешь, где он живёт?» Бац его по уху. Затем стал колотить по спине, приговаривая: «На Пресне, на Пресне…»

Библиотека у генерала громадная.

15

смерть губернатора Тучкова / служба бывших дворовых катков и Леонтьев / А. В. Повало-Швейковский / поступление на службу на железную дорогу и служба на ней / Киев и его обычаи

24 января (1864) происходили похороны умершего генерал-губернатора Москвы Тучкова. Немало пришлось ему пережить волнений и во время объявления манифеста об освобождении крестьян, и во время студенческих беспорядков.

19 февраля раздался торжественный звон. Я пошёл в церковь к Спиридонию. В церкви молящимися нашёл только нескольких старушек. Народа не было. Стало очень грустно мне. В такой день и не поставить свечки за здоровье Освободителя их. Для кабака вот так всегда находятся и время, и деньги…

В конце года я стал раздумывать о своей жизни, о своём положении и о положении вообще всех бывших дворовых и крестьян. Прошло уже четыре года, как освободили нас от крепостной зависимости. Нас сделали гражданами земли русской. Каждый из нас имеет право теперь заняться тем, к чему он чувствует призвание, имеет право заняться каким угодно ремеслом. Как же воспользовались этою свободою я и все мои знакомые, бывшие дворовые люди? И я и все, кого только я знаю, по-прежнему живут лакеями у своих господ. Почему? Я думаю, что по привычке. Как господа привыкли к нашим услугам, без которых не могут обойтись, так и мы привыкли быть рабами и сидеть на их шее, не заботясь о будущем. Когда мы собираемся вместе, о чём мы рассуждаем? Только о том, как бы устроить общество или контору опять-таки исключительно только для найма прислуги. Только прислуживать, быть лакеями, только, по-видимому, к этому мы и способны.

Другими словами, мы хотя и наёмными и по собственному желанию, но остаёмся всё-таки рабами. Возьмём вот хоть меня. Я и грамотный, и постоянно много читающий и рассуждающий, вот, несмотря на мои тридцать лет, не могу отстать от этой беспечной жизни, не могу решиться поступить куда-нибудь письмоводителем или конторщиком. На словах мы способны на всё, а на деле. Нет у нас ни предприимчивости, ни энергии.

19 февраля (1865) у меня собрались гости, и мы весело отпраздновали этот великий день. Рассуждали только об учреждении общества домашней прислуги. Я написал уже проект. Набралось уже шестьдесят человек. Когда будет триста, тогда предполагаем открыть контору.

В марте меня призвал к себе Хр. Хр. Мейн и предложил мне поступить конторщиком на Рязанско-Козловскую железную дорогу. Я отказался под тем предлогом, что барин, Александр Петрович, болен и я не могу его оставить. У него действительно, несмотря на его богатырское сложение, подкашиваются по временам ноги, и он тогда падает. Я привык к господам, и мне жалко их оставить.

Проект свой послал Каткову и в апреле пошёл к нему. Катков меня принял, выслушал, пригласил Леонтьева^[96] и, сказав ему заняться со мною, кивнул головою и ушёл. Леонтьев сказал мне, что проект мой он прочитал и нашёл его дельным и желательным. «Мы советовали бы, — говорил он, — прибавить ещё параграф о том, что членами общества могут быть также и требователи прислуги, то есть хозяева. Так как проект этот не окончательный, а еще, так сказать, созидающийся, я его теперь оглашу в печати с тою целью, чтобы публика могла сделать свои замечания и вы могли бы воспользоваться замечаниями публики при окончательном составлении проекта».

Одобряя основную мысль проекта, Леонтьев перешёл к наборщикам их типографии.

— Это ужасный народ. Неаккуратность, неопрятность, беспечность. О завтрашнем дне не думает никто. Сбережения на ум не приходят. Вот наборщики из Прибалтийского края, так те ведут себя иначе. В их квартирах есть даже и обстановка. У них во всём и чистота, и опрятность. Итак, мы за вашу мысль, — закончил он.

Читал Бокля^[97]. Какой глубокий ум!

Через неделю отправился в редакцию «Московских ведомостей». Васильев показал мне корректуру^[98] статьи и заявил, что напечатание её откладывается и что когда она будет напечатана, неизвестно, так как теперь газета будет переполнена другим.

Проходя по улице, я встретился с Мейном, который мне сказал, что, если я теперь же не решусь поступить на железную дорогу, впоследствии я не буду уже иметь возможность получить место, и велел зайти к нему за получением рекомендательного письма к Повало-Швейковскому, которому нужен приказчик. В тот же день, в шесть часов вечера, я явился в гостиницу «Англия» к Александру Владимировичу Повало-Швейковскому с письмом от Мейна.

— Вы от Мейна? Понимаете ли вы что-нибудь в постройках? Кто вы такой? — быстро задавал он вопросы, не ожидая ответов. — Я даю вам двадцать пять рублей в месяц. 27 апреля вы уезжаете на место. Перед отъездом зайдите и принесите паспорт, — закончил он.

Такая решительная и полная энергии речь на меня сильно подействовала, и я согласился. Мне очень тяжело было расставаться с господами, тем более что Александр Петрович чувствовал себя всё хуже и хуже. Марья Александровна и Марья Петровна дали мне на дорогу каждая по десять рублей, и я уехал из Москвы на новое дело. Через Рязань и Ряжск сначала приехал на станцию Яклемец, а потом на станцию Раненбург, где и занялся присмотром за возкою камня и за постройками. Скоро мне увеличили жалованье, и я стал получать вместо двадцати пяти уже пятьдесят рублей.

5 сентября (1866) открылось движение по Рязанско-Козловской железной дороге, и я при этом получил должность помощника начальника станции Раненбург.

Повало-Швейковский предложил переехать на работы в Киев. В Раненбурге я просто умирал от скуки. Поэтому я очень обрадовался предложению и, несмотря на то, что мне обещали прибавку, немедленно сдал должность и укатил в Москву. Здесь я женился на портнихе Авдотье Платоновне. Через несколько времени вместе с женой уехал в Киев и оттуда на ст. Бобрик, где скоро стал получать жалованья тысячу рублей в год.

По делам мне часто приходилось ездить в Киев. Мне очень нравился Днепр, и я написал следующие стихи:

Морозы славные и преждевременные. Хохлы говорят, что такие жестокие морозы нарочно устроили кацапы с тою целью, чтобы удобнее было перевозить материалы для постройки.

В декабре 1867 года узнали о смерти митрополита Филарета. Он был умён до прозорливости, религиозен до святости.

Наступают праздники Рождества Христова, а мы сидим в глуши близ строящейся станции Бобрик. В утешение хохлы стали приносить подарки. Один принёс куропаток, другой два кувшина молока и домашних колбас. За это я предложил им денег. Не взяли, водку же выпили с удовольствием.

6 января 1868 года был в Киеве и присутствовал при освящении воды. Когда при колокольном звоне показалась с Крещатика процессия с хоругвями, толпа тысяч в пятьдесят бросилась к Днепру. Во время толкотни и давки несколько человек любопытных евреев были сброшены в воду. Толпа смеялась и шутила, что это новообращённые. В процессе принимали участие киевские цеховые верхом на лошадях, со значками в виде флагов.

В Киеве вообще много особенных обычаев. Обыкновенно в двенадцать часов дня пускается из крепости ракета. Однажды киевляне были поражены, не услышав выстрела ракеты. Весь город взволновался. Стали разузнавать и наводить справки, почему ракета пущена не была. Когда узнали, что губернатор не утвердил расхода на содержание прислуги, пускавшей ракеты, немедленно принялись хлопотать, пока не добились-таки опять хлопанья ракет.

Похороны там бывают особенно торжественны. Раздаётся звон колоколов во всех церквах. Народ собирается толпами. Идут певчие и масса духовенства, несут хоругви и иконы. Когда певчие перестают петь, музыка играет похоронный марш.

— Кого это так пышно хоронят? — спросил я.

— А богатую купчиху. У нас всегда так хоронят.

В декабре движение по новому железнодорожному пути было открыто.

Службе моей пришёл конец, и я с женой уехал в Москву.

16

рост Москвы / Козлов / журнал «Идея» / смерть Повало-Швейковского / поездка в Смоленск и Витебск / стихи / подряды процесс игуменьи Митрофании

Москва с каждым годом украшается. Одно меня очень поразило: это обилие красных вывесок. Всё кабаки и кабаки. Также появилось много банкирских контор.

Посоветовавшись с знакомыми, я выкопал свой старый проект об учреждении артели домашней прислуги и снёс его к Гилярову-Платонову". Он по поводу этого проекта напечатал передовую статью. Сейчас же и другие газеты стали разбирать этот вопрос, высказываясь и за и против.

Затем я понёс проект Погодину. Внимательно выслушав меня, Погодин обещал возбудить по этому поводу вопрос в первом же заседании городской думы.

Получил сразу два предложения. Гиляров-Платонов^[99] заявил о желании взять меня на службу к себе в контору редакции, а Повало-Швейковский предложил съездить в Козлов для наведения справок о ценах на строительный материал. Я избрал последнее и поехал в Козлов. Там я сошёлся с молодёжью.

По вечерам много говорили, спорили и под конец решили издавать еженедельный журнал «Идея». Издание, однако, не состоялось, хотя я и написал для первого номера следующие стихи:

В апреле месяце неожиданно получил депешу о смерти Повало-Швейковского, умершего от апоплексического удара. Меня страшно поразила смерть этого молодого (тридцать пять лет), деятельного и энергичного человека. Работами стал заведовать Михайловский, у которого я и остался на службе.

Ездил в Смоленск. Обратил внимание на стены, которые разваливаются. Говорили, что всякий, кому только нужен кирпич, — берёт себе без спроса. Впрочем, теперь, по-видимому, обратили внимание на этот памятник старины — начали реставрировать башню Веселуху.

Ездил в Витебск. Город живописный. Там я не встретил ни одного русского — все либо евреи, либо поляки.

Стихи по поводу манифеста 19 февраля и по поводу процесса Нечаева.

Манифест о всеобщей воинской повинности (1871 г.) вызвал много неудовольствия среди купечества и дворянства.

Мне захотелось высказать царю благодарность за все его реформы, и я написал стихи, которые отпечатал в типографии Мамонтова 3 марта в Москве и послал их министру двора. Вот они:

Девятнадцатого февраля (Воспоминание бывшего крепостного)

Я помню детство: так светло

Оно стоит передо мной;

Тогда привольно и тепло

Мне было жить в семье родной.

Я помню вечер роковой,

Когда из милых мне полей

Перенесён я был судьбой

В Москву — в толпу чужих людей;

Когда, расставшися с кафтаном,

Я принял кличку «человек»

И глупым сделался болваном,

Моделью нравственных калек.

Каким тяжёлым привиденьем

Стоят лет десять предо мной,

В каком бездейственном томленье

Те дни убиты были мной.

Я помню незабвенный год…

Каким он светом осветил

Царём раскованный народ

От уз, которые носил.

О, как тогда мы ликовали,

Толпою окружив амвон,

Когда нам волю объявили

Под праздничный, весёлый звон.

Как я в тот миг помолодел,

Забыв печальны тридцать лет,

И как я пламенно хотел

Тогда бежать в университет;

Но поздно было брать уроки,

Себя наукам посвящать,

Искоренять свои пороки

И дни младые возвращать.

С тех пор я часто вспоминаю

То детство, то тяжёлы годы,

И тем лишь душу услаждаю,

Что я дождался дней свободы,

Что я свободным кончу век,

Благодаря царя-отца,

Познавши, что я человек,

Созданье мудрого Творца,

Творца, Которого дерзаю

Я ныне пламенно молить

Благословить царя-державу

И дни его для нас продлить,

И в души подданных вселить,

Чтоб этот день благословенный

Умели в памяти хранить

И чтить всегда благоговейно.

От министра двора мною получено было объявление, что Государю Императору было богоугодно за мои стихи благодарить.

Живу пока в Москве. В окружном суде разбирается политическое дело о Нечаеве, Успенском и прочих злодеях. Напрасно эти господа все валят на народ. Эти не народные герои.

В течение 1872 и 1873 года всё время провёл на работах по линиям железных дорог и по окончании работ, в январе 1874 года, переехал в Москву. Иван Самойлович Зиберт выдал мне обещанные проценты с чистого барыша в размере 3750 рублей. Теперь уж я богатый человек. Всего у меня шесть тысяч рублей.

По поручению Зиберта строю для него дачу в Сокольниках. Занялся также подрядами. Вместе с Урвачевым взял с торгов подряд на поставку 4230 штук стёкол для строящегося храма Христа Спасителя. При заказе зеркальных стёкол в Бельгии Урвачев, переводя вершки на сантиметры, ошибся на одну восьмую. Очень возможно, что он сделал это с умыслом, имея в виду, с одной стороны, избегнуть обрезков толстого стекла и, с другой, уменьшить вес груза, так как пошлину приходилось платить с пуда. Так или иначе, но стёкла оказались маломерными и неподходящими, и поэтому комиссия отказала в приёмке их. Здесь мне пришлось убедиться, какие большие взяточники и смотрители, и десятники. Стёкла все были приняты.

Последовал указ о всеобщей воинской повинности. Купцы ропщут. Рекрутские квитанции поднялись до двенадцати тысяч рублей.

Изменение правил о кабаках уменьшило их количество. Не думаю, однако, чтобы это способствовало к уменьшению пьянства в народе, который с каждым днём всё больше и больше пьянствует и развратничает и всё меньше и меньше работает.

Леность неимоверная.

В окружном суде (1874) идёт скандальный процесс об игуменье Митрофании^[100], бравшей деньги с разных лиц, которые добивались получения орденов или доступа к высокопоставленным лицам для проведения дел. Открылось много из того, что так тщательно оберегали, чтобы не вышло из стен монастыря; но разве за этими стенами живут одни только святые?!

17

памятник жене Брюса / художник Яковлев / поездка в деревню / расчёт за поставку стёкол в храм спасителя / похороны Погодина / Ахтырка / консервный завод/объявление войны Турции наводнение / поставка консервов / явление креста на льду

Ездил с женою к знакомым на свадьбу в село Глинково. Там в церкви стоит памятник жене знаменитого Брюса^[101]. В глубокой нише из чёрного мрамора того же мрамора гробница и над ней конусообразная доска, на которой стоят из белого мрамора бюст женщины и склонившийся воин в кирасе.

В Борисоглебске, куда ездил к знакомому, встретился с художником Яковлевым. Его картины «Делёж добычи» и «Грабёж на большой дороге» были на венской выставке. Теперь он возвратился из киргизских степей, куда ездил писать типы туземцев для заказанных ему Солдатенковым картин «Братья-разбойники» и «Цыгане». Он знаменит, но я смотрел на него как на человека ненормального, потому что он носит китайскую косу. Удивительное время. Женщины-курсистки обрезают себе косу, а мужчины отпускают.

Летом побывал в своей родной деревне. В Вичуге появились и фабрики, и большие каменные дома, которые выстроили бывшие мои однодеревенцы. Да, много перемен. Некоторые господа, вследствие своей лени и праздной жизни, обеднели, а мужички, благодаря своей энергии, наслаждаются теперь жизнью. На могилах родителей поставил чугунный памятник. После панихиды пошёл к священнику. Грустная картина. И священник и жена его постоянно пьют. После этого каким же он может быть наставителем народной нравственности? Осматривал лес и не узнал. Вырублен почти весь. Крестьяне хотели его купить, но Глушкова запросила очень дорого. Теперь крестьяне отчаянно его рубят, не справляясь, чья это собственность.

По возвращении в Москву обратился в комиссию за получением денег на поставку стёкол в храм Спасителя. Мне не хотели выдать деньги, находя, что в стёклах есть пузырьки.

Я отправился с жалобой к генерал-губернатору князю Долгорукову, который приказал выдать деньги, три тысячи рублей. Когда я явился за получением денег, меня окружил, как саранча, целый штат чиновников и других лиц, начиная с бухгалтера и кончая десятскими. На своём веку много мне приходилось видеть разного народа, но таких вымогателей я ещё ни разу не встречал.

В октябре (1875) лопнул Коммерческий банк^[102], в котором лежало на моё имя тысяча семьсот рублей, принадлежащих Урвачеву, триста рублей Шушуевой и собственных триста рублей. У Ивана Самойловича Зиберта на текущем счету было тысяч сорок.

8 декабря (1875) были похороны М. П. Погодина. Гроб, за которым шла громадная толпа народа, несли студенты. Его знал и любил народ, потому что он понимал нужды его и писал простым, ясным слогом.

В декабре же был на похоронах моего благодетеля, определившего меня на службу, строителя железных дорог Хр. Хр. Мейна. Из произнесённой над гробом речи узнал, что его предок, голландец, открыл остров Гуфеланд-Мейн. Покойный пришёл в Москву из Архангельскапешком и сначала поступил в межевую канцелярию, потом был управляющим имением и наконец строителем дорог. Это был неутомимый труженик с громадною энергией.

По поручению Ивана Самойловича Зиберта поехал вдоль проектированной линии Сумы и Конотоп.

Проезжая Ахтырку, слышал следующий рассказ. Один из помещиков был сослан Анной Иоанновной в Сибирь, имения же его были отобраны в казну. Жена его только и думала о печальной участи своих дочерей и непрестанно молилась. Однажды она увидела во сне Богородицу, которая велела ей не печалиться больше о своих детях и все оставшиеся у неё деньги отдать на поддержание ахтырской церкви. Помещица сейчас же призвала священника, отдала ему деньги и в тот же день вечером умерла. В это время вступила на престол Екатерина II, которая велела многих возвратить из ссылки и в том числе и мужа покойной. Когда Императрица узнала, что и муж, и жена умерли, она велела доставить в Петербург двух сирот, обласкала их, воспитала и потом выдала замуж одну за графа Панина, а другую за графа Чернышёва.

Впоследствии одна из них построила в Ахтырке новый храм, а другая пожертвовала в него много драгоценной утвари.

В сентябре купил за пять тысяч рублей около Рязани дубовую рощу и отправился туда. Первые же дубы, которые свалили, оказались в средине гнилыми. Едва ли выручу свои деньги.

В это время получил письмо от И. С. Зиберта, в котором он сообщал, что вместе с Данилевским, Сеченом, Киттарой и другими взял подряд на поставку консервов, бульона и сухого мяса для армии, и приглашал на службу на устраиваемый завод. Сейчас же рощу по описи передал знакомому и уехал в Москву.

Компанией приобретена была в Самаре мельница, которую необходимо было переделать в консервный завод. По контракту нужно было доставить к 1 апреля 1877 года 135 тысяч пудов консервов.

В октябре я был уже в Самаре, а 18-го начались переделки на мельнице Цветова. Торопились, спешили, а дело шло не совсем удачно. Больше тридцати — сорока пудов в сутки не могли высушить. Устраивали всякого рода приспособления и добились того, что 19 декабря наш завод сгорел.

Причиною пожара была деревянная труба в аршин шириною, в которую была проведена железная труба из печи. От вылетевшей ли искры или от накалившегося железа высохшая труба вспыхнула, как порох. Висевшая на трубе керосиновая лампа лопнула, и горящий керосин разлился по полу. Хотя у нас была пожарная машина и в баке около ста пятидесяти ведёр воды, но воспользоваться машиной не пришлось, так как обезумевшая от испуга толпа рабочих, разбегаясь, порвала пожарный рукав.

Спасти завод не было никакой возможности. Я это быстро сообразил и вместе с генералом Глушковым занялся спасанием кладовой, в которой было сорок тысяч пудов свежего мороженого мяса. Бабы носили кирпич, а мужчины быстро закладывали им двери кладовой, — окна были заложены листовым железом. Из завода успели выкатить лишь несколько десятков бочек с салом, и удалось спасти локомобиль.

Подвоз мяса был остановлен. Алабин, ставивший мясо, потребовал отступного двадцать восемь тысяч рублей, но потом согласился на шестнадцать тысяч, так как придрались к неисполнению им контракта, по которому он должен был доставлять мясо в тушах, а не разрубленное, как он доставлял. Сечен тотчас же поехал в Петербург хлопотать об отсрочке.

15 января 1877 года по возвращении Сечена из Петербурга было приступлено к устройству нового завода. 11 марта завод уже действовал.

Работа шла быстро. С одной только устроенной мною и поэтому названной Бобковской сушильни получалось сухого мяса двести пудов в сутки. 23 марта готова была вся партия мяса.

Стали варить бульон. Заказ вскоре был окончен. За работу с наградой я получил полторы [тысячи]рублей.

26 марта двинулся лёд и по Самарке, и по Волге. Вода залила весь берег, затопила завод, и волны стали подходить к самому дому, в котором я жил с женой.

14 апреля узнал, что объявлена война Турции. Идут целые обозы с новобранцами и провожающими их семьями. Господи, как много пьяных!

12 мая. Волга разливается всё больше и больше. Дом наш затопило на полтора аршина. Нижний этаж и кухня залиты водой. Лодка пристаёт прямо ко второму этажу. Вечером и ночью, когда волны с шумом разбивались о стены и дом весь шатался, было очень жутко. 17 мая сдал завод Плешакову, сел с женою в подъехавшую к дому лодку и пересел на пароход, на котором доехал до Нижнего Новгорода и оттуда отправился по железной дороге в Москву. Та же компания, состоящая из Сечена, Зиберта, Данилевского и Киттары, получила подряд на поставку для Военного министерства консервов бульона, щей и гороховой и картофельной похлёбки. Меня взяли и назначили мне жалованья сто пятьдесят рублей в месяц. 15 июня завод начал действовать, и к 20 августа мною сдано было уже много консервов. Только железные цилиндры, вмещавшие в себе пять пудов, были очень плохи и поэтому даже при самом осторожном обращении с ними прорывались. К октябрю Военное министерство изменило укупорку. Порции стали раскладывать в мешочки, которые клались в цилиндры. Через несколько времени опять последовала перемена, и консервы стали класть в жестяные коробки 10,5 и 1 фунт. Коробки эти ставились в деревянные ящики.

С 15 ноября наша улица запружена ежедневно и едущим и идущим народом, направляющимся во двор Бахрушинской богадельни. Все желали взглянуть на пруд, на котором на льду образовался крест более тёмного, чем остальной лёд, цвета. Служат молебны и берут воду из пруда. Рассказывают об исцелениях. Ходил смотреть и я. Форма креста ясно очерчена. По моему мнению, очень возможно, что маляр, вымывая кисть, сделал знак креста на льду.

Долго всё шли у нас невесёлые вести с театра военных действий, и наконец 29 ноября было получено известие о взятии Плевны. Была иллюминация. Москва ликовала. У знакомых встретился с одним стариком. «Чему радуются, — говорил он. — Я помню 12-й год. Как тогда радовались, изгнав из России неприятеля. А сколько после этого было ещё войн. Всегда потом радовались. А что толку от этих радостей. У нас всё бедность кругом…»

18

Либава / латыши / В. К. Мекк / крушение поезда / Вильна / жизнь в Либаве / поездка в Шлиссельбург и Новую Ладогу / либавский порт

Получил от Зиберта наградные по прежнему заводу тысячу рублей и по московскому полторы тысячи рублей. Согласился на предложение ехать в Либаву на дополнительные работы по Либаво-Роменской железной дороге. 18 января приехал в Либаву. На вокзале все немцы, в гостинице — латыши. Утром я был уже на берегу моря. В первый раз я видел такое бесконечное водное пространство и почувствовал себя ничтожнейшим созданием. По берегу ходили гуляющие и выбирали из выброшенной морем травы куски янтаря. Либава город очень чистый. На окнах везде цветы и чистенькие занавеси. Почти из каждого дома несутся звуки рояля.

Мне передали, что название города Либава произошло от латышского слова «либа», что значит «липа». Издавна здесь существует обычай, по которому новобрачные должны посадить два дерева рядом. По преимуществу сажают липы. У кого имеется собственная земля, сажают на своей, у кого нет — за каналом. Теперь там целая роща из парных деревьев. Да, куда не занесёт человека судьба. В прошлом году я был среди киргизов, а теперь среди латышей. Это здоровый, работящий народ. Одежда у них собственного изделия, пиджак, брюки и фуражка серые, из домашнего сукна. Сбруя на лошадях тоже самодельная. Едят много рыбы, молока и масла и пьют решительно все, но пьяных не видел ни разу. Мой участок работ простирается до города Шавель на протяжении 150 вёрст. Обращаться с рабочими мне очень трудно, потому что они состоят из поляков, жмудинов и латышей, не понимающих по-русски.

Скоро я в Либаве со многими перезнакомился. Разговоры шли преимущественно о Сан-Стефанском договоре, о Бисмарке и о возможности войны с Англией. Шли пожертвования на устройство добровольного флота (1878).

В мае хоронили моряка, капитана Пинка, который взялся поднять из воды затонувший пароход при помощи нитроглицерина. Произошёл преждевременный взрыв. Пинк был выброшен из воды обезображенным трупом.

Зимою приезжал архиепископ Филарет. Прихожане единственной маленькой церкви устроили ему обед, на который приглашён был городской голова Чиврих и ещё несколько немцев. Преосвященный в своей речи между прочим сказал, что если не религиозное, то гражданское чувство должно сближать русских с немцами, ввиду общности интересов торговых и по охранению границ, и что поэтому благоденствие России должно быть одинаково дорого для всех подданных, как православных, так и протестантов. Немцам преосвященный очень понравился, они подошли после обеда под его благословение и пригласили на обед, который в честь его устроили в ратуше. Я очень жалел, что не мог быть на этом обеде, потому что был вызван на линию на работы.

В январе (1879) ездил с евреем смотреть заготовленный лес. Проезжая озером, мы провалились. Мы едва успели выскочить из саней. Провалившиеся до самой шеи лошади стояли в воде до тех пор, пока не подъехали на подводах латыши, которые и вытащили их. Обсушиваться и отогреваться я отправился к латышу, арендатору лесных лугов.

Большая его изба разделялась на две части. Устройство кухни необыкновенное. Она состоит из четырёх каменных стен, постепенно суживающихся и кончающихся отверстием шириною обыкновенной трубы. В этой трубе несколько железных палок для копчения ветчины, гусей и рыбы. Пол тоже каменный. Такая кухня у всех латышей. Бедные делают стены, из прутьев плетённые, и обмазывают их глиною. Тяга в кухнях очень большая, и поэтому там всегда холодно.

В феврале приезжал осматривать работы по линии В. К. Мекк. На 234-й версте в одном из вагонов лопнул бандаж. Поезд едва успел остановиться всего за три сажени до моста. Если бы не удалось остановить, поезд свалился бы с моста. Приехав в Либаву, Мекк заказал обед и послал за оркестром Нордмана. Когда ему сказали, что оркестр Нордмана не может явиться, так как играет в городском театре, Мекк велел объявить Нордману, что он предлагает ему триста рублей и ужин с шампанским и что, если он не явится немедленно, больше никогда приглашать его не будет. Через полчаса Нордман явился со всем оркестром, а театр, в котором шла оперетка, остался без музыки.

В марте И. С. Зиберт вызвал меня телеграммой в Москву. Я немедленно явился и узнал, что мне предлагается быть доверенным по постройке таможенных зданий в Либаве с жалованьем по двести рублей в месяц и с добавлением 15 % с чистого барыша.

Я, разумеется, согласился и хотел уехать обратно в Либаву 28 марта, но потом решил ещё раз зайти к Зиберту утром в четверг. Когда я 29-го приехал на Смоленский вокзал, узнал, что пассажирский поезд, на котором я хотел было ехать, потерпел крушение. Разбито было девять вагонов и убито около семидесяти пассажиров.

Не хотел Господь моей гибели. Утром, около пяти часов, поезд подошёл к месту катастрофы близ станции «Петушково». Полотно дороги на этом месте было высотою не больше сажени и путь был прямой. В потерпевшем крушение поезде отбиты были буфера, и вагоны лежали на откосе. От одного из вагонов третьего класса остался лишь один пол, который был весь в крови. Путь был изломан, четыре рельса согнуты, шпалы расщеплены.

Пассажиры нашего поезда сошли посмотреть на место крушения. Многие взяли с собою щепы от шпал, находя, что шпалы гнилые. На первой станции кто-то из пассажиров написал в жалобной книге заявление о гнилости шпал, и многие подписались. Я не подписался, потому что, по моему мнению, на прямом пути костыли продолжали бы держаться в шпалах, если бы даже они и были гнилые. Я верил объяснению, что в одном из вагонов лопнул бандаж, он сошёл с рельсов и стал поперёк пути.

В Либаве мы и работали и развлекались. Ольга Христофоровна Ададурова устроила любительский спектакль в пользу бедных учеников и выручила чистых рублей двести.

В августе ездил по делам в Вильну. Проезжая чрез Остробрамские ворота, над которыми помещается часовня с чудотворною иконою Божией Матери, я невольно вспомнил Москву и Иверские ворота. В Вильне мне рассказали о случае, как один помещик сделал пожертвование для иконы — дорогой французский ковёр, ожерелье и проч. Через несколько времени помещик приехал опять и около иконы не нашёл ни ковра, ни ожерелья. Для разъяснений он поехал к ксендзу. Каково же было его удивление, когда он своё ожерелье увидел на шее хорошенькой племянницы ксендза и ковёр на полу в его квартире.

21 ноября было получено известие о взрыве вагона императорского поезда^[103]. Все были возмущены, и не только русские, но и немцы. По поводу избежания государем опасности служили молебны и устраивали иллюминации.

В декабре за работы по железной дороге получил от Зиберта пять тысяч рублей.

На праздниках заезжал с визитом к отставному майору Михайловскому. Он ставил горшок со щами в печь. Получая тридцать три рубля в месяц пенсии, он вынужден был сам и стряпать, и стирать, и шить себе бельё…

В Либаве мы веселились по-своему. Как-то на пирушке у Кузьмина был в числе гостей автор пьес «Иван Ключник» и «Блуждающие огни» Л. Н. Антропов с женою. Он пел много куплетов собственного сочинения под аккомпанемент жены на рояле. Между прочим он пел:

Затем мы пропели вирши на начальство, припевая после каждой строчки: «Ходи браво, ходи смело, лучше будет дело». Вот часть этих стихов:

и т. д.

6 февраля (1880) получено было известие о взрыве в Зимнем дворце^[104]. Слава Богу, всё обошлось благополучно. Неужели же не могут открыть этих злодеев…

В мае месяце, по случаю открытия памятника Пушкину в Москве, я задумал тоже устроить праздник. Сделав из картона щит, я окрасил его в голубой цвет и нарисовал на нём лавровый венок, внутри которого поместил портрет Пушкина. Кругом щита изображены были корешки переплёта книг с надписями на них важнейших его произведений. Щит приставлен был к стене, обитой красным кумачом и украшенной зеленью. Открытие памятника назначено было на 28 мая, а я пригласил гостей на 25 мая. Мною произнесена была речь о значении Пушкина и о том, как он любил Россию и всё русское, причём мною прочитано было несколько его произведений.

В декабре записался в купцы первой гильдии. 31 декабря у Черенцовых весело встречали Новый год. При первом ударе двенадцати часов одна из девиц оторвала заглавный листок на стенном календаре, я стал бить молотком в медный поднос, и затем с бокалами шампанского в руках все хором пропели «Боже царя храни». Пели русские песни и плясали камаринскую.

6 января (1881) утром было торжественное освящение воды с музыкой при пятнадцати градусах мороза. Вечером был в концерте, откуда поехал с женой к Коржёвым. Я подсел было к играющим в карты, как вдруг Н. В. заиграла на рояле и запела русскую песню. Я сейчас же пошёл в гостиную слушать, подошёл к окну и залюбовался ландшафтом.

Тянется длинная лента железнодорожного пути, пропадающая вдали, мелькают огни, чернеют вагоны; кругом всё снег и снег, на котором, как чёрные пятна, кое-где разбросаны курляндские хаты; за ними деревья с белыми от нависшего на них снега ветвями. Вся долина залита ярким светом луны. Вот набежали облака, и всё покрылось матовым светом. Понемногу он стал светлеть, зарябили волны разных теней, и вся местность как бы задвигалась, зашевелилась. Опять выплыла луна, и на тёмно-голубом небе заблистали звёзды. Н. В. в это время пела:

и т. д.

И от созерцания природы, и от пения я пришёл в какое-то блаженное состояние. Думаю, что самый жестокий прозаик и тот пришёл бы в восторг. Меня приковывала к себе чудная картина природы и тянуло к роялю. Мне хотелось любоваться молодым лицом певицы, стройным её станом, всей её фигурой, полной молодости жизни, желаний… Я как бы помолодел. Мне хотелось жить, жить без конца, с любовью ко всему прекрасному, захотелось подняться в небесную высь, «сорвать венец с звезды восточной» и увенчать её, воодушевившую меня своим пением, броситься в объятия природы и той, которая живёт и дышит жизнью молодой.

Январь месяц был тяжёлым месяцем для русской литературы. Умер писатель Алексей Феофилактович Писемский. Я встречался с ним у Кублицкого^[106] и Андреева, у которого он читал иногда свои произведения. В последний раз я видел Писемского в 1876 году в театре на первом представлении его пьесы «Просвещённое время»^[107]. Пьеса принята была довольно сочувственно, и Писемский был в хорошем расположении духа. Его поздравляли. Он кланялся и говорил: «Нехорошо, но правдиво».

28 января умер Фёдор Богданович Миллер, издатель и редактор журнала «Развлечение». Умер и Ф. М. Достоевский, правдивый писатель, мученик идеи.

Посылал статьи и в «Новое время», и в немецкую газету. Понять не могу, почему это газеты никогда не помещают таких простых статей, как мои.

2 марта во втором часу ночи не успел я затворить дверей за ушедшими гостями, как послышался звонок. Явился бледный Чернцов и сообщил о смерти Государя Императора Александра II. Заплакали оба. На другой день узнали о мученической его кончине^[108]. О, Господи, что это за тёмная сила! Какое название дать этим извергам… Без слёз мы не могли читать о последних минутах жизни Государя. И последнее его деяние было сострадание и человеколюбие — он шёл оказать помощь раненому… Город погрузился в траур, лавки закрыты, на улицах тихо. Общее уныние. Принимали присягу. Молились.

Собирали на венок Царю-Освободителю. Москва приглашает Государя переселиться из Петербурга в Москву. О, как было бы это хорошо. Я всегда желал этого. Кто знает, может быть, Россия зажила бы новою жизнью. На смерть Государя написал стихи и послал в «Новое время». Знаю наперёд, что не напечатают, но я удовлетворил свою душу, исполнил свой долг. Если и не напечатают, всё-таки хоть редакция да будет знать, что чувствуют бывшие крепостные и как чтут память Царя-Освободителя. Что такое я? Маленькая спица. А между тем мне Царь сделал всё. Он переродил меня. Я был раб, а теперь свободный гражданин. Какое счастье для человека свобода. А Свободой мы обязаны ему, доброму Государю, так бесчеловечно убитому. Все эти дни мы рассуждали только о том, какие следует принять меры против этих злодеев. Собираем деньги на памятник.

25 мая, по случаю окончания работ, приезжала комиссия, осмотрела здание таможни, осталась довольна постройкой и выразила благодарность И.С. Зиберту. В октябре по вызову Зиберта приехал в Петербург, рассказал ему о покупке мною дома и попросил дать взаймы три тысячи рублей. Он дал и послал меня в Новоладожский уезд для осмотра местности и собрания сведений о ценах на материал, необходимый при ремонте Новоладожского канала.

Через два дня я уже ехал в Шлиссельбург на пароходе. Я так долго жил среди немцев, латышей и евреев, что мне доставляло большое удовольствие слушать русскую речь, которая ни разу не перебивалась неродным звуком. В Шлиссельбурге нанял лошадей и поехал дальше по плохой санной дороге (снег с песком). На постоялых дворах везде встречал пьяных, шумевших и игравших на гармониях. 23 октября приехал в Новую Ладогу. Город плохой, грязный и неопрятный. Осматривая город, подошёл к реке Волхову и зашёл в трактир. В одной комнате пьяные и оборванные рабочие пьют водку и ругаются с проститутками, в другой ещё хуже — пьяные и мужчины, и женщины валяются по полу. Разузнав о ценах, возвратился в Шлиссельбург и сел на пароход, отходящий в Петербург. Кругом фабрики. Отдельно стоит дом. Я поинтересовался, что это за здание, и мне рассказали, что это дворец времён Павла I. Здесь, говорили мне, было семь дворцов. Однажды, по неизвестной местным жителям причине, Павел I приказал шесть дворцов снести и места, на которых они стояли, заровнять и запахать. Когда ему было доложено об исполнении приказа и добавлено, что седьмой стоит в целости, он изумился и сказал: «А я думал, что там всего шесть. Если седьмой остался, пусть стоит. Приставить к нему часового и вещи беречь». С тех пор дворец стоит неприкосновенно, и в нем, по уверению крестьян, водятся черти.

Возвратившись в Петербург, пошёл в театр, в балет. Публика молчаливая, в получёрном, лица бледные, серьёзные, таинственные. Так и смахивают все на социалистов…

26 октября поехал поклониться праху Царя-мученика в Петропавловскую крепость. Я долго плакал на его могиле. Царь — и в крепости. Нет, это невозможно. Мы должны перенести его в будущий храм. Его могила должна быть выделена от гробниц других государей. Пётр и Екатерина были велики своими делами, а он был велик своею кротостью и милостью. Это был посланник Божий, вдохнувший новую жизнь в миллионы людей.

Он должен покоиться в храме, созданном в его память благодарным и любящим народом.

Грустный возвратился в Либаву. Попал на собрание русских жителей в немецком клубе. Обсуждался вопрос об учреждении русского клуба. Нашли, что необходимо для этой цели собрать семь тысяч. В подписке принял участие и я.

Всё начальство порта вызвано в Петербург. Вследствие жалоб купцов министерство недовольно тем, что канал (бар) плохо очищается. Либавский порт заносится песком так сильно, что если сегодня какое место будет углублено на два фута, завтра оно опять сровняется. Работам, кроме того, постоянно мешает ветер, дующий вдоль канала. Поэтому в месяц приходится работать не более восьми дней. Об устройстве мола только говорят. Правление Либаво-Роменской железной дороги, на обязанности которого лежит улучшение порта, относится к этому делу халатно, не ставит настоящего агента и в лице главного инженера имеет в то же время и исполнителя работ. Понятно поэтому, как идёт дело.

12 февраля директор Либаво-Роменской железной дороги вместе с французскими инженерами осматривал гавань. Кажется, пришли к заключению порт не увеличивать. Следовательно, все работы пропали даром. Машины передаются купцам с тем условием, чтобы они производили очистку порта на свои средства и под своим руководством и наблюдением. Поговаривают, что общество Либаво-Роменской железной дороги берёт их себе, на свои надобности и что новое здание таможни будет строиться по ту сторону канала. Именно там и следовало строить здание таможни, потому что теперь подача вагонов к зданию неудобна и для города, и для дороги. У нас всё так. Конечно, всё это происходит потому, что во всём имеется в виду лишь одна личная выгода, а не общественная польза, не интересы государства. Всё делается и потом переделывается, не достигая цели, ни общегосударственного блага.

В № 58 «Современных известий» напечатали наконец мою корреспонденцию из Либавы о том, что прах государя должен покоиться в новом храме. Напечатали и стихи.

По поручению И. С. Зиберта поселяюсь на работы в Оренбург.

О Фёдоре Дмитриевиче Бобкове

Фёдор Дмитриевич Бобков, бывший крепостной дворовый человек штабс-капитана П. Н. Глушкова, родился в деревне Крапивново Юрьевецкого уезда Костромской губернии в 1831 или в 1832 году и умер в Москве в 1898 году. Пятнадцати лет он был вытребован из деревни для услуг в качестве мальчика в Москву, где постоянно проживали его господа, Глушковы. Через несколько лет он был сделан лакеем и оставлен у Глушковых в услужении по найму вплоть до 1865 года, когда получил должность помощника начальника станции на железной дороге. Впоследствии он занялся постройками и подрядами и умер довольно состоятельным человеком в звании купца 1-й гильдии.

Читать и писать он выучился самоучкой при помощи малограмотного брата ещё в деревне, когда ему было лет четырнадцать. Имея страстное желание учиться, он не смел заикнуться об учении. Ему оставалось только читать. И он читал всё, что только попадалось ему под руку. Пользуясь господской библиотекой и доставая книги у разных лиц, он наряду с романами читал и Гумбольдта, и Бокля, и популярную медицину, и механику. Принимаясь за чтение книги, он всегда добросовестно дочитывал её до конца, хотя бы и не понимал её. Одновременно со страстью к чтению у него появилась потребность и к писанию. Он завёл дневник, ежедневно занося в него всё, на чём останавливалось его внимание, что производило на него впечатление.

Дневник этот он добросовестно вёл до конца своей жизни. Кроме того, он писал статьи, пьесы, драмы и стихи. Стихов писал он много и писал их чуть ли не каждый день. Выдержка из его стихов поставлена в виде эпиграфа в книге Джаншиева «Эпоха великих реформ». После смерти Бобкова остался целый сундук его писаний. В моём распоряжении был дневник до 1882 г. Мною сделаны лишь краткие извлечения из этого громадного количества листов, написанных хотя и понятным языком, но заключающих в себе много лишнего балласта в виде поэтических описаний природы и личных его любовных похождений.

Дневник интересен с двух точек зрения. Он рисует, во-первых, бытовую сторону крестьян и помещиков того времени и описывает отношения между господами и крестьянами. Во-вторых, в нём мы знакомимся со взглядами простого человека на пережитые им события того времени. Конечно, самым интересным в этом отношении является год освобождения крестьян от крепостной зависимости. Описывая события 1861 года, он приводит слышанные им слова и речи Погодина и других видных деятелей того времени.

Бобков, замечу в заключение, был настоящий русский человек.

М. Ф. ЧУЛИЦКИЙ

(1907)

Настоящий русский человек

Фёдор Дмитриевич Бобков, крестьянский сын, самоучкой освоивший грамоту, которая позволила ему из дворового мужика стать лакеем в господском доме. Краешком, а иногда и не краешком вовсе, он задел многих видных людей своей эпохи, и в конечном счёте сам выбился в видные люди: в купцы первой гильдии. Бобков — этой самой эпохи ценнейший свидетель и, что не менее важно, яркий представитель.

«Из записок бывшего крепостного человека»… Что ни говори, а название притягательное! Несмотря на кажущуюся простоту, обычно именно от таких мемуаров читатель подспудно ждёт причудливых извивов биографии автора, занимательных историй из жизни, острых суждений и прочего рода парадоксов: ну, в самом деле, не просто же так автор взялся за перо? И хотя ответ будет именно что «просто так» (научился писать — так всю жизнь и вёл дневник), в итоге читатель не обманывается: автор, несомненно, не самой простой судьбы человек.

Но кто же был простой судьбы в то непростое время? Пожалуй, главную ценность мемуаров точно подмечает ещё Михаил Фёдорович Чулицкий, составитель первой публикации «Из записок…»: «Дневник интересен [тем, что] <…> в нём мы знакомимся со взглядами простого человека на пережитые им события того времени». Опять это столкновение простоты автора и событий вокруг него — подчёркнуто сложных.

Или можно сказать: есть у нас целый огромный крестьянский мир, редкий представитель которого сумел преодолеть его притяжение, выйти в сферы весьма иные, но не удовлетвориться этим, а найти необходимость поделиться по крайней мере с самим собой размышлениями о том о сём. И тем самым дать будущим читателям яркий пример того, как «простой крепостной человек» пропустил сквозь себя события конца XIX века, когда была огромным числом простых русских людей обретена долгожданная свобода.

Поистине, не один лишь Чулицкий отмечает это. И в наше время исследователи и публицисты, обращаясь к сочинению Бобкова, смело предаются рассуждениям о его ценности как свидетельства эпохи.

Об этом, например, пишет саратовский доцент Ольга Кочукова в статье «Крепостное право и крестьянская реформа 1861 г. глазами бывшего дворового человека Ф. Д. Бобкова».

Основная линия статьи заключена именно в том, как тонко чувствовал простой крестьянин стремительно меняющееся время. Но это академический подход. Публицистика же, обнаруживая книгу Бобкова, не сдерживает себя и, размахнувшись, крупными штрихами рисует чуть ли не приключенческий роман. Такова, например, статья «Исторические версии. Записки бывшего холопа», опубликованная в «Самарской Газете» в 2018 году. В этой статье Бобков по воле автора статьи бурно живёт насыщенную жизнь, которой бы, вероятно, позавидовал и сам.

Тонко чувствующий крестьянин, проживающий насыщенную событиями жизнь… Что ж, и то и другое — всё это в книге, как видим, правда есть. Но зайдём с другой стороны и вспомним ещё об одном важном обстоятельстве: Михаил Фёдорович Чулицкий и сам был человеком непростым (бывший следователь), и сам был достаточно известным мемуаристом и, в конце концов, единственный имел доступ к предполагаемым записям Фёдора Бобкова. Автографа «Из записок крепостного человека» найдено не было. Наводит на подозрения! К сожалению, книга Бобкова слишком крепко забыта, чтобы вызывать жаркие споры, иначе дискуссии на тему «мистификация или нет?» велись бы постоянно.

Текст насыщен деталями, обращаясь к которым легко найти неувязки: то тут, то там видны ниточки, потянув за которые при должном навыке игры в бисер можно обнаружить тень мистификатора (Чу- лицкого?).

Тут и цитаты из весьма неочевидных стихотворений: так, Бобков цитирует стихотворение на смерть Александра II, не указывая его автора. Беглый поиск источника приводит нас сперва к воспоминаниям Викентия Вересаева, который цитирует первые строфы и указывает автора — достаточно известного поэта и публициста А. А. Навроцкого, а затем в группу в социальной сети «ВКонтакте», посвящённую восстановлению памятника Александру II, где автором чрезвычайно длинного и путаного стихотворения указан Н. А. Вроцкий (псевдоним А. А. Навроцкого), но аутентичность подтвердить уже невозможно.

Тут и совсем неясного происхождения цитаты. Например, приписанные Бобковым Л. Н. Толстому слова: «Лакейство и все дворовые начали огрызаться. Это уже становится невыносимым. Хотя бы поскорее освободили нас от этих тунеядцев». Поиск в корпусе (хорошо изученном) текстов классика ничего не дает, а современный автор недоумевает, но списывает всё на то, что «Бобков что-то перепутал». А учитывая, что Бобков на протяжении всей книги видит известных людей эпохи — то славянофила Погодина, то драматурга Антропова — и с ними неизменно содержательно взаимодействует, придирчивый читатель может задаться вопросом об аутентичности и верифицируемости всего текста.

Увы, даже тщательное исследование вряд ли даст точный ответ. Автограф, если и был, утрачен, «а всё остальное пыль и болотная тина». Пожалуй, об историчности самого Бобкова можно говорить достаточно уверенно. Действительно, в Костроме бывал митрополит Филофей и в Оренбурге работал купец Иван Самойлович Зиберт (а ведь именно отбытием в Оренбург к Зиберту заканчиваются известные нам записки Бобкова). Кроме того, одно из многочисленных стихотворений самого Бобкова взял эпиграфом к одной из глав своего фундаментального труда «Эпоха Великих Реформ» Г. А. Джаншиев. А это — красноречивый штрих.

А что там присочинил или не присочинил Чулицкий — то нам неведомо. Судя по тому, что многое он, по собственному признанию, изъял «как балласт», почему бы и присочинить не мог? Мог. Как бы там ни было, одно можно сказать уверенно: весь жизненный путь Фёдора Дмитриевича Бобкова составил бы достойную компанию биографиям героев «самого русского» нашего писателя — Николая Семёновича Лескова. Есть в нём что-то и от Ивана Флягина, «Очарованного странника», и от Луки Кирилова, бригадира рабочей артели из «Запечатлённого ангела». Это мы не к тому, что мемуары Бобкова всё-таки «слишком художественные», вовсе нет, но о том, что Бобков, как и написал Чулицкий в предисловии к первому изданию, — «настоящий русский человек», и это, пожалуй, говорит красноречивее всего.

МАРТИН ЧАСОСЛОВ (2018)

Примечания

1

Не Н. П. Глушкова, а П. Н. (Петра Назаровича) Глушкова (1780 — 1849).

(обратно)

2

Бурмистр — деревенский староста, назначенный помещиком.

(обратно)

3

Миткаль — тонкая грубая хлопчатобумажная ткань.

(обратно)

4

В Костромской губернии староверов было в самом деле немало, но конкретно в Юрьевецком уезде «бегуны» или «странники» не были ещё распространены. Вот что пишут в докладной записке «О расколе в Костромской губернии» П. А Брянчанинов и Л. И Арнольди: «В Юрьевецком уезде секта бегунов появилась весьма недавно, а существует покуда только в двух местах в с. Фили- сове и в приходе погоста Троицкаго в деревнях Ратманихе и Рождестве».

(обратно)

5

Крайне сомнительно, чтобы раскольник называл своих единоверцев сектантами — скорее всего, так их «обозвал» редактор. Бегуны — одно из беспоповских направлений старообрядчества, считавшее спасением души вечное странство, отказ от выполнения повинностей и любых обязанностей. Так что, если «жизнь молодых сектантов ничем не отличалась от жизни остальных крестьян», они точно не были бегунами.

(обратно)

6

Под Уренем, что в Нижегородской области, в самом деле были старообрядческие скиты.

(обратно)

7

Лестовка — традиционная дораскольная разновидность четок. После раскола стали использовать вервицу, а раскольники остались с лестовками. Само устройство этих четок символизирует духовное восхождение с земли на небо. Существуют три варианта лестовок — мужские, женские и детские (различаются оформлением).

(обратно)

8

Ерофеич — водка, настоянная на всяких травах. Сам «ерофей» — это растение чёрный коровяк. Есть наивная легенда о происхождении этого алкогольного напитка, дескать, был такой цирюльник Ерофей, который в свободное от бритья бород время изучал китайскую (!) медицину, затем с помощью этой китайской медицины вылечил графа Орлова, а когда тот, уже здоровый, потопил турецкий флот, то даровал Ерофею право производить всякие настоечки. К слову, ерофеич — не простецкий напиток, а элитный.

(обратно)

9

Упоминание ожидания светопреставления — скорее всего, ещё одна вставка редактора. Мол, глупые крестьяне чуть ли не каждый день ожидали конца света, и всё это для них обыкновенно и буднично. В описываемое время в самом деле ждали светопреставления, но не в Российской Империи, а в Америке. В 1843 и 1844 годах американский фермер Уильям Миллер назначал аж

(обратно)

10

Возможно, имеется в виду книга «Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым».

(обратно)

11

Скоропись — вид письма, возникший из полуустава (о полууставе см. ниже). На основе скорописи возник и современный русский шрифт. Скорописью пользовались в канцеляриях, во время делопроизводства, требовавшего скорости

(обратно)

12

Утка (уток) — нить для тканья.

(обратно)

13

Полуустав — способ написания кириллицы, сложившийся в русской письменности во второй половине XIV в., более простой, чем устав, но более сложный для письма, чем скоропись.

(обратно)

14

Магазин — здесь: склад.

(обратно)

15

Став — запруда.

(обратно)

16

Имеется в виду денежная реформа 1838 — 1843 гг.

(обратно)

17

С картофелем в России ситуация была непростой: крестьяне не очень понимали, какую часть картофельного куста надобно кушать, и травились. А даже если понимали, то неправильно хранили клубни и все равно травились. Отсюда ряд «картофельных бунтов» и разных поверий о демонической природе этого растения. Но к моменту описываемых событий крестьяне успели разобраться с нововведением, и поэтому упоминание картофельных волнений выглядит как позднейшая вставка — вероятно, редактор предположил, что упо

(обратно)

18

Налеснички — пирожки с начинкой из овсяной каши, творога или гороховой муки.

(обратно)

19

Становой — становой пристав, полицейское должностное лицо, заведовавшее станом, частью уезда.

(обратно)

20

Упоминание осинового кола вновь выглядит как вставка от литературного редактора, не очень знакомого с народными поверьями и сложившего свои представления о суевериях благодаря бульварной литературе (не факт даже, что русской). В народе осину действительно считали деревом специфическим — думали, что из этого дерева был сделан крест, на котором распяли Христа (в Палестине осина не растет, к сожалению, поэтому Христа на осине не распинали), думали, что на этом дереве повесился Иуда, думали, что это дерево прокляла Богородица. Использовалась осина и в качестве инструмента борьбы с нечистой силой, но немного иначе — её веточки втыкали в плетень, чтобы ведьма скот не попортила.

(обратно)

21

Разрыв-трава — в России разрыв-травой называют папоротники, считают, что с её помощью можно открывать любые замки (якобы она разрушает железо). Помочь в поиске разрыв-травы могут ёж или черепаха.

(обратно)

22

Сотник — сотский, должностное лицо, исполняющее полицейские обязанности в сельском округе.

(обратно)

23

Капитан-исправник — высшая полицейская власть в уезде.

(обратно)

24

Привилегия подготовки и издания календарей в России с 1721 по 1865 гг. принадлежала Академии наук.

(обратно)

25

Зарубин П. А. (1816 — 1886) — публицист, прозаик, с 1871 года до кончины — редактор газеты «Петербургский листок».

(обратно)

26

Оракул — здесь: гадательная книга.

(обратно)

27

Ботвинья — блюдо из кваса, варёной зелени (например, свекольной ботвы) и рыбы.

(обратно)

28

Дворянский институт — закрытое среднее учебное заведение для юношей дворянского происхождения; Екатерининский институт — то же для девушек.

(обратно)

29

«Московские ведомости» (1756 — 1917) — одна из старейших российских газет; «Полицейский листок» — обиходное название газеты «Ведомости московской городской полиции» (1838 — 1917).

(обратно)

30

«Современник» — журнал, издаваемый в 1847 — 1866 гг. Н. А. Некрасовым.

(обратно)

31

«Три страны света» — роман Н. А. Некрасова и А. Я. Панаевой, печатавшийся в «Современнике» (1848 — 1849).

(обратно)

32

Вяземский Пётр Андреевич (1792 — 1878) — князь, поэт. В 1846 — 1848 гг. управлял Государственным заемным банком; Кавелин Александр Александрович (1799 — 1850) — губернатор Санкт-Петербурга.

(обратно)

33

Имеется в виду восстание в Венгрии против австрийского господства (март 1848 — август 1849). Успешно развивавшееся на первых порах, после обращения австрийского правительства к Николаю I было подавлено с помощью русских войск.

(обратно)

34

Самарин Иван Васильевич (1817 — 1885) — актёр Малого театра. Родился в семье крепостного. Был известен по роли Чацкого в «Горе от ума».

(обратно)

35

Востоков Александр Христофорович (1781 — 1864) — филолог-славист, поэт, автор двух — пространной и краткой — грамматик русского языка (1831).

(обратно)

36

Имеется в виду манифест Николая I от 26 апреля 1849 г. В нем извещалось, что в Венгрии и Трансильвании усилия австрийского правительства подавить венгерский мятеж не имеют успеха, и император австрийский обратился к русском правительству за помощью. «Мы в ней не откажем» (Санкт-Петербургские ведомости, 29 апреля 1849 г.).

(обратно)

37

Имеется в виду книга «Избранные места из русских сочинений и переводов в

(обратно)

38

Пельт Николай Иванович (1810 — 1872) — театральный деятель, с 1866 по 1872 г. управлявший Московским театром.

(обратно)

39

Шумский Сергей Васильевич (наст, фамилия Чесноков; 1821 — 1878) — артист Малого театра; Щепкин Михаил Семенович (1788 — 1863) — артист Малого театра.

(обратно)

40

Клейнмихель Пётр Андреевич (1793 — 1869) — в 1842 — 1855 гг. главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями, руководил строительством железной дороги между Петербургом и Москвой.

(обратно)

41

В миру — Василий Михайлович Дроздов (1782–1867). С 1821 г. был митрополитом Московским и Коломенским.

(обратно)

42

Главный полковой барабанщик.

(обратно)

43

Толстой Александр Петрович (1801–1873) — граф-камергер тверской

(обратно)

44

Имеется в виду рассказ Александра Александровича Бестужева (псевд. Марлинский (1797 — 1837)) «Страшное гаданье» (1831), включавшийся в «Полное собрание сочинений А. Марлинского» (СПб., 1838 — 1839) и «Второе полное собрание сочинений А. Марлинского» (СПб., 1847).

(обратно)

45

В. А. Жуковский скончался 12 (24) апреля 1852 г.

(обратно)

46

Имеется в виду отрывок из письма Жуковского к великой княгине Марии Николаевне (1819 — 1876), предварявший публикацию его стихотворения «Бородинская годовщина» в журнале «Современник» (1839, Т. XVI). В письме из Баден-Бадена от октября 1850 г. к П. А. Плетневу Жуковский выражал сожаление, что эта публикация забыта и не включалась в издание его сочинений. Бобков, по всей вероятности, читал оба названные письма в статье Плетнева «В. А. Жуковский», помещенной в «Живописном сборнике 1853 года».

(обратно)

47

Филофей (в миру — Тимофей Григорьевич Успенский (1808 — 1882)) — епископ Костромской (1853 — 1857), потом Тверской, впоследствии митрополит Киевский (1876 — 1882).

(обратно)

48

Порфирий (в миру — Георгий Иванович Попов (1825 — 1864)) — историк церкви; в 1853 г. преподаватель Московской духовной академии и соборный иеромонах Александро-Невской лавры; архимандритом он стал только в 1856 г.

(обратно)

49

Келейник — прислужник при игумене, архиерее.

(обратно)

50

Вифания, или Спасо-Вифаниев мужской монастырь в Московской губернии Дмитровского уезда близ Троице-Сергиевой лавры.

(обратно)

51

Лопухин Алексей Андреевич (1813 — 1872) — коллежский асессор, исправляющий должность прокурора московской конторы Синода.

(обратно)

52

Скорее всего, имеется в виду село Шопша Ярославской области: в одном из писем упоминалось, что по дороге из Москвы в Кострому владыка будет останавливаться у шопшинской своей родственницы.

(обратно)

53

Ксения Годунова (? - 1622) — царевна, дочь Бориса Годунова. После смерти Бориса Лжедмитрий отослал её в Белозерский монастырь, где она была пострижена под именем Ольги. С воцарением Шуйского переведена в московский Троицкий монастырь.

(обратно)

54

Екатерина II путешествовала по Волге в 1767 г.

(обратно)

55

Неточная цитата из стихотворения П. А. Вяземского «Станция».

(обратно)

56

Перечислены события начала Крымской (Восточной) войны.

(обратно)

57

Нафанаил (Натаров/Нектаров) (ок. 1813 — 1857) — архимандрит, ректор Вифанской духовной семинарии.

(обратно)

58

2 сентября 1854 г. союзные англо-французские войска высадились под Евпаторией и нанесли на реке Альме поражение русской армии, которая отошла к Севастополю, а затем — к Бахчисараю, что резко ухудшило положение Севастополя.

(обратно)

59

Поливанов М. М. (1800 — 1883) — юрьевецкий уездный предводитель дворянства, автор статей по сельскому хозяйству.

(обратно)

60

Вероятно, имеется в виду Михаил Александрович фон Менгден (1 марта 1781 — 27 октября 1855) — генерал-майор, участник войн с Наполеоном, был связан с декабристами, владелец льноткацкой фабрики столового белья в родовом имении Никольское Костромской губернии.

(обратно)

61

В 1855 г. во время молебна в честь восшествия на престол императора Александра II сорвавшийся колокол пробил три каменных и два деревянных перекрытия, убил более десяти человек, однако остался цел и был возвращен на звонницу» (Костина И. Д. Колокола Ивана Великого / Наука в России, 1993, № 12).

(обратно)

62

Слухи о намерениях Александра II проникли в народ с самого его воцарения. Первое его официальное заявление об этом было сделано во время выступления перед представителями московского дворянства 30 марта 1856 г.: «Я узнал, господа, что между вами разнеслись слухи о намерении моем уничтожить крепости право. В отвращение разных неосновательных толков по предмету столь важное я считаю нужным объявить вам всем, что не имею намерения сделать это сейчас. Но, конечно, и сами вы понимаете, что существующий порядок владения живыми душами не может оставаться неизменным. Лучше начать уничтожение крепостного права сверху, нежели дождаться того времени, когда оно начнет само себя уничтожать снизу. Прошу вас, господа, обдумать, как бы привести всё это в исполнение. Передайте слова мои дворянам для соображения» (Татищев С. С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. Т. 1. СПб., 1911. С. 278).

(обратно)

63

Колесов И. А. был московским городским головой в 1834 — 1837 гг., а в 1812 году этот пост занимал А. А. Куманин, пожертвовавший не 100, а 50 тыс.

(обратно)

64

Севастополь пал 27 августа 1855 г.

(обратно)

65

Щёголев А. - прапорщик, командир 14-й батареи резервной бригады, отличившийся в сражении под Одессой 10 апреля 1854 г.

(обратно)

66

Речь идёт о пьесе «За веру, Царя и Отечество» П. И. Григорьева.

(обратно)

67

Парижский мирный договор об окончании Крымской войны был подписан 18 (30) марта 1856 г.

(обратно)

68

Манифест Александра II о милостях, в том числе и об освобождении ссыльных декабристов, был обнародован в день коронации императора 26 августа 1855 г.

(обратно)

69

Лавр Львович (ум. 7 июля 1857 г.) жил в Москве на краю города близ Сокольников, был большим любителем лошадей и удивлял москвичей своими чудачествами.

(обратно)

70

Великий князь Михаил Николаевич (1832 — 1904) — младший брат Александра II.

(обратно)

71

Имеется в виду предложение Александра II нижегородскому дворянству заняться вопросом об устройстве быта крестьян от 20 ноября 1857 г. Рескрипт был опубликован 15 января в «С.-Петербургских ведомостях».

(обратно)

72

Селиванов И. В. (1810 — 1882) — прозаик, публицист. Его книга «Провинциальные воспоминания. Из записок чудака» вышла в Москве в 1857 г.

(обратно)

73

Единственное произведение Л. Толстого, напечатанное в «Отечественных записках» в предреформенную эпоху, — повесть «Утро помещика» (1856, № 12), но там нет ни цитируемых слов, ни подобной мысли.

(обратно)

74

Грановский Т. Н. умер 4 октября 1855 г. Некрологическая статья В. В. Григорьева «Т. Н. Грановский до его профессорства в Москве» напечатана в № з, 4 журнала «Русская беседа» за 1856 г.

(обратно)

75

Согласно большинству свидетельств, гастроли Пастраны начались в России в 1859, то есть годом позже.

(обратно)

76

Имеется в виду, вероятно, комета Донати.

(обратно)

77

Катков М. Н. (1818 — 1887) — публицист, журналист, переводчик. С 1863 г. — редактор газеты «Московские ведомости».

(обратно)

78

Погодин М. П. (1800 — 1875) — историк, публицист, журналист.

(обратно)

79

Стуколка и трынка — азартные карточные игры.

(обратно)

80

В журнале «Современник» (1850, № 1, 3 — 7) была напечатана большая работа П. И. Редкина «Жорж Гордон Байрон».

(обратно)

81

Очевидно, имеется в виду рассказ Л. Н. Толстого «Три смерти», напечатанный впервые в № 1 «Библиотеки для чтения» за 1859 г.

(обратно)

82

Искандер — псевдоним А. И. Герцена. Литературный и общественно-политический сборник вольной русской типографии «Полярная звезда» он издавал вместе с Н. П. Огарёвым в Лондоне и Женеве в 1855 — 1868 гг.

(обратно)

83

Дмитриев М. А. (1796 — 1866) — критик, поэт, переводчик; Назаров Н. С. (1830 — 1871) — публицист; Кетчер Н. X. (1806 — 1886) — литератор, переводчик.

(обратно)

84

Неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Деревня» (1819).

(обратно)

85

Славин — псевдоним писателя и актёра Алексея Павловича Протопопова (1814 — 1867). Имеется в виду его книга «Повествование о том, как крестьяне и крепостные люди должны подготовиться, чтобы достойно встретить предстоящую им свободу. Книжка для всех сословий» (М., 1861).

(обратно)

86

Статья, подписанная «Один из крепостных. Москва. 1861 г.», была опубликована в «Московских ведомостях» и марта и предварялась следующей редакционной заметкой: «С особенным удовольствием сообщаем полученный нами отзыв одного из бывших (так ещё недавно) крепостных о книге г. Славина «Повествование о том, как должны крестьяне и крепостные люди встречать свободу». Правда, мы не разделяем мнения автора об этой книге, которая могла быть составлена гораздо лучше, дельнее; но дело совсем не в этой книжке, а в том, как откликаются грамотные крестьяне на благородное дело, так великодушно предпринятое Государем. Вот один из этих откликов с некоторыми незначительными поправками». Бобков приветствует книгу Славина и сам манифест об освобождении крестьян от крепостной зависимости, восклицая с воодушевлением: «Что было вещь, то стало говорить!»

(обратно)

87

Имеется в виду статья М. П. Погодина «По поводу крестьянского дела» (Северная пчела, 28 февраля 1861).

(обратно)

88

Клеванов А. С. (1826 — 1889) — переводчик древних классиков. Здесь, очевидно, имеется в виду переведённая и изданная им книга «Философские беседы Платона» (М., 1861).

(обратно)

89

Эпитафия на могиле взята из «Завещания» князя Ивана Долгорукова. Полностью стихотворение вошло в антологию, составленную профессором

(обратно)

90

Откуп как система сбора налогов с населения, существовавшая в России с конца XV в. и приносившая откупщикам, особенно винным, огромные прибыли, была отменена в 1863 г. и заменена акцизом.

(обратно)

91

Богданов А. П. (1834 — 1896) — антрополог, зоолог, историк зоологии, профессор Московского университета.

(обратно)

92

Соколов Н. И. (1844 — 1899) — профессор частной патологии и терапии.

(обратно)

93

Польское национально-освободительное восстание 1863–1864 гг., подавляемое генералом М. Н. Муравьёвым, вызывало широкий отклик в российской прессе.

(обратно)

94

Возможно, имеется в виду статья М. П. Погодина «По поводу некоторых слухов» (Московские ведомости, 26 апреля 1863).

(обратно)

95

В одной из своих передовых статей М. Н. Катков писал: «Нас упрекают в жестокости. Мы скорее должны упрекать себя в том, что мы слишком уступчивы, слишком расположены к угодливости, слишком мало наклонны ценить своё по достоинству. Имея за себя несомненное право, мы как бы конфузимся своего права и, будучи чисты совестью, нередко действуем так, как действуют люди, у которых нечиста совесть. Вместо того, чтобы открыто и твердо исполнить то, что велит долг, мы стараемся в ущерб делу, на нас возложенному, показаться любезными и гуманными, и когда возвращаемся к исполнению своего долга, то, естественно, подпадаем упреку в доверчивости и иезуитизме» (Московские ведомости, 13 июля 1863).

(обратно)

96

Леонтьев П. М. (1822 — 1874) — филолог и педагог, публицист, соиздатель «Московских ведомостей», близкий друг М. Н. Каткова.

(обратно)

97

Бокль Генри Томас (1821 — 1862) — английский историк и социолог-по- зитивист. Его двухтомная «История цивилизации в Англии» (1858) была издана в России в 1862 — 1864 гг.

(обратно)

98

Васильев С. В. (наст. фам. Флеров; 1841 — 1901) — журналист, театральный критик.

(обратно)

99

Гиляров-Платонов Н. П. (1824–1887) — публицист, философ, издатель. В 1867–1887 гг. издавал газету «Современные известия».

(обратно)

100

Игуменья Митрофания (в миру баронесса Прасковья Григорьевна Розен, фрейлина императорского двора, 1825 — 1898) — настоятельница Владычне-Покровского монастыря в Серпухове, занималась подлогами денежных документов (подделка векселей, завещаний и т. п.) в пользу своего монастыря.

(обратно)

101

Брюс Я. В. (1670 — 1735) — государственный деятель и учёный, сподвижник Петра I. Жена его — Марья (Маргарита) Андреевна (урожд. Мантейфель).

(обратно)

102

Имеется в виду событие, известное ныне преимущественно по картине Маковского «Крах банка».

(обратно)

103

103 8 ноября 1880 г. при проезде императорского поезда через Александровск под Одессой три заговорщика пытались взорвать железнодорожное полотно. 19 ноября 1880 г. в 10 часов 25 минут был произведён взрыв под вагоном со свитой императора.

(обратно)

104

Взрыв в Зимнем дворце был произведен 5 февраля 1880 г. народовольцем С. Н. Халтуриным.

(обратно)

105

Цитируется романс А. А. Алябьева (1851) на стихи Н. П. Огарёва.

(обратно)

106

Кублицкий М. Е. (1821–1875) — историк театра, театральный критик; Андреев В. Н. (сценич. фамилия Бурлак, 1843 — 1888) — актёр.

(обратно)

107

Премьера комедии Писемского «Просвещенное время» состоялась в Малом театре 30 января 1875 г.

(обратно)

108

Убийство Александра II по приговору «Народной воли» было совершено взрывом бомбы под императорской каретой на Екатерининском канале в Петербурге 1 марта 1881 г. в 2 часа 15 минут пополудни (организатор — С. Л. Перовская).

(обратно)

109

Вероятно, имеется в виду стихотворение А. А. Навроцкого, частично приведённое в воспоминаниях Вересаева.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

О Фёдоре Дмитриевиче Бобкове

Настоящий русский человек

*** Примечания ***